Цыбулина Наталья Васильевна : другие произведения.

Дрессировщик

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Не знаю, что это. Писалась очень быстро и счастливо.

  
   ДРЕССИРОВЩИК
  
   Читатель! В этой книге нет ни слова правды.
   Автор
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
   Такие серые утра бывают только в пригородах.
   Если бы физик взялся за расчёты консистенции серого цвета в утреннем воздухе любого промышленного пригорода, он был бы удивлён - физика никак не помогает, расчёты расплываются, разъедаемые серым воздухом, серой жизнью, серыми мыслями. Полный провал законов физики! Всё дело, оказывается, в отсутствии цвета у жизней и мыслей, и зловонный смог есть лишь следствие человеческих существований там, внизу, а не причина их серости. Сами человеческие существования и есть цвет, окрашивающий воздух, которым дышат все.
  
   Я видала на картинках розовые города, бирюзовые острова, цвета свежего размытого коралла утра на море, но я нигде не видела городских пригородов, при виде которых не хочется плакать или даже умереть. Пригороды как будто наляпаны, и наляпаны абы как. Цвет пригорода - это цвет жизни тех людей, что ходят там, внизу, по земле, дышат, думают, едят, плачут, учатся, забывают выключить утюг, делят квартиры, уходят в море, женятся, умирают, возносятся. Некоторые умудряются даже воскреснуть.
  
   Пригород Духов - дыра из дыр, но люди приспособились жить даже здесь. Сгоревший лет десять назад химический комбинат издалека похож на дракона, раскидавшего по сторонам два крыла. Раньше территория охранялась, теперь туда и сам никто не пойдёт ни за какие деньги. Когда сгорел комбинат, по ночам со стороны Севской пустоши, с бывшей дачи директора, года три шли колоннами грузовики, туда и обратно, и так изо дня в день. Дача никак не могла сгореть во время пожара потому, что от комбината отстояла не меньше, чем на три километра, если считать по прямой. В объезд, все пять. И всё-таки, как только грузовики уехали, оцепление сняли - дача в ту же ночь сгорела. Пустошь привлекала время от времени заезжих искателей приключений, но так как никаких историй об откопанных сундуках с сокровищами, или хотя бы засушенных лягушачьих лапках, нанизанных на высушенные в нитку собачьи кишки, над местностью не витало, скоро и отважные добровольцы перестали наведываться в Духов. И правильно делали. Что хорошего найдёшь в бесцветном пригороде, единственная достопримечательность которого - крематорий. Отсутствие красивой тайны - смерть туристическому бизнесу. Кому нужно озеро Лох-Нес, если не подсадить в его воды малька лохнесского чудовища? Кому нужен английский замок, если не подвывать в его гулких коридорах, не бряцать цепями, не травить ядом? Духов - невесёлое место, невесёлые пейзажи. Обугленная спина дракона, трубы крематория, серое, низкое, откормленное жирными выхлопами и чужими слезами небо - всё.
  
   Вот в такой пригород перебралась позапрошлой осенью Ника с сыном. Как раз успели к первому сентября, как и загадывали. Их переезд совпал, правда, с трагическим происшествием: буквально накануне была зверски убита учительница младших классов, скромная одинокая женщина, воспитывавшая сына лет восьми - девяти. Учительницу не зарезали, а разорвали на куски, и ничего похожего на этот случай ни медики, ни полиция найти в своих архивах не смогли. Мальчика нашли рядом с матерью, он был невменяем, рычал, плакал, вырывался и не отвечал на вопросы. Его забрала бабка. И что-то странное ещё говорили о книгах, найденных в нищем доме, и больше ничего. Ника стряхнула с души страшную новость, которой их с сыном встретил пригород. Мало ли, что творится в мире! В этот день на планете Земля разными видами смерти, от самой зверской и до тишайшего медикаментозного погружения в никуда, умерло несколько сотен тысяч человек. И вчера умерло столько же. И завтра умрёт. Процентов десять из них погибли насильственно, восемьдесят процентов умирали сами, но всё равно акт умирания воспринимали, как убийство, и сопротивлялись. Оставшиеся десять процентов даже не поняли, что их уже нет - это младенцы и глубокие старики.
  
   Дом Ники был плохоньким, но своим. Он и ещё парочка развалюх, стояли как раз между двумя бараками, одним полуразвалившимся бывших работников химзавода, другим, тоже полуразвалившимся, ветеранов крематория. Соседом Ники стал Афоня, крепко пьющий мужчина лет тридцати, с другой стороны - многодетная одиночка Наташа. То ли семерых, то ли восьмерых её отпрысков, странно, но никогда не было слышно. Такие тихие дети, умилялась Ника. Какие прекрасные соседи, продолжала она нагнетать позитив, уже войдя в положительную роль доброй переселенки.
  
   Ника почти с любовью изучала новые правила новой жизни. Так из пораненного дерева вытекает смола и закрывает от мира изуродованный клок своего тела, так Ника искренним оптимизмом пыталась замазать несчастливый день новоселья, заманивая милость судьбы на свою улыбку. Она устроилась на пекарню, подрабатывала в овощном, две остановки от дома, в общем, очень старалась. Шестилетка Пашка пошёл в Духове в первый класс и здесь же закончил второй, с одной тройкой и одной пятёркой. Почти хорошист. "Ка-а-пельку не хватило", говорила Ника на работе и соседям, и показывала большим и указательным пальцами крохотную щелочку. И все радовались вместе с ней успехам её и правда доброго и спокойного Пашки.
  
   Одно только горе пережил Павел в Духове, и это горе было, пожалуй, первым горем мальчика в жизни. Что случилось с Данилой Мирровым-Роуз, закадычным Пашкиным другом с первого же дня в новой школе, прямо с линейки - никто Пашке толком не объяснил. Сказали - умер Данила, и всё. Соседка тётя Наташа только зажимала ладошкой рот, приговаривая: "Ой, ужасы-то, ужасы у нас тут! Ой, ужасы-то..." Жители двух бараков пошушукались под фонарём и разошлись мрачные.
  
   Данила был тем самым мальчиком, о существовании которого Ника узнала в день приезда в Духов, сиротой зверски убитой учительницы. Иногда, наедине с невесёлыми мыслями, Ника удивлялась последовательности происходивших в её жизни событий, встреч с людьми, непредвиденных обстоятельств, разрывов, расплат, отчаяния, следствием которых был, в конечном счёте, её отъезд в дыру под названьем Духов. Но, самое главное, казалось, что за всем за этим с самого начала стоял, выжидая, Данила Мирроу, мальчик, один из тридцати тысяч жителей пригорода, имя которого, однако, новосёлы услышали по прибытии первым. Казалось, думала Ника, что вся прежняя их с Пашкой жизнь - была приготовлением к Духову, к встрече с последним из рода Мирроу...
   Дальше Ника думать боялась, логическая цепочка сама разворачивалась перед ней, но читать её выводы было страшно. Ника усилием воли останавливала себя. Так можно Бог знает что придумать! Говорили, что опекунша - бабка внука видеть не хочет, прячется от него, на свою жилплощадь не пускает, даже в полицию бегала с заявлением, что внук убить её хочет. Ясное дело, кончилось тем, что с бабки опеку сняли, а Даниле светил детдом. Но Данила пропал. В одной школе с Пашкой он проучился год, после лета - ещё полгода, а потом пропал. Никто его не искал. Кому нужен в России маленький бродяжка? А ещё чуть позже Павлу в школе сказали - Данила умер. Павел пришёл к матери на пекарню, губы его дрожали. Ника отвела сына домой, вернулась, доработала смену. Пришла домой и молчала, стала тихонькой, несчастной. Сидела в кресле, подобрав под себя ноги, и молчала, молчала, молчала. Уложив Пашку пораньше, Ника обмотала голову платком, и побежала к Наташе.
  
  
   Март в Духове - хуже зимы, свирепей в сто раз. В марте в запои уходят чаще, детей зачинают больных, каждый, как умеет, укрывается от черноты и холода, двух спутников бесснежного духовского марта. Попробуй, погеройствуй, когда восемнадцать часов в сутки повсюду, куда не ткнись - ветер, холод, чёрная мёрзлая земля, а над всем посёлком растянулся, раскинув крылья, мёрзлый обветренный дракон. Сам по себе один дракон, пусть даже чёрный, не наделает бед, как бы он ни был страшен, это знают даже младенцы, а вот невесёлая жизнь, страшные события, опасные думы, вечный страх - вот, что человеку не перенести.
  
  
   Обстановку Наташиного дома Ника описала бы одним словом: бесприютность. В доме как - будто бы жили мыши, тараканы, слизи, но не дети. Детское присутствие в доме не ощущалось. Пустые полки без книг и штучек, штуковин, и прочего мусора, стульчики по углам - ну, где вы увидите, чтобы ребёнок сел в угол?- голые верёвки для белья, пустое мусорное ведро, не поцарапанный стол, не погнутые вилки, ни фантиков, ни стекла, ни колёсиков от разобранных машин, ни запаха...
   Удивительные дети, вновь вздохнула Ника, сравнив детей Наташи со своим охламоном.
   - Это что ещё,- снисходительно махнула рукой Наташа, когда две женщины уселись за идеально отполированный стол, и Ника боязливо подобрала локти, чтобы не попортить красоту,- Ты бы знала, что тут лет десять назад было, вот я бы на тебя посмотрела. Пацана, конечно, жалко, ничего не скажешь,- Наташа достала крупный кусок сала, счистила с боковин соль, потом нарезала его на тоненькие ломтики, и, продолжая говорить, по одному отправляла кусочки себе в рот. Ники она сала не предложила, и Ника этому обрадовалась,- Мне знаешь, что бабы из фельдшерии нашей рассказали, волосы на голове шевелятся. Он, говорят, их сначала усыпил, их, как-никак девять взрослых дядек и тёток, вот, а потом уже того...
   Ника подобралась вся в струнку.
   - Того,- смачно жевала Наташа,- Кол в сердце, и спалил дом, и пропал.
  
   - Как в сердце? Зачем кол? Это же всё сказки, кино, а он - то ли в четвёртом классе, то ли в третьем ещё даже? Он же болел, припадки там...я не знаю. Его лечить возила бабка. Он год или два потерял...Он - ре-бё-нок, Наташа,- Ника двумя руками упёрлась в зеркальный стол, забыв о прежней осторожности.
  
   - Первоклашка он или пятиклассник - это забота не моя, а районо. Но натворил о-го-го, не подумаешь никогда. Не ты одна засомневалась, не самая умная. Ты попробуй сучком деревянным человека проткнуть, попробуй. Да не одного, а девятерых, как кукол пластмассовых. Тут и мужики крепкие сказали - не можно. А он, очкарик-то, их потыкал и ушёл,- Наташа отложила сало, вытерла рот, пригнулась к Нике, и заговорила тише,- Эту историю я сама услышала лет через пять только, как приехала сюда. Сбежала в эту дыру, сидела, тряслась, как мышь, нос боялась...Да ладно. Когда на всю кочегарил химкомбинат, директор тут был один, до сих пор люди шушукаются, о нём говоря. Вроде больного был, одержимого, народ возле него странный крутился, особенно бабёнка одна, малолетка, шалава лет тринадцать-четырнадцать...Добился постройки крематория у нас, из районов никто не хотел, отбрыкивались, кто как мог, а он - пожалуйте, стройте, куда же областному центру без крематория...На пустошь на Севскую переехал, по полгода оттуда не высовывался, как комбинат работал - Бог его знает, тогда строгость была ещё. Все удивлялись. А потом началось...В одно лето в девяностом, нет, в девяносто втором, два мальчика пропали разом, через четыре месяца - ещё два, и, верь, не верь, прямо как по часам стали пацанята пропадать. Сколько их тут наехало, сыщиков-то, рассказать не могу, по улице ходить стало тесно, на Горбунихе, как на Первомай, прямо областной центр, не хуже. Вот...Никого не нашли, канули и всё малолетки. Ни косточек, ни рубашонки ни одной. Говорят, головы у начальников полетели - батюшки мои! А тут и ребята исчезать перестали. Разъехались все, замяли, дело пустое, только волнение от дела этого, одно голое волнение.
   - А я и не слышала,- прошептала Ника, переполненная ужасом.
   - Да и не услышала бы, даже, если б захотела, роднуля! Там люди серьёзные.
   - А дети, дети чьи были, местных или комбинатовских? Что за семьи? Как бедные родители пережили!
   - Пережили как-то. Обыкновенные дети,- Наташа отвернулась, убирая сало, и Нике показалось, что взгляд её стал жутким, белым, бессмысленным. Наташа повернулась, прямо и вопросительно посмотрела на Нику, и стало ясно, что это так играет свет.
   - Сало будешь?- спросила Наташа, улыбаясь.
   - Не, спасибо. Ну и дальше, что дальше?- вошла во вкус Ника.
   - Ну, а дальше...
  
   ...В Духове правда ничего не нашли. Благо, времена настали смурые, опасные, делай, что хочешь - и никого не бойся. Начали люди разъезжаться. Многие семьи хватались за соломинку, лишь бы вырваться из зловещей глухомани, бросали всё, что не продалось, и бежали. Бегство. Великое бегство началось из Духова. Что-то чувствовали люди, чего не засекают радары и осциллографы. Комбинат бастовал, зарплату по шесть месяцев не платили. Воровство пошло страшное, уж и так грешили испокон, а тут, прорвало. Чуть ли не на глазах охраны, пилили и резали, несли, везли, перебрасывали через четырёхметровый забор. И вот, посреди разрухи, казалось бы, посреди полного уничтожения, в пригород прибыл Лука Мирроу-Роуз, исполнительный директор комбината, только, что ставшего частным предприятием. Из Дании прямиком сюда, в Духов. Все, кто помнил Роузов, так, почему-то, их стали звать в пригороде, все в один голос говорили о них с любовью, старые люди даже плакали, взбудораженные воспоминаниями. Что хорошего сделали им Роузы, объяснить не могли. Ходил тогда по городу сумасшедший парень, дурачок Витечка, умалишённый, безобидный. В коротеньком пальто в морозы, ботинки картонные, гадкие. Мёрз он страшно, ходил, сгорбленный, худой, подратый вечно какой-то. Ему дадут тёплое пальто, шапку старую, сапоги, всё возьмёт, а завтра опять по улице идёт синий, щёки чёрные от холода, щетина заиндевела. Заговаривал со всеми о хомячках, есть ли дома хомячок, да как кормить, да не дохнут ли. Только о хомячках говорил. Ему деньги давали - он хомячка покупал, ходил с ним в руках. И мороженое ел на морозе. Держит чёрными обмороженными руками фольгу, кусает посиневшими губами, улыбается, про хомячков расспрашивает...Жуть. Так вот, этот Витечка один раз сказал про Луку Роуза: Он, говорит, меня смирным делает. Увижу его, и стихает во мне всё...Хорошо мне тогда, говорит. Правда, иногда он плевал вслед машины Роуза, корчил рожи, но дурачок - он на то и дурачок.
  
   Их высадилось в Мысловодаре девятеро: Лука Роуз, Силиция, его молодая супруга, два старших сына от двух прежних браков, доктор, повар, финансовый помощник Луки, и няня Фанариона с крохотным младенцем, последним отпрыском древнего рода Мирроу-Роузов, сыном сэра Лукуса Мирроу.
   Как судьба занесла Роузов в Духов - тут однозначного ответа нет до сих пор, но вот почему большое семейство изволило поселиться в пустоши, почти напротив помпезной дачи списанного директора комбината - об этом самые чёкнутые в пригороде горланили бойко, наперебой, но что взять с чёкнутых?
  
   Роузы подселились под бок бывшему директору. Две семьи не общались. Машины подъезжали и отъезжали, перекрашивались фасады, выставлялись зимние рамы, вставлялись зимние рамы - люди не общались. Так прошло ещё два года. И вот, в девяносто втором году, грянул гром. Однажды утром люди проснулись, услышали новости и поняли, что их жизнь продолжится уже совсем в другом мире. Забастовки, пустой холодильник, безработица, холодные трубы, талоны на хлеб, мыло и подсолнечное масло - разве это страшно? Нечто выползло из дешёвых книжек об оборотнях и кровососах, нечто выпросталось из дешёвых кинолент, из газетной чернухи, из грязного порно, из голодных взглядов детей в сиротских приютах, из безвременья, лжи, нищеты, обиды. Сколько нужно было перенести обиды, чтобы выпустить на свет чудовище! Как нужно было унизить человека, чтобы человек смеялся, как помешанный, видя, что зверь выходит на улицы! Где были наши глаза? Где были наши руки?- спросят очнувшиеся люди. Почему мы допустили ужас в наши дома? - запричитают люди. Ваши глаза любовались мной, ваши руки хлопали мне, пока я убивал вас,- ответит зверь.
  
   Двадцать девятого ноября дом Роузов стоял, будто вымерший. Телефоны молчали. Няня не гуляла с мальчиком. Присланный с комбината секретарь вошёл в дом, но через минуту со страшными криками выскочил наружу. Размахивая руками, он бежал, оглядываясь и вопя, почти до самого комбината. У вагончиков охраны с ним случилась истерика, он кричал, не переставая:
   - Всех! Всех убил! Он всех убил!
  
   От секретаря ничего не добились следователи, он сошёл с ума и года через два умер в областной психушке, буйный, брыкливый, будто и не был он никогда человеком.
  
   Секретарь ошибся.
  
   Один из Роузов выжил. Это и был Данила.
   Щуплый мальчик, с прямыми русыми волосами, закадычный друг Пашки. Двадцать девятого ноября на теле младенца не обнаружили ни единой царапины. Разобрав все нюансы массового убийства, опытнейшие криминалисты из области пришли к следующему: восемь человек, погибая, перед лицом смерти, совсем не собирались спасать себя, их целью было: защитить младенца. Они умирали, как римские преторианцы, один за другим, пряча за спинами крохотного императора. Один за другим, а когда никого не осталось...Из-под перевёрнутой кроватки достали младенца мужского пола, который спал, а, разбуженный, пронзительно заорал. Криминалисты обступили вопящий свёрток, валявшимися повсюду тряпками кто-то стёр кровь со стола, младенца положили и развернули. За складками цветастой пелёнки была заткнута детская игрушка. Игрушка выскользнула, бухнулась о край стола, подпрыгнула, как мяч, и разлетелась на три части, громко чокнувшись о заляпанный кровью пол. Кто-то поднял игрушку, собрал и положил обратно. Ребёнка унесли. Группа спецов работала всю ночь. Когда дошло дело до игрушки, никто не мог вспомнить - куда она делась потом. Никто не брал, в протоколах нет, в описях нет. Все видели, что игрушка лежала на столе. Потом исчезла...
  
  
   Убийство Роузов похоронило комбинат. Буквально через пару недель, при самых загадочных обстоятельствах, химкомбинат сгорел. Любой пиротехник, изучив материалы по пожару, не засомневался бы ни на минуту, что это поджог. Корпуса горели правильно, складываясь вниз карточными домиками, почти не пыля, деликатные пропорции: сила ветра и толщина перекрытий, этажность и территориальная отдалённость корпусов, близость города и пролегающие низом городские коммуникации - всё высчитано профессионально, виртуозно. Видимо, перечень зловещих несчастий посчитали перебором даже на самом верху, даже в путаном и страшном девяносто втором, даже для такой страны, как Россия. Нераскрытые исчезновения детей, убийство Роузов, пожар на комбинате, сам злосчастный Духов, как административную единицу, всех его жителей, поселенцев, гостей, суточников проездом - всех одним махом стёрли из летописей, вычеркнули из новостей, с грохотом захлопнув пыльный гроссбух жизни.
  
  
  
   2
  
  
  
  
   Май хорош в пригороде потому, что открывается небо. И оно синее. Даже в Духове в мае синее небо. Потихоньку Ника и Паша успокоились от пережитых страхов холодного марта, и зажили по-старому. Ника отводила в семь тридцать Павла до школы, а в два встречала во дворе. Пошли в магазин, купили Паше новую курточку. Домой шли, держась за ручки, счастливые. У развороченной калитки стоял Афоня, уже подшофе.
   - Привет, соседи!
   - Здравствуй, Афанасий. Тебя калитка твоя скоро придавит,- Ника и Паша были в настроении.
   - Не придавит, не боись! Псина моя что-то сегодня не угомонится никак. Как ушли вы, так и воет. Может, покормить?
   - Так покорми, - веселились мать с сыном,- Пока, Афонь...
   - Пока. Собаку только, эта, покорми, хозяйка! Эй! Душу вынимает...
   Вот с чего человек боится плохого? Всё чего-то боится и боится, бегает, дрожит, плачет, толкается?
   - Сынуля, я на огороде, если что...
  
   Паша не ответил, что было в их семье приемлемым ответом. В хороших семьях люди не очень много говорят друг другу слов, не читают нотаций, не выбирают нарочито моменты, когда в доме чужие, чтобы на них опрокинуть ушат раздражения, предназначавшийся близкому. Близкий сидит, готовый съесть свои локти, да и чужие тоже не дураки. Всем неловко, все чувствуют, что их обманули, что их обмакнули в ведро с помоями, когда они хотели напиться. Эти самодеятельные спектакли - самое жалкое зрелище.
   - Мама, мама, смотри,- Паша махал с заднего крылечка, выставляя вперёд ладошку,- Сюда иди, мама!
   - Ну, что? Я работала, Павел, ты отвлёк меня,- Ника привыкла доверять сыну, но сейчас чуть-чуть сердилась.
   - Смотри, мама, смотри! Он подарил мне его насовсем, просто так! Новенький, не поцарапанный, с запаской! Я даже не стал бы тебя просить о таком, всё равно бы не купила. Я только у Витьки из пятого "Б" такой видел, один раз, потом у него отняли...Мама, смотри! Это же новое поколение Тамагочей! Это супер!- Паша тараторил без умолку, показывая матери сокровище.
   - Ух ты!- согласилась Ника,- Новенький. А кто подарил-то?
  
   - Данилка! Данилка Роуз пришёл сейчас, вот, пять минут назад. Старинный друг мой,- куда-то в пустоту глянул Паша, и сердце Ники тяжело куда-то провалилось.
   Ника села перед сыном, и схватила его за воротничок новой куртки.
  
   - Сына, Паша, Пашенька, у тебя голова болит? Живот? Что болит?- Ника щупала его тельце пальцами, сканируя каждый сантиметр,- А? Что-нибудь болит? Ничего не болит?
   - Мам, ничего у меня не болит. Ты что, не рада? Он будет есть просить, спать, гулять, представляешь? Он новый, таких в нашей школе во всей штук десять, не больше. У всех выменянные, страшные...Мама...
   - Сынок, но он, Данила Мирроу, или Роуз, или...какая разница, он умер в марте, два месяца назад, дней сорок, наверно...Его...Он, понимаешь, страшно умер. Так ребёнку нельзя умирать...
  
   Паша снисходительно смотрел на мать.
   - Успокойся, мася, не переживай. Данилка был здесь сейчас, он подарил мне Татагочи, о котором я и мечтать не мог...Я теперь очень счастливый...
   - А что сказал тебе ещё Данил?
   - Сказал, что больше не придёт. Что надеется на меня. Что только я могу приручить...я забыл кого, трудное имя. Он назвал меня - Дрессировщик. Круто, да? Всё. И ушёл. Мужчины не плачут, когда расстаются. Эх, мама, мама. Одно слово - женщина,- сказал он ласково слова Афони,- Я к себе пойду.
   - Сынок, зачем ты пугаешь меня, не пойму? Данила сожгли в печи крематория около двух месяцев назад. Следователи даже говорили, что живым...Никто не верит, но...Я боялась сказать тебе правду. Его нет, Паша. Его не может быть. И этого Тамагочи не может быть, и...
   - Ну, я у себя, - не выдержал Паша, выдернул руку,- Видишь, когда экранчик на пузике загорается, он скоро кушать попросит,- и убежал.
  
  
   Ника грязными руками потрогала лоб. Подошла к забору. Сосед Афоня сидел у сарайчика и что-то ковырял в руках.
  
   - Жарко, говорю, Афанасий. Май, а тепло. Голову печёт и мне, и Пашке. Тяжело мне с ним...
   - А что? Не парень тот что навредил? Ух, я бы знал, я бы ему...
   - Какой парень, Афоня?- Ника привалилась к склизкому штакетнику.
   - Да вот сейчас приходил, минут пять трындели. В дом не ходил, нет, здесь, у калитки говорили. Он ему что-то дал...
   - Ты видел? Точно видел?
   - Точно. Дал. Пашка руку протянул, и обрадовался. Что-то маленькое,- Афоня со всего маху хлопнул себя по лодыжке,- Да неужто сигареты, али ещё какой яд?- ударил себя ещё раз,- Вот зараза!
   - А мальчика ты тоже разглядел?
   - Обычный, щупленький такой, белобрысый. Да, очкарик!
   - Афоня,- тяжело проговорила Ника, горло её перегородил ком,- Ничего никто никому не давал. Ничего. Они друзья, это товарищ...школьный. Я пойду.
  
   Ника не сразу пошла к сыну. Окаменение мешало ей двигаться, ноги не слушались. Она посидела на своём любимом месте, у окошка, но ни одной рациональной мысли в голову не пришло. В комнате Паши запищала противная музыка, и электронный голос произнёс: Тамагочи хочет кушать! Паша завизжал от радости.
  
   - Бред какой-то. Какой-то бред...,- вот и всё, что лезло в голову.
  
  
   Самое нерациональное, что могла сделать Ника - это пойти и рассказать всё соседке Наташе.
   Ника так и поступила. Дом Наташи вновь поразил Нику чистотой без клякс, воняющих кроссовок, ароматов молока с какао, сдвинутых абы как штор, раскиданных под ногами колпачков от фломастеров. Наташа сидела на том же месте, где они разговаривали в первой половине марта, за натёртым до зеркального блеска столом, среди стерильной чистоты то ли комнаты, то ли палаты. Казалось, как Ника ушла тогда, в марте, так Наташа и осталась сидеть на месте, не двигаясь.
   - А дети где?- спросила Ника, чтобы начать разговор вежливо.
   - Кто где,- махнула рукой Наташа, как делала это всегда, - Кто на волейболе, кто на борьбе, дома никто с матерью сидеть не хочет.
   - Я, Наташа, спросить хочу,- начала вкрадчиво Ника,- Ты только ничего не подумай...
   - А чё мне думать-то? Чё думать? Что Данилка Роуз, сгорелец пропащий, к Пашке твоему приходил, это что ли думать? Тут думать и нечего. Приходил. Я видела, и Афоня видел, только брешет, что Роуза - младшего не узнал. Боится, думаю.
   - Так ведь это всё невозможно же, Наташа, я вот о чём! Невозможно же, понимаешь?
  
   - Понимаю,- спокойно согласилась Наташа, будто они, наконец, выяснили: два или три яйца бить в тесто для рождественского кекса.
   - Может, в милицию пойти? Как ты думаешь? Пусть разберутся, пусть разыщут Данилку, раз он живой...
  
   - Да не живой он, дура, не живой!- неожиданно зло крикнула на неё Наташа,- Что ж ты заведённая такая, не разбудить тебя ничем,- Наташа поднялась с места и отвернулась от Ники.
   - Ну, ладно, пойду я. Ты не сердись на меня, тяжело мне что-то, одиноко. Пойду...
  
  
   Ника вышла от Наташи, но домой не пошла. Вряд ли бы она объяснила, спроси её кто-нибудь сейчас, почему она это делает. Ноги сами пошли проворно по грязным улочкам пригорода. Ника раскраснелась, майская свежесть нравилась ей и раззадоривала. Всего через четыре улицы начиналась промзона, после неё пустырь, заваленный слесарным хламом, ржавыми стиральными машинами, покрышками и битым стеклом. Справа виднелся закопчённый дракон-комбинат, чем ближе к его боку подходила Ника, тем выше задирал он крылья, такую шутку играло преломление синего цвета небес о чёрную шкуру великана. Ника пошла не по асфальтовой пятикилометровой трассе, а быстро скользила по утоптанной глинистой тропинке, прямо разрезающей буреломы и запустение, смело ведущей от правого бока комбината в Севскую пустошь. Было уже часов пять, когда Ника вышла к чугунной решётке директорской дачи. Запустение прибрало всю окрестность в свои руки безвозвратно. Ника даже осела и ахнула, так безжизненно было вокруг, такая траурная стояла повсюду тишина. Подняв голову, Ника не увидела птиц, присела, замерла, но ни один муравей не прополз мимо. Эти несколько гектаров земли с двумя нелепыми огромными домами, в которых никто не хочет жить, будто накрыли колпаком, законсервировали, как капусту, груши, или арбузы вперемешку с антоновкой, укрыли от прочего пространства, чтобы гадость, поселившаяся здесь, не расползлась, не заразила здоровый мир.
  
   Тихо-тихо Ника прошла от чугунных ворот до парадной лестницы. Хорошо построено, отметил мозг. Терракотовые необъятные вазы вместо балясин венчали обрывы каждой ступеньки. Стиль барского вальяжного житья кричал из архитектурных мелочей, арок, витражных огромных проёмов, дикого камня, ползущего наверх вместе с диким плющом, уютного эркера, притемняющего вход. Над этой изысканной красотой трудились мастера точно не из Духова, резюмировала Ника, ещё раз вздохнула, обводя поплывшим от умиления взглядом, архитектурное пиршество, и вошла в дом.
  
   По пути сюда Ника умирала от страха, тысячи ужасов мерещились ей, десять воскресших Данилов Миирроу толкали её в грудь, крича что-то грубым голосом. Они гнали её. Ника хотела бежать, а, вместо этого, предательски падала, вставала и снова падала. Сейчас страх улетучился. Ника не знала, что ей искать в пустом обгоревшем доме, над которым не летают даже птицы, но шла дальше и дальше. Комнаты перетекали одна в другую, просторные, полукруглые. Пожар вылизал чёрным языком стены и потолок, покореженные рамы пузато провисли внутрь, а где-то совсем исчезли. Обглоданные скелеты картин, мягких пуфиков, ящиков, опрокинутых шкафов, позолоченные ножки чайных столиков с выгоревшими до дырок крышками, расплавленные пузырьки, раскиданные платья, уродливые мумии гардин и одеял - всё вопило о бедствии. Ничего не случилось только с мраморной мозаикой пола, забрызганного литрами затвердевшей пластмассы, засыпанного пеплом, заштукатуренного толстым слоем копоти. Никогда не ходите смотреть сгоревших домов, где хоть однажды кто-то был счастлив. Дом стыдится своего краха не меньше, чем стыдятся его люди. Сгоревший дом следует или уничтожить, снести как можно скорее, и тогда дух дома успокоится, или никогда не нужно переступать его порога, и тогда дом закроется, почернеет и уснёт, не мучаясь больше позором. Ника попросила прощения у разбуженного дома, и вздохнула. В таком доме надо бы жить огромному семейству с кучей разновозрастных детей, собаками, хомячками, попугаями, уроками танцев, музыкальной шкатулкой на мраморной доске камина, кошачьей шерстью на гобеленах, с четвергами только по-французски, и пудингами на детский полдник. Такой дом стал бы бессмертным...
   Вдруг, в проёме двери мелькнула тень и послышался хруст. Кто-то убегал. Ника бросилась следом.
  
   - Мальчик, Данила, это ты? Зачем ты убегаешь, подожди, я объясню тебе, что я здесь делаю...Фу ты!- Ника зацепилась за перевёрнутый стул, порвала капрон, грохнулась на руки. Струйка крови поползла вниз, размазываясь по колготкам,- Да подожди же!
  
   Она плелась через пустые комнаты, впереди громко хрустел наваленный мусор бегства. Тот, кто убегал от неё тоже устал и замедлился. Наконец оба они остановились.
   - Мальчик,- задыхалась Ника,- Иди сюда. Я - Ника, Ника Сергеевна, мама Павла, иди, пожалуйста...Мне нужна твоя помощь, я запуталась. Я одна, у меня нет с собой даже телефона...Выходи...
  
   Впереди захрустели шаги. Хруст шёл навстречу Нике. Ближе и ближе... На улице смерклось, огромные окна сколько могли глотали вечерний свет, но в комнате, где стояла Ника было темно. Чуть сдвинувшись, Ника приготовилась заговорить. Она даже приготовила особое выражение лица, участливое, всё понимающее, открытое. Располагающее к открытости лицо матери. Ни один ребёнок не отвернётся от доброго лица матери. Кто бы сюда ни вошёл...Последний хрусталик стекла хрустнул под ногой. Первой зашла тень, а после неё - щуплое тело, зашло и стало.
   Ника задохнулась. Глотнула воздух, мотнув головой.
  
  
   - Паша?
  
   Сын стоял смирно, в руке у него горела люминесцентной зеленцой игрушка друга. Игрушка пищала противный припевчик "Тамагочи хочет кушать". А рядом с Павлом...
   - Паша,- простонала Ника, хватаясь рукой за горло потому, что никакими силами, вдруг, не смогла заставить горло выдавить из себя что-то ещё. Сын медленно поднял руку, указывая на мать, и тот, кто стоял рядом с ним...
   - А-а-а-а,- криком вырвался из Ники ужас,- А-а-а-а,- кричала она, отступая от сына и его спутника. Один шаг, два...
   -А-а-а-а,- успела крикнуть она в третий раз, коротко взмахнув перед собой руками, и провалилась. Голова стукнулась обо что-то, Ника успела сглотнуть соль, и стало темно.
  
   Первое, что она почувствовала, очнувшись: её щупают сильные руки. Вот ощупали ноги, бёдра, живот, грудь, дошли до шеи, одна рука ушла на затылок...Ника забилась с силой, на какую только была способна...
  
   - А-а-а-а-а! Не-е-е-т! Не-е-е-т,- визжала и дрыгалась она, слёзы рекой текли из глаз, рот был полон соли и солёных ошмётков,- Не-е-ет! Не-е-е-т!
  
   - Женщина, вы меня убьёте, если будете так брыкаться. Потише...
  
  
  
   3
  
  
  
   Голос был приятный, уверенный.
   - Кто вы? Почему вы меня щупаете? Где я?- рыдала Ника, извиваясь, захлёбываясь солёной слюной.
   - Я вас не щупаю, я переломы ищу. Или ушибы серьёзные. К счастью, ничего, видимо, нет. Иначе вы бы так не сучили ногами. Второе. Находитесь вы там же, где в яму свалились, на директорской даче. И, третье. Я - отец Андрей, дьяк тутошний. Бывший мент, сыщик, тоже бывший. Вот и познакомились. Встать сможете? Давайте сматываться, здесь ночью оставаться опасно.
  
   Ника пролежала в яме без сознания шесть часов. Теперь шёл второй час ночи. Луна лежала громадной блестящей пуговицей прямо над головой, на лице человека можно было пересчитать все морщинки. Они прошли метров триста, и присели на валун, чтобы вытереть кровь, почистить одежду Ники от сажи.
   - Вы не представляете, что я видела там, там,- она тыкала пальцем в чёрное здание дачи, и плакала, плакала, плакала, кривя рот, пуская бордовые слюни, - Боже мой, что я там видела...
   - Да знаю я всё, Ника. Гематома у вас...Большущая гематома. Голова болит?
   - У меня всё болит. Мне жить страшно,- ей никак не хотелось успокаиваться. Когда придёт ясность мыслей, пропадёт жизнь, совсем пропадёт,- А откуда вы меня знаете, кстати?- выпрямилась Ника и насторожилась,- Я вас не знаю.
  
   - Вы уже видели Дрессировщика? Это вы его там видели перед тем, как упали?- отец Андрей был так спокоен, как будто они беседовали о способах закладки картошки в лунку. Одна говорила: сначала сыпем куриный помёт, сверху две горсти обгорелых - не до конца! не до углей! - головешек, и глазком вверх клубень, полведра воды, готово, засыпай. Другой поправлял: куриный помёт не ранее, чем через два года, и то вперемежку с соломой или прошлогодней ботвой, сверху песок, песок и песок, в наших глинах...
   - Ничего я не видела там,- стала вытирать сопли и красные слюни Ника,- Видение какое-то было, галлюцинация. Упала я...головой. Просто упала...
  
   Отец Андрей бережно взял её за подбородок.
   - Потерпите...,- подставляя лицо Ники к луне, он осторожно стёр с него воду и грязь, провёл по линиям бровей, поправил виски,- Плюйте...Не надо на меня так смотреть, Ника, у вас полный рот крови, плюйте без церемоний. Вот, так. Могло быть и хуже...,- он вытер этим же платком своё лицо, высморкался, убрал платок в карман,- Пойдёмте потихоньку. Я успею вам многое рассказать по дороге...
  
   Только сейчас Нику вскрикнула, вспомнив что-то, точно её облили кипятком, и закрыла руками рот.
  
   - У меня сын один дома,- шёпотом прошепелявила она,- Господи, один...
   - Да не один он, не один. Успокойтесь,- поймав её вопросительный взгляд, улыбнулся,- Сами же Господа призвали, а Господь слышит мольбы малых своих. Идёмте. Всё с Павлом в порядке, Ника. Опирайтесь на мою руку сильнее, идите и слушайте...
  
   ... Лет за шесть-семь до революции, в году девятисотом или девятьсот первом, в Духов приехал некто Лаврентий Щёкин-Бурановский, инженер. И фамилия, и имя, конечно, вымышленные. Поначалу инженер снимал дом в самом городе, а спустя несколько месяцев явился в загородное имение князя Ч., миллионщика. Что сказал князю Бурановский, был ли он вообще знаком с семейством, угрожал ли, или предъявил какие рекомендательные секретные письма, имевшие гипнотическое действие - ничего неизвестно. Свидетелей, могущих бы рассказать о произошедшем в тот день, к сожалению, нет, а жаль. На следующий же день большое семейство Ч. снялось, как огромный корабль с якоря, и, побросав добро, спешно, в панике, на вечернем поезде, в 17-55, отбыло в сторону Москвы. С собой Ч. взяли двух бонн, повара, двух девочек девяти и двенадцати лет, управляющего - немца, и Макара, бывшего и носильщиком, и охранником. Поздней выяснилось, что в Москве Ч. не пробыли и недели, наспех уладив дела, они уехали в Берлин, потом в Париж, перевели туда срочно все средства, распродали подчистую и весьма, кстати, выгодно, имущество, вытянули близкую родню. В Россию Ч. уже больше не возвратились, чем и спасли себя от революции. Всё это случилось потом, а пока что происходило бегство.
   Семерых из пригорода, нанятых для прислуживания, управляющий распустил по домам, щедро разочтя, но радости это им не принесло. В течение двух недель, при загадочных обстоятельствах, одного за другим людей из несчастной семёрки, находили убитыми то на улице, то в собственной постели, то на конюшне, то далеко в поле, дальше Севской пустоши мили на две, среди насмерть спутанных бурелома и соломы. Следов умышленной смерти на телах страдальцев не нашли. Один свалился в ливневую канаву, разбил голову о камни, хотя был трезв, и раньше в канавы не падал. Другой, рыженький четырнадцатилетний мальчик, служивший у Ч. лакеем, утонул в бане: распахнутые глаза с белобрысыми ресницами, вопрошали Кого-то о природе ужаса, увиденного ими в последний земной миг, но Кто-то, видимо, не ответил. Голова лакея лежала на дне шайки с холодной водой, а тело, неестественно скорчившись, послушно лежало рядом. Казалось, мальчик сам утопил себя в воде, в двух вёдрах обычной воды. Тридцати девятилетняя Куриленко - найдена дома мёртвой, соседи слышали её крики, вход в дом просматривается отовсюду, однако прибежав, обнаружили только тело Куриленко и никого больше; садовник Никола - тот самый, что убежал далеко в поле, и упал. Врач, прибывший из города, заключил: "Характер внешних повреждений спины, шеи и затылка, а также внутренние кровотечения и разрывы органов, позволяют утверждать, что имело место падение тела с высоты не менее семи саженей, а, может, и десяти-двенадцати, навзничь. Перенос тела из другого места исключен". Маляр Смирнов задавлен лошадью, перебита грудная клетка. Девица Скудная - найдена у ворот дома, её тело, уже мёртвое, успела покусать вдруг сбесившаяся дворовая собака Куска. Мужики собаку убили. Других признаков не своей смерти на теле девицы не обнаружено...
  
   История не хранит ужасы не потому, что история - чёрствая тётка, карга, привыкшая к смерти. Это было бы слишком банально, ведь, что такое история, если не сама смерть, только в развёрнутом виде, свитком, до пола, плюс "современный читатель", употребляющий слово "я" в настоящем времени, и для которого всё остальное, что не есть он сам - прошедшее время. У истории плохая память на ужасы потому именно, что ужасов слишком много. Это клейстер, склеивающий рваные куски целлулоида жизни, пропитка деревяшки, арматурные толстые пруты и тонкие сетки, скрепляющие бетон, страх, сопровождающий жизнь. Где взять столько хранилищ, запасников, амбаров, капищ, отстойников, распределителей, тайных логовищ, тюрем, чтобы вместить все ужасы, бывшие от сотворения мира? И не надо. Есть история, она всё возьмет на себя. Слово история звучит лучше, чем слово ужас. Никто не догадается, что это одно и то же.
  
   Бурановский заселился в княжеский дом. О его пребывании в Духове известно мало, но некоторые факты поразительны. Так, инженер одновременно представил мандаты, предписывающие безоговорочное подчинение ему, как исполнителю "тайного поручения, имеющего государственную важность" в духовскую полицию, городской комитет РСДРП, отделение черносотенского "Союза русского народа", в "Дело свободы", эсерам, ещё в пару-тройку малых политических ячеек, и каждый мандат, вот что удивительно, был самым, что ни на есть настоящим. Черносотенцы Бурановского прогнали, и поплатились за это. Можно связывать два события, можно - нет, но в один вечер на конспиративной квартире черносотенца Бубенца, и, одновременно, в его собственном доме на Малозванной улице, вспыхнули пожары. Бубенец сгорел с сожительницей и парализованной бабкой, а на съёмной площади грохнула, вдобавок, ещё и самодельная бомба, убив двух её творцов: студента С-ва и барона Д-та. Черносотенцы присмирели. Большевик Тренин высказался против запрета "уполномоченного Русского бюро" распространения прокламаций прямо у особняка полиции на Ивашихе, и метания зажигательных смесей в окна. Инженер кричал в комитете, что шумные беспорядки подвергнут подпольщиков облавам, обыскам, слежке, необоснованному риску, а, самое главное, поставят под угрозу выполнение Бурановским секретной миссии. Комитетчики мялись. Разошлись после третьих петухов, ничего не решив. Утром Тренин был найден на пороге той самой полиции, уничтожения которой так жаждал. Положение тела, руки, подобранные под грудь, видимо, Тренин полз, пока было дыхание, динамика яростно молотивших о мостовую, а теперь, увы, мёртвых, ног, взгляд стеклянных ледяных глаз - всё, как ни прискорбно о том было услышать товарищам, говорило, что именно в полиции Тренин надеялся получить спасение. Он околел у дома лютого врага, и никто не помог ему. Сторож спал, а дежурный сказал, что ничего не слышал. Комитетчики подчинились инженеру и утихли. Притихли и все остальные разношёрстные крикуны, оставив Бурановского в покое.
  
   Осенью с вокзала к дому князей Ч. подъехали два автомобиля, высадив настоящий десант: человек шесть хорошо одетых мужчин и две женщины, одну помоложе, другую, почти старуху. Женщины не были привлекательны, и даже, казалось, были напуганы, недовольны, как будто попали в это место против желания. Вся компания зашла в дом и снаружи не появлялась крайне редко. Один Бурановский мог днями напролёт, без передышки, колесить по убогому пригороду, всюду совал свой нос, мелькал, таращился в каждую физиономию, будто что-то или кого-то высматривал в толпе. И в один день он нашёл, что искал...
  
   - А что он искал?- не вытерпела Ника.
  
   - Ребёнка, Ника. Он искал ребёнка, который стал бы Дрессировщиком для Сураххара.
  
   Ника смотрела на него, как на чудовище, или на сумасшедшего, или как на сумасшедшее чудовище.
  
  
   В 1862 году на территории Ирана, в заброшенной деревушке Шнава-Хонари археологическая экспедиция Английского королевского географического общества наткнулась на таблички с описанием культа демона Сураххара, родиной которого считались прежде Филлипины. Таблички были сброшены в глубокий высохший колодец, а сверху засыпаны пеплом человеческих тел с кусками костей, челюстей и черепов, известью, землёй, глиной, тряпьём, песком, настоящий слоёный пирог. Будто кто-то, кто схоронил таблички, не зная достоверно, как укромно спрятать их от глаз мира, решил перепробовать все варианты, авось какой-нибудь да сработает. Четвёртым снизу шёл слой деревянных детских игрушек, колёсиков, пирамид, убогих каменных шариков, которыми какие-нибудь древние мальчики сбивали мишени у забора...
  
   Культ древнего демона был почти не изучен на момент находки из-за недостатка письменных первоисточников. И первое, что увидели учёные на табличках - Сураххара всегда сопровождает маленькая фигурка, ребёнок, а в руках у ребёнка игрушка. Это было поразительно, и сулило такие открытия, что дух любого учёного захлебнулся бы от радости. Профессор Честертер, вернувшись из Ирана, так увлёкся культом Сураххара, что стал вскоре одним из авторитетных специалистов в доселе малоизученной области. Его слава перешагнула границы Англии. В Европе готовились три новые экспедиции на средства научных обществ и частных лиц, заинтересованных в исследовании нового культа: в Сирию, Иран, и Египет. Поэт-морфинист написал поэму "Дрессировщик и Зверь", дамы ходили на балах с детскими игрушками в руках, кокетливо зажимая их в ладошках. Наверное, профессора ожидал бы всемирный триумф, если бы не...Если бы четыре года спустя в его дом не нагрянула полиция. В подвале за кирпичной перегородкой, оказавшейся на деле потайной дверью, сыщики нашли погребальные костры, с несгоревшими до конца человеческими останками. Двенадцать костров, первый из которых был сделан не позже, чем год спустя после возвращения профессора из Ирана. В земле, тут же рядом, были кое-как зарыты кости двенадцати жертв. Похоже, Честертер не боялся. Он так спешил сделать нечто, что многократно, с драконовскими процентами, перекрыло бы вложенные средства, что совсем ополоумел. Особым распоряжением, поступившим из Лондона, следующая информация была строго засекречена: самому старшему из жертв, по заключению двух лучших экспертов, не исполнилось и семи лет. Трое из семи - были собственными детьми профессора.
  
   Всё-таки есть предел того, что человек может принять. Есть предел, за которым человек закрывает разум и говорит: "Нет. Нет. Нет. Не просите. Никогда". Имя профессора не прогремело в веках. Древние таблицы исчезли из хранилища. Где они сейчас не знает никто.
   - Даже вы?
   - Тем более я,- серьёзно ответил отец Андрей.
   - Но я...просто...Слишком кровожадные сказки, одним словом. Так не бывает в жизни, Андрей, согласитесь...
   - Вы должны называть меня или отец Андрей, или Андрей Александрович. Пожалуйста, Ника,- приостановился дьяк. Ника кивнула. Дьяк благодарно улыбнулся,- Вот... А насчёт кровожадности...Вы сегодня, Ника, видели Дрессировщика. Это значит, что демон Сураххар здесь, в пригороде.
  
   - Почему?
  
   - Потому, что демон Сураххар - один из семи демонов, которых возможно приручить...
  
   Ника прыснула смехом. Дьяк стоял и серьёзно смотрел на неё.
   - Извините...отец Андрей...
  
   - Сураххар - значит Идущий за ручку, есть и другой перевод Чёрная овечка,- как ни в чём не бывало, продолжил дьяк,- Мило, да? За три тысячи лет до экспедиции Честертера, о Сураххаре знали в северной Месопотамии, Аравии, Египте, и пытались приручить его. Для этого нужен ребёнок. Чаще мальчик, но рассказывается иногда и о девочках. Демона приучают к ребёнку с помощью игрушки. Если Сураххару нравится ребёнок - он будет служить ему. Демон выбирает именно ребёнка, игрушка служит лишь удостоверением связи, существующей между ними. С помощью игрушки ребёнок может, если хотите, предъявить права на Сураххара, если случится нечто непредвиденное. Я думал об этом, и пришёл к выводу, что игрушка - это гарантия безопасности для Дрессировщика, когда он вырастет. Некоторые Дрессировщики доживали до глубокой старости, и Сураххар оставался при них верной собакой, ну, или овечкой. Вы думаете, что это за смешные штучки в руках фараонов, императоров, королей, вождей, сёгунов? Разве вам никогда не приходило в голову, что взрослому человеку сидеть с этой дурацкой детской штукой смешно? Их называют по-всякому: скипетр, жезл, фетиш, оберег, посох, но поверьте, Ника, это погремушка для демона. Знайте, этот фараон, сёгун, король, наместник, дофин - Дрессировщик Сураххара.
  
   - А если ребёнок не понравится?
  
   - Если не понравится - демон убивает ребёнка. Что вы так смотрите? А чего вы от него хотели, от демона? Вам, Ника, сколько лет? Нет, не говорите,- Ника и не собиралась ничего говорить,- И так ясно, не больше двадцати шести-двадцати семи, угадал? Это значит, вы родились в восемьдесят пятом, или шестом, или четвёртом, детство ваше пришлось на безбожные девяностые, а взросление на нулевые - я называю их ГПХ: Годы Победившего Хама, что же удивительного, что вы не верите ни в существование добра, ни в реальность зла? Но, к сожалению, зло существует, Ника. Болит голова? Так вот, Сураххар убивает ребёнка, а вместе с ним, и всех, кто рядом. Сураххар гневается, что его обманули. Тут интересные факты...В шумерском Уруке демон истребил большую часть жителей, а в Италии совсем недавно, сто семьдесят лет назад...
  
  
  
   - Мне надоели эти реки крови, Андрей Александрович. Я живу в другом мире, я сама другая. Я не верю в демонов, не верю в душу мира, в царство небесное, во второе пришествие, в ангелов, в мирную кончину, в крашеные яйца. Если бы я не работала на двух работах, не была бы матерью-одиночкой, не жила бы в пригороде, может быть, тогда всё было бы иначе...А так...Послушайте себя: Северная Месопотамия, Шумер, демоны - оглянитесь вокруг! Мы идём по грязной улице грязного пригорода, где никогда не бывает солнца, у меня туалет со щелями за сараем, на огороде, я всегда трясусь от страха, что Паша провалится в эту...эту отвратительную яму. После смены на пекарне, я мою полы в овощном павильоне, зимой, чтобы отжать тряпку, я бью её об порог потому, что сосульки мешают, гремят по полу, и невозможно собрать бурую жижу...Посмотрите на мои руки...Я схожу с ума от страха, но я боюсь не демонов, Андрей Александрович - я жизни боюсь! Есть счастливые люди, которым я завидовала всю жизнь. Они умеют прятаться от действительности, жить придуманной иллюзией, пребывать в выдуманном мире, более интересном, справедливом, милосердном, изящном, чем настоящая жизнь. Одних спасает религия, других буддистская философия, третьих водка, четвёртых тряпки, пятых мировая слава, шестых зарабатывание миллионов, седьмых рождение детей, и все они счастливы. Каждый прячется, как может, лишь бы не видеть это серое небо, эту безысходную грязь, нищету, этот Духов, из которого, я знаю, нам уже никуда не выбраться. Мне не дано таланта выдумывать жизнь. Я просто живу, и очень хочу для нас с Павлом счастья. Духов, вся наша теперешняя жизнь - это последняя надежда быть счастливыми, понимаете? Разве такое страшное преступление - хотеть быть счастливыми?
   - Что вы, Ника! Конечно, нет.
   - Тогда зачем мне ваши истории про демонов, если я всё равно в них не верю?
  
   - Вы - мать Дрессировщика Сураххара...
  
  
  
   4
  
  
  
  
   Взгляд Ники стал спокойным, твёрдым, она внимательно посмотрела на собеседника, потом отвернула лицо и глубоко вздохнула. Она устала. Тяжкая усталость, вдруг, свалилась на её плечи. Зачем разговаривать человеку с человеком? Кто сказал, что шевеление языком полезно для души, что говорение слов залечивает раны? Это придумали праздные и холодные люди для того, чтобы замученные и простые поверили и мучились ещё больше, обветривая душу, борясь с вечными пневмониями. Хорошо запасливому и мудрому, из уюта благоустроенной квартирки, заварив зелёный чай и надев шерстяные носки, учить горячечного простака подвижничеству, посылать его на подвиги, требовать нимба над макушкой. Горе простаку!
   - А-а,- протянула Ника устало,- Дрессировщик...Мой Паша...Господи, да когда мы уже придём?
  
   Ника почти бежала.
   - Ника,- попытался заговорить дьяк,- Ника, подождите...
   Ника не слушала.
  
   Подошли к дому. Кое-где небо уже задрожало и расплылось, вот-вот и рассыплется на триллионы светов. Не попрощавшись, Ника юркнула за калитку. Зашла в комнату Паши. Он спал на животе, одна нога свисала до половика. Губы Пашки издавали сладкие "пш-пш", и пах он восхитительно. В вывернутой кверху руке был зажат Тамагоча, и молчал. Вид у игрушки был такой детский, такой безопасный. Ника тихонько всплакнула, не издавая ни звука.
  
  
   - Что за наваждение такое,- вздохнула Ника, подобрала на место свисающую Пашкину ногу, поцеловала воздух рядом с его ухом, вытерла свои слёзы и ушла. Легла и уставилась в перекладины деревянного потолка. Через три с половиной часа ей кидать тёплые куски теста в чёрные, блестящие, щедро смазанные растительным маслом формы, крутить "косички", глохнуть от рёва старых машин, присыпанных мукой. Припорошенные белым цветом агрегаты кажутся ещё древней, чем есть на самом деле. Люди суетятся рядом с ними, закладывают ингредиенты и вынимают ингредиенты, меняют режимы, перевешиваясь, глядят внутрь агрегата, машут кому-то рукой, уходят на перекур. Маленькие человечки бегают вокруг белобородых механизмов, как бегают термиты, если открыть их потайное логово, оглушить светом, застать врасплох. Ника и есть термит, испуганный жизнью, запуганный жизнью.
  
   Приключения и драмы случаются где-то там, в другой, сложной жизни, далеко-далеко отсюда, где люди свободны, как орлы, где о деньгах - ни-ни-ни! - ни слова, как будто их ещё вообще не придумали, где человек летает как птица, через океаны, из страны в страну, где женщины просыпаются с макияжем и засыпают с макияжем, всегда свежие, с укладкой и маникюром. Те женщины говорят: Он меня не любит, или: Я останусь в Италии до апреля, или: Хью с Пэрри будут ждать нас в Биарицце, и совсем никогда-никогда не говорят: Надо заплатить за газ, отрежут, или: Опять кеды порвались. В том мире, наверное, нет газа, и никто не играет в футбол, не рвёт кеды, только ходят все грустные оттого, что кто-то кого-то не любит, а вчера ещё любил сильно-сильно. Зачем они покинули оливковые Апеннины, на что променяли фиолетово-розовое небо Тосканы? Тот возвышенный стерильный рай приспособлен под громыханье катастроф.
  
   Но не этот убогий плот, Господи, сбитый трудолюбивым муравьём по имени Ника для двоих, для себя и для сына. Господи, не этот! Никогда не разговаривай с людьми, твердила себе под нос Ника, пытаясь хоть на час провалиться в сон. Душу точно завалили камнями.
  
   Никогда не разговаривай с людьми. Мы всё равно будем счастливы. Мы всё равно будем счастливы.
   Никогда не разговаривай...
  
  
   Школа кончилась. Пашка не поехал в лагерь. Ника перешла в ночную, чтобы днём быть с сыном. Во входной двери поменяли замок. Теперь четыре длинных штыря выезжали из четырёх бойниц, ключ мягко проворачивался, и угрожающая батарея бесшумно убиралась восвояси. На сердце делалось спокойно, мирно при виде такой неприступности. Паша ночевал один и не боялся. Соседи с обеих сторон говорили: Не боись. Приглядим. Так началось лето. Дьяк несколько раз проходил мимо дома Ники, хмурый, насупленный, заложив руки за спину, как арестант. Останавливался, смотрел прямо в окна, уходил. Ника тихонько следила за ним, потом, убедившись, что ушёл, садилась в любимое кресло, подбирала ноги, молчала, думала. Простую жизнь легко разрушить, легко толкнуть нижний кубик великой крепости чужой жизни, и смотреть, как крепость начнёт рушиться, как человек остаётся голым и одиноким. По злобе разрушили твою жизнь, или по глупости, по неосторожности в обращении с чужой жизнью, или из самых филантропических высокопарных побуждений - какая тебе разница, твоей жизни нет. Нельзя подпускать человека на опасно близкое расстояние. Никогда не разговаривай с людьми, назидательно повторила сама себе Ника.
  
  
   Прошёл июнь. Шестнадцатого июля Нику разбудили в одиннадцать, она не спала и двух часов после ночной. Люди стояли уже во дворе. Из семерых Ника узнала мать Пашиного одноклассника Тёмы, ещё одна неопрятная, толстая женщина с жирным пучком на макушке, показалась знакомой на лицо, видимо, чья-то родительница из класса. Остальные переминались, молчали, взятые за компанию, одна из толпы, только Ника вышла, развернулась и ушла за калитку.
  
   - Ника, Ника, выдь, выдь,- кричала женщина с пучком, и махала толстой рукой.
   - Да что вы кричите? Иду я, вот,- Ника спустилась с порожка,- Вот...
   - Твой, знаешь, что сделал? Ты за своим-то смотреть думаешь? Нет? Что он творит-то, знаешь? Что сейчас вот за школой, на площадке стряслось, что устроил он детям нашим, ты знаешь?
   - А что Паша сделал? Где он? Я после ночной только...Он дома был,- Ника задохнулась, пятясь к дому.
   - Что он с нашими детьми сделал! Что сотворил-то, дрянь! Что удумал, гадина! Паразит! Уголовник малолетний! Удумал что!
   - Прекратите оскорбления. Объясните спокойно или выйдете отсюда вон,- сухо, загрудным резким голосом выдавила Ника, и исподлобья уставилась прямо в лицо родительницы. Прошли несколько секунд,- Я слушаю вас.
   - Ника, Ника, да это я сверлить тебя глазищами должна, рычать и царапать, а не ты меня, не ты нас,- она протянула руки к мнущимся людям,- Да что же это такое, люди? Люди! Твой Пашка собакой дикой парней наших травил сейчас, еле спаслися, орали не своим голосом, глаза белые, безумные, бегут, орут...Боже, что было! Боже, что было! Мамочка, орёт, чёрный кобель, чёрный кобель, кинулся, еле спаслися...
  
  
   - Какой собакой? У нас собаки нет никакой, не заводили никогда мы здесь собаку,- Ника прижала руки к груди,- Откуда ж собака? Спутали ребята. Испугал их кто-то, Пашка мой подвернулся, вот и на него...Дети же,- Нике доводы казались такими убедительными, ошибка детей такой очевидной, что она только растерянно улыбалась и ждала, когда же это поймут все остальные. Люди хмуро молчали.
   - Не знаю я, Ника, не знаю, чего ты добиваешься,- ответила за всех родительница,- Смотри! Сегодня наши, а завтра и ты сама... почувствуешь...Пропадает твой Пашка, пропадает, пока ты на меня рычишь да отсыпаешься...Люди видели уже и Пашку твоего, и кобеля его, с полмужика, говорят, - чиркнула ладонью по своему лбу,- ростом, чудище, а не собака, ходят по ночам...На Чапаихе видали, на Марковиче, к дачам сгоревшим, будто, всё шлындают...Говорят люди...
   - А я не слышала...- потом Ника что-то вспомнила и обрадовалась,- Да спит он дома! Спит запертый! Я же сама его закрываю - и на ночную. Утром отпираю. Нет у него ключей своих, зачем ему ключи...Тут какое-то недоразумение, ошибка. Не может это быть Паша...
   - А где, кстати, пацан твой? Раз ты говоришь, что он дома с тобой сидит, где он? Мы повыскакивали и сразу сюда, а он за столовую кинулся, в лесок, прятаться стал, не видели мы его по дороге...Где Павел?
   - Дома был, когда я ложилась,- что-то холодное, липкое разлилось в душе, Нике стало страшно, беспросветно одиноко,- Сейчас гляну,- она повернулась к дому, не решаясь ступить на порожек, ноги такие тяжёлые, такие огромно-ватные не шли...
  
   И тут из дверей вышел Паша, замер и вопросительно оглядел сборище.
   - Мам, что вы тут?- он больше ничего не сказал. Ника поднялась и с размаху обняла сына, закопалась в его пахучих волосах, втянула воздух, крепко сжала, приподняла, поставила на место и легонько толкнула внутрь дома.
   - Ну,- обернулась она к собранию,- За столовую, говорите, в лесок побежал, да? А от леска до дома сколько? Как от леска домой прибежать, если вы впереди? Стыдно! Стыдно! С ребятами поговорите своими, зачем Пашу оболгали, кому он что плохого сделал? Э-э-х...
  
   Женщина с пучком молчала, глаза её смотрели на Нику грустно-грустно. Нике стало жаль всех.
   - Да ладно,- пришла она в себя,- Что мы, правда, как звери...Может, в дом пойдёмте, чаю, там...
   - Остерегайся, Ника, не доброе тута у тебя, не доброе делается, как бы слезами не залилася потом,- она плечом оттолкнула передних, и ушла со двора. Испуганные женщины гуськом побежали за ней.
  
   Ника задумчиво постояла на крылечке, и пошла к Павлу.
  
   - Милый, послушай,- Ника опустилась на пол рядом с сыном, тот тыкал кнопки любимой игрушки,- Посмотри мне в глаза. Так. Ты ведь меня не обманешь?- Павел покачал головой,- Никогда?- снова покачал,- Хорошо. Паша, ты был сегодня у школы?
   - Нет,- не отрываясь от занятия, уверенно ответил Павел.
   - Хорошо,- выдохнула Ника,- А ночью, когда я на смене, ты не уходишь...случайно...из дома?
   - Нет,- кратко повторил сын.
   - Такие глупости выдумают люди. Такие глупости...
   - Я только...это,- оторвался от игрушки Паша, смотрел на Нику и решал: говорить или нет.
   - Что, сынок, что? Вспомни, мы говорим друг другу правду...
   - Да я...это...у меня голова стала сильно болеть, каждый день, каждый день. Голова, глаза, руки, сильно всё болит...
   - Боже мой!- встрепенулась Ника,- А руки почему? Руки причём? Физры нет, ты дома...А ноги?
   - И ноги,- кивнул, и продолжал тыкать кнопки.
   - Я тебе сегодня, уходить буду, таблетку дам, пройдёт голова. Это простуда, инфекция, её нужно в зародыше убить. Летний вирус - самый коварный. Тело ломит, это так и бывает. А со следующей недели я в день переведусь. Хватит. Вместе ночевать будем, чтоб бездельники всякие глупости не выдумывали...Иди, поцелую...Играй, милый, играй...
  
  
  
   Смена началась в десять.
   Ника плела косички, но руки не слушались, будто были не её ловкими натруженными руками, а железными растопыренными клешнями.
   - Лепи концы, Ника, расклеятся в печке,- тронула её за плечо напарница,- Или сама всю партию есть будешь? Две сотни штук - куда...Слышишь ты?
  
   Ника рассеянно улыбнулась, махнула головой, и поняла, что слёзы стоят близко-близко, и надо всеми силами не дать им прорваться. Скинув выбеленный мукой халатик, Ника шепнула что-то девушке в соседнем цеху и через две минуты уже бежала мимо акаций и тёрна домой.
  
   Что-то мощное, необоримое грызло её сердце, муть кружилась и кружилась, доводя тревогу до бреда, до тошноты. Кое-где в домах ещё горел свет, мельтешили блики телевизора по занавескам, слышались голоса. Какая уютная счастливая жизнь происходит там, внутри, думала Ника, заглядывая мельком в каждое окошко, но, не сбавляя шаг. Там пьют чай, дремлют, опершись на подлокотник, или завалившись носом в подушку, щёлкают программы, не знают, куда вытянуть намазанную ногу, гладят кошку, ждут детей, штопают рубашки, ругаются, прихорашиваются, выпивают, любят друг друга, храпят, видят сны. Кто-то бережёт этих разных людей, кто-то не даёт им отчаяться. Почему никто не бережёт Нику?
  
  
   Тихонько подошла она к дому. Новый замок не пикнул. В комнате Паши горел ночник, из-под двери пробивалась полоска, и рассеивалась. На цыпочках, чтобы не скрипнули доски, Ника прокралась до кровати. Мальчик лежал лицом к стенке, и вроде бы всё, как обычно, но что-то не понравилось Нике в том, как он лежит, как дышит, или, наоборот, не дышит...Не дышит? Ника наклонилась над кроватью...
  
   - А-а-а-а,- бешено закричала она,- А-а-а-а...
  
   Отскочила, закрывая руками рот, сдавливая крики, несколько раз глубоко вздохнула, быстро подступила и повернула сына к себе...
  
   - А-а-а-а,- не выдержала она, затряслась, и, уже не останавливаясь, кричала.
   Это был не Паша.
  
   То, что лежало на кровати, было пустое тело, как снятая оболочка, упругая, набитая ватой. Самое страшное - глаза, две круглых дырки, чёрные круглые дырки вместо глаз. Ника отшвырнула куклу к стенке, бросилась в прихожую, в свою комнатку, в кухню, пощупала руками одежду на вешалке - Паша иногда прятался под вещами, выскакивал: У-у-у. Нигде. Дом пуст. Ника, что-то вспомнив, кинулась к окошку, и присела, дыша хрипло, прерывисто, ей не хватило воздуха: по улице, со стороны комбината, от верхнего барака, шёл Паша. Ника зажала рот, потому, что очень хотелось кричать, кричать, пока не оглохнешь: рядом с Пашей бежал зверь, косматый, Паша рядом с ним казался крохотным пастушком, ведущим на поводке огромного быка. Страшная тень зверя прыгала по стене барака, заслоняла собой стену, движения его были неестественно плавными. Паша остановился, посмотрел на зверя, потом глянул на дом. И их взгляды встретились.
  
  
   -М-м-м-ы,- Ника заскулила, отшатываясь. Лицо Паши был спокойно, глаза пусты, две чёрные дыры, и эти чёрные дыры смотрели сейчас прямо на Нику. Больше вытерпеть она не смогла.
  
   - Па-шень-ка,- завопила Ника диким голосом, кидаясь снова к окошку, но на улице уже было пусто. Глянула вниз по улице, глянула вверх - пусто. И тут за спиной послышался шорох, потом мягкое "дзынь", и сразу же кто-то потащил её, обхватывая сзади...
   - А-а-а-а,- уже басом закричала Ника, вырываясь...
  
   - Мама, мама, мама...- Паша уткнулся ей в бок, крепко держась руками за талию, и плакал навзрыд,- Мама, мама...
  
   Ника ничего не понимала. Она глянула на кровать - кровать пуста, скинутое одеяло на полу рядом. Тысячи килограммов рухнули, как былинка, грудь залило жаром, мукой, жалостью.
  
   - Сыночек,- целовала она мокрые щёки Паши,- Родной. Ненаглядный. Милый. Хороший. Иди, иди ко мне. Что? Что, солнце моё? Что, мой? Ах ты! Мой, мой, мой ты...Где ты был? Я так...Я чуть не умерла от страха...Я снова видела...глупости...Я больна, наверное, сыночек, но мы всё переживём, мы всё перетерпим, да? Да? Ты дома был. Дома? А мне опять...Опять я видела...Что же это такое? Почему - мы? Зачем нас так мучить...За что нас мучить...- она заглядывала в заплаканные глаза сына и говорила ему, говорила, и гладила его, не расцепляя его сжатые замком пальцы.
  
   - Мне сон приснился страшный,- захлёбывался Паша, красный, мокрый, потерянный, схвативший мать недетской хваткой.
   - Сон ушёл, сынок, ушёл. Я дома, я с тобой...
  
  
   Понадобилось минут сорок, чтобы наплакаться обоим, притихнуть, посидеть, покачиваясь, на краю кровати, уснуть. Паша спал. Ника дождалась, пока дыхание его станет ровным, глубоким, высвободилась, села, замерла.
  
  
  
   - Так больше нельзя,- шепнула она вслух, и вздрогнула, испугавшись своего шепота.
  
  
   У окна [Цыбулина Н.В.]
  
  
   Встала. На столе лежала любимая Пашина игрушка. Ника повертела её в руках, потрясла, как погремушку. Внутри повторилось знакомое "дзынь", о внутреннюю стеночку ударилось, перекатившись, что-то маленькое, твёрдое.
   Ника схватила пилочку, подковырнула - еле видимая трещинка пробежала по пластмассе, но раковина не открылась. Ника осторожно подковырнула ещё раз, успела протиснуть в щель палец, раздвинула, и потрясла над ладонью. На ладонь упала игрушечная фигурка собаки, на подставке не больше трёх сантиметров в длину, ирландский сеттер или колли, с высунутым языком. Серая, обыкновенная, с оттопыренным швом по хребту, из дешёвого киндера, или из китайского набора. Поднеся игрушку к глазам поближе, Ника заметила две поперечных спайки: на шее и посередине туловища, швы были тщательно зашкурены, краска обновлена. Кто-то взял тоненькую кисть, обмакнул в краску, прищурился и мазнул в нескольких местах. Кому это надо? Собачку засунули под пластмассовый корпус, видимо, тем же путём, каким достала её Ника - разжав створки. Зачем реставрировать копеечную безделицу, а потом засовывать её в другую?
  
  
   Ника посидела несколько минут бездумно, зажала в ладони игрушку, решительно встала и направилась к двери. Тень перегородила ей дорогу... Густая тень, как шлепок жирной глины, закрыла выход, дрожа на границе света. Ника остановилась. Где-то, через две улицы отсюда, проехал грузовик, подумала Ника. Та улица выше и свет фар часто долетал до их дома, путая свет и тени в комнатах. Сделала шаг. Тень стала чёрной, задрожала, шевельнулась...Ника, как стояла, так и осталась стоять. На кровати хмыкнул во сне Паша. Ника обернулась не больше, чем на мгновенье, одними глазами - Паша спал, выбросив вперёд руку, выдвинув вперёд губу. Обернулась к двери - дверь, как дверь. Где-то за огородами грохнуло, потом стихло, ещё раз грохнуло, уходя дальше и дальше, тени одна больше другой попадали на стену, и исчезли. Грузовики, подумала Ника. Она два раза прогнала зубья замка туда-сюда, заперла дверь, подёргала ручку, прильнула лбом и носом к стеклу, заглядывая в окно, затаив на секунду дыхание: Паша спал. У калитки зашуршал гравий. Ника вгляделась: держа крест-накрест концы шали, к столбу жалась Наташа, но дальше не шла.
  
  
   - Наташа? Ты что? Зачем?- мелкими выдохами выпалила Ника, сипло, почти без звука.
   - Ты орала...
   - Иди, Наташа, иди. Иди домой. Не могу я сейчас,- махала на неё руками Ника,- Иди, Наташенька, не могу я...
   - Говорила же - пригляжу,- не поменяв интонацию, продолжила соседка, будто не слыша,- Орёшь, а я и прибежала. Чё орала-то?
   - Так это давно уже было, час назад или больше...даже,- удивилась Ника,- Так ты что - так и стоишь здесь? Как услышала крики?
   - Так и стою. Говорила же - пригляжу...
  
   Ника в недоумении смотрела на женщину. Какой же смысл от твоего стояния под калиткой?- чуть не вырвалось у неё вслух. Сто человек убить можно, а она стоит, даже в окно не стукнула, живые там, не живые. Дура. Сегодня же, сегодня же переведусь в день. Разве можно оставлять Пашу на эту, на этих...Спасатели...Нельзя оставлять Пашу одного...
   А вслух Ника сказала, почти взмолилась:
   - Иди, Наташа, я приду к тебе сама. Иди же...
  
   Тёмная фигура удалилась, хлопнула калитка, потом стукнула дверь, тишина. Ника постояла на крыльце ещё только одну секунду, и бросилась в темноту улицы, как в прорубь.
  
  
  
   5
  
  
  
  
   Боль маленьких городов - их малость.
  
   Придумывай, твори, но в маленьком пространстве всё измельчится. Человеку нужно много ходить, он так задуман, а куда ты пойдёшь в пригороде, если тебя воткнули между двух бараков, так, что плечи давит, зад подпёрли монстром-комбинатом, а перед глазами разложили чёрные проволоки железнодорожной развязки, такой необъятной, что, кажется, в туманный день там можно сгинуть, провалиться в колодец, превратиться в столб с наклонённой головой, и так стоять, и капать на спины поездов солёные слёзы.
   И повсюду грязь, непролазная чавкающая грязь, отбивающая охоту идти даже за хлебом. Пешеходных дорожек должно быть столько же, сколько капилляров в теле человека, ими должно быть пронизано всё пространство городов, стран, континентов. Выйдя из дома в Калининграде, вы должны иметь возможность дойти до Владивостока, до Семипалатинска, до станции Мюллюпельто, Семферополя, Ясной Поляны, Алушты, Мариуполя, Всеволожска, Таганрога, шагая по чистым, асфальтным великолепным дорожкам, как по домашнему ковру. Если вам вдруг захочется спуститься пешочком со среднеевропейской равнины прямо под ноги северному Сфинксу у Академии Художеств, или сбежать со среднеевропейских холмов, припрыгивая на одной ножке и хохоча, и упереться в решётку Аничкова моста - вы должны иметь возможность всё это исполнить, и неважно, откуда вы вышли: из Омска или Екатеринбурга, из Пятигорска или из Уфы. Человеку нужно много ходить, он так задуман.
  
   В Духове даже те дорожки, которые были, давно превратились в грязевые корыта, опасные для идущих за хлебом.
  
   Ника быстро шла, не оглядываясь. Она не боялась сейчас ни хулиганов, ни маньяков, ни открытых канализационных люков, ни бродячих собак, ни бомжей. Страх, гнавший её, был куда сильней. На краю пригорода, уже перед свалкой, она подошла к высокому дому с двумя окнами на улицу, и громко постучала. Стёкла дребезжали, и звук разнёсся такой противный и хриплый, что, казалось, должен разбудить всю улицу. Ника подождала полминуты и постучала ещё раз, сильней прежнего. Где-то, улицы через три, залаяли собаки. Постучала ещё, и занесла руку снова...Створки соседнего окна распахнулись.
  
   Дьяк спокойно и строго смотрел на Нику, и молчал. Она подбежала к нему, вытянула вперёд раскрытую ладонь, и, давя налезающие ниоткуда слёзы, скороговоркой спросила:
  
   - Вот это, да? Вот это пропало в день убийства Роузов, да? Это она? Это игрушка, приучившая демона...Сурах...хара, да? Она? Она? Говорите...,- она не хотела плакать, но слёзы сами лезли наружу, мешали говорить, и поэтому говорила Ника хрипло, отрывисто.
  
   - Она,- тихо подтвердил дьяк.
  
   - Данила Мирроу был Дрессировщиком Сурах...хара с помощью этой... игрушки? Да?
   - Да.
   - А теперь Павел...Паша...мой Паша - Дрессировщик Сураххара? Так? Да?
  
   Она проговорила последние слова тихо, молитвенно.
   - Да.
  
   - Из-за этой игрушки? Из-за этой собачки?- она хотела иронически улыбнуться, но ничего не получилось, улыбка растянулась в одну сторону и обвисла, мёртвая.
  
   - Да.
  
   - Она ведь старая, склеенная...паяная,- шептала Ника, как будто этот, последний аргумент, мог иметь значение,- Её клеили, или паяли...или что там...Зачем? Кто?
  
   - Я паял...
  
   Дьяк раскрыл рот, чтобы сказать что-то ещё, но тут произошло то, чего Ника и сама не ожидала. Свободной рукой, коротко замахнувшись, чуть отведя назад плечо, она ударила дьяка по лицу сильно, хлёстко, и сама же вскрикнула от неожиданности. Сочное "пффа" хлопнуло в воздухе.
   - Я...- она закрыла лицо руками,- Я...- попыталась она ещё раз, но не смогла ничего сказать.
   - Не надо, Ника. Всё правильно. Подождите...
  
   При этих словах, дьяк чуть-чуть отодвинул её в сторону от окна, и ловко спрыгнул вниз. Подошёл.
   - Идёмте,- он взял её за руку, как школьницу, и завёл в дом.
  
   К чаю никто не притронулся.
   Ника, наплакавшись, сидела у стола, поглаживая указательным пальцем ложку. Только сейчас она поняла, что сил больше нет. Всё, испытанное за последние четыре часа, высосало неприкосновенные резервы её стойкости до последней капли. Затылок ныл, тянул к низу, голова гудела.
   - Я не пойму только, зачем вы мне рассказывали...тогда...когда я упала на даче... про Бурандовского...
   - Бурановского...
   - Хорошо, Бурановского. Про Роузов, Луку Роуза. Зачем это мне? Даже, если всё правда...а я всё равно не могу верить ...окончательно...если правда про Пашу - зачем мне знать о Луке Роузе?
  
  
   - Я подготавливал вас, Ника. Ваше психологическое тело - открытая книга, вы ранимы, тонки, вас легко покалечить, если не подготовить. Каким образом я мог бы сделать то, что уже сделал, мягче, безболезненнее, честно скажу, я не знаю, да и поздно теперь уже... Вы хорошая, редкостно хорошая мать, Ника, и это не комплимент. Есть у вас подруга? Нет? Странно, но всё равно, представьте, что вам необходимо сказать какому-нибудь милому, безобидному, очень-очень беззащитному человеку страшную правду, которая переломает всю его жизнь, перевернёт мир с ног на голову, может быть, даже убьёт. Представляете? Жутко, да? Вот-вот, и мне было жутко, стыдно, ходил вокруг вас, как будто зарезать вас готовился, а не спасать...
   - Ходили?
   - Конечно, ходил, а как же? Не всегда, но после исчезновения Данилы Мирроу - неотступно.
   - Почему после исчезновения?
   - Потому, что стало ясно, кого Данила выбрал пассивным Дрессировщиком - Павла.
  
   - Пассивным Дрессировщиком? Зачем? Он ведь сам, вы сказали, и был Дрессировщиком...Данила? И ещё - он ведь мальчик, ребёнок, ему жить и жить, не умирать же он собрался в десять, или сколько ему там было лет, раз подмену себе искал?
  
   - Ника, - дьяк посмотрел на Нику строго, почти сурово,- Данила Мирроу родился в семье лумов, то есть, усмирителей демонов. Где-то их называют врачами, где-то пацификами, это не так важно, лично мне больше нравится, когда их называют врачами. Я бы даже конкретизировал - психотерапевты такие, да... Лумом нельзя стать в одиночку, для этого требуется семья не меньше восьми-девяти человек, семь-восемь мужчин и одна-две женщины. На этот счёт существует незыблемые правила, которым, как минимум, пять тысяч лет. Семья лумов - это не обязательно союз кровных родственников, это люди, объединённые одной идеей, исполняющие одни ритуалы, беспрекословно покорившиеся Луму. Лум -это и есть Лукус Мирроу-Роуз. Вам будет не интересно, если я начту рассказывать вам, Ника, почему Роузы - лумы, и почему Лум - это есть Лукус Роуз. Это так...было, надеюсь, и этого достаточно...
  
   - А Бурановский - он кто? Он - зачем?
  
   - Бурановский, Ника, это Ванат, то есть верховный охотник. Ванаты, на первый взгляд, не сильно отличаются от лумов, но это только на первый взгляд. Гм, извините за тавтологию. Ванаты также обязаны жить семьёй, и пропорции внутри сообщества у них примерно те же, что и у лумов, но задачи у ванатов и лумов различны, как и методы их осуществления. Ванаты выслеживают Сураххара, преследуют его, устраивают засады и потравы. Если хотите, Ника, я скажу совсем просто - подкапываются к нему, расставляют капканы, выжидают, и, в итоге, нападают, одним словом производят те же манипуляции, что и охотники на лис, зайцев или медведя. Но,- дьяк поднял вверх указательный палец,- ванаты не имеют власти удержать Сураххара. Существуют ритуалы и практики, приручающие его, делающие ручным, послушным, исполнительным, за это отвечает семья лумов...
  
   - Андрей Александрович, мне было лет шестнадцать-восемнадцать, когда я посмотрела "Охотников за привидениями", честное слово, по десятибалльной шкале этот фильм не вытягивает на четвёрку. С тех пор я столько всего смотрела, столько всего читала, вспоминать не хочется, весь Голливуд в голове, всё перемешалось. Сколько можно? Это скучно, в конце концов...
   - Пока не коснётся вас лично, Ника.
  
   Ника замолчала и опустила глаза.
  
   - Пока не коснётся тех, кто вам дорог,- ещё раз сказал дьяк,- Ника, Ника, на вещи, о которых мы говорим, установлено табу. Даже, если бы мы с вами пошли на телевидение, в газеты с фотографиями, уликами, записями, свидетельствами, историческими материалами - нас бы осмеяли и выгнали, опозорили, растерзали. Нельзя всерьёз говорить о демоне Суррахаре, одном из семи великих демонов, поддающихся дрессировке.
  
   - А как же фильм...этот...забыла...там герой охотится на демона...и...не помню...
  
   - Вот-вот, вы, Ника, не помните, и никто, поверьте мне, не помнит. Я вам больше скажу: в годы удачной охоты, Ника, когда Сураххар, как и положено овечке, пойман и приручен - количество выпускаемых фильмов о демонизации удесятеряется, число печатаемых книг с изотерической направленностью - удесятеряется, число шоу, викторин, сайтов, сект, газет, одним словом, дурачины всех мастей и направлений - удесятеряется. Это правила охоты. Вы думаете, вам устоять? Нет, Ника. Слишком много стоит на кону. Сураххар - "демон, идущий за ручку" - таких дивидендов вы не найдёте нигде. Не существует цифр, могущих назвать проценты, вам причитающиеся...Вы представляете себе, какие силы "крышуют" этот проект, говоря современным языком? И какими средствами располагают эти силы?
  
   - Что может сделать в этом мире один ребёнок?
  
   - Это уже не ребёнок, Ника, это Дрессировщик. Он контролируется семьёй, управляется семьёй, но макушка этой пирамиды, откуда исходят приказы, уходит так высоко, что вы себе даже представить не можете...Дрессировщик становится могущественным, почти всесильным, это безграничная власть над людьми, народами, даже над временем, сосредоточенная в одних руках...
   - И что делал в Духове Бурановский?
  
   - Бурановский был первым ванатом, устроившим в Духове потраву Сураххара. Ему почти удалось, то, что он задумывал...Почти...
  
   - Почти?
   - Вы знаете, Ника, что охота на медведя или на...бегемота - опасное предприятие? Смертельно опасное. Случаи гибели охотников не такая уж редкость. Тем более охота на Сураххара не всегда проходит так, как хотелось бы охотникам, ванатам...Я должен вам, Ника, сейчас сказать, пожалуй, главное, самое тяжёлое...
  
  
   Дьякон отвернулся, включая чайник, хотя нетронутая чашка чая стояла у него под носом.
   - Вы должны знать, Ника, нечто важное,- было видно, что он решился,- "Демону, идущему за ручку" нужен ребёнок. Это правило, его не обойти. Между ребёнком и демоном - игрушка. Для демона игрушка - средство усмирения, привязанности. Для Дрессировщика-ребёнка игрушка - средство управления Сураххаром и, я говорил вам уже свои догадки, Ника, гарантия безопасности Дрессировщика в будущем,- помолчал,- Не каждый ребёнок нравится Сураххару, Ника. Даже, если использовать любимую игрушку демона, натренированного на неё, ребёнок может ему не подойти. И тогда...тогда...
  
  
   Мальчик с собакой [Цыбулина Н.В.]
  
  
  
   - Что тогда?- Ника выпрямилась и ждала.
  
   - Демон убивает ребёнка, Ника.
  
   Ника ахнула, огромная-огромная жалость разлилась по ней, как алкоголь по венам.
  
   - Эти дети,- Ника смотрела в стол, из глаз её снова текли предательские слёзы, которые она не смахивала, не замечая,- о которых рассказывала мне Наташа, мальчики, пропавшие в девяностом году - их Сураххар убил?
  
  
   - Да. Он убил. Они не понравились ему. Эти дети погибли при другом Ванате - директоре химкомбината...Это уже была другая семья ванатов, другое тайное сообщество. Я тоже не всё знаю, Ника. Охота на Сураххара основана на сакральных ритуалах, доступа к которым нет у простого человека, эти знания принадлежат элите сатанистов, верховным жрецам, можно сказать, олигархам сатанизма. Вы, даже, если очень захотите, никогда не попадёте в семью ванатов, Ника. Есть факты, остающиеся неоспоримыми, давайте на них и остановимся: первое, по какой-то причине, которую мы не знаем, ванаты выбрали для своей охоты Духов. Охота не прекращалась всё прошедшее столетие, не смотря ни на что, ни революция, ни война, ни смена советских режимов, ни постсоветская неразбериха - не имеют для охотников никакого значения. Первооткрывателем был Щёкин - Бурановский, последний верховный Ванат - директор комбината. Второе, Сураххар был приручён Ванатом - директором примерно десять лет назад, кто стал Дрессировщиком - неизвестно, да уже и не так важно, в ту охоту ванаты скормили Сураххару семерых детей,- дьяк с опаской посмотрел на Нику, помолчал, продолжил,- Хм, семерых мальчиков. Кто-то восьмой понравился демону, но, на самом деле, жертв могло быть намного больше. Вы помните начало девяностых, Ника? И полгорода исчезли бы с лица земли - никто бы не почесался...Да...Поэтому я предполагаю, что жертв охотников было не семь, не восемь... Третье, произошло нечто, с Дрессировщиком, или внутри семьи, мы не знаем точно, что спутало все карты, поставило успех охоты под удар. Сураххар вышел из подчинения. Я думаю, что Дрессировщик погиб всё-таки...И тогда, четвёртое, в Духов приезжает семья лумов - психиатрия для демонов с выездом на дом. Семья Мирроу-Роузов поселилась в ста метрах от дома ванатов, и внешне две семьи не общались, но, Ника, вы помните, где мы познакомились? Правильно, на даче директора. Я облазил её вдоль и поперёк и, разумеется, нашёл подземную галерею, соединяющую два строения. Именно там и проходили сеансы усмирения Сураххара, сеансы лумовского врачевания. Кстати, о сути манипуляций нам почти ничего не известно, только то, что внешне это никак не выглядит, сидят люди, семья лумов за огромным столом, и произносят сакральные формулы...Всё. Чем кончилось усмирение вы, Ника, знаете. Что охота, что усмирение - это игра с огнём, Сураххар порвал семью лумов, оставив в живых одного Данилу, десятимесячного мальчика. Из этого следует, что демона успели приручить к ребёнку, родительская оперативность спасла ему жизнь, но произошло приручение, видимо, только-только, поэтому семья, не будучи однозначно уверенной, так яростно сопротивлялась и вся погибла. Дальше что? Да, пятое: Данила вырастает, но, - дьяк с жалостью посмотрел на Нику,- вы должны понимать, Ника, что этот ребёнок - не просто ребёнок, как бы больно вам не было это слышать. Данила даже в пелёнках уже был лумом. Да к тому же он ещё и Дрессировщик. Мальчик, подрастая, пытался справиться с воспитанием демона в одиночку, читал книжки, искал выход, но он был, хоть и лумом, но всего лишь мальчиком. Я говорил вам, Ника, ни лумы, ни ванаты не живут поодиночке, для непрестанного совершения культовых манипуляций нужна семья, клан. Даже верховный Ванат не справится с прирученным Сураххаром один. И Данила не справился...
  
  
  
   6
  
  
  
  
   - Учительница, да, да, учительница. Я услышала о её смерти в день приезда в Духов,- вздохнула Ника,- Приёмная мать Данилы...
   - Да, приёмная мать... Непокорный Сураххар убивает всех, кто рядом с Дрессировщиком, кроме самого Дрессировщика. Это опасное соседство, почти смертный приговор. Бабку - опекуншу Данилы трудно осудить...
  
   - Но, подождите, вы сказали - пассивный Дрессировщик. Что сделал Данила с Павлом, чтобы Паша стал им...пассивным Дрессировщиком?
   - Ничего. Он просто подружился с Пашей. Он...экспериментировал...Простите, Ника, это всё правда, но вам тяжело её слушать, простите. Данила, попробовав, целенаправленно приручал демона к Павлу. Эта их детская дружба - она привела к беде вашу семью, Ника...
   - А почему семья директора не помогла Даниле? Вы же сказали - клан контролирует...
  
   - Потому, что Данила - лум. В критической ситуации, когда потребовалось усмирять демона, а потом поменять Дрессировщика, кланы объединились, но это редкий случай, форс-мажор. Там произошло что-то, внутри, интимное, личное, какая-то семейная катастрофа, не знаю что, но это сделало кланы врагами и погубило.
   - А как Данила принёс к нам домой игрушку, как подарил её Павлу? Афоня видел, Наташа видела! Ладно, ритуалы, ладно, сакральные знания, ладно, эти...как их...лумы, ванаты, но, послушайте, мёртвые мальчики не ходят по городу и не разговаривают с людьми!
  
  
   Дьяк очень внимательно слушал Нику, нахмурившись, как будто она говорила ему что-то важное, чего раньше он не заметил.
  
   - Ника, я знаю только, что Данила был убит. Но убит не Сураххаром, а человеком, и что никакой ребёнок, даже лум, не заслуживает такой страшной смерти. Я знаю, что ваш сын, Павел, увы - Дрессировщик Сураххара, и сделал это его закадычный друг Данила Мирроу. Я знаю, что вам, Ника, грозит опасность, и Павлу тоже, потому, что Дрессировщика должна контролировать семья, клан, тогда он в относительной безопасности, в одиночку долго он не протянет. Не забывайте также о макушке пирамиды, спускающей приказы семье. Эти люди не потерпят строптивого Сураххара, они поменяют Дрессировщика. Я знаю, наконец, что Сураххар уже выводил Павла в город...Скоро он начнёт убивать...Вы видели уже куклу?
  
   Ника, не переспросив, сразу поняла, о чём речь, и кивнула.
  
   - Вот, Павел уже умеет выходить. Ника, как к вам приходил Данила - я не знаю. Мы два часа говорили не о сопромате и не о теоретической механике, а о лумах и ванатах. Что вы ожидаете от меня ещё? Не на все вопросы у меня есть ответы. Я предполагаю одну очень-очень грустную вещь...
   - Какую?
   - Новая семья ванатов уже в Духове. Они сейчас наблюдают, но я уверен, что скоро начнут действовать. Вы в страшной опасности, Ника, в страшной опасности. В страшной опасности...
  
   Оба замолчали, пряча друг от друга глаза.
   - А если мы уедем?- просипела Ника.
   - Не поможет. Вы погибнете сразу, а так - есть ещё какой-то шанс. Не надо, Ника. Нельзя.
  
   - Послушайте,- осенило Нику,- а если привезти сюда, в Духов, какую-нибудь святыню, ну, там,- она лихорадочно припоминала новости из телевизора,- Пояс Богородицы, а? Или...этот...Боже мой, что ж там ещё есть? Хитон, плащаница, власяница, рукавица...
   - Ничего святее Чаши с дарами в Церкви нет, Ника. Не надо ничего ниоткуда везти,- спокойно сказал дьяк,- Сураххар убьёт Павла раньше, чем вы успеете выйти из дома.
   - Мне страшно, Андрей Александрович...
   - Страх - самая здоровая человеческая эмоция, Ника. Если вам страшно, значит, вы готовы бороться. Мы будем бороться, Ника. Я надеюсь, мы успеем...
   - Вы что-то придумали? Что-то ещё можно сделать?
  
   Дьяк глубоко втянул воздух, исподлобья глядя на Нику.
  
   - Вы ни разу не спросили, Ника, почему Данилу сожгли в печи крематория? Разве у вас не бегают мурашки по коже? Разве это так обыденно: сжечь ребёнка в печи?- он так сурово смотрел на Нику, что она не знала, куда деть глаза, что-то промычала и повела плечами,- Да, вы правы, Ника, я бы тоже не нашёлся, что сказать об этом зверстве. Вы правы,- покачал он одобрительно головой,- Тот, кто это сделал, знал правила охоты ванатов: отвергнутого Сураххаром ребёнка надо сжечь. Помните, я вам рассказывал про погребальные костры в подвале чёкнутого профессора Честертера, откопавшего в Иране таблички? Повсюду, где мелькает хвост зловещего культа Сураххара есть эти костры. Ванаты засели в Духове надолго, никуда кочевать не собирались, и охоту прекращать тоже не собирались. Они не могли рисковать с кострами, привлекать лишнее внимание, шум - не их среда обитания. Поэтому директор сам напросился на постройку в пригороде крематория. Ванаты считают, что только кремировав тело отвергнутого Дрессировщика вместе с игрушкой, на которую приманивали демона, возможно прервать очень сильную, очень сложную связь Сураххара и ребёнка...
  
  
   - Он же отверг, какая же связь?
  
   - Сильная и сложная связь, Ника. Не забывайте, мы говорим о бесплотном могущественном существе, и даже короткий контакт с ним конкретного человека - для этого человека не может остаться бесследным. Таким страшным способом ванаты подчищали за собой после неудачной охоты. Вот, Данилу убили, а его игрушка осталась, и перевела Сураххара к Павлу. Может быть, это и есть причина его прогулок по городу...О чём это говорит? О том, что новые ванаты не тронут Павла, пока у них нет игрушки.
  
   - Они захотят сжечь Пашу?- Ника старалась, но в конце предложения поперхнулась, голос пропал.
  
   - Да. Живым или уже мёртвым - для них не важно. Это не те люди, которые заплачут при виде убиваемого ребёнка. Слишком большой куш на кону,- он постукал пальцами по столу, встал и дальше уже говорил стоя,- Ника, послушайте меня внимательно...
  
   - Подождите, подождите. А кто убил директорскую семью? Данила? Мне рассказывали, что он им сердца проткнул колом...И Наташа говорит, что он. И все говорят. Но это же дико, немыслимо...Он щуплый, маленький, а там девять трупов...И директор, говорят, боров, и ещё шесть мужчин...Это невозможно...ни с какой стороны...
  
   - Данила не убивал никого. Он ни одного человека, в общем-то, не обидел, кроме вашего сына, Ника. Спасая себя, он подставил Пашу. А так...он несчастный ребёнок. У него не спросили: хочет ли он быть лумом и Дрессировщиком. Ранее, чем научился говорить, он уже понимал, что он не такой, как все, что в нём есть сила, которая никогда не позволит ему соединиться с людьми, жить, думать, работать, улыбаться. Он мог бы иметь всё, что захочет, любую власть, любую среду, любую свободу, а он читал книжки, и надеялся спихнуть на кого-нибудь свою страшную ношу. Ваш Павел - единственный грех Данилы. И семью директора он не убивал. Он мог бы одной мыслью повелеть Сураххару расправиться с кланом ванатов, но не сделал это. Это не он. Я не знаю, кто убил их. Сураххар не пользуется скоморошными атрибутами Хэллоуина, типа: клыки, кол в сердце, цепи, круги под глазами, завывания, дёргания и прочее. Бесплотный дух серьёзен, он просто убивает и всё.
  
  
   Замолчали и одновременно посмотрели в окно. Там уже чуть-чуть расплылась серость вместо черноты. Прошёл человек.
   - Ника, послушайте меня, нам надо опередить ванатов.
   - Как?
   Мужчина закрыл рукой глаза и так сидел минуту.
   - Понимаете, Ника, если ты сам не ванат, от Сураххара можно избавиться только одним путём: приручить демона к другому ребёнку: так поступил Данила Роуз. Через свою игрушку. Если демон не убьёт того ребёнка, пассивного Дрессировщика, сразу, есть крохотный шанс, что он привыкнет к нему. Наличие игрушки обязательно, но...
   - А где же мы возьмём ребёнка?
  
   Диакон повернулся к Нике, и лицо его было таким мстительным, страшным, как будто Ника так осквернила себя на его глазах, что смотреть на неё мужчине было трудно, гадко, больно, что хотелось уничтожить её немедленно, прямо сейчас.
  
   - Ника, вы с ума сошли! Что вы говорите? Вы тоже хотите "спихнуть ношу"? Так идите! Идите! Теперь вы знаете всё. Идите и делайте. Подговорите Пашу, найдите мальчика, сыграйте сцену! Кто не рискует, тот не пьёт шампанское! Уходите отсюда!
  
   Он ходил по комнате, нервный, злой, остановился, с брезгливостью кинул взгляд на Нику. Вид её был жалок. Она сидела, сгорбившись, как старушка, по красному носу лились слёзы, в полной тишине содрогались плечи. Если бы она зарыдала в голос, затрясла бы головой, шмыгала и причитала, ему не стало б её жалко так, как стало безгранично жаль сейчас, вот в эту самую минуту. Это безмолвное горе маленькой худой женщины, загнанной в угол столь страшными обстоятельствами, что даже рассказать кому бы то ни было невозможно, поплакать на тёплом плече друга нельзя, пойти в милицию нельзя, убежать нельзя, спрятаться нельзя, и помощи попросить неоткуда - вернуло диакона и в эту комнату, и к этой покорной матери.
  
  
   - Вы простите меня, Ника, Бога ради, я не достоин и рядом с вами стоять, и вообще...недостоин,- бормотал мужчина,- Я не должен был. Это вы от ужаса, от одиночества, от слабости, я должен был понять. Вы мать, вы хорошая, добрая мать. Не каждому выпадает...Я не достоин...Не должен был...
  
   Он взял одну её ладошку в свои руки, коснулся тыльной её стороной своего лба, потом губ, положил на место.
   - Мы попробуем уничтожить игрушку, Ника. Другого выхода нет.
   - Ну, вы же сами говорили: игрушка - гарантия безопасности? Безопасности Паши...
   - Говорил. Но другого выхода нет. Сегодня высыпайтесь. Никаких пекарен, дневных, ночных, никаких,- рубил он рукой воздух,- Это подождёт. Часов в десять я зайду за вами. Пойдёмте, я провожу вас до дома.
  
   Ника тяжело поднялась, выставила вперёд руку.
   - Не надо. Светает уже. Я сама дойду.
  
   Заметив его движение вперёд, Ника вновь отстранила мужчину рукой.
   - Я не боюсь в этом городе никого, кроме...вас, отец Андрей. Тои ли вы мент, то ли дьяк...Я сама дойду.
  
   Вышли. Ника сделала несколько шагов, обернулась и спросила устало-устало:
  
   - Кто вы, отец Андрей?
   Диакон хмыкнул, но глаза его остались суровыми.
   - Контрразведка, Ника. В рясах. Если вам приятно так думать, думайте так.
   - Зачем вы отдали игрушку Даниле? Ведь это вы её отдали ему?
   - Да, я.
   - Зачем?
   - Он пришёл ко мне в часовню на Озерках, не зная, кто я. Это было всего лишь в позапрошлом году. Он плакал, его мучили галлюцинации, он был истощён, жалок, слаб. Я не имею права исповедовать, он просто плакал и говорил мне, как чужому человеку. Было видно, что Сураххар мучает его, побеждает, что способов помочь этому мальчику нет никаких...И я отдал ему игрушку...Я надеялся, что так будет лучше, что демон успокоится...Простите меня, Ника, что я не герой, и не Бог, и не отважный рыцарь...
  
   - Вы виноваты, отец Андрей...
  
   - Да.
   - Вы "спихнули ношу"...
  
   - Да.
   - И попали в меня с сыном...
  
   - Да.
  
   Ника вдохнула воздух, хотела сказать что-то ещё, но передумала, покачала головой и ушла.
  
  
   Диакон долго стоял на месте, лицо его почернело, постарело. Зашёл в дом. Что-то случилось в комнате за минуты его отсутствия, стены стали темней, и эта тьма дрожала по краям, как еле-еле дрожит рычащий, затаившийся зверь, вы ещё не слышите его, но вы уже точно знаете, что он здесь. Диакон резко обернулся, и оцепенел...
  
   - Нет у тебя никакой власти надо мной,- глядя зверю прямо в глаза, сказал он, запнулся.
  
   Чёрная тень зарычала громче и подобралась, готовясь к прыжку.
  
   - Нет у тебя никакой власти надо мной...- глубоко выдыхая, громко произнёс диакон,- Ничего ты не можешь...если только Бог не предаст меня в руки твои...
  
   Он начал движение правой рукой, но не успел...
  
   Из дома, минуту спустя, вышла маленькая фигурка, и пошла по затуманенной рассветом улице, мимо досыпающих домов, мимо разнеженных людей, мимо их снов о счастье, о зелёных берегах, о вечной любви. Если бы кто-нибудь увидел в серости утра эту одинокую маленькую тень, он подумал бы, наверное, что мир, как ни крути, полон печали, что самые радужные мечты человека - мираж, и каждый человек одинок так беспросветно, так безнадёжно, что сделать с этим ничего нельзя. Ну, разве, что только поплакать.
   И кто-нибудь, может быть, и поплакал бы.
  
  
  
   7
  
  
  
  
   Когда человек долго-долго одинок, любой другой человек, навязывающий себя, до тошноты дружелюбный и разговорчивый, раздражает одинокого. Одинокий должен жить один, есть один, спать один, плакать один, всё иноприродное, входящее в гравитационное поле его одиночества, с размаху обдирает душу, режет кожу до крови. Металлические иголки чужого внимания так изранивают одинокого, что из одинокого он превращается в покалеченного, ведь вся разница между одиночеством и болезнью сосредоточена именно в угле зрения, в словах, которыми человек описывает сам себя. Есть активисты, коновалы-спасатели, человеколюбцы, не понимающие тонкой грани между счастливым и несчастливым описаниями. И тогда одинокого начинают лечить, как больного. Его ничто не спасёт, если он не убежит и не спрячется. Человеколюбцы, как правило, не последовательны и не настойчивы, они легко переключаются на новые объекты. Ведь вокруг так много одиноких.
  
   Ника всегда считала себя забитой, слабой, ни детство, ни ранняя молодость не дали ей ни единого шанса усомниться в подозрениях на свой счёт. Она боялась на всём протяжении жизни, без передыху, без выходных и праздников, менялись лишь действующие лица страхов: соседская собака, уколы, экзамены, болезнь мамы, страх не нравиться, страх провала, страх сиротства, страх осмеяния одиночки, страх родов, страх детских болезней, страх, страх, страх. Позже пришли совсем другие страхи: безденежье, неустроенность, завтрашний день. Чем больше подрастал Паша, тем мощнее поднимался над ней самый опасный зубастый страх: страх завтрашнего дня. Он кусал её, травил, испепелял, отнимал последние силы. Планы и мечтания - забава респектабельных людей, они могут позволить себе такую роскошь - мечтать. Ника - нет. Ей необходимо быть бережливой и бдительной, чтобы не пострадал сын, чтобы он не остался один в мире, которому совсем-совсем не нужен.
  
   Одиночество Ники было линзами, через которые она смотрела на этот сложный, неприветливый мир. Если убрать линзы и заставить её смотреть на мир открытыми глазами, она бы ослепла, или сошла с ума. Таких тихих людей, совершающих без ропота путь от рождения к смерти - миллиарды. Их, наверное, шесть с половиной миллиардов из семи. Каждому Бог даёт радость. Радостью Ники был Паша. Остальные из семи миллиардов хотят большего, сложного, небывалого, и, к несчастью, не получат не только большего, но и необходимого. Они бунтуют и разносят к чертям и этот мир, и себя, и тех, кто оказался рядом, без жалости.
  
   Ника пришла домой. Тихий, серый воздух комнат, размытый в утре. Предметы как будто чуть-чуть пьяные. Паша спал. Ника подошла к дивану. Легла, закрыла глаза...Спинка дивана над ней слегка сжалась, хрустнула, чья-то сильная широкая ладонь закрыла Нике рот и безжалостно вдавила лицо в подушку. Кто-то сильный держал её, не заботясь о её боли. Ника не смогла ни крикнуть, ни шевельнуть головой. Потом она услышала вход иглы в шею, и, успев испытать лишь короткий миг ужаса, провалилась в черноту.
  
  
  
   Страх [Цыбулина Н.В.]
  
  
   Когда она открыла глаза, взгляд упёрся в циферблат. Кто-то поставил будильник прямо ей под нос. Одиннадцать. Ника вскочила и вскрикнула: дом был перевёрнут вверх дном, шкафы раскрыты, ящики вывернуты, книги, одежда, макароны из кухни, тюбики, Пашины тетради - всё валялось на полу, все полочки, шкафчики, подоконники - всё сметено, всё пусто. Ника кинулась в комнату Павла, но уже за несколько шагов кожей поняла, что комната пуста. Вбежала - пуста...У Павла разнесли буквально всё, от разрезанной подушки до рассыпанных карандашей, от вывернутого пенала до переломанных надвое машинок, роботов, человеков-пауков - всё говорило, что искали ожесточённо, с отчаянием, с решимостью на самое страшное. Даже баночки гуаши валялись на полу, раскрытые, оранжевый и фиолетовый цвета слились, образовав посередине лужицу.
  
   - Боже мой, - Надя не могла стоять, опустилась на колени. Ей хотелось мычать, ползать на коленках и мычать, и тогда, может быть, абсурд рассыплется,- Боже мой! Я не могу этого вынести. Господи, это много для меня...Не могу...Не могу...
  
  
   Такая тяжесть давила грудь, с таким трудом, тошнотой давалось ей каждое движение, что, поднявшись, Ника кое-как дошла до дивана и, как подкошенная, упала. Хриплые-хриплые рыдания отрывисто вылетали из неё и разлетались по изуродованным комнатам. Это был не плачь молодой замученной женщины, а стоны затравленного, затоптанного, загнанного в угол зверя, опасного, готового теперь на всё.
  
   Хрипы прервались. Ника села, прямая, внимательная. Обошла комнаты, наступая на вещи, не обращая внимания на бардак. Ей пришла мысль, что должна быть записка. Голова её стала работать, как электронный автомат, выдавая правильные предположения. Их так легко убить с Пашей, если преследовалась конкретную цель их, Ники с Пашей, уничтожения, они так беззащитны, что устраивать сложную сцену с подкарауливанием её, Ники, бессмысленно, нерационально. Она полночи ходила по чёрным улицам и пустырям, где нет фонарей и свидетелей, где никто не услышит, и никто не побежит на помощь, где, задушенную или зарезанную, её нашли бы только через несколько дней, гуляющие собачники или курящие втихаря подростки. Зачем караулить в доме? Зачем усыплять? Зачем переворачивать дом вверх дном? Что искали? Кто искал?
  
   И тут её осенила мысль, доставленная электронным автоматом мозга: если Ника жива, значит, и Павел жив. Всё правильно, ликовала Ника. Разве не легче было пырнуть меня из-за спинки дивана ножом или ударить молотком по голове? Но, нет, усыпили. Пробрались в дом, крадучись, осторожно, чтобы не разбудить Пашу, не привлечь соседей. Караулили меня. Может быть, много часов подряд. Принесли шприц, снотворное. Слишком много телодвижений, слишком сложно. Нет, нет, нет. Тогда что? Тогда кто?
  
  
   - Новая семья ванатов,- сама себе ответила Ника, и животный душный ужас высушил ей горло. Она вновь прошлась по дому, выискивая знак, подсказку, записку, хоть что-то, что направит её к похитителям. Для чего-то же они оставили её в живых? И нашла. Листок бумаги засунули в дверную щель. Ника прочла: "До двенадцати приди в крематорий. Западный корпус, от Завокзальной по пустырю, налево под арку, железная дверь. Не придёшь - пожалеешь. Без игрушки не приходи".
  
   Ах, вот оно что! Ника вспомнила слова диакона: "пока у них нет игрушки, Павел в безопасности".
  
  
   - Господи, Господи, Господи,- запричитала Ника, разворачивая будильник - вот почему будильник стоял у носа. Одиннадцать двадцать пять. Выхватила из мусора на полу Пашиного любимчика, Тамагочи, машинально сунула его в карман, и, забыв всё на свете, понеслась к крематорию. Она не бежала, но шла раскидистым военным шагом, громко дышала, и широко размахивала руками на ходу. Она знала, что успевает. Почему не взяли Тамагочи? Почему не нашли игрушку? Ах, да, да, маленькая собачка была зажата у Ники в ладошке. Она, придя домой, так и легла на диван, будто в забытьи, с игрушкой, зажатой в руке. Чем безыскуснее, тем надёжней. Грабители перевернули весь дом, каждый тюбик, каждую тряпку, а маленький предмет, прилипший к закрытой ладошке, не нашли.
  
  
   Корпус приближался, казалось, не Ника к нему, а он, раскачиваясь, шагает навстречу Нике. Арка. Железная дверь. Железных дверей было две, но почему-то, второй раз подряд, как это было уже с кожным ощущением, что Павла в комнате нет, и сейчас Ника тоже смело прошла мимо первой двери, и потянула на себя другую...Внутри было тихо, темно, но в глубине виделся свет. Ника смело пошла к нему. Пройдя один проём, другой, третий, переступая через доски (зачем здесь доски?- отметил мозг) она очутилась в помещении, из которого выходило сразу три двери, а одна стена представляла из себя железный панцирь, уходящий вверх до самого потолка. Железная стена состояла из вентилей, кнопок, мигающих разными цветами лампочек, рукояток, держателей, штырей. Посередине выделялась маленькая дверца, такая, что внутрь, наверное, мог пролезть только кто-то или небольшого роста, или согнувшись, или даже на четвереньках. Дверца была массивная, серо-чёрного цвета, прямо к ней подходили навесные рельсы-ролики, если открыть дверцу, то по роликовой дорожке любой тяжёлый предмет легко закатится внутрь...
  
  
   Ника сглотнула закрывший горло ком, и договорила себе - печи. Эта была печь. Одна из печей крематория. Чтобы избавиться от неприятного озноба, Ника отвернулась от печи, и вскрикнула...
  
   В углу, рядом с дверью, через которую только, что вошла Ника, стояла Наташа. Впереди неё Павел. Наташа держала свои руки на плечах мальчика, было видно, что держала крепко, потому, что Паша иногда подавался вперёд, но сильные руки женщины встряхивали его, и придавливали обратно к себе. Паша молчал, смотрел мимо Ники, точно, он не понимал, где находится, и что происходит, или спал на ходу.
  
   - Нашла его тут, от дома бежала, выследила,- негромко заговорила Наташа. Ника не шевельнулась. Наташа тоже.
   - С ним всё хорошо?- также негромко спросила Ника, но не подошла к Павлу.
  
  
  
   Что-то неестественное было в их встрече с Наташей здесь, в этом их тихом разговоре. В третий раз за последний час Ника кожей почувствовала, что в её бездействии в эти минуты - спасение её сына, она смотрела прямо на Наташу, и не шевелилась.
  
   - В порядке. Смотрю в окно, а потемнело уже, смотрю - побежал, побежал, гонят будто его. Я за ним. Куда, думаю? Гляжу, вона куда, рассудка, должно быть лишился. Поймала тут прямо, перед печью, глаза дикие, вырываться стал, но я тоже не из барышень, удержала. Вот, а тут и ты...
  
   Они молчали и смотрели друг на друга в упор.
  
   - Наташа, тебе сколько лет?
  
  
   Ника сказала эти слова тихо, на крохотном выдохе, и вздрогнула, когда в ответ Наташа, запрокинув голову, громогласно расхохоталась.
   - А тебе что мои лета?
   - Отпусти Павла, Наташа. Пожалуйста,- какие-то остатки надежды ещё спасали Нику от отчаяния. Ещё можно произнести человечные слова, и разогнать ими мрак, и выйти на улицу, а там июльский цветочный коктейль ударит в голову, закружит, всё перепутает, выкинет из памяти, сотрёт в порошок, ещё есть несколько секунд, чтобы предотвратить безумие, пожирающее жизнь,- Наташа, отдай мне Павла...
  
   И секунды, отведённые на предотвращение безумия, прошли напрасно.
   - Игрушку давай,- Наташа сказала это низким чужим голосом, какого у неё никогда не было.
  
   - Наташа,- выдохнула Ника, и сердце забилось быстро-быстро,- Отпусти моего сына.
   - Не играй со мной, Ника, не то место, не тот час. Игрушку давай.
   - Вот,- Ника протянула Тамагоча.
   - Не ту.
   - Какую?
   - Ты знаешь. Данилову.
   Ника на мгновение увидела их со стороны. Это абсурд, нелепость, то, про что они говорят, две взрослые женщины. Нике захотелось ущипнуть себя, чтобы очнуться.
  
   - Наташа, это ведь ты та самая...малолетка, из семьи ванатов, из...председательской семьи охотников?
  
   Наташа не засмеялась, а скорее закряхтела, трясясь всем телом:
   - Я. Догадуша ты моя...
   - Но вы же погибли все? Ты мне сама рассказывала про девятерых с кольями в сердце? "Ужас, ужас, ужас" причитала...
   - Те погибли, а я нет.
   - Как ты спаслась?
  
   - Это я их убила.
  
   Ника охнула и отошла к железной стене. Наташа, не шевелясь, следила за ней бульдожьими глазами.
  
   - Зачем? Ты же из их клана. Ты - ванат, как они, вы - как там...сакральная семья для совершения ритуалов...
   - Я - лум.
   - Ты - ванат...
   - Я - лум, дура...
   - Но председательская семья - семья ванатов, а ты ведь из председательской семьи?
  
   - Проехали. Ты знаешь, что делают женщины в семье ванатов? Они рожают детей от верховного Ваната, с тем, чтобы яблоко не далеко падало от яблони. Если Сураххар не принимает родных детей верховного Ваната, женщина рожает детей от всех остальных мужчин клана...Это происходит до тех пор, пока она может рожать...
   - Господи, Наташа, так те...мальчики, пропавшие в девяносто втором...они...правда...твои дети?
  
   - Мои. Мы не можем прятать детей от чужих глаз. На кого-то из них приманивают Сураххара, когда они в пелёнках, кого-то выдерживают и до двадцати лет, охота сама диктует правила игры. Моему старшему было тринадцать, а младшему год и четыре. И двадцать два дня. Сураххар убил их.
  
   - Это ужасно...
   - Это охота. У охоты свои правила.
  
   - Наташа, но ведь мальчики были из разных семей, на работе говорили...
   - Конечно, из разных,- Нике показалось, что Наташе стало интересно говорить с ней, и какая-то крохотная надежда на очеловечивание монстра радостно пробежала по её сердцу,- Ванаты сквозь стены не ходят, на мётлах не летают, мертвецами на кладбищах не завывают. Если ты заметила, мы смертны. И ванаты, и лумы. Прирученный Сураххар способен дать всё, кроме бессмертия. Две женщины клана рожают детей, семеро мужчин пристраивают их в городе: на себя записывают, по приютам раздают, женщин недалёких нанимают растить подкидышей. Много чего...За ними присматривают, потом их забирают и...
  
   - Скармливают?
   - Начинают охоту.
  
   - А чужих детей трогают?
   - Трогают. Чужих много идёт...Сураххар привередлив, он много убивает...
   - Наташа, ты про детей сейчас говоришь, живых детей,- Ника дрожала всем телом.
   - Я - лум. Ничего не поделаешь.
   - Ты - ванат.
   - Была. У нас не уходят из семьи, это не то, что не принято, это невозможно. А я ушла.
   - К Луке Роузу?
   - К нему.
   - Ты полюбила?
   - И это тоже,- Наташа нехорошо хмыкнула, и глаза её сделались ещё меньше и злей,- А ещё то, что он рассказал мне правду обо мне.
  
   Наташа замолчала и торжествующе глядела на Нику в упор.
   - Какую правду?- послушно исполнила её желание Ника.
   - Мою тайну. Девятилетняя девочка, бежавшая перед революцией из Духова вместе с семьёй князей Ч. - была моей прабабкой. Лумом. Даже сам Лука Роуз доподлинно не знал, как она попала в семью князей Ч., почему её взяли с собой. Он предполагал, что деятельность, развёрнутая Бурановским при подготовке к первой охоте, была такой шумной, излишне крикливой, безграмотной, неосторожной, что некая могущественная семья лумов, тут дальше неясно, то ли сама вызвалась участвовать в охоте, вроде мобильного психического госпиталя на передовой, то ли была приглашена верховным ванатом для усмирения заранее. Роуз склонялся к первой версии, но доказать не мог. Могущественные психиатры не предполагали, что страшнее демона может стать уязвлённый ванат... Это уже мои мысли, не Роуза, но, в отличие от него, мне есть чем доказать свою правоту. Прибыв в Духов, лумы - усмирители возмутились поведением Бурановского, высказали претензии, а потом исчезли. Одна девочка выжила, и пристроенная кем-то к убегающим князьям, очутилась в безопасности. Было ли исчезновение её семьи - издержками провалившейся охоты, или ещё что - никто никогда не узнает. Я-то знаю точно, что их убил верховный ванат, свихнувшийся кретин Бурановский. И ещё я узнала, что я лум.
   Женщины замолчали, и жутко это молчание повисло в воздухе.
  
   - Сколько у тебя детей, Наташа?- тихо-тихо спросила Ника. Голос её был жалостливым, измученным. Наташа ответила вызывающе громко, отчётливо.
   - У меня нет детей.
   - Я только сейчас подумала, что ни разу не видела твоих мальчиков. О, Наташа, Наташа,- Ника сама изумилась, как эта простая мысль не пришла к ней раньше. Это ведь так очевидно и противоестественно: многодетная мать, живущая в тихом доме, надраенном, как кабинет гинеколога, со стульчиками, расставленными по углам, как в коридоре прокуратуры.
   - Нет у меня никаких мальчиков,- грубо повторила Наташа, и тело её передёрнула судорога.
  
   - Зачем ты убила семью председателя?
   И вновь на мгновенье Нике показалось, что в эту бесчувственную машину, сдавившую железными клешнями её мальчика, возможно ещё вдунуть человеческое слово, искреннее человеческое чувство, вдохнуть мысль, порыв, и стальная броня зверя потеплеет, и сделается уязвимой для милосердия. Наташа раскраснелась, и говорила всё жарче, охотней, обстоятельней.
  
   - Когда усмиряли Сураххара в доме председателя, в подземной галерее, и все лумы погибли, меня не было на охоте,- в упор дырявя взглядом Нику, начала Наташа,- Лука Роуз прятал меня в съёмном доме на Горбунихе, боясь, что меня убьют свои же, моя бывшая семья, семья ванатов. Семья председателя.
   - Ты ушла из семьи? Не побоялась?
   - Ушла. Через три недели, как Роузы появились в городе, я сбежала к лумам. Роуз объявил семье верховного ваната, кто я, и прятал меня. Да. Он любил меня, представляешь?
   - Представляю,- искренне поддакнула Ника.
   - Не представляешь ты ничего, дура. Не можешь. Ты не лум, и не ванат, чтобы знать, что в семьях, существующих для свершения сакральных ритуалов, слово "любовь" не употребляется, а чувство любви к кому бы то ни было недопустимо. В эти игрушки играете вы, простушки...
  
   Наташа мрачно упёрлась обеими руками в щуплые плечи Павла, казалось, она хочет придавить его силой и злобой к земле, подпрыгнуть и повиснуть на нём, ломая его, как трухлявую щепку. Ника напряглась и, ещё миг, готова была вопить, что есть мочи: Осторожней, Наташа! Наташа! Наташа!
  
   - Они все погибли,- Наташа тискала хищными пальцами худые плечики Павла, а мальчик неосознанно дёргал плечами и водил пустыми зрачками наркомана из стороны в сторону,- Я знаю верховного Ваната, я знаю, на что он способен.
   - Ты думаешь? Да не может быть!- вскинула руки Ника, громко хлопнув ими по бокам, чтобы хоть как-то отвлечь Наташу от истязания сына.
  
  
   - Он великий охотник,- Наташа бросила мять плечи мальчика, одной рукой перехватила тощую шею Павла, а другой стала нервно гладить мальчика по щеке. Глаза Наташи блестели, как у сумасшедшей, голос звенел, точно она шла к кульминации, и вот-вот грянет последний, торжественный аккорд её арии. Она спешила, задыхалась и была страшна, как ведьма. Павел отводил голову от её ладони, губы его кривились, но вряд ли он что-нибудь осознавал,- Это председатель подставил семью лумов. Мою семью. Семью моего любимого...
  
   - Это невозможно, Наташа. Они же великие врачи. Они бы распознали, провидели, подготовились, нашли способ спастись...
  
   - Способ спастись? Нет способов спастись, если верховный ванат мстит тебе за свою женщину! Есть другие способы...Способы раздразнить демона, настроить против кого-то, натравить, раздражить. Усмирители не знали, что шли к неминуемой смерти. Их заманили в ловушку.
  
   - Боже...
  
   - Их заманили в ловушку и растерзали, как щенков.
  
   Две женщины вновь тяжело помолчали. Наташа дышала отрывисто, сипя.
  
   - И ты отомстила.
  
   Наташа заговорила не сразу. Было видно, что она устала, что порыв говорить остыл в ней безвозвратно.
  
   - Я долго выжидала, долгих-долгих девять лет. Второго шанса мне бы не дали. И дождалась.
   Наташа зло глядела на Нику. Ника поняла, что надоела ей, раздражение Наташи стало расти.
   - А кол в сердце - зачем?- спасалась Ника в новых вопросах.
   - Людям нравится, отчего не сделать людям приятное.
   Паша качнулся вперёд, но Наташа держала его цепко.
   Больше говорить о чёт-то другом смысла не было.
  
   - Отдай мне Пашу, пожалуйста,- прямо сказала Ника.
   Наташа не шевельнулась, будто и не слышала.
   - Паша. Пашенька,- тихонько позвала Ника мальчика.
   - Не услышит. Я его тоже уколола. Слабеньким, не бойся. Как тебя, как этих...Не придуряйся, ты же видишь, что он заторможенный, соплей мне ваших здесь только не хватало...
   - Пашенька, сыночек,- Ника опустилась на колени, чтобы хоть взглядами встретиться с ним. Мальчик бессмысленно смотрел мимо Ники, и не реагировал.
   - Давай игрушку. Не шути. Ты помнишь, какие у меня руки сильные? Раз - и сверну парню шею.
   Ника поверила Наташе - её мощная рука по-прежнему обнимала шею мальчика. Ника послушно разжала ладонь.
   - На...
   - Кинь под ноги мне, вот сюда,- Наташа скинула с себя шерстяную безрукавку и бросила её на пол,- Тихонько, смотри, а то втроём здесь поляжем,- хихикнула,- Да, так втроём и ляжем рядком...
   - Она же страшная...эта игрушка, клееная, крашеная...
   - Она не тебе нравиться должна, а Суррахару. А ему нравится. Кидай.
   Ника исполнила.
   - Иди туда,- Наташа показала на противоположный угол помещения,- Иди. Спиной стань ко мне.
  
   Холодом ошпарило спину, но Ника ушла и стала.
   - Не поворачивайся.
  
   Дальше началось что-то такое, что человеческому разуму вместить в себя невозможно. Есть предел любому мужеству, и любому страху тоже, и сейчас для Ники настал именно такой предел. Она услышала шорохи, потом лязг, а потом коротенькое Пашино "Ай!", как будто ему наступили на ногу, или ущипнули за щёку, с интонацией досады на кого-то. Ника мгновенно обернулась. То, что она увидела, лишило её и языка, и рассудка, всего, кроме звериной ярости матери.
  
   Наташа налегала плечом на дверцу печи, и толкала внутрь Пашины ноги, которые не давали двери закрыться. Паша не понимал, что с ним делают, только с досадой повторял "Ай! Ай!".
  
  
  
   8
  
  
  
  
   Ника обернулась слишком поздно. Она налетела и изо всей силы оттолкнула крупную Наташу, но одно решающее мгновение было проиграно - дверца щёлкнула, и Наташа, вставая, с ненавистью ухмылялась, сплёвывая на пол кровь. По подбородку у неё текла багровая струйка. Ника поймала взглядом следующее движение Наташи, но вновь проиграла мгновение - рука Наташи уже легла на рычаг, предназначение у которого могло быть только одно...
  
   - Наташа, подожди, Наташа,- Ника упала на колени и искала бешеные зрачки Наташи, чтобы не упускать их из виду, чтобы и она видела её исступлённые затравленные глаза,- Умоляю тебя, Наташа, не делай...не делай...Посмотри на меня, Наташенька, хорошая, милая, посмотри...
  
   При этих словах Наташа действительно с любопытством посмотрела на ползающую по полу Нику, в глазах её загорелись огоньки и брезгливости и удовольствия.
  
   - Наташа, смотри, смотри на меня. Пожалуйста, не делай этого. Не надо. Он мальчик, он маленький, он ни в чём не виноват. Он у меня единственный. Он - моя радость, понимаешь? Мне его Бог дал в утешение. Миленькая, хорошая Наташа, не опускай руку...Наташенька, пожалей...Не делай...Не делай...
  
   Наташа уставилась на Нику теперь уже только с брезгливостью, но стояла и слушала.
   - Наташечка, Наташа, хочешь, дом наш забери, хочешь? У меня денег нет...Может быть, тебе деньги надо? Наташечка, не убивай моего мальчика...Я тебе всё отдам...Сожги меня, хорошая, добрая...Сожги меня...Вот увидишь, я не убегу...Выведу Пашеньку отсюда и вернусь к тебе...Я клянусь тебе, клянусь, Наташенька. Поговори со мной...Не опускай только руку...Расскажи мне про своих деток, а я послушаю...Только руку не отпускай, заклинаю тебя...
  
   И тут Наташа напряглась и резко опустила рычаг вниз. Железная стена содрогнулась и загудела.
  
   - А-а-а-а,- застонала Ника, кинулась тигрицей на Наташу, но напоролась на выставленную ногу, отлетела. Кинулась снова, сбила её с ног, упала сама, и тут же почувствовала страшную боль в шее. Наташа огромными ручищами сдавила Нике шею, поднялась, подняла Нику, встряхнула её как тряпичную куклу, рывком придавила к железному телу печи. Ника одной рукой вцепилась в Наташины крюки, а другой махала на авось, шаря по дрожащей стене, чтобы нащупать и опустить рычаг. Наташа хрипела, и давила, давила, давила. В какой-то миг, Ника почувствовала, что рука, ищущая рычаг, не слушает её. Она всё поняла. Горечь затопила Нику, скорбная горечь проигранной схватки за жизнь. Она в последний раз махнула непослушной рукой, посмотрела на красное лицо Наташи...
  
   - Гэ-э-э-э,- рычала ей в лицо Наташа. И ещё какой-то новый рык долетел до Ники, как будто рычать стали двое. Смерть, подумала Ника.
  
  
   Демоны, монстры, оккультные психиатры, свихнувшиеся английские профессора, ритуалы в подземельях, убитые дети - всё это никак не могло быть частью жизни такой тихой, усидчивой моли, как Ника. Такой бесцветной, безвредной, послушной синицы, как Ника, кроткой птахи, склёвывающей с благоговением любые крохи, слетевшие с великого Божьего застолья. От великих щедрот Бога ей досталась великая радость - сын Павел, и Нике и в голову бы не пришло просить для своей жизни чего-то большего. Её простая жизнь была настоящей, как жизнь дерева или куста, или цапли на болоте, или суслика, или тетерева, или, попросту, одинокой женщины, возблагодарившей однажды Господа за великую милость, за бесценный дар, и именно от этой всепоглощающей теплоты в сердце, та женщина сделалась тихой, послушной и некапризной. Именно от все усмиряющей теплоты она сделалась задумчивой. А теперь их убивали, её, Нику, и её ненаглядного мальчика, всхлипывающего в чреве дрожащей печи "Ай-ай". Наверное, Наташа придавила ему лодыжку, или плечо, или руку, или поцарапала шею, плечи, щёки от скул и за ушами, пока впихивала в страшную дверь. Кровавые полосы горят на шее мальчика огнём, спина болит, но ребёнок не понимает, что происходит, и монотонно повторяет в полной тьме "Ай-ай"...
  
  
   Милосердие прошло мимо! Милосердие не сделалось их интимным чудом! Падают самолёты. Тонут пароходы, напичканные детьми так плотно, будто детский круиз специально набирали для того, чтобы вывезти на середину Волги и утопить. Где милосердие? Где благая мысль, помогающая завтра утром проснуться не богоненавистником? Как пройти человеку от утра до вечера с открытыми глазами, с открытым сердцем, с распахнутой душой, чтобы не возненавидеть мир?
  
  
   Ника почувствовала крайнюю, последнюю в жизни человека тоску обыкновенности происходящей с ней смерти, закрыла глаза, и напоследок услышала, как по щеке покатилась холодная, как лёд, чудесная, ещё живая её слеза, освежившая багровую щёку. Смерть, ещё раз подумала она. Ника поперхнулась последней каплей воздуха, которую потратила на всхлип тоски всего человеческого в себе, и в последний раз машинально махнула не слушающейся рукой в пустоту. Звуки рядом приглушились.
  
  
   - А-а-а-а,- новый звук окреп, приблизился вплотную, оглушил Нику, и одновременно она заметила, что крюки-пальцы Наташи ослабели. Наташа отвалилась от Ники, не понимая, что с нею произошло, покрутила глазами, два раза качнулась, и упала навзничь. На месте Наташи стоял теперь Афоня, руки его были задраны выше головы, в руках доска, глаза огромные.
  
   - Нормалёк...
   Афоня отбросил доску, запрокинул рычаг вверх. Через десять секунд сонный, так ничего и не понявший Паша, сидел у Ники на руках, а она перебирала каждую его косточку, не поломана ли, не зашиблена ли, и обливала его всего слезами.
   - Нормалёк...Эту печь долго кочегарить надо, температуру набирать, а зато потом пшик - и нету. Нормалёк...Не жгут в ней, не жгут. Там,- махнул за спину Ники,- жгут. Успели.
  
   Они посидели несколько минут.
  
   - Шея-то, шея вся синяя у тебя. Как не сломала-то, как не смяла-то тебя, у, коровище...
   - Ладно. Афоня, ладно,- Ника махала рукой на блаженно улыбающегося мужчину.
   Посидели ещё немного.
   - Афоня, зажги печь,- устало попросила Ника.
   - Ты зачем? Её что ли спалить хочешь?- он показал на Наташу, глаза его округлились от страха. Наташа как упала поперёк железного зала чуть набок, так и лежала, не шевелясь. Её крупные груди сложились высокой стопкой одна на другую, и плавно поднимались вверх, вниз.
   - Боже мой, Афоня, что ты?- Ника подняла с земли игрушку, достала из кармана Тамагочи,- Вот это.
   - А. Проклятые...Ух, проклятые...
   Игрушки сожгли. Наташу оставили лежать, где она упала. Пашу до дома несли на руках попеременно, то Афоня, то Ника. Паша глубоко спал.
   - Слава Богу, что он ничего не помнит...,- сказала Ника.
  
  
   9
  
   На станцию Озерки- Преображенское пассажирские поезда приходят к вечеру. Наверное, тот, кто составлял график движения поездов на пригородном участке дороги, сам когда-то путешествовал поездом, и влюбился раз и навсегда в красоту мира за ночным окном. О, эти семафоры, столбы, фонари, разъезды, туннели, шлагбаумы, громадные блестящие аквариумы - вокзалы, крохотные станции, люди в платках и оранжевых жилетах, беспокойные мамаши, выбегающие за ягодами и мороженым, хмурые обходчики, проклятые курильщики, липкие столы, туалет с круглой дырой внизу, в которую можно глядеть, и глядеть, как в омут...Человек, переживший в своей жизни дальнее железнодорожное путешествия - совсем не похож на человека, не пережившего его. Какими словами расскажет пассажир поезда пешеходу про бесконечные мелькающие огни за окном, бегущие наперегонки с составом, то они забегут вперёд, то отстанут, то прилипнут к потолку, то обрушатся лавиной вниз, на целлофаны с курицей и минералкой. Нет таких слов! У людей, путешествующих поездом, совсем другие физиономии. Очень полезно каждому человеку увидеть дорогого человека с другой физиономией.
  
   Диспетчер, чтобы разделить свою любовь, пустил все поезда через Духов в ночь. Ведь днём смотреть нечего. А ночью мир из железнодорожного окна преображается в фантастическую вселенную.
  
   На пригородном вокзале Духова встречающих всегда мало, в основном люди уезжают.
  
   Было начало сентября, моросило, и воздух нанюхался осенних цветов до головокружения. На перроне блестели лужи, было грязно, люди рассыпались подальше друг от друга и ждали. У второй колонны стояли Ника и Павел. Ника держала сумку. Рука затекла, но ставить вещь на заплёванный асфальт перрона не хотелось. Паша катал вверх по столбу красную машинку, то крутился, то заглядывал вниз, туда, где рельсы. Ника спокойно поглядывала на сына, и молчала. Иногда про себя чему-то чуть-чуть улыбалась.
  
   Сегодня страница их духовской жизни перевернётся безвозвратно. Тугой лист, уместивший два года жизни матери и сына, пойдёт вверх, встанет ребром, покачается, а потом начнёт падать, и ничто на свете не остановит его падение в прошлое. У "Титаника" было два часа и ничто не спасло его, у Ники было минут пятнадцать - двадцать, и ничто на свете не оставило бы её в Духове. Невозможно остановить лист, начавший падение с вершины. Ника продала домик, уволилась с двух работ, вернее, с пекарне её уволили за прогулы, но какое это уже имело значение, забрала документы Павла из школы и карточку из поликлиники, то, что не продалось раздала по баракам, и теперь стояла, готовая к отплытию.
  
  
   С той июльской ночи прошло без малого два месяца. На следующий день она узнала, что диакона часовни в Озерках убили той же ночью, как она приходила к нему, и ещё, что утром в старом корпусе крематория нашли тело её соседки Наташи, зверски убитой, разорванной на части, как когда-то тело учительницы. Нику допрашивала милиция по поводу и Наташи и отца Андрея. Ника рассказала, что знала обоих убитых, с Наташей даже дружила по-соседски, но ничего по сути дела разъяснить не могла.
  
   В тот же вечер Ника пошла к Афоне.
   - Почему ты спас нас, Афоня?- прямо спросила она мужчину,- Зачем ты пошёл за мной в ту ночь?
  
   Афоня не стал ломаться.
   - Понял всё.
   - Что всё?
   - Как пацан Мирроу к вам пришёл - я смотреть стал, а как в первый раз твоего мальчишку ночью увидал с...со зверем - всё понял. Стал за Наташкой следить... Что говорить? Успели, слава Богу...Нормалёк.
   - Так ты всё знаешь?
   - Знаю.
   - И много ещё знают?
   - Много.
   - И молчат?
   - Ты тоже теперь знаешь. Пойди, пошуми...
   - Господи...
   - Так то. Ну, зашуми, и что? В психушку упекут, сгинешь, пацан осиротеет, пропадёт. Всё, - Афоня пьяненькими глазами ласково посмотрел на Нику,- Уезжай.
   - Спасибо тебе, Афоня,- она встала и поцеловала его в макушку. Крепкий запах махорки, спирта и перхоти ударил в нос. Плечи Афони запрыгали, по щекам потекли слёзы.
   - Что ты, Афоня?- испугалась Ника. Ей показалось, что она сделала что-то не так.
   - Одолели,- захлёбывался слезами Афоня,- Одолели, проклятых...Слава Богу, одолели...Что творят-то, что творят! У-у-х! Проклятые...
  
   Он уткнул голову ей в живот, и сладко, слёзно, как ребёнок, плакал.
  
  
   По общему нервному оживлению Ника поняла, что поезд рядом. Сначала на той стороне, куда все смотрели, поменялось небо из серого в оранжевое, а потом, наконец, все увидели два огромных жёлтых глаза, вырвавшихся ниоткуда, смело разрезающих тьму. Провода, рельсы, асфальт под ногами, всё в мгновение ожило, загудело, завизжало от восторга, встречая пыхающий состав. Не только человеческое сердце влюблено в поезда, кто бы знал, что думают вокзалы, когда остаются одни.
  
   - Паша, не отходи далеко. Поезд идёт...Три минуты всего стоянка...
  
  
   Через десять минут Ника и Павел в последний раз посмотрели на убегающий из окна пригород Духов. Вон там, где темнее всего - их дом. Вернее, уже чужой дом. А там - пекарня. А слева - чёрный дракон комбината, приподнявший одно крыло, не теряющий, видимо, надежду когда-нибудь взлететь снова. Не надо вспоминать плохое, только хорошие мысли продлевают жизнь,- подумала Ника, и отодвинулась от окна, крепко прижимая к себе Пашу. Больше ей смотреть в прошлое не хотелось.
  
  
  
  
   В два тридцать семь ночи, когда Ника и Паша давным-давно унеслись и мыслями, и телами прочь из Духова, спали и видели правдивые сны о новой жизни, на четвёртом пути духовского вокзала остановился поезд. Он фыркал, как разъяренный бык, не желающий покоя, рвущийся туда, где есть только он, ночь и свобода. На пустом перроне поезд ждал только один человек. Нигде больше не было видно ни души. Маленькие города, как маленькие дети, рано ложатся спать. Из вагона, только лишь состав напрягся и встал, как вкопанный, ловко попрыгав с подножки, появились шестеро мужчин и две женщины. Это были совсем молодые люди, лет до двадцати пяти - двадцати семи, не старше. Девушек можно было назвать старшеклассницами, но это до тех пор, пока не посмотришь им в глаза. Что-то такое хищное, холодное было в этих красивых глазах, от чего внутренний зверь в человеке спешил спрятаться, и скулил, скулил, как испуганный щенок, и отказывался выходить из будки. Одета компания была в разнопёрые джинсы, кроссовки, расхлябанные майки, сверху маек бесформенные трикотажные куртки, кто-то, несмотря на сентябрьскую ночь, и без курток, в ушах серьги, на запястьях у каждого помногу браслетов - фенечек, целыми пучками, никакой поклажи с собой ни у кого не было. Молодые люди сразу пошли в сторону человека, стоявшего в начале перрона.
  
   Встречающий не шевельнулся. Только по лицу у него прошла неприятная гримаса, которую можно было бы назвать улыбкой. Молодые люди приблизились вплотную. Самый возмужалый из всей компании, встал впереди и, наклонив голову, почтительно произнёс:
  
   - Я собрал семью, о, великий Ванат. Мы принадлежим тебе.
  
   Все остальные также благоговейно склонили головы, и замерли. Если бы вместо рваных джинсов и бесформенных маек на молодых людях были кольчуги и плащи, эта сцена вполне подошла бы для любительского спектакля "Поклонение рыцарей", например, но ни в каком театре актёры не бывают так серьёзны, так правдиво-благоговейны, как были серьёзны в этот миг склонившие головы люди.
  
   - Феликс, я заждался тебя.
  
   - Повелевайте, верховный Ванат. Семья готова.
  
   - Пора начинать охоту.
  
  
   Январь 2013
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"