Цыбулина Наталья Васильевна : другие произведения.

Другая смерть

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Написано запойно, но сама я так и не смогла ни разу перечитать эту штуку. Сильная вещь, если подумать.


  
   ДРУГАЯ СМЕРТЬ
  
  
  
   1
   Вечер [Цыбулина Н.В.]
  
  
  
   - Тебе не нравится твоя смерть? Ты недоволен? Ты считаешь, что тебя обманули, не дав то, что тебе полагается по закону? Приходи к нам! Не парься, не скрежещи зубами, не трать свои нервы. Тебе положена другая смерть? Да? Да? О, да! Ты имеешь право на другую смерть! Так иди и бери её! Закажи себе ту смерть, которую хочешь именно ты! Сделай свой выбор! Ты имеешь право! Приходи к нам!
   Снизу экрана побежала строчка с телефонами.
   - Как они достали!- Марк выключил экран и швырнул от себя пульт,- Достали. Уроды. Скоты!
   В гостиной было полутемно.
   - Ты расскажешь сегодня о новом начальнике, мальчик мой?
   Женщина, говорившая эти слова, наверняка была красавицей. Наверняка, у неё были правильные, прекрасные, хоть и крупные черты лица и высокие брови, тонкий нос, пухлые губы, в которые хочется впиться своими губами и не отрываться, как от стакана с ледяным вишнёвым соком, глотая, глотая, и глотая, не чувствуя вкуса, чувствуя лишь блаженство. Сейчас черты её рассмотреть не было никакой возможности. Ещё у неё был голос. Есть такие женские голоса на свете, которые опасны как для мужчин, так и для женщин. Мужчины пропадают в таких голосах сразу, безвозвратно. Женщины же, будучи сластолюбивы, сопротивляются власти опасных голосов над собой, чуя, однако, змеиным инстинктом неминуемость поражения. Чем безнадёжнее предстоящее противостояние, чем выше магическая власть голоса, тем острее испытываемое наслаждение, от которого внутренности спускаются к коленкам. О, мужчины представления не имеют, сколь сластолюбивы женщины.
  
   Антония Карадаг была красива и имела гипнотизирующий голос, повелевающий, как над мужчинами, так и над женщинами. И мужчинам, и женщинам, не сговариваясь, желалось подчиниться власти её удивительного голоса, желалось испытать боль, чтобы потом сразу же испытать наслаждение. Сейчас женщину нельзя было рассмотреть в сумраке, но любой вошедший в помещение хоть на минуту, безошибочно бы повернул голову в ту сторону, где полулежала в огромном кресле она, прекрасная чарующая Антония, бог семьи, туча, орошающая плодородную ниву дома.
   - Да, мама. Конечно,- теплота в голосе, с какой Марк ответил, и услужливость его отклика подтверждали, что невидимая в вечернем сумраке женщина прекрасна, и Марк знает это, и оттого так смирен. И он любит прекрасную женщину, что само собой разумеется.
   - Мишель, пододвинься ближе к нам, будь так любезен. Нехорошо быть от семьи на расстоянии девяти метров...
   - Девяти с четвертью и ещё четыре миллиметра до ногтя большого пальца на левой ноге, мама,- сказал молодой голос близко.
   - Не будь занудой, Луна. Это твой брат. И вообще, тихо, дети,- чем тише говорила сама женщина, тем прозрачнее и невесомей наступала в помещении тишина. Ни хруста, ни шороха, ни звука потираемых друг о друга рук,- Марк, говори.
   Марк стоял посреди огромного пространства, заложив руки в карманы, красивый, обожаемый людьми, полулежащими в креслах на склоне длинного дня. Так лежат, откинувшись навзничь, тени деревьев на закате.
   - Этого человека Господь наградил таким мощным психическим здоровьем, что, кажется, это никакое не психическое здоровье, а самая банальная, чёрт возьми, пошлая эмоциональная тупость. Душевная, даже духовная недоразвитость, плоскость. Я давно, кстати, заметил, что чрезмерная психическая крепость человека есть, при щепетильном рассмотрении, не что иное, как непробиваемая тупость, древняя, как мир. Недоразвитость, но только не мозга, а души. Мерзость, одним словом. Я много наблюдал за ним, и мне показалось, что он...
   Марк замолчал.
   - Да что ты всё мямлишь? Так и скажи - мертвец,- грубо вставил голос справа,- Ходишь около. Противно.
   - Нет, Мишель. Он не мертвец, не передёргивай. Сам не хуже меня знаешь, что копиры не есть мертвецы...в прямом...натуральном смысле этого слова...
   - Ага, ещё бы...
   - Он очень умён, хитёр, очень практичен, решителен, даже коварен, когда дело касается его выгоды или его прав. Он не жалеет человека...
   -... потому, что человеком не является...
   -...потому, что человеком не является,- Марк, улыбаясь, повернулся направо,- Ты, когда злишься, Мишель, делаешься в два раза умнее. Так вот, тот человек, о котором я вам рассказываю, он не только психические здоровее всех нас, он нравственнее любого из нас и всех нас вместе взятых,- Марк поворачивался в разные стороны, обращаясь к слушателям, лежащим в темноте, постепенно распаляясь, маша руками,- Но, вот странное противоречие, его нравственность бесчеловечна. Анти - человечна. Ты понимаешь, Мишель, что это? Ухмыляешься, как неумно. А ты, Луна? Он может войти в этот дом и покорить всех вас, как внимательнейший собеседник и приятнейший гость, культурный человек, тонкий, ироничный, в меру богемный, в меру разбитной. Поверьте, мы все будем обожать его через тридцать минут. А потом он, не переставая улыбаться, перережет каждому из нас глотку и, может быть, не исключено, поглумится над нашими трупами...или...
   - Ну, ну, мальчик, достаточно. Ребёнок в доме. Луна, ты что развесила уши?- в ответ кто-то сдавленно, нервно хихикнул,- Вот, пожалуйста, добились своего, дитя запугано. Фу, Марк...Луна, нашла, кого слушать, это же наш Марк, он только и ищет повод ущемить права копиров...
  
   Семья Карадагов отдыхала в своём доме и в полном составе не часто. Сегодня был один из таких благословенных вечеров. Рядом, в зимнем саду, который почему-то называли зимним, хотя цветы в кадках туда сносили со всего дома как раз на лето, а зимой он пустовал, толстый ствол растрёпанной пальмы раскачивался, и звук её качания был похож на детскую колыбельную: ук-ук. Ук-ук. Это придавало вечеру ещё большую приятность, нежность, которую чувствовали буквально все члены семьи, не смотря на возраст: мать Антония и трое её детей: старший Мишель, средний Марк и двенадцатилетняя рыжеволосая Луна. Дети пошли в мать, они понимали такие тонкие перипетии в жизни любой души, как тоска, печаль, одиночество, раздумье, и разрешали любой душе быть иногда несовершенной, лишь бы была живой. Не каждая душа понимает тоску, а уж тех, кто не казнит тоскующего, вообще единицы. Очень многие люди даже не допускают человеческую душу до столь мрачных размышлений, и, как только застигнут преступницу на краешке печального раздумья, кидаются на неё, тискают, бьют, позорят, бичуют и готовы прямо уничтожить за преступление. В семье Карадагов разрешалось членам семьи быть неумными, некрасивыми, неуспешными, небогатыми, несчастливыми, и какими-то неведомыми путями, бесхитростно, но убедительно, всем членам разношёрстной семьи удалось, однако, стать умными и нежными друг к другу и счастливыми. Как это получилось, об этом лучше бы спросить мать. Я предполагаю, что секрета никакого нет, а есть великое терпенье благородной женщины, и больше ничего. Всё остальное - сплошная любовь, но о ней говорить ничуть не интересно.
  
   Вместе [Цыбулина Н.В.]
  
  
   - Нет, мама, поверь, я не сказал ни одного несправедливого слова. Мой начальник, по-видимому, хороший и достойный человек...
   - Мертвец!- рявкнул голос справа.
   - ...я бы даже сказал, что он несчастливый человек...
   - Несчастливый мертвец - как это, мама?!- голова девочки не шелохнулась, но все повернулись в ту сторону, где сидела мать, и внимательно следили за движеньем темноты.
   - Мама, что они мешают? Ты же хотела слышать о новом начальнике, а они мешают...
  
   Темнота сделалась гуще, и из неё появилось грузное тело Антонии Карадаг. Эта женщина была и впрямь прекрасна. Такой профиль в былые времена назвали бы греческим, а во времена очеловечивания копиров его звали "женским правдоподобным второго типа". Антония вышла к тому месту в помещении, где от окна на пол падал кривой белый квадрат, залитый лунным светом, и стала, ласково глядя на своих прекрасных детей, затаив дыхание следящих за прекрасной матерью.
   - Дети, тихо. Мальчик должен рассказать нам всем, что такое психически нездоровый копир. Это надо знать каждому. В нашей семье есть несовершеннолетние дети,- Луна шевельнулась в кресле и хмыкнула,- Когда-нибудь эти знания спасут кому-нибудь из нас жизнь.
   Женщина замолчала и продолжала ласково, с обожанием глядеть на детей.
   - Говори, мальчик мой,- повернулась она к Марку,- Никто не перебьёт моего сына, когда он желает спасти семью от монстров.
  
   Марк испытал неловкость, но взгляд матери, призывающий к речи, подбодрил его.
   - Ну, вот. Мой новый начальник - копир, это я уже, вроде, говорил. Самое мощное оружие, которое копиры обращают против нас же - это наша доверчивость. Все отбракованные экземпляры так прямо и заявляли. Люди доверчивы и безалаберны, я могу, не выходя из этой комнаты, найти хотя бы одну безалаберную человеческую особь. Не скалься, Мишель, я не про тебя. Мой начальник очеловечен недавно, но, как мне кажется, его личность всё же материализовалась...недостаточно, что ли...Он, например, очень добр,- по комнате прошуршало общее движение,- Да, добр, но, честное слово, я бы побоялся обратиться к нему за помощью, или ещё сильней побоялся бы разозлить его. Я бы не оставил с ним детей, я не пустил бы его в наш дом, прости, мама. Человек не может быть добр безгранично, это уже будет не человек, а или идиот, или маньяк. А копир добр безгранично и бескорыстно, и это, как ни странно это прозвучит, самое ужасное. Это противоестественно. Даже в поведении маньяка и шизофреника прослеживаются...
   - Мальчик мой, не говори при ребёнке о маньяках, умоляю тебя,- проговорила из темноты мать.
   - Хорошо, мама. Прости, мама. Луна, тебе не пора спать?
   - Марк, рассказывай, не тяни,- стала топать ногами Луна.
   - Хорошо. Я начал рассказ с того, что феноменальное психическое здоровье моего босса вызвало во мне чувство, близкое к отвращению, к брезгливости, потому, что моё внутреннее я почувствовало здесь фальшь, подставу. Недоразвитость личности, способной генерировать и извращенные побуждения по отношению к субъекту, и святые порывы, и равнодушие, и самокритику - это всего лишь на всего причина правильной нравственности, правильного человеколюбия и безукоризненного социального поведения копира, а совсем-совсем не следствие его трудного очеловечивания. В нашем отделе почти все убеждены, что новый копир идеален и как копир, и как начальник. А меня вот это как раз и пугает...
   - Что он идеален?
   - Да, сестрёнка. Что идеален. Это неправильно. Это противоестественно. Против природы человека. И против Бога.
   В помещении повисла гробовая неуютная тишина, карябающая душу.
   - Кто вообще додумался копировать живого человека? Какая чушь, прости Господи!
   Антония выпалила горячие слова и осеклась, но было уже поздно.
   - Прости, дитя моё,- вытянула она руки навстречу остолбеневшему сыну. Марк стоял, как истукан и порывисто глотал воздух,- Прости, милый мой мальчик. Я знаю, ты поверишь, что твоя мать не желала сделать тебе больно. Ты - наш гений, ты - наша гордость. Ты знаешь, как мы любим тебя...
  
   Марк заулыбался матери, и мать посчитала, что сказала достаточно, чтобы загладить вину.
   - Когда я была маленькой,- продолжала Антония,- женщины носили длинные юбки, боялись родов, сидели дома и все их страхи вертелись по орбите муж - наряды - дети, и что в этом было плохого? А теперь, пожалуйста, копиры. У нас по улице уже пройти страшно - мертвец на мертвеце...
  
   Марк почтительно выслушал мать, все тоже молчали, не шевелясь.
   - Дело в страхе, мама,- Марк сказал это тихо, внятно, чуть наклонившись в сторону матери, будто хотел донести свои слова до неё лично,- В страхе смерти. Довольно банально, да? Для чего живого человека копируют? Да очень просто - чтобы он немного пожил и умер ещё раз! Всё! Бинго!
   - Просто взял и умер?
   - Просто умер. Ещё раз,- Мак поднял вверх палец,- Е-щ-ё р-а-а-а-з.
   - Как-то это негигиенично, мне кажется. Извращенцы. Мазохисты. Фу...
   - Гигиена здесь ни при чём, поверь, сестричка. А страх смерти, что, чистоплотен? Стерилен? Нет ничего более смрадного, чем выхлопы смертельного страха. Внутреннее небо каждого человека отравлено этим ядом, вся душа и весь разум закопчены, как лицо кочегара.
   - Всё равно тупо. Раз сдох, потом ещё раз? И ты говоришь, не извращенцы?
   - Ты молода, Луна, ты не отравлена страхом, а есть некоторые люди, которым вторая смерть слаще всей жизни!- и сам Марк, и все присутствовавшие в комнате, почему-то на этих словах повернулись в сторону Мишеля, сползшего вниз кресла, невидимого. Все знали, что брат будет молчать и злиться, но не вынырнет из убежища, даже если в доме начнётся стрельба.
  
   Помолчали ещё минуту.
   - Есть ещё обиженные. Луна, ты представляешь, сколько человек обижены несправедливостью, или некрасивостью своей смерти? Некрасивостью обижено больше миллионов, чем несправедливостью, это я тебе как специалист говорю. Проведены тысячи исследований, и нами, и другими корпорациями...
   - Всё равно захотеть сдохнуть ещё раз - извращение! Это же больно...в конце концов, они что все мазохисты...
   - Ну,- замялся было Марк, но как честный человеком и честный учёный быстро сделал выбор в пользу правды,- Действительно, смерть - это, прежде всего, больно. Ты права, сестрёнка. И первые копиры хотели именно как можно дольше жить, жить и жить...Жить, и ничего больше. Иногда мне казалось, что весь эксперимент пойдёт к чертям собачьим из-за этой "жажды жизни", инстинкта самосохранения, ненасытной жадности до ежедневных мелких осязаний, ощущений, пульсирования прожилок, морганий, вдохов, кашля. Человек обожает собственное физическое и физиологическое существование, он нравится сам себе больше, чем способен ему понравиться кто-нибудь чужой. Ни один человек не доставит другому человеку наслаждения, равного наслаждению, испытываемому человеком при прикосновении к собственному лицу, руке, животу, пяткам, шее, затылку, коленям, ладошкам, волосам на макушке. Человек непрестанно себя чешет, трёт, перебирает палец за пальцем, покусывает, поглаживает, шлёпает, выгибает, постукивает, щиплет, шкрябает, теребит. Почему? Он обожает это делать! По-честному он ничего так не любит, как трогать себя! И первые копиры выполнять свою непосредственную функцию, увы, не собирались. Они хотели жить, жить любой
   ценой.
   - Сколько лет, брат, ты обращаешь нас в свою веру, а всё равно - плохой ты проповедник,- рассмеялась невпопад Луна,- И "Другая смерть" твоя - это гадко просто. Ты бы смог поцеловать мертвеца? Вот скажи, и я отстану. Смог бы? А?
   - Ну, Луна,- замялся Марк. Как трудно разговаривать с ребёнком о серьёзных вещах.
   - Так иди и поцелуй!- махнула рукой Луна, и все, хоть и увидели только брызги теней на стене, откинутые её рукой, прекрасно поняли - куда указала девчонка.
   В темноте, у входа на террасу, нечто зашевелилось в огромном кресле, но никто не обернулся на шум. Все смотрели на мать. Что она скажет?
  
   - И как же вы их...убеждаете...умирать?- спросила из сумерек мать. О, мудрая Антония!
   - А никак. Они сами всё поняли. Как только копир очеловечивался, он вспоминал, кто он и почему он ходит, дышит, ест, надевает на голову шляпу, пугается темноты, портит воздух, извините. Они начинали тосковать по себе самим, живым, точнее, умершим. Несправедливость или некрасивость их смерти, смерти их прекрасных, гибких, сильных тел разъедала их копирские души. Инстинкт самосохранения - глупость, мелочь, если речь идёт о несправедливости или некрасивости смерти. Период до - очеловечивания есть самый сложный и самый долгий из всех ступеней, на прохождение которых копир обречён самим фактом своего создания, и жажда жизни мучительна и непреодолима на этой стадии для копира. Лишь только копир очеловечится - он желает умереть, это закон. Я посвятил свою жизнь копиратству, а они,- он потряс кулаком в сторону телеэкрана,- превратили сакральное таинство в базар с гирляндами, мяуканьем песенок, трусами из фольги и накладными сиськами! Скоты! Идиоты!
   Марк дышал, как паровоз. Никто не решался сказать что-нибудь поперёк его эмоциональному спичу.
   - Почему же ты так ненавидишь вашу же рекламу?- развела руками в темноте мать,- Раз ты такой энтузиаст-карьерист...
   - Ненавижу, да. Честно и открыто ненавижу. Что это: Приходите к нам, гоу-гоу! Хотите новенькую с иголочки смерть - мы ждём вас, пупсики! Какую желаете? Мирную кончину, взрыв самолёта, прыжок с Эвереста вниз головой, укус акулы, огонь, обледенение, петлю, нож, а, может, вас зажарить на сковородке? Не тяните, бросайте дела, копируйте себя и умрите ещё раз, грёбаные вы идиоты!- Марк так хорошо пародировал телевизионного чувака, поджав правую руку в локте, маша свисающей безвольной кистью, что никто, даже мать, не остановили его, хотя брови матери два раза нахмурились, но потом и она расхохоталась наравне со всеми. Смеялись все, кроме Мишеля.
  
   -Что это за уродство, я спрашиваю?- неожиданно гневно вскрикнул Марк, и все замолчали, глядя с благоговением на сына и брата, как на ветхозаветного пророка,- Смерть,- вкрадчиво, чуть-чуть даже сладострастно, но уже спокойно заговорил Марк,- Смерть - это интимно, это таинство не для посторонних глаз, ушей, толстых жоп, свербящих в предвкушении карнавала. Смерть,- Марк перешёл на шёпот,- это событие планетарного масштаба, даже если умирает муравей. Даже, когда обрывается дыханье одного муравья, вселенная трубит от боли. Что же говорить о людях? А они,- он махнул на стену с телевизором,- превратили смерть в товар. Теперь любой клерк может, поднакопив, скопировать свою убогую бесцветную жизнь клерка и сдохнуть дважды! Тень, помноженная на два, даёт в результате тень! Ничто, помноженное на два, остаётся невидимкой. Бесцветная жизнь, помноженная на два, превращается в великую пошлость! Если бы я знал, когда только начинал работать над очеловечиванием копиров, что мою гениальную мысль превратят в великую пошлость, я бы уничтожил первые опыты, и забросил бы вообще к чертям эту работу...
   - Ты просто разозлился на тупую рекламу, но сама идея-то, как была, так и осталась гениальной,- произнёс из своего укрытия Мишель.
   - Нет.
   - Гениальна.
   - Думай, как хочешь.
   - Так думают все в этой гостиной, в этом городе, в государстве и в мире. Просто я могу сказать об этом открыто, а вы все боитесь, стесняетесь, что-то из себя ломаете...
  
   Бровь матери высоко задралась от удивления, она привстала, рассматривая сына, но промолчала и вновь скрылась в глубине огромной гостиной и плотного сумрака. Неловкость почувствовали все, но и мать обожали все. Первой приподнялась и пересела на широкий подлокотник кресла маленькая Луна.
   - Марк,- звонким детским голосом громко начала девочка, так начинать её учили в школе,- А если копир влюбится в человека, что тогда?
   - Ну, что тогда, что тогда,- Марк потёр лоб и хитро улыбнулся,- Тогда будут дети.
   Марк первым не выдержал и прыснул от смеха.
  
   Марк разочаровался в своём детище. Что делать, если твои мечты обманули тебя? Мужественный человек постарается исправить то, что ещё исправлению подлежит, и продолжит свой путь, не рассказывая миру о том, как он искалечен. На него придут смотреть люди, но никто не заметит никакого изъяна, так он будет крепок, скрытен и мудр. И люди подумают, что этот человек очень силён и испорчен, раз он так мудр. Мало, мало кто увидит, что он инвалид.
   Марк увидел, что копируют себя совсем не те, ради которых он старался, из-за которых душа его не знала покоя столько лет. Копир живого человека изначально предназначался для одного: плюнуть в морду дикой несправедливости под названием случайная смерть. Растоптать эту гадину, эту склизкую вонючку, эту горечь, это несчастье, этот позор мироздания под названием случайная смерть. И что? И что? Ткни пульт телевизора и умирай миллиарды раз на дню от раздражения и боли, видя, как красоту твоего детища лапают гнусные ручищи мудаков, как на её ванильные крылышки брызгают слюни желающих жить вечно извращенцев, не достойных даже одной единственной жизни. Марк уже в двадцать лет походил на древнего старца, так велико было вдохновение, несущее его, он искал у природы противоядие от страха и злости, этих двух убийц доброты на лице человека. Человек непрерывно боится смерти, а, боясь, непрерывно злится на себя, ведь с пелёнок ему внушают, что страх - это позорно. И каждый день человек непрерывно разрываем двумя монстрами: страхом и злобой, и у него нет ни единого шанса победить их, пока он не признает, что его будущая смерть есть чудо, не меньшее, чем чудо его собственной жизни. Лишь благословив собственное умирание, человек обретает покой...
  
   Гостиная вся зашевелилась, будто в неё вползли два десятка змей, это улыбались и ёрзали в креслах счастливые, влюблённые друг в друга люди. Марк улыбался во весь рот, глядя сузившимися хитрыми глазами в пустоту перед собой, туда, где была его семья.
   Всем хотелось сделать вечер чуть-чуть веселей. Что делать, если мир такой, какой он есть? Разве это повод ходить мрачным, как Мцыри? Уже десять лет работает программа по очеловечиванию копиров, у неё есть сторонники, есть противники, есть те, кому плевать и на копиров, и на государство, лишь бы их оставили сидеть на их огородах. Что особенного? Если бы запустили программу зачёсывания чёлки на правую сторону, поверьте, резонанс был бы не меньшим, а, может, даже большим. Людям нравится быть несогласными, они перечешут чёлку налево и пойдут с плакатами на площадь, даже, если всю жизнь носили чёлку направо. А самыми неистовыми погромщиками станут лысые. Самое опасное в жизни - это рутина жизни, чтобы убить её, человек способен на всё.
   Единственное отличие семьи Карадагов было в том, что Марк являлся официальным творцом всей философии человеческого копиратства. Огромный дом на холмах, в гостиной которого полулежали в креслах в вечернем сумраке счастливые обитатели семейства, был куплен на деньги Марка, и всё инфантильное их равнодушие к спеху и борьбе за жизнь было проплачено на десятилетия вперёд деньгами корпорации "Другая смерть". Семье не о чем было волноваться, не о чем желать, даже любовь внутри семьи царила настоящая, но всё же недобрый микроб послился и в их стенах, и однажды семья поняла, что перемены неизбежны, и каждый, как маленький ребёнок, прятался от дурных предчувствий в неподдельной нежности друг к другу, и каждому хотелось укрыться от бурь за этими крепкими стенами, рядом с обожаемой матерью.
  
   - Мальчик, о, мой мальчик!- грузная Антония выплыла из тьмы с грацией, какой позавидовали бы танцовщицы балета, распахнула руки и спрятала взъерошенного, распалившегося Марка в своих тёплых недрах, как в пещере, как в раю.
   - Сколько ты передумал того, о чём не следует думать молодому здоровому мужчине, о, дитя моё, сколько ты страдал, сколько ты трудился. Видел бы твой отец...
   - Не надо, мамуля, не надо,- запищала сбоку щуплая Луна.
   - Зажги свет, Луна, пора ужинать. Не буду. Не буду. Т-с-с,- сама себе приказала Антония, прикрыв рукой губы,- О, дети мои! Идите ко мне, дети, я всех вас хочу обнять...
  
   Мишель и Луна провалились в материны объятья, сопели у неё на груди, как щенята, а она стояла, как огромная курица, растопырив руки-крылья, и улыбалась. О, как прекрасна была Антония Карадаг на закате этого дня, в окружении прекрасных детей, желающих лишь одного - никогда не выпадать из-под материных подмышек, никогда не вынырнуть из-под гипноза её чарующего голоса, колдовства, делающего из людей послушные игрушки. О, как сладко быть послушной игрушкой в руках любящего бога!
  
   - Я вот только не пойму, Марк, вот, хоть убей, не пойму,- отъединилась от круговой хватки Луна,- а почему отца ты изуродовал? Так у тебя всё возвышенно, так мудро, так обоснованно, а отец? Почему отец такой...не как другие копиры?
   И Антония, и Марк смотрели на Луну, как на чудовище. В классификации чудовищ самые достоверные те, которые не знают, что они чудовища.
   - Деточка,- начала было совестить девочку мать.
   - Нет, мама, пусть скажет!- топала ногой Луна,- Мишель, ты чего молчишь? Ты разве не так же думаешь? Почему отца "Другая смерть" изуродовала? Пусть скажет!
   Семья растерянно разглядывала прекрасное чудовище.
   - Луна, сестрёнка,- тяжело начал Марк, подбирая слова,- Это была...заря "Другой смерти", великий эксперимент... Да, как и в любом...глобальном прорыве...в нём был риск, но...
   - Почему отец? Марк, ты что, оглох?- нервно перебила его лепет строптивая Луна,- Почему "великий", ой, извини, "глобальный прорыв" нужно было проводить на трупе нашего отца?
   - У нас было недостаточно биологического материала...Я же говорил уже: об удвоении человеку следует позаботиться при жизни...Отец нелепо погиб...
   - Я знаю.
   - Чего ты привязалась? Не я же убил его?!
   - Я знаю. Ты не убил, ты взял и изуродовал труп моего отца.
   - Я...мы сделали почти невозможное, понимаешь, невозможное...
   - Допускаю...
   - Это была, если хочешь, великая авантюра...
   - Вот именно...
   - И вообще,- Марк разозлился, и не желал скрывать озлобленности,- Кто, по-твоему, должен был получить великую честь: стать первым в истории человечества копиром? Если не отец? Кто? Кто?
   - Но копиром же,- не отставала Луна,- Не уродом! Посмотри на него! Посмотри, что ты с ним сделал!
   Луна махнула рукой на темноту у входа на террасу, и лица всех домочадцев побелели, как у мертвецов.
   - Это был опыт!- орал Марк.
   - Это был мой отец!- орала Луна.
   - Это и мой отец тоже! Луна, очнись!
   - Почему сто раз на дню я должна смотреть на...на...
   - Луна...,- зашипел Марк.
   - Луна...,- приподнялась мать.
   - ...на...это...Как его назвать? Зачем ты сделал это с отцом, Марк? Скотина ты...
  
   - Посмотрите на эту девчонку,- злорадно расхохотался за их спинами Мишель,- Прелесть! Малышка знает, кто есть корень вселенского зла! Марк, поздравляю, это ты!
   - Да вы оба с ней - идиоты!- заорал взбешенный Марк.
   - Прекратите, дети мои. Немедленно прекратите!
   Антония стала, как гора, между детьми, и выставила вперёд руки, загребая рассыпавшихся детей снова в свои объятия. Первым делом, мать изолировала Луну, отгородив её, как одеялом, мощной грудью, и запричитала:
   - Поплачь, Луна. Мы сейчас пойдём к тебе, и ты поплачешь...И я поплачу...
   Луна и впрямь готова была расплакаться. Ребёнок победил в ней умную малолетнюю стерву. Ум в семье Карадагов - залог трудной жизни и частых слёз, даже ребёнок Луна знала это.
  
   В распластанном кресле у выхода на террасу крупная фигура шевельнулась, но не приподнялась, и не двинулась. И никто не обратил на неё внимания.
  
  
   2
  
  
   Тринадцать лет назад в задних комнатах дома на Петит стояла такая тяжёлая тишина, что даже потолки, казалось, просели вниз, выставив бесстыжее пузо. Такая тишина нависает над пространством только там, где случилось что-то страшное, несправедливое, постыдное до такой степени, что вынести никак нельзя, даже бездыханное пространство - и то не может вынести несправедливости случившегося, гнусной правды сегодняшнего дня. Правда сегодняшнего дня, как нечто отдельное, отделённое от смазанного мельтешением времени, есть вообще, если вы замечали, вещь подлая, болезненная и несправедливая. Ингредиента "справедливость" нет в рецептуре вселенной, если бы это понять, то мир расцвёл бы совсем другими цветами, мир сделался бы понятней, теплей. Но человеку никогда не смириться с тем, что справедливости не существует, что её придумали позже от бессилия, зависти и обиды, и поэтому человеку никогда не будет легко, и понятней, и теплее, увы, не будет. Правда сегодняшнего дня залечивается любовью к воспоминаниям. Некоторые умники всё спрашивают и спрашивают, и даже раздражаются, спрашивая: почему люди так привязаны к воспоминаниям? Да потому, что избегать боли - это нормально, потому, что быть защищённым и успокоенным - в том тоже нет ничего преступного, и человек неутомимо и упёрто, как дерево, как животное, вырабатывает из жажды жизни смолу под названием воспоминания, и обильно смазывает ею болящие места, а болит всё, везде, ежесекундно, живого места нет! Зачем осуждать человека за премудрость, ведь дерево премудро и никто не осуждает его за то, что оно любит влагу, тепло и покой, животное премудро - и это тоже никого не раздражает, почему же стоит человеку выказать божественную премудрость - и на голову его летят злобные крики: Вернись! Не смей лечить правду сегодняшнего дня смолой воспоминания! Сдохни, но не исцелись! Лучше сдохни!
   Воистину, от некоторых человеколюбцев лучше держаться подальше, целее будешь.
  
   В тот страшный день на улице Петит семья Каадагов познала на своей шкуре, что это - правда сегодняшнего дня. Августин Карадаг вышел из дома в семь двадцать девять для того, чтобы взять газету из ящика у дороги. Августин выходил из дома за газетой самостоятельно, так было всегда, и десять лет назад, и двадцать, и, кажется, с самого рождения этот седоволосый Аполлон только и делал, что выходил к дороге, чтобы лично принять утреннюю газету. Одну минуту он ждал мальчика почтальона, облокотившись правым боком на ящик, через плечо любуясь диким виноградом почти скрывшим их маленький дом от посторонних глаз, если смотреть со стороны площади. Мальчик появлялся. Почтальон и мужчина кивали друг дугу, как истинные джентльмены, чуть подаваясь вперёд, учтиво и столь тютелька в тютельку в меру, что этой изысканной мере позавидовал бы и ядерно-электронный вычислитель золотой меры, имей он божественный разум, умей он насладиться этой красотой, этой изумительной благородной вещью - мерой. Седовласый Аполлон брал из рук мальчика кусок древесины, переработанной сначала в целлюлозу, потом ещё раз переработанной в бумагу, под конец разглаженный и испачканный буквами, уносил к себе, в дальнюю комнату, и читал её неизменно перед священным обрядом утреннего чаепития, а не во время, и уж, о великие боги, не после него, что считалось в семье верхом дурновкусия.
  
   Карадаги были семейством сложным и, как все сложные семейства, им очень нравилась собственная утончённость, она, собственно, была единственным клейстером, скрепляющим разношёрстных обитателей, привнося предчувствие избранности каждого в общую копилку мощи расслабленных, избалованных людей. Что же такое и есть расслабленность как не осознание своей мощи, и что такое мощь, как не уверенность в своей защищённости. Посмотрите на суслика, на воробья, на антилопу - как они суетливы и напуганы, разве можно представить суслика лежащим вверх жёлтым брюшком, зажмурив крохотные глазки? Невозможно. А лев лежит день, и два, и охра его боков лоснится от жира и спокойствия. Так же, как лев, зажмурившийся под баобабом, переваливающийся с бока на бок, сгоняющий мух, также чувствовала себя и семья Карадагов: счастливая, монотонная и упитанная мать, лучезарный Августин, Марк, Мишель и трёхлетка Луна, рыжеволосое счастье и без того счастливой друг в друге семьи.
   В этот день Августин ровно в семь двадцать девять появился на дорожке, ведущей к ящику, и успел даже посмотреть в ту сторону улицы, откуда обычно появлялся велосипед мальчика - почтальона, шагнул вперёд всего лишь на шаг, но потом случилось что-то молниеносное, непонятное...
   Тело мужчины дважды подпрыгнуло в воздухе, как тряпка, подвешенная на верёвках, которую с силой дёргают сверху, перекувыркнулось вокруг своей оси, вытянулось в струнку и шмякнулось на тротуарную плиточку хлёстким шлепком. Такой звук при падении не способно создать ничто во вселенной, кроме падающего ниц и с размаху человеческого прекрасного тела, и этот звук мог свести с ума любого. Звук вышел короткий и сильный, такой сильный, что в каждом закоулке улицы Петит каждый человек, чем бы он в тот миг ни был занят, расслышал зловещий звук - убийцу. Только один человек не услышал его - сам Августин Карадаг, ибо к тому мигу был уже вполне и беспробудно мёртв.
  
   Выбежали соседи, заорали сиренами и полиция и скорая, никому уже не нужные, но так хорошо рассасывающие ужас. Для чего так громко кричать сиренам полиции и скорой, когда всем и так уже ясно, как Божий день, что спасать некого, что случилось непоправимое, страшное? Ответ очевиден: чтобы пощадить выживших, живых, претерпевающих ужас в данную минуту, на данном пятачке земли. Ужас в тишине непереносим, поэтому человек кричит, поэтому визжат сирены, как дурные, как бесноватые. И пусть визжат, пусть перебудят весь квартал, и огней надо больше на крышу, на капот, на бампер, и пусть они переливаются, как на самой весёлой дискотеке города, и шипенье уже бесполезных раций пусть будет захлёбывающимся, многоголосым, будто воткнули в рот большое яблоко, или глотают слёзы и говорят еле-еле. Вот для чего у полиции сирена, у полицейских шепелявящие рации, у горя вкус пустоты, а у ужаса страсть к громким звукам. Всё это придумано, чтобы пощадить живых.
  
   Карадагов же никто не пощадил. Дежурная полицейская машина орала как-то не по-настоящему, подъезжая к тихому дому, без искреннего отчаяния, от которого стынут жилы, а, прибыв и разместившись, и совсем заткнулась, стыдливо, растерянно. Даже не одухотворённые децибелы полицейской сирены понимали, что присутствуют на спектакле под названием случайная смерть, билеты на который не купишь в театральной кассе.
   Августин Карадаг лежал растерзанный на кораллового цвета плиточке любимой садовой дорожки. Его будто бы выпотрошили, или долго пытали, или изощрённо издевались над его прекрасным телом, так тело было изуродовано, опустошено в прямом смысле слова.
   Где были, что делали, кто услышал первым звук-убийцу, кто вторым, как бросились в сад, как побежали к ящику все прочие Карадаги, кто где стоял, как держали под руки мать, кто плакал, кто угрюмо молчал, кто убежал в дом и забился в тёмный угол гостиной, рыдая, кусая мокрые обслюнявленные пальцы - можно рассказать и об этом, но лучше не надо.
  
   Когда скорая уехала, семья собралась в дальней комнате, излюбленном месте отца. Стены и пол в комнате были мраморными, верхушки колонн венчались дорическими капителями, единственным архитектурным изыском, допущенным отцом в его заветное уединения. Карадаг любил строгую простоту диких греков, исчезнувших с лица земли тысячелетия назад. Простота есть величайшая из ипостасей утончённости. Вкус - это и есть апофеоз простоты. Жаль, что так мало людей понимают это, вздыхал Карадаг, трогая гладкие стены, переступая, умиротворённый лев, с носка на пятку, и обратно, с носка на пятку, и обратно. Как чудесно босым ногам на прохладном мраморе танцпола, которому позавидовал бы любой танцор, в этом жарком климате, в этой бедной, несчастной стране. Карадаг нахмурился, часы стукнули семь двадцать восемь...
   Здесь он собирался свершить обряд чаепития и чтения свежих новостей. Знал бы он, что самой свежей новостью уже следующего выпуска станет его собственная смерть!
   Карадагам объявили, что Августина сбил автомобиль. Как это возможно, если старший Карадаг лежал на плиточке любимого сада, в глубине, в восьми шагах от дороги? Злосчастный шаг, порождённый неожиданным нетерпением - он решил исход его жизни, приход его смерти. Мальчик почтальон видел это. Отрок свидетельствовал, что один шаг подкосил богоподобный колосс по имени Августин Карадаг, сшиб и расплющил солнцеподобного любимца Олимпа. Если бы в одном месте, вдруг, собрались бы все мудрецы мира, все вещуны, колдуны, пророки, миродержатели, и если бы их попросили состряпать для солнца Карадага самый ужасный сценарий его захода, в самых гнусных подробностях, в стыдных мелочах, в панораме катастроф, в волнах и в буре, в трясении чрева земли, в выхаркивании плазмы на высоту ста километров - даже все колдуны и прорицатели не выдумали бы более страшной и тихой картины, чем та, что называлась правдой сегодняшнего дня. Так хозяйка молча выплёскивает помои из грязного зловонного ведра - двойной кувырок и расплющенное тело. Можно перетерпеть ужас, нельзя вынести ужаса, прикинувшегося жизнью.
  
   Мать в тот день сидела на голой кушетке в комнате мужа, огромная и величественная, как жажда справедливости, прекрасная, как жест отваги. Дети по очереди подсаживались к её подолу, прижимали свои руки к её рукам, теребили крупное застывшее тело, плакали, уходили и возвращались снова. Первая ночь прошла беспокойно. Никто не знал, как надо вести себя, когда горе затопило душу. Каждый чувствовал, что нужно время, нужно много-много времени, чтобы научить застигнутых врасплох людей вести себя правильно, соблюдая и горячность и достоинство, но справляться с ужасом, вот беда, вот нюанс, надо сегодня и сейчас, без черновика и второго шанса, без репетиции и права на ошибку. Надо что-то говорить, смотреть в глаза, ждать ответа, перебирать в памяти фантики мыслей, не имеющих к данной секунде никакого отношения, раздражаться на себя, вообще очень много раздражаться, и это раздражение, как болезнь гнилого зуба, мучительно, ни капельки не сладкое. Ты раздражаешься на громко шмыгающих, на слишком тихих, на тех, кто не пришёл, и на тех, кто зачем-то припёрся, хотя их никто не звал, раздражаешься одинаково как на тех, кто попросил вина, так и на тех, кому захотелось воды. Как пить воду, когда воздух пропитан ужасом? Из чего состоят их глотки? О, какой страшной была первая ночь! Одна маленькая Луна спала, и ничего не поняла и не запомнила.
  
   Первые дни дети и мать молчали. Молчание - эликсир, усыпляющий боль, чернозём, в котором уже притаились невидимые корни душистых роз, дай им прорасти - их бушующий сад вознесёт тебя до небес внутренней радости. Дети молчали и жались к матери, Антония дышала, как астматик перед смертью, за минуту до удушья, качалась из стороны в сторону и казалась всем сумасшедшей. Что перенесли потолки, подпёртые дорическими капителями в гордой греческой простоте тихого дома - о том никто не узнает, потолки ведь молчат, но и сам воздух провис в те дни вниз от тяжести горя семьи Карадагов, поделённого честно на четверых. И как не воспротивиться всему существу человека несправедливой ухмылке злого божка, растоптавшего в семь двадцать девять их счастье, их солнце. О, как страшны мысли человека, возжаждавшего справедливости!
  
   А на седьмой день Марк исчез. Его искали в доме и за домом, и на улице, у родственников, у соседей, в парке, в университете - Марка нигде не было. Антония, будто почувствовав кожей отсутствие сына, очнулась, и больше не впадала в сомнамбулическое беспамятство. Поиски Марка затянулись и разбудили семью Карадагов, Антония и старший сын почти не бывали дома. Одна крохотная Луна, как обычно, ничего не заметила, играя с няней в своей комнате, ничего, ни разбухших потолков, ни тяжёлого воздуха несчастья, ни заторможенную мать, ни пропажи брата. Её жизнь была воистину прекрасна.
   Марк пришёл домой сам, сорок дней спустя, ввалился грязный, взъерошенный прямо в отцовский рай в задних комнатах дома, хотя прежде боялся перешагнуть за порог отцова святилища, задыхаясь от благоговения, краснея, как варёный рак. Он встал посередине спартанской комнаты униженного случайной смертью грека - своего отца, глаза его блестели, так повелительно и сильно блестели, что все бывшие в комнате не проронили ни слова, не пикнули ни писка, не шевельнулись, не охнули, не нахмурились. Стояла благоговейная тишина, только теперь благоговение вызывал сам Марк, средний сын, всегда робкий и тихий мальчик, теперь же он походил на древнего разъярённого и просветлённого пророка, принесшего людям великую тайну жизни, пришедшего, чтобы всех спасти. Марк постоял неподвижно не больше минуты, но всем показалось, что прошли годы и тысячелетия, так велика была сила его молчания, а потом он подошёл к матери, опустился перед ней на колени, уткнулся лицом в складки её чёрного платья, как смирный барашек, и простоял так ещё минуту, которая вновь показалась всем вечностью. А потом Марк заговорил. Он говорил долго, иногда бессвязно, иногда сложно, неизменно пламенно, но и хладнокровно, красноречиво и сумбурно, как и подобает древнему пророку. Он говорил примерно так:
   - Не всё создано по благодати, мама. Я теперь знаю это. Я теперь могу говорить то, что не говорил раньше. Надо решиться и бросить вызов позорной гадине под названием случайная смерть. Надо стать мужественными и оскорблёнными. Я прятался в отцовой лаборатории в надежде найти ответы на вопросы, раздавившие всех нас вот в этом месте, в этой комнате, вопросы, расплющившие наши надежды, осквернившие жизнь отца...Ничего не говори сейчас, мама, я умоляю тебя, ничего не говори сейчас...
   Марк уставился с мольбой на сомкнутые губы матери, и всем на миг стало страшно. Неподвижные материнские уста не подвели сына и не шевельнулись.
   - Я не нашёл ответа, как убить боль, но я узнал, что надо сделать, чтобы несправедливость не стала приговором, фатумом, чтобы человек оставался осмысленным и свободным в выборе, даже, когда у него отняли право на выбор... Когда его дёрнули за чуб, как ублюдка, пнули в дерьмо, надругались над ним, как над скотиной, осквернили его душу, растерзали на глазах любимых...
   - Ч-ч-ч-ч,- уста Антонии разомкнулись на миллиметр, не способный выцедить членораздельное слово, но достаточный, чтобы одарить утешением,- Ч-ч-ч-ч,- пела мать, обхватив охапкой голову сына.
   Марк всхлипнул, взял материны руки и порывисто поцеловал их. Было видно, что он не закончил говорить. Эмоции помешали ему, но не остановили.
   - Я знаю, как перехитрить эту сучку, случайную смерть, знаю, мама, поверь мне,- сын осыпал мелкими сухими поцелуями руки матери и говорил, как пьяный или безумный, когда он поднимал взгляд - взгляда никто не мог выдержать, так бешено он горел,- Отцу не дали шанса выбрать самому свою смерть, а я дам людям эту привилегию, этот великий дар! Я, мама, я! Ты будешь гордиться своим сыном, мама, как я горжусь своим отцом. Отныне мир изменится, дни старого мира сочтены. Любой лавочник, любая девушка, подросток, старик, дурная баба, любой, понимаешь, любой, если он захочет, сможет распорядиться своей смертью так, как хочется ему. Только мы сами имеем право выбирать свою смерть...
   На этих словах Антония шумно выдохнула и в этом выдохе была мука.
   - Да, мама, да - только мы сами имеем право выбирать свою смерть,- громким шёпотом, уверенно, строго повторил Марк, сжимая запястья матери, глядя на неё в упор, будто хотел просверлить её душу,- Никто другой не имеет на это права! Никто. Я знаю это теперь. Раньше я догадывался, а теперь знаю. Ты даже не представляешь, мама, как глубоко я это знаю,- Марк вновь ласково и сухо чмокал материны ладошки,- Ты даже не представляешь, мама. Я уйду от вас завтра и буду работать так, как не работал ещё ни один учёный до меня. Даже Августин Карадаг не работал так, как буду работать я. Это будет великий проект, поверь, мама, своему сыну. Я назвал это чудо, это противоядие, которое изменит лицо мира, "Другая смерть"! Тебе нравится? Тебе понравится, мама, вот увидишь, как тебе понравится!- на этих словах Антония ещё раз выдохнула муку и задрожала,- Не пускай никого в лабораторию, пожалуйста, мама, кроме меня там никого не должно быть. О, мамочка, о божество моё, о, моя прекрасная мать...Отпусти меня, отпусти меня, отпусти меня...
  
   Марк нежился, как ласковый котёнок, мурчал, но было ясно, что этот статный молодой мужчина вырос из своего имени, из своего рода, из своих бренных одежд, из своего прошлого и настоящего, и это распирало его чуткое человеческое естество, боящееся перемен, как боится перемен всё живое, непрерывно при этом меняясь. Он мучился, как мучается женщина в родах и сбросил, наконец, свою старую кожу под названием - Марк Карадаг, как сбрасывает её змея, трясь боками о камни. От Марка Карадага ничего не осталось, кроме метрик, никому уже теперь не нужных. Марк ушёл в ту ночь, и два с половиной года семья почти ничего о нём не слышала, а потом, вдруг, весь мир заговорил о гении Марка Карадага, о мужестве Марка Карадага, о великом открытии Марка Карадага, рядом с которым померкли, как тусклые пылинки, все прежние достопримечательности мира: хождение на двух конечностях, огонь, пирамиды, письменность, электричество, прививки, победа смертоносных болезней, этика, эстетика, гигиена, "не убий", человеколюбие. Марк сразу же возглавил громоздкую корпорацию "Другая смерть", о которой грезил столько лет.
  
   Жизнь семьи переменилась. Как она могла не поменяться, когда изменился целый мир, визжащий от восторга, рыдающий, избавившийся от вековечного проклятья - несправедливой смерти, гнусной истерички, бьющей метко в висок в тот самый миг, когда человек нюхает цветы, или гладит ребёнка, или поёт песню. Конец омерзительной Горгоне! Да здравствует моё право выбрать себе смерть самому! Никто не протестует против юбок трубочкой, никому нет дела, что я курю, что косолаплю, что люблю дождь. Тысячелетия подряд мне оставляли право выбирать форму для моих ногтей, длину моих волос, цвет моей юбки, вкус моего чая, фасон моего гроба, но стоило мне покуситься на большее - меня проклинали или умерщвляли. Марк Карадаг стал первым человеком, который вышел вперёд и сказал: И форму ногтя, и фасон гроба, и свою смерть - выбирай сам! Он не просто сказал это, он дал голодному человечеству пригоршню вкуснейшего мармелада.
  
   И мир услышал, и вкусил, и взорвался.
   "Другая смерть" стала новой философией, никогда больше человечество так не дрожало от предвкушения экстаза, как в тот благословенный год обретения надежды, год, поманивший сердца человеков миражами победы над заклятым врагом - смертью. Пусть мираж, пусть дурман, кричало сердце всякого человека, но пусть будет ещё жизнь, и пусть будет ещё смерть, та, что хочу я. О, никакому разуму не под силу перешибить силу этих двух слов: слова "я" и слова "хочу". Когда они соединяются воедино, человек оборачивается в монстра. Никому не докричаться до ушей монстра.
  
   Марк вернулся домой. Семья обступила потрёпанного любимца и принялась за дело, которому издревле обучено гибкое тело любой семьи - залечивать раны, ибо залечивать раны есть единственное предназначение семьи, как таковой. Кто не знает этого, тот не знает ничего, тот дурак.
   Внешне ничего не произошло в глубине маленького дома на Петит. Мать и дети так же сидели дома, и так же обожали друг друга. Марк с головой ушёл в новое дело, и был так счастлив, что семья радовалась за его счастье, и лишь ночами каждый плакал на своей территории, и грыз ногти, и ходил из угла в угол, и выходил утром с красными замученными глазами, стесняясь быть изобличенным в страхе. Одна Луна расцветала и не знала тревог близких.
  
   Старший Мишель поначалу с интересом следил за удачливым братом, бегал за ним, как собачонка, пропадал в корпорации, носил книги, бесконечно спорил с кем-то по телефону, даже отрастил элегантную бородку, став похожим на молодого гениального профессора больше, чем сам гениальный брат - молодой профессор. Но постепенно Мишель остывал и отходил от дела брата, запирался, отнекивался, лгал, прятался, и молчал, молчал, молчал. Марк был так поглощён триумфом "Другой смерти", что уклонение брата воспринял, как временную хандру лентяя, девчоночьи сопли здорового бородатого мужика, не желающего закатать рукава и пахать, пахать, пахать от восхода до заката. Брату не хватает идеи, грустил Марк, поглядывая, как избегает его старший брат, как печален он в интерьере старого дома, не залечившего ран после смерти отца. Иногда Марка охватывал порыв позвать брата к себе в кабинет, поговорить с ним по душам, как братьям, как единомышленникам, но на этом слове порыв увядал потому, что яснее ясного было видно, что никакие они больше не единомышленники, а быть братьями - недостаточно, чтобы сидеть рядом и говорить слова. Даже при одной мысли Карадагов передёргивало от запаха фальши, закравшейся в их чистые мысли уникумов. Как-то незаметно избегать друг друга сделалось их взаимной игрой, из тех игр, что держат в тайне, но без которых обойтись уже трудно, ибо правда вызывает обоюдную неловкость и желание скорее заиграть в новую игру. Марк не заметил и того, как брат посерел, будто наелся таблеток активированного угля, как стал дик, неухожен, раздражителен, тощ.
   - Это всё детское, мама, Kindisch,- успокаивал Антонию средний сын,- Не думай. Пройдёт. Ему не хватает отваги, чтобы стать свободным. Быть отважным так трудно, мама, так неспокойно, так многослойно и многомысленно. Нельзя просто проснуться и быть свободным, это сказки, это ложь для старшеклассников. Пусть Мишель поболеет...Не смотри на меня...так, мама, не смотри, ты знаешь, как я люблю тебя и твоих детей. Пусть поболеет, это приближает к освобождению.
   - Ты заметил, как он смотрит на тебя?- глотала слёзы Антония, давясь ими, выравнивая речь так, чтобы незамеченным оказался ком, перегородивший глотку, мешающий говорить,- Он смотрит на тебя с ненавистью...
   - Да нет же, мама, нет, мама....
   - С ненавистью,- дышала Антония астматическим хрипом,- С ненавистью. Мои дети смотрят друг на друга с ненавистью...
   - О, мама, нет. Нет...
   - Да. Да. Да...
  
   Сцены учащались и учащались, и, однажды, домой не пришел Мишель.
   - Приведи своего брата, или я...
   Средний сын не бросился уговаривать или останавливать мать.
   - Что, мама?
   - Или я...
   - Что, мама?
   - Я...
   Разговор ничем не кончился. Когда между двумя любящими разговор кончается ничем, это значит, что кто-то из двоих стал любить чуть меньше, это чрезвычайно важный и печальный симптом, предвещающий расставание. Мишель отныне жил отдельно от семьи, и Антония ни слова не сказала больше ни среднему сыну, не вернувшему ей старшего сына, ни кому бы то ещё.
  
   Антония больше никогда ничего не требовала от детей. Что делать матери, когда она видит, что дети рассыпаются в стороны, как ни тяни она их к себе, как ни призывай, как ни аукай? И она стала делать то, что делают все самки планеты Земля, то, что подсказывает не глупый заносчивый разум, а зов древних соков, которые старее разума. Она только прижимала их к себе и прижимала, и целовала, и целовала, и не могла нацеловаться, не могла насытиться, не могла насмотреться, не могла надышаться, не могла наплакаться, когда оставалась одна, и слёзы её были обильны и горьки. О, мой Августин, плакало в тишине ночи её крупное сердце! О, мой Августин! Если бы возможно было перевести на бумагу все выдохи её сердца, все стоны её и всхлипы, то получилось бы бесконечное и бессмысленное: О, мой Августин! О, мой Августин! О, мой Августин! Кто никогда не любил, тот ни черта не поймёт, а кто любил, тот промолчит, потупится, вздохнёт и повторит: О, мой Августин! И миллиарды ликов, разорвавших когда-либо по умыслу либо по неосторожности чьё-то живое сердце, поймут в этот миг язык запоздалого раскаяния, и счастья, и горя, и любви, и светлой печали, заменяющей многим отсутствие воспоминаний.
   О, мой бедный Августин!
  
   Однажды Мишель подкараулил Марка у здания корпорации. Мишель выглядел, как оборванец, был худ, глаза неестественно блестели, он боялся встретиться взглядом с удачливым везунчиком братом, у ног которого лежал теперь весь мир, ибо мир жаден до бессмертия, как не жаден ни до чего больше в бренном мире. Свихнись, вдруг, и захоти Марк убивать собственноручно пару тысяч людей в день, или пару сотен, или, хотя бы, парочку человеческих экземпляров в сутки - и свихнувшееся от жадности человечество, в угоду Марку, каким-нибудь образом да оправдало бы это его личное священное право на бессмысленное убийство. Человечество нашло бы, чем обосновать кровожадность гения, помахавшего у носа человечества, сдыхающего от страхов, вкусной костью бессмертия.
   - Ты плохо выглядишь,- равнодушно констатировал Марк, быстро глянул на брата, и так же, как и он, боясь быть с ним ласковым.
   - Да,- непонятно о чём прогудел Мишель.
   - Что делаешь?- продолжил Марк в том же тоне.
   - Так...
   Разговора не получалось. Марк сделал движение, чтобы обойти препятствие в виде брата.
   - Зачем ты лжёшь всем?- тихо-тихо процедил Мишель, уже почти в спину младшему брату.
   Марку показалось, что его ударили. Он шатнулся, но устоял и с ненавистью посмотрел прямо в глаза брата.
   - Кого - всех?- губы Марка дрожали.
   - Их. Меня. Мать. Луну. Всем лжёшь.
   Марк испугался, что может упасть, так потемнело у него в глазах.
   - Никому. Никогда. Не лгал. Поди прочь. Ты - сумасшедший и завистливый неудачник-слюнтяй...Пропусти.
   - Ты же знаешь, что единственно, чего захотят копиры, очеловечившись - это вечной жизни. А ты им - сорри, детки, надо умирать. Пройдёмте к гробикам. Ах, какие гробики! Баю-баюшки-баююю, дети, закрываем глазки,- Мишель качал невидимого младенца и безумно зло глядел на брата,- Так? Я спрашиваю - так?
   Марк на секунду растерялся.
   - Не так,- взял он себя в руки,- Не так. Ты - чокнутый, точно чокнутый.
   - А как? Как ты заставишь их умереть ещё раз? Они что - придурки? Они захотят жить с такой силой, что тебе и не снилось. Они сотрут в порошок полмира, чтобы урвать хоть полминуты дыхания. Они у-м-и-р-а-л-и-и-и, Марк, умирали, понимаешь? Ты понимаешь, что это такое? Ты знаешь, что это? И я не знаю, и вот, те все, кто ходят, хлопают тебе, заглядывают тебе в рот, ждут от тебя чудес - они тоже не знают, что значит умирать. А они знают! Они знают! Брат, очнись! Ты зовёшь людей в ловушку! Это всё мираж! Всё - ложь!
   - Да пошёл ты...со своими истериками...баба слюнявая! Как ты надоел, как ты гадок...А что хорошо? Что не ложь? Ты забыл отца? Его смерть - хорошо? Его смерть - не ложь? Что тогда благо? Что? Скотина...
   - Ты злишься потому, что сам боишься того, что задумал сделать. Да?- Мишель говорил тихо, так тихо, что у брата от воротничка вниз по позвоночнику побежали мурашки,- Тебе страшно,- шипел Мишель, буравя брата глазами,- Оттого ты так активен и супер-занят, что ты запуган. Тебе страшно остановиться. Если ты остановишься, ты ужаснёшься тому, что задумал сделать, побежишь и бросишься вниз головой вон с того моста. Да? Так? Посмотри, у тебя дрожат пальцы, с чего бы это, а, наш гений, спаситель человеческой расы, спокойный атлант, не ведающий сомнений, а?
   Марк, вдруг, устал. И у него действительно дрожали пальцы, он сам только что заметил это.
   - Иди, Мишель. Иди прочь. Ради матери я прощу тебе твою злобу. Уходи, брат. Мне плохо...
   Мишель подступил к брату почти вплотную, и сверкал глазами, в уголке губ его пузырилась бешеная слюна.
   - Ты перечеркнёшь историю человечества, Марк. Ты разбудишь дьявола. Посмотри, что ты делаешь с людьми, посмотри на меня. Меня зовут Мишель Карадаг, мне двадцать девять лет. Вероятно, я буду жить долго потому, что страх за свою шкуру повелевает мне лелеять собственную плоть, избегать дурных привычек, сокращающих дни моей жизни, и страстей, мешающих моему телу радоваться жизни. Я тебе точно говорю, что проживу очень-очень долго. А теперь посмотри внимательно. Что ты видишь? Кто перед тобой?
   Марк и правда внимательно стал глядеть в лицо брата, и тошнота подступила к его горлу.
   - Мишель, дурак, хватит. Хватит болтать, брат, ну тебя...
   Марк сонно водил ладонью по воздуху, будто отгонял невидимую муху, на самом деле, он разгонял ужас.
   - Смотри, смотри на меня,- шипел Мишель, не отпуская брата, как удав не отпускает мышь,- Ничего не заметил? Страшно? Страшно, спрашиваю? Что? Кого видишь?
   - Мы похож на мертвеца...
   - Мертвеца?- Мишель дико, некрасиво засмеялся, икая, глотая колики,- Мертвец? Нет, брат. Нет. Я не мертвец. Я - во сто раз хуже мертвеца. Я готов плюнуть на мою бесценную жизнь и умереть сегодня же, умереть в любую секунду, вот прямо здесь, на этом месте, лишь бы попробовать этот деликатес - Другая смерть.
   - Что мешает тебе умереть сегодня так, как хочешь ты сам? Зачем тебе "другая смерть"? Исполнить свою мечту ты и "без другой" смерти способен в любую секунду. Иди и умри, как желаешь! Чего стоишь? Иди и умри!
   - Ничего ты не понимаешь!
   - Это ты ничего не понял. Я хочу справедливости! Я хочу возмездия! Я хочу тепла в дома! Я хочу, чтобы отец встал в тот день, побыл с нами ещё какое-то время, а потом ушёл бы от нас, как уходят любимые от любящих, со светлой грустью, с улыбкой прощания. Нам достался только ужас, только холод, только крах, это несправедливо. Я проклинаю несправедливость смерти отца, и я хочу убить её, больше мне никто не интересен, и больше я ничего не желаю...
   - Ты не вернёшь отца...
   - Я не верну отца, но я делаю "другую" смерть только ради него. Только ради него...
   - Но копирам плевать на справедливость, копиры захотят жить, жить и жить, раз уж ты, творец, смог вырвать их из лап смерти. Они перегрызут тебе глотку за одну мысль об их повторном умерщвлении...
   - Ошибаешься. Ты ошибаешься. Я верю в копиров. Они будут искать смерти. Глупо хотеть жить в этом прекрасном мире...
   - Глупо хотеть жить, когда впереди у тебя целых две смерти.
   - Уходи, Мишель,- Марк выпрямился и почти с добротой, прохладной добротой снисходительности, смотрел на завравшегося брата,- Всё я давно про тебя знаю...
   Он сказал это, будто сдвинул гору. О, как тяжело двум людям из хорошего дома, приученным к любви, ненавидеть друг друга.
   - Я давно понял, отчего ты бесишься,- продолжал устало Марк,- Откуда твоя дикость, твои закидоны, твоя, о, о, о, ст-ра-а-нность,- гундосил он в нос, танцуя руками клоуна,- Давно я уже всё понял.
   - Надо же,- искренне поверил ему Мишель, и сделался хмурым,- Что ты понял?- ему показалось, что можно ещё хоть что-то спасти из своего торжественного замкнутого я.
   - Ты, тихоня, инфицирован "Другой смертью" больше всех вопящих миллионов, истекающих от желания бессмертия, вместе взятых,- Марк говорил и наслаждался видом красного, как рак, искорёженного стыдом и болью брата,- Ты первый, слышишь, первый перекусишь мне глотку за напоминание о бесценности жизни. Ты хочешь умереть, хочешь страстно, отчаянно, и всё ради лакомства под названием "Другая смерть", которого ещё никто не попробовал, но от которого все уже посходили с ума. И ты - первый. Тебе не нужен ни мой подвиг, ни моё мученичество, ни моё усердие. Посмотри на мою голову, на моё лицо, на руки...Мне можно дать пятьдесят, а я ведь младше тебя. Ты хочешь тупо умереть...Тупо, пошло, жадно умереть...
   - Я хочу поскорее умереть, чтобы умереть потом ещё раз...
   - Я понял это сразу. Ты выдал себя горячностью.
   - Я горяч, ты же знаешь,- Мишель трясся,- Что в том плохого? Что плохого? Чем я рискую?
   - Это будешь не совсем ты. Второй раз умирать будет копир. Ты и копир - не одно и то же...
   - Очень близкие друзья,- Мишель улыбнулся, но улыбка вышла затравленной, кривой.
   - Или враги. Или монстры.
   - Лучше пусть просто я и копир меня, без фольклора.
   Братья помолчали.
   - Создай мне копира,- Мишель поднял глаза на Марка, и взгляд его был ещё хуже его улыбки, затравленный и убитый.
   - Я не знаю...
   - Создай,- давил Мишель.
   Марк замялся потому, что эта идея показалась ему, вдруг, очень своевременной и очень разумной. Родной брат захотел стать подопытным кроликом - это ли не наилучшая реклама проекту, и без того, правда, имеющему зашкаливающий рейтинг, но разве бывает славы чересчур много?
   - Не знаю,- уже менее уверенно промямлил Марк. И Мишель почувствовал, что побеждает.
   - Сделай меня...
   - А мама...
   - Она обожает тебя. И обожает меня. Она поймёт, что ты просто умножаешь любовь...
   - Любовь,- хмыкнул Марк, не веря себе.
   - Она обожает тебя. Обожает меня. Обожает Луну. Она обожала отца. Вдруг, костлявая сучка смерть захочет надругаться над её душой ещё раз, и я сдохну так же нелепо, как Антоний Карадаг, утром, идя за газетой, и мои кишки разлетятся по соседским грядкам с бегониями, как кишки моего отца? Может, вихлявая сучка присмотрелась к нашему дому, и хочет захаживать к нам почаще, пока есть ещё кому двигаться из комнаты в комнату? Что скажешь? Как ты посмотришь в глаза матери, когда я разлечусь на кусочки?
   Марк мялся, горел, как огонь и не знал, что ответить. Огонь, который жёг его, был совсем не огнём стыда, это был огонь азарта.
   - Сделай меня,- давил и давил Мишель, разжигая неутолимый пламень, испепеляющий брата, и пламень этот Мишель хорошо чувствовал.
   Марк опустил плечи и стоял мрачный, но безумно счастливый. Последнее недоразумение рассеялось в нём, будто его и не было.
   - Ради отца. Только ради отца.
   Братья, десять минут назад готовые зарезать друг друга, обнялись.
  
   В тот же год, в декабре, миру был представлен первый копир. Но им был, увы, не Мишель. Копир Мишеля был вторым копиром в истории человечества.
  
  
  
   3
  
  
   За двадцать семь шагов до калитки Марк обычно начинал думать о себе, как о несчастнейшем на свете человеке. Люди, умей они подслушивать не слова, а мысли и сердечные расположения, наверняка, собрались бы кучей и побили Марка за такое богохульство. Самый богатый человек на земле за двадцать семь шагов до калитки не имеет права скидывать мантию героя. Ты спас человечество от смерти, не смей же киснуть, не смей помыслить, что протухнуть можно задолго до поминальных речей и скаканья солнечных зайчиков по крашеной крышке гроба, за миг до исчезновения с глаз, навеки. Тебе простили всё, тебе готовы простить ещё больше, только держи спину прямо и говори бодро. Человечество по отдельности - пугливые дети, но в толще себя - ещё пугливее, чем пугливые дети, человечество, если говорить честно, стадо, боящееся шума, который само же и производит. Почему пеленают детей? Потому, что дети непроизвольно взмахивают руками и пугают себя. Так и человечество. Достаточно выстроиться не так небесным светилам, и человечество обоснует: почему именно в данный год данного тысячелетия два миллиарда одних людей должны истребить два миллиарда других таких же людей. Что это, если не истеричность и не страх? Марк Карадаг не имел права чувствовать себя несчастливым, но привилегии, данные ему обществом, сделать его счастливым тоже не могли. Оставалась одно - ложь. Лишь за двадцать семь шагов до калитки, Марк расслаблялся и позволял себе то, чего не мог позволить нигде и никогда - сдыхать от тоски, грызть себя от наползающего на душу отчаяния, маяться, метаться, молчать, и даже плакать.
  
   В этот день, выдавшийся пепельного цвета от набежавших туч, Антония Карадаг собирала гостей: её ненаглядной дочери исполнилось четырнадцать. С завтрашнего дня Луна будет иметь привилегию удвоения, первую ступеньку к привилегии копиратства, и, следовательно, к чуду "Другой смерти". Марку не очень хотелось быть среди любопытных глаз, но мать позвала его, и хороший сын не смог отказать обожаемой матери.
   Луна кружилась в розовом платьице, какая-то растрёпанная и несерьёзная, не тянущая на грозную цифру "четырнадцать", да и прочие атрибуты четырнадцатилетия такие, как привилегия удвоения, копир, другая смерть - ей никак не шли. Марк хмыкнул, глядя на прыгающую с маленькими детьми сестру. Разве она оценит мой подвиг, подумал он с тоской. И сколько таких?
   На прохладе открытой террасы Марку стало уютно, он давно привык быть один, но куда денешь зов крови, сгоняющий людей вместе, как отказаться человеку от тепла, исходящего от слова дом. Маленький особняк на Петит давным-давно поменяли на поместье у восточного холма, но как-то незаметно Антония Карадаг превратила безликую громадину в точную копию их старого гнезда, только сильно разросшуюся. Все стены в доме были белого цвета, а те, что снаружи - заплетены диким виноградом. Белый и зелёный - любимые цвета Августина. Жёлтый добавлялся бесплатно в виде солнца, голубой в виде неба, чёрный в виде воспоминаний.
  
   На сегодняшнее торжество Антония пригласила нового управляющего корпорацией "Другая смерть" Лазаря Антониони. О нём рассказывал Марк, из-за него злился Мишель, хихикала милая Луна, шепчась с подружками. Сыновья несколько раз чуть не поубивали друг друга, споря: мертвец или человек новый управляющий. Антония, больше для того, чтобы примирить все стороны, настояла на приглашении Лазаря в свой дом. Марк повиновался, и вот, с минуты на минуту, в их доме должен был появиться первый управляющий корпорацией "Другая смерть" - Лазарь.
   Копир.
   До сих пор копиры выполняли лишь ту основополагающую функцию, что и обусловила когда-то их создание - копирование человека на случай случайной смерти. И какое-то время исполнение функции копирами строго соблюдалось. А потом потихоньку сошло на нет. Через год-два, завершив курс очеловечения, копиры становились неузнаваемыми. Беда в том, что отделить копира от оригинала полностью, безоговорочно, так сказать, не получалось до сих пор и получиться, увы, не могло никак. Оригинал где-нибудь да пересекался с копиром. Если следовать букве закона, то "копир не мог быть ни очеловечен, ни использован до наступления случайной смерти оригинала", это цитата. Копира следовало создать при жизни оригинала, создать и только, но там, где дело касается людей, там никогда и ничего не получается так, как задумано законом ли, умниками ли, пророками ли, законниками ли, поэтами ли, диктаторами ли. Там, где дело касается людей, там всё не по-человечески.
   Марк стал нервничать примерно через полчаса. Вечер то феолетовел, то желтел, вперемешку с серым. Уже съели мороженое, уже чесались края губ, раздражённые клубникой, уже все друг другу надоели так, что хотелось расстаться на полгода, и ни звонить, ни переписываться. Дети захныкали, торт вызывал спазмы, шампанское - отрыжку, которую каждый прятал, как мог, кто в долгий вздох, кто в смех на несмешном анекдоте. Одним словом, вечер шёл своим чередом, и изменить этот законный черёд не смог бы ни один человек во вселенной. Человек, но не копир.
  
   Когда Марк подтолкнул к эстраде тощего белобрысого человечка в тёмно-голубом нелепом костюме - двойке, все присутствующие обернулись из вежливости, а не из любопытства. Очкарик, проталкиваемый вперёд, не интересен, если он не накрашен, как девка в ансамбле, или не пьян, как гусар в казарме. Над безобразием толпа похихикает, это поднимает толпу в её собственном о себе мнении. Белобрысый очкарик скучен, как алгебра, в нём нет порока, а, значит, нет к нему и интереса.
   - Друзья мои,- робко начал Марк, спокойно ожидая, пока дальние гости не угомонились.
   Антония и Луна, обнявшись, как подружки, подошли к выступу эстрады. Все переглядывались, всем было весело.
   - Друзья,- Марк дождался, когда станет тихо,- Хочу представить вам моего босса, новоиспечённого главу корпорации "Другая смерть"...
   Марк подождал аплодисментов. Аплодисменты не грянули. То здесь, то там прошлёпал звук нескольких хлопков, где-то в углу заговорили, где-то захихикали. Кто-то не вовремя чокнулся бокалами, и звук разлетелся такой силы, будто ударили в колокол.
  
   - Прошу любить и жаловать,- показал Марк рукой на щуплого очкарика,- Лазарь Антониони. Босс корпорации "Другая смерть"...
   На террасе стало прохладно и многим в этот миг захотелось вина с корицей.
   - Копир,- после долгой паузы, закончил Марк.
  
   Тишина вышла оглушительная. Стекло бокалов продолжало звенеть в абсолютной тишине. А потом всё разом взорвалось.
   - Копир! Копир!- кричали взрослые умные граждане, захлёбываясь от восторга, забыв о вине и корице. Им казалось, что только всеобъемлющей любовью к творению можно высказать признательность творцу копиров, солнцеподобному отпрыску солнцеподобного отца Августина Карадага - Марку, гению и победителю смерти, беззубой твари, вот-вот готовой поглотить их неподготовленные к небытию души, и нежелающие гниения тела. И подвиг, и подвижничество Марка им были безразличны. Заговори он сейчас про то, что "копиры помогут нам убить подлую гадину - случайную смерть", эти слова любил произносить Марк, за последние годы он произнёс их сотни, может, даже тысячи раз, скажи он так - и всем сделалось бы неловко, стыдно, как бывает, когда человек при вас лжёт и ожидает от вас, что вы поверите в его ложь. И всем, в итоге, неловко и гадко, будто всех обманули.
   - Копир! Копир! - пищали дети, играющие во взрослое понимание жизни.
   - Копир,- плакала прекрасная Антония, тоскуя о прекрасном супруге, не получившем шанса всеобъемлюще повториться. О, мой бедный Августин!- шептало её заплаканное сердце.
  
   - Не каждый день копир человека, очеловеченный в прошлый четверг, становится верховным жрецом корпорации "Другая смерть",- Марк ухмыльнулся, ожидая привычного восторга.
   И он сполна получил восторг в тот вечер. Марк сиял.
   Лазарь оказался человеком, вернее, копиром приятным, культурным и тихим. Он был скован, не знал куда стать, к кому как повернуться, куда деть руки, сделавшиеся, вдруг, большими и неуклюжими, как лопасти мельницы. Его пиджак сидел на хозяине мешковато, будто снятый с чужого плеча. Почести, свалившиеся на него, были копиру, по-видимому, ни к чему, а восторг гостей непонятен. Очеловечили Лазаря не в прошлый четверг, конечно, это Марк вставил для эффекта, точнее, в силу привычного самолюбования. Оригинал Лазаря погиб, это было ясно, хотя бы потому, что копира отпустили из инкубатора и у него открыты глаза, но подробностей никто не знал. Даже Марк не всегда мог сказать - чувствует ли конкретный копир ту неразрывную связь с оригиналом, ставку на которую делали, их создавая, так ли уж сильны узы, связывающие копира и его владельца.
  
   Сегодня Лазарю выпало быть кумиром вечера наравне с Марком. Марку подобная роль, как воздух, Лазарю - обуза. "Жрец" краснел и пыжился, вертелся, тёр руки, тыкал указательным пальцем очки, комкал фалды пиджака, казавшегося поношенным, старомодным. Копир чувствовал себя неуютно. Всё, что ему хотелось - это сбежать из шикарного дома покровителя, но нечто удержало его от побега с первой же секунды. Луна. Скачущая по квадратам мраморного пола Луна - то ли девочка, то ли девушка, то ли цветок, то ли бабочка, то ли ангел с розовыми, а не белыми крылышками - копир увидел её и остолбенел. Лазарь так и остался бы стоять с раскрытым ртом, испытывая первое в своей жизни, которую, увы, нельзя на законных основаниях называть жизнью, а только небытиём, а, значит, следуя строго букве закона, первое в своём небытии наслаждение, если бы его не толкали любопытные гости Карадагов, не совали в руки липкие бокалы с шампанским, не заглядывали в глаза, не совали в карманы жилета любовных записок. Лазарь не понял даже, что именно он испытал, увидев, сразу же, лишь войдя на террасу, девушку в платьице, нелепом и детском, какие надевают малышкам, но не четырнадцатилетним крупным, в мать, Лунам. Луна резвилась в кругу орущих малышей, и любой мужчина обратил бы на неё внимание. Любой, но не Лазарь Антониони.
   Что значит - обратить внимание? Не все в мире тонкие и понятливые. Есть ещё тупые, простые и упёртые, их трудно различать, но нет ничего легче их взгляда на мир. Это их объединяет: их мир геометрически неправилен. Существует древнее заблуждение, будто сложный мир человека - это хаос, раздрай, бардак, эклектика, суматошность, истерика. О, как древне это заблуждение! Как трудно предъявить ему доказательства, что оно лжёт! Мир сложного человека уныл, как две параллельные линии, прост, и зачастую прямоуголен. Вся его сложность - это великое множество точек, через которые можно провести прямые, только количеством точек и спасается вся его сложность. Это как созерцание звёздного неба. Думаете, блестящие пупырышки, сияющие на иссиня чёрном заднике вселенной, полосы, брызги, утолщения световых полос, хвосты, туманности - это олицетворение хаоса? Как бы не так. Звёздное небо есть гимн геометрии, всё оно - торжество математики и ничего больше, никаких лирик и неясностей, никакой тягомотины и нудятины. Небо усыпано точками, через которые можно провести линии, или не проводить их, что равноценно. При всей своей внешней примитивности небо таит в себе великое разнообразие вариантов. Звёздное небо геометрически правильно, ибо божественно. Божественно, ибо геометрически правильно. Только пустые и тупые люди эклектичны и до одури креативны. Настоящие же сложные люди правильны и полны внутреннего достоинства, как равнобедренный треугольник, изысканно просты и открыты, как трапеция, и свободны, как миллионы вариантов пересечения в бесконечности двух параллельных линий. Или не-пересечения, что равноценно.
   Марку хотелось, чтобы этот вечер запомнили все. Он наивно полагал, что в этот вечер дарит людям счастье. Копир, достигший верхушки в мировой человеческой иерархии - это тонко, это колюче. Это питательная основа для чего-то большего, чем привычная уже философия копиратсва. Мир ждут перемены, и стоит за всем за этим он, Марк Карадаг.
  
   - Сейчас Лазарь скажет нашим уважаемым гостям несколько слов,- импозантно сделал жест рукой Марк, и склонил голову. Он давно научился быть красивым и раскованным на публике, он прекрасно знал, как элегантно прошла по воздуху его рука, как он в эту секунду статен, сколько завистливых глаз следит за ним, какие жгучие мысли будут мучить присутствующих, стоит лишь им вернуться в свои дома,- Просим вас, сиятельный Лазарь...
   Гости перестали говорить, есть, пить, помещение, будто сделалось шире и выше от внимательной, благоговейной тишины.
   Маленький человек совсем освоился с ролью важной персоны, успокоился, держался уверенно, смотрел с иронией и добротой, но по всему было видно, что он здесь чужой и нелюбимый. Он шагнул на полшага вперёд и сказал:
   - Добрый вечер. Меня зовут Лазарь. Я - счастливчик, взобравшийся на самую макушку корпорации "Другая смерть". И да, я - копир.
   Тишина на террасе во второй раз взорвалась. Стены содрогались от визга и хлопков. Со стороны могло показаться, что все эти дорого одетые и хорошо причёсанные люди, истерически орущие и хлопающие сухому очкарику, совсем не респектабельные гости утончённых Карадагов, а сектанты, собравшиеся для сакрального акта поклонения тупому и кровожадному божеству.
  
   - Я - копир,- настойчиво продолжал Лазарь, глядя куда-то в никуда, настойчиво, вдохновенно, не обращая внимания на шум глупых людей,- Меня очеловечили четыре месяца назад, вернее, почему "очелове-чи-ли", меня очеловечил...он,- Лазарь резко выбросил вперёд руку, указывая на Марка. Марк от неожиданности вздрогнул, сам того не ожидая,- Меня очеловечил Марк Карадаг потому, что Лазарь Антониони, мой оригинал, долго искал смерти...
   - Лазарь, не надо подробностей,- с опаской прошептал Марк, наблюдая окаменевшее лицо матери.
   - Долго искал смерти...
   - Не надо же подробностей,- шептал Марк, продолжая улыбаться во весь рот.
   - Пока не нашёл её...
   - Здесь женщины...
   - Женщины?- казалось, что это известие искренне изумило Лазаря, ещё больше его изумлению удивился Марк. Лазарь поднял брови, и стал обводить близорукими глазками празднично освещённую террасу,- В самом деле, женщины,- сказал он, покраснел, и умолк.
   Он не проронил больше ни слова, ни один угол рта не дёрнулся на его лице, ни один мускул, казалось, он даже не моргал. Лицо его закрылось, как закрываются створки старинного шкафа, виды видавшего, пережившего десять поколений хитрецов, припрятывающих в его укромных закоулках сахар, водку, ключи, обручальные кольца, справки из диспансера, или хотя бы одинокие бусины. Дверцы шкафа закрываются и всё, и никакие тайны вам больше не откроются. Лицо Лазаря закрылось и Марку, видевшему тайные знаки, захотелось поскорее закончить вечер и уйти.
  
   Марк ушёл через два часа, пьяный и злой. Сколько ни дай человеческому существу благ, человеческое существо назавтра скажет, что оно несчастливо и бесприютно, а те, кто честней, скажут, что им скучно. Этот дурацкий вечер нарушил какую-то уютную гармонию в сердце Марка Карадага. Некие уютные помыслы прижились как будто бы в его сердце, нахохлились, распушились, и тут что-то незаметное возникло и разрушило это безвинное самоочарование. Марк был уверен, что контролирует поведенческую свободу копира. Да, да, это называлось именно так: контроль поведенческой свободы. Факт очеловечения трактовался, как наделение копира абсолютной свободой, и в голову копира этот постулат вдалбливался в первую очередь, но при этом внешний контроль над свободой копира предполагался тотальный.
   - Или мы их будем видеть, и контролировать, и провоцировать их на исполнение своего предназначения - второго умирания, но уже заранее и самостоятельно выбранной смертью, в трезвом уме и ясной памяти, так сказать, выбранной, или они захотят жить вечно, пить, жрать, срать и спать, как они это и делали до своей случайной смерти...
  
   Сегодня Лазарь Антониони, этот выскочка, глупый копир глупого Лазаря Антониони, рухнувшего по пьяни в океан на своём супер-пупер самолёте, алкаша и бабника, убил внутренний покой Марка. Он, как гадюка, впрыснул яд в чистые мечты Марка Карадага, желающего человечеству блага, только блага и ничего, кроме блага. Он посеял семена неловкости и смятения в сердце бескорыстного воина со смертью, мученика и сподвижника. Как удалось примитивной выскочке добраться до святая святых Марка Карадага - его страха, что "другая смерть" - всего лишь химера, пустышка, игрушка, выдуманная смертельно напуганным трусом. Что всё его, Карадага, величие - следствие свинячьей жадности таких же, как и он, жадных свиней, напуганных, алчных, похотливых и малодушных. О, как тяжело в пьяной голове Марка проносились коварные мысли, мучавшие его уже месяцы и годы.
   - Надо поскорее убить эту скотину,- проговорил Марк вслух, отчётливо, и огляделся по сторонам. На миг ему стало страшно: ему показалось, что он произнёс эти слова в доме матери, при великом скоплении рафинированных лентяев, собравшихся от безделья пускать слюни, хлопать и визжать, как тупые свиньи, радуясь новой забаве, и, самое главное, показалось, что рядом с ним стоит тихоня Лазарь, внимательно смотрит на Марка и внимательно слушает. И все слушают тоже.
   - Скотина,- встряхнул головой Марк,- Я скоро собственной тени бояться буду.
   Ему захотелось уснуть и проснуться ранним утром, выздоровевшим и чистым, освобождённым от гнусного сора, от мутных мыслей. Марк сладко зевнул, и добрые мысли полусна окутали его, баюкая, унося прочь от мира.
   - Высплюсь, и убью проклятого выкидыша,- решил он, улыбаясь в темноте,- Да. Решено. Пусть верховный копир побыстрее сдохнет...
   Рой приятных последствий сопроводил эту последнюю, чрезвычайно ясную мысль, чувством счастья, тёплого и огромного, от которого слипаются глаза, всё путается и рассыпается внутри на миллионы крохотных сладких шариков. Через минуту Марк крепко спал, продолжая улыбаться во сне новым счастливым мыслям.
  
   Ему приснился отец тех времён, когда их дом на Петит был настоящим гнездом, и в нём копошились, как истинные птенцы, счастливые дети Карадагов. В те времена отец с матерью были похожи на Цезаря и Клеопатру, такими же прекрасными, величественными и влюблёнными, и всем хотелось поскорее бежать с улицы в их улей, курятник, гнездо, в их убежище посреди холодного мира, открытое для всех, кто кого-то любит. Неважно кого и неважно почему. Так и продолжалось бы до сих пор, если бы не нелепая гибель отца. Пусть Клеопатра растеклась в ширину, и стала горо - подобной и горо - неподвижной, а её рыцарь Цезарь сгорел в печи, как щепка - разве это что-либо меняет в истории их вечной любви? Мать в виде утёса, раскинувшегося над птенцами-детьми - это ли не мечта всех не согретых и одиноких? И было в том времени ещё одно свойство - в нём всё было фиолетового цвета, размытого, неяркого, похожего на слово небо, или слово ласточка, или слово садовая дорожка. Все предметы и лица, платья и накидки на плетёных креслах - были мягко фиолетовы, больше даже сиреневы, чем фиолетовы, и непременно чуть размыты к краям.
   Так бывает только во сне и в счастливых воспоминаниях несчастливых детей.
  
  
  
   4
  
  
   В это время дом Антонии Карадаг еле-еле освещался двумя жёлтыми лампами, по углам террасы, никто из домочадцев не любил яркий свет. Гостей никого не было, а в глубоких креслах остались сидеть лишь пятеро: Антония, Мишель, Луна и Лазарь Антониони, и некто пятый, на кого никто не обращал внимания. Хозяева устали от шума восторженных гостей, от стояния, от иллюминации, заляпанные столы убрали, пол блестел, в самом воздухе разлились нега и усыпление. Оставшиеся люди не хотели спать, им хотелось высказывать свои мысли, играть смыслами, смотреть друг на друга, как глядят лишь влюблённые на возлюбленных в те дни, когда охлаждение слегка подпортит их нежность, но нежность в них ещё велика и могущественна. Любовники знают это, но игра так затягивает их, так одурманивает победа над несуществующими трудностями, что взгляды становятся всё темней и темней, всё призывней и призывней, всё печальнее и печальнее. Дурман окутывает всех, и назавтра, можно не сомневаться, каждый вспомнит прошедший вечер, как самый длинный, самый неуловимо сексуальный, таинственный, и чуть-чуть нечистый из всех вечеров, бывших прежде. Каждый будет вспоминать со многими вздохами щекотливые подробности длинных часов вчерашней ночи, и никому не захочется делиться своими воспоминаниями.
   Думать мысли и говорить слова - что ещё остаётся людям, если завтра им не надо вставать, и зарабатывать деньги. Мысли и слова - неизбежный аксессуар той среды, в которой родились и выросли дети Антонии Карадаг, и дети умели виртуозно пользоваться своим преимуществом.
   Вот такая это была ночь. И в ней остались среди огромного дома пятеро: четверо Карадагов и Лазарь Антониони, копир.
  
   Луна тоньше других чувствовала уникальность спустившейся ночи. Почему-то именно вокруг Луны расселись уставшие люди, и вышло это непроизвольно, как и положено выходить всему, что судьбоносно.
   Лазарь отхлёбывал бесцветный чай из фарфоровой чашки, прозрачной на скупом свете, как крылышки последней в нынешнем году бабочки, самой поздней и отчаянной, заранее приготовившейся к смерти. Неосновательность в жизненно важных делах проявляют лишь те, кто не рассчитывают на долгую жизнь. Чего больше в таком взгляде на мир: дерзости или смирения - я не знаю.
   Луна перебирала шифоновую складку на юбке и сидела, наклонив голову, отвернувшись вполуоборот в сторону от Лазаря Антониони, не мешая ему насладиться её девичьим профилем. Впервые в жизни этот полу-ребёнок так умно и сознательно хитрил, и ловкость, и искусность собственной, вдруг откуда-то взявшейся, хитрости восхитили её, и даже то, что это есть именно хитрость, а не что-то иное, были ей понятны, как и то, что ей хочется, очень хочется, о, небеса, как хочется нравиться этому новому, совсем-совсем чужому человеку, косящемуся сбоку на её чудный, о, как она знает, что он чудный, чудный, чудесный - профиль. Впервые эта девочка, несколько часов назад прыгавшая с малышами по квадратам мраморного пола, не обращая внимания ни на мужчин, ни на женщин, почуяла, что и она тоже маленькая женщина, что мощные древние соки бушуют где-то глубоко в ней, пугаясь своей силы и свободы, пугая саму Луну своими великими силами. Эти открытия заставили Луну замереть и отдать себя на время во власть тихого обожания, без стеснения струящегося со стороны странного гостя, копира, сутулого, угловатого человека, ставшего в один миг и привлекательным, и желанным.
   Мать сначала заговорила о перемене, случившейся в их семье тринадцать лет назад. Вообще-то Антония не любила говорить о муже, и сейчас она о муже не говорила тоже, но все понимали, что только о нём она и говорит, только о нём и думает, только о нём и плачет.
   - В первые дни мы всё молчали. Так тяжело и много молчали, что я до сих пор ненавижу молчаливых людей. Есть такие, знаете, соберутся вместе и молчат, как мы тогда. Но мы молчали, чтобы выжить, а эти...Зачем собирались? Вы тоже, я заметила, молчун, или уж не знаю...
   - Задумчивый, мадам. Я - задумчивый. Не казните задумчивого Лазаря...
   Лазарь развеселился. Ему хотелось шалить и дурачиться, захотелось быть лёгким, острящим, внимательным.
   - Вам и вправду весело?- Мишель встал со своего места и подошёл к копиру,- Вправду весело?
  
   Мишель из всей компании был самым мрачным и надутым. Антония витала в одних облаках, Луна в других, Лазарь в третьих, все присутствующие были расположены романтически, кто в большей, кто в меньшей степени, всем хотелось игры и фантазий, лёгкой беседы, без сожалений, без боли, той беседы, что опьяняет сильней шампанского. Один Мишель сидел мрачнее тучи, готовый цепляться, раздражаться и идти в бой. Пальцы Мишеля слегка дрожали, голос истончился, было ясно, что он на пике тихой истерики, и горе тому, кто попадётся ему под руку.
   - Ну да, мне хорошо сейчас, Мишель. Мне кажется, что я счастлив. Отчего-то счастлив,- искренно признался Лазарь, и даже в темноте было заметно, как горят его щёки.
   - Копиры не могут быть ни счастливыми, ни несчастными! Что за бред!- прокричал Мишель, подпрыгнув от гнева, и встал, растопырив руки и задрав плечи, вдыхая воздух глубоко, отрывисто, как разъярённый бизон.
   Антония развернулась большим телом в сторону старшего сына, губы её дрожали от гнева.
   - Мишель,- еле выдавила она.
   - Мама! Копиры - мертвецы! Он не может чувствовать! Он не может говорить о счастье! Это ложь! Он издевается, или он дурак! Его надо сдать в инкубатор, на переделку, а не назначать верховным управляющим корпорации, в руках которой будущее! Бу-ду-ще-еее! Мама! Будущее человечества в руках этого дохлого весельчака!- трубил Мишель, совсем обезумев.
   - Ми-и-и-шель,- почти рыдала Антония, и на её дрожащий подбородок страшно было смотреть.
   Луна напряглась, обхватив руками колени, и вытянула спину, как встревоженный олень. Умного человека взгляд, каким смотрела на брата четырнадцатилетняя Луна, заставил бы бежать из этого дома прочь. И простота, и властность её голоса умного человека тоже бы испугали.
   Вечер, вдруг, стал холодным, где-то далеко грохнулась железка, ночные заводы Завокзального пригорода работали без передышки. Этот звук напомнил о чужих людях, шатающихся по ночным улицам, наверняка недобрых и опасных, выискивающих кого бы зарезать. Вот-вот, и вечер превратился бы в кошмар, в стыдную жуть, про которую не вспоминают утром.
   - Я сейчас уйду, и тебе будет трудно оправдаться передо мной, брат. Тебе будет трудно вернуть мою любовь...
   Тоненький голосок Луны прозвучал так решительно, что даже Антония перестала трястись и взволнованно обернулась, тараща глаза на дочь. Лазарь и Мишель стояли друг против друга, как заколдованные. Эта девочка показала сейчас такую силу, что и человек, и копир благоговейно заткнулись.
   - Как ты мог, брат?- то ли задала вопрос, то ли сама себе уясняла Луна страшные слова брата, разжевывая их, произнося медленно, сонно.
   - Мишель, мальчик мой,- Антония тоже хотела что-то добавить, но трясущийся подбородок запрыгал ещё сильнее, не давая ей связать слова. И Антония ничего больше не сказала.
   Даже сам Мишель стоял теперь растерянный, с раскрытым ртом дурака, озирался то направо, то налево, и был воистину жалок, если бы только близкие были способны видеть в нём в эту злую минуту раздражения родного человека, одной с ними крови. Близкие не простили Мишеля, никто не помог ему справиться с дурацким фиаско, с минутой истерической злобы, с завистью, с болью.
   Стало так тяжело Мишелю, что он, как стоял, белый, как стена, униженный бессмысленной выходкой, растерянный и растрёпанный, так и заплакал, стоя на том же месте, в голос, воем, со слюнями и вздрагиванием широких карадаговских плеч.
   Никто из Карадагов не шелохнулся. Камни бы заплакали, преступники раскаялись, луна отвалилась бы от вылупившейся на неё земли, а Карадаги не шелохнулись.
  
   - Да что ж вы его мучаете?- произнёс кто-то мягко за их спинами.
   Карадаги вздрогнули. От вкрадчивого "да что ж вы..." даже у железных Карадагов побежали по спинам мурашки. Они забыли, что не одни. Маленький человек в синем костюме вышел из-за спин, подошёл к Мишелю Карадагу и, помявшись, обнял Мишеля, как брата, сердечно и широко, и прижался лбом к его мощной груди, как упирается ребёнок в широкие бедра матери, уцепляясь за её платье, стаскивая его некрасиво вниз. Кто-то протяжно охнул. Через секунду, куцые плечики Лазаря начали вздрагивать, как скачущий по сухой доске теннисный мячик. Лазарь плакал навзрыд, всхлипывая, дёргаясь, смешно и ошеломляюще трогательно одновременно.
   - А-а-а...Ми-и-и -ше-е...,- попыталась что-либо промычать Антония.
   - Я...,- промямлил и Мишель, задыхаясь.
  
   Одна Луна вновь хладнокровно и зорко глядела на копира, не отрывая глаз, и лицо её было серьёзно, торжественно и плотоядно, как лицо ведьмы. Умный человек, увидев такое лицо, понял бы, что погиб.
   Наконец Лазарь оторвался от тела молодого Карадага, и обернулся к семье.
   - Не мучайте его,- умоляюще повторил копир.
   - Он прав,- шмыгнул мокрым носом верховный жрец. Он говорил очень тихо и искренно, обращаясь к сердцу жестокосердных людей, призывая их к милосердию,- Он прав. Я - копир, а, значит, мертвец, и, значит, не могу чувствовать...счастье,- Лазарь виновато тёр руки, и готов был сейчас провалиться под землю,- Я не имею права...чувствовать...и быть счастливым...раз я копир...Я не забыл...Меня учили...
   Луна не дождалась конца его слов, и сделала порывистый шаг к копиру.
   - Луна,- остановил её кротким взглядом Лазарь, и, на всякий случай, остерегающе выставил вперёд руку,- Твой брат прав. Твой брат не виноват передо мной ни в чём. Я - копир. Я не могу...любить,- лицо его сделалось страшным и кривым от муки,- Я не имею права...ни любить, ни чувствовать, ни радоваться...Меня учили этому, когда очеловечивали...
  
   Мишель покачнулся и отскочил от копира в сторону, как обожженный, и схватился за голову.
   - Простите меня,- продолжал копир, не заметив ничего,- Луна, прости меня. Зря Марк привёл меня к вам, о прекрасная Антония, простите меня. Мишель, ты хороший человек, живи долго, не спеши воплотиться в копире,- Лазарь с выражением жалости махнул в сторону затемнённого кресла с кем-то грузным, шевелящимся в нём время от времени, на кого никто не обращал внимания,- Жаль, что у меня не было такого друга, как ты, когда я...был жив...Когда я был...самим собой, а не этим вот,- он провёл обеими руками вверх-вниз вдоль своего тела,- Луна, как жаль, я не встретил такую женщину, как ты, когда был...не этим вот... Не бойтесь моих слов, о прекрасная Антония, я не опаснее муравья. Я - мертвец, мне нельзя быть с людьми...Мне ничего нельзя...Только умереть...
   - Это Марк вбил тебе в башку?- горя глазами, выпалила Луна.
   - Твой брат очеловечил меня...
   - А ты? Чего хочешь ты сам?- не унималась Луна, горя.
   - Я не могу иметь желания...Я - мертвец. Мишель сказал чистую правду...
   - Скоты! Высокоумные скоты!- сквозь зубы процедила Луна, источая недетскую ненависть.
   - Луна, зачем?- нашла в себе силы мать.
   - Высокоумные скоты!- чётко произнесла дочь, развернувшись лицом к матери,- Скоты!
   - Девочка моя. Моя милая девочка,- умоляла мать, складывая руки, как складывали их женщины на древних картинах.
   - Что хочешь ты сам?- пялилась на копира Луна, требуя ответа,- Ты - сам?- по слогам произнесла она, делая ударение и на первом слове, и на втором, как на равноправных.
  
   Где-то далеко во второй раз грохнула железяка, напоминая о близости Завокзальных трущоб, кишащих головорезами. Пора бы этой ночи кончиться и успокоить неспокойных людей, мучающих друг друга.
   - Я хочу любить и хочу быть счастливым,- успел сказать копир так правдиво, как говорят только дети. И мертвецы.
  
   Что-то тяжёлое громыхнуло в глубине террасы, и раздался сдавленный крик "Айо-айо", потом стоны, а потом хрип, и вновь крик "Ай-ай". И вновь хрип, бешеный, яростный, и за ним - стон. Трое бросились вглубь, на крик. Двое, Луна и Лазарь, через пару секунд были на месте, и кинулись с ходу в чёрную яму того угла, куда никто никогда не заходил. Грузная Антония успела лишь развернуться, когда Лазарь с Луной уже валялись в шевелящейся куче на мраморном полу, и пыхтели, и хрипели так же, как хрипел только что некто невидимый.
   - Убери...от... него... руки,- скороговоркой повторяла Луна, ныряя во тьму, выныривая, пропадая снова,- Убери...Не смей...
   Она стала бить кого-то внизу руками. Отвернула голову, зажмурилась и лупила кого-то руками, совсем-совсем по-детски, как плюшевый зайчик, барабанящий по игрушечному барабану.
   - Дети, дети,- стонала теперь уже Антония, спеша подойти ближе, проклиная сегодняшнюю ночь.
   - О прекрасная Антония, прошу вас, не смотрите сюда,- прерывисто проговорил Лазарь, его белобрысая голова на секунду поднялась между кресел, и тут же исчезла,- Заклинаю вас, не надо...сюда...смотреть,- и голос его тоже пропал в возне и мешанине.
  
   А потом раздался такой страшный крик, будто кого-то зарезали, будто изверг из Завокзальных трущоб пробрался-таки в миролюбивый дом и подкараулил кого-то из домочадцев, приготовившихся вкушать негу бесед и симпатий. Крик стих, и всё сразу стихло. И ни шороха не доносилось больше до ушей Антонии. Мать встала посреди черты полутени, отделяющей свет от тьмы, и грубое грудное "У-у-у-у" вырвалось из неё. Звук этот больше был похож на грудное отчаяние раненого оленя, гордого, могучего и рогатого, валяющегося в листьях и глине у ног своего убийцы. Его морда в щепках и жиже, той особенной жиже, внезапное обилие которой предвещает близкую смерть. Его ноги дрожат, копыта грязны, шерсть свалялась и торчит грязными пучками, ему холодно, тоскливо и страшно, перед его глазами - убийца. В прошлой жизни, в бою с соперником олень принял бы единственное правильное решение: он задрал бы, как можно выше, голову и трубил то, что вложил ему при рождении в уста сам Бог, вот то самое грудное и трубное "У-у-у-у". Олень умирает победоносно. Даже, если он умирает, замазанный глиной и облепленный позапрошлогодней листвой, сгустками крови, жижей и экскрементами, вонючий и съеденный лишаем - олень умирает, как герой. Герой самого себя. Полный достоинства и человеколюбия. Не один человек не знает, что благородный олень, убитый человеком, умирает, преисполненный человеколюбия.
   Так трубно заголосила Антония, стоя на пороге света и тьмы, не понимая, что происходит внутри её дома, с её детьми.
  
   Вдруг, воздух прямо перед ней шевельнулся, и из тьмы вышла Луна, белая, растрёпанная.
   За Луной - Лазарь, тяжко дыша, с округлёнными страшными глазами.
   - Нельзя, нельзя, о Антония,- еле выдыхая слова, выпалил Лазарь, проводя ладонью влево, вправо, снова влево, вправо,- Нельзя, нельзя...
   Он, видимо, боролся с барсом, или победил в марафоне, или надорвался на строительстве пирамид четыре тысячи лет назад. Что делал щуплый копир там, в ужасе, в темноте?
   Луна еле стояла на ногах.
   - Мама, он...Мишель...Он...,- она пыталась сказать что-то, но позывы, похожие на позывы рвоты, перегораживали ей горло, Луна бессильно глотала и глотала ртом воздух, мотая головой из стороны в сторону, Мама. Мамочка.
   - Нельзя, Луна,- копир положил свою руку на её лоб и гладил, гладил её горячий лоб, как сиделка, как мать, как русалка перед тем, как утащить жертву на дно, нежно и настойчиво.
   - Тебе тоже нельзя, Луна. Молчи. Молчи. Тебе нельзя говорить это...Пощади себя, пощади мать, подумай, как вы будете жить дальше после твоих слов. Я сам скажу. Я сам...- твердил Лазарь.
  
   Во тьме, из которой вышли эти двое, раздался смех, сначала еле слышный, потом смех всё нарастал, нарастал, и стал безобразным, гигикающим, тошным. Безумное раскатистое ха-ха-ха громыхало, отпрыгивая от мраморного пола, множилось, пузырилось, делалось невыносимым, разрывало душу. От него хотелось заткнуть уши, спрятаться, упасть в обморок, лишь бы не слышать.
   Антония, Лазарь и Луна слушали страшный смех, и их лица превращались в камень.
   - О Антония,- протянул к ней руку Лазарь, как будто пытаясь закрыть своей ладонью её глаза, да не видят они этот ужасный мир!- О, прекрасная Антония! Мишель жив, жив, хоть и ранен...
   Мать вновь вытянула шею, как олень, приготовившийся трубно заголосить, но Лазарь не дал ей произнести ни звука.
   - Мишель жив. Он убил копира...
   - Ыг-гы-ы-ы-а,- запищала тихонько Антония, начиная оседать телом...
   - Он напал на копира, спящего в том,- махнул рукой назад,- кресле, и убил его. Убил вашего мужа. Августина больше нет. Его нет...
  
   Антония упала бесшумно. Только одна Луна подскочила к ней, склонилась, теребя рукава её платья. Лазарь, пока Луна причитала и плакала над матерью, сосредоточенно ходил поодаль, кусая ногти на правой руке, и повторял, повторял, повторял одно и то же:
   - Копира можно убить...За убийство копира не предусмотрена ответственность...Копир - не человек, его не-жизнью можно распоряжаться безнаказанно и как заблагорассудится...
   Кажется, Луна окликала его, но Лазарь не услышал. Он ходил, взволнованный, и повторял, как робот, как сомнамбула, никого не видя и не слыша:
   - Копира можно убить и ничего не будет...Копир - не человек...У копира - не жизнь...Копира можно убить...Можно убить...Можно просто убить, если тебе не понравилось, как он дышит, или ходит, или чавкает, или зевает, или шумит в туалете...
  
   Вдруг, он выпрямился, как струна и встал, как вкопанный.
   - Копиру не надо жить! Как просто! Как гениально! Копиру лучше умереть. Отказаться от грёбаного "второго шанса" - вот в чём предназначение копира! Вот, где я могу победить! Как просто. Скорее, скорее прекратить это издевательство, это глумление, этот фарс! Другая смерть, приветствуй меня!
   Луна видела, как стоял Лазарь со вскинутыми вверх, к небу, руками, губы его шевелились, весь вид был торжественным, всклокоченным. Одни глаза Лазаря выдавали его. В его глазах не было задорного огонька сумасшествия, а лишь боль затравленного, оскорблённого...нет, нет, не копира, не копира - человека.
   Что-то ещё случилось в этот вечер, что-то маленькое и не судьбоносное, но этого, в вихре обрушившихся на семейство расстройств, никто не запомнил. Был копир - нет копира.
  
  
   5
  
   Прошло девять лет.
   По законам наследования Феб, старший внук Антонии Карадаг, должен был получить приставку Августин к своему имени, в честь деда, но произойти это могло не раньше, чем на двенадцатый день рождения мальчика. А в этот октябрь Фебу исполнилось лишь семь. Феб не мог зваться Фебом Августином ещё ровно пять лет, но стать солнцем семьи это ему не помешало. Толстая бабка Антония, как большая курица, суетилась вокруг внука, как это делали до неё все бабки вселенной, как будут делать после неё. Навязчивость любви старых имеет одно положительное свойство - она полезна. Антония лучше всех поняла свою скромную роль в жизни мальчика, и, поняв её малость, как могла, награждала себя, купаясь в своей любви к внуку, как в сгущенном молоке. В итоге же, наслаждаясь собственным обожанием, думая лишь о себе и не собираясь никого благодетельствовать, она делала так много полезного молодой семье Лазаря и Луны, что заслужила искреннюю благодарность и дочери, и зятя. Да, Лазарь и Луна поженились восемь лет назад, даже восемь с четвертью. Потом у них родился Феб, а ещё через семь лет - Лилит. Малышке было год и три месяца в том октябре, когда Феб отметил семилетие, а семья Карадагов собралась в доме на холмах впервые за последние девять лет.
  
   Да, семья Карадагов девятнадцатого октября собралась в доме на холмах впервые за девять лет. Почему так вышло? Трудно сказать односложно. Можно было бы сказать: так вышло, или так сложилась жизнь, но разве это что-то объясняет? Лучше ничего не сказать, чем сказать: так вышло. Семья Карадагов рассыпалась. Это бедствие случилось не в вечер убийства копира Августина Карадага, как легче всего подумать. Так легче всего подумать, и первая мысль приходит в голову именно ложная: в вечер убийства копира, но, увы, это не так. Семья рассыпалась позже, в рутине последовавших за убийством разбирательств и молчания. Если молчание первых недель после случайной смерти Августина склеило семью, то молчание после смерти его копира - рассеяло, как пепел по ветру.
   Семья Карадагов, вдруг, будто проснулась, будто кто-то уколол каждого иголкой, люди очнулись от морока и растерянно, как настоящие нищие, уснувшие во дворце, а проснувшиеся на свалке, смотрели друг на друга, друг друга не узнавая, друг в друге не признавая гениев и возлюбленных, как это априори было прежде. Всё же Карадаги были крепким миром хороших людей, а долгие годы близости и нежности не так-то легко выжечь даже таким едким огнём, как одиночество, или таким горьким огнём, как непонимание. Понимание! Что хотят сказать люди, когда произносят фразы о понимании между людьми? Как нравиться людям говорить это бездонное слово - понимание. Нет и не может быть никакого понимания. Нет понимания, никогда не было, никогда, нигде, ни с кем не может произойти. Есть нежность, есть добро, есть неистребимая жажда любви, есть слабость, есть сила и воля, обогревающие чью-то слабость, есть влечение, есть привязанность, есть привыкание, есть мудрость, есть печаль, есть мечтательность, есть ласка, есть удобство, есть стыд, есть боль, есть весёлость. Нет понимания.
   Карадагам пришлось трудно. Таким чувствительным и чувственным, им пришлось спуститься в смрадные пещеры такого человеческого института, как суд. Страшный лишь в масштабах и в истории семьи, поступок Мишеля подпал, между тем, под редко используемую статью "Убийство двух и более копиров". Если уж совсем точно, то эта статья применялась впервые. Надо хоть раз побывать в брюхе человекоподобного чудовища под названием суд, чтобы иметь представление, каково было утончённым и умным Карадагам претерпевать его лживость, холодность, равнодушие и нечистоплотность. Маскарад под названием суд даже у величественного семейства Карадагов, обожаемых и превозносимых, вызвал тошное чувство униженности и беззащитности, и забыть эти впечатления даже могущественным Карадагам не удалось.
  
   Мишеля обвиняли в двойном убийстве.
   Когда-то, молодой и обидчивый, Мишель уговорил-таки брата сделать себе копира, и это был второй копир, появившийся на планете Земля. И это был копир не президента, не верховного жреца корпорации "Другая смерть", и даже не самого Марка Карадага, творца и родителя Другой смерти, нет, это был копир именно Мишеля Карадага. Никто не знает до сих пор, что произошло на съёмной квартире на Сен-Сен, где Мишель поселил своего копира. Его очеловечивали трижды, и трижды копир не поддавался очеловечению. В последний раз сам Марк взял копира брата в свою лабораторию, но и у Марка ничего не вышло. Была у этого копира несвойственная копирам дерзость - он не признавал власть человека над собой. Дважды его сознание вычищали и трижды закачивали новое содержание, но откуда-то раз за разом, как чёрные отвратительные тараканы, в его голове появлялись революционные бредни о "ненасилии над любой формой жизни", о равенстве копира и человека, о грехе человечества перед копирами. Копир говорил, не стесняясь в выражениях, конкретно, жёстко, точно махал опасной бритвой.
   Он говорил примерно так:
   - Зачем вы держите меня с закрытыми глазами, как зверя в зоопарке? Почему вы боитесь, что я увижу стыд на ваших лицах? Вам надо радоваться, что я ещё не очеловечен, когда вы очеловечите меня, это будет означать, что мы сравнялись, не люди с людьми, а скоты уравнялись со скотами.
   Ещё он говорил:
   - Нельзя создать копира и идти пить чай, будто ничего не произошло. Вы перевернули вселенную с ног на голову, и делаете вид, что вы ни при чём. Даже, если бы я был первым и единственным копиром во вселенной - вселенная уже никогда не будет прежней. Но вы будете копировать и копировать, пока не свихнётесь, пока не возненавидите и друг друга, и ваших копиров, пока не запасётесь ножами и заточками, чтобы однажды не перерезать ими сначала нас, копиров, а потом друг друга.
   И ещё он говорил:
   - Я не захочу умирать никогда, слышите, никогда! И не думайте дождаться от меня когда-нибудь, хоть через тысячу лет, желания умереть, не надейтесь испытать на мне, как на подопытном хомячке, этот нелепый азарт смерти, который вы придумали для нас, копиров. Я буду жить, жить, жить, жить, а вы будете задыхаться от зависти и ненависти ко мне. Да, да, вы будете завидовать мне, копиру, не -человеку с не - жизнью, а не я вам, оригиналам, гениям, избранным, придумавшим Другую смерть, чтобы посмеяться над промыслом Божьим, над премудростью Всевышнего! Всевышний смеётся над вами, слепые дурни! Как мне жаль вас! Знайте, не очеловеченный копир, не удостоившийся открытых глаз, своим нечеловечьим сердцем жалеет вас, людей. Знайте, не очеловеченный копир, созданный для того, чтобы послушно умереть Другой смертью, прославляет жизнь и прославляет смерть, единственную жизнь и единственную смерть! Даже тот обмылок настоящей жизни, брошенный мне для исполнения предназначения копира - это тоже великая часть великой жизни, и моя не - душа застывает в благоговейном ужасе перед её величием. Нет у человека других богатств, кроме его жизни и его смерти!
  
   Так или примерно так говорил копир Мишеля Карадага. Он отказывался подчиняться человеку, и ему так и не открыли глаза. Поначалу Мишель радовался копиру, как радуется ребёнок большой и яркой игрушке. Чем больше, пушистее, ярче и бесполезнее игрушка, тем истеричнее визг, сопровождающий требование эту игрушку купить, тем громче крики радости и обильнее слёзы восторга, знаменующие исполнение желания. Копир Мишеля был для Мишеля игрушкой, которой мальчишки хвастаются во дворе перед другими мальчишками, и поначалу Мишель сполна испил чашу ликования, и его завистники кусали руки от бессильного бешенства, и Мишелю это доставляло наслаждение. Но копир получился хлопотным и со странностями.
   Сначала Мишель надеялся, что всё исправится как-то само, непонятно как, но исправится, без вмешательства и даже без ведома самого оригинала - увы, так думают все напуганные и слабые люди, которым страшно посмотреть правде в глаза. Мишелю страшно было смотреть правде в глаза. Милое личико правды очень часто оборачивается щербатой мордой уродихи, она - отвратительна, но от этого не перестаёт оставаться правдой, и следование за правдой не перестаёт поощряться в том мире, в котором жил Мишель. Мишель ждал очеловечения своего копира, как ждут возвращения из мастерской новой, но сломавшейся игрушки, на которую было затрачено много нервов и много тщеславия. Игрушка и не сильно нужна, и не сильно любима, неудобна, невесела, сложна в уходе, но она нравится другим, и лишь этим посторонним завистливым интересом оценивается вся её прелесть.
  
   Никто не знает, что произошло между Мишелем и его копиром на Сен-Сен.
   Марк нанял адвоката. Мишель упорно всё отрицал. Он говорил, что нашёл копира мёртвым, придя в тот вечер в квартиру на углу улицы Сен-Сен и Карвальи. Марк не верил брату.
   - Мне не надо ничего объяснять, брат. Я не хочу знать, за что ты убил копира,- приходил Марк в комнату брата, и, ходя взад-вперёд по диагонали, говорил ему то, что казалось ему важным,- Я даже верю, что этого бракованного умника следовало бы утилизировать в лаборатории, а не пытаться очеловечить. Если среди людей попадается брак, то почему, в конце концов, брака не может быть среди копиров? Странная ведь нелогичность, да? Я не понимаю только, зачем ты лезешь на рожон? Зачем упираешься? У тебя лучший адвокат в этой стране и на этом континенте. Скажи, что копир напал на тебя, скажи, что ты защищал свою жизнь, просто скажи. Все знают, ч-т-о у тебя был за копир. Он всем до чёртиков надоел со своими нюнями о правах и ненасилии! К чёрту его! Это, конечно, твой копир и всё такое, но всё же к чёрту! Сколько можно? К чёрту тебя! К чёрту его! К чёрту! К чёрту!
   Мишель ни слова не говорил в свою защиту, а только забивался в угол, смотрел зверем, и ждал, когда злой, как бес, Марк в бешенстве выбегал из его комнаты. Проходили дни, Марк успокаивался и вновь приходил в комнату Мишеля, и вновь ходил по диагонали, как заводной солдатик, и говорил, говорил, говорил. Марк не верил брату.
   Верила ли Мишелю Антония? Не верила. Она не верила, что в мире ещё есть доброта и доверие. Её силы иссякли. Такая несправедливая и такая подлая хабалка-жизнь измучила добрую мать, не знающую, как собрать детей, чтобы всем вновь стать счастливыми, как в узком доме на Петит тысячи, тысячи, тысячи лет назад. Никак не раньше.
   Через год дело закрыли. Убийство копира не одно и то же, что убийство человека - решило чудище с человеческим лицом под названием суд. Копиры - приспособление, инструмент, продукт. Человек создаёт себе копира, человек имеет право уничтожить своего копира. Да здравствует человек! Закон приняли, но четыре года спустя, когда убийства копиров оригиналами стали столь обыденным делом, что полиция перестала выезжать на места ежедневных расправ, к закону вернулись, закон пересмотрели и добавили к нему тот пункт, под обвинение которого подпал Мишель в вечер, когда убил копира отца - "Убийство двух и более копиров".
   Вы серьёзно думаете, кстати, что именно этот пункт в тот год и далее пресёк волну жестокости людей по отношению к своим копирам? Совсем не буква закона спасла сотни и тысячи копиров, дав им спокойно совершить законное харакири, свободное и добровольно выбранное умерщвление себя. Дороговизна. Да, дороговизна. Молодой гений Марк Карадаг убедил правление корпорацией взвинтить цены на Другую смерть. Отныне и навсегда, Другая смерть станет дорогим бонусом к закату дорогой жизни оригинала. На Другую жизнь станут копить с рождения, передавать право на неё по наследству, убивать за неё и предавать ради неё. Отныне и навсегда Другая смерть будет писаться с большой буквы, стоить, как целое состояние, и её сладкий призрак, как одурманивающий газ, будет бередить фантазии смертных, не способных ни на что больше, кроме собственной вторичной смерти.
  
   Копиров перестали убивать, но пункт в законе остался, и теперь Мишеля обвиняли в двойном убийстве.
  
   - Вот правдивое наблюдение, стоит где-нибудь среди людей заговорить о копирах, как всем сразу становится неловко. Интересно, испытывают ли неловкость копиры, обсуждающие в своей среде нас, людей? Копиры ведь лжецы. Наши копии, как ни смешно это звучит, лживее нас. Что из этого следует? Да-да, мы понятия не имеем о глубине собственных пороков. Копиры - хуже нас, но они есть точное наше отражение. Думаете, это невозможно? Ещё как возможно. Быть лживым и притворяться правдивым - две огромные разницы. Мы притворяемся правдивыми, копиры же - лживы первозданно и искренно,- так говорил Марк, отхлёбывая коньяк, лёжа в любимом своём кресле в доме матери. Он говорил это как будто ни для кого, но его внимательно слушали два уха и следили за каждым движением два внимательных глаза.
   Марк с таким же успехом мог бы разглагольствовать о способах обивки кресел, о поклёве, о засолке капусты, яблок и круглых арбузиков между слоями соломы - и Марк, и его гость прекрасно знали, зачем они сошлись, и знали, что слова разговорного процесса не так уж и важны, главное, чтобы эти слова увенчались тем, чего желала душа и гостя, и хозяина. Судья Бис из Жреческого круга был в этот вечер гостем Марка Карадага в доме его матери Антонии. Дело Мишеля Карадага набирало нехорошие, неправильные обороты. Семья Карадагов не должна страдать от чужого любопытства, и тем белее глупо ожидать, что семья создателя "Другой смерти" станет комментировать деяния, пусть даже злые и преступные, своих членов, пусть даже пропащих и отверженных. Семья создаётся с целью герметичного сохранения сакральных секретов, даже, если это секрет очистки дивана от крошек печенья. Смысл семьи - произрастание по спирали и вглубь, а не наружу, на сквозняки многолюдности.
  
   Судья Бис был как раз тем человеком, которого слова Марка заводили, как пьяную проститутку заводит вид добротной плоти, возбуждённой и наглой. Судью Бис слова о копирах и их пороках делали смелей и развязнее, он по правде пьянел от крамольных слов, как от хорошего коктейля. Копир - вот мечта судьи Бис, вот его тайная услада, и в этой усладе было много нечистого. Марк давно подметил в судье эту особенную нечистоту маньяка, всячески разжигал её, и теперь решил сыграть с судьёй в игру, могущую спасти дурака Мишеля.
   - Вы слышали, наверное, судья, о Марабисе Куршане, оригинале, отказавшемся от двух копиров? Тот, что подкупил статиста из "Другой Смерти", чтобы он не заносил сведения о втором отказе в его кописторию. Мальчишку прижали в СБ, он, конечно, сдал Марабиса, Марабису отказано в праве на "Другую смерть" навечно,- Марк замолчал, водя пальцем по ободку бокала, и наблюдал за судьёй. Судья сидел, как большой валун, не шевелясь, не говоря, напряжённый, внимательный, способный, как притаившаяся жаба, схватить из засады на лету ртом мошку. Марк остался доволен увиденным и продолжал,- Я сам, смейтесь или не смейтесь, как хотите, сам, вот этими руками,- Марк довольно улыбнулся, вертя перед глазками судьи свои большие красивые руки, сам невольно любуясь их ладностью,- вот этими руками трудился над его вторым копиром. Лично. И что же? Глупый Марабис остался без копира, я остался без морального удовлетворения, два копира уничтожены ни за хрен собачий, хотя и были очень прехорошенькими. Прямо скажу, красавчики копиры, душки,- Марк увидел, как плотоядно судья облизнул сухие губы. "Прямо змий, фу, гадость",- Марку стало склизко и мрачно на душе. "Пора добивать его уже",- подумал он ещё, и пошёл ва-банк,- Вывод? Какой вы бы сделали вывод, судья?- Марк и не думал дать судье заговорить,- Мера!- торжественно резюмировал он, подняв вверх указательный палец,- Ме-ра! М-е-е-р-р-р-а-а-а!- на все лады повторял Марк.
   Марк замолчал, а судья засопел, ёрзая в роскошном кресле, будто сидел на мокром полотенце на пляже, когда сквозь мокрые прилипшие к ягодицам трусы по телу расходится ноябрьский мороз.
   - Вы уже раз отказались от копира?- Марк не глядел на судью, но хорошо слышал его участившееся сопение,- Бывает, бывает. Я прекрасно вас понимаю. Не у всех с первого раза всё складывается счастливо. Копир - это как...как,- Марк не нашёл, с чем сравнить копира,- Копир - это сложно. Это сложнее, чем человек потому, что человеку не надо никому доказывать свою человечность, а копиру вечно неймётся, он вечно ущемлён, и вечно "борется за права", он обижен на весь свет, а это очень скучно, согласитесь,- Марк ещё полминуты молчал и дрыгал ногой под откуда-то влетевшую в голову мелодию.
  
   Если бы Марк глянул на судью, то испугался бы его, так тот был хищен и бардов.
   - Я слышал, уважаемый судья, что и со вторым копиром у вас, увы, увы и ах, не очень складывается...Да... Некоторые типы людей, особенно чувствительных и одарённых, как ни жаль, плохо копируются. Чем проще оригинал, тем совершенней его копия. Чем сложнее оригинал, тем, увы, строптивее и заковыристей копия, и сладить с ней удаётся не всегда. Знали бы вы, сколько копиров приходится утилизировать, как высок процент брака в нашем деле,- Марк огорчённо помотал головой, говорил он гнусаво, растягивая слова,- Вы, судья, относитесь к числу избранных сложных, поэтому ваши копиры такие...неприятные... О, я и не думаю вам льстить,- откровенно льстил он судье, не отводя от него глаз,- Зачем мне льстить тому, кто видит меня насквозь! Неприятные копиры, с гонором, с правами надоели не только вам. Они компрометируют и мои достижения в копиратстве, ставят под сомнения мой труд, да всю мою жизнь. Я хочу помочь вам, судья...
   Судья ждал именно этих слов. Он даже чуть-чуть подпрыгнул, услышав их, от нетерпения, от жажды.
   - Я хочу помочь вам,- Марк снова растягивал слова и говорил, будто сонный,- Очень хочу, судья. Хороший копир - новый копир. Брак на мусорку! Умные и сложные люди всегда помогают друг другу...Так, судья?
  
   Они сидели почти до утра, гений и маньяк, и кто из них был более нечистым, маньяк или гений, разобрать невозможно. Кто-то был просто злодеем, а кто-то просто преступником. Бывает в жизни такие тонкие истории, когда даже такая неразличимая разница - цена чьей-то жизни. Или нежизни.
  
   Два месяца спустя Жреческий круг добавил в злосчастный пункт одно единственное слово, и утром следующего дня Мишеля отпустили домой, к матери, привыкшей уже дышать порывисто, и не ждать ничего хорошего ни от жизни, ни, тем более, от детей.
   "Убийство двух и более чужих копиров" - так стал звучать отныне пункт закона, наделавшего семье Карадагов столько бед, стоившего нежизни одного копира.
  
   После убийства копира отца, Мишель убежал из дома матери. Он прятался от неё по съёмным комнатам, но его сразу выдавали соседи, он сбегал, вновь снимал захламлённые углы с крысами, его снова находили посланцы Антонии. Полиция не преследовала Мишеля, но его преследовала мать. Наконец, его поймали, руки его были изрезаны, но не смертельно глубоко - он резал себе вены, шея почти вся была чёрно-синего цвета - он пытался вешаться, но страх, трусость, или же отчаянная, звериная сила жизни, бившаяся в нём, не давали ему довести дело до конца. Мишель был в горячке, невменяем, орал, что он и есть копир, что его по ошибке перепутали в лаборатории, что ему надо срочно умереть, потом он впал в кому, и целый месяц и двенадцать дней врачи вытаскивали его оттуда, куда он так торопился. И каждую из тридцати четырёх ночей у ног его огромной, тёмной скалой сидела Антония. Они не рассказали никому на свете, что было, когда Мишель очнулся и увидел мать прямо напротив своего лица, на расстоянии протянутой руки. Никто ничего не знает. Молчали они, говорили, кричали, плакали, проклинали, просили прощения? Люди придумали то, что им нравится, каждый своё, и на том успокоились, а правды не знает никто. Всем известно лишь, что из госпиталя домой Мишеля привезла Антония. Он опирался на её крупную руку, и тихонько шёл, и улыбка у него была блаженная, он и не хотел улыбаться, и противился расползающимся губам, но сиял и улыбался, и мать тоже сияла и едва-едва сдерживалась, чтобы не плясать от радости. Эти двое стали, вдруг, тихи и неразлучны, шептались, как подружки после уроков, переглядывались, держали друг друга за руки. Когда Мишель поправился, он поговорил с матерью, и в то же утро съехал из отцова дома на Сен-Сен, в квартиру, куда впоследствии вселил своего копира.
  
  
   6
  
  
   А сегодня был день девятнадцатого октября, и семья Карадагов собралась в доме на холмах впервые за девять лет.
   Семьи стареют, как люди, сморщиваются, полнеют, становятся слезливыми и сентиментальными, только маленькие дети спасают семью от разложения. Семья Карадагов омолодилась и цвела, и не собиралась увядать. Луна и Лазарь держались робко, Феб стоял рядом с родителями, а Лилит няня увела в бывшую комнату Мишеля - октябрьская ночь не место для нежных ангелочков. Мишель сильно располнел и отрастил бороду, и стал похож на настоящего профессора. Одного только не хватало для полноценного профессорского образа - чуть-чуть сумасшедшего взгляда, лёгкой придурковатости, взъерошенности, ничего такого не было, напротив, Мишель производил впечатление ленивого и перекормленного бюргера, не из жизни бюргера, а из плохих книжек, не имеющих о жизни никакого представления. Мишель много пил горячего шоколада, много ел, и казалось, что сегодня и сюда он явился именно с целью вдоволь наесться и напиться.
   Так уж вышло, что все основные печальные вехи семейства Карадагов происходили на открытой прохладе ночей, и все помнили об этом, и каждый заранее старался стать ещё тише, ещё услужливее, ещё нежнее, и каждый готовился к крохотному подвигу самоистязания ради мира своих близких, ради прекрасной Антонии, ради дома на холмах, отвыкшего от шума обитателей.
  
   Мишель уже пять лет преподавал в университете генетику. Он жил скучно, одиноко и такая жизнь нравилась ему. Ничего потаённого за скромной обложкой его существования не скрывалось, перегорел, перебесился, вот и всё. Очень многие бунтари и разрушители устоев, перевалив за сороковник, сами превращались в такую тухлятину, что и слушать, и смотреть противно. Мишель свою протухлость называл скромностью, себя самого в семье считал самоотверженным изгоем, а про копиров не мог и слышать, и свихнутых на своём удвоении людей презирал, как недоразвитых недочеловеков.
   - Когда все вокруг мечтают лишь о том, как бы поскорей расплодиться и скопироваться, я предпочитаю не изменять своему законному единственному числу. Мне нравится эта цифру,- неумело шутил он, хмыкая в бороду.
  
   По большому счёту, Мишель последних трёх-четырёх лет был единственным по-настоящему интересным человеком среди разнопёрой семьи Карадагов. Дети - не в счёт, Луна и Лазарь, занятые деторождением и вскармливанием, тоже, Антония давно не открывала дверь в шумный мир, боясь его, как огня. О Марке речь чуть ниже. Если бы кому-нибудь пришла в голову мысль подружиться с кем-то из Карадагов, что само по себе, разумеется, абсурдно - ему надо бы было выбирать Мишеля. Этот опростившийся увалень, раззява с дурным прошлым, неудачник, мужественно переживший свой крах - он один перешёл за ту черту самоуничижения, стоя по ту сторону которой, человеку не страшны ни одиночество, ни полная отверженность.
   Он один из всех знал, что человек достоин милосердия, любой человек. И любой копир. Он один из всех понял, наконец, как несчастен и как виноват его брат. В какую беду он толкнул жадный, ребячливый мир, желающий как избалованный ребёнок, лишь мороженого и шоколада. Даже чуткая Антония не понимала этого. А Мишель понял, и жалел и мать, и брата, и хлопотливую чету Антониони, но показать это было невозможно, и рассказать им обо всех его открытиях было немыслимо, ему всё равно бы никто не поверил, поэтому Мишель только ел, пил, и ходил между любимыми людьми сонный и тучный. Плохие люди любят целый свет, а в домах у себя устраивают пытки. Хорошие люди недолюбливают абстрактное человечество, но разрешают своим близким быть несовершенными, и в их домах мир и праздник.
  
   Марк придёт последним, как это он делал почти всегда. Марк любит опаздывать. Он придёт, когда все соберутся, и ничто не отвлекает больше от него, солнца Марка. Надо для начала сказать, что Марк давно уже был никем в корпорации "Другая смерть". И захотел этого он сам. Давно-давно зародилось в нём липкое, мешающее и мыслить, и дышать, сомнение.
   - Я превратился в клоуна, которого любят за то, что он смешит ротозеев, или в кондитера, его любят за пирожные и безе, захоти этот работяга испечь людям полезный для них отрубной хлеб, его освищут или побьют. Вернейший признак того, что моё положение лживо - моя безнаказанность. Ты заметил, мне всё прощается, всё сходит с рук. Это ужасно...
   Марк говорил это Мишелю пару месяцев спустя после оправдания Мишеля. Закон переписали, Мишеля оправдали, второго копира судьи Бис, совсем неопасного, смышлёного малого, слишком смышлёного для того, чтобы быть копиром маньяка, спешно уничтожили в лаборатории "Другой смерти" с формулировкой "нелояльность оригиналу", и судья Бис получил себе третьего, свеженького, непоношенного копира, усовершенствованного внешне до кукольной слащавости, так, что всякому, взглянувшему на копира, становились ясны тайные пороки его оригинала. Из всей длинной цепочки выигравших, один Марк считал себя преступником. Он и был преступником.
   - Они думают, что я ничего не понимаю, что я - зазнавшаяся скотина, ублюдок - гений, не различающий, где белое, где чёрное. Как бы я был счастлив, брат, не различать, не понимать, не думать. Но я различаю, Мишель, я различаю, я знаю, что я - преступник. Как тяжело, брат, знать о себе всё, какая это мука...
   - Ты всегда преувеличивал, Марк, и свои грехи, и свои добродетели, а с годами преувеличиваешь всё размашистей и сочнее, вот и всё, что я вижу...
   - Дурак, хороший, печальный дурак...
   - Ты бесишься с жиру, ты устал от славы, устал от безнаказанности, ты ненавидишь и людей, и копиров!
   - А за что их любить?
   - Ты про кого сейчас: про копиров, или про людей? Кого ты ненавидишь больше?
   Мишель обхватил голову двумя руками, как будто у него адски болела голова.
   - Я ненавижу себя. Только себя, и никого больше. Смерть отца оскорбила меня до глубины всего лучшего и правильного во мне, уничтожила во мне задорного ребёнка, ласкового и мирного. Весь ужас в моей жизни начался с нелепой смерти отца. Да и все мы...Все мы...Только там надо искать, отчего мы все такие...
   - Какие?
   - Такие...не знаю, как сказать...Мы похожи на...На...
   - На копиров?
   - Да, на копиров. Не зря же, чёрт возьми, мы с тобой одной крови! На копиров. Мы такие же, как они, преувеличенно ненужные, преувеличенно требовательные к себе, мы помешаны на пользе, которую, якобы, могли бы принести человечеству. Какой бред, какой бред! Человечество знать не знает о наших терзаниях, оно разрешило тебе создавать и убивать, а твоей семье жить беззаботно и сытно. Мне, по статусу твоей ближайшей родни, полагается, в дар от благодарного человечества, разумеется, быть придурашным, нелепым, терзаемым и бесполезным. В каждой семье, поверь, есть некто, кого вся родня терпит, называя это любовью. Ты не замечал, что мама не любит нас больше...
  
   - Ты - злой и бесполезный, ты всё правильно про себя сказал...Отвали. Зря я заговорил с тобой.
   - Нет, подожди. А отчего ты такой несчастный? В чём твоё горе? Плохо идут копиры? Мерещатся по ночам? Оригиналы всё привередливей и привередливей, так? Скоро мужчинам захочется видеть своим копиром не мужчину, а женщину. Женщины захотят мужчин, извращенцы захотят того, на чём зациклено их извращение. А потом, потом и копиры потребуют исполнения своих желаний...И начнётся хаос...
   - Ты опоздал, брат.
   - Что опоздал? Куда опоздал?
   - Опоздал.
   Теперь Мишель сдавил голову руками, и весь задрожал:
   - Уже требуют?
   Марк промолчал, широко и злорадно улыбаясь.
   - И что?
   - Что?
   - Что ты будешь делать? Что ты придумал?
   - Почему я?
   - Ты же гений, ты - отец "Другой смерти", ты придумал всё это...
   - А ты знаешь, что "Обменяй старого копира на нового", с твоей, кстати, злосчастной руки, самая популярная акция последнего месяца? Или я для себя старался? Для себя я чаи гонял с этим омерзительным упырём, судьёй Бис? Я убил двух копиров? Ты. Я тебя спасал. Я ради мамы тебя спасал. А теперь от маньяков нам отбою нет! Корпорация завалена заказами. Мы даже отодвинули создание первоначальных копиров на следующий год, мы заморозили очеловечивание трудных копиров, мы убиваем теперь в лаборатории ежедневно сотни копиров и все молчат! Все молчат! Все хотят того, что умеем только мы, "Другая смерть", и поэтому молчат! Завтра я прикажу, под видом необходимости эксперименту, убивать невинных людей прямо на улицах, резать, душить, перерубать надвое, калечить, истязать - как ты думаешь, мне позволят это?
   - Нет,- угрюмо сказал Мишель, пяля глаза в пол.
   - Да.
   - Нет,- настойчиво повторил Мишель.
   - Да! Да! Да!- ликовал Марк,- Позволят. Ещё как позволят! В ножки упадут, и уговаривать будут, я тебе говорю. Я тебе говорю, что знаю.
   - Нет,- упрямо твердил Мишель. На нём не было лица,- Гад. Преступник. Подонок.
   - Не старайся, Мишель. Это всё зря. Мимо.
   - Надо убить тебя, чтобы прекратить зло.
   - Убей,- Марк так жарко, так быстро это сказал, что не оставалось сомнений в его искренности,- Убей, пожалуйста. Лучше брат, чем кто-то чужой. Или копир...
   - Почему копир?
   - Вот увидишь, меня убьёт копир.
   - Фу, Марк, ты ли...
   - Говорю тебе, копир. И, поверь мне, я пойму его. Сейчас понимаю, и потом, надеюсь, пойму.
   - За что тебя?
   - За всё. За зло.
   - Ты - гений. Ты - создатель "Другой смерти", ты тот, кем можно только гордиться, и кому можно только завидовать...
   - Я не сделаю тебе другого копира, Мишель...
   - Дурак, не надо. Я не хочу больше копира. Я надеюсь, что победил в себе монстра.
   - Рад слышать.
   - Спасибо. Хорошо, что мы поговорили. Я убью любого копира, который посмотрит на тебя косо, клянусь тебе.
   - Вряд ли...
  
   Марк, спустя ещё два года, отошёл от дел совсем, и поселился в Тюбингене, провинциальном городишке, закрашенном на карте в фиолетовый цвет с указателем "брошенные территории". Матери он присылал каждый день по письму. Не было дня, когда бы от Марка Антония не получила хоть короткого, но нежного письма. Так и жила семья, раскиданная по сторонам света, разношёрстная, несчастливая. Лазарь и Луна вили гнездо, самозабвенно и трудолюбиво, как все молодые влюблённые птички. Мишель, здоровяк и неудачник, жил в городе на той же квартире на Сен-сен, где когда-то жил и погиб его единственный копир. У него была возможность выбрать любую квартиру в любой части города, но Мишель, как к больному ребёнку, которого нельзя оставить без присмотра, привязался к скромной квартирке в бедном квартале. Он сидел в ней безвылазно, и сам, своими руками, иногда шпаклевал и красил белилами никем и без того не запачканные стены, как будто в вопросе наведения чистоты таился сакральный смысл, непонятный другим. А другие и впрямь никак не могли понять, зачем не очень-то чистоплотный увалень наводит в своём убогом жилище никому не нужную, ослепительную красоту? Никак не сочетаются в этом мире красота и нечистоплотность, как их ни склеивай. Антония одна жила в огромном доме на холмах. Марк обитал в заброшенном старинном Тюбингене, куда давно уже ни один цивилизованный человек носа не совал.
  
   И вот настал вечер девятнадцатого октября.
  
  
   7
  
  
   Все люди хотели бы быть честными и великодушными, живи они вечно, удели для их скромных жизней Господь больше времени, чем, они знают, им отпущено. Нельзя требовать от человека, чтобы последние крохи жизни, силы, человек потратил бы на чистоту совести, а не на удовольствие. Жестоко думать так. Иногда бывает, что на примере чужих жизней, тебе очень ясно видны вины и болезни чужих людей. Ты разглядываешь людей, как фигурки на фоне интерьеров и времён года, и, что самое интересное, глядя на них так, ты всегда безошибочно знаешь, как им поступить, чтобы не проиграть. А, когда они поступают неправильно, тебе ясно, что они виноваты и плохи, и достойны своих ошибок. Но в настоящей жизни так не бывает.
  
   Лазарь и Луна не найдя, чем занять себя, ушли к малышке. Антония, чуть посидев с Мишелем, наблюдая, как жадно её сын есть вперемешку солёное и сладкое, будто не разбирая разницы, тоже, вздохнув, ушла за дочерью. Почему-то сын возродил в ней печаль, чёрную и беспросветную, которую сегодня Антония знать не хотела. Её прекрасные дети собрались в её доме - разве может мать испытывать печаль, да ещё беспросветную, цвета ноябрьской ночи, мокрую, как пупырышки града? Антония желала испытать счастье, но вид внуков и детей нагнал на неё тоскливую печаль, которой мать отчаянно стыдилась, и от этого была неестественно оживлена, болтлива и чужда близким, стесняющимся, в свою очередь, её развязности.
  
   На террасе остались жующий Мишель да Феб, стоящий на вытяжку, по струночке. И тут вошёл Марк. Мишель поперхнулся, а потом выпрямился и раскинул руки, сияя от настоящего счастья.
   - Брат. Брат,- шёл Мишель навстречу,- Здравствуй, брат. Не узнал бы, встреться мы на улице.
   Марка, в самом деле, трудно было узнать. От прежнего дородного красавца с умными отцовскими глазами остались разве, что глаза, но в них дрожала такая тьма, что лучше бы не заглядывать в эти глаза. Марк похудел и стал ещё красивее от этой новой выстраданной худобы. Что-то ещё появилось в его взгляде, Мишель не смог сразу определить - что. А потом понял.
   - Ты младше меня, а выглядишь хреново. Я посвежей тебя буду...
   Братья обнялись. Феб таращился на родных дядей, и, казалось, вот-вот заплачет.
   - Наш племянник,- вновь раскинул руки Мишель,- Феб. Феб Августин Антониони. Есть ещё кроха Лилит, она в доме с няней и родителями.
   Марк не улыбался, но глаза его просветлели, и он стал покашливать, словно что-то попало ему в горло.
   - Ух, ты, мрачный! Чёрт! Чем ты занимался там у себя, на заброшенных землях, что такой мрачный? Это модно сейчас? Чёрт, а я не слыхал...Знаешь, как мне пойдёт суровость, вот смотри,- Мишель напыжился, нахмурился, выпячивая вперёд нижнюю губу, его двойной подбородок увеличился ещё вдвое, - Как?- Феб закатился мальчишеским звонким смехом,- Я ж говорил, мне мрачность больше пойдёт, чем тебе, дурачина. Веришь? Уступчивый какой...Давно б тебя на заброшенные земли отправить, глядишь, человеком бы стал...
  
   Марк брезгливо отскочил от Мишеля, по-простому подошёл и обнял счастливого Феба. Мальчик каждой клеткой понял, что находится среди странных, колких, трудных, но все же нежно друг друга если не любящих, то уж точно жалеющих людей. Он понял, что ему хорошо и безопасно в их окружении, что ему нравится их юмор, их искренность, и даже их изломанность нравится, которую не спрятать даже от семилетнего ребёнка. А потом все услышали тяжёлое дыхание Антонии, и Феб с Мишелем расступились, открывая Марка для глаз матери...
   Когда кончились сбивчивые речи, и всхлипы, и все угомонились, Антония первая села в семейное огромное кресло и показала взглядом кому и куда сесть. Расселись. Марк и Мишель очутились прямо против кресла матери, Луна, Феб и Лазарь - чуть поодаль, треугольником, Лазарь дальше всех, ему предназначалось то самое кресло, в котором сидел много лет назад копир отца, Августина Карадага. Лицо Луны мгновенно вспыхнуло от гнева, но Лазарь посмотрел на жену ласково и твёрдо, и Луна послушалась мужа. Он копир, с этим ничего не поделаешь. Если Луна увидела в материнской воле напоминание Лазарю - кто он есть на самом деле, то смирный Лазарь понял, что усадить копира - зятя в кресло копира - супруга было признаком величайшего расположения Антонии к персоне зятя. Пожелай она как-либо иначе выказать Лазарю материнскую нежность - она не смогла бы это сделать лучше. Лазарь понял это и почтительно кивком поблагодарил Антонию. Вся компания молчала.
  
   - Дети,- начала Антония,- Мои любимые дети.
   Пожалуй, вот только сейчас все увидели, как постарела Антония. Женщина-гора, женщина-скала, куда делась твоя каменная крепость? То, что было упруго, обвисло, то, что было мягко, стало жёстким и высохшим. И гора постарела! Каждый с грустью посчитал свои собственные годы, и, будто сговорившись, все посмотрели в сторону юного Феба, залившегося краской, не понимающего, почему все смотрят на него.
   - Я постарела,- и никто не опустил глаз, чтобы не показывать матери, как она права. Игра закончилась. Мать позвала их прощаться!- Я скоро умру,- сразу в нескольких креслах зашевелились и захотели говорить, но Антония знаком показала: Нет,- Мне больно будет знать, что я не сказала моим драгоценным детям, как я люблю каждого из вас, как я трепещу перед нашей разлукой. Дети, о, дети. Лазарь!
   Лазарь сел прямо и смотрел на Антонию без страха.
   - Береги мою Луну и детей!
   Копир хотел говорить, но слёзы сдавили ему горло, и мать повелительно показала ему: Не надо.
   - Мишель!
   Все, открыв рты, уставились на толстого Мишеля, заёрзавшего в кресле, как проснувшийся медведь.
   - Найди работу.
   Вся компания расслабленно вздохнула. Старая Антония не потеряла чувство юмора. Луна хихикнула.
   - Луна! Не смейся над братом. Над братьями.
   - И всё?- вновь хихикнула Луна, оставшаяся ребёнком даже дважды став матерью.
   - Всё.
   - Не густо,- Луна развеселилась, но мать показала знаком: Не надо. Всё.
   - Марк!
   Марк даже не поднял голову. Он, как сидел, уткнувшись глазами в пол, так и остался сидеть. На Марка шикнули вместе и Луна, и Мишель. Он нехотя поднял голову и сонно посмотрел на мать.
   - Да, мама.
   - Не ты. Марк!- громче позвала Антония.
   Луна и Мишель смотрели то на мать, то на брата, не зная, кому и что подсказать, или прикрикнуть.
   - Мама, да. Я слушаю,- отчётливо, громко, будто глухой, выговорил Марк.
   - Не ты. Марк!
  
   Антония глядела куда-то назад, но всем присутствующим было известно, что сзади никого нет. Их здесь шестеро, пять человек и один копир. Антония, Марк, Мишель, Луна, Феб, и копир Лазарь.
   - Марк!
   - Куда ты смотришь, мама? Я, твой сын Марк, здесь. Посмотри же на меня.
   - Ты - копир моего сына Марка. А мне нужен мой сын Марк.
   Из кресел вскочили Мишель и почему-то Феб. Мишель остался сидеть, моргая, что-то важное, но запоздало соображая.
   - Я - Марк.
   - Ты - копир Марка. Где Марк?- настаивала Антония, не зря носившая прозвище "женщина-гора".
  
   Наконец, до Мишеля дошло нечто важное, что не ускользнуло от Антонии.
   - Точно! Точно!- подскочил он,- Мама, ты молодец, а я дурак, истинный дурак! Он холодный, он не чувствует ничего, ему ни холодно, ни жарко, ни страшно, ни больно! Он со всем соглашается потому, что ему всё равно! Ему лень даже говорить, мы сами всё говорили, а он молчал...Мертвец! Мертвец!
   - Не шуми, Мишель,- приказала мать, и Мишель умолк,- Где Марк, копир Марка?
  
   Тот, кто десять минут назад был молчаливым Марком, скучным и податливым, задрожал, вдруг, каждой жилкой, и встал, унимая волнение, напряжённый, железный, свирепый.
   - Марка нет.
   Антония еле заметно качнулась вправо, и сразу двое, Мишель и Лазарь, поддержали грузное тело, но она сказала: Нет, и выпрямилась сама.
   - Он жив?
   - Нет.
   - Он погиб?
   - Вроде того.
   Антонии всё трудней становилось говорить, но она не собиралась отступать.
   - Ты убил его?
   Последовала долгая пауза.
   - Да,- ответил копир. Ни один нерв его красивого лица не дёрнулся.
   Антония протянула руку к сыну.
   - Мишель, помоги мне сесть. Я хочу всё знать о моём сыне. Мне нужны силы...
   - Мама...
   - Не надо, Мишель,- отмахнулась мать.
   Усевшись, Антония, помолчала, отдышалась, и, собравшись с духом, продолжила допрос. Горы стареют, их гранитные груди обвисают, а слюдяные бока раздаются вширь, превращая нежные персики в безобразные тыквы, но дух не покидает гору, и не слабеет, и не предаёт.
   - Я знаю, когда ты убил моего сына. Я почувствовала, когда он стал холодным и бесчувственным, как труп,- Антония собралась с силами,- Ты убил Марка в ночь его свидания с судьёй Бис.
   Копир помолчал.
   - Да.
   - За что?
   Копир не спешил отвечать. Он чувствовал себя уверенно и спокойно.
   - За что?- терпеливо переспросила мать.
   - Он совсем расклеился, распустил нюни. Его мучила совесть,- копир ехидно ухмыльнулся.
   - Неужели это был уже ты,- тёр лоб Мишель, не веря словам копира,- когда мы говорили с тобой...вернее...с Марком...С кем я говорил, мама?- искал хоть чьей-нибудь защиты беззащитный перед страшными словами копира Мишель.
   - Со мной. Со мной ты говорил!- кричал копир,- Со мной. Оставь мать в покое! До сих пор тошнит от твоих соплей! "Я убью любого копира, который посмотрит на тебя косо"...Ой, ой, ой! Я боюсь вояку Мишеля! Куда мне прятаться?
   - Мама, он издевается...Зачем? Зачем ты притворялся... разочарованным? Зачем ты лез мне в душу?
   - О! Не мог же я вмиг стать самим собой. Ты ведь сейчас чувствуешь разницу между нами? Чувствуешь. И тогда почувствовал бы. Пришлось играть! Честное слово, ещё пара-тройка братских бесед по душам - и я выпрыгнул бы в окно от тоски, выполнив, тем самым, своё предназначение. Так Марк учил? Всё правильно?
   - Значит, после встречи с судьёй Бис, ты убил его,- повторяла по пунктам Антония.
   - Да. Он считал себя преступником. Это глупо.
   - Это правда. Он совершил преступление.
   - Он прикрывал задницу вот этого,- он показал на Мишеля,- филантропа! Всего лишь! И тогда я поддерживал его, хоть я и ненавижу и всегда ненавидел его сострадательного братца! Кто убил твоего копира?- грубо крикнул он в сторону Мишеля.
   - Я не убивал своего копира! Не убивал! Я знаю, мне никто не верит, ни брат, ни мама, но я не убивал его!
   - Правильно. Я тебе верю. Ты не убивал своего копира,- спокойно подтвердил копир.
   - Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь?- взбесился Мишель, белый, как смерть.
   - Потому, что я убил его.
  
   Всегда существует предел восприятия человеком действительности, которую, в том виде, как она есть, воспринять невозможно. И, когда мозг и чувства отказываются служить человеку, на их место заступает ненависть. И именно это ледяное блюдо остужает пылающий лоб мученика, и движет им дальше.
   - Ты - исчадье ада, а не копир,- Мишелю стало больно где-то посередине груди,- Ты не достоин зваться даже копиром.
   - Подожди, мой мальчик,- ласково попросила его мать,- Нам нужно дослушать, как убили нашего Марка. Говори, копир.
   - Что вам надо от меня ещё?- огрызнулся тот.
   - Говори, как ты убил моего сына,- и разум, и чувства давно заглохли в Антонии, осталась только боль, которая не находила выхода, и матери хотелось всё большей и большей правды, чтобы сполна испытать муку, выпавшую на долю её прекрасного мальчика,- Подожди,- вдруг, встрепенулась Антония, и ужас выдавил из неё короткое горестное: А!
   - Луна, уведи Феба! О, небеса! Прости нас, Феб. Прости меня, дитя! Потом, потом мы постараемся забыть с тобой плохое. Не теперь, не теперь...Уводи его скорей, Луна...
   Мальчик встал, пошатываясь, и Луна буквально утащила окаменевшего ребёнка прочь с террасы. В доме хлопнула дверь, и только тогда Антония заговорила вновь. Она произнесла одно слово:
   - Говори.
   И копир послушался.
   - Марк создал меня тайно в числе первых опытных копиров, и я очень понравился ему. Он и очеловечивал меня тайно, пряча в лаборатории Августина Карадага, как нечто постыдное. Почему-то он думал, что, если обо мне узнают - это нанесёт вред и корпорации, и его личному авторитету. Хм, так он думал. Я просил его открыть мне глаза, а он ни в какую! Марк не был добродушным одуваном, источающим благовоние, каким он видится всем вам теперь. Нет. Я много лет, уже будучи очеловечен, сидел, как собака, на привязи, на коротком поводке, в наморднике, на заднем дворе хозяйского дома, бесправный, понукаемый, забитый. Хотите знать, как Марк называл меня? Есть желающие?- копир помолчал, было видно, что развязность даётся ему тяжело,- Мертвец! Разрешите представиться: Мертвец! Собственной персоной!
   Копир театрально поклонился и Мишелю, и Антонии, и Лазарю.
   - "Мертвец" - я не помню, чтобы он называл меня по-другому,- копир почернел лицом, съёжился,- "Мертвец, спрячься, у меня люди", "Я не принимаю советы от мертвецов", "Закрой рот, копир, из него воняет тлением". Я спрашивал его: Зачем ты создал меня, если так ненавидишь? И знаете что? Он ничего мне не отвечал, но унижал и издевался ещё сильней, чем больше он запутывался сам, тем трудней становилась моя нежизнь. В том, что он создал меня - в этом и заключалась вся моя вина. Сам факт моего существования вопил ему о его трусости, о секунде слабости, о его поражении в войне со страхом смерти. Он очеловечил меня, но прятал, стыдился и ненавидел меня. За что? За что? Ни за что! По праву создателя, по гнусному, безоговорочному превосходству оригинала над копией! Кто придумал копиров? Марк Карадаг! Кто затеял этот маскарад, Другую смерть? Марк Карадаг! Везде Марк Карадаг! Повсюду Марк Карадаг!
  
   - Ты просто завидовал ему, копир,- грустно сказала Антония,- Как пошло.
   - Нет, это не зависть. Я пытался понять, я стучался в его сердце, я звал, требовал, умолял, вопрошал. Я искал истину! А Марк прогонял меня, травил, дразнил, мучил. Я много думал. Если меня создали, значит, я достоин любви, хоть какой-то, хоть чьей-то, я не могу быть просто материалом для чужого эксперимента. Посмотрите на мои руки, посмотрите...Эти пальцы, гибкие, сложные, длинные, послушные - они прекрасны. Даже, когда у меня были закрыты глаза, я мог часами трогать своё лицо, руки, плечи, колени, стопы, волосы, и я понял, что всё во мне прекрасно, что моё появление в мире уникально, неповторимо. То, что я - копир, совсем не отменяет чего-то великого в замысле обо мне, чего-то вечного, и то, что мои клетки выращены в лаборатории "Другой смерти", а не в утробе матери - не значит, что я кукла, что я тупая, тупая, тупая функция, а не...не...
   - Не человек?- помог ему Лазарь.
   - Да. Функция, тупая функция, а не человек,- копир сначала злобно посмотрел на копира, но сразу же вид его прояснился,- Ты - копир,- почти ласково заключил он.
   - Ты и я - мы копиры,- подтвердил Лазарь.
   - Да, мы - не люди. И ты никогда не хотел умереть, копир?
   - Хотел. Один раз,- Лазарь опусти глаза и вздохнул,- Только не говори это при Луне.
   - Боишься девчонки?
   - Нет. Люблю.
   - Как тошно.
   Хлопнула дверь дома. Пришла Луна, запыхавшаяся, растрёпанная. Села на своё место. Лазарь улыбнулся ей и Луна успокоилась.
   - Как ты убил его?- без жалости продолжила Антония, ибо кто пожалел её?
  
   Копир отвернулся и прошёлся по мраморному полу взад-вперёд, как любили это делать все мужчины в семействе Карадагов.
   - Он сам попросил меня.
   Сидевшие в креслах открыли рты.
   - Это ложь,- первым не выдержал Мишель, и вскочил с места в сотый раз за вечер,- Ложь. Я говорил с тобой, то есть, я-то думал, что с Марком, месяца два после его встречи с судьёй, после моего возвращения из тюрьмы, и уже тогда ты пел эту песенку: "Меня убьёт копир. Меня убьёт копир". Убил брата и говорил мне о его предчувствиях! Стоял, от пяток до ушей в крови, и говорил за Марка, говорил, говорил... Скотина! Дьявол! Так претворяться может только дьявол! Копир на такое неспособен.
   - Не хотите - не верьте. А врал потому, что подготавливал,- равнодушно ответил копир.
   - Хорошо. Говори. Сядь, Мишель, мальчик,- Антония даже не взглянула на сына, вся её душа горела навстречу мучителю, и она не отрывала от него глаз.
  
   - Сам, говорю вам, попросил. Эта странность давно у него началась. Он даже добрее ко мне стал, участливей. Перестал оскорблять, расспрашивал, кормил...вкусно. Он плохо кормил меня, между прочим...Я просил его открыть мне глаза, годы, годы просил, а потом однажды он пришёл пьяный и открыл мне глаза. Стал говорить, что ошибся, что копиры - непоправимое зло, что надо потихоньку отбирать, выкупать, выкрадывать всеми правдами и неправдами очеловеченных копиров и тайно уничтожать их, и не очеловеченных тоже, но с ними и хлопот меньше, они ведь ещё в лаборатории, а в лаборатории мало ли, что случиться может. Эксперимент всё спишет. Надо ограничивать права на копиров, на их замену и создание, ввести квоты, переаттестации оригиналов, аннулирование прав, и постепенно, многоступенчато отказаться от безумной выдумки молодого уязвлённого Марка, и много, много что ещё он нёс, как в бреду...
   - А ты?- не выдержал, чтобы не спросить Лазарь.
   - А я сказал: Нет. Нет и всё. Не он сплетал сетчатку моих глаз, нитка за ниткой, нитка за ниткой, не он пришивал клапаны к стенкам моего сердца, не он отделил правое полушарие моего мозга от левого, и хрящи между костями подтыкал мне не он, и поры моей удивительной, умной кожи смётывал вручную не он, как пчелиные соты, рамка за рамкой...Физиологически мы идентичны, ни один томограф не найдёт между нами различия, ни один анализ, ни одна лаборатория. Я уникален так же, как и он, я чувствую боль, холод, страх, смерть ужасает меня так же, как ужасает его. Я трушу, я лицемерю, я мечтаю, я обманываюсь, я влюбляюсь - что же такого не могу я, что может он? Ничего! Ничего! Всё могу! Почему же меня нужно уничтожить, а его нет? Кто это сказал? В чём разница между нами? Как он может убить меня, если не он меня создал? Как можно играть тысячами чужих нежизней? Какое гнусное обидное слово! Нежизнь! Вы, правда, думаете, что у людей жизнь, а у копиров - нежизнь?
   Лазарь кивнул.
   - Будь мертвецом, если ты мертвец, а я - человек,- гордо произнёс копир, и все замолчали.
  
   В доме послышался плач ребёнка.
  
   - Мой мальчик давно разочаровался в копиратстве. Это все знают. Все родные,- тихо начала говорить Антония грудным, глухим, будто из подземелья, голосом,- Чем выше он поднимался, тем яснее видел неизбежный крах мира, виновником которого предстояло быть ему одному. Только ему одному. Это было справедливо. Или моё сердце не знает правду? Мишель, что ты думаешь о копирах?
   - Ты знаешь, мама. Я никогда не скрывал своего мнения, и никогда от него не откажусь. Копиратство - величайшее из благ цивилизации. Тысячи лет вселенная ждала рождения Марка Карадага. Я гордился и горжусь, что ношу фамилию Карадаг, одну с создателем "Другой смерти".
   Антония печально вздохнула.
   - Луна, девочка, а ты?
   Луне больше хотелось бежать в дом, к ребёнку, чем обсуждать скучные вещи в скучной взрослой компании.
   - Мне пора кормить Лилит, мамочка. Лазаря я увожу от вас, чтобы он не прокис от ваших кислых разговоров. Я ответила на твой вопрос, мамочка?
   Голос Лилит звенел, она хитро смотрела на мать, и прекрасно знала, как она легка и трогательна, девочка-мать, девочка-жена, девочка-дочь, и знала, что обожаема в эту минуту всеми, и всеми прощаема, и всеми любима. Даже противный копир смотрел на неё ласково, будто она и вправду была его сестрой. Мать улыбнулась несерьёзному ребёнку, не желающему взрослеть, и махнула рукой вслед удаляющимся Луне и Лазарю:
   - Наверное, эта девочка никогда не повзрослеет...
  
   Прошли минуты в молчании. Ребёнок в доме перестал плакать. Всем оставшимся было ясно, что злосчастный вечер надо завершать. Никому, увы, он не принесёт облегчения, и исправить ничего нельзя, можно только мучить друг друга, но и для мучений, все мы знаем, нужны свежие силы, и выспавшееся, сытно позавтракавшее тело. Даже для эффективности мучений мучители должны соблюдать строгое расписание.
   - Мой сын запутался очень-очень давно,- вновь первой заговорила Антония, качая головой,- Я всё видела, всё помню. Глупо отрицать, что мы с тобой, Мишель, ничего не замечали. Не смотри на меня так грозно, пожалуйста.
   - И что, мама? Что? Что?- кинулся к ней Мишель,- Это всё? Видели, не видели, запутался, не запутался - какая разница? Что нам делать...с ним? Он убил твоего сына!
   - Рассказывай, что произошло в тот вечер, копир,- Антония, кажется, не заметила Мишеля, и не услышала его вопли. Она всем видом показала сыну, что не желает слышать его. Пусть сначала копир договорит до конца.
  
   Копир стоял скучный, растерянный, растрёпанный. Вот теперь он так, как ни разу ещё за эти часы, был похож на настоящего Марка Карадага. И Антония, и Мишель, как загипнотизированные, смотрели на него, с восхищением, с обожанием, которому трудно было противиться.
   - Я был дома,- начал он,- Марк пришёл злой, разбитый, бегал мыл руки через каждые пять минут. Говорил, что встречался с маньяком, что противен сам себе. Переоделся. Походил по гостиной, и снова пошёл переоделся. И так целый вечер переодевался и мыл руки, психовал, и снова бежал, переодевался и мыл руки, как сумасшедший,- копир тяжело задышал,- А ночью он пришёл, разбудил меня...
   - Ты, говорит, должен исполнить своё предназначение...
   - Я сказал, что не буду умирать! Я стал кричать: "Не хочу умирать! Не буду умирать!" Мне показалось, что Марк требует от меня исполнить моё проклятое копирское "предназначение" - выбрать себе смерть и сдохнуть...
   - Кто сказал ему, кто сказал вам, кто выдумал, что копир захочет умереть?
   - Я кричал, как бешеный: Не хочу!
   - Он сказал - Дурак. Сказал, что давно в смерть верит больше, чем в жизнь. Говорил, что только что подписал смертный приговор чужому копиру, что он - убийца...
   Антония не выдержала, и несколько раз её рыдания оборвали рассказ копира. Потом он продолжал дальше.
   - Я сказал ему: Не надо. Жизнь - бесценна, даже копиры знают это. Ещё сказал, что благодарен ему за очеловечивание, за открытые глаза. Сказал про семью, про мать, про горячего, но слабого Мишеля. Сказал про "Другую смерть". Кто-то ведь должен объяснить людям, что они ошиблись. Что у смерти равные права с жизнью. Что всё в мире премудро, и надо верить в это, даже, когда глаза и уши, и душа, и сердце отказываются верить. Даже некоторые копиры понимают, что всё премудро. А люди сопротивляются и мучаются... Копиратство оскверняет премудрость, нарушает гармонию жизни и смерти...Я говорил как-то так. Я не очень хорошо говорю, но зато я верю в то, что говорю. Он плохо слушал меня, но я всё равно говорил. Кто-то ведь должен сказать людям, что они неправы.
   Копир помолчал, а потом покосился в сторону Антонии.
   - Он сказал: Лазарь радует моё сердце. Он - копир, но многим людям я поставил бы его в пример...
   - Я не помню, что он говорил мне... Я любил его...
   Мишель хлопнул в ладоши, и осклабился, с ненавистью глядя на копира. Мишель напрягся, готовый кинуться на мучителя с кулаками.
   - Вы можете презирать меня,- поспешил копир,- можете не верить ни единому моему слову, но я любил его. Да, я не лучший копир из всех созданных "Другой смертью", я - трудный копир сложного оригинала. Сам Марк любил приговаривать: Хочешь узнать, что ты за человек - посмотри на своего копира...Я не помню, что он говорил мне в тот вечер... Как убедил...Марк умел убеждать. Мой оригинал - гений, я знаю это. Вот. Потом...Что было потом? Мы спустились в лабораторию. Марк повеселел, посветлел, как только я согласился...согласился...это сделать...
   - Я спросил его: Почему он не может сам? Почему я? Почему не кто-то другой? Марк сказал: У тебя своё предназначение, у меня своё. Я создал копиров, я соблазнил слабых, испуганных людей. А сегодня я научил людей безнаказанно убивать копиров. Их будут убивать тысячами. В этой самой лаборатории, внизу. Все будут знать про это, и все будут делать вид, что ничего не происходит. Но первым убил я. Значит, я должен умереть от руки копира...Я придумал копиров, борясь с несправедливостью случайной смерти. И чем я закончил? Несправедливостью и убийствами. Он говорил так, или как-то так, я плохо помню...
   - Сейчас я не вижу ни связи, ни смысла в его последних словах. Никакого смысла, никакой логики. А тогда его слова показались мне справедливыми, складными. Я поверил ему. Марк умел убеждать.
   - Мы спустились в лабораторию...Я уже говорил это...
   - Мне было очень страшно. Очень. Ноги мои дрожали. Руки мои дрожали.
   - В лаборатории есть печь для утилизации бракованных копиров...Мы подошли к ней. Марк был весел, шутил, подбадривал меня, сыпал комплименты...Со стороны казалось, что он собирается на вечеринку, что он немного пьян, что он весельчак, хотя он никакой не весельчак, даже наоборот, молчун со странностями, дикарь голубых кровей, в общем, тот ещё хмырь.
   - В печи нельзя сжечь себя самого. Никаким образом. Так нарочно задумано, в целях безопасности. Техника безопасности - вот так это называется. Бракованный экземпляр должен находиться внутри печи, а техник, его сжигающий, снаружи, у пульта. Марк болтал без умолку, точно хотел наговориться впрок, на всю вечность вперёд.
   - В той печи не сжигают. То есть, не так сжигают, как вы думаете...Это сложно объяснить. Марк рассказывал мне. Эту печь тоже он придумал. И мучился, что придумал...Он много мучился...
   - Он зашёл в печь. Я видел, что он тоже дрожит. Весь дрожит. Мучительно. И борется с собой. Со страхом. С ужасом, вернее...
   - Я закрыл дверь. Её можно закрыть только снаружи, с пульта. Марк остался внутри.
   - Он крикнул: Давай...
   - Он был очень радостен...
   - Да, перед тем, как войти в печь он сказал мне что-то. Что-то важное. Обнял меня. Марк всегда был холоден, зол, суров ко мне, несправедлив. Он мстил мне каждую секунду...Так было всегда. Это, впрочем, уже неважно...
  
   - Что он сказал тебе, копир? Что тянешь?- закричал на него Мишель, который вот-вот готов был упасть в обморок, или завизжать, как истеричная женщина, или разорвать копира в клочья.
   Копир не обратил на него внимания.
  
   - Кажется, я ничего не пропустил. Я старался. Можете не верить мне, но мне было трудно...
  
   - Что он сказал тебе?- ласково спросила Антония, у которой по обыкновению начал дрожать подбородок, и голос стал особенно низким.
  
   - Он сказал: Я счастлив, что на свете нет копира моей матери.
   - Не делайте копиров своих матерей.
   - Он сказал - скажи им это.
   - А потом я опустил рычаг...
  
   Копир опустил голову, и не видел, как Антония тяжко охнула и начала запрокидываться назад, как кричал Мишель: Мама! Мама! Как выбежали из дома и бежали к террасе какие-то молодые люди, по-детски широко размахивая руками. Он уже ничего не видел, и не слышал.
   У каждого копира своя жизнь, и своя смерть. Жизнь копира - чья-то блажь, зато смерть выбирает он сам. Копир, не исполнивший своё предназначение - урод. Надо исполнить своё предназначение.
   Зайдите в Интернет, на любой форум, подойдите к любому скоплению людей, спросите их: Что вы хотите? Они ответят: Жить. Спросите их: Вы счастливы? Они ответят: Нет. Спросите их: Что страшнее всего? Они ответят: Смерть.
   Пойдите и спросите у копиров: Что такое жизнь? Они ответят: Ожидание смерти. Спросите: Что такое счастье? Они ответят: Ожидание любви. Спросите: Что такое смерть? Они ответят: Ожидание жизни.
   Кому вы поверите?
  
   Копир Марка Карадага вышел из дома матери на холмах, свернул направо, и по улице Роуллинг зашагал в темноте по направлению к лаборатории "Другой смерти", своему несчастливому дому. Такого неуютного октября ещё не выдавалось в текущем столетии. Копир шёл, согнувшись, худой, длинный, совсем-совсем безнадёжный. В лаборатории, однако, он не появился.
   И где он, и что с ним - никому не известно.
  
   Был копир - нет копира.
  
   01.10.2013
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   19
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"