Фришманн Екатерина : другие произведения.

10 лет без права переписки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


10 лет без права переписки

   Если бы я думала головой раньше, я бы сейчас была на пять лет вперёд счастлива. А так всё слишком поздно началось. Я сидела на переднем пассажирском сиденье рядом с пьяным водителем, поджав колени, и мечущимися глазами смотрела в окно на то, как дождь облизывал стекло машины. Когда мы тронулись, я вжала голову в плечи и закрыла глаза. Я успела запомнить только тонкие струйки дождя, медленно ползущие вниз по стеклу. Больше я ничего не помню. И, наверное, не хочу помнить. И то, что было "до" и то, что было "после". Единственное, о чём я жалею, так это о том, что я тогда не остановила его на выходе из моей палаты. Наутро я обнаружила у порога билет до Лондона в один конец и пачку денег. Хоть бы записку оставил... Я помнила, я всё помнила, и до сих пор помню. Я только адреса его не помню. Впрочем...
  
   Год первый
   Это город моей мечты. Мне семнадцать лет, я стою в аэропорту "Хитроу" с худеньким рюкзачком на плече и огромным сердцем в груди. Я боюсь сделать шаг - я понимаю, что каждый мой шаг и жест несут под собой большую ответственность, так как от каждого моего шага и жеста зависит моё будущее. И именно от меня зависит, будет моё будущее дрянным или безоблачно-прекрасным.
  
   Я делаю шаг. Я ловлю такси, сажусь и, отлепив язык от нёба и обдав воздухом иссохшее горло, говорю: "Russian Council in London, please". Таксист, плотный мужчинка лет сорока с седой густой бородой, гостеприимно кивает и везёт меня в консульство. Я пожираю глазами проносящиеся мимо дома, улицы, машины, и всё сливается в плотное густое пятно - серое, розовое, красное, чёрное, пропахшее сигаретным дымом и дорогим парфюмом. Шёл девяносто четвёртый год.
  
   Я благополучно доехала до консульства, честно дождалась своей очереди и воспитанно вытерла ноги о половичок, прежде чем зайти в кабинет. Импозантный мужчина средних лет, сидящий в кожаном кресле за очень длинным столом из красного дерева, спустил на нос очки и пропел с акцентом: "Darling, тебе незачем вытирать ноги - наши улицы моют с мылом каждое утро". Я сглотнула слюну и криво улыбнулась, готовясь упасть в обморок. Но мне не дали этого сделать, предусмотрительно усадив меня в низкое мягкое кресло из нежной телячьей кожи цвета какао. Тоненькая девушка в строгом платье участливо предложила мне кофе. Я попросила воды с лимоном. Мне принесли. Я сидела, отпивая мелкими глотками "успокоительный напиток" и, как кролик на удава, смотрела на мужчину. Мужчина представился Алексом (впоследствии выяснилось, что зовут его Александр Громов, и он из Москвы).
   - Что ж, Елизавета, э-э-э..., - он посмотрел в мой паспорт, - Гесер. Вы приехали в Лондон, я так понимаю, работать?
   - Н-нет..., - мой голос дрожал. - Сначала учиться, а потом работать. Но, я думаю, придётся сделать наоборот.
   - Я не совсем понимаю...
   - Я хотела сказать, что сначала придётся заработать денег, чтобы учиться.
   Алекс добродушно расхохотался.
   - Просто так тебе работу никто не даст. Тебе придётся пожить сначала на пособие, перебиваться работой официантки или посудомойки. По истечении двух лет ты получишь гражданство, если будешь хорошо себя вести - через год. Пока тебе выдадут временный вид на жительство - "карточку эмигранта" с регистрацией и прочими данными. С квартирой мы поможем. И всё на этом, - он задумался, потом продолжил. - Ну, если попросишь, то поторопимся с гражданством - для этого нужно сдать кое-какие экзамены. Сама понимаешь, за небольшую плату.
   Мои глаза округлились, я поперхнулась водой. Увидев моё замешательство, Алекс мягко улыбнулся и добавил:
   - Деньгами, разумеется.
   Я растеклась в кресле, подумав о том, что всё не так уж и плохо начинается.
  
   Я вышла из консульства с маленькой карточкой, на которой была моя фотография и идиотски, латинскими буквами по-русски, написаны мои фамилия и имя. Квартиру мне дали крохотную, под самой крышей, в маленьком городке где-то между самим Лондоном и Брайтоном. Чтобы попасть в неё, нужно было преодолеть три жутко скрипящих деревянных лестничных пролёта и пьяного мужчину, лежащего прямо посредине, между двух квартир. Казалось, что он там лежит вечно, но на самом деле он периодически выходил "подышать воздухом", а жена и дочь просто не пускали его домой в непотребном виде.
  
   Чтобы добраться до Лондона я тратила полчаса на поезде, а потом нарезала круги на автобусах. Я тратила кучу денег на проезд в автобусе, пока добрые люди не научили меня пользоваться метро - у себя в городе я никогда этого не делала. Я обвешалась кучей карт и не раз терялась. Я очень скоро поняла, что меня просто подтолкнули, как котёнка к миске с молоком: "дальше - сама".
  
   Меня не пустили даже на порог колледжа Гоулдсмит, на музыкальном факультете которого я так мечтала учиться. Мне сказали, что у меня отличные знания языка, но, чтобы поступить туда, нужно сдать ещё кучу экзаменов, вплоть до теста на IQ. Но последнее - это полбеды. На то, чтобы сдать все экзамены, требовалась куча денег, которых у меня не было. Толстенькая пачка фунтов, оставленных им, медленно, но верно становилась всё тоньше и тоньше. Меня приняли на работу - я продавала книжки в одном из магазинов Ноттинг Хилла, но это были ничтожные деньги, которых едва хватало на еду и оплату проезда.
  
   На каждом шагу у меня спрашивали регистрацию. Не столько из-за того, что там всё так строго, сколько из-за моего вида испуганного и взъерошенного воробья. Полицейские, наверное, думали, что я опустившаяся наркоманка, и поэтому очень придирались. Зря - с наркотиками мне предстояло познакомиться позже.
  
   Девяносто четвёртый был годом поисков и рушившихся надежд. Я приехала в этот город принцессой, и он встретил меня как принцессу, но я обернулась нищей. Хотя внутри и осталась невинной принцессой и, наверное, до сих пор ей и остаюсь. Почти как по Марку Твену.
  
   В этот год я впитывала в себя Лондон, как губка, небольшими порциями. Я фотографировала виды бизнес-центра, Темзу и помпезные дома Вест Энда днём, а вечером возвращалась в свои трущобы и с ужасом смотрела на низшие слои лондонской общественности и засыпала под тонким одеялом, мечтая поскорее выбраться отсюда.
  
   В тот год у меня ещё оставалась вера в светлое будущее, я ещё надеялась, что это только на первые полгода, что потом я стану королевой. Не вышло.
  
   Я часто думала о нём в тот год. Думала о том, от чего я бежала, когда просила его купить мне билет и дать немного денег. Он купил билет и дал много денег. Он любил меня, боготворил меня, как никто другой, затмил даже любовь моих родителей, заботился и взращивал, как вечнозелёный цветок.
  
   Год второй
   В девяносто пятом я всё ещё работала в книжном магазине, но уже совмещала эту мою деятельность с деятельностью внештатного фотографа для одного мелкого глянцевого журнала. Мне платили по двадцать фунтов за снимок, снимала я каждый день по двадцать-тридцать фотографий, из которых, дай бог, отбирали штук пять. По крайней мере, это было лучше, чем ничего, и я уже могла заплатить за один экзамен для колледжа. Радовало одно: здесь это стоит гораздо дешевле, чем, если бы я сдавала тот же самый экзамен в России через агентство.
  
   Мне снова показалось, что всё безоблачно и кристально, когда я, приплясывая, выходила из консульства с сертификатом о сдаче первого экзамена. Я пришла домой, бережно упаковала заветный листочек - один шаг к мечте - и таким же приплясывающим шагом отправилась в один из лондонских пабов "праздновать победу". Я намеревалась вернуться к полуночи...
  
   Я заказала себе виски на палец со льдом до краёв, аккуратно устроилась глубоко в углу зала наедине со своей судьбой и счастьем. Я никогда не пила прежде, однако курила крепкие сигареты. Я сидела и цедила обжигающе-терпкий виски, чувствуя, как огненная жидкость медленно, тонкой нитью стекает по моему пищеводу и мёртвым грузом приземляется в желудке. Мне становилось сначала очень жарко, а потом сладко кружилась голова и кровь приливала прямо к глазам - я чувствовала её мягкое давление изнутри на глазницы. Я глупо улыбалась и хлопала глазами, рассматривая полупьяным взглядом своё отражение в коричневатой жидкости, и тихо посмеивалась, глядя на ломаные линии своего лица, которые отражались в гранях стакана. Good girls go to heaven; bad girls go to London...
  
   Мелкими шажками, держась за стенки, я вышла из паба, чтобы глотнуть свежего воздуха. Я села на тротуар и закурила. Я выпускала дымные кольца и смотрела, как они сливаются с лондонским воздухом, превращаясь в тёплые прозрачные линии, исчезая в темноте.
  
   Я встала и пошла, куда глаза глядят. Меня не волновало, который сейчас час и даже то, что я спустила в пабе почти пятьдесят фунтов и мне едва хватит денег на обратную дорогу. Меня вообще в тот момент ничего не волновало - в моём теле снова поселилась инфантильная принцесса, которой было всё дозволено, и которая не ведала границ и рамок. Я так и жила в России - не считала денег и мужчин, жила ради своего удовольствия, пользовалась всеми поблажками и подарками судьбы, правда, хорошо училась и была отлично воспитана интеллигентной мамой. Я возвращалась домой в трезвом виде не под утро, носила в сумочке сигареты и тратила деньги на развлечения. В целом, я была неплохим человеком. Там, в той жизни. Сейчас я чувствовала только вседозволенность. Никаких рамок, ничего невозможного.
  
   Я прошла пару кварталов и снова села на тротуар отдохнуть. Снова закурила. Рядом со мной присел странного вида молодой человек. В темноте я плохо его разглядела: высокий, худощавый со сверкающими глазами. Я тогда не поняла, что они у него сверкают от принятой дозы. Он попросил закурить, я не отказала. Он спросил, откуда у меня такой странный акцент, я ответила. Он спросил, не спешу ли я никуда, и я сказала, что нет...
  
   Наутро я проснулась в незнакомом месте на плюшевом матрасе, укрытая белой неглаженной простынёй. Я села на матрасе и принялась рассматривать помещение. Это была очень маленькая комната, небрежно убранная, с огромным - от пола до потолка - окном, прикрытым полупрозрачной шторой из старого пожелтевшего тюля. Стены были покрыты старомодными обоями в цветочек, на потолке висел абажур, на полу лежал огромный ковёр, местами прожжённый пеплом. Я лежала на матрасе прямо посредине комнаты, по углам были расставлены низкие кресла, чуть левее стоял журнальный столик с пепельницей, набитой окурками. В воздухе витал кисло-сладкий запах того, что называется dope.
  
   Через минуту в комнату вошёл мой вчерашний знакомый. Я спокойно посмотрела на него и спросила:
   - Как тебя зовут?
   Он рассмеялся.
   - Ты что, совсем память потеряла? Говорил тебе вчера, не надо ещё травой накачиваться - наутро не вспомнишь, как зовут. Но я не думал, что ты не вспомнишь, как МЕНЯ зовут.
   Он снова рассмеялся. Я плохо понимала, о чём он говорит.
   - Ладно, так и быть. Меня зовут Найджел.
  
   Я упала навзничь и спустила голову вниз. Никогда мне ещё не было так противно осознавать собственную сущность, ведь я столько раз себе обещала не браться за это дело, вспоминала о своём воспитании, о возможностях, о планах, которые я строила. И тут в один миг всё рухнуло...
  
   - Ты вообще хоть что-нибудь помнишь? А? - после небольшой паузы спросил Найджел. Я развернула глаза в его сторону и оглядела с ног до головы: действительно, очень высокий, худощавый молодой человек, с очень бледным лицом, пепельно-русыми волосами, тонкими безжизненными губами и длинными музыкальными пальцами. Несмотря на свою наркоманскую сущность, он был очень хорош собой, просто чертовски хорош собой. Отличительной чертой его были глаза - обычно у наркоманов со стажем они блёклые и красные, как у белой крысы, а у Найджела они были ярко-зелёного цвета, огромные зелёные глаза с длинными тёмными ресницами.
  
   - Ну? - поторопил он меня с ответом.
   - Я помню, как напилась в пабе и познакомилась с тобой на тротуаре в Сохо. И всё, - я лежала и болтала в воздухе поднятыми вверх ногами.
   - И больше ничего? - удивлённо протянул мой новоиспечённый знакомый.
   - Нет. А что было после?
   - Знаешь, ты была в таком невменяемом состоянии...
   - И?
   - И я долго думал, угощать тебя коксом или нет, - Найджел усмехнулся. - Я притащил тебя к себе домой, ты опустошила почти целую бутылку скотча, я раскатал тебе пару дорожек, а потом ты принялась за мою траву. Около трёх часов утра ты отключилась.
   - Боже мой, ну и дура...
   Заметив мои округлившиеся глаза, Найджел спросил:
   - Что, сама от себя не ожидала, да?
  
   Я вскочила с матраса и принялась поспешно собираться. Найджел молча наблюдал за моими перемещениями, а когда я уже собралась уходить, нагнал меня у двери и протянул какую-то бумажку.
   - Вот, держи. Мой адрес и телефон. Если ещё понадоблюсь - найдёшь меня.
   - Понадобишься?..
   - Непременно...
  
   Я пулей выскочила из его квартиры и понеслась на вокзал. Всю дорогу до дома у меня колотилось сердце: как же так? Я, всю жизнь отвергавшая... подобного рода "образ жизни"... под любым предлогом... и теперь вот так...
  
   Дома я выпила, наверное, литр горячего чая с молоком, потому что у меня во рту была Сахара, язык прилип к нёбу и не хотел меня слушаться. Я хотела говорить, но мне противно было слышать свой голос. От большого количества чая с молоком меня вывернуло наизнанку, а потом я заснула в холодном поту на полу в ванной...
  
   Найджел понадобился мне через три месяца, когда я провалила второй экзамен. Я рыдала дома часа два подряд, рвала на себе волосы и швырялась посудой, отчего одни соседи грозились вызвать полицию, а другие предлагали успокоительное. Я знала, какое успокоительное мне нужно - кокаин...
  
   Да, я пыталась взять себя в руки, курила одну сигарету за другой, пела дурацкие песни, считала овец, пытаясь заснуть - всё безрезультатно. Я закрыла глаза и вспомнила, как сладко кружилась голова от первого прихода, как размытые очертания окружающих вещей наливались цветом, таким ярким, что резало глаза: розовый, красный, жёлтый... потом белая линия больно резанула по глазам, и я отключилась, цепляя напоследок приглушённое биение моего сердца - тяжёлый неровный стук.
  
   Я сорвалась с места, бегло взглянув на часы: было девять вечера, Найджела ещё можно было застать дома. Я едва не опоздала на поезд, у меня было очень мало денег, мне опять не хватит на дорогу, я ещё планировала вернуться...
  
   Я два раза упала, поднимаясь по лестнице, перепрыгивая через ступеньку. Звонок не работал - вместо него в стене зияла огромная дыра. Я принялась неистово стучать в дверь и кричать не своим голосом. Я не знаю, сколько я так простояла у двери, вероятно, достаточно для того, чтобы у соседей ещё не кончилось терпение. Найджел открыл мне дверь, стоя в проходе в одном полотенце на бёдрах. Я окинула его взглядом сверху вниз, у меня отчаянно билось сердце. Найджел зевнул и улыбнулся:
   - Я же говорил, что понадоблюсь тебе. Входи.
   Я вошла, удивляясь, как уверенно я шагаю по квартире, как будто сто лет здесь живу. Я прошла в знакомую уже комнату и плюхнулась на кресло, уставившись на Найджела выжидающим взглядом.
   - Может, покурим сначала?
   - Нет, - злобно прошипела я. - Пожалуй, обойдёмся без закусок и приступим к основному блюду.
   Найджел расхохотался, потом по-хозяйски раскатал на столике две дорожки - для себя и для меня. Я хотела сначала возразить, что одной мне будет мало. Но потом немножко остыла и решила, что для первого раза достаточно.
  
   Что было дальше, я уже не помню. Помню только каких-то людей, которые приходили и уходили, пафосные клубы, где играли ненавистный мной транс (но мне было абсолютно всё равно, потому что я постоянно была под кайфом), раскрашенных девушек и женоподобных мальчиков, долговязых и тощих любовниц Найджела и свет лондонских фонарей, который так больно резал мне глаза.
  
   В какой-то момент я решила, что надо передохнуть и подумать о том, а надо ли мне всё это. Я сидела на тротуаре где-то в East End и ждала Найджела с пакетиком вожделенного белого порошка, когда вдруг увидела, как огромное тяжёлое солнце лениво поднимается откуда-то из-за верхушек домов, мягко опуская своё тепло на сонный ещё город. Я невольно вытянула шею, чтобы посмотреть, откуда же оно всё-таки поднимается. Воздух вдруг стал блестяще-оранжевым, и я вспомнила, что лето заканчивается, а я его так бессовестно упустила. Я вспомнила о своих планах, о том, что должна превратиться в принцессу, а не умереть под забором от передозировки - рано или поздно всё этим и закончится. Мне даже стало страшно за себя.
  
   Рядом со мной лежала сумка Найджела. Я достала оттуда кошелёк, вытащила тридцать фунтов и рванула на вокзал. Я неслась, не разбирая дороги и не оборачиваясь назад, лишь бы меня не догнали, лишь бы я не оступилась...
  
   Я приехала домой, по привычке вставила ключ в замок, но он не поддавался. Я пробовала снова и снова, пока не обратила внимания, что в мою дверь врезан новенький замок. Я позвонила, и мне открыла дверь статная женщина лет сорока в лёгком летнем платье цвета раздавленной вишни. Я глупо уставилась на неё, хлопая глазами от удивления.
   - Тебе чего? Если денег, то не проси - не дам. Я наркоманов не обеспечиваю.
   - Я не...
   - Знаю я вас! - отчаянно крикнула дама. - Убирайся!
   - Нет, вы не поняли, я... меня зовут Лиз... Элизабет Гесер, я здесь...
   -Ах, вот оно что, - дама немного смягчилась. - Мисс Эллиотт говорила мне, что тут жила какая-то Лиз,... но поскольку она уже два месяца не вносит плату за аренду, её пришлось выгнать на улицу.
   - За аренду?!
   - А почему ты удивляешься, дорогая? - дама злобно оскалилась.
   - Но мне сказали в консульстве...
   - Ах, да, ещё она просила передать тебе вот это, - дама вытащила мою сумку из мешковины, - если объявишься.
   - Как же так? - я тупо смотрела на свою пыльную сумку с вещами, и на мои глаза наворачивались слёзы.
   - Послушай, девочка, ты меня утомила. Я тебе не консульство, чтобы осыпать меня вопросами! Раз выгнали - так гуляй на все четыре стороны! - дама сердито захлопнула дверь.
  
  
   Я вышла на улицу, добралась до вокзала и села на скамейку. Два месяца... я провела два месяца в бреду, во тьме... оказалось, что я провела у Найджела не два дня, и даже не две недели...
  
   В моей сумке лежала моя одежда, учебники и какие-то письма. Я прочитала одно, и оказалось, что экзамен можно пересдать, нужно только немного подготовиться. И даже ещё можно было успеть. Мне ничего не оставалось делать, как ехать в Лондон и начинать всё заново.
  
   Я снова зарегистрировалась на сдачу экзамена - на этот раз день сдачи выпал на декабрь, ещё я должна была пройти два месяца дополнительной подготовки. Я попросилась жить к Найджелу, который был ужасно зол на меня за то, что я сбежала, стащив у него деньги, а я пообещала отдать с первой же зарплаты. Я поклялась себе, что просто поживу первое время у него, пока не найду себе жильё, и не прикоснусь к порошку. Я так хотела выжить, так хотела добиться цели...
  
   К счастью, меня не выгнали ни с одной работы, мне удалось достать справку о болезни и пообещать, что больше такого не повторится.
  
   Я продержалась чистой ровно три недели. Я не выдержала и сорвалась, снова опустившись на самое дно, снова встав на канат. Принимать наркотики - это как ходить по тонкому канату, который вот-вот порвётся, а позади кто-то чиркает спичкой, отчего за тобой начинает ползти огонь. Он рано или поздно настигнет любого наркомана - всё зависит от того, быстро или медленно ползёт огонь по тонкой ниточке.
  
   Мне было достаточно втянуть в себя порошок один раз в день, "чтобы взбодриться". Пару раз я курила на работе гашиш, пока за этим занятием меня не застала моя напарница Луара, которая потом прочитала мне нотацию и пригрозила, что пожалуется шефу, если я "не выкину всякую дурь из головы". Несмотря на свою зависимость, я исправно ходила на работу и готовилась к экзаменам, мне ещё было интересно, я ещё была готова совершать подвиги.
  
   Я весело жила у Найджела: меня веселили приходящие и уходящие люди, которые несли всякую чушь, среди них были даже музыканты и художники, и я даже перекинулась парой слов об искусстве кое-с кем из них. Меня веселили подружки Найджела - глупые сухие модели, сидящие на героине, некоторые из них даже лечились пару раз от зависимости где-то в Америке. Меня веселило то, как эти люди восхищаются Лондоном: городом, где, по их словам, возможно всё и нет границ, где давно уже никого ничем не удивишь, город, где нет больше места консерватизму. Они называли Лондон Зазеркальем или Wonderland.
  
   Я кое-как сдала второй экзамен, немного хуже, чем первый, но всё же сдала. Когда этот груз свалился с моих плеч, я получила Рождественский отпуск на работах, и пустилась во все тяжкие. Я праздновала что-то, сама не зная что, пила всё, что течёт, и принимала почти всё, что могло в меня влезть. Я не заметила, как пришёл новый 1996 год, а потом ещё два месяца пролетели, как один день в тумане, в темноте, в огне...
  
   Этот год я не заметила вообще. Я не замечала ничего вокруг себя в тот год. Девяносто пятый стал для меня точкой отсчёта, и только я могла решить, была ли эта точка конечной или стартовой. Мне казалось тогда, что у меня уйма времени, что я должна всё посмотреть и попробовать. Я тогда была ещё в состоянии думать, соображать и принимать решения. Мне нужна была твёрдая направляющая рука, которая может вывести меня на свет, но рядом были только руки, тянущие меня вниз...
  
   Год третий
   Я помню, как проснулась на лужайке в Гайд-парке. Я помнила, что мы провели ночь в клубе, отмечая день рождения Найджела, а потом пошли гулять по городу, попутно обливая друг друга шампанским. На кокаин нам не хватило денег, поэтому в тот раз мы накачались какими-то таблетками. Я помнила, как люди стали медленно расходиться, а реальность расползаться... я упала,... кто-то тащит меня за ноги... потом провал. Я огляделась: надо мной нависали ярко-зелёные деревья, огромные деревья, через листву которых проступал нежный солнечный утренний свет. Ветер ласково трепал мои волосы и легонько хлестал по щекам. Я заметила, что вообще-то уже весна, конец апреля, всё цветёт.
  
   Я поднялась, отряхнулась, и пошла бродить по Лондону наедине со своими мыслями. Очередной просвет. Вернее, первый за этот год, все предыдущие просветы были в прошлом году. Я шла, размахивая руками и глубоко дыша. Очень хотелось есть, горло просило воды - мягкой тёплой прозрачной жидкости, способной очистить меня. Проходя мимо витрины магазина, я остановилась, чтобы оглядеть себя, я не помнила, когда в последний раз смотрелась в зеркало. Я была в ужасе: на меня смотрела очень худая, сухая, больная фигурка. Невозможно было понять кто это - девушка или парень. На мне были тёртые джинсы, явно не моего размера, клетчатая рубашка и стоптанные кеды. Сухие волосы были спутаны, кожа стянулась, губы были синими и дрожали.
  
   Мне стало тяжело дышать, и я бросилась к Найджелу. Я ворвалась в его квартиру, подобно урагану, стала швыряться вещами и топтать всё вокруг, я кричала, что он убил меня, заставил медленно тлеть, уничтожил во мне всё человеческое, что только могло быть. Он кричал в ответ, что я истеричка и что у меня ломка, а его очередная подружка хохотала, как ненормальная.
  
   Я взяла себя в руки, приняла душ, причесалась, переоделась и даже немного подкрасилась. Я собралась идти на работу, но выяснилось, что меня отовсюду выгнали из-за того, что я не являлась уже три месяца. В отчаянии я кое-как выбила себе в тот же день нищенское пособие по безработице и побежала плакаться к Найджелу. В моей голове пронеслась мысль, что, если возвращаться к реальности, то можно свихнуться, потому что в реальности всё плохо, лучше жить в постоянной эйфории. Я говорила всё это вслух. А Найджел и его подружка кивали мне в ответ. Найджел раскатал мне три дорожки, и я снова забылась, опустившись в липкую бездну наркоманского сна.
  
   Мне было всего девятнадцать, я могла бы уже многое успеть, если бы не встретила тогда этого мерзавца Найджела, и если бы моя инфантильная сущность во мне не перевесила амбиции. Я верила в редкие минуты просвета, что всё ещё можно исправить, что всё ещё может повернуться назад...
  
   Девяносто шестой я не запомнила. Если в девяносто пятом ещё что-то происходило, то в этом году моё существование было одним большим чёрным пятном из грязи и пошлости, которое обволакивало меня с ног до головы, пытаясь утянуть в пучину и задушить, а я слабо сопротивлялась. В тот год я мало думала, мало говорила, начинала медленно деградировать, если бы не...
  
   Год четвёртый
   ...если бы не весна девяносто седьмого. Я шла поздно вечером в нашу берлогу, когда меня в очередной раз вышибли с работы, и мечтала только об очередной дорожке. Я продиралась сквозь толпу демонстрантов, мельком разглядывая транспаранты: это местные нетрадиционалы снова пикетировали правительство. Я не знаю, во что бы я превратилась, если бы не столкнулась тогда с ней. Едва встретившись с ней взглядом, я поняла, насколько она светлый и чистый человек, без комплексов, очень гармоничная, яркая. В самую сердцевину моего умирающего сердца проник лучик тепла и нежности.
  
   На меня смотрели два огромных блестящих карих глаза, лица моего касалось тёплое дыхание с едва уловимыми нотками корицы и шоколада. Мне улыбались совершенно не тронутые помадой губы, правильно очерченные, аккуратные, бледно-розовые. Снежинки приземлялись на её фарфоровую кожу, таяли на её слегка румяных щеках.
  
   Она схватила меня за локоть и весело прощебетала:
   - Не угостишь меня горячим шоколадом? Мне не хватает одного фунта, чтобы купить чашечку горячего шоколада, - она весело засмеялась. Мне оставалось только обезоружено кивнуть и повиноваться.
  
   Мы приземлились в кафе неподалёку, и я заказала горячий шоколад для неё и крепкий кофе для себя.
   - Меня зовут Луна, - она протянула руку для рукопожатия. - А тебя?
   - Элизабет... Лиз, - громким шёпотом сказала я. Луна весело рассмеялась, и я невольно ей залюбовалась: тоненькая, как тростиночка с гладкой фарфоровой кожей, с узкими плечами и бёдрами, правильными чертами лица. Волосы её были каштановыми, едва тронутыми мелированием, и спускались мягкими волнами к плечам.
   - Ты участвовала в демонстрации? - поинтересовалась она.
   - Нет, я не...
   - А, ты натуралка, - протянула она.
   - Теперь ты потеряешь ко мне всякий интерес, - вздохнула я. Луна немного подумала. Она несколько минут внимательно смотрела на меня, не отрывая взгляд.
   - Лиз, ты принимаешь наркотики?
   Я была в шоке.
   - Как ты...
   - Очень просто - у тебя впалые щёки, неестественная худоба и красные глаза с узкими зрачками. А ещё тебя трясёт. Лиз..., - она ласково погладила меня по руке, а я сидела, опустив голову. Впервые мне стало стыдно перед посторонним человеком за себя. Раньше я пафосно кичилась своей зависимостью, а теперь...
   - Луна, не думай, что я совсем в запущенном состоянии...
   - Что ты! У тебя есть шанс, Лиз.
   Я посмотрела на неё глазами, полными надежды. В тот день мы провели с ней вместе вечер, а ночевала я в её гостиничном номере, на её руках. Впервые я выспалась. Тогда мы провели вместе целую неделю, рассказав друг о друге всю жизнь, я успела поплакаться, пожаловаться, поделиться и устроить пару истерик. Луна выдержала мою ломку, закрыв меня в ванной, где я разгромила всё, что можно было разгромить, Луна не выпускала меня целые сутки, а потом я просто выдохлась и могла произнести только одно слово: "помоги". Луна напоила меня марганцовкой, чтобы вызвать рвоту, а потом долго отмывала в горячей ванной, приговаривая, что обязательно поможет мне, что я ангел, не освобождённый из сетей. Я тогда убедилась, что Луна - святая.
  
   Она заплатила за ущерб, причинённый мной гостинице, а потом положила меня в Priory. Я назвала ей адрес Найджела, и она вызвала туда полицию. Его взяли вместе с группой его дружков, которые были и моими дружками тоже, с большим количеством кокаина и ещё какой-то гадости. Луна сожгла все мои вещи, чтобы не было лишних воспоминаний, и сказала, что мы купим новые. Луна искренне полюбила меня как женщину, я это знала, но я могла только благодарить её, не более.
  
   Когда я легла в клинику, я уже знала, что беременна. Я знала, что отцом ребёнка был Найджел. Я поклялась себе, что найду для моего ребёнка самого лучшего в мире отца, а Луна предлагала нам двоим воспитывать его, говорила, что так можно.
  
   Я не знаю, что бы случилось со мной, если бы не Луна. Возможно, я была бы уже мертва. Я не встречала таких святых людей никогда, поэтому очень дорожила Луной.
  
   Я лечилась полгода. Я проходила физиотерапию, мне оказывали психологическую помощь, я занималась йогой, читала книги, писала стихи, занималась спортом. Луна привезла мне гитару, и я стала писать песни. За мной ухаживали люди, постепенно приучая к тому, что мне придётся потом всё решать самой, подготавливали меня к выходу из клиники.
  
   Луна не разрешала мне вести какую-либо деятельность, когда я вышла из Priory. Я уже к тому времени была на седьмом месяце, у меня был огромный живот и всё, что мне позволялось делать - это ходить за покупками, писать песни и смотреть телевизор. Пару раз мы уезжали в Шотландию, к маме Луны и ещё пару раз ездили в Брайтон, на юг Англии, купаться. Никто обо мне так не заботился, как Луна. Мы вместе снимали квартиру в Camden Town в East End'е, и Луна сама организовала "детский уголок" для моего будущего малыша.
  
   Немо родился немного раньше срока, слабеньким и худеньким, нам пришлось задержаться в больнице около месяца, так что домой я вернулась только к декабрю, счастливая, с Немо на руках.
  
   Признаться честно, я не чувствовала себя матерью. Есть такие женщины, которые родились с материнским инстинктом, призвание которых - плодиться и множиться, и они странным образом получают от этого удовольствие, самоутверждаются за счёт этого, что ли. А я... не чувствовала в себе этого возвышенного чувства, которое наполняет каждую клеточку, при одном только взгляде на ребёнка. Нет, конечно, я люблю Немо, потому что в нём течёт моя кровь, но... говорят, что есть такое понятие - "послеродовая депрессия", когда на мир смотреть тошно и заниматься своим дитя совсем не хочется, более того, противно и невозможно это делать. Я, наверное, стала жертвой этой депрессии.
  
   Ребёнком занималась Луна. По крайней мере, первые три-четыре месяца, это я точно помню. Луна порхала над ним, словно птичка, дрожащими руками переносила всю заботу и любовь, которая у неё была, всю нерастраченную нежность, которую отвергала я, она дарила Немо. Когда он плакал, и Луна брала его на руки, он сразу же затихал, мирно посапывая и причмокивая пухленькими розовыми губками. А когда я брала своего сына на руки,... он долго не мог успокоиться, долго плакал, как у чужой на руках. И мне от этого было тошно. Я завидовала и в то же время ненавидела саму себя за то, что снова упустила свой шанс стать матерью, настоящей любящей матерью, какая была у меня. Мама избаловала меня, и сейчас я не могла совладать со своей инфантильностью. Я сидела в кресле и грызла ногти, наблюдая, как Луна кормит из бутылочки моего сына. МОЕГО сына!
  
   Я просыпалась ночью в холодном поту от плача Немо, вскакивала и бежала к кроватке, начинала качать, но... как только появлялась Луна, он тут же замолкал. Ей не нужно было ничего делать, он затихал, едва почувствовав её тёплую прозрачную ауру. Луна - святая...
  
   Я попыталась выйти на работу, но у меня не получилось, пришлось жить на пособие. Луна помогла мне, и я поступила в Гоулдсмит, как и хотела. Я была в жуткой эйфории, не могла совладать со своей радостью, ведь я так хотела... Я праздновала это событие, танцуя в одном из клубов Сохо, литрами вливая в себя мартини, в то время как Луна сидела дома и, обливаясь слезами, укачивала Немо, у которого в ту ночь поднялась температура. Я пришла домой в полуневменяемом состоянии, у Луны был шок, она хотела меня убить. Луна кричала, топала ногами, кидалась в меня вещами, а я валялась на полу и хохотала, как безумная.
  
   Я спала, наверное, сутки, а когда проснулась, узнала, что луна забрала моего мальчика и уехала в Шотландию к своей маме. Я проклинала себя за бессердечность, за то, что не держу слово, срываюсь, как глупая инфантильная девчонка. Мне было двадцать лет,... какая я была тогда мать???
  
   Луна позвонила мне вечером.
   - Лиз, зачем ты тогда рожала?
   - Я думала... я чувствовала, что мне нужен этот ребёнок. Но ты же сама знаешь от кого у меня этот ребёнок! - я срывалась на крик, перемежающийся сдавленными всхлипами.
   - И что теперь, Лиз? Ты теперь откажешься от него, да? Откажешься от этой невинной крохи, от своего ребёнка, который никогда не видел своей мамы! Ты откажешься? А потом, что будет потом? Ты снова сядешь на кокаин? Или начнёшь спиваться?
   - Луна, перестань! Я прошу тебя, прекрати, не говори мне этого, умоляю тебя. Мне плохо от этого...
   - Тебе не может быть плохо,... тебе было хорошо вчера, тебе всегда должно быть хорошо. Я уже жалею, что тогда спасла тебя, тогда, в январе.
   - Луна!
   - Послушай, Лиз. Я люблю тебя, и ты это прекрасно знаешь. Я так же искренне люблю твоего ребёнка и не позволю, чтобы он рос среди пафосной пошлости, которой полна ты. Одумайся, Лиз. Найди себе приличного мужчину, в конце концов. Подумай хорошенько, а Немо и я пока поживём у моей мамы. Как только придумаешь что-нибудь дельное, позвони.
  
   Я сидела на холодном кафеле в ванной и обливалась слезами. Мне не верилось, что Луна могла со мной так поступить. Мне не верилось, что кто-то вообще может так со мной поступить. Меня трясло то ли от злости, то ли от обиды, я не могла двигаться, мои мышцы атрофировались, будто налились свинцом, жидкой тяжёлой массой.
  
   Я решила, что подумаю потом. Я встала и пошла в паб.
  
   Я не думала ни о чём в тот год. Лечение оказалось недостаточно эффективным, как хотелось бы. Я могла бы пойти и найти дозу, но я уже не хотела наступать на одни и те же грабли, кроме того, у меня не было денег, и была совесть, остатки совести. Я просто пошла в паб и напилась, распласталась на стуле, смакуя то, как по моему организму вниз стекает обжигающая густая жидкость, разнося светлое блаженство по всему телу, потом собираясь в точку и ударяя в голову.
  
   Я молчала. Я вернулась домой, легла на пол и острым карандашом стала рисовать мишени на венах. Карандаш противно скрипел по сухой, стянутой коже, оставляя красные царапины, поверх которых лежали полоски серого грифеля. Я плакала, и слёзы стекали вниз по щекам, больно обжигая кожу, потом тяжёлыми каплями падали на руки, зализывая оставленные карандашом царапины.
  
   Год пятый
   Я решила оставить всё, как есть. Раньше всегда кто-то принимал решения за меня, а теперь я впервые всё решила за себя сама. Как взрослая. Хотя, несмотря на свои двадцать два, я ещё не повзрослела, не всему ещё научилась.
  
   Я поехала в Шотландию, чтобы вернуть Луне ключ от её квартиры и повидаться с Немо. Луна приготовила чай с мятой и усадила меня в мягкие кресла, сама села у ног и стала гладить и целовать мои руки.
   - Ты плохо выглядишь, - говорила она, смотря мне в глаза, в самые зрачки.
   - Да, знаю. Я плохо себя вела, и выгляжу соответствующе, - низким сухим голосом отвечала я.
   - Как твоя учёба?
   - Стараюсь...
   Мы молча пили чай некоторое время, я смотрела на то, как сопит мой сын в кроватке ручной работы, беленький, молочный, выхоленный здоровый младенец.
   - Я бы так не смогла, - выдохнула я.
   - Что? - Луна вздрогнула.
   - Ну,... ухаживать за ребёнком. Я сама ещё ребёнок.
   - Да, ты права, Лиз, - она горько усмехнулась.
   Я не плакала. Мне было жаль себя и больно за Немо, но я была сухая, просто не было сил. Я поднялась с кресла, не допив чай.
   - Луна, возьми, - я протянула ей ключ.
   - Что это?
   - Ключ от твоей квартиры. Я сняла себе другую, неподалёку, немного южнее.
   К моему удивлению, она не стала меня отговаривать, молча взяла ключ. Я подошла к кроватке моего сына и погладила его по щеке. Я заметила лёгкое беспокойство Луны, я чувствовала его кожей за несколько метров - липкое, тягучее беспокойство.
   - Я принесла кое-что, слышишь? - я обернулась, Луна натянула на лицо улыбку. - Подойди ближе.
   Луна нехотя подошла.
   - Вот это, - я вытащила из кармана своё серебряное кольцо на тонком кожаном ремешке. - Это моё кольцо, которое я ношу с детства. Я хочу, чтобы мой сын тоже носил его.
   Луна удивлённо захлопала ресницами, наблюдая за тем, как я вешаю кулон на шею Немо.
   - А вот это моя фотография, - я вытащила свою фотографию в деревянной рамке. - Я хочу, чтобы мой сын знал, как я выгляжу.
   - Зачем всё это, Лиз?
   - Я его мать, не ты. Просто запомни это. Я приеду за ним, Луна, не беспокойся. Ты мне очень помогла, но сейчас мне нужна немного другая помощь. Ты такая же слабая, как и я, а ещё ты очень нежное и ранимое создание, моя девочка. Я скоро вернусь, - я чмокнула Луну в лоб и направилась к выходу. Я слышала за спиной сдавленные всхлипы. Луна топнула ногой и крикнула мне вслед:
   - Ты претенциозная нахалка! Ненавижу тебя!
  
   Я не знала, правильно ли я поступаю. Я не думала о последствиях, я просто поступала так, как поступала. Наверное, стоило в тот момент задуматься, но мне нужно было время, много времени. Луна тянула меня, она была для меня грузом, не большим, но таким, что мешается.
  
   По приезде из Шотландии я двое суток спала. Я пропустила кучу лекций и практики в колледже, мой телефон разрывался от звонков, но я лежала без движения, зарывшись с головой в одеяла и подушки. Меня трясло в ознобе, мне было жарко и тесно, мысли лихорадочно перемещались в мозгу, сменяя друг друга. Впервые в жизни, наверное, я не знала, что мне делать. Я пятый год живу здесь, но так и не научилась поступать правильно, с моей точки зрения. Я бездарно упустила время, данное мне на то, чтобы устроить и прочувствовать свою жизнь, нарисовать совё будущее красным карандашом на белой бумаге. Я не чувствовала себя виноватой ни перед кем, кроме себя и сына. И если себя мне было не жалко, то за Немо я очень боялась, мне очень хотелось его защитить, но на один шаг вперёд я делала два шага назад. Я боялась, что он вырастет в постоянной лжи, но я понимала, что как мать не могу ему дать ничего. Ничего материального, только любовь и страх.
  
   Я много думала о нём летом девяносто восьмого. Я подумала, что если бы тогда его не отпустила, если бы уговорила поехать со мной, всё было бы совершенно по-другому. О таком отце для своих детей я мечтала. Хотя, если бы... то я бы не родила в двадцать лет, я бы подождала, по крайней мере, лет пять, но всё же... я бы знала, кому мне быть благодарной за своё будущее. А теперь у меня будущего нет. И не будет, если я не сделаю хотя бы один шаг с кровати.
  
   Год шестой
   Живу, как в вакууме. Механически. Я с удовольствием хожу на занятия в колледж, сочиняю музыку, но не веду абсолютно никакую жизнь в полном смысле этого слова. Я уже давно не выхожу из дома, почти не слежу за собой, не смотрю в зеркало и на окружающий мир. Я превратилась в бестелесное, бездушное существо, которое не ощущает себя. Я не чувствовала, как заканчивается новый день и начинается новый - всё сливалось в одно сплошное серое пятно. А между тем приближался новый век, новая эра; это был последний год девяностых, а потом ещё год, а потом...
  
   Я решила написать ему письмо. Я села за письменный стол, взяла лист бумаги и почему-то карандаш, и стала зачем-то рисовать. Я рисовала его портрет по памяти. Я плохо помнила его, если бы я постаралась, я бы запомнила его очень-очень хорошо и навсегда, а теперь я просто восстанавливала по памяти его портрет. У него приятное лицо - идеально вырезанный овал, большие круглые голубые глаза, мягкие, слегка вьющиеся, слегка рыжеватые волосы. У него тонкие, почти идеальные, симметричные черты лица и тёплая задумчивая улыбка. Когда он улыбается, в уголках его глаз появляются тоненькие морщинки, едва заметные, очень игривые.
  
   Закончив рисовать, я перевернула лист и стала тем же карандашом писать ему письмо. Я писала, не задумываясь о том, что я пишу - я изливала ему, невидимому, душу. Я писала, что он всегда был моим другом, что другого такого у меня не будет, что я его помню и очень жду. Писала о своих злоключениях и первых промахах здесь, писала о том, как мне трудно без его поддержки. Я писала отрывисто, короткими односложными предложениями, мелким почерком, не деля на абзацы. Получилось, как исповедь в личном дневнике. Я три раза поцеловала листок, потом сложила вчетверо и поместила в конверт. Заклеив конверт, я на время задумалась, куда я собираюсь посылать письмо. А вдруг он больше не живёт по этому адресу? Вдруг он забыл обо мне? Вдруг с ним что-то случилось? А, может, он уехал? Потом я подумала, что если он и переехал, то люди, живущие по этому адресу, наверняка перешлют письмо ему, если они порядочные. А если нет, то - будь что будет! Мне не пришло тогда в голову, отчего я так ясно помнила его адрес. А, может быть, я просто перепутала.
  
   После того, как я отправила ему письмо (а я отправила его сразу же), я сидела на своей маленькой кухне, пила горький невкусный чай из грязной кружки и думала. В первую очередь о себе. Я мало думала вообще на протяжении своей маленькой поганой жизни, до сего момента, просто потому, что времени не было. Я его бессовестно тратила на ерунду. А сейчас, поскольку у меня было время, я решила подумать. Кто знает, может и не предвидится больше шанс...
  
   Я думала о том, что не ценила людей, которые меня окружали. Мне желали добра всю мою жизнь, а я этим пренебрегала. С другой стороны, ко мне относились настолько либерально, что я расслабилась и превратилась в избалованную, испорченную девчонку. С третьей стороны, я и хлебнула горя, чувства отвратительной ненужности и ужаса за будущее, которого завтра могло бы не быть. Я могла бы запросто умереть: от голода, от нервного истощения, меня просто могли бы убить руки самого близкого мне человека. И, может быть, не было бы тогда вот этого всего. А было бы лучше, если бы я не пережила всё то, что переживаю сейчас? Это же элементарный опыт, моё поколение, чьей жертвой я являюсь. Нет. Я жертва самой себя. Я просто так взяла и сгоряча швырнула себя в преисподнюю, просто потому, что хотела посмотреть, что из этого выйдет. А теперь карабкаюсь оттуда изо всех сил. Плохо получается. А всё потому, что не ценила того, что мне давали, что отрывали от себя и скармливали мне, а я отплёвывалась.
  
   У меня никогда не было желания учиться. Не просто так учиться, а осознанно, не ради карьеры, а ради собственных знаний. Я по молодости и по глупости считала такой подход эгоистичным и нерациональным. А оказалось, что всё в этой жизни для собственного удовольствия делается, а никак иначе. Теперь я училась. Каждый день я ходила в колледж и впитывала в себя, как губка всё то, что нам преподносилось. Я хотела набраться больше знаний, чтобы потом отдать всё полученное ему, моему ребёнку, оторвать с мясом и скормить, как поступали со мной. Я попрошу его не отплёвываться - не повторять моей ошибки.
  
   Прошло много времени, и однажды, на исходе девяносто девятого, глубоко в декабре, раздался звонок. Это была Луна.
   - Как ты, Лиз? - спросила она мягким воздушным голосом, который, как мне показалось, немного постарел за это короткое время.
   - Как-то странно.
   - Тебе нужна помощь?
   - Пока нет. Я думаю, ты поймёшь, когда мне понадобится помощь.
   - Да, ты права, - её голос дрогнул.
   - Как Немо?
   - Представляешь, ему уже два года...
   - Нет, вот только не нужно сарказма, пожалуйста.
   - Ничуть, Лиз...
   - Луна, скажи ему, что я люблю его и часто о нём вспоминаю.
   - Хорошо, скажу.
  
   Мне было тяжело разговаривать с Луной. Она говорила хлёсткими, короткими, рваными словами, будто колола тонкой иглой. Хотя было бы лучше, если бы она бросалась камнями. Мне стало плохо. Мне жить не хотелось...
  
   Позже я узнала страшную, апокалипсическую для себя новость: Найджела отпустили под залог. Конечно, у таких, как он, много денег и связей: заплатили, попросили, поднажали. Мне было плохо, мне было тяжело. Я подумала, что, вряд ли он переехал. Я подумала, что ещё смогу его застать...
  
   Я ворвалась в его квартиру, подобно урагану, снося всё на своём пути. Он встретил меня наигранно радушно, с распростёртыми объятиями.
   - Элизабет! Королева Элизабет! Какая встреча! - восклицал он.
   - Уйди от меня, тварь, - я отстранила его от себя. - Я не за этим пришла. Я чистая.
   - Ну-ну, - усмехнулся он. - Не зарекайся. У тебя просто нет денег.
   - Заткнись! - я сорвалась на крик. - Молчи и слушай. Денег у меня действительно нет. На ЭТО у меня нет денег. На всё остальное - есть.
   - Так давай я...
   - Я сказала, молчи! - моё лицо исказила гримаса ненависти. - Слушай меня молча. После того, как тебя посадили, через несколько месяцев, я родила. Ребёнка. От тебя.
   - Да ну? - усмехнулся он.- А ты не привираешь, дорогая?
   - А что, страшно? Испугался, да? - хлестала я его словами. - Так вот, я родила сына. Хорошо, что он родился здоровым, без отклонений, а то бы я потребовала с тебя денег на лечение...
   - А кто сказал, что этот выродок мой?!
   - Не смей! - я взвилась. - Хочешь, я докажу? Давай свою кровь, я сделаю анализ! Анализ на ДНК, чтобы заткнуть тебе глотку!
   Найджел ударил меня по лицу так, что я упала. Я поднялась, тяжело дыша, и в ответ полоснула его ногтями по лицу, оставив пять длинных жгучих кровавых царапин. Мне было очень больно. Больно не телесно, внутри всё жгло, горело. Меня обманули. Такое впечатление, что у меня из груди вырвали сердце и раздавили его. Оторвали с кровью, без наркоза, по-живому. Я не стала больше ему говорить ничего серьёзного, не стала ничего объяснять. Постояв секунд двадцать, я небрежно бросила:
   - Чтоб ты сдох, Найджел.
   Он проводил меня тяжёлым, злым взглядом, но я тут же предпочла забыть этот взгляд.
  
   Год седьмой.
   Начало миллениума совпало с тем, что я снова принялась "за старое". Вернее как... я просто пришла в клуб, заказала себе слабоалкогольный коктейль. Не прошло и пяти минут, как меня бросило в жар, откуда-то снизу, от кончиков пальцев, поднялась горячая волна, которая, собравшись в комок где-то в моей глотке, взорвалась у меня в мозгу. После этого мне внезапно стало холодно, до зубовного скрежета, стены поплыли перед глазами, лица людей стали искажаться. А потом просто приятная истома и абстрактные образы. Я знала, что это такое. Такой приход может быть только от "кислоты". Её подмешивают в коктейли в таких вот заведениях, как этот клуб. Сначала мне было хорошо, до неприличия хорошо, я казалась себе самым совершенным существом на свете; не было ни боли, ни страха, ни проблем. Но постепенно "кислый" стал отпускать, и я почувствовала, как мне в голову вонзается тонкая игла. Я постепенно возвращалась в сознание, и вместе с этим ко мне возвращалось чувство вины. Я была самым подлым и несчастным человеком.
  
   Я села на пол прямо посередине танцпола. Просто взяла и села. Меня жутко тошнило и хотелось уйти, но не было сил. Передо мной маячила фигура молодого человека. Я не могла разобрать ни его лица, ни прикинуть на глазок его возраст, но мне он определённо нравился. Я сидела, смотрела на него и улыбалась. Он заметил меня и немного смутился, видимо, от моего нескромного взгляда. А мне он был просто приятен. Даже сквозь туман ЛСД я чувствовала светлую энергию, исходящую от каждого его движения. Он неловко затормозил и чуть не упал, и я весело рассмеялась, от чего у меня внезапно закружилась голова, после чего я незамедлительно грохнулась в обморок.
  
   Утром я проснулась в огромной пушистой кровати, покрытой хрустящим белоснежным постельным бельём. У меня онемели конечности, а во рту была Сахара. Я слегка потянулась, но мои мышцы отвечали мне тягучей болью на каждое движение. Я приподнялась на локтях и осмотрела комнату. Это было огромное помещение с очень высоким потолком. Потолок был белым, а стены тёмно-голубыми. Казалось, они были обиты мягкой бархатной цветной бумагой, но это были всего лишь виниловые обои, наверное, шероховатые наощупь. Напротив меня было большое продолговатое окно с белыми потрескавшимися рамами, без признаков штор. Справа стоял деревянный стол и стул. Слева - массивный платяной шкаф с врезанным в середину зеркалом. Комната была просторной, но холодной и не очень уютной.
  
   Внезапно в дверь вежливо постучали, и в комнату вошёл тот самый молодой человек из клуба, которому я глупо улыбалась, сидя на полу. Поразительно, но я его помнила. Он вошёл с чашкой на подносе, из чашки струился уютный дымок.
   - Доброе утро. Я принёс тебе чай с мятой, - сказал он и мягко, очень добродушно улыбнулся. Я взяла чашку, отхлебнула глоток и стала его рассматривать. Ростом он был около шести футов, худощавый, неплохо сложенный шатен с модной стрижкой и ярко-зелёными глазами. На его бледном лице едва поступали маленькие, едва заметные, очаровательные веснушки. Я зачем-то спросила его:
   - Это у тебя от природы такие глаза, или ты носишь линзы?
   Он смешно наморщил нос и сказал:
   - От природы. Правда. У меня хорошее зрение.
   - Как тебя зовут?
   - Ирвин.
   - А меня Лиз.
  
   Ирвин мало говорил о себе, но много спрашивал обо мне. Он внушал доверие, поэтому я сходу выложила ему историю своей жизни. Он слушал меня то с удивлением, то с опаской, то с сочувствием. Он боялся, не вернусь ли я снова к наркотикам, а я клятвенно уверяла, что ни за что. Я жила у него уже вторую неделю, но между нами ничего не было. Я ему нравилась как женщина, а мне казалось, что мы крепкие друзья. Я спала на его огромной кровати, а он ютился на небольшой кушетке в гостиной. Он приносил мне чай по утрам, а вечером вытаскивал на улицу, и мы гуляли до полуночи, стирая ноги вкровь. Он живо интересовался моей учёбой и творчеством, помогал мне, тормошил меня, и я была искусственно счастлива.
  
   Однажды мне позвонила Луна. Мы сидели на полу в гостиной, я играла Ирвину на гитаре, как вдруг раздался телефонный звонок.
   - Лу?
   - Лиз, ты совсем забыла про сына.
   Она всегда такая. Начинает с места в карьер. Меня возмутило это до глубины души.
   - Ты что, забыла? - её голос подрагивал.
   - Нет, не забыла.
   - А что тогда?
   - Понимаешь, Лу, я ненадёжный человек. Ты когда-нибудь расскажешь обо мне Немо, но сейчас я не в силах дать ему что-нибудь.
   Лу бросила трубку. В очередной раз. Я прошлась по комнате, провела рукой по струнам, потом повернулась к Ирвину.
   - Что скажешь? - я нервно накручивала прядь волос на палец.
   - Ты не любишь своего ребёнка?
   - Ты не прав. Я боюсь его. Я родила его от подонка и боюсь, что он вырастет таким же.
   - Ты можешь это легко исправить, - Ирвин подошёл и обнял меня за плечи.
   - Как? - я опустила голову ему на плечо и уткнулась носом в шею.
   - Ты должна всё время быть рядом с ним. ТЫ должна воспитывать его, понимаешь? Ты не имеешь права на него, пока тебя нет рядом.
   - Хватит! - я вырвалась из его объятий, закрывая уши и лицо руками и силясь не заплакать.
   - Пойми, глупая, ты бросила своего ребёнка, свою плоть и кровь на чужого человека!
   - Хватит!!! - в истерике закричала я, размазывая по лицу грязные горячие слёзы. Я схватила пальто и сумку и выскочила из квартиры. Да, он сказал чистейшую правду, которая ударила меня плёткой по лицу. Но эта правда мне решительно не нравилась. Меня тянуло к Луне, к своему сыну, который растёт без меня уже четвёртый год. Четвёртый. Четвёртый? Четыре года мой ребёнок не видел родной матери, а я... не видела, как он пошёл, как научился самостоятельно есть, я не услышала его первого слова!
   - Ирвин...
   - Что? - он наверняка слышал весь этот ужасный, бредовый разговор.
   - Мне нужно выпить. Понимаешь? Мне очень нужно выпить чего-нибудь покрепче, - я смотрела на него глазами побитой собаки.
   - Нет, - он говорил мягко, вязко, обволакивающе. - Ты заблуждаешься. Тебе это совершенно не нужно. Ты просто хочешь казаться слабой.
   Я сидела на полу, скрутившись в клубок, и мне казалось, что внутри меня канат, который кто-то то натягивает, то отпускает. Мне было очень горячо и горько в груди, стучало в висках, и это было очень жестоко. А он стоял и спокойным таким тоном говорил какие-то совершенно абсурдные вещи. Меня это крайне взбесило.
   - Ирвин! Да как ты... как можешь говорить мне такие вещи?!
   - Какие? Что я такого сказал? - он вскинул от удивления брови, и его глаза засияли невероятным блеском.
   - Мне больно от твоих слов, понимаешь? Никто не может меня понять, даже Луна. Я думала, что ты сможешь,... а ты - нет... только он... только он мог...
   Ирвин присел на корточки передо мной, и стал осторожно поглаживать меня по голове. Он не понимал, конечно.
   - Лиз, о чём ты?
   Я всхлипнула, а потом толкнула его обеими руками, вскочила и выбежала из квартиры, крикнув на прощание:
   - Ты думаешь, что ты спас мне жизнь?! Ха! Герой! Ты мне не нужен! Мне никто не нужен!
  
  
   Я сидела на корточках рядом со своим домом и потягивала пиво. Тоненьким прутиком чертила на асфальте невидимые абстрактные фигуры. Раньше мне казалось, что всё можно описать, всё можно очертить. И не просто МОЖНО, а Я это МОГУ. Я могу нарисовать любовь, объяснить предчувствие, описать загадочность. Мне казалось, что мир висит, а я дёргаю его за ниточки. Мне казалось, что я приеду в этот шумный, хмурый город, и он упадёт к моим ногам. Я приехала сюда золотой девочкой. И что стало с этой девочкой? Что со мной случилось? Нет работы, нет любви, ребёнка воспитывает другая женщина, тело... моё тело, которое так заботливо мной лелеялось, теперь развалина. Это просто разбитый, затраханный кусок плоти. Без крови. Мозг мой в этом плане пошёл куда дальше - мне представлялось, что мой мозг сжался в сухую чёрствую массу наподобие грецкого ореха, а вокруг него клубится сладкий липкий туман. Испорченный алкоголем, избалованный наркотиками, он утратил способность ЖИТЬ.
  
   Я вспоминала о нём. Снова вспоминала о нём. Я люблю его имя. Я не скажу, как его зовут, но я очень люблю это имя. Это имя всегда ассоциировалось у меня с ним. Между нами не было любви. Не было дружбы. Было что-то гораздо большее, что-то глобальное, более духовное. Между нами была только духовность и секс. Днём мы говорили о высоком, о предназначении человека, ходили на выставки и кинопремьеры, а по ночам так же вдохновенно и одухотворённо занимались сексом. Иногда я принималась сравнивать его с кем-нибудь во время или после акта. Я знала, что это причиняет ему боль душевную и физическую, но говорила ему, рассказывала в подробностях, обсасывая каждую мелкую деталь. Я хохотала, как ненормальная, а он гладил меня тёплыми пальцами по спине, или ложился на живот, и я чувствовала, как по нему вниз скатываются горячие, тяжёлые слёзы. Нет, это была не любовь. Именно: не любовь. Любовь - слишком низкое чувство по сравнению с тем, что мы испытывали друг к другу. Смесь трепета, уважения, понимания, бережного отношения, ласки. Мы могли просто молча смотреть друг на друга - ничего не происходило - и быть довольными всем, мы питались энергией друг друга, и всё было прекрасно. Теперь мне почему-то больно и обидно. Как он мог просто так отпустить меня? Просто, ничего не говоря, без предисловий и отступлений, отпустить, отрезать от себя? Наверное, он всё-таки меня любил. Интересно, получил ли он моё письмо?
  
   Я зашла домой под утро. На автоответчике было сообщение от Луны: "Милая Лиз, мальчик заболел, и я решила отвезти его на юг, в Италию. Когда мы вернёмся, я не знаю. Если хочешь, можешь нам написать..." Далее следовал адрес. Я написала им открытку. Утром отослала. Я не чувствовала себя противно, скорее наоборот. Я шла от почтового ящика легко и свободно, порхая, словно легкомысленная бабочка. Меня кружило в воздухе и бросало из стороны в сторону, я напевала глупую песенку. Я снова превратилась в инфантильную принцессу, дурочку-оптимистку, которая верит, что всё будет легко и прекрасно, и что с чьей-то лёгкой руки наступит долгожданное счастье. Так, конечно же, не могло произойти.
   Год восьмой
   Луна с моим сыном купили крохотный домик на побережье в Испании. Они были у врача, и выяснилось, что у Немо проблемы с верхними дыхательными путями, и ему лучше бы жить в морском климате, влажном и тёплом. Испания подходила как нельзя лучше, и Луна рассудила, что вполне может себе позволить купить домик на берегу.
   - Лиз, он называет меня мамой.
   - Да?
   - Тебя это не пугает? Ты хотя бы помнишь, когда родился Немо? Или тебе уже всё равно, ты живёшь в другой жизни?
   - Я помню. Пять лет назад.
   - Почти пять.
   - Он родился 29 октября, я помню. Ты что, думаешь, что у меня совсем нет сердца?
   - Думаю...
  
   Я понимаю, что это ужасно, но во мне не было никаких чувств к ребёнку, которого я родила. Ни любви, ни жалости. Ничего. Немо был своего рода освобождением от прошлой жизни. Он родился, и из меня вышло всё то, что накопилось за первые годы моей туманной жизни на Туманном Альбионе, всё то плохое, из чего он и сформировался. У меня хранилось несколько его фотографий. Я смотрела и старалась увидеть в нём черты отца - дилера, бездушного, чёрствого, отвратительного существа, красивого, как чёрт, убийцы. Мне становилось плохо, и я прятала фотографии подальше, в ящик комода.
  
   Я была слишком молода, когда родила ребёнка. У меня тогда было всё слишком, всё преувеличено. Я воспринимала ребёнка как манифест. Родила "назло". Глупая девчонка. У меня была альтернатива: хватать сына в охапку и бежать отсюда, бежать куда угодно, скрыться. Я бы уехала обратно в Россию. Хотя Луна говорит, что я бы всё равно сорвалась. Лу говорит это назло мне, она кидает мне слова в лицо, словно камни. Я отказываюсь в это верить, но я бы ни за что не отказалась от наркотиков, если бы не она. Немо бы погиб. Нет, я ни за что не позволю ему умереть. Я всё-таки надеюсь, что в нём больше моей крови. И что Луна сможет обеспечить ему должный уход. А там будь что будет.
  
   Этот год был удивительно лёгким и солнечным для меня. Я познакомилась с банковским служащим по имени Томми. Томми был моложе меня на четыре года, и совмещал работу клерком с учёбой в колледже. Я пришла в банк оформлять кредитку, и он попался мне под руку. Неуклюжий девятнадцатилетний юнец, казалось, что он только-только научился писать - так неумело заполнял он бланки, задавая вопросы заплетающимся языком. После получаса страданий, я вырвала у него из рук бумаги и прошипела, что всё заполню сама. Томми молча наблюдал за моими махинациями, я изредка поглядывала на него - у него были испуганные глаза, зрачки прыгали туда-сюда, как белки. Когда я закончила, он от греха подальше передал мои документы другому служащему, чтобы тот закончил оформление карточки. Мы сидели в креслах друг против друга и смотрели, не мигая, друг другу в глаза. Я медленно скользила взглядом по беззащитному Томми - сверху вниз, справа налево. Я беспощадно жгла его лазерами зрачков, при желании можно было рассмотреть красные дорожки на его коже и прожжённые полосы на отглаженном костюме цвета голубиного крыла. Томми слегка подрагивал. Скорее даже дёргался. Он вообще показался мне очень нервным мальчиком, склонным к излишней эмоциональности и рефлексии. Я слегка наклонилась вперёд и впилась взглядом в его бедные измученные глазки.
   - Не хочешь поужинать сегодня? - спросила я, выдержав небольшую паузу. Томми вжался в кресло всем своим тщедушным тельцем.
   - А... простите, где... то есть... где вы хотите... хотели бы... мм... поужинать? - еле дыша, спросил он.
   Я откровенно расхохоталась. Принесли карточку. Я поблагодарила служащего за оказанную любезность, расписалась, где надо и снова упёрлась взглядом в беззащитного Томми. Не знаю, что мне понадобилось от этого амёбоподобного существа. Наверное, во мне взыграл охотничий азарт, либо детский интерес, ведь в свои почти двадцать пять я была сущим ребёнком, любопытным и жутко инфантильным.
   - Знаешь, мальчик, - протянула я, разглядывая ногти на руках. - Как тебя зовут, для начала?
   - Томас, - он слегка вскинул голову.
   - Знаешь, Томми, - я хихикнула в кулачок. - Тебе по зубам только пиццерия в Кэмдене. Так что вот, держи...
   Я нацарапала адрес небольшого кафе недалеко от моего дома на листке бумаги и передала в его дрожащие руки, приказав, чтобы в шесть вечера ровно он был там с цветами. И если цветы мне не понравятся, я уйду. Вот так.
  
   Мои игры с мальчиком Томми продолжались около двух месяцев. Том напоминал мне меня в глубокой молодости. Ему было девятнадцать, а вёл он себя, как пятнадцатилетний. Мне нравилось наблюдать за его ребячьими выходками и изображать из себя умудрённую опытом тётеньку. Я устроила из всего этого театр. Я наряжалась, как состоятельная леди (бедняга Томми всё равно не смог бы отличить платье из сэконд-хэнда от настоящих Gucci или Chanel) , орошала себя терпким парфюмом, красила губы яркой помадой и плыла на очередную встречу. Я хихикала, жеманничала и говорила низким, томным голосом - Томми смущался, краснел и дёргался, а я спокойно брала бумажную салфетку и, не прекращая хихикать, вытирала капли горячего пота с его бледного лба. На прощание я чмокала Томми в нос и трепала по щеке, как пятилетнего ребёнка, после чего клала ему в ладошку клубничную карамельку, и меня уносило такси подальше от его по-детски наивных глаз. Я не чувствовала себя бессердечной эгоисткой, когда "бросила" Томми. Женщина всегда может найти оправдание своим поступкам. Я рассуждала так: для меня это - всего лишь маленькая шалость, невинное развлечение, а для бедняги Томми - бесценный жизненный опыт - будет знать, что не стоит связываться с взрослыми женщинами. Несчастный, он наивно полагал, что мне двадцать семь...
  
   Летом я решила поехать отдохнуть в какую-нибудь южную страну. Работа моя всё равно не клеилась, колледж я закончила не блестяще, поэтому я здраво рассудила, что мне необходим заслуженный отдых. Раздумывала я недолго. Я и так знала, что поеду в Испанию, к Луне и сыну. Нет, конечно, у меня хватило мозгов не селиться бесцеремонно в их доме. Я сняла комнату в доме напротив, у очень милой пожилой женщины. Её звали Анна-Мария, и у неё не было детей. Она любезно согласилась приютить меня за вполне умеренную цену на две недели. В жизни всегда так бывает - незнакомому человеку ты готов выложить всю свою подноготную, выплюнуть из себя всю свою несчастную жизнь без остатка. Это клише и прерогатива русских. Так думают многие иностранцы, и я с ними соглашусь. Русская непосредственность очень часто норовит превратиться в навязчивость. Но отнюдь не только русским свойственен сей недостаток. Прожив в Испании всего несколько дней, я убедилась, насколько открыт и дружелюбен этот народ. Испанцы - это облагороженные цыгане. Даже их язык чем-то напоминает цыганский. Замечательный язык.
  
   Душными вечерами Анна-Мария и я садились на террасе пить холодный мятный чай, садились на полу, на мягкие подстилки, и любовались медовым закатом. Кто-то сверху, кто-то очень умный и добрый, но слегка неосторожный, пролил молоко и мёд. Они слились в одну вязкую сладкую массу, и стали растекаться по всему небу, медленно, плавно. Редкие облака проплывали мимо и слизывали эту мягкую, тёплую, сладкую массу. Она была мягкого оранжевого цвета, она текла всё дальше и дальше, так жизнь течёт по руслам времени - медленно, вязко, изредка ускоряясь, пока не дойдёт до обрыва. А потом начинается новая жизнь - и так до бесконечности.
  
   Я рассказала Анне-Марии всю свою жизнь, как положено. Анна-Мария, святая женщина, нисколько меня не осуждала и ничему не удивлялась. В свои почти шестьдесят она выглядела на сорок пять, мелкие лучики морщинок в уголках глаз нисколько не портили её, благородную седину она умело закрашивала в тёмно-каштановый цвет, а над глазами рисовала угольно-чёрные стрелки. Глаза её ничуть не померкли с возрастом, оставшись ярко-голубыми. Она внимательно слушала мои путаные рассказы, перемежающиеся всхлипами, а потом помогала распутывать сложный и жёсткий клубок моей жизни.
   - Знаете, в доме напротив, в том самом доме, похожем на пряник, живёт мой сын. Ему исполнится пять лет в конце октября. Я родила его, вылечившись от наркозависимости. Его зовут Немо. Не спрашивайте меня, почему я его так назвала, я не отвечу. Сама не знаю. Его воспитывает самый близкий человек в моей жизни - мой лучший друг, моя сестра, моя духовная родственница Луна. Она безумно любит меня. Да, она очень меня любит. Но она больше никогда не скажет мне об этом. Ей очень больно, и это моих рук дело. Немо называет её мамой...
   ...и так далее. Я знаю, почему я всё ей рассказывала. Мне нужен был человек, который умеет слушать, которому можно всё рассказать. В Лондоне меня сплошь и рядом окружали куклы, марионетки на верёвочках, ненадёжные люди с опилками вместо души. Анна-Мария слушала меня, не перебивая, старательно улавливая каждое моё слово. Она помогла мне многое понять. Главным образом, она помогла мне понять, что мне необходимо было пройти испытание в жизни, но я своими руками продолжаю ход этого испытания, продолжаю мучиться и страдать, и продолжаю мучить других людей. Я думаю о Нём, как о благе, держусь за него, как маленькая девочка за мамину юбку, хотя пора бы уже оторваться от этой юбки, перерезать пуповину, взмахнуть крыльями и лететь. Или хотя бы попробовать. Если не получится - не страшно, нужно стараться. Нужно стать серьёзной и взрослой, и научиться решать, но не рубить сплеча.
  
   Всё это так просто на словах...
  
   Мне удалось договориться с Луной о встрече и о том, чтобы она привела с собой Немо. Я не видела его около двух лет, я точно не помню сколько, а Луна говорит, что он очень похож на меня. Мы договорились встретиться в прибрежном кафе, на террасе с видом на море и песчаную бухту. Влажный ветер медленно облизывал мою кожу, в воздухе пахло цветами и сладостями, я купила для Немо шоколадную фигурку зайца и много-много воздушных шариков. Перед тем, как подняться на террасу, я посмотрела на влажное небо, вдохнула немного южного воздуха и решила для себя, что раз уж так получилось, не нужно лезть и предъявлять свои права.
  
   Как только я увидела Немо, я приготовилась упасть в обморок. Немо очень сильно подрос. Он был маловат ростом, очень крохотный и хрупкий. У него была бледная кожа, настолько бледная, что были видны капилляры и мелкие вены. У него были огромные серо-голубые глаза, обрамлённые светлыми пушистыми ресницами. Он был удивительно похож на нас обоих - на меня, и на своего отца. Я подошла поближе и погладила его по голове. Немо поднял на меня свои лучистые глаза и сказал:
   - Мама?
   Я дёрнулась. Мама? Луна говорила мне, что он называет мамой ЕЁ. Вдруг Немо бросился ко мне и повис у меня на шее.
   - Мама, наконец-то ты приехала! Луна сказала мне, что ты уехала, но скоро вернёшься. Я дождался тебя. Ты ведь больше не уедешь, правда?
   Я не могла врать этому маленькому беззащитному существу, этому крохотному ангелу с едва прорезавшимися крылышками. Лу смотрела на меня с нежностью, хотя исподлобья. Я прижала Немо к себе, но мне было страшно. Мне всё ещё было страшно.
  
   Мы провели оставшиеся полторы недели втроём. Немо часто бывал дома у Анны-Марии, и они очень подружились. Немо спрашивал, почему я не живу вместе с ними, но я не могла ничего внятно ответить. Немо не хотел меня отпускать, но я не могла остаться, я была не в силах. Я сказала, что в Лондоне меня ждёт работа, и уехала. Я не видела, как плачет Немо и в голос рыдает Луна. И даже если бы увидела, всё равно бы не осталась. Просто у меня нет крыльев.
  
   Год девятый
   Я предпочла бы назвать этот год "предпоследним". Весь год я работала и писала письма. Я писала письма Луне, Анне-Марии и Немо. Немо писал мне коротенькие послания и рисунки. Он хорошо рисовал для пятилетнего ребёнка, и я предположила, что неплохо было бы отдать Немо в художественную школу в будущем. Луна со мной соглашалась.
   - Когда он пойдёт в школу? - спрашивала я.
   - Думаю, через год. Сейчас пока рановато.
   - А мне он показался достаточно хорошо развитым для своего возраста...
   - Лиз, ты видела его всего несколько раз в жизни!
   - И?..
   - Мне кажется, что ты не имеешь права решать и судить...
  
   От него писем не приходило. Но я не отчаивалась, я была уверена, что рано или поздно найду его, мы заберём Немо, родим ещё двоих детишек, и будем жить где-нибудь в пригороде, как обычная среднеклассовая семья. У меня была слишком бурная юность, чтобы жить как-то по-другому.
  
   Я устроилась работать звукорежиссёром на небольшой негосударственной радиостанции. Я мечтала о собственной студии звукозаписи, писала стихи. Я хотела писать музыку, но у меня не хватило духа. Кто-то сказал мне, что нужно быть кем-то, чтобы писать хорошую музыку. Я была никем.
  
   Однажды, сидя в Гайд-парке, я наблюдала за одной девушкой. Она была на вид немного младше меня. Она была с ребёнком лет четырёх. Она была наркоманкой - это я определила точно, по глазам, состоянию кожи и общему внешнему виду. Маленькая девочка у неё на руках была очень худенькой, бледненькой, и всё время хныкала. Девушка поминутно толкала её в бок, шлёпала и раздражённо покрикивала на неё. Она ходила и, тряся несчастным ребёнком перед носами приличных граждан, просила немного денег, якобы на питание. Она выглядела отвратительно. Я встала и подошла к ней. Я взяла её за руку и потащила подальше от множества людских глаз. Девушка повиновалась, ничуть не сопротивляясь, по-моему, ей было абсолютно всё равно.
   - Как тебя зовут? - спросила я её.
   - Мэг, а тебя?
   - Лиз. Как зовут твою дочь?
   - А, эту... Эллис.
   - Ты так говоришь, будто она не твоя дочь.
   - Она мешает мне жить.
   - Тебе не хватает денег на дозу?
   - Откуда ты знаешь? - её глаза округлились. Я тяжело вздохнула.
   - Сама недавно так моталась. Вот что, - я вытащила из кошелька двадцать фунтов. - Иди в ближайший приют и отдай туда Эллис.
   - Зачем это?
   - Молчи и слушай. Так будет лучше для неё. Если ты не сделаешь это, она умрёт. А потом сдохнешь и ты. У меня есть сын чуть постарше Эллис. Я вовремя отдала его в хорошие руки, и теперь у него всё отлично. Не убивай беззащитного человека из-за дозы. Иди и отдай её в приют. А потом делай, что хочешь.
   Я повернулась и пошла прочь. Конечно же, эта девушка вряд ли меня послушала. Наркоманы не умеют слушать. Не умеют и не хотят. Они слышат только зов собственных инстинктов. Но мне почему-то стало немного легче от того, что я сделала. Я была уверена, что сделала хорошо.
  
   Я поняла, что я по-прежнему наркоман в стадии ремиссии. Меня по-прежнему мучили депрессии и страшные сны, головные боли и лёгкие помрачения сознания. Я периодически напивалась до беспамятства, меня приводили домой незнакомые люди. Одна женщина посоветовала мне класть куда-нибудь бумажку с фамилией и адресом, на всякий случай, чтобы люди знали, куда меня тащить. Луна знала о моих выходках, и каждая из них больно резала её прямо по сердцу. Она по-прежнему любила меня, любила всем сердцем, искренне и преданно. Она мечтала забрать меня отсюда, мечтала жить втроём - Немо, она и я. Она мечтала о стабильной семье, но прекрасно знала, что я не смогу ей этого предоставить. Я буду мучиться ещё сильнее, если она увезёт меня, и это было самым страшным. Я не могла жить ни одна, ни с ней. Я всё ещё была привязана к нему. Между нами была невидимая связь, и осталось ещё кое-что недосказанное, недослушанное и недоделанное. Тогда я могла бы его отпустить. Тогда я начала бы новую жизнь. Но его рядом не было. И моя душа по-прежнему скиталась, терзая и мучая моё тело.
  
   Я держала клятву больше не прикасаться к наркотикам. Я просто поменяла одно "увлечение" на другое, как и большинство бывших наркоманов. Раз в неделю я аккуратно напивалась. Я просто накачивалась виски или ромом, и падала без чувств, а наутро перед зеркалом обливалась ледяной водой и била себя по щекам, потом садилась на пол и долго плакала. Многие случайные знакомые называли моё поведение позёрством. Только Луна знала, что за этим на самом деле стоит. Я смотрела на себя в зеркало и не понимала, что за человек стоит передо мной. Я периодически "выпадала" из самой себя. Меня жалели. Но мне самой не было себя жалко.
  
   Однажды, перед своим днём рождения Немо прислал мне красочный рисунок, написанный цветными мелками на бархатной, нежной бумаге. На рисунке сияло оранжевое солнце, оно гордо раскинуло свои лучи на безоблачном небе, внизу была зелёная поляна, усеянная цветами, а на поляне стояла женщина, которая держала в руках маленького мальчика, а мальчик смотрел в небо за уплывающим в небо красным воздушным шариком. Мне эта картинка показалась крайне символичной...
  
  
   Мне удалось вырваться на три дня, и съездить на день рождения Немо. Он был невероятно счастлив снова увидеть меня. Лу рассказала мне, что он ждал меня каждый день, выглядывал в окно и подолгу рисовал мои портреты в разных вариациях. Я привезла ему небольшой мольберт, хорошую бумагу и краски.
   - Ты хочешь стать художником? - спросила я его.
   - Да, - серьёзно ответил Немо. - Я хочу написать твой портрет маслом, чтобы потом все говорили, что это портрет самой красивой женщины в мире. А я буду гордо говорить всем, что это моя мама.
   Я проплакала всю ночь, а на следующий день уехала, чтобы больше никогда не вернуться.
  
   Этот год был годом Великого Спада Моей Тлеющей Жизни. В прошлом году мне казалось, что всё налаживается, что я на вершине, и что всё будет прекрасно, я поверила в свои крылья. А теперь я была полностью уверена, что не всегда получается так, как хочется. Я горела, а теперь стала медленно тлеть, как огарок свечи, который стараешься поскорее выбросить, чтобы не распространялся запах ушедшего праздника.
  
   Год десятый
   Последний год. Меня уволили с работы, потому что я перестала появляться там после пьянок, которые стали случаться всё чаще и чаще, количество алкоголя увеличивалось, количество беспорядочных половых связей тоже. Последний раз, проснувшись в чужой постели, я даже не могла вспомнить, как зовут мужчину, спящего рядом, хотя точно помнила, что спрашивала его об этом. К лету я перестала пить, потому что поняла, что это не поможет никогда. Я переросла принцессу, и стала просто существовать в облике женщины. Женщиной я была только снаружи, внутри я давно убила в себе женское начало.
  
   Днём я играла на гитаре, где придётся, а на собранные деньги ужинала в какой-нибудь кафешке. Мне было лень покупать продукты и готовить что-то для себя. Я глотала пищу механически, буквально впихивая её в себя. Я казалась себе бестелесным существом, сквозь которое вода и пища проходила, не задерживаясь. Я откладывала немного денег на оплату счетов, я ничего себе не покупала, я освободилась от всяких инстинктов и желаний, я жила как простейший организм.
  
   Я долго игнорировала письма и звонки Луны, а потом вовсе отключила навсегда телефон и перестала открывать почтовый ящик.
  
   Я жила в таком инкубаторе до начала зимы, пока мне в дверь не позвонили.
  
   Было шестое декабря, я лежала на полу в гостиной, окно было открыто настежь, но мне совсем не было холодно. Вдруг в дверь настойчиво позвонили, но я не торопилась открывать. Я хотела, чтобы от меня все ушли. Но кто-то за дверью был слишком настойчив, и я нехотя пошла открывать.
  
   За дверью стоял почтальон - мужчина лет сорока, в форменной куртке. Он приветливо улыбался. И я тоже невольно улыбнулась.
   - Мисс Гесер? - вежливо спросил он.
   - Да, это я. Что-то случилось?
   - Понимаете ли, ваш ящик забит почтой, вы давно её не забирали. А тут вам пришло письмо, - он протянул мне большой жёлтый, слегка помятый конверт.
   - Спасибо, - прошептала я.
   - Распишитесь вот здесь, пожалуйста, - он протянул мне какую-то бумагу, я расписалась, не глядя. - И проверяйте почту, мисс. Вдруг это что-то очень важное...
   Мужчина слегка поклонился и ушёл.
  
   Дома я внимательно рассмотрела конверт. Письмо отправили три недели назад. Обратный адрес: Россия...
  
   Это было письмо от него, я сразу догадалась. Но, открыв его, я поняла, что что-то не так. Почерк был не его.
  
   Очень длинное, пространное письмо написала его мама. Я с трудом разбирала слова, я почти разучилась читать по-русски. Но то, что я вынесла из этого письма, убило меня окончательно: он умер. Он подсел на кокаин из-за разлуки со мной, ещё пять лет назад. Он очень плотно сидел на наркотиках. Сначала он хотел меня вернуть, а потом возненавидел меня, просил не показывать мои открытки и письма. Он не хотел ничего обо мне слышать, очень страдал, а месяц назад, приняв очередную дозу, сел ночью за руль и разбился.
  
   Я не плакала. Я уже была почти мертва, поэтому не могла плакать - нечем было. Я выскочила из дома, бросилась к почтовому ящику - там было около двадцати писем от Луны. Я не стала читать все.
  
   Я включила телефон и позвонила ей сама, без церемоний.
   - Лу, милая! Прости меня, я бесчувственная. Но ты можешь, ты должна меня понять и простить. Мне прислали письмо! Сегодня мне пришло письмо из России. Он умер, Лу! Он разбился на машине. Всё кончено, Лу. Прости меня, но я больше никогда не вернусь...
   Ответ Лу меня шокировал. Она выслушала меня до конца, и, выдержав небольшую паузу, прошептала:
   - Лиз, я устала. Я устала уже давно, но продолжала надеяться. А теперь всё закончилось. Я по-прежнему люблю тебя, но больше не хочу тебя знать. Ты не изменишься никогда. Ты никогда не повзрослеешь, потому что ты сама этого не хочешь. Я сказала Немо, что ты умерла. Он немножко помучается, но потом свыкнется с этой мыслью. Это лучше, чем он будет жить надеждой, что ты когда-нибудь вернёшься. Потому что ты никогда не вернёшься, Лиз. Никогда не вернёшься.
  
   Она повесила трубку. Больше никогда я не слышала её голоса и смеха Немо. Я это заслужила.
  
   Я всё ещё живу мыслями о нём. Сначала я хотела уехать обратно в Россию, но потом поняла, что мне там нечего делать, что мне там не место. Мне нет места, но лучше я побуду здесь. Когда-нибудь потом он меня обязательно простит. Я это просто почувствую: как-то по-особенному подует ветер, будет другое солнце, и небо станет ярче, а перед этим прольёт тяжёлый, грустный ливень. И тогда я пойму, что он меня простил. Ждать осталось недолго, я уверена. А потом мы с ним встретимся, и я смогу ему всё объяснить с глазу на глаз. И тогда всё изменится. Всё будет по-другому. Я точно знаю.
  
   13.02.2006-26.07.2006
   Џ Е.Фришманн
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Имя произносится с ударением на первый слог
  
  
  
  
   - 1 -
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"