Фурсин Олег Павлович : другие произведения.

Глава

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


  
  
  

Сказка о семи грехах.

  
   Ох, Русь-матушка! Раз взялся за перо, так уж напишу. Как говорят в народе: взялся за гуж, так не говори, что не дюж. Есть у тебя качество такое, что и грехом не назовешь вроде, а сродни греху, прости уж, родимая: больно ты большая. Не привыкла ты жить в тесноте, Рассеюшка. И уж такая ты разная, при величине своей несоразмерной! Где красавица писаная, где уродлива до безобразия, где богата, где бедна совсем, где поешь, где плачешь. Пойди, пойми тебя, да и всяк-то по-своему видит. И как тут о тебе напишешь?
   Вот и я думал, на досуге своем затылок почесывая. Пиши так, как видишь. А видишь ты окрест себя в первую очередь. Село свое, да уезд свой, на крайний случай еще губернию. Вот про них и пиши, коль втемяшилось в голову глупое что...
   А что? Места наши не самые у тебя плохие, Рассея, сказал бы я, что хорошие наши места.
   Озера да леса, вот что богатство главное наше. А село? А что ж, село как село. Синие Липяги называется село наше, так повелось. Сказывают, были тут когда-то болота, и росли на них липы, как и посейчас растут, вот те и Липяги. Почему синие? Так кто ж его знает? Вот я так думаю: посинеешь от ужаса, как под липами теми с лешим повстречаешься аль с водяным. Водяной, он на мельне у мельника нашего сидит, в омуте; раз сам видел, как он игрался. Да вот и русалки тоже ведь. Русалки любят выбраться на высокий берег и, сидя там в лунном свете, расчёсывать свои волосы. Лучшая треба русалкам - гребень для волос. Как начнут шалить, плескаться по ночам, прогонят рыбу от сетей, рвут рыболовные снасти. Чтобы их успокоить, им дарят гребень: неженатый парень кладет гребень в нишу под корягой. Но делать это надо очень быстро, чтобы русалка не успела ухватить за руку!
   Может, синими они, липы, на излете весны, сквозь небо синее-синее увиделись кому. Или синим вечером тоже синими стояли...
   Окромя лесов, озер и болот, спросишь ты у меня, чего у вас есть еще, чего нет на Руси остальной? Этого-то и у нас хватает!
   А! вот, погоди, расскажу, чего на Руси не водится, а у нас есть.
   А вот как еще не было войны с Бонопартом, а генералы его, Наполеона то есть, к нам заезжали...
   Ну, ладно, по правде сказать, один только был, Коленкур по прозванию. Да и не к нам приезжал генерал. А вовсе в село Семидесятное, к помещице тамошней, Елисеевой. Вера Андреевна, она, матушка, хоть и дворянского роду, а мастерица! Ой-ой!
   Пять лет она в руках шаль кашмирскую держала да распутывала ее ниточку за ниточкой. Белыми ручками своими. Глаза все просмотрела. Спину не жалела свою, гнула.
   Разгадала, разгадала упрямица, рассекретила матушка все тамошние секреты!
   Коленкур к ней приезжал за шалью. Дочка австрийского императора, слышь, запросила шаль, какую Елисеева в мастерской своей выткала. Такую, чтоб пропустить ее сквозь колечко, она и проскочит, словно нитка в иголку. И чтоб цветами играла, и чтоб, значит, с бахромой по краям. Вот для супруги император и генерала к нам загнал!
   Только не досталась ему шаль. Одна и была готовая, а Вера Андреевна тверда как кремень: заказала ту шаль русская княгиня, что в Петербурге самом живет. Ей она и достанется! Так и было, уехал генерал ни с чем. А так ему, генералу! Что ж за Аника-воин такой, что гоняют его за платочком женским по России? То-то войну Бонопарт Наполеон проиграл, коли Коленкуры -генералы по таким делам им использовались.
   Приезжала к нам Вера Андреевна по прошлой осени, видели ее. Про то отдельный сказ, не враз и расскажется.
   По ту осень случилось в селе нехорошее. Гроза была, да такая уж страшная. И полыхало, и громыхало, и лилось, и стучало градом даже. Не приведи, Господи. И сгорела в ту грозу церковь наша. Деревянный сруб, невелика собою, а опять же, красавица такая, бревнышко к бревнышку, да резьба по дереву!
   А накануне вечером в барском доме, что давно заброшенным стоит, потому как, прости Господи, барин наш давно в Петербурге все, что у него и на нем было прогусарствовал, так-то! В барском доме поселился некто, новый человек. Нет, я все понимаю, плоды просвещения, ученость и прочее. А мы людишки темные, нам бы сказок послушать, горазды и сами придумывать, потом страшиться по углам-то. И бабы, они, конечно, соврут, недорого возьмут.
   А вот только что за блажь такая у человека, ходить повседневно в черном! Да почему ж с людьми не поздороваться, почему отворачиваться надо. И лицо-то нехорошо, цыганского, что ли, роду-племени, смуглое такое; и вечерами только и появлялся, как солнце в леса садится. Да вот Авдотья моя, что по неумению моему в доме прибирается и сготовить мне, бобылю, не ленится, говорит, паленым от него пахнет. А ухмылка еще, как-то на душе от нее противно становится. Нехорошо, очень как-то...не так. Словом, прозвали того человека Чертом.
   Ну, не в прямую так звали. Не любят у нас поминать лукавого по имени. Ведь назовешь, привяжется, спаси Бог, и уж потом семь бед, а один твой ответ.
   Как только не зовут, чтоб не привадить: чай, не рыба, удочкой опосля не возьмешь. Нечистым, немытиком, некошным, недобриком, грешком, врагом, рогатым, черным, плохим, шишком, окаяшкою...
   Пусть Черным у меня будет, к примеру.
   По селу стали говорить, что в дом он никого не берет; никто ему не служит, потому как странными делами жилец барский занимается. Живет один, никто не видел, чтоб в доме кто и бывал. А ночами стоны да крики пробиваются из окошек, словно горе горькое кричит, надрывается. И огонь горит круглую ночь; да не лампада, не свеча это, а отсветы будто пламени. Стали бабы говорить, что младенцев ест барский постоялец.
   И, говорят, за домом-то барским, что на отшибе, в отхожем месте косточки нашли, мелкие, хрупкие, младенческие. Спрашивал я у баб: отчего не куриные, например, или поросятина тож. Потому что Черный, отвечают.
   Головой качают, осуждающе смотрят. Вот ты, сказывают, Еремей, не видал, так молчи. А скажешь, и барыни не было? И шалей она Окаяшке не продавала? С мешком наезжала Андреевна. Семь шалей продала, мы и цвета, говорит, тебе скажем. Махнул я рукой на баб да на россказни их тогда, а зря. Дуры-то дуры, что ни что, а цвета они правильно запомнили!
   Первую Окаяшка отложил небесно-голубого цвета. Цвета неба, свысока на тебя глядящего...
   Ну, и ребятишки на селе любопытные есть, а как же без них, как без ребятишек-то. И вот что сорванцы удумали, по примеру взрослому. Стали за Черным этим приглядывать. Не один день у окошек выстояли, не одну ночь. Поначалу просто сердились: пойдут за ним, как он в бор шмыгнет, и идет-то не один малец, а несколько. Вот вроде видно Немытика этого, вот он, за тем кустом боярышника, всем же видно. И оглядывается, будто чувствует, что выслеживает кто. И вдруг: раз! И нету его! Как сквозь землю провалился...
   По-настоящему же испугались мальцы, когда зима пришла. До того игра им была: пошли за Черным! И пошли. А пропал он, найдется ребятне занятий.
   А зимой в лесу-то делать нечего. И снег ложится. И пошли мальцы по следу, а в снегах-то, как Немытик пропал, и следа не нашли...
   Вот он, след, четкий, глубокий. А в этом-то месте пропал. И нет его нигде, каждую пядь обыскали, - чисто. Прыгал, что ли? Как же прыгать-то надо, чтоб и на десять, и на двадцать шагов, и на тридцать вокруг никакого следа не осталось.
   Испугались ребятишки. Не сразу и пожаловались со страху, а уж когда пожаловались, схватились наши мужики за колья да вериги, собрались в барский дом бежать, Рогатого убивать.
   Прокопий, староста наш, он, хоть сединами убеленный, да крепкий еще мужик, что на тело, что на голову; так ведь и недаром всем сходом ставили; ни разу еще и не пожалели. Вот он и говорит нам:
   - Мужичье вы, мужичье, деревенские люди, лапотники! Как вам с Плохим сражаться? И когда это с кольями да веригами против нечистого шли?
   И впрямь, на лукавого с мужицким подспорьем. То не Бонопарт Наполеон.
   А Прокопий и лекарство подсказал. Самое что ни есть народное, потому действенное.
   - Церковь нам строить надо. Каменную, большую, как положено. И попа надо. В нашей глуши не приживались они, а надо бы нам батюшку. Причт, хотя бы из попа да пономаря.
   Легко сказать, построить церковь каменную. Края наши не бедные. И хоть в крепости мужики, в туге, но работа у кого в руках спорится, у того и деньги водятся. Не такие только большие, чтоб каменную церковь отгрохать. Начнем строить всем миром, ввяжемся, там и увязнем.
   Стали думать. И надумали.
   Одна надежа, барыня та же Елисеева, да сестра ее Шишкина, что Надеждой Андреевной зовут. Их просить надо.
   Государыня на плечах своих платок за двенадцать тысяч носит, Елисеевой сотканный. Государь император накидочку голубую с золотой каймой. За которую Шишкиной серьги подарил, не простые, а бриллиантовые. За тысячу рублей да пять сотен еще полновесных. Не бедствуют сестры.
   - Садись, Еремей, письмо писать, - сказали мне мужики наши. - Тебе оно привычно.
   А и впрямь привычно. Четыре года в двуклассном училище Святейшего Синода, не хотите ли, отучился. Закону Божьему обучен, церковному пению, чтению книг церковной и гражданской печати, письму и арифметике, с историей русскою знаком, географией, черчением да рисованием тоже не понаслышке.
   Настрочил я письмо. Чего не написать-то, мой хлеб.
   Перекрестили лбы выборные Федор да Прохор, пошли ходоками от мира: в Семидесятное, где барыня живет.
   Сплетничали бабы: не даст Елисеева денег. Она-де к Черному сама наезжала, говорили, семь шалей привозила. И продала. Зачем ей с Немытиком-то ссориться?
   А врали бабы! Зловредное семя. Дали нам денег. А из Санкт-Петербурга прислали нам этого... зодчего, если по-русски. Если по-иностранному, по-ученому, то анхитектора. Нет, верно, аптихектора. Или, может, архитектора.
   Пусть зодчим у меня побудет, чай не в Европах сидим, в России-матушке!
   Молодой зодчий-то, летов этак под тридцать ему. С бабами уважительно, с мужиками по-свойски. Ребятишкам вот понравился. Он им игрушки по-новому построил. По чертежам да расчетам. Приделал леску к дощечке. Он ею управляет. Ходит кукла, кривляется, корабль плывет, телега едет, колеса вертятся. То-то радости мальцам!
   Он недели две просидел над чертежами. Там деньги пришли. Камень завезли. И пошла работа. Деньги деньгами, а строить надо миром. То, что миром задумано, то миром и сделается.
   Не работали, нет; не знаю уж, как и назвать. Всем миром навалились. Как голодные, право слово. Два раза только и оторвались от работы. Как яровые сеяли и как озимые собирали.
   Уж и фундамент построили. И стены стали возводить. А тут лето на дворе красное.
   И поехал наш барчук в город Воронеж. Дней на пять-семь, как сказывал.
   Зодчий Данила в город. А у нас беда случилась.
   Ребятишки у нас пропали, как зодчий уехал. Они, семеро числом, с церковного двора и не уходили, кажись, с первого дня. В рот Даниле заглядывали, каждое слово его за Закон Божий держали. Домой не загнать было; и в поле не ходили со всеми, один ответ у них: Даниле-зодчему помогаем, церковь строим. Что тут скажешь? Не мальцы самые, а взрослее ребятки-то. В том самом возрасте, когда неслухами становятся; скоро и взрослыми станут называться. Им не возразишь, ты им слово, они тебе два в ответ.
   Искали их день, второй. Третий искали. Матери в слезах; отцы, которые в наличии, бранятся, обещают выпороть прилюдно, чтоб неповадно было более скитаться по лесам; хоть вроде уж и стыдно пороть, не маленькие, скоро и женихаться ребята начнут, коли найдутся.
   К исходу пятого дня, когда уж все боры облазили, все озера обошли, в каждую избу стукнулись, из отчаяния снова за колья взялись мужики. Дошли-таки до барского дома, дошли, и каждый уж закуток в доме обошли, грозясь кулаками. Ни следа житья человеческого, пуст дом, и Черта как ни бывало.
   Хотели уж красного петуха пустить, гори, мол, гори ясно, приют бесовской, лукавый.
   Прокопий не дал. Не свое, барское. Рано или поздно ответ держать.
   А нашлись ребята-то! Сами пришли!
   Голодные, исхудавшие, пошли-пошли по улице, шатаясь...
   О порке и речи не было. Расхватали их матери, накормили, обогрели; спали парни дня два, а то и три каждый. Потом притащили их насилу на сходку мужицкую, поставили, говорят, рассказывайте! Не бабы тута, мужики, и знать хотим, в какой такой лес крестьянский сын уйти мог, чтоб плутать неделю целую, носом дома не почуять, не вернуться. И кто ж вас по лесу водил, какою дорогой поганой, и кто вывел на правильную.
   Старшой, Николушка, и рассказал все.
   В тот вечер, синий-синий, не только что липы, все округа в синей мгле лежала. Трудно было Черта выглядывать. А долго он их водил, не исчезал. Появлялся, снова скрывался. Парни говорят, иногда в синеве этой казалось, что две черные фигуры ведут их, когда и три. Словно раздваивалась тень, а там и троилась. Будто хотела разбросать их по лесу, раскидать поодиночке.
   Не растеряли они друг друга, кто их знает, может, обманули бы глаза, да ухо не подвело. Пересвист они какой-то затеяли, привычка у них давняя, все в разбойников играли мальцами, в Кудеяра да Соловья, тут и пригодилось.
   А когда, как и всегда, пропал Окаяшка вовсе, сбились парни в кучу, стали оглядываться по сторонам, вот тут им что-то нехорошо сделалось. Места незнакомые. Лес какой-то густой, непроходимый, как и шли раньше, непонятно. Что вперед, что назад идти, всё чаща непролазная. Вся округа в сине-черном, пугающем цвете. Самая ночь для лешего.
   И вот, как луна совсем вылезла, вдруг стал аукать кто-то. Потом в ладоши хлопать, пересмеиваться.
   Никола, старшой, креститься парням не разрешил, хоть у тех губы дрожали и руки сами в щепоть собирались. Незачем, говорит, лесного дядьку пугать.
   Поклонился он в пояс, говорит:
   - Лес честной, лес праведный, хозяин, выведи нас, крестьянских детей, из своей лешей земли. Мы тебе не враги, мы костров в твоем лесу не жгли, веток понапрасну не ломали, без толку и смыслу живого не губили. Пожалей нас, дедушка, молодые еще.
   До сих пор было страшно, мороз по коже, а стало еще страшней.
   Вышел к ним леший. Старичонка, седой, как лунь, с бородой зеленой, даже в неверном свете луны видно, с глазами белыми, блестящими. Армяк на нем темно-серый или синий, ноги в лапти обуты, да преогромные. Кнут в руках.
   Вот кнутом этим он им на дом-то и показал, которого раньше почему-то не видели. В стороне, справа, в окошках огонь светится, призывает. Показал да и сгинул.
   И понеслись ребята к дому, словно сам Черт теперь охоту за ними вел. А может, так оно и было.
   Дом не дом, а хоромы с теремом расписным. Да парням не до этого. Застучали, забили в ворота кулаками, открывайте, люди добрые!
   Окошечко в калитке высокой приоткрылось, высунула сизый нос свой в него бабка старая, патлатая, неприбранная. Заругалась на парней.
   - Что это вы, такие-растакие, тут ходите! Ночь уж на дворе, а вы в дом чужой ломитесь, а как хозяин-то на это посмотрит.
   Взмолились парни:
   - Бабушка, ты пусти нас! Мы люди не лихие; не страшные тебе. Из деревни, из Липяг Синих, крестьянствовали отцы наши и деды, мы тож так будем. По лесу долго бродили, заплутали маленько. Пусти, родимая, переночевать, а там, утречком, мы и сами не уйдем, - убежим. Насмотрелись страстей-то.
   Она им и говорит:
   - Еще не всего насмотрелись, здесь и увидите. Идите-ка подобру-поздорову отсель, пока отпускают.
   А куда идти-то? Уж не синь, уж чернота кругом; лесная нечисть где трещит, где вскрикивает, где ухает, где смеется, где плачет. Страшно!
   Упросили. Пустила она их.
   А в горнице-то у бабки, куда она их привела! Вот уж прямо в сказку попали наши ребята, иначе не сказать.
   Горит камин, стоящий в середине горницы, с топливником, открытым со всех сторон. А вокруг камина рассиживают на мягких стульях, английским ситцем обитых и резьбой украшенных, красавицы. Числом семь, и глаз от них не оторвать.
   Одеты все одинаково, в черное. Платья с глухим круглым воротом, с бантиком на шее. На плече широкий рукав фонариком, у запястья сужен, пояс широкий, юбки на кринолине. Это совсем по-немецки все было бы, когда не одно "но".
   На плечах у красавиц шали с бахромой. И тут уж многоцветье, глазу приятное. Голубая, желтая, красная, фиолетовая, зеленая шали...
   Привстали красавицы, парней наших завидя. По-иностранному, как в Воронеже в домах приличных, присели в поклоне. Каждая свое имя назвала. И опять немецкие имена-то, что ли, не понять парням, не запомнили толком. Опять же Данила-зодчий, ребят порасспросив, мне, глупому, опосля сказал, как их звали. Я их записал, как зодчий показал, вот они, имена эти, как есть, а разговор о них не тут будет. Superbia, Invidia, Ira, Acedia, Avaritia, Gula, Luxuries. Тьфу, тьфу, бесовская сила, сгинь, рассыпься!
   Никола один только поначалу и догадался. Сметлив оказался парень, даром, что крестьянский сын.
   Зарябило в глазах от шалей тех, понеслись мысли в головушке. Вспомнил он болтовню баб, про то, как Елисеева к Черту приезжала. Девы эти, они же чертовы дочки!
   Остальные-то и в ус не дуют. Давай с красавицами приятные разговоры разговаривать. Они по-русски хорошо знают, хоть неметчиной и в доме, и от них самих за версту несет...
   А бабка патлатая уж и пироги несет, ворча. Калачи, ватрушки. А в чашках фарфоровых, с золотою росписью, китайскую траву заваренную. Горькая она, правда, да парни от сладких-то разговоров с красавицами и чай попили в удовольствие.
   Только недолго так рассиживались. Поначалу решили: гроза это. Как стал гром громыхать, молнии за слюдяными окошками терема вспыхивать.
   А вот красавицы-то испугались, видно. Бабы, они молонью завсегда боятся, от грома приседают. Да что бабы, и мужики наши крестятся.
   Парни наши расхрабрились, мол, неча тут такого, дело привычное, стороной пройдет. Стали смотреть по углам, икону искать, чтоб перекреститься. Ан нет, нет в доме светлых образов.
   И красавицы в ответ:
   - Ой, не пройдет. То батюшка!
   И стали ребят в спаленку свою тащить:
   - Быстрее! Прячьтесь от батюшки, он людей не любит.
   А вокруг и впрямь что неладное творится. И земля колышется, и хоромы дрожат. Как в звездопад звезды летят, так тут зарницы в окна.
   В спаленке, куда девы их запихнули, успел Николушка своим рассказать, в каком доме приют нечаянный они обрели. Не обрадовались деревенские.
   Черт в калитку заколотил, кричит:
   - Открывай, жаба бородавчатая! Открой, а то калитку разворочу, двери расколочу, стены порушу.
   Та медлит, поскольку девы быстро по терему снуют, чашки да тарелки лишние уносят, чтоб гостей не заподозрил батюшка.
   Но открыла все же. Черт ее в сторону-то отшвырнул, прошел в горницу.
   Встал посреди, у камина альпийского, нос морщит.
   - Русским духом тут пахнет. Али ошибаюсь, доченьки?
   Те в голос один:
   - Ошибся, батюшка, ошибся, откуда ему тут взяться? Ты нас в лесу глухом поселил, от людей спрятал, мы тут день-деньской слезы льем, в одиночестве горьком.
   Сами к стульям мягким, к ситцу английскому, приросли. Спины прямые, глаза бегающие, руки дрожат.
   Покачал Черт головою.
   - Врете, говорит, я вас знаю.
   - Не врем, батюшка, не врем, как мы тебе-то, мы тебя вот как чтим! Это ты из деревни русский дух принес. Вот и шали наши, опять же, подарок твой драгоценный, попахивают. Иначе и быть не может, девки русские над ними пять лет склонялись, руками своими на веретенцах их ткали, вот оно потому и пахнет тебе.
   Присел Черт на стульчик мягкий. Потянулся к чашке с чаем китайским, что бабка подала. Да как хлопнул фарфором об пол, брызги во все стороны!
   - Пахнет мне духом русским! Отовсюду пахнет!
   И пошел по светелкам рыскать.
   В спаленке и нашел ребят. Те встали в ряд, рука к руке. Николушка только чуть впереди. Он старшой, за всех в ответе.
   Кинулся бы Черт на них, верно. Только встали на дороге его красавицы. Кто за шею обнимает, кто в ногах валяется, кто руки целует.
   - Батюшка, родненький наш!
   Плачут, целуют, уговаривают.
   - Нельзя нам без людей, батюшка, ты знаешь, мы им предназначены, людям, с ними повенчаны, нам без них никуда, угаснем ведь, сгорим свечечками...
   Развернулся Черт. Ушел из терема вовсе, дверями по дороге хлопая. А калиткой так прихлопнул, что сорвал ее с петель вовсе, повисла на одной, скрипя.
   Обрадовались деревенские. Вовсе пир горой пошел у них с красавицами.
   Но, как ни молоды крестьянские дети, как ни крепки, а сон с ног валит к полуночи. Затеялись спать. Тут Николушка удивил всех.
   - Дозвольте, -говорит, -девицы, сынам крестьянским до конца порадоваться, по полному разряду. Положите спать нас в своей спаленке, да шалями своими укройте. То-то сны нам будут сниться на перине, разочек в жизни, может, и порадуемся.
   А девицы что же, им приятно. Поменялись спаленками; а там и шалями на шапки. И нам, говорят, интересно. Нам тоже крестьянские сны не снились еще никогда, нам в охотку.
   Хитер Николушка, хитер; он на чертову злость и опрометчивость рассчитывал. И не ошибся, крестьянский сын.
   Ворвался ночью Черт в ту спаленку, где постелено было парням, да снес головы в шапках крестьянских, не утруждаясь проверкой. Русским духом, видно, и от шапок, что на головах у девиц, несло.
   Николушка всех разбудил, рассказал, что случилось. Он ведь глаза натер пряностями заморскими, что на столе у красавиц были. Глаза от слез вытер все, да не спал.
   Собрались все, да потихоньку, полегоньку, стараясь не потревожить бабку и Черта, из дому-то выбрались.
   А идти-то куда? Скоро уж свет, да петухи запоют, можно тогда нечисти не бояться лесной, а покуда она в лесу правит.
   Как от дома отошли чуть-чуть, отбежали, снова Николушка надумал верное.
   Поясной поклон опять, да в слезы!
   - Дедушка лесовик! Не в обиде мы на тебя, что в чертов дом нас привел; ты пошутить любишь. А мы посмеяться. Только помоги и в этот раз, родимый, выручи. Что тебе и пообещать, не знаю. Давай уговор класть между нами; чего хочешь, проси.
   Раздались в лесу уханье да хлопки в ладоши, только не показался им лесной. Тогда Николушка снова в поклон. И так-то говорит:
   - Дядя леший! Покажись ни серым волком, ни чёрным вороном, ни елью жаровою, покажись таким, каков я...
   Глядят, а вот он, леший. Сел на пенек, в руках лыко, вяжет лапоть, да огромный такой, словно лодка.
   Николушка подтвердил уговор. Чего, говорит, есть мое у меня, да у ребятушек моих, а ты попросишь, дадим.
   Встал леший с пенечка. В руках лыко у него. Стал плести, быстро-быстро, руками перебирая перед собою. И встала вокруг ребятишек чаща, такая уж, не двинуться, не повернуться. Закрыла их чаща нежданная, спрятала от терема. Но и сами уж они выбраться не могли.
   Лишь на седьмую ночь, под утро, пали вдруг кусты и деревья, как не было их. И запел петух деревенский. Поняли парни, что закончились чары лешего, а Черт их перестал искать. И пошли-пошли в деревню тихонечко. Оказалось, рукой до нее подать...
   А с Николушкою вот что дальше приключилось.
   Николушка и всегда заводилой был среди ребят. Он себя старшим чувствовал. И ум даровал ему Господь, и волюшку. Вона как и себя, и других детушек из беды вытащил. Не каждый бы мог. А он сумел.
   Загордился наш Николушка.
   Прежде всего, обидел он лешака. Нехорошо это: не давши слово, крепись, а давши - держись.
   Был уговор у него с лесным. Дам, мол, тебе то, чего захочешь. Только спаси меня, сына крестьянского.
   Что ж, что нечисть лесная, что от лукавого уговоры такие. Знаем, но грешим. А из всех прочих леший нам друг, когда мы его не обидим. И стада пасет наши. И подарки нам лесные дает.
   Как-то Николушка ехал ввечеру на телеге, один. Вез камушек для церкви, мимо леса и ехал. Хотел кто-то из ребят заскочить, присесть рядом. Так Николушка не дал. И без того отцовской лошади тяжело, сказывает. И не надобны мне попутчики.
   Задумывался парень о чем-то, сильно задумывался. Навернет на шею голубую шаль, что от чертовой дочки осталась, укутается в нее, грустит. По правде говоря, нехорошо с красавицами вышло. Жаль, видно, Николушке ту, что ему улыбалась. Плохого ничего не сделала ему девица, а погибла по его вине.
   Тут зафыркала лошадь, заржала. Встала посреди дороги, и как Николушка ни стегал, она ни с места. Вроде старается, хочет воз везти, тащит, напрягается, а двинуть не может. Стал Николушка догадываться. Лошадь глазом косит, пугается, тщится убежать...
   - Покажись, дядечка, - попросил Николушка. - Не пугай меня.
   Глядь, а сидит у него на телеге дядька лесной.
   Пальцем на шею Николушкину указывает, где шаль.
   - Шел, нашел, потерял, - сказывает.
   Побледнел Николушка. Жалко ему от девицы последнюю память отдать. Он же ее хранил и берег, без нее не ходил никуда. Спал с нею. А тут отдай!
   И согрешил еще раз крестьянский сын, отступился от слова своего. Глаза закрыл, чтоб не видеть лешего, и стал быстро-быстро шептать слова такие:
   "Живы?и в по?мощи Вы?шняго, в кро?ве Бо?га небе?снаго водвори?тся. Рече?т Го?сподеви: Засту?пник мой еси?, и прибе?жище мое?, Бог мой и упова?ю Нань. Я?ко Той изба?вит тя от се?ти ло?вчи, и от словесе? мяте?жна. Плещьма? Свои?ма осе?нит тя, и под крыле? Его? наде?ешися"...
   Сам я мужицких детушек Псалтирь читать учил. Вот, пригодилось.
   Бормотал Николушка слова сии, а известно, что псалом это, от нечисти всякой особо помогающий, да крестился. Глаза прижмурил, а уши-то не закрыл. Слышал он, что плакал дядька леший, как дитя малое плачет. Жалобно так, обиженно.
   Закончил Николушка. Глаз приоткрыл свой, скосил на телегу. Нет там никого.
   А дальше уж легче у парня пошло. Лиха беда - начало.
   В лес он теперь ни ногой, там ему хорошего не жди. Каждая коряга цеплять начнет, каждая шишка по голове; жди медведя аль волка, аль еще беды какой. Какая ему теперь охота: птица из силка вырвется, белка стрелой улетит, еж укатится. На озеро, окунуться в жару, так то тоже лес. И рыба озерная ему теперь не попадется на крючок, не жди. И грибов не встретит, и ягода осыплется с куста...
   Вот и стал он ребят, что его своим заводилой считали, обижать.
   Не стану ходить, сказывает, с вами, ишь, чего придумали. Вы, мол, в беду попадаете, а я вас выручай. У самих-то в голове ветер. Без меня пропадете все.
   И вот так-то дальше. Сплюнут ребятки, махнут на него рукой. Повернутся, пойдут, а он вслед еще что злое скажет.
   Откуда мне то ведомо? А Николушка Даниле-зодчему повинился. Я, старый, слышал.
   И ответ Данилы запомнил.
   - Гордыня, - сказал зодчий, - Николушка, смертный грех человеческий. Грех, убивающий душу, отлучающий её от Божией благодати. Он неизбежно влечёт за собой и другие грехи. Борись с собой, Николушка.
   И рассказал он парню, с кем пришлось встретиться ему в лесу у Черта. С Гордынею, с Завистью, Чревоугодием, Блудом, Гневом, Унынием, Алчностью.
   То-то я, старый, знакомое что-то услышал в именах чертовых дочек! Немецкий, немецкий! Мужики, лапотники, дело известное, чего и ждать от них. То ж латынь была!
   - Сам я грешен, Николушка, - продолжал зодчий. - Я ведь учился много. Даже в самой Италии учился, и во Франции был, и в Англии, и в Голландии еще. В странах заморских, Николушка, над тем, о чем ты рассказываешь, посмеялись бы. И я, как шел сюда, другой человек был. Гордился я умом своим и образованием. И посмеялся бы я над лешим твоим, и над чертом. И над дочками его. А теперь вот наказан за гордыню свою. Я ведь тебе верю, дружок. Я вижу, не врешь ты.
   А дальше с Николушкой совсем плохо сталось.
   Дарья Дмитриевна говорила мне, еще как жив-то был сынок.
   - Еремеюшка, заговаривается парень мой. Сам с собою говорит, да не так, как размышляючи, может человек вслух сказать. Говорит так, будто с кем-то: и спрашивает, и отвечает. Вчера вот, слышу:
   - А ты мне не указ! Я и сам знаю, что умен, коли и тебя обвел, и нечисть лесную, вокруг пальца. Я умней и тебя буду, и других многих. Платка-то не дам, не проси. Самому нужен...
   Плакала Дарья Дмитриевна, слезы роняла. Рассказывала беду свою.
   - Стал с петухом нашим сыночек задираться. Ты моего знаешь, самый ранний он. Уж сколько раз крикуна тряпкой отходила! Сам не спит, и мне, вдове, покоя от него нет. И всем. Но ведь не человек он, а птица бессловесная, ответить не может. А вот сыну вроде и отвечает, слышится ему, что ли, Еремеюшка?
   Были у меня по этому поводу соображения, только вдове не скажешь. Не то испугаешь бабу до смерти.
   Лучше бы я ее тогда испугал. Может, жив остался бы сыночек ее. А я все церковь торопил строить, день-деньской на строительстве; и спать забывал, и поесть.
   К осени дело двинулось. Золотилось о ту пору поначалу все, багровело. Потом вечера пошли синие совсем. Лес терял листву, становился реже. Отовсюду небо стало проглядывать. Вот оно и синё.
   Вначале замолчал петух, который вдовий.
   Я пташка ранняя, мне все, кто со мною вместе встает, особо приятны. Привык я до Дарьиного петуха вставать, а потом дружка слышать. Вроде не один ты кряхтишь по-стариковски, еще кто-то уж утро встречает.
   А тут день, второй. Я через два двора, к соседушке днем и забежал.
   - Что, - говорю, - случилось, Дмитриевна? Почему молчит Петя твой, али в горшок пустила крикуна в наказание?
   У соседки глаза красные. Плакала баба, видно, не час, не два.
   - Нет, - сказывает. - Не я Петю наказывала. Сынок. Повыдирал у Пети из хвоста все перья. Спрятался Петя мой, второй день уж на насест не прыгал, не встречал зорюшку.
   Рассказала баба, чуднее прежнего. Николушка мало, что с ребятами рассорился, говорит, глупы они да не учены, чумазы - не умыты. Не только стал сам с собою разговаривать, как с чужим будто кем-то. Но как-то вдруг невзлюбил петуха до смерти.
   - А чего он, матушка, все о том сказывает, какие они, петухи-то? Петух поет - значит, нечистой силе темной пора пришла! Петух поет - на небе к заутрене звонят! Как петухи перестанут петь, так и всему миру конец!
   - Опомнись, Николушка, кто с тобой говорит? Петя мой? Это он?
   - Он, он! Вот я ему хвост повыдергаю, а он перестанет талдычить: "Николушка, не гордись! Мы, петухи, выше, смотри, я у тебя на крыше!".
   И, несмотря на уговоры насмерть перепуганной бабы, поймал Николушка петушка, да и вырвал тому из хвоста перья!
   Вот тут и подхватился я. К Даниле-зодчему, а потом в город. Мне бы раньше догадаться, что делать надо. А я, дубина стоеросовая, только и поехал в город за батюшкой в тот несчастливый день.
   Ближе к вечеру вот что случилось, сказывают.Николушка от Данилы-зодчего отпросился, пойду, говорит, неможется мне сегодня.
   Видели соседи, как появился Николушка на крыше дома своего. Кричали ему: "Слезай, парень! Ветрено нынче, да и что тебе там?".
   А он отвечал, смеясь: "И этому хвост оторву! После слезу!".
   Видели, как повернулся петух на ветродуе. Кто-то говорил, что не просто повернулся, а еще и клюнул Николушку в лицо.
   И полетел парень вниз, с руками, распахнутыми как крылья.
   А еще сказывали соседи, что, как упал детинушка, через мгновение оказался с ним рядом Черный. Наклонился над Николушкой, одним движением сорвал с шеи голубую шаль. Бабы божились, что рассмеялся проклятый, проговорил: "Ну вот, будешь жить теперь, доченька!". И исчез, как сквозь землю провалился.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"