Родионова-Кумандина Нина Лукьяновна : другие произведения.

Алтай.Постниковы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Воспоминания захватывают период времени перед революцией, и смутное время, каким оно было в Сибири, на Алтае. Примерно 1908-1924.

  
   О милых спутниках, которые нам свет
   Своим присутствием для нас животворили,
  Не говори с тоской: "их нет",
  Но с благодарностию: "были"
  
   В.А. Жуковский
  
  
  Тетрадь первая
  
   Родилась я 31 декабря 1904 года (а по старому стилю 18) в селе Усть-Кан в Горном Алтае. Отец мой, Кумандин Лука Яковлевич, был там в то время священником - миссионером. Мама моя, Нина Васильевна, вела хозяйство. Молодые (отцу было 25 лет, а маме 22 года), они только устраивались, налаживали жизнь и быт свой согласно правилам тогдашней жизни. Дом священника стоял на высоком берегу реки Чарыш, большой с хорошими хозяйственными помещениями. Через ограду дома протекал арык (сувак), где плескались летом утки. Последняя дочь у отца, мама получила хорошее приданое. Это были не деньги. Просто ей были заведены все вещи, как-то: постели, постельные принадлежности, посуда, столовое серебро, полотенца, ковры, добротные половики и прочие вещи для убранства дома и для быта.
   Сама мама любила жить на широкую ногу (вся родня осуждала ее за это). Была она большая песенница и плясунья. Бывало, на вечеринках, когда она плясала, мужчины бросали карточную игру и выходили посмотреть на нее.
   Ездить она любила с шиком на тройке с колокольцами и шаркунцами. Дядя Володя (Мыютинский) любил постоять на высоком крыльце дома, с которого открывался вид почти на все село и дорогу, незаметно убегающую вдоль реки Семы в горы. "Слышу колокольчики с шаркунчиками" - говаривал он - "не иначе наша Нина, свет Васильевна, едет!" И правда, через некоторое время из-за скал вылетала тройка или пара лошадей. Кони мчали по дороге, вот они уже пролетают село, прогремели по мосту и наконец сворачивают вправо, махом взлетают на небольшой взвозик у дома и останавливаются у ворот. Из дома бегут встречать, открываются ворота, ямщик въезжает во двор. Из тележки спускается мама, иногда они приезжали вместе с отцом. Мама нарядная. Что-нибудь у нее новое - или шляпка, или зонтик, или костюм. Филарет Милостивый, она, конечно, привозит всем кучу подарков, потому что щедростью она отличалась необычайной, вплоть до расточительности (и опять родня ее за это строго осуждала).
   Правда, мама легко отдавала, но и легко могла попросить что-нибудь сделать для нее или дать ей. К старости эта привычка приняла у нее не очень-то приятные размеры. Времена-то изменились, все достать трудно. Она возьмет и какую-нибудь нужную вещь отдаст. А просила она так: "Ну-ка, девка, дай-ка мне капустки" или еще что-нибудь. Или "Ну-ка, девка, ты мне сбегай за водой, а я самоварчик поставлю, дыньку сорвем, чаишко пошвыркаем". "Девка" идет за водой, пьют чай, едят дыньку, а потом эта "девка" по всей деревне славит: "У учительницы мать - ну, чистая цыганка".
   Было в характере у мамы и хорошее. Она была очень трудолюбива и незлобива. С утра она, как пчела, снует и снует, вставала рано, делала все быстро. Как-то у нас заночевал знакомый ямщик-крестьянин. Мама встала как всегда в 6 часов утра. Ямщик тоже встал к лошадям. А потом, управившись с лошадьми, сидел на кухне, курил, разговаривал с мамой и наблюдал. Когда я вышла к чаю, он мне говорит: "Ну, учительша, не мать у тебя, а золото! Ох и удалая! Гляжу я на нее, а она зараз делает: самовар у нее кипятится, каральки растрагиваются, белье она гладит, да еще и курить успевает!"
   Курила мама сверх всякой меры. Начала она курить с 9 лет, но этому можно не удивляться. В Горном Алтае все курят - мужчины, и женщины, и дети. Дети начинают курить с 5 -летнего возраста. Это я говорю об алтайцах. Мать мамы умерла, когда последней было 10 лет. Тетя Фина не смогла взять в руки девочку, и она росла своевольной. Отсюда и "пороки", которые так испортили жизнь моей матери.
   Папу я, конечно, не помню. Умер он 8 ноября (н.ст.) 1906 года в день своего рождения, было ему ровно 29 лет. По фотографии вы видите, как красив был папа. Плюс к этому необычайно красивый голос (баритон). Один преподаватель, даря ему свою карточку, на обороте писал: "Соловью семинарии Л.Я. Кумандину". Владея игрой на гитаре, папа мастерски пел под нее романсы и песни. Все это, конечно, производило на женщин неотразимое впечатление. Поклонниц у него было много, были и романы, как рассказывали позднее мои родные. Мама, конечно, ревновала, хотя выходила замуж не по любви, а повинуясь воле отца. Сама-то она собиралась замуж за крестьянского начальника Эртова, который жил в Мыюте. Но дед по своим миссионерским делам не ладил с этим человеком, считал его взяточником и непорядочным и категорически воспротивился. Попа же окончил семинарию, и ему нужно было укрепиться в жизни. Ему похвалили (как тогда велось) маму. Еще бы! Ему, татарину, почти из юрты, лестно было породниться с известным и уважаемым во всем Алтае миссионером протоиереем Постниковым. Я удивляюсь, как дедушка согласился отдать мою мать за Кумандина, очень нелестно отзывался он в своем дневнике об отце моего папы: "Удивляюсь, как этого круглого дурака Якова Кумандина могли поставить в учителя...". Но, очевидно, папа своей молодостью, умением держаться, образованностью сумел понравиться старому требовательному священнику. Сыграли свадьбу в Мыюте, и молодые отправились на место службы отца в село Паспаул.
   Паспаул - это небольшое алтайское село где-то близ Улалы. Там отец начинал свою миссионерскую деятельность, а мама свою самостоятельную жизнь хозяйки дома. Место было глухое, но красивое. Помню из рассказов матери, что стоило перелезть через прясло (изгородь из жердей), и открывались целые поляны земляники. В первый же год к молодой чете погостить приезжали друзья папы, а к маме племянница Олимпиада, дочь старшей сестры Ольги. Когда тетя Оля умерла, Липа воспитывалась у дедушки в Мыюте, и росла она вместе с моей мамой. Была младше мамы на 3 года. С удовольствием собирала Липа землянику. Один раз пришла, и вся кофточка была в земляничном соку. Это Олимпиада ползала, собирая ягоду.
   Через 2 года отца перевели в село Усть-Кан. По рассказам мамы, в Усть-Кане был хороший обширный дом с новыми надворными постройками. Через ограду протекал арык, дом был на высоком берегу, внизу по камням гремел Чарыш. В ограде была калитка, через которую ходили на реку по воду. Здесь родились дети. Старшей была девочка Глафира (Граня), но прожила она недолго. Следующий был сын Вениамин (который в юности сменил имя на Константин), затем я, Нина, и последняя девочка Серафима. В живых остались и выросли я и Костя.
   Ниной меня назвать пожелал отец. О времени в Усть-Кане я знаю только по рассказам. Мама говорила, что была я толстенькая девочка. К детям была взята няня-немка. Нечто вроде бонны. Кроме няни была еще кухарка и работник. Родители завели хозяйство - были коровы, куры, овцы и пара лошадей. Лошади ходили и под седлом и в упряжке. Папе по своим миссионерским делам часто приходилось ездить по калмыкам. Он ездил верхом, да и все на Алтае ездили верхами. У каждого в семье была верховая лошадь. Женщины гарцевали на лошадях. Бывало, смотришь, летят калмычки верхами, иногда пьяные, так и валятся из седла то в одну сторону, то в другую, но никогда не упадут. Наши женщины все вплоть до тети Фины хорошо ездили верхом и любили верховую езду (а тетя Фина была довольно грузная женщина).
   Когда я была маленькая, я страстно мечтала ездить верхом. Калмыцкие дети с 4-5 лет садились на коня. Но нам, конечно, не разрешалось это, и так хотелось поскорее вырасти, а дядя Володя утешал меня: "Вот подрастешь, купим тебе коня, красивое седло, расшитый потник, наборную уздечку". Но увы! Так эта мечта и не сбылась. Исполнилось мне 10 лет, а моего дорогого крестного отца не было в живых. Когда мне было 10 лет, мы с мамой жили у отца Тимофея в Мыюте, Костя с ребятами поехали верхами в горы по малину. Как я ни умоляла, мама ни за что не отпустила меня ехать верхом, и, глотая слезы, я смотрела с крыльца, как эти счастливчики пылили по дороге вверх по Мыюте.
   Из рассказов о моем детстве в Усть-Кане запомнились два-три. Как-то приехала к маме гостить Олимпиада. Косте было тогда около 4-х лет, мне года 1,5. У Лины был старший сын Женя, очень красивый и бойкий мальчик. Бойкостью отличался и мой братец. Хлопот с ними было много, а главное, они все время рвались через калитку на Чарыш. Нужны были за ними глаза да глазыньки. И вдруг в один прекрасный день потеряли меня. Кричали, искали, мама в слезы: "Бедная моя дочка, наверное, утонула в Чарыше!" Наконец, заглянули в баню и видят такую картину: я в платье, в туфлях и в чулочках, ну, в общем, в полном облачении, сижу в банном котле и поливаю себе на голову, а котел вмазан высоко. Кости и Жени след простыл, они запрятались. Тогда всем стало понятно, что эти архаровцы посадили меня в котел, а сами убежали. Второй случай: сижу я у арыка, Костя гоняется за цыплятами и, поймав цыпленка, подает мне. Я давлю цыпленка и бросаю в арык. Так я погубила 2-х цыплят. К счастью, эта жестокая игра была вскоре замечена, и мы были наказаны.
   Папа в своем кабинете писал годовой отчет. Переписывал его начисто (набело), а мы с Костей бегали. Я, конечно, как его хвостик. И вот Костя подбежит к отцу, толкнет его и говорит: "Дай пятитку!" И так несколько раз. И я, конечно, за ним тоже что-то лопочу вроде этого. Бегал, бегал Костя и, наконец, толкнул папу под руку. Целый лист отчета был испорчен. Разгневанный отец встал и стал снимать с себя ремень. Мы, конечно, посыпали горохом из комнаты. Костя куда-то запрятался, а я забежала за дверь и встала там. Отец взглянул, и весь гнев его пропал: из-под двери виднелись две ножки в туфельках. В это время зашла в комнату мама, а отец ей по-алтайски сказал, показывая глазами на дверь: "Корзан! Корзан!" (т.е. "Смотри, смотри").
   Усть-Кан был красивым и благодатным местом. Особенно все наши ценили его за то, что там родилась брусника. В Мыюте и Черном Ануе ее не было. И мама была счастлива одарить своих родных. Посылалась брусника бочонками.
   Внешне жизнь моих родителей начиналась хорошо. Обставились, завели хозяйство, в Бийске знакомые купцы открыли кредит. Когда отец ездил на миссионерский съезд, он закупал все нужное: крупчатку, рис, сухофрукты, крупы, пшено, сахар. Причем все это закупалось на год. Материалы брались штуками, т.е. аршин по 20-30 сразу. Интересно, что сахар тогда покупался, как говорили, головой. Это огромный кусок сахара в полметра высотой и в основании в диаметре сантиметров 30. Форма башенки, усеченная кверху. Мыло покупалось брусками длиной 40 см. Называлось оно ядровое мыло, и был специфический запах канифоли. Но этим мылом мылись только в бане. А стирали белье самодельным мылом, которое варили сами из внутренностей и отхожего сала животных. Это мыло ничего не стоило, т.к. варилось оно из отходов в хозяйстве, вместо поташа был щелок из осиновой золы. Было оно черное, форму имело маленькой юрты и частенько с неприятным запахом.
   Но внутренняя жизнь моих родителей не ладилась. Каждый чувствовал себя несчастливым. Очевидно, сказалось то, что брак был без любви.
   Отец, как почти всякий алтаец, любил выпить. Думаю, что если бы он прожил долго, он в конце концов стал бы пьяницей. Но пока он был во всем блеске своей молодости. Женина родня его любила, женщины его любили, служба у него шла неплохо. Был у него прекрасный, хотя и взыскательный учитель - это отец моей мамы протоиерей Постников. Очень любила папу старшая сестра мамы тетя Елена Борисова. Между ними была прекрасная родственная дружба. Тете Елене отец поверял свои тайны и горести. Она имела влияние на отца, и это было благом для семьи. Она помогала своим советом отцу спускать на тормозах семейные недоразумения. Из папиных историй я знаю две. Это увлечение отцом Агнии Борисовой, моей дорогой (двоюродной) сестры Агнюши. Когда мама выходила замуж (19 лет), Агнюше было 15 лет. Папа часто заезжал в Чергу к Борисовым потолковать со своим другом тетей Еленой. Естественно, общался и с Агнией, и Агнюша без ума влюбилась в моего отца. Чтобы чаще видеть отца, она стремилась погостить у мамы, лицемерила с ней, старалась закрепить дружбу с мамой. Агнюша, конечно, ни на что не рассчитывала, но она любила, и любила отчаянно. Отец заметил ее любовь, она импонировала ему, и он начал увлекаться Агнюшей. Но до своего счастливого конца эта любовь не дошла. Мудрая тетя Елена сурово вмешалась в это дело. Агнию услали в Томск в Епархиальное училище. Отцу от тети была головомойка. Вся родня узнала и встала на сторону мамы. Ее жалели, а Агния потом почти всю жизнь испытывала холодок от всей постниковской родни. Мама всю жизнь относилась к Агнюше неприязненно. И в ее рассказах об отце иногда проскальзывало, что что-то там было неладно, но сама мама никогда обо всем этом ничего не говорила. Я эту историю услышала от Веры в период моей дружбы с ней. Так вот, уже позднее, где-то в 1958 или 1959 году Агнюша гостила у меня. Перед этим приезжала в Сибирь из Латвии Зоя (сестра Агнии и Веры). Со своим неуживчивым характером она перессорилась с сестрами (Верой и Агнией). Добрые отношения сохранились у нее со мной. Я ей написала, что Агнюша у меня. Зойка, видно, решила расстроить нашу дружбу. Она написала мне: "Ты, наверное, не знаешь, что Агния вмешивалась в жизнь тети Нины и чуть не разбила ее брак". Я, получив письмо Зои, начала его читать вслух Агнюше, но когда дошла до этого места, прикусила язык. Моя милая умница Агния сразу заметила это и начала настаивать: "Нет, ты читай дальше!". Делать было нечего, я прочитала все письмо. Бедная моя сестричка, как она заволновалась! "Нина, ты не подумай, что я была такая подлая, что хотела Нине зла! Ничего ведь не было!". Я постаралась успокоить ее. Сказала ей, что я давно знаю об этой семейной истории, что я никогда не винила и не виню ее.
   Когда в 1906 году папа умер, Агнюша не могла скрыть своего горя и отчаяния. Вся родня сочла ее такое поведение верхом неприличия. Она не понимала, что у Агнюши это была первая и, наверное, единственная настоящая Любовь.
   Вторую историю я знаю кратко. В моих старинных фотографиях есть одна карточка. На ней изображена стройная красивая девушка в клетчатой кофточке и темной юбке. Это Нина Ландышева, так сказать, львица того общества, в котором жили мои родные. Нина была очень неравнодушна к отцу, ну а папе, наверное, льстило это. Ему было лестно внимание такой женщины.
   Жизнь в Усть-Кане шла своим чередом. Отец служил, мать занималась семьей и домом, ездили в гости то в Мыюту к дедушке и дяде Володе, то к Борисовым в Черный Ануй. Только, кажется, ни разу не пришлось им выехать к родственникам за пределами Алтая. В 1905 году всю родню постигло тяжелое горе: 5 мая (ст.ст) умер дедушка Мыютинский протоиерей Василий Моисеевич Постников. Тяжела для всех была эта утрата. Авторитет его был чрезвычайно велик. Мудрый старик (было ему 70 лет) всегда давал полезные советы, где надо помогал и словом, и делом. Осиротели дети, хотя и жили они своими домами и семьями. Летом 1905 года дядя Володя писал отцу и маме, что ездит он сейчас на пасеку, но уже нет там дорогого папаши и такая тоска возьмет, хоть беги куда глаза глядят. Но горе надвигалось и на моих родителей. Отец, неся миссионерскую службу, периодически ездил в аулы к некрещеным алтайцам с проповедью. Надо сказать, что это было очень тяжелое дело. И в стужу и в слякоть приходилось ехать в становище, ночевать доводилось и на улице, и под кустами, и в юртах у костра, где один бок поджаривался, а другой леденел от холода. Езда была верхом, а она более тяжелая. Причем миссионеры с проповедью старались ездить осенью, когда сокращался удой молока, а, следовательно, уменьшалось количество араки (водка из молока), и тогда шло на спад беспробудное летнее пьянство и камлание алтайцев.
   И вот в конце августа и начале сентября (ст.ст.) отец был в такой миссионерской поездке. Ночуя в одной из юрт, он простудился и приехал домой совершенно больной. Никакие мази и припарки ему не помогали, здоровье все ухудшалось. Тогда мама послала нарочного (посыльного верхом) в Онгудай за доктором. Доктор приехал, осмотрел отца и сказал, что у него от простуды нарыв в печени. Стали лечить, наступило как будто улучшение, но потом все пошло хуже и хуже. В сентябрьской миссионерской записке дядя Володя пишет, что он только что приехал из Бийска с миссионерского сбора (16 сентября), а 17 сентября "прибежал" нарочный из Усть-К;ана с сообщением, что тяжело болен Лука Яковлевич Кумандин. Дядя Володя с тетей Финой немедленно выехали в Усть-Кан. Тяжелую обстановку увидели они в Усть-Кане. Папа болен, тяжелые страдания. Мама в горе, утомленная бессонными ночами, проводя их у постели больного отца и возясь с грудным ребенком (сестра Серафима, умершая в следующем году после папы). Пожили дядя с тетей дней 10. Но у дяди служба, ничего не поделаешь - надо ехать в Мыюту. Тогда, чтоб облегчить положение мамы и создать покой отцу (мы-то ведь с Костей ничего не понимали, бегали, шумели), дядя предложил на время болезни папы взять к себе кого-нибудь из нас. Поговорили с папой. Отец, конечно, не захотел расставаться с сыном, Серафима была грудная, и выбор пал на меня.
   Собрали меня в дорогу. Стали прощаться, подвели меня к отцу (он уже лежал, не вставал), заплакал папа, прощаясь со мной, благословил меня иконой Божией матери (она и сейчас лежит у меня убранная, сейчас хранится у Леси). Было мне тогда 1 год 10 месяцев. Мы уехали. Тетя Фина рассказывала, что сначала я ехала веселая, все рассматривала кругом, а потом спохватилась, начала тревожиться и хныкать. На пути остановились ночевать у священника в каком-то селе. Вечером я не ложилась спать, все время звала маму, няню, плакала и, наконец, вся в слезах заснула в ногах у тети Фины. Сама я об этом ничего не помню.
   26 октября 1906 года (ст. ст.) умер мой отец. Мама говорила, что перед смертью он очень тосковал, просил у нее прощения за все обиды, которые причинил ей. Благословил детей, попрощался со всеми. Очень устал. Потом отвернулся к стене и умер. Во все концы Алтая из Усть-Кана полетели нарочные с печальной вестью. На похороны поехали все родные и священники многих станов. Подробности похорон как-то не рассказывали мне. Знаю только один маленький эпизод. Заупокойную службу вел дядя Степан Борисов. Все подобающие службе возгласы подавал он. И вот дядя Степан с печальной торжественностью провозгласил: "Об упокоении души преставившегося иерея Владимира Господу Богу помолимся!" Церковь так и охнула. Ведь умер-то отец Лука, а не отец Владимир! Многие это сочли дурным предзнаменованием. Дядя Володя тоже омрачился и потом выговаривал дяде Степану: "Ты что это, Степан Борисович, сдурел, загодя меня отпевать вздумал?" Через 4 года дядя Степан участвовал в похоронах дяди Володи.
   И вот, в 26 лет, моя мама осталась вдовой с двумя маленькими детьми на руках (не считая меня), без средств, без знаний, без профессии, без своего угла. Настала полоса скитаний, тяжких забот, бедности. И это почти до могилы. Меня удивляет дед мой. Умница, большой деятель, можно сказать, Человек с большой буквы, а вот придерживался же архаического взгляда на женщину. Сыновьям своим, дяде Сергею и дяде Володе, он дал по тому времени и по своему положению хорошее образование. Оба они закончили Кузнецкое миссионерское училище. Дядю Сергея я знала мало, а вот дядя Володя живо всем интересовался, выписывал газеты и журналы. Почти, правда, в горы шла с большим опозданием, но дни прихода почты были особенными в Мыютинском доме. Дочери же у деда все кончили только церковно-приходскую школу, а моя мама и того меньше. Очевидно, оставшись без матери и по своеволию, она проучилась только 2 года и писала невообразимо безграмотно. Слова она писала так, как слышала (транскрибировала). Например, "Лёля" она писала "льольа", слово "дядя" - "дйадйа" и т.п.Говорила тоже много неправильных слов, по-сибирски: знат, играт, бегат, анбар и еще многое другое. Но к чтению она пристрастилась и благодаря этому была развита и не казалась такой уж безграмотной. Обучена она была домоводству, умела хорошо готовить, любила чистоту, цветы, хорошо вязала, вышивала. Но ремеслу никакому не была обучена. Вот с таким багажом осталась мать в жизни. Правда, первое время ей помогала родня, а дядя Володя до самой своей смерти помогал ей, и еще помогали Борисовы. Поскольку забирали товары у купцов в кредит на весь год, то долг после смерти отца был большой. Мать продала скотину, птицу, экипажи, часть обстановки и рассчиталась с долгом. Настало время расставаться с домом: приезжал новый священник. Дядя Степан предложил маме место просвирни в Черном Ануе, где он служил священником. Жалованье просвирни было мизерное, но для жилья предоставлялся домик (кухня и комната),и мама переехала с детьми в Черный Ануй. Там она жила, готовила просфоры (хлебцы для освящения в церкви), их форма 8. Летом держала, как говорилось тогда, нахлебников (готовила пищу приезжающим на отдых горожанам) и стежила одеяла. Серафима у нее вскоре после переезда умерла, и мама жила с Костей, а я осталась жить в Мыюте у дяди Володи и тети Фины, которых считала своими родителями и звала их "папа" и "мама".
  
   Ты знаешь ли тот край
  Где гор стоят громады,
  Где гладь озер прозрачна и светла?
  
  МЫЮТА
  
   Мыюта - это самое прекрасное место в мире, и хотя я родилась в Усть-Кане, Мыюту я считаю своей родной, потому что там я впервые увидела мир, начала познавать его звуки, краски, формы, впервые испытала все чувства. И первые мои впечатления: мир прекрасен. Представьте себе село, расположенное по обе стороны реки Мыюты горной, гремящей, то бурно переливающейся через большие валуны, то широко растекающейся мелкими кудрявыми волнами по разноцветной гальке. Село в полукружье высоких скалистых гор, вершины которых покрыты снегами, а склоны заросли лиственницами, черемухой, кедрами и маральником (багульник). Только на северо-востоке высится громадная гора-сопка, лишенная леса, но зато вся голубая летом от цветущих на ней незабудок. С западной стороны у самого подножья скал мчится бешеная Сема, довольно большая река, в которую впадает Мыюта, или Муйтушка, как у нас ее звали. Село располагалось в долине главным образом вдоль Муйтушки. На юг же по направлению к селу Шебалино оно расселено было уступами. Приходилось подниматься в гору. Гора, а на ней площадка с рассеянными там и сям домами, опять гора, и опять та же картина. Здесь мне нравилась усадьба крестьян Шадриных. Она была на самом восточном краешке уступа, как ласточкино гнездо. Северная и восточная часть усадьбы круто обрывалась вниз скалой, здесь усадьба была огорожена. С западной стороны были ворота, здесь был въезд на усадьбу с улицы переулком, а южная часть имела естественную ограду - высокие скалы, покрытые лиственницами, кислицей (красная смородина) и маральником. Из окон дома был чудный вид на село, на горы, на блестящую серебряной лентой р. Мыюту, на тракт, убегающий куда-то между гор.
   Через с. Мыюта шел тракт - дорога от Бийска до Монголии. Через Муйтушку был перекинут деревянный мост. По этому тракту было главное движение на Алтае. Ехали длинными вереницами таратайки (двухколесная телега, запряженная одной лошадью). Это ямщики везли клади в Монголию из Бийска и обратно. Иногда прогоняли стада овец до Бийска. Иногда гнали стада сарлыков из Монголии. Сарлыки - это особый вид быков (наверное, яки), очень мощные животные с мохнатой, низко свисающей шерстью, с рогами. Шли они через село обычно с утробным ревом. Нам, детям, это зрелище было страшно, но и любопытно. Заслышав рев, мы бросали свои игры и мчались к мосту. Животные шли сгрудившись, низко наклонив свои мохнатые могучие головы. Вокруг них гарцевали на лошадях погонщики, пощелкивая бичами. Частенько проезжали "кумысники" (дачники). Завидев бегущую пару или тройку, над экипажами которых колыхались нарядные зонтики, мы вихрем мчались к мосту и глазели на необыкновенных городских людей. В тележках сидели нарядные барыни в шляпках под зонтиками, важные мужчины и дети в матросских костюмах, мальчики в невиданных картузах "здравствуй и прощай" (плетеная из соломы каска с козырьками спереди и сзади), беленькие холеные девочки в шляпках. Это для нас был другой мир, волнующий и недоступный.
   На первом уступе, протянувшемся на запад и заканчивающемся тупым мысом почти у слияния Муйтушки с Семой немного в стороне от домов, возвышалась церковь. Небольшая деревянная, устремленная ввысь на фоне гор, она виднелась уже далеко с тракта при въезде в долину. Это было поэтическое видение. Вся голубая с высокой колокольней, с мощным колоколом и сверкающим крестом!
   Я люблю церкви. Их вид придает селу какую-то одухотворенность. Всегда едешь - смотришь: над серой глыбой домов возвышается или нечто величественное и поэтичное (если это каменная церковь в византийском стиле, т.е. приземистая кровля, главы-луковки) или воздушное, устремленное ввысь, как мечта. Такая была церковь в Мыюте.
   Хотя теперь и век атеизма, и много церквей обезглавлено, т.е. сняты кресты и колокола, хотя для молодежи, да и постарше людей церковь - это только старый хлам и тлен, хотя я и сама давно атеистка, хотя мой внук Дима и распевает песню революционных лет: "Мы раздуем пожар мировой, церкви и тюрьмы сравняем с землей!", - я люблю церкви.
   Двор Мыютинской церкви был огорожен высоким штакетником, выкрашенным масляной краской. Широкое крыльцо, называемое папертью, с западной стороны. Вторые небольшие входы с северной и южной стороны. Все двери в церкви открывались во время торжественных богослужений - пасхальная заутреня, троицын день, приезд владыки - архиерея и др.
   У южной ограды церкви был вырыт колодец с глухой крышкой. Туда выливали воду после крещения и бросали косы, которые отрезали у мужчин-алтайцев при крещении. Я в детстве испытывала мистический ужас при виде этого колодца. Особенно пугали меня эти отрезанные косы. И когда меня, маленькую, посылали вечером звать к ужину Матвеича-трапезника я, закрыв глаза, пробегала по церковной ограде от нашей калитки до домика, где жил Матвеич. Обратно же я шла, крепко держась за его руку.
   Церковная сторожка-домик, где жил Матвеич (он был церковный сторож, одинокий русский старик могучего телосложения с сивой густой бородой и волосами, стриженными под кружок). Мне особенно запомнилась его шея, изрезанная глубокими морщинами, образующими ромбовидные клетки.
   Еще страшновата была церковная ограда тем, что там были могилы. С южной стороны алтарного помещения были похоронены мои дедушка и бабушка Постниковы. В ногах у них была похоронена тетя Оля (старшая сестра мамы) вместе с ребенком, который сам умер и был причиной смерти матери. Тут же немного повыше в стороне была могила 17-летней девушки Вари, дочери местного купца. Могила эта запомнилась потому, что каждое лето на ней росли невиданные цветы. Очень хотелось их сорвать, но уже с раннего детства нам внушено было: могилы неприкосновенны, святотатного покарает Бог (святотатный - тать - похититель священного). Подолгу рассматривала я венки на могилах деда и бабы. У дедушки был венок из белых фарфоровых роз. Розы были как живые, наверное, венок был дорогой. У бабушки был венок из незабудок, но был из жести, выкрашенной какой-то стойкой краской. На всех могилах лежали плиты с соответствующими надписями.
   Чудесна была ограда церкви. Зеленый ковер из белого и розового клевера. Матвеич хорошо содержал свое хозяйство. По этому ковру пролегали тропинки только к воротам, калике церковной ограды и к домику Матвеича, и в нашу зеленую ограду.
   Сразу же от западной ограды церкви начиналась усадьба священника с прекрасной березовой рощей. Дом стоял, окруженный этой рощей с юга и востока. С запада с четырьмя окнами он смотрел на хозяйственный двор, с севера в центре у него было широкое крыльцо - терраса с балюстрадой. Ступени крыльца шли и на восток и на запад, т.е. в хозяйственный двор и в сторону церкви. Вид с крыльца был изумительный. Дом, как и церковь, стоял на высоком пригорке. Вся долинная часть села, река Мыюта, бегущая у подножия этого пригорка, ее впадение в Сему, бурная Сема, несущая свои волны вдоль темных горных громад на север, тракт, пролегающий через село и теряющийся где-то между гор,- все это являло собой бесконечно прекрасное зрелище.
   В связи с этим мне крепко запомнился дядя Володя. Часто под вечер он выходил на крыльцо, стоял, опершись на балюстраду, глядел на село, на горы, вдаль, задумчиво насвистывал. Неустанно звенела под горой Муйтушка, глухо рокотала Сема, на село, на горы ложился долгий сиреневый сумрак. А дядя все стоял и стоял, насвистывая.
   И еще, после разбора дедушкиного архива, мне видится другой образ. На это же крыльцо, только более скромное, без балюстрады, вечерами выходит молодая женщина и подолгу стоит в задумчивости. Также темнеют громады гор, также неумолчно шумят две реки, также спускаются долгие сиреневые сумерки. Но по берегу Муйтушки немного изб, нет тракта, и вьется верховая тропа, а вдали по Мыюте маячат силуэты юрт, горят костры, слышатся звуки бубна и завывания беснующего кама. Это время - середина 19 века (1856-1860 г.г.). Эта женщина - первая мыютинская учительница Елизавета Михайловна Ивановская, приехавшая из Москвы со своим мужем- миссионером работать в далеком и диком крае.
   Мой дед по матери Василий Моисеевич Постников приехал в Мыюту служить священником-миссионером в 1867 году. История деда такова. Родился он в России (так звалась в Сибири Европейская часть государства) в Тульской губернии Чернского уезда в селе Лудины. Отец его был из священного звания - священник. Юношей дед был определен на учение в Тульскую духовную семинарию. По воспоминаниям деда, был у них преподаватель русской словесности. Под его влиянием у деда, да и у некоторых других семинаристов зародилась мечта: поехать миссионером в самые дикие необжитые места России. И вот деду во сне и наяву стали мерещиться дикие горы Алтая. Миссионерская деятельность на Алтае только начиналась или вернее была в зачаточном состоянии. Так же, как наших целинников, романтика неизвестного влекла юношу в далекий край. Может быть, скажете: "Да, хорошенькое дело! Сравнила тоже! То - целинники. Стремление их благородно, они поехали по заданию государства преодолевать трудности, работать на благо трудящихся, социалистического государства, а тут какой-то презренный (как теперь многие считают) поп едет в необжитые края, чтобы помогать царскому правительству угнетать национальные меньшинства и сшибать длинные рубли". Совсем, дети, не так. Эти люди были движимы той же мечтой о подвиге. Они ехали на величайшие лишения. И жизнь целинников не сравнишь по трудности с их жизнью в первые годы. И что такое труд миссионера в те годы? Прежде всего - одиночество. Один русский человек со своими привычками, со своим укладом жизни среди алтайцев, имеющих противоположные привычки, иной уклад жизни. Бедность во всем, скудная пища. Полное отсутствие дорог. Только вьются тропы, проложенные верховыми. И непрестанный труд. И в дождь, и в холод бесконечные разъезды по аилам с проповедью, причем езда не в удобном экипаже, а в седле верхом. Ночевка в грязных юртах, жестокие нравы, битье женщин, камлание, сопровождающееся кровавыми жертвоприношениями. Опасность заражения при таких поветриях, как оспа и др., враждебное отношение камов и богатых калмыков, видевших в миссионерах врагов, подрывающих их власть над кочевниками.
   И природа. Но она прекрасна. Величественные горы, покрытые густыми лесами из кедра, лиственницы, сосны, черемухи, березы и др. Греящие бурные реки, звенящие ручейки повсюду, низвергающиеся водопады. Сказочная растительность, яркие невиданные и разнообразные цветы. Травы настолько высокие, что скрывают всадника с головой. Маралы (олени), скачущие по горам, архары (горные козлы) как статуэтки, неподвижно красующиеся на уступах скал. Все пленяло глаз.
   Но она, эта природа, по сравнению с Россией была или казалась суровой. Первое время плохо росли привычные овощи. Ранние августовские заморозки сводили на нет все труды. Муку, крупы, чай, сахар приходилось привозить из Бийска за 150 верст. А много ли привезешь в сумах (кожаные мешки) на верховой лошади?
   В своих воспоминаниях дедушка пишет о первом Мыютинском миссионере иеромонахе Акакии. Этот монах приехал в Мыюту в 1847 году, когда по берегу Муйтушки стояло 5-6 изб новокрещеных алтайцев. А кругом по логам и выше по Мыюте кочевали некрещеные алтайцы. Мыюта была последним дальним форпостом миссии. Дальше на юг до самой Монголии кочевали язычники. Поле деятельности для Акакия было широкое. Вел жизнь этот монах по апостольскому чину, то есть сурово, аскетично. В старом подряснике с непокрытой головой он неделями разъезжал по кочевьям с проповедью. При нем была построена небольшая церковь и домик для миссионера. Привезли небольшой колокол. И вот здесь в горах наперебой завываниям кама и звукам бубна загудел, отдаваясь эхом в горах, колокол, сзывающий горсточку христиан к вечерней молитве. Питался Акакий более чем скудно. Ежедневной его пищей был чай с сухарями или с хлебом. Изредка варили уху из хайрузов (хариусы), которых ловил в Семе трапезник (церковный сторож). Как-то приехал в Мыюту архиерей из Томска. Он делал объезд епархии, в частности алтайской миссии. Заехал владыка к Акакию, а у того и накормить-то нечем дорогого гостя. Ну, с помощью прихожан, сварили на обед уху, насобирали картошку и поставили в печку у миссионера тушить в сметане. Пока ели в комнате уху, какой-то калмык полез в печку в загнетку за углем, чтобы раскурить трубку и нечаянно насыпал золы в картошку. Подали второе на стол. Архиерей, не моргнув глазом, съел свою порцию, поблагодарил и тогда уже пошутил: "Росла картошка в земле, потом ее варили в воде, полежала она в золе, а потом ее подали мне". Попробовав картошку, Акакий ахнул: золы в ней было-таки достаточно.
   Если монах не был в разъездах, он проводил время со своими прихожанами. Учил их обрабатывать землю, сеять злаки, сажать овощи в огороде, строить избы, бить русские печи (печи делались из глины, поэтому их били, а не складывали), косить и убирать сено, печь хлебы и заводить хлеб. Кроме того, он вел беседы, учил их новой для них христианской этике. Учил их петь песни духовного содержания. Труд этот был кропотлив и подавался вперед медленно, потому что ленивые и беспечные бывшие кочевники медленно усваивали новые правила жизни. Новая жизнь казалась необычной и трудной. Ведь они привыкли жить, рассчитывая на милость природы, не очень-то трудиться, особенно мужчины. Скот на подножном корму круглый год. А вся остальная работа была свалена на женщину. Она и коров доила, и пищу готовила, и кошмы катала, и обувь и одежду всем шила, и ячмень толкла. В общем, все хозяйство везла на себе. А мужчины больше, особенно летом, разъезжали по гостям и бражничали. Пьянство было главным злом алтайцев. Главной их пищей было мясо и курут, т.е. кислый сыр из молока. А в процессе, когда делался курут из молока, гнали водку - араку. Так что постоянно делался курут, и постоянно была арака. Пили ее все - и мужчины, и женщины, и дети. Отсюда неизменное пьянство алтайцев.
   Вот в таких условиях трудились первые миссионеры на Алтае. Поэтому, зная своего деда, зная дядю Володю и других миссионеров, я не разделяю отрицательную точку зрения многих даже просвещенных людей на миссионерскую деятельность. Конечно, в семье не без урода. Были люди и на Алтае, которые своими действиями компрометировали миссионеров, но их было меньше. Я глубоко уважаю память своего деда и считаю, что жизнь и труды его не были напрасны.
   Окончив Тульскую семинарию, дед сначала попал в монастырь в качестве послушника. Но Алтай оставался его мечтой. Из монастыря он поехал в Сибирь. Приехал в Томск. Сначала его определили пономарем при какой-то церкви (да, родился дед в 1835 году). Потом уж отправили его в алтайскую миссию, которая обосновалась в Улале. Там через год посвятили его в сан диакона и оставили служить при Улалинской церкви. Перед посвящением он женился. Бабушка моя, Космодемьянская Степанида Ивановна, была круглой сиротой. Отец ее священник в России в один день с женой умерли от холеры. Младших детей забрали старшие. Бабушка попала к сестре, которая была замужем за священником Даевы. Даевы уехали в Сибирь, а с ними и моя бабушка. Ей было тогда 16 лет. Как тогда водилось, дедушке нахвалили бедную сироту. Сделали смотрины. Невеста понравилась, собой была хороша (это видно по фотографиям), да и скромна, по слухам рукодельница и хозяйка. Сыграли свадьбу. Молодые зажили в Улале. Оба были бедны. У бабушки никакого приданого, у дедушки ни гроша за душой. Но жили дружно. Как семейный анекдот рассказывали, что в приданое бабушке ее сестра дала тульский самовар. И первое время бабушка с этим самоваром ходила на реку за водой. Потом уж, получив жалованье, дед купил ведра и коромысло.
   В Улале у них родился первенец дядя Сергей, потом тетя Оля. Однажды к бабушке постучалась нищая. Бабушка увидела девушку лет 20, нерусского вида, калеку (что-то у нее с рукой). Разговорилась. Девушка рассказала, что она сирота, жить ей негде, на работу никто не берет из-за плохой руки, вот и нищенствует. Тогда бабушка предложила: "Пойдешь ко мне в няньки?" Девушка с радостью согласилась. Это была знаменитая Постниковская няня "Бугуль-Багуль", которая помогла бабушке вырастить всех детей. И после смерти бабушки она жила на покое, любимая всеми детьми, которые слали ей подарки и звали гостить. Мама рассказывала, что Бугуль-Багуль ловко управлялась со своей рукой. Очевидно, у нее было какое-то нервное заболевание. Руку она закладывала всегда за специальный пояс. Иногда рука у нее вырывалась и начинала отходить назад. Тогда с возгласом "Бугуль-Багуль" няня захватывала непослушную руку и водворяла ее за пояс. Одной рукой она ловко управлялась с работой. По-русски она говорила с большим акцентом, т.к. была зырянка. Когда она умерла, все дети были оповещены и все приехали проводить свою любимую няню в последний путь. Все ее звали Бугуль-Багуль, и я даже не знаю ее настоящего имени. (Позднее в дневнике деда я узнала, что ее звали Марья Кондратьевна).
   В 1865 году дедушку рукоположили в священники и назначили служить в село Чемал. Там родилась тетя Елена. И вот из Чемала в 1867 году дедушку перевели служить в Мыюту на место уехавших Ивановских. С этого момента вся жизнь деда связана с жизнью всего Мыютинского стана. В течение почти 40 лет под его руководством возникали новые села в Мыютинском стане, строились церкви, школы, селились русские, переходили на оседлость алтайцы. Неустанно ездил он по своему стану, посещал кочевья, читал проповеди. Всячески помогал крестившимся. Он познакомился с народной медициной и часто облегчал страдания не только крещеных, но и язычников. Врач в то время был только в Улале и позднее в Онгудае.
   С 1869 года дед стал вести дневник и вел его почти всю жизнь. А также писал более подробные и расширенные миссионерские записки. Понуждал его к этому его любимый преподаватель из Тульской семинарии отец Никодим. Иногда дедушка тяготился этим, но бросить уже не мог. К сожалению, дневники его растерялись. Осталась у меня только одна книжка за 1879-1882 г.г.
   Жизнь шла. Дедушка с головой ушел в миссионерскую деятельность, объем которой с каждым годом увеличивался. Бабушка, Степанида Ивановна, занималась хозяйством. Как у деда, так и у бабушки были свои пасеки. У деда на берегу реки Семы, а у бабушки вверх по Мыюте. Детей было 6 человек: Ольга, Сергей, Елена, Екатерина, Владимир, Нина. Нина - это моя мама. Все дети внешне были обычными. Необычной была тетя Оля: она выдалась в мать и, рассказывали, была очень красива. Имеющаяся у меня фотография не передает полностью ее красоты. Была она высокая, стройная со смуглой кожей лица, карими лучистыми глазами и великолепными до колен темными волосами, прекрасный был у нее голос. Ее рано выдали замуж за Щетинина Николая, сына улалинского купца. В дневнике дедушка описывает эту свадьбу и то, в какой долг залез дед, справляя эту свадьбу. Венчалась тетя Оля в Мыюте, а догуливали свадьбу в Улале.
   Но несчастлива в браке была моя тетя. Муж, купчик, оказался куражливым пьяницей. Походя бил молодую жену, издевался над ней. Родилась у нее дочь Олимпиада. Когда тетя Оля была беременна вторым ребенком муж, приехав как-то пьяный, начал куражиться, выгнал ее из постели, избил и вышвырнул на мороз в одной рубашке. Сколько, бедная, она пробыла на улице - неизвестно. Свекровь тайком впустила сноху в дом. Тетя простудилась. О бесчинствах Щетинина дошли слухи до деда. Возмущенный, он приехал в Улалу и забрал тетю Олю вместе с дочкой Липой. Вскоре больная тетя Оля не перенесла родов и умерла, умер и ребенок. Так ее вместе с ребенком и схоронили. А Липа осталась жить у деда и росла вместе с моей мамой, были они подруги.
   Дядя Сергей женился, стал дьяконом и уехал служить в Сузоп. Выдала бабушка замуж и тетю Елену по своему выбору. В записках дед писал, что в 1873 году с вершины р. Семы пришел креститься татарин Бельбес со своей семьей. Младший сын его Сана при крещении был назван Степаном. Это был Степан Степанович Борисов, за которого выдала замуж бабушка 16-летнюю тетю Елену. Калмыченок оказался смышленым мальчиком, воспитывался у своего крестного отца Попова Якова Васильевича, позднее его отправили учиться в Казанскую учительскую семинарию, по окончании которой он был сначала учителем, а затем посвящен в сан священника. Чем-то он покорил бабушку, но тетя Елена шла за него против своей воли и потом всю жизнь высказывала обиду на мать, а дяде Степану доставалось немало.
   Выдали замуж тетю Катю за Смирнова Павла Николаевича, тоже ставшего священником. Потом женился дядя Володя. Он взял в жены дочь Усятского священника отца Андрея Бельского Анфису (тетю Фину).
   Мама, Нина Васильевна, родилась в 1882 году, в 1892 году умерла бабушка. В 1900 году мама вышла замуж. Дядя Володя тогда уже был священником в Мыюте.
   Кроме Щетинина, оба сына и все зятья у дедушки были священниками. Дед был удовлетворен. Все почти принадлежали к потомственному духовенству.
  
  МЫЮТИНСКИЕ ПОСТНИКОВЫ
  
   И вот почти с двух лет я живу в Мыюте. Мой крестный отец дядя Володя - мой папа, тетя Фина - мама. Их дочь Леля - моя сестра. И еще у меня есть братец, но немного странный. Он плосколицый, узкоглазый, смуглый татаренок и он ни на одном со мной положении. Он живет на кухне, а спит на полатях. Но я люблю его, он ласковый и добрый мальчик старше меня лет на 5. Это Алеша Сабашкин. Как-то тетя Фина, поджидая дядю из очередной миссионерской поездки, стоя на крыльце, увидела верховых. Ехал дядя со своим толмачом. Когда они свернули с моста в сторону дома, тетя увидела, что за спиной у дяди на коне еще кто-то сидит. Подъезжая, дядя Володя весело крикнул: "Ну-ка, Финушка, отвязывай. Я тебе сына привез!" И правда. За спиной дяди, привязанный к нему, сидел татарчонок лет 4-х. Сняли мальчишку. Он пугливо жался, а дядя рассказал, что где-то в верховьях Мыюты (аил Агайра) заехал он в юрту, а там умерла калмычка и сидит калмык горюет: 5 человек детей осталось. Вот дядя 4-х летнего и взял. Так Алеша стал расти вместе со мной у Постниковых.
   Жизнь свою я начинаю помнить с Мыюты. Я вижу дом. Он кажется мне самым прекрасным в мире. Он стоит на высоком мысу, с двух сторон окруженный садом. Каждую весну в его окна заглядывают цветущие ветки желтой акации и черемухи. В доме вместе с кухней 5 комнат. Зайдя с высокого крыльца в сени, ты пройдешь в кухню, из кухни в спальню, из спальни в столовую, из столовой в гостиную, из гостиной в кабинет, из кабинета в коридорчик, ведущий к парадному крыльцу сбоку и прямо дверь в сени. Так замыкается круговой ход.
  Кухня на крестьянский лад. Широкая русская печь с припечком и боковым ходом в подполье. Перед печным челом (или целом) плита. Сбоку у печи широкая лавка, покрытая домотканым ковриком. Тут же в углу медный рукомойник с эмалированным тазом. В кухне 3 окна - 2 на запад, одно на север. Вдоль стен лавки, перед лавками большой стол, покрытый клеенкой. Дальше напротив печи кухонный стол и шкаф. У входа справа пара табуреток. Дальше спальня в одно окно на запад. В спальне широкая двуспальная деревянная кровать, одна железная кровать. В углу голландка-печь, которая другой стороной (топкой) выходит в столовую. У стены комод с зеркалом и чудесными безделушками, которые я способна была созерцать часами. Особенно запомнились: яйцо из уральского камня, девочка из фарфора с большой корзиной за плечами и аист, который стоит на лужайке и клювом держит за концы распашонку чудесного младенца.
  У окна небольшой стол, покрытый скатертью и домашней работы буфет. В столовой направо у входа стоит Лелина железная кровать. Спинки ее под чехлами, покрыта кровать атласным розовым искусно стеганым одеялом, из-под которого смотрится широкий кружевной подзор. Наволочки белые в прошвах на розовых подушках и в довершение чудесная думочка (маленькая подушка) с вышитой наискось надписью "Спокойной ночи".
  Справа при входе одно окно, выходящее на запад в хозяйственный двор. Прямо в южной стене 2 окна, в стекла которых смотрится сад. Здесь в простенке стоит большой деревянный крашеный диван. Перед ним большой чайный стол, покрытый скатертью. На столе стоит в красивой металлической подставке лампа-молния. В углу в стыке южной и западной стен большой киот - иконы с изображением Божией Матери, Николая Чудотворца, Пантелеимона-Целителя и ряд других. С потолка на цепочке свешивается в серебряной подвеске красная лампада, которую тетя Фина зажигала на всю ночь под большие праздники. Тут же на угловом столике покрытое вязаной скатертью лежало Евангелие, Часослов и жития святых. Налево у входа стоял большой кованый белой жестью сундук, покрытый ковром. Дальше в углу круглой стороной вместе с топкой выдавалась печь-голландка. Интересный ковер висел у Лелиной кровати. Тогда выпускались и продавались ковры с древнерусской тематикой. У Лели на ковре была выткана красочная картина "Поцелуйный обряд". В боярской горнице застолье. Сидят молодые и старые бояре. Девушка в русском сарафане с кикой на голове, потупившись, стоит с подносом, на котором кубки и чарки. Она угостит гостя, тот отблагодарит поцелуем. Такой ковер да еще комод с зеркалом и заставленной безделушками в те годы и в той среде считалось большим и хорошим украшением жилища. Бывать в гостях было очень интересно. А какой ковер? А какие безделушки? А какие цветут цветы?
  Да, иконы были в каждой комнате. И обязательно в одном из углов была вставлена полочка, на ней одна или две иконы и большой киот в главной комнате. Там иконы в серебряных ризах.
  И вот недавно я смотрела кинофильм. Показывали в ней жизнь попа. Какая предвзятость! И люди-то (поп, попадья, поповны) какие-то одичалые, он - сплошное плотоядство, она дура-дурой, дочери - хамки, лаются с родителями, лица у них тупые, дегенеративные. Обстановка: стоит комод, на нем две глиняные собачки, над комодом иконы. Какое незнание жизни священников! Посмотрели бы они Борисовых или дом и семью моего дедушки и дяди Володи. Чистота, порядок, целесообразность мебели, масса цветов, благообразная тишина в доме. Неизменное гостеприимство, приветливость, уют. И представить себе невозможно, чтобы Леля, или я, или Алеша орали бы на дядю Володю, или дети дедушки на него. Это было бы уму непостижимо. И ведь наши семьи не были исключением. Уж что-что, а дети-то были почтительными и с родителями, и с любыми старшими. Это я знаю и по себе. Даже к старому бедному татарину-бродяге Самзараку я питала большое уважение. Так крепко с пеленок внушалось тогда чувство уважения к старшим. Написала я это отступление, хотела сказать, что иконы-то в пьесе надо было повесить в угол, а не над комодом. Так-то!
  Дальше в восточной стене была дверь - вход из столовой в гостиную. Гостиная, как у большинства домов этой среды, была маленьким цветущим зимним садом. Окна заставлены цветущими растениями. На стульчиках в зеленых кадочках стоят декоративные южные цветы. Запомнились мне большие фикусы, рододендроны с громадными дырчатыми круглыми листьями. Говорили, что к ненастью этот цветок плачет: с него каплет вода. Из цветущих запомнились: ремневидный кактус, который цветет красивыми красными цветками, сирень - растение высотой сантиметров 60, все покрытое крупными цветками, широким лопухообразным листом. К зиме она выбрасывала высокую мохнатую красную дудку, которая увенчивалась большой кистью изящных мелких бледно-розовых цветков. Трудно теперь описать все цветы. В общем, гостиная была садом. На стене висела картина Гуркина с видом Алтая. Окон было 4. Два южных и два восточных. В простенке восточных окон висели портреты царя Николая и царицы Александры. Тут же стоял венский диванчик и венские стулья, а перед диванчиком круглый столик, покрытый цветной шелковой скатертью. На столе лежали бархатные альбомы с металлической застежкой. Это были альбомы с семейными фотокарточками. В южном простенке стояла фисгармония. Она была куплена еще дедушкой. Он долго копил на нее деньги и где-то в 90-х годах выписал ее из Вятки. Дядя Володя часто вечерами играл на фисгармонии. Я и сейчас, вспоминая, слышу эти певучие немного печальные звуки.
  Еще была в гостиной вещь, к которой у меня никогда не пропадал интерес. Это часы с кукушкой. Кто и когда их купил, теперь неизвестно. Это были чудесные часы! Где были расположены цифры, я уже не помню, а помню только на циферблате развесистое выпуклое дерево, в стволе которого дверца. Внизу у дерева сидят две фарфоровые собаки (тоже выпуклое изображение) вида сенбернаров и водят глазами. Часы идут. И вдруг что-то зашипит, открывается в стволе дверца, оттуда выскакивает кукушка и кукует каждый час...
  Наконец, через двери в северной стене попадаем в кабинет деда, а позднее дяди Володи. Здесь все строго. Большой книжный шкаф, у окна старинный письменный стол с конторками, ящичками и полочками на самом столе. В комнате одно окно на восток, из которого сквозь стволы берез за изгородью виднеется церковь. В углу ширма, за ширмой кровать.
  В этом кабинете я представляю не столько дядю Володю, как дедушку. 13 лет прожил дедушка вдовцом. Здесь он проводил свои первые одинокие дни и ночи. Тетя Фина часто вспоминала: "Дорогой папаша все больше сидели в своем кабинете, все что-то писали или читали священные книги".
  Из кабинета маленькая дверь вела в холодный коридорчик, в котором был выход с востока в парадные сени (или, как тетя Фина говорила - паратнее крыльцо), а прямо выход в большие сени и оттуда на крыльцо - террасу. Летом мы, дети, иногда, иногда играли и носились по дому вкруговую. Это было для нас большим весельем.
  В зимнее время во всех комнатах по-сибирски были настланы половики, причем сплошными полотнищами. В кухне были домотканые половики из тряпок, а в столовой и гостиной т.н. палазы. Это широкие, наподобие ковров, полотнища, тканые из овечьей шерсти с красивыми крупными цветными рисунками. В гостиной эти палазы не снимались и летом.
  Ни штор, ни портьер на окнах и дверях я что-то не помню, наверное, их не было. На ночь окна со стороны сада закрывались на ставни, а зимой ставни закрывались кругом.
  Большой теплый уютный дом. Одно из первых моих детских впечатлений в нем - это голубиное воркование. За наличником окна в спальной комнате живут голуби, им там тоже уютно. Дом деревянный, наличник тоже, сверху нависает крыша. Во вторую половину дня греет солнце. С весны я уже просыпаюсь пораньше, и первые звуки, которые я слышу, это стонущие, переливчатые звуки: воркуют голуби. И сразу в душе возникает радость. Какой хороший день! Выхожу на кухню, а там вторая радость - мама (тетя Фина). Тетя Фина что-нибудь печет или жарит к завтраку. Ей помогает Пелагея - кухарка. Это алтайская девушка, нанявшаяся в услужение. Лицо у нее плоское, глаза косо прорезанные, волосы черные, блестящие от масла. У меня она никаких эмоций не вызывает. Пелагея - и только! Вот сидит на лавке и вяжет бесконечные чулки моя Натюк. Ей я рада, ее я люблю. Это Лелина и моя няня. "А, Ниничка!" - восклицает Натюк. Она откладывает чулок, и мы идем с ней умываться. Потом с ее помощью я одеваюсь, причесываюсь и иду говорить всем с добрым утром. Начинаю с дяди Володи, если он дома, и так обойду всех, кончая Натюк.
  Кроме Пелагеи и Натюк, есть в нашем доме еще работник, который зимой ухаживает за лошадьми, овцами и коровами, держит в порядке хозяйственный двор. Когда надо, ездит за кучера. Лошадей в дядином хозяйстве две, которые и под седлом ходят в и в экипаже. Коров обычно 4-5, овец 5-10 штук. Из птицы: кур 30-50, цесарки - пары две, индейки - пары две и гуси. За птицей ухаживает Пелагея. Она же доит коров, помогает ей сама тетя Фина. Готовит пищу тетя Фина. Натюк убирает комнаты, зимой топит печи, следит за мной и Алешей, вяжет всем варежки и носки.
  Белье стирает нам Саня. Это наша соседка, которая живет у нас под горкой. Гладит и убирает белье Леля. Дядя Володя хозяйством не занимается. Большую часть времени он проводит в разъездах по стану, читает, пишет, а летом находится на пасеке.
  Еще у нас есть Матвеич. Это трапезник (церковный сторож). Он одинокий и обедает всегда у нас. Это я помню хорошо, потому что меня часто посылали за ним звать обедать. Он большую часть свободного времени рыбачил на Семе. Ловил хайрузов. Рыба мне запомнилась, мясо у нее розоватое. Рыбу, конечно, отдавал в наш дом. Ведь это был в какой-то мере и его дом.
  Натюк была взята в няньки к Леле. Было тогда Натюк лет 18. Жила она, жила у наших, и вот высмотрели ее татары и начали сговаривать, чтобы она убежала убегом замуж к ним в аил. Натюк задумала сходить замуж. Сговорилась с ними. Татары спрятались в нашем телятнике (за хозяйственным двором под горой большой выгон для телят и вообще скота). Но Натюк в последнюю минуту опомнилась и ужаснулась. Татары схватили Натюк и потащили за изгородь, где уже стояли оседланные кони. Натюк начала кричать. На ее крик выбежали работники, Матвеич и сосед Санюшка. Они отбили ее у татар. С той поры Натюк и слышать не хотела о женихах. Я ее помню уже женщиной лет под 40, а может и меньше. Высокая худощавая калмычка, на лице большая темная родинка - бородавка.
  Как-то к дню моих именин (14 января ст.ст.) Натюк сшила мне тряпичную куклу с волосами из льна, нарисованным лицом. Одета была кукла в длинную черную юбку и в длинную желтую кофту. Что мне дарили еще, я не помню, а вот эту куклу запомнила, она долго была моей любимой куклой.
  Жизнь в 3-4 года запомнилась как-то отрывками. Очевидно, отрывками и познавался мир. Запомнились звуки, краски и запахи на всю жизнь. Первое знакомство с яблоком было зимой. Дядя был в Бийске, как всегда привез много покупок. Целые 2-3 штуки материалов. На них фирменная эмблема - и вот уже чудесная картинка для игры! Привез яблоки апорт, их называли тогда верненские (т.е. г. Верный - Алма-Ата). И вот зимний вечер с крепким морозом. Окна разрисованы сказочным рисунком. В столовой топится печь, жарко горят лиственничные дрова. Тетя Фина разбирает покупки. Мне дают огромное румяное яблоко. Аромат от него необыкновенный, новый для меня. Наслаждаясь видом, вкусом и ароматом яблока, я смотрю на расписанное морозом окно. С тех пор всю жизнь вид и запах яблока апорт вызывает в моей памяти картину того вечера и представление о морозной зиме.
  Мне купили белую мерлушковую шубку, шапочку и муфту. Я бегаю с Алешей возле дома, катаюсь с естественной горки на санках. Зима в горах тоже красива, и эта картина запоминается на всю жизнь.
  В возрасте от 2-5 лет у меня нет ни подруг, ни товарищей. Мы играем только с Алексеем. Он относится ко мне6 покровительственно. Игрушек покупных я почти не помню. А самодельные, сделанные дядей Володей или Алешей, приводили меня в восторг, доставляли яркую радость. Помню маленькие см 15 в длину санки, сделанные Алешей по всем правилам. Или гусиное горлышко, высушенное, наполненное горохом и свернутое в кольцо дядей Володей. Ну чем не побрякушка! Все вызывало живейший интерес и доставляло радость.
  Спала я с тетей и дядей вместе на широченной деревянной кровати. Обычно дядя, укладывая меня, ласково приговаривал: "Кто ложится у стенки, тому золотые пенки, а кто на краю, тот у Бога в раю". Мне обычно доставались золотые пенки. Дядя Володя уезжал в Шебалино. Вечером я легла спать, а он еще не приехал. Ночью я проснулась, а дядя тут взял меня, посадил куда следовало и говорит: "Посмотри-ка под кровать, что там есть?" Щурясь от свечи, я заглядываю под кровать. А там стоит чудесная пара синих пимиков. Какая красота и радость!
  Утром мне после чая дают гостинцы. Конфеты "Земляника", ну совсем как настоящая земляника, только красит руки. И вся эта радость идет ко мне от моего дорогого крестного отца. Мое маленькое сердце полно любви, любви к дяде, тете, Леле, Натюк, Алеше, Матвеичу. К дому, к воркующим голубям, к огню в печи, к заснеженному саду, часам с кукушкой.
  Сказок в том возрасте я не помню, но песни, которые мне вообще пела мама (тетя Фина), я помню и сейчас. Между прочим, первая песня, которую я запомнила, которая меня радовала и вызывала в воображении ряд ярких картин, была колыбельная песня Пушкина:
  Спи, дитя мое, усни,
  Сладкий сон к себе мани.
  В няньки я тебе взяла
  Ветер, солнце и орла.
  Улетел орел домой,
  Солнце скрылось за горой.
  Ветра спрашивает мать:
  "Где изволил пропадать?
  Али звезды воевал,
  Али волны все гонял?
  Не гонял я волн морских,
  Звезд не трогал золотых
  Нину (это уже вставляла тетя Фина) я оберегал,
  В колыбелечке качал.
  Тетя пела эту песню, мило фальшивя, но мне ее исполнение казалось прекрасным. Я видела большое солнце, которое пряталось за большую черную гору за Семой. И звезды я видела как наяву большие, яркие, в узком просвете между гор. А волны! На Семе их много, они бушуют, переливаясь через большие валуны.
  Так же и первые стихи, которым научила меня мама-Фина, были стихи Пушкина:
  "Румяной зарею покрылся восток,
  В селе за рекою потух огонек..."
  Так что, пожалуй, начало моего эстетического воспитания было на должной высоте! Удивительно! Тетя Фина, полуграмотная женщина, знала стихи и песни Пушкина. Вообще, она любила петь, но слуха у нее не было. Но все равно! Даже то, как она фальшивила, напевая, мне казалось красивым. Пела она "Вечер поздно из лесочка я коров гнала домой", "де он, где он тот цветочек, что долину украшал..." и др.
  С чего начинается Родина?! А, наверное, вот с этого яблока, с этого заснеженного сада, с горящих в печи дров, с этих песен и стихов, с того чувства любви, которое вызывают в тебе окружающие люди, с той радости, которая сопутствует в тебе в детстве. Эта любовь, эта радость познания мира перекинется потом на школу, в которой ты учишься, на горы, гремящие реки, на лиственницы, на сиреневую дымку маральника, а дальше с ростом и возмужанием на весь мир, который зовется Родиной!
  Мыютинские Постниковы близки были с крестьянами, крещеными алтайцами. Тетю Фину часто приглашали в крестные матери. В друзьях недостатка не было. Дружили с Козловым Андреем Филимоновичем и Николаем Филимоновичем. Дружили с соседями Сыркашевыми Саней и Санюшкой. Дружба была с семьей фельдшера (он же и псаломщик) Алексея Власьевича Нелюбина. С Чевалковыми, Шадриными и многими другими. Поэтому в жизни дома много было от крестьянского. Кухня была типично крестьянской. В пище тоже много было от сибирского крестьянина. Вся еда мне нравилась, вызывала радость. Обедали всей семьей на кухне. Это: дядя, тетя, Леля, я, Алеша. Второе застолье было: Пелагея, Натюк, работник и Матвеич. Запомнились нечастые редкие кушанья, как: сычуг (желудок, фаршированный гречневой кашей), жареные мозги, поросенок. Особенно любима мною в детстве была картошка. Утром в большом чугуне она варилась в мундире. С лопнувшей кожицей, дымящаяся, она чистилась на завтрак. В обед на второе подавалась драчена (картофельное пюре с маслом и яйцами, запеченное в сковороде). Восторг вызывали картофельные ватрушки.
  Квас не переводился. Всегда на столе стояла 2-х литровая синяя кружка с крышечкой. Готовили у нас и старинные крестьянские блюда. Это сусло и кулага. Сусло пили, а кулагу хлебали как 3-е блюдо.
  Еще запомнились радостные мгновения, связанные с пищей. Зимой периодически открывали зимний погреб и доставали оттуда свежие овощи. Это были морковь, свекла, брюква, репа и кольраби. Все было такое аппетитное. Хрустели морковкой, скоблили брюкву, кольраби (вид репы из капустного корня, вкус капустной кочерыжки). Ели парешки из брюквы. Сейчас, наблюдая детей, я вижу, что они совсем не любят сырых овощей. А в наше время овощи были лакомством и доставляли детям большую радость.
  По воскресеньям пеклись мясные пирожки, а также ставилось крупчатое тесто, из которого пекли плюшки, пирожки с ягодой (клубника, малина, смородина), булочки с урюком и др.
  Зимой в заговенье и по большим праздникам стряпали пельмени. Пельмени стряпали всей семьей, обычно вечером и мужчины и женщины и, конечно, мы дети. Всегда это занятие проходило весело: дядя шутил, стряпал пельмени-уродцы, рассказывались веселые истории.
  Помнятся длинные зимние вечера. Всей семьей обычно сидели в столовой. На столе горела лампа-молния под абажуром. Она отбрасывала широкий круг света, но все равно в углах царил уютный сумрак. Дядя или разбирал почту, или читал газету или книгу. Запомнился он мне и таким: сидят они за столом с Алексеем Власичем и играют в кости (домино). Играют долго, смешивают кости и снова идет игра. Я сижу около и собираю свободные кости и раскладываю их. Тетя Фина или шьет что-нибудь, или в кухне готовит ужин с Пелагеей. Леля обычно вяжет кружево. В печи жарко горят лиственные поленья, а иногда воет буран.
  Все это воспоминания о тех годах, когда мне было 3-4-5 лет. Поэтому они отрывочны. Но что запомнилось, то стоит передо мной и сейчас, когда мне 64 года, как живые. Запомнился один зимний день - заговенье (воскресенье перед постом). В доме празднично, хорошо, полное освещение, вечером гости, варят пельмени, а я лежу в спальне, и у меня ужасно болит пальчик на ноге - там нарыв. Боль адская, я скулю как щенок. Ко мне подходят, уговаривают то дядя, то Леля. Нарыв уже назрел, ему надо прорваться, но я не подпускаю никого - мне ужасно страшно. Мне кажется, что если кто прикоснется к моему пальцу, произойдет что-то ужасное. От страха я начинаю выть. Леля уговаривает: "Нинушка, ну ты прижми пальчик, прижми покрепче и тебе станет легче". Я в ужасе. Начинаю брыкаться и... задеваю нарыв. Нарыв прорвался, боль утихла. Какое невыразимое блаженство я испытала. Это очень ярко запомнилось. Какая радость! Как хорошо и легко! Леля в постель приносит мне пельмени и стакан молока. Я с аппетитом ем любимые пельмешки. Ведь я весь день ничего не ела.
  Потом я понимала детей, когда они проявляли ужас перед чем-нибудь, что взрослым казалось сущим пустяком. Да, у ребенка особое мышление и свои представления, и с этим надо считаться, а главное - понимать.
  Но не все было так безоблачно в моей маленькой жизни. Были и тучи, были и бури. Из Шебалино к нам приехала жить девочка лет восьми Нюра Чигишева. Это была дочка шебалинского начальника почты. Ее привезли учиться в Мыютинскую школу, которую считали лучшей. Нюра спала в нашей спальне, там же стоял у нее сундучок с вещами. После обеда мне обычно давали сухофрукты - урюк, изюм или инжир, а Нюра открывала свой сундучок, доставала стеклянную банку, в которой были разнообразные конфеты. Брала пару конфет и банку закрывала в сундучок. Разгорелся у меня зуб эти конфеты! Наверняка девочка меня угощала, но мне ужасно захотелось конфет по своему выбору. И вот в один прекрасный день я сказала, что не хочу обедать. Нас в те времена с едой не неволили, не хочешь - не ешь! Проголодаешься, кусок хлеба всегда есть. Все ушли обедать. А я в спешном порядке открыла сундучок, достала банку и стала выбирать конфеты. Вижу, мельтешит белая конфета без обертки, на вид как миндаль. Я поищу, поищу ее, а она не попадается. Я съем какую-нибудь конфету. И так я охотилась за белой конфеткой, а, не находя ее, ела первую попавшуюся. И съела я их изрядно. Слышу - кончают обед. Я сунула банку в сундучок, прикрыла его и юркнула далеко под кровать. Заходит Нюра. Как обычно достает банку, смотрит, а конфет-то половина. Она к тете Фине. Костя же, брат мой, тут как тут - свои догадки строит: "Это Нинушка! Поэтому она и обедать не ходила". Начались поиски. Мой зловредный братец обнаружил меня под кроватью и кинулся с торжествующим воплем в кухню. Вытащили меня, рабу Божью, из-под кровати. Не нужно было делать дознания, все было ясно. Тетя Фина очень разгневалась. Наверно, меня отодрали. Залезла я на печку, тетя Фина запретила всем подходить ко мне. Зареванная, несчастная, отверженная (эти чувства я ярко помню) сижу я на печке за занавеской. В доме жизнь идет своим чередом. Ходят, разговаривают, смеются. Только я одна со своей бедой! Где-то к вечеру вдруг открывается занавеска, дядя Володя стоит на лавке и шепчет мне: "Нинушка, Нинушка, подвинься, мышоночек, ко мне!" Сердце мое зашлось. Горькие рыдания вырвались из моей груди. Я так плакала, что не могла выговорить ни слова и только икала. Дядя Володя ж даже испугался этой бурной вспышки отчаяния. Он гладил меня по спине, заглядывал мне в глаза и все шептал: "Ну успокойся, доченька, успокойся, мой мышоночек". Кое-как я успокоилась. Дядя снял меня с печки, умыл и повел меня в спальню. "Ну вот, мама, мы пришли просить прощения!" - сказал он. Тетя Фина и сама уже жалела меня, ну а про Натюк и говорить нечего, она страдала вместе со мной. Состоялось примирение. Я дала обещание не делать больше так. Вечером дядя Володя старался развеселить меня (я все еще была в подавленном состоянии). Он взял балалайку, стал играть на ней и петь свои излюбленные частушки-небылицы, из которых я до сих пор помню одну:
  Ах вы, цвет, мои палевы штаны,
  На печи в тепле закуржавели..."
  Была еще со мной одна беда. Событие это произошло летом 1909 года. Летом я больше всего проводила время с Алешей. Они бегали с Андреем Санюшкиным, стреляли из самодельных луков, щелкали тоже самодельными длинными бичами, играли в кони, ездили на покос", который был у них на лугу за двором Санюшки. Строили пасеки с шалашом и маленькими колодцами, точными копиями с больших колодок. И во всех их играх участвовала и я. Наверное, я была нелегкой нагрузкой для Алексея: бегали-то они быстро, а я отставала. В общем, для Алексея я была большой обузой. Но добрый брат мой не сердился, а терпеливо оберегал меня. Раз под вечер вздумал Алеша сделать новый бич. Под крышей в хозяйственном дворе стоял верстак и там же был топор. Алексей мастерил свою поделку, а я, как всегда, вертелась возле него. Уже смеркалось. Положил он веревку на верстак и решил разрубить ее топором, а я в это время протянула левую руку за веревкой. Алеша вместо веревки попал топором мне по руке и рассек мне ее от безымянного пальца до большого. К счастью, он целился на веревку и поэтому удар был небольшой силы. Сухожилия и кости остались целы. С отчаянным воплем я кинулась в дом. Алексей за мной. Из дома все выскочили на крыльцо. Я бегу, а за мной остается кровавый след. Схватили меня и внесли в дом. Стали рассматривать руку. Сквозь слезы я увидела Алексея. Он стоял у косяка входной двери, и лицо его было белым, как бумага. Дядя послал его за Алексеем Власичем (фельдшером). Мальчик умчался. Через 15 минут Власич был у нас. Он осмотрел руку, успокоил всех, что рука не искалечена, промыл рану, посыпал ксероформом и забинтовал. Слово "ксероформ", вид его (желтый порошок) и запах очень резкий я запомнила навсегда. Потом долго мне Власич делал перевязки, которые были очень мучительны. Я не соглашалась на эти перевязки, плакала и меня подкупали на них арбузами. Дело это было в августе. У нас со степи привезли арбузы. И вот за большой кусок арбуза я терпела эти адские перевязки.
  И еще у меня было одно тяжелое испытание. Собрались дядя с тетей Финой в гости в Черный Ануй и взяли меня с собой. Перед поездкой кто-то (не помню кто) сказал мне, что у меня есть другая мать в Черном Ануе. Это известие меня поразило. Как?! Мой папа и моя мама не моя, а где-то есть Черноануйская мать?! Хорошо помню то смятение и тоску, которые пережила я. С этой минуты у меня все время было тревожно на душе. Я не хотела ехать в Черный Ануй, боялась, что меня оставят у "той" матери.
  Как мы ехали, я не помню, в Черном Ануе мы заехали к Борисовым. В их доме я запомнила только одну веранду. И вот я с тетей Финой в гостях у Черноануйской матери. Эта мать тоненькая и совсем молодая. Мне это не нравится. Ха, какая это мать! Вот тетя Фина - мать, полная и не такая молодая. Запомнила мамин домик. Пятистенный, то есть комната и кухня. Сени. В комнате кровать с подзором, белой жести сундук, покрытый домотканым ковриком. В простенке стол, покрытый скатертью, на окнах цветы. Пили чай. Я все время держалась за тетю Фину и все время боялась, как бы меня совсем не оставили у "этой" матери.
  Бедная мама! Как, наверное, тяжело было ей смотреть на меня и чувствовать то отчуждение, которое выражалось всем моим поведением! Безмятежность в моей жизни кончилась. Я не могла примириться с появлением Черноануйской матери и все время боялась, что меня отдадут ей.
  К зиме 1909 года у мамы произошли неполадки в работе и она, наверное, по приглашению дяди Володи приехала с Костей на жительство в Мыютинский дом. В этот период я не столько помню маму, а больше помню брата Костю. Был он на два года старше меня. Высокий худенький мальчик, довольно бойкий. Для меня он был недобрым братом. Вечно меня дразнил, старался причинить мне боль, и я его не любила.
  Был такой случай. По Алтаю ходил старый безродный калмык Бодой. Это был несчастный одинокий бродяга, у которого все имущество было при нем. Изредка он заходил к нам. Тетя Фина была очень религиозной женщиной (я считаю, что она была истинной христианкой) и старалась соблюдать все правила христианской морали. "Странного приими" - гласила эта мораль. И вот Бодой располагался у нас на кухне. Так жил он, отдыхая, дня 3-4. Спал на лавке у печи. Кормили его там же у печи. Подавали ему чашку с едой и горячего чаю. Я выбегала на кухню и смотрела на него. А он швыркал чай, улыбался мне слезящимися глазами и говорил: "Кароший Ниничка". Один раз он подозвал меня к себе и помаячил мне, чтоб я его поцеловала. Я поцеловала его в щеку, а он дал мне серебряный гривенник. Зажав в кулаке монетку, я побежала к тете Фине. Тетя Фина взяла монетку и отдала ее обратно Бодою. Так бы все это и прошло. Но когда приехала мама, ей рассказали об этом случае. Здесь же присутствовал Костя. Он сразу же подхватил эту историю и стал дразнить меня "Бодоеха". И потом рассказывал об этом и в Мысах при всех моих двоюродных братьях и сестрах, а те поднимали меня на смех. Какое унижение я переживала!
  Не знаю, жалел ли когда-нибудь меня Костя, а вот я его один раз пожалела, хотя и не любила его. Дядя Володя послал Костю в лавку за чем-то. А лавка была за мостом довольно далеко от нашего дома. Было у Кости серое пальтишко и шапочка, которая не закрывала ушей. Да и пальто-то малое с короткими рукавами. А мороз был приличный. Прибежал наш Костя, а уши-то у него белые. Ну, тут ему начали оттирать уши вином. Наверное, это было очень больно. Он выл и топал ногами. Весь его вид: это пальтишко и шапочка, красные руки, обмороженные уши, его вопли вызвали в душе моей странную непереносимую жалость. Это было началом того чувства, которое в дальнейшей жизни иногда поражало мое сердце и заставляло меня впутываться в такие ситуации, из которых не всегда хватало сил выходить. Стефан Цвейг это чувство странной нестерпимой жалости назвал "нетерпением сердца". Позднее, уже будучи взрослой, я узнала, что бедный Бодой так и умер где-то на дороге.
  Был еще помешанный старый калмык Самзарак. Он жил в юрте в Мыюте. У него была мания величия: он вообразил себя приставом, ходил в белом кителе и форменной фуражке по селу и строжился над всеми. Мы, дети, его панически боялись и, завидя, бросались врассыпную.
  В Мыютинском доме стиль жизни был тети-Финин. Жизнь шла размеренным темпом. Строго соблюдались посты вплоть до среды и пятницы. Каждое воскресенье тетя Фина пекла сибирские шаньги. Румяные масляные они укладывались на широкий печной лист, покрывались чистым полотенцем, и Пелагея шла в село разносить их по домам, где были одинокие или больные старики. Также соблюдался старый сибирский обычай. Летняя кухня глухой стеной выходила наружу ограды. Там под скатом крыши была приделана полочка. Летом каждый вечер тут ставилась кринка молока и большая краюха хлеба или полный калач. Это было данью и милостынею бродягам, которых в горах было изрядно.
  Праздники отмечались торжественно, ярко, с чувством. Особенно запечатлелись пасха и Троицын день.
  Великий пост (обычно это март месяц). Ему предшествовала масленица. В доме веселье. Пекутся в течение недели блины. Приходят гости. У Лели подружки, они катаются на лошадях. Санки украшены ковром, дуга цветами, в гривы лошадей вплетены разноцветные ленты. Вдоль улицы, параллельной реке Мыюте, движутся нарядные выезды. Вижу нарядную оживленную Лелю, она в длинной темной юбке, в бархатном жакете, облегающем фигуру, на голове котиковая шапочка, в руках такая же муфта, сквозь которую продернут шнур, унизанный черными шариками величиной с волоцкий орех. Этот шнур надевается на шею и муфту можно свободно отпускать. Они с подружкой Гутей Козловой садятся в санки. На облучке сидит брат Гути Александр с гармонией, работник Гаврила натягивает вожжи, и санки красиво летят с пригорка на мост, а из под копыт лошади брызжет сероватый истоптанный снег. Брали и меня на такое катание. Улица разноголосо гудела. Играла гармошка, парни катали девушек. Иногда пролетала кавалькада парней верхами и только реяли разноцветные ленты в гривах лошадей.
  Воскресенье перед постом называлось Прощеное воскресенье. Вечером в этот день враги мирились, кланялись друг другу в ноги, прося прощения. В семьях все просили друг у друга прощения за причиненные обиды. Ложились спать умиротворенные. Наутро всех будил ранний великопостный звон, приглашая христиан к заутрене. И день казался скучным и серым. Начинался самый длинный семинедельный пост. Семь недель ни капли молока, ни мяса, ни яиц, ни сливочного масла - все это называлось скоромным. Тетя Фина строго блюла все посты. Но и великопостная еда для меня была вкусна. Варили овощные борщи, заправленные конопляным маслом. Татарское кочо с тем же маслом. Уху. Чай пили с сахаром и главным образом с медом, который в доме был в изобилии. Пеклись пироги с кислой капустой, с соленой колбой, с картофелем и луком, с рыбой, как со свежей, так и с кетой. Делались капустные пельмени. Где-то на четвертой неделе говели. День причастия был торжественным. Все были ласковы и добры в этот день особенно.
  С субботы шестой недели наступали особые волнующие дни. Эта суббота называлась вербной. К вечерней церковной службе все шли с пучками верб. Служба была торжественной. Вербное воскресенье было большим праздником. А после него начиналась страстная неделя, то есть неделя, в течение которой отмечались страдания Христа и весь Его путь к распятию и смерти. В эту же неделю начиналась у хозяек подготовка к великому воскресению - Пасхе. В нашей семье было обыкновение все дни недели разделить между обитателями дома. Если на мой пай пришелся понедельник, то все яйца, которые курицы снесут в этот день, будут моими. Так всем вплоть до работника и Матвеича. Так же было у многих прихожан села. Где-то начиная со среды пеклись куличи и каждому по возрасту. Мне, например, пекли кулич величиной со стакан. Но как они были разукрашены! Облиты белой глазурью, обсыпаны разноцветной крупкой и украшены сахарными цветами различной краски. Зрелище радостное, красочное, а уж вкусом - во рту тают. Очень радовала и украшала стол творожная пасха. И их было не одна, а несколько. Мелкого печенья пеклось масса. Были хворост, песочники, карточки, пустышки, орешки в меду, пончики и пирожки со всякими ягодными начинками, вафли. Яиц красилось до сотни, ведь христосуясь, дарили друг другу яйца. Этот ритуал выполнялся в память радостной вести о воскресении Христа. Всем к Пасхе шились обновы. Каждый был в новом платье и обуви.
  Очень красочным был великий четверг. В этот день была торжественная вечерня. Все стояли с зажженными свечами, а по окончании службы шли домой, не гася свечи. Зрелище с нашего крыльца было очень красивое. В темноте везде по всему селу мерцают огоньки: это идут молящиеся из церкви и стараются донести огонь. Зайдя в дом, хозяйка делает над дверью копотью свечи небольшой крест. Это предохраняет жилище от бесов и дурного глаза. В течение недели Леля с подругами делают бумажные цветы и плетут из них большую гирлянду для плащаницы. Пятница - самый печальный день: в этот день умер на кресте Христос. Вечером большая служба в церкви. Народу множество. Изображается сцена погребения Христа. На большом холсте масляной краской изображен Христос, снятый с креста. Он лежит с закрытыми глазами, голый, только с набедренной повязкой. Руки и ноги Его пробиты гвоздями, в левом боку рана, сделанная копьем. Волосы по плечам. На голове терновый венок и пластинка с надписью начальными буквами: "Иисус Назарянин, Царь Иудейский". Это изображение называется плащаницей, лежит на небольшом столе и украшено венком, приготовленном девушками. С печальными песнопениями и с зажженными свечами поднимают плащаницу и обходят с ней вокруг церкви, а потом ставят ее в алтарь. Христос погребен. Служба кончается.
  В пятницу и субботу в нашем летнике топят сало, заготавливают плошки из глины (чашечки) для пасхальной иллюминации. В доме наводится блеск. В столовой по-пасхальному у южной стены стоит большой закусочный стол. Чего только нет! Прежде всего - большой окорок, который запечен был в тесте, и от него кроме прочих ароматов исходит аромат чеснока. Зажарены куры, индейки. Ножки их обернуты бахромой из белой бумаги, в чашках красная кетовая икра, на блюде жареный поросенок. На небольшом блюде прорастили овес, получилась полянка. На этой полянке лежит баран из сливочного масла. Весь кудрявый, глаза - зерна перца, рога из воска. Стоит большое круглое блюдо, в нем тоже полянка из проросшего овса. На этой полянке большая гора разноцветных пасхальных яиц. На этом же столе у стены выстроился ряд бутылок с красивыми этикетками и золочеными пробками. Тут же ряд рюмок.
  На чайном столе стоят нарядные куличи, сырные пасхи, в вазах всевозможное мелкое печенье, в стеклянных вазочках варенье, ваза с дорогими конфетами, сливочники с топленым молоком.
  Вечером в великую субботу все управились, все готово. Платье, юбочка, панталончики, новые чулочки развешаны на спинках стульев. Под стулом новые ботиночки с пуговицами или туфли. В ожидании пасхальной заутрени в доме торжественная тишина. Тетя Фина зажигает лампады в гостиной и столовой. Непередаваемые минуты радостного ожидания, счастливого волнения! В кухне на столе в красивой скатерке завязан большой кулич и сырная пасха. Это для освящения в церкви. И вот в 12 часов ночи раздается звон колоколов. Мы, нарядные, в темноте идем в церковь. Там уже полно народу. Церковь и церковная ограда иллюминированы, везде горят плошки, которые готовились в нашем летнике. Дядя Володя и отец дьякон в белых сверкающих ризах. Раскрываются царские врата, выносятся хоругви, иконы и процессия отправляется вокруг церкви, которую обходит трижды. Ликующий звон колоколов. Входя в храм, священник восклицает: "Христос воскресе!" И так трижды на все стороны. Начинается торжественная служба, хор поет чудесные песнопения. Особенно запомнилось, когда священник несколько раз выходил с крестом и возглашал: "Христос воскресе!" Заканчивалась служба освящением куличей и пасхи. Священник проходил через строй женщин, у которых были в руках куличи, и кропилом обрызгивал святой водой пасхальную снедь. Служба кончалась. Все люди с возгласом "Христос воскресе!" и ответом "воистину воскрес" целовались с родными и знакомыми (христосовались). Под торжественный веселый звон колоколов все расходились по домам, неся узелки с освященными куличами. Обычно это было уже 4 часа ночи. Придя домой, все перехристосовавшись садились за стол разговляться. Боже! Какой восторг был после семинедельного поста есть пирожки с мясом и маслом, пить молоко или чай с молоком, есть яйца! Потом все ложились спать. Радостное пробуждение под звон колоколов. Надеваешь новое платье, вкусно поешь, попьешь еще молока и бежишь на улицу, а в зеленой ограде уже открыты въездные ворота, через перекладины перекинута веревка, на них положена широкая выструганная доска. Это на всю пасху устроены качели. И так в каждом дворе. Качаются взрослые, а дети не слезают с качелей. А где-нибудь на лужке устроены общественные качели, там веселится взрослая молодежь. Везде цветная яичная скорлупа. Во все цвета радуги выкрашены яйца. Особенно я любила малиновые и фиолетовые. И по сейчас для меня малиновый цвет - олицетворение радости.
  А над селом плывет бесконечный колокольный звон, то беспорядочный, то гармоничный и красивый. Обычно церковь и колокольня бывали заперты. Доступ на колокольню был только звонарю. Но на пасху колокольня была открыта в течение 4-х дней и каждый, кто желал, мог подняться на нее и звонить сколько душе угодно. Над селом стоит веселый гомон, в воротах оград взлетают качели, полные гомонящих ребятишек.
  Дяди Володи дома нет, он с причтом обходит село с иконами. У него нет праздника, всю неделю ему придется ездить в села и ходить с иконами, за которыми прихожане приходят в Мыюту, а потом торжественной процессией с пением пасхальных песнопений несут их себе в село.
  А в доме у нас гости. Запомнила я мою любимую тетю Фину в праздничном наряде, в котором она мне казалась лучшей в мире красавицей. Ее полную, еще не ожиревшую фигуру облегало голубое атласное платье в пол со шлейфом. На груди платье расшито белыми кружевами. Из-под рукавов выпущены белые кружевные пышные манжеты. На голове, на высоко поднятых светлых волосах пышная наколка из белых кружев. Заводят граммофон, звучит веселая плясовая музыка, гости сидят за столом. Тетя Фина оживленная, слегка захмелевшая, с пляской вносит на поднятых руках поднос с очередным угощением. Ее голубые как незабудки глазки искрятся весельем. Гости хлопают в ладоши.
  Вот так запомнилась мне самая яркая картина этого чудесного, богатого эмоциями и красками христианского праздника.
  Летний праздник троица запомнился тем, что шили к этому празднику нарядные белые платья, а в церкви исполнялось красиво обставленное богослужение. Все иконы украшались гирляндами живых цветов, весь пол церкви был усеян травой и цветами, скошенными на лужайках. Молящиеся стояли с букетами живых цветов в руках. Село тоже было нарядным: у каждых ворот были поставлены срубленные березки. Смотреть на это хорошо. Но теперь я понимаю вред этого обычая. Лучше бы было в ознаменование этого праздника не рубить березки, а садить их.
  Где-то в середине мая (кажется 8 мая ст.ст.) каждый год в Улалинском женском монастыре отмечался престольный праздник. Туда обычно со всего Алтая горного и пристепного к этому дню шли богомольцы. Путешествие совершалось пешком краткой дорогой через горы. Для девушек деревни хождение на богомолье было большим развлечением. Один раз ходила наша Леля. Со старшими женщинами богомольцев набралось человек 40. Все они в темных платьях, в белых платочках с котомкой за плечами, пожилые с посохом в руке. Шли дня два ближней дорогой через перевалы, через кручи, переправлялись по лесинам через бурные реки. Дорогой пели душеспасительные песни:
  "Был у Христа-младенца сад
  И много роз взрастил Он в нем..." и т.д.
  Еще пели прекрасную песню "Высоко передо мною старый Киев над Днепром" и "Где рай мой прекрасный, мой светлый Эдем? О, как я был счастлив, обитая в нем..."
  А иногда девушкам надоест такая чинность, они поотстанут от старших и потихоньку запоют:
  "Потеряла я колечко, потеряла я любовь,
  Как по этому колечку буду плакать день и ночь!" и другие любовные песни.
  Как я мечтала пойти на богомолье! И не столько меня привлекал монастырь и служба в нем, как сборы и само путешествие по горам. Да и не я одна, а все девочки мечтали. Когда я подросла, лет 7-10-ти, мы играли в богомолье. Спустишь платье и завяжешь его рукавами у пояса, получается юбка в пол, надвинешь на глаза белый платок, сделаешь котомку на палке через плечо, и вот компанией идем на "богомолье" в наш теляник (выгон) под горкой. Там пробираемся сквозь крапиву, по косогору спускаемся к ручью, который пересекает выгон, переходим его по доске, топаем по лужку, заросшему цветами, к небольшой березовой роще в конце выгона. Там "монастырь". Посидим там, съедим что захватим из съестного, напьемся из ручья воды и пробираемся обратно в ограду двора к дому.
  Запомнились поездки в гости в село Усятское (около г. Бийска). Там жили родители тети Фины священник Бельский отец Андрей и жена его бабушка Арина. Собирались в поездку основательно, с чувством. Зимой готовили и замораживали пельмени. Для зимней поездки была большая вместительная кошева. Пара лошадей была своя, и кучер приглашался из жителей. Кошева застилалась большим меховым одеялом из бараньих шкур. Под сиденье клались подушки. Тетя и Леля в шубках на кенгуровом меху, на голове шапочки, а поверх пуховые платки, в пимах. Я в меховой шубке и шапочке, еще наглухо завязанная теплой шалью. Сверху укрывались (ноги по пояс) вторым меховым одеялом. Дядя оставался дома. Собравшись, прощались, по обычаю присаживались, посидев минутку, вставали, крестились на иконы, целовались с остающимися, выходили, усаживались в кошевку. Дядя Володя подтыкает кругом одеяла, говорит последние напутствия. Ворота открыты. Пара трогает с места, звенят под дугой колокольчики. Мы отправляемся в дорогу. Ехать в экипаже в горах очень хлопотно и надоедливо. Почти без конца вылезаешь из саней или телеги и шагаешь, потому что горы крутые и в гору идешь, чтоб было легче лошадям, а под гору опять идешь, потому что опасно: лошади могут понести, и тогда покалечишься, а то и на смерть захлестнет. Ну, я-то в гору не вылезала из саней. Только под гору меня вынимали из экипажа. Мы идем под гору, а кучер, натянув вожжи, спускает лошадей и успокоительно все время говорит им тихо "Тпру, тпру!" Так мы доезжаем до села Комары. А там уж спуск вниз и дорога идет поровнее по холмам. Кони бегут рысью, колокольчики звенят. Смотришь и с интересом разглядываешь незнакомые места. Ночевали мы обычно в селе Алтайском, которое было расположено в предгорье, у отца Андрея Рыбкина. Запомнился мне их дом и сад. Дом был выстроен на барский лад. При входе с ограды была прихожая и направо дверь в кухню. Прямо дверь в большой квадратный холл, из которого с южной стороны большая застекленная дверь вела на широкую веранду, выходящую в сад. Налево была дверь в комнату-гостиную, а сзади со стороны кухни была лестница с перилами, ведшая на второй этаж. Наверху были расположены спальня, комната девушек дочерей и кабинет отца Андрея. В холле была столовая, стоял большой обеденный стол, стулья и диван. Замечательный был сад. Мне на всю жизнь запомнилась их веранда (были мы у них как-то в конце лета). Веранда кругом была обсажена рябинами. Ветки их, отягощенные рдеющими кистями ягод, красочной стеной окружали веранду.
  Позднее это воспоминание поселило во мне мечту пожить в доме с верандой, окруженной рябинами. В очень малой дозе я осуществила ее в оформлении нашей дачки на Фестивальной. Наутро мы выезжали в предгорную долину по направлению к Бийску или селу сростки. Здесь мы наслаждались ездой по ровной как стол дороге. Это уже был степной Алтай. Кони резво бежали, колокольчики заливчато звенели. Все было ново, радостно и страшно интересно! Поездка летом интереснее и легче. Нет на тебе тяжелой стеснительной одежды, идти легко. А кругом красота, захватывающая дух! Поднимаешься в гору, смотришь вверх, а там как драгоценные рубины рдеют кисти кислицы (красной смородины). Смотришь, что это за палки черные лежат около какого-то куста? Заглянешь, а это ветки черной смородины, настолько отягощенные ягодами, что приходится им ложиться на землю. Едешь мимо пригорочка без кустов и леса, а он весь розовый. Это цветут дикие примулы, которые мы называли пряничками. Осторожно спускается экипаж к ручью, через который перекинут мост. Смотришь, что за голубой ковер перед мостиком?! Да это незабудки, их тут у воды огромная колония, а поближе к мосту почти у самых столбов издалека виднеются алые шапки татарского мыла (род гвоздики). Подашься немного в сторону от дороги, наткнешься на заросли стройных желтых лилий, по-нашему - потник. Вон в горе высоко в камнях растут высокие в метр и больше высотой растения с цветами величиной с добрую розетку для варенья. Цвет у них ярко или бледно розовый. Это дикие мальвы. Тишины нет. Поют птицы, стрекочут кузнечики и еще один шум: непрестанно звенит вода. То там, то здесь с горы бежит ручеек и только и слышишь в траве мелодичное: "Буль, буль, буль".
  
  ПАСЕКА
  
  Она занимала немалое место в жизни дяди Володи. У мужчин разные бывают, как теперь говорят, хобби. Таким хобби была у дяди Володи пасека. Да и материальные выгоды от нее были немалые. Летом дядя справлял службы, а были они вечером в субботу и в воскресенье утром. Ну, иногда приходилось исполнять требы: крестить ребенка, идти или ехать с исповедью к тяжело больному или хоронить умершего. Такое было не каждый день. С проповедью летом не ездили, было бесполезно из-за беспробудного пьянства калмык. Ездили осенью, когда сокращался удой молока и, следовательно, мало было араки (водки из молока). Дядя был сравнительно свободен. Да и пасека была сразу за деревней, километрах в 2-х, только нужно было перейти бурную Сему. В случае нужды дядю быстро вызывали домой. Итак, дядя целое лето находился на пасеке. Олицетворением покоя, мира и красоты была пасека!
  Расположена она была на левом берегу реки Семы с южной части села, у подножия зеленой лесистой и высокой горы. Пологий нижний склон горы был весь покрыт изумрудной травой, испещренной множеством разнообразных цветов. Выше была березовая роща, а там выше еще маральник, лиственницы и прочая горная растительность. Пасека стояла на краю левого берега реки Семы, поляна в зарослях черемухи, рябины и берез. Ульи штук 20 колодочных и штук 30 рамочных стояли правильными рядами. Колодочные ульи - это пчеловодство древним способом. В толстом дереве выдалбливается нутро, провертывается отверстие-леток. Колодка ставится вертикально на колышки, к отверстию приставляется как лесенка досочка. Садится рой к колодку. Пчелы приживаются, начинают создавать воск, лепить соты и наполнять их медом.
  Рамочные ульи - уже культурный способ ведения пасеки. Это делаются небольшие досчатые домики со скатной крышей. Вверху крышка снимается, с одного боку у основания улья делается круглое отверстие и к нему наклонно приставляется дощечка, чтобы пчелы могли когда надо ползти к отверстию-летку. Разница между культурным ульем и колодкой во внешнем виде, и, главное, в результатах добычи меда. В рамочные улья вставляются уже готовые листы воска с готовыми ячейками для меда. В рамочные улья вставляются уже готовые листы воска с готовыми ячейками для меда. Здесь пчелам значительно облегчается их работа, воск готов, ячейки лепить не надо - носи только мед и запечатывай соты. И меду из таких- ульев намного больше, чем из колодок.
  У дяди Володи, да и у дедушки, раньше все рамочные улья красиво выкрашены краской, прямо домики-пряники. Кроме того, у каждого улья был не номер, а имя: "Золотая льдинка", "Алмаз" и др. Это имя краской было написано на улье. Вид у пасеки был красивый, нарядный. Пасека была огорожена изгородью. Недалеко от ворот пасеки, которые начинались у самого перехода через Сему, стояла крыша вроде беседки. Там стоял круглый самодельный стол и лавки. Здесь дядя Володя работал, ел и отдыхал. На столбике беседки висели сетки, которые надевались на лицо, когда приходилось иметь дело с пчелами. Тут же лежал дымокур и большое, как решето, сито. Немного поодаль был омшаник. Это хороший земляной подвал, помещение, в котором хранились зимой ульи с пчелами. В жаркие дни дядя отдыхал в прохладном омшанике. Тут же хранились продукты, взятые на день. Ночевать дядя Володя ездил домой.
   Емшан - пучок травы степной
  Он и сухой благоухает.
  И разом степи предо мной
  Все обаянье воскрешает.
  Майков "Емшан"
  
   Олицетворением емшана для меня стал маральник (богульник). Почему-то сумрачным мне вспоминается март месяц. То ли пост великий накладывал свой отпечаток? Не знаю. А вот альпийский апрель мне запомнился буйным цветением маральника. Горные склоны в сиреневой - розовой дымке. Это цветет маральник. В доме букеты маральника. Жесткие овальные листочки и цветы источают неповторимый терпкий аромат, аромат, рождающий в душе счастливое предчувствие весны, аромат, вызывающий в памяти образ Алтая дикого, величественного и бесконечно прекрасного.
   Хочется, дети, рассказать вам о цветах Алтая (вы ведь знаете мою страсть). За пасекой начиналась поляна, которая постепенно переходила в гору сначала через березовую рощу, а дальше уже шли каменистые кручи. Каких цветов только не было на этой поляне! Ранней весной одним из первых появлялся кандык. Это луковичное растение, похожее на цикламены. Розовато-сиреневые лепестки, как заячьи ушки. Пышные кусты малиновых марьиных корений. Водосборы и аквилегии. Только они густо синие с белой сердцевиной, мы их называли колокольчики. Дикая герань, ее приземистые кустики были покрыты сиреневыми цветами. Потнишник -желтая лилия высоко поднимала свои изящные крупные цветы. Цвела саранка или царские кудри, это прародитель нашей садовой тигровой лилии. А после кандыка поляна пламенела от кустов купальницы - огоньков. Позднее уже где-то в июле высоко поднимал свои фиолетовые свечи аконит (мы звали эти цветы мухоморами, т.к. от них пропадали мухи). Еще более высокие соцветия густо-синего и голубого цвета поднимали вверх дельфиниумы. Вся эта цветочная роскошь перемещалась полянами незабудок, а на взгорке цвели розовые примулы. Вместе с огоньками цвели ирисы, мы их называли кукушкины слезки. А одновременно с дельфиниумами в низких сырых местах цвели терракотового цвета шарики (с грецкий орех) кукушкиных башмачков (орхидеи). Я не перечислю всех цветов и кустарников, так велико разнообразие растительного мира Алтая. Всю весну на пасеке ко всей этой зримой красоте прибавлялось пение, щебетание птиц, мирный гул работающих пчел и как самая высокая чарующая нота весны - кукование кукушки.
   Мыютинские Постниковы не имели цветников. Дом был расположен посреди усадьбы. С восточной стороны была зеленая ограда, здесь росли большие березы, и была сплошная лужайка, покрытая густой травой и дикими цветами, больше всего клевером и дикой геранью. С юга дом окаймлял большой дикий сад, где росли березы, желтая акация. К самым окнам дома подступали заросли черемухи, и на окраине сада высился одинокий вековой кедр. Под деревьями росла высокая трава, и только в одном месте цвели пионы (марьино коренье). С западной стороны был хозяйственный двор, замкнутый рядом построек. Амбар с погребом, курятник, овчарня, баня, сарай, амбар хлебный и зимний погреб. Тут же поленницы лиственных дров. Весь этот двор зарос травой-муравой и пересечен был тропинками к бане, курятнику и другим службам. Сарай для коров и лошадей был за службами. Огород был за садом с южной стороны.
  Вот так шла жизнь в мыютинском доме. Женщины занимались хозяйством, рукодельничали, ходили в церковь, в гости. Общались с соседями. Самыми близкими соседями были алтайцы Сыркашевы. Наш дом был на пригорке, а они жили под горкой у самой речки Муйтушки. Была у них однокомнатная изба с сенями. Муж и жена были оба Александры. И звали их: ее - Саня, а его Санюшка. Было у них пятеро детей. Старшие девушки Ольга и Варвара дружили с нашей Лелей. Сын Андрей играл с Алешей, а я как подросла играла с младшей девочкой Раей. Сеседи были хорошие и дружные. Сам Санюшка сапожничал. Мальчики учились. Иван кончил катехизаторское и потом учительствовал. Андрей тоже учился и вышел, как говорится, в люди. В 1927 году он был председателем Ойротского облисполкома, но с 1935 года начались на Алтае репрессии, многих местных обвинили в национализме, и Андрей был арестован. Какова его дальнейшая судьба - не знаю.
  Ну, в общем для нас это были хорошие соседи и наши семьи жили в доброй дружбе. Мама была с ними в кумовстве: Андрей был ее крестником. Саня и Санюшка по-русски говорили плохо, а все ребята русский знали хорошо. Мама часто вспоминала, как Саня приглашала ее к себе на ужин. У алтайцев вечерами часто варится молочная лапша. Вот Саня сварит лапшу, выйдет на крыльцо и кричит вверх: " Кумичка! Иди мне Лапьша кюшать!" Жили так близко, что в доме летом слышно было это приглашение. Мама, конечно, шла. А потом в свою очередь приглашала Саню к себе. Дружили с псаломщиком-фельдшером Алексеем Власичем, с отцом дьяконом Чевалковым. Жена его Саломея Михайловна была большая кулинарка. От нее учились готовить особые кушанья. Дружили с крестьянами. Козлов Андрей Филимонович и Татьяна Ильинична. Жили они по тракту выше нас на взгорье. Был у них большой дом и усадьба. Детей было много. Дочери Раечка и Гутя были первыми и закадычными подругами Лели, а я играла с младшими Финой и Агнией. Было три сына, причем один из них Александр был красавцем, да еще и гармонистом. Лошадей запрягалось у них много. Они гоняли ямщину из Бийска в Монголию. Сам и сыновья были заняты этим промыслом. Коров держали до 20 голов. Девушки и снохи занимались животноводческим делом. Запомнился мне их дом: все окна у них были заставлены чудесными цветами. Татьяна Ильинична была большая любительница цветов.
  Так же бывали и другого Козлова - Николая Филимоновича. Общались с Чевалковыми, Головиными, Шадриными, Москалевыми и многими, чьи фамилии я уже забыла. Весь этот мир был близок нашей семье. Да и немудрено. На глазах деда и дяди Володи селились в Мыюте эти люди. Многих из них они крестили, венчали, лечили, давали им советы и помогали где хлебом, где и деньгами. А иных и провожали в последний путь.
  Наступил 1910 год. Все мы были в сборе, все жили вместе: дядя Володя, тетя Фина, Леля, я, Алеша, жили с нами и моя родная мать с Костей, Натюк, Матвеич, Палагея, работник. В эту зиму гостила у нас тетя Клавдия из Усятска, родная сестра тети Фины. Прошло Рождество, святки, мясоед. Наступила масленица, но дома было невесело: сал болеть дядя Володя. Сильно располневший с синюшным лицом он страдал тяжелой одышкой. Предполагали, что у него ранний порок сердца и здоровье катастрофически ухудшалось. Наступил Великий пост. Дядя уже не мог отправлять службы. Он слабел и опухал. Дом находился в тяжелой тревоге. Я не помню, но представляю, в каком горе и тяжкой заботе были все. Подходила уже страстная неделя. Леля с подругами, как прежде, готовили гирлянду и плщаницу. У дяди Володи началась водянка. Каждый день приходил друг-фельдшер Алексей Власьевич, облегчал страдания дяди. Несколько раз ездили в Онгудай за доктором. Но все уже было поздно. Помню, 30 марта с утра дяде стало совсем плохо. Он лежал в гостиной на кровати, поставленной для него. Плачущая тетя Фина начала нас всех сзывать к нему. Почувствовав себя плохо, он попросил всех к себе проститься и благословить нас. Я удивляюсь теперь, вспоминая это, силе духа и религиозной убежденности дяди.
  Мы все окружили кровать дяди и подходили для прощания. Задыхаясь, слабым движением он осенил крестным знаменем Лелю, меня, Алексея, Костю. Сцена была душераздирающая. Нас, детей, сразу увели из комнаты. А потом через какое-то время в доме послышались вопли и причитания. Потом ударили в колокол. И над селом поплыл траурный колокольный перезвон. Это церковь извещала прихожан, что умер ее пастырь - отец Владимир. Взволнованная всем виденным, я выбежала на террасу. Там прижавшись лицом к столбику крыльца, безутешно рыдал отец диакон Чевалков. А по селу по мосту и переходом через реку Мыюту бежали к нашему дому люди. Так же, как и при смерти папы, во все концы Алтая полетели верховые нарочные с вестью о Мыютинской беде.
  На следующий день к вечеру приехали Борисовы из Черного Ануя. Я видела их приезд. Тетя Елена с дядей приехали в экипаже, а Вера и Агнюша верхами. Приехал дядя Сергей из Макарьевска. Приехал дедушка Андрей из Усятска. Приехало много священников. А в день похорон приехало много прихожан из сел и деревень, в которых служил дядя Володя.
  Я не знаю, как хватило сил у тети Фины пережить все эти печальные встречи с родными. Каждый приезжает, и с каждым горестные объятья, плач и причитания.
  Но горе горем, а нужно жить: нужно разместить, накормить всех, нужно соблюдать все обычаи и обряды, положенные в таких случаях. Кто-то нам, близким, сшил траурную одежду. На тете Фине, на Леле, на маме и даже на мне черные платья с белой полосой на подоле, на голове черные платки. Все родственницы женщины в глубоком трауре, т.е. все в черном. Через три дня хоронили дядю Володю. Гирлянду, что готовили на плащаницу, положили ему. Похорон я не помню. Помню только, что в церкви при отпевании я была на попечении Агнюши Борисовой. Она держала меня за руку и прикладывала мне надушенный платок к носу, т.к. в церкви был тяжелый воздух, тронутый тленом.
  Схоронили дядю Володю в церковной ограде перед алтарем, т.е. с восточной стороны церкви как полагалось хоронить священников. Поминальный обед продолжался до вечера, так много было на похоронах народу. И вот настали печальные дни. Через неделю наступила Пасха, но это был самый грустный праздник в жизни. Я-то маленькая была, и как-то все прошло стороной. Опять я играла. Спустив длинное траурное платье, я завязывала его рукава как пояс и очень довольная ходила "в длинной юбке", которая била меня по пятам. Тетя же Фина рассказывала мне, уже взрослой, что в то время она с горя была как безумная. Ничего не могла делать, ни о чем думать, и только бессмысленно сидела и рвала тряпки на половики.
  30 марта 1910 года умер мой дорогой крестный отец дядя Володя. Умер самый добрый и любимый человек в нашей родне. Было ему всего 42 года. По рассказам Веры, мамы, Агнии все дети в родне обожали дядю Володю. Его приезд был праздником как для взрослых, так и для детворы. Затевались им шумные игры. Сделав страшные глаза, он носился за ребятами по комнате и, визжа от ужаса и восторга, дети убегали от него. Вечером обычно для гостей стелили постели в столовой или гостиной на полу, и дядя катался в этой постели, облепленный визжащими от восторга ребятишками. Я не помню его сердитым. Он был воплощением доброты. С тетей Финой они жили душа в душу. Тетя Фина овдовела в 37 лет. Позднее мы спрашивали: почему она вновь не вышла замуж? Ее милые голубые глаза становились печальными и она с тяжелым вздохом говорила: "Разве я могла своего Володичку променять на кого-нибудь?"" Так она до конца жизни оставалась его памяти.
  Со смертью дяди вся жизнь семьи рушилась. В судьбах всех совершился поворот на все 180 градусов. Отразилась эта смерть и на моей судьбе. Лелю дядя отправлял учиться в Томское епархиальное училище. Но Леле учение не пошло, она скучала вдали от родного рома и под конец заболела. Испуганные родители взяли ее домой, и так она осталась дома без образования, учась только рукоделию и домоводству. Меня же дядя мечтал учить. Он говорил: "Ну, уж Нинушку-то я в Томск не отправлю. Она у меня будет учиться в Бийской гимназии. Устроим ее у Парасковьи Николаевны Бобровой. Там она будет как дома. Да и навещать будем почаще. Бийск-то ведь близок - не Томск". Со смертью дяди все рухнуло.
   Такова была жизнь священника и его семьи. Пока он жив - все хорошо. Есть дом, есть достаток. Жизнь идет крепко, размеренно, спокойно. Со смертью же его все рушится: нет дома, нет средств к жизни. Нужно что-то делать, как-то приспосабливаться. Пенсий нет (примером тому мама). А если и есть, то она мизерна. Тетя Фина после 15 лет служения дяди в сане священника-миссионера получала пенсию 3 рубля в месяц.
  До июля месяца 1910 года мы жили в доме, в котором семья прожила с 1867 до 1910 года. Назначили нового священника. Надо было расставаться с домом, со всем, что долгие годы окружало жизнь семьи. Тяжко было это расставание! Друзья помогли тете Фине ликвидировать хозяйство. Продали пасеку за 100 рублей. Продали 3 коровы, 2 оставили себе. Продали лошадей, экипажи, птицу, овец, большую часть обстановки. Прекрасные цветы, украшавшие гостиную, раздарили друзьям. Книги, которые выписывал дядя Володя, как приложение к журналам и которые он с такой любовью переплетал сам в часы досуга, тоже раздарили друзьям и знакомым. Все это пришлось сделать, потому что сняли очень маленькую квартиру из двух небольших комнат, крошечной кухни и прихожей в половине дома мелкого лавочника Головина. Усадьба Головина была за речкой Муйтой и хорошо просматривалась с крыльца миссионерского дома.
  Где-то в августе 1910 года мы переехали в дом Головина. Все было не похоже на старое гнездо. Двор небольшой, пыльный, ни травинки. Маленькая прихожая. Здесь стоит кровать, заложенная одеялами, перинами, подушками. На этой кровати спит Натюк, она еще живет с нами. Крошечная кухня. Там русская печь, небольшой стол и висячий шкаф. Окно на север. Комната примерно 18 кв. метров, два окна на север, одно на восток. В южной стене дверь во вторую комнату метров 14, здесь окно на юг. В западной стене застекленная дверь в прихожую.
  В этой квартире мы жили: тетя Фина, Леля, я, Натюк и Костя. Алексея отдали учиться в Бийское катехизаторское училище при архиерейском доме, а мама устроилась на работу кассиршей в лавке Шебалинского купца Чендекова Александра Андреича. Грустно жилось взрослым, а я - маленькая. Все тяжелое отошло, да и счастлив ребенок тем, что удары судьбы не поражают глубоко его ум и сердце. Всевластная жизнь побеждает.
  Что мне запомнилось из этой жизни? Поездка наша в Усятск к дедушке Андрею. Наверное, чтобы развеяться, тетя Фина, Леля и я почти на месяц уехали зимой к Бельским. Помню большой дом священника в Усятске. Усятск - это большое село, расположенное на левом берегу реки Бии примерно верстах в двух от самой реки. От города Бийска это село находилось верстах в сорока вверх по Бии. Жили в этом доме дедушка Андрей, бабушка Арина, тетя Клавдия (их дочь-вдова) и дядя Веня (Викентий) с женой Соней. Последние были совсем молодые. Помню, в их комнате висела на пружине зыбка с пологом, в которой качался их первенец. Я помогала тете Фине, качая малыша, что мне доставляло великое удовольствие.
  У тети Клавдии была машина для вязания чулок. Тетя брала заказы и вязала на ней чулки. Тогда ведь большинство носило чулки собственной работы, т.е. вязали на спицах из покупных специальных чулочных ниток. Эти чулки были толстые и плотные. Крестьянки же вязали себе чулки из льняной пряжи и шерсти. Качество чулок зависело от умения рукодельницы. У иных плохих рукодельниц чулки были корявой вязки и со спущенными петлями. У тети же Клавы чулки из машины выходили ровные, гладкие и красивые. Я с этой машинки не сводила глаз, так мне хотелось на ней поработать! Но тут был полный запрет.
  Помню поездку зимнюю в село Ложкино в гости к брату дедушки Андрея, тоже священнику. Также обширный дом. Вечером я играла в этом доме с мальчиком, у которого была занятная игрушка: железная дорога, замкнутая по кругу. Паровозик с тремя вагонами бегал по кругу. Это по тому времени для нас была редкая и диковинная игрушка. Поздно вечером перед отъездом нас угощали пельменями, и что запомнилось вкуснейшим, до сего времени неизвестным мне кушаньем - сливочным кремом. В момент отъезда из Ложкино со мной произошел казус. Наступила зимняя ночь. На небе полная луна. Заснеженный двор в лунном сиянии, снег искрится и на сугробах и на ручке двери, на железных частях саней... Лошади запряжены. Коренной нетерпеливо потряхивает головой, колокольчики на дуге позванивают. Начинаем одеваться, прощаться. Меня одели в первую очередь. Мы с Лелей выходим на крыльцо, где Леля задерживается с прощальным разговором, а я бегу к кошеве. Подбежала к саням, смотрю, а верх кошевы обит железной пластиной, на ней иней и так он заманчиво блестит при лунном свете. Я и лизнула эту пластину. Язык примерз. Я рванулась, а кожа с кончика языка так и осталась на кошевке. Конечно, отчаянный рев. Изо рта у меня капает кровь. Леля подбежала, прижала к моему рту платок. Но делать нечего, надо было ехать. Так я и поехала из Ложкино с ревом. Почти всю дорогу язык у меня адски болел. Я испортила себе и всем такую приятную поездку в гости.
  Возвратились в Мыюту. Что делали взрослые, я не помню. Ну, а я играла. Костя пошел в школу в первое отделение. Была у него грифельная доска с грифелями, был букварь. Вот этот букварь ужасно привлекал меня. Но Костя не давал мне букварь, и чтоб я в его отсутствие не взяла книжки, подвешивал свою сумку высоко на гвоздик. Но я таки добиралась в отсутствие Кости до букваря! Как я научилась читать - не помню, но во второй половине зимы я уже читала по слогам. Мне уже тогда исполнилось 6 лет. Тут я пожелала учиться в школе. Мне купили доску грифельную, с хорошими бумажными обертками грифели, договорились с отцом дьяконом Чевалковым, который тогда был учителем, чтобы он принял меня. И в один из зимних дней я торжественно отправилась в школу. Но пробыла я в школе только день. Отец дьякон посадил меня на последнюю четырехместную парту, написал мне на грифельной доске образцы палочек и велел писать. Я пишу, стараюсь, а у меня вместо прямых палочек выходят какие-то загогулины. Так я написала всю доску. Когда кончился урок, я сказала что мне скучно, палочки не получаются и я хочу домой. Отец дьякон отпустил меня с миром. На этом пока закончилось мое образование.
  Тетя Фина еще раз ездила в Бийск и привезла мне игрушку, которой я была очень рада и не могла на нее наглядеться. Это игрушечная плита со всей кухонной посудой: там и сковородки, и кастрюльки, и поварешки.
  Оживил нашу жизнь приезд дедушки Андрея. В этот его приезд мне запомнился его гостинец, такого я в жизни еще не видала. Дедушка привез дорогую коробку шоколадных конфет ассорти. Коробка отделана бумажным кружевом, каждая конфета лежит в гофрированной бумажке и по форме конфеты разнообразны. Особенно меня пленила шоколадная малинка, по форме самая настоящая малина и вкус малины. Много было в доме разговоров в связи со свадьбой Лелиной подруги Гути Козловой. Хотя траур в нашей семье не кончился, Леля гуляла на Гутиной свадьбе. Свадьба была богатая. Выходила Гутя за учителя, ставшего позднее священником. Жених был алтаец, Гутя русская. Свадьба была веселая, с соблюдением всех обрядов. Почти 10 дней Леля находилась у Андреевых (Козловых). Шили невесте приданое, развлекались. Справили веселый девичник. Накануне свадьбы подружки парили невесту в бане, а потом катались по селу с пением и приплясками с веником, украшенным лентами. Перед венцом все подружки поочередно расплетали невесте косу. По числу подружек в косу были вплетены разноцветные ленты. Подружка расплетет часть косы и берет ленту себе на память. В бане невеста каждой подружке дарила кусок душистого мыла в красивой цветной обертке. В день свадьбы перед венчанием невеста прощалась с подружками и прикалывала каждой на грудь ветку искусственного цветка. Цветы Козловы по своему достатку покупали в городе. Со свадьбы Гути Леля принесла домой красивую атласную ленту, дорогое туалетное мыло в нарядной обертке и букетик искусственных фиалок. Ой, как это все было значительно и интересно! "Леля, а ты когда пойдешь замуж возьмешь меня в свои подружки?" одолевала я сестру. "Обязательно, Нинушка, ты будешь моей самой главной подружкой". "А мыло и ленту и цветок ты мне тоже подаришь?".- "Непременно" - отвечает Леля. Я сияю, предвкушая Лелину свадьбу.
  И Леля сдержала свои обещания. Гутя выходила замуж зимой 1911 года. Леля в июне этого же года. Но свадьба была очень проста: только кончился один год со смерти дяди Володи. Но перед венчанием Леля подарила мне ленту, туалетное мыло и приколола мне на грудь красивый цветок. В церкви около нее стояла первая и единственная подруга - это я!
  В нашем миссионерском доме живет новый священник. Он из алтайцев, молодой, жена у него русская, у них двое ребят, старшая - девочка моих лет. Как-то в начале зимы тетя Фина пошла к ним в гости, как говорится с визитом. Взяла и меня поиграть и познакомиться с девочкой. Каким же печальным и бедным показался мне наш старый и милый дом. Семья священника жила только в кухне и нашей бывшей спальне. Остальные комнаты были закрыты и не отапливались. Недолго мы пробыли в гостях. Тетя Фина расстроилась, и мне тоже было невесело. Игры мои с девочкой не клеились. Напившись в спальне чаю, побеседовав немного, мы с тетей Финой отправились к себе. Этой же зимой у нас появилась новая знакомая - Мария Владимировна Елисеева. Муж ее был или приказчиком или доверенным какого-то купца, у которого в Мыюте была лавка. Жили они на одной улице с нами. Знакомство с ними перешло в дружбу. Так мы еще все вместе прожили лето и зиму.
  Мария Владимировна в девичестве была Кутимова. К ней в гости раза два приезжал брат Григорий Владимирович Кутимов. Это был красивый молодой человек. Служил он то ли в Бийске, то ли в Иркутске приказчиком в магазине Второва, московского купца-миллионера. Вот так у Маруси Леля познакомилась со своим будущим мужем Григорием Кутимовым (по фотографии наша Ира окрестила его "милым другом").
  Мама все это время служила в Шебалино кассиршей в лавке у А.А. Чендекова. Один раз дня два-три я гостила в Шебалино. Мне там не понравилось. Не только своего дома, даже своей квартиры у мамы нет. Живет она у Шадриных, снимает комнату, в которой все хозяйское, и даже обед и чай хозяйские. Сиди и жди, когда тебя позовут есть. Нет, не нравилась мне такая жизнь! Неуютно!!
  Недолго прослужил в Мыюте новый священник, перевели его в другое место. А в Мыюту был назначен отец Тимофей Тибер-Петров. До Мыюты он служил в Чемале. Был вдов и уже в годах. Единственный сын его учился в Томской семинарии, окончил ее и поступил в Томский университет на медицинский факультет. Окончил его и выгодно женился на богатой женщине, которая была лет на 5-6 старше его. Поселился он в Новониколаевске (Новосибирск) в собственном доме жены и открыл врачебную практику. Интересно, дети, то, что этот дом и сейчас стоит. Это деревянный двухэтажный дом, который расположен у первого подъезда 100-квартирного дома (Красный проспект, 18.). И окончил свои дни доктор Петров в этом доме: какой-то сумасшедший пришел к нему на прием и зарубил его в его же врачебном кабинете. Так вот, отец Тимофей поселился в Мыютинском доме. Занял он все 5 комнат. Обставлены они были побогаче нашего. В гостиной картины, на полу ковер. Зеркала и в гостиной и в столовой. Свои коровы, своя пара лошадей. Работник, кухарка. Большие толки и любопытство обитателей Мыюты вызвал приезд к отцу Тимофею на лето городской снохи --барыни. Ну и, впрямь, все мы не видали так близко городских богатых людей. Приехала сноха отца Тимофея с дочкой Танечкой (девочка года на два старше меня), а при ней няня, которая по-русски и по-французски говорит, и называют ее "бонна". А одета эта няня куда нарядней и богаче, чем даже наша Леля. Сама барыня важная, аж страшно даже подойти. Девочка нарядная. У меня была шляпка соломенная с большим красным бантом и платья были с белыми большими воротниками, и туфельки были, и кальсончики с кружевной оборочкой, которые были гораздо длиннее платья, но мои наряды ни в какое сравнение не могли идти с Таничкиными. Таня не бегала, не играла на лужке с ребятишками, как играли все мы. Она чинно ходила по селу в сопровождении своей бонны, ни с кем не общаясь. И вот к ним тетя Фина собралась с визитом. Отец Тимофей настойчиво приглашал ее к себе. Взяла тетя Фина и меня с собой: поиграешь с девочкой. Помню, пришли мы к ним где-то в конце июня. Теперь старый дом поразил нас богатством убранства. Но на это тете Фине легче было смотреть, чем на предыдущее разорение. Приняли нас хорошо. Все показали, вкусно накормили. Завершали осмотр всего огородом. В старом нашем пригоне отец Тимофей устроил второй огород. Здесь росли нам в диковинку на грядах шампиньоны и на длинных навозных грядах огурцы. Как я писала, у нас огурцы выращивали в высоких круглых лунках. Огурцы на грядах были новшеством, так же, как и шампиньоны.
  Я еще была мала, чтобы полностью осознать глубокие перемены в нашей жизни. Увидев на грядах маленькие зародыши огурцов, я совсем собралась рвать их. Тетя Фина остановила меня. "Нельзя, не тронь: это не наше". "Как нельзя?" - изумилась я. - "Да это все наше! И дом наш, и ограда наша и огород наш!". "Маленькая ты дурочка", - грустно сказала мне тетя Фина, - "нет здесь нашего ничего: ведь наш папа умер, и мы живем не здесь". Трудно и горько было мне все это осмыслить, но я подчинялась и уже ничего больше не трогала. Игры наши с Танечкой не вышли, уж слишком разные мы были.
  В нашей семье происходит важное событие: Кутимов Григорий сделал предложение нашей Леле. Предложение было принято. Я ликовала: у нас будет свадьба! Я ожидала, что будут у нас веселиться Лелины подружки, будут шить приданое, будет девичник. Эх, я пойду со всеми мыть Лелю в бане, меня возьмут прокатиться по селу с веником. Но ничего этого не было. Свадьба была очень скромной. Возможно, справлять свадьбу по-деревенски не пожелал Григорий, он был городской человек, да еще с претензиями на барство. Леле сшили белое кашемировое платье, куплена была фата и цветы к ней, флёр-доранк, венчальные свечи, коврик под ноги в церкви. Свадебного пира не было. Венчал Лелю с Григорием отец Тимофей в Мыютинской церкви. В церковь Лелю сопровождала мама, как крестная мать, и я - единственная подружка. У Григория свахой была его сестра Мария Владимировна. Но, конечно, смотреть венчание поповской Лелечки набежала чуть не вся деревня. И многие всплакнули, что не дожил отец Владимир до счастливого дня свадьбы своей единственной дочки. В узком кругу родных и друзей прошел свадебный вечер Лели. Не было ни песен, ни пляски. Утром я раненько проснулась и на цыпочках побежала к двери комнаты, где спали молодые. Тихонечко я начала открывать дверь. Леля с Григорием уже не спали. Большой кровати не было, постелили им на полу. Увидев мою рожицу в двери, они засмеялись, и Леля поманила меня, приглашая к себе в постель. Я зашла, улеглась с ними, но Григорий меня стеснял. Повертевшись в постели немного, я убежала к тете Фине.
  В конце июля начались сборы к отъезду тети Фины и Лели с Григорием в Иркутск. В Иркутске Григорий служил приказчиком в большом магазине купца-миллионера Второва. Сам Второв жил в Москве, а в сибирских городах у него были магазины-филиалы. Тетя Фина и Леля хотели и меня взять с собой, но мама не дала согласия на мой отъезд. Позднее мама говорила, что люди ей посоветовали не пускать меня в Иркутск, потому что Григорий не стал бы учить меня и жила бы я у Лели в няньках, а мама как вдова священника сможет меня устроить на учебу в Епархиальное училище бесплатно. Да, пожалуй, был резон в этих советах. Мама в дальнейшем так и сделала. А тетя Фина болела за меня душой, но поделать бы ничего не могла: слишком безгласны они были с Лелей у Григория.
  И вот сборы подошли к концу. Все продано, все лишнее ликвидировано, все нужное упаковано. Мама работу у Чендекова оставила и переехала в квартиру тети Фины. У матери была уже договоренность с отцом Тимофеем, что с осени она поступает к нему в дом экономкой. Настал день отъезда. Григорий уехал вперед со всем багажом. Все мы пошли с друзьями в церковь отслужить напутственный молебен и зайти на родные могилы проститься. У могилы дяди Володи с тетей Финой стало плохо. Как я представляю сейчас, зрелище этого прощания было тяжким. Пришли домой. Оделись. Все мы: мама, я, Костя, Алексей поехали провожать тетю Фину и Лелю в Бийск. По обычаю все перед дорогой присели, потом встали, помолились на иконы и начали прощаться. А проводить пришли почти все мыютинцы.
  Тетя Фина, да и Леля, много имели крестников на селе. И все эти крестники и их родители-кумовья провожали своих дорогих крестных матерей и кумушек. Поехали в трех экипажах. Я ехала с тетей Финой. По селу ехали шагом, т.к. село провожало нас до поскотины. Тетя Фина все оглядывалась и махала рукой. На повороте за большим утесом скрылась Мыюта. И вот тут, после всех тяжелых сцен расставания, мое бедное детское сердце впервые узнало тоску. Тетя Фина обратила внимание на мой расстроенный вид и спросила меня: "Ты что, Нинушка, уж не заболела ли?" А я показала на сердце и ответила: "Мама, у меня тут что-то очень болит". В Бийске все заехали к Борисовым. А Борисовы жили тогда на квартире у Новокшановых. Светлая большая квартира с террасой на втором этаже, внизу жила Анисья Денисовна Н. У Борисовых в этот приезд я запомнила только Агнюшу с ее мужем Пантелеймоном. Агнюша первый год как вышла замуж. Она красива. По дому ходит в белом обшитом кружевами пеньюаре. У нее высокая гладкая японская прическа с торчащими нарядными шпильками. Волосы черные блестящие. Как-то я забежала в комнату. Там были Агния и Пантелеймон. Они целовались. И вот с тех пор Пантелеймон мне стал противен. И его длинный нос, слабый подбородок и особенно губы - все было противно. И вообще он был несимпатичен. Агнюша сделала большую ошибку, выйдя за него замуж. Никудышный он был, да и не любила его Агния. Недоросль, младший сынок Тобольского губернатора Голубева. Очевидно, то, что это был губернаторский сынок, имело магическое действие.
  Сколько дней мы пробыли у Борисовых - не помню, но вот настал день, когда пароход, на котором тетя Фина и Леля должны были плыть до Новониколаевска, отправлялся. Из Николаевска до Иркутска они должны были ехать поездом. На прощанье мне тетя Фина купила полотняный фартучек, отделанный синей каемкой. Я любила этот фартучек, но всегда он вызывал у меня чувство печали.
  И вот все мы на пароходе. Я впервые вижу это чудо. Все здесь необыкновенно - и толстые две трубы, каюты, палуба, висячая лодка и флаг, сопенье и пыхтенье уже заведенных машин. Если бы не уезжали тетя Фина и Леля, все это было бы так чудесно! На сердце у меня тяжело, я все время держусь за тетю Фину. Но вот с мостика капитан подал команду. Заревела труба. Леля зажала мне уши, и это привело меня в ужас. Я начала дико кричать. Все провожающие пошли с парохода через трап на пристань. Пошли и мы, я с невероятным плачем. Потом был дан 3-й прощальный гудок, белый двухтрубный красавец забил плицами по воде и поплыл вниз по Бие. Мы стояли и махали платками, тетя Фина и Леля с палубы тоже долго махали нам. Теперь я осталась со своей родной матерью, которая все еще была для меня "Черноануйской матерью". С этого дня для меня началась совсем другая жизнь.
  В этот приезд я впервые в жизни увидела город, но он не произвел на меня никакого впечатления. Очевидно, все внимание было обращено на проводы.
  Мы приехали в Мыюту, а с осени стали жить в нашем милом старом доме, но только уже у отца Тимофея. Расстались мы с Натюк. Был у нее в каком-то аиле племянник крещеный, звали его Вениамином. Вот к этому племяннику она и уехала и больше я никогда не видела всою дорогую Натюк.
  Алеша Сабашкин остался в Бийске в катехизаторском училище.
  Теперь мы, т.е. мама, Костя и я, живем в богатом просторном доме, но все это не наше. Мама домоправительница, или экономка. Мы помещаемся в нашей бывшей спальне, только там поставлена ширма, за которой находятся наши кровати. Теперь весной я опять буду пробуждаться под воркование голубей.
  Поступила опять в кухарки Палагея, и также приходит столоваться Матвеич. Только за столом в кухне теперь мы трое, Пелагея и Матвеич. Отец Тимофей обедает, ужинает и завтракает один в столовой.
  Постниковской патриархальности нет. Все мы, столующиеся на кухне - в услужении. Меня как-то отец Тимофей полюбил сразу, и жилось мне у него не плохо. Правда, ни конфет, ни гостинцев ничего этого не было, но он всегда был ласков со мной, разговаривал и звал Ниночкой. К Косте отношение было хуже, возможно потому что мальчик, да и озорной он был.
  Осенью 1911 года я пошла учиться в 1-й класс. Как сейчас вижу Мыютинскую школу. Стоит она под горкой на большом зеленом лугу, а с юга на взгорке напротив возвышается голубая деревянная церковь с высокой устремленной ввысь колокольней. Окнами школа обращена на восток, на юг и на запад. Северная стена глухая, за которой неустанно шумит по камням река Мыюта. Школа расположена на левом берегу Мыюты. Восемь четырехместных парт расположены в два ряда. В помещении небольшая прихожая, маленькая в одно окно учительская и большая в 4 окна классная комната. В классной комнате: парты четырехместные, столик, на стене доска и стоят счеты. В школе 3 отделения (по нынешнему - класса). При входе в класс по левую руку сидят на парте ученики 3 отделения, на остальных трех партах 2 отделение. По правую руку на 4-х партах первое отделение.
  У юго-западного угла росли два дерева, по-моему, лиственницы. Школа была огорожена небольшой оградой. Напротив входа на площадке высился столб для исполина, но веревок не было. Очевидно, решили, что для детей это была бы опасная забава. В школу ходить мне было близко. Только выбежишь за ворота, спустишься с горки по взвозу и вот она школа!
  Еще с прошлой зимы я научилась читать. Плюс в этому волшебница-природа наградила меня отличной памятью, поэтому училась я легко и хорошо. Учил нас отец дьякон Иннокентий Чевалков. Это был алтаец лет 30-33 примерно, высокий, уже склонный к полноте. По-алтайски и по-русски он говорил хорошо. Меня как хорошую ученицу и спокойную девочку он любил. Костя учился во 2-м отделении и учился неважно, да и к тому же был еще и непоседлив. Иногда отец дьякон говорил в досаде Косте: "Вот ты Каин, а Нина -Авель". Мне было приятно это слушать, хотя немного и жаль Костю. Моя богатая память тоже придавала мне блеск. Два-три второклассника расскажут стихотворение, и я уже поднимаю руку. "Ну, Нина, расскажи теперь ты это стихотворение", - скажет мне учитель. Я встаю и без запинки декламирую. Следует восторженная похвала. Вот такой добрый для меня, но неосторожный учитель сеял в моей душе семена тщеславия.
  В школе у меня завелись подружки. Самой интересной и близкой была Фина Андреева (Козлова). Она была старше меня на 2 года. Ее сестра Агнюша училась со мной вместе в 1 классе. Я быстро вошла во вкус школьной жизни. Все там мне было интересно. Утром я весело собиралась в училище, брала хлеба или кусок пирога, бутылочку чая с молоком. Надевала через плечо сумку и бежала в школу. Завтрак я могла бы и не брать: ведь стоило подняться на горку и дома, но завтракать в школе со всеми так интересно! Чего только не приносили! Шанешки, курут (кислый сыр), бутылки с молоком, чаем, талкан и даже жареную муку (толокно). Всегда смотрели с завистью на Фалю Мелькову (дочь купца), у которой на завтрак часто были конфеты и пряники. Большую радость приносила покупка тетрадей, грифелей, карандашей и ручек. На обложке тетради бывал силуэтом отпечатан пейзаж. Имел значение цвет то голубой, то розовый, то синий. Форма и цвет карандашей тоже. Ужасно был счастлив, когда покупал новый карандаш, а также грифели. Обертка была здесь то голубая, то розовая и различной формы рисунок по ней - то звездочки, то точки, то колечки. Покупали редко, и поэтому так все это ценилось и радовало. Когда мы перешли на письмо пером, я долго что-то не осваивала это письмо, пачкала чернилами тетради, а чтобы скрыть это, вырывала листы. Отец дьякон заметил это и как-то оставил меня после занятий и сказал: "Что же ты, Нина, так рвешь тетради? Твоя мама - бедная вдовица, где же ей взять денег тебе на тетради? Ты совсем не жалеешь мать". И до меня дошло! Нестерпимая жалость к моей матери - вдовице сжала мне сердце.
  После этого разговора я стала стараться и скоро выправила письмо. На этот период жизни я как-то не помню жизнь в доме. Когда я жила с тетей Финой и дядей Володей, жизнь в этом доме для меня была наполнена светом, ощущением счастья и любви. С отъездом тети Фины любовь из моей жизни ушла. Я просто жила. К маме я привыкала трудно, была неласкова, и мать часто в досаде говорила мне пословицу: "Ласковый теленок две матки сосет". Я не любила этой поговорки, а теленок, сосущий двух маток, мне был просто ненавистен.
  Больше я помню улицу, игры свои с Финой Козловой. Играла я также и с Лелей дьяконской. Жизнь у Лели был не из легких. Матушка дьяконица часто рожала детей, а водиться с ними приходилось Леле. Когда бы к ним ни приходил, у них вечно висела в проходной комнате зыбка и орал младенец. По дружбе я помогала Леле водиться. Но дети у матушки-дьяконицы больше года не жили. И вот мы играем, бегаем по лужку около школы и Леля с нами. Только у нее или самодельная тележка, в которой сидит малыш, или она носится за нами, а на пригорке у нее мотается ребенок. Иначе я ее и не представляю себе.
  Маленькая, я больше играла во дворе, в саду или на пригорке около дома и большей частью в обществе Алеши. Теперь же я со всеми ребятами бегала везде. Компанией мы ходили вверх по Мыюте к маральникам смотреть маралов. Громадная гора была огорожена высокой зигзагообразной изгородью. Мы залезаем на верх изгороди и смотрим - не мелькнет ли марал с ветвистыми рогами или маралуха с мараленком. И вот незабываемая чудная картина: где-нибудь на уступе скалы застынет в неподвижной позе марал. Ветвистые рога горделиво откинуты на спину. Мгновение и животное мелькнет в прыжке и исчезнет как птица.
  Часами мы бродили на громадном выгоне при старом доме. За изгородью несется и гремит по камням Сема, а луг весь пестрый от цветов, растущих там. Весной мы копали кандык и ели его белые сладкие луковицы. Чего мы только не ели! На горе выкапывали мелкий с пуговицу лук, назывался он вшивик. Зелень у него была ниточная, а луковичка с пуговицы. Миниатюрный настоящий лук. Ели саранки, жевали корни солодки, поедали слизун, различные пучки. А потом ходили в горы за ревенем. Ранней весной по селу разъезжали калмыки верхами. За седлом через спину лошади у них были перекинуты сумы, битком набитые пучками колбы (черемши). Всю весну мы ели колбу, и зеленью, и в пирогах, и в соленье.
  Я уже видела и понимала, как красив Алтай. И если не было у меня любви в доме, то чувство радости и любви у меня вызывала окружающая природа, этот чудный мир, эта первозданная красота.
  Запомнились мне из этого периода жизни эпизоды. Зимой, когда я собралась в школу, мама мне сказала, чтобы я передала отцу дьякону ее приглашение на ужин. Я это поручение выполнила. Отец Тимофей уехал в Бийск на съезд. И вот маме без него удобней было пригласить моего учителя на угощение. Помню, мама сварила очень вкусную лапшу с бараниной. Купила вина. Вечером пришел отец дьякон. Все мы были рады его приходу. Он посидел у нас, рассказал маме про меня и Костю. Мама почтительно слушала его и подливала ему то вина, то лапши. Потом мама сказала, что это так уж водится. И что большая честь, когда учитель придет к родителям ученика на угощение.
  Был со мной еще один казус. Всегда очень хотелось сладостей. А денег-то у мамы нет. Как-то я увидела у отца Тимофея в письменном столе в коробке медные монеты. Мне это показалось огромным богатством. "Возьму-ка я пятак" - подумала я - денег так много, никто и не заметит". Взяла я пятак и тем же заворотом подалась в лавку купить конфет. Купила я грошовых конфет. Длинная как карандаш конфета, обернутая в белую дешевую бумагу, на концах оканчивающуюся бахромой. Пришла к дому, но села под горкой и принялась за конфеты. Почти уже прикончила их. Бежит мимо Костя. "Ты что тут делаешь? А, ты конфеты ешь? Дай конфетку!". Я поскупилась, и это обошлось мне боком. Костя убежал. Прихожу домой и слышу грозный голос мамы: "Ну-ка, ну-ка иди сюда!". Я поняла, что Костя донес на меня, и обомлела. Подошла, потупилась.
  - Ты ела конфеты?
  Я кивнула головой.
  - Где ты их взяла?
  - Купила в лавке.
  - На какие же деньги ты купила?
  - Я их взяла у вас в ящике.
  - А ну-ка иди покажи, в каком месте в ящике ты их взяла.
  - Ни жива, ни мертва подошла я к ящику и ткнула в первый попавшийся угол.
  - Ах ты негодница, ах ты бесстыдница, сейчас же говори, где взяла деньги!? - закричала на меня мать.
  Сраженная, я пролепетала, что деньги взяла у отца Тимофея. Тогда мама взяла меня за руку и потащила через все комнаты в кабинет отца Тимофея, причем строго приказала мне самой все рассказать батюшке. Отец Тимофей сидел в кабинете за письменным столом и читал. Мама ввела меня и сказала: "Вот, отец Тимофей, Нина пришла к Вам поговорить", - и вышла. Отец Тимофей сдвинул очки на лоб, посмотрел на меня и, видя мое сконфуженное лицо, спросил: "Ну что ты мне, Ниночка, хочешь сказать?". "Простите отец Тимофей...", - с отчаянием, не поднимая глаз, забормотала я, "я у Вас взяла в столе пятак, купила конфеты и съела их". "Вот оно что", - протянул батюшка. "Нехорошо, нехорошо, грех!". И он мне прочитал мораль, разъясняя, какой это тяжкий грех воровство. В заключение сказал: "Когда тебе надо будет денег, ты лучше попроси у меня". Но мне и не нужно было читать морали. Моя чувствительная душа уже изнывала от чувства невероятного позора, а разум накрепко засек это. Объяснением с отцом Тимофеем дело не кончилось. Когда я пришла из кабинета в кухню, мама грозно мне приказала: "А теперь проси у меня прощения. Кланяйся мне в ноги!" И тут сработал рефлекс: каждое утро и вечер мы вставали перед иконами на молитву (так уж были научены с раннего детства). Молитва завершалась тем, что осенял себя крестным знамением, вставал перед иконой на колени и приникал лбом к полу (кланялся в ноги). Ну и я, расстроенная, в растерзанных чувствах, при мамином окрике перекрестилась на нее и бухнулась ей в ноги. Мама потом рассказывала, что весь гнев ее пропал, и ее разбирал смех.
  За мостом через реку Мыюту на самом тракту стоял дом Аргоковых. Замужем за Аргоковым была мамина любимая подруга Манечка Шаркова. Сейчас это уже была мать семейства Мария Николаевна. С ее дочкой Фалей я играла и иногда ходила к ним в дом. В одно из посещений я, наигравшись и напившись чаю у Фали, отправилась домой. Когда я подходила к воротам, там сидела маленькая собачонка. Я собак не боялась и потому прошла спокойно мимо нее. Когда я уже открывала калитку, собака тихо, молчком вцепилась мне в икру. Я вырвала у собаки свою ногу и выскочила за ворота. Нога была прикушена, и сквозь дырочки в чулке капала кровь. К счастью все обошлось благополучно. Но мне запомнилась навсегда эта собачья подлость: укусить втихаря.
  Вообще начиная с этих лет я начала познавать темные и трудные стороны жизни. Надо сказать, что детская жизнь не так уж легка и безмятежна. Маленьким иногда бывает куда труднее, чем взрослым. Например, мне девочке нелегко было пройти по деревне. То стадо шипящих вытянувших шею гусей попадется тебе на дороге, то какой-нибудь мальчишка выскочит и начнет кидаться камнями. В дом к кому-нибудь зайдешь - боишься сердитого взрослого. Да и нужно было утверждаться в жизни в детском коллективе. Если раньше меня ограждало от многих столкновений в жизнью положение дочки священника, то теперь я была на равных со всеми. В мыютинском доме все были приветливы и друг с другом и с посторонними. Я не слышала и не знала грубости. А теперь я столкнулась с ней. Ребятишки кидались драться, обзывались. Отвечать тем же я не умела. Было очень трудно. Постепенно я приспосабливалась. Научилась давать сдачи, но вот обзываться мне всегда претило. Не знаю как уж, но позднее я добилась прочного положения в детской среде. В какой-то мере мне помогли укрепиться в детском мире мои школьные успехи.
  Очень дружно мы жили с Финой Козловой. Для меня было большой радостью, когда мама отпускала меня ночевать с Козловым. Веселый дом полный цветов. Приветливая Татьяна Ильинична, мать Фины. Вечером мы слушаем игру Александра на гармонике. А потом ложимся спать с Финой. О, чудо, не на кровати, а на полатях!
  Мы с мамой были бедны. Все необходимые покупки делались с величайшим трудом. Поэтому покупка даже незначительной вещи была радостью. Все мы ходили в школу с сумками, сшитыми у кого из холста, у кого из старой юбки и пр. Попросту шился квадратный мешочек, к краям его пришивался шнур или веревочка и сумка надевалась на правое плечо. У меня была сумка из старого сукна. В один прекрасный день Фаля Мелькова пришла в школу с "шикарной" сумкой. Она была выткана из конопляной кудели (вернее, нитки были из конопляной кудели). Была она зеленого цвета и на лицевой ее стороне отпечатана цветная картинка, а шнур был толстый и витой. Мы прямо все с ума посходили от такого великолепия! Сумки эти были завезены в лавку. Я одолевала маму. Уж не знаю, может быть, отец Тимофей дал денег, но мне такую сумку купили. Не передать, как я была счастлива, как не могла налюбоваться на покупку. Шикарная собака была нарисована на лицевой стороне сумки.
  К Пасхе мне сшили новое платье с погончиками на плечах, и мама купила мне ботинки с резинками по бокам и с ушками впереди и сзади, чтоб было удобно надевать. На переднем шве ботинок были пришиты кисточки, что считалось особым шиком в нашем деревенском детском обществе.
  Обычно меня одевали немного иначе, чем деревенских девочек. Платья мои были короче, большей частью цветные в горошек, в полоску с оборками. Обязательно большой белый воротничок из пике или полотна, обшитый по краям кружевом или шитьем. Ботинки были на пуговицах. Застегивать их специальным крючком я еще в 5 лет училась с большим интересом и тщанием. Но теперь я играла с деревенскими детьми, и мне очень хотелось быть как все. Мама пошла мне навстречу: шила платье подлиннее и купила ботинки - последний крик деревенской моды.
  Больше всего в школе я любила уроки по священной истории. Были книги в сером переплете, и на них черными буквами было написано "История Ветхого Завета" и вторая - "История Нового Завета". Конечно, начинали с Ветхого завета, и в первом отделении главным образом слушали рассказы учителя. Сказок я в те годы как-то не помнила, наверное, их и не рассказывали мне. Зато так и пленили меня сказания из священной истории. Сказки эти и восхищали и ужасали часто (например, история Каина и Авеля, жертвоприношение Авраама и др.). Но позднее меня пленила жизнь Иисуса Христа. Суббота в школе была любимым днем, т.к. отец дьякон в последний урок показывал нам картины из священной истории. Из этих картин размером 20 см х 30 см и даже больше был составлен альбом. И мы с одинаковым интересом смотрели эти картины каждую субботу. Мне особенно нравилась картина "Христос, беседующий с самарянкою у колодца". Все это культивировало, конечно, религиозные чувства. Я уже восхищалась этим Богочеловеком. Его дела, поступки, Его учение вызывали в душе любовь к Нему. Конечно, все это по-детски неосознанно, но уже жило в душе.
  Прошла зима. Шел уже 1912 год. Всю весну я помню - бегала с ребятишками то на лугу, то в телятниках. Время проходило в играх и маленьких путешествиях в ближние лога, или за поскотину, или к маральникам. Учение кончалось после пасхи. Как-то мама сказала, что нас пригласила на жительство ее сестра тетя Катя Смирнова. Живут они далеко за городом Барнаулом, который дальше еще Бийска, и что мы скоро уедем из Мыюты.
  Прожили мы у отца Тимофея петровки и где-то за неделю до Петрова дня распрощались с Мыютой и уехали. Как мы уезжали из дома, я не помню, а вот Бийск мне запомнился хорошо. Это было мое первое знакомство с Бийском. Первый приезд в 1911 году был не в счет, т.к. все мне заслоняло горе - проводы тети Фины и Лели в Иркутск. Заехали мы к Агнюше. Жили они с Пантелеймоном на квартире у Бобровой Парасковьи Николаевны. У Агнюши был маленький Женя, еще качался в зыбке. Агнюша попросила меня помочь ей с Женей, и я, осчастливленная таким доверием, с большим рвением качала зыбку или играла с ребенком. А ребенок был хоть и хорошенький, синеглазый, но хилый и страдал поносом. Но я великодушно предлагала постирать пеленки. Моя серьезность и важность веселила взрослых.
  Отец Тимофей расплатился с мамой хорошо, и у нее были деньги на покупки. Она решила приодеть нас с Костей. Выбор покупок мама поручила Агнюше как городской жительнице, знающей толк в вещах.
  И вот я с Агнюшей пошла в магазин покупать мне пальто и туфли. Тут я впервые увидела город. Мне он показался великолепным. Прежде всего поразило, что дома все каменные на главной улице и невиданные тротуары. Большой собор на площади показался сказочным. А уж про мороженое и фруктовку и говорить нечего! Мороженщики были в белых фартуках. Мороженое у них было в больших жестяных банках сплошной массой. И накладывались порции большой ложкой на вафельные лепешечки.
  Очень мне понравилась фруктовая вода. Большое впечатление на меня произвела городская публика. Все время люди куда-то идут и идут, никто ни с кем не останавливается, не разговаривают друг с другом, как это принято у нас в деревне. И все нарядные, беленькие и красивые. Я спрашиваю Агнюшу: "А что, в городе каждый день праздник?". "Почему ты так думаешь?" - отвечает Агнюша. "Да все вон смотри какие нарядные и ничего не делают, только прогуливаются". Агния смеется.
  Пришли мы в магазин. Агнюша выбрала мне туфли, примерили. Мне они понравились. Эта обувь называлась боретками. Остроносые, глухие, со шнуровкой туфельки, верх у них - кожа рубчатая. Обувь эта оказалась такой прочной, а ноги мои росли не так уж быстро, что потом мне надоело их носить, и я залезала в лужи и в золу, чтобы поскорее они износились. А они как заколдованные: вычистишь их ваксой, и они снова блестят и ни трещинки.
  А вот в выборе пальто наши с Агнюшей вкусы не совпали. Мне ужасно понравилось летнее белое полотняное пальто, отделанное кружевным шитьем. А Агнюша выбрала мне серое суконное в рубчик пальто, да при том еще и на вырост. Я была страшно огорчена и всю дорогу обратно шла и дулась на Агнюшу. Мама же, конечно, одобрила покупку. Пальто это я так и износила нелюбимым.
  В первый раз я ходила в кино. Называлось оно тогда синематографом. Ну, конечно, это были не картинки отца дьякона и даже не волшебные картинки, которые один раз нам показывали в школе через проекционный фонарь. Все казалось живое. Впечатление еще усиливала музыка, сопровождающая картину: тапер играл на пианино. Я даже закричала от страха, когда на нас с экрана неслась пара лошадей: вот-вот затопчут! Агнюша и мама смеялись над маленькой глупой девочкой.
  Хотя я и написала, что как мы уезжали из Маюты, не помню, это не совсем так. Как было в селе, каково было прощание с отцом Тимофеем - это я действительно не помню. Оставались в Мыюте старые друзья, оставалась наша Натюк и Матвеич, оставался Алеша, ну и дорогие могилы. Маме было, конечно, грустно. А мы с Костей ехали охотно. Впереди были новые впечатления, родня, дети.
  Ехали летом. Алтай был в полном великолепии: буйно цвели травы, пышно зеленели кроны деревьев, все сверкало, пела вода, пели птицы, стрекотали кузнечики. Мы с Костей весело переговаривались и смотрели по сторонам. Мама была молчалива. В одном месте мы поднимались на невысокую гору. Вдруг ямщик стремительно нагнулся и с силой хлестнул бичом по дороге. Смотрим, а на дороге перебитая змея, и обе половинки ее еще конвульсивно извиваются. Меня всю передернуло от отвращения, а мама даже с криком закрыла глаза рукой: она дико боялась змей и прочих тварей.
  Наконец мы добрались до последнего высокого перевала. Дальше был спуск, и постепенно дорога выходила из предгорий на равнину. Поднимались на перевал пешком. На вершине остановились, а ямщик, сдерживая лошадей, потихоньку начал спускать экипаж вниз. Мама повернулась лицом к горам и сказала нам: "Посмотрите на Алтай, может быть, мы навсегда уезжаем отсюда!". И мы обернулись назад. Непередаваемая картина запечатлелась в моей памяти навсегда! Набежали тучки, и панорама гор покрылась серыми угрюмоватыми красками. Но как величественны были громады гор! Зубчатыми уступами они тянулись, все возвышаясь и возвышаясь вдаль. А там уже далеко, далеко белели снеговые вершины. Сам Хан - Алтай был перед нами. На глазах матери блестели слезы, она только сказала: "Прощай, Алтай!". Но если бы она умела говорить языком поэзии, она точно передала бы свои и наши чувства стихом из песни:
  Алтай мой родной, прости, дорогой,
  Прости, дорогой!
  Прощаюсь с тобою на сердце с тоскою,
  С слезой на глазах, с молитвой в устах...
  Песня эта была создана, положена на музыку и преподнесена в дар основателю Алтайской духовной миссии архимандриту Макарию (первому), безмерно любившему этой край.
  Мы начали спускаться с перевала. Внизу у мостика через небольшую речку нас ждал ямщик. Мы сели и поехали по направлению к селу Алтайскому. Прощай, Алтай! Мы уезжаем. Нас ждет новая жизнь, другие люди, нас ждет неизвестность, но мы надеемся на лучшее!
  
   Приложение
  Миньона Севера
  (подражание Гете)
  
  Ты знаешь ли тот край, где коротка весна,
  Где гор стоят высокие громады,
  Где с шумом как стрела несутся водопады,
  Где темный лес шумит и гладь озер светла?
  Ты знаешь ли, мой друг, ты знаешь ли тот край,
  Который я люблю? Его зовут Алтай.
  Ты знаешь ли тот край, где звезды блещут ясно,
  Где ночь морозная особенно прекрасна,
  Где великанов-гор вершины при луне
  Застывшие стоят и дремлют в тишине?
  Ты знаешь дорогой, ты знаешь ли тот край,
  Покинутый родной? Его зовут Алтай.
  Ты знаешь ли тот край, где то стоит село,
  В котором я жила. Мне все там было мило:
  И храм, и старый дом, и садик и русло
  Родной реки и та, с простым крестом, могила...
  Ты знаешь ли, отец, ты знаешь ли тот край,
  Куда я рвусь в тоске?.. Его зовут Алтай...
  (автор неизвестен)
  
  Высоко передо мною Старый Киев над Днепром,
  Днепр сверкает под горою переливным серебром.
  Громко песни раздалися, в небе тих вечерний звон.
  Вы откуда собралися, богомольцы на поклон?
  Я оттуда, где клубится беспредельный Енисей.
  Край мой теплый, брег Эвксина, край мой - брег тех дальних стран
  Где одна сплошная льдина оковала океан.
  Я от Ладоги холодной, я от синих волн Невы,
  Я от Камы многоводной, я от матушки - Москвы.
  Дик и страшен верх Алтая, вечен блеск его снегов.
  Там страна моя родная. Мне отчизна - старый Псков...
  
  Мы плывем по Оби, а кругом острова
  Выступает над гладью реки.
  Зеленеет на свежих лужайках трава,
  Пламенея цветут огоньки.
  Мы плывем, а кругом необъятный простор
  Замутненных, разлившихся вод.
  Чуть темнеет у дальнего берега бор
  Да белеет внизу пароход...
  
  ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  
  ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ
  I
  КАЛМЫЦКИЕ МЫСЫ
  
  Все наши дела в Бийске были закончены. 27.06.1912 мы сели на пароход и отправились из Бийска вниз по Оби до пристани Легостаево. На пароходе я ехала впервые. Все было очень интересно.
  Ехали мы в 3-м классе. Это было большое помещение на первом этаже, все занятое двухъярусными местами.
  С чайником ходили к водогрейке за кипятком, ели дорожную снедь: вареные яйца, курицу и др. Мы с Костей долго стояли у перил машинного отделения и зачарованно смотрели, как работают маховики. Машины ритмично постукивали, а с боков у парохода шлепали плицами колеса. Страшновато было в уборной: пол там был из деревянных полос, между которыми видно было, как бурлит вода под колесами. Мы поднимались на верхнюю палубу и прогуливались там, или сидели на скамеечке и смотрели, как мимо нас проплывали берега, то покрытые лесом, то видна деревенька, то заливные луга. Один раз мама водила нас в салон пообедать, все там нам показалось роскошным, а обеда такого вкусного и ароматного мы никогда не едали.
  Приехали мы в Легостаево утром, и мама сразу наняла ямщика с парой лошадей. Мы погрузились, уселись в экипаж и покатили раздольной степной дорогой. Помню сияющее утро. Степь впервые предстала пред нами в свою самую прекрасную пору, когда еще не начался покос.
  Необозримая равнина, покрытая густой растительностью. Цветущие покосные угодья перемежаются с посевами пшеницы, овса, проса, гречихи, льна, мака и подсолнухов.
  Дорога серой лентой вьется среди этого цветущего разнотравья. Воздух звенит от пения жаворонков, треска цикад, а с небесной высоты льются жаркие лучи июньского солнца.
  Пейзаж совершенно отличный от горного. Далеко-далеко видны села! И первыми их вестниками являются ветряные мельницы, которые расположены перед селом на возвышенном месте. Это зрелище необыкновенно чарует. Реки встречаются редко. Вода в них тиха и кажется неподвижной, так незаметно ее течение. Берега низкие, и течет река как в корытечке. И в этом тоже своеобразное очарование.
  Села большие, строения все больше мазанки-хатки. Поленниц дров не видно, но зато стоят пирамиды каких-то странных темных кирпичей. Как потом мы узнали, это были кизяки, т.е. кирпичи высушенного навоза, которым в степи топят печи. Ехали мы весь день. У небольшой тихой речки остановились кормить лошадей, а сами сварили чай в котелке и пообедали. День уже склонялся к вечеру, когда мы подъезжали к большому селу Морковкино. В километрах двух не доезжая села, при дороге стояла часовня. Ее крест уже далеко-далеко виднелся нам. Что-то грустное и в то же время прекрасное было в этом небольшом одиноком строении.
  Позднее уже, будучи 15 лет, я разучила с Верой песню о часовне:
  Стоит часовня в лесу одна,
  Она вся в зелень погружена
  Припев
  Коль скорбью дух твой удручен,
  Спеши к часовне той
  И скоро в ней найдет и он
  Спасенье и покой.
  Сует житейских тревожный шум
  Немеет там, спокоен ум.
  
  Надежды луч там горит ясней
  И вера жарче, любовь нежней.
  Припев.
  А мысленным взором я видела часовню не в лесу, а именно эту, которую я увидала впервые и которая оставила в душе моей ощущение печали и красоты.
  Мы въехали в Морковкино. Длинная пыльная улица. Переехали тихую реку по мосту, миновали церковь, на кресты которой покрестились, и подъехали к большому одноэтажному дому священника на взгорке. Когда раскрылись ворота усадьбы, и мы въехали во двор, пред нами предстало великолепное зрелище. Вдоль забора стеной стояли разноцветные мальвы. Раньше я видела невысокие горные, обычно розового цвета, дикие мальвы. А тут могучие полутораметровой высоты растения, усыпанные роскошными цветами различной окраски с тончайшими переходами от нежного цвета до густо-темного. В этот день произошла еще одна встреча с новой красотой, с красотой праздничной, торжественной и радостной. С той поры я полюбила эти цветы навсегда.
  Село Морковкино значительно было заселено украинцами, и у хаток в палисадниках всюду виднелись разноцветные прекрасные мальвы.
  В доме священника нас приняли хорошо. Мы ходили купаться на тихую речку, которую переезжали по мосту. Потом поужинали и уже поздно легли спать. Глаза мои смежал сон, а передо мной все еще было видение в степи: она сверкала, переливалась всеми цветами радуги, она звенела пением жаворонков и треском цикад, она лениво махала мне крыльями ветряных мельниц. Она приветствовала меня красотой своих мальв. Волны счастья, покоя и радости обволакивали меня.
  На другой день, 29.06 был большой праздник - Петров день. Мы выехали в Мысы. Та же степь со своим разнотравьем, то же июньское солнце. Мы проехали пару больших деревень, где чувствовался праздник. Толпами ходили нарядные парни с гармоникой, пели юношескими голосами частушки с посвистом. Плясали на улице девушки.
  Перед самыми Мысами нас помочил дождик, но вскоре выглянуло солнышко и начало греть по-прежнему. И вот вдали замаячило большое село. Высокая колокольня церкви и ветряные мельницы господствовали над селом. Вот мы уже проехали часовню, а там уже и село Калмыцкие Мысы. Прямая трактовая дорога перешла в главную улицу села. Потянулись хатки-мазанки с садочками. Проехали каменное здание магазина, большую школу с мезонином, дальше по левую руку церковь, огороженная оградой, а наискось дом священника. Здесь живет дядя Павел Николаевич Смирнов и наша тетя Катя, его жена.
  Подкатываем к воротам. На парадном крыльце сидит молодежь, играют на балалайке и гитаре и подпевают. Увидя нас, все вскочили, раскрылись ворота, мы въехали в крытый двор. На втором крыльце встречала нас тетя Катя и все домочадцы.
  Объятия, поцелуи. Входим в дом. Шура и Коля (двоюродные братья) заносят вещи. Дом большой, светлый. С парадного крыльца вход в прихожую. Слева из прихожей дверь ведет в небольшой кабинет дяди, прямо - дверь в гостиную с 4 окнами на юг и на запад. Из гостиной вход в столовую с двумя окнами, обращенными на юг и на запад. Из гостиной вход в столовую с двумя окнами, обращенными на юг в сторону сада. Из столовой вправо дверь в спальную, а прямо вход через холодные сени в кухню, из кухни черный во двор. В гостиной, как у всех людей того круга, полно различных цветов. В простенке большое зеркало, ломберный столик, стулья. В столовой большой чайный стол, стулья и буфет. Спальня темная и невзрачная, т.к. единственное окно ее выходит в крытый двор.
  С юга и востока дом обрамлен огородом и прекрасным плодоягодным садом. Не в пример мыютинскому дому, в доме тети Кати летом очень жарко от солнца. Нет того земного сумрака и прохлады. Ряды яблонь стоят на расстоянии от дома и между яблонями и домом клумбы с цветами.
  С восточной стороны дом обрамлен стеной сирени и тут тоже полоса цветов. Дальше вдоль изгороди-плетня стоят высокие тополя, а в низинке кустов 30 смородины, и опять сад завершается рядом яблонь, с большими яблоками. Между яблонями и смородиной на косогоре ряд кустов крыжовника, зеленого и мохнатого. Плетень представляет цветущую ограду, так он затянут вьюнками и повиликой.
  Все в доме занялись гостями. Меня поручили Леле, двоюродной сестре года на 2 меня старше. Черноглазая высокая девочка оглядела меня и, наверное, удивилась, т.к. я одета на ее взгляд странно. Алтай явно отставал от моды. Для Лели я была девочка из 19 века. На мне было платье ниже колен, а из-под платья на добрую четверть виднелись белые панталончики, собранные внизу в оборочку, отороченную кружевом. Рукава у плеча были собраны в сборочку.
  "Пойдем, девочка", - сказала мне Леля, - "я покажу тебе наш сад!". И мы побежали. Осмотрели сад. Впервые я увидела культурный крыжовник. У нас на Алтае дикий крыжовник мельче и красноватый гладкий, а здесь крупный, зеленый и мохнатый. В огороде она мне показала на зеленых растениях синевато-черные ягоды и сказала, что - это "бздника" (паслен). Попробовали ягоду. На первых порах она мне не понравилась: пресная и немного тошнотная. Потом полезли с ней на крышу. Там на перекладинах лежали плоды, начинающие спеть. Леля сказала, что это баклажаны и дала мне попробовать. Красноватые плоды мне не понравились (ни сладости, ни вкуса). Потом я узнала, что это помидоры. На Алтае эти плоды тогда были совершенно неизвестны. Вернулись в дом, уже совсем освоившись. В доме было чаепитие, оживленные разговоры. Усадили за стол меня. Я пью чай и искоса поглядываю на тетю Катю. Тетя приветливая, веселая, карие глаза ее излучают доброту. Но тетя кажется мне уродливой. У нее на шее два огромных зоба с небольшой арбуз каждый. Воротник ее кофты облегает зобатую шею как пояс юбки. Когда тетя ходит, то она страшно заваливается назад на правую ногу. У ноги совершенно скрюченная стопа и ботинок уродливо изогнут. Вдобавок на левой руке у тети нет безымянного пальца.
  Но сколько же у этой изуродованной женщины было жизнерадостности, доброты! Добрая веселая остроумная тетя Катя! Большая любительница чтения. Я ее мало видела за работой, больше за книгой. Но все в доме шло размеренно спокойно, полно доброжелательности. Характер хозяйки всему дому задавал хороший тон.
  Дядя Павел дома бывал мало, все больше в разъездах. Был он священник и сельский хозяин. В 15 верстах от села над Чарышом была у него большая пашня. Сеяли пшеницу, овес, гречиху, просо. Большое поле гороха. В логу у реки была небольшая пасека. Были сельхозмашины. Косилка, ячейка, грабли. Когда мы приехали в Петров день, у ворот дома стояла ячейка. "Мак-Кормик" - прочитала я на машине. Были рабочие лошади, был и выездной рысак серый в яблоках - гордость дяди Павла. Как-то дядя Павел собрался ехать. Запряг рысака в тележку. Я стояла и с интересом смотрела на сборы. "А, хохлушка! (так ласково звал меня дядя Павел). Садись, прокатишься со мной". Я вскарабкалась в тележку, уселась рядом с дядей, гордо посматривая по сторонам. Вихрем мы пролетели длинное село, доехали до часовни, повернули обратно. У ворот дома дядя ссадил меня и поехал по своим делам, а я, счастливая и гордая оказанным мне вниманием, оживленно рассказала всем, как я прокатилась с дядей.
  В дневнике деда Постникова записано - "8 января 1890 г. Катя венчалась с Павлом Никол. Смирновым. Венчал о. Константин Соколов. Преосвящ. (преп?) (2-й?) Макарий прислал крестнице лепту (книжку) в изящном переплете и 25 рублей денег на расходы. На свадьбу приехал зять Николай с женою (тетя Оля).
  Дядя Павел был в то время учителем в Миссии. Постепенно он поднимался по иерархической лестнице и в 1912 г., когда мы приехали к ним, он был священником в Калмыцких Мысах. Был он высокий, худощавый, горбоносый блондин. Серо-голубые глаза, рыжеватые кудри. Он совсем не был похож на Постниковых мыютинских. Если там была строгая, полная высокого религиозного смысла жизнь, то здесь был рачительный заинтересованный сельский хозяин. А священник - это, по выражению архимандрита Макария, требоотправитель, т.е. по обязанности исполняющий положенные церковные требы. И в доме чувствовалась светскость. Больших иконостасов не было, иконы с лампадой только в гостиной. О боге тут думали и говорили мало. Детей в доме было много. Коля 21 г., Нина 18 л., Шура 16 л., Тоня 14 л., Агния 12 л., Ольга 10 л., Володя 6 л., Лариса 3 л. + к этим детям еще я с Костей, мне 8 л. и Косте 10 л. Благодаря молодежи в доме весело и оживленно. В доме музыкальные инструменты - две балалайки и гитара. Часто звучит музыка, звенят песни. У всех: у старых и у молодых неплохие голоса. Составляется недурной хор. В него входят тетя Катя, мама, Нина, Коля, Шура, Тоня, Агнюша, Леля и я. С увлечением поем песни. "Окрасился месяц багрянцем", "Черная шаль", "Степь да степь кругом", "Потеряла я колечко" и др. Мы с Лелей старательно учимся играть на балалайках. Иногда Нина устраивает уроки танцев. Коля с Шурой играют на гитаре и балалайке разные вальсы, польки, краковяк, а Нина учит нас. Я танцую в паре с Лелей, а Тоня с Агнюшей.
  В Нину мы все влюблены. Прелестная девушка! Добрая, веселая, жизнерадостная. Похожа она на отца: удлиненное узкое лицо, серо-голубые глаза, рыжеватые вьющиеся волосы, пышная коса ниже пояса. Стройная ладная фигура. Нашей детской артелью командовала Нина. Она разбила нас на пары, и мы несли дежурства по дому. Я дежурила с Агнией, Леля с Тоней. В обязанности наши входила уборка комнат. Нужно было вытереть пыль, полить цветы, подмети в комнатах, убрать в спальне постели. Почему мы не убирали каждый свою постель? Да потому что спали мы, младшие, все вповалку на полу. Слишком много надо было бы помещения, чтобы поставить всем кровати.
  Здесь я впервые в жизни познакомилась с блохами. Эти маленькие твари кусали - как огнем шпарили. Блохи были главным образом летом. Единственным против них средством была полынь. На ночь мы стелили эту полынь под кошмы на полу. В спальне стояла деревянная кровать, около нее кроватка для Володи. Тетя Катя спала на большой кровати с 3-х летней Ларисой. Еще была железная односпальная кровать, на ней спали или мама или Нина. А мы, четверо, спали на полу.
  Утром самая большая уборка была в спальне. Нужно было все постели вытрясти и сложить в кровати. Мы с Агнией были рановставки, а Леля с Тоней большие засони. Поэтому наши дежурства с Агнией были лучшими, т.к. встав рано, мы успевали убрать все к утреннему чаю. Подметать пол дежурным приходилось и днем, потому что мух в степи мириады. На всех подоконниках стояли тарелки с мухоморами, и к полудню пропащих мух на полу было черно. В прислугах жила Семеновна, добродушная 45-летняя хохлушка. Говорила она с большим украинским акцентом. С нею вместе жила Марфутка-дочка, моя и Лелина ровесница. У Семеновны на окраине была своя хатка-мазанка. Там жила старшая дочь Семеновны Мария. Высокая румяная красивая девушка. Она иногда приходила к матери.
   Семеновна готовила еду на всю нашу ораву. Доила 4-х коров, кормила птицу и свинью. Комнат она не касалась: ей в кухне и во дворе хватало дел по горло.
  Завтрак у нас происходил организованно. В будни обычно были лепешки из кислого теста с творогом, заправленным сметаной. А вот обеда единого я что-то не помню. Взрослые наверно обедали организованно, а мы ребятишки прибежим по одному - по два сами ухватом в печи достаем чугун со щами, наливаем, крошим чеснок в тарелку, отрезаем краюху хлеба и тут же на кухне обедаем. Потом достанешь латку с картошкой, жареной в бараньих выжарках (выжарки при топлении сала). Наливаешь молока в стакан - вот и обед полный. Поешь, вымоешь посуду и убегаешь играть.
  Помогала Семеновне Марфутка. Я, еще живя у о. Тимофея, ради забавы научилась доить корову. И тут летом я предложила свою помощь Семеновне и на удивление всем исправно помогала ей в вечерней дойке. Утром, конечно, я спала. Стадо рано угоняли в поле.
  Зимой же мы с Лелькой безобразничали: старшие пошлют нас из комнаты за квасом, а мы вместо того, чтобы самим пойти во двор, спуститься в погреб и нацедить квасу, выскочим в холодные сени, откроем дверь в кухню, сунем кружку на лавку: "Марфутка, квасу!" и обратно. Бедная Марфутка идет в погреб, приносит квас. Но в то же время Марфутка почти каждый вечер играла с нами в комнатах, и иногда дядя покрикивал на нас, если видел, что Марфутку обижали.
  При Семеновне мы часто околачивались на кухне. Вечером залезали трое: я, Леля, Марфутка на полати, лежим там и рассказываем сказки, да пострашнее. А потом Семеновна провожает нас через холодные сени в дом, так мы запугаем себя страшными рассказами.
  Самыми любимыми летними развлечениями были купанье и игра в мяч, называлась последняя "игра в матки".
  Если мыютинские Постниковы широко общались с крестьянами, то мысовские жили обособленно. Круг знакомых был узкий, т.н. сельская интеллигенция. Через дорогу в одном квартале жили купцы Зайцевы, Ногайцева с сыновьями. Подальше купцы Кариновы, псаломщик Анохин. У всех были дети, равные по возрасту кому-нибудь из нас. Каждое лето в селе жили землемеры. Собиралось большое общество из старших. Играть в мяч принимали и нас - младших.
  Напротив дома через дорогу, перед церковью, в низинке была большая свободная площадь, покрытая травой-муравой. Здесь обычно и играли в мяч. Из старших: наши Нина, Коля, Шура, дальше Зайцева Ольга, землемеры, Жарикова Поля, за ними Тоня, Агния, Костя, Леля и я, Зайцевы Шура и Вешка, Ногайцев Миша, Аркадий, Каринов Вася, Анохин Ваня. Игра увлекательнейшая! Коллективная и в то же время каждый может показать все свои лучшие качества: быстроту бега, ловкость, силу, увертливость, хитрость, меткость и выдержку. Все качества культивируются этой прекрасной игрой. Играли в эту игру, как говорил дед Щукарь, "до потери сознательности". Огорчил меня в этой игре Костя: если он салил (бил мячом), то меня старался особенно больно осалить, тогда как Агнию или Лельку чуть задевал. Мне хотелось реветь не столько от боли, сколько от обиды: родной брат и так больно, так злобно бьет! Но гордость заставляла не показывать вида.
  Через село протекала тихая степная речка Локтевка. На окраине села по берегу этой реки росла густая дубрава или как ее здесь звали - Забока. Огромные серебристые тополя, а внизу собачник - красный кустарник, покрытый весной мелкими розовыми цветами, а к осени красными несъедобными ягодами. Песчаное гладкое дно, а на левом берегу золотой песок. Реку нам детям можно перебрести вброд, но есть и глубокие ямы, в которых можно было нырять. Омутов не было. Взрослые ходили купаться изредка, а мы, младшие, почти каждый день.
  Жаркий июльский день. Все звенит от зноя. Все где-нибудь укрылись: кто в саду под кустами, кто в огороде в конопле, кто в амбаре. Каждый занят своим делом: читают, вышивают, играют, спят. Вдруг слышно: "Лехтири, Нихтири, Агнюхтири, пойдехтири купахтири!" Это Антонина завет нас идти купаться. Мы выскакиваем из своих укрытий и, пригибаясь к земле бежим к воротам. Тоня уже там с узелком, в котором лежат каральки. Конспирация эта нам нужна от Лариски. Ей 3 года и с ней немного накупаешься: никому не хочется караулить ее. Мы рысью мчимся через площадь и когда уже поднимаемся на взгорок, оглянувшись, видим Лариску, которая с ревом вылетает из ворот. Она услышала Тонин призывный клич и погналась за нами. Но поздно, мы уже в черте недосягаемости.
  Проходим деревню, и вот она Забока! Купаемся до синих губ, до гусиной кожи. Стуча зубами лежим отогреваемся в песке. Потом опять в воду. Ныряешь в ямы, плаваешь. Блаженство!
  Потом оденемся, достанем каральки, макаем их в воду и едим. Очень вкусно! Закончив еду или из пригоршни напьешься, или ляжешь на землю и напьешься прямо из реки. День начинает клониться к вечеру. Идем домой.
  Мои двоюродные сестры Смирновы и по внешности и по характеру были разные. Как я уже говорила, самая милая и самая любимая из них была Нина. И в дальнейшей жизни это был ангел-хранитель всей семьи. В тяжелых обстоятельствах, постигших семью Смирновых, она вырастила, подняла на ноги 4-х младших детей. Больную тетю Катю она взяла к себе, она же и закрыла глаза матери. Грустно вспоминать, что к старости Нина осталась одна, потеряв единственную дочь Ию и мужа. Жила она одна в Ярославле. Правда Леля, живя в Москве, беспокоилась о ней и хлопотала о том, чтобы Нина могла с ними жить в Москве. Вышло ли что из этих хлопот - не знаю. Самая неприятная была Тоня и внешне некрасивая. Широкое бледное лицо, толстый нос, бесцветные глаза. Кудрявые светлые волосы негритянского типа, высокая сухопарая. Говорила резко, безапелляционно, как припечатывала. Ни доброты, ни мягкости, ни силы. Агнюша черноглазая миловидная девочка, более мягкая и сдержанная в обращении. Леля черноглазая высокая мне не казалась симпатичной может быть потому, что была капризна и, еще поскольку мы были ровесницы, в нас говорило чувство соперничества. Коля был очень добрый, мягкий. Шуру я плохо знала. Зиму он уезжал учиться в Барнаул, летом парни большей частью жили на пашне, а в минуту досуга Шура сидел, уткнувшись в книгу, и запоем читал. Был он высокий и смуглый, кареглазый, с черными смоляными кудрями. В молодости тетя Катя была симпатичной девушкой, только слегка прихрамывала. Ногу, как рассказывала мама, тетя повредила в детстве. Было ей лет 10. Я писала, что мыютинский хозяйственный двор был покрыт невысокой травой - муравой. После дождя там стояли очень заманчивые лужи, по которым так и хотелось пробежаться. Я, например, сняв с себя, надевала старое платье и носилась по этим лужам. Удовольствие было величайшее! Вот так и тетя Катя бегала, бегала по лужам и как будто подвернула ногу. А на самом деле она повредила сухожилия. Появилась хромота, сначала незначительная. Позднее ногу в стопе свело. Зоба выросли, когда она уже много лет была замужем. Жили они в местности, где была вредная вода. У всех жизнь там прошла без последствий, а тетя Катя тяжело заболела. Операцию делать было поздно.
  Мы живем у Смирновых. Лето насыщено впечатлениями. Леля меня везде водит, со всем знакомит, все показывает. Как - то прибежала она и зовет: "Пойдем скорее тарантула выливать!" Мы побежали в сад. Там около небольшой норки уже собрались Агния, Тоня, Костя. Принесли воды, стали лить в нору. Потом Антонина скомандовала: "Разбегайтесь!" Мы бросились в разные стороны. Из норы вылетел и подскочил вверх громадный паук. Костя зашиб его камнем. А Леля предупреждала меня: "Бойся тарантула, он ядовитый, если укусит, можешь умереть". После такого предупреждения я стала бояться каждой норки. Ходили мы с Ольгой и по селу. Она мне показывала разные деревенские достопримечательности. Однажды пошли мы с ней по улице к мосту. Вдруг Леля схватила меня за руку и зашептала: "Смотри, смотри, вон у ворот стоит сураз!" Это слово я уже слышала в Мыюте. И то, как это слово произносили, заставило меня думать, что сураз - это какое-то чудовище или еще что-то ужасное. А тут у ворот стоял маленький пятилетний мальчишка в длинной рубахе без штанов. Увидев нас, он, как затравленный зверек, кинулся в дом. Ничего страшного, только в сердце проснулась уже знакомая мне, щемящая жалость. Бедные, несчастные суразы! (незаконнорожденные). Сколько обиженных людей, искалеченных жизней было благодаря существованию этого жестокого и дикого предрассудка. С благодарностью думаешь о советской власти, уничтожившей это зло.
  В июле месяце все жители села заготавливали топливо на зиму - кизяки. Делались кизяки из навоза. И вот дядя Павел "подрядил" нас, ребятню, на эту работу. Весь навоз конский и коровий был сложен в большой круг. Потом по этому кругу гоняли лошадей, и они приготовили месиво из навоза. Дальше уже была наша работа. Каждому дали деревянный станок (форма, приготовленная на два кирпича). Подцепишь приготовленный навоз лопатой, положишь его в заготовленные формы и топчешь его босыми ногами, пока не утрамбуешь, потом вытряхиваешь на особой площадке кирпичи из формы и снова начинаешь эту процедуру. Вечером дядя сразу ведет с нами расчет. И уж не помню, сколько он платил нам за сотню, но это были первые в жизни деньги, заработанные своим трудом. Дальше мы перевертывали кизяки для просушки, а потом складывали в пирамиды. Дяде не пришлось в горячую пору искать для этой работы людей. Рабсила бегала у него на глазах по двору и по дому. А мы были довольны и заработком и тем, что мы что-то значили в доме. Помню, на заработанные деньги я купила себе небольшой гуттаперчевый черный мячик и хорошее мыло в красивой обложке. Мыло я спрятала в сундучок и не пользовалась, а изредка вынимала, любовалась им, переживая новое для меня приятное чувство собственности.
  Взрослые Смирновы много читали. Выписывали журналы и приложения к ним. Хотя и любили они чтение, но книгам не было места в доме. Лежали они сваленные в беспорядке в большом сундуке в амбаре. Книжных шкафов или полок не было. И вот мы младшие добрались до этого сундука. Нас с Ольгой, естественно, в первую очередь интересовали картинки. Мы достали журналы, листали их и любовались картинками. Однажды я достала журнал, не помню или "Ниву" или "Родину", ушла в сад, села в укромном месте и стала смотреть картинки. Листала я, листала и в конце журнала увидела необычную для меня картинку. Где-то в подземелье стоит человеческий скелет, а два других скелета лежат. Тут нашла меня Леля. Я ей говорю: "Посмотри-ка, какие тут страшные". А Леля мне сказала, что это умершие люди и мы такие же будем. "Ну да, говори! Никогда мы не умрем". "Нет, умрем", - возразила Лелька. Ой, как мне сделалось страшно! Я побежала к тете Кате за разъяснением. Но тетя Катя мне тоже сказала, что люди живут и умирают. Смерть в образе этих скелетов! О, какая же она страшная! Мир померк для меня. Я видела смерть, я видела дядю Володю в гробу и как хоронили его, видела, но мне было пять лет, и я слишком была мала, чтоб понять смысл смерти. Так в страхе и тоске я пребывала какое-то время, но потом радости детской жизни стерли эти тяжкие впечатления.
  Это лето у Смирновых было особенно веселым. Нина только что кончила епархиальное училище, Коля был учителем в местной школе. Шуре шел уже 17-й год. В доме собиралась взрослая молодежь. Приходили землемеры, бывала Ольга Зайцева дочь соседа купца Алексея Ивановича Зайцева, были учительницы министерской школы Нина Александровна и Зинаида Александровна. Составлялся небольшой струнный оркестр, затевались игры, танцы. Пели хором песни. И интересно: нас младших не гнали, мы участвовали в хоре, а иногда какой-нибудь взрослый землемер приглашал тебя потанцевать, конечно, ради забавы, ну а нам-то это казалось совершенно серьезным. Царила атмосфера влюбленности. Все говорили, что Зиночка влюблена в нашего Колю, а Поля Каринова в Шуру, за Ниной ухаживали землемеры. Ольга Зайцева девушка очень красивая, смуглая, синие глаза, опушенные роскошными темными ресницами, носик точеный, тяжелые темно-русые волосы и одета по последней моде. Училась она в Барнаульской гимназии. Так эта Ольга кружила всем юношам головы. И около них-то крутились и мы. Запомнились особенно счастливые и веселые дни. Один раз тетя нам, что поедем мы завтра за клубникой в поле. То-то было воплей восторга! Утром мы встали. Подано было два экипажа - тележка и длинные дроги. На тележке кучером был Шура. Там села тетя Катя, мама, Нина и маленький Володя. Дрогами правил Костя, а по обе стороны дрог сидели мы девочки. Приехали в поле. День ясный солнечный. Кругом растет пырей, не густой, а сквозь него видна красная клубника, как бы сейчас сказали ребята: навалом. И ягоды этой так много, конца не видно. Прямо как в сказке или хорошем сне! Наклонишься, кустик клубники приземистый, а вокруг него веером крупная-прекрупная ягода. Такой отличной ягоды и в таком количестве я потом в жизни никогда не видела. Набрали мы клубники 10 ведер. Потом нам дома досталось ее чистить, даже кожа с пальцев начала сходить.
  В другой раз организовали поездку в поле на гулянье или пикник. Поехало большое общество и взрослые и дети. Дело было в праздник. Все в нарядных платьях, в шляпах, в шарфах. Ездили семья Зайцевых, учительницы и учителя, Кариновы. У нас ездили все, кроме дяди и Лариски.
  Все мы разместились в тележках и дрожках. Везли самовары и наготовленного угощения - печенья, хлеба, яиц, жареного мяса и пр. Нина, Оля, учительницы, Коля и Шура ехали в одном экипаже, за ними на велосипедах землемеры и в тележке жены их. Мы дети ехали очень весело. По одну сторону дрожек сидели мы девочки и с нами Маруся Зайцева, а по другую мальчишки Шура, Вешка, Володя Зайцевы, наш Костя. Приехали на берег реки Чарыш, расположились на живописной полянке и веселились почти до вечера. Хорошо было пить чай на траве. Ловили рыбу, купались: девушки в одном месте, юноши и мальчики в другом. В какие игры только не играли! Особенно интересно было играть в разлуки (горелки). Играли все вместе. Взрослые стали подтрунивать над нами, младшими. Занятые сами флиртом, они не оставили и нас в покое.
  "Смотрю, Нинушка", - начинает Нина, - "что-то Вешка тебя часто ловит в "разлуке"". "Да, да", - подхватывает кто-нибудь из молодых людей, - "я видел, как Ниночка поддавалась Вешке!". И я, и Вешка готовы провалиться сквозь землю. Такие же подтрунивания и над остальными. В общем, после этой поездки нас стали дразнить женихами и невестами. И что же? Если раньше для меня все были просто мальчишки, то теперь я стала выделять Вену и нашла, что он красивый мальчик. А он действительно был красив. Учился он в Барнаульской гимназии, был старше меня года на 3. Какой я казалась Вешке - не знаю, но он стал посматривать на меня. Также с легкой руки взрослых и все остальные поделились на влюбленные пары: Леля - Аркадий Ногайцев, Агния - Миша Ногайцев, Костя - Поля Каринова, Тоня - Вася Каринов.
  Любили мы ездить на пашню. Дядина пашня была в 15 верстах от села. Коля, Шура и Костя жили, работая, на пашне почти всю неделю. Только в субботу к вечеру еще издали по улице мы видели большой ход, запряженный 2-мя лошадьми. На Алтае я привыкла к паре лошадей - экипаж в 2 оглобли над коренником (лошадь, шедшая в оглоблях), дуга с колокольцами и пристяжная (лошадь сбоку) с шаркунчиками на шее. А здесь лошади впрягаются в одну оглоблю (дышло) и никаких дуг и колокольчиков. Длинный с высокими перильцами ход (экипаж) доверху наполнен свежескошенным сеном. Шура правит лошадьми, Коля, Костя и работник сидят наверху.
  Субботние дела все уже сделаны в доме. Дом блестит. Цветы освежили, окна протерты, полы вымыты. Посуда вся перемыта и начищена. Моя, например, обязанность была вычистить все вилки и ножи, что я и делала с большим усердием. Я уже привыкла к работе и стала любить ее. Особенно мне нравилось делать работу тщательно, и я искренне радовалась одобрению старших.
  Каждую субботу топилась баня, мыть в бане тоже поручалось нам, мы мыли по очереди. Дежурства назначала и следила за исполнением их Нина. И вот с полдня уже шли группами мыться в бане. Последними мылись наши полевые труженики Шура, Коля, Костя. Работник, приехав, уходил домой. Вечером мы готовились к обедне. Дядя, во избежание нареканий от паствы, требовал, чтобы человека 2-3 из его семьи по воскресеньям обязательно ходили в церковь стоять обедню. Старшим не очень хотелось, а мы, младшие, ходили с удовольствием. В церкви мы стояли на левом клиросе. В середине службы нам выносились из алтаря на блюде кусочки просфоры (освященного хлебца) и мы съедали их за милую душу. А тут после пикников появился еще новый интерес. Мальчики Зайцевы, Ногайцевы в обедню тоже стояли на левом клиросе. И нам доставляло радость лишний раз увидеться.
  С особенной тщательностью готовишься к обедне. Сама гладишь выходное платье, на спинку стула повешены нижняя юбка, чистые чулки, под стулом стоят начищенные туфли или ботинки. Утром в воскресенье будит тебя звон колокола. Умоешься, начистишься и идешь в церковь, ничего не евши. Мне было трудно не евши стоять долгую службу, иногда делалось так плохо, но кусочки просфоры выручали. Хотя были случаи, когда я выходила из церкви и шла домой, не дослушав обедню.
  После обедни дома нас ждал чай с вкусными мясными пирожками (это был традиционный воскресный завтрак) и потом целый день веселой игры в "матки". Вечером пение хором песен. Игра на балалайках и гитаре, танцы. Так проходили летние дни наши в Мысовском доме.
  Вот уж и подошел август. В конце этого месяца стали разъезжаться домочадцы. Первой уехала мама с Костей. Она отправилась сначала в Барнаул, где определили Костю в духовное училище в 1-й класс. Затем уехала Шура в Барнаульское духовное училище и Тоня с Агнией с Томское епархиальное училище. Мама, устроив Костю, проехала дальше в Томск на операцию. У нее, как говорили, образовалась в животе киста.
  Нина осталась дома. Она пока не работала, потому что должность учительницы в то время не так-то легко было получить.
  Коля учительствовал в Церковной школе. Мы с Лелей пошли учиться в министерскую школу, я во 2-й класс, Ольга в 3-й класс.
  Я так вошла в жизнь смирновской семьи и так полюбила тетю Катю, что отъезд мамы мало огорчил меня, и я как-то даже не скучала, оставшись совсем одна у Смирновых. Дни моей детской жизни были до краев наполнены новыми впечатлениями, знакомствами.
  Запомнилось мне одно событие в эту осень. Как-то тетя Катя сказала, что собирается ехать по сбору. Что это такое сбор? Мне страшно интересно. Ольга просится ехать с матерью, прошусь и я. Тетя согласилась. С утра в тележку была запряжена лошадь. В тележку села тетя и я с Лелей. Сзади шла пустая подвода. Правил работник. Ехали по улице шагом, останавливались у каждого дома. В дом заходил работник, и оттуда хозяйка несла кусок сала, или отрез холста, или меру крупы, а то и пудовку муки или зерна. Все это с поклоном отдавалось тете, тетя принимала и благодарила. Так мы за полдня объехали часть деревни. В некоторых домах выносили большие караваи хлеба, испеченные по-украински или по-хохлацки (как говорили в т о время). При виде караваев мне делалось стыдно. "Подают как нищим", - думала я. Унизительная это процедура для священника и его жены! Думается, неужели нельзя было обойтись без этого сбора? Позднее, вспоминая об этом сборе, я не осуждала, а жалела тетю Катю.
  Другие порядки были у миссионеров, которые получали жалованье от миссии и, если были порядочными людьми, никакими поборами не занимались, сохраняя свое священническое достоинство. Дядя же Павел служил на приходе, где плата шла от прихожан и, естественно, крестьяне старались часть платы отдавать натурою. Отсюда и эти унизительные поездки по сбору.
  Наступила осень. Дядя ездил в Барнаул и привез оттуда, помимо других покупок, два сита винограда. Я его вижу впервые. В больших ситах, пересыпанные пробковыми опилками, лежат тугие гроздья зеленого винограда. Угостили нас, дали по хорошей ветке. Волшебные фрукты! Ничего лучшего в жизни я не ела. Тетя сито поставила в кладовую. Великий соблазн начал одолевать меня. Я, как кот вокруг сала, начала ходить около кладовой. Дело было утром. Я проверила: все заняты своими делами. Дядя куда-то уехал, тетя в столовой с младшими детьми, Лельки где-то нет. Кладовая далеко в парадных сенях. Пойду-ка я отведаю еще раз этого чудного винограда! Выбрала я среди опилок хорошую ветку, приподняла ее и начала любоваться. И вдруг слышу дверь: "скри-и-и-п." С испугом оглянулась: в приотворенной двери торчит ехидная Лелькина физия. "Виж-жу, виж-жу!" - зловеще сказала Лелька и прикрыла дверь. Меня бросило в пот и жар. Есть виноград мне уже не захотелось. Я положила ветку обратно в сито и с тяжелым сердцем, снедаемая чувством позора, вышла из кладовой.
  Жду ужасной минуты позорного разговора, терзаюсь страшно! Но проходит день, проходит второй. Что за чудо? Все спокойно, никто не знает. Дежурства по спальне за нами остались. Подходит Лелино дежурство. Утром Лелька говорит мне: "Нинушка, убирай постели". - "Это почему же? Я отдежурила, теперь твоя неделя". - "А я скажу!" - подчеркнуто говорит Ольга. Как побитая собака, я убираю постели и так делаю за коварную сестрицу все работы. Держала она меня в таком рабстве, может быть, месяц, а то и больше. Но наступил момент, когда я дошла уже до последней границы в своей трусливой покорности. Настал день, когда вся душа моя взбунтовалась, и настолько все во мне перегорело, что мне все стало нипочем. Пусть хоть худой, но должен быть конец этому рабству и позору! На требование что-то сделать за Лельку я отрезала: "Нет!". - "А я скажу!" - завела свою песенку Ольга. "Иди, говори!" - опять отрезала я. Лелька побежала к тете и рассказала все. Но прошло уже достаточно времени, острота события сгладилась, и тетя только сказала мне, что брать без спроса нехорошо. С души моей свалился камень. Но жизнь, в лице сестрицы, дала мне жестокий урок. Я столько пережила жестоких терзаний: страх разоблачения, позор, унижение, горе. С этого момента я всегда заботилась в жизни о том, чтоб не ставить себя в ложное положение. Старалась быть правдивой. Никогда, никакой даже мелочи чужой не брала, не соблазнялась.
  Вот и зима наступила. Нам с Лелей сшили форму - коричневые платья с черными фартучками. Мы ходили в министерскую школу. Школа большая с мезонином и балконом. В ней 5 классов и 3 учителя. Молодые красивые женщины-учительницы двоюродные сестры Нина Александровна и Зинаида Александровна. С ними живет мать З.А. Мария Михайловна. Они хорошие знакомые Смирновых. Я учусь во 2-м классе у Нины Александровны. Сам процесс учения я не помню, тогда как ученье в Мыюте живо в памяти и сейчас. Нина Александровна посадила меня с мальчиком крестьянским Петей Булгаковым, с которым у меня завязалась своеобразная дружба. Почему-то меня частенько оставляли без обеда. Я должна была сидеть в пустом классе и учить урок. И вот этот Петя неизменно оставался со мной, а звал он меня "кумушка" (по фамилии Кумандина). Как-то по выходе из школы он позвал меня к ним посмотреть, где он живет. Я отправилась, и шли мы с ним чуть ли не в конец села. Маленькая мазанка-хатка, двор обнесен плетнем. Но как ни звал он меня в дом, зайти к ним я не решилась.
  Степное село Калмыцкие Мысы. Часто дуют бураны, снегу нанесло - горы. Топят печи с кизяками. Пойдешь морозным утром в школу, из труб домов столбом поднимается дым. Специфический кизячный запах дыма. Он всегда напоминает радостное детское школьное утро.
  Но в доме рано утром кизяки являются серой прозой. Из печей приходится выгребать мешки кизячной золы. И целую зиму заниматься этим делом надоедливо. Зима, в доме всегда весело. Это веселье и добродушие идет от тети Кати и Нины. Прибежишь из школы, пообедаешь, выучишь уроки и бежишь на катушку. Разметать ее и содержать в порядке было поручено мне и Леле. Я очень любила эту работу и никогда не ленилась делать ее. Было даже освещение на этой катушке: на столбе колодца висел фонарь. Иногда вечерами собирались на катушке Нина и Коля с друзьями. Зажигали фонарь. Катались парами на санках, а то и всей кучей на большой коже. Мы тоже участвовали в этом веселье. Для себя мы с Лелей сделали лубки. Я долго пыхтела над этим делом. Нашла старое сито, не побрезговала обмазать его коровьим пометом, вклеила веревочку, облила водой и заморозила. Так вместо санок делали все дети в Мысах. Ах, как хорошо было кататься на "санках", сделанных своими руками! Длинными вечерами зимними все сидели в освещенной столовой, щелкали семечки и в основном читали. Мы, дети, или играли в углу комнаты, или смотрели журналы, или читали сказки. А за окном потрескивает мороз, а в доме цветут на окнах цветы и при свете лампы-молнии так уютно, тепло. В печи пламенеют кизяки.
  Подходит Рождество. Это значит: яркие праздники, а там и святки, 2 недели радостного веселого времяпровождения. В школе будет елка! Я увижу елку первый раз в жизни. И у нас в доме поставят елку! Леле и мне шьют праздничные платья. Дядя из Барнаула привез мне новые ботинки. Сшили нам платья. Чудо! Розовые платья с бордюром. Помню из этой же материи широкие пояса с бантом над пышной юбочкой. Полосы мы отрастили. У меня слегка вьются, но в ленты еще не забираются. Поэтому купили нам узкие гребешки, охватывающие половину головы. С ними уже можно соорудить из наших коротких волос маломальскую "прическу". Мы разучиваем к елке стихи и репетируем танцы, все это под руководством милой Нины. Я учу стихотворение:
  В школе шумно раздаются
  Беготня и смех детей:
  Знать, они не для ученья
  Собрались сегодня в ней.
  Нет, рождественская елка
  В ней сегодня зажжена,
  Пестротой своей нарядной
  Деток радует она.
  Детский взор игрушки манят:
  Вот лошадка, вот волчок,
  Вот железная дорога,
  Вот охотничий рожок.
  А фонарики! А звезды!
  Все алмазами горят.
  А орехи золотые,
  А прозрачный виноград!
  Наконец, сочельник. Торжественный вечер. Мы целый день постимся, а первой звездой едим кутью, т.е. вареный сладкий рис с изюмом. В доме блеск, в гостиной стоит елка. Я ее вижу впервые. Ведь в Мыюте елки не устраивали. Я в восторге от елочных украшений. Особенно мне нравились картонажные игрушки. Серебряные собачки, золотые курочки, козочки, верблюды и другие. И особенно красива была серебряная мишура. У стены в гостиной приготовили закусочный стол. Чего там нет! И гуси жареные, и поросенок, а новое для меня неизвестное - это голландский сыр (красная головка) и сардины. Сардины мне очень понравились, а сыр показался невкусным, как мыло. На кухне приготовлены традиционные рождественские сырчики. Это шарики из сладкого творога, и они заморожены. Очень мы их любили и грызли, но у многих от простуды болело горло. Рождеству предшествовали филипповки, т.е. четырехнедельный рождественский пост. Поэтому очень рады были молоку, яйцам, мясным блюдам. Все это делало праздник ярким, запоминающимся, радостным.
  Утром мы с Лелей проснулись рано. На кухне уж слышно славят Христа. Это ребятишки, ввалившись гурьбой, поют:
  Рождество твое, Христе Боже наш,
  Воссия миру и свет разума... и т.д.
  Напившись праздничного чаю, собрались пойти славить и мы с Лелькой. До этого мы все спевались и славить - петь научились даже красиво. Я первым голосом, Леля вторым.
  И вот мы пошли сначала к нашим соседям Зайцевым. Пришли на кухню и спросили: "Можно Христа прославить?". - "Славьте" - ответила нам кухарка. И мы с Лелькой запели. Когда кончили петь, открывается дверь из комнаты и выходит... Вешка! Подал он нам по гривеннику, а мы с Ольгой готовы были провалиться сквозь землю, так нам было стыдно. Мы ведь думали, что мальчики еще не приехали из Барнаула на каникулы. А они приехали с сестрой Ольгой вечером накануне.
  Выскочили мы от Зайцевых, но решили продолжать славить. Обошли всех знакомых, везде нас хвалили за красивое пение и давали нам гривенники и дорогие конфеты. Придя домой уже к обеду, мы подсчитали наши коляды, пришлось на каждую больше рубля и прилично конфет. Таких денег у нас никогда не было. Мы чувствовали себя богачками.
  На третий день Рождества была елка в нашей министерской школе. Весь день мы волновались, готовили свои платья, накрахмаленные нижние юбочки, повторяли стихотворения и прорепетировали танцы.
  И вот идем с Ниной в школу. Нашу школу не узнать. Парты все убраны, везде висят цветные гирлянды. Большое освещение. В самом большом классе стоит красавица-елка под потолок. Наверху у нее сверкает рождественская звезда. А игрушки! У меня даже дух захватило от этого великолепия. Сверкающие шары, атласные разноцветные бонбоньерки, наполненные конфетами цветной горошек. Ватные домики, как будто все в снегу, золотые цепи, флажки, картонажные золотые и серебряные рыбки, их птицы, козлята. Корзиночки с разноцветными яичками, книжки-игрушки, почтовые ящики. Но самые чудные - это белые ватные ангелы с большими сверкающими крыльями.
  В другом классе были приготовлены столы с чаепитием и угощением. Из учительской неслись звуки настраиваемых инструментов: гитар, балалаек, мандолин. Ребята все принаряженные бегают - смотрят на елку, а некоторые жмутся к стенкам. Мы: я, Леля, Маруся Зайцева, Валя Анохтина и другие стоим стайкой и волнуемся, ведь мы должны выступать. А в другом конце класса сгрудились мальчики гимназисты, приехавшие на каникулы. Это Вешка, Шура и Володя Зайцевы, Миша и Аркадий Ногайцевы, Кариновы, Кузя из высшеначального училища и другие. Вошли взрослые. Вся молодежь из интеллигенции организовывала вместе с учителями эту елку, ведь в тех условиях это и для взрослых было большим развлечением.
  Начались выступления. Я не помню, как и кто выступал, помню только свое стихотворение. Потом ходили общим хороводом вокруг елки. Играли в разные игры. Разделили нас взрослые с одной стороны в два ряда цепью девочки и с другой мальчики и вели древнюю игру с пением: "А мы просо сеяли, сеяли..." Пели мальчики: "А нам надо Ниночку, Ниночку..." или "А нам надо Лелечку, Лелечку...", и мы, сияющие, выходили и становились в цепь с мальчиками, и эти победно пели: "В нашем полку прибыло, прибыло...". А девочки уныло отвечали: "В нашем полку убыло, убыло..."
  Потом грянул струнный оркестр и заиграл веселую полечку. Нина, Ольга Зайцева что-то шепнули гимназистам. Те приосанились, поправили ремни с пряжками (были ребята в форменных костюмах), прошли через весь класс в нашу сторону и церемонно пригласили нас на танец. Меня пригласил Вешка Зайцев. Сердце мое замерло от радости, я сделалась пунцовой. Мы пошли танцевать. И так весело, так свободно танцевали, ведь мы уже нравились друг другу. За полькой последовал краковяк, потом вальс. За бальными танцами музыканты стали играть плясовые. Тут уж плясали крестьянские мальчики и девочки. Плясали и взрослые. Партиями мы ходили пить чай. В высоких вазах различное домашнее печенье: тут и хворост, и прянички, песочники, карточки, сахарные калачики и многое другое. В вазах конфеты.
  До поздней ночи царило в школе шумное веселье. В заключение были розданы подарки: игрушка с елки и красивый кулек со сладостями и яблоком. Нам с Лелей сняли с елки одинаковые большие стеклянные красные шары, покрытые серебряными горошинами. Я была очень огорчена этим подарком - ведь мне так хотелось получить чудесного ангела с большими сияющими крыльями. Но ангелов никому не подарили.
  Веселые святки. Каждый день катаемся с горки в нашем огороде, приходят на катушку к нам мальчики Зайцевы и вместе с ними наша подружка, их сестра Маруся. Радость общения с любимым мальчиком Вешкой. А вечером дома самые детские игры в "дом". Под деревянной высокой кроватью тети Кати устраиваем дом. Ходим друг к другу в гости, угощаем, ведем разговоры. В играх копируем взрослых. Иногда днем встанешь в гостиной перед зеркалом и разглядываешь себя. Уже хочется быть красивой. Носом своим я недовольна. Мне хотелось бы иметь греческий нос с горбинкой, вот такой, как у нашей Нины, но увы... Но весь этот налет "взрослости" незначителен. В основном по-детски носишься, играешь и радуешься жизни.
  В конце каникул - святок моя жизнь омрачилась тяжелым чувством - завистью. Шары, полученные на елке, мы с Лелей повесили на фикусы (елку в доме уже убрали). И вот в один прекрасный день мой шар упал и разбился. Я страшно огорчилась, а потом меня начала мучить зависть, что Лелькин шар висит целехонький. Тяжелое это чувство - зависть. Нет тебе покоя, и настроение из-за этого дурное. Дня три я ходила и страдала. Наконец, решилась. Сняла потихоньку шар, убежала за пригоны, разбила его и закопала осколки в снег. Вечером Леля хватилась игрушки и даже плакала от огорчения. А я с жестокой радостью смотрела на эти слезы: мне стало легко. Никто никогда не узнал, как сгинул этот шар. Но было в этом скверном моем поступке для меня одно благое дело: испытав это тяжкое чувство - зависть, я потом всячески глушила его в себе, и, выросши, уже совсем не была завистлива.
  14 января с.с. знаменательный день - именины мои и Нины. Приглашено много гостей, приготовлено угощение. Дядя был в Барнауле и купил хорошие подарки Нине, мне и попутно Леле. Нам с Ольгой он купил кукол с закрывающимися глазами, роскошных, с красивой фарфоровой головкой. Мне подарили куклу-блондинку с чудными голубыми глазами, белокурыми волосами в голубом атласном платье, отделанными кружевами, в белых туфельках. Подарок роскошный! Я даже не мечтала о такой кукле.
  И вот настало радостное утро именин. На занятия в школу я, как именинница, не пошла. Но меня послали к учительницам Нине Александровне и Зинаиде Александровне пригласить их вместе с матерью к нам на именины. Я с удовольствием побежала выполнять это поручение. Зинаида Александровна (в моем альбоме есть фото этих учительниц) жила с мамой Марией Михайловной в мезонине школы. С трепетом я поднималась вверх по лестнице в мезонин. Я ведь не была у них. Все, что относилось к учительницам, было необыкновенно, ведь в моем понятии это были особые люди, на которых я смотрела с некоторым обожанием, и жизнь их казалась какой-то высшей тайной. Меня встретили очень приветливо, расцеловали, поздравив с днем Ангела, и преподнесли мне подарок - жестяной расписанный с широким горлом кувшинчик, наполненный карамелью в разноцветных обертках. Этот кувшинчик долго жил у меня и всегда вызывал радостные воспоминания о моих больших именинах. К вечеру мы с Лелей надели свои розовые парадные платья. Именинница - Нина в белом кружевном платье с золотой сеткой на волосах казалась мне необыкновенной красавицей. Вечер прошел очень весело, было много музыки, песен, танцев. И мы крутились тоже, нас приглашали на танцы взрослые кавалеры. Были игры в шарады, как всегда в фанты. И еще взрослые играли в флирт. Это карточки, там обычно обозначены названия камней. Например, изумруд, топаз, хризолит и др., а под названием какая-нибудь фраза, или изречение, или стих.
  Например: топаз
   Любви все возрасты покорны.
  или рубин
   Пой, ласточка, пой!
  И вот так, обмениваясь карточками, ведут разговор. Поздно разошлись гости. Я уснула уставшая, но довольная так радостно проведенными именинами.
  Потом покатились будни. Дни проходили у учебе, в домашних делах, в играх, в детских забавах. Изредка вспоминался Вешка, и это воспоминание вызывало всегда чувство счастья. Моя первая детская любовь тихо дремала в моем сердце.
  Подошла весна. В конце мая смирновский дом вновь наполнился шумной молодежью. Приехали из Томска мама, Агнюша, Тона; из Барнаула - Шура и Костя. Приехала тетя Оля Олерова, двоюродная сестра дяди Павла. Она учительствовала в Маралихе. Хорошая портниха. Целыми днями она сидела и шила. Обновлялся гардероб девочек: ведь за зиму все подросли и платья стали малы.
  Приехали на каникулы все сельские гимназисты и реалисты. Начались наши летние труды и радости. Трудились мы в огороде, много работы было со смородиной и крыжовником. Несли дежурства по дому. Я по-прежнему летом помогала Семеновне в дойке коров.
  А радости: это купанье, игра в мяч, которой мы занимались почти каждый вечер, общение с мальчиками. В это лето особенно расцвела наша прекрасная дружба-любовь с Вешкой (Вениамином). В игре в мяч в разлуки он везде отдавал предпочтение мне. Сады наши были рядом. Увидев его утром в саду, я уже целый день играла, делала что-нибудь, а в душе жило ощущение счастья и необыкновенной радости жизни. Все казалось ярким: и солнце, и дождь, все казалось значительным и милым. Герцен правильно сказал в своем письме дочери, что первая любовь благоуханна. Но я всячески скрывала свои чувства. Я не хотела, чтобы кто-то знал о них. Я как улитка замыкалась, как только мне упоминали о Вешке и вообще о Зайцевых. А из-за Вешки все Зайцевы были милы мне: и его родители, и братья, Маруся его сестра, его дом, который я видела каждый день, даже их лавка и приказчик. Если посылали за покупками, я шла только к Зайцевым. Только за мятными лепешками я ходила в лавку Кариновых, т.к. у Зайцевых их не продавали. И всю жизнь я ни с кем и никогда не говорила о своей любви. Не сказала и Вешке, как не сказал и он. Да мы и малы были говорить об этом, а просто чувствовали и радовались этому чувству. А вообще-то все это было по-детски и шито белыми нитками. Взрослые замечали и подтрунивали, а это жестоко ранило меня, мою гордость.
  Но вот пролетело и лето 1913 г. Мама решила везти меня в Томск и пометить в пансион для сирот духовного звания при женском монастыре. Распрощалась я с тетей Катей и со всеми домочадцами. Тоня с Агнюшей уезжали позднее. Мама, Костя и я раньше. Приехали мы в Белоглазово и сели на пароход, идущий из Барнаула до Томска. Ехали, как обычно, в 3-м классе. Путешествие было приятным. В Новониколаевске (Новосибирск) пароход стоял несколько часов. Ходили на пристань. Новониколаевская пристань славилась пеклеванным хлебом и кетовой икрой. И то и другое вволю я ела первый раз. Все очень понравилось. Перед Томском была пристань Черемошники. Там в августе всегда продавалась отличная спелая черемуха.
  Вот мы из Оби повернули в реку Томь. Вода в ней прозрачнейшая, видны стаи рыб и камни на дне. А вот и Томск. Мне он показался красивым, Лесной город. Оживленная пристань. Впервые поехала я на извозчике. Мягкий рессорный экипаж. Копыта коня цокают по булыжной мостовой. Этот новый для меня звук запомнился на всю жизнь. Заехали мы к Апполинарии Яковлевне Недосекиной, знакомой мамы еще по Черному Аную, куда А.Я. приезжала летом на кумыс и столовалась у мамы. Она учительница в начальной школе, а также репетитор у детей известного томского книготорговца Макушина. Живет А.Я. в чудесном уголке Томска. Это Петропавловская площадь, большая покрытая травой-муравой. В центре площади стоит большая из красного кирпича церковь св. Петра и Павла. Одноэтажный уютный пятикомнатный дом стоит в саду, и только фасад его с 4-мя окнами выходит на площадь. Парадное крыльцо. Три комнаты сдаются обычно студентам, в двух комнатах и кухне живет Апполинария Яковлевна с тетей Ольгой Никитишной. Ап. Як. Старая девушка учительница, очень симпатичная и добрая женщина. О.Н. старушка, была парализована и так и осталась с поврежденной речью. Почему-то она очень симпатизировала Косте и звала его Ваняткой.
  Обстановка у них городская красивая. Мягкий диван, большое зеркало, большой чайный стол. В комнате А.Я. красивый туалетный столик, заправленная пикейным покрывалом белоснежная, вся в кружевах кровать. Сад, скорее огород очень большой. Очень понравились мне кусты красивых георгинов, конец августа как раз пора их цветения. А цветы эти я видела впервые. И пленило меня зрелище колодца, вокруг которого расстилался ковер разноцветных анютиных глазок. Эти цветы я видела впервые, если не считать диких виол на Алтае. За большим рвом ниже площади, проходила одна из главных улиц Томска Миллионная. Оттуда уже с утра доносился шум города и господствующим в этом шуме был цокот лошадиных копыт. Это проносились коляски и экипажи извозчиков по булыжной мостовой.
  В Томске у Апполинарии Яковлевны мы прожили недели две. Стояли ясные золотые предосенние дни. Мама была в хлопотах о моем устройстве. Помню ее молодую в сером пальто-бурнусе, а на голове модный в то время шашмур. Это головной убор из материала, сшитый наподобие крестьянского головного убора. Все6 у мамы сшито из недорогих материалов, бедновато, но модно. Как мы выглядели в то время (1913 г.) можете посмотреть, дети, фотокарточку в моем альбоме. Я сижу на диванчике, а мама стоит сзади, облокотившись на спинку диванчика, и все это на фоне моря. Мне нравится у Недосекиных, нравится их городская жизнь. Утром рано приезжает водовоз и привозит воду для питья. Для хозяйственных нужд берут воду из колодца в саду. Также рано доносится шум с Миллионной улицы. С В.Я. я хожу по магазинам и на базар, ношу ей сумку. И всегда в конце хождения мы заходим с ней в фруктовый погребок, откуда даже на улицу проникает сладкий аромат фруктов. Чего только нет в этом фруктовом магазинчике! И груши, и яблоки, и виноград. Но больше всего мне нравились апельсины. И всегда мне А.Я. покупала их в награду за труды большой ярко-оранжевый апельсин. И еще около дома на площади торговал мужчина пирожными. Они были разложены на лотке, и каких только не было пирожных! Стояли они дорого 5 копеек штука. Мама несколько раз покупала мне пирожные и всякий раз разные. Сейчас в наших кондитерских магазинах я не вижу таких чудесных и разнообразных печений.
  Томск казался мне чудесным большим и нарядным городом. Запомнился он мне в предосеннем зелено-пестром убранстве, залитый золотым осенним солнечным светом. Таким он и остался в моей памяти.
  В один из дней мама собралась ехать на извозчике на заимку, где отдыхал тогда архиерей, на поклон к владыке. Нужно было его разрешение, чтобы меня приняли в пансион сирот духовенства при женском монастыре. Приехала с заимки мама радостная: на руках у нее было распоряжение владыки о моем зачислении.
  Прежде чем отвезти меня в монастырь, мы с мамой съездили на извозчике туда и осмотрели. Расположен был женский Иоанно-Предтеченский монастырь на окраине города. Занимал он добрый городской квартал, а может быть со всеми службами и два квартала. Обнесен он был высокой каменной стеной. Внутри его высились колокольни 2-х церквей, а также были видны кресты домовых церквей. Большие каменные ворота с железными створками на цепях. Узкая в каменных столбах калитка, у которой дежурила привратница-монашка. Вверху над воротами картина - огромный глаз, называемый "Недреманое око". Напротив главных ворот через дорогу на целый квартал, заросший лесом, тянулось городское кладбище.
  Здание, на втором этаже которого находился наш пансион, было в северном конце монастырской усадьбы. На первом его этаже располагались кельи монахинь и просфорная кухня-пекарня, а также и наша кухня. Из окон нашего класса виднелась церковь Успения, а около нее находились могилы именитых граждан г. Томска. Богатые люди нанимали монашек ухаживать за могилами и каждый вечер зажигать лампады на крестах. Вечером было жутковато смотреть в окна, обращенные к церкви. Огни эти напоминали о смерти. Почти у самых ворот монастырских (внутри) стояла вторая церковь святого Иннокентия. В ней исполнялись все монастырские службы ежедневно. Ежедневно мы слышали звон ее колокола и видели черные фигуры монахинь в клобуках, которые шли в церковь в сопровождении своих послушниц. На голове у этих девушек были остроконечные черные шлычки.
  Настал день, когда мама повезла меня в монастырь, чтобы оставить в пансионе на всю зиму. Распрощалась я с радушными Ап. Як. И Ольгой Никитичной. Сели мы на извозчика и поехали. День был унылый, серый, накрапывал дождь. На сердце у меня скребли кошки.
  У ворот мы сошли с экипажа. Мама рассчиталась с извозчиком, и мы подошли к калитке, постучались. Открыла нам привратница в монашеской одежде. Подошли к большому каменному зданию, постучались в парадную дверь. Нам открыли дверь и провели через коридор к настоятельнице в комнату. Это была наша знаменитая Анна Ивановна. Согнувшаяся бледная старуха в длинной юбке и поверх ее длинной кофте с оборочкой по краю, с черной кружевной финьшонкой на полуседых волосах. Была она из дворян, старая девушка институтка. Почти каждое воскресенье ее навещали родственники, жившие в Томске. Это были военные офицеры, их жены и дети.
  Мама беседовала с настоятельницей, а я осматривалась, и все мне в свете серого ненастного дня показалось таким казенным, таким унылым, что тоска тисками сжала мое сердце. Мне даже страшно было смотреть на угол комнаты, весь увешанный иконами, и глубокое кресло перед этим иконостасом. Но вот мама встала и стала прощаться со мной. Я заплакала, мне хотелось вцепиться в мать, я хотела просить ее, чтоб она не оставляла меня в этом ужасном месте, но я не посмела. Я знала, что маме трудно, и некуда меня больше девать. Мама ушла. А я вышла в столовую, встала у окна, смотрела на серую сетку дождя, на солдатские казармы, видневшиеся за монастырской стеной, и лила горячие слезы. Почти две недели я плакала каждый день и каждую ночь в постели. Тоска по домашней жизни, по воле грызла мое сердце. Ведь теперь я жила за каменной стеной и никуда отсюда не могла выйти. Даже на улицу на прогулку нас не пускали.
  
  МОНАСТЫРСКАЯ ШКОЛА
  
  В этом пансионе - школе нас было немного, человек 20. Все это были сироты - дети священнослужителей. Помню только одну девочку, дочку сельского купца Лину Швецову, а у остальных отцы были или священниками, или дьяконы, или псаломщики.
  У школы было 5 больших комнат: столовая, спальня, классная комната, комната надзирательницы и комната учительницы. Здесь же на втором этаже была комната-мастерская, где послушницы шили ризы и вообще облачение для священнослужителей. И еще одна рядом с комнатой учительницы была занята молодой вдовствующей купчихой Варварой Степановной. Внизу на первом этаже была наша кухня, где жила кухарка, тоже монастырская послушница. Столовая была большая комната, четырьмя окнами обращенная на север с видом на солдатские казармы. Здесь стоял большой буфет, длинный через всю комнату обеденный стол на 22 персоны. У стены деревянный коричневый диван и 22 табуретки. В углу столовой был небольшой иконостас, пред которым висела лампада. Перед каждой едой и после еды мы выстраивались полукругом в 2 ряда перед иконами, и дежурная девочка читала молитву.
  Еда была простая, но сытная и питательная. Дежурные раскладывали на столе к обеду ложки, по большому ломтю черного ржаного хлеба и по кружке квасу. Обед был из двух блюд, третьим блюдом был квас. Запомнились прекрасные мясные щи-борщи. Но особенно был хорош мясной суп с картофелем. За всю жизнь я больше нигде не ела такого супа. И как ни старалась, и сама не могла такого сварить. Вкуснейшая была морковная запеканка и гороховая запеканка. Очень вкусны были пироги с начинкой из вареного мяса. Это был завтрак по воскресеньям. Ели 3 раза в день. Были сыты, голода не чувствовали.
  Спальня была очень своеобразна. В два ряда стояли 20 деревянных кроватей. Постели тщательно заправлены байковыми одеялами, заложенными в две складки как по линейке. Подушки должны были быть взбиты. Нас долго и упорно учила А.И. заправлять постели. Иногда приходилось раза 3-4 перестилать постель. Но это было нам на пользу, мы учились делать все тщательно. Но самым интересным в этой комнате были кукольные квартиры, устроенные на столах, которые тянулись вдоль стен. На каждом столе была квартира на 2-х кукол - кровать, туалетный столик, круглый стол и 4 кресла все было вырезано и очень искусно сделано из картона. Кукольная квартира состояла из спальни т столовой-гостиной. Квартира давалась в голом виде. Девочки должны были играючи сшить все: и матрацы, и подушки и одеяла. Сделать скатерти, вышить их. Связать шторы и повесить на окна, нарисованные на картонной стене. Также одеть куклу, все ей сделать: и белье, и платье, и пальто. Связать шапочку, сшить туфельки.
  Но играть нам позволяли только в праздничные дни. Мы с упоением играли в эти кукольные домики. Короткого праздничного дня не хватало, чтоб выполнить все, что с таким желанием и интересом обдумывалось в течение недели. У кого не было куклы, тем давали казенные. Эти куклы обычно покупались дамами-патронессами, которые приезжали к А.И. Очевидно, она была какая-то знатная дворянка. Родня у нее была богатая, именитая. У меня не было куклы. Мне дали новую, но дешевую куклу. Меня очень огорчало, что кукла моя некрасива. Как я ни наряжала ее, она казалась мне хуже других. Тут я вспомнила свою куклу-красавицу в голубом атласном платье, которая осталась дома у тети Кати.
  Эта затея с кукольными домиками была очень удобна для Анны Ивановны, потому что мы целый день сидели как мышки, шили для кукол, наряжали их, переговариваясь вполголоса. И наша надзирательница могла спокойно молиться, сидя в кресле перед иконостасом в углу ее комнаты, которая была рядом с нашей спальней.
  А молилась она целый день и вечер, отлучаясь только в столовую или на кухню для проверки.
  Ночью мы спим в своих кроватях, дверь в комнату Анны Ивановны открыта, и нам виден огонек лампады и А.И., шепчущая свои молитвы.
  Если в Мыюте мы, девочки, коллекционировали стеклышки, разноцветные нитки, то здесь для нас самым драгоценным были тряпочки. Ужасно хотелось шить, а шить не из чего. В ризной нам иногда монахини давали кусочки парчи или шелка, но это было нечасто. А хотелось сшить белье кукле, платьице, а также красивый подзор, наволочки и др. Но материала не было. Писала я маме, чтоб послала тряпочки, но мать, должно быть, не поняла и сочла это странностью. У богатой Лины Швецовой я иногда зарабатывала шитьем лоскуток для своей куклы. Ах, как тяжело быть бедной! Наша Анна Ивановна хотя и молилась, а одним ухом прислушивалась в нашим разговорам. Лине Швецовой не хватило места в кукольном доме на столе, и квартира для ее куклы была устроена в сундучке, который стоял на полу у дверей в комнату Анны Ивановны. В одно из воскресений мы сидели с Линой около сундучка на полу, шили куклам и разговаривали. Я ей сказала, что получила от мамы письмо, в котором ужасно много ошибок. Я ошибки все подчеркнула, сосчитала их. Маме надо поставить кол, но я поставила ей 5. Ведь это мать, нельзя ей ставить ей кол, резюмировала я. Потом я Лине стала рассказывать про страшный суд. Как в одну прекрасную ночь полетит ангел по небу и протрубит в трубу, поднимая умерших на суд. И посыпятся с неба звезды, и встанут люди перед богом. Наверное, я очень красочно все расписывала Лине, потому что вечером Анна Ивановна позвала меня к себе и похвалила: "Это хорошо, Нина, что ты почитаешь мать и поставила ей 5, но плохо, что ты проверяешь мать. Это грех. Помнишь заповедь Божью?". - "Чти отца твоего и матерь твою и да благо ти будет и да долголетен будешь на земли". "Очень хорошо ты знаешь и хорошо рассказываешь о Страшном суде".
  Не помню, откуда я узнала о Страшном суде, но эта легенда потрясла мое воображение. Я начала все время думать о конце мира и дошла, очевидно, до нервного расстройства. Я с тоской ждала ночи, потому что не могла от страха спать. Лежала, смотрела на темное ночное небо и все ждала Ангела с его страшной трубой, боялась, что посыпятся с неба звезды. Я будила соседку, но девочка хотела спать, и я опять оставалась одна со своими страхами. Тогда я выходила в коридор, где горел свет, садилась на голый деревянный диван напротив двери в комнату вдовы-купчихи Варвары Степановны, натягивала рубашонку на колени. И так в позе Аленушки меня заставала Анна Ивановна. Выживающая из ума старуха не могла понять моих детских страхов, она считала их блажью и, надавав мне хороших шлепков водворяла меня в постель. А утром учительница Степанида Васильевна в классе спрашивала: "Кто это сегодня получал "ленточки" (шлепки)?" Кто-нибудь ей отвечал: "Нина большая", т.е. я. А была еще Нина маленькая (Шабанова). И Степанида Васильевна как будто бы добрый человек, считала такое дело нормой.
  Думаю, что все это кончилось бы для меня плохо, если бы на помощь не пришла Варвара Степановна. Ей в комнате через дверь было слышно, как почти каждую ночь порет меня Анна Ивановна. Добрая женщина поняла мои страхи и пожалела меня. Она объяснила Анне Ивановне, что я нездорова, и меня надо лечить, а не бить. И предложила поставить мою кровать в ее комнату, а вместе со мной поместить Тоню Торопову, к брату которой Варвара Степановна была неравнодушна. Анна Ивановна согласилась. И мы с Тоней стали спать в комнате Варвары Степановны. Когда у меня начинались приступы страха, добрая женщина брала меня к себе в постель и под ее защитой я успокаивалась и засыпала. Но это нервное расстройство стало уже таким глубоким, что приехавши летом домой, я переживала вновь эти страхи. Помню, мама встревожено говорила тете Кате: "Испортили там девчонку". Меня показывали фельдшеру, поили бромом и валериановыми каплями. Это ли помогло, или спокойная радостная обстановка в семье, игры, купание, радость и беззаботность, но к половине лета мои страхи прошли. Я поправилась.
  Совершенно новый распорядок жизни. Поступив в монастырскую школу, ты расстаешься со всем домашним. На нас розовые ситцевые рубашки, панталоны с тесемками. Платья ситцевые серые, или в полосочку, или другой какой-нибудь рисунок на сером фоне. Черные глухие передники, грубые чулки, ботинки. Все мы наголо обстрижены. В классной комнате и в столовой небольшие киоты (иконы). Мебель простая. Ни одного цветка.
  В классе стоят в два ряда двухместные парты, стол и стул для учительницы, книжный шкаф, где лежали учебники, и на двух полках помещалась библиотека для чтения. В углу, где небольшой иконостас, стоял 3-х угольный столик, на котором лежали Псалтырь и Евангелие.
  Два окна были обращены на север и два других окна на запад. Причем вид из западных окон наводил страх и уныние на нас. Полностью виднелась Успенская церковь и вокруг нее могилы томских богатеев, освещенные вечером светом лампад.
  Вставали мы в 7 часов утра. Умывшись, одевшись, заправив кровати, мы шли в классную комнату на молитву. Вставали полукругом в два ряда перед иконостасом, и дежурная девочка читала утренние молитвы. Завершив молитвы коленопреклонением, мы вставали, становились в пары и шли в соседнюю комнату пить утренний чай. После чая шли в класс на занятия. Меня почему-то посадили во второй класс, так что я должна была учиться в монастыре еще в 3-м классе и, только окончив его, могла поступить в Епархиальное училище.
  Перед каждой едой и после каждой еды мы опять становились перед иконами, и очередная дежурная прочитывала соответствующие молитвы. Таким образом, за день мы восемь раз молились перед иконами и клали поклоны.
  После занятий уроками мы шли обедать. Я уже описывала наши трапезы. Еда проходила в полном молчании. Во главе стола сидела Анна Ивановна, наша надзирательница и разливала суп или раздавала второе, а дежурные девочки разносили тарелки и подавали на стол. По правую руку Анны Ивановны сидела за обедом, а также чаем и ужином наша учительница Стефанида Васильевна. После обеда дежурные убирали со стола, подметали под столами крылышками крошки и мы садились все в столовой кто за столом, кто на диване и занимались рукоделием. В это время учились штопать чулки и одежду, класть заплаты, вязали чулки, рукавицы, учились вязать кружево. В то время как мы работали, назначенная Анной Ивановной девочка читала нам вслух жития святых". Так за год мы познакомились с Четьи - Минеями, т.е. с историей жизни святых. Большое впечатление на меня произвела жизнь Николая-Угодника, особенно когда он тайно помогал бедным, клал им на подоконник что-нибудь нужное. "Эх", - думала я, "вот бы Николай-Угодник положил нам с мамой на окно побольше денег!". Мы ведь всегда нуждались в них. Еще запомнились жизнеописания Алексея, человека Божьего - "С гор потоки" и жизнь Марии Египетской, день которой отмечался 1 апреля. Великая это была блудница, а вот ведь - святая. Правда, что такое блудница, было непонятно, но думали, что блуждает где-то она то ли в лесу, то ли еще где.
  Иногда Стефанида Васильевна оживляла наши послеобеденные занятия рукоделием. Она выходила в столовую с гитарой и под гитару мы пели с учительницей песни из лепты, но самой любимой нашей песней было стихотворение Лермонтова "Воздушный корабль". Мы пели о Наполеоне и сочувствовали ему. Особенно трогали нас строки:
  Но спят усачи - гренадеры
  В равнине, где Эльба шумит,
  Под снегом холодным России,
  Под знойным песком пирамид.
  И маршалы зова не слышат:
  Иные погибли в бою,
  Иные ему изменили
  И продали шпагу свою...
  Для меня под влиянием этих стихов Наполеон стал любимым героем. Как обрадовалась я, когда в 1917 году, впервые приехав к Борисовым, увидела на письменном столе Зои чугунную статуэтку Наполеона в его традиционной возе в треуголке и со скрещенными на груди руками.
  В будни ни одного часа нам не давалось для игры, играть мы могли только по воскресеньям и другим праздникам.
  В 6 часов вечера мы шли в класс и садились готовить уроки. Тут же с нами сидела Стефанида Васильевна, она занималась рукоделием или чтением, но все время посматривала на нас. Можно было подойти к ней с вопросом. Учительница она была добрая и разъясняла охотно и хорошо.
  При такой постановке учения мы получали хорошие и прочные знания. Мне ученье нравилось, я любила вечерние занятия. Решать задачи, выполнять письменные упражнения, учить стихотворения - все это доставляло мне удовольствие. Особенно бывала счастлив, когда решалась задача. В письменных упражнениях приятно было достигать образцов, а иногда лучше еще делать.
  Кроме того, Стефанида Васильевна предоставляла возможность ученице, приготовившей хорошо и быстро уроки, самолично порыться в книгах для чтения и почитать в свободные минуты.
  Я уже начала любить чтение. И как же интересно было перебирать книги, смотреть картинки, заставки, виньетки. Даже печать радовала. Найдешь книгу-сказки, печать ясная, крупная, первая буква в первом слове главы большая, раскрашенная (заставка). Внизу виньетка, и такая радость от этой красоты. Там на полке я нашла "Хижину дяди Тома" и не один вечер проливала слезы над этой книгой. Там я нашла "Робинзон Крузо" и, не видя и не слыша ничего кругом, обитала вместе с героем на необитаемом острове, доила коз, выращивала виноград, беседовала с Пятницей, ужасалась при виде людоедов. Но самое большее впечатление произвела на меня "Капитанская дочка" Пушкина. Как я сочувствовала Гриневу и Машеньке, как презирала за коварство и подлость Швабрина! Это чтение было первоначальной школой воспитания чувств. Любовь, долг, верность, порядочность - все эти понятия уже закладывались в душе. Я знала стихи Пушкина, музыка их пленяла детскую душу. Но в "Капитанской дочке" была первая серьезная встреча с Великим Учителем Жизни.
  О, пламенный наставник юных лет,
  Тебя с собой всегда я вижу рядом
  Как же я была возмущена, когда в 1934 году в зале института марксизма-ленинизма смотрели кинокартину "Капитанская дочка". Ужасное искажение пушкинской повести, все навыворот. Где высокое звучание высоких чувств, свойственных этому произведению?! Машенька - дурочка, Гринев - подлец, Швабрин - положительный герой. Я даже не стала смотреть до конца эту картину. Мне было обидно за Пушкина. Но вот теперь новая кинокартина, где Гринева играет любимый киноартист Олег Стриженов. Возвращено прежнее очарование этой повести: люди показаны так, как с великим пониманием человеческого духа рассказал нам о них Пушкин.
   Нас систематически приучали к труду, к самообслуживанию. Без конца где-нибудь дежурил. Мыли посуду, убирали в комнатах, два раза в неделю мыли полы. Дежурили по туалету, по гардеробной. Если протирались локти, учились ставить заплаты, штопали и подвязывали чулки. Так в труде, в ученье проходили дни. Оживляло и разнообразило жизнь хождение по субботам и воскресениям в церковь при доме Трудолюбия (монастырский приют для девочек) к церковной службе. В субботу вечером мы одевались в парадные платья и фартуки, надевали толстые из серого материала зимние пальто, самодельные шапки с ушами, строились парами и шли к выходу из монастыря. Там вдоль монастырской стены шли по тротуару до конца квартала, где на территории монастыря находился до Трудолюбия и при нем домовая церковь. Сопровождала нас всегда Стефанида Васильевна. Церковь эту посещали мы, трудолюбские девочки и солдаты из соседних казарм под командой фельдфебеля. В церкви мы раздевались и становились рядами слева. Справа также рядами стояли трудолюбские девочки в возрасте от 8-10 лет до 17. Позади трудолюбских рядами стояли солдаты. Певчие были из трудолюбских и пели они высокими чистыми голосами, и служба казалась торжественной и красивой.
  Запомнилось, как где-то перед концом зимнего мясоеда пелась песня-плач "На реках Вавилонских, там мы сидели и плакали, когда вспоминали о Сионе". Это была скорбная необыкновенной красоты впечатляющая песня. Еще любила я, когда при всенощной пели "Свете тихий, святые славы...." И "Слава в вышних Богу, и на земли мир..." Выход в церковь был большим развлечением при нашей однообразной и серой жизни. Мы видели хотя бы на короткое время новых людей, солдат, приютских девочек. Но самыми интересными для нас были генерал и генеральша Золотоплавные. Каждую воскресную обедню они стояли в приютской церкви седые, нарядные, торжественные. Место их было у свечного ящика, специально для них был постелен дорогой коврик. Генерал был ниже жены, но все равно в мундире при красных лампасах с седым бобриком волос он был очень представительный. Генеральша высокая, полная, затянутая в корсет, в длинном облегающем фигуру платье с высокой прической из седых волос и казалась нам чем-то особенным. Тем более что в руках ее был большой вязаный из шелковых ниток ридикюль. По окончании службы одеваться мы проходили мимо генеральской четы и почтительно кланялись им. Генеральша же доставала из своего ридикюля шоколадную конфету и одаривала каждую, проходящую мимо и приветствующую их девочку.
   В связи с генеральшей мне вспоминается случай, когда мне сильно не повезло. Наступила Пасха. На пасхальную заутреню мы торжественно собирались, надели праздничные красные ситцевые в белую полоску платья. Наша Стефанида Васильевна тоже принарядилась. На ней была белая кашемировая кофточка с высоким стоячим воротником, отделанным рюшкой, черная до щиколоток шерстяная юбка и широкий из шелковой резины пояс с красивой медной пряжкой. В церкви все торжественно. Приютские девочки в белых передниках, солдаты тоже начистились, но самые великолепные - это Золотоплавные. Генерал при полной форме и при всех регалиях. Генеральша ослепительна. Седая, представительная, она в голубом атласном платье со шлейфом, высокий стоячий ворот и у основания его приколота большая, сверкающая камнями брошь. Служба шла долго, а мы постились перед пасхальным днем. Я на этот раз была взята на левый клирос в хор петь. И вот стояла я, пела и вдруг чувствую, темнеет у меня в глазах и делается мне плохо. Я упала в обморок. Опомнилась я уже в классе приюта. Когда я оправилась от обморока, Стефанида Васильевна отправила меня с монашкой домой, чем я была очень огорчена. Пришла я. Анна Ивановна сидела молилась, а в спальне лежала девочка, которую по болезни не отпустили в церковь. Я, конечно, начала ей рассказывать, как красиво в церкви, как все освещено, какие все нарядные. Анне Ивановне помешали молиться наши разговоры, она пришла и, невзирая на пасхальную ночь, отшлепала меня. От обиды я заплакала, но это было еще не все. Когда вернулись из церкви девочки, я чуть второй раз не упала в обморок: Генеральша Золотоплавная подарила каждой пасхальное шоколадное яичко с сувениром внутри. Тут уж я была сражена: лишиться такого шикарного подарка!
  Среди зимы у нас было введено новшество. Нас 3 раза в неделю стали выпускать на улицу для прогулки. Купили нам деревянные лопаты, и мы с великим удовольствием выходили в ограду. Там мы огребали снег, чистили дорожки. Весело бегали. Обязательно низко кланялись проходящим монахиням. Иногда пробегали молоденькие послушницы, и мы переговаривались с ними. Нужно отметить доброе отношение монастырских к нам, сиротам. Монахини иногда останавливались, разговаривали ласково с нами. Спрашивали, как учимся, где живут родные, кем служил отец. Так и стоят они в глазах у меня! Строгие черные фигуры. На голове высокий черный клобук (шапка) с черной длинной опущенной на спину мантией. В руках четки. Послушницы, те веселые всегда, готовые посмеяться. Нравилось нам их облачение: длинная черная ряска, тоненькие фигуры опоясаны широким блестящим ремнем. На голове черная шлычка (остроконечная шапка), из-под нее сзади выпущена черная креповая или атласная мантийка. Так всегда хотелось примерить наряд послушницы, уж если не все, то хотя бы шлычку. Но мы не надевали, т.к. нам сказали, что кто примерит этот наряд, значит, он дал обет (обещание) Богу идти навсегда в монастырь. Ну уж дудки. Красота красотой, а остаться навсегда в монастыре мы не хотели.
  Моя жизнь в этом году (учебном 1913-1914) шла не совсем гладко. Прежде всего я заболела корью. Расхварывалась я постепенно. Почему-то в том возрасте у меня сложилось мнение, что болезнь - позорное явление. Я чувствую, что мне плохо и ужасаюсь предстоящему позору. Поэтому крепилась и старалась держаться, скрывала свое состояние как могла. Но все-таки Анна Ивановна увидела, что я вся горю и красная. Меня отвели в монастырскую больничку, которая была рядом с нашим зданием. Там меня уложили в постель в отдельной комнате. Завесили окна красными шторами (считали это полезным при кори) и я отдалась ласковому уходу добрых монахинь. Вот уж где я отдохнула от строгой, даже суровой жизни нашей школы! Добрая ласка и уход монахинь, этих обездоленных потенциальных матерей, много способствовала моему выздоровлению. Больных было мало, а из детей только я одна. Можно представить, как меня лечили, кормили, баловали и ласкали эти женщины. И теперь, когда я слышу и читаю только хулу на монахинь, всем сердцем я не соглашаюсь. На протяжении двухлетней жизни в монастыре мы видели от этих людей только доброе.
  Все мы в школе были приезжие из деревень и поэтому редко к кому из нас приходили в воскресные дни посетители. Единственно к кому ходили почти каждое воскресенье - это к Тоне Тороповой, моей ближайшей подруге, брат Николай, томский семинарист, и это только потому (как мы лукаво разгадали), что он влюбился в Варвару Степановну, мою добрую хранительницу. И эти приходы Николая были их краткими свиданиями. Как видите, и монастырские стены остались бессильными перед любовью. Позднее наши влюбленные поженились.
  Вдруг в один из воскресных дней Анна Ивановна позвала меня из спальни (где мы, как всегда играли в куклы) и сказала, что в коридоре на диване меня ждет гостья. Я страшно обрадовалась, но уже по привычке чинно сложив руки, пошла неспешным шагом в коридор, тогда как в душе бурлило желание сорваться и вихрем полететь. Выхожу, гляжу - на диване сидит Апполинария Яковлевна в своем скромном темном платье и ласково улыбается мне. Я подошла, поприветствовала ее, а она обняла и расцеловала меня. С полчаса мы посидели с ней. Она расспрашивала о жизни в школе. Пообещала, если меня отпустят на рождественские праздники, взять к себе погостить. Принесла она мне в гостинцы отличные груши дюшес. Я впервые в жизни ела груши, да еще такой превосходный сорт. Распрощалась я с Апполинарией Яковлевной с сожалением. Но потом в душе у меня осталось отрадное чувство: я не одинока в этом городе, есть у меня здесь добрый друг.
  Кроме Тони Тороповой, высокой девочки блондинки с чудесным нежным лицом, я слегка дружила с Верой Русановой. Это была коренастая девочка с прекрасными синими глазами, опущенными темными ресницами. Но кожа лица была нечистой, в пятнах и даже с гнойными прыщами. Девочка эта волевая, энергичная, ходит твердо и слегка в развалку. И вот с ней у меня было соперничество. К половине зимы уже определились успехи наши в учебе. Я оказалась лучшей ученицей. Избалованная вниманием мыютинского учителя, отца дьякона, я считала, что и здесь, как первая ученица, я должна быть в центре внимания у Анны Ивановны. Но Анна Ивановна решала иначе. Ей приходилось по делам школы иметь связь с игуменьей монастыря матерью Зинаидой. И вот с записками к ней она всегда посылала Веру Русанову. О Боже! Как хотелось мне пойти к матери игуменье! Ведь это пройти через весь монастырский двор, побывать в трапезной, в игуменских покоях. Пройти по стеклянной галерее, соединяющей покои игуменьи с покоями матери казначеи. Побеседовать с матерью Зинаидой, с самой игуменьей, ведь это счастье. Так думала и сокрушалась я. Но пришлось довольствоваться рассказами Веры.
  Но один раз я все-таки побывала у игуменьи. Вера была больна, и Анна Ивановна послала меня. Я была в восторге. По дороге я чинно кланялась каждой монахине и смиренно говорила: "Матушка, благослови". Сначала я прошла к матери-казначее (мать-игуменья и мать-казначея - первые лица в монастыре). От нее по галерее я прошла к матери Зинаиде, но послушница сказала, что игуменья в трапезной. Я спустилась в трапезную. За длинными столами сидели и обедали монахини. Игуменья сидела во главе центрального стола. Все молча ели, а одна монахиня, стоя перед аналоем (подобие высокой тумбочки с наклонной крышкой) перед иконами читала что-то из Священного Писания. Я подошла к игуменье, поклонилась ей, сказав: "Матушка, благословите", и, поцеловав ей руку, приняв благословение, передала записку Анны Ивановны. Игуменья прочитала написанное и сказала мне: "Хорошо, девочка, да благословит тебя Бог, можешь идти". Я, низко поклонившись игуменье и монахиням, пошла домой.
  Анна Ивановна не очень-то жаловала меня. За какую-то, уж не помню, провинность я была наказана Анной Ивановной. Целый месяц я должна была ходить не в черном, как все, а в холщовом фартуке. Сняли с меня фартук, дали старый мешок, велели распороть, и Анна Ивановна по подобию черного фартука скроила мне из мешка холщовый фартук. Шила я его своими руками и поливала слезами. Носить холщовый фартук было великое позорище!
  И вот я выставлена на позор. С сожалением посмотрела на меня Стефанида Васильевна, когда я впервые в таком виде пришла в класс. Наверное, она была против таких, унижающих ребенка, мер, но она была безгласна, уж таково было ее положение. Только в церковь я надевала нормальный фартук, но никто не смеялся, а сожалея, говорил: "Наказанная... Ну ничего, молись Господу, он простит и обиженного и обидчика".
  Я уже проходила в этом фартуке полсрока, и вдруг весть: на днях в нашу школу приедет владыка! Ужас! Отчаяние! Я умоляю Анну Ивановну разрешить мне встретить архиерея в парадном фартуке, как все. Все девочки просят Анну Ивановну простить меня, но надзирательница неумолима. Тогда я ожесточаюсь. Пусть, пусть я умру, но я достану фартук и предстану перед владыкой, как все! И действительно, при встрече архиерея Анне Ивановне оставалось только бросать грозные взгляды на меня: я была в парадном фартуке. Я отчаяния я презрела все запреты и вытащила парадный фартук из сундука. Для этого мне пришлось выкрасть ключ у дежурной. Так я совершила два тяжких проступка: нарушила запрет и украла ключ. Но я уже решила: будь что будет, семь бед один ответ! И интересно. Я почувствовала облегчение, какую-то внутреннюю свободу. На минуту мною даже овладело злорадное веселье.
  После отъезда архиерея мне была жестокая проборка, я снова надела холщовый фартук, и срок наказания был продлен еще на месяц. Тут близко походили мои именины, девочки просили Анну Ивановну снять с меня наказание ради дня Ангела. Анна Ивановна стояла на своем. А я уж и не просила прощения, во мне произошел перелом, я равнодушно относилась ко всему, и меня уже не мучило чувство позора. Вскоре после этих событий в холщовый фартук была одета и Вера Русанова. Я этим была утешена: не я первая, не я последняя.
  На Рождество у нас елку не устраивали. Мы ходили на елку в дом трудолюбия. Красивая, нарядная елка. Сделаны подарки. Традиционный кулек с яблоком и конфетами, и мне достались краски акварельные. Обращаться с ними я не умела, но все равно красивая коробка, а в ней разноцветные краски и кисточки мне понравились, а потом я научилась раскрашивать рисунки. Самым впечатляющим на этой елке было выступление инспектора. Запомнился его облик. Молодой человек в пенсне с чеховской бородкой в форменном костюме. Он мастерски продекламировал нам стихотворение Некрасова "Генерал Топтыгин". Я была особенно очарована. Потом, когда мы начали учиться, я попросила Стефаниду Васильевну достать мне это стихотворение. Я его выучила наизусть, и у меня возник интерес к стихам Некрасова. Вот так, не предрешая, наставники сеяли в наших душах "разумное, доброе, вечное".
  Дни шли своей серой чередой. Мы учились наукам и рукодельям. Я научилась вязать кружево, освоила всю технику вязания чулка, научилась аккуратно ставить заплаты. Выполнялись дежурства. Навык дежурства у меня был еще в Мысах. Может быть, лень или трудолюбие передаются по наследству? Моя мама была великая труженица и любила работу. Любая черная работа была ей по плечу. Наверное, я уродилась в нее. Лени во мне не было ни грамма. Все дежурства я несла охотно, и делать тщательно и аккуратно мне доставляло удовольствие, а похвала и поощрение старших - радость. Нет, последнее - не подхалимство. Просто у меня появилось в душе желание радовать людей. А чем я располагала? Только уменьем хорошо выполнять поручение, работу. Я так и делала. Это чувство присуще мне было всю жизнь.
  Всей системой обучения и воспитания нас готовили к труду и бедности. И правильно делали. В 10 лет в нас было уже много самостоятельности. Себя мы обслуживали полностью. Даже белье стирать мы помогали послушнице - прачке. Приучались мы к порядку, развивали в нас чувство ответственности. Например, было такое дежурство. Девочка-кастелянша. Она заведует бельем. В шкафу в стопках лежит белье личное и постельное. Принимая белье от прачки, она просматривает, цело ли оно. Если порвано, продрались у платья локти, нет тесемок или пуговиц, маленькая кастелянша докладывает обо всем Анне Ивановне и по ее распоряжению отдает вещь той или иной девочке, чтобы последняя привела свою вещь в порядок: поставила заплату, пришила тесемки или пуговицу. Согласитесь, что для 10 летнего ребенка эта работа кастелянши большая, воспитывающая чувство долга и ответственности. Как и в Епархиальном училище, у нас у каждой был номер. Все вещи, которыми я пользовалась, были обозначены под Љ 7. Эта цифра была мною вышита на платьях, пальто, белье, чулках и ботинках (изнутри). В Епархиальном мой номер был 273.
  Итак, я научилась вязать кружево. Анна Ивановна посоветовала мне связать кружево к полотенцу, и если будет это сделано хорошо, мое кружево она передаст в монастырскую рукодельную, которая берет заказы и продает свои изделия населению. Я с восторгом взялась за это дело. Еще бы, заработать деньги, свои деньги! Взяла я около месяца кружево средней величины не очень сложного рисунка. Вязь у меня оказалась вполне приличной, не очень крутая, ровная. А то ведь некоторые вязали слабой вязью, и тогда кружево теряло свой рельефный рисунок и походило скорее на бредень, а не на кружево.
  Закончила я работу, выстирала кружево, подкрахмалила (сама сделала крахмал), отгладила и понесла на суд Анны Ивановны. Анна Ивановна одобрила мою продукцию и передала в рукодельную для продажи. Вскоре кружево было продано уж не помню за какую сумму.
  Деньги на хранение взяла Анна Ивановна, разрешила мне расходовать их только на покупку просфоры. Внизу у нас была кухня, где специально пекли только просфоры. Это хлебцы из крупчатой муки, тесто ставилось исключительно на воде. Вода, соль, дрожжи и высокосортная мука. Готовить их считалось особым искусством. Эти хлебцы должны были иметь красивый вид и особый вкус и аромат. Потом просфоры в церкви освящались и шли в продажу как священный хлеб в ритуале поминовения за здравие или за упокой.
  Кто из девочек имел деньги (хранящиеся у Анны Ивановны), иногда мог спуститься в просфорную и купить к чаю свежую, еще горячую просфору. Теперь, имея от заработка деньги, я могла иногда позволить себе эту роскошь. Остатки денег Анна Ивановна передала маме, когда та весной приехала за мной. Анна Ивановна похвалила меня за трудолюбие и прилежание, и я была счастлива и горда тем, что вот я уже заработала сама, не надо матери уж тянуться на меня. Я радовалась, что уже два раза в жизни заработала деньги: первый раз за кизяки, второй раз за кружево.
  Как я уже писала, мы часто молились. Однажды из-за непогоды нас не повели в воскресенье в церковь, а мы слушали акафист, стоя полукругом перед иконами в классной комнате. Стефанида Васильевна впереди стояла и читала акафист, а Анна Ивановна стояла позади нашего полукруга и усердно молилась. Я стояла во втором ряду полукруга. А стены классной комнаты были увешаны портретами писателей. Слушала я, слушала непонятный акафист, и скучно мне стало. Я стала рассматривать портреты писателей. У Гоголя приглаженные волосы, маленькие глаза и длинный опущенный книзу нос. Я так увлеклась, что начала руками измерять свой нос и показывать длину носа Гоголя. И вдруг... чувствую, что какая-то рука поднимает мои волосы (они уже отрасли немного) вверх, попросту дергает меня за волосы. Я ужасно испугалась, подумала, что это Богородица наказала меня, и начала усердно молиться.
  После молитвы, когда мы встали в пары, чтобы идти в столовую, Анна Ивановна подошла ко мне и сказала: "За то, что ты вертелась на молитве, останешься без завтрака, и пока мы будем завтракать, ты в столовой перед иконами станешь на поклоны". "Вот чудо! Оказывается, не Богородица дергала меня за волосы, а Анна Ивановна!" - подумала я. И вот все сидят завтракают, едят пироги с мясом, а я бью поклоны перед образами. Утомительно! Перекрестишься, встанешь на колени, приникнешь лбом к полу, а из-под руки смотришь в сторону стола: что же они там еще едят вкусное?
  Но в накладе не останешься. Дежурные потом обязательно сунут наказанной пару пирожков, которые посылает через них сердобольная повар-монашка Варварушка.
  Но вот и проходит длинная зима. Наступает весна. Так радостно на прогулке видеть вылезающую щетину травки, находить маленькие желтые цветочки похожие на лилию, слушать в кладбищенской роще неугомонное пение птиц. Да и в жизни стало как-то полегче. Анна Ивановна меньше наказывает и сердится. И каникулы вот-вот наступят. В мае начали приезжать родные за девочками. Нас осталось совсем мало. И вот настал и для меня счастливый радостный день. За мной приехала мама. День был солнечный, радостный. В душе у меня ощущение необыкновенного счастья и ликования. Переоделась я в домашнюю одежду, распрощалась со всеми обитателями нашего пансиона. Сердечно расцеловала меня на прощанье моя дорогая Варвара Степановна. И мы с мамой пошли на выход Встречные монахини приветливо улыбались, видя отъезжающую домой счастливую девочку. За воротами нас ждал извозчик.
  Началась полоса веселой радостной жизни у Апполинарии Яковлевны. Хождение с ней на базар, по магазинам. Игра на площади. Все интересно: и ритм городской жизни, и люди, окружающие нас. Ходили мы с мамой в игрушечный магазин. Я впервые была в магазине игрушек. С восторгом я рассматривала игрушки и особенно дорогих кукол с закрывающимися глазами. Как мне хотелось такую куклу! Но мама выбрала маленькую (какую подешевле) куклу. Ведь денег-то в обрез, а предстоит еще ехать до дома.
  Прожили мы у Апполинарии Яковлевны дней 10: ждали, когда закончат учебу Тоня и Агнюша. Всех нас мама должны была везти в Мысы. Наконец все в сборе. Куплены билеты на пароход. Мы едем в каютах второго класса. Мама взяла на попечение еще несколько девочек из Епархиального училища, родители которых живут в соседних с Мысами селах.
  Незабываемая поездка! Много едет из Томска на каникулы домой молодежи. Все больше семинаристы и епархиалки. На палубе звенят гитары, песни. Пароход идет хорошо. Кругом красота, зелень и разлившаяся Обь.
  "Мы плывем по Оби
  А кругом острова
  Выступают над гладью реки.
  Зеленеет на свежих лужайках трава,
  Пламенея, цветут огоньки.
  Мы плывем. А кругом необъятный простор
  Замутненных и вспененных вод,
  Чуть темнеет у дальнего берега бор
  Да белеет внизу пароход..."
  В Легостаево нас встретил Шура на своих лошадях. Приехали родные и за другими девочками, которых везла мама из Томска.
  Сияющая весенняя степь. От восторга, от предвкушения радостей распирает грудь. В вышине неба звенят жаворонки. Жадно всматриваемся вперед: когда же Мысы? Но вот замаячили крыльями ветряные мельницы. Вот и часовня. Промелькнули дома, школа. Лошади останавливаются у ворот дома. Нас встречают. С Лелей мы бежим в сад, наперебой рассказываем друг другу обо всем, что пережили за зиму. Леля жила дома. Она рассказывает про Нинину любовь. Про девушку Танечку, сестру Савватия (любовь Нины), и как Леля с ней подружилась, и как они весело тут жили, и какое горе причинил дядя Нине, отказав Савватию, когда тот сделал предложение Нине. И все только потому, что Савватий и Таня из староверческой семьи. Я позавидовала Леле, что так все у нее было интересно, а мне ведь только и было о чем рассказать, так это о кукольных домиках. Правда, монастырь всех очень интересовал, и меня часто просили рассказать про монахинь, про Анну Ивановну и Стефаниду Васильевну.
  Это лето 1914 года.
  Идет оно обычно, как прошлое. Домашнее раздолье, свобода. Правда у всех обязанности по дому, но это не обременяет. Также носимся в саду, на огороде. Ходим купаться, ездим на пашню. Там очень красиво. Избушка стоит на высоком правом берегу Чарыша. Чарыш внизу в обрамлении ив, черемухи, смородинника. Вода прозрачная чистая льется по камням. На луговине цветной ковер. А наверху ровными полосами зеленеют подрастающие посевы пшеницы, овса, проса, гречихи. Скоро все это зацветет. Будем лакомиться стручками гороха, будем брать дикую смородину. Но последнее нам не удалось. В один из дней Шура приехал в необычное время с пашни домой и сообщил, что недалеко от нашего стана, на берегу реки в смородиннике нашли убитого мужчину. Конечно, после этого сообщения мы даже спускаться к Чарышу не стали, не то что смородину брать.
  В жаркую пору дня заберешься в амбар и роешься в книгах. В это лето я разыскала книги с приключенческими романами Луи Буссенара и с увлечением стала читать. Страсти - мордасти! И кого только нет: и дикие звери и дикие люди-людоеды. И отважные европейцы, и всяческие приключения.
  Раз как-то сижу я в саду у плетня под тенью большого тополя и упиваюсь Буссенаром. Вдруг слышу: "Несчастненькие идут! Кандальные идут!" И далеко где-то слышно глухой звон и топот. Я вихрем помчалась за ворота. На повороте улицы, еще далеко не доходя до подворья Зайцевых, показалась нестройная колонна людей. С боков этой колонны шли солдаты, а из дворов улицы выскакивали женщины, дети и подбегали к колонне.
  Вот уже колонна около Зайцевых. Видно, идут арестанты и на ногах у них цепи. Цепи эти звенят, и пыль с дороги поднимается клубом. Женщины подбегают к колодникам и суют им кто хлеб, кто сало, кто яички. Я сорвалась, прибежала в кухню, схватила с листа свежую шаньгу и побежала на дорогу. Колонна как раз проходила мимо нашего дома. Я подбежала к арестантам и сунула одному из них хлеб. Леля, Тоня и Агнюша тоже что-то успели передать несчастным. Эти люди брали подаяние и крестились. А мы смотрели им вслед, и так жалко было людей, хотя, может быть, среди них были и убийцы. Куда их гнали - мы не знали. Через Мысы проходил широкий тракт.
  Подошел июль. Мы ждем. 11 июля день святой княгини Ольги. Это именины Лели. Особо его не отмечали, но знаменателен он был тем, что в этот день Леле дарили первые зеленые огурцы. А от нее перепадало и нам.
  Но вот подошла одна из памятных суббот июля 1914 года. В эту субботу топила баню мама. Нина и я помогали ей. Все идет как положено. Мама с Ниной разговаривают и следят за топкой. Я ползаю наверху, мою полок, посыпаю его дресвой и шоркаю голиком, чтобы довести до желтого янтарного цвета. Вдруг влетает в баню Лелька и что есть силы кричит: "Война с германцами! Война! У Зайцевых на дверях манифест висит!".
  Все тут полетело кувырком. Мы побежали в дом. Дяди дома не было. Оказывается, в волости уже получили сообщение о войне. Деревня загудела. С пашен поехали мужчины домой, кое-где во дворах начали голосить женщины.
  На другой день в воскресенье дядя в церкви огласил манифест о войне с германцами. И в этот же день собирали рекрутов или как говорили в селе - некрутов. Плач и стон стоял по селу. Нас война не коснулась: ни Коля, ни Шура не подлежали пока мобилизации.
  За нашими пригонами в переулке жили наши ближайшие соседи - крестьяне. У них забирали сына. Вот мы с Лелькой побежали тута смотреть, как собирают парня. Изба полна народу. Мать, заплаканная вся, стоит у топящейся печи и что-то готовит. Пошурует, пошурует в печке, потом заголосит: "Родимый ты наш соколик, ох, да и на что ты покидаешь нас, ох, да идешь ты на чужую сторонку к проклятому германцу!" А потом сразу тихим плачущим голосом спрашивает: "Портянки-то положили?"
  А в последние дни начались проводы:
  "Последний нонешний денечек
  Гуляю с вами друзья,
  А завтра рано чуть светочек
  Заплачет вся моя семья..."
  Эта прощальная песня звучит во всех концах села. Вот на площади у церкви сгрудились подводы, кругом толпа народа. Это служат в церкви напутственный молебен отправляющимся на войну. А потом новобранцы, вернее мобилизованные, садятся на подводы, кругом толпа народа, и вот, потянулся обоз вдоль села. Заиграли гармони, запели мужчины, заголосили женщины. А мы, ребятишки, все бежим и бежим за толпой и так вплоть до часовни. И долго еще стоят люди, глядя вслед удаляющемуся обозу. Все тише и тише песня мужчин и вопли женщин.
  Но проходит время, и жизнь наша входит в свою привычную колею. О войне в это лето я как-то больше ничего не помню.
  Подошло время ехать в Томск. Отправили и Лелю в Епархиальное училище вместе с Тоней и Агнюшей. Меня же мама отвезла опять в монастырь.
  В этот раз я не тосковала и не плакала. Все было уже знакомо и привычно. Стефанида Васильевна встретила нас "стареньких", как своих хороших друзей. В этот год я, Тоня Торопова, Вера Русанова и др. были на правах старших: ведь мы уже были в последнем третьем классе.
  Как-то в один из зимних дней собираясь в воскресенье в церковь, я подошла в спальне к окну и за монастырской стеной (наш 2-ой этаж возвышался над стеной) увидела группу людей в странной серой военной форме и в особых шапках наподобие пилоток. Я сообразила, что это пленные и дико завопила на весь этаж: "Немцы, немцы!" . Мой крик чуть не до смерти напугал Анну Ивановну. Все сбежались в спальню, а я в страшном возбуждении кричала: "Немцы!" и показывала рукой за окно.
  Анна Ивановна не преминула наказать меня сотней поклонов во время обеда за то, что я так дико и, по ее выражению, непристойно вела себя.
  Этих пленных мы увидели в церкви. Нам сказали, что это не немцы, а австрийцы. Молились они по своему: вставали на колени и молитвенно складывали руки (ладонь к ладони). Потом такая картина стала для нас привычной.
  Год прошел почти как повторение прошлого года. Только особую радость доставляла учеба. Так она была хорошо организована. Учиться было легко и от этого весело. Нашей милой Варвары Степановны не было с нами. Она вышла замуж за брата Тони Тороповой Николая. Он закончил семинарию и поехал на место назначения.
  Богатая вдова, Варвара Степановна после смерти мужа совсем собралась было уйти в монастырь, но вот в монастыре-то нежданно-негаданно нашла свое счастье. Мы радовались за нее. Хотя и маленькие мы видели, что, несмотря на некоторую романтичность монастырской жизни остаться навсегда здесь было все-таки страшно.
  Мы учимся здесь последний год и готовимся к поступлению в Епархиальное училище. По сравнению с монастырем Епархиальное, по рассказам, является нам обетованным раем. Главное - свобода, вольность, светскость.
  Где-то в марте мама прислала Анне Ивановне денег и попросила ее, чтобы мне купили материала и сшили платье на дорогу, т.к. я выросла из прежнего. Мне купили ситчику серого в мелкую черную сеточку и сшили платье на монастырский лад. Пропускное по кокетке со стоячим воротником и застежкой сзади. Я это платье полюбила. Анна Ивановна посоветовала мне связать кружево и отделать стоячий воротничок. Я так и сделала. Получилось красиво. А потом в начале мая приезжала в Томск Нина, и Анна Ивановна отпустила меня с ней в город. Я первый раз в жизни была в специальном обувном магазине. Разнообразнейшие туфли, одни лучше других, стояли на полках. Мода тогда была такая: туфли тупоносые на английском, т.е. прямом каблуке, есть на высоком, есть на низком. Украшения на них атласные или репсовые бантики, широкие латунные и белые пряжки, или пряжки в виде брошки с камнями на атласном бантике. У меня разбежались глаза. Конечно, мне хотелось купить туфли на высоком каблуке и непременно с большой латунной пряжкой. А Нина купила мне черные туфельки на низком каблуке с перекидной застежкой на пуговице и с плоским репсовым бантом. Хотя я была и не очень довольна Нининым выбором, но новой обуви была рада. Мне до смерти надоели мои старые, но еще прочные баретки.
  Наступила весна. Зазеленели полянки на монастырском дворе. Любила я место у церкви св. Иннокентия. Там у каменного основания ограды цвел гусиный лук - миниатюрные желтые лилии, луковицы которой были величиной с горошину и цветок чуть побольше горошины.
  Нас выпускниц держат свободнее. Мы чаще выходим на монастырский двор. Скоро, скоро мы будем держать экзамены в Епархиальное. Впереди у нас новая жизнь, новые люди, ученье, свобода!
  1915 год. Весна.
  Последние дни в монастыре
   Подходит месяц май. Мы, т.е. я, Тоня Торопова, Вера и Лена Русановы усиленно готовимся к экзаменам для поступления в Епархиальное училище.
  И вот настал этот день - день моего первого экзамена в жизни.
   Мы оделись в парадную форму: коричневые платья и белые передники. Утро было солнечное, светлое. Настроение у меня приподнятое, впереди столько нового и, я надеюсь, приятного. Сопровождала нас Стефанида Васильевна. На утренней нашей молитве Анна Ивановна и все девочки, да и мы тоже горячо помолились о даровании нам успеха на экзаменах.
   Шли в Епархиальное училище мы довольно долго.
   Наконец, так же, как и монастырь, на окраине города мы увидели великолепное красное кирпичное здание, обрамленное с одной стороны красивой березовой рощей. Вся территория училища обнесена высокой каменной стеной. Ворота массивные и глухие, при них дежурит привратник. Дом большой четырёхэтажный, расположен в форме буквы "П". Построен он по последнему слову строительной техники. Канализация, электричество. Комнаты светлые, потолки высокие, дортуары просторные. Всё умещалось в этом доме: 500 человек воспитанниц, с ними жили классные дамы, имеющие отдельные комнаты на двоих, тут же большая квартира начальницы училища, двухкомнатная квартира директрисы. В здании же была домовая церковь и рядом с ней большой, двухсветный с хорами актовый зал. В этом доме была баня, больница на 3 комнаты. В подвальном помещении обширная кухня, на первом этаже - большая библиотека. Помимо чёрных ходов в различных направлениях, был главный парадный вход.
   Пройдя через массивные, красивые двери, мы попали в большой сумрачный вестибюль. В глубине его, в нише находилось изображения Иисуса Христа, перед изображением горела лампада.
   Мы были ослеплены. Никогда ещё мы не были в таком доме. Всё здесь казалось нам респектабельным и уж совсем не похожим на наше монастырское жилище, в сравнении с этим роскошным домом оно показалось нам тёмной, мрачной норой.
  Да, значит, правду нам рассказывали о том, как хорошо в Епархиальном, как здесь красиво, свободно и интересно.
   В дневнике деда Постникова я встретила его сетования на то, что архиерей Макарий помимо Бийского архиерейского дома затеял строительство Томского Епархиального училища, и теперь идут поборы где только можно. Страдает и Алтайская миссия, из средств которой берется большая доля на строительство нового здания Епархиального училища.
   В этом вопросе с дедом согласиться нельзя. Макарий сделал большое дело, и хорошо, что строительство и оборудование здания было поставлено на широкую ногу. После революции и установления советской власти в здании Епархиального училища была размещена артиллерийская школа, которая находится там и по сей день.
   Из вестибюля дежурная воспитательница провела нас в актовый зал, где должны были идти вступительные экзамены. Тут уже сидели в ожидании отцы и матери девочек, приехавших поступать в училище. Экзамен держался в первый класс, по нашему времени - в четвёртый.
   В Епархиальном был ещё и приготовительный класс ("приготовишки") и первые классы формировались, главным образом, из "приготовишек", поэтому держало экзамен не так-то уж много девочек, примерно человек 20.
   Первым был письменный экзамен по арифметике. Всех нас рассадили поодаль друг от друга. В душе волнение, но это не волнение страха, а какая-то радостная приподнятость. Когда я вспоминаю обо всём этом, я чувствую большую благодарность Стефаниде Васильевне, которая так хорошо и с таким чувством ответственности нас учила. Знания у нас были полные и прочные. Это-то и создавало у меня чувство уверенности в успехе.
  Была дана задача и примеры. Из всех экзаменующихся я первая решила всё. Проверила, как будто бы всё верно. Я подняла руку. Мне разрешили сдать листок и предложили выйти из класса.
   Стою я в пустой комнате и смотрю в окно. За окном сад перед покоями начальницы, уже высажена рассада на клумбы. Ещё раз я мысленно проверяю решение. Кажется, всё правильно. Рядом в комнате вполголоса переговариваются ожидающие родные девочек. Но вот выходит из экзаменационной девочка, и мы начинаем с ней обсуждать и сравнивать решение. Всё совпадает. Потом выходят Тоня и Вера с Еленой. Они тоже решили так же. Ответ один.
   Стефанида Васильевна была приглашена в экзаменационную комиссию, где помогала проверять работы. По окончании экзамена мы пошли с ней домой. Она сказала, что все мы решили на "5".
   Очень нам было радостно идти. День сияет, на экзамене у нас успех, скоро, скоро каникулы! Жизнь хороша!
   Дня через два мы снова в сопровождении Стефаниды Васильевны пошли на экзамен по русскому языку и Закону Божьему.
   За большим длинным столом, покрытым зелёным сукном сидели экзаменаторы. Было их человек пять. По русскому языку предлагали прочитать в книге отрывок, написать на доске пару предложений, рассказать стихотворение. Дальше переходишь к следующему экзаменатору. Тут спрашивают кое-что из истории. Главным образом, кто у нас царь, как его зовут-величают, как зовут царицу и членов царской семьи. Ну, это-то мы уж знали, и ответы у нас так и отскакивали от зубов.
   Последним экзаменовал священник. Молодой, в красивой рясе с наперстным крестом на массивной серебряной цепочке.
   Когда я подошла к нему и ответила на вопрос, как имя и фамилия, он внимательно посмотрел на меня и спросил: "Скажите, вы не дочка о. Луки Кумандина?" Я ответила: "Да, но мой папа умер". Он какое-то время побарабанил пальцами по столу, с сочувственной печалью, глядя на меня, сказал: "Да... мы учились с ним вместе и были хорошими товарищами". И начал экзаменовать меня. Что-что, а уж молитвы я знала хорошо с раннего детства, заповеди-то Божьи, все десять, мы знали как стихотворение. Батюшка поставил мне "5". На прощание он сказал: "По своим знаниям вы достойны своего отца. Передайте вашей матушке поклон от меня. Она меня знает". И назвал свою фамилию. Теперь уже не помню её.
   Экзамены окончены. Все мы сдали их, а я их сдала кругом на "5".
   По случаю благополучной сдачи экзаменов все мы прослушали благодарственный акафист на очередной молитве.
   Настали счастливые дни. Занятия кончились. Мы свободны, играем в куклы, гуляем на улице и ждём, когда за нами приедут родные. Ушли домой девочки Русановы. Их мать переехала на жительство в Томск. Уехала с братом домой Тоня Торопова.
   Утро того дня, когда я навсегда покидала монастырь, было прекрасным. Мы позавтракали, и я побежала на улицу. И вдруг, выйдя на крыльцо, я увидела маму, шедшую к подъезду. Боже! Какой восторг охватил меня! Непередаваемые минуты счастья!
   Мама нарядная и пополневшая.
   Сборы были недолгими. Расставание тоже коротким. К Анне Ивановне добрых чувств у меня не было. Варвары Степановны уже не было в монастыре. Поцеловалась я только со Стефанидой Васильевной, да с монашкой-поварихой Варварушкой.
   Мы идём с мамой к монастырским воротам. Смотрю я на больницу, на лужайку, где мы всегда играли, на церковь св. Иннокентия, мимо которой мы проходим. "Прощайте, прощайте! - поёт в моей душе. - Впереди у меня новое, но и с вами мне было не так уж плохо! Было плохое, но было и хорошее".
   За воротами ждал извозчик. Смотрю - сюрприз: в пролётке сидит Костя и улыбается во весь рот. Оказывается мама взяла его с собой в Барнаул, и теперь мы поедем вместе.
  Весна 1915 года.
   Мама снова поступила на работу домоправительницей к о. Тимофею. Мы едем на Алтай в Мыюту. Радость для меня снова вернуться в милый край, но и тайное огорчение: я не увижу свою любовь - Вешку Зайцева.
   Три дня приятного времяпрепровождения. Мы с мамой ходим по городу. У меня новые туфли. Мама привезла мне заранее сшитое новое платье. Ткань, на белом фоне крупные букеты голубых цветов. Отделано платье голубым сатином. Купили мне шляпку. Хорошенькая шляпка из соломки, на тулье которой повязана лента, концами спускающаяся сзади. Если бы я не была острижена наголо, то совсем бы была миленькая девочка.
   Я раздосадовала маму. Платье мне очень понравилось, только я нашла, что оно мне коротко. На подоле были сделаны запасные складки. Я взяла и тайно распустила их. Разгладила платье, примерила перед зеркалом и осталась очень довольна! Выгляжу совсем взрослой, платье не до колен, а почти до щиколоток.
   Мама решила сфотографироваться с нами (в альбоме есть фото, где мам, я, Костя и мамина приятельница Ида).
   Когда оделись, мама и Аполлинария Яковлевна, взглянув на меня, ахнули. А я стояла и была весьма довольна, что выгляжу в длинном платье взрослой. "Жаль, что Нина не купила мне те туфли на высоком каблуке и с большой пряжкой. Тогда уж я в шляпе да в этом платье, наверняка, походила бы на великолепную Лидию Николаевну (Мысовскую землемершу, которая была большой щеголихой)!". Вот такие мысли были у меня в голове.
   Делать было нечего, другого времени не оставалось. И таким чучелом мама повела меня в фотографию.
  Мы плывём на пароходе. Как и в прошлом году в это время он заполнен молодёжью, уезжающей из Томска на каникулы домой.
   Погода хорошая. На палубе весёлые компании юношей и девушек. Мы с Костей весело бегаем, любуемся видами то на лес, то на луг, то на деревеньку. Перевесившись через перила, смотрим, что делают матросы на корме и нижней палубе. Одна из групп молодёжи особенно многочисленна, в ней привлекает внимание замечательно красивая девушка. Среднего роста, статная, с пышной грудью. Необыкновенно изящная посадка головы, черты лица точёные, причёска греческой богини. Господи, есть же такая красота на свете! Так прекрасна эта девушка. Зовут её Клавочка Михайлова. Она окончила Епархиальное и едет домой в село. Ещё в этой компании выделялся юноша. Это был семинарист - алтаец, звали его Пётр Каньшин. Замечателен он был своим голосом. Пением он очаровывал всех.
   В Барнауле пароход стоял сутки. Мы ждали пересадки на Бийский пароход. Был какой-то большой праздник. Наш пароход был пришвартован к пристани, а уж к нему пришвартовывался другой пароход, между ними переброшены сходни.
   Мы с братом бегаем по палубе, смотрим на берег, наблюдаем, как горожане отплывают на острова на гулянье.
   Вот в лодку садятся женщина, молодая девушка, мальчик лет шестнадцати и девочка моего возраста.
   Лодка отчалила недалеко перед нашими пароходами. И вдруг мы увидели, что лодку стремительно понесло прямо на нос парохода. Мальчик судорожно гребёт, но не может справиться. Вдруг раздался душераздирающий вопль женщины: "Боже, то-о-о-нем!".Лодка ударилась о нос парохода и опрокинулась. От ужаса я на мгновение закрыла глаза, ноги приросли к палубе. Когда я вновь взглянула, то увидела, что междупароходами плывёт мальчик, а с палубы ему бросают спасательные круги. Девушка оказалась по другую сторону парохода, и ей бросили с берега ведро на верёвке.
   Около сходней парня вытащили на нижнюю палубу, Он стоял и весь дрожал, с него лилась вода, лицо было белое как мел. Мальчик улыбался, но это была страшная улыбка. Женщина и девочка утонули.
   Прибежала мама и потащила нас в каюту. Когда закричали "тонут! Тонут!", она решила, что это мы тонем, и теперь сидела с нами и от пережитого потрясения плакала.
   Мы перегрузились на Бийский пароход. Дав три гудка, пароход побежал вверх по Оби.
   После завтрака выхожу на палубу. Тошно мне, кого я вижу?! У перил стоит Маруся Зайцева, милая Маруся, сестра Вешки. Оказывается, Мария с сестрой Ольгой едут домой на каникулы. Мальчики ещё не закончили занятия и остались в Барнауле. Значит, почти целый день мы пробудем вместе с Марусей. Они выйдут в Легостаево. Сели мы на лавочку и рассказали друг другу про своё житьё.
   Маруся первый год училась в Барнаульской женской гимназии. Смотрю я на неё, до чего же хорошенькая девочка: смуглая, синеглазая, точёный носик, тёмные густые волосы заплетены в косички. Гимназисток не стригут, это только нас, епархиалок, оболванивают до четвёртого класса. И как Маруся элегантно одета. Синяя в складку шерстяная юбочка, белая, пышная, отделанная кружевами, с большим напуском кофточка. Шляпка из белой лёгкой соломки, по тулье веточка из лёгких изящных цветов.
   Моя шляпа, которая так мне нравилась, сразу поблёкла при таком соседстве. Да, Зайцевы красивое семейство. За исключением Шуры (очень нескладного) и рыжего Коли, начиная с отца и матери все красивы. Смуглы, статны, синеглазы, темноволосы, с правильными чертами лица. Только Вешка отличался от них тем, что имел серые глаза и светлорусые волосы.
   Хорошо мы провели этот день.
   Рано утром пароход подошёл к пристани Легостаево. Девочек уже ждала пара лошадей и, распрощавшись с нами, они покатили в милые моему сердцу Мысы, а наш пароход поплыл вверх по Оби, приближая меня к не менее милому краю.
   В Бийске мы пробыли 2 дня, остановившись у старинной приятельницы мамы Пинегиной Пелагеи Ивановны, начальницы Бийской богадельни. Здесь при богадельне была её квартирка их двух комнат.
   Запомнилось мне посещение Ольгинского сада, когда там было вечернее гуляние.
   Маленький сад расположен на высоком крутом яру над Бией. Небольшие деревья, чистые аккуратные дорожки, вдоль которых развешены разноцветные фонарики. Полукруглая эстрада для оркестра и танцевальная площадка
   Мама с дочерью Пелагеи Ивановны Ниной собрались на гулянье в сад и взяли меня с собой. Принарядились мы и отправились. Я радуюсь новому, ещё неизвестному мне развлечению. На улице вечереет. Навстречу нам несутся из сада волнующие звуки духового оркестра. Как всё ново и ослепительно для меня! Зажглись фонарики, гремит музыка, по дорожкам гуляют нарядные женщины с великолепными прапорщиками и поручиками, стройные фигуры которых опоясаны портупеей. Прически на косой пробор, блестящие сапоги - пленительное зрелище! Ведь идёт война, и военные - самые популярные люди. Прогуливаются пары. Но вот, зазвучали танцевальные мелодии. Звуки томительных старинных вальсов понеслись на светлыми водами Бии. Закружились в танце поручики и девушки в длинных узких юбках, светлых нарядных кофточках, с высокими в буклях причёсками.
   И эта чарующая грустная музыка, и полная луна, вставшая над рекой, и разноцветные огни сада, и танцующие военные, которые, может быть, завтра уедут на войну, всё это запечатлелось в памяти, осталось прекрасным и грустным воспоминанием.
   Давно уже нет в Бийске Ольгинского сада. А это был в восточной части города чудесный поэтичный уголок. Расположен он был на высоком яру. Оттуда открывался прекрасный вид на Заречье и речные Бийские дали. Снесён и Троицкий собор, который был невдалеке от сада. Собор был в готическом стиле. Его высокая колокольня была устремлена ввысь. Нарядный (кирпичное с белым) и внушительный, он был украшением восточной части города и своим соседством при давал ещё большую поэтичность Ольгинскому саду. Почему собор снесли, не знаю. Может быть, потому что он являлся печальной памятью: на его паперти был убит первый председатель Бийского Совдепа Фомченко, который, по-видимому, пытался в церкви найти спасение от белогвардейских преследователей.
  Мы в Мыюте
   Я опять живу в нашем милом старом доме. Помещаемся в той же спальне. И так же, как в раннем детстве, за наличником окна живут голуби, и я просыпаюсь под звуки стонущего переливчатого воркования.
   В этот год на Алтае было чудесное лето. Очень много было ясных солнечных дней. Дни, когда начинали куриться горы и тучи рваными полотнищами спускались ниже вершин и лил нудный непрестанный дождь, были редки.
   Встаёшь утром, а за окном сияющий день. Такой знакомый и вечный шум реки, изумрудная зелень поляны около дома, а окна столовой и гостиной смотрится сад. Выйдешь на крыльцо - перед глазами панорама села, замкнутого в кольцо гор. Какая красота кругом! Какая радость в моей душе!
   В Мыюте другие занятия и забавы. Я помогаю маме в работе по дому. Утром я убираю в комнатах, вытираю пыль, подметаю пол. Чистота в доме почти идеальная. Хороша гостиная. Она украшена картинами, дорогими и редкими цветами, красивой мебелью. Даже есть пианино, правда, на нём никто не играет. Наверное, о. Тимофей завёл его для внучки, которая на лето должна была приезжать из Новониколаевска (Новосибирска). Но в это лето внучки не было в Мыюте.
   Иногда я ещё сплю, а подружки уже кричат у крыльца, зовут меня в какую-нибудь "экспедицию". Мы ходим в горы за ревенём и другими растениями, стебли ревеня печём на костре и едим. В хозяйстве их заготавливают впрок, режут, сушат и потом получается отличная начинка в пироги.
   Рвём дикий лук, чеснок, всё это употребляется в пищу. А там и ягоды поспевают. Ходим в горы за клубникой. Она очень хороша между камней в горах. Смотришь - сидит кустик, а вокруг него веером ягоды, крупные, красные. Вот только змеи в камнях попадались часто, а я их ужасно боялась. Увидев змею, я сломя голову мчалась с горы, и тут уж мне было не до ягоды. Змей в горах было так много, что они заползали и в ограды. На берегу реки Мыюты стояли бани, которые были хорошо видны с крыльца - террасы нашего дома. Каждую субботу по обыкновению бани топились. Так вот, придя в такую баню, в понедельник или даже в воскресенье, хозяйка обнаруживала на каменке (печь, сложенная из камней) "милую" компанию змей, греющихся на камнях. Конечно, баба с воплем вылетала из бани, и мужчины потом били этих гадов. Интересно ещё другое. Дядя Володя, как я уже говорила, любил стоять на высоком крыльце дома, наблюдая жизнь села. А село, по крайней мере, половина его с северной стороны лежало перед глазами, как на ладони. "У Чевалковых седлают лошадь, куда-то отправились, никак в гости", - констатировал дядя. Или иногда звал меня из дома: "Нинушка, беги скорей сюда, вон на мосту сарлыков гонят". И я бегу, спешу не пропустить такое интересное зрелище. А иногда дядя весело смеялся, глядя как в субботу распаренные мужики выскакивали из бани и бросались в Муйтушку охладиться, а потом опять, стыдливо прикрываясь, бежали в баню
   А теперь, живя в нашем прежнем доме, тоже полюбила эту дядину привычку стоять на крыльце и смотреть на открывающуюся перед глазами картину. Глядишь и не наглядишься! Чудная картина! Горы. Слева суровая скалистая гора, у подножья которой катит свои бурливые волны Сема. Справа смотрится высокая круглая гора - сопка, на которой просматриваются кресты сельского кладбища. Эта гора хороша в начале лета, когда она вся голубая от покрывающих её незабудок. Незабудки эти отличаются от луговых, обычно растущих вблизи реки. Эти горные незабудки нежно-голубые, а листья у них сизые от покрывающих их волосков. Цветы эти источают тончайший аромат.
   С крыльца я вижу, что моя подружка Фаля Аргокова уже встала и бегает во дворе. Их усадьба за Муйтой. Стоит только перейти мост. Мы даже можем посигналить друг другу. Ей видно меня на высоком взгорке, а мне - её. Нередко мы, ребятишки отправляемся за Сему в горы. Тогда перед нами встает сложная задача: как перейти бурную реку. Моста через неё нет. Иногда мы переходим её в мелком месте (вода здесь доходила нам 10, 11-летним до груди), но всегда было страшно. Поднимешь платье чуть ли не до плеч, в руках другая принадлежность одежды да ещё или корзинка, или ведро. А река бурная, ревёт, под ногами большие скользкие камни, надо идти внаклон к бурному течению и для равновесия балансировать. Вот тут и переберись благополучно!
   Перейдёшь, взглянешь на Сему и ужаснёшься: ой, как же назад-то я пойду?!
   Перебирались через реку и другим способом. Пониже места, где Муйтушка впадает в Сему, стояла водяная мельница крестьян Шебалиных. Так вот, с крыши этой мельницы на противоположный высокий берег Семы были переброшены два нешироких стёсанных бревна. Ни перил, ни опоры посредине у этого мостика не было. Да это и не было мостом, а были, как тогда называли "переходы". Идёшь по этим двум брёвнышкам, а они под тобой качаются, а внизу далеко беснуется Сема. От страха иногда не выдерживаешь, зажмуришь глаза, чтобы не видеть ревущей бездны, и ползком добираешься на тот берег. Что и говорить: опасны были эти переправы! Но насколько я помню, никто с этих переходов не падал. Вот только Костя проявлял свою "удаль", т.е. когда купался, бросался с этих переходов в воду. Вполне можно было разбиться о камни, а ведь дальше река образовывала глубокий пруд. Если потеряешь сознание, волны унесут тебя прямо в пруд, где и утонешь.
   Но мы ходили за Сему, потому что там была хорошая клубника, черемуха и грузди - белянки.
   Мы с Костей иногда ловим селёмов. Это небольшие длинные рыбки, живущие в ручье под большими скользкими камнями. Ручей этот протекает через наш телятник и в устье Муйтушки впадает в Сему. Костя, высоко засучив штаны, бродит по ручью, а я с ситом и вилкой наготове хожу следом за ним. Отвернёт Костя камень, а под ним семейка селёмов. Рыбки стараются удрать, но одну из них я настигаю вилкой и бросаю в сито. Так мы обычно ловили этих рыбок на хорошее жарево. Мама жарила их на сковородке и заливала омлетом, получалось вкусное блюдо.
   Сбор тоже доставлял большое удовольствие. Грузди эти солились, а потом пеклись с ними вкуснейшие пирожки. Так в этих походах и заготовках проходили дни.
   Где-то в середине лета произошло два интересных события. В один прекрасный день в нашей летней кухне появились две жилицы. Это татарки Теленеш и Палади. Тяжела была жизнь алтайской женщины. Ведь она была вещью, которую можно было купить, продать и, наконец, украсть. Так, например, моя бабушка, мать папы, была круглая сирота, а потому и беззащитна. Когда ей было 16 лет, её украли татары и увезли далеко вглубь гор. Безрадостная жизнь рабыни ожидала её. И бабушка ухитрилась убежать из стойбища. Была послана за ней погоня, но её не нашли. Девушка бежала по горам в Улалу. Там она обратилась к священнику - миссионеру с просьбой окрестить её. Таким образом, она попадала под защиту церкви и была уже недосягаема для своих преследователей. То же самое сделали Палади и Теленеш.
   Палади была маленькая худенькая женщина с печальным лицом, очень тихая и замкнутая, к тому же ещё она была беременна. Теленеш же весёлая, крепкая, со скуластым румяным лицом и искрящимися весельем чёрными раскосыми глазами, очень проворная, деятельная и смешливая.
  За Теленеш взяли калым, было ей 20 лет, а мужу её 13. "Злой был мальчишка,- рассказывала Теленеш, - "больно щипался и дрался, ночью особенно любил щипаться". И Теленеш, показывая, обнажала руки и грудь, покрытые лиловыми пятнами синяков. В аиле, в семье мужа её ждала тяжёлая жизнь рабочей скотины, а впереди, когда вырастет и войдёт в полную силу муж, он возьмёт новую жену, а старую прогонят и придётся ей скитаться по людям. Такова была перспектива у Теленеш, и она побежала под защиту церкви.
   Жить было негде, и, пока готовились к крещению, Теленеш и Палади жили в доме миссионера.
   Толмач (переводчик) да и сам о. Тиомфей вели с ними беседы и учили их молитвам. Палади была слаба и по большей части всё спала. Зато Теленеш старалась помогать маме по хозяйству. Была она проворна, жизнерадостна, только и слышался её весёлый смех.
   Я подружилась с этой девушкой и, хотя я не знала алтайского языка, а она русского, мы как-то объяснялись и понимали друг друга. Я учила её русскому языку, а она меня - алтайскому. Как-то она назвала мне по-алтайски "веник". Я повторила, но исказила слово так, что оно на алтайском языке прозвучало крайне неприлично, как самое грязное ругательство. И вот Теленеш ужасно по этому поводу развеселилась. "Крезеночка, как называется веник?" - спрашивает она. Я отвечу. Теленеш падает от хохота. А крезеночкой она звала меня потому, что я назначена была при крещении быть ей крёстной матерью. Я очень гордилась тем, что я крёстная мать и буду кумой чендековского приказчика Афанасия, который должен быть крёстным отцом Теленеш.
   Торжественно и с усердием я готовилась к крестинам. Своими руками я сшила своей крестнице платье из розового ситца (кроила его, конечно, мама, а я шила).
   В ясный солнечный день крестили Теленеш на берегу реки Мыюты напротив церкви. У самой реки была поставлена большая купель. Когда Теленеш надо было погружаться в купель (при полной наготе), все мужчины отвернулись. Теленеш три раза погрузилась в купель с головой и потом быстро выскочила оттуда. Я как крёстная накинула на неё платье и встала рядом с ней, а по другую сторону встал крёстный. Обряд продолжался до конца. Дали Теленеш православное имя Елена, Палади - Пелагея. Но Теленеш так и осталась Теленеш.
   По случаю такого торжества мама устроила чай, на котором присутствовали и мы, крёстные родители. Потом, когда я ходила за чем-нибудь в лавку, мой кум - приказчик Афанасий шутливо спрашивал: "Ну, кумушка, каких тебе конфет надо?. И угощал меня самыми лучшими.
   Все лето Теленеш прожила у нас. Уже когда я уехала, Теленеш подыскали жениха - новокрещёного алтайца, и поселились они где-то в другом месте, не в Мыюте.
  Теленеш всячески старалась развлекать меня, свою крезеночку. Так, однажды она предложила покатать меня на себе. Я с восторгом согласилась. И вот уселась я ей на загорбок, и она, как весёлая коза, начала скакать и носиться по ограде. Веселились мы с ней до упаду. Мама увидела эту забаву и прикрикнула на меня, приказав мне немедленно слезть с загорбка Елены. А потом позвала меня в дом и строго выговаривала мне: " Как тебе не стыдно, такой здоровой девице садиться на загорбок человека? Что Теленеш, лошадь, что ли? Эх, ты, крёстная мать, выдрать тебя надо, как сидорову козу! Ты бы лучше поучила её шить да молитвы читать".
   Но всё равно дружба наша продолжалась до самого моего отъезда в Томск, и Елене провожала меня со слезами. Так и осталась она у меня в памяти - весёлая, добрая, жизнерадостная.
   Однажды утром просыпаюсь я и слышу, что на кухне у нас какой-то гость. Оделась я, постаралась как можно аккуратнее (мама строго требовала этого, так как у нас выйти к гостю в затрапезном виде считалось неуважением к человеку), причесалась и вышла на кухню.
   На лавке у стола сидел мальчик лет 14-15, алтаец. При моём входе мальчик вежливо встал, а мама сказала: "Нина, познакомься, это Вася Тискинеков, внук о. Тимофея". Мы подали друг другу руки, сели чай пить. Поглядываем друг на друга, при обращении называем друг друга на "вы". Я ему сказала, что нынче еду учиться в Епархиальное училище, в 1 класс, а он сказал, что кончает Духовное училище.
   Вася приехал из Узнези погостить к своему деду, которому мать Васи приходилась племянницей.
  Мальчик - алтаец чистокровный, но он не похож на своих родичей. Ведь обычно алтайцы невысокого роста, коренастые, с большой головой, с плоским и широким лицом, крутыми скулами, глаза - щёлочки и не очень раскосые. Таким, например, был Алеша С. И многие другие мальчики.
   Вася же высок и строен. Лицо узкое, худощавое, с небольшими скулами, нос прямой и не плоский. Необыкновенны были глаза. Сильно раскосые, чёрные и какое-то мерцание внутри них.. Зубы неправильной формы, но этот недостаток не портил его лица, а, наоборот, усиливал впечатление оригинальности и привлекательности. Почему-то я такими представляла себе китайцев. Мальчик вежлив, серьёзен и дружествен. Мне с ним сразу стало веселее. Алёша теперь снами не живёт. Зиму он учился в Катехизаторском в Бийске. На каникулы приехал, правда, в Мыюту, но жил у наших старых друзей - Москалёвых и работал на молоканке, т.е. ездил утром и вечером по селу, собирал во фляги молоко и отвозил его на маленький маслодельный заводик. К нам он изредка ходил в гости: мама была его крёстной.
  С братом Костей по-прежнему дружбы у меня нет.
  Вася будет гостить у нас две недели. Ходил он с Матвеичем на рыбалку, играл с Костей и его товарищами. Я, в свою очередь, играла с подружками, но за всё это время каждый день у нас находилась возможность побеседовать. Разговаривать с ним было интересно и весело, о чём были разговоры, уже забылось, но воспоминание об удовольствии и радости от этого общения живёт и поныне.
   Обычно мы беседовали на террасе при входе в дом. Уже почти перед отъездом Васи домой сидели мы с ним и как обычно о чём-то беседовали. И таким мне Вася показался добрым и милым, что я с детской непосредственностью взяла и улеглась к нему на колени головой. Слушаю и гляжу ему в глаза, а он рассказывает и перебирает рукой мои кудри. Вспоминаю об этом сейчас и могу сказать, что была это добрая детская ласка, полная чистоты и искренности.
   Мама увидела эту сцену и уж не помню под каким предлогом позвала меня в дом и крепко пробрала. "Ты что это, бесстыдница (так она иногда ругала меня), разлеглась у Васи на коленях?! Да ты знаешь ли, кто это так делает?! Стыд и срам! Хорошо, что люди не видели. Тебе одиннадцатый год, ты должна понимать, что прилично и что неприлично".
   Я была обижена и огорчена мамиными словами до крайности. "Что же я сделала плохого?" - думала я. - "Я знаю, что сидеть на коленях у мальчиков, целоваться с ними плохо, неприлично и грешно. Но я ведь только головой лежала на коленях и и смотрела в глаза. Он хороший добрый мальчик, он мне такой же, как Алёша, ну, может быть, чуточку больше нравится, у него такие раскосые и мерцающие, как звёзды, глаза. Но только и всего!".
   На маму я обиделась, к Васе отношения не изменила, и расстались мы с ним добрыми, хорошими друзьями. Дня три мне было даже грустно без него, не хватало этих бесед на террасе.
   В это лето я пережила одно из лучших мгновений своей жизни, т.е. то, что называется Счастьем. Уже поспела черёмуха. Было это или в конце июля или в начале августа. Весёлой гурьбой мы с девочками пошли за черёмухой на луг почти около нашей бывшей, постниковской пасеки (в сторону Шебалино). Зелёный луг сразу за селом. На просторном участке растут нечасто большие густые черёмухи. Ягоды на них много и притом они крупные. По поляне протекает ручей. День запомнился - отличный, сияет солнце, лето в полном разгаре. Поставила я ведро под черёмухой, сама забралась на дерево. Внизу почти у корня дерева ручей. Сижу я наверху, обираю ягоды с веток и кладу их в фартук. Наполнив фартук, я спускаюсь вниз, высыпаю ягоды в ведро и снова лезу вверх и принимаюсь за работу. Ведро уже почти полно ягод. То же самое делают и мои подружки
  Вдруг вижу: из села бегут две девочки, что-то кричат и машут руками. Я сижу на черёмухе и пытаюсь понять, чего это они маячат.
   Подбегают они ко мне, задыхаются от бега и говорят мне необыкновенное, как музыка: "Нина! Приехала матушка Анфиса Андреевна. Нас послали за тобой". Мама Фина!!! Я задохнулась от счастья. Заторопилась, полетела с дерева, бултыхнулась в ручей и рассыпала всю черёмуху, которая была в фартуке. Оставила ведро с ягодой (подружки потом принесли). Бегу, не чую под собой ног. Душа ликует: приехала! Приехала! Какое счастье! Вот сейчас, скоро я увижу свою любимую, свою ненаглядную маму - Фину!
   Забегаю в ограду. Посреди ограды стоит тарантас и в нём сидят Костя и маленький мальчик лет двух. Увидев меня, мальчик начал лепетать: "И... ко...ба...". Это был Лёлин Витюшка. Он так забавно говорил. Расцеловав ребёнка. Я бросилась в дом. Там сидят за столом и пьют чай мама, о. Тимофей, Лёля и моя мама Фина. Бросилась я к ней, обнялись мы с ней, и обе заплакали. Заплакали и мама с Лёлей. Я была очень огорчена тем, что мама Фина и Лёля остановились не у нас, а у Алексея Васильевича. Гостили они в Мыюте неделю. Я. Конечно, переселилась к Нелюбиным и дневала и ночевала там. Лёля приехала с Витюшкой и грудной девочкой Валей, которая позднее в Иркутске у неё умерла.
   Всю неделю тётя Фина ходила по гостям. А я её сопровождала. Первый день приезда Лёля и тётя Фина провели у нас, т.е. в доме о. Тимофея. Под вечер, узнав о приезде дорогих гостей, пришёл к нам Алёша Сабашкин. Я с тётей Финой сидела в саду на скамейке. Алексей вбежал в комнату и бросился к тёте Фине. Они крепко обнялись и Алёша всё говорил: "Мама, дорогая мама!". Тётя Фина утирала слёзы. Успокоившись немного, она спросила: "Ну, как ты тут живёшь, Алёшенька?" И вдруг Алёша, закрыв лицо руками, прислонился к берёзе и зарыдал. Даже сейчас я не могу без волнения вспоминать эту сцену. Невыносимая жалость сковала тогда моё сердце. Как жестока судьба, разлучившая нас, так любящих друг друга! А ведь по крови мы, трое были совсем чужими.
   Тётя Фина привезла всем небольшие подарки. Помню узкое и высокое с крышкой жестяное ведёрко, всё расписанное цветными рисунками. Оно было доверху наполнено карамелью в ярких фантиках. Эти конфеты ели мы вволю, и тётя Фина брала их для детей, когда шла в гости.
   Но всему бывает конец. Кончились и для меня счастливые дни, проведённые с мамой Финой. Расставание было тяжёлым.
   У мамы портятся отношения с о. Тимофеем. Маме, очевидно, одиноко и поделиться своими горестями и тревогами не с кем. Я уже подросла, можно теперь поговорить и со мной.
   И вот как-то мама сказала мне, что трудно нам жить, денег нет и о. Тимофей вроде бы уменьшает плату за труды, не подать ли маме в суд на него. Я всей душой её поддерживаю. Ах, как нам нужны деньги!
   Из старого маминого пальто мне перешили пальтишко, поставили бархатный воротник. Туфли мои поизносились, хот я и старалась большей частью бегать босиком, чтобы сохранить обувь.
   Пролетело лето. Мне надо ехать в Томск в Епархиальное училище. Денег у мамы нет, чтобы отвезти самой меня и Костю.
   Чергинский священник о. Иван Тюмаков повёз свою дочку Пану устраивать в Епархиальное. Мама договорилась с ним, что в Бийске он прихватит меня, и на пароходе до Томска я поеду с ним.
   Из Шебалино какая-то знакомая маме девушка поехала в Бийск. С ней-то мама меня и отправила.
   В ясный августовский день подъехала к нашему дому пара лошадей. Я уже была собрана к отъезду. Накануне о. Тимофей на прощанье подарил мне небольшую скатерть. Ах, не скатерть мне была нужна, а деньги! Их у меня на дорогу было очень мало, только что на билет доплыть до Томска да на извозчика.
   Накануне отъезда я обежала телятник, побродила в ручье, заглянула во все уголки сада, а под вечер мы сходили с мамой в церковную ограду на могилу дяди Володи, дедушки и бабушки, чтобы попрощаться. Распрощалась я с подружками: Финой Козловой, Фалей Агроковой и Раей Сыркашевой.
   Вещи мне сложили в деревянный сундучок, закрывающийся на ключ со звоном. Провизию (варёные яйца, мясо, хлеб) завязали в узелок. Распрощалась я со всеми домашними, подошла под благословение к о. Тимофею. Уселись мы с девушкой в тележку, и кучер тронул лошадей. "С Богом!" - сказала мама. И пара понесла нас с пригорка к мосту на тракт. Теленеш оседлала лошадь и провожала меня далеко за поскотину. Так я покидала Мыюту второй раз и, можно сказать, навсегда. Это была моя первая самостоятельная поездка.
   К вечеру поздно мы приехали в село Алтайское. Заехали к знакомым девушки. Запомнила я, что дорога меня очень утомила. А хозяева мешкали. Долго готовили ужин, вели разговоры. Я безумно хотела спать. Готова была свалиться со стула и уснуть на голом полу. Наконец-то добралась я до постели и уснула как убитая. Ни горевать, ни тосковать мне, впервые оставшейся без родных, не пришлось.
   На следующий день мы приехали в Бийск. Я заехала к Пинегиной в богадельню. А к вечеру зашёл ко мне о. Иван и сказал, что на следующий день мы отплываем в Томск.
   Пароход уходил в полдень. С утра ко ане зашли о. Иван с Паной и пригласили походить по городу. Был конец августа (ст. стиля), в воздухе было прохладно. Я надела своё пальто с плюшевым воротником, на голову платок, завязанный около ушей узелками и заправленный под "чепчик". Туфли мои были поношенные и растоптанные.
   На Пане же был новый плащ-накидка с прорезями для рук, на голове осенняя шляпка и новенькие туфли. Поглядела я на неё, и так мне завидно и горько стало, что у Паны есть отец, а у меня его нет. Но потом я подумала, что грешно так завидовать. Пана тоже несчастна, у неё вот год как умерла мать.
   В полдень мы отплыли от Бийска. В Т омске мы, трое, заехали к Аполлинарии Яковлевне.
   Кто меня провожал в Епархиальное училище, я не помню. Скорее всего, о. Иван отвёз туда и меня, и Пану.
   И вот я в Епархиальном училище, о котором мы все мечтали в монастыре.
  
  Томское Епархиальное училище (1915-1916 гг.)
  Всё мне здесь интересно. Поступила я в первый, основной класс. В этом же классе были и Тоня Торопова и сёстры Русановы, Вера и Лена. Нам было вместе уже не скучно.
   По сравнению с монастырским домом - какой простор в этом здании! Классы большие, светлые, в каждом два огромных окна. Широкие коридоры. Туалет и умывальная комната на 6 кранов у каждого дортуара (спальни). Каждой девочке отведена кровать, тумбочка и табурет. Здание четырёхэтажное, классы и столовые на 1,2 и 3 этажах. Спальные комнаты на четвертом этаже. На первом этаже большой вестибюль, квартира из двух комнат для директрисы Евфросинии Александровны, большая комната для библиотеки в противоположном конце коридора и посредине идут лестницы на верхние этажи. В северо-восточном углу дома на каждом этаже находятся музыкальные и певческая комнаты в одно окно, которое обращено в берёзовую рощу, обрамляющую дом с северо-востока. В этом же конце здания в подвальном помещении находятся баня и кастелянская комната, а на верхнем третьем этаже - больница. Кухня - в подвальном помещении в центре здания и параллельно ей размещены раздевалки, где вися пальто воспитанниц. Рядом с кастелянской находится кладовая, где стоят сундучки и корзинки девочек. В них лежат вся домашняя одежда, в которой приехала девочка и обычно банки с вареньем, мёдом и другими продуктами, которые привезены из дома или куплены в городе. В 5 часов вечера кладовая открывается на один час, и девочки спешат взять, что нужно или, наоборот, положить в неё что-то.
  Из вестибюля на второй этаж ведёт широкая лестница, покрытая ковром. Над вестибюлем находится домовая церковь. Здесь мы каждую субботу стоим всенощную и по воскресенья обедню.
   На первом этаже из вестибюля при входе в него налево ведёт широкая дверь в двухсветный зал с хорами, а из зала можно пройти в квартиру начальницы училища - Субботиной Валентины Васильевны. Вход в её квартиру совершенно отдельный от парадного входа в дом.
   Здание имеет форму буквы "П", только верхняя часть этой буквы вытянута. Вся территория обнесена высокой стеной, а главная стена с воротами а калиткой выложена из кирпича. Ворота и калитка массивные, литые. Всегда закрыты наглухо, как в монастыре, а у калитки дежурит привратник. Выход в город нам, воспитанницам запрещен. Только старшеклассницы, главным образом семиклассницы, выходят иногда в город, но ито только в сопровождении воспитательницы.
   В Епархиальном 7 лет обучения, с подготовительными 14 классов, с 1 по 6 - по два класса, основной и параллельный, 7 класс один и один для маленьких приготовишек. В каждом классе от 35 до 40 человек.
   И вот мы к концу августа уже все съехались. Пока все ходим в своём платье и обуви. Знакомимся между собой. С Алтая в нашем классе 5 человек: Кумандина Нина (это я), Кумандина Нюра (это моя двоюродная сестра, дочь дяди Ивана), Оттургашева Нюра, Оттыгашева Валя и Штыгашева Зоя. Со своей сестрой я держусь отчуждённо. Оттургашева Нюра обращает на себя внимание, во-первых, тем, что она очень маленькая, во-вторых, в приготовительном классе была первой ученицей, в-третьих, тем, что в церкви она прислуживает священнику и дьякону: раздувает и подаёт кадило. Это последнее её очень возвышает над всеми. Эх, вот бы мне подавать кадило! Выросла же из меня такая дылда, прости Господи! Так думал каждый про себя и завидовал маленькому росту Нюры.
   Зоя Штыгашева была ничем не примечательна. А вот Валя Оттыгашева сразу все запомнилась. Эта девочка поступила в первый класс из дома. Мы-то эту стадию уже прошли в монастыре и здесь уже считались бывалыми людьми. А Валя страшно тосковала. Кончались уроки, девочка отказывалась есть и целыми часами стояла в классе, смотрела в окно и лила слёзы. За 2 месяца она пролила этих слёз, наверное, ведро. А позднее это была среди нас самый сильный математик. Задачи она решала, как блины пекла.
   Воспитательница у нас Нина Васильевна Павская. У каждого класса была воспитательница, или, как их ещё называли, классная дама. Жили классные дамы в Епархиальном училище обычно на втором этаже, у них были комнаты одна на двоих. Обстановка и убранство комнат были по вкусу хозяек. Ходили классные дамы в платьях из синей шерсти, обувались модно, но скромно. Красивые причёски у каждой. С 8 утра и до 9 вечера проводила воспитательница со своим классом. Правда, в середине дня, после обеда, с 2 до 6 часов (когда начинались вечерние занятия) классная дама была свободна и могла заняться своими делами. Утром же в 8 часов она шла с классом на молитвы, потом в столовую завтракать, а после завтрака в класс на уроки.
  Мы сидим за партами, справа у стены стоят маленький стол и стул, Это место воспитательницы. Все 5 уроков она сидит и наблюдает за классом. Если заметит, что какая-то девочка занялась посторонним делом, классная дама начинает упорно смотреть на неё, и уж кто-нибудь да толкнёт в бок нарушительницу. Бросив искоса взгляд в сторону воспитательницы, девочка сядет прямо, положит, как полагается, руки на парту и станет слушать учителя. Как легко было учителям вести урок! Ведь им нужно было только хорошо подготовиться и интересно рассказывать и разъяснять. А всё остальное было не их делом. И учиться при такой обстановке было легко. Тишина в классе полная. В основном, все сидят, глядя на учителя. И внимательно слушают, или пишут, или решают задачи. С таким же вниманием слушают и ответы подруг. После уроков, если кто-то даже молчаливо нарушал порядок, классная дама подзывала нарушительницу и делала ей строгое замечание.
  Обедали воспитательницы в одно время с нами, но сидели в столовой за особым столом, а с нами во главе каждого стола сидела наша "старшая", т.е. семиклассница - выпускница, которая прикреплялась к классу в помощь классной даме.
  Семиклассницы были на особом положении. У них и форма была другая (шерстяные фиолетовые платья другого фасона, передник). Им разрешалось носить распущенную косу, ажурные чулки и туфли или ботинки на высоком каблуке и модного фасона. Звали мы свою "старшую" уважительно-ласкательным именем: Валечка, Сусочка, Инночка и пр.
  Очень нарядные были эти девушки, когда надевали белые передники. Эти передники шились с крылышками и громадным бантом сзади.
   Так вот, такая "старшая" обычно сидела во главе стола и разливала суп и раскладывала порции второго, а дежурные уже после разносили тарелки и подавали сидящим за столом.
   Спала "старшая" с нами в спальне, но кровать её стояла в стороне от нас, и была эта кровать никелированная и с панцирной сеткой, тогда как у нас кровати были простые железные и с досками вместо сетки.
   После обеда (в 2 часа дня) с 3 до 6 часов было свободное время. Воспитательница уходила к себе, а мы могли заниматься кто чем пожелает. В это время одни шли на прогулку в свою рощу, другие писали письма, читали, беседовали, играли в камешки и в скакалку. Иные вязали чулки и ткали тесьму. Каждая из нас за учебный год должна была связать 2 пары чулок и выткать шесть аршин тесьмы. Нитки выдавались.
   В 5-30 пили чай с сахаром и куском отличной белой булки, а в 6 часов садились делать уроки. Вся наша жизнь проходила в классе. Воспитательница садилась на своё место, а мы за парты. Выйдешь в коридор - там ни души. Двери в классы закрыты и оттуда идёт глухой гул. В каждом классе вполголоса учат уроки. Гул, как в пчелином улье.
   Я очень любила вечерние занятия. Под таким неусыпным контролем дежурные работали отлично. И вот класс готов к вечерним занятиям. Вывешены нужные таблицы, географические и исторические карты. Знай учись!
   Я ещё в монастыре как-то додумалась, что на уроке не надо отвлекаться, а надо хорошо и внимательно всё прослушать, тогда в основном уже будешь знать материал, и учить уроки будет приятно, так как всё запоминается легче.
   При такой системе я быстро готовила уроки, и у меня достаточно было времени, чтобы что-нибудь почитать. Я уж к этому времени стала очень любить чтение.
   Очень я любила и географию и историю. На уроке уже вывешивали немые карты, т.е. без надписей. А на вечернем занятии 2 карты - немую и с подписями. И мы всегда с большим интересом тренировались у карт.
   А вот почитать приходилось не всегда. Классная дама как будто вяжет кружево, а сама одним глазом видит всё, что делается в классе. И вот я слышу: "Нина Кумандина, ты, я вижу, уже выучила уроки. Ну-ка, подсядь к Вале Бессоновой, помоги ей с русским языком". Делать нечего. Подсаживаюсь к Вале, разъясняю ей непонятное, слежу, как она выполняет задание. Опять слышу: "Валя Оттыгашева, ты, я вижу, управилась с уроками, ну-ка, подойди к Ксене Скопиной, что-то она там бьётся с задачей". И Валя подходит к Ксене и помогает ей. Так класс под руководством воспитательницы готовится к следующему учебному дню.
   Уроки почти всегда у всех выучены. Если мы готовимся к пению, то обычно коллективно, все классом в одно время. Положишь перед собой ноты и поёшь, обязательно отбивая такт. Шум, конечно, большой, но он никому не мешает, так как все это учат в одно время.
   Закончены вечерние занятия. Остается полчаса или минут 40 до ужина. В это короткое время мы обычно группой или поём песни, или танцуем под гребёнку, а некоторые выходят в коридор и там прогуливаются и беседуют с девочками из других классов.
   Коридоры в это время как проспект: там гуляют девочки разных возрастов, или шеренгой, взявшись под руки, или парами. Младшие бегают, снуют среди гуляющих.
   Потом идём в столовую ужинать. После ужина все строятся на молитву, после которой классы расходятся по своим спальням. Освежившись в умывальной, укладываемся спать. Тут уж воспитательница, пожелав нам спокойной ночи, уходит к себе. Её трудовой день закончен. А мы, укладываясь в постель, всё ещё болтаем. Наконец, наша "старшая" строго приказывает нам замолчать и спать. Долго ещё чуть слышно шепчутся девочки, но вот, наконец, наступает ночная тишина. Девочки угомонились. В дортуарах сон. И только изредка, как лёгкая тень, проходит по спальням дежурная классная дама.
   Конец августа. Пока мы съезжались, все ходили в своей одежде. Платье у меня было неплохое, но вот туфли совсем прохудились. Подошва отставала, и, когда мы становились на колени, девочкам были видны мои ноги в чулках. От этой бедности я испытывала ужасное чувство унижения. Глядя на хорошо одетых девочек и стыдясь своей рваной обуви, я с отчаянием думала: почему жизнь такая несправедливая? И сами собой приходили мысли о жизни, в которой все бы жили хорошо и во всём были бы равны. А то ведь я чувствую, как плохо быть бедной. И ещё я в монастыре поняла, как плохо быть алтайкой, а не русской.
  Помню, был случай, когда я в монастыре заболела чесоткой. Руки у меня покрылись гнойными прыщами и страшно чесались. Я всячески скрывала свою болезнь, которую считала двойным позором (болезнь сама по себе позор, так думала я, а тут ещё и чесотка!). Анна Ивановна, обнаружив, наконец, у меня чесотку, немедленно отправила меня в больницу. Когда я, поправившись, вернулась из больницы, девочки рассказали мне, что Степанида Васильевна сказала про меня, что я юрточная, а в юртах у нас ужасная грязь. Я даже заплакала от обиды и оскорбления. Я вспомнила Мыютинский дом, Мысовский дом. Это у нас-то в этих домах грязь?! Долго жила в моей душе обида. Но к выходу из монастыря она выветрилась. И рассталась я с учительницей как с другом.
   Наконец мы сняли домашнюю одежду и обувь и оделись во всё казённое. Комплект одежды был такой: рабочее платье из хлопчатобумажной ткани вишнёвого цвета пропускного строгого покроя со стоячим воротником и застёжкой сзади. Глухой фартук из чёрного сатина, белые чулки, ботинки с резинками, белый воротничок. Внизу носили рубашку из белого полотна, панталоны и нижнюю юбку тоже из белого полотна. Панталоны и юбка завязывались тесёмками. Вот для чего каждая девочка должна была за год наткать 6 аршин тесьмы.
   Парадное платье было шерстяное вишнёвого цвета. Передник был как у институток: белый фартучек, завязанный сзади бантом и большая белая пелерина с отложным воротником, завязанная небольшим бантом.
   Эту форму одежды имели все девочки с подготовительного и до 5 класса. Шестиклассницы носили и в будни, и в праздники шерстяные платья. Про семиклассниц я уже писала, что у них была совсем другая форма.
   С 1 класса и по 4 (начало года) все были острижены. В 4 классе начинали отращивать волосы и должны были носить их заплетёнными и подобранными в причёску. Только семиклассницы носили распущенные косы. Замечу, что 1 класс соответствовал 4 классу нашего времени, а 7 класс - это нынешние десятиклассницы.
   Наконец-то мы все одинаковы! Ну, теперь-то нас будут оценивать не по одёжке, а по нашим характерам и уму!
   Начались занятия. Нина Васильевна всех нас рассадила по своему усмотрению. Меня посадили с Натой Коронатовой. Она дочь священника, но отец её умер, а мать, очень красивая женщина, вышла вновь замуж за богатого томского купца. Жили они в городе в большом богатом доме. Но по традиции, а, может быть, и по семейным обстоятельствам мать отдала Нату в Епархиальное училище на пансион. Очень немного было у нас и приходящих учениц (отцы из духовенства жили в городе).
   Ната - большая крупная девочка, наверное, старше меня на 2 года. У неё уже намечался бюст. Большой дружбы между нами не было, но были мы с ней мирными соседками, и я часто помогала ей с уроками.
  У нас же был свой кружок из монастыря. Это Тоня Торопова, Вера и Лена Русановы, но рассадили нас всех с другими девочками.
   Почти с первых дней у меня возникла взаимная симпатия с Марией Лоптуновской. Девочка эта сидела впереди меня. Всем своим обликом и поведением она внушала невольное уважение. Серьёзная, немного суровая, но человек твёрдых правил и необыкновенной честности. И позднее я убедилась, что надеяться на Марусю можно как на каменную стену.
   Мать Маруси и её сестры была бедная вдова сельского псаломщика. Жили они очень бедно и трудно. Отсюда, наверное, ранняя серьёзность и суровость девочки.
   Мы входим в ритм новой жизни. Всё в ней мне нравится, особенно, занятия. Так интересно и хорошо учиться, ни в чём нет нужды. Большой класс, много девочек, с которыми предстоит познакомиться. С воспитательницей нам повезло. Нина Васильевна Павская очень мягкая, добрая и спокойная женщина.
   Как и в монастыре, у нас дежурства. Дежурят по двое по партам. Дежурства такие: по столовой. Дежурные получают и раздают хлеб, накрывают на стол, приносят из кухни в столовую первое и второе, моют и убирают посуду (сдают её буфетчицам).
  По буфету. Буфетчицы выдают и принимают посуду.
  По классу: Подготавливают класс к занятиям. Готовят стол для учителя (ручка, чернильница, графин с водой, стакан, классный журнал). Вывешивают таблицы, карты, атласы и другие пособия. Докладывают учителю о наличии учащихся и готовности к занятиям. После занятий приводят класс в порядок. Моют классы вечером специально нанятые уборщицы.
  По спальне. Получают постельное бельё, раздают его. Убирают утром в спальных комнатах.
  Кастелянши. Получают чистое бельё и раздают его девочкам. После бани сдают грязное бельё главной взрослой кастелянше.
  По раздевалке. В часы отдыха выдают и принимают пальто и головные уборы у девочек, отправляющихся на прогулку.
  Изредка бывали дежурства по вестибюлю. Эти девочки должны были в воскресенье находиться в вестибюле при дежурной классной даме. Классная дама встречала и принимала посетителей, пришедших навестить кого-нибудь из воспитанниц. Дежурные по указанию классной дамы должны были быстро найти и вызвать девочку, которую пришли навестить родственники или знакомые.
   Когда мы учились ещё в первом классе, за нами весной приехала мама. Дежурила по вестибюлю воспитательница старших классов. Узнав, что мама вызывает Кумандину Нину из первого основного класса, классная дама сказала маме комплимент: "Ваша дочь у нас звезда". Но мама восприняла это как неприятность, в деревне звездой называли обычно бойкую разухабистую девушку. "Ты что здесь вытворяешь?!" - спросила она меня.
  Жизнь наполнена до краёв. Люблю учёбу, люблю дежурства, а вести их на отлично доставляет мне глубокое удовольствие. Меня радует то расположение, которое я чувствую со стороны Нины Васильевны. Она оказывает мне полное доверие.
  Самое любимое дежурство для всех было дежурство по столовой. Всё было хорошо в Епархиальном, но был один большой недостаток. Хотя нас кормили хорошо и вкусно, но мы недоедали, и всегда было чувство голода. Родители возмущались этим, ведь платили за пансион 100 руб. в год за девочку. Отцы священники на съездах высказывали недовольство фактом голодания детей и предполагали, что отец-эконом и другие изрядно крадут.
  Но, как бы там ни было, жили мы голодновато, не хватало хлеба. И вот дежурные по столовой были цари и боги. Получая хлеб, всегда самые большие куски (горбушки) брали себе и своим друзьям. Оставались иногда порции отсутствующих. Дежурные и их друзья жили сытнее.
  Кроме этого дежурства я ещё любила дежурство по буфету. Буфетчицы получали и выдавали посуду дежурным и должны были содержать посуду в полном порядке.
   Я первая в классе решила, что посуда должна быть не только в порядке, но и красиво расставлена. Дома у нас шкафы украшались бумажным кружевом. Мы с Натой сговорились, достали бумаги, вырезали кружево и украсили им полки в шкафу. Нине Васильевне очень понравилась наша инициатива. Наш шкаф приходили смотреть другие воспитательницы и даже сама директриса Евфросинья Александровна. Наш опыт, как говорят сейчас, был внедрён в обиход.
   Самые любимые мною места в Епархиальном были библиотека и музыкальные комнаты. Библиотека размещалась в большой, высокой и светлой комнате. Высокие стеллажи и на них книги. Волшебное царство книг! Весь мир открыт перед тобой. Все классики, книги о путешествиях, "Жизнь животных" Брема, сказки в прекрасно и красочно оформленных книгах. Первая книга, которую я прочитала в Епархиальном, была "Хижина дяди Тома" Бичер-Стоу. В монастыре я читала её в значительно сокращённом виде, а здесь она была полностью. Это прекрасная книга! Сколько высоких чувств добра, благородства, милосердия будит она в душе ребёнка! Какое осуждение жестокости, подлости, зла вызывает она!
   А музыкальные комнаты мне нравились потому, что они были обращены окнами в берёзовую рощу и в них был или зелёный, или золотистый сумрак, смотря по времени года. Чем-то этот сумрак походил на мыютинский. Это, наверное, меня и пленяло.
   Иностранным языкам и музыке учили за дополнительную плату. Я очень хотела учить и языки, и музыку. Но, увы!... Денег у нас не было даже на марки для писем.
   Как-то Нина Васильевна сказала, что 2 девочки сироты буду т учиться - одна иностранному языку, а другая музыке бесплатно. Как я надеялась, что одна из них буду я! Если бы этот вопрос решала Нина Васильевна, я, безусловно, училась бы. Но это решала Евфросинья Александровна, директриса, а выбрала она Валю Оттыгашеву, потому что она была дочерью когда-то любимой ученицы Е.А.
  Но зато меня, единственную в классе, регент Мария Николаевна Сосунова выбрала петь в хоре взрослых. Уже с половины зимы я стояла и пела на верхних хорах, а также пела в хоре на вечерах в Епархиальном. Очень надоедало ходить на спевки, но ничего не поделаешь: строгая дисциплина.
  Много хороших и красивых песен я разучила в хоре. Был у нас и классический репертуар - "Девицы, красавицы", "День и ночь шумит Арагва" и др. Но почему-то мне особенно запомнились песни: "Высоко предо мною
  Старый Киев над Днепром.
  Днепр сверкает под горою
  Переливным серебром.
  Громко песни раздалися,
  В небе тих вечерний звон.
  Вы откуда собралися,
  Богомольцы, на поклон?
  Я оттуда, где струится
  Тихий Дон, краса полей.
  Я оттуда, где клубится
  Беспредельный Енисей.
  Край мой - тёплый
  Брег Евксина.
  Край мой тех далёких стран,
  Где одна сплошная льдина
  Оковала океан.
  Я от Ладоги холодной.
  Я от синих волн Невы.
  Я от Камы многоводной.
  Я от Матушки-Москвы.
  Дик и страшен верх Алтая,
  Вечен блеск его снегов,
  Там страна моя родная.
  Мне отчизна - старый Псков..."
   А вторую песню наш хор пел на литературных вечерах (изредка такие устраивались) по заказу Валентины Васильевны Субботиной, начальницы Епархиального. Она всегда слушает эту песню и прослезится. А песня эта была написана после крушения царского поезда. Мотив этой песни очень красивый, а слова такие:
  "Отчего сегодня, мама,
  Перезвон колоколов
  И лампаду, словно в праздник,
  Ты зажгла у образов?
  Разве праздник? Да, мой милый,
  В этот день потрясена,
  Словно громом, Божьим чудом
  Наша дрогнула страна.
  Ехал царь с своей семьёю
  Поезд вдруг сошёл с пути.
  Многим было здесь могилу
  Суждено, дитя, найти.
  Кровь лилась, стонали люди:
  Смерть была со всех сторон
  Государь с своей семьёю
  Только Богом был спасён..."
   Из учителей запомнились: преподавательница географии Мария Ивановна. Это немолодая, очень живая и нервная учительница. Но преподавала она прекрасно. И всегда она находила яркую строчку из стихотворений. Например, трудно было запомнить название реки Гвадалквивир. Но Мария Ивановна напоминала: "Ночной зефир струит эфир, Шумит, бежит Гвадалквивир". И вот запомнилось это название на всю жизнь. Так и многое другое.
   Преподавательница истории. Имени её не помню, но облик запечатлелся в памяти. И чему учила она, тоже помнится и теперь (история Древней Греции).
   Преподаватель естествознания Труфанов Иван Иванович. Мужчина лет 35. Очень элегантный, корректный.
   И законоучитель, священник. Русский, пожилой, небольшого роста, очень живой. Рассказывая, он ходил быстро по классу, резко поворачивался. Узнав, что в классе 5 девочек инородок-алтаек, он очень лестно отозвался об алтайцах: "Люблю инородцев. Способные, одарённые, талантливые люди".
  Легко было преподавать учителям. В классе полнейшие тишина и внимание. За этим строго следит классная дама. Всё, до последнего мелка и ручки, подготовлено дежурными. На уроках никаких эксцессов. Вежливы учителя, почтительны ученицы. Учителя обращаются к ученицам на "Вы". При таких условиях и излагать материал учителям было легко и приятно. Да и задания всегда выполнены. Да, преподавать этим учителям было легко.
   Классная комната была нашим домом. Весь день мы проводили в ней. Сидели парами. Твое личное место - это парта. Откидная крышка, глубокий ящик - стол. Всё твоё имущество там. Лежит стопка учебников, пенал с письменными принадлежностями. Обязательно перочистка, обычно в форме бабочки. С большими и многослойными крылышками. Шкатулка. В которой лежат нитки, иголки. Ножницы, спицы и вязальный крючок. Кое у кого фотографии родителей, красивые открытки и поздравишки. Начатое рукоделие (вышивка или вязание). А у кого- то и благословение родителей - маленькая иконка. Всё это должно лежать в полном порядке. Периодически по окончании вечерних занятий Нина Васильевна вдруг скажет: "Ну-ка, девочки, откройте парты". Все парты открыты, и Нина Васильевна идёт по рядам и проверяет, всё ли в порядке.
  Я не любила воскресные дни. Томительное безделье. И скучно бывало. Зато удовольствием было начало занятий в понедельник. Такой хороший и приятный ритм будничной жизни. Особенно интересно было проводить последний свободный час перед ужином и сном. Очень часто в этот час мы пели хором, одни, по своей инициативе. Пели разные песни: "Под вечер осенью ненастной", "Старый Киев", "Чёрная шаль", "Степь да степь" и др. А иногда пели плясовую песню "Пойду я выйду я в степь да широкую", тогда наши плясуньи (были и такие) не утерпят и ударятся в пляс! И хорошо пляшут, любо смотреть!
   А чтобы из коридора через стеклянные двери к нам не заглядывали девочки из других классов, мы подтаскивали классную доску к дверям.
   А иногда устраивали танцы. Обычно две девочки брали гребешки, прикладывали к ним бумажку, дули в эти гребешки и получалась хорошая музыка, похожая немного на рожковую. Различные вальсы, польки, краковяк, па-де-спань и другие мелодии отлично звучали. Так мы друг от друга учились танцам. Многие уже дома, имея старших братьев и сестёр, научились танцевать. Я, например, все эти танцы знала. Наша Нина нас всех обучила им хорошо. Странно только, почему у нас в Епархиальном не было уроков танца. Учили же в 6-7 классах кулинарии, домоводству, тому, как принять гостей, как организовать праздничный стол, как обставлять и украшать дом.
   Кройке и шитью начинали учить в 4 классе, а в 1 - 3 классах учили вязанию на спицах, крючком, вышивке различными швами - крестом русским и болгарским, ришелье, гладью. В 3-м классе начинали вышивку художественной гладью.
   Иногда в последний вечерний час мы, бывало, садились в кружок и начинались рассказы. Часто вспоминали дом, курьёзные и печальные истории, случившиеся там. По рассказам мы заочно познакомились с членами семейств. Вспоминаю и, как наяву, вижу своих подружек по Епархиальному.
   Вот в нашем ряду на первой парте сидят Нина Белова и Надя Дашковская. Нина - худенькая, вся прозрачная, но глаза чёрные, живые, блестящие, стриженая, кажется некрасивой, но позднее, когда у неё отросли великолепные тёмные волосы и кудрявая головка была вся в завитушках, Нина превратилась в очаровательную девушку, очень живую и необычайно женственную. Когда мы в 20-м году в Бийске стали учиться вместе с мальчиками, Нина пользовалась у них большим успехом.
   Надя - серьёзная девочка, один глаз у неё слегка косит.
   На парте передо мной сидят две Марии - Лоптуновская и Двинянинова. О Марии Лоптуновской я уже писала. У неё прекрасный цвет лица, тёмные, шнурочком брови и серые, немного холодные и строгие глаза.
   Маруся Двинянова - маленькая румяная пышка - блондинка. Очень весёлая и смешливая девочка.
   Дальше за нашей партой сидят Валентина Ландышева и Миля Арестова. Валентина - моя будущая соседка по парте. Очень стройная и видная девочка. Карие глаза, припухлые верхние наглазицы и нижняя губка, выдвинутая вперёд, придают оригинальность и прелесть её лицу. Искромётная весёлость и мягкость характера привлекают к этой девочке подруг. Миля кажется старше нас. У неё прекрасные, глубокие синие глаза. В будущем она будет красивой девушкой.
   За нами дальше сидит Катя Иванова. Это несчастливая девочка. У неё есть физический недостаток, из-за которого она всегда замкнута и всегда робка и уныла. На темени у неё большая лысина, поэтому Катя ходит в чепчике.
   История её увечья такова: маленькая грудная девочка лежала в кроватке, а её 4-летний брат играл в священника. Нашёл свечку, спички и стал ходить со свечой вокруг кроватки. Вспыхнул полог, огонь добрался до головки ребёнка. На крики прибежали взрослые, потушили пожар, но волосы на голове ребёнка обгорели.
   За Катей на последней парте сидят Тоня Торопова и Зоя Остроумова. Тоня моя монастырская подружка, о ней я уже писала. У Зои кошачьи глаза цветом что-то среднее между зелёным и жёлтым. Хорошая девочка, приятная подруга.
   На среднем ряду на первой парте сидит моя двоюродная сестра Нюра Кумандина. У неё широкое, белое русское лицо (мать её, как и моя мама, русская). Но на этом русском лице - раскосые серые глаза. Хорошая, добрая девочка. Но я считаю, что я вела себя тогда с ней дурно. Мне не хотелось быть алтайкой, а страстно хотелось быть только русской. И я поэтому держалась в стороне и отчуждённо. Вспоминаю об этом с болью в сердце, но увы... прошлого не вернёшь, и ошибок своих не исправишь.
   А рядом с Нюрой сидела Елена Русанова, младшая сестра уже довольно хорошо известной вам монастырской девочки Веры Русановой. Милая толстушка с веснушчатым и румяным лицом, одгна из моих монастырских подруг.
   За ними две сестры Пасшак - Людмила и Лариса. Старшая Люда - некрасивая, похожая на бабу Ягу, с крючковатым носом и загнутым вверх подбородком, но живая и остроумная, большая выдумщица. В противоположность ей, Лариса - хорошенькая, тихая и спокойная девочка. Позднее, когда мы разъехались, где-то в 20-х годах я услышала, что Лара рано умерла.
  За ними сидели Юля Шарина и Зоя Пузанова, двоюродные сёстры из Барнаула. Юля - высока блондинка с ярким румянцем. Очень серьёзная, степенная девочка. Валя Пузанова - красавица. Всё в её наружности прекрасно. Девочка высокая, стройная, смуглая кожа лица, яркий румянец. В чертах лица полная гармония, великолепные серые глаза, опушённые тёмными и длинными ресницами, брови как два чёрных шнурочка. Фея-природа не поскупилась на подарки для этой девочки. К такому-то облику она добавила ей ещё весёлый приятный нрав и остроумие.
   Валя и Люда Пасшак часто в вечерний час веселили весь класс своими остроумными выдумками и выходками.
   Когда мы учились в четвёртом классе (нам уже было по 14-15 лет), мы считали, что Валю с её красотой и обаянием ждёт счастливая судьба. Уж богатой-то она будет обязательно. Действительно, Валя в 1920 году вышла в Барнауле замуж за первого барнаульского богача. Но жизнь-то после революции круто изменилась. И вот в 1922 году мы, бийчанки, узнали, что Валентина с мужем приехали на жительство в Бийск. Собрались мы: я, Нина Белова и Клавдия Попова и пошли повидаться с Валей. Пришли. Живёт Валя в маленькой, плохо обставленной комнатке. На руках у неё ребёнок, мальчик, ещё грудной. Очень мы все были рады встрече! Видно нам: трудно Валентине, но она не унывает, а жизнь свою и приключения описала нам в юмористических тонах. Помню, рассказывая, она взяла ребёнка подмышку и пояснила: "Схватила я Лотьку подмышку..." Трудно передать Валин юмор, но мы, как и прежде, смеялись до слёз. У Валентины мы засиделись и дождались прихода её мужа. Пришёл Венька (так звала его Валя). Ничем не примечательный, хмурый, усталый молодой человек. Посидев ещё немного, мы распрощались и ушли. Вскоре Валя с мужем уехали из Бийска, и мы расстались с этой милой подругой навсегда.
  "Мне вспомнились лица товарищей милых -
  Куда вы девались, друзья?
  Иные далёко, а те - уж в могилах.
  Рассеялась наша семья!"
  На последней парте второго ряда сидела девочка Клавдия Попова. Это была дочь священника из Сетовки. Матери у неё не было, она умерла. Клавдия очень высокая девочка, довольно крупная, а голова маленькая. Наверное, потому, что она росла без матери, Клавдия была испорченной. Она знала многое не по возрасту, была зачинщицей всяких дурных шалостей, рассказывала девочкам всякие тайны взрослых. Я её невзлюбила сразу. Она внушала мне отвращение, особенно когда она вечерами соберёт вокруг себя девчонок и что-то рассказывает им запретное, и у всех у них какое-то жадное любопытство на лицах и глаза блестят. Тогда-то я не знала, отчего это, и уже позднее поняла, что Клашка развращала девчонок рассказами на сексуальные темы.
   Эта девочка любила устраивать каверзы учителям. Раз она со своими подружками задумала испортить костюм учителю Труфанову, всегда так элегантно одетому. Это происшествие было уже когда мы учились во втором (5-м) классе. Девчонки достали клей и перед приходом учителя решили намазать сидение клеем. "Пусть прилипнет, вот повеселимся!"- так думала компания, затевая эту мелкую гадость. Я уже писала, что с раннего возраста страдала "нетерпением сердца". Я не могла без душевного страдания смотреть на чужую боль как физическую, так и нравственную, чужое унижение терзало мне сердце, приступ странной непереносимой жалости мучил меня.
   Я представила учителя, растерянного, разгневанного и хихикающих девчонок. Эта картина была непереносима! Надо предотвратить это дело, но сказать воспитательнице о готовящейся проделке нельзя. По неписанным законам нашей жизни это расценивается как наушничанье, прослывёшь презренной ябедой. Думала я, думала и придумала. Когда все сели на места на вечерних занятиях, а воспитательницы ещё не было, я встала и, обращаясь к Клавдии, сказала: "Я знаю, что вы собираетесь устроить Ивану Ивановичу. Так вот, если вы это сделаете, я скажу, когда будут спрашивать, и Клавдии Александровне, и Валентине Васильевне Васильевне (начальнице), что это сделали вы по наущению Клавдии. Так и знайте". И села. Боже, какая буря туту поднялась! Одни кричали: "Нина правильно говорит!". Другие: "Это ябедничество, мы объявим Нине бойкот".
   Приход Клавдии Александровны прекратил этот шум. Все стали заниматься. На другой день мы с тревогой стали ждать урока естествознания, который вёл И.И. Труфанов. Большинство класса было на моей стороне, с Клавдией была небольшая кучка. Прозвенел звонок и в класс вошёл наш элегантный, красивый и славный учитель. Слава Богу, стул был чист! Это было моей большой нравственной победой. Девочки уверовали, что я всё могу. И в дальнейшем иногда слабые дежурные обращались ко мне: "Нина, скажи классу, чтобы перестали шуметь". И ещё в таком же роде просьбы. Но с этого времени я лишилась полного спокойствия и нажила врагов, которые не стеснялись в средствах. И за эту мою победу Клавдия со своим окружением в дальнейшем отомстила мне, но об этом расскажу позже.
   Мы были подростками, Но все эти поступки и события не были для нас пустяком. Всё это воспринималось и переживалось даже более обострённо, чем у взрослых. У взрослых приходит на помощь зрелый разум, а у подростков господствуют эмоции и, как писала Кузьминская, "молодые безумства".
   Жизнь наша идёт по строгому распорядку, всё так солидно, крепко. Очень удивляло и радовало новое в жизни, это - электрический свет. В монастыре у нас были керосиновые лампы, а туту комнаты залиты ровным сильным светом. Заниматься при таком освещении было хорошо. Вспоминаю, сравниваю с настоящим и должна сказать, что воспитание у нас было хорошим. Нас готовили к труду, нам давали знания, нам шлифовали чувства, нас старались облагородить и внешне. По крайней мере, я так воспринимала учение и воспитание в Епархиальном.
   Нас учили вежливости, аккуратности в одежде, умению держаться. Бывало, сидишь за обеденным столом, подойдёт воспитательница и тихо скажет тебе: "Сядь прямо, не горбись, это вредно для желудка, да и некрасиво". Хорошей осанке придавали большое значение. Вот почему, наверное, большинство девочек казались мне стройными. Да и сама я позднее слышала от многих, что я стройна. Это теперь уже, в старости, я намеренно стала горбиться, чтобы уж, если падать, так на нос, а не на спину. Так же прямо нас учили сидеть за партами.
   Обращались с нами вежливо. Мы не слышали бранных слов и, естественно, и сами учились быть вежливыми и избегать грубостей. Но вот только одно нехорошо было в нашей жизни. Мы всё время ощущали лёгкий голод.
  Денег мне, например, мама не могла посылать, даже иногда я не писала домой писем: не было денег на марки. И поэтому, когда получал письмо, и из него выпадала пара почтовых марок, воспринимал это как сюрприз, как большую драгоценность. Некоторые девочки, имея немного денег, заказывали с воспитательницей, когда она шла в город, купить немного масла и ржаного хлеба. В таких случаях мои друзья угощали и меня. И этот кусок чёрного хлеба, намазанный толстым слоем масла, казался пищей богов.
  Хочется рассказать об одной чудесной традиции, бытовавшей в Епархиальном. Каждый день среди тёмной толпы воспитанниц мелькали, как бабочки, девочки в нарядных белых передниках. Это - именинницы. У нас справлялись тогда не дни рождения, а Дни Ангела. Имена давались в честь какого-нибудь святого. Вот, например, я - Нина. Моя святая (ангел) - святая Нина, просветительница Грузии, и день её 14 января (27 - по новому стилю). И вот все Нины из числа 300 воспитанниц - именинницы. Они с утра и весь день проводят в парадной форме, т.е. в шерстяном платье и в белом переднике.
  И весь день именин у них необычный. Накануне именин, вечером начинается именинный ритуал. После вечерних занятий подружки приглашают завтрашних именинниц погулять в коридоре. Ходят там шеренгой, развлекают юбиляршу разговорами. А в это время все девочки украшают парты именинниц. Все книги и будничные вещи из парты убираются. Парта внутри отделывается красивой цветной бумагой, затем расставляются и раскладываются подарки. А подарки - это, в первую очередь, поздравишки, т.е. небольшие карточки на атласной дорогой бумаге с вытесненным цветным рисунком: незабудки или пара голубков на веточке, или розы, а иногда и красивый вид, на них написаны рукой дарительницы добрые и тёплые пожелания, иногда в стихах. Обычные открытки, ленточки, клубок цветного ириса (толстые шелковистые нитки) для вязания, книги с дарственной надписью, плиточки шоколада, конфеты, красиво обвязанный или вышитый носовой платок и др. подарки. Да, ещё видовые открытки.
  После того, как в парте разложены подарки, именинница к парте не подходит. Да там скоро и спать. Утром все Нины, начиная с приготовительного класса и кончая седьмым, встают, одеваются в парадную форму и идут с дежурной воспитательницей в ближайшую церковь к обедне. Когда возвращаются, то в классах уже идут уроки.
   Все именинницы идут в столовую и садятся за общий стол. Здесь для них приготовлен праздничный завтрак. Я в свои именины запомнила, что на завтрак были мясные пирожки и большой белый пирог с урюком.
  В этот день ты, именинница, в центре внимания. Все, кто встречаются с тобой - воспитательницы, обслуживающий персонал, даже начальница и директриса, поздравляют обязательно, приветствуя: "С днём ангела вас!" наконец, наступает самая торжественная минута. Имениннице дозволено недозволенное: она имеет право зайти в класс и своим приходом прервать урок.
   В классе у нас было две Нины, но я запомнила именинницей только себя. Помню. Что я вошла в класс, когда урок давал И.И. Труфанов. при моём появлении все девочки встали и на моё приветствие проскандировали: "С днём Ангела, Нина!". Иван Иванович подал мне руку и сказал: "С днём ангела вас!" такое же поздравление слышала я и от дежурной воспитательницы. Моя воспитательница Нина Васильевна как именинница была в этот день свободна. Я села за парту и урок продолжался. Когда кончился урок, все девочки окружили нашу с Натой парту. Все ждали самого интересного момента, когда я парту открою. Открываю парту. Какое великолепие! Глаза разбегаются, так ярко, красиво и так много подарков! Но всех виднее был и больше всего меня обрадовал подарок моей соседки Наты. Это красиво и богато оформленная книга сказок Андерсена (полное собрание).
  День прошёл очень радостно. Книгой мы все не могли налюбоваться! Подарок был дорогой. Богатейшие красочнее и красивые иллюстрации. Многие сказки этого волшебника пленили меня. Такие, например, как "Ель", "Гадкий утёнок", "Дюймовочка", "Принцесса на горошине", "Снежная королева". Но венцом всей этой книги я считала сказку "Маленькая русалочка". Я читала и перечитывала её без конца. Ах, я так понимала все переживания русалочки, я уже сама испытала эти чувства.
  Весной я увезла эту книгу домой. Но в 1917 году мне было большое горе, и это горе причинила мне мама. Я, как и прошлый год, оставила книгу дома. У курящей мамы были вечные приятели по курению из мужиков. А бумаги в то время уже не хватало, и мама отдала им мои сказки Андерсена на раскур. Когда я приехала и обнаружила эту потерю, моему отчаянию и слезам не было границ. Больше уже, как я ни старалась, я не нашла такой книга и по сегодняшний день. И осталась эта книга - подарок в моей памяти как прекрасное и счастливое воспоминание об Епархиальном училище.
  1916 год
  Шёл второй год войны с Германией, Но у нас как-то не чувствовалась эта война. Ведь радио не было, газет мы не читали. Единственно, что напоминало нам о войне, это иногда молебны, на которых мы молились о даровании победы нашему воинству. В письмах из дома тоже напоминаний о войне не было.
  После Рождества наступали у нас зимние каникулы. Часть девочек уезжала домой. Мои сёстры Смирновы и я оставались на каникулы в Епархиальном. Нам было далеко ехать.
  Первый год на Рождество за мной пришла Аполлинария Яковлевна. Я с удовольствием отправилась к ней. Побыть в городе. Пожить в домашней обстановке очень хотелось. Гостила я три дня. Ольга Никитична (тётя Аполлинарии Яковлевны) кормила меня вкусными рождественскими яствами. Ходила я на ёлку в школу Аполлинарии Яковлевны, но на 3 день мне стало скучно одной, и А.Я. проводила меня в училище.
  Здесь я сразу попала уже в привычную мне обстановку, в весёлый рой подруг. Принесённые гостинцы (печенье, пироги и проч.) я разделила с Тоней Тороповой и её соседкой Зоей Остроумовой. Моя соседка Ната и девочки Русановы были на каникулах дома, в городе.
  Жизнь у нас перестроена на праздничный лад. Даже классная комната выглядит иначе. Парты расставлены вдоль стен. Посредине просторное место для танцев. Распорядок дня у нас остался тот же, но нет занятий, полная свобода, много свободного времени. Мы рукодельничаем, читаем, много играем, танцуем и поём. Игры наши общие, больше хороводные: "А мы просо сеяли", "Уж я сеяла, сеяла ленок", "Со вьюном я хожу" и др. Очень увлекались мы игрой в камешки. Пять небольших гладких камешков ловко подкидываешь в одной руке в разных вариациях. Ошибёшься - проигрыш, тогда партия игры переходит к партнёру.
  Один раз был общий литературный вечер. Все мы в парадной форме собрались в актовый зал. Кроме воспитанниц, были на вечере начальница, директриса Евфросинья Васильевна, все классные дамы и гости Валентины Васильевны (начальницы). Ставились живые картины, наш хор исполнял песни, пели отдельные солистки, и играл струнный оркестр старшеклассниц (гитары, балалайки, мандолины). Исполнялись сольные номера. Особенно мне запомнилась композиция - танец цветов и бабочек. Я никогда не видела таких представлений, и вся эта картина казалась мне волшебно-прекрасной. После литературной части вечера были танцы под струнный оркестр. Вот уж тут мы натанцевались под настоящую музыку! Долго мы потом вспоминали этот вечер.
  Для старшеклассниц был ещё устроен настоящий бал (для 5-7 классов).Были приглашены семинаристы и молодые офицеры из школы прапорщиков. Уж как готовились к балу на старшеклассницы! А мы все переживали это событие ещё острее. В день бала мы торчали у окон и наблюдали съезд гостей. Конечно, гости большей частью подходили пешком и группами. Особенно восхищали нас офицеры.
  И вот наши Верочки, Сусочки, Валечки и другие старшеклассницы, красиво причёсанные, в ажурных чулках и туфельках на высоких каблуках, в своих белых передниках с большими бантами, как бабочки, счастливые идут по коридорам, а дальше через вестибюль в актовый зал, где полное освещение. А в вестибюле дежурные воспитательницы и счастливицы из младших классов, прикомандированные в помощь классным дамам, принимают гостей.
  Бал начался. Гремит духовой оркестр, звуки которого глухо доносятся до нас. Более любопытные и ретивые девочки помчались в спальни, из которых есть двери, ведущие на хоры актового зала. Двери закрыты на замок, но всё равно: через щели да послушаем упоительные звуки бала!
  По Епархиальному ходит легенда, что одну старшеклассницу наказали за какую-то провинность тем, что лишили её этого Рождественского бала. В отместку за это девочка через спальню проникла на хоры, прихватив с собой распоротую подушку, и в самый разгар веселья высыпала перья на танцующих. Скандал был грандиозный. Девчонку за этот поступок исключили из училища. Вот почему наши девочки слушали звуки бала, только приникнув к дверям, последние были наглухо заперты.
  Когда мы были во втором классе, меня и Тоню Торопову наши монастырские подружки Русановы пригласили к себе на каникулы в гости. Как я уже писала, мама их жила в Томске вместе с сыном, молодым офицером. Мы с радостью пошли к ним. Занимали они верхний этаж в двухэтажном доме. Было у них три комнаты и прихожая. Кухня (общая) была внизу, спускались туда по винтовой лестнице.
  Гостили мы у девочек три дня. Запомнился мне у них вечер, который проводили около рождественской ёлки. Гостей было много. Пришли друзья Виктора, всё офицеры, были молодые девушки и пожилые люди. Мы, дети, тоже сидели за общим столом, участвовали в общих играх, танцевали. В общем, было очень весело. От беготни и оживления мне стало жарко и я решила забежать в неосвещённую комнату, посидеть и охладиться. Забегаю, плюхаюсь в коресло и обмахиваюсь. Слышу: кто-то ещё находится в комнате. Приглядываюсь: на диване сидит парочка. Мне стало очень неловко, но я не растерялась и сочла за лучшее ретироваться. Встала я с кресла, так небрежно запела тра-ля-ля и медленно удалилась. Потом за чаем я заметила, что один офицер и девушка нет-нет да и посмотрят на меня и засмеются. Я поняла, что на диване сидели они.
  Мы вернулись в Епархиальное, каникулы закончились. Всех нас ждало печальное известие. Из 5-го класса на каникулы в Томск ходила Таня Мальцева и там умерла. Заболела инфлюэнцей, а последняя тогда свирепствовала в городе. Удивительно, как нас отпустили к Русановым.
  Дни побежали за днями. Шла война. Это был уже 1916 год. Но за толстыми стенами нашего училища мы мало что знали о ней. Изредка мы слышали, как над училищем пролетали аэропланы. Не видели, но слышали, как проходят военные роты, отправлявшиеся на фронт (ведь мимо Епархиального была дорога на 2-й Томский вокзал). Осенью часто, играя в роще, мы слышали, как марширующие солдаты пели:
  ""Солвей, Солвей, пташечка!
  Канареечка жалобно поёт. Раз, два, горе - не беда
  Канареечка жалобно поёт!"
  В этот год мы, монастырские, попросили разрешения сходить в женский монастырь, навестить наших прежних наставниц. Нас похвалили за такую сердечность и охотно дали разрешение. И вот в одно из воскресений я, Тоня Торопова, Вера и Лена Русановы в сопровождении своей "старшей" семиклассницы Валечки отправились в монастырь. Идти было не так далеко: ведь Епархиальное и женский монастырь были расположены в одной части города.
  С волнением мы шли туда, особенно хотелось повидаться со Стефанидой Васильевной.
  Пришли мы, разделись. Всё показалось нам маленьким, тесным, бедным. Обрадовалась нам только повариха Варварушка. Девочек знакомых уже не было. Анна Ивановна настолько одряхлела, что забыла нас, даже свою любимицу Веру Русанову, как ни помогали мы ей, не смогла вспомнить. Нашей славной Стефаниды Васильевны не было в этой школе. Оказывается, нашей учительнице улыбнулось счастье, В тридцать лет рябая старомодная девушка приглянулась фельдфебелю, который водил своё отделение на воскресную службу в церковь, куда в своё время водила и нас Стефанида Васильевна. Мы были рады счастью нашей учительницы.
  В этот раз мы уже навсегда простились с монастырём.
   Подходит весна 1916 года. Мама вторично приехала из Мыюты в Калмыцкие Мысы к тёте Кате. С о. Тимофеем она размолвилась совсем. Нину назначили учительницей в село Поломошное, и маму послали жить с ней, опекать её на первых порах.
   Приехала за нами в Томск мама. И вот мы целым хороводом: Тоня, Агнюша, Лёля, я да ещё две девочки из соседних сёл поехали на пароходе до Легостаево. Каникулы как будто начинались счастливо. Мне было весело и хорошо. Я подружилась на пароходе с девочкой Марусей, которую мама везла по пути. Она старше года на 3 и опекает меня. С моим сердцем, таким чувствительным, таким податливым на доброту и внимание, я уже привязываюсь к этой девочке. Но вот в пути что-то девочки стали недовольны мамой. Что уж случилось, я не знаю. Но эта история больно отозвалась на мне. Маруся стала со мной холодна. Вину за собой я не чувствовала, но эту холодность тяжело переживала.
   Если предыдущие две поездки на пароходе были озарены радостью и ожиданием счастливых дней каникул, то эта поездка была омрачена. С этого и началось для меня такое памятное и несчастливое лето 1916 года.
   Как обычно, в Легостаево нас ожидали экипажи. Мама, Агнюша и Маруся сели в одну тележку, а Тоня, Лёлька и я - в другую. И вот, когда мы стали усаживаться, Лёлька начала капризничать, ей всё казалось, что я мешаю ей. Тоня даже вступилась за меня и сердито крикнула Ольге: "Подумаешь, какая баронесса!" (между прочим, слово "баронесса" я услышала первый раз и потом уточняла его).
   Лёля дулась всю дорогу, и хотя сиял день, цвела степь, звенели в небе жаворонки, на сердце у меня было тяжело.
   Как обычно, нас встретили радостно и шумно. Тётя была счастлива видеть трёх своих дочерей, особенно младшую Ольгу, ведь она первый раз жила вдали от дома.
   Но для меня, да, наверное, и для всех в доме есть неприятная перемена. На кухне нет нашей милой добродушной Семёновны и нашей подружки Марфутки. Там теперь живёт белобрысая молодая женщина Катерина, при ней маленький ребёнок. Женщина эта злобная, недоброжелательная и, судя по её дальнейшим поступкам, подлая.
  Началась наша обычная летняя каникулярная жизнь.
  Я ехала в Мысы и втайне радовалась предстоящей встрече с Вешкой Зайцевым. Впечатления прошлого года не стёрли в моей душе этой первой привязанности.
   В первое же воскресенье мы собрались играть в мяч. Все уже приехали на каникулы. Девочки мне говорят, что у Нагайцевых нынче второе лето будет гостить племянница Нюры Белолипских. Сердце моё ещё не чует беды. Девочка эта Лёлина ровесница, значит, старше меня на 2 года. Ещё до игр мы с Лёлей встретили её. Лёля познакомила меня с ней. Ничего, так крепенькая девочка, темноволосая. Чёрные удлинённые глаза, смуглая кожа, волосы прямые.
   Когда мы собрались на игру в мяч, пришли мальчики. Мы поздоровались. На матках встал Вешка и ещё какой-то мальчик. Процедура отбора была такова: все разбивались на пары, как говорили. Загадывались и потом подходили к матке и спрашивали: "Кого возьмёшь: коня вороного или узду золотую?" или "Ангела со свечой или чёрта с рогами?" "Курицу в гнезде или петуха в мешке?" И таким образом разбивались на две партии. Одна партия била мяч, другая стояла в поле и ловила мяч.
   И вот, обычно, раньше, если Вешка стоял на матках, то он всегда старался, чтобы я попала в его партию. Здесь же я сразу почувствовала неладное. Я оказалась в противоположной партии, а Нюра Б. - в его. Но это ещё не всё. Игра в разлуки показала мне, что я ничего не значу для вешки, он видит только Нюру, ловит только её.
   Мне хочется зарыдать, мне хочется схватиться за голову. Но я не могу этого сделать. Я не должна и вида показывать. И я играю, и бегаю, может быть, более оживлённая. Я прохожу жестокую школу выдержки.
   Потом, когда мы пришли домой, Лёлька простодушно начала всаживать мне в сердце ножи. "Ты видела, как Вешка бегал и ловил в разлуке Нюру? Она в прошлом году здесь гостила, так он всё лето был с ней". Что мне остаётся делать? Ведь я должна держать свою марку. Вся моя татарская гордость вздыбилась. Как можно равнодушнее (вышло ли это у меня, не знаю) я говорю Лёле: "А почему ты мне об этом говоришь?" - "Так ведь Вешка тебе нравился, а ты нравилась ему..". - "Ну, мне он не очень-то нравился, а вот в Мыюте я познакомилась с мальчиком, ему 15 лет, вот он мне понравился".
   А в душе я кричу: " Если бы вы знали, какое у меня горе! Никто, никто мне не нравился. Я помнила всегда и всегда буду помнить Вешку! О, какая я несчастная, как трудно жить на свете!".
   Теперь идти играть в мяч или другие коллективные игры для меня стало пыткой. Нужно было сдерживаться. Мне казалось, что внимание всех сосредоточено на мне, хотя в действительности каждый был занят своими делами, и никому не было до меня дела. Тут заболела мама, и я под этим предлогом стала отказываться и от игр, и от ходьбы на реку.
   А мама в это время тоже переживала, у неё были свои неприятности. Что произошло - не знаю, но к маме все стали относиться холодно. А прислуга Катерина, чувствуя настроение хозяев, просто преследовала маму. И только за то, что один раз мама сделала ей какое-то замечание, эта баба начала травить меня. Стоило мне появиться на кухне, Катерина ядовито начинала: "Ааа, барыня пришла! Что барыня прикажете делать?". Конечно, я не стала заходить на кухню и, таким образом, лишилась обедов (я говорила, что мы, дети, обедали на кухне, кому как вздумается). Есть я стала урывками и всухомятку. Ни маме, никому в доме я об этом не говорила.
   А мама расхварывалась. У неё на бедре образовался большой карбункул Лежит мама, одинокая, в полутёмной спальне, и вокруг неё стена отчуждения. Мать зовёт меня посидеть около неё. И я сижу, и она выспрашивает меня, что там про неё говорят. Всё это мне тяжко, непереносимо. Я не хочу ничего узнавать и, тем более, передавать. Мне и жалко маму, и в то же время я малодушно страшусь того, чтоб не оказаться вместе с ней в том кругу отчуждения. И оставить я её не могу, потому что, хотя и неосознанно, я чувствую, что это будет предательство, и в то же время меня не оставляет мысль: как хорошо быть в кругу благополучных, преуспевающих людей, в данном случае в кругу Смирновых. Правда, добрее всех была тётя Катя. Она всё-таки заботилась о маме, вызвала к ней фельдшера. Он вскрыл нарыв, и мать начала поправляться.
   Теперь, вспоминая это, я думаю, что просто мы надоели Смирновым, а дяде, возможно, казалось и обременительным кормить три рта, хотя мама и Костя (он жил на пашне) зарабатывали свой кусок хлеба.
   Когда мама поправилась, ей представилась возможность поступить в просвирни, и мы переехали от Смирновых на квартиру к крестьянину. Квартира была бесплатная - от церкви. Пятистенный двухэтажный дом, внизу жили хозяева, вверху поселились мы. Помещение - маленькая комната и крохотная кухня. Странно, но в этом крестьянском доме из нашей комнаты был ход на балкончик. Вот на этом-то балкончике я и провела столь печальное для меня лето. Мы ушли из богатого, зажиточного, шумного и весёлого дома, и, хотя и обрели угол, где можно было жить, но по существу были бездомны: так всё вокруг нас было пусто. Это было возвращение в бедность.
   Мама, наверное, была рада независимости. Она пекла свои просфоры и хлопотала с обедом. Наводила так любимую ею чистоту в доме. Костя тоже, наверное, был рад свободе и досугу. Он с утра, насвистывая, уходил один на речку Локтёвку удить и к обеду приносил большую снизку (прут, а на нём нанизаны рыбы) пескарей и чебаков. Рыбные блюда всё лето преобладали в нашем меню.
   Я была рада возможности не ходить на игры и на купание, чтоб не видеть Нюру и не терзаться ревностью и завистью к этой девочке, так жестоко разбившей мою радостную и счастливую жизнь. И в то же время я тяжело переживала отторжение от счастливой, весёлой и обеспеченной жизни Смирновых (так мне казалось тогда).
   Изредка мама посылала меня к Смирновым попросить у тёти Кати угли для самовара. Ведь в Мысах топили печи кизяками, а угли для самоваров покупали у приезжих углежогов. Попутно я рылась в сундуке с книгами. За это лето, сидя на балкончике, я прочитала почти полностью романы Луи Буссенара и кое-что из серии "Тайны венценосцев".
   Путь от Смирновского дома на место купания проходил как раз через пригон и двор дома, в котором мы жили. Однажды я куда-то отправилась в сторону площади. И только вышла в пригон, вижу: идут мальчики (среди них Вешка) на реку купаться. Куда мне деваться?! Огляделась я и увидела ясли. Я быстро нырнула в них и зарылась в сено. Мальчики прошли буквально рядом. Они весело разговаривали и смеялись. Я теперь редко видела Вешку. А тут я услышала его голос и беспечный смех. И мною овладело такое острое чувство утраты, что я, подождав, пока мальчики отошли подальше, вылезла из яслей, села на их краешек и разрыдалась. Сижу, плачу. Идёт хозяин к яслям: Ниночка, ты что тут сидишь? Да ты, никак, плачешь?". "Да вот, сильно наколола ногу, очень больно, вот и плачу", - ответила я и, вытерев слёзы, пошла в дом.
   Когда через двор проходили девочки, то Агния всегда кричала мне: "Нинушка, пошли на реку купаться!". И, если я видела, что Нюры с ними нет, я шла и купалась с удовольствием. Купаясь, мы соревновались в нырянии. От частых нырков у меня заболело ухо. Болело оно долго, лечили то ведь только скипидаровым маслом да прогреванием. Так к моим душевным болям прибавилась ещё и физическая боль.
   На игры около Смирновского дома я совсем перестала ходить. В эти вечера я сидела на балкончике и вполголоса печально пела полюбившийся мне романс (на мотив вальса "Осенний сон"):
  И запад погас, и лучи догорели
  За дальней угрюмой горой.
  О чём-то тревожно дубы прошумели
  И шепчется ветер с травой.
  Как тихо, как грустно,
  Как манит к покою.
  Пора нам расстаться. Прощай!
  Прощай навсегда! Расставаясь со мною,
  Меня не ищи, не встречай.
  Я знаю, запросит душа твоя ласки,
  Но поздно - меня не вернёшь.
  И прежнего счастья волшебные сказки
  Напрасно к себе позовёшь.
  Зачем мы любили? Чего мы хотели?
  Возможно ль былое вернуть!
  Наш день отошёл и лучи догорели.
  Прощай! Уходи! Позабудь!
   Так закончилась моя первая нешуточная детская любовь. Она оставила глубокий след в моей душе и рубцы в моём сердце. Она повлияла на направление моего ума, она дала мне понятия о высоких и пылких чувствах. А то, что эта любовь имела несчастливый конец, приучило меня к размышлениям. Мне было 11 лет, но я переросла свой возраст. Я сильно повзрослела.
   Летом 1925 года, уже 20-летней девушкой я встретилась с Ольгой, она только что вышла замуж. Под вечер мы с ней пошли купаться. Естественно, вспомнили, как мы купались в Мысах и как играли в мяч. И вдруг Ольга спросила меня: "А ты помнишь Вешку Зайцева?". Помню ли я его?! Я ничего не ответила, только улыбнулась. "Знаешь", - сказала Ольга, - "я его видела года два назад в Барнауле. До чего же он хорош собой!". Но я и тут ничего не ответила Лёле. И потом ни одной подруге, ни одному другу, никому я не говорила об этой любви и об этом мальчике. Как будто какое-то странное табу жило в моём сердце. А теперь на склоне лет в своих воспоминаниях я решила рассказать об этом вам, моим детям.
  Мамина мать, моя бабушка Стефанида Ивановна умерла 49 лет. В дневнике деда В.М Постникова есть такая запись: "26 октября (субб) утром в 7 часов 15 минут умерла Степанида Ивановна, жена моя.
  28 октября. Схоронили мы жену мою Степаниду Ивановну, против алтарного окна, подле церкви на южной стороне. Вся церковь рыдала, когда стали прощаться, а когда опускали в могилу, плач был всеобщий. Мыютинцы сделали гроб, выкопали могилу и, когда я стал им давать 6 рублей, даже обиделись. "Разве матушка мало делала нам добра. Не обижайте нас - не возьмём".
  30 октября. Слёзы и слёзы... И тем ещё тяжелее, что я должен давить их в себе, чтобы скрыть их от Нины и Липы (внучки). Как это тяжело!
  Начались мои печальные дни. Кончилось всё хорошее. Теперь только слёзы и мука. Богатства у нас не было, но и недостатков не терпели. Жизнь наша была тихая, мирная. Мы любили друг друга от всего сердца. Не то что драки, ссоры у нас не было.
  Ночи моя дорогая больная не могла спать, не спал и я. Дня за 2 до смерти Степанида Ивановна сказала мне: "Друг мой, сколько я тебе беспокойства наделала за свою жизнь своими хворостями! И лечил ты меня, и ходил за мной всегда безропотно. Я всегда думала, что придёт время, я расплачусь с тобою, похожу за тобою во время твоей болезни. Не так судил, видно, Господь: мне не встать, я умру..." При этом Степанида Ивановна заплакала. "Теперь все дети на ногах. Никого мне так не жалко, как Нину: натерпится она, оставшись сиротою".
  Не зря болело в смертной тоске материнское сердце за оставляемую в этом мире десятилетнюю дочь. Чего стоили маме эти скитания по родне, да ещё и с двумя детьми! И бездомность, и нужду, и унижение, и злословие (молодая вдова!) - всё пришлось испытать моей матери в немалой мере. Благо, в её характере было много жизнелюбия, терпения и любви к труду. Как упорно, идя на все меры, она стремилась дать образование и мне, и Косте. Она ездила на поклон к архиерею и к другим лицам и добилась того, что оба мы учились на казённый счёт.
  Наши летние каникулы подошли к концу. Мама сама повезла нас: Костю - в Барнаул, меня - в Томск.
  Перед самым отъездом у нас случилась большая беда: Косте во время игры в городки перебили нос. Ребята играли, Костя встал около играющего с левой стороны, А тот парнишка был левша. Он замахнулся и угодил палкой прямо Косте по носу. Хорошо, что в это время в селе был фельдшер. Он оказал первую помощь. Так с забинтованным лицом Костя и поехал. В Барнауле его подлечили хорошо, но нос остался чуть-чуть искривлённым.
  Мы навсегда уезжали из Мысов. И мама, и мы навсегда простились с тётей Катей, дядей Павлом, с Колей и Ларисой. С остальными домочадцами мы ещё в будущем встретимся.
  Прощайте, милые Мысы! Хотя и после печального для меня лета я покидаю вас, но ещё долго-долго буду вспоминать счастливую и светлую жизнь, прожитую здесь! Прощай, тихая речка Локтёвка и тополёвая заболока! Прощайте, ветряные мельницы и ты, раздольная степь!
  В Томске мама сразу отвезла меня в Епархиальное училище, а сама ещё пожила некоторое время у Аполлинарии Яковлевны, пытаясь устроиться на курсы акушерок. Конечно, с маминой безграмотностью на курсы её не приняли, и она поехала к Олимпиаде, которая жила в это время в с. Кирза (теперь Новосибирской области).
  А я опять включилась в жизнь своего класса. И полетели вперёд учебные дни, так любимые мною.
  Приближался знаменательный 1917 год. Перед Рождеством в Епархиальное приезжал из Петрограда ревизор. Он проверял работу, был в классах на занятиях. Для него устраивался специальный сбор старшеклассниц, что-то вроде концерта. Я, хотя и была из младшего класса, участвовала в большом хоре (пела альтом). Пели мы две песни "Коль славен наш Господь в Сионе" и "Реве та стогне Днипр широкий".
  Ревизор был во фраке при белой манишке. Длинные фалды фрака мотались сзади как хвост у сороки. Нам этот птичий наряд казался ужасно смешным.
  К первой половине учебного года я заболела свинкой, было это перед рождественским постом (филипповками). Распухло за ушами. трудно было есть, болела голова, была высокая температура. Я лежала в больнице, которая находилась в здании Епархиального. Потом стала поправляться, но на карантине пробыла около 3-х недель. Подружки мои Валя Ландышева и Тоня Торопова навещали меня, но разговаривали мы через окошечко.
  Много книг я прочитала за это время. Как-то попалась мне книжка под названием "Молодые побеги". Там рассказывалось, как в одной гимназии издавали рукописный журнал. Мне ужасно захотелось организовать такое же дело у себя. Я сколотила группу в классе, и мы с энтузиазмом принялись готовить журнал. Кто пишет, кто рисует, всем очень интересно, все оживлены. Придумываем название журналу. И вот в одно из вечерних занятий Клавдия Александровна, новая наша воспитательница подозвала меня и сказала: "Нина, я узнала. Что ты затеяла издание какого-то журнала. А какое название?". - "Мы ещё не придумали. Устроим совет и придумаем", - ответила я. "Так вот, Нина, - сказала Клавдия Александровна, - издавать журнал вы не будете, нельзя. Это запрещается".
  Мы были разочарованы, но не угомонились. Нам хотелось какой-нибудь самодеятельности. Тогда мы решили поставить спектакль по сказке Андерсена о соловье и китайском императоре. Я, Валя Ландышева и Мария Лоптуновская написали сценарий. Ставить спектакль Клавдия Александровна нам разрешила, только у себя в классе. Почти всем классом мы с увлечением принялись готовить роли, шить и клеить костюмы, оформлять спектакль музыкой, песнями и танцами.
  Мы поставили этот спектакль и пригласили на него К.А., пепиньерку (практикантку) Лидочку и своих "старших" Сусочку и Валечку.
  Во время этих театральных приготовлений всякое бывало. Обострились мои отношения с группой Клавдии Поповой.
  Подошли зимние каникулы, их тогда называли святками. Наступил длительный досуг. Немногие девочки уехали домой на каникулы. Мои друзья Русановы ушли домой.
  Как и в прошлом году, мы расставили парты вдоль стен, и класс наш принял праздничный вид. Играть бы нам, радоваться да веселиться! Но Клавдия Попова не дремала. Она исподволь начала подговаривать девочек объявить на каникулах мне бойкот.
  Возможно, я слишком много на себя взяла в жизни своего класса, возможно, я становилась тщеславной и деспотичной. Старшие, т.е. взрослые люди портили меня, слишком часто выделяя из общей среды. А моего разума ещё не хватало, чтобы быть самокритичной.
  И вот в один из рождественских дней Клавдия вдруг заявила мне: "Мы объявляем тебе бойкот!". "Кто это мы?" - холодно спросила я. "Весь класс", - ответила Клашка.
  Я не поверила пошла из класса в коридор. За мной следом вышли Тоня Торопова и Мария Лоптуновская. "Нина, мы всегда будем с тобой", - сказали мне мои верные друзья. Я рада была им, я была тронута, но сердце у меня запылало: ведь Валя-то Ландышева, моя соседка, девочка, которую я любила и считала своим другом, осталась там. Не может быть, это просто дурной сон!
  Но, увы, это был не сон. Когда мы вернулись в класс, все девочки, в том числе и Валентина, подчёркнуто веселились под руководством Клавдии.
  Предательство Валентины больно ранило моё сердце. Ведь я ей часто помогала готовить уроки. Училась она посредственно. Частенько она толкала меня на уроках в бок "подсказывай", и я выручала её. Мы всё делили с ней пополам. И сухари, которые ей присылали, и хлеб, который сами покупали. Пережить это предательство было нелегко.
  Если бы не Тоня с Марией, трудно бы мне пришлось. Страшное это дело бойкот! Вдруг лишиться общества, с которым связана вся твоя жизнь, общества, в котором ты что-то значил и которое для тебя много значило. Видеть общую враждебность, пережить полное одиночество, быть изгоем. Но Клавдия просчиталась, я не почувствовала себя одинокой. Трое, мы составляли крепкую группу, спаянную дружбой и единомыслием и прекрасно противопоставили себя классу, временно собранному Клавдией, но ничем не спаянному.
  Тоня была характером мягче нас и держалась соответственно этому. Мы же с Марией, как только заходили в класс, принимали холодный высокомерный вид. Мы, трое, сидели в своей стороне и занимались своими делами: читали, писали, рисовали, не обращая внимания на то, что делается вокруг. На Валентину я не смотрела, а, когда проходила мимо неё, всем своим видом старалась выразить презрение. Разговаривали мы трое, обычно гуляя в коридоре, или уходили в музыкальную комнату. В эти каникулы я много времени проводила в библиотеке, читала. С библиотекарем я подружилась и помогала ей в работе, расставляла карточки, книги на полках.
  Вот кончились каникулы. Приехали девочки. Началась наша будничная жизнь. С Валентиной Ландышевой мы остались соседками, но я не замечала её, не разговаривала с ней. Только через месяц восстановился мир между нами. Да и с остальными, кто участвовал в бойкоте, восстановились хотя и не очень дружественные, но нормальные отношения. И я, и Мария Лоптуновская, и Тоня Торопова,- все мы учились хорошо, и в нашей помощи нуждалась не одна девочка.
  Какие-то тревожные слухи поползли по Епархиальному. По углам шептались о том. Что у нас измена, что царица Александра Фёдоровна - немка и выдаёт наши военные секреты германскому императору Вильгельму. Ещё говорили о том, что по деревням бунтуют из-за пособия солдатки. А по воскресеньям всё также служились молебны о даровании нашему воинству и царю Николаю Александровичу победы над врагом.
  Очень популярна была среди нас фотография царевен Ольги и Татьяны. Обе они молодые красивые девушки сняты в костюмах сестёр милосердия. Мы считали счастливицами обладательниц этих карточек.
  В душе я не хочу, чтобы кончилась война. Я обязательно пойду в сёстры милосердия и на мне будет вот такой же, как у царевен, костюм, и всё будет так возвышенно и красиво. Через три года (летом 1920) мне довелось три месяца работать в госпитале волонтёркой (по современному что-то среднее между санитаркой и медсестрой). Ни красивого апостольника, ни белого передника с красным крестом на груди, ничего этого нет. На мне белый халат и косынка. Я работаю в хирургическом отделении. Каждый день перевязки больных, кровь, гной, зловонный запах, выносишь тазы с грязными бинтами. Частые дежурства: подаёшь больным утку (всё мужчины), ставишь клизмы. Видишь страдания людей, терпишь их раздражительные окрики. Красоты, конечно, во всём этом нет. Но по-юношески в этой своей работе видишь акт милосердия, возвышающий душу.
  Мои сёстры Смирновы в письмах домой, жалуясь на меня, писали, что я не хожу к ним в класс, никогда ничего не прошу, в общем, веду себя отчуждённо. Мама поругала меня в письме за это.
  И вот в одно из воскресений я с утра зашла в шестой класс к Агнюше. В классе её не было. Я села за парту и стала ждать. Чтобы не скучно было, решила посмотреть, что у Агнюши в парте, нет ли чего-нибудь занимательного: открытки, поздравишки или какого-нибудь рукоделия. Смотрю - какая-то книжка, кажется, интересная. Читаю: А.С. Пушкин "Евгений Онегин". Открываю: стихи. (А стихи я люблю). Начала читать - и забыла всё на свете. Потом спохватилась. Ведь придёт Агния, она заругает меня, что я читаю роман, наверное, не дозволенный для меня, отберёт у меня книгу. Ведь отобрали же у меня летом "Анну Каренину", которую я тайком взяла у Нины. Да ещё как пробрали меня за это!
  Я не стала ждать Агнюшу, взяла книгу и пошла искать укромное место, где никто бы не помешал моему чтению. Прошла в самый глухой угол здания, где помещались музыкальные комнаты и приёмная врача. Здесь по воскресеньям тихо и безлюдно. А чтоб было безопаснее, я поднялась на четвёртый этаж, к самому чердаку, села на самую верхнюю ступеньку и погрузилась в чтение.
  Где-то там внизу, за дверями глухо шумит жизнь училища, а меня качает на своих волнах музыка стихов. Я вижу чудные картины природы и жизни.
  "Уж небо осенью дышало,
  Уж реже солнышко блистало.
  Короче становился день. Лесов таинственная сень
  С печальным шумом обнажалась..."
  "Татьяна, русская душою,
  Сама не зная почему, с её холодною красою
  Любила русскую зиму..."
  Конечно, я ещё не постигаю всей широты этого повествования, мне ещё не понятны блеск и острота сатиры. Я слежу только за фабулой и главное для меня - это Евгений и Татьяна, Ленский и Ольга.
  Итак, она звалась Татьяной.
  Ни красотой сестры своей, Ни прелестью её румяной
  Не привлекла б она очей.
  Дика, печальна, молчалива...
  Как лань лесная боязлива
  Она в семье своей родной
  Казалась девочкой чужой..."
  С этого момента происходит перевоплощение. Я - Татьяна. Это я на балконе предупреждаю "зари восход", у меня под подушкой лежат романы, я влюбляюсь "в обманы и Ричардсона и Руссо. И это я влюблена в Онегина. Моя детская любовь встаёт передо мной, озарённая лучами великой поэзии.
  Это я пишу Онегину:
  "Сначала я молчать хотела.
  Поверьте: моего стыда
  Вы не узнали б никогда,
  Когда б надежду я имела
  Хоть редко, хоть в неделю раз
  В деревне нашей видеть вас,
  Чтоб только слышать ваши речи,
  Вам слово молвить и потом
  Всё думать, думать об одном
  И день, и ночь до новой встречи...
  Это меня "тревожит ревнивая тоска", когда я вижу, как Онегин на именинах всё внимание уделяет Ольге. А после гибели Ленского, отъезда Онегина, а потом и сестры Ольги этоя, одинокая, брожу по саду и в роще, посещаю могилу Ленского и, наконец, вхожу в дом, который покинул Евгений. Пережита мною и поездка в Москву и то, как чувствовала я себя на великосветском балу:
  Татьяна смотрит и не видит,
  Волненье света ненавидит.
  Ей душно здесь, она мечтой
  Стремится к жизни полевой,
  В деревню, к бедным поселянам
  В уединённый уголок,
  Где льётся светлый ручеёк,
  К своим цветам, к своим романам
  И в сумрак липовых аллей,
  Туда, где Он являлся ей.
  Вновь встреча с Онегиным. Его письмо. Всё, всё это остро пережито. И, наконец, последняя встреча. С невыразимой тоской я переживаю сожаление:
  А счастье было так возможно,
  Так близко!... Но судьба моя
  Уж решена...Для бедной Тани
  Все были жребии равны...
  Закончив чтение романа, я постепенно прихожу в себя, возвращаюсь из книги в жизнь. Я взволнована, потрясена, все струны моей души натянуты до отказа.
  Вдруг слышу внизу шум, топот по лестнице нескольких ног. Передо мной появляется Агния в сопровождении подруг: "Ах ты, негодная девчонка! Оказывается, ты стащила у меня из парты книгу и сидишь тут читаешь, а тебя потеряли и уже везде ищут, бегают".
  И тут моя столь знаменательная и счастливая встреча с Великим Поэтом сказалась: нервы мои не сдали. Я закрыла лицо руками, и бурные рыдания вырвались из моей груди.
  Девочки испугались. Они стали уговаривать меня, принесли мне воды. "Глупая ты, Нинушка, я совсем не хотела тебя обидеть, а ты уж и в слёзы ударилась", - сказала мне Агнюша. - "Пойдём, пора уже ужинать, а ты ещё и не обедала". Я не стала её разуверять, и мы все начали спускаться вниз.
  На другой день я сходила к Агнии и попросила дать мне книгу "Евгений Онегин". Раз уж книга была мной прочитана, Агния не стала упорствовать и дала мне книжку, сказав: "Ведь ты её прочитала, зачем она тебе?" "Там есть хорошие стихотворения, я их хочу выучить", - ответила я.
  Конечно, в первую очередь я выучила "Письмо Татьяны к Онегину". О том, какое оно произвело на меня впечатление, скажу словами поэта:
  Письмо Татьяны предо мною.
  Его я свято берегу,
  Читаю с тайною тоскою
  И начитаться не могу...
  Я выучила наизусть и "Письмо Онегина к Татьяне" и последний разговор-объяснение
  Онегин, помните тот час,
  Когда в саду, в аллее нас
  Судьба свела. И так смиренно
  Урок ваш выслушала я?
  Сегодня очередь моя...
  Здесь чувства Татьяны не совпадают с моими. В её словах взволнованность, серьёзность и печаль. В моей же строптивой душе мрачное торжество.
  Я плачу...Если вашей Тани
  Вы не забыли до сих пор,
  То знайте: колкость вашей брани,
  Холодный строгий разговор,
  Когда б в моей лишь было власти,
  Я предпочла б обидной страсти
  И этим письмам и слезам.
  К моим младенческим мечтам
  Тогда имели вы хоть жалость,
  Хоть уважение к летам...
  А нынче? - что к моим ногам
  Вас привело? Какая малость?
  Как с вашим сердцем и умом
  Быть чувства мелкого рабом?...
  Здесь я смягчаюсь. Я понимаю Татьяну, я уже преклоняюсь перед её высокими понятиями, перед её душевной красотой. "Вот на кого надо походить", - думаю я.
  Мои подруги заметили. Что со мной что-то случилось. Как-то Мария меня спросила: " Что это ты, Нина, такая неразговорчивая стала, всё что-то читаешь и учишь?". И тут я решила поделиться своим открытием с друзьями.
  "Ой, девочки, какую книгу я прочитала! Вот всё думаю о ней и кое-что учу наизусть". "Расскажешь нам после вечерних занятий, ладно?", - попросили они меня.
  Вечером в ожидании ужина весь наш дружеский кружок уселся вокруг нашей парты, и я начала рассказ. Я рассказывала содержание романа "Евгений Онегин", давала свои комментарии, расцвечивала этот рассказ декламацией (письмо Татьяны, разговор с няней - всё это наизусть). Друзья зачарованно слушали. Начали прислушиваться и подходить к нам и другие девочки. Но времени было мало, и я не успела закончить своё повествование.
  На другой день, заинтересовавшись, девочки попросили меня рассказать прочитанную историю всему классу. Решили закрыться в классе в часы отдыха между обедом и вечерними занятиями (примерно 3 часа). И вот, все девочки за партами, а я в роли лектора за столом учителя. Передо мной только книжка "Евгений Онегин".
  Я уже так проштудировала полюбившийся мне роман, так много стихов выучила из него наизусть, что, конечно, мой рассказ был очень интересен и увлёк слушателей. Я ведь вела этот рассказ с комментариями: "Вот, девочки, мы все почти из сёл. Помните, дома зимой, когда в хороший ясный зимний день проснёшься, откроют ставни, топятся печи, а на улице морозец, и дым из всех труб поднимается вверх прямо (примета хорошей погоды), как радостно станет, как хорошо! Так вот в книжке у Пушкина об этом есть стихи". И я декламирую:
  Проснулся утра шум приятный.
  Открыты ставни, трубный дым
  Столбом восходит голубым...
  С кувшином охтенка спешит,
  Под ней снег утренний блестит...
  Правда, мне непонятно было слово "охтенка". И лишь много времени спустя я узнала, что это молочница, живущая на островке Охта.
  Впечатление от моего рассказа было огромное. Все загорелись желанием прочитать у Пушкина не только "Евгения Онегина", но и другие его произведения. Мы достали в библиотеке "Избранные произведения "Пушкина и решили прочитать всё коллективно. Каждой девочке хотелось что-нибудь прочитать для класса. Конечно, каждая мечтала читать "Письмо Татьяны" поэтому мы весь этот роман и другие произведения разделили по главам, записали на бумажки главу и страницу и стали бросать жребий. Кому досталось читать письмо Татьяны, уж не помню.
  Но это наше мероприятие потерпело крах: Клавдия Александровна (изрядный сухарь) не поняла нашего порыва, проявила педагогическую глухоту. Она не разрешила нам такие чтения и сказала, что прочитает Пушкина нам сама. Мы сникли. Ведь вся соль-то была в том, что ты будешь читать классику, и не только читать, а где надо, и декламировать. Никакого чтения она, конечно, не провела. А мы читали Пушкина группами и по отдельности и полюбили творчество Великого поэта.
  Вскоре нам всем была доставлена радость. Старшеклассницы устраивали литературный вечер, и в репертуаре была сцена "разговор Татьяны с няней" и "Письмо к Онегину". Представление понравилось нам всем невероятно. Мы завидовали девочкам, которые играли роли Татьяны и няни.
  Я прочитала у Пушкина многое. Много стихов я выучила наизусть. И с этого времени "избранные произведения" Пушкина стали моей настольной книгой, а Татьяна Ларина моим литературным кумиром.
  Как ни странно, но я не помню учительницы русского языка и литературы того времени. Русский язык я очень любила, хорошо понимала все его оттенки каким-то шестым чувством. Литература, как изучение произведений писателей, начиналась в пятом классе, а мы пока учили теорию словесности. Правда, в эти годы мы учили много стихов. Особенно полюбились мне стихотворения "Летописец Пимен" (из "Бориса Годунова"). Торжественно для меня звучали строки:
  "Своих царей великих поминают
  За их труды, за славу, за добро,
  А за грехи, за тёмные деянья
  Спасителя смиренно умоляют..."
  И дальше так возвышенно:
  "На старости я сызнова живу.
  Минувшее проходит предо мною,
  Давно ль оно неслось событий полно,
  Волнуяся как море-океан.
  Теперь оно безмолвно и спокойно..."
  Выучили мы целый цикл стихов М.Ю. Лермонтова: "У врат обители святой", "Молитва".
  "В минуту жизни трудную
  Теснится ль в сердце грусть
  Одну молитву чудную
  Твержу я наизусть..."
  "Спор":
  "Как-то раз перед толпою
  Соплеменных гор
  У Казбека с Шат-горою
  Был великий спор..."
  Всё в этом стихотворении было так образно, так ярко. Как нарисованные, вставали в воображении картины неизвестных доселе стран, а сама музыка стиха волновала необыкновенно.
  "Посмотри, в тени чинары
  Пену сладких вин
  На узорные шальвары
  Сонный льёт грузин.
  И, склоняясь в дыму кальяна,
  На цветной диван,
  У жемчужного фонтана
  Дремлет Тегеран.
  Бедуин забыл наезды
  Для цветных шатров
  И поёт, считая звезды
  Про дела отцов..."
  Но особенно мною было любимо в то время стихотворение Лермонтова:
  "Когда волнуется желтеющая нива
  И свежий лес шумит при звуке ветерка,
  И прячется в саду малиновая слива
  Под тенью сладостной зелёного листка;
  Когда росой обрызганный душистой
  Румяным вечером иль в утра час златой
  Из-под куста мне ландыш серебристый
  Приветливо кивает головой;
  Когда студёный ключ, играя по оврагу
  И, наводя на душу смутный сон,
  Лепечет мне таинственную сагу
  Про мирный край, откуда мчится он.
  Тогда смиряется души моей тревога,
  Тогда расходятся морщины на челе.
  И счастье я могу постигнуть на земле,
  И в небесах я вижу Бога".
  Вот только в этом стихотворении меня долго смущало прозаическое слово "сага". Оно просто нарушало в моём представлении высокий и лирический строй стихотворения. Ведь насколько я знала, сага (саго) - это крупа, такая круглая на вид, кладут её в рыбные пироги (кстати, очень вкусные). Ведь это же чистейшая жизненная проза!
  Позднее я всё-таки спросила учительницу, и она разъяснила мне значение слова, посмеявшись над моим недоумением.
  Не буду повторяться, рассказывая о том, как пленяло меня стихотворение "Воздушный корабль". О нём я писала. Когда рассказывала о жизни в монастыре. Это стихотворение у нас в Епархиальном было любимой песней. Мы очень хорошо пели её хором в наш свободный вечерний час.
  Ещё хочу упомянуть о стихотворении Лермонтова, известного нам ещё из книги для чтения для 2 класса. Его теперь не встретишь в "Избранных произведениях". Я очень любила его и в этом была повинна мистика, которой пронизана была красота стихотворения.
  "По небу полуночи ангел летел
  И тихую песню он пел.
  И месяц, и звёзды, и тучи толпой
  Внимали той песне святой.
  Он пел о блаженстве безгрешных духов
  Под кущами райских садов.
  О Боге великом он пел, и хвала
  Его непритворна была.
  Он душу младую в объятиях нёс
  Для мира печали и слёз.
  И звук его песни в душе молодой
  Остался без слов, но живой.
  И долго на свете томилась она
  Желанием чудным полна.
  И звуков небес заменить не могла
  Ей скучные песни земли".
  Сейчас, перечисляя лермонтовские стихи, выученные в то время, я вижу, как тонко осуществлялась определённая направленность в подборе стихов: через поэзию внушить и укрепить религиозные чувства воспитанниц. Время и революционные события разрушили нашу религиозность, но красота лермонтовской поэзии, обогатив душу, осталась бессмертной.
  В первом и во втором классе я любила рисовать, но только на свободные темы. Рисовать и раскрашивать доставляло большое наслаждение. Это была типичная детская радость. По заданию учителя мы рисовали на тему "Война грибов". Сначала наш учитель прочитал рассказ в стихах о том. Как царь гриб-боровик созывал грибное воинство на войну и как грибы отказывались: "Мы волнушки - старые старушки, не пойдём на войну, не повинны царю". "А мы - рыжики, рабочие мужики не пойдём на вону, не повинны царю". "Мы - маслята, малые ребята, не пойдём на войну, не повинны царю". "Мы опёнки, у нас ноги тонки, не пойдём на войну, не повинны царю" и т.д.
  Вот уж был тут простор для детской фантазии! Но самыми любимыми мною были два пейзажа:
  1.Безбрежное море, чёрная высокая скала, на ней замок с зубчатыми башнями. Море и лунная дорожка на нём. Навеяно это видение, очевидно, было сказкой Андерсена "Маленькая Русалочка", а также балладами Жуковского.
  2.".Дорога, впереди поскотина с воротами, за ней - стога сена и перелески или по-сибирски колки. Здесь уж сказывалась моя любовь к деревне, к сельской природе.
  Эти две картинки были нарисованы мною в различных вариантах. В одном из них замок был не на скале, а низко на берегу и к воде вела широкая лестница, на которой сидела столь любимая мной маленькая русалочка с рыбьим хвостом.
  Жаль, что эти рисунки у меня не сохранились
  Так, за толстыми стенами училища шла наша, казалось, такая мирная жизнь. Где-то шла война, отголоски её до нас доходили слабо, возможно, старшеклассницы знали больше нас, а мы, младшие, знай, играли в свои камешки, читали да учились. А уже кругом погромыхивало, неотвратимо приближалась грозная буря. И, наконец, она разразилась.
  27 февраля старого стиля царь Николай Александрович отрёкся от престола. Слух этот, как зловещий ветер, пронёсся по училищу. Даже нам, младшим, стало страшно. Что-то будет?! Мы ведь помнили рассказы домашних о революции 1905 года. Как тогда девочки с трудом выбирались из Томска в свои сёла, и какие волнения и страсти были в городе. Потом стало как будто спокойнее, говорили, что царём будет Михаил Александрович. Позднее стало известно, что и этот царь отрёкся от власти.
  Как развёртывались дальнейшие события, мы, маленькие, не постигали. Первые страхи прошли, наша жизнь не нарушилась, ну и слава Богу! - живём спокойно и учимся. Чего ещё надо?
  Но к концу марта нам, воспитанницам, стали приходить из дома тревожные письма. Получила и я письмо от мамы. Она писала, что приехать за мной не может. И, если мне вдруг придётся уезжать из Епархиального, то я должна буду приехать в село Макарьевское. Предстоящее лето мы будем гостить у дяди Сергея Постникова (это мамин старший брат).
  Не помню точно, в конце ли марта или в начале апреля ст. стиля нам объявили, что занятия прекращаются, и нас, ввиду политических событий решили распустить и отправить по домам. Начались сборы. Много девочек ехало до Бийска. Клавдия Попова решила со мной помириться. Она первая предложила мне поехать вместе: "Ведь у тебя в Бийске сейчас никого нет, Вот мы с тобой и заедем к моему дяде Гавриле Александровичу Семёнову. А уж оттуда дядя отправит тебя в Макарьевск". Я согласилась.
  Всем нам выдали казённую форму, купили билеты и дали немного денег на дорогу. В морозный ясный день подъехали к подъезду извозчики. Мы все, ехавшие по направлению к Бийску, в сопровождении Клавдии Александровны поехали на вокзал. Воспитательница всех нас (человек 12) усадила по местам, распрощалась с нами и ушла. Поезд тронулся.
  Ехали мы в общем вагоне. Всё ново и немного страшновато. Наступил вечер, все мы улеглись, я даже на самой верхней, третьей полке. И вот тут-то меня обуял страх. Когда поезд, проходя на стыках, гремел, я в ужасе замирала и ждала неминуемого крушения. Эта ночь для меня была тяжкой. Я почти не спала и чуть не заболела от пережитого волнения. Только уже днём, видя спокойные и даже весёлые лица попутчиков, я перестала бояться и только изредка вздрагивала, когда поезд гремел на стыках. Где-то на третий день мы приехали в Бийск. Клавдия у вокзала наняла извозчика, и мы с шиком подкатили к дому мирового судьи (дяди Клавдии).
  Гаврила Александрович и его домоправительница Паша приняли меня хорошо. Гаврила Александрович, старый холостяк, служил мировым судьёй. Занимал он большую и богато обставленную квартиру. Нас с Клавдией поместили пока в гостиной.
  Ко мне Гаврила Александрович, когда узнал, что я двоюродная сестра Агнюши Борисовой, проявил особый интерес.
  Дело в том, что, когда Агнюша училась в Епархиальном, Г.А. заканчивал юридический факультет Томского университета. Они познакомились, и между ними возник роман. Он сделал ей предложение, и свадьба была уже на мази. Но перед свадьбой Г.А. решил объясниться с Агнюшей, как говорится, начистоту. Он сказал ей, что у него в селе была женщина и там у неё растёт ребёнок. Предлагал ли он Агнии взять потом в семью этого ребёнка или нет, этого я не знаю, но Агния взбеленилась и наотрез отказала Г.А. И настолько был крутой и своенравный характер у Агнюши, что она и в дальнейшей жизни избегала Г.А. и отказывалась от встреч с ним. Но, должно быть, сильна была любовь судьи, я это почувствовала на себе: даже я, двоюродная сестра Агнии, была ему приятна и мила. Он много со мной беседовал, расспрашивал о Томске, о нашей жизни и, конечно, очень интересовался жизнью Агнези (как он в своё счастливое время звал её).
  С его домоправительницей Пашей я просто подружилась, Я ей, по своему обыкновению, стала помогать в её делах по хозяйству. Вымою посуду, сбегаю за какой-нибудь покупкой в лавку, подмету полы. А вечерами мы с ней беседуем, и она, несмотря на мой возраст, со мной откровенна, Она сказала мне, что очень любит Г.А. и уже много лет они живут вместе, хоть и не венчаны.
  Спустя пять лет, я как-то зашла попроведать их. Когда я зашла в квартиру, Паша кинулась ко мне, обняла и зарыдала: "Ниночка, ведь Гаврила Александрович бросил меня!" (Г.А. оставил Пашу и женился на Чеховой, работавшей в Бийске окулистом). Господи! Как жалко мне стало эту славную простую женщину, такую любящую и такую преданную. Где же, где они, благородные рыцари - мужчины?! Я ведь очень уважала Г.А., считала его джентльменом (в 17 лет мне это понятие уже было знакомо).
  Клавдия через день уехала к отцу. А я прожила у Семёновых дня четыре. Но сиди- не сиди ехать дальше мне надо, а денег нет. Долго я колебалась, тяжело мне было невероятно, но, наконец, я решилась и обратилась к судье: "Гаврила Александрович, мне надо ехать дальше, я хотела найти на базаре попутчика, но у меня нет денег". "Ах ты, чудачка, почему же ты мне раньше не сказала, я бы уж давно тебя отправил. Я ведь думал, ты погостишь у нас: Паша так полюбила тебя. Куда тебе ехать?"
  "Да я бы хотела доехать до Усятска, там священником дядя Веня Бельский", - сказала я.
  "Хорошо, но ты, конечно, поедешь не с попутчиком. Я найму тебе ямщика, а денег не надо".
  Утром часов в 12 подъезжает к дому пара лошадей с колокольчиком. Распрощалась я со своими новыми друзьями. Паша взяла мой сундучок и поставила в экипаж, уселась я в кошёвку и покатила под звон колокольчика в Усятск.
  От Бийска до Усятска около 40 вёрст. Пара бежала резво, и приехали мы засветло. Подъехали к воротам усадьбы священника. Ямщик открыл ворота и завёл лошадей. На звон колокольчика из дома выскочили дядя Веня и тётя Соня. Дядя Веня даже глазам своим не поверил. "Ба!" - воскликнул он, - "да это Нина Лукишна, глаза простокишны! (так он маленькую меня, шутя, дразнил) Откуда это ты, да ещё и с таким шиком?".
  Зашли в дом. Ямщик дал лошадям отдохнуть, покормил их овсом, поужинал сам и в ночь укатил обратно.
  Дядя Веня и тётя Соня встретили меня приветливо, с участием. Я сказала им, что еду в Макарьевск к дяде Сергею и там уже должна быть моя мама. Они сообщили, что через Усятск мать не проезжала, но предположили, что она могла проехать по правому берегу Бии через Новиково. Мне стало тревожно, сердце у меня заныло от такой неопределённости.
  На следующий день я сходила в гости к тёте Клавдии (старшая сестра тёти Фины), пробыла у неё день, и она не пустила меня к Бельским и оставила ночевать. Я помнила, что тётя Клавдия раньше жила в доме дедушки Андрея, а теперь после смерти родителей она жила в маленькой бедной комнатушке у крестьянина на квартире. Она была рада мне. В её одинокой жизни каждый гость был редким развлечением. Она угощала меня жареными семечками и своими знаменитыми медовыми коржиками.
  Тётя Клавдия была знаменитой прославленной кулинаркой. Её приглашали готовить печенья на свадьбы и другие семейные торжества. Судьба Тёти Клавдии всегда почти до слёз волновала меня. Жена священника, она рано овдовела и растила сына, который тоже стал священником. Когда началась война с Германией, сын тёти Клавдии о. Пантелеимон Пакулев добровольно ушёл на фронт полковым священником, оставив мать, молодую жену и сына. Там, на войне, в одном из боёв он и погиб. Ребёнок его умер. Жена вышла замуж, и тётя Клавдия одиноко и бедно доживала свою жизнь.
  Как ни хорошо, как ни тепло душевно мне у этих добрых людей, мне надо было ехать дальше. Дядя Веня и тётя Клавдия сложились и наняли мне ямщика. И вот, распростившись с друзьями, я села в кошевку, запряжённую одной лошадью, мужик сел на облучок, и, терзаемая глухой тоской, неизвестностью и недобрым предчувствием, я покатила в Макарьевск.
  
  
  СТОП СТОП СТОП
  
  
  Макарьевские Постниковы (март 1917)
  "Словно этот серый дождь
  Бездомен я и одинок..."
  Хмурым предвесенним днём мы подъехали к селу Макарьевскому. Красивое село в предгорьях Алтая расположено в довольно широкой долине, пересечённой не очень большой рекой с названием Кажа. Спустившись с высокой и крутой горы, мы въехали в село. Подъехали к усадьбе священника, наглухо закрытой большими тесовыми воротами. Кучер слез с козел, открыл ворота, и мы въехали во двор. Перед нами большой 4-хкомнатный дом из добротного леса, крытый тесинами.
  Здесь в этом доме живёт со своей семьёй мой дядя (старший брат мамы) Сергей Васильевич Постников. Во дворе пустынно. Никто не выходит, не встречает, как это было обычно в Мыюте и Калмыцких Мысах.
  На душе тревожно. Я робко вместе с ямщиком через чёрный ход захожу в дом, на кухню. За столом сидит немолодая женщина (наверное, тётя, предположила я) и больше никого нет. В смятении и тревоге я, даже не поздоровавшись, спросила тётю Клавдию (это была она): "А разве моей мамы нет у вас?". Тётя встала из-за стола и в свою очередь спросила меня: "Ты, наверное, Нина Кумандина? Нет, твоя мать к нам не приезжала". Я потерянно оглянулась, села на сундук, стоявший у порога, и из глаз у меня закапали слёзы. "Ну, зачем плакать?" - сочувственно сказал ямщик. - "Ведь не к чужим приехала, а к родному дяде. Поживёшь здесь и маму свою дождёшься".
  "Ну, раз уж ты приехала, - сказала тут и тётя, - раздевайся, поживёшь у нас, а там и видно будет".
  Я разделась, т.е. сняла пальто, платок и села на стул около стола. Ямщик вышел, чтобы распрячь коня и задать ему корм. Тётя задала один-два вопроса и молча стала ставить самовар. Когда ямщик вернулся со двора, разделся и тоже сел, только на сундук, тётя сказала нам: "Вы тут посидите одни, пока самовар греется, а я туту схожу недалеко". Она оделась и вышла. Видя, что я угнетена и опечалена, мужик стал утешать меня: "Не горюй, девушка, смотри, в каком богатом доме жить будешь. А на тётку-то не смотри, что она такая хмурая, вот придёт дядя и всё будет тебе получше, чай, родная кровь-то".
  Вскоре вернулась тётя. Самовар вскипел. Она накрыла на стол, нарезала домашних пирогов с груздями и капустой, поставила корзинку-вазочку с сахаром и пригласила нас поесть с дороги.
  У меня от огорчения и заботы пропал аппетит. Я с трудом съела кусочек пирога и выпила чашку чая. Хотя как раз были мои самые любимые пироги, т.е. пироги с груздями, а мне кусок не лез в горло. Около часа мы просидели на кухне. Ямщик старался поддерживать разговор, тётя односложно отвечала, убирая со стола, а я сидела и с тоской смотрела в окно, за которым стоял серый пасмурный день.
  Ямщик вышел запрягать отдохнувшего коня и, вернувшись в дом, сказал: "Ну, однако, поеду я домой, может, доеду до Соусканихи, а там утром под гору-то быстренько спущусь в Усятское". "Поклон, что ли передать от тебя батюшке и Клавдии Андреевне?", - обратился он ко мне. Я со слезами на глазах сказала: "Обязательно передайте всем им от меня привет, скажите, что мамы здесь нет и ещё скажите им от меня спасибо".
  С какой радостью я бы оделась, села в кошёвку и уехала бы обратно к дяде Вене и тёте Соне, к милой тёте Клаше Усятской. Но нельзя этого сделать. И так уж на меня истрачены ими деньги, а они ведь у них не валяются.
  Я вышла проводить мужика. Открыла ему ворота, а он ещё раз утешительно сказал мне: "Не горюй, милушка, вот увидишь, всё будет хорошо". И, тронув лошадь, поехал вдоль села на выезд. Закрыв ворота, я вернулась в дом. Мы немного ещё посидели на кухне с тётей Клавдией, она спросила про тётю Фину, про Усятских.
  Слышу я, что в сени кто-то заходит. Вся сжимаюсь: мне ведь предстоят знакомства с родственниками в этом неприветливом доме. Дверь открывается и заходит девушка в зимнем пальто, повязанная по-монашески чёрной шалью. В глаза бросаются очень красивые чёрные шнурочком брови на лице этой девушки.
  "А-а-а, гостьюшка явилась!" - сказала Валентина (это была старшая дочь дяди Сергея, моя двоюродная сестра). Сердце моё сжалось от этой недоброй фразы. "Нету, нету и не будет у нас твоей матери, а пока она найдётся, делать нечего, поживёшь у нас".
  Оказывается, тётя Клавдия, оставив нас с ямщиком, уходила в школу, где Валентина вела занятия. Она сообщила ей, что, должно быть, Нина Васильевна (моя мама) собирается заявиться к ним (что им, видно, было очень нежелательно). И вот первая ласточка - приехала девочка.
  Вскоре приехали домой Лиза и Иннокентий (дети дяди). Они ездили в соседнее село Балыксу. Лиза -18-летняя девушка, высокая, стройная. Продолговатое лицо украшают прекрасные серые глаза, опушённые густыми ресницами, и пушистые тёмно-русые брови. Волосы слегка вьются и заплетены в длинную толстую косу. Лиза приветливо поздоровалась со мной. У неё была мягкая и приятная манера общения.
  На сердце у меня немного отлегло: есть в этом доме хоть одна добрая душа! Иннокентий же, 17-летний парень, как-то фыркнул, поглядев на меня и презрительно отвернулся.
  Как закончился этот тягостный для меня день, не помню. Но хорошо помню, как я легла спать и, завернувшись с головой в одеяло, дала волю беззвучным слезам.
  На другой день к обеду приехал дядя Сергей. Он ездил в соседние посёлки по своим священническим делам. В раннем детстве я была с тётей Финой в гостях у макарьевских, но никого не помнила. Осталось в памяти только то, что ели очень вкусную уху из мороженных (дело было зимой)окуней. И ещё вечером мы с Павлушкой (младшая дочь дяди) весело кувыркались на кроватях в тёмной спальне.
  Лиза очень похожа на отца. Дядя такой же высокий, стройный, красивые глаза, доброе, приветливое лицо. Кудрявые волосы до плеч, посеребрённые сединой.
  Увидев меня, дядя радостно воскликнул: "Ниночка, да какая ты большая выросла! Я помню, как ты вот такая приезжала к нам в гости!".Он посидел со мной, про всех расспрашивал. "Не скучай без мамы, она, возможно, скоро приедет, ну, а если не приедет, ты погости у нас, а потом тебя Кеша отвезёт к маме". Меня очень ободрили слова дяди, и я немного утешилась.
  Дядя был добрейшей души человек, он искренне жалел меня, хотел бы, чтоб его родной племяннице, да ещё полусироте, хорошо жилось в его доме. Но потом, приглядевшись к жизни макарьевской родни, я поняла, что дядя и сам угнетён и безгласен в этом доме. Большой любитель чая, он не смел лишний раз попросить поставить для него самовар. И позднее, когда приехала на каникулы младшая дочь Павлушка (Павла), любимица матери, дядя почти униженно просил дочь: "Пойди-ка, Павлушка, попроси у матери разрешения поставить самоварчик. Что-то чайку попить хочется". Добрая Павлушка охотно выполняла просьбу отца.
  Макарьевское - красивое волостное село. Расположено оно в предгорьях Алтая, но невысокие холмы на юге уже обезлесены и только с запада его прикрывает от ветров высокая, кое-где скалистая, покрытая лесом (соснами, берёзами, черёмухой и др.) гора. С севера вдоль села идёт полоса соснового бора, протянувшегося вдоль берега реки Бии. Село делит пополам река Кажа, а с востока в неё впадает набольшая речка Бугочак. В возвышенной (западной) части села стоит церковь. При ней небольшая школа, и дальше, в ряд с домами сельчан усадьба священника, обнесенная приусадебными строениями (амбар, завозня и др). и плотным заплотом (забором). Глухие тесовые ворота и калитка. Перед домом маленький палисадник. Такого сада, как в Мыюте или Калмыцких Мысах, нет.
  Просторная ограда. В дом два вход - чёрный и парадный. Парадный, как и у всех, большею частью закрыт. Ходят через чёрное крыльцо. В доме три комнаты, прихожая и большая кухня в три окна. Рядом с чёрным ходом однокомнатный домик с большой русской печкой. Это - летняя кухня. Светлая, в 4 окна угловая комната называлась гостиной. Когда приходили гости, она же была и столовой. Обстановки особой здесь не было, но украшали эту комнату прекрасные цветы, которые цвели и зимой, и летом, так они хорошо были подобраны. Был у дяди кабинет. Там стояла кровать, письменный стол, небольшой шкаф с книгами. Но жила в этой ком нате Валя. Где располагались Лиза и Иннокентий, я уже не помню. Я же вначале спала на кухне на сундуке, а позднее, как потеплело, перешла в кладовку, которая была в сенях рядом с кухней. Третья комната была спальня, там спали дядя и тётя.
  И вот я живу в большом, богатом, но на редкость унылом доме. Всё в нём как будто придавлено. Тишина. Люди неразговорчивы. Не слышно ни смехи, ни оживления. Музыкальных инструментов нет, песен в этом доме не поют. Ни разу за четыре месяца я не видела, чтоб кто-нибудь весело топнул ногой. А ведь в доме две девушки и молодой парень.
  Как обычно (я уже убедилась в этом), стиль жизни создаётся хозяйкой. И воспитание тёти Клавдии здесь сказалось. Она ведь выросла в Улалинском женском монастыре и без матери. Отец тёти Клавдии о. Николай Коьмодемьянский, вдовец, служил священником при женском монастыре. С ним были две дочери Любовь и Клавдия. Безрадостная монастырская жизнь наложила свой отпечаток на характер тёти Клавдии, а это потом, в свою очередь, сказалось на жизни дядиной семьи.
  Даже в пожилом возрасте тётя Клавдия была миловидна. Она сероглазая блондинка с прекрасным цветом лица. Щёки окрашены нежным румянцем. Неразговорчива и, если говорит, то тихо. И вообще вся какая-то тихая. Но эту тихую женщину побаивались все. Хотя я ни разу не слышала, чтобы она говорила на повышенных тонах. Стиль жизни был таков: господствовали труд и накопление.
  Трудились все. Работника и прислугу не держали. Дядя служил, тётя готовила вместе с Лизой пищу. Лизе, пожалуй, доставалось больше всех: она, помимо кухни, управлялась во дворе, доила 5 коров, носила молоко на молоканку, кормила птицу, попеременно с Валей убирала комнаты. Кеша управлялся со скотом (помимо коров у них было 2 лошади), работал на пашне (сеял, косил, убирал хлеб), возил сено, поил скот. Валя учительствовала, обшивала семью.
  Когда я приехала к ним, только одна Павлушка училась в Бийской гимназии, которую окончила и Валентина. Лиза взята была домой из 6 класса гимназии по болез0ни, да так и осталась дома при хозяйстве. Хотя мне было только 12 лет, я, живя у родственников, кое-какие уроки жизни усвоила. Мне нужно было завоёвывать своё место в жизни, и я поняла, что это я могу сделать только трудом. Старшие ценят труд и от этого делаются добрее.
  Я с первых дней стала предлагать свои услуги. Лизе я стала помогать на кухне, коров мы разделили: Лиза доила 3 коровы, а я - две. Молоко носить на молоканку стала я. Как-то предложила Вале вымыть за неё полы, а потом незаметно это стало моей обязанностью. Также стало моей обязанностью носить дрова (топила печи тётя) и сеять муку. Я повеселела, потому что работу любила, да и чувствовала, что уже не в тягость я людям и могу без тяжёлого чувства садиться за стол. Как и в монастыре, только по воскресеньям и двунадесятым праздникам мне давали здесь несколько свободных часов, чтобы я могла заняться чем хочу. В куклы я уже не играла, да у меня их и не было. Я любила книги, чтение. И вот этим я и занималась. В шкафу у Вали я увидела книги Сенкевича. Особенно меня заинтересовала книга "Камо грядеши". Её я и принялась читать. И читала долго, по воскресным кусочкам, а остальное время в течение недели думала о ней.
  Так же, как и в Мыюте, у макарьевских были переплетенные годовые комплекты журналов "Нива" и "Родина". Я развлекалась, рассматривая в них картинки. Особенно мне понравилась одна картинка, где было много девушек в костюмах 17-го века. Я любила давать им красивые имена: Людмила, Марианна, Сусанна, Леонилла и др. Иногда подбирала иностранные. Любимыми в то время именами у меня были Людмила и Ванда.
  Так было бы всё ничего: я уже вошла в ритм жизни этой семьи, дядя меня любил, тётя (я уже это чувствовала) оценила меня, и обид от неё я не видела. С Лизой, доброй девушкой, мы жили дружно, и мне с ней было легко. Но Валентина была бессердечная. Она и Иннокентий, как могли унижали меня. Я приехала к ним, имея одно форменное платье и две смены белья и чулок. Вся остальная одежда была у мамы.
  И вот Валя начинает перебирать старые вещи из одежды: "Уж не знаю, Нинка, что тебе дать на смену, свалилась ты на нашу голову. Ну, на вот тебе юбку да кофту, донашивай". И даёт мне поношенные и большие не по возрасту свои юбку и кофту. Делать мне нечего: надеваю я юбку, которая хлещет мне по ногам, и широкую неуклюжую кофту. Вот так и хожу.
  Как-то побывали у них гости. После их ухода Валентина за столом при всех говорит, намекая на меня: "Гости-то посмотрели и спрашивают: это что вы, новую прислугу наняли?". Я краснею от обиды, и слёзы наворачиваются мне на глаза.
  Когда стало тепло и можно было ходить в одном платье, я стеснялась ходить на молоканку в Валиных обносках. Их я носила дома, а для выхода берегла епархиальную форму и каждый раз, идя на молоканку или в другое место (куда меня посылали), надевала её. По этому поводу Валентина иронизировала: " Смотрите-ка, наша Нинка-то нарядилась, уж не Яшка ли Маров ей понравился?". А Яшка Маров был 15-летний сын соседей.
  За что меня невзлюбил Иннокентий, не знаю. Но он иногда жестоко оскорблял меня, обращаясь ко мне с каким-нибудь поручением: "Эй, ты, татарская лопата, сходи туда-то, принеси то-то".
  Как мне всё это было больно! Ни в Мыюте, ни в Мысах родственники не обращались так со мной. Там меня все ласково звали Нинушкой. Я не чувствовала ни своего сиротства, ни бедности. Старшие были добры. Мы, дети, иногда ссорились, но никогда там я не чувствовала унижения.
  Я не знала такой недоброй жизни и не могла ко всему этому привыкнуть и смириться. Но всё приходилось держать в душе, а внешне я училась и старалась держать себя в руках и не показывать своих чувств и обиды. Только ночами иногда, после особенно тяжёлых дней я неслышно плакала в подушку: так мне было одиноко и горько!
  Приехала я в Макарьевск в начале Великого Поста. Дни шли за днями. Уже приближалась Пасха. Какой это был счастливый и радостный праздник прежде! Здесь же всё было тускло и серо.
  Единственным развлечением мне было собирать яйца. Куры уже стали нестись. И вот я лазаю по поветям под крышей, ищу куриные гнёзда. И вот удача: найдено гнездо, а в нём штук 7 - 8 яиц, да такие белые, свежие. Чувство такое, как когда ищешь и находишь семейку груздей или других грибов. В день я собирала штук до 50 яиц.
  Валя начала шить всем обновы к празднику. "Ну, надо, видно, и тебе что-то сшить, а то совсем затрапезная ходишь", - сказала мне Валентина и открыла сундук, на котором я спала вначале. Сундук доверху был набит отрезами. Там были и ситцы, и сатины, и батиста, и другие материалы. Валентина долго перебирала всё это в сундуке и, наконец, достала сиреневую сатиновую юбку и белую с цветочками тканевую кофточку. Это она как-то шила себе или Лизе, но испортила фасон и не дошила.
  Эти вещи она подогнала по моему размеру и сшила мне обнову. Правда, юбку сделала длинную. Но я в душе была рада этим обновкам. Сиреневый цвет мне нравился, да и приятно было надеть что-нибудь новое.
  На шестой неделе мы говели и причащались. В Великий Четверг были у всенощной и, как прежде, шли с зажжённой свечой до самого дома, но здесь всё это не радовало меня и не казалось таким красивым, как прежде.
  Нужно отметить, что это был март 1917. В конце февраля царь отрёкся от престола. Должны бы быть какие-нибудь перемены. Но жизнь в деревне всё ещё шла по инерции. Что произошла революция - об этом у меня остались в памяти только разговоры о том, что макарьевская мельничиха сорвала со стены портрет царя и выколола ему глаза на портрете. Ещё говорили про какую-то женщину, что её теперь выпустят из тюрьмы, куда она была посажена за то, что пела запрещённые песни. Я про себя удивлялась: как можно сажать в тюрьму за песни, что плохого в том, что человек поёт? Вот так в моём сознании промелькнуло такое событие, как февральская революция.
  Настала Пасха. Мы были у пасхальной заутрени. Рано разговлялись дома. Но мне ничто радостное не запомнилось, как это запомнилось в Мыюте и Калмыцких Мысах. Я только тайно радовалась тому, что все уйдут с иконами в Балыксу, а я останусь дома, сяду в гостиной за кадку с большим цветком рододендроном, возьму в руки книгу и погружусь в другой, волшебный мир.
  Но мои ожидания не сбылись. С иконами в Балыксу пошла только Валентина и потребовала, чтобы я сопровождала её. Мне очень не хотелось идти, но делать было нечего, пришлось подчиниться.
  Валя надела красивое платье, на голову накинула кружевной шарф, а я надела свою обнову, голову повязала белым платком. Подняв иконы и хоругви, толпа прихожан и мы с пением пошли в село Балыксу, что в 6 верстах от Макарьевска.
  Балыкса - очень красивое большое село на берегу светлой и быстрой Бии, которая как Ангара из Байкала, вытекает из Телецкого озера в Горном Алтае.
  Балыкса лучше Макарьевска. Здесь мы с Валентиной ходили по гостям. Мне скучно и неловко за свой неказистый вид. И только, когда мы пришли к учителю Павлу Степановичу Ушакову, я немного оживилась и повеселела. Сами хозяева, их дом, обстановка и стиль жизни так напомнили мне милых мыютинских и мысовских обитателей. Хозяева были гостеприимны и, как настоящие интеллигентные люди, добры и приветливы со мной - ребёнком. Павел Степанович стал разговаривать со мной, расспрашивать меня про Томск, про Епархиальное училище. Мне он рассказал, что сам учился в Томске, причём вместе с моим двоюродным братом Сергеем Борисовым. И он, и жена его Людмила Павловна называли меня только Ниночка. Валентина, слушая их, помалкивала. Это посещение оставило в моей душе отрадное чувство, мне стало душевно теплее. Нет, есть на свете добрые люди!
  Где-то уже после Пасхи Валентина сказала мне: " Нечего тебе попусту книги читать. Вот тебе крючок и нитки, вяжи мне кружево к подбору". И дала мне очень широкий и со сложным рисунком образец. Я как-то проговорилась, рассказывая о монастырской жизни, что научилась там вязать кружево и даже раз связала на продажу. Валентина это учла, и вот я теперь лишилась свободных часов и возможности читать.
  8 мая - Николин день. Это престольный праздник в Улалинском (ныне Горно-Алтайск) женском монастыре. Со всего Алтая к этому дню идут в Улалу богомольцы.
  Собрались идти на богомолье и макарьевские жители. Валентина по этому случаю сшила коричневые в белую крапинку ситцевые платья. Чеботарь приготовил им обутки или чирки Чирки - это широкая просторная обувь из кожи одного сорта, шилась она как тапочки из материала: прошивался шов между подошвой и верхом, обувь выворачивалась наизнанку, край обуви у щиколотки обшивался холстом, и внутри него продёргивалась тонкая верёвочка, которая затягивала холщёвую оборку у щиколотки. Такие обутки, или чирки, носило всё население Алтая, как рабочую обувь, Эта обувь была легка, свободна и удобна. Внутрь стелили кошомную стельку или траву загат, которую заготовляли для этой цели ещё с лета.
  Боже! Богомолье в Никольском монастыре, роскошные обутки! Это то, о чём я мечтала с раннего детства. Я было заикнулась, чтоб взяли меня с собой, но Валентина сразу отрезала: "Ещё чего?! А кто дома будет помогать маме по хозяйству? Мы возьмём маме помощницу, а кто твою работу будет делать? Бабе-то ведь одной не управиться. Нет, уж, оставайся-ка дома да помогай хорошенько".
  И вот я гляжу на Валю и Лизу, а они, как заправские странницы, в тёмных платьях, в белых платках на голове, в чирках и с котомками за плечами вливаются в толпу богомолок и с пением духовных песен идут под гору на мост, а затем на выход из села, направляясь в сторону Старой Барды и дальше в Улалу.
  В мае ещё прибавилась работа - огород. Начали копать землю, готовить гряды, сажать лук, сеять морковь и пр. в огороде же была большая площадь, занятая под викторию, и довольно приличный малинник.
  Работы хватало всем. Валентина занятия в школе закончила. После Пасхи детей распускали, так как наступала пора сельскохозяйственных работ, и дети нужны были в хозяйстве как борноволоки. Отец пахал, а мальчик, сидя на коне и управляя им, боронил поле. Иннокентий тоже выехал на пашню.
  В конце мая Бийская гимназия заканчивала учебный год. В доме стали говорить о приезде младшей дочери Павлы или, как все ее звали ласково, Павлушки. "Ещё новый человек в этом доме, - с тревогой думала я, - Какова-то будет эта Павлушка?".
  В один прекрасный майский день Кеша запряг пару лошадей и торжественно отправился в Бийск за сестрой. В доме радостное оживление. Мы моем, скребём, наводим блеск. Тётя печёт вкусные печенья.
  Кони у макарьевских добрые, и иногда при нужде Иннокентий поздно ночью приезжал в Бийск, выехав из Макарьевска рано утром. Расстояние от Макарьевска до Бийска 100 вёрст.
  Наконец, через трое суток, часов в 12 дня мы увидели спускающуюся с горы пару лошадей. Узнали Иннокентия, и в доме все засуетились. Все вышли к парадному крыльцу и встали в ожидании. Лиза открыла ворота. И вот настал счастливый для семьи миг. Иннокентий с шиком влетает на паре во двор, все подбегают к экипажу, и счастливая, смеющаяся девочка выскакивает из тележки прямо в объятия матери, а потом переходит к отцу и сёстрам.
  А я одиноко стою поодаль у крыльца и смотрю на эту встречу. Когда Павлушка перецеловалась со всеми, она остановилась. Взглянула в мою сторону и, сказав: "А это, наверное, Нина", - направилась ко мне. Её полное румяное лицо, обрамлённое волной кудрявых волос, заплетённых в тугую и длинную косу, было оживлено, глаза светились радостным и добрым блеском. "Здравствуй, Нина, - и она подала мне руку. - Давай будем с тобой дружить!"
  Господи! Как дрогнуло моё сердце от этого ласкового голоса, какой прекрасной показалась мне эта высокая, полная пятнадцатилетняя девочка - моя двоюродная сестра Павлушка!
  Здравствуй, милая, славная Павлушка! Ты скрасишь мне все дни, которые я проживу с тобой в этом суровом доме. Ты отведёшь от меня многие неприятности, которые без тебя обязательно бы были. Любовь к тебе родных и твоя доброта осветили хмурую жизнь этого холодного дома, согрели его.
  Павлушка была любимицей матери, кумиром всего дома, но такой уж добрый нрав был у этой девочки: она не злоупотребляла своим положением.
  Хотя ей было уже 15 лет, она всё ещё играла в куклы. Я же куклы оставила ещё в то время, когда окончила монастырскую школу. С приездом Павлушки у меня стало больше личного свободного времени. Тётя освобождала меня от той или иной работы, чтобы я составила Павлушке компанию в играх.
  И я вернулась в мир беззаботного детства! Мы с увлечением устраивали дом в открытом дровяном сарае. Обшивали кукол, ходили в гости друг к другу. Лёгкие работы выполнялись нами совместно, например, мы вместе пололи в огороде, вечером делали поливку. Но утром, как обычно. Я вставала рано доить коров, а Павлушка спала сколько ей хотелось.
  С приездом девочки было заведено громкое чтение. Мы все, управившись по хозяйству, садились кто с рукодельем, кто с шитьём и вязаньем, а Павлушка читала нам вслух. Та, за это время, пока я гостила, была прочитана трилогия Всеволода Соловьёва "Старый дом", "Вольтерьянец". Название третьей книги я забыла. Все с восторгом слушали повествование и дружно восхищались царем Павлом Первым. Я молчала, потому что Павел мне не нравился: курносый, крикливый и самодур. Восхищалась я про себя Александром Первым: и красавец, и герой, да и держал себя хорошо.
  Спала я с приездом Павлушке вместе с ней в одной комнате. Хотя и легче и приятнее стала моя жизнь, но я всё время думала: "Где же мама? И когда я уеду отсюда к родным людям? И где они сейчас?".
  Тётя мне разрешила после того, как я подою коров и на молоканку пойдёт Лиза, если я хочу, лечь и поспать ещё немного. Так я иногда и делала, потому что накапливался недосып, и от этого было тяжело. И вот в одно ясное июньское утро, когда мы с Павлушкой ещё спали, Валентина распахнула у нас дверь и закричала: "Эй, вы, сонные тетери, отворяйте брату двери! Нинка, вставай, за тобой брат приехал!". Я вскочила, как встрёпанная, не веря своей радости, наспех надела платьишко и вихрем вылетела из дома в ограду. В ограде тишина, ворота заперты и ни души. Поняв, что Валентина обманула меня, я села на ступеньки крыльца и горько-горько заплакала. Выбежала из дома Павлушка, села рядом со мной и стала нежно меня уговаривать, а Валю упрекать в жестокости. Даже всегда молчаливая тётя Клавдия сделала Вале выговор за эту недобрую выходку.
  Будучи всё время занятой по хозяйству, я никуда не выходила, поэтому совсем была незнакома с окрестностями села. А ведь Макарьевское расположено в предгорьях Алтая и кругом так красиво. В мае Иннокентий, съездив за Павлушкой, снова уехал на пашню заканчивать сев. Раза два мы с Павлой ходили на гору, где была пашня, носили Кеше обед. Поднимались в гору вдоль бегущего вниз ручья. И этот певучий ручей и цветущий кадык - всё так мне напомнило милую Мыюту, дорогой Алтай. Мы шли с Павлушкой и весело разговаривали, она рассказывала о своей гимназии, а я - про Епархиальное училище. И так нам было хорошо вдвоём в этом залитом солнцем, звенящем, полном щебетания и птичьих песен мире
  Мы с Павлушкой много потрудились, обрабатывая викторию, и Лиза рассказывала мне, что ягод у них бывает так много, что набирают целыми сельницами (деревянные долблёные посудины большого объёма, в них просеивают муку). Мне очень хотелось пособирать эту ягоду, но не пришлось. Наконец-то, в конце июня за мной был прислан ямщик. Оказывается, мама жила в Ключах в 30 вёрстах от Бийска вверх по Бие. Там она поступила на работу в кооперативную сельскую лавку приказчицей (продавщица, она же заведующая).
  Как-то на Пасху или позже в гостях у тёти Клавдии была местная мельничиха Наталья Ивановна Суворова. Она увидела меня, новое лицо в семье Постниковых, ей рассказали, как я к ним попала. Она увидела меня, затрапезную да ещё при ней Валя за что-то ругала меня и унижала. Наталья Ивановна хорошо знала мою маму, её тронуло моё сиротское положение и ей стало жаль меня. Случайно узнав, что мама в Ключах, она написала ей, что мне плохо живётся в Макарьевске. Тётя Фина гостила в Усятске (это 4 версты от Ключей) и была в гостях у мамы, когда было получено письмо от мельничихи. Мама только поступила на работу, и денег у неё не было, но у тёти Фины была получена её пенсия 3 рубля. И на эти-то деньги мама наняла в Ключах ямщика и отправила его за мной в Макарьевск.
  И вот - это уже не сон и не обман - во дворе стоит тележка, а к ней привязана лошадь, жующая траву. Ямщик сидит на кухне, а я, радостная, собираюсь к отъезду. В сов1 сундучок сложила я платье, рубашку и чулки. Сиреневую юбку и кофточку мне подарили, я еду домой в них. Вале я передала связанное кружево к простыне. Работу эту я закончила. Сели за прощальное чаепитие. Тётя молча сидела и смотрела на меня. И вдруг она мне сказала: "А, может быть, тебе не надо ехать. Может быть, ты останешься и погостишь у нас до конца лета: я что-то к тебе уже и привыкла".
  Я испугалась и поспешно ответила: " Нет, нет, тётя, большое вам спасибо. Я поеду к маме, у неё ведь тётя Фина, а я так хочу её увидеть".
  Лошадь была накормлена и отдохнула. И мы с ямщиком собрались в дорогу. Простилась я со всеми домочадцами, поблагодарила дядю и тётю за приют. Сердечно простилась с Лизой. Жаль мне было расставаться с милой Павлушкой, даже сердце защемило, и хотелось плакать.
  Все вышли в ограду провожать меня. Я села в тележку, и ямщик тронул коня. Лошадь резво пошла за ворота, а там по улице на выезд к горе, на которую нужно было подниматься. Хорошо видны были улица, дом и двор. Последний был пуст, обитатели его разошлись.
  Я уезжала из Макарьевска. Я провела там нелёгкие для меня месяцы жизни. И мне казалось, что я уезжаю оттуда навсегда. Но будущее скрыто от нас непроницаемой завесой. Я не могла знать, что пройдет около 10 лет, и я приеду в это село. Как учительница я поселюсь в этом доме, который только что покинула. Этот дом будет школой, а я буду в нём полноправной хозяйкой. Не могла я знать, что с самыми близкими и дорогими мне в этом доме людьми, с дядей и Павлушкой, больше никогда не увижусь. В 1923 году умрёт дядя, а в 1925 в расцвете лет Павлушка. Также не могли знать Валентина и Иннокентий, что через 10 лет они встретятся с той, которую так обижали. И они будут искать дружбы и согласия с этой Нинкой, "татарской лопатой". Не могла знать и Валентина, что судьба заплатит ей за жестокость жестокостью. И, когда я встречусь с ней, она уже испытает много горя. Она потеряет мужа, она потеряет дочь, которая в трёхлетнем возрасте останется на чужбине, в Польше у стариков, родителей Валиного мужа и в 16 лет умрёт там. Валентина потеряет сына, которого родит уже по возвращении из Польши, откуда её вышлют в СССР в 24 часа. Много слёз прольёт Валентина.
  Но пока все нам это будущее неизвестно.
  Лошадь бежала резво. День был ясный, уже по-летнему жаркий. В небесной вышине звенели жаворонки. На душе у меня было светло и радостно. Я радовалась, что у нас теперь есть свой угол, радовалась предстоящей встрече с мамой и Костей, а больше всего радовалась тому, что увижу свою любимую тётю Фину!
  
  1917 год. Ключи Бийские
  С июня 1917 года мама живёт в Ключах. В этот год она собиралась с нами в Макарьевск к дяде Сергею. Возможно, он и пригласил свою сестру. Поэтому-то мама и написала мне в Епархиальное, чтобы я ехала в Макарьевск. Но когда она приехала в Бийск и увиделась с Пантелеймоном, старшим сыном дяди Сергея (Пантелеймон был преподавателем в Катехизаторском училище), то он прямо и откровенно сказал маме, чтоб она не ехала в Макарьевск, так как её приезд нежелателен. При этом разговоре присутствовала тётя Елена Борисова, старшая сестра мамы. Тётя обиделась за маму, наговорила резкостей в адрес макарьевских Постниковых и пригласила маму к себе в Буланиху (это село под Бийском, там дядя Степан Борисович Борисов служил священником). И мама уехала в Буланиху, предварительно побывав в гостях у дяди Вени Бельского в Усятском.
  В конце апреля в Буланиху приехал и Костя. Не получив точного ответа на запрос обо мне в Епархиальном, мама не знала точно, где я, но всё-таки предполагала, что я в Макарьевске. Пасху они с Костей провели в Буланихе. В мае уже совсем собрались послать мне денег и написать, чтобы я ехала к ним в Буланиху, как вдруг мама получила письмо от дяди Вени Бельского с предложением немедленно ехать в Усятск. Дядя Веня нашёл ей место работы продавщицей в кооперативной лавке в соседнем селе Ключи, в 4-х верстах от Усятского. Мама несказанно обрадовалась такой удаче и поспешила в Усятск.
  И вот она в Ключах. Наконец-то она нашла работу, наконец-то у неё есть свой угол и свой кусок хлеба! Кооператив только что организовался. Сняли у крестьянина Симахина 2 комнаты. В одной устроена была лавка, сделаны полки, прилавок, в другой - поселились мама с Костей.
  Мать с присущей ей энергией принялась за дело. В лавке были чистота и порядок. Всё разложено по полкам. Торговля сразу пошла хорошо. Со временем усердная продавщица не считалась. Мама была очень общительна и в работе безотказна. Крестьянам это нравилось. Сразу между матерью и курильщиками возник полный контакт. Ведь мама была заядлая курильщица.
  Уже в июне на новоселье к маме приехала тётя Фина. Она как раз гостила у своего брата дяди Вени Бельского в Усятске. Вот тут мать и получила письмо из Макарьевска от мельничихи Натальи Ивановны Суворовой, в котором та писала, чтоб мама поскорее забрала меня к себе, что жизнь моя у родни плохая. Что ещё она писала, я не знаю. Мама письмо мне не показала, но только сказала, что, прочитав это письмо, они с тётей Финой всплакнули и решили сразу же послать за мной ямщика. Денег у мамы не было, она ещё не заработала жалованье, и тётя Фина дала деньги из своей пенсии.
  Ночевали мы с ямщиком в селе Соусканиха, у кого - я уже сейчас не помню. Утром рано выехали. Спустились с высокой, но довольно пологой горы. День вёдренный, сияет солнце. Справа голубой лентой вьётся река Бия. Хорошо и радостно! Роса блестит на листьях и на траве. Лошадь идёт резво. В полдень проехали село Усятское, за ним небольшое сельцо Малую Курью. Здесь по небольшому склону начинается ленточный бор, который прерывается за Ключами и вновь возникает перед Бийском.
  Очень понравилась мне Малая Курья. Село это рассекает на две половины небольшая речка Курья и этим оно похоже на Алтайские сёла.
  Наконец-то подъезжаем к Ключам. Ничего не скажешь, красивое село. Расположено оно в три улицы на лугу вдоль реки Бии. Справа Бия, слева на высоком взгорке великолепный ленточный бор, ширина которого 4 версты. А вот и дом, где живёт и работает мама.
  Радостная встреча, а для меня радостная вдвойне. Ведь я опять увиделась с моей дорогой тётей Финой. Весёлые и оживлённые мы сели обедать. Что уж ели, не помню. Помню только полную тарелку мятных пряников из двойного теста - розового и белого.
  То и дело слышится звонок в лавке, это приходят покупатели, открывают дверь, а колокольчик-то на двери и звонит. Мама не устаёт бегать туда и обратно.
  На другой день я начала знакомиться с домом и с ближними соседями. Хозяйка наша была вдова. Ещё молодая женщина, красивая смуглая брюнетка, но в глубоких чёрных глазах печаль. Я спросила маму, почему хозяйка такая печальная и неразговорчивая. И мама рассказала мне, что у этой женщины горе. В прошлом году у неё утонула в колодце десятилетняя дочь. Ты видишь, в ограде колодец забит наглухо, и мы ходим по воду к соседям. Я посмотрела на колодец, представила, как падала туда девочка, и мне стало страшно.
  Интеллигенции в селе не было. Учительница на лето уезжала. Был священник о. Андрей Пояркин. Мы с мамой ходили к ним в гости, но у них была только внучка 4 лет. Звали её Ия. Я впервые слышала такое имя. Так что сверстников из интеллигентных семей для меня не было.
  Но я быстро и неплохо сдружилась с крестьянскими детьми. Напротив нас жили Атясовы. Правда, этот крестьянин держал мелочную лавочку, но отличался он от остальных крестьян только тем, что был чуть побогаче. Дети Атясовых Паруня и Васька были немного старше меня. Василий был больше на пашне, а Паруня, Феня и Ольга Чирковы и дети поменьше составляли мне компанию. Я отрешилась от всех забот и условностей "цивилизации", вернулась в детство и, надев на голову по-деревенски платок, босиком весело бегала с компанией в лес по ягоды. Был конец июня, и уже поспевала земляника.
  Чудесный был бор. Высокие сосны, в лесу сухо. Растут земляника и клубника. Черники и брусники, к сожалению, нет. Бор сухой, не заросший папоротником. В лесу полно груздей и других грибов. Выйдешь на полянку - масса цветов. Весной на вырубках ветреники белые, кремовые, лиловые, по форме похожие на тюльпаны. Летом - болиголов, кровохлёбка, дикая герань, колокольчики и много других цветов. О ромашках нечего и говорить, их - море.
  Вот так каждый день мы бегали в лес. А из лесу придём, пообедаем, как говорится, чем Бог послал, и бежим купаться на небольшую речку, а иногда и на Бию.
  С Костей мы стали жить дружнее. Он тоже это лето играл и рыбачил с крестьянскими мальчиками. И, помню, во всё горло распевал революционные песни. От него первого я и услышала эти песни и научилась их петь. Самой любимой была "Марсельеза" и "Варшавянка".
  На бой кровавый, святой и правый
  Марш, марш вперёд, рабочий народ!
  На баррикады! Буржуям нет пощады!
  Марш, марш вперёд, рабочий народ!
   Ново это всё, даже мороз по коже дерёт.
   Наискось от нашего дома на углу стоял красивый крестовый (с четырёхскатной крышей) дом. С резными наличниками и красивыми ставнями. Вокруг дома был палисадник, где росли небольшие деревья и цвели высокие мальвы и ноготки. Двор был с глухими тесовыми воротами и обнесён тесовым заплотом. Это была усадьба крестьян Чирковых, знакомство и дружба с которыми были для меня интересными, поучительными и доставили мне много приятных и радостных впечатлений.
   Круг моих знакомств расширяется. Рядом с двором нашей хозяйки находится двор других Симахиных (между прочим, Симахиных в Ключах чуть ли не четверть дворов). Хозяйку в этом дворе зовут Петровна. У неё два взрослых сына. Старший Иван на фронте. Младший Павел Митрофанович - инвалид, у него левая рука сухая. Он работает счетоводом во вновь образованной потребительской кооперации. У Петровны нет снох, и она одна ведёт хозяйство. Я часто заглядываю к ней во двор и помаленьку начинаю ей помогать. Она рада неожиданной помощнице. А уж когда я предложила ей свою помощь в дойке коров, эта, до упаду утомлённая работой немолодая женщина, до слёз растрогалась.
   Вот и в Ключах у меня появился первый взрослый друг. Она не забыла меня. Когда я в 1918 году уехала в Томск в Епархиальное (а я уехала рано, к 1 августа), то Костя, поступив в семинарию и приехав к 1 сентября в Томск, привёз мне большой мешок гостинцев от Петровны. Там были крестьянские печенья, т.е. пироги с маком и сушёными ягодами, яйца, запечённые в булочки, хворост и другие постряпушки и большие банки мёда и малинового варенья.
   К середине июля был достроен дом невдалеке от нашей квартиры. Дом крестовый, т.е. в 4 комнаты. Это был кооперативный дом. В нём помещалась контора, лавка и комната для продавца или, как тогда говорили, для лавочницы. Дом был из добротного леса, с высоким потолком и большими окнами. Входишь на высокое крыльцо, попадаешь в прихожую, где ночью находится сторож. Из прихожей прямо - дверь в контору, налево - дверь в нашу комнату, а из комнаты дверь в лавку (магазин). В лавке вторая дверь на улицу для покупателей. На ночь эта дверь закрывается на тяжёлые болты. Дом не огорожен, стоит, как говорится на семи ветрах. Только с одной стороны он примыкает к усадьбе крестьянина, которому из-за этого посчастливилось попасть в сторожа (удача - денежная плата). Немного поодаль от дома выстроен небольшой амбар, являющийся кооперативным складом.
   Мы переходим в новый дом. Мама в нём - хозяйка. Мне наша комната нравится, главным образом, из-за окна. Оно состоит из двух окон, соединённых в одну раму, и я с гордостью называю его венецианским. Звучит респектабельно. Но обстановка в нашей комнате далеко не респектабельна. Мы бедны, как церковные крысы. Какими-то судьбами мама раздобыла железную кровать с деревянными досками, второй кроватью был деревянный топчан, наверное, сооружённый сторожем. Им же, наверное, был сколочен стол из досок. Но мне ещё хотелось, чтобы у нас был столик наподобие туалетного. Мама взяла в лавке два ящика из-под товаров, поставила их один на один и до самого низа задрапировала вязаной скатертью. Я разложила на столике расчёску, пару имеющихся книг, зеркальце и в стакане букет полевых цветов. Самым роскошным в нашей комнате были три венских стула, которые нам дали из конторы. В этой же комнате была половина русской печи с челом (целом) в нашу комнату. Рядом с ней на стенке была повешена самодельная полка, задёрнутая занавеской. Там была поставлена наша нехитрая утварь.
   Конечно, я была огорчена тем, что дом не огорожен и нельзя развести огород и посадить цветы, как это я наблюдала у своих родных. Но всё равно нам было хорошо и радостно. Мы устали жить в чужих гнёздах. А здесь, хоть и бедное, но своё гнездо.
  Мама, почти всю жизнь общавшаяся с крестьянами, быстро вошла в их быт и, как говорится, пришлась ко двору. Ни спеси, ни гордости в ней не было. Она была проста, чрезвычайно общительна, а в работе обязательна. Покупателя она каждого уважит, побеседует с ним и, конечно, с курящими покурит. По виду она как-то опростилась. Юбку и платок стала носить по-крестьянски. Звали её, хотя ещё и молодую, Васильевной. В работе со временем она не считалась. Бывало, рано-рано утром, часов в пять слышишь: "Эй, Васильевна. Слышь, выдь-ка на минутку". Мама встаёт, открывает окно в прихожей. "Кто там?" - сонным голосом спрашивает она. "Да это я, Евдоким. Ить вот, разъязви меня в душу, забыл вчерась спички купить. А что ты будешь на пашне без спичек делать? Уж ты уважь, Васильевна". И мама делает уважение: идёт в лавку, берёт спички и подаёт в окно покупателю. И так оно бывало и с колёсной мазью, а иногда даже с солью.
   Если сравнить с кварталом, то мы поселились в конце квартала от прежней квартиры, и у нас появились новые соседи, с которыми у нас начинают устанавливаться соседские отношения. Самым близким соседом является наш сторож. И имя, и фамилию его я уже забыла. Помню невзрачного, с маленькими глазками и жидкой бородёнкой невысокого мужика. Мама считала его смирным, но нерасторопным работником. Жену его не помню. Были у него сын и дочь. Дочь звали Марфуткой, и она была старше меня года на три. Она мне не понравилась. Не потому, что была альбиносом, похожим на свинушку с красноватой кожей и белесыми ресницами, а потому что была груба и сквернословила крепко. После же того, как я в один из праздников увидела её полупьяную в проходящей по улице компании девушек и не пляшущей, а по-козлиному скачущей перед ними, да ещё и с песней похабного содержания, - я стала питать к ней отвращение. А вот на задах у нас жили крестьяне Семёновы, у них была дочь в возрасте Марфутки. Своей степенностью, положительностью и какой-то душевной чистотой она привлекала меня. Даша мне тоже сказала: "Ты, Нина, не играй с Марфуткой. Она матершинница и вообще паскуда".
   Напротив нас были расположены усадьбы двух братьев Рассказовых. Старший Рассказов был уже в годах. Два его старших сына Исаак и Иаков были женаты и находились на германской войне. Дочь, 17-летняя Евдя (Евгения), играла со мной. Девушка была ничем не примечательная, но скромная и добрая. Сама Рассказиха была немолодая высокая и худощавая женщина, очень общительная и разговорчивая. Мы как-то по-соседски сошлись с ними. Занимали друг у друга хлеб. У нас не было огорода, и Рассказиха охотно приносила нам гостинцы - зелёный лук, огурцы, редьку.
   С лёгкой руки Рассказихи я стала писарем для всей деревни. Как-то Рассказиха получила письмо от Исаака и пришла к нам прочитать его. Грамотных у них в семье не было. Я прочитала письмо и предложила ей написать ответ. Женщина очень обрадовалась, так как всегда приходилось ходить по селу и искать грамотея, да плюс к тому ещё бумагу и ручку с чернилами или карандаш. Я спросила соседку, о чём надо написать и, написав письмо, прочитала ей. Но вижу, что-то баба мнётся, видно, не нравится ей письмо. "Ты уж напиши, Ниночка, по-нашенски, письмо-то", - попросила она. Тогда я ей сказала: "Вы говорите мне. А я буду писать с ваших слов". Письмо получилось примерно такого содержания: "Здравствуйте, наш дорогой сын Иаков Петрович! А шлют вам весточку, низкий поклон и своё родительское благословение Ваша мать Пелагея Сидоровна и Ваш отец Пётр Поликарпович. А ещё низко кланяется Вам Ваша любезная и верная жена Агафья Митревна с любовью и верностью к Вам. А ещё низко кланяется Вам Ваш сыночек Алексей Исаакович. Как Вы знаете, с Покрова ему пошёл второй годочек, но он ещё качается в зыбке..." и дальше бесчисленное множество поклонов от родных и знакомых, причём каждого, вплоть до грудного младенца пишешь по имени-отчеству. И только в конце письма сообщаются деревенские новости и домашние события, вроде "а Бурёнка нынче отелилась двумя телятами - бычком и тёлочкой" или "Карька что-то стал припадать на левую ногу". Завершалось письмо традиционным: "Ждём ответа, как соловей лета".
   Вот так я стала писарем в деревне. Я была довольна, что могу уже быть полезна людям. Да и люди были благодарны. Я смущалась, когда за письмо женщина выкладывала мне парочку, а то и пяток яиц, иная приносила горшочек сметаны или кусочек топлёного масла. А один раз женщина принесла мне курицу для супа. Я отказывалась от приношений, потому что как-то незаметно для меня у меня сложилось мнение, что своими знаниями я должна делиться с крестьянами бескорыстно. Мама тоже так думала. Но женщины уговаривали меня: "А ты, Нинушка, не стесняйся, бери. Мы ведь рады, от всего сердца даём тебе. А то, гляди-ка, побегай по деревне-то, поищи писаря. Да и складно ты пишешь, никто не умеет у нас так-то писать". Мама, наконец, разрешила мне брать "плату", но только, чтобы не обижать дающего.
  В одном из писем с фронта, не помню, Исаак или Иаков спросил: "А кто это вам пишет для нас письма? Пусть-ка назовётся этот человек". И по настоянию Рассказихи я написала: " Пишу письма вам я, Нина Лавочницына. Мне 12 лет. Я живу в Ключах с мамой". После этого в каждом письме с фронта после передачи поклонов всем родным и знакомым писалось: "А ещё я шлю с любовью низкий поклон нашему писарю Нинушке".
  В 1918 году оба сына Рассказовых пришли с фронта то ли на побывку, то ли насовсем, не помню. Помню, что у Рассказовых по такому радостному случаю была большая гулянка. Вдруг приходит к нам Евдя и говорит: " Нина, пойдём к нам на гулянку, братки требуют тебя". Я отказывалась идти, мне было неудобно, но мама сказала, что нельзя обижать людей отказом. "Сходи, посиди, побеседуй с солдатами", - сказала она. Приоделась я, и мы пошли.
  Когда мы вошли в избу, гулянье было в самом разгаре. Исаак, увидев нас, весело и радушно воскликнул: "Так вот он какой, наш дорогой писарь - Ниночка! Проходи, проходи, садись вот промеж мной да Яковом". Смущённая, я села между ними, а Исаак, обняв меня за плечи, рассказывал, как читались на фронте письма, писанные мной. За всю свою 12-летнюю жизнь я первый раз была на крестьянской пирушке, и мне там понравилось. Да и люди были со мной, подростком, деликатны. Ни вина, ни пива не навязывали, только угощали кушаньями. А какие застольные песни пелись, какие пляски были! Мне очень нравилось стихотворение в хрестоматии, кажется, оно называлось "Крестьянская пирушка":
  "Ворота тесовы растворилися,
  На конях, на санях гости въехали..."
  Вот такое же чувство, как от этого стихотворения, осталось у меня от гулянья у Рассказовых.
  Напротив нашего дома жил второй Рассказов. Это была несчастная семья. Мужик был горький пьяница. Вид у него был страшный: волосы и борода всклочены, опухшее от перепоя лицо, угрюмый вид. В избе видна неприкрытая бедность. Жена этого человека, Марья часто приходила к нам и рассказывала о своей тяжёлой жизни. Были у них дети, две девочки лет 5 и 6.
  Но больше всех соседей у нас налаживалась дружба с Чирковыми, которые жили в одном ряду с нами, через один двор. Живя у Смирновых, да и у макарьевских Постниковых, мы были далеки от крестьян. И у меня уже невольно создавалось впечатление, что та среда, в которой я живу, значительно выше крестьянской. У крестьян своя особая жизнь, своя особая работа и свои нравы. И мне казалось, что все они на одну колодку.
  Но теперь мы спустились вниз к крестьянам, и во многом наша жизнь схожа с их жизнью. И, знакомясь ближе с крестьянскими девочками и семьями, я уже понимаю, что крестьяне не однородная, серая масса, а люди, и люди разные. Есть и подлость, и хитрость, и обман, и грубость, но есть и доброта, и великодушие, и чувство собственного достоинства. Вот два брата Рассказовых прямо перед нашими глазами. У старшего - крепкая большая трудолюбивая семья со своим семейным укладом. Живут люди достойно, честно трудятся. И в доме, хотя и средний, но достаток. А рядом другой брат, в семье которого горе, разорение и раздор. В основном, конечно, во многих семьях бывало что-нибудь да неладно: то плохая сноха - мира нет, то ещё хуже - свекровь поедом ест молодуху, то братья дерутся, то с соседями делёж идёт. Всё это от невежества и отсутствия хорошего воспитания. Но были семьи и люди, которые невольно вызывали уважение, и жизнь, и труд их казались красивыми.
  Одной из таких семей была семья Чирковых. В этой семье было 16 человек, и главой её была мать, Афимья Сергеевна, было ей 57 лет. Высока, слегка полная, красивая пожилая женщина. Сын её Иван Кондратьевич внешне очень походил на царя Николая. Жена его, Ивановна, красивая, с яркими, как небо, голубыми глазами. Было у них 10 человек детей и 5 из них - красавцы. Особенной красотой отличался старший сын Иван, голубоглазый, светло-русый, высокий, статный. И старшая дочь Феня, моя будущая подружка. В Фене повторилась красота бабушки Афимьи Сергеевны. Я всегда невольно любовалась Феней, так она была хороша. Необыкновенно изящный овал лица, прекрасной формы нос, тёмно-серые, опушённые чёрными густыми и длинными ресницами глаза, слегка вьющиеся тёмно-русые волосы, чудесный цвет румяного лица. Роста Феня была среднего, но стройная и тоненькая.
  Детей у Чирковых было много, потому что 2 раза у них родились двойняшки. И вот последние дети - двойняшки Андрюша и Сира, когда я познакомилась с Чирковыми, были трёхлетними, на редкость хорошенькими ребятишками.
  Старший сын Иван, лет 22-х был уже женат. Взяли ему в жёны девушку Дуню Авдееву из хорошей, по-крестьянски степенной семьи. Дуня была кроткая, работящая, тихая, но некрасивая женщина. В семье мужа её очень любили, только, кажется, равнодушен к ней был Иван. Дуня же была счастлива от того, что попала в такую семью, и видно было, как она глаз не сводила со своего красавца мужа, старалась угодить ему во всём. Сверстницы Дуни завидовали её судьбе. Ещё бы! Муж - первый красавец на селе, искусный гармонист, обходительный, грубого слова от него не услышишь. А в семье и бабушка, и свекровь, и свёкор добры, дом - полная чаша, и к тому же в нём общее согласие и хорошо организованный труд.
  Тон в жизни всего дома задавала Афимья Сергеевна. Сын её, Иван Кондратьевич, во всём руководствовался наставлениями матери, во всём подчинялся ей. Видно, великая умница была эта женщина. А ведь она осталась вдовой 26 лет. И сейчас в 57 лет видно, что была она красавицей. Вновь замуж не вышла, а растила сына и вела хозяйство. И вот из такой маленькой семейной ячейки выросла большая многодетная семья. Число 16 дополняли трёхлетняя дочка Ивана Тоня и Константиновна, одинокая старуха, прижившаяся в этой семье.
  Двор и дом Чирковых не такой богатый, но самый лучший, ухоженный. Во всём чувствуется умная и добрая хозяйская рука. Дом просторный, крестовый, убран по-сибирски с цветами на окнах, зимой с половиками на полу, в кухне с занавесками у печки и большой полки, где ставится сельница с мукой. Но полы везде, вплоть до сеней крашены, чтобы легче было женщинам их мыть. Также выкрашены двери, косяки и подоконники.
  Если баня, то она по-белому, а не по-чёрному, т.е. в ней есть застеклённое окно, а не волоковое оконце для дыма. Печь не простая каменка, а с трубой, выведенной на крышу, пар подается через дверцу, а не прямо на раскалённые камни. Вода согревается в котле, а не в кадке, куда обычно наливали холодную воду и согревали последнюю раскалёнными камнями. Полок и пол оструганы до желтизны. К бане пристроен предбанник, где стоит широкая крашеная скамья, чтоб было где раздеться и одеться, а также и охладиться после жаркой бани. Всё было сделано с толком, чтоб всемерно облегчить труд и создать относительный комфорт.
  Если скотный двор, то он построен по-особому. Ведь тогда в сибирских сёлах не было глухих скотных дворов. Делали так называемые пригоны, т. е. крышу, по величине соразмерную количеству скота. С ветреной стороны огораживали стеной от холодных ветров. У Чирковых же двор для коров и лошадей был утеплён со всех сторон, оставались только широкие ворота. Многие доили коров, не подмывая вымя, здесь же вымя подмывалось и вытиралось особым полотенцем.
  Где и у кого научилась так хозяйствовать Афимья Сергеевна, не знаю, как-то не приходилось об этом говорить, да я и мала была. Просто видела, как всё это хорошо, но спрашивать не додумывалась.
  Я почти каждый день стала бывать у Чирковых. Несколько раз ездила к ним на пашню. С Феней мы сближались всё больше и больше. Ещё в нашей компании была Паруня Атясова, соседка Фени. Я чувствовала, что в семье Чирковых была желательна дружба Фени со мной. Особым благоволением я пользовалась у Афимьи Сергеевны. И ещё ко мне сердечно привязалась Константиновна. Ведь никто с ней так подолгу и с подлинным интересом к её жизни не беседовал, как я. Вот, помимо подружек, у меня и среди старых появились хорошие друзья, которые вскоре на деле показали своё благородство и доброту.
  Как- то проездом в Бийск к нам заезжали Усятские тётя Соня с дядей Веней. В разговоре тётя Соня упомянула, что у их собаки родились щенки. "Приезжай, Нинушка, мы тебе хорошего щенка подарим", - сказала мне тётя Соня.
  А я уже в связи с переселением в дом просила маму завести мне щенка или котёнка. Очевидно, вечно это желание детей иметь у себя помимо людей ещё и четвероногого друга. Позднее и мои дети, Валера и Наташа, тащили в дом брошенных, ещё слепых щенят. Валера, например, принёс трёхдневного слепого щенка и умолял меня: "Мама, не выбрасывай щенка, ведь его уже выбросили на помойку". Хотя и голодно, и хлопотно было, но я доставила детям эту радость детства. И нужно было видеть, как они выхаживали эту собачку. Всё утро Валера носил щенка за пазухой, а когда уходил в школу, передавал его Наташе, и та тоже совала щенка себе под кофточку. Молока не было, так Валера потихоньку продавал свою школьную булочку, и на эти деньги покупал молоко для щенка на чёрном рынке. Жили мы в это время (военное) очень голодно. Но я считаю, что эта забота о щенке была для детей школой милосердия и добра.
  Вот так же и моя мать разрешила мне завести собаку. В одно из июльских воскресений мама договорилась с кем-то из крестьян, и утром к нашему крыльцу подъехал в тележке, запряжённой лошадью, мальчик. Он передал нам экипаж. И мы с Костей, принарядившись, поехали вдвоём в Усятск в гости к Бельским - тёте Соне и дяде Вене. Село Усятское было в 8 верстах от Ключей, но между ними ещё находилось небольшое сельцо Малая Курья (о нём я уже упоминала). В то время каждое село на лето огораживалось поскотиной. Делалось это для того, чтобы скот не заходил на посевы, так как пасся скот без пастуха. Просто коров доили, потом открывали ворота усадьбы, и скотина шла и паслась в поскотине. Вечером коровы сами возвращались ко двору и мычанием просили открыть им ворота. Для проезда в поскотине с двух сторон были сделаны ворота.
  Нам с Костей по дороге в Усятск нужно было проехать через четверо ворот, т.е. нужно было четыре раза остановить лошадь, открыть ворота и, проехав, закрыть их.
  Вот мы с Костей проехали Ключи и подъехали к первым воротам. Костя сидит на облучке и правит лошадью, я, барыней сижу в тележке. "Нинушка, слазь, открывай ворота", - говорит брат. Но в меня вселился злой бес. Уж не помню, почему я вела себя так. Скорее всего, мы поссорились с Костей. "Не хочу, открывай сам", - говорю я ему. "А я тебе сказал: открывай", - повышает голос Костя. "Нищие лакеев не имеют, сами кошелями владеют", - парирую я. "Тьфу, ведьма!!" - с остервенением плюётся Костя, слазит с тележки, открывает ворота, проводит лошадь и закрывает ворота. У следующих ворот повторяется та же картина. Дальше остальные двое ворот Костя проезжает, не обращаясь ко мне. Слезает с тележки, открывает и закрывает ворота.
  В глубине души я чувствую, что поступаю дурно, несправедливо. Ведь Костя правит лошадью, он занят, а я сижу в тележке праздной барыней. И это моя обязанность открыть и закрыть ворота. Но злой бес овладел моей душой и не желает покидать её.
  Так мы, сердитые, подъехали к воротам дядиной усадьбы. Костя открыл ворота. Мы въехали во двор. На крыльцо вышла нам навстречу тётя Соня и радушно воскликнула: "А, гости дорогие приехали! Вот хорошо-то! Проходите в дом. Скоро Веня вернётся из церкви".
  При такой хорошей и доброй встрече неудобно было предстать перед хозяйкой с сердитым лицом. Я быстро перестроилась (в этом я, живя у родственников, уже прошла хорошую школу), весело поздоровалась с тётей Соней и сразу же спросила: "А где у вас щеночек? Наверное, большой уже, покажите мне его". "Сейчас, сейчас покажу", - добродушно сказала тётя Соня и повела меня под крыльцо. Крыльцо у них было очень высокое, внутри него взрослый человек мог стоять во весь рост. В углу лежала на боку собака, а возле неё, уткнувшись ей в живот, лежали и сосали четыре щенка.
  Тётя Соня, нагнувшись, взяла одного из них. Собака зарычала, но, увидев, что щенка взяла хозяйка, доверчиво замолчала. Тётя протянула мне белый пушистый комочек с чёрными живыми глазками. "Боже, какая прелесть! - восторженно закричала я и, забыв о ссоре, позвала Костю: "Костя, иди сюда скорей! Ой, какой здесь хорошенький щеночек!" Костя прибежал, и ему щенок понравился.
  Положив щенка к матери, мы пошли в дом. Вскоре пришёл от обедни дядя Веня. Мы вкусно позавтракали, весело провели время и после обеда отправились домой. Щеночек, завёрнутый в старый платок, спал у меня на коленях. А я радовалась, глядя на него, и так хорошо и тепло было у меня на сердце! Вся злость, которая была у меня в душе, растопилась. Злой дух покинул меня. Когда мы стали подъезжать к воротам, я кротко сказала брату: "Костя, ты сиди, я все ворота буду открывать и закрывать". "А как же щенок?" - таким же добрым тоном спросил Костя. "Ничего, он полежит в тележке", - ответила я.
  И так, весёлые, в добром согласии мы вернулись домой.
  Щенка мы назвали Дружком. В монастыре, да и в Епархиальном моя подружка Вера Русанова рассказывала нам про свою собаку, которую звали Дружок. Мне это имя понравилось, и я дала его своему щенку. Дружок был очаровательным щенком. Он, как белый пушистый ком катался по комнате и звонко лаял. Когда его брали на руки, он тихо сидел, уткнув носик под руку, иногда так и засыпал на руках, вздрагивая и тихо повизгивая. Много радости доставил нам наш миленький Дружок. А когда мы с Костей уехали, этот щенок скрашивал маме её одиночество. 10 лет мама провела с Дружком, не расставаясь. И умный пёс с полуслова понимал её, только что не говорил. Был он красивый, не дворняжка, белый, пушистый, небольшой, с большими ушами и с умными чёрными глазками.
  Подходит август месяц. Мы уже ходим в бор за груздями. Их в этом бору полно. Какое наслаждение найти колонию груздей! Два-три из них на виду, а вокруг бугорки то под мхом, то под хвоей. Осторожно разгребаешь вокруг бугорка, а там, плотно прижавшись к земле, сидит груздь, да такой крепкий, белый! Бережно срезаешь его ножом и кладёшь в корзину. Нечаянно повернёшься - хрустнуло под ногой. Ага, опять груздь! И так не заметишь, как быстро наберёшь полную корзину. Много радости, но впереди трудное! Тащить версты 2-3 тяжёлую корзину. Уж и не рад, что так пожадничал, но выбрасывать лишний груз жаль. Как говорится, высунув язык от усталости, дотаскиваешься домой.
  У меня что-то сильно начала болеть голова, Наклониться трудно, в глазах красный туман. Я, по своему обыкновению, всячески скрываю, что больна.
  Из Усятска к нам по грузди приехала тётя Клаша (старшая сестра тёти Фины). В прекрасное солнечное августовское утро, взяв корзины, мы пошли с ней в бор. У меня уже с утра нестерпимо болит голова. Наклоняюсь за груздями, а в глазах стоит красный туман. Губы сохнут, томит жажда. Хорошо, что груздей много, набрали их быстро. Я кое-как дошла с тяжёлой корзиной до дому. Но вида старалась не показывать. Тётя Клаша так и уехала домой, не подозревая, что я еле-еле ходила с ней по лесу.
  В начале этого лета мамина старшая сестра тётя Елена Борисова с семьёй переехала из Буланихи в деревню Талицу, расположенную верстах в трёх от Катуни (на левом берегу), чуть пониже села Сростки, что расположилось на высоком правом берегу Катуни. В этом селе была паромная переправа. Верстах в 30-40 от Сросток с высокой круглой горы Бобырган начинались Алтайские горы.
  5 августа старого стиля, накануне праздника Преображения Господня мама узнала, что в Талицу собирается ехать в гости к своим родным одна из маминых приятельниц - крестьянок Куприяновна.
  Мама предложила мне съездить с ней к Борисовым познакомиться. Они почти не знали меня, да и я больше знала их по маминым рассказам.
  Я с радостью согласилась, хотя и чувствовала себя неважно.
  Ехать надо было 25 вёрст. Часов в 11 дня мы с Куприяновной выехали и под вечер, благополучно переправившись в Сростках на пароме через Катунь, приехали в Талицу. Остановились посреди деревни у крестьянского двора. Здесь в пятистенном доме (2 комнаты) живут дядя Степан и тётя Елена. Дядя служит здесь священником.
  Куприяновна проводила меня в дом. Зашли мы на кухню. Тётя что-то делала в кути. Когда она на стук вышла из кути, я сразу узнала её: она разительно походила на тётю Катю Смирнову, только глаза у тёти Елены были серые и волосы русые, тогда как у тёти Кати глаза и волосы были чёрные. Встретила нас тётя Елена по-борисовски радушно. Я сразу почувствовала себя у них как у друзей. Тётя после расспросов о маме, её здоровье и делах, стала ставить самовар, а мне предложила посмотреть их квартиру.
  Кухня, как всякая кухня, на крестьянский манер. Да и дом-то весь был крестьянский. Те же лавки вдоль стен, тот же шкаф и большая полка из одной плахи в кути, та же занавеска у русской печи. Только особым было: железная кровать под чехлами на спинках. Постель покрыта красивым байковым одеялом, из-под которого виден кружевной подзор, на подушках наволочки с прошвами, куть отделена от комнаты широкой пёстрой занавеской, на столе светлая с затейливым рисунком - дорожкой скатерть- клеёнка.
  Н, когда я зашла в комнату, вид её меня поразил: что-то в ней было не то, что я видела, живя у других родственников. Большой стол накрыт красивой канифасовой скатертью, ряд венских стульев вокруг стола, фисгармония. За тяжёлой гобеленовой портьерой кровать, заправленная подзором, кружевными накидушками и белым пикейным одеялом. В простенке стоит небольшой письменный стол. Вот он-то мне больше всего и понравился. Я впервые видела женский письменный стол, мужской был в Мыюте. Всё на этом столе показалось мне красивым и полным особого значения. Чугунный чернильный прибор, украшенный чугунными оленьими рогами - подставками для ручек. Широкий бювар, раскрытый на столе. Тут и календарь, памятная записная книжка и ещё что-то. Резной чугунный стаканчик, в котором стоят хорошо очинённые карандаши. А, главное, здесь (что вызвало мою особую радость и восторг) - чугунная статуэтка Наполеона. Вот он, один из моих литературных кумиров, прекрасный великий Наполеон! И в душе запели стихи:
  Несётся он к Франции милой,
  Где славу оставил и трон,
  Оставил наследника сына
  И старую гвардию он...
  Но в цвете надежды и силы
  Угас его царственный сын.
  И долго, его поджидая,
  Стоит император один.
  Стоит он и тяжко вздыхает,
  Пока озарится восток.
  И капают горькие слёзы
  Из глаз на холодный песок...
  Таким же прекрасным мне показался небольшой, но изящный книжный шкаф, сквозь стёкла которого видны были ряды книг в хороших переплётах и, главное, толстые. По корешкам я увидела, что напала на богатую книжную жилу. "Вот бы пожить здесь и почитать эти книги!" - подумала я.
  Пришёл дядя Степан. Мы сели ужинать. Тётя радушно угощала меня, дядя приветливо беседовал со мной, я видела и чувствовала, что я встретилась с людьми особыми, что-то в них есть доброе, большое и прекрасное.
  Ела я плохо, так как голова моя трещала. Тётя заметила, что я бледна. Тут уж я призналась, что у меня невыносимо болит голова. Мне подали порошок, и он чуть-чуть уменьшил боль. С тем я и легла спать.
  Наутро, когда дядя вернулся от обедни (ведь 6 августа большой двунадесятый праздник - Преображение Господне), мы сели завтракать. Завтрак был очень вкусный, много всякого печенья, мясные пирожки, топлёное молоко, мёд. Пересиливая себя, я старалась есть, чтобы не тревожить милую тётю.
  В этот приезд я познакомилась только с дядей Степаном и тётей Еленой. Дочь их Вера ушла на фронт сестрой милосердия, дочь Зоя окончила гимназию и в это лето участвовала в переписи населения. Младший сын Борис гостил у сестры Агнии в Узнезе.
  Вскоре после чудесного обеда, который я из-за своего состояния ела с большим трудом, подъехала к воротам моя Куприяновна. Тётя, завязав большой узел праздничных гостинцев, усадила меня в тележку. Она и дядя с большой сердечностью проводили меня, пригласив приехать к ним ещё, чтобы подольше погостить. И мы поехали вдоль села.
  Когда выехали за поскотину, мне сделалось жарко, в глазах стоял багровый туман, голова раскалывалась, в ушах звенело.
  Подъехали к Катуни. Пока ждали парома, я подошла к воде. День яркий, нестерпимо сверкает и жжёт солнце. Яркими колючими искрами блещет река. И от всего этого моя голова разламывается на части, лицо пылает. Я наклоняюсь к воде, брызгаю себе в лицо, стараюсь освежиться.
  Почти в полубреду переправилась я на пароме, проехала длинное село Сростки, а, когда выехали в поле, я, потеряв силы, легла в тележке, и у меня начался бред. Перепуганная Куприяновна начала гнать и настёгивать коня. Когда подъехали в Ключах к нашему дому, я была без сознания.
  Встревоженная, плачущая мама, Куприяновна и наш сторож внесли меня в дом и положили в постель. Мама тут же отправила сторожа в Новиково за фельдшером.
  Я заболела брюшным тифом.
  
  Не помню, как приезжал фельдшер. Мама говорила, что он определили болезнь - тиф. Велел остричь мне волосы, прикладывать на голову компрессы, а, главным образом, пищу давать в ограниченном количестве и только жидкую. В основном, кисели и манную или рисовую кашу. Одновременно со мной заболел тифом и шестилетний сын Рассказихи.
  Я болею, и болею тяжело. Когда я через несколько дней пришла в сознание, то первое, что я увидела: у кровати сидит Афимья Сергеевна и меняет мне компресс. Оказывается, на следующий же день, как меня привезли, пришли проведать меня Афимья Сергеевна и Константиновна, мои Чирковские друзья. Хотела побывать у меня и Феня, но мама не разрешила: фельдшер не велел никому, особенно детям, приходить к нам. Почти в течение всей моей болезни (около полутора месяцев) у меня попеременно бывали сиделками то Афимья Сергеевна, то Костантиновна. Они кормили меня с ложечки, подавали пить и судно. Массировали мне голову, так как я жаловалась на сильную головную боль. Если бы не они, мама совсем бы замоталась. Она с надеждой ждала перелома в моей болезни и помню, всё молилась: "Никола, святой угодник, спаси и помоги! Вот пойду в церковь и поставлю тебе рублёвую свечу". И, должно быть, Никола услышал её молитву: моя болезнь пошла на убыль, я начала медленно поправляться.
  Будучи в тяжёлом состоянии, я почти ничего не ела, только пила, и организм мой изголодался. Теперь мне всё время хотелось есть, а мама строго соблюдала диету, давала мне только немного размоченных сухарей, блюдечко рисовой каши, сваренной на молоке вместе с сухофруктами и, если добывала птицу, то готовила бульон. Ослабев телом и душой, я капризничала. Часто плакала и считала, что мать меня намеренно морит голодом. В этой мысли меня поддерживала и соседка Рассказиха, изредка заходившая к нам. "Ты смотри-ка, чё Васильевна делат, совсем заморила девчонку. Ну, что ты, Нинушка, хочешь?" - спрашивала она меня. "Хочу сметаны, хлеба, хочу солёных огурцов", - слабым жалобным голосом говорила я. "Вот мой Кирюшка захотел огурцов, я уж дала ему, пусть ест на здоровье. А тебе, ужот-ко принесу тайком сметаны". И принесла. Я съела сметану тайком от мамы, а к вечеру моя болезнь обострилась, начался жар и боли в животе. Я испугалась и сказала маме, что ела сметану. Мама в панике опять послала в ночь за фельдшером. Рано утром приехал фельдшер, осмотрел меня, подал мне лекарство и провёл со мной беседу. "Ниночка", - сказал он мне, - "мама твоя правильно поступает, слушайся её и делай только так, как она велит, иначе ты умрёшь. У тебя кишочки все в нарывах, и, если ты съешь что-нибудь твёрдое, грубое, кислое или острое, нарывчик может прорваться, и тогда - плохо дело!". Я как будто всё поняла, но всё-таки ещё один раз я чуть не отправила себя к праотцам.
  Мама испекла пирожки с груздями (мои самые любимые) и оставила их на сковороде на припечке. Сама ушла в лавку. Мне неодолимо захотелось этих пирожков: "Пусть умру, но съем пирог". Я встала с кровати, но от слабости тут же грохнулась на пол. На шум прибежала мама, подняла меня, уложила в постель и, узнав, почему я оказалась на полу, села на стул и в голос заплакала. "Матерь Божия, Пресвятая Богородица, вразуми ты эту глупую девчонку", - причитала она, - "вконец она меня измучила, ночи я не сплю от тоски и заботы!". Я смотрела на маму, и мне сделалось стыдно и тоскливо. Я тоже заплакала. А мама была так расстроена ещё и потому, что Кирюшка-то у Рассказовых умер после того, как поел солёных огурцов.
  8 сентября ст. стиля в праздник Рождества Богородицы был ясный красивый сентябрьский день. Я ещё не ходила, но могла сидеть в кровати. Вдруг слышу топот на крыльце. Дружок, лежавший около моей кровати, вскочил и с лаем бросился к двери. Кто-то вошёл в прихожую, слышу радостный возглас мамы. Отворяется дверь в комнату и, о, радость! Заходят тётя Елена и (как я догадалась) её сын Боря. Они приехали проведать меня. Тётя привезла гостинцы: ведро облепихи мне на кисели и курицу. После длинного ряда унылых и тяжёлых дней таким радостным был приезд тёти и Бориса! Гостили они у нас два дня. Тётя Елена варила облепиховый кисель (мой любимый), даже сварила немного облепихового варенья без косточек. Мама рассказывала обо всех происшествиях во время моей болезни и жаловалась на меня, что я чуть сама себя не уморила.
  Тётя, наверное, по просьбе мамы побеседовала со мной по душам. "Тебе, наверное, надоела диета", - спрашивала она меня. Тётя ведь знала эту болезнь. Как семейный анекдот рассказывали, как дядя Степан, отец семейства, священник, переболев тифом и страдая от голодной диеты, ночью тайком от семьи крался на кухню за хлебом и другой едой. Поэтому тётя понимала меня и уговаривала потерпеть ещё немного. А чтоб развлечь меня, спрашивала: " Ну, чего бы ты хотела поесть?" "Хочу пельменей, хочу пирожков с мясом и груздями, хочу кисель из облепихи, щи из кислой капусты, солёных огурцов и настоящего хлеба. И чтоб всего было много", - перечисляла я. "Ну, кисель из облепихи тебе сейчас будут варить. А когда ты поправишься, ты обязательно приедешь к нам погостить и я всё, всё, что ты сейчас хочешь, сварю и испеку". Эти обещания и ожидание поездки в Талицу утешили меня.
  Вспоминаю, каким был Костя во время моей болезни. Что бы ни случилось в доме, мама должна была торговать в лавке. Когда я была в тяжёлом состоянии, около меня были или Афимья Сергеевна, или Константиновна. Когда я уже стала поправляться и сидеть, мама оставляла около меня Костю. И он старался развлекать меня. Иногда мы играли в карты, но эта игра почти всегда кончалась моими слезами, Костя начинал мухлевать, а меня такая нечестность расстраивала. Иногда он сажал ко мне в постель Дружка, и я играла со щенком. А иногда Костя давал мне театральное представление (наверное, у них в Духовном училище оно было на литературном вечере). Он надевал на голову чугун (шапка Мономаха), накидывал на себя покрывало, брал в руки сковородник и начинал монолог царя Бориса Годунова:
  Достиг я высшей власти.
  Шестой уж год
  Я царствую спокойно,
  Но счастья нет в душе...
  ...Напрасно мне кудесники сулят
  Дни долгие, дни власти безмятежной.
  Ни жизнь, ни власть меня не веселят!...
  И так весь монолог до конца. У Кости, несомненно, был дар актёра, так хорошо и выразительно читал он этот монолог! А на меня опять неотразимо действовали пушкинские стихи, их непреходящее очарование. И, несмотря на то, что передо мной был "Царь" с чугуном на голове и со сковородником в руке, мысленно я видела страдающего неудачника-царя, и его страдание отзывалось болью в моей душе. Со слов Кости за время болезни я выучила монолог Бориса весь полностью и потом часто про себя декламировала его, а также монолог летописца Пимена и наслаждалась музыкой этих стихов.
  Но подошёл конец августа, и Костя уехал в Барнаул на учёбу. У меня учебный год пропадал. Мама написала начальнице Епархиального училища Валентине Васильевне Субботиной о моей болезни и просила на следующий год считать меня воспитанницей училища. Из Епархиального был получен благоприятный ответ, и мама успокоилась.
  А я понемногу поправлялась. Много способствовал моему выздоровлению Павел Митрофанович, счетовод. Сын уже известной вам Петровны Симахиной, он сердечно относился к нам. Подошла осень, и Павел Митрофанович, страстный охотник, несмотря на свою искалеченную руку, охотился удачно. Почти каждый раз он приносил с охоты 5-6 уток и парочку обязательно отдавал маме, чтоб та варила для меня бульон. Я с удовольствием ела этот бульону, он меня очень подкреплял.
  
  Талица. Борисовы.
  В конце сентября ст. стиля за мной из Талицы приехал Боря. Тётя Елена сдержала своё слово. Я поехала к Борисовым гостить на всю зиму.
  У Борисовых вернулась из поездки по переписи Зоя, и мне предстояло знакомство с ней. Я как-то не тревожилась по этому поводу, наверное, потому что в дяде, тёте и Боре я видела добрых друзей.
  С первого знакомства Зоя показалась мне очень бойкой, живой, но и приветливой. Она устроилась учительницей в Талицкой церковно-приходской школе. Школа была небольшая, помещалась в однокомнатном домике рядом с церковью. Учеников было человек 25.
  В двухкомнатной квартире дяди нам было тесно: ведь к ним четверым прибавилась ещё я и Лёлька - 3-летний внук (сын старшей дочери Агнии). Зоя сняла две комнаты у крестьян Артурцевых, живущих напротив дядиной квартиры. Спать я ходила к Зое.
  Я начинаю входить в ритм борисовской жизни. По своему обыкновению предлагаю тёте свои услуги. Но тётя внимательна. Я, стриженая, худая, бледная, наверное, произвожу жалкое впечатление. И тётя усиленно кормит меня и позволяет только помочь ей в кути: почистить картошку, потолочь что-нибудь, убрать посуду.
  К концу октября я уже совсем здорова. Силы вернулись ко мне, и постепенно я стала освобождать тётю от кое-какой работы в доме, а потом полностью взяла на себя работу во дворе. Я доила двух коров, кормила кур, носила в вёдрах на коромысле воду с реки. Относились ко мне хорошо, чувствовала я себя как дома. Была весела и всё делала с песенками.
  Читать мне удавалось мало, так как день был загружен работой по двору и по дому. Да и все в доме были заняты: дядя своими священническими делами, Зоя в школе, Боря по двору со скотом. Тётя готовила пищу, стирала бельё. Убирать в комнатах помогала ей я. Кроме того, был ещё трёхлетний внук. Но мальчик был хороший, спокойный, сам себя занимал, спал хорошо. Каждый день, одев его в поддёвку, шапку-ушанку, подпоясав его широкой красного цвета опояской, я выпускала его во двор, и он сам, один, взяв санки и лопату, часами играл во дворе.
  Вечерами же, управившись, поужинав, мы садились играть в лото и очень пристрастились к этой игре. Часто мы с Зоей играли: я - на балалайке, она - на гитаре. Мы разучили с ней много мелодий и, как говорят, сыгрались. Иногда, уставшая за день от хлопот и забот тётя Елена говорила нам: " Ну-ка, девочки, сыграйте мне "Плач Наполеона", развейте мою скуку". И мы играли, хотя эта мелодия как раз не скуку развевала, а навевала печаль.
  Так размеренно шла наша жизнь. В тесном контакте я начинаю узнавать Борисовых ближе. С тётей у меня самые лучшие отношения, я становлюсь для неё незаменимой помощницей. Я вижу, что тётя Елена не так добра, как тётя Катя, в её характере есть какое-то недоверие к людям, в них она видит больше плохого, чем хорошего, но в то же время она справедлива и отзывчива, когда к ней обращаются за помощью.
  Позднее, уже после смерти тёти Елены, узнав о жизни Борисовых многое, я поняла, почему тётя была так недоверчива. Из дедушкиных дневников я узнала, что дядя Степан Борисович у духовного начальства ходил в пасынках. Его непрестанно гоняли с места на место. Так они всю жизнь кочевали из одного села в другое. А с 1905 года, когда её сын Сергей, участник студенческих волнений в Томске, был посажен в тюрьму, положение их ещё больше ухудшилось. А люди (известно, как бывает в таких случаях) и узнавать, и здороваться перестали. Всё это отразилось на характере тёти Елены, да и в основе её характера не было мягкости. Была она горда, пряма в суждениях и бесстрашна. Тип воительницы.
  Дядя Степан - это мечтатель. В манерах и в разговоре тих. Улыбчив. Всё у него на уме разные прожекты. Что-то он всё пишет, часто вечерами сидит за фисгармонией и всё подбирает мелодии. У него жажда деятельности. То он читает проповеди, то он собирает по вечерам в кухне молодых парней и проводит с ними беседы, а я в это время лежу на полатях и из-под занавески смотрю на эту картину. Дядя говорит негромко, и о чём он говорит, мне не слышно.
  Бориса мы видим дома мало. Днём он занят во дворе со скотом или уезжает в поле за сеном, а вечером бежит к деревенской молодёжи на вечёрки. Зоя пренебрежительно зовёт Борю дураком и маменькиным сынком. А мне он нравится: он добр и ласков со мной. Он зовёт меня "моя милая сестричка". В декабре мне исполнилось 13 лет, ему - 17.
  Чем больше я узнаю Зою, тем меньше она мне нравится. Очень разбитная, как говорила тётя Фина, за словом в карман не полезет. Иногда этим словом, как бичом хлестнёт. Слишком самоуверенна и беспардонна. Меня она постепенно начинает порабощать. Ночую я у неё, и вот Зоя приказывает: "Приходи сегодня пораньше, ты мне нужна". Поужинав, я начинаю собираться. "Ты, Нинушка, куда так рано?" - спрашивает тётя Елена. "Да Зоя велела прийти пораньше", - отвечаю я. Накинув полушалок, перебегаю дорогу, захожу во двор и поднимаюсь на крыльцо Зоиной квартиры. Захожу на кухню, здороваюсь с хозяевами. Две их дочери, Парунька и Варька, сидят за самопряхами. В комнате слышно равномерное жужжание колеса и пощёлкивание веретена. Девки весело кивают мне, не оставляя работы.
  Захожу к Зое. Она занимает две комнаты. В первой комнате стоит стол, накрытый скатертью, перед ним небольшой деревянный диван с точёной спинкой и подлокотниками. Хозяева называют этот диванчик "канапель". Я долго недоумевала, откуда это название. Если "коноплё" (так произносилось слово "конопля"), то никакой связи тут нет. И только позднее, в литературе я встретила слово "канапе", так назывался небольшой мягкий диванчик. И я предположила, что семья Артурцевых (родители их), наверное, были крепостными и от бар переняли это слово, сильно исказив его. В следующей, маленькой комнате стоит красиво заправленная Зоина кровать, туалетный столик и стул. Я сплю в Зоиной спальне на полу.
  "Вот и хорошо", - говорит Зоя, - "раздевайся, садись и помогай мне проверять тетради". Я с удовольствием принялась за работу. Самое интересное было ставить оценки. Подумать только, как приятна власть! Могу поставить "5", а могу и "2".
  Со временем Зоя полностью возложила на меня проверку тетрадей, и меня уже не тешило сознание власти. Проверять тетради для меня стало скучной и тягостной обязанностью. Теперь с этими тетрадями мне почти не удавалось читать. Но кое-что за то время, пока я жила в Талице, я всё же прочитала. После того, как я выучила монолог Бориса Годунова, мне захотелось прочесть и всю трагедию. Урывая свободные минуты, я с таким же интересом, как и всё остальное у Пушкина, прочитала "Бориса Годунова".
  После пережитого в Мысах я теперь по прочтении той или иной книги непременно размышляла о любви. Так и тут. В сцене, когда самозванец объясняется с Мариной, мне больше всего пришлись по душе его слова:
  Царевич я! Довольно!
  Стыдно мне пред гордою полячкой унижаться!
  Прощай навек! Игра войны кровавой,
  Судьбы моей обширные заботы
  Тоску любви, надеюсь, заглушат.
  О, как тебя я стану ненавидеть,
  Когда пройдёт постыдной страсти жар!...
  Гордость! Да, я признаю только гордую любовь. Не это ли чувство накладывало табу на мои уста, когда дело касалось любви?
  Как-то, просматривая на досуге книги (а это было моим любимым развлечением), я нашла небольшую, но довольно толстую книжечку в красивом и добротном переплёте. Это был сборник избранных стихов поэтов 19 века. Многие из этих стихотворений я выучила наизусть. И почему-то больше всех поразило меня и запомнилось стихотворение Огарёва "Хандра":
  Бывают дни, когда душа пуста.
  Ни мыслей нет, ни чувств, молчат уста.
  Равно печаль и радости постылы,
  И в теле лень, и двигаться нет силы.
  Напрасно ищешь, чем бы ум занять.
  Противно видеть, слышать, понимать.
  И только бесконечно давит скука,
  И, кажется, что жизнь такая мука.
  Зоя в это время читала произведения Джека Лондона. Я впервые слышала об этом писателе, но я уже, глядя на Зою, мечтала прочитать книгу "Морской волк", чтением которой она так упивалась.
  В Талице дядя Степан был не миссионером, а приходским священником. Эта разница очень сказывалась на материальной стороне жизни семьи. Как я уже писала, приходские священники не получали регулярного жалования. Бюджет их зависел от платы прихожан.
  Когда я приехала в начале октября к Борисовым, жизнь у них была скудновата, тем более что переехали они в Талицу только весной и не успели даже сделать посадки в огороде, да и в средствах были ограничены. Но после Покрова начались свадьбы. Вот тут кладовая у дяди стала наполняться.
  Мужики приходили к дяде в дом договариваться насчёт венчания, и здесь же шёл разговор о плате. Лёжа вечером на полатях и глядя из-за занавески на эту картину, я слушала и ряду. За венчание обычно платили небольшую сумму деньгами, а больше платили натурой. Это был или баранчик и четверть (стеклянная бутыль) конопляного масла, или задняя часть туши бычка и фунтов десять пшена, или пуда два муки и тушка какой-нибудь птицы.
  Стол наш значительно улучшился. Чаще стали жариться пирожки с мясом, регулярно варились мясные щи, жарилась птица. Я, конечно, тогда обо всём этом не задумывалась, и вообще мы все были довольны, что жизнь наша материально улучшилась.
  Талица.
  Странное это было село. Постройки, улицы - всё это было на сибирский лад. Сравнительно добротные строения, дома больше пятистенные, а, если строилась изба, то она и крыта была тёсом, и сени при ней были рубленые или тесовые. Всё похоже на сибирское. А вот людей с их одеждой, обычаями и повадками как будто взяли в России из середины 19 века и целиком всей деревней перенесли и посадили на жительство невдалеке от прекрасной горной реки Катуни на виду у передового стража Алтайских гор Бобыргана.
  Ни на Алтае, ни в степных сёлах люди не одевались так, как одевались талицкие. Парни ходили в широких шароварах и в шабурах из домотканого полотна, подпоясывались широкими поясами, красиво и с узорами вытканными из шерсти. На голове высокая круглая шапка из материи, внизу отороченная неширокой полоской меха. Особенностью талицких парней было то, что шапки вдоль меха были украшены разноцветными лентами, длинные концы которых свешивались сзади на спину.
  Девушки носили широкие сборчатые с оборками длинные юбки. Кофточки плотно облегали грудь и заканчивались баской, спускающейся ниже пояса. Ворот высокий, стоячий, рукава длинные с густой оборкой сверху (с грибами) и узкие внизу. Жакеты, а скорее полупальто, тоже с пышными рукавами и плотно прилегающие к талии. На голове яркий цветастый полушалок, из-под которого сзади спускаются концы 5-6 разноцветных лент, вплетённых в косу. Старшие одевались по такому же образцу, только и у мужчин, и у женщин не было лент.
  Ещё Талица отличалась от других сёл тем, что там бытовали кулачные бои. Ни в Мыюте, ни в Ключах, ни в других сёлах этого принесённого из России обычая не было.
  Дядя как священник, а Зоя как учительница боролись с этим варварским развлечением, но всякий раз после воскресенья у неё в школе на задних партах сидели великовозрастные парнишки в ссадинах и синяках. И наш Боря, несмотря на запрет, под влиянием своих деревенских друзей рвался на эти "кулачки".
  Я начинаю дружить с девочками Артурцевыми - 15-летней Паруней и 17-летней Варей. Была у них другая фамилия, но она уже в деревне забылась, а Артурцевыми их звали по прозвищу отца - "Артурец". Так его прозвали, потому что он был в русско-японскую войну в плену в Порт-Артуре.
  Варя очень славная, ласковая девушка, но на редкость некрасивая. Парунька же живая, черноглазая, миловидная. Девчата были неграмотные. Мать не пускала их в школу, всё свободное от хоз. работ время они сидели за самопряхами. И вот вечерами девочкам скучно сидеть и прясть, и они просят: "Расскажи, Нина, какую-нибудь сказку". В памяти у меня добрый запас сказок. Сначала рассказывала им русские сказки, потом сказки Андерсена, про Золушку и др. Пушкинские сказки я решила прочитать. Как же они понравились всем! Ведь чтение слушают и сам Артурец, и его жена.
  И вот Паруне до страсти захотелось читать эти сказки самой. "Нина, научи меня грамоте", - просит она. Мать разрешила им учиться на дому. Варя, та отказалась учиться: "Не... я бестолковая, занапрасно время потрачу".
  И вот моя Паруня с большим рвением взялась за учёбу. Должно быть, способная была девочка. Через месяц учения она уже читала по слогам. Писать училась по-печатному. И потом, когда бы к ним не пришёл, Паруня сидит за самопряхой, а перед ней букварь, и она одновременно прядёт и читает. Где-то уже на святках я днём зашла на Зоину квартиру. Паруня таинственно потащила меня в Зоину комнату: "Смотри-ка, Нинушка, что я тебе покажу" И она развернула небольшой платочек, весь расшитый по краям разноцветными печатными буквами: "КАВО ЛУБЛУ ТАМУ ДАРУ ЛУБЛУ СИРДЕЧНА ДАРУ НАВЕЧНА." "Ну. Как, хорошо вышито?" - пытливо спрашивает меня Парунька. Я засмеялась и, чтоб не огорчать её, сказала: "Для начала хорошо. Только ты не вздумай дарить платок нашему Боре: он будет смеяться. А Сидорке ты можешь подарить, он будет рад". Паруня по секрету ещё раньше сказала мне, что на вечёрках она "играется" с Сидоркой. Этот парень жил в конце нашей улицы, и грамотность у него была примерно такая же, как у Паруни.
  Интеллигенции в селе совсем нет. Зое, конечно, скучно. Иногда я принесу балалайку и гитару к Артурцевым, и мы играем, а хозяева слушают и, если знакомая мелодия, подпевают. Девки же, оставив самопряхи, пойдут в пляс с припевками (частушками). На музыку прибегают соседи. И начинается веселье. Но лучше всех плясала и звонче всех попевала Парунька:
  "Эх, отходила колидором,
  Отсчитала лесенки.
  Отыграл милый в гармоню,
  Я отпела песенки".
  "Золото моё колечко
  Укатилося под лёд.
  Я милёночка бросаю,
  А он голосом ревёт",
  -отвечает ей в пляске Варя.
  "Милый мой весёлый взгляд
  Люблю тебя, никто не знат.
  Сердце камень у меня.
  Пройду, не взгляну на тебя", -
  вступает в круг Парунькина подружка.
  Молодёжь через Артурцевых узнала, что мы с Зоей музыканты. И вот нам передали приглашение на общедеревенскую вечёрку, организованную парнями. У одинокой женщины парни на вечер откупили избу и пригласили девушек. Девки для виду взяли рукоделье, но, конечно, больше плясали или сидели на коленях у парней и любезничали. Музыка - обычно гармонь.
  Мы с Зоей пришли со своими инструментами и дали для них концерт. Слушали они с удовольствием. Песни две, знакомые спели под наш аккомпанемент. Потом под нашу музыку была пляска с припевками. Дальше нас сменил гармонист. И мы с Зоей обе, приглашённые кавалерами, приняли участие в коллективной пляске "метелица".
  За зиму на таких вечерах мы побывали раз пять. За это время в Зою влюбился самый видный парень в деревне Костя Стибунов. На вечёрках он не сводил с Зои глаз, искал случая посидеть и побеседовать с ней, в коллективной пляске приглашал только её. Когда по воскресеньям парни проходили с песнями под гармошку мимо нашего дома, то, очевидно по просьбе Кости, пелась частушка специально для Зои. Зойку это всё только забавляло, но Косте, видно, было не до смеха.
  Несмотря на то, что Зоя по сравнению с сёстрами самая некрасивая (маленький рост, крупная голова, невзрачные редкие волосы), была в ней какая-то изюминка. То ли живость её характера, то ли хорошо подвешенный язык, но факт тот, что она пользовалась большим успехом у мужчин. Все мы дивились этому.
  Вера рассказывала, что, когда у них в доме появлялись ребята Зоиного и Лениного возраста, то первое их внимание было обычно обращено на младшую сестру - красавицу Елену. А потом, спустя некоторое время, Ленины поклонники оказывались у ног Зои.
  А Елена действительно была хороша. Красота у неё была яркая. Красивые чёрные глаза, как чёрный атлас брови, чёрные с блеском тяжёлые толстые косы ниже пояса. Не совсем правильные, но привлекательные черты лица. Цвет лица можно сравнить со спелым румяным персиком (сказывалась алтайская кровь). Но в характере Лены была замкнутость, хмурость и молчаливость.
  В отношении Зои и Кости Стибунова мне запомнился один случай. Масленицу я проводила в этот год в Талице (1918). Это была действительно, как и везде в сёлах да и в городах, "широкая масленица". Был конец зимнего мясоеда, по окончании которого и празднуется масленица. Вся неделя была полупраздником. Днём работали, справляли все дела по хозяйству, вечерами старшие шли друг к другу в гости "на блины", а молодёжь веселилась на улицах и на вечёрках. В последние три дня масленицы, включая прощёное воскресенье, было весёлое катание на лошадях по деревенским улицам. Каждый старался щегольнуть выездом. Кошёвка покрывалась домотканым ковром, на лошадей надевалась лучшая упряжь, в гривы вплетались ленты, лентой обвивалась дуга. Особым шиком считалось подвесить к дуге колокольчики или надеть на шею пристяжной бубенцы (шаркунчики).
  Каждый парень подъезжал к дому своей "милочки" и приглашал подружку прокатиться с ним по улицам села. Для девушек это было самое интересное развлечение. В прощёное воскресенье катание было с утра. Для ребятишек запрягали обычно самую смирную лошадь в широкие розвальни (низкие, с боковыми отводьями сани). В таких санях обычно сидела целая гурьба детей и разноголосо пела.
  Пролетает по улицам пара лошадей, в кошёвке сидят две нарядные девушки, парни на облучке, один правит лошадями, другой, сидя лицом к девушкам, играет на гармони, а девчата поют частушки. Иногда пролетает кавалькада (верхами на лошадях) и только реют ленты за плечами парней и в гривах лошадей.
  Поехали кататься и мы с Зоей. Чтоб не ударить в грязь лицом, покрыли кошёвку ковром, Боря запряг лошадь (а лошади у Борисовых резвые). Я вплела в гриву лошади несколько лент, и мы с Зоей покатили по улицам. Сидели мы с Зоей в кошёвке, Зоя картинно правила лошадью, направляя её бег на рысь. Борис, оседлав другую лошадь, поехал кататься с парнями в их компании.
  И вот мы в санках летим рысью по деревенской улице, а навстречу нам так же рысью мчится кавалькада парней. Впереди, заломив шапку на затылок, гарцует на коне Костя Стибунов. Поравнявшись с нами, Костя нагнулся в седле и широким отчаянным жестом махнул рукой над Зоиной головой: "Эх, Зоичка!". После Пасхи Зоя потеряла этого пылкого поклонника. На Красной горке Костю женили.
  Как Паруня захотела научиться читать, так и я захотела научиться прясть. Проверив Зое тетрадки, я иду на кухню к девушкам, и моя учительница Паруня садит меня за самопряху. Я сажусь за прялку и ставлю правую ногу на педаль самопряхи. Куделя уже привязана к прялке, и нитка спрядена и заправлена в катушку в самопряхе. Тяну куделю и одновременно начинаю нажимать на педаль, давая этим движение колесу, которое, в свою очередь, крутясь, начинает крутить катушку, на которую наматывается нитка.
  Конечно, сначала обучение идёт комом. Нитка рвётся, вся неровная, в шишках. Нужно научиться координировать движение левой руки, тянущей из кудели нитку, и правой ноги, ритмично нажимающей на педаль и таким образом приводящей в движение весь механизм самопряхи.
  Как я говорила Паруне, обучая её грамоте: "Ничего, не смущайся, научишься и будешь хорошо читать". Так теперь и мне Парунька говорит: "Ничего, Нинушка, научишься, и всё будет ладно", и терпеливо показывает, как лучше сделать.
  И я научилась прясть на самопряхе, и мне понравилась эта работа. Это как вязание. Ритмично, успокоительно жужжит колесо, и только смотришь и радуешься, как ровно из хорошей кудели тянется нитка. Теперь я очень жалею, что не научилась у Семёновны (матери Паруни) прясть на веретене. Любую шерсть спряла бы сама.
  Мы с Варей прядём на самопряхах, Семёновна прядёт на веретене, и оно только пощёлкивает у неё, а наши самопряхи жужжат. И такой мирный приятный звук этого труда!
  Иногда мы с Зоей ходим к хозяйке дядиной квартиры. Сдав дом под квартиру дяди, они с мужем поселились в той же ограде в избе с небольшими сенцами. Хозяйка молодая, бездетная, очень деятельная, всё время в работе. Уж такова крестьянская жизнь. У неё установлен ткацкий станок, и каждую свободную минуту она садится за него и ткёт. Ткёт пестрядину и простые белые полотна. Последние она в марте расстелет по снегу на лугу, чтобы весеннее солнышко выбелило холст. В селе царит ещё патриархальность. Неделю будут лежать на лужке холсты этой женщины и других, и никто их не тронет.
  Мне нравилось смотреть на эту работу. А Зоя спрашивала хозяйку: "И не скучна вам эта однообразная работа? От одного стука (монотонного) можно уснуть!". "Нет, - говорила хозяйка, - мне радостно смотреть, как тканое всё прибавляется и прибавляется". И мне потом понятно было это чувство, когда в Епархиальном я вязала чулки, ткала тесьму или вышивала. Это чувство радости и удовлетворения от результатов труда - красиво!
  Один раз нас с Зоей пригласили на крестьянскую свадьбу. Нам было интересно, и мы пошли. Вместе с поезжанами (сопровождающие невесту) я и Зоя поехали в церковь. Поезд был в несколько санок, запряжённых парой лошадей, дуги украшены лентами и цветами. Впереди едет со свахами невеста, она обязательно повязана большой цветистой шалью с кистями.
  В кино я смотрела фильмы, где показывалось венчание крестьянской пары в дореволюционные времена. Невеста в белом платье и на голове фата с цветами. Не знаю, где так могло быть. Я видела венчание крестьянских пар не один раз и знаю, что крестьянские невесты того времени под венец шли в ином наряде. Обычно на девушке подвенечное платье из сатина или сюры (современная саржа) голубого, розового или другого светлого цвета. Сшито парочкой, т.е. юбка и кофточка. Отделано уж кто как умел - кружевом, тесьмой или оборками. Волосы обязательно распущены за спиной и из-под волос голову повязывают лентой в цвет платья. Вот и весь наряд.
  Жених в шароварах, иногда плисовых (это уже шик!), заправленных в сапоги. Рубашка сатиновая, тоже светлая, выпущена поверх шаровар и подпоясана кожаным ремнём. Таков наряд жениха.
  Из церкви возвратились на свадебный пир. Как было заведено, родители встречали молодых на пороге дома с иконой и благословляли повенчанных. Затем дружки осыпали пару хмелем и зерном, а свахи (женихова и невестина) с особыми песнями в сопровождении невестиных подружек вели молодых к столу. И начинался пир.
  На столе обычное крестьянское угощение. Много мяса: жареная птица, баранина, поросёнок. Большие миски квашеной капусты и солёных огурцов. Запечённые лапшевники, обязательно студень (холодец), варёные языки, жареная картошка. Вина: водка, самогон, медовуха (пиво медовое). Чай, варенье, мёд и пирожки сдобные со всякой ягодой, хворост, пустышки. Пироги с мясом и рыбой.
  Сначала пир идёт чинно, только свахи да дружки веселят гостей своими присказками, поговорками, песнями да плясками. Попросили и нас с Зоей сыграть на гитаре и балалайке, девушки под нашу музыку сплясали "кадрель" (что-то среднее между кадрилью и метелицей). А потом заиграла гармонь, и полились песни, начались пляски.
  А на крыльце толпятся любопытные, в окнах маячат ребячьи лица. Все уже подвыпили, веселье начинает становиться бурным. К Зое начинают подсаживаться подвыпившие мужики и изливаться перед ней: "Милушка ты наша, Зоя Степановна, дорогая ты наша учительша! Уж как то мы тобою довольны. Учи ты наших ребятишек уму-разуму, не сумлевайся: когда надо и побей их за науку, мы тебе позволяем".
  Зоя видит, что пора уже нам ретироваться. Мы подходим к хозяевам. Молодым Зоя говорит добрые пожелания. Хозяев мы благодарим за честь быть приглашёнными на свадьбу. Нас настойчиво упрашивают ещё остаться. Но со всякими отговорками мы прощаемся и уходим.
  По дороге Зоя мне говорит: "Наверное, хозяева вздохнули облегчённо, ведь мы их всё-таки стесняли. Сейчас там начнётся море разливанное".
  У Зои жестоко разболелись зубы. Она сидит на печке обвязанная, на правой щеке у неё большой флюс. И она мне говорит: "Вот что, Нина, бери-ка ты тетрадки, книгу и задачник, иди в школу и позанимайся за меня. Я тебе отмечу, что читать и решать". Сначала такое доверие мне было приятно, да и быть в роли учительницы тоже интересно, но смущало и даже пугало меня то обстоятельство, что на задних партах у Зои сидели великовозрастные парнишки (лет 14-15). Я их попросту боялась. Как они ещё меня воспримут в роли учительницы? Ведь мне только 13 лет.
  Но делать нечего. Оделась я поаккуратнее, расчесала свои кудри (после тифа у меня отросли пышные кудри), посмотрела краткий конспект, набросанный Зоей, и отправилась в школу. Иду, а в душе гордость (учительница!), и то же время где-то там, на дне души скребётся страх: боюсь мальчишек. Но взяла себя в руки, войдя в школу, сказала, как учила меня Зоя: "Здравствуйте, ребята! Зоя Степановна заболела, и учить сегодня вас буду я". Ребята, наверное, онемели от удивления: по крайней мере в классе было тихо. Я этим воспользовалась и уже учительским голосом приказала: "Вот тут садитесь и приготовьтесь, а я разденусь, и начнём урок".
  В школе было только два отделения (класса) - первый и второй. Второклашкам я дала самостоятельную работу, а с первым классом мы читали и писали. Эксцессов не было. Парнишки, которых я боялась, старательно отвечали урок. Перед окончанием занятий одна из девочек подняла руку и, когда я разрешила ей говорить, спросила: "Учительница, а как вас звать?". "Зовите меня Ниной", - ответила я, хотя в душе мне очень хотелось, чтобы меня, как заправскую учительницу, величали Ниной Лукьяновной. Но, слава Богу, здравый смысл меня в этом случае не покинул.
  Когда я пришла домой, гордая проведённой работой, меня все расспрашивали, как прошли уроки, а тётя мне предрекла: "Ну, Нинушка, быть тебе учительницей".
  Потом, пока я жила в Талице, я несколько раз заменяла Зою в школе.
  В конце зимы 1918 года к нам неожиданно приехал дорогой, всегда желанный гость. С утра все разошлись по своим делам, и только мы с тётей в кухне готовили обед. Вдруг открывается дверь и в комнату входит мужчина в городском зимнем пальто и шапке-ушанке. Сняв шапку, гость сказал: "Здравствуйте, принимают в этом доме гостей?". Тётя Елена (она в это время что-то шуровала в печи) выглянула из кути и ахнула: "Серёженька!!!" Вытирая руки передником, она бросилась к вошедшему, и они обнялись. Я сразу поняла, что это Сергей, таинственный и легендарный в нашей родне Сергей Степанович Борисов.
  Он снял шапку и пальто, и я увидела высокого черноволосого молодого мужчину. На алтайца он не похож, а похож, скорее, на казанского татарина. Чернобровый, прямоносый, большие чёрные глаза, над верхней губой щёточка усов.
  Тётя представила меня гостю: "Серёжа, это дочка тётушки Нины, тоже Нина. Смотри, какая уже большая!" Серёжа подошёл и поцеловал меня: "Да, время идёт, дети растут". Он сел на лавку у стола и стал расспрашивать тётю о житье-бытье и рассказывать про свою дорогу до Талицы. Тётя ставила самовар, собирала на стол и вся светилась радостью и счастьем. Ведь этих свиданий со старшим сыном у неё было так мало. А именно этот сын был её любовью и болью. Всё сердце её изныло по нему. Сколько бессонных, наполненных тревогой ночей провела она. Сколько слёз пролила, - о том знали только тёмная ночь да подушка. Ей казалось, что сын, уехав на учёбу в Томск, пошёл по неправильному пути.
  В 1905 году над семьёй разразилась гроза: старший сын Сергей, как политический был посажен в тюрьму. В то время это было горем и позором для семьи. Всё это отрицательно сказалось на служении и положении дяди Степана. Неоднократные обыски в доме, частые визиты пристава и даже исправника - всё это бросало тень на Борисовых. Многие стали обходить их стороной. Некоторые даже порвали знакомство. Но тётя Елена с её характером, как тигрица, защищала своего первенца. Что бы ни случилось с ним, она верила, что Серёжа хороший человек, он не может делать плохое, и эту же мысль внушала и в своей семье, и в своей родне. Например, моя мать, необразованная женщина, мало сведущая в политике, несмотря ни на что считала Сергея хорошим человеком, но только запутавшимся, и верила, что со временем он займёт должное положение. Ну, а умным считали Серёжу почти все в родне и чувствовали к нему невольное уважение.
  После того, как Серёжу выпустили из тюрьмы, он остался в Томске и зажил своею особой, таинственной жизнью. Не знаю, сам ли он не стал учиться в университете или его не допускали туда. Отрывочно знаю, что одно время он работал в редакции газеты "Сибирская жизнь", кажется, метранпажем. Изредка он наезжал домой, на Алтай. И тогда тётя была вся воплощённая осторожность Закрывала ставни, задёргивала занавески и только следила, не подслушивает ли кто, не подсматривает ли. Серёжа смеялся над тётиными страхами и конспирацией и уж, конечно, вёл себя, как надо. Он ездил верхом в компании сестёр Агнии и Веры и других знакомых в горы. Дома в его приезды собирались друзья и родные и весело проводили вечера. Была музыка, песни, танцы. Особенно Серёжа любил смотреть на мамину пляску и слушать в её исполнении частушки. Я писала раньше, что мама была большая песенница и отличная плясунья. И вот Серёжа просит: "Эх, тётушка, потешь нас своей пляской с частушками". И мама пляшет под струнный домашний оркестр. Помахивая платочком, томно глядя из-под загнутых ресниц своими прекрасными синими глазами, она горделиво плывёт по кругу и припевает:
  Эх, что ж ты стоишь
  Моё сердце томишь?
  Сам ко мне ты не подходишь
  И другому не велишь.
  Я любила по канавочкам
  Цветочки сорывать.
  Сердцу милого милёночка
  Придётся забывать.
  
  Ветер дует не надует
  На дороженьку песку.
  Милый молит не намолит
  На меня младу тоску.
  Мама знала множество частушек, и Серёжа записывал их. А иногда мать в узком семейном кругу запоёт свою любимую песню:
  "Соловьём залётным
  Юность пролетела.
  Волной в непогоду
  Радость прошумела"...,- и... расплачется.
  После того, как уедет Сергей, в дом непременно является пристав с обыском. Но осторожную тётю Елену не проведёшь. Она весь дом переберёт и, если ей какая-нибудь книга или тетрадь не внушает доверия, то она спрячет её так, что сам чёрт не догадается.
  Один раз после отъезда Серёжи показавшиеся ей подозрительными книги она спрятала в огороде под грядки с луком. Попробуйте - найдите!
  Так и теперь тётя по старой привычке осторожничала. Днём она задёргивала оконные занавески, а на ночь окна закрыла ставнями. Мне она наказала, чтобы я никому не говорила, какой у нас гость.
  Два дня гостил в Талице Серёжа. Зоя, дядя, тётя Елена оживлённо беседовали с ним. Сергей много рассказывал, но я как-то не прислушивалась к их разговору, о чём теперь очень жалею. Говорил он, наверное, и о своих сугубо личных делах. Позднее Вера (любимая сестра Серёжи) рассказывала мне, что в Томске у Серёжи была невеста - еврейка, но она заболела туберкулёзом и умерла. Может быть, из-за неё Серёжа очень хорошо отзывался о евреях. Он говорил, что это хороший талантливый и одарённый народ. Они хорошие товарищи. Это мнение Серёжи мне очень запомнилось. И я, ещё не видя ни одного еврея, преисполнилась самой горячей симпатией к этому уважаемому нами, но гонимому народу.
  На третий день кончилось тётино счастье: Серёжа уезжал. И все мы, т.е. дядя, тётя, Зоя, Боря и я навсегда простились с ним. Матери не пришлось больше свидеться со своим первенцем. Тётя умерла в 1921 году. Сергей пал жертвой репрессий 1937 года. Только в 50-х годах он был реабилитирован.
  Не так давно я узнала, что в 1921 или 1922 году Серёжа был в какой-то очень важной экспедиции от Наркоминотдела в Монголии. За выполнение этого задания он был награждён орденом Боевого Красного Знамени. Когда я в 1924 году приехала в Ельцовку к Вере, она переписывалась с Серёжей. Но о своих наградах он не писал. Или был скромен, или работа его была секретной, поэтому он ничего об этой поездке не сообщал.
  У меня большая радость: в конце Масленицы приехала гостить к Борисовым моя дорогая тётя Фина. При ней и солнце мне стало ярче, и зима красивее, и на сердце радостнее. Тётя Елена решила воспользоваться присутствием тёти Фины и съездить к старшей дочери Агнии в Узнезю (село около Чемала, где Агнюша учительствовала), посмотреть, как у неё дела, да и внуков - Женю и Игоря попроведать.
  Мы остались с тётей Финой хозяйничать. Мне работы прибавилось, но меня это не тяготило: помогать тёте Фине было счастьем.
  Бельё обычно стирала тётя Елена, но я решила освободить тётю Фину от этой тяжёлой работы. А ещё у меня было тайное желание сделать тёте Елене к её возвращению сюрприз. И вот я взялась за стирку. Стирала я партиями. У всех родных, у которых я жила, бельё стиралось в бане. А здесь баня была по-чёрному, поэтому стирали на кухне за занавеской в кути. Парить бельё ставили в корчагах в русскую печь. Самое трудное было полоскать бельё в проруби на реке. Прополощешь вещь в проруби, вынешь. А отжать и не успеешь: бельё колом застывает. Привезёшь домой на санках, и уже дома оттаявшее бельё отожмёшь. И потом развесишь в ограде на верёвке, и оно висит там до тех пор, пока солнце не выбелит, ветер не высушит. Такое бельё с мороза всегда приятно - чистое очень и пахнет спелым арбузом.
  Ещё раз скажу, что жизнь в селе была патриархальной: хоть целый месяц будет висеть бельё на улице, оно будет цело, никто его не тронет. В течение двух недель, пока ездила тётя, я занималась стиркой белья. Гладила я обычно утром, когда топилась русская печь. В ней калили железный утюг. Гладила я и паровым утюгом, но предпочитала калёный, так как от парового угораешь. Паровой утюг ведь нагреваешь раскалёнными углями, которые, сгорая, дают газ.
  Теперь по сравнению с той жизнью мы живём и делаем домашнюю работу с бОльшим комфортом. Сравнить хотя бы стирку белья. Стиральная машина, стиральные порошки, электрический утюг. Полоскание в ванной комнате. Нормальной температуры вода.
  Я теперь сплю в комнате с тётей Финой. Хотя дома дядя и Боря, тётя Фина боится спать одна. А мне радость - быть с ней, да и надоело проверять Зойке тетрадки. Куда веселее и интереснее мне вечером посидеть, пощёлкать семечки и послушать рассказы тёти Фины о жизни в Иркутске, о всех родных и знакомых. Вместе с ней вспомнить о нашей счастливой жизни в Мыюте.
  Не знаю, чем досадила тётя Фина Зое, но только Зойка начала злиться. И при своём вздорном характере она постоянно стала говорить тёте Фине колкости. Я видела, что тётя Фина расстраивается и становится печальной. Я не смогла стерпеть этого и в свою очередь стала злиться на Зою и говорить ей дерзости. Тётя Фина уговаривала меня: "Брось, Нинушка, не связывайся с Зоей, Бог с ней. Когда-нибудь он накажет её за злой язык". Но я не обладала тёти Фининой кротостью. Меня жгли злость и обида за дорогого мне человека.
  В отместку Зойке я категорически отказалась помогать ей в проверке тетрадей и также сказала ей, что больше никогда не пойду заниматься вместо неё в школе. Наше счастье, что у Зои была отдельная квартира. Вечера она одна просиживала у себя, и мы свободно и спокойно проводили вечер в обществе добрых и милых дяди и Бори.
  В конце второй недели Великого Поста возвратилась из Узнези тётя Елена. Мы все были рады её возвращению. В первый же день я, сияющая, открыла комод и сказала тёте Елене: "Тётя, посмотрите-ка, что я вам приготовила". Тётя поглядела на стопки наглаженного белья и радостно ахнула: "Ах, ты, моя дорогая помощница! Вот уж обрадовала! А я еду да думаю, ну, стирки у меня накопилось - уйма". Я сияла, тётя Фина улыбалась, а тётя Елена не могла мной нахвалиться.
  О том, что с Зоей у нас конфликт, мы тёте Елене не говорили. Да и Зоя оставила тётю Фину в покое. Но через неделю я с Зоей поссорилась. У Зойки опять что-то заболело, и она начала посылать меня в школу. "Я же тебе сказала раз и навсегда, что не буду тебе помогать", - резко сказала я Зое. Наш разговор происходил на Зоиной квартире. Зоя начала меня отчитывать, но я, хлопнув дверью, помчалась домой. Прибежала и, ещё не отойдя от гнева, начала пошвыривать, что попадало под руку.
  "Ты что, Нинушка, что с тобой?" - спросила тётя Елена. Я заплакала и стала говорить, что с Зоей невозможно жить. Что она тут всем портила жизнь и что я не могу с ней больше жить вместе. Тётя рассердилась, но рассердилась (в первый раз!) не на Зою, а на меня. Она холодно сказала мне: "Ну, что ж, если тебе не нравится у нас, тебе есть куда уехать". Я поразилась. Это говорит мне тётя Елена, моя тётя, всегда такая добрая, тактичная?! Мне хотелось рассказать тёте, что тут вытворяла Зоя, как она мордовала тётю Фину, но тётя Фина отговорила меня: "Не надо, Нинушка, ничего говорить. Нечего мать с дочерью ссорить: им ведь плакать да вместе жить. А мы с тобой гости, которым пора и честь знать. Давай-ка собираться да поедем к тебе домой, к матери, Я у вас там немного погощу, да и мне тоже домой пора. Только ты поостынь и не обижайся на тётю Елену. Она ведь любит тебя, сказала тебе так сгоряча. Ты ведь тоже вела себя нехорошо: зачем так пошвыривать-то? Нельзя так гневаться, Господь Бог велит прощать своим врагам. Будь кроткой, и жить тебе будет легче". Но, увы! - я уже понахваталась от Зои всякого, только не кротости.
  Тётя Фина тактично сказала о нашем намерении отправиться в Ключи. Тётя Елена расстроилась, стала уговаривать тётю Фину ещё погостить, а мне сказала: "Ты, Нинушка, не обижайся, Оставайся у нас. Мне будет скучно без тебя, да и помощница ты мне большая". Но я уже настроилась ехать.
  "Спасибо, тётя! Я не обижаюсь. Мне всегда было хорошо с вами. Я люблю вас, и дядю, и Борю, но с Зоей жить трудно. Да и хочется пожить с мамой, ведь я уеду нынче в Томск учиться", - сказала я.
  Дня через два после окончательного разговора Боря на своих лошадях отвёз меня и тётю Фину в Ключи. Расстались мы добрыми друзьями и родственниками. Тётя Елена навязала нам полный узел гостинцев.
  
  
  Мы в Ключах.
  Приехали мы с тётей Финой к маме в конце Великого поста. Тётя Фина, погостив немного у нас и в Усятске, отправилась в Новониколаевск. Григорий Кутимов, муж Лёли был теперь уже не приказчиком, а офицером в чине прапорщика. Это из тех скороспелых прапорщиков, о которых пелась в то время песенка:
  Раньше был извозчик
  Звать меня Володя.
  А теперь на фронте
  Ваше благородье.
  Пасху мы с мамой встретили бедновато. Яиц, правда, десятка полтора накрасили, а кулич испечь не удалось: не было муки, даже сеянки.
  По приезде, прежде всего я пошла к Чирковым. Встретили меня радушно. "Как ты выросла, Нинушка! А какие кудри у тебя", - восклицали Афимья Сергеевна и Константиновна. "Ну, Нина, ты теперь уже совсем большая. Вот в воскресенье пойдём со мной и с Феней на улицу", - улыбаясь, сказал мне второй Фенин брат Николай.
  Больше всех обрадовалась мне Феня. Поговорив со всеми, попив чайку, мы с Феней отправились в её апартаменты, т.е. в кладовку. Это был её уголок.
  В моей подружке какая-то счастливая перемена: она ещё больше похорошела. И вот мы с ней беседуем. Мне рассказывать особенно нечего, и я слушаю её. А у Фени большое событие, у неё - любовь, и взаимная. Всю зиму она встречалась на вечёрках с Петей Ждановым. И теперь всё время думает о нём, и ей кажется, что и она ему нравится. "Ещё бы не нравилась такая Фенечка!", - думаю я про себя.
  "Как хорошо, что ты приехала. Теперь ведь можно встретиться с ним только на улице, вечёрки отошли, а на улицу меня одну, даже с Николаем не пустят. А баба Фима тебя любит, тебе верит, и с тобой меня отпустят на гулянье. Ведь ты, наверное, знаешь Петра?", - говорит Феня. Я пытаюсь вспомнить, смутно вспоминается высокий парень и больше ничего. Знаю только, что Ждановы живут далеко от нас и Чирковых, на выезде из Ключей в Усятское.
  "Не знаешь? Ну, ничего, вот на гулянье и познакомишься", - говорит мне Феня.
  У Чирковых всё так же хорошо. Чистота, блеск. В ограде всё под метёлку. Все приветливы. А Афимья Сергеевна явно рада моему приезду, уж не знает, куда ей посадить дорогую гостью, чем угостить. На душе у меня спокойно: хорошо быть кем-то любимой! (в данном случае А.С.)
  И потекли весенние дни 1918-го. Дома мне было нечего делать, книг нет, и я по большей части проводила время у Чирковых. Вместе с Феней и её матерью Ивановной мы делали посадки в огороде. У Чирковых обрабатывали шерсть и лён на свои нужды. Но пряли не так уж много, главным образом, на полотенца и на палатки. Шерсть пряли Константиновна и Афимья Сергеевна. Холщового белья, как водилась у крестьян в это время, в этой семье не носили, а шили всё из покупного: ситца, миткали или бязи. Поэтому Феня не была загружена работой над холстами. Но без дела в этом доме не сидели. Феня шила себе что-нибудь или вязала красивые чулки, а также чулки всем младшим сёстрам.
  Я взялась вышить ей полотенца и связать к ним кружево. Сидим мы с ней в горенке, а большей частью в кладовке, рукодельничаем и поём. Я её научила многим песням: "Мой костёр в тумане светит", "Воздушный корабль", "Потеряла я колечко", "Ох, ты горе моё, великое моё" и др. Иногда заглядывал к нам и присаживался Николай. "Хорошо, девчата, поёте", - и пытается нам подпевать.
  Феня с Николаем были погодки. Фене было 16 лет, Николаю - 17. Они были очень дружны между собой. Совместные хождения на вечёрки ещё больше их сблизили. Николай знал Фенину тайну, но друг он был надёжный - не выдаст.
  А когда мы оставались с Феней одни, у нас только и было разговору, что о её любви. О, как я понимала её! Понимала эту радость, это светлое счастье первой любви! Ещё не видя и не зная Петра, я всей душой была расположена к нему.
  И вот настало воскресенье, когда мы трое: я, Феня и Николай собрались на улицу, т.е. на гулянье деревенской молодёжи. Мне было немного страшновато идти на это сборище, тем более что мне всего 13 лет, хотя, будучи подростком, я выглядела старше, казалась лет пятнадцати. На мои опасения Николай, смеясь, говорил: "Не бойся, Ниночка, со мной не пропадёшь!". И, действительно, это был верный и надёжный рыцарь.
  Короток девичий век у крестьянской девушки того времени. В 16-17 лет её спешили выдать замуж. В 20 лет девушка уже считалась перестарком. Кстати, как меняются понятия и нравы. В 1945 году я оказалась в роли свахи. Для хорошего друга (знакомого офицера) я сватала очень милую и славную девушку. На моё сватовство она ответила: "Что вы, Нина Лукьяновна! В свои 24 года я ещё не перестарок, чтоб идти за 34-летнего!".
  У Чирковых девушек держали очень строго. Да и Николаю тоже воли не давали. С гулянья они должны были возвращаться домой, как только начнёт смеркаться. А ведь на "улице" в это время самый разгар веселья начинается. Брат с сестрой, зная, что я хожу у Афимьи Сергеевны в любимицах, посылают меня к ней с просьбой отпустить их на "улицу" вместе со мной и чтоб Феня с гулянья пошла ночевать к нам. Я прошу А.С. и откровенно говорю ей, что нам, троим, очень хочется подольше побыть на гулянье. Такая искренность (читай: моя маленькая хитрость) подкупили её, и она милостиво даёт своё согласие.
  И вот, нарядившись, мы идём на берег реки Курьи, где на брёвнах расселся уже весь деревенский "бомонд". Напрасно я боялась, что окажусь меньше всех. На эти гулянья уже выходят в деревне в 14 лет девушки - подростки. Ведь и погулять-то им сезона три: в 16-17 лет выдадут замуж. Недаром пели девушки частушку:
  Попляшите-ка ботиночки
  Вам больше не плясать:
  Выйду замуж, буду плакать -
  Вы - на полочке лежать.
  Подошли мы к брёвнам, поздоровались. Нам ответили. Николай с парнями здоровается за руку и одновременно шутит с девушками. Видно, что тут он свой в доску. Мы с Феней садимся на брёвна немного поодаль, в руках у нас, как у всех девушек, в носовом платочке завязаны в узел подсолнухи. Для парней эти семечки предлог для знакомства или для разговора. Просят угостить семечками. Приходит гармонист, все восторженно встречают его.
  Запела гармонь, и девушки пошли в пляс по кругу. Я сижу и гляжу во все глаза на происходящее. Ведь я первый раз участвую в таком гулянье. Как интересно! Вот пляшет девушка. Да ведь это королева в крестьянском платке! Так она чудно выступает. И лицом хороша, особенно в профиль.
  Мелодия меняется и вот уже по кругу пляшут пары. Одну из пар я узнаю: там пляшет Николай с какой-то девушкой. Смешно смотреть, потому что танцоры, как утки, припадают то на правую, то на левую ногу.
  Когда потом Николай подошёл к нам, я засмеялась и сказала: "Ну, Коля, то, что ты плясал там с девушкой - не танец, а коляшка-ковыляшка". Он весело рассмеялся: "А ведь верно - Ковыляшка".
  Наконец, настал момент, когда к нам подошёл Петя Жданов. Он поздоровался с Феней за руку и взглянул на меня. "Это моя подружка", - сказала Феня, - "Нина Лавошницына". Пётр подал мне руку. Что-то соколиное было в облике этого парня. Высокий, широкоплечий, смуглое, сухощавое лицо, чёрные глаза, брови вразлёт, прямой с небольшой горбинкой нос. Тёмные густые волосы коротко подстрижены. Парень серьёзен, но, когда улыбнётся, лицо светлеет. Нет у него этой пустозвонной болтовни. Разговаривает свободно, но чувствуется в нём сдержанность. Видно, что Феня ему очень нравится. Да, эта пара под стать друг другу!
  Посидев и побеседовав со мной, Феня говорит: "Нина, мы с Петей пройдёмся немного, а ты посиди пока здесь". "Идите, идите", - с готовностью отвечаю я, - "а я здесь посижу, так интересно смотреть на всё". Пётр взял Феню за руку, и они пошли, беседуя, вдоль бережка, недалеко от брёвен.
  Я стала смотреть на пляски. Моё внимание привлёк здоровенный белобрысый парень, который вертелся то около одной девушки, то около другой. Я знала, что этот парень живёт где-то в конце нашей улицы, и зовут его Кешка.
  Сижу я, наблюдаю. Пары некоторые пляшут, а некоторые отходят в сторонку. Глядела я, глядела и не заметила, как передо мной оказался Кешка. Он (бац!) уселся ко мне на колени и обнял меня одной рукой за шею, весело гогоча. Я в ужасе начала его спихивать с колен. Но попробуй-ка свороти такую глупую и беспардонную тушу!
  И вдруг слышу: "Ну-ка, слезь с колен! Это моя шмара!". Кешка нехотя поднялся и с ворчанием удалился. А Николай (это был он) сел рядом со мной, обнял меня за плечи и, наклонившись близко к моему лицу, стал что-то говорить. Я, рассерженная, да и немного испуганная, стала гневным движением плеч скидывать его руку. "Дурочка, да перестань сердиться", - сказал Николай. - "Я ведь это для того делаю, чтоб все увидели, что ты действительно моя шмара. Теперь ни один парень не пристанет к тебе. Поняла? Ну, вот сиди, и будем с тобой на глазах у всех будто бы любезничать".
  И мы сидели так и разговаривали, о чём придётся, пока не подошли к нам Феня с Петром. Николай рассказал им о происшествии со мной. И мы уже весело смеялись над этим.
  Тут гармонист заиграл "Метелицу", и все начали вставать в круг. "Ты умеешь плясать Метелицу, - спросил меня Коля. "Умею", - ответила я. "Тогда я приглашаю тебя. Феня, Петька, пошли все вместе плясать", - позвал нас Николай.
  Было уже поздно, когда закончилась пляска. Мы пошли домой. Николай и Пётр проводили нас до дверей и отправились восвояси. Мама не спала, ждала нас.
  Готовясь ко сну, мы с Феней оживлённо обсуждали свои дела. Феня ждала, что я скажу о Петре. "Феничка, Петя тебе под пару. Мне кажется, он хорош во всём. И, верь мне, он тебя любит. Это же видно. И Николай то же самое говорит. Мы ведь шли и разговаривали о вас". Потом мы вспомнили о Кешке и стали смеяться. "Коля хороший и добрый. Что бы я стала делать, если бы не он", - сказала я. "Я люблю нашего Кольку, он хороший брат, добрый и весёлый", - добавила к данной мной характеристике Феня.
  В те дни, когда я бывала дома, к нам иногда заходила тётка Марья Рассказова, ведь жили они напротив нас через дорогу. Она рассказывала маме о своей безрадостной жизни, как пьяный муж часто бьёт её: "Возьмёт за волосы и таскает по избе, бьёт головой об стену. Синяки на теле не успевают проходить". Однажды, когда мы остались наедине, Марья сказала мне: "Давно я, Ниночка, хочу попросить тебя об одном деле, да всё не смею". На это я ей ответила: "Ну, почему же, тетя Марья, если я чем-нибудь могу помочь вам, я всегда это сделаю. Мне так жалко вас". Она как-то пригорюнилась, помолчала и потом сказала: "Может, я и плохо делаю, что подговариваю тебя, но нет у меня другой возможности. Ниночка, ты постоянно бываешь у Чирковых, всегда видишь Ваню, разговариваешь с ним. Ради Христа, прошу тебя, передай ему вот это письмецо от меня". Я обалдела: "Да что вы, тётя Марья! Как я это могу сделать?! Ведь это будет подлость. Ведь и я, и мама - друзья Чирковых. Нет, о чём угодно просите, только не об этом". Марья заплакала и сквозь слёзы стала говорить: "Ниночка, если бы ты знала, какая я несчастная. У меня только одна и радость в жизни, что взглянуть на Ваню. По воскресеньям-то я только и жду, когда он, мой сокол ясный, пройдёт с гармонью через плечо по нашей улице. Он играет, а парни поют. Гляжу я на него, и сердце моё заходится". Потом она стала говорить, как она одинока, не с кем ей перемолвиться, не с кем облегчить душу: "Да разве я могу кому-нибудь из наших деревенских рассказать о своей любви. Сохрани Бог и помилуй, сразу разнесут по всей деревне, да ещё и от себя прибавят. И вот только Васильевне (маме) да тебе верю. Ты уж прости меня, что я тебя потревожила. Побожись, что никому не скажешь о нашем разговоре, даже своей матери". "Вот, ей-Богу, тётя Марья, никому никогда не расскажу", - перекрестившись, сказала я. И я сдержала эту клятву. Нарушила я её сейчас в своих воспоминаниях, потому что многим из этих людей, о которых я рассказываю, "ничего теперь не надобно, никого теперь не жаль...".
  Подходит Петров день (29 июня ст. стиля)Чирковы собираются на покос. Конечно, я получаю приглашение ехать к ним на пашню. Я с удовольствием соглашаюсь. И мы с Фенечкой от радости и восторга кружимся в ограде, взявшись за руки. "Ну, наши девушки обалдели", - смеется, глядя на нас, Анисья Сергеевна.
  И вот мы целым чирковским табором едем на покос. Покос у них на пашне (земельный участок), которая находится за бором на половине пути от Ключей до Сросток. Зелёная алтайская степь с берёзовыми колками. Около кромки одного колка расположены строения чирковской пашни.
  Как и в сельской усадьбе, здесь всё устроено с толком, с максимальной заботой об облегчении труда, создании удобства и доступного комфорта в быту, тем более, что пашня находится далеко от дома (км 15). Обычно здесь, в Сибири у многих пашни находятся далеко от села. На покос и уборку хлеба уезжают на целую неделю и возвращаются на отдых к воскресенью. С понедельника, сделав запасы продуктов, снова едут. В поле роют землянки или ставят шалаши. Там и помещаются, спят, держат необходимые вещи. Горячую пищу готовят на костре, хлеб привозят из дома.
  У Чирковых на пашне поставлена просторная добротная деревянная изба. В ней два светлых окна, сбита хорошая русская печь. Вдоль стены большие, из сосновых струганых досок нары. На нарах постлана кошма, лежат подушки в цветастых, неярких наволочках, лоскутные одеяла. Рядом на некотором расстоянии поставлен амбар. Изба и амбар соединены крышей. Под крышей стоит стол и вкопаны лавки. Так же есть стол и табуретки в избе. Недалеко от строений стоит сруб колодца (вода под боком). На время полевых работ на пашне держится корова. Пасётся она на приколе. Вырыт погреб. С весны его набивают снегом, и продукты сохраняются хорошо. Тут же разбит небольшой огород, посажен лук-ботун, укроп, огурцы и даже дыни и арбузы. Картофеля садили целый загон и полоску раннего яровизированного картофеля вблизи строений. С южной стороны колка на колышках поставлены с десяток пчелиных ульев, а рядом с пасекой посеяно сотки три агератума (медонос). Кажется, что тут постелили бархатный лилово-сиреневый ковёр, радующий глаз.
  Под особым навесом стоят сельхозмашины: плуг, косилка и конные грабли, на стенах висят бороны.
  С одной стороны колка посеяны хлеба: пшеница, овёс, греча, просо. Голубая полоска льна, разноцветная полоска мака и целый загон подсолнуха. С другой стороны колка - густые травы, пестрящие цветами, и, как бордюр к зелёному ковру густо розовая, почти малиновая полоска клевера (культурного).
  Весело становится при взгляде на такую ухоженную пашню.
  Довольно, Ванюша! Гулял ты немало,
  Пора за работу, родной!
  Но даже и труд обернётся сначала
  К Ванюше нарядной своей стороной...
  (Н.А. Некрасов)
  Целым табором мы приехали на покос: Иван Кондратьевич, Иван с Дуней, Николай, Пашка (13 -летний сын), Феня, Ольга (Фенина младшая сестра, 14 лет) и я. Приехали на стан под вечер. Всё разложили: кое-что в избе, продукты в погребе. Пора настала жаркая, поэтому готовить горячую пищу Дуня стала на тагане, т.е. были вбиты в землю две крепкие черёмуховые рогулины, на них был положен металлический прут. На этот прут надевались котелки с варевом, а под котелками разводился костёр. Для чая ставили самовар.
  Мужчины подготовили для работы косилку и литовки (косы). Для нас наточили тяпки.
  Улеглись спать пораньше, ведь утром надо встать рано, особенно косарям. Улеглись кто в избе, кто в амбаре, а мы с Феней легли спать на телеге. Уже стемнело, в воздухе повеяло ночной прохладой. Рядом со станом, в колке от лёгкого ветерка шелестят берёзы. Мы, лёжа в постели, смотрим вверх, а над головой купол потемневшего неба, усеянный яркими звёздами. Волшебное зрелище! Хотя уже наступает ночь, но из берёзового колка, из нескошенных трав несутся стоны полевых голубей, крики перепёлок: "Спать пора, спать пора!". Потом начинает скрипеть коростель, цикады трещат всю ночь. Это чудное колдовство летней ночи не даёт нам уснуть.
  "Нина, посмотри, почти все звёзды мерцают, а вон звёздочка не мерцает, свет у неё ровный. От чего бы это?" - спрашивает меня Феня. Я хоть и не очень-то разбираюсь в тайнах звёздного неба, но где-то краем уха слышала, что не мерцают планеты, такие, как наша Земля. Как умею, объясняю это Фене, а потом говорю: "Хочешь, я спою тебе песню про звёздочки?". - "Спой!". И я вполголоса пою:
  У зари, у зореньки много ясных звёзд,
  А у тёмной ноченьки им и счёту нет.
  Горят, горят звёздочки, пламенно горят.
  Что-то сердцу бедному тихо говорят.
  Говорят о радостях, о минувших днях,
  Говорят о горестях, что постигли нас.
  Я бы ночку тёмную не смыкала глаз,
  Всё б смотрела, звёздочки милые, на вас.
  "Кто это там не хочет смыкать глаз?" - раздаётся деланно строгий голос Николая. Оказывается, он устроился спать под крышей, где стоят сельхозмашины, и подслушал нас. Мы с Феней засмеялись и укрылись с головой одеялом. "Какая хорошая песня", - шёпотом сказала мне Феня. "Эту песню я выучила в Талице у Борисовых. Это самая любимая песня тёти Елены, мы с Зоей её часто пели. Я научу и тебя", - ответила я. К концу покоса песню эту мы уже пели хором: Дуня, я, Ольга и Феня. Всем она пришлась по сердцу.
  Долго мы не могли уснуть, но под песни перепёлок, под жалобные стоны полевых голубей, под ночные шорохи трав и берёз, сон, наконец, сморил нас.
  На заре мы с Феней проснулись от сырого холода. Оказывается, пала роса. Мы схватили свои постели и перебрались под крышу, чтобы там доспать до солнца.
  Проснулись. Великолепное, сияющее летнее утро! Какая радость на душе! Под голубым шатром неба зеленеет перемежающаяся берёзовыми и калиновыми колками степь. И только на юге, где село Сростки, лёгкими контурными очертаниями мерещатся горы, мой любимый Алтай.
  Старшие уже встали. Дуня вскипятила самовар, сварила картошку. Пора завтракать и - за работу. Мы с Феней и Ольгой побежали к колодцу умываться. И тут как тут появились Николай с Павлушкой и начали брызгаться водой. Поднялась весёлая беготня, смех.
  Иван старается нас урезонить: "Эй, вы, резвунчики, смотрите, я всю картошку съем, будете подтягивать ремни до обеда". Дуня добродушно смеётся. Иван Кондратьевич ушёл посмотреть ульи. В его присутствии мы бы, конечно, вели себя более чинно.
  Но вот закончился завтрак, и Иван Кондратьевич всем дал задание на день. Иван поехал на косилке косить траву, Николай с Пашкой взяли косы и пошли косить в колке. Феня, Ольга и я с тяпками на плечах отправились к полосе картофеля полоть и окучивать. Дуня осталась хозяйничать. Иван Кондратьевич отправился туда, где уже стрекотала косилка.
  Нам, втроём, весело работать. Мы разговариваем, смеёмся, а руки проворно дёргают траву. Очистив участок, мы берёмся за тяпки. Остановишься передохнуть и глядишь, не наглядишься на этот светлый Божий мир. На соседних участках тоже маячат люди, занятые работой на покосе. Косилки не у всех. Смотришь: идут на определённом расстоянии друг за другом люди и, как искры, взблёскивают в их руках косы, а некошеная ещё степь переливается под солнцем яркими красками, в небесной вышине неустанно звенят жаворонки. Жужжат, пролетая, пчёлы и шмели, стрекочут кузнечики и в тон им на дальнем покосе трещит косилка, а в колке звенят косы Николая и Павла. И такое на душе невыразимое чувство покоя, мира и, я бы сказала, счастья от этих картин природы, общения с людьми и музыки труда.
  В полдень мы пообедали, немного отдохнули, и все снова принялись за работу. Поработав часа два на картошке, мы с Феней решили пойти в колок, где докашивали траву Коля и Павлушка. Мне захотелось научиться косить. Ольга осталась на полосе, а мы с Феней ушли. Парни обрадовались нашему приходу. "Коля, мне хочется покосить, но я не умею. Поучи меня", - сказала я. "Ну, что ж это можно, я научу тебя в два счёта", - сказал Николай и начал оттачивать косу. Потом показал, как надо встать, как взять литовку и как взмахивать. Для моей работы он выбрал ровное местечко ещё нескошенной травы. Я неумело взмахнула косой и раз! - всадила её остриём в землю. Николай взял литовку из моих рук и, плавным движением скашивая траву, стал объяснять: "Ты не торопись, а так легонько веди косу и нажимай на пятку, на пятку".
  Ещё несколько раз всадив косу в землю, я всё-таки раза три сумела правильно скосить. "Ну, если денёчка два тебе покосить, то выйдет из тебя косарь отменный", - весело подбадривает меня Николай.
  Тут же в колке мы с Феней нашли грибы сыроежки и набрали их в фартук.
  Солнце начало склоняться к закату, когда мы, усталые, потянулись из разных углов пашни к стану.
  У Дуни уже готов был ужин. Она подоила корову и сварила вкуснейшую молочную лапшу. Несмотря на усталость, мы гурьбой побежали к колодцу умываться и вообще освежиться. И не столько у нас было умывания, сколько весёлой игры и беготни друг за другом.
  После ужина, управившись, старшие отправились на покой, а мы ещё посидели у догорающего костра и, насадив на прутики подсоленные сыроежки, пекли их на углях и ели.
  Покончив с грибами и беседой, мы разошлись по своим местам. Учитывая опыт прошлой ночи, мы с Феней расположились спать под крышей. Легли. В руках и ногах ломота, но она не угнетает. Мы славно поработали, всласть поели. И в теле, и в душе такой покой! Лёжа, мы видим край звёздного неба, но сегодня нам не до звёзд. И, хотя так же, как вчера, поют в траве перепела: "Спать пора, спать пора", трещат цикады, и стонут полевые голуби, мы ничего не слышим. На полевом стане царит сон.
  Дня через два мы закончили работу на картошке и прополке огорода, а парни закончили косьбу. В колке ещё лежали валы скошенной травы, и её приходилось ворошить, чтобы быстрее подсыхала. Трава же, скошенная косилкой, лежала сплошным тонким и лёгким слоем и была уже готова к уборке. Вот уж действительно "пахнет сеном над лугами"... И на стане, и в колке, и в поле на всю жизнь запомнившийся чудесный аромат скошенного сена.
  А погода стоит как по заказу. Начали убирать готовое сено. Утром, как только высохли после росы скошенные травы, Иван запряг лошадь в конные грабли и поехал подбирать сено в валки. Иван Кондратьевич и парни вилами стали копнить сено (делать копны), а мы граблями подгребали остатки сена к копнам. Работа эта, хоть и весёлая, но утомительная и пыльная.
  Мне захотелось научиться работе на конных граблях. Я сказала об этом Фене. Жила я на пашне на правах гостьи, и хозяева старались доставить мне всяческое удовольствие. Феня побежала к Ивану: "Братка, Нине охота поездить на граблях. Можно?". "Ну, что ж", ответил Иван, - "пусть бежит сюда, поучу я её крестьянской работе, может, ей и сгодится". Феня призывно помахала мне рукой, и я поспешила к машине.
  Иван остановил лошадь и сначала объяснил мне устройство конных граблей и принцип их действия. Потом сел на сиденье и продемонстрировал работу на граблях. Затем посадил меня и пошёл рядом. Удивительно! Я сразу почти без ошибок стала правильно действовать. Лошадь смирная, и править ею легко. Сначала я держу большие зубья граблей опущенными, и они аккуратно собирают траву в широкий вал, потом по команде Ивана нажимаю на длинный рычаг справа. Этим рычагом поднимаются зубья граблей, оставляя на полосе толстый вал сухого сена. Лошадь идёт вперёд, рычаг опускается и грабли начинают подборку следующего вала.
  За обедом Иван перед всеми похвалил меня: "Ай да Ниночка, как она управлялась с граблями! Пожалуй, с моей Дуней поспорить может!". Я краснела от удовольствия, все улыбались, а Николай лукаво подмигивал мне.
  Вечером мы с этой работы возвратились на стан пораньше. Дуня дала задание Николаю наколоть побольше дров. Но где молодёжь - там и весёлые забавы. Нам, девчонкам захотелось порезвиться. Феня, Ольга и я уселись под крышей и быстро сочинили частушку.
  Николай усердно колет дрова около колка. А мы, подкравшись, засели под кустами и запели на разные голоса, на манер "кто в лес, кто по дрова":
  Коля, Коля дрова колет,
  Колет, в клеточку кладёт.
  Коля в розовой рубашке
  Ух -х... сколько дур с ума сведёт!
  А дальше уже как аккомпанемент кошачье пение.
  "Ах, вот вы как!" - Николай бросает топор и начинает гоняться за нами. На шум прибегает Пашка - ему бы только побеситься. Переловив нас с помощью брата и надавав нам лёгких шуточных шлепков, Николай ведёт нас и заставляет таскать дрова и складывать их в поленницу вблизи костра. А сам принимается снова колоть.
  На следующий день мы все убирали сухое сено в колке, а Иван уехал с косилкой к дальним соседям. Под вечер, когда мы были уже на стане, вернулся Иван и сообщил нам приятную весть: он пригласил с ближних пашен молодёжь к себе на стан поплясать под гармошку.
  Мы уже поужинали, когда стали подходить приглашённые. Вместе с нами собралась компания человек 20, и началось веселье. Сначала пели песни под гармонь. Хорош был наш гармонист - Иван. Не зря Дуня с обожанием и гордостью смотрела на него. Перекинув ремень гармони через плечи и поставив инструмент на одно колено, он сидел и с бесстрастным выражением лица играл, только пальцы летали по планке и кнопкам да слегка притопывала в такт музыке нога. Хочется смотреть на него, не отрывая глаз. Дал же Бог такую красоту человеку!
  Но вот начались пляски. Ко мне подошёл Николай и сказал: "Здесь народу немного, нечего тебе стесняться. Пойдём, я тебя научу плясать Ковыляшку". А что?! "Ковыляшку", оказывается, плясать приятно. Николай берёт меня под руку справа, и мы начинаем, припадая друг к другу и притопывая, кружиться. Потом он берёт меня под руку слева, и мы так же кружимся, только в обратную сторону. Этот танец не требует особого внимания и, танцуя, можно и поболтать.
  Плясали весёлую "кадрель" (кадриль). Наш танцевальный вечер закончился традиционной Метелицей. Здесь в узком кругу друзей я набралась смелости и плясала уже не с одним Николаем, но и с другими приглашавшими меня парнями. Уже встала луна, когда гости с песнями разошлись по своим пашням. А мы, прибрав всё на место, улеглись спать.
  На следующий день Феня, Ольга и я после обеда собрались ехать домой. Как работники мы уже не были больше нужны. Заканчивать покос оставались мужчины и Дуня. Павлушка отвёз нас в село, а сам, забрав из дома печёный хлеб, вернулся на пашню.
  За обедом Иван Кондратьевич спросил меня: "Ну, как, Нина, понравилась тебе наша крестьянская работа? Наверное, уставала, да и пыльно было?". Я искренне ответила, что работа мне понравилась, особенно грести на граблях. Да и хорошо в компании работать. А Иван весело пошутил: "Вот учись, учись, Ниночка, у нас крестьянской работе. А войдёшь в возраст, мы тебе такого крестьянского жениха сыщем - век радоваться будешь!".
  У Чирковых я бывала часто, но иногда я проводила время и с Дашей Семёновой и Евдей Рассказовой. С ними я ходила купаться на р. Курью, а иногда и на Бию.
  Однажды мы целой компанией купались на Бие. За деревней был хороший лужок, как раз на берегу этой реки. В этом месте Бия растекалась рукавами между небольшими островками и только пониже метров на 200 все рукава объединялись, и Бия мощным прозрачным потоком шла в едином русле, как говорили в деревне, шла "матера".
  И вот Даша, я и ещё одна девочка решили переплыть через довольно широкий рукав Бии на остров. Течение в рукаве стремительное, мощное. Мы зашли повыше и, бросившись в воду, наискось поплыли к острову. Плыть было легко, и мы быстро достигли берега. Купались и плавали тогда голыми, никаких трусиков и купальников и в помине не было. Обычно девушки, раздевшись, шли в воду в позе купающейся Венеры, т.е. прикрывшись рукой. На острове мы, голенькие, начали резвиться, бегать, скакать и плясать, как дикари. Девчонки на той стороне смотрели на нас, махали руками, хохотали. Набегавшись, мы сели на песок отдохнуть. А девочки с той стороны начали уже нас звать: "Плы-ы-ви-и-те на-за-д! Мы уже оде-ва-а-ем-ся!" Мы встали, прошли вверх к концу островка и приготовились к заплыву. Первыми бросились в воду и поплыли Даша и девочка. Я замешкалась и.... взглянула вниз, на реку. За островом широченная "матера" - мощная, стремительная, ужасающая пучина вод. Страх сковал мне сердце. "Нет", - думаю я, - "мне не доплыть. Я не справлюсь с потоком, и он вынесет меня в этот водяной ужас. Там я и утону".
  Даша с подружкой уже вылезли на берег, и все мне кричат и машут руками, а я в немом отчаянии и ужасе стою, как изваяние. Но сколько можно торчать на острове, да ещё и голенькой?!
  Я собираю все свои душевные силы: "Не буду смотреть на "матеру", передо мной неширокая река. Если я брошусь здесь в конце острова и поплыву наискосок, то обязательно доплыву до берега раньше, чем окажусь у "матеры"". Как заклинание твержу я это себе. Наконец, мужество возвращается ко мне. Перекрестившись и мысленно призвав Бога на помощь, я бросаюсь в воду. Поток подхватывает меня, а я гребу руками, направляя себя на берег.
  Впоследствии на протяжении долгих лет мне нет-нет да приснится эта широченная стремительная, до цепенящего ужаса страшная пучина вод.
  Однажды в середине июля поздно вечером мы с мамой остались в доме одни. Костя был у дедушки Кумандина на Алтае, а сторож ещё не пришёл на пост, т.е. спать в прихожей конторы. Я сидела и читала книгу, мама стелила постель. Вдруг слышим на крыльце топот нескольких ног и громкие грубые голоса. Мама сразу задула лампу и на цыпочках кинулась проверять, хорошо ли на крючок закрыта дверь. Мы обе очень испугались (ведь в доме лавка!): "Наверное, это грабители!". Мама стоит у двери и шёпотом призывает всех святых: "Царица Небесная, Николай Угодник, святой Михаил Архангел, спасите, защитите нас!".
   Грабители уже ломятся, стучат в дверь. "Открывайте!", - кричит кто-то грубым мужским голосом, а остальные что-то там не то гогочут, не то лопочут. Мама дрожащим от страха голосом говорит: "Кто там? Уйдите, сейчас сторож стрелять будет". В ответ раздаётся дружный смех: "Тётушка Нина, не стреляй, пожалуйста, а то ведь ненароком и убьёшь. Открывай, это мы!". - "Да кто вы?!". - "Борисовы".
  Мама откидывает крюк и открывает дверь. В прихожую со смехом вваливается весёлая компания: Вера, Зоя и Борис Борисовы.
  У нас с мамой происходит быстрая смена чувств: переходим от страха к радости. "Так вот она какая, эта легендарная Вера Борисова! Ведь она же на фронте, как она попала сюда?" - думаю я про себя. Зою-то и Бориса я уже знаю, старые знакомые. А вот Вера - как это интересно!
  Дня два они погостили у нас. Вера, оказывается, вернулась с фронта насовсем и теперь живёт у родителей в Талице. С первого взгляда она мне очень понравилась: ничего общего у неё с Зоей нет.
  Собравшись домой, они стали и меня звать с собой: "Поедем, Нинушка, с нами в Талицу, погости у нас хоть денька два-три, а там тебя Боря отвезёт обратно". И, хотя мамой был послан запрос к начальнице Епархиального училища Валентине Васильевне и вот-вот должен был прийти ответ, могу ли я раньше срока, т.е. за месяц до начала занятий, приехать в Епархиальное и там пожить и подготовиться к экзамену в 4 класс (ведь я по болезни пропустила учебный год за 3 класс), я соблазнилась и отправилась в гости в Талицу.
  День был солнечный, ясный. Утром, позавтракав, мы, четверо, вышли в поход. Пройдя деревню, на опушке леса мы разулись и пошли по лесной дороге босиком. Зоя и Вера шли и восторгались лесом, а дорога через бор, действительно, была очень красива.
  
  Пройдя через бор километра четыре, мы подошли к поскотине и через ворота вышли в поле. Шли весело разговаривали и пели. Становилось жарко. На дороге мягкая горячая пыль, идти босиком хорошо. Перед небольшим взгорком меня как будто кто-то кольнул ножом в большой палец левой ноги, и что-то холодное и скользкое хлестнуло по голени.
  "Ай, меня кто-то укусил!", - закричала я. Вера оглянулась и увидела змею, которая уже уползала в траву.
  Вера кинулась за ней и, догнав, палкой убила. Это она сделала для того чтобы узнать, какая змея меня ужалила. А я села на дорогу и с ужасом смотрела на палец, из которого вытекала капелька крови.
  Вера быстро вернулась и Зоиным носовым платком перетянула мне палец выше ранки, сколько могла, выдавила из ранки кровь и потом, намочив водой из бутылки (запас воды на дорогу) свой носовой платок, хорошенько протёрла мой палец и высосала - выплевала натянувшуюся кровь. Я, раскрыв глаза и, как говорится, разинув рот от удивления, смотрела на эту необыкновенную девушку. Надо же быть такой смелой и ничего не бояться!
  Перевязав своим носовым платком мой укушенный палец, Вера успокоительно сказала мне: "Не бойся, Нинушка, змея серебрянка не такая уж ядовитая, и яд не успел разойтись в крови. Я хоть и не доктор, но знаю: работала в госпитале, можешь мне верить. Я убила эту змею. Хочешь посмотреть на неё?".
  "Нет, нет!" - закричала я, и меня передёрнуло от отвращения и ужаса.
  Отдохнув немного, мы отправились дальше. Шли мы к Сросткам по бескрайней степи, где посевы перемежались с густыми берёзовыми и калиновыми колками, а впереди, вдалеке синели горы.
  Во второй половине дня мы пришли в Сростки. Сростки - это старинное сибирское волостное село. Расположено оно на высоком правом берегу Катуни. Когда подойдёшь к спуску на паромную переправу, невозможно оторвать взор от открывшейся перед тобой картины. Огромная долина, которую окаймляет Катунь, несущая свои воды на соединение с Бией. Уже ясно видны горы и впереди всех, как неизменный страж Алтая, с севера - гора Бобырган.
  Мы переправились на пароме через Катунь, а там уже идти вёрст пять вдоль Катуни и вот она - Талица.
  Сначала я шла бодро, но потом у меня стала болеть голова и чувствоваться боль в голени укушенной ноги. Нога в бедре слегка припухла. Но, придя в Талицу, мы сразу с дороги пошли искупаться на реку. После купания мне стало намного лучше. На другой день нога ещё болела, а ещё через день я уже почти забыла, что меня кусала змея. Правда, с того времени у меня осталось дикое отвращение к змеям
  На четвёртый день гощения Боря отвёз меня домой. Дома от начальницы училища В.В. Субботиной был получен ответ. Мне разрешили приехать в Томск к 1 августа, жить в Епархиальном и готовиться к экзаменам в 4 класс.
  О том, что я поеду в Томск, до получения ответа мы в селе никому не говорили: ведь неясно было, как оберётся дело.
  В очередное воскресенье в конце июля я отпросила Феню ночевать к себе, и мы пошли на гулянье. Как всегда, мы сели на брёвна, вскоре подошёл Петя, и они с Феней, взявшись за руки, пошли на свою прогулку вдоль реки.
  Я сижу, смотрю на людское веселье и думаю: "Последний разок я здесь сижу, Феня ещё ничего не знает - вот ей будет горе-то!". Вдруг из толпы подходит ко мне Николай. Сел рядом. Потом на правах "шмары" слегка обнял меня и, глядя в глаза, запел:
  Посиди-ка со мной рядом,
  Земляниченька моя,
  Скоро, скоро расстаёмся -
  Не тоскуй ни ты, ни я!.
  - Это ты про что? - спросила я.
  - А про то. Ведь ты, оказывается, уезжаешь в Томск учиться?
  - Да, уезжаю, а от кого это ты узнал?
  - Баба Фима сказала мне. Фенька-то ещё не знает. Вот ей будет тошно.
  - Да, мне жалко Феню, трудно ей теперь будет. Когда ещё вечёрки начнутся?
  - Слушай, Нина, - сказал Николай, -а, может быть, ты не поедешь в Томск? Зачем тебе учиться? Оставайся у нас в деревне.
  - Что же я буду тут делать? - спросила я.
  - Ну, будешь жить, будешь учиться крестьянской работе, да ты уже многое и умеешь делать. Войдёшь в возраст - замуж выйдешь. Женихи для тебя найдутся, не бойся - в девках не останешься!
  - Чудной ты, Коля, - засмеялась я. - Да какая я невеста: в крестьянском деле мало что знаю, люблю книжки читать. Да я и ученье люблю. Хорошо мне с вами, но учиться мне лучше. Нет, я поеду учиться.
  На этом наш разговор закончился. Подошли Феня с Петром. Мы посидели, сходили парами в круг на пляску и потом, как обычно, пошли к нашему дому.
  Я сказала Николаю, что не надо портить Фене день, не надо ей сейчас говорить о моём скором отъезде, пусть баба Фима ей об этом скажет. На том мы и условились.
  Я стала готовиться к отъезду. С Феней мы ещё несколько раз встретились и обо всём переговорили.
  Феня радостно сообщила мне, что в осенний мясоед Пётр будет засылать к ней сватов. "Значит", - с облегченьем думала я, - "Фене не так уж будет горестно в связи с моим отъездом. Скоро эти счастливчики будут навсегда вместе".
  Но вот настал и день моего отъезда. Я сходила ко всем моим друзьям: к Рассказовым, к Даше Семёновой, к тёте Марье, к Петровне и Павлу Митрофановичу Симахиным и, конечно, к Чирковым. Прощаясь со мной, эти друзья высказали сожаление о том, что я уезжаю, а не остаюсь жить с ними.
  Да, я уезжаю, но не жалейте об этом, мои деревенские друзья! Пройдёт время, я закончу учёбу и вернусь в крестьянский мир, чтобы жить и работать вместе с вами. А когда придёт пора Великого перелома в этом мире, я буду рядом. И радости этого мира будут моими радостями, а его печали будут моими печалями!
  Больше года (с июня 1917 по июль 1918) я провела в тесном общении с крестьянами. И это время было важной вехой в моей жизни и имело большое значение в моей дальнейшей судьбе. Счастьем для меня была дружба с Чирковыми. Ведь впервые я близко увидела крестьянскую жизнь через призму жизни этой семьи. Благодаря Чирковым я увидела, как красив может быть человек - крестьянин и как может быть прекрасен и полон большого смысла его нелёгкий труд. Да и остальные мои друзья что-нибудь да имели за душой значительное: Рассказовы - простодушие, честность и доброту; тётя Марья - глубоко чувствующую поэтическую душу; Даша - какое-то душевное благородство; Симахины - доброту и обходительность.
  В Бийск мама отправила меня с попутчиком. Остановиться там она велела мне у Чендековых. Александру Андреевичу Чендекову она написала письмо, в котором просила своего прежнего хозяина принять меня, купить мне билет на пароход и проводить. Взяла я письмо от неё и к Аполлинарии Яковлевне.
  Провожать меня пришли Феня и Даша. Афимья Сергеевна прислала мне с Феней подорожники: варёную курицу, варёные яйца, свежие огурцы, пирожки с ягодами и банку мёда.
  В Бийске я остановилась у Чендековых и жила у них два дня в ожидании парохода. Чендековы Александр Андреевич и Афимья Ивановна были наши старинные знакомые ещё с Мыюты. Александр Андреевич - алтаец, Шебалинский купец. В Шебалино у него была большая лавка, тут же на усадьбе был жилой двухэтажный дом и надворные постройки. Позднее он завёл и в Мыюте отделение - лавку, в которой приказчиком служил мой кум Афанасий (мы с ним были крёстными родителями у татарки Теленеш). Я помню, как маленькая с тётей Финой я ездила к ним в гости. Дом казался очень богатым. В гостиной бархатные портьеры, подобранные цепями. Дети - Зоя, моя ровесница, Вася и Ида спали отдельно в своей детской комнате. Кухня была внизу, и там жила прислуга. Бывали Чендековы и у нас в гостях в Мыюте. Жена Александра Андреевича Афимья Ивановна была русская, очень добрая женщина. После смерти дяди Володи мама поступила на работу к Чендекову. Она была кассиршей в Шебалинской лавке. Запомнился её рассказ об одном происшествии в этой лавке.
  В один прекрасный день Александр Андреевич и весь его штат, т.е. два приказчика и кассирша (моя мама), как обычно, в 9 утра вышли на работу. Александр Андреевич сидит в своём кабинетике при лавке, приказчики стоят за прилавками, а мама сидит за кассой. А в это время по Алтаю гулял со своей ватажкой дерзкий разбойник (имени его я уже не помню). Вдруг открывается дверь в лавку и появляется на пороге этот самый разбойник в сопровождении двух подручных. Приказчиков как ветром сдуло из-за прилавков. И мама осталась один на один с этой компанией разбойников. "Я сначала остолбенела от ужаса", - рассказывала мама, - "а потом схватилась за голову и почему-то по- киргизски закричала: "Ой-бой, ой-бой!". И совсем уже собиралась лезть под столик. Но в это время атаман подошёл ко мне, галантно подал руку и сказал: "Здравствуйте, Нина Васильевна! А что, Александр Андреевич у себя?". Я только махнула рукой в сторону кабинета, и разбойники направились туда. Сижу, боюсь пошевелиться. Ну, думаю, убьют они сейчас Александра Андреевича, а потом примутся за меня. И убежать нельзя: за дверями-то стоят их дозорные. Прошло сколько-то времени. Из кабинета вышли разбойники и с ними А.А. и приказчики. По приказу хозяина приказчики отпустили товары "гостям", какие и сколько они пожелали. Основательно нагруженные "покупками" "гости" прошли мимо меня. На пороге атаман повернулся, послал мне воздушный поцелуй и сказал: "Адъю!".
  Нужно сказать, что мама мастерски рассказывала, особенно смешное. У неё был дар имитации. Она остро подмечала походку, манеры, речь. И потом, когда она рассказывала, все умирали со смеху. Особенно смешно она рассказывала, как алтайцы говорят по-русски (с ужасающим акцентом). Но смеялись все до слёз и тогда, когда она показывала, как наша русская тётя Фина говорит по-алтайски. В Мысах вся молодёжь часто просила маму: "Ну, тётушка Нина, расскажи нам твои истории, как алтайцы говорят по-русски, расскажи, пожалуйста!"
  Запомнила я её рассказ о том, как знакомая татарка встречала гостей: "Твоя сачем приекала? Косьти приекала? Тада пракадите, таракие кости, корница, садитесь бажалюста, бад кравать!".
  Возвращаюсь к рассказу о разбойниках. Помимо материалов и разных бакалейных товаров Александр Андреевич уплатил им и денежную дань. Когда его спрашивали, много ли пришлось отдать денег, он коротко ответил: "Ограбили изрядно - долго буду помнить".
  Мама удивлялась, почему это она закричала по-киргизски? Ну, тут уж, видно, такой язык подсказал ей страх. А знала она, не считая русского, ещё три языка. Алтайский она знала в совершенстве, по-киргизски говорила бегло, могла изъясняться и по-монгольски. С самого рождения мать находилась в алтайской среде (няня, подружки и большинство окружающих), поэтому этот язык был её вторым родным языком. Киргизскому разговорному она научилась, когда жила в Чёрном Ануе. Там жило много киргизов, которые держали кобылиц и готовили кумыс для отдыхающих и лечащихся горожан. А вот где она освоила монгольскую речь - не представляю. Ясно одно: способность к языкам у неё была большая!
  Я в Бийске у Чендековых. Из Шебалино они переехали в Бийск. Здесь у них на площади близ паромной переправы большой двухэтажный деревянный дом. Обставлен дом, как и в Шебалино, богато.
  Два дня я гостила у Чендековых. С Зоей мы ходили по городу. Афимья Ивановна так же приветлива, как и раньше. Помню у них обед, какого уже давным-давно я не ела. Каждому поставлена глубокая тарелка, а под ней вторая мелкая. Стоит судок со специями. Общее застолье. Все ждут хозяина, Александра Андреевича к определённому часу. Отличный борщ налит в большую супницу, и за столом Афимья Ивановна разливает его по тарелкам. На второе были поданы котлеты, каких я в жизни уже больше не ела, так они были вкусны. После обеда на стол ставилась большая тарелка с кедровыми орехами. И мы подолгу, разговаривая, щёлкали их.
  На третий день Афимья Ивановна проводила меня на пароход.
  И вот я в Томске. У Аполлинарии Яковлевны я прожила две недели, примерно до 15 августа ст. стиля. За это время она бегло проверила мои знания и позанималась со мной русским языком и арифметикой.
  С 15 августа я поселилась в Епархиальном училище. Где я спала - не помню. Обедала, завтракала и ужинала я в столовой вместе с обслуживающим персоналом. Всё время я проводила в библиотеке и там занималась по составленному для меня плану самостоятельно под надзором библиотекаря. Я писала упражнения по русскому языку, решала задачи и примеры, бегло просматривала историю и географию. Мне нужно было хотя бы познакомиться с программой третьего класса (современный 6-й), чтобы быть зачисленной в 4 класс.
  Две недели пролетели быстро. К концу августа начали приезжать девочки. Три дня я не столько занималась, сколько встречала своих подруг. Девочки радостно ахали, увидев меня: "Нина!! Ты приехала! Как ты выросла, и какие чудные у тебя кудри! А мы ведь думали, что ты совсем уже не будешь учиться". Я тоже удивлялась, как выросли и изменились мои одноклассницы. Наконец, самые радостные встречи! Приехали Тоня Торопова, Мария Лоптуновская, Валя Ландышева, пришли Вера и Елена Русановы. Я опять вместе со своими дорогими подругами!
  С 1 сентября ст. стиля начались занятия в классах, а для меня пришло время экзаменов за третий класс.
  По русскому языку мне дали сочинение на тему "Памятный день в моей жизни". Я описала личное большое горе - смерть своего крёстного отца, дяди Володи. Описала примерно так, как написано в моих воспоминаниях. Оценка была "5". По арифметике мне была дана письменная контрольная работа. Я с ней справилась тоже на "5". По истории и географии меня проверяли в процессе учёбы. А вот по Закону Божьему у меня вышел конфуз. Экзаменовал меня при всём классе на уроке наш старый добродушный законоучитель. Спрашивал он меня по катехизису. Батюшка при разговоре сильно нажимал на "о".
  "А, ну-ка, Кумандина, расскажите мне наизусть Символ веры.
  Я бойко начала "Верую во Единого Бога Отца Вседержителя...". И так весь Символ веры отчеканила до конца (сейчас в памяти осталось только начало, а остальное всё забылось).
   "Хорошо, отлично. Ну, а теперь перечислите мне все принадлежности Престола".
  По Закону Божьему я просто не имела времени хорошо подготовиться. Не совсем уверенно я начала отвечать: "Антиминс... Чаша...Воздух (парчовая салфетка, накрывающая Чашу)... Дальше застопорило в памяти: пусто. Стою, вспоминаю, а отовсюду мне в уши несётся подсказка: "Лжица... Лжица... Лжица... (ложечка для причастия). А мне слышится "ложится". Эх, была - не была! Я взяла и брякнула: "Ложится". Класс не мог удержаться от смеха, смеялись и батюшка, и классная дама. Для меня это был полный конфуз, и я дала себе слово: никогда не слушать подсказки, а уж если не знаю, то и говорить: "Не знаю", чтобы не быть в таком дурацком положении.
  "Ну, я вижу, вы не успели подготовиться", - добродушно сказал священник, - "но, учитывая ваши успехи по другим предметам и особые обстоятельства ваши, ставлю вам "4". А принадлежности-то Престола вы мне всё-таки выучите".
  Так по основным предметам меня проэкзаменовали, и я была зачислена в 4 основной класс.
  Мы в четвёртом классе, нам уже по 13-14 или 15 лет. Мы уже кажемся себе взрослыми, а нас, как первоклашек, хотят остричь. Правда, это будет в последний раз, дальше мы уже будем растить косы. Но всем жалко стричь отросшие за лето волосы, а мне тем более: у меня за год уже до плеч отросли чудесные кудри, которые (я знаю) украшают меня, и все ими восхищаются. Как девочки ни уклонялись от стрижки, в течение недели всех удалось остричь, только я одна осталась со своими кудрями.
   В нашу церковь назначили нового священника, приехавшего из Москвы (наверное, он окончил Духовную академию). О. Геннадий очень молодой (года 24), высокий, тонкий, с гладкими прилизанными волосами, с выпуклыми чёрными, масляными глазами и невероятно толстыми негритянскими ярко-красными губами. Теперь вместо нашего доброго старого о. Петра у нас будет этот франтоватый молодой священник.
  На первом же уроке Закона Божьего о. Геннадий после краткого вступления (для первого знакомства) внимательно оглядел класс и остановил взгляд на мне: " Вот вы, барышня, встаньте". Я встала за партой.
  - Как вас зовут?
  - Кумандина Нина.
  - Так вот, мадмуазель Кумандина, посмотрите на своих подруг. Какие у них аккуратненькие стриженые головки. А почему вы не остриглись? Да, я понимаю, кудри. Но знаете, они вам совсем не идут.
  Это была глупая бестактность попа-щёголя. И он нажил себе врага. Я мрачно смотрела на него, и мне хотелось бросить ему в лицо: "Красногубый вурдалак!" Конечно, эту вольность я себе не позволила, но в отместку за его бестактность с моей лёгкой руки с первых дней к нему прилипла кличка "красногубый вурдалак".
  Я поняла, что кудри мне не сохранить, значит, надо скорее остричься, чтобы быстрее отросли новые. На другой день я добровольно остриглась.
  1918 год вступил в свою последнюю четверть.
  "По военной дороге шёл в борьбе и тревоге
  Боевой восемнадцатый год..."
  Не знаю, как старшие воспитанницы, а мы, младшие, жили и учились, не чувствуя дыхания революционной бури, не ведая этих тревог. Краем уха мы слышали, что в городе беженцы из России. У нас в Епархиальном появились две девочки - сёстры Тоцкие. Мы смотрели на них с интересом и некоторым почтением: ведь они из московского института благородных девиц. Мы учились, и почти ничто не смущало наш покой: за толстыми стенами училища мы просто не знали, что творится в мире.
  Отдохнув за год, я с увлечением училась и много читала в этот год. Ещё готовясь к экзаменам в библиотеке, я высмотрела там интересные для меня книги. И теперь читала исторические романы Данилевского и Мордовцева. В библиотеке же я нашла "Илиаду" и "Одиссею" Гомера в переводах Гнедича и Жуковского. Чтение их было иллюстрацией к уже пройденным урокам по истории Древней Греции. Этими великими творениями я была очарована не меньше, чем поэзией Пушкина. Торжественный гекзаметр звучал для меня, как музыка, и люди в этих волшебных картинах вставали как живые и давно знакомые ("О, шлемоблещущий Гектор!").
  Учебный год был повторением прошлых. Так же шли занятия, те же были учителя и классные дамы, так же мы молились и ходили в церковь. Дни катились один за другим, похожие, как близнецы.
  Наступил 1919 год. Мне исполнилось 14 лет. На каникулы домой никто не ездил, потому что трудно было с дорогой.
  В одно из воскресений в конце февраля или в начале марта я, как обычно, сидела в классе и читала книгу. Вдруг слышу: "Кумандину Нину вызывают в вестибюль". Это значит, кто-то пришёл навестить меня. "Наверное, Костя", - подумала я. Костя первый год учился в семинарии и своими визитами меня не очень-то баловал. На минутку я зашла в туалетную комнату, чтобы посмотреться в зеркало, поправить платье и пригладить волосы. И не спеша пошла в вестибюль.
  Когда я подошла к дежурной воспитательнице, она мне сказала: "Наверху вас ждёт ваш двоюродный брат. Мест свободных здесь нет, поэтому его пригласили наверх". Я очень удивилась (что за брат?!), но вида не подала и стала подниматься по парадной лестнице. Поднявшись на площадку, я остановилась и взглянула вверх. Там, опершись на перила, стоял юноша. Он глядел на меня и улыбался. Такие знакомые-знакомые, сильно раскосые глаза... "Да ведь это Вася Тискинеков!", - внутренне ахнула я. И сейчас же мысль: "Хорошо, что мои кудри отросли".
  Когда я поднялась наверх, Вася взял меня за руки и, пожимая их, сказал: "Ну, здравствуйте, Ниночка, вы узнали меня?". Я молча кивнула головой, а Вася продолжал: "Я ведь не забыл вас, и мне давно хотелось с вами повидаться. Ещё в прошлом году я спрашивал о вас, но сестра Липа сказала, что вы почему-то не приехали. Сегодня я навестил Липу и, расставшись с ней, решил вызвать вас. Видите, даже душой покривил, назвавшись вашим двоюродным братом".
  Вася был так прост и так дружествен, что стеснительность моя прошла, и мы хорошо и интересно поговорили. Конечно, вспомнили милую для нас обоих Мыюту. К сожалению, вскоре прозвучал звонок, возвещавший конец свиданий. Прощаясь, Вася сказал, что надеется ещё прийти сюда и что мы ещё встретимся.
  Но встретились мы вновь только через три года при драматических для Васи обстоятельствах.
  Вскоре по Епархиальному прошёл слух, что училище и семинария будут закрыты. И, действительно, где-то в конце марта или начале апреля ст. стиля нам объявили, что нас распускают по домам: Епархиальное училище совсем закрывается.
  Не помню, на какие средства мы уезжали. Нам выдали табели и справки об окончании четвертого класса. И вот мы, бийчанки, собрались в дорогу. Воспитательницы купили нам билеты и отвезли на 2-й Томский вокзал. Здесь мы увидели и почувствовали, что жизнь в городе взбаламучена.
  На вокзале полно военных. Нас поместили не в пассажирский вагон, а в теплушку. Это был военный эшелон, половина пассажиров были военные. Наверное, наше училищное начальство договорилось, чтобы нас поместили в теплушке, где ехали офицеры. Встретили нас наши попутчики хорошо. Предупредительно разместили на нижних нарах. Было нас человек 15 девочек, в возрасте от 10 до 17 лет. В теплушке посредине была поставлена чугунная печь, которая всё время топилась, на ней стоял большой эмалированный чайник, в котором весело булькала кипящая вода.
  Офицеры, в основном прапорщики, организованные, весёлые, неунывающие ребята. В теплушке, нашем временном пристанище хорошо организованный порядок (дежурства). Одни на остановках обеспечивают вагон водой, другие - топливом. Есть дежурные по печке, дежурные по помещению. Мы на правах прекрасного и слабого пола освобождены от всех этих забот и работ. Когда едем, на досуге звенит гитара, поются песни, рассказываются весёлые байки.
  В эту зиму на железной дороге были сильные заносы, и мы до Бийска ехали что-то очень долго. Часто поезд останавливался, и все пассажиры выходили расчищать путь. К концу пути, хотя и приносилась офицерами в теплушку вода, мы все заскорузли. Лица и руки у нас были серыми от грязи. Вечером особенно все мы были "живописны". Дымит печка, горит стеариновая свеча, в вагоне полумрак, и все мы немного похожи на чертей из преисподней: сами серые, глаза блестят.
  Было ещё одно стеснительное обстоятельство: в теплушке не было туалета. Слава Богу! - маленькие нас не подвели, ни с кем ничего не случилось.
  Наконец-то наш поезд, простояв из-за заносов полдня, притащился на конечную станцию - Бийск.
  Наши галантные попутчики взяли нам извозчиков, усадили всех, разместили багаж и, распрощавшись с этими славными юношами, мы покатили в город, каждая - к своим близким.
  В Бийске мне было в этот раз куда заехать: ведь моя дорогая тётя Фина жила теперь здесь. Свой бийский адрес Лёля сообщила мне письмом в Епархиальное.
  Подъезжаю на Казачью улицу. В добротном каменном доме на втором этаже квартира Григория Кутимова, мужа моей двоюродной сестры Ольги. Понимаюсь по лестнице в застеклённые сени, открываю дверь в прихожую. На стук из кухни выходит моя милая тётя Фина. Она радостно кричит: "Лёля, Витюшка, смотрите-ка, кто приехал!". Из комнат выбегают Лёля и Витюшка. Радостные объятия, поцелуи. Лёля удивляется, как я выросла, а я смеюсь, глядя на Витю, он ведь тоже сильно вырос, скоро ему будет 5 лет.
  Согрели воды, и я в первую очередь, как смогла, вымылась на кухне в большом тазу, и первый раз за всю дорогу расчесала гребешком волосы. Потом, пока кипятился самовар, я пошла осматривать квартиру.
  Квартира состоит из 2-х комнат, прихожей, небольшой кухни, окном обращённой в застеклённые сени. В маленькой комнате кровать, сундук, комод и пара стульев. Здесь помещаются тётя Фина с Витюшкой. Вторая комната очень большая, удлинённая, в 5 окон, является и спальней, и столовой, и гостиной. Хорошо и даже богато обставлена. Две прекрасные варшавские кровати, заправленные пикейными одеялами, подушки под кружевными накидушками. Комод хорошей работы, большое зеркало на нём и мыютинские безделушки. В одной стороне буфет и рядом с ним большой круглый стол, покрытый белоснежной скатертью. Вокруг стоят стулья. В другой стороне на полу пушистый зелёный ковёр и на нём мягкий диванчик, а по бокам, вдоль ковра по три мягких кресла, обитых зелёным плюшем. Перед диванчиком небольшой столик, покрытый зелёной плюшевой скатертью с бахромой. В простенках продолговатые картины, писанные маслом. На одной - куст мальвы в натуральную величину, на другой - куст розы. На окнах тюлевые шторы.
  Я рада, что у Лёли такой хороший дом. Сели пить чай. Конечно, я рассказала о дороге, о попутчиках. Всем нам вместе было так хорошо! Наконец-то мы после долгой разлуки вместе и теперь уж, наверное, не расстанемся!
  Витюшка вьётся около меня, лезет ко мне на колени, и я радуюсь ему, этому ласковому сыночку моей дорогой сестры Лёли.
  К обеду пришёл Кутимов. Григория я не видела 8 лет, со времени их свадьбы. Я поразилась: до чего он внешне стал хорош! Красавец - офицер! Конечно, так изменила к лучшему его внешность бородка. Сам он блондин, светло-русые волосы расчёсаны на пробор. Нежный, с лёгким румянцем цвет лица, орлиный нос и красивая русая бородка, так украшающая лицо и скрывающая недостаток слабого подбородка. Встретил он меня без особого энтузиазма. Видно было, что этот человек чрезвычайно занят только собственной особой.
  Мои бедные тётя Фина и Лёля сразу изменились с его приходом. Забегали, засуетились: "Гриша пришёл обедать!". Мне досадно и больно было видеть, в каком рабстве держит моих родных этот надутый и спесивый офицер. За столом он сидел один, заправив по-барски на груди салфетку, чтоб не запачкать мундир. Он выпил рюмки две мадеры и потом ел обед из трёх блюд, который тётя Фина готовила всё утро, не выходя их полутёмной кухни. На третье ему ежедневно подавали пирожное "Наполеон" (готовила его тётя Фина) с кофе. После обеда Григорий немного отдыхал, сидя в кресле и покуривая сигары, почти ни с кем не разговаривая. Разве что иногда только с Витюшкой поговорит. Отдохнув с часок, он опять отправлялся в Офицерское собрание, начальником которого был. Возвращался он поздно вечером, а иногда не приходил совсем, мотивируя это чрезвычайными делами. Из разговоров тёти Фины и Лёли я поняла, что Григорий свёл знакомство с бийскими богатеями и днюет и ночует, как говорится, у Васенихи (богатая купчиха-вдова).
  Да, кажется, невесёлая жизнь у моей любимой сестры, а с ней и добрая моя тётя Фина в кабале у этого выскочки - приказчика!
  Позднее мне приходилось разговаривать о Кутимове с родственниками. Все судили Ольгу и считали, что она не пара Кутимову: он такой великолепный, а она - "тетёха". Мне обидно было слушать такое. Ведь женщины-то в этой семье порядочные, добрые люди, а мужчина - законченный мерзавец.
  Дня три я погостила у Лёли, а потом мама прислала за мной ямщика, и я поехала в Ключи. Ключи для меня были теперь особенно интересны: ведь туда осенью 1918 года переехали из Талицы Борисовы.
  У Борисовых в семье произошла большая пертурбация. Дядя Степан Борисович Борисов снял с себя сан и решил уехать на Алтай в Чемал учительствовать. Похоже было, что они с тётей Еленой разошлись (явление небывалое в среде духовенства). Дядя уехал в Чемал, а Зоя со всей семьёй, т.е. с тётей, Верой и Борисом уехали в Ключи, где Зоя стала учительствовать. Сняли они квартиру - флигель у Симахиной Пелагеи Антоновны, усадьба которой граничила с усадьбой Чирковых.
  По приезде, побыв немного у мамы, я с нетерпением отправилась к Борисовым. Усадьбу этих Симахиных я не знала. От Чирковых видна была только небольшая берёзовая роща во дворе этой усадьбы. Когда-то эти Симахины, очевидно, были богатыми крестьянами. Это видно по усадьбе. Очень большая, она с двух сторон обнесена высоким заплотом, третью сторону составляют сплошные амбары. Глухие тесовые ворота, и с центрального входа и со стороны флигеля. Внутри усадьбы посредине большой двухэтажный дом. На втором этаже две большие светлые комнаты и застеклённая веранда. Справа от дома ограда, огород и небольшая берёзовая роща; слева - большой сад, в основном черёмуховый. В углу этого сада трёхкомнатный флигель, четырьмя окнами обращённый на улицу. Напротив флигеля, метрах в 20 - небольшой амбар с предамбарьем. Этот дом, сад и флигель производят впечатление барской усадьбы.
  Вот в этом-то флигеле и поселились Борисовы. Как мне у них понравилось всё! Зайдёшь с крыльца - небольшие сени, прямо - дверь в кухню, направо - дверь в небольшую комнату, а из неё в следующую большую с тремя окнами. Из этой большой комнаты есть двери в кухню (для зимы). Весной они были закрыты, и кухня была изолирована. Очень уютная обстановка, а, главное (по моему вкусу) книжный шкаф, набитый до отказа книгами, цветы декоративные и цветущие, письменный стол и красивые домотканые дорожки.
  Тётя, Вера и даже Зоя встретили меня очень приветливо. В доме было многолюдно, так как у них гостили Агнюшины дети: Женя, Олег и Годя (Игорь), Жене было 5 лет, Лёльке (Олегу) четыре и Годе 3 года.
  Прежде, чем окончательно обосноваться у Борисовых, я пожила у мамы и повстречалась со своими ключёвскими друзьями.
  Перед самым отъездом из Епархиального я получила от мамы письмо, в котором она мне сообщала, что Феня вышла замуж... за Ваську Атясова!!!? Ничего не пойму: какой-то кошмар!
  Вечером в день моего приезда мама рассказала мне, что в зимний мясоед Петя Жданов заслал сватов к Чирковым и получил отказ. В чём дело? Ведь Ждановы достойные люди, правда, небогатые, но живут в достатке. Пётр парень серьёзный, работящий, красивый. Единственный сын, значит, будущий владелец и хозяин. Да и любят они с Феней друг друга. Оказывается, поперёк их дороги встала Петина сестра Аксютка. Красивая бойкая девка скомпрометировала себя, и вот женихи обегают их двор. Щепетильным Чирковым это казалось позорным, и они не захотели отдавать Феню в семью Ждановых. Тут посватались соседи Атясовы и, как Феня ни сопротивлялась, её выдали замуж за Ваську.
  Бедная моя подружка! Ваську мы все не любили. Высокий, тонкий, рыжий, в конопушках, он был слабаком и занудой. С Феней одногодок. Я не вытерпела и заплакала: "Бедная моя Фенечка! Бедный Петя! Как они любили друг друга! Мама, почему вы не помогли Фене, не уговорили Афимью Сергеевну? Ну, если бы они не согласились, надо было бы всё устроить "убегом". Попросили бы дядю Веню, он бы их обвенчал. И никуда бы тогда Чирковы не делись: простили бы!". На это мать мне сказала: "Нина, ты сама не понимаешь, что говоришь. Я не могу наживать себе врагов в деревне, тем более ссориться с Чирковыми. В деревне на всё свои правила, нечего совать нос в их дела".
  Но до меня мамины резоны не доходили. Мне безумно было жаль разбитую Фенину любовь и потерянное счастье. Дня через два, узнав о моём приезде, пришла повидаться со мной, своей любимицей, Афимья Сергеевна. Она искренне была рада нашей встрече, но я омрачила это свидание тяжёлым разговором. После первых малозначащих вопросов и ответов, я сразу начала разговор (забыв о дистанции между собой и нашей гостьей) прямо в лоб с упрёков: "Афимья Сергеевна, я всегда любила Вас, но что все вы сделали с Феней? В чём она провинилась перед Вами? Когда мне мама рассказала обо всём, я весь вечер проплакала. Ведь Феня сейчас несчастна. Так могли сделать только враги". И, уже разволновавшись, в запальчивости я начала плакать и выкрикивать: "Если бы я была здесь, я помогла бы им устроить свадьбу "убегом". Я бы упросила, умолила дядю Веню повенчать их. О. Андрей, конечно, не стал бы их венчать, а вот дядя Веня не побоялся бы вас и повенчал. Вы погубили Феню! Какая была между ними любовь!".
  Афимья Сергеевна молча выслушала мою тираду. Может быть, она оскорбилась моей невыдержанностью, а, может, в душе её шевельнулось раскаяние?! Не знаю. Но только она сдержанно сказала мне: "Нина, ты ещё мала, чтобы так судить старших. Ты вот сказала, не подумавши: "Враги". Да разве мы враги своей кровушке?! По нашему крестьянскому понятию нам виднее, где будет лучше Федосье. Ты вот всё указываешь на любовь. Что ты, несмышлёныш, понимаешь в любви?!"
  (Дорогая Афимья Сергеевна! Как ни странно, но в мои 14 лет я знаю Любовь. Я испытала и светлые её радости, и горькие страдания. Я уже много размышляла о ней. И осмыслить эту любовь мне помог Великий Учитель Жизни - Пушкин. Это его Татьяна внушила мне высокие понятия о любви, верности, долге, женской гордости и достоинстве).
  Как мама ни старалась сгладить остроту нашего разговора, все мы расстроились. Я видела, что Афимья Сергеевна ушла очень огорчённая. Но я не жалела, что объяснилась со своим старым другом, хотя на сердце у меня было тяжело.
  Потом к нам как-то зашла Паруня Атясова, теперь Фенина золовка, и сказала, что Феня хочет меня видеть и зовёт к себе. Я пошла к Атясовым. Дома у них, кроме Паруни и Фени никого не было. Обняла я свою бедную подружку, и мы обе заплакали. Феня очень изменилась: подурнела, осунулась. Мне она сказала, что очень тоскует по Пете, не знает, как ей дальше жить. Я уже не стала ей говорить то, что говорила маме и Афимье Сергеевне. Правда, спросила, почему они не обвенчались "убегом". Как я и думала, дело было за священником. Никто из батюшек не соглашался на это хлопотное и каверзное дело. С тяжёлым сердцем мы расстались.
  Была у меня ещё и встреча с Константиновной. Она тоже пришла повидаться со мной. С ней мы беседовали главным образом о Чирковских делах, о Фене, её свадьбе и жизни. Когда мама ушла в лавку, Константиновна, понизив голос, сказала мне: "Нинушка, скажу тебе одну большую тайну. Только ты уж не выдавай меня, никому ничего не говори". Я пообещала молчать. И вот, что она мне рассказала: "У Сергеевны-то нашей насчёт тебя большой плант был. Так уж ты ей пондравилась, что она и возмечтала взять тебя в свою семью за Николая. Думала дождаться твоих шестнадцати годков, да и сватов к Васильевне засылать. А тут, как прослышала, что тебя собирают в Томск на ученье, она - к Васильевне с разговором. Так и так, говорит, не посылай ты, Васильевна, Нинушку, пусть она живёт в деревне. Думаем мы её, как войдёт в возраст, брать за нашего Николая. Ну, а Васильевна-то будто сказала, что спасибо за вашу любовь да ласку к моей дочке, только уж оченно я намаялась в жизни без ученья да без рукомесла и хочу своей дочери добра. Пусть едет она учиться, а Николаю, если они полюбят друг друга, никогда не поздно жениться на Нине. Сергеевна-то шибко тогда расстроилась".
  Так вот оно в чём дело! Николай - хороший добрый парень. Правда, он не из тех пяти Чирковых-красавцев. Обыкновенная, ничем не примечательная наружность, только хороши синие-синие глаза, опушённые тёмными и длинными ресницами. Но нрав у него лёгкий, счастливый: он жизнерадостный, неунывающий и деятельный человек. Мне же идёт пятнадцатый год, и даже думать о каком-то замужестве странно. Я немного жалею, что Константиновна мне всё это рассказала. Теперь не будет у меня той лёгкой свободы и простоты в отношениях с Николаем. Жалко уходящей дружбы.
  С Колей я встретилась много позднее. У Симахиных, где квартировали Борисовы, была на участке небольшая берёзовая роща, примыкающая к чирковскому двору. Не помню уж зачем, я пошла в эту рощу. Вдруг слышу: "Нина, здравствуй!". Оглянулась - вижу, у изгороди стоит Николай. Он там колол дрова. Я подошла к пряслу, и мы поздоровались за руку.
  - Почему ты не приходишь к нам? - спросил Николай.
  - К кому же я пойду, ведь Фени у вас теперь нет, - отвечала я.
  - Ко мне бы зашла. Наконец, к бабе Фиме, да и вообще ко всем.
  - Ну, к парням девушки не ходят, это считается неприличным. А Афимью Сергеевну я очень огорчила, боюсь, что она обиделась на меня".
  - Вот ерунда-то! Никто на тебя не обижается, и все были бы рады тебе.
  Потом Николай сказал:
  - Скучно стало без Фени. Может, ты пойдёшь в это воскресенье к брёвнам на гулянье?
  - Нет, Коля, - ответила я, - без Фени я теперь на гулянье не пойду. Ведь я и ходила-то туда ради неё.
  Мы ещё немного поговорили. Прощаясь, Николай сказал": "Ты всё-таки заходи иногда к нам, не обижай бабу Фиму".
  С Афимьей Сергеевной и Константиновной я за лето иногда встречалась у мамы. Раза два была у Чирковых с, так сказать, официальным визитом. Феню видела редко. В моей дружбе с Чирковыми Феня была связующим звеном. С её уходом из семьи наши связи ослабели. Но в моей душе осталась любовь к Чирковым, особенно к Афимье Сергеевне (не говорю уж о Фене). Несмотря ни на что, я восхищалась этой старой крестьянкой, такой величавой и красивой и внешне, и душой.
  Теперь о Фене. Мне казалось, что красавицу Феню ждёт счастливая судьба. Выйди она замуж за Петра, я думаю, жизнь её была бы действительно счастливой. А тут нелюбимый муж, безрадостная жизнь. Через год родился у Фени сын. Ещё года через полтора она по примеру матери принесла двойню. Потом родился четвёртый ребёнок. А на шестом году Фениного замужества на протяжении одной недели смерть унесла у неё троих детей. В Ключах была эпидемия скарлатины, и в живых у Фени остался только старший ребёнок - сын. Ещё не зарубцевались материнские раны, а тут - новое горе. В 30-х годах семья Атясовых была раскулачена. Так и сгинула где-то в нарымской ссылке моя дорогая и такая несчастливая подружка.
  Николай женился. Высмотрели ему невесту в Сростках. Вскоре его выделили из семьи. Рядом с усадьбой поставили пятистенный дом, выделили ему скот и всё, как полагается в большой и дружной семье. И зажил Коля самостоятельным хозяином. Считаю, что этой сростскинской девушке повезло с замужеством. А то, что Николай отделился, было для него удачей. И вот почему. Иван задумал завести пимокатное дело. Подучился, открыл пимокатню. Это и послужило основанием для раскулачивания Чирковых. Моя дорогая Афимья Сергеевна не дожила до великого краха своей семьи. Она и Константиновна умерли раньше, чем произошла эта трагедия. Иван Кондратьевич и Иван были раскулачены и со своими семьями отправлены в ссылку.
  Из такой большой и дружной семьи уцелели и остались жить в Ключах Ольга, вышедшая замуж за середняка, и Николай со своим середняцким хозяйством.
  Я рассказала о Чирковых, забегая вперёд. С душевной болью я прощаюсь с этим семейством и буду вести дальнейший рассказ, уже не обращаясь памятью к этой семье, так как не знаю, что сталось с ними в ссылке.
  
  
  На старости я сызнова живу, Минувшее проходит предо мною... А.С.Пушкин. "Борис Годунов"
  1919 год
  В Ключах с Борисовыми
  Приехав в начале апреля из Томска, я немного пожила у мамы, повидалась со всеми своими ключевскими друзьями. Делать у мамы было нечего, скучно. Сначала я ходила к Борисовым каждый день, а потом и совсем перебазировалась к ним, а к маме ходила только попроведать ее.
  У Борисовых весело, шумно, людно, а главное, интересно. Особенно привлекает меня Вера и ... книжный шкаф до отказа набитый книгами, да еще какими! Кроме того, у Борисовых и дел полно: коровы, куры, лошадь. Всех их надо напоить, накормить, а я к этим делам привычна и люблю эту работу. Да и для посылок всяких я гожусь: ношусь как ветер. С тетей Еленой у меня прежние добрые талицкие отношения. Зоя ко мне благосклонна, да и нуждается она в моем обществе. Почему? Скажу позднее.
  А с Верой у нас начинается большая многолетняя дружба. Что-то в Вере есть общее со Смирновой Ниной, которую мы в Мысах все так любили. Обе они, и Вера и Нина. - старшие в семье и обе ангелы- хранители своих семей. Мне пятнадцатый год. До сих пор моими кумирами были литературные герои, а моя душа жаждала встречи с живым идеалом. И вот я восхищаюсь и обожаю Веру. Все в ней кажется прекрасным: и лицо, и фигура, и одежда и мысли.
  Красавицей Веру не назовешь, но она хорошо сложена. Фигура ее стройна. Одухотворенное лицо. Высокий лоб, прекрасный смугловатый цвет лица с персиковым румянцем, блестящие черные широко поставленные глаза и роскошные чёрные тяжелые с блеском волосы, подстриженные под польку. Только немного портил ее лицо широковатый курносый нос. Одевалась Вера просто, со вкусом. Все сидело на ее красивой фигуре, как на картинке.
  С утра подтянутая, одетая в юбочку и тщательно выглаженную кофточку в белом рабочем фартучке, она просто восхищала меня. Прошел год, как Вера вернулась с фронта. И в ней еще свежи впечатления от той жизни. Я слушательница неустанная и благодарная. И вот мы работаем с ней вместе в огороде или во дворе и разговариваем. Я жадно слушаю ее рассказы о фронте, о войне.
  Как Вера попала на фронт? Когда Временное правительство образовало женский добровольческий батальон, Вера изъявила желание пойти на фронт. Как тетя ни возражала, Вера настояла на своём. Сбор был в Москве. Почему Вера пошла на фронт, я у неё не спрашивала. Думаю, что рутина и скука жизни имели тут значение. Вряд ли тут были убеждения.
  С восторгом Вера рассказывала мне о Москве. Когда мы с Зоей играли (балалайка и гитара) небольшой лирический этюд, Вера, слушая его, говорила, что эта музыка вызывает в её памяти ту Москву, пронизанную осенним солнцем, прозрачным воздухом.
  Много женщин и девушек съехалось в батальон. Вера рассказала интересный случай. Когда они проходили медицинский осмотр, у одной женщины обнаружили проказу. Вера видела это и говорит, что ничего страшного, только на груди у женщины было пятно, похожее на пятно у испорченного яблока.
  Служить попала Вера не в строевую роту, а в госпиталь. И так в полевом госпитале провела она время военной службы до роспуска. Будучи в госпитале, она познакомилась с двумя офицерами и рядовыми, организованными в политическую группу. От них она узнала про политические партии и, в частности, услышала о большевиках и о Ленине. Вкратце она мне пояснила, что Ленин хочет, чтоб всем, кто трудится, было хорошо и чтоб не было ни богатых, ни бедных, чтоб все были равны.
  "Так ведь это то, что думала я в Епархиальном, когда на мне были драные туфли и мне было стыдно. Я ведь сама себе говорила, почему есть богатые и бедные? Как хорошо было бы, если бы все были равны". Так вспоминала я, слушая Верины рассказы. Хотя все это прошло поверхностно в моем сознании и только где-то в глубине моей души смутно запомнилось имя Ленин.
  Больше всего в рассказах Веры о фронте меня занимали приключенческие эпизоды. Запомнился мне рассказ, как их госпиталь целиком попал в плен к немцам. И, оказывается, немцы не зверствовали. Госпиталь жил своей жизнью вместе со своими врачами, сестрами, санитарами и ранеными. И так же в одно прекрасное утро в целости и сохранности был оставлен отступавшими немцами. Госпиталь был в плену около месяца.
  А познакомилась Вера с офицерами (одного из них звали Степаном) при следующих обстоятельствах. Как-то вечером она с подругой шла мимо землянки, где жили эти два офицера. Низкое, почти над землей окошечко. Там светит огонек и видно сидящих группу военных. Озорство напало на девчат. Вера нагнулась и прокричала в окошечко:
  Глупым - счастье от бездумья,
  Умным - горе от ума.
  А дня через два Веру встретил Степан и спросил: "Это Вы декламировали нам прошлым вечером?". Вера засмеялась и сказала: "Извините, это на нас дурь напала". Так началось, а потом закрепилось это знакомство. Знакомство было непродолжительным, но и за тот небольшой срок Вера узнала от этих людей многое: об общей обстановке, о партиях, о борьбе между ними. Судя по характеристике большевиков и Ленина, Вера предполагала, что это и была большевистская ячейка.
  С Зоей мы почти каждый день музицируем. И я, и она соскучились по игре и музыке. Тетя наслаждается нашей игрой. Когда приходит мама, мы обязательно поем: ведь у нас почти хор - 5 человек. Без музыки и пения, как у Смирновых, так и у Борисовых не проходило и дня. Это так украшало жизнь. Недавно я прочитала в дневнике дедушки, что он с мамой, тогда еще молодой девушкой, ездил к Борисовым в Черный Ануй. И они там целый вечер наслаждались хоровым семейным пением. Правда, репертуар у них был: псалмы и из лепты (религиозного содержания). Но дед потом всю ночь, взволнованный, не спал, вспоминая, как в его семье все они с детьми пели, и тетя Оля украшала семейный хор своим чудным голосом. "Но все миновало!" - горестно заканчивает он.
  А с Верой у нас неплохой дуэт. Мы все вместе работаем и поем. Прежде всего тетины любимые "У зари у зореньки много ясных звезд", "Порою утренней с кладью тяжелою", "Меж высоких хлебов затерялось", "Пыльной дорогой телега несется." И папину коронную песню, которую (как вспоминает тетя Елена) он бесподобно пел под гитару. Также "В глубокой теснине Дарьяла" и мою теперь любимую "Стоит часовня в лесу одна". Петь эту песню научила меня Вера.
  Зоя домашними делами не занимается, у нее школа. Тетя Елена (как я теперь) больше все на кухне. Ребятишки целыми днями играют на улице только во дворе, за ворота мы их не пускаем.
  Наступает май - пора огородных работ. Борисовым хозяйка под посадку отвела почти половину своего огромного огорода. Мы с Верой вскопали участок и под тетиным руководством сделали гряды строго по ранжиру. Получилась красивая плантация. Здесь я поучилась у тети, как делать правильно и красиво посадки. Вообще тетя Елена учила делать все не только хорошо, но и красиво. Помню, как-то она поручила мне развесить во дворе белье. Ну, я развешивала его так, как оно мне попадалось под руку. Тетя поглядела и забраковала мою работу. "Нинушка, запомни: всякая работа кроме всего должна быть красива. Так интереснее будет работать". Белье я должна была расправить. Простыни повесить подряд, так же и наволочки, полотенца и все остальное. Сделала я по тетиному указанию. Посмотрела - вижу действительно так красиво. Это наставление мне крепко запомнилось. И я потом старалась всякую работу делать тщательно и красиво.
  У Борисовых я научилась гладить белье и потом складывать его в красивые стопочки. Да, многим мелким житейским делам научилась я у них.
  Тетя Елена была опытная и мудрая женщина. Конец мая. У Борисовых двор - чудный благоухающий сад. Вся ограда в основном засажена черемухами, и они в цвету. Представляете эту картину? За деревьями красиво смотрится двухэтажный с застекленной верандой на втором этаже дом. Но внутри этого дома запустение. Хозяйка этого дома, да и всего поместья (ведь борисовский-то флигель тоже ее владение) согбенная старуха лет 80-ти. С ней живет сноха, жена младшего сына, который уже 4-ый год находится в плену в Германии. Женщина молодая. Высокая, красивая, умница. У нее две девочки - Аниска 10 лет и Даша 8 лет. Вот и все обитатели этого большого дома. Живут они на первом этаже. Все у них там кажется мрачным. И колорит этот создает старуха, похожая на Бабу-Ягу.
  Борисовы видят жизнь этой семьи и сочувствуют Палагее Антоновне (снохе). Мужчин нет, и вся работа и в поле и по двору на ее плечах. Правда, был у старухи еще и внук от второго сына. Парня звали Василием. Я его немного помнила - высокий белокурый кудрявый парень. Так вот беда! Наша расчудесная Зоя со своими чарами невольно сотворила недоброе дело. В общем, Васька Симакин влюбился в Зою. Чем же ему, простому парню, покорить учительницу? И вот он решил: "Пойду добровольцем в армию, выслужу себе офицерский чин и женюсь на Зоечке". Так и сгинул этот парень неизвестно где и как.
  У тети подоконники в кухне заставлены ящиками с цветочной рассадой. Тетя - увлеченная садовница: каждый кустик в ящике она знает, каждым листочком любуется и приобщает и меня к этому. "Посмотри, Нинушка, это вот салпиглосис", - показывает она мне росточек. Я особенно запоминаю это название цветка: в нем что-то греческое. Но потом, когда я увидела расцветший цветок, он мне не понравился - слишком прост и невзрачен. Это выращивание рассады и знакомство с названиями цветов было моей первой школой цветоводства.
  Потом мы с тетей Еленой у входа в дом разбили цветник. По ее указанию я копала, удобряла землю и делала клумбы. Потом мы высадили рассаду. И я с великим интересом и радостью поливала и рыхлила растения. Сколько чистейшей радости и восторга вызывал каждый расцветающий цветок. Я запоминала названия этих цветов. Как я благодарна моей незабвенной учительнице тете Елене за то, что она привила мне эту благородную страсть к цветам. Как эта страсть украшала мне жизнь! И вы, мои дорогие дети, свидетели тому, сколько радости и удовлетворения приносило мне занятие цветоводством.
  Вера, чтобы подкрепить бюджет семьи, занялась сельским хозяйством. Она сговорилась с кооперативным сторожем, передала ему в ведение коня Чалку. Сторож должен был посеять для Борисовых пшеницу, овес и немного льна. За эти его труды мы должны были помочь ему в уборке его урожая: вязать снопы, рвать и стлать лен, а также помочь в покос.
  Итак, нас ждут сельхоз. работы. Вспоминая работу у Чирковых, я с удовольствием даю согласие на эти работы.
  А пока мы живем налегке. Каждый занимается своими делами. Зоя закончила занятия. Ей скучно, и она по своему обыкновению занялась флиртом. Тетя очень недовольна этим еще и потому, что своим объектом Зойка выбрала женатого и к тому же весьма неприятного субъекта. Молодой мужик с претензиями на приказчицкую "образованность". Тетя, конечно, беспокоится за Зоину репутацию. И если Зоя куда идет, тетя обязательно посылает меня с ней. Парня этого зовут Овчаров, имя его я забыла. Мне он ужасно несимпатичен, но я выполняю тетину волю и таскаюсь за Зоей. Интеллигентного общества в Ключах нет.
  Борисовы мало еще с кем знакомы, поэтому живем замкнуто. Веселее всех, наверно, мне. Я счастлива быть в обществе Веры. В беседах с ней круг моих познаний и интересов сильно расширился. Любимица Сергея, старшего брата, она много от него узнала об общественной жизни. Наверно, с его слов она рассказала мне о народовольцах, о казни Желябова, Перовской и др. Затем от нее первой я услышала о декабристах, об их борьбе и трагической судьбе. Со слов Веры я выучила "Послание" Пушкина "Во глубине сибирских руд" и ответ декабристов "Струн вещих пламенные звуки..." Ну, а о текущих событиях мы как-то не говорили. Популярен был Керенский, но мы к нему были равнодушны. Слышно было, что в Бийске чехи, бийские барышни с ними веселятся, но нас это не касалось и не интересовало. В деревне было тихо и как будто все мирно. Бурные революционные события идут мимо Ключей. Только у тети Елены одна на сердце тайная печаль: ничего она не знает о Сергее, и младший сын Борис остался с отцом и, по слухам, ушел добровольцем в армию, в какую - неизвестно. И у мамы тоже печаль: я-то приехала, а Костя так и не вернулся из Томска, ушел в армию на войну, куда он, как и многие мальчишки, давно рвался.
  В селе у нас человек 15 пленных австрийцев. Все они живут работниками в основном в семьях фронтовиков. Почти напротив Симахиных живут старик - отец с дочерью. По деревенским понятиям дочь уже перестарок (22 года). Девушка большая модница, главным образом красится. Нарумяненные щеки и губы, подведенные брови и на лбу из-под платка выпущены кудерьки. В хозяйстве у них работает австриец. Конечно, деревня злословит по этому поводу. В один прекрасный день уже слышно, как парни поют под гармошку частушку:
  Земляничка ягодка
  В сыром бору родилася.
  Русская солдаточка
   В австрийского влюбилася.
  В одно из воскресений мы с Зоей сидели на крыльце и играли на балалайке и гитаре. Вдруг слышим стук в наши ворота. Меня послали узнать, кто стучится. Открываю калитку - вижу, стоят три австрийца, и один из них с большим акцентом говорит мне: "Извините, барышня! Слышим у вас музыку, разрешите зайти послушать". "Сейчас спрошу", - сказала я им и побежала к тете. "Там три австрийца просят разрешения зайти послушать музыку." "Поди пригласи", - ответила тетя. Я вернулась и пригласила гостей в дом. Австрийцы зашли, поздоровались и чинно сели на стулья. Один из них, Леопольд, сравнительно сносно мог объясняться. Рассказали о себе, у кого живут в работниках. Все трое они на родине жили в городе, а Леопольд жил в Вене, был часовых дел мастером. Пока мы с Зоей играли для них, тетя вскипятила самовар и пригласила гостей к столу.
  Так побывали у нас австрийцы. Они говорили: "Мы увидели на окнах красивые цветы и услышали музыку - решили, что тут живут образованные люди, и нам захотелось зайти". Двух австрийцев мы больше не видали, а Леопольд стал нашим частым посетителем. Мне казалось, что он был неравнодушен к Вере. Дружественно и трогательно мы простились с ним, когда австрийцев отпускали из плена и возвращали на родину.
  После визита австрийцев у нас с Верой состоялся разговор: "Вера", - сказала я, - "а хорошо ли мы делаем, что принимаем австрийцев? Ведь это наши враги: мы должны их ненавидеть". Хотя в душе у меня не было ни капли ненависти. Но ведь принцип! Как же нарушать принципы? Но Вера успокоила меня. "Эти австрийцы уже не враги. Это - пленные, значит, просто несчастные люди. И мы должны проявлять великодушие. А потом, ты ведь видела, что это хорошие парни. Вот у нашей хозяйки живет в работниках чех Ян. Разве он плохой человек? Послушать его - знаешь, как он против войны и несправедливости. Вот тебе и враг!". Так Вера помаленьку да полегоньку меняла у меня устоявшиеся понятия.
  Начало июня месяца. Вера собралась ехать по делам в город. Конечно, и я с ней поехала. От ключей до Бийска 25-30 верст. Мы выехали из дома во второй половине дня. Дорога шла все время вдоль реки Бии. Бийск расположен на правом берегу реки Бии, а на левом берегу часть этого города почему-то называлась Амуром. Ключи расположены на левом берегу, так что подъезд к городу от нас был с левой стороны. Пыхтя и покрикивая, маленький катерок таскал через Бию паром. Уже солнце клонилось к западу, когда мы подъехали к переправе. На высоком берегу около спуска к парому стояла длинная вереница тележных упряжек. Это, в основном, крестьяне везли свои продукты на базар. Больше часа пришлось ждать своей очереди на паром. Но я не пожалела, что пришлось ждать. Вообще сама поездка в город уже создавала особое настроение, ожидание новизны и необычного, а тут еще перед глазами развернулась такая великолепная панорама. С высокого берега, как на ладони, виден весь Бийск, расположившийся в низине у высокого взгорья. Дома, и вперемежку с ними колокольни церквей. Вон за паромной переправой чуть вверх по Бие со своими круглыми куполами широко и квадратно расположился Успенский собор. Еще выше вдоль реки на высоком месте нарядный Троицкий собор со своими островерхими, устремленными ввысь куполами, господствует над серою грудою домов. Выделяются светлые каменные здания богачей и присутственных мест. Город шумит. На реке покрикивает и пыхтит паромный катер, снуют лодки. С запада город окаймляет стена темного соснового бора. И этот лес, и город, и река озаряются светом уже заходящего солнца. А из городского сада, что расположен вблизи базара на главной Большой улице, несутся, и особенно слышны по реке чарующие звуки старинных вальсов. Это началось гуляние и танцы под духовой оркестр в городском саду. Сижу я в тележке, смотрю на город, на зубчатую стену леса, на заходящее солнце, слушаю волнующую душу музыку, и на сердце так сладко и в то же время печально. Наверно, такие чувства вызывает истинная красота.
  Наконец-то мы переправились через Бию и поехали к тете Фине на Казачью улицу. На другой день перед обедом мы узнали сенсационную новость, облетевшую весь город. Оказывается, во время вечернего гуляния в городском саду одна учительница застрелила офицера - чеха и тут же застрелилась сама. К своему ужасу, мы узнали, что это была наша знакомая из соседнего села Усятского (где живет дядя Веня) учительница Катя Тамаркина. Мы, молодежь, не были с ней близки, но тетя Елена и мама хорошо знали родителей этой девушки. Отец ее был священником, но он умер и мать жила с двумя дочерьми Екатериной и Марией в Усятске, где эти девушки учительствовали. Говорили, что событие это имело романтическую подоплеку.
  Схоронили Катю на Бийском кладбище на горе. Как это удалось родным - не знаю. Ведь самоубийц раньше не разрешали хоронить на кладбище, а только за пределами кладбища. Позднее, года через два, я как-то пошла на гору, чтоб посидеть там и полюбоваться на Алтайские горы, синеющие вдали. Потом зашла на кладбище посмотреть на памятники. (Тогда там было много красивых памятников). И оказалась у могилы К.Тамаркиной. Простой белый крест и на нем черными мелкими, но четкими буквами написано стихотворение Надсона:
  Спи спокойно, моя дорогая!
  Только в смерти желанный покой.
  Только в смерти ресница густая
  Не блеснёт безнадёжной слезой.
  
  
  Только там не коснется сомненье
  Милой русой головки твоей,
  Только там ни тревог, ни волнений,
  Ни раздумья тревожных ночей...
  Кто написал на кресте это стихотворение? Сестра ли Мария или брат, а может быть друг - неизвестно.
  Из Саввушки от Агнии получено письмо, она просит Веру и Зою привезти к ней ее ребятишек: Женю, Олега и Годьку (Игоря). Село Саввушка находится в предгорье около г. Змеиногорска. Там Агнюша живет вместе со своим мужем Михаилом Павловичем Красовым. Оба они учительствуют. Кроме того, у них там есть большая пасека. Зоя с Верой собираются в дорогу. Едут они охотно: для них эта поездка - развлечение. Меня оставляют в помощь тете Елене. Я этим доверием очень горда. Пробыли они в этой поездке около 3-х недель. А я провела без них чудные незабываемые дни. Во второй половине июня Вера, Зоя и ребятишки уехали.
  Мы остались с тетей Еленой вдвоем. Дни стояли чудесные. Лето 1919 года в наших краях было замечательное. Ночью гремят грозы, а день сияющий. Я доила коров 2) и поэтому вставала рано, часов в 6 утра. Благоухающее утро, на траве и деревьях сверкают капли ночного дождя. Воздух свеж и прозрачен. Скот в деревне ходил свободно, не за пастухом. Выгоняли его обычно в лес или на луг. Подоив коров, я гнала их через деревню пастись на опушке бора. В лесу еще лучше. Поют птицы. Обычно я пробегала по краю бора и набирала полный фартук молоденьких свежих, как лакированных, маслят и обязательно рвала букет цветов. Эти ежедневные ранние прогулки давали заряд бодрости и необыкновенное чувство радости жизни.
  Справив домашнюю работу и работу по хозяйству, мы с тетей жили налегке - отдыхали. Тетя в основном готовила еду (а много ли надо на двоих), работала в огороде - полола, рыхлила, прореживала растения. Иногда в этом помогала ей и я. Я, процедив молоко и убрав его на погреб, шла на реку по воду. Кадки воды нам хватало на два дня. В комнатах убирать приходилось мало - сорить некому. Вот и было у нас свободное для отдыха время. Вечером, правда, мы обязательно поливали цветы, если не предвиделся дождь, а дождь частенько лил ночами.
  Сразу же по приезде я у Борисовых в первую очередь занялась книжным шкафом. И, конечно, мое внимание привлекла новая книга, очень толстая - "Война и мир" Л.Н. Толстого. Все четыре части были в одной книге. Оказывается, когда Вера вернулась домой с фронта, Сережа прислал ей эту книгу в подарок. И вот я прекрасно провожу это время: наслаждаюсь необыкновенным летом, прекрасной погодой, любуюсь природой, бором, рекой, деревней, с чувством ответственности и удовольствия выполняю работу, порученную мне моим другом Верой и... читаю запоем "Войну и мир".
  Не могу передать, какое впечатление произвела на меня эта книга. Это был неистощимый клад для моей души, которым я пользовалась всю мою жизнь. Конечно, многие длинноты и рассуждения Толстого в это первое чтение я пропускала. Но и того фактического материала, тех великолепных образов и жизненных ситуаций, да еще так по-толстовски описанных, было предостаточно для обдумывания и размышлений. И самыми счастливыми были эти ночные часы (когда ляжешь, но не спишь) размышлений. Моя душа вбирала, впитывала все, что казалось мне достойным для подражания этим людям. Ах, как я хотела бы быть такой же как Наташа, чтоб все меня любили, чтоб мое присутствие приносило радость, вызывало интерес. Но нет, горевала я, видно, это дается от природы, и никогда во мне не будет этого Наташиного очарования! По прочтении всего романа под влиянием Толстого я без подсказки пришла к мысли о самоусовершенствовании. Считаю, что со времени дружбы с Верой и по прочтении романа "Война и мир" мой ум и душа стали неустанно работать. Теперь я не только размышляла о любви, как это было раньше. Теперь я помимо этого размышляла о том, каким надо быть и как надо жить и поступать в жизни. Как очевидно, мне свойственно от природы много радостей - я пережила их вместе с Соней и другими персонажами романа. И их горе и слезы были тоже моими. Как Мыюта, мне дорого и близко имение Ростовых Отрадное.
  Вот почему я и пишу, что в эти три недели я провела чудные незабываемые дни. Я была в это время в волшебном мире, и каком! В волшебном толстовском мире.
  Так мы с тетей Еленой поживаем чинно мирно. В однообразие нашей жизни внесли оживление два события. Вскоре после отъезда Веры и Зои с ребятами приехал из Чемала, очевидно, попроведать семью дядя Степан. Прогостил он у нас дня 3. О чем уж они беседовали с тетей Еленой, я не слышала, занята была во дворе или читала где-нибудь под деревом в саду-огороде, но один разговор запомнился мне. Мы, трое, завтракали утром. Тетя Елена пекла пирожки и подавала их на стол, а дядя сидел за столом за стаканом чая. Я тоже пила чай. И вот тетя печет пироги, подает их нам на стол, а сама что-то гневно выговаривает дяде. "Костерит" его, как обычно говорила она. Дядя поулыбывается на ее слова, помалкивает и усердно ест пироги. Поглядела я на него и мне стало смешно: вспомнилась фраза из басни Крылова "А Васька слушает да ест". На самом же деле все это было не смешно, а драматично. Ведь это было их последнее свидание, их прощание навек. И как жили они всю жизнь не в согласии, так и расстались в неприязни.
  Воскресенье. Еще в субботу с вечера небо обложило тучами. Просыпаюсь утром - дождь льет как из ведра. Справившись по хозяйству, мы с тетей отдыхаем, читаем каждый свое. Уже перед обедом вдруг слышим резкий стук в окно. "Нинушка, посмотри, кто там стучит", - говорит мне тетя. Я вскакиваю с пола, где, растянувшись на дорожке, читаю "Войну и мир". И смотрю в окно. Там, вижу, стоит под зонтиком какая-то дама и машет мне рукой. Сообщаю об этом тете. "Беги, посмотри, кто это там". Накинув на голову пальтишко, бегу к воротам и открываю калитку. Дождь льет не переставая. Дама стоит у калитки и говорит мне: "Разрешите заехать к вам, только я не одна, а с дочкой". "Вот хорошо-то", - подумала я, - "может быть, эта дочка подружкой мне будет". И, не спрашивая тетю, я раскрыла ворота, и в ограду ямщик завел пару лошадей. В тележке сидела дочка этой дамы тоже под зонтом. Но, увы, этой дочке было не 15 - 16 лет, а как мы потом узнали ... 40 лет. Это были бийчане Карелины. "Дочка" была врач и приехала со своей матерью в Ключи на отдых. Знакомых у них здесь не было. Перед въездом в село их прихватил сильный ливень, и они поехали вдоль улицы, смотря на окна к кому бы заехать. А у тети Елены в это время цвели на подоконниках роскошные глоксиньи. Тюлевые шторы и эти цветы подсказали приезжим, что здесь живут интеллигентные люди, и Карелиха постучалась к нам.
  Гостеприимная тетя тепло приняла городских гостей. Они обсушились, обогрелись, напились чаю. Ямщик отдохнул, накормил лошадей, получил расчет и под вечер укатил в город. Карелины ночевали у нас, а утром на другой день сняли под квартиру весь верхний пустовавший этаж с застекленной верандой у нашей старухи - хозяйки. Все лето прожили они в Ключах, и крестьяне дивовались на докторшу, которая в очень открытом и коротком платье (стыд-то какой!) часами лежала на песчаном бережке реки Курьи и загорала. Даже нам, "интеллигентным", такое было в диковинку. Молоко они стали брать у нас. Теперь по утрам, подоив коров, я относила им кринку молока. Когда приехали Вера с Зоей, наши поддерживали с Карелиными знакомство, но для меня эти люди не представляли интереса. Много позже, уже при советской власти, Карелину-дочь арестовали и посадили в тюрьму. По этому поводу люди разное болтали. Одни говорили, что она скрывала у себя любовника - белогвардейского офицера. Другие говорили, что у нее была подпольная белогвардейская квартира. Был у Карелиных собственный двухэтажный дом недалеко от Ольгинского сада. Отец Карелиной тоже был врач, но в живых его уже давно не было.
  Все лето до конца августа эти дамы отдыхали в Ключах. Подружились они с молодой хозяйкой Палагеей Антоновной. И она потом бывала у них в городе. Борисовы же остались с ними просто знакомыми, дружбы не было.
  Но вот возвратились из Саввушки Вера с Зоей. Съездили они туда неплохо. Тогда ведь с поездами было трудно. Но сестры устроились в вагоне, в котором ехали чехи. Чехи были культурны и любезны с дамами, тем более едущими с детьми. Вот Зое уж тут, наверно, было раздолье пококетничать!
  
  
  
  
  
  Теперь я опять с моей дорогой Верой. Мы обсуждаем с ней "Войну и мир". Я прочитала всю книгу. Мне хотелось делиться своими восторгами и сомнениями. Для таких разговоров Вера была бесценным собеседником. Поделилась она со мной своими впечатлениями о поездке. Между Верой и Агнюшей, как говорится, пробежала черная кошка. Михаил Павлович (Агнюшин муж) бестактно повел себя. Он стал оказывать Вере усиленное внимание. Перед отъездом, как-то оставшись наедине с Верой, он сказал ей, что очень сожалеет, почему он раньше повстречал не ее, а Агнюшу. Все это было для Веры неприятно и тревожно. Чуткая и подозрительная Агнюша заметила перемену в поведении М.П., и сестры расстались холодно.
  Вскоре после приезда Веры и Зои вдруг неожиданно приехала и младшая дочь тети Елены Лена. Она была замужем, но муж ее Афанасий Ушаков взят был в Белую армию, и в настоящее время она не знала, где он, жив ли, нет ли, вестей от него не было. 9-месячную дочку свою Фавсту (правда ведь, странное имя?) она похоронила. И вот в это суматошное время со своими невзгодами и горем Лена прибилась к своей семье, к матери. Под эгидой тети Елены мы собрались и живем вместе четыре сестры, все по-своему разные.
  Самая лучшая из Борисовых была Вера. Во всем она была на голову выше своих сестер. Зоя взбалмошная, самовлюбленная, а Лена отличалась тяжелым характером. Была она молчалива, замкнута. Я вот даже не помню, как она улыбалась. Рассердившись, могла не разговаривать месяцами. А собой была хороша.
  И вот Вера со своим умом и тактом могла жить с такими сестрами и ладить с ними. Кого из своих дочерей больше любила тетя - не знаю. Знаю, что дядя любил очень Зою, и она платила ему тем же. Может быть, этой своей любовью дядя портил ее. Это очень плохо, когда в большой семье есть любимчики и "постылые", как у Анны Павловны Затрапезной из "Пошехонской старины."
  Уже к концу идет сенокос и уборка сена. Скоро по договору нам предстоит работа по уборке хлеба и других культур. Мы готовимся к этому труду. Прежде всего, Вера предложила нам сшить нарукавники для вязки снопов. Это было необходимо, чтобы не исколоть сильно руки. Мы сшили каждая себе нарукавники, и Вера предложила вышить их, чтоб было красиво. Это - тетин стиль придавать работе красоту, одухотворять любой труд.
  Наступило одно из летних воскресений. В это утро коров доила Вера, а я спала, сколько мне хотелось. Спала я, наверно, долго, потому что сквозь сон я услышала как под гармонь парни, проходя мимо нас, хором пели частушки. Это была традиционная воскресная прогулка парней по улицам деревни. Услышав это пение и музыку, я проснулась с чувством глубокой невыносимой тоски. Откуда эта тоска?! Да...Феня...Петр! Это их горе постучалось мне в сердце. Ведь в прошлом году мы по воскресеньям ходили "на улицу". Петя и Феня были счастливы, а вместе с ними радовалась и я.
  С утра мне было как-то не по себе, но после обеда новое событие развлекло меня. Сижу я в ограде на черемухе и ищу поспевающие гроздья ягод. Открывается у ворот калитка, и к нам заходят два молодых человека, скорее даже мужчин. Один высокий широкоплечий красивый блондин, второй темноволосый тоже высокий, позднее я разглядела, что у него, как говорят, заячья губа (верхняя губа короткая и сильно раздвоенная). Это оказались новые знакомые нашей Зои. Где она с ними познакомилась, я уже не помню. Зоя, оживленная, встретила их на крыльце. Так они стояли тут и разговаривали, глядя в нашу ограду-сад. Вдруг черноволосый гость спросил: "А это что там за птичка на дереве сидит?". Зойка пригляделась и засмеялась: "Да это Нина, моя двоюродная сестра. Нинушка, давай слазь с черемухи: гости пришли". Зоя с гостями зашла в дом, а я слезла с дерева и тоже направилась в комнаты. Там Зоя уже знакомила гостей с тетей, Верой и Леной. Тетя ушла в кухню готовить угощение, немного погодя на помощь к ней вышла Вера, а мы сидели. Взрослые вели веселую оживленную беседу, а я слушала их и наблюдала. Очень мне понравился Вольдемар Мартынович, светловолосый богатырь. Иван Филимонович, второй гость, тоже был бы неплох, если бы ни эта его заячья губа. Оба они маслоделы, то есть маслодельные мастера. Вольдемар латыш. В то время по сельским маслодельным заводишкам мастерами работали большей частью латыши. Вольдемар работал и жил в Соусканихе.
  Гости пробыли у нас почти до вечера. Много беседовали, слушали нашу с Зоей игру, немного танцевали. А Зоя так разошлась, что даже спела под гитару модный в то время романс:
  Дышала ночь восторгом сладострастья,
  Неясных дум и трепета полна.
  Я Вас ждала с безумной жаждой счастья,
  Я Вас ждала и млела у окна.
  Правда, когда мы иногда бывали одни, как говорится в тесном семейном кругу, на Зойку нападал бес, и она хулиганила. Садилась у окна, брала гитару и, закатывая глаза, томно пела этот романс. Только слово "млела" она заменяла на п.. .ела.
  Новые знакомые зачастили в наш дом. Мы видим, что Вольдемар Мартынович оказывает Зое явное внимание. Мне Вольдемар очень нравится, и в душе я страстно желаю, чтоб свое внимание он оказывал Вере, а не Зое. Но у судьбы, видно, свои расчеты! Вольдемар хорош и внешне, и душой. Он добрый, сдержанный, приветлив. И хорош собой: мужественный, высокий, сильный, светловолосый, голубоглазый с худощавым лицом. Мы с Верой прозвали его викингом.
  Иван Филимонович веселый добряк с лукавинкой. Но мне он таки изрядно попортил крови. Меня он избрал объектом для веселой игры-забавы. Вольдемар ходил ради Зои, а Иван Филимонович сделал вид, что он неравнодушен ко мне и непременно будет свататься. Как только он заходил в дом, и начиналось: "Ну, а где же наша пташечка? Пойду-ка я поищу ее, наверно, где-нибудь на черёмушке сидит". И ходит, ищет. А я уже, спрятавшись, сижу за амбаром или убегу в рощу. И так он мне опостылел со своей заячьей губой, что тот день, когда я его видела, казался мне серым, а на душе было гадко и все противно. Вольдемар и Вера первые заметили, что в этой забаве переборщили, и вместо веселья оказалось скверное дело: я возненавидела И.Ф. Нельзя с подростками так шутить, тем более со мной, после всех-то моих возвышенных представлений о любви и ее героях. Под конец я попросту уходила к маме и дня по два не появлялась у Борисовых.
  В 1923 году, живя в Бийске у Новокшановых, я встретилась с И.Ф. Он зашел к Новокшановым со своей невестой Инной Петропавловской, высокой красивой девушкой. И.Ф. показался мне очень симпатичным мужчиной. И почему это я так его ненавидела? Далась мне эта его заячья губа! Сейчас мне казалось, что этот недостаток нисколько его не портит.
  Вспоминаю этот эпизод и думаю, что с подростками нельзя шутить, особенно в вопросах любви и брака. Не знаю, как мальчики, но у девочки душа, как мимоза, чуть задень ее - и она свернется. В общем, сужу по себе: я любила читать, любила стихи - любовную лирику, но говорить о любви и играть в любовь мне претило. С любовью, с ее волшебной и прекрасной тайной мое сердце должно быть наедине. Бестактное постороннее вторжение в этот мой мир омрачало мне жизнь, заставляло меня переживать тяжелые чувства ненависти и отвращения. Сейчас вот говорят и пишут в печати, что надо просвещать молодежь в вопросах полового воспитания. И, может быть, начинать это надо с 8 класса школы. Значит, это в 14 лет. А не обедним ли мы этим жизнь наших детей? Не слишком ли опростим, когда разложим все по полочкам, препарируем? Не знаю, но мне почему-то жаль, что исчезнет эта чудная волшебная тайна любви.
  Итак, мы собрались на полевые работы. Мы - это Вера, Елена и я. Зоя оставалась дома и наотрез отказалась работать на пашне. "Я вношу свою долю жалованьем, а вы зарабатывайте на жизнь сельским трудом. За квартиру плачу я, все денежные расходы идут за мой счет". Так мотивировала Зоя свой отказ поехать на пашню. Вера, наверно, нашла доводы Зои в какой-то мере оправданными, но мы с Еленой возмутились. И вот мы с Леной объявили Зое бойкот.
  Полмесяца мы жили на пашне, а Зоя оставалась с тетей Еленой дома и проводила время в обществе Вольдемара. Конечно, мы с Еленой поступали дурно. Я-то была еще дурочка, ну, а Лена-то могла соображать, что решается Зоина судьба, а коль так, то ей уж не до пашенных дел.
  Мы на пашне. Это в той же стороне, где и пашня Чирковых. Та же степь и так же видно горы в голубой дымке, но нет чирковского веселья.
  Вблизи березового колка мы с Верой сделали из веток шалаш. Рядом с нами поставили свой шалаш и сторожевские. Самого отца не было, а выехали работать его сын Федор с женой Михайловной и ненавистная мне Марфутка. Поспевшая пшеница на полосе была уже предварительно скошена жнейкой. И валки ее ровными горками лежали по полю. Мы еще с вечера заготовили свясла, то есть жгуты из пшеницы, которыми должны были вязать снопы.
  Раннее ясное августовское утро. Дав подсохнуть валкам, мы принялись за работу. "Ну, девочки, с Богом!", - весело сказала Вера, надевая нарукавники. Надели нарукавники и мы. Вера умела вязать снопы, ну, а мы-то с Еленой видели эту работу первый раз. Вера показала сначала Лене, как постелить свясло, как забрать охапку пшеницы и положить ее на жгут, а потом, затянув сноп потуже, прижав коленом, завязать жгутом и затаить концы последнего. Главная задача в этой работе была: ровно положить в снопе колосья, положить в сноп колосьев столько, чтоб он был средней величины, и завязать его так искусно, чтоб сноп никак не развязался. Ох и тяжелая же была эта работа! Поле было плохо прополото, много было осота и жабрея. Эти колючки в кровь изодрали руки. К обеду у меня уже развились в запястьях руки, нестерпимо ныла спина. Да, и неприятно было еще то, что Вера, проверив мою работу, перевязала заново несколько моих снопов. За обедом (а обедали мы вместе с компаньонами) Михайловна и Марфутка высмеивали мое неумение. Федор угрюмо молчал. Да! Это были не мои дорогие Чирковы, которые были тактичны и науку сельскому труду превращали в радость для меня.
  Немного отдохнув, мы начали вязать снопы, и эта работа продолжалась до вечера. Работа была очень тяжела, но тяжелее было общество наших напарников. Должно быть, когда Господь Бог, изгоняя Адама из рая, проклял его, сказав: "Будешь ты в поте лица добывать хлеб свой," Он имел в виду наших напарников. Вот уж поистине труд был для них проклятьем! Работая, они непрерывно между собой ругались. Без конца слышались Марфуткины матерки. Федор то и дело злобно хлестал по морде несчастного коня. Мы с Еленой возмущались всем этим, а Вера дипломатично молчала.
  Что ей оставалось делать? Ведь теперь не расторгнешь договора. Приходится, как говориться, плакать да терпеть. На следующий день и руки меня не слушались, и спина не разгибалась. Вера дала мне задание готовить на артель обед: все-таки эта работа была легче. Обед я приготовила довольно приличный, но и Марфутка и Михайловна язвительно и злобно прохаживались насчет "лягавых антиллигентов", с тупой злобой говорили, что городские люди "нестоящие", а вот они, крестьяне - "стоящие, главнее всех". "Да",- думала я, слушая их, - "крестьяне - соль земли, но такие крестьяне, как Чирковы, а такие, как вы - прокляты Богом, вам труд не в радость, а в злосчастье".
  После обеда я уже из самолюбия начала вязать снопы, работа уже начала спориться в моих руках, и спина не так уже ныла. Закончив урок, я сама уже попросила Веру проверить мои снопы: Вера оценила мою работу на "удовлетворительно". Усталые, наскоро поужинав, мы повалились в своем шалаше на постель и уснули как убитые.
  Занимался ясный светлый день. Поднялись мы рано. Припасы наши кончались и Вера, щадя меня, отправила меня домой за продовольствием. Она запрягла в тележку Чалку, и я весело покатила в деревню. Еду я дорогой, особенно не спешу и любуюсь веселым утром и широкими полями, на которых то там, то сям стоят суслоны, то есть сложенные в особую пирамидку снопы. Это так делали для того, чтоб хлеб просыхал и доходил до кондиции. До боли в сердце люблю я эту сельскую картину, эти сжатые поля и суслоны на них в золотом сиянии августовского дня! А на ум приходит частушка:
  День я жала, день вязала,
  День суслоны ставила.
  А своего дорогого Далеко оставила.
  Подъезжая к дому, я призадумалась. А как я поеду обратно? Кто мне запряжет Чалку? Запрягать коня я не умела. Правда, Зоя умеет, но просить ее я не буду: мы ведь не разговариваем. И вот, заехав во двор, я начала распрягать коня. Решила внимательно посмотреть, в каком порядке все делается. Сначала отвязала вожжи, затем спустила чересседельник, потом распустила супонь, стягивающую хомут и вынула дугу и оглобли, сняла шлею и хомут, последней сняла седелку. Так! Значит, запрягать буду, все делать надо в обратном порядке. Постаралась этот порядок запомнить. У тети уже был испечен свежий хлеб. Полдня я пробыла дома, а под вечер, нагрузившись продовольствием, отправилась на пашню. Долго я запрягала Чалку! Особенно не давалась мне супонь, которой я должна была стянуть концы хомута. Так и поехала, не стянув супонь почти на полчетверти. Но была довольна, что запрягла сама. Зойка, правда, посматривала, как я пыхчу над запряжкой, но ехидно помалкивала и поулыбывалась.
  Выехала я со двора, еду деревней. Чалка плохо слушает меня, норовит завернуть в чьи-нибудь открытые ворота. Хитрый и ленивый конь знает только одну хозяйку - Веру. У нее он небось бежит как миленький. Уже почти при выезде из деревни навстречу мне идет молодой мужик. "Ну-ка, девка, остановись", - говорит он мне, - "неладно у тебя дело с запряжкой: испортишь коня". Я остановилась. "Чересседельник у тебя поднят очень высоко, - говорит мне мой неожиданный покровитель, - "хомут будет душить коня, да и супонь-то надо затянуть потуже до конца, силенки-то видно не хватило у тебя. Сама, что ли, запрягала?". "Сама", - смущенно улыбаюсь я. Поблагодарив неожиданного помощника, я покатила дальше.
  Около двух недель работали мы на пашне с компаньонами. Было трудно, невесело и безрадостно. Хорошо, что впервые с крестьянским трудом на пашне я встретилась у Чирковых. Там была такая атмосфера, что труд этот мне показался красивым, полным глубокого значения, необходимым. А тут со сторожевскими этот труд казался тяжким, беспросветным и унылым. Потом дома с Верой мы обсудили этот вопрос и пришли к заключению, что все-таки таких, как Марфутка, Михайловна и Федор, в Ключах немного, большинство крестьян любят свой труд, доброжелательны и живут достойно.
  Так, несмотря на это испытание, моя любовь к крестьянам сохранилась.
  Наша Зоя выходит замуж за Вольдемара Мартыновича Зарина (по латвийски - Зариньш). Вольдемар, как полагается, беседовал с тетей Еленой, прося у нее Зоиной руки. Тетя давала Вольдемару благоразумный совет (это потом рассказывала мне мама). Она сказала В.М., что у Зои плохой характер, что она легкомысленна, и советовала ему жениться на Вере. Но Вольдемар, очевидно, был увлечен Зоей серьезно. Тетя дала свое согласие на Зоин брак. А Зоя потом рассказывала, что она совсем не собиралась замуж, но Вольдемар пришел к ней, выложил на стол револьвер и сказал, что, если Зоя не согласится на его предложение, он застрелит ее, а потом застрелится сам. Зойка испугалась и дала согласие. Получилась мелодрама! Но кто его знает, чем бы все это кончилось? Вольдемар - человек серьезный и не пустозвон.
  Свадьбу не устраивали: не то было время. Просто выпили чаю, поздравили молодых, и Зоя, собрав необходимые вещи, укатила с Вольдемаром в Соусканиху. Остались мы с тетей и три сестры. Не помню, уж в конце августа или в начале сентября вдруг неожиданно приехал на побывку Боря. Как обрадовалась приезду своего любимца - младшенького тетя Елена! Борис в военной форме был необычайно красив. Недаром бийские гимназистки на военном параде восторгались смуглым черноволосым красавцем, гарцующим на коне. Еще до его приезда к нам приезжала дочь Усятского священника бийская гимназистка Каля Бессонова и все расспрашивала про Бориса и восторгалась им. От нее мы и узнали, что Боря в Бийске в кавалерии.
  Приехал Борис на недельку. Рассказал, что вступил в Белую армию добровольцем и зачислен в кавалерию. Стоит его часть пока в Бийске, вот он и выпросил недельный отпуск повидаться с матерью и родными. Тетя очень сокрушалась, что он пошел в армию, не посоветовавшись, не попросив родительского благословения. "На погибель ты пошел", - говорила она ему. Вера тоже не одобряла его жизненный выбор. Бедный Боря! Он совершил роковую ошибку, но в этом повинен был не один он, а и родные. Тетя его безумно любила и, как говорится, хотела из одного вырастить два, то есть позволяла ему все. Не захотел после школы учиться - не учись, живи дома. Дома ни к чему не приучался, лазил по заборам да по поветям, гонял голубей да мяч. Потом стал при доме работником по двору и так ни к чему и вышел: не получилось из него ни крестьянина, ни интеллигента.
  Дядя Степан, занятый своими делами и прожектами, не обращал на него внимания. Сестры раздражались и не любили его. Так и вырос он "ни с чем пирожок". Только и было у Бори два козыря в жизни - красота и добрый нрав.
  Я подружилась с ним еще в Талице. Эта наша дружба возникла как союз против Зои, нашего общего угнетателя. Поэтому искренне рады были его приезду, пожалуй, только двое: тетя Елена и я. С Борей мы непринужденно беседовали, он мог рассказывать мне и не слышать иронических реплик своих сестер. Так прошло несколько дней. Где-то в середине недели тетя Елена сказала мне: "Нина, я выстирала Борино обмундирование, возьми выглади его тщательно". Я с удовольствием принялась за дело. Старалась и радовалась, что делаю это для своего любимого брата Бори. Выгладила костюм, пришила накрахмаленный подворотничок. Гордая и довольная сделанным, я направилась в комнату, где сидел Борис и читал книгу. "Боря", - сказала я, - "вот тебе твое обмундирование, я тебе его хорошо выгладила и подворотничок пришила", - и подала ему. Борис встал, положил на стул поданную одежду и, растроганно глядя на меня, сказал: "Ах ты, моя милая, дорогая сестричка! Спасибо тебе! Дай я за это тебя поцелую". Я подставила ему щеку, но он обнял меня и крепко поцеловал в губы. Я ужасно смутилась, взглянула на него, повернулась и выбежала из комнаты. Не заходя никуда, я отправилась в свое убежище за амбар, села там и стала приходить в себя.
  "Нет", - думала я, - "это меня поцеловал не брат. Это меня впервые поцеловал прекрасный юноша. Это нехорошо. Как я теперь покажусь и Борису и всем в доме?". И у меня стало так смутно и тревожно на душе. Я боялась, что выдам себя своим поведением, и все узнают, что со мной что-то случилось. Нет, я теперь не могу показаться на глаза в этом доме. Я встала и задами побежала к маме. Живу у мамы день, живу второй. Все прибрала, везде вымыла. Мама довольна помощницей.
  К концу второго дня вижу в окно: по улице в накинутой на плечи шинели идет к нам Боря. Мама где-то была у соседей. "Вот ты где, оказывается", - сказал Борис, входя в комнату, - "а дома все удивляются, почему ты так внезапно исчезла и не появляешься". Я сидела и смущенно молчала. "Почему ты, не сказавшись никому, убежала от нас? Что случилось?", - спрашивал меня Боря. Я, потупившись, молчала. Что мне было ему говорить?! Тогда он сказал: "Нинушка, тебе, наверное, не понравилось, что я поцеловал тебя, ведь так? Да?". Я посмотрела ему прямо в глаза и твердо сказала: "Да!". "Нина", - стал горячо убеждать меня Борис, - "ты неправильно истолковала мой поступок. Я совсем не хотел тебя обидеть. Ведь ты мне сестра, дорогая любимая единственная родная сестра. Ты ведь знаешь, сестры меня не любят, считают балбесом и дураком. Это я не раз от них слышал. А ты всегда была добра со мной, ты любишь меня, и я плачу тебе тем же. Только тебя я считаю своей родной сестрой и люблю только маму и тебя. Нехорошо, что ты так внезапно убежала. Еще могут подумать, что это я обидел тебя. Так что, ничего не думай и сегодня же приходи к нам. Тем более, что я уже через день уезжаю. Так придешь?" - спросил Борис, вставая и накидывая на плечи шинель. "Приду, только завтра утром", - ответила я.
  На другой день я, как ни в чем не бывало, пришла с утра к Борисовым. На вопрос, почему так долго отсутствовала, ответила, что помогала маме в уборке. Через день мы провожали Борю. Вышли за ворота. Простившись, он сел в тележку, и лошадь тронулась. Тетя плакала. Мы смотрели ему вслед и не знали мы, что видим его последний раз, что впереди его ждет трагический конец.
  Жизнь что-то становится все труднее. Исчезают товары, продукты. Тетя Елена болеет, и ей всегда нужно сливочное масло. Вот тут уж пригодился нам Вольдемар. Он, как маслодел, снабжал нас этим продуктом. Зоя приехала из Соусканихи продолжать работу в школе. Лена уехала в город и нашла там себе работу, устроилась в городской управе машинисткой. Деньги-керенки с каждым днем все падают, уже счет идет на миллионы. Купить ничего нельзя. Маме все труднее работать, так как товары продаются не свободно, а делятся по пайщикам. Даже спичек нет. Помню, как-то тетя посылала меня к соседям за углями из загнетки (в углу русской печки, когда выгребались после топки угли, в углублении оставляли горячие угли и закидывали их золой). Утром от таких углей добывали огонь. А в этот раз тетя, видно, оплошала и угли истлели.
  Наступила глубокая осень. Стало скучнее. Зоя в школе. Мы с Верой или едем в поле по сено, или заготавливаем дрова.
  Однажды вдруг приходит к нам, Борисовым, дочка школьной сторожихи и говорит, что проходом из Бийска в деревне расположился военный отряд. Офицер-командир остановился в школе и приглашает Веру к себе на беседу. Тетя заволновалась: что бы это значило?! Делать нечего - Сила! Вера собралась и ушла, а мы в тревоге стали ждать ее. Наконец-то Вера пришла! Оказывается, белые прознали, что Вера была на фронте в женском батальоне. Вот офицер и пригласил ее вступить в их отряд в качестве сестры милосердия. Ну, Вера-то уж узнала на своем опыте, что это за лихо - война. Да к тому же еще и со своими. Да и мысли настроение ее были не на стороне белых. Сославшись на больную мать, которую она не может бросить, Вера отказалась от "любезного" приглашения. Офицер как будто понял ее нужду и не стал настаивать. Так миновала Борисовых эта беда.
  Подходит уже к концу октябрь. Мама с Верой озабочены моей судьбой. Что мне теперь делать, как устраивать мою жизнь? Елена написала, чтоб меня послали в Бийск. Жить я буду с нею, у ее знакомых и меня устроят на работу. Собралась на работу в город и Мила, дочь сторожихи (17 лет). Наняли нам ямщика, и мы отправились с Милкой "в люди" искать своей доли. Помню, когда стали подъезжать к Бийску, пошел первый крупный снег. Город уже виднелся в снежной туманной дымке. Мила мечтательно произнесла фразу из какого-то стихотворения: "Город спит во мгле туманной - манной". На всю жизнь эта строчка запала в мою память. И потом, когда бы я ни подъезжала к Бийску, я про себя говорила: "Город спит во мгле туманной - манной".
  Тетя Фина жила с Лелей и Григорием в Бийске, но я заехала к Лене, так как у тети Фины было тесно, да и Григория я стеснялась и не любила. Елена мне работы еще не подыскала. Проявил родственные чувства Григорий. Он в то время был начальником офицерского собрания. Был в его подчинении какой-то солдат или унтер-офицер, который вел счетное дело. Вот к нему переписчицей и устроил меня Григорий.
  Сижу я в маленькой запыленной комнатушке и переписываю бумаги, которые подсовывает мне мой начальник. Подает он мне бумагу или водит пальцем, показывая числа или нужные слова, а я вижу эти пальцы с грязнейшими ногтями. И вот из-за этих грязных ногтей, да из-за прокуренного запаха, исходящего от этого человека, я начинаю чувствовать отвращение к нему. Естественно, и работа эта начинает казаться мне тошной. Проработав так дней 10, я взмолилась приехавшей проведать меня маме. А Вера посоветовала маме, чтоб меня все-таки устроили учиться. Если нужна будет в гимназии плата, то всей родней, то есть мама, Борисовы и тетя Фина будут платить. Мама сходила с моими епархиальными документами к начальнице женской гимназии и, о счастье! Меня приняли. Радости моей не было предела. Словно из темной душной ямы я вышла на свет.
  Скинулись мои родные и заплатили за мое учение. Вера сшила мне платье, передник. Надела я милую форму и пошла в гимназию, которая помещалась в доме Зотеева по ул. Льва Толстого. Пришла на учебу я с опозданием. В пятом классе арифметика кончалась и начиналось изучение алгебры и геометрии. Трудненько мне пришлось начинать эти науки самостоятельно, долго я пурхалась с ними! Но сбылась моя давняя мечта: я начала изучать французский язык. И так я его учила, так любила эти уроки, что Жозефина Иосифовна (старая, в седых буклях француженка) изумлялась моим успехам в языке. Но, увы, учила я его только один год. В 1920-21 годах в новой единой советской школе изучение иностранных языков отменили.
  Спала я у Елены на полу и обедать ходила к тете Фине и, выучив уроки, остаток дня до прихода Григория я помогала моей дорогой тете Фине в домашней работе. Бегала по поручениям, доила корову, убирала в коровнике, носила воду. Конечно, и тетя, и Леля вздохнули с моей помощью. Григорий приходил поздно, и я старалась уйти к Лене до его прихода.
  В середине ноября к Леле приехала из Тогула гостить сестра Григория, т.е. Лёлина золовка Елена. Веселая разбитная девушка. Я как-то сразу с ней подружилась. Стало веселее. А у Лены на квартире тоже была молодежь. В доме были музыкальные инструменты: гитара, балалайка и мандолина. Сын хозяйки Григорий чудесно играл на мандолине. Я играла на балалайке, и мы иногда музицировали. Мне страстно захотелось научиться игре на мандолине, и Гриша готов был помочь мне в этом, но потом события повернулись так, что мы стали очень редко видеться, и это мое учение не состоялось, о чем я всегда жалела. Очень люблю мандолину и хотела бы, чтоб хотя бы Дима научился играть на ней.
  Хожу в гимназию, учу уроки, помогаю тете Фине. Сплю у Елены. В городе тревожно. Носятся всякие слухи. Еще раньше в хорошем здании женской гимназии располагался штаб белых, и вот там произошел громадный взрыв. Взрыв был настолько силен, что в земской управе, что находилась наискось гимназии, все стекла повылетали. Лена, работавшая там, рассказывала, что все сотрудники попадали на пол. Так эта гимназия, полуразрушенная, много лет стояла среди высоких берез. Вот поэтому-то мы, гимназистки, и учились в доме Зотова.
  Первыми покинули Бийск чехи, которые все лето гарцевали там. Рассказывали, что не один десяток бийчанок вышли замуж за чехов. Эти молодые женщины тоже собрались уезжать со своими "нареченными". Собрали все свое приданое, и чешские военные власти распорядились поместить их в последний вагон при эшелоне. Когда же поезд пошел, вагон этот остался на месте: его заранее отцепили. С превеликим позором пошли эти чешские "жены" со своим багажом обратно к родным. А в окнах домов вслед им ухмылялись обыватели. Правда, мы знаем двух женщин, которые действительно вышли замуж за чехов и уехали вместе со своими мужьями. Это наша знакомая Лариса Вовчек. Вышла она за офицера, и действительно уехала с ним заграницу, жила там богато и помогала своей сестре-бийчанке. Вторая девушка - это Людмила Асанова, дочь первого бийского богача-миллионера. Людмила училась в Бийской гимназии в одном классе с нашей Зоей. Люда была красивая, всегда хорошо и богато одета, но при всем при этом была скромна и приветлива. Такое осталось о ней мнение в Бийске. Мамаша же ее "Асаниха" была главной попечительницей гимназии. Дама с претензиями на образованность. Держалась важно. Дом Асановых был самый лучший в городе, со всеми возможными в то время удобствами (паровое отопление, водопровод, канализация). Роскошный подъезд. Богато обставленные комнаты. При дворе конюшня, в которой находились дорогие рысаки. Рессорная коляска. В общем, выезд богатый. В доме многочисленная прислуга. Перед домом небольшой садик. Большого сада негде было развести, кругом все застроено жителями. Вот у них-то на постой (наверно, по приглашению самого Асанова) остановился главный начальник чешского войска. Конечно, устраивались балы, танцы. Люда к тому времени уже кончила гимназию. В общем, Люда вышла замуж за одного из больших чешских начальников. Когда чехи отступили и поехали на родину, то вместе с ними, уже зная о близком приходе в Бийск красных, собралась и тронулась в путь вся семья Асановых. В Иркутске чехи Асановых бросили - то ли они им были лишними, то ли потому, что сам Асанов и Люда заболели тифом. Неизвестно. Известно стало в 1920 году, когда вернулась в Бийск Асаниха с сыновьями, что Асанов и Люда умерли от тифа и похоронены в Иркутске. О богатстве Асанова ходили темные слухи. Говорили, что он раньше был приказчиком и по делам хозяина ездил в Монголию. В Монголии они убили и ограбили состоятельного человека. С этого и пошел богатеть Асанов.
  К кирпичному дому, в котором жил Григорий Кутимов, пристроена кирпичная глухая, без окон кладовая. Со стороны двора она как бы маскируется надворными постройками. Вход в кладовую из сеней дома. Будучи начальником офицерского собрания, Григорий не теряет времени (когда еще можешь попасть на такое тепленькое местечко?). Он усиленно заполняет кладовую даровыми продуктами. Два бочонка сливочного масла, кули сахара, большой ящик соли (позднее она нам очень пригодилась). Туши мяса, штук пять гусиных туш, курятина и пр. Бутыли растительного масла. Правда, для меня это было тогда тайной, я ничего этого не видела и не знала.
  Все тревожнее и тревожнее становится в городе. Приезжал к Кутимову брат Владимир, тоже белогвардейский офицер. Он очень похож на брата, только нет у него тех ярких красок, которые делают Григория таким красивым. Вскоре после отъезда Владимира пришло известие, что в одной из стычек с партизанами Владимир был убит. Так же приезжал из Тогула отец Григория Владимир Ефимович. Жил он с семьей в с. Тогул (это около Ельцовки, где жил, дети, ваш папа). Там Владимир Ефимович считался прасолом (точно не знаю, что это такое, кажется, скупщик продуктов у крестьян). Этого родственника, свёкра моей сестры Лели, я видела первый и последний раз. Мне он показался добрым и приветливым человеком. Он рассказывал, что в их крае появился и быстро растет партизанский красный отряд. В Тогул пришел отряд белых и там остановился как бы на страже. Владимир Ефимович пробыл в Бийске два дня. Он очень торопился домой. Все там было так тревожно.
  Но вот подходит и декабрь месяц. В городе ходят всякие слухи и россказни о партизанах. Говорят, что собирается большая крестьянская рать и вот-вот она обрушится на город, и начнутся грабежи. Чего только ни говорили, всего теперь и не упомнишь.
  Из города начинают уходить отряды белых. Одни идут в Горный Алтай в сторону Монголии, другие - в сторону Кузнецка. И неизвестно, то ли они отступают, то ли идут на борьбу с партизанами.
  Григорий весь исхлопотался. Тетя Фина, Леля и Лена ходят с сумрачными озабоченными лицами. Но я беззаботна. Хожу в свою гимназию, помогаю тете Фине, а ночую у Лены. Я не представляю, какое настало время, какой трагедией для многих наших знакомых и некоторых близких мне людей оно обернется. Мне просто все интересно, все ново. И вот в середине декабря (мне кажется, числа 14 - 15) собрался уезжать Григорий. Много добра он запаковал: ковры, материалы, продукты, вина.
  Днем тетя Фина настряпала пельменей. Испекла любимое Григорием печенье - наполеон. Провизия на дорогу была заготовлена раньше. Под вечер Григорий пришел с молодым офицером Сашей. Саша был оживлен, играл на гитаре и пел цыганские романсы и шансонетки. Тогда очень популярна была шансонетка:
  Порвались струны моей гитары,
  А я беженка да из Самары,
  Ах, шарабан мой, шарабан,
  Не будет денег - тебя продам!
  Повязав на голову платок и надев фартук, Саша шутливо помогал тете Фине варить пельмени и подавать их на стол. Сели за прощальный ужин. Офицеры крепко выпили. Часов в 10 вечера в дверь постучался солдат и доложил, что лошади поданы. За воротами стояла пара лошадей, запряженная в глубокую кошеву. Погрузили весь объёмистый багаж Григория и небольшой Сашин. Оделись мужчины в теплые полушубки и просторные меховые тулупы, меховые шапки, на ногах - тёплые пимы. Тетя Фина заставила всех встать и помолиться перед дальней дорогой. Потом по обычаю присели, посидели, встали и начали прощаться. Витюшка горько заплакал, прощаясь с отцом, как будто чувствовало его бедное сердечко, что с этой минуты он навсегда теряет отца. Женщины сдерживались, а мне, пожалуй, было немного жаль веселого Сашу, а Григория - вот нисколечко!
  Вышли за ворота. Ночь морозная. На небе полно звезд и светит месяц. Уселись наши отъезжающие в кошевку, укрыли ноги меховым одеялом. На облучке сидели два солдата, тоже тепло одетые. Один, видно, был за кучера, а другой вроде денщика. Лошади с места пошли рысью, промчались по улице, свернули за угол и все исчезло.
  Мы пошли все в дом. Тетя Фина зашла в маленькую комнату и, опустившись на колени, стала молиться. Елена и Леля бросились на кровати вниз лицом и зарыдали. Витюшка дергал плачущую Лелю за юбку и кричал: "Мама, не надо, мама, не плачь! Я смотрела на них, и мне их было жалко, но в душе я эгоистично ликовала: "Нет теперь Григория! Теперь я опять буду жить вместе с моими любимыми тетей Финой и Лелей!".
  В Бийске же в белой армии был и Алеша Сабашкин, мой добрый крестный брат. Он в 1916 году уходил на германскую войну добровольцем. А когда он возвратился с фронта, белые мобилизовали его в армию. Помню, что он в ноябре месяце заходил раза два повидаться с нами, с мамой Финой, которую он так любил.
  Из Усятска приехал к Кутимовым племянник тети Фины Никандр Бельский. В детстве он часто гостил в Мыюте, подружился и играл с Алешей. И вот осенью 1919 года они вновь встретились в доме тети Фины. Вот тут-то мне пришлось быть свидетельницей разговора Алеши с Канкой (Никандром). Они сидели в тетиной комнате и разговаривали, а я в это время раскладывала в комоде выглаженное белье. Канка сказал Алеше, что приехал поступать в белую армию добровольцем. Алексей на это воскликнул:
  - Ты с ума сошел! Зачем тебе совать свою голову в петлю? Неужели нет другой дороги?
  - Но ведь ты же в белой армии служишь?
  -Да, служу, но поневоле. Ведь меня мобилизовали как военного. Слава Богу, насмотрелся я на эту войну! Там хоть воевали с чужими, а тут ведь со своими надо воевать. А это в десять раз тяжелее. Да и не разберешься, кто здесь прав, кто виноват. Нет, живешь ты и не суйся в это дело: вот тебе мой совет. А я и не знаю, как выпутаться из этой паутины. Убежать, спрятаться в горах? Найдут и расстреляют как дезертира.
  И убедил Алеша Конку: уехал тот домой в Усятское. Что потом с ним было, куда он девался, так я до сих пор не знаю, да и узнать-то теперь не у кого.
  В 1935 году, когда я узнала о трагической гибели Алеши, я вспомнила этот разговор. Я оплакивала Алексея и поздно сожалела о том, что не было у меня случая рассказать в Горном Алтае об этом разговоре, да и вообще об Алексее, каким он был на самом деле. Может быть, мне поверили бы, и не было бы этой ужасной смерти.
  
  
  
  
  Декабрь 1919 года идет к концу. Ясно, что белые покидают Бийск и отступают. Носятся панические слухи, что к городу подходят партизаны - роговцы. И в то же время другие слухи, что по железной дороге идут регулярные красные войска. И вот наступил день, когда стало известно, что белые отступили совсем, и город остался без власти. Ой, как все мы, обыватели, перепугались! Ворота закрыли наглухо, у кого были ставни - прикрыли их. В каменном доме, в котором мы жили, на втором этаже ставней не было, и мы смотрели на улицу из-за занавесок. Теперь, конечно, я представляю все тягостные переживания и тревогу тети Фины, Лели и Елены. Они-то представляли, что может быть с ними, семьей бежавшего белого офицера. Ну, а меня разбирало любопытство. Я все время норовила выскочить за ворота и посмотреть, что делается на главной улице. Тетя Фина не пускала меня: "Куда ты, дурная, бежишь? Ведь убьют тебя, как пить дать убьют".
  Три дня Бийск был без власти. Говорили, что какой-то полковник Киселев вывесил воззвание, призывающее к спокойствию, что все устроится. Но кто теперь кому верил? Все-таки за эти дни мне удалось дважды выскочить за ворота и сбегать первый раз на площадь к Троицкому собору. Безлюдные улицы, запертые дворы, прикрытые ставни. И вдруг я услышала пение со стороны Второвского магазина. Я помчалась к Барнаульской улице и остановилась. Странное видение предстало предо мной. По безлюдной улице шла кучка людей и пела. Впереди шли два человека и на палках несли красное полотнище, на котором большими белыми буквами было что-то написано. Что написано, я не разобрала. Но меня поразила песня, которую я никогда не слышала. Я уже знала много революционных песен, а эту не знала. Потом-то я узнала, что эти люди пели Интернационал. Я помчалась домой и доложила, что какие-то люди ходят по улицам с красным стягом (я еще не знала слова "транспарант") и поют новую необыкновенную песню.
  Наша гимназия на эти тревожные дни закрылась. Досуга у меня было много. Все с нетерпением ждали подхода регулярной Красной армии. Скорей идите, скорей! Чтоб не успели раньше вас подойти партизаны. Ой, если придут роговцы - хана городу! Разграбят, убьют, сожгут! Так думали про себя большинство бийчан. Но партизаны все-таки опередили регулярные войска. На несколько дней раньше они пришли в Бийск.
  В один из этих тревожных дней вдруг на улице раздался крик: "Партизаны!! По Барнаульскому взвозу спускаются партизаны!". Ну. тут уж меня никакая сила не могла удержать дома. Я, прячась от тети Фины, юркнула в ворота и побежала на Барнаульскую улицу, с которой был виден высокий подъем на гору, называвшийся Барнаульским взвозом. Действительно, весь он был заполнен конниками, нестройной лавиной спускающимися вниз. Некоторые в седлах, некоторые без седел, они сидели на лошадях. На их шапках были широкие красные полосы, у некоторых красные банты на куртках и полушубках. Были кони, у которых как попоны под седлом, а то без седла были наброшены церковные ризы. Это было особым партизанским шиком. Пели или не пели партизаны, я уже не помню, но вступали они в город с большим шумом.
  Посмотрев на это зрелище, я помчалась домой, чтоб скорей закрыться да и рассказать о виденном своим. Все были удручены, были в страшной тревоге за свою жизнь. Тетя Фина непрестанно молилась. Все сидели дома и с ужасом думали: "Боже, что теперь будет? Наверно, пришел наш последний час!".
  Еще один день мы просидели в такой тревоге. В середине следующего дня раздался резкий стук в дверь внизу. "Беги, Нинушка, спроси, кто стучится", - сказала мне тетя Фина. Я побежала вниз без особой робости (было интересно) и спросила: "Кто там?". "Открывайте!" - послышался в ответ властный приказ. Я открыла дверь... Партизаны!! Двое в шапках с красными полосами, не взглянув на меня, быстро стали подниматься по лестнице. Заперев дверь, я бросилась за ними следом. Войдя в прихожую, "гости", не сняв шапок, проследовали в большую комнату, где были тетя Фина, Леля и Елена.
  -Это квартира офицера Кутимова? - спросил один из партизан.
  -Да, - испуганно ответила Леля.
  -А где хозяин? Куда уехал?
  -Не знаем.
  Я слушаю этот диалог и в страхе думаю: ну, сейчас начнут расправу, убьют всех и ограбят. Но партизаны спокойно и без крика спросили: "Есть у вас оружие или военные вещи, обмундирование?". Леля, ободренная почти миролюбивым тоном мужчин, с готовностью достала из гардероба китель Григория и висевший там забытый Григорием полевой бинокль.
  - Вот, товарищи, все что осталось, остальное муж забрал с собой.
  Партизаны обошли комнаты, бегло осмотрели, рыться нигде не стали. Пока они ходили в маленькой комнате, тетя Фина достала из буфета бутылку мадеры и два стаканчика.
  -Может быть, товарищи, выпьете по стаканчику? Вино хорошее, - искательно сказала тетя Фина и трясущейся рукой начала наливать вино.
  -Нет, гражданка, не трудитесь, мы не пьем, - сказал ей один из партизан. - Ну, покедова.
  И они направились к выходу, забрав китель и бинокль. Когда, они ушли, раздался всеобщий вздох облегчения.
  -Слава Богу, - сказала тетя Фина, - пронесло тучу мороком.
  -Не такие уж они и страшные, как про них говорили - люди как люди, - констатировала Леля.
  И все-таки всех тревожила прощальная фраза партизан. В ней звучало обещание еще побывать у нас. Но партизаны больше у нас не были. Почти вслед за вступлением в город партизан, в Бийск из Новониколаевска пришла 5-ая армия. Это были те регулярные красные войска, которые с таким нетерпением, страшась партизан, ждали бийские обыватели.
  В городе оживление. Теперь, уже не боясь, люди выходят на улицу. Калитки и ставни открыты. Пятая армия пока располагается в городе. В дома заходят квартирьеры. На нашей Казачьей улице расквартировывается 1-ая Ленинская батарея. Дом, в котором жил Кутимов, принадлежал частному владельцу, у которого в этой же ограде стоял 2-ой деревянный двухэтажный дом. В каменном доме наверху жили мы, а внизу еще другие квартиранты. Вот в эти два дома расквартировали начальство и штаб 1-ой Ленинской батареи. Нам очень повезло. Наверно, этот дом был лучший на Казачьей улице. К нам встал на квартиру командир батареи Серебряков Василий Петрович (бывший прапорщик царской армии). К нижним жильцам поставлен был начхоз батареи. А в деревянном двухэтажном доме, потеснив хозяина, расположились штаб и канцелярия батареи и комиссар.
  Командир Василий Петрович вместе с комиссаром (очень молодым человеком) заходят к нам посмотреть квартиру. Василий Петрович мужчина лет сорока, широкоплечий, среднего роста. Волосы светло-русые, лицо бритое. Спокойный приветливый человек.
  -Ну, что, - сказал он Леле и комиссару, - эта комната меня вполне устраивает.
  -Хорошо, товарищ командир, - сказала Леля, - мы сегодня же освободим ее.
  -Ничего не надо делать. Пусть остается все на месте. Мне достаточно постели да столика для телефона, - ответил В.П.
  А потом приветливо сказал, тактично промолчав об уехавшем Григории (конечно, он уже был обо всем осведомлен):
  - Ну, а теперь будем знакомиться.
  Леля пригласила его в большую комнату, где собрались мы все: тетя Фина, Елена, я и Витюшка. Все мы поздоровались с ним за руку.
  -А это наш комиссар Леонид Ефремович (фамилию его я забыла). Он будет часто бывать здесь.
  Комиссар тоже вежливо пожал всем руку.
  Так состоялось наше первое, такое счастливое, знакомство с красными, коммунистами. Командиры ушли, а мы сели, и душа у всех нас отходила от страха и тревог последних дней. Наконец Леля спохватилась: "Ну, что это мы сидим, надо скорее убраться, все вычистить, все вымыть, выскрести, чтоб был везде порядок и чистота".
  За эти тревожные дни у нас опустились руки, квартиру не убирали, ни за что не могли взяться, только слонялись да поглядывали в окно за занавески. Елена стала убирать в маленькой комнате (командирской). Леля, протерев все в большой комнате, пошла убирать в кухне, а мне велела мыть пол. Я принялась за дело, мыла и скребла во всех углах. Полезла под Григорьеву варшавскую кровать мыть пол. Вижу, там у стены стоит не очень большой ящик, и в нем какие-то штуки, вроде большой картошки. Коричневые и все из ромбовидных долек. Я выдвинула ящик и позвала негромко Лелю:
  -Леля, посмотри-ка, что это за штуки в ящике? Леля взглянула и побледнела.
  -Гранаты!!! Григорий забыл гранаты. Что теперь делать? - с ужасом спросила она.
  На наши тревожные голоса поспешили в большую комнату тетя Фина и Елена. Они тоже изменились в лице, увидев зловещий ящик.
  - Ну, все! Теперь нас арестуют и неизвестно, что еще будет,- с отчаянием сказала Леля. Но тетя Фина, хотя и испугалась очень, но постаралась успокоить всех.
  -Не будем отчаиваться. Господь Бог видит, что мы не виноваты, не обманываем никого. Он уже проявил нам Свою милость, послав нам на квартиру доброго человека. Вот и не будем убирать ящик, а сразу, как придет Василий Петрович, все скажем ему и отдадим гранаты. Будем надеяться, Бог милосерден.
  Закончив уборку, подготовив хорошую постель на тетиной кровати, поставив у кровати столик, как было сказано командиром, мы в основном перебазировались в большую комнату. В комнате командира остался полупустой гардероб и старый комод. Теперь Леля будет спать с Витюшкой, тетя Фина на Григорьевой кровати, а мы с Еленой на полу на зеленом ковре между креслами.
  В конце дня пришел Василий Петрович со своим вестовым (красноармейцем). Леля выждала минуту, когда командир отослал своего вестового куда-то с поручением, и попросила разрешения войти.
  -Пожалуйста, проходите, Ольга Владимировна, - отозвался командир.
  -Василий Петрович! - сказала Леля, - пойдемте в нашу комнату, я хочу Вам что-то показать.
  -Вот, - сказала Леля, войдя с ним в комнату, - это гранаты, которые мой муж, очевидно, забыл при отъезде. Мы их сегодня нашли при уборке. Поверьте, пожалуйста, что мы не знали об этом оружии, что оно находится в нашей квартире. Видимо, Григорий доставил его сюда, когда меня и мамы не было дома, а потом забыл сказать, а может, и не хотел пугать нас. Поверьте, что мы не виноваты, что мы не скрывали такого страшного дела, - уже умоляла Леля, а мы все испуганно молчали и смотрели на командира. А Василий Петрович, наверно, уже увидел, что тут остались всего-то несчастные запуганные женщины. Он великодушно сказал:
  -Успокойтесь, Ольга Владимировна. Никто вас в плохом не подозревает. Очень хорошо, что Вы сами первая указали находку. Сейчас вернется вестовой, и я пошлю за комиссаром и красноармейцами. Ящик с гранатами унесут как сданное оружие, и все будет в порядке. Я верю вам.
  Пришел Леонид Ефремович, и Василий Петрович ему все рассказал. Потом пришли красноармейцы и унесли злополучный ящик с гранатами. По крайней мере, на наших глазах никакого акта не составляли. Так закончился и радостью, и тревогами этот первый день нашего знакомства с красными командирами.
  Жизнь в городе начала налаживаться. Начались занятия в гимназии. В гимназии я встретилась со своими епархиальскими девочками. В 5-ом классе училась Нина Белова и Нюра Жалыбина. Я сидела за партой с девочкой Тоней Ивановой и никак уж не думала, что в будущем она будет моей родственницей, что несколько лет нам придется вместе работать, и в старости мы будем связаны крепкой родственной дружбой.
  Нина Белова сидела впереди нас с девочкой Зиной Васильковой. Они уже дружили. А тут появилась я, и по старой епархиальской общности стала больше бывать с Ниной, да и жили мы с ней почти рядом. Запомнилась мне там еще одна девочка Лиза Фетисова. Это была бойкая деятельная девочка, немного шепелявая. Позднее и много позднее жизнь свела нас снова и при особых обстоятельствах.
  Учителей в гимназии я, кроме француженки Жозефины Иосифовны и литераторши Валентины Григорьевны, не помню. Я исправно учила уроки, ходила в гимназию, а душой была дома, где все было так интересно, потому что все события яркие, драматичные и люди интересные были в этой, домашней жизни.
  Василий Петрович, комбат, с утра уходит и приходит только вечером. Тетя Фина, благодарная командиру за доброе к нам отношение, с первых же дней стала заботиться о нем. К его приходу уже обязательно был готов горячий чай и приготовлено что-нибудь к ужину (благо в кладовой продуктов было навалом). Сначала Василий Петрович отказывался от ужина, но, увидев, что он этим сильно огорчает тетю Фину, стал присаживаться к столу. А потом уже сам предложил: "Ну, что это я один как барин буду ужинать, давайте все вместе за один стол садиться". Так повелись у нас эти вечерние чаепития и интересные беседы. Хотя не все говорил нам Василий Петрович, и многое не договаривали мы ему. Почти каждый вечер приходил к командиру комиссар по делам, а потом оставался на чаепитие.
  Леонид Ефремович молодой, лет 25 человек. Еврей. Высокий, стройный, с кудрявой темно-русой шевелюрой. Лицо некрасивое, но веселый лукавый взгляд темных глаз, слегка ироническая улыбка делают его очень привлекательным.
  В Василии Петровиче не чувствуется большая образованность, похоже, он из поздних прапорщиков. Но он умный, спокойный, уверенный в себе, но в то же время скромный человек. Комиссар же из интеллигенции. Возможно, из студентов. Очень эрудированный, прекрасный и интересный рассказчик и собеседник. И в то же время прост. Видно, что с Василием Петровичем у них полный контакт.
  Так нам хорошо с этими людьми, и кажется, что нет за стенами этого дома, за пределами этой улицы, на которой расквартировалась 1-ая Ленинская батарея 5-ой армии, ни борьбы, ни жестокости, ни страшных событий. А события эти есть, и они прямо касаются близких нам людей. Из Тогула негласно пришло Елене и Лёле известие, что там происходит страшная трагедия. Карательный отряд белых, забирая в плен партизан, привозил их в Тогул, где и происходила казнь. По нескольку дней трупы повешенных партизан болтались на виселицах, очевидно, для устрашения. Роговский отряд окружил Тогул. Тогда белые, а вместе с ними и те тогульские жители, кто боялся партизан, перешли в каменную церковь и закрылись там наглухо. На колокольне были во все четыре стороны выставлены пулеметы. А поскольку у Кутимова Владимира Ефимовича (отца Елены и Григория) были два сына белые офицеры, он, боясь расправы партизан, со всей семьей тоже укрылся в церкви. Вот эту-то страшную весть сообщили Елене. Боже! В каком она была отчаянии, как она рыдала от горя. Ведь там в этом каменном мешке ее отец, мать, старшая сестра с двумя сыновьями, младшая сестра Валентина, 12 - 14летние братья Петя и Виска. Не знаю, что чувствовали Леля и тетя Фина. У них была обида на эту родню за недружелюбное отношение к Леле. Но думаю, что тетя Фина как христианка жалела их. Я, правда, их никого еще не знала и только у Лели познакомилась с Еленой.
  Вечерами, когда приходили командиры, Елена брала себя в руки, и никто из нас не упоминал о Тогуле и о том, что там происходит. Да Василий Петрович и комиссар тоже не касались военных тем. Они просто отдыхали от дневных забот, всех тревог военного времени. И эти наши вечерние чаепития, разговоры и рассказы на разные бытовые темы были для них разрядкой.
  Леонид Ефремович иногда брал гитару, которая была у Лели, играл на ней и пел романсы. Елена и Леля не пели. Но я, если был знакомый романс, присоединялась к певцу, и у нас получался неплохой дуэт. Так шла наша жизнь.
  Василию Петровичу в комнату провели полевой телефон (они называли его "зуммер"). Когда я убирала в командирской комнате, мне всегда так хотелось снять трубку и послушать, что там говорят, тем более что телефон я в своей жизни видела первый раз. Но я не соблазнялась, потому что мои жизненные правила не позволяли подслушивать: это я считала подлостью.
  НАСТУПИЛ НОВЫЙ 1920 ГОД
  Встречи его не было, да у нас раньше и не встречали его. Главным и большим праздником было Рождество Христово и святки.
  Мне исполнилось 15 лет и пошел (такой когда-то желанный для Афимьи Сергеевны) шестнадцатый год.
  В середине января месяца поступило тяжелое известие из Тогула. Продержавшись недели три в церкви в осаде, белые сдались. У них кончилось продовольствие, патроны и снаряды. Люди, приехавшие из Тогула, рассказывали, что осажденные, будучи окружены партизанами, раскрыли двери церкви, предварительно вывесив белый флаг - сигнал сдачи. Позднее Маруся, сестра Григория, рассказывала, что роговцы предложили женщинам и детям, выходя, встать по левую руку, а мужчинам по правую руку. Из последних предложено было выйти и встать в особую группу военным во главе с офицерами. Офицеров было два. Старшего Мария называла Мишей. Был он, кажется, в чине поручика, лет 28. В ночь перед сдачей он сделался совершенно седой. Всех военных во главе с офицерами тут же, отведя немного подальше, на глазах у всех расстреляли. "Мы", - рассказывала Мария, - "все помертвели от ужаса". Но вот раздалась команда: "Женщинам и детям разойтись по домам!". Мужчин же, окруженных конвоирами, повели куда-то под арест. Потом партизаны ходили по домам арестованных. Уж не знаю - брали ли они что-нибудь из вещей или нет. Скорее, грабили. Ведь в хвосте роговского отряда тащились мародеры: ни для кого это не было секретом. Валентине, младшей сестре Григория, было 18 лет. Внешне она была видная девушка - блондинка. Так ее одели дома в затрапезное платье, сделали замызганное лицо, в общем, постарались, чтоб она выглядела дурнушкой. Всех их напугала расправа над красивой и молодой женой тогульского купца Макарова: ей выбили верхние зубы и несколько дней мучили как женщину. Потом позднее она, приехав в Бийск, заходила к нам. Верхних зубов у нее действительно не было. Она настолько была потрясена всем и сломлена, что производила впечатление не совсем нормальной и очень жалкой.
  Прошло еще несколько времени в полной и тягостной неизвестности для Лены, да и для нас тоже. Какие бы ни были Кутимовы, но ведь родня. И, наконец, пришло самое ужасное известие: Владимира Ефимовича нет в живых. Его вместе с другими мужчинами, сидевшими в Тогульской церкви и при сдаче арестованными, роговцы сожгли живыми. Очевидцы рассказывали, что этих мужчин партизанское командование направило в тюрьму не то в Кузнецк, не то в Бийск под конвоем. Не доходя до селения Топтушки (это недалеко от Ельцовки) конвой, видно, решил не утруждать себя дальней и тяжелой дорогой, а может быть, нашлись в нем жестокие люди, пожелавшие устроить себе редкое развлечение. В общем, был разведен большой костер, и арестованных стали загонять в него штыками. Люди кричали, пытались выбегать, но их загоняли обратно.
  Так погиб, как говорила тетя Фина, мученической смертью Владимир Ефимович, показавшийся мне таким добрым и славным человеком.
  Борисовы и мама в это время живут в Ключах. Ключевцам повезло: как-то их всякие отряды проходили мирно, никого не трогали. Но, помню, еще при мне Вольдемар, Зоя и Вера что-то шептались. Раз вечером Вольдемар с Зоей ходили к кому-то из крестьян, а мне наказали никому не говорить об этом. Позднее мне Вера уже в Бийске рассказала, что Вольдемар узнал, что кого-то из ключевских белые собираются арестовать. Мужики были предупреждены Вольдой и своевременно скрылись.
  Из Усятска еще в декабре к тете Фине приезжал дядя Веня (ее брат) и рассказал, что их село беда не миновала. Проходящий через село белый отряд по чьему-то доносу схватил кузнеца, и без всякого суда этот человек был повешен. Дядя Веня как священник, просил за кузнеца, ручался за него. Беременная жена кузнеца валялась в ногах у офицера, вымаливала жизнь мужу, но изверг - человек ни с чем не посчитался. В этой жестокой борьбе человеческая жизнь совсем обесценилась.
  И когда уже у нас жил Василий Петрович, нам рассказывали, что в одном селе, невдалеке от Бийска около железной дороги, белые каратели закопали живыми несколько человек крестьян, заподозренных в связях с партизанами. И самое ужасное в этом рассказе было то, что когда могилу с живыми людьми забросали, земля над ними еще какое-то время шевелилась.
  Тетя Фина горестно восклицала: "Покарал нас Господь, наслал на наш народ братоубийственную войну".
  В январе к нам приехала из Марушки Ляля Бельская, жена двоюродного брата тети Фины, который там учительствовал. Он был убит партизанами. Ляле некуда было деваться, и она вспомнила, что тетя Фина живет в Бийске. И вот приехала несчастная беременная (на последнем месяце) без вещей, без средств. Невысокого роста, с нежным обликом и как-то по-детски растерянным выражением лица, со вздернутой верхней губкой, она напоминала мне жену Андрея Болконского княжну Лизу. Религиозная, милосердная тетя Фина приняла несчастную родственницу. До родов она жила у тети, а потом ее устроили на квартиру к знакомым и помогали ей продуктами
  Конечно, ни Василию Петровичу, ни комиссару мы ничего обо всем этом не рассказывали. Целый день они находились на своей воинской службе и только вечером мы встречались за общим столом и иногда засиживались за беседой. А были дни и ночи, когда командирам приходилось сутками быть у батарейцев.
  Вести вестями, беды бедами, а жизнь идет своим чередом. Как-то Василий Петрович принес две контрамарки в театр и сказал, что им прислали эти контрамарки с приглашением батарейцев в театр.
  -Сам я не пойду: занят. Может быть, ваша молодежь пойдет? Комиссар, наверно, составит вам компанию.
  Мы поблагодарили Василия Петровича за билеты. Елена охотно, а я с восторгом стала собираться в театр. Особенно меня прельщало, что мы будем сидеть в ложе, да еще в сопровождении комиссара Леонида Ефремовича. Я в театре никогда не была и представляла это посещение таким, каким был описан первый выезд Наташи Ростовой в романе "Война и мир". Но вот беда! У меня нет подходящего костюма для театра. В спешном порядке мне из рясы дяди Володи сшили серую шерстяную юбочку - клеш и Лелину батистовую кофточку подогнали под мой рост. Свои довольно длинные, отросшие кудри я подняла высоко вверх и у основания завязала широким черным шелковым бантом. Затянула свою талию Лелиным старинным из шелковой резины с латунной пряжкой поясом. На ногах черные чулки и высокие со шнуровкой ботинки на небольшом каблучке. Посмотрелась в трюмо (у Лели было большое трюмо, где видел себя во весь рост) и осталась довольна. Комиссару не стыдно будет сидеть в ложе с такой дамой! Елена тоже оделась понаряднее. Пришел за нами Леонид Ефремович, и мы весело отправились в театр.
  В бийском театре ложи расположены только по бокам. И хотя считалось шиком сидеть в ложе, но смотреть оттуда было неудобно: видел только одну часть сцены. Театр меня разочаровал. Во-первых, слабое освещение. Публика разношерстная. Кто в платье и костюме, а кто и в пальто. Раздеваться, то есть снимать пальто, было не обязательно. Фу! Как это не похоже на Наташин выезд. А я еще хотела взять Лелин веер. Вот был бы смех!
  Какую пьесу ставили - я не помню. В театре мне не понравилось. Самым интересным были сборы в театр и то волнение, а еще веселое общество комиссара.
  У наших нижних соседей свадьба. Начпред, который стоял у них на квартире, женится на их дочери Гале. Галя молоденькая, хорошенькая, голубоглазая девушка. Мы с ней только здоровались, как соседи, и близко ее и семью не знаем.
  У нас невеста Елена. Но ни о каких свадьбах, кажется, никто и не помышляет. Слишком тяжкие и тайные заботы омрачают жизнь. Лену грызет опасение за судьбу оставшихся в Тогуле родных. Пока от них нет никаких вестей. Каковы-то у них там дела? Но все мы дружно заботимся о Василии Петровиче и о комиссаре, и это не из боязни, а просто хорошие люди встретились на нашем жизненном пути, да еще в такой драматической ситуации.
  Хорошо мне у Лели и тети Фины, одно плохо: нет книг, читать нечего. А я уже накрепко пристрастилась к чтению. Правда, есть Библия, но мне ее пока читать не хочется. Однажды, убирая в квартире, я наткнулась в верхнем ящике Лелиного комода не то на журнал, не то на какой-то альманах. Издание белогвардейское. Есть и рассказы, и стихи и в конце нечто вроде сатирического листка. Я, конечно, сразу уткнулась в эту книгу, прочитала ее от корочки до корочки. Прозу я не запомнила, а вот некоторые стихи запомнила навсегда, правда, не полностью.
  Больше всего мне понравилось стихотворение какой-то алтайской учительницы (я все пытаюсь вспомнить ее фамилию и не могу). Это стихотворение написано как подражание известному мне еще по хрестоматии стихотворению А.К.Толстого:
  Ты знаешь ли тот край, где все обилием дышит,
  Где реки льются чище серебра,
  Где ветерок степной ковыль колышет,
  В вишневых рощах тонут хутора...
  Это стихотворение, как объясняли нам тогда, о Малороссии (Украине). Стихотворение же учительницы было об Алтае. Я выучила его все, но в памяти осталось только два четверостишия и рефрен:
  Ты знаешь ли тот край, где гор стоят громады,
  Где гладь озер прозрачна и светла,
  Где с шумом, как стрела, несутся водопады
  И между скал идет чуть видная тропа.
  Ты знаешь, дорогой,
  Ты знаешь ли тот край
   Любимый и родной?
  Его зовут Алтай.
  Ты знаешь ли село, в котором я жила?
  Мне все там было мило.
  И сад, и старый дом, русло родной реки.
  И та с простым крестом могила.
  Ты знаешь, дорогой,
  Ты знаешь ли тот край,
   Любимый и родной?
  Его зовут Алтай.
  Конечно, я была в восторге от этого стихотворения. Ведь второе четверостишие - это как будто бы сказано о Мыюте. Точная картина.
  Еще в этом сборнике запомнилось мне начало одного стихотворения, кажется, поэта Вяткина:
  Был зимний бал. Огни и музыка
  И дождь со всех сторон.
  Но пред твоей душою раненой
  Все проходило словно сон,
  Как заблудившаяся девочка
  Ты все мелькала меж колонн.
  Струились вальсы переливные,
  Томясь и плача, и звеня.
  Ты танцевала, как безумная
  И все смотрела на меня.
  О, вечер, сотканный из радости,
  Из боли, блеска и огня...
  Не знаю, кому как, но мне кажется, что в строках о вальсах очень верно передано то волнение, какое переживаешь, слушая вальсы. Еще там было напечатана нелепейшая (даже в то время понятая мной) декадентщина - стихотворение о любви Ибиса (птица) и крокодила. Из него запомнились мне восклицания этих влюбленных тварей:
  Ибис: О, изумрудный мой,янтарноокий Мой крокодил!
  Крокодил:Ибис, мой ибис жемчужнокрылый!
  Белый мой, стройный мой! Полдень горяч.
  И на последней сатирической странице напечатаны частушки, конечно, белогвардейского толка. Из них я запомнила только одну:
  Мой милёнок с чёрным усом
  Жарит с фронта напрямик.
  Раньше был он просто трусом,
  А теперь он большевик.
  С этой частушкой я по своему еще детскому недомыслию, как говорится, влипла. Хотя в городе была уже советская власть, гимназия наша еще существовала. Она доживала последние месяцы. К 1 мая ее закрыли совсем. "Везло" мне! Уже второе учебное заведение, где я учусь, закрывают. А по-настоящему мне везло в том, что учеба моя, хотя и с небольшими перерывами, но шла вперед.
  Так вот, на уроке литературы (в гимназии) учительница, рассказывая нам о фольклоре, упомянула, что и частушки относятся к этому же жанру. И затем спросила: "Ну, кто из вас знает какие-нибудь частушки?". Я подняла руку. И хотя я знала множество и веселых и лирических, красивых, частушек, в памяти мне подвернулась эта злосчастная частушка о "миленке с черным усом". Когда я бойко ее продекламировала, нужно было видеть лицо милой Валентины Григорьевны. На лице ее видно было явное смятение. "Ну, хорошо, хорошо садись", - растерянно сказала она мне, и быстро перевела урок на другие рельсы. Хорошо, что вместе со мной в классе сидели такие же несмышленыши и не придали этой частушке никакого значения. После урока Валентина Григорьевна задержала меня в пустом классе и спросила: "Нина, где Вы эту частушку слышали?". Я ответила, что ее прочитала в одном сборнике. "Так вот, я Вам дам совет", - сказала мне учительница, - "выбросьте эту частушку из головы и нигде и никогда не говорите ее и еще нечто подобное ей. Ведь сейчас власть советская, большевистская. Ведь этой частушкой Вы оскорбляете власть. А это плохо". Все-таки я росла счастливым человеком! В самых тяжелых ситуациях мне всегда попадались добрые, прекрасные люди. Они выручали меня, учили меня добру и этим укрепляли у меня веру в людей, мысль, что, несмотря на все невзгоды, жизнь прекрасна!
  Так шли дни за днями. Подошел уже март месяц 1920 года. Тетя Елена, Вера и Зоя жили в Ключах, там же жила и мама. В город из них никто не приезжал. Только изредка к нам приходила Елена, которая теперь работала машинисткой в каком-то учреждении, расположившимся в здании бывшей управы. Елена все ждала своего Афанасия и томилась в неизвестности, хотя кругом нее было много поклонников. Но Лена была верна и непреклонна.
  И вдруг мы получаем известие, что Зою забрало ЧК. Господи, только этого нам не хватало! Вольдемар приехал выручать Зою. Тетя Елена была права, когда говорила, что флирт с Овчаровым не доведет ее до добра. Овчаров (который так не нравился мне), подлая душа, из чувства мелкой мести написал на Зою кляузный донос. Но Вольдемар и те ключевские мужики, которых в свое время Вольда и Зоя предупредили об опасности и тем спасли их от белогвардейской расправы, хлопотали в ЧК, и Зоя была оправдана и освобождена. Что было с Овчаровым в дальнейшем, я не знаю. Но Зоя вернулась в Ключи и закончила учебный год. Все эти события: неизвестность о судьбе Бори, полная неизвестность о Сереже (старшем сыне), одиночество Лены и, наконец, этот арест Зои сильно подорвали здоровье тети Елены. Все эти беды, а главное, болезнь тети Елены легли тяжестью на плечи моей дорогой Веры. Вот такое тяжелое напряженное время наступило для дорогих моих близких родственников.
  А мы в Бийске уж так привыкли к Василию Петровичу и комиссару, что мысль о том, что не вечно же они, то есть армия, будут стоять в городе, была для нас печальна. И хотя и дружны мы, но у той и другой стороны секретов друг от друга было довольно. Просто в беседах наших за чаепитиями мы избегали острых вопросов, командиры, наверно, из деликатности, ну а наши, наверно, из осторожности. Но в одну из бесед я нарушила этот порядок.
  Уж не помню, что сказал Василий Петрович, только я вдруг на это ему ответила, что не все так идет хорошо, как они думают, есть много дурных дел, о которых говорят в городе. Леонид Ефремович оживился сразу и сказал: "Ну-ка, ну-ка, Ниночка, скажите о каких таких делах толкуют в городе". И я взяла и вытряхнула перед ними целый короб слухов, суждений и сплетен бийских обывателей. Конечно, тут было много пустого и вздорного, но были сведения и о действительных фактах. Я вижу, что у Лели и Елены от ужаса округлились глаза, тетя Фина за спиной командиров с порога грозит мне глазами и трясет головой, но я, как говорится, закусила удила и вступила в полемику с очень оживившимися командирами.
  Все, что они услышали, они прокомментировали, и каждый слух или факт разъясняли. Когда дошли до пункта о жестокости, Леонид Ефремович сказал о расправе белых над крестьянами, помогавшими партизанам (это когда над живыми шевелилась земля). Мы об этом уже слышали, а я сказала, что мы знаем достоверный факт, как партизаны целую группу мужчин сожгли живыми на костре у деревни Топтушки. Я только умолчала о том, что среди этих сожженных мужчин был отец Лены. И когда наш разговор - полемика шла уже к концу, и у меня иссякли все аргументы, я вдруг ошарашила всех неожиданным вопросом. Обращаясь к Леониду Ефремовичу, я лукаво спросила: "А скажите, правда, что Ленин рыжий?".
  -Откуда Вы это, Ниночка, взяли? - озадаченно спросил командир.
  -Это я прочитала в сборнике.
  -Ну, и что там написано?
  И я процитировала:
  Троцкий Ленина спросил:
  "Чем ты бороду красил?".
  "Я на солнышке лежал,
  Кверху бороду держал".
  -Ну и ну! Вот так номер! - засмеялись командиры. А потом Леонид Ефремович серьезно сказал:
  -Мы не видели т.Ленина и потому не можем сказать, какого цвета у него борода. Да и какое это имеет значение?! Запомните, Ниночка, Ленин - великий человек. Он руководит нами в нашей борьбе за лучшую жизнь для людей, чтоб не было ни богатых, ни бедных, чтоб устроить у нас жизнь так, чтоб всем жилось хорошо. Чтоб все работали для этого.
  -Ну, я это слышала от Веры, - пояснила я.
  -А кто эта Вера?
  -Это моя двоюродная сестра, она живет в Ключах.
  Василий Петрович, наверно, заметил, как расстроились и испугались мои родные и решил сгладить остроту разговора. Он ласково похлопал меня по руке и сказал: "Славная Вы, Нина, девочка! Искренняя, и душа у Вас открытая. Вот только головка у Вас набита разной чепуховиной. Хотелось бы мне встретить Вас этак годов через пять. Думаю, что хорошим и полезным человеком увижу Вас".
  (Дорогой Василий Петрович! Если бы суждено нам было встретиться, то не понадобилось бы пяти лет. В 1923 году, живя у Новокшановых, я за воскресным застольем с целым сонмом гостей, главным образом, бывших чиновников акциза, с юношеской горячностью спорила, защищая в одиночестве молодую советскую власть. После ухода гостей огорченная Анисья Денисовна сказала мне: "Балам, несмотря на разницу наших убеждений, мы ведь останемся с тобой друзьями?". "О, конечно, конечно!", - горячо ответила я своему старому другу.).
  Когда я по окончании чаепития зашла на кухню, тетя Фина была до крайности разгневана и буквально зашипела на меня (я никогда не видела ее в таком гневе):
  -Ты что, с ума сошла, распустила так язык? Ведь ты так можешь погубить нас всех. И так мы все время живем в тревоге. Вот обидится теперь Василий Петрович и съедет от нас. Поставят к нам человек шесть солдат, вот будешь тогда ходить за ними.
  Мне жалко стало мою тетю Фину и Лелю. Я попросила прощения и обещала, что буду сдержанна и не буду вредить родным своей безрассудностью.
  Но наши командиры нисколько не обиделись. Наоборот, они были довольны: где еще им удалось бы получить такую обильную и откровенную информацию о настроениях и суждениях городских обывателей?!
  На другой день и Василий Петрович и Михаил Ефремович держались так, как будто и не было никакого разговора. Мои родные успокоились. Через несколько дней выпало время, когда мы с Леонидом Ефремовичем остались наедине. Мы сидели в креслах и разговаривали как всегда. В конце разговора комиссар попросил меня: "Нина, подарите мне на память тот сборник. Мне он как комиссару очень пригодится". Я обрадованно ответила: "Да, пожалуйста! Я с удовольствием отдам его Вам. Тетя Фина все равно собирается его сжечь". Я встала, взяла из комода злополучную книжку и вручила комиссару.
  -Может быть, Вы мне подпишите, что дарите на память? засмеялся комиссар.
  -Нетушки, нетушки! Берите ее с глаз долой, - пошутила я.
  Так закончилась эта история.
  В гимназии учение идет своим чередом. Уроки я, как всегда, выполняю аккуратно. Но в жизни класса не участвую. Дружу я только с Ниной Беловой. И еще мне понравилась девочка Юля Ардашева. Нина, пожалуй, ветрена, в голове у нее больше мальчики и ее успех. Мне больше по душе Юля - серьезная и в то же время веселая и остроумная девочка. Живет она с отцом, матерью и сестрой Шурой. Они беженцы из России (мы-то ведь Сибирь), так раньше говорили. Отец Александр Ардашев очень милый, добрый, веселый человек. Такой ласковый. И я любила ходить к ним. У них в семье горе: когда они бежали от немцев, то в сутолоке где-то на вокзале у них потерялась младшая дочь Муза (З-х лет). Они и сейчас ее все разыскивают.
  У Юли старшая сестра Шура очень красивая девушка. Она похожа на отца. У нее чудесные синие глаза, обрамленные густыми и длинными загнутыми ресницами. Работает она в госпитале сестрой милосердия. И ей так идет этот сестринский головной убор с красным крестом и белый сестринский передник.
  Юля некрасива, но по-своему мила. Вот и еще одно у меня знакомое и очень приятное семейство, куда я теперь охотнее хожу, чем к Нине Беловой.
  Нина живет с матерью и двумя младшими сестрами. Помню, что у них была страшно запущенная квартира. Паутина в углах, очень запыленные немытые окна, не заправленные постели. Мать Нины - вдова священника. Про нее ходили пересуды, что, будучи при живом муже хозяйкой дома, она не любила заниматься домашними делами. Перед Пасхой, когда все хозяйки упластывались, начищая дом и приготовляя все к Великому празднику, она нанимала какую-нибудь женщину побелить, вымыть и все прибрать в доме, а сама на это время, забрав ребятишек, уезжала к кому-нибудь в гости. Так и жила. Теперь она рассчитывала на Нину, но и Нина не была приучена к порядку и ни к чему не прилагала рук. Анастасия Федоровна ставили Нине в пример меня и всегда говорила: "Мой-то ветер так и вьет! Нет, чтобы дома что-нибудь поделать, все летает, все хиханьки да хаханьки!".
  Наш класс готовится к большому вечеру. Приглашены мальчики-гимназисты. Вечер будет с литературным выступлением, чаепитием и танцами. Я не собираюсь на этот вечер. У меня нет подходящего костюма, да и из гимназистов я никого не знаю, боюсь, что будет неловко. Но от материального участия я не отказываюсь. Обещаю внести свою долю пирожными "наполеон" к чаю. Конечно, не говорю о том, что не приду на вечер.
  Я попросила тетю Фину испечь мне печенье. Она эти пирожные готовила отлично. Собирали угощение для чая члены комиссии по организации вечера. Помню, к нам пришла Лиза Фетисова с еще одной девочкой. Мы, конечно, пригласили их в нашу комнату, которую я уже описывала (большой ковер, мягкая мебель и кресла, два трюмо в простенках, картины на стенах и пр.) Этот визит Лизы Фетисовой к нам потом через 15 лет дорого обошелся мне.
  В 1935 году я встретилась с Лизой в Институте марксизма-ленинизма, где учился мой Дмитрий, а я работала в библиотеке этого института. Лиза же была женой заместителя директора Казимира Антоновича Лысенко. И, конечно, она иногда работала в библиотеке, наверно, когда ей бывало скучно сидеть дома. А в 1935 году шла чистка партии. Когда обсуждался вопрос о Дмитрии, то Лиза не преминула подкинуть свинью. Правда, негласно, но она сказала, что я, жена Родионова, чуждый элемент. Что я родом из очень богатой семьи. Она сама лично видела в какой богатой обстановке я жила, когда училась в гимназии. Когда я узнала об этом, я была просто поражена: до чего могут быть люди подлыми и несправедливыми, не подумав, не проверив все, топить людей! А ведь тогда именно так многие и топили людей, стараясь этим нажить себе политический капитал.
  1920 - тяжелый год. Началась эпидемия сыпного тифа. Многие здания заняты под госпитали. Наше здание, где размещалась гимназия, забрало военное ведомство. Мы теперь занимаемся в каких-то задних комнатах Копыловского театра. Магазины Фирсова и Второва заняты, дом купца Хакина конфискован и там тоже развернули госпиталь. В этих госпиталях лежат и большей частью умирают люди, и "белые", и "красные".
  В конце февраля приехала из Ключей Зоя. Она сказала, что дядя Степан Борисович Борисов в Бийске, болен тифом. Об этом им кто-то сообщил из Чемала, где дядя находился последнее время. Целый день Зоя искала его по госпиталям и только к вечеру нашла в хакинском доме. Дядя был очень болен, высокая температура, теряет сознание, но Зою, свою дочь - любимицу, он узнал. Поговорил с нею. Рассказал, что его очень били, по ошибке приняв за кого-то другого. Сказал Зое, что все его имущество, а главное, материалы и дедушкин архив находятся в Чемальском женском монастыре у игуменьи матери Лидии, которая обещала все сохранить.
  Зоя пришла расстроенная и заплаканная. Мы нашли попутчика в Ключи и наказали, чтоб Вера немедленно приезжала: дядя плох. На следующий день Зоя ушла с утра в госпиталь и вернулась оттуда часов в 6 вечера. В 5 часов вечера дядя Степан умер, не приходя в сознание. Где-то часов в 10 вечера приехала Вера. Все мы были в большой печали: настала тяжелая полоса в жизни нашей родни - полоса утрат.
  На другой день мы трое: Вера, Зоя и я пошли в госпиталь, находящийся в доме купца Хакина (это у Хакина мой папа имел кредит, то есть брал товары в долг, когда приезжал в Бийск на миссионерский сбор). Но в госпитале тела дяди Степана не оказалось. Его уже отправили в подвал Второвского магазина, где был устроен городской морг. Спускаемся в подвал, у меня душа замирает от страха, но я не показываю вида: мне так хочется морально поддержать Веру и Зою. Вошли. Страшная картина. Кругом мертвецы в гробах и просто на полу, причем в разных позах. Наконец нашли дядю. Он лежал на носилках в благообразной позе: Зоя накануне заплатила санитарам, чтоб было все в порядке.
  В этот же день мы все родные, то есть еще с нами тетя Фина, Леля и Елена схоронили дядю Степана Борисовича в Казанке перед алтарем церкви, которая находилась напротив Мужского Бийского монастыря. К вечеру этого же дня Вера с Зоей уехали домой в Ключи. Потом Вера мне рассказывала, что тетя Елена, узнав о смерти дяди Степана, горько заплакала. Вот и кончилась ее жизнь с этим человеком, за которого она выходила замуж по воле матери, не любя. Прошла жизнь, полная бед, неустройства и без душевной близости. Каждый жил своей жизнью, общими были только дети. Жалко и тетю, жалко и дядю Степана. Дед В.М. Постников дядю очень ценил как человека серьезного, совсем не пьющего (что весьма редко среди алтайцев). Как священник он не был равнодушным духовным чиновником. Ему все что-то хотелось делать для народа. Он все вынашивал какие-то "прожекты" и додумался! В 1970 году, когда я была в Горно-Алтайске, мне показали книжку, в которой было черным по белому написано, что когда на Алтае алтайская интеллигенция в лице известного художника Гуркина Г.И. (ученика художника Шишкина), врача Виктора Тимофеевича Петрова-Тибера (сын отца Тимофея, у которого мама жила в качестве экономки) и других затеяли организовать каракорумское правительство, дядя Степан должен был занять пост министра просвещения. Вот это новость так новость!
  А мы все жили и ничего не знали. Так и вся семья Борисовых сошла в могилу, не зная ничего об этом. Жена, дети будущего министра! Какое же было глубокое заблуждение, какая же была страшная ошибка, какая тяжелая вина перед всей семьей со стороны дяди Степана!
  Теперь только мне стало понятно, почему в 1937 году погиб Сережа, с юных лет участвовавший в революционном движении. Сидевший в тюрьме, проведший молодость в революционном подполье, принимавший участи в экспедиции (в Монголии), за которую был награжден орденом Боевого Красного Знамени. При царе отец страдал за "грехи" сына. Позднее сын заплатил жизнью за грехи отца. Да, трагична судьба Борисовской семьи!
  
  
  Или в конце марта, или в начале апреля 1920 года (теперь уже не помню) подошло для нас печальное время: 1-ая Ленинская батарея 5-ой армии уходила из Бийска. Настало время прощания с так полюбившимися нам Василием Петровичем Серебряковым и комиссаром Леонидом Ефремовичем. Последний вечер мы посидели за прощальным ужином, много было сказано друг другу хороших и добрых слов. Тетя Фина приготовила подорожники. Нажарила мяса, сварила яиц, напекла плюшек и пирожков с ягодой. А то ведь что в пути-то? Солдатский паек. Не густо!
  В день проводов я не пошла в гимназию, сердце мое разрывалось от тоски. Зачем мне теперь эта гитара, с кем я буду петь романсы? Уезжает комиссар! Похоже было, что и командирам-то не очень хотелось уходить. В ограде и на улице шум. Это грузится штаб из второго дома. На первом этаже нашего дома плачут родные: их дочка Галя уезжает со своим мужем (начпрод батареи).
  У Василия Петровича сборы недолги. Леонид Ефремович уже пришел со своими вещами. Настала минута прощания. В горе я не видела, как прощались наши друзья с моими родными. Запомнила только, как прощались они со мной. Василий Петрович крепко пожал мне руку и сказал: "Ну, Ниночка, прощайте! Спасибо Вам за заботы, за то, что ходили с моим вестовым получать мой паек, убирали в моей комнате. Мы ведь славно дружили с Вами!". А Леонид Ефремович, взяв меня за обе руки, улыбаясь, сказал: "Ну с кем мне теперь петь романсы? Да и гитары нет. Прощайте славная хорошая девочка Нина! Я всегда, всегда буду вспоминать о Вас. А может быть, мы еще и встретимся?! Еще об одном прошу Вас, Ниночка. Крепко помните и хорошенько подумайте о том, о чем мы говорили с Вами. Это будет очень важно для Вашей жизни. Ну, ладно: дальние проводы - лишние слезы. Прощайте, мой дружок!". И он поцеловал мне руку, как заправской даме. Я смотрела на него сквозь пелену слез и ничего не могла сказать. Все пошли за ворота провожать наших друзей, меня же душили слезы, я не хотела показывать их людям и поэтому не пошла, а села в кресло и старалась успокоиться, чтобы мои родные не видели этих слез. Через некоторое время вдруг слышу быстрый топот по лестнице. В дверях появляется Леонид Ефремович. Радость залила мне сердце.
  -Остаетесь?! - с тайной надеждой в душе воскликнула я.
  -Нет, забыл в комнате Василия Петровича нужную тетрадь, - ответил комиссар.
  -Ну, еще раз прощайте, а может быть и до свиданья, моя дорогая!
  Он пожал мне руку и быстро начал спускаться по лестнице.
  Около 4-х месяцев прожили рядом с нами Василий Петрович и комиссар. А мне казалось, что это были друзья чуть ли не с самого раннего детства, так я привязалась к ним, особенно к Леониду Ефремовичу. Нет, судьба была явно благосклонна ко мне! Для первого знакомства она обязательно посылала мне добрых людей, которые представляли именно ту среду, в которой мне суждено было прожить всю жизнь. Счастливое знакомство с Чирковыми - и потом многолетняя жизнь в среде крестьян. Счастливое знакомство с командирами Красной Армии, коммунистами, их поведение, беседы с ними, из которых я многое узнала, усвоила новые истины и взгляды на жизнь.
  Так вот они какие люди, эти коммунисты! А ведь как много плохого я слышу о коммунистах в среде обывателей. Можно сказать, что Василий Петрович и, особенно, комиссар повернули меня лицом к новой жизни. Конечно, я еще не все приняла в этой жизни, но я была уже сочувствующей советской власти, а не белым. А слово "комиссар" стало для меня синонимом идейности, честности и благородства. Таким оно и осталось для меня на всю жизнь. Встреча с этими людьми повлияла в дальнейшем и на мой жизненный выбор.
  Вы же, дети, знаете, что значило для меня слово "коммунист". "Ведь это же коммунист, как он мог допустить такое!", - иногда вы слышали от меня. Или такой мой совет людям: "Обратитесь в парторганизацию, они-то уж там разберутся как надо". Откуда была у меня такая вера? А все оттуда, из юности, от знакомства и дружбы с первыми коммунистами, оказавшимися, к счастью, настоящими людьми.
  Наш дорогой командир, мой дорогой комиссар! Не суждено было нам встретиться вновь. Где вы? И как прошли вы свой жизненный путь? Уцелели ли вы в огне гражданской войны? Ничего нам не известно. Только светлая память о вас навсегда осталась в моей душе. Ужасно скучно было первые дни. Так пусто, так пусто!
  Тут вскоре после отъезда наших военных друзей приехали Кутимовы из Тогула. К Леле приехала Валя, Виска (Виссарион) и Петя. Это сестра и младшие братья Григория. Мать Григория, Агафья Павловна, и старшая сестра Мария Владимировна были арестованы и привезены в Бийскую тюрьму. Теперь или Лена, или Леля носили передачу в тюрьму. А тетя Фина только успевала готовить на всю нашу братию. Хорошо, что еще были продукты в кладовой, но при такой артели они начали быстро таять. Но Кутимовы, исключая Агафью Павловну и Валентину, были цепкими людьми. Мария Владимировна, а по-домашнему Маруся, развила в тюрьме бурную деятельность, то есть постаралась околдовать начальника тюрьмы. В это время им был сросткинский крестьянин - партизан Ащеулов Ананий Павлович. Здоровый страховидный, заросший до глаз бородой мужчина. Маруся была вдова с тремя ребятами - мальчиками. Старший сын жил у мужниной родни, а двое младших были с матерью. При аресте Маруся своих детей отправила к дяде по отцу. Она учитывала, что для Лели все дети будут непомерной нагрузкой, тем более при такой зыбкой жизни.
  Мария, когда я потом познакомилась с ней, была очень разбитная, общительная, ну и ловкая женщина. Она умела нравиться людям. Мне она понравилась, да и сейчас я ее вспоминаю с теплотой. Относилась она ко мне дружественно и, чем могла, всегда помогала. Вот она принялась за обработку Анания и быстро добилась успеха. Начальник тюрьмы так влюбился в заключенную, что бросил в Сростках свою бабу с четырьмя детьми и женился на Марии, предварительно добившись освобождения ее и Агафьи Павловны. В конфискованном двухэтажном доме около Троицкого собора он получил две комнаты с кухней.
  Когда Маруся была у нас, собирая ребят к переезду на свою квартиру, Леля ее спросила, как это ей удалось завладеть начальником тюрьмы. На это Мария, смеясь, ответила частушкой:
  Говорят, не завлякаю,
  Говорят, не завляку.
  Я такого завляку -
  С левольвертом на боку.
  Вот уж действительно "с левольвертом на боку!".
  Гимназия наша доживала последние месяцы. Мы учились в помещении театра Копылова. Помню, как-то к нам пришли гимназисты и сказали, что будут с нами проводить организационное собрание. Что это за собрание, мы слышали о нем впервые. Самым активным из мальчиков был Коля Смирнов. С ним еще было их человека четыре. Мы смирно сидели за партами и ждали, что будет. Коля встал за учительский столик и объявил: "Собрание 5-го класса учащихся женской гимназии считаю открытым. Нужно выбрать председателя собрания и секретаря. Называйте фамилии". Девочки начали выкрикивать фамилии кандидатов. Слышу, кто-то кричит мою фамилию. Список поставили на голосование. Коля объяснил нам, как голосовать. К моему удовольствию и в то же время ужасу меня выбрали председателем. Удовольствие было потому, что я увидела - хотя я и позже пришла в класс учиться, но меня уже признали и отдают мне предпочтение перед другими. А ужас потому, что я не знала, что мне делать как председателю. Секретарем был выбран мальчик. Коля мне предлагает: "Проходите, товарищ Кумандина, к столу". Скромно отвечаю: "Ничего, я и тут посижу". Мальчик видит, что я пень пнем, но он воспитан и поэтому не стал настаивать и позорить меня. Так он за меня и провел это собрание, а я просидела в качестве "почетного" председателя.
  Потом, когда мы в следующем году стали учиться с Колей вместе, мы всегда вспоминали это собрание и весело смеялись над незадачливым "председателем". Коля Смирнов был очень хороший активный мальчик, образованный, хорошо воспитанный, но было одно но: он был болен эпилепсией, а эпилептиков я безумно боялась.
  В Талице, когда я весной 1918 года гостила у Борисовых, к ним зашел несчастный нищий юноша - эпилептик. Как и водилось еще от дедушкиного обычая, все мои родные всегда были участливы к несчастным и страдающим. Последние, хотя бы и временно находили у моих родичей приют, пищу и помощь. Тетя посадила парня за стол и стала его кормить. Парень разомлел в тепле после холода, поел, вышел из-за стола и только занес руку, чтобы помолиться перед образом, как тут же упал на пол, и его стала бить падучая. Я в ужасе от этого зрелища убежала на улицу, и тетя одна справлялась с больным. Долго я не заходила в дом. Потом уж тетя вышла и сказала: "Ну что ты мерзнешь на улице, иди в дом, он спит". Парень действительно спал, лицо его было очень бледным. Я с неподдельным уважением смотрела на тетю Елену: "Какая же она милостивая и сильная. Не побоялась, а помогла человеку. Я плохая, я не могу так, я боюсь", - думала я про себя. С того времени я панически стала бояться припадочных.
  Подходит Пасха, но не радует она. Все еще скучаем по своим друзьям военным. Где-то они, наши дорогие Василий Петрович и комиссар?!
  Все Кутимовы перебрались на квартиру к Марии. Мы остались вчетвером. Закончила я пятый класс гимназии с хорошими отметками. По окончании занятий в мае 1920 года были закрыты и женская, и мужская гимназии. Будет ли продолжена в дальнейшем наша учеба - мы не знали. Почти перед окончанием занятий к нам в гимназию приходили общественники и призывали нас пойти волонтерками в госпитали для ухода за больными.
  Не знаю, как поступили другие девочки, а мы с Юлей Ардашевой ухватились за это предложение. Ведь это подвиг (а мы жаждали подвига) - ухаживать за больными и ранеными. А тут еще Юлина сестра Шура, работавшая сестрой милосердия в одном из госпиталей, стала звать нас к себе. Раненых, а главное больных после эпидемии сыпного тифа было так много, что не хватало людей и средств для ухода за ними. Вот и брошен был клич к молодежи: "На помощь больным и раненым, на бесплатную помощь, волонтерки!".
  Мы с Юлей решили идти волонтерками (по-нынешнему - бесплатные нянечки) в госпиталь, где работает Шура. Правда, печально, конечно, что на мне не будет такого сестринского наряда, как у Шуры. Она ведь - сестра милосердия, а я буду только волонтеркой. Но все равно волонтерка - это звучит гордо, это подвиг! Тетя Фина одобрила мое намерение работать в госпитале: "Иди на послух! Господь-спаситель завещал нам помогать болящим и страждущим. А что платы нет, так ты между нами и так проживешь". Я обрадовалась, что мои родные поддерживают меня в этом деле. "Вот я выполняю наказ тети Фины. Жалко, что комиссар не знает, что я буду выполнять и его наказ - помогать Советской власти. Ведь за труды мне платить не будут", - думала я.
  В начале июня я начала работать в хирургическом отделении госпиталя, если не ошибаюсь, расположенного в бывшем доме богача Сычева. Помню, что дом этот стоял недалеко от паромной переправы. В основном в этом госпитале лежали раненые и больные с осложнениями после сыпного тифа.
  Работа волонтерок заключалась в дневном дежурстве по палатам. Помогаешь сестре милосердия. Подаешь больным пить, "утку", убираешь в палатах, вытираешь пыль, подтираешь полы. Мне с утра приходилось работать в перевязочной. Помаленьку нас, волонтерок, обучали делать перевязки, вплоть до того, чтоб забинтовывать грудь (это сложно). Я осваивала это дело хорошо, но была у меня одна беда: от дурного запаха, вида крови и гноя мне делалось плохо. Я старалась держаться, не показывать вида, но мое позеленевшее лицо выдавало меня, и тогда сестра отсылала меня в палаты.
  В палатах лежали раненые и больные красноармейцы и пленные белые. Иногда начинались между ними споры, перебранки, которые доходили до того, что наиболее горячие спорщики бросали друг в друга разные вещи, попадавшие под руку. Приходилось их утихомиривать, уговаривать: "Товарищи, дорогие, перестаньте! Сейчас вы все одинаковы - вы больные. Вот поправитесь, тогда и будете разбираться". После таких иногда очень тяжелых дежурств я приходила домой уставшая. Есть стала совсем мало, только хлеб, молоко. Мясо и суп видеть не могла, все мне отдавало запахом перевязочной. Тетя Фина начала уже беспокоиться за мое здоровье, но я упорно работала: мне казалось постыдным бросить работу, проявить свою слабость.
  Помимо волонтерок были в госпитале и санитары, все - пленные австрийцы. Помня Варины слова об австрийцах, что они не враги, а пленные, то есть несчастные люди, я относилась к ним хорошо. Была с ними приветлива, всегда разговаривала, когда они заговаривали со мной. И мне казалось, что и они тоже дружественно относятся ко мне. Да оно так и было. Жили они в комнате при госпитале. Как-то я встретилась с двумя санитарами около их комнаты. Австрийцы поздоровались и один из них сказал: "Барышня, зайдите к нам, посмотрите, как мы живем". Не желая обижать их отказом, я зашла. Села у стола. Стали разговаривать. Я мельком взглянула на стену. Там висит несколько открыток. Присмотревшись, я поняла, что это непристойные открытки. Вся кровь бросилась мне в лицо. Я резко встала и быстро пошла к выходу. "Барышня, что с Вами?", - растерянно говорил мне вдогонку австриец. Но я хлопнула дверью и ушла в палату.
  С этого времени я совершенно не замечала австрийцев. Не отвечала на их приветствия, проходила мимо с замкнутым и презрительным выражением лица. Они, вероятно, сначала не понимали, в чем дело. Может быть, потом до них дошло. А я стала просто избегать их и не звала санитара, когда нужна была его помощь, старалась справиться сама.
  Настал день, когда я увидела первого умершего. В этот день я почему-то пришла в госпиталь значительно раньше начала работы. День занимался солнечный, ясный. Я хорошо прошлась и зашла в вестибюль госпиталя бодрая, веселая. Вижу сбоку, у лестницы на второй этаж, стоят носилки и на них лежит человек. Никого кругом нет. Подошла я к носилкам, взглянула, и сердце мое сжалось. Передо мной лежал мертвый юноша. Бледное исхудавшее лицо. Глаза закрыты, и черные густые ресницы обрамляют их траурной каймой. Я гляжу на эти закрытые глаза, на эту траурную кайму ресниц, а в памяти всплывают скорбные строки:
  Ваши пальцы пахнут ладаном,
  На ресницах спит печаль.
  Ничего теперь не надо Вам,
  Никого теперь не жаль.
  Этот мертвый юноша, эти ресницы черные и густые напомнили мне нашего Борю. "Да, да, именно "на ресницах спит печаль". Вся скорбь смерти, вся печаль в этих закрытых глазах. Г де-то сейчас Боря? Жив ли он?", - так стояла и с тоской думала я.
  Тут сзади послышались голоса санитаров - австрийцев, которые, очевидно, пришли за носилками, и я, чтоб не видеть их, поспешно начала подниматься по лестнице.
  Много времени я провожу в госпитале. Дежурства бывают и с утра, и со второй половины дня. Наверно, считаясь с нашим возрастом (15 лет), мне и Юле не дают ночных дежурств.
  Я как-то мало теперь вникаю в жизнь своих родных, мои интересы теперь на работе. А тетя Фина и Леля, как я понимаю теперь, переживали тяжелое время. В середине июня месяца в один из дней я с утра была свободна: дежурство мое было во второй половине дня. Все мы спали. Начало только чуть-чуть светать. Сквозь сон мы услышали тихий, но настойчивый стук в наружную дверь. Я, не дожидаясь обычного посыла тети Фины, встала и сказала: "Я пойду узнаю". Осторожно и тихо спустилась и так же тихо спросила: "Кто там?". "Нина, открой, это я - Григорий Владимирович!". Я узнала голос Григория и открыла дверь. В неясных предрассветных сумерках передо мной стоял Кутимов, сильно изменившийся. Через плечо у него переброшена свернутая кошма. Сзади него стоит парень с ружьем. Григорий и конвоир быстро поднялись по лестнице, а я, закрыв дверь на крюк, пошла за ними. Есть мужчины не стали. Григорий, умывшись, лег спать, а конвоира мы уложили спать в застекленных сенях на полу. Он лег и положил рядом винтовку. Не знаю, спали ли тетя Фина и Леля, - я спала.
  Уже совсем рассветало, когда у нас внизу загремели в дверь. Мы все вскочили, и тетя Фина сказала мне: "Беги узнай". Я побежала. Вижу: часовой спит. Его этот стук и не разбудил. Видно, умаялся, бедняжка! Я спустилась и спросила: "Кто там?".
  -Открывайте, ЧЕКА!
  Отбросила крюк, и мимо меня ринулись вверх трое. Я за ними следом бегу. Вижу: конвоир вскочил и спросонья озирается. А военный схватил его винтовку и кричит: "Негодяй, ты арестован!". Зашла в прихожую. Вижу: в маленькую комнату дверь открыта, там стоят военные, и перед ними Григорий в одном нижнем белье. Тут я разглядела его. Бороду (свою красоту) он сбрил, лицо изменилось, и уже нет той прежней прелести в нем. Он сейчас стоит перед всеми в самом жалком виде. Видно, что его охватил безумный страх: глаза бегают, челюсть отвисает, колени и руки дрожат мелкой дрожью. Весь гонор и спесь, которые были в нем, слетели. Правда, это скверно с моей стороны, но я насладилась зрелищем его унижения. Мне нисколько не было жалко его. А вот мальчишку - конвоира было жаль.
  Григорию приказали одеться и, забрав его и конвоира, чекисты повели их из дома. Тетя Фина и Леля остались дома, а я побежала следом. Когда мы вышли за ворота, там уже стояла кучка зевак. Как они узнали о приходе чекистов, я не знаю. В основном, жильцы из 2х-этажного дома в ограде. Когда чекисты вышли за ворота и повели Григория и конвоира по улице, кто-то из жильцов-мужчин сказал: "Ну, теперь Кутимову - амба!". Наверное, и о приходе Кутимова кто-нибудь из этого дома донес в ЧК. Но "амбы" не было.
  В конце июля месяца (1920 год) мы с Юлей Ардашевой закончили свой "послух" в госпитале. Я выглядела очень плохо, поэтому родные заставили меня прекратить работу в госпитале и поехать недельки на 2 к маме, чтоб немного поправиться. Мама в это лето перевелась из Ключей на работу в село Енисейское, также в качестве продавщицы в кооперативной лавке.
  В 18 верстах вверх по Бие на правом берегу в низине раскинулось большое старинное село Енисейское. А выше его по реке на высоком взгорье тоже верстах в 20 еще более старинное село Бехтемир, когда-то бывшая пограничная казачья крепость.
  Из дедушкиных (Постников В.М.) записок я узнала, что Енисейское поселение возникло где-то в начале 19 века. А основателем этого села был священник, пришедший сюда на жительство с берегов Енисея. Отсюда и название села - Енисейское.
  Позднее, где-то в 20-х годах 19 столетия дети этого священника подались в Горный Алтай и были одними из первых заселыциков села Черги.
  Енисейское - красивое богатое село. Расположено оно вдоль Бии вытянутой линией. С одной стороны у него бор, с другой стороны - дома подступают к самой реке. Единственное место, где я встретила в жизни дикие гиацинты, это Енисейский бор.
  Мама поселилась на квартире у дальней родственницы, тети Гути Пановой (это старшая сестра тети Сони Усятской, жены дяди Вени). Большой четырёхкомнатный дом, когда-то богатый. Теперь тетя Гутя - вдова и растит 4-х дочерей в возрасте от 4 лет и до 11 лет. Живет с ней мать Мария Васильевна. Это трудовая семья. Живут в нужде. Маме у них хорошо. Комната просторная светлая. Лавка недалеко. Оставив работу в госпитале, я уехала отдохнуть к маме в Енисейск. Подружилась с ребятишками, особенно была мила З-я дочка Шурочка.
  Во второй половине августа 1920 года я решила съездить на Алтай к своим родичам Кумандиным. Еще зимой 1920 года я вдруг получила письмо от Кумандиных из Александровки (это на 20 верст дальше в горы от Улалы, т.е. Горно-Алтайска). Писала мне моя тетя Домна Кумандина, самая младшая дочь моих дедов с папиной стороны. Была Домна старше меня на 3 года. Ей было 18 лет. Она приглашала меня на лето в Александровку. Надо же мне, наконец, познакомиться с родней с отцовской стороны. Я ответила Домне, и мы стали переписываться.
  У Кумандиных я была в Александровке с мамой. Было мне тогда лет 6. Запомнилась мне бабушка, невысокая, полная, симпатичная калмычка. И еще я хорошо запомнила дядю Макара. Мне подарили круглую прозрачную пуговку-бусину, которые алтайки вплетали как украшение в косы. И вот я эту пуговку нечаянно проглотила, страшно перепугалась и стала плакать. А дядя Макар утешал меня и уговаривал, что пуговка обязательно выйдет. Я его запомнила. Красивый, высокий, стройный алтаец. Очень ласковый. Но как большинство алтайцев Кумандины-мужчины все пили. Дядя Макар допился до белой горячки и утонул в колодце.
  Итак, я поехала в Бийск, чтобы там с попутчиком уехать в Улалу (Горно-Алтайск), а оттуда уже в Александровку, которая была в 20 верстах от Улалы на пути в Немал.
  У тети Фины и Лели неприятные перемены в жизни. Большую комнату у них отобрали. Там поселился совработник коммунист Бурмакин с женой и двумя детьми. Это были люди совершенно другого сорта, чем наши дорогие командиры- коммунисты... Не знаю кем были в прошлом эти люди, но тут мы увидели злобных, ненавидящих, капризных, недобрых людей. Вещи у Лели, правда, не конфисковали, но ей пришлось их продавать по дешевке в срочном порядке. Поместились мои родные в маленькой комнатке и кухней пользовались в те часы, когда новая хозяйка квартиры соизволит освободить им местечко на плите.
  Так начались многолетние мытарства моей дорогой тети Фины и Лели ("жены белого офицера"). А Григорий в это время был в тюрьме и, когда Леля понесла ему передачу, то он написал ей, чтоб она не трудилась и не ходила к нему. У него другая жена, и к Леле в случае освобождения он не вернется. Я с тяжелым сердцем и беспокойством о моих близких уехала в Александровку. Я знала, что Домну я не увижу: она умерла весной от тифа. Но дядя Сергей тоже звал меня еще зимой, и я поехала. Еду не знакомым трактом на Монголию, а дорогой через Сростки на Шульгин лог. Две паромные переправы - одна в Сростках, другая в Чергачаке-Майме. Улалу я как-то не запомнила, и с кем я ехала оттуда в Александровку - тоже.
  Я в Александровке. Это сельцо сравнительно старинное, на пути из Улалыц в Чемал. Там живет мой дед по отцу Яков Игнатьевич Кумандин, моя бабушка Евдокия Игнатьевна, с ними дочь Мария (моя тетка лет 25). В ограде в избушке живет семья дяди Сергея - тетя Саша и мой двоюродный брат Володя.
  Дед живет в пятистенном доме (комната, кухня, глухие сени с кладовой), но во дворе рядом с амбаром и амбарушкой стоит самая настоящая алтайская юрта. Огорожен загон для скота, а внизу под горкой гремит по камням речка. Вот таково подворье моего деда. Бабушка приземистая, полная, с широким узкоглазым лицом встретила меня приветливо. Дед сидел в горнице на высокой деревянной кровати (по-крестьянски наглухо прикрепленной к стене) и курил трубку. Когда я с бабушкой зашла к нему поздороваться, он вынул трубку изо рта и, холодно глядя на меня, сказал: "Сачем приекала?". Хотя бабушка предварительно по-алтайски представила меня ему. Он опять взял трубку в рот и, уже не глядя больше на меня, начал курить. Я была обескуражена. Вот так дед! Вот так встреча с папиной родней! Когда мы с бабушкой вышли в кухню, она, заметив, что я расстроена такой встречей, сочувственно и с досадой на деда с алтайским акцентом сказала мне: "Плюнь ты на этого старого дурака и не расстраивайся. Я рада тебе, погости у нас". Она поставила самовар, сварила яиц, принесла сметаны, приготовленной по-алтайски, нарезала шанег и стала угощать меня с дороги. Потом пришла тетка Мария - молодая, похожая на бабушку. Она по-русски говорила хорошо. Напившись чаю, я пошла в избу во дворе знакомиться с тетей Сашей и братом Володей.
  Ну, там мне прием был совсем иной: родственный, радостный. На сердце у меня отлегло. Когда я рассказала им, как меня встретил дед, они сразу предложили мне: "Да ты переходи к нам, место тебе найдется, и мы оба рады тебе от души." Я сказала бабушке, что меня пригласила гостить тетя Саша и я перехожу к ним. Бабушка расстроилась и начала (вполголоса) ругать деда: "Вот старый дурак, совсем одурел на старости лет. Так встретил дочку Луки, жадная душа!". Ну и еще что-то она говорила по-алтайски (погромче), что я не поняла, так как почти не знала алтайского языка.
  Погостила у Кумандиных я недолго. За это время мы подружились с Володей, моим двоюродным братом. Было ему лет 17. Мы трое: тетя Саша, я и Володя ездили убирать сено. С косогоров гребли его вниз и там копнили. У них две лошади. На одной ехала тетя Саша, а на другой мы с Володей, он в седле, а я, как средневековая всадница, сидела сзади него на крупе коня, спустив ноги в одну сторону и держась за брата одной рукой. Я заметила, что в этом возрасте с двоюродными братьями создаются какие-то особые отношения: они и не родные, и не чужие, но между ними возникает особый интерес друг к другу. Это приходилось наблюдать и в Мысах в отношениях Кости и Жени Двинянинова с Агнией и Тоней Смирновыми.
  Многое у Кумандиных для меня ново и странно. Дяди Сергея нет дома, так же, как и мужа тетки Марии (ей лет 24 - 25). Они в "бегах", то есть живут и скрываются где-то в горах. Бежали же в горы они тогда, когда пришли роговцы и в первую очередь в Александровке забрали священника, увели за поскотину и там его зарубили. Дядя Сергей был учитель и побоялся, что и его ждет та же участь, и он скрылся. Муж же Марии и многие другие алтайцы в селе тоже подальше от греха попрятались.
  Деда роговцы не тронули, только один из партизан стянул с него пимы, сказав: "Тебе, старик, на кровати они не нужны, а мне в стужу пригодятся". Дед потом плевался, когда мне бабушка рассказывала о событиях тех дней.
  В амбаре у них стояла высокая долбленая из цельного дерева кадка. Внутри она вся продымлена. В нее каждый вечер выливали весь удой молока. Внизу в кадке была особая закваска. Сверху кадка была закрыта деревянной крышкой с узким круглым отверстием посредине. Сквозь отверстие была продета хорошо очищенная палка, на конце которой была прикреплена круглая дощечка. Этой палкой взбалтывалось заквашенное молоко перед употреблением. Так готовился традиционный любимый алтайский напиток ЧЕГЕНЬ. Мне он очень нравился. Кислый и острый на вкус, с легким привкусом дыма. Из этого напитка бабушка потом в юрте на огне гнала АРАКУ (молочную водку), а образовавшийся творог убирали в мешок и клали на него пресс. Спрессованный творог резали на кружки и клали на решетку, подвешенную над костром. Кружки эти покрывались дымной корочкой. Так приготовлялся КУРУТ - древняя основная пища алтайцев. Ну, а араку они пили подогретую. У бабушки в печке стоял чайник с аракой, и дед, сидя на кровати, каждый день потягивал эту водку.
  Жизнь Кумандиных была переплетена и алтайскими, и русскими привычками. Как-то бабушка послала меня зачем-то в амбар. Зашла я туда, смотрю, а наверху на протянутых жердях стоит самый натуральный гроб. Я пулей вылетела из амбара и побежала к тете Саше в избу. Та испугалась, увидев мое искаженное ужасом лицо. "Что случилось?" - испуганно спросила она. Я села и пролепетала: "Гроб". "Господи!"- воскликнула тетя Саша, - "этот старик кого-нибудь уморит со страха". И она рассказала мне, что дед, подражая какому-то святому, уже лет пять как смастерил себе гроб и поставил его в амбаре.
  Позднее в дневнике деда (маминого отца) я прочитала неприязненные строки о своем будущем деде Якове Кумандине. "Был у меня Яков Кумандин, спрашивал - нельзя ли ему перевестись учителем в Чергушку, хотя этот "учитель" знал в арифметике только сложение и вычитание, но важности в нем премного. И все призывает в разговоре Бога. Нахватался этого у монахов-то". В общем, дед Кумандин мне ужасно не понравился, и память о нем у меня осталась плохая.
  Зато милая бабушка Авдотья Ивановна оставила своей ласковостью добрую память о себе. Вспоминаю приезд моих теток (сестры отца). Как-то собрались они все вместе у бабушки. Приехали тети Анна, Варя и Катя. Мария жила со стариками. Наготовила бабушка араки, и вместе с дочками они все крепко гульнули. Только русская тетя Саша да я не участвовали в этом веселье. Запели алтайские песни. Дочери пошли плясать, а бабушка за неимением другого музыкального инструмента, начала бить в заслонку. Так они, подвыпившие, веселились, а мне это веселье казалось диким и странным. Совсем другой, чуждый мне мир.
  Коров у Кумандиных было много. Все алтайцы стремились иметь побольше скота (в нем их богатство). Доили коров по-алтайски, то есть сначала к корове подпускали теленка, а когда он начинал сосать, его оттаскивали за загородку и начинали доить корову. Этот способ был очень канительный и занимал больше времени, чем русский способ дойки.
  Не понравилась мне тетка Мария и, главным образом, из-за того, что прочитала мой дневник, да еще оставила в нем грязный след своей души, написав мне гадость. Я в гневе и обиде разорвала этот дневник и не стала его потом вести, чтоб "всякие" не плевали мне в душу, узнав про мои думы и тайны.
  И я засобиралась домой, хватит, познакомилась с новыми родными!
  Радостным для меня было общение с бабушкой, тетей Сашей и особенно с Володей. Милый, простой, ласковый юноша. Тетя Саша договорилась со своим зятем Илларионом, и он отвез меня из Александровки домой в Бийск. Я только сожалела, что не повидалась с дядей Сергеем, который так звал меня на Алтай и о котором мама отзывалась хорошо.
  В Бийске я застала большие перемены. Очевидно, дом, в котором жила Леля, конфисковали. Всю квартиру занял Бурмакин, Леле же предложили убраться. Нашла я своих родных в доме мещанки Таликовой, у которой все наши с Алтая когда-то в прошлом всегда останавливались за хорошую плату и щедрые гостинцы (например, мед). Дом был небольшой - две комнаты, кухня и прихожая. Внизу находилось подвальное помещение в одну комнату с двумя маленькими окнами, находящимися на уровне с тротуаром. Комната у наших была проходная. Чтобы поместиться в ней с кроватями, пришлось одно окно закрыть ставнями. Два маленьких окна плохо освещали комнату. Было тесно, темновато и неуютно.
  У Таликовой мы прожили месяца три. Приехав в Бийск, я стала устраиваться на работу. Лена Борисова работала машинисткой все в том же учреждении, расположенном на Советской (бывшей главной улице Большой) почти напротив Успенского собора (сейчас памятник архитектуры). При содействии Елены меня приняли на должность рассыльной. Еще я должна была вести книгу входящих и исходящих бумаг, кипятить воду для чая и разносить и подавать чай сотрудникам. Все это я делала охотно и аккуратно, а вот как мне платили в то время - деньгами или пайком - не помню.
  Жизнь шла серо, однообразно. За это время я запомнила только одно радостное событие. В воскресенье утром сплю я (благо на работу не идти). Вдруг сквозь сон чувствую: кто-то сел на кровать у меня в ногах. Открываю глаза и сама себе не верю: Володя! Мой милый братец Володя Кумандин! "Долго же ты спишь, засоня!", - засмеялся он. - "Я уже и коня напоил, а ты все спишь. Вот я и решил тебя разбудить". Два дня прожил Володя в Бийске. Привез нам гостинцы от бабушки и тети Саши. Полсотни яиц, 2 кружка топленого масла, сушеной малины и курута. Все это было очень кстати, так как с продуктами становилось плохо. Григорьевы запасы кончились. Осталась одна драгоценность - соль.
  В Бийске Володя был первый раз. Мы гуляли с ним по городу, и я показывала ему городские достопримечательности. Рассказал он мне Александровские новости. Самой главной новостью было то, что Мария родила дочь Розалию, хотя Алексей у нее "бегал" где-то в горах.
  Таликова, когда-то льстивая хозяйка заезжей квартиры дедушки и семьи дяди Володи, теперь оказалась сварливой, недоброй и придирчивой. Назрела необходимость менять квартиру. Но тут вышла счастливая случайность. Ананию Павловичу, начальнику тюрьмы, теперь мужу Марии Кутимовой, не очень-то хотелось жить вместе с многочисленной кутимовской семейкой. И он добился комнаты на первом этаже дома, в котором он жил. Во второй проходной комнате внизу должен был жить еще кто-то чужой. И вот Маруся подсказала ему, что в эту комнату нужно подселить Лелю с семьей. Все же это свои люди, а не чужые. Ананий Павлович добился, чтоб весь нижний этаж, то есть две комнаты, кухню и прихожую отдали ему для родных.
  Дом был добротный. Правда, первый этаж был каменный полуподвальный, но с большими светлыми окнами, слегка приподнятыми над землей.
  Итак, на втором этаже всю квартиру занимала Маруся с мужем и своими ребятами. А внизу угловую комнату занимала Агафья Павловна с детьми Еленой, Валей, Виской и Петей, а в большой проходной комнате жили Леля, тетя Фина, я и Витюшка. Всех нас устраивала такая квартира. Надо сказать, что здесь мы жили все дружно. Тетя Фина с ее добрым характером и незлобивая Леля были удобными сожителями. Я тоже со всеми Кутимовыми (кроме Григория) была в дружественных отношениях.
  У Борисовых тоже кардинальные перемены. Зоя с Вольдемаром переехали в город. Они вместе с сестрой Вольды собираются уезжать в Латвию навсегда.
  Мама переехала из Ключей в Енисейск. В Ключах осталась Вера с больной тетей Еленой. Решили, что Вера с матерью тоже должны переехать в город. Средств у Веры не было, да и у Елены с Зоей тоже. Пришлось искать квартиру подешевле. И вот мои дорогие Вера и тетя Елена переехали в город и поселились у Таликовой в подвале в одной комнате с русской печью и двумя малюсенькими окошечками.
  Бедная моя тетя Елена! Вот как жизнь вела ее все по ступенькам вниз! Тетя, такая любительница украшать жилище и добротными вещами, и чудесными цветами, под конец жизни спустилась в глубокий, сырой, полутемный подвал. Всегда вспоминаю об этом с душевной болью.
  Но в Бийске им все-таки было лучше, чем в Ключах. Здесь ежедневно к ним кто-нибудь да приходил. Елена и Зоя, тетя Фина и Леля, Вольдемар и я. Тетя была уже безнадежно больна и больше все лежала. Хорошо было то, что ангел - хранитель Борисовской семьи, Вера, была при ней. Я уже писала, что в нашей многочисленной родне, в больших семьях обязательно был свой ангел - хранитель. Обычно это были старшие дочери. Так, у Смирновых это была Нина, у Борисовых - Вера. Так же и в нашей Родионовской семье свой Филарет милостивый, свой ангел - хранитель - Ирочка.
  
  1920 - 1921 учебный год
  Поздней осенью открылись школы. Теперь нет гимназий, высших начальных училищ, министерских и церковных школ. Теперь объявлена единая советская школа 1-ой и 2-ой ступени. Обучение смешанное, то есть мальчики и девочки учатся вместе. Напротив учреждения, где я работаю, в здании бывшего мужского высшеначального училища открыта школа Љ4 2-ой ступени. Я вижу, как по утрам туда идут учиться и ребята, и девочки. Мне хочется учиться, но я считаю, что я должна работать: жить ведь стало трудно. Но вот приехала Вера и стала настойчиво говорить, что мне надо учиться, нельзя бросать образование на полдороге. И на семейном совете опять решили: Нинушке надо учиться, тем более, что и платы за учение не нужно. И вот я увольняюсь и записываюсь в 4-ю советскую школу. Поступаю в шестой класс. Самое интересное, что учимся вместе с мальчиками. В школе я встретилась с девочками, с которыми училась в гимназии. Это Нина Белова, Зина Василькова, бывшая епархиалка, родная племянница тети Фины Мария Якубская, Мила Щербакова и еще кое-кто. Из мальчиков я знала только Колю Смирнова. Большинство же ребят и девочек были незнакомы. Предстояли новые знакомства, а это очень интересно. Заведующим школой был Снегирев. Из преподавателей помню преподавателя литературы Раевского, старый учитель. В памяти осталось только то, что он говорил "БратьЯ Карамазовы". Еще хорошо запомнился преподаватель физики Бианки Анатолий Валентинович (брат писателя Бианки В.В.). Молодой высокий, слегка полный мужчина, цветущий, с темной бородкой. Преподавал он хорошо, и не его была вина, что я за всю зиму только и усвоила, что раздел "Электричество". Виной тому были обстоятельства, о которых я расскажу ниже. Самым памятным остался преподаватель естествознания Никанор Михайлович Чупрасов. Это был увлеченный работой учитель. И главным образом он занимался организацией нашей школьной общественной работы. Внешне из-за прически он походил на шестидесятников: волосы подстрижены как у Некрасова или Чернышевского.
  Создавалась школа совершенно нового типа. Много в ней было интересного и увлекательного. Прежде всего, самоуправление. В педагогический совет входили представители от учащихся. В классах - старосты. Собирались общие собрания в классах и общешкольные. Долой форму! Каждый ходил в любом костюме. Я любила форму, и это "долой" мне не очень нравилось. Созданы были кружки. Особенно у нас удачно был собран драматический кружок. Организована редколлегия, которая издавала журнал. Организованы школьные завтраки, причем все это при самообслуживании. Мальчики ездили на школьной лошади за продуктами и за буханками хлеба. Девочки готовили завтрак для всей школы в сторожке. В основном варили кашу. На все эти работы члены школьного комитета назначали дежурных из классов. Дежурные в эти дни занятий не посещали: им было некогда. В первое полугодие в перемены устраивали танцы в зале. Музыканты, играющие на рояле, всегда находились.
  Учителя как-то самоустранились, и мы вольготно и весело проводили время в школе. Классных руководителей тогда не было.
  Меня избрали представителем от учащихся в школьный совет и редактором рукописного журнала. Названия его я не помню. Поэтому общественных дел у меня было по горло, и занималась я на уроках с большими пропусками. То как представитель в школьном совете я должна была быть в каких-нибудь комиссиях, значит, на уроках пропуски. А когда мы готовили журнал к выпуску, то художники, переписчики, а я как редактор, удалялись к кому-нибудь на квартиру и там занимались журнальным делом дня 2-3, не посещая уроков.
  Журнал выходил интересный, красивый, с заставками и виньетками, а уроки-то шли шаляй-валяй. Мне, привыкшей систематически и аккуратно учиться и учить уроки, частенько было как-то тревожно, неспокойно. Но новизна жизни, интерес к новому обществу, веселье заглушали эти тревоги и я, как и другие учащиеся, с головой уходила в эту новую сумбурную жизнь. Драмкружок, правда, занимался вечером после занятий, но и артисты и многие не артисты приходили на репетиции и весело проводили время, а потом компаниями расходились по домам.
  Состав учащихся был пестрым, в основном гимназисты и гимназистки, но много было и из высшеначального училища и даже из деревни. Социальный состав пестрый: из богатых был Серебряников Анатолий и Асанов Николай, дети бывших служащих, дети бывших священников, например, я, Мария Якубская, Нина Белова (у меня и у Нины отцы умерли до революции, а у Марии отец был жив). Дети бийских мещан и полукрестьян. Из деревни Ельцовки был один крестьянин Евсей Кузнецов (отец его крестьянин - культурник) и сын служащих Сергей Анастасиев.
  Была в нашей группе комсомольская ячейка. Это были дети приезжего большого партработника Ольга и Шура Егоровы, местный гимназист Жорж Кузнецов и сын совслужащего Сергей Зверев. Ячейка эта была несильна и влияния пока не имела. Единственно значительной фигурой как комсомолка была Оля Егорова - серьезная хорошая девочка, а парни были "мальчишки" нисколько не выше всех нас. А Жорж Кузнецов - так, балаболка какая-то. Я их узнала поближе, когда они ходили нас провожать до дома вечерами. Шурка Егоров влюбился в Нину Белову. Ольга рассказывала, как ее брат дома в обед на стол ставил лишнюю тарелку с ложкой и приговаривал: "А это место Ниночки". Мне и Зине Васильковой идти домой было по пути с Ниной. Шурка провожал ее в компании своих друзей по комсомолу и школе. Вот мы и ходили вместе. Но я ходила с ними недолго. Как-то мы, провожаясь, затеяли игру в снежки, а потом начали толкаться и получилась куча-мала. Только я одна осталась стоять. Вся орава навалилась на Сергея Зверева. И вдруг я слышу - Зверев, задавленный, из-под кучи-малы яростно кричит: "Ну погоди, Кумандина, сволочь, я тебе задам!". Я была оскорблена такой беспардонной бранью, тем более, что я ее не заслужила. Да и в жизни я еще не слышала в свой адрес такой брани. Когда все поднялись и разобрались, в чем дело, я сказала парням: "С этой минуты я вас не знаю и знать не хочу. Оказывается ты, Зверев, не комсомолец (я комсомол очень уважала), а самый последний хам!". И повернувшись, пошла одна домой.
  На другой день Ольга, сестра Шурки, узнала о происшествии и начала своих комсомольцев пробирать за такой поступок. Тем более что Шурка был секретарь ячейки. Она требовала, чтобы Зверев и его друзья извинились передо мной. Но я заняла непримиримую позицию и сказала Оле: "Вы не беспокойтесь и не настаивайте: я не приму извинений. Я их теперь не знаю и знать не хочу!". Так я рассорилась с этими тремя "комсомольцами". Вот тут уж мне не повезло, как везло раньше; моя первая встреча с комсомолом была несчастливой.
  С Олей я была в нормальных отношениях. С ней я иногда разговаривала о наших общественных делах и, умная девочка, она понимала, что звание комсомолки ее обязывало быть внимательной к окружающим, что этим она будет укреплять силу и влияние комсомола, что и среди этой нашей молодежи надо искать новых членов.
  Еще в начале учебы я каждый день, идя в школу, шла мимо дома, в котором помещался уком комсомола. И мне так хотелось зайти в этот дом и сказать: "Товарищи, примите меня в ваш союз. Вы не пожалеете, увидите, как я буду предана и как буду работать. Ведь я всегда мечтала кроме учебы еще что-то делать общественное". Но после выходки наших "комсомольцев" я оставила эти мысли и мечты о комсомоле. Тем более что что-то начали придавать значение социальному происхождению. Как дочь священника я начала чувствовать свою социальную неполноценность. Но скрывать, что я дочь священника, у меня и намерения не было. У меня уже было выработано правило: не ставить себя в ложное положение. Так спокойнее, и гордость не страдает.
  Из учителей особенно хорошо относился ко мне и уделял свое внимание учитель Чупрасов Никанор Михайлович. Он видел, что я искренне интересуюсь общественными делами, и особенно ценил мои литературные способности. В первом же номере нашего журнала я поместила свое первое стихотворение. Темой его была родина - Алтай. Я воспевала его красоты. Стихотворение ему очень понравилось, и мне оно казалось хорошим, хотя теперь я начисто его забыла.
  Еще я писала в один из номеров журнала статью "Женское равноправие". Что я там сочиняла, уж не помню, но, наверно, это был наивный детский лепет. Думаю так потому, что как-то мы были в городском театре на спектакле, устроенном для учащихся всех школ. Возвращались из театра в компании гимназистов, учащихся не нашей школы. Зашел разговор о рукописных школьных журналах. Дошла очередь и до нашего журнала. Ну и разделали же мальчишки под орех статью "Женское равноправие!". Я шла, помалкивала и только радовалась, что под моей статьей был псевдоним ЭЛЮП (это название моего алтайского сёка, то есть кости, рода).
  Впервые общее с мальчиками обучение (исключая, конечно, начальные 3 класса) создавало особое состояние. Надо было каждому самоутвердиться в новой, невиданной доселе обстановке. Конечно, кипели всяческие страсти. Впервые сошлись в школе на равных правах и положении юноши и девушки из разных социальных групп. И у каждого были свои привычки и повадки, то есть свой стиль поведения.
  Мне запомнился Серебренников Анатолий. Он из бывшей богатой семьи (уж не знаю, чем занимался его отец). Высокий парень, худощавый и слегка косой. Может быть, этот физический недостаток плюс сознание своей социальной неполноценности, но мальчик этот был до болезненности самолюбив. Чтоб выглядеть более образованным, чем остальные, рассказывали, что он ночами штудирует словари, чтоб знать как можно больше слов и их значение.
  На какое-то время появился на горизонте нашей школы Асанов Николай, вернувшийся из Иркутска, сын бывшего бийского миллионера. Приходил он в школу полупьяный (все еще изображая из себя этакого купчика), мокрогубый и только лепетал о хорошеньких девочках. Но был он у нас недолго, наверно, его исключили. Но были и хорошие, славные ребята. Среди таких я хорошо запомнила Евсю Кузнецова и Сережу Анастасьева. Евся, как я потом узнала, был из Ельцовки и дом его был напротив избы вашего папы, дети, то есть против Кустовских. Так по-уличному звали Родионовых. Скромно одетые: Евся по-крестьянски в шабуре, в пимах, в шапке-ушанке; Сережа в длинной шинели и шапке. Гимназисты, типа Жоржа Кузнецова, сначала было начали подтрунивать над ними, но эти деревенские парни с таким достоинством держали себя, что невольно их стали уважать. А потом выяснилось, что у Евси актерский талант, и он стал одним из ведущих артистов нашего драмкружка. Ну, тут уж его зауважали все. Я была рада за деревенских, меня возмущали все шуточки, пускаемые в свое время в адрес этой "деревенщины", как изволил выражаться "комсомолец" Жорж Кузнецов и его дружок Зверев. Я это воспринимала, как личное оскорбление. И мои враждебные чувства к этим ребятам еще больше усугублялись.
  Был у нас свой поэт, и очень плодовитый, это - Миша Копысов. Среди девочек, конечно, были и неотразимые красавицы: Мария Якубская. Это действительно была совершенная красавица. Внешне все в ней было прекрасно: легкий, стройный стан, исполненные изящества черты, матовый цвет лица, окрашенного ярким румянцем, карие, слегка удлиненные глаза и белокурые волосы. Когда Мария делала греческую прическу, от этой античной красоты невозможно было отвести глаз. Ходила она, высоко подняв свою красивую головку, и на губах ее всегда была победная, холодная улыбка.
  Но нрав этой девочки был прескверный - эгоизм невозможный. Друзей среди девочек у нее не было. Она всегда была одна в кругу своих многочисленных обожателей.
  Вторая - Нина Белова. Если ее сравнивать с Марией, то красавицей не назовешь. Черты лица неправильны. Но блестящие черные играющие глаза, чудесные тёмно-русые кудри, хрупкость фигуры и влекущий, немного нервный смех делали ее неотразимой. Её беспрестанно воспевал в своих стихах наш поэт Миша Копысов, о ней мечтал наш комсомольский секретарь Шурка Егоров, да и многие другие мальчики были неравнодушны к Нина. А как человек она была заурядной личностью. Думаю, что намаялся с ней муж изрядно. Умом она не блистала, легкомысленна, в практической жизни неряха, плохая хозяйка.
  Да, между прочим, Мария Якубская была родной племянницей моей милой тети Фины. Мария в своем облике повторила мать - тетю Фешу (Федосью), младшую сестру тети Фины. Мама рассказывала, что тетя Феша была так же чудно красива и такая же несносная, с невыносимо плохим характером. Она, будучи девушкой, гостила в Мыюте у тети Фины и мама испытала, что это было за "золото".
  Удостоилась стихотворного посвящения от нашего поэта и я. В красавицах я, конечно, не ходила (у меня было другое "амплуа"). И вот Миша из уважения к моей "высокой общественной деятельности" посвятил мне стихотворение философского звучания:
  Жизнь уходит в какую-то бездну,
  Дни за днями идут чередой.
  Радость, горе, мечты и надежды
  Унося безвозвратно с собой.
  Целый день суетишься, хлопочешь
   (эту строчку забыла)
  Тратишь силу, энергию, бодрость,
  А оглянешься - нет ничего.
  В течении года несколько раз устраивались школьные вечера с танцами. На эти вечера приходили девочки и юноши из других школ. Танцевали в то время вальс (им открывался и закрывался вечер), польки, краковяк, падеспань, венгерку, крестьяночку, негритянский танец кекуок. Многим хотелось танцевать тустеп, но он считался неприличным, кафешантанным танцем и категорически был запрещен. Мне лично этот танец тоже не нравился: не было в нем ни красоты, ни грации, а отдавало от него чем-то грязным, блудливым. Все остальные названные танцы были красивы, грациозны и жизнерадостны.
  Мне на вечерах этих танцевать приходилось не так-то уж много, потому что как члену школьного комитета приходилось отлучаться из зала и проверять, все ли хорошо обстоит на вечере, на местах ли дежурные и нет ли каких казусов. Из учителей только один Никанор Иванович иногда бывал на таких вечерах. Остальные "шкрабы" (так тогда модно было называть учителей) отсутствовали. Я любила танцевать. Партнеры у меня всегда были, правда, не в таком количестве как у Марии Якубской или Нины Беловой. Самым неизменным и самым приятным партнером был Ваня Кудин (учился он в другой школе). Внешне он был симпатичный. Высокий, мужественный, темноволосый юноша. Как-то во время танца он сказал мне, что его отец знал моего папу. Отец Вани в прошлом был управляющим у купца Хакина. А Хакин давал моему папе долгосрочный кредит. Вот таким образом наши отцы оказались знакомыми. А через это стали знакомыми и мы с Ваней. Это приятное знакомство было непродолжительным. На следующий год я перешла в другую школу, и наши пути разошлись.
  В нашем 6-ом классе было больше 30 человек. Помню теперь их не всех. Из девочек я сразу выделила Марию Шаравлеву, Нюру Кайдалину, а через Марию познакомилась с Верой Александровой и Лелей Чеботаревой. С Ниной Беловой мы разошлись. По духу и настроениям мне как-то ближе оказались Мария и Нюра. Прелестная девочка была Мария Шаравлева. Добрая, восторженная, человек необыкновенной душевной чистоты. Нюра привлекала своей серьезностью не по годам, рассудительностью и какой-то надежностью. Казалось, эта девочка не изменит, не бросит тебя на полдороге. А в наружности ее примечательны были волосы. Роскошные, цвета спелой пшеницы необыкновенной гущины. Две чудные косы толщиной в девичью руку каждая, спускались ниже пояса. Ходила она в черненом, отороченном мехом черном женском полушубке, на фоне которого две ее тяжелые косы казались золотыми. Она любила рассуждать, хотя тон ее рассуждений большей частью был пессимистическим, иногда проскальзывали нотки самоуничижения. Но мне больше нравились серьезные люди (я не любила легкомысленных, пустых), поэтому я так сошлась с этими девочками, серьезными, думающими, мечтающими, только обе они разные: одна свет, другая тень.
  Но обе они своими качествами напоминали мне милую Юлю Ардашеву. Мария хорошо пела и блистала в хоре, а Нюра считалась хорошей артисткой, в драмкружке была величиной. Правда, амплуа ее было - пожилые рассуждающие женщины. В пьесе "Бедность не порок" она просто блистала в роли матери Любушки. Последнюю, конечно, играла Мария Якубская. Уж блистала ли она игрой - не знаю, а красотой блистала. Пробовали на роли пожилых женщин меня, но я как актриса оказалась дуб дубом и меня отставили, найдя действительно перл - Нюру. Я не огорчилась крахом в театральном искусстве. Ведь зато в литературных делах и в общественной работе я чувствовала себя как рыба в воде. Каждому, как говорится - свое!
  С мыслью о самоусовершенствовании я не рассталась. Нельзя распускаться, надо работать над собой! И почему-то была мысль, что надо готовить себя к трудной жизни, к подвигу. Побеседовав на эту тему несколько раз, Мария, Нюра и я решили создать кружок под названием "Кружнравис" (тогда ведь началась полоса, поветрие, когда в русском языке стали появляться, и в изобилии, сокращенные слова). Расшифровывалось это название так: кружок нравственного испытания. Поставлены были цели: воспитать в себе душевную силу, стоицизм, не бояться трудностей, иметь твердое железное слово, быть верным и преданным. Еще что-то было записано в нашем уставе, уже не помню, только помню, что не записали мы в этот устав доброту, великодушие. Не созвучно это было времени - так, наверно, считали мы.
  Ставя перед собой такую задачу, мы как будто предчувствовали, что впереди у нас будет много тяжелого и много твердости и душевных сил понадобится нам. Правда, впоследствии более счастливая судьба оказалась у меня, хотя трудностей в жизни было и у меня достаточно. И эта наша юношеская душевная тренировка в будущем мне очень помогла. В особенно тяжелые моменты в своей жизни я всегда говорила себе: буду смотреть на это как на подвиг! И от этого мне становилось легче.
  Не знаю, оставила ли эта наша непродолжительная затея какой-нибудь след в душе у Нюры. А вот у Марии оставила. В самый тяжелый драматический момент в своей жизни она проявила стоицизм и великодушие (о последнем мы не записывали в устав). Она совершила подвиг! Мария после школы стала работать машинисткой, уехала в Быстрый Исток (это под Бийском). Там она вышла замуж за райкомовца - коммуниста. Когда в ЗО-х годах перед коллективизацией началось раскулачивание, родителей Марии раскулачили, потому что сын, живший с ними вместе, в период НЭПа завел на базаре ларек с мелочной торговлей. Ясно, что перед мужем Марии встал вопрос о пребывании в партии. Узнаю Марию! Она сама великодушно освободила своего любимого и любящего мужа от принятия тяжелого решения: остаться в партии и расстаться с женой или наоборот. "Если мы останемся вместе, то ты будешь несчастным, а значит, и я тоже. Так уж лучше пусть буду я одна несчастна. Мне будет легче, что не ты покинешь меня, а я". Так она совершила свой жизненный подвиг, навсегда расставшись с любовью.
  Как я уже писала, вечерами у нас в школе часто были репетиции драмкружка и занятия других кружков. А многие приходили просто провести время, как в клуб. Такая большая тяга была к общению. В эти же вечера около месяца в одном из классов проводились занятия командиров - киргизов. Очевидно, их учили русскому языку. И когда мы пели одну из популярных в то время песен "Вечор поздно я стояла у ворот, вдоль по улице советский полк идет...", наши мальчики - "комсомольцы", главным образом Жорж Кузнецов, с издевкой выкрикивали вместо "советский полк" - "киргизский полк". Мне это было слушать неприятно, я это воспринимала, как проявление шовинизма, а ведь проповедовалось равноправие народов. Думаю, что и командиры - киргизы воспринимали эту выходку как оскорбление. Вот такими неприятными мне были наши школьные комсомольские "недоросли". Только Ольгу Егорову я очень уважала. Это была настоящая комсомолка, и хотелось верить, что в комсомоле больше таких членов, как Оля.
  Так прошел наш первый учебный год в Советской единой школе. Он был очень интересным, наполненным новым содержанием. Большая общественная работа. Мне по моему складу характера это очень подходило, и я была очень увлеченной активисткой. Но с учением, увы! - было очень и очень неблагополучно. За этот год мои знания совсем не пополнились. И это, конечно, иногда тревожило. Но не страшно. Экзаменов нет, и все мы знающие, а в основном не знающие были переведены в 7-ой класс.
  1921 год. Весна
  Как закончились занятия в нашей школе - не помню. Год этот выдался трудным для всех и особенно для нас. Это был уже период военного коммунизма. Деньги не имели значения, да я и не помню, какие они были. Большое значение имели пайки. Кто служил или работал, тот получал продовольственный паек за работу. Лелю на работу, как жену бывшего белого офицера, нигде не принимали, и мы жили на то, что могли менять. От прежних продуктов осталась соль. Она нас очень выручала. Вот на нее мы и выменивали на базаре муку и другие продукты, да еще мама присылала мне из Енисейска, что могла достать из продуктов. Лето было жаркое, голодное, хлеб не уродился, но хорошо уродились дыни, арбузы, огурцы.
  И вдруг в средине лета в Бийске появилась холера. Люди не помнили, когда бы раньше была в этом крае холера. Как это было страшно! Все боялись черной кареты: в нее забирали заболевших холерой людей и увозили в бараки на горе, где эти бараки были выстроены в срочном порядке. Возвращались оттуда домой немногие. Из знакомых моих заболели мать Нюси Духаниной-Кузьминой Афимья Иудовна и брат. Мать чудом выжила, а брат погиб. Сама Нюся не заразилась: уж таково было ее счастье! Ведь контакт-то был у нее с родными тесный, жили вместе.
  Я первое время отнеслась к этому событию легкомысленно. Ела все, не остерегаясь, вплоть до свежих огурцов. Но когда у доктора Соломина умерла в одночасье 15-летняя дочь Валерочка, меня эта смерть потрясла. Как? Такая счастливая девочка умерла! Я часто проходила мимо их дома и завидовала ей. И вот такая ужасная смерть. Тут я бросилась в другую крайность. Кроме чая, хлеба и вареных супов ничего не стала есть. Вся зелень - арбузы, дыни, огурцы для меня не существовали, я их совсем не хотела есть. Да они и не доходили до рынка. Если сельчане привозили возы этих овощей, у парома их встречали отряды санитаров. Они разбивали арбузы, дыни, огурцы и обливали их керосином. И не допускали деревенских в город.
  По ближним деревням начинала расползаться эта страшная болезнь. Енисейск, где жила мама, был в 18 км от Бийска. Там за лето умерло от холеры 100 человек.
  Мама прислала за мной ямщика и велела мне ехать в Енисейск. И тете Фине легче: все один человек с хлеба долой. В Енисейске все жили замкнуто, все боялись заразы. Жили мы у тети Гути Пановой. Каждый день протирали составом полы, в сенях все время курилась смола. Ели все вареное. К овощам не притрагивались, хотя как назло в это знойное лето у всех была масса спелых помидор. За это лето я много прочитала. Особенно увлекалась поэзией Некрасова. Много выучила стихов. "Размышления у парадного подъезда", "Рыцарь на час", "Что ты жадно глядишь на дорогу", ну и, конечно, "Кому на Руси жить хорошо". Но особенно волновала меня и потрясала поэма "Мороз - Красный Нос". Отрывки из нее я знала еще из хрестоматии (например, "Не ветер бушует над бором"). И другие стихи: "Крестьянские дети", "Несжатая полоса".
  Как мне нравилось, было близко и знакомо описание крестьянской жизни. Весь порядок и ритуал этой жизни. Особенно терзали мне сердце причитанья Матрены Тимофеевны из "Кому на Руси жить хорошо":
  Ты восстань, восстань, родимая,
  Посмотри на дочь свою.
  Как живу без вас и маюся...
  Ночь слезами умываюся,
  День как травка пристилаюся.
  Я потупленную голову,
  Сердце гневное ношу!
  А из поэмы "Мороз - Красный Нос":
  Ну, трогай, Саврасушка, трогай,
  Натягивай крепче гужи.
  Служил ты хозяину много,
  В последний разок послужи.
  Да почти все творчество Некрасова это сплошное страдание и душевная боль. А чего стоят его "Последние песни"?
  Вот уж сто дней, сто ночей Муки мои продолжаются...
  Невыносимые страданья,
  Неутолимая тоска!
  Влечёт как жертву на заклание
  Недуга черная рука!
  Как оценила и полюбила я в творчестве Некрасова такую эмоциональную красочную крестьянскую речь! После этого чтения я начала обращать внимание и на колоритную, особую сибирскую речь, хотя многое меня приучали считать в ней вульгарным. Через это чтение крестьяне мне стали еще ближе. Где-то я прочитала, что Тургенев, критикуя Некрасова, его творчество, сказал, что муза у него и не ночевала. Да, может быт, легкокрылая и сладостная муза не была у него, зато кнутом иссеченная муза, "муза мести и печали", сопутствовала ему почти всегда и до глубины души волновала сердца людей.
  К сентябрю 1921 года холера пошла на убыль. Жизнь в городе оживилась. Я уехала опять в Бийск, но учиться не собиралась, потому что тете Фине и Леле трудно было жить, и надо было мне устраиваться на работу, чтоб получать паек.
  Наконец-то Леле повезло: ее взяла к себе на работу в качестве уборщицы, рассыльной и помощницы мать Нины Беловой, которая устроилась заведующей писчебумажной лавкой, то есть магазинчиком канцелярских принадлежностей.
  Осенью была объявлена продразверстка и крестьяне повезли хлеб в город (пшеницу и др.). Упродком открыл по городу несколько приемных пунктов. В одном из пунктов, расположенном вблизи нашей квартиры, устроилась на работу Нина Белова, а через нее была принята на работу и я. Заведовал этим приемным пунктом Кудин, отец Вани Кудина. И, зная моего отца, он охотно принял меня на работу. Мы были все рады, что у нас будет два пайка и не будет уже такой нужды, какую начали испытывать тетя Фина и Леля, не имея никаких средств к жизни. В предыдущий год много вещей пришлось променять на продукты.
  Контора имела две комнаты в конфискованном доме какого-то купца. С угла этого дома был вход в лавку (как в аптеке). В этом помещении работали за большим прилавком приемщики квитанций от крестьян, сдавших продразверстку, то есть положенное количество зерна, сдаваемого государству бесплатно. Эти работники имели дело с крестьянами. Я же работала во второй комнате. Нам передавали квитанции, и мы вели подсчет сданной продразверстки. По существу это была бухгалтерия - целый рабочий день сидишь, стучишь костяшками на счетах и записываешь итог и прочие формальности. Работали все больше девушки. Помню из них Лелю Жоховскую, Таню Горышеву и бледную изящную девушку Лиду, дружившую с Ниной Беловой. Работа мне нравилась, хотя и была однообразна. Но как всякую работу я старалась освоить ее до точности. А больше всего радостно было от того, что вот мы с Лелей подъедем с ручными санками к складу и повезем домой этот "желанный" паек.
  Как-то мы разговорились с Дмитрием, вспоминая эти годы. Вспоминали и продразверстку. Митя сказал, что он ездил сдавать продразверстку в город и сдавал квитанцию в той конторе, где работала я. "Вот если бы я принимала квитанции, мы с тобой, наверное, встретились. Интересно, узнали ли бы мы потом друг друга?", - сказала я ему.
  Невероятны зигзаги судьбы! Думала ли я, что моя судьба в образе бедного крестьянского парня в домотканом шабуре стоит в соседней комнате у прилавка и сдает квитанцию на хлеб. И также - думал ли Дмитрий, что его судьба в образе городской девушки сидит за стеной и усердно щелкает на счетах, подсчитывая плоды трудов своего суженого и его товарищей.
  Теперь я больше нахожусь в своей семье. Тетя Фина у нас хозяйничает, я убираю в комнате, кухне и прихожей. Леля стала курить, но повеселела. Меня уже начинают считать взрослой (скоро 16 лет), и даже иногда мы советуемся все вместе. А Леля делится со мной своими горестями. "Эх, Нинушка, жизнь пошла у меня наперекос. Повешусь я... на первом попавшемся мужике!" - невесело шутит она.
  Прошло почти два года, как настала советская власть. Жизнь менялась. Новые люди, новые порядки, новые ценности в жизни. Для нас, обывателей, (так сужу я по тогдашнему разумению) главным в городе был упродкомиссар. Наверное, потому, что все материально - продовольственное снабжение шло через него. Затем ЧЕКА. О, это было грозное слово! Боялись ЧЕКА как огня и пели потихоньку песенку:
  Эх, яблочко,
  Куда котишься?
  В ГубЧека попадёшь -
  Не воротишься!
  Ну, а для нас, молодежи, помимо новых школ для всех, интересна школа красных военных курсантов. Размещалась она в зданиях бывших Второвского и Фирсовского магазинов (это на углу улиц Л.Толстого и Барнаульской). Иногда удавалось наблюдать красивое зрелище: это когда курсанты выезжали на очередную прогулку по городу. В конном строю такие бравые витязи в длинных шинелях, на груди которых широкие синие полосы, на голове наглухо застегнутые будёновки с шишаками. Правда, некоторые злопыхатели ехидно называли эти головные уборы громоотводами. Но нам, девушкам, нравился этот новый облик военных.
  А ехали они с горделивыми новыми песнями, такими, как:
   Белая армия, черный барон
  Снова готовят нам царский трон.
  Но от тайги до британских морей
  Красная Армия всех сильней.
   Так пусть же Красная сжимает властно
  Свой штык мозолистой рукой.
  И все должны мы неудержимо Идти в последний смертный бой.
  Или: Взвейтесь, соколы, орлами,
  Полно горе горевать.
  То ли дело под шатрами
  В поле лагерем стоять!
  И другие песни
  Ничего не скажешь, хороши были и эти конники и их песни!
  Вот с одним из этих курсантов познакомилась наша Леля. Был он Лелиного возраста (лет под 30) и звали его Александр Иванович. Один раз он принес мне два пригласительных билета на вечер к военным курсантам. Мы ходили туда с Марией Шаравлевой. Было весело, танцевали с военными под музыку духового оркестра. Но особенно интересных знакомств не было. А за Лидой в нашей конторе ухаживал курсант. Когда мы работали по вечерам, он приходил в контору провожать Лиду. Я сказала Александру Ивановичу, что знаю одного курсанта, он ходит провожать одну нашу девочку. Уж не знаю, что он сказал этому Лидиному кавалеру. Только в один из вечеров Лида в конторе устроила мне скандал, истерично кричала, что я подлая, что я отбиваю у нее ухажера.
  Боже мой! Я ни сном, ни духом ничего не знаю, а мне тут устраивают публичное позорище. Когда к нам пришел Александр Иванович, я ему рассказала о происшествии в конторе и попросила его, чтобы он дал совет этому курсанту успокоить Лиду, я не знаю этого курсанта и не желаю знать. Лида пришла в чувство, а мне долгое время неприятно было видеться с ней.
  Вечерами я часто ходила к Борисовым, живущим у Таликовой. Елена тоже приходила проведать больную мать почти каждый день. Тетя Елена лежит за занавеской. Она уже совсем не встает. Вера все больше занята делами. Посидев около тети, мы переходим с Еленой к столу и, сидя там, вполголоса беседуем. Елена стала заядлой курильщицей, предлагает и мне: "Давай, Нинушка, покурим!". И завертывает для меня "козью ножку" с махоркой. Я из чувства солидарности курю, хотя мне это курево не доставляет удовольствия. Так бы я, возможно, с 16 лет и пристрастилась к этому пороку, если бы не Вольдемар.
  Однажды вечером он зашел в наш подвал попроведать тетю Елену. Мы с Еленой сидели и курили. Поздоровавшись с нами общим поклоном, Вольдемар сразу обратился ко мне: "Ну что Елена курит - понятно: горбатого могила исправит. А ты-то, Нина, что делаешь?! Ведь тебе 16 лет, такая барышня - и фи! От тебя табачищем махрой разит. Представляешь?! Такая милая девушка, а зубы желтые, прокуренные, пальцы тоже пожелтевшие, никотином от нее за версту разит. Да ведь тебя никто замуж не возьмет из-за этого порока. Не смотри на Елену, брось ты это скверное занятие, пока не нажила дурную привычку!".
  Его такая искренняя, полная доброжелательства тирада ошеломила меня. Я почему-то ярко представила себе, какая я буду, судя по описанию Вольды. Я как будто со стороны посмотрела на себя и ужаснулась. Ничего себе, хороша! А еще мечтаю походить на Татьяну Ларину, Наташу Ростову! "Ладно, Вольдемар Мартынович, я подумаю и, наверно, не буду курить", - сказала я этому милому и умному родственнику. В душе я уже твердо решила: курить никогда не буду. В следующую встречу с Еленой там же у Веры на предложение Лены составить ей компанию, я сказала: "Хорошо, давай папиросу, но это будет последняя папироса в моей жизни, я больше никогда курить не буду".
  С величайшей благодарностью я вспоминаю дорогого Вольдемара за его такое решительное и своевременное вмешательство в мое воспитание.
  Живем мы около Троицкого собора. Глубокая уже осень. Начались свадьбы. Как на спектакль бегаем смотреть венчание. Все-таки красивый это обряд. Интересно, раз в жизни девушка бывает в центре внимания и интерес этот во время венчания. Красивый белый наряд, длинная прозрачная фата, на голове венок из цветов восковых (флёрдоранж), в руках свеча, обвитая золотой нитью. У жениха из таких же цветов приколот букетик, так же у шаферов невесты и жениха. У жениха тоже в руке такая же свеча, как у невесты. Если свадьба богатая, то поет хор. Когда невеста входит в двери храма, хор встречает ее песнью: "Гряди, гряди, голубица..." Это так торжественно и величаво. Под ноги брачующимся стелят коврик, а в деревне - шаль или платок. Все слова, произносимые священником, имеют особый смысл и значение.
  Ну, конечно, все это выработано веками, отработано и отшлифовано, поэтому это зрелище волнующе прекрасно и впечатляюще. Нам не пришлось этого пережить. Из городских моих подруг только одна Вера Александрова венчалась в Бийске в Александровской церкви. Леля ходила смотреть на ее венчание. Рассказывала, что Вера в подвенечном наряде была хороша: все любовались ею.
  После работы я большей частью проводила вечера у Борисовых. Вере было трудно и грустно одной: тетя умирала. Так что все мы: Зоя, Елена, я, Леля по переменке были с Верой. Не помню уж какого числа, но только в воскресенье Леля рано разбудила меня: "Нинушка, вставай, тетя Елена умерла". Боже мой! Я вскочила, поскорее собралась и побежала к Вере. Там уже были и Лена, и Зоя с Вольдемаром. Посмотрела я на мертвую тетю и горестно мне стало. Так и не увидела она больше Борю. Вера сказала, что тетя просила их не бросать Бориса, заботиться о нем. И последнее ее слово было "Боря". Она глубоко вздохнула, закрыла глаза. Жизнь кончилась.
  Через день мы хоронили тетю. Отпевали в той же церкви, где отпевали дядю Степана. Вера держалась мужественно. Зоя же с Еленой рыдали страшно. Лена при прощании упала в обморок. Отваживаться с ней пришлось мне. Схоронили тетю рядом с дядей у церкви напротив Архиерейского дома. Нет теперь человека - матери, которая связывала всех вместе. Полетели дети, как птицы, каждый в свою сторону. Лена разыскала своего Афанасия и уехала к нему в Хабаровск. Зоя с Вольдемаром и Каролиной навсегда уехали в Латвию. Осталась Вера одна.
  Когда-то Борисовы жили в Бийске в Казанке (так назывался край города, примыкающий к вокзалу). Дядя Степан служил тогда священником в Александровской церкви, через площадь от которой жили Новокшановы. Был у них (Новокшановых) прекрасный двухэтажный дом с отдельными ходами в верхний и нижний этаж. Вот у Новокшановых Борисовы и сняли квартиру на втором верхнем этаже. Сколько времени они там прожили - я не знаю, но только Новокшановы и Борисовы очень подружились. И вот теперь, когда Вера осталась одна, ее приютила Анисья Денисовна (это Бийский Филарет милостивый).
  Теперь Вера живет у Новокшановых, но иногда приходит к нам, к тете Фине с ночевой, и ее приход для меня - праздник. За зиму она несколько раз приходила к нам, и мы коротали вечера за чтением книги "Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке". Читала Вера, а мы, рукодельничая, с интересом слушали. Навсегда запомнилась мне трагическая фраза из этого произведения: "Пепел Клааса стучит в мое сердце". Ведь это были жестокие времена инквизиции.
  Сдача продразверстки заканчивалась, поэтому заготовительные конторы стали свертываться. Началось сокращение штатов. И хотя начальник конторы Кудин был расположен ко мне, все-таки я была подведена под сокращение как дочь священника. Так я осталась без работы. Прощай вожделенный паек! Жизнь начинает мне давать суровые уроки. А может быть, судьба ведет меня своим путем?!
  На работу устроиться трудно. Ну что ж, пойду учиться, продолжать свое образование. Это-то пока мне не заказано.
  Я поступила в 7-ой (по нынешнему 10-ый) класс 2-ой школы 2-ой ступени, находящейся в доме Зотеевых (где помещалась женская гимназия в 1919 - 1920 гг.).
  Я, Мария Шаравлева, Вера Александрова в одно время поступили туда. Мы трое стали дружить и, поскольку жили в одном краю близко друг от друга, всегда ходили в школу и из школы вместе.
  Когда меня увольняли, мне было обидно: ведь я работала лучше многих оставленных. Ну а потом я не жалела. Ведь учеба моя продолжалась, и это было моей удачей в жизни.
  Живем голодновато. Тетя Фина делит хлеб. Конечно, побольше кусок Витюшке, а нам троим поровну. Да, тетя Фина была истинной христианкой (в лучшем смысле этого слова). Она изумляла меня своей религиозной убежденностью. Неназойливо преподавала нам уроки доброты и милосердия. Свою порцию хлеба она делила пополам и одну часть своей нормы отдавала первому голодному ребенку, зашедшему попросить милостыню. И это делалось не один раз, а систематически. Я вспоминаю, как в раннем моем детстве в Мыюте тетя Фина каждое воскресенье посылала больным и также одиноким старым людям свежеиспеченные шаньги. Это тоже делалось систематически. Доброта, кротость и милосердие возвышали ее над всеми нами. А была она малограмотная женщина, но большой души человек.
  Поздней осенью тетя Фина как-то сказала мне: "Нина, видела я сегодня на базаре узнезинских. Они сказали мне, что сын Авдотьи Ивановны Тискинековой сидит в Бийской тюрьме. Ты его знаешь. В воскресенье я испеку хлеба, и ты отнеси туда передачу, нельзя близких людей забывать в беде!". Господи! Так ведь это Вася Тискинеков там! У Евдокии Ивановны только и детей - Вася и Липа. Конечно, в воскресенье я собралась и пошла в тюрьму с передачей. Написала записку. Получила ответ. Вася писал, что перенес сыпной тиф, к счастью без осложнений, что рад друзьям, не покинувшим его в беде. Благодарил меня за великодушие.
  Теперь тетя Фина регулярно по воскресеньям посылала меня с передачей для Васи. В одно из посещений Вася вместе с запиской выслал мне браслет, сплетенный из конского волоса. Вещь была очень изящная. В ажурном обрамлении в центре браслета было сплетено прописной буквой имя НИНА. Это в его положении было единственное, чем он мог отблагодарить меня за дружеское участие. Так примерно писал Вася в записке, к которой был приложен браслет. Мне этот подарок понравился, но, к сожалению, я не сохранила его. Когда я его потеряла - не помню.
  Вскоре повидаться с сыном из Узнези приехала Евдокия Ивановна. Заехала она к нам. Привезла Алтайских гостинцев: курут, толкан, светличную серу и орехи. Меня она все звала "сношка, сношка". Я смущалась и краснела, хотя такое внимание втайне мне было приятно.
  Я стала опять учиться. На втором этаже зотеевского дома помещалась школа Љ2 второй ступени. Учились мы в этот 1921 - 1922 учебный год в 7-м классе (по-нынешнему в 10-м). Из преподавателей помню только Чупрасова Никанора Михайловича и студента, который преподавал физику. А запомнила я его больше потому, что он ухаживал за ученицей Клавдией Корольковой и всегда ждал ее по окончании занятий около дома. На вид был молодой, очень интеллигентный, прическа-бобрик и пенсне на переносице. Мы сразу включились в шумную школьную жизнь, но настроились не на учебу, а на новые знакомства и на веселое времяпровождение.
  У нашей троицы (я, Вера и Мария) образовалось окружение из юношей. Больше всех повезло Марии. У нее появился чудный поклонник - Павлик Панаев. Некрасивый, но очень симпатичный, добрый преданный друг. Всю зиму он был нашим надежным и верным спутником. Марию он полюбил безмерно, и эта любовь его распространялась и на нас, ее подруг. О чем бы его ни попросили мы, он всегда исполнял наши просьбы. По характеру он был рыцарь. Если он провожал нас, то каждую до самых дверей, а не только одну Марию. У меня осталось о нем самое прекрасное воспоминание.
  У Веры был поклонник Михаил Бизяев, красивый парень, но ломака, любил позировать. В нашу компанию он так и не смог вписаться. У меня же появился очень интересный воздыхатель. И узнала я о нем по письменам, которые он вырезал на крышке моей парты. В один прекрасный день прихожу на занятия, откидываю крышку, сажусь за парту и вижу письмена, вырезанные ножом. "Привет, любимая Нина!". Ничего не понимаю, кто и когда мог тут посидеть за моей партой! Показала девочкам. Стали гадать. Наконец, Мария сообразила: "Да ведь это Николай Зотеев, больше некому". Пожалуй, правда. Ведь дом-то Зотеевых, и они живут внизу. Кто кроме Николая может торчать в школе? Чтоб вырезать слова, нужно время, отсутствие людей. И правда. Николай стал подсаживаться ко мне на переменах, заговаривать со мной. Я вежливо разговаривала с ним, вопросов насчет упражнений на моей парте не задавала и только улыбалась. Долгое время вырезал он на моей парте слова привета и любви. Даже снаружи попортил парту, но мне он нравился и не нравился. Внешне парень видный, Высокий смуглый, черноглазый. Правда, немного грубым делали его лицо аденоиды. На литературных вечерах, которые у нас устраивались часто, он очаровывал всех своим пением под аккомпанемент гитары. Такой высокий юноша, а голос - тенор, да такой красивый серебряный голос! Он поет, а я вижу, что все его песни адресованы мне. Но, пытаясь завоевать мою любовь, он не учел одного: моих вкусов и взглядов.
  После революционных событий, изменения образа жизни, у молодежи появилось стремление к опрощению. По внешнему виду и по поведению ребята старались походить на простых парней. Появилась грубоватость, небрежность в одежде. Девушек это веяние коснулось меньше. Я же не изменила своих вкусов. Я считала, что одежда имеет большое значение. Стрижку короткую не признавала, любила косы, красивую и аккуратную одежду. Чтоб от меня всегда пахло духами. А Николай заявлялся на занятия в самых настоящих деревенских холщевых чембарах (штанах). Меня это шокировало. И вот тут уж, как он ни старался, я не хотела ни смотреть на него, ни разговаривать с ним. Он, наверно, ничего не понимал (я не говорила ему о своем неудовольствии) и только грустно смотрел, как я, сидя на подоконнике с Шурой Кайгородцевым, весело разговаривала и смеялась. Так я, наверно, прошла в жизни мимо большой и, возможно, преданной любви. И всему виной были "несчастные" чембары!
  Нам троим скоро будет по 17 лет. И нас не миновала пора "молодых безумств". Я, такая серьезная, увлеченная общественной работой девочка, которая в 4-ой школе везла большой воз общественных нагрузок, вдруг тут во 2-ой школе превратилась в "пустую" развлекающуюся девушку. Наш славный Никанор Михайлович Чупрасов не узнавал меня и только иногда грустно с укором глядел. А мы еще компанией стали посещать танцкласс, который по вечерам действовал в начальной школе, находящейся рядом с нашей квартирой у Троицкого собора. Учителем танцев был человек лет 25 - 26 по фамилии Аносов, высокий костлявый, с худым похожим на маску лицом. Одет он был в старый военный костюм, в сапогах. В танцклассе было много учащейся молодежи.
  Показывая танцы, наш учитель избрал себе в партнерши хорошенькую Веру Александрову, нашу подружку. Ей совсем не хотелось с ним танцевать, но отказаться было неудобно. А мы весело танцевали с нашими мальчиками. Моим партнером был Шура Кайгородцев. С этих танцев он стал уделять мне внимание. А я уже начала чувствовать, что он нравится мне. Теперь Шура приходил на танцы раньше, и я видела, как он несколько раз терпеливо прохаживался мимо наших окон, но (гордячка!) я не выходила к нему заранее. Пусть походит. Я просто не знала законов кокетства. Потом-то, проанализировав эту ситуацию, я поняла, что выходить надо было, надо действовать по принципу "куй железо, пока горячо!"
  Рубцы в моем сердце (после краха первой детской любви) зажили, но частые размышления о любви привели меня к мысли, что зарождающаяся любовь питается и укрепляется надеждой. Разлука уносит любовь. И вот в отношениях с Шурой я этого правила не соблюла. А тут я еще приболела немного и не ходила в школу.
  В мое отсутствие Николай страдал, а Шура стал бывать с Верой Александровой. Я немного жалела о потере такого поклонника и в то же время радовалась, что мое начинающееся увлечение было еще в той стадии, когда я могла запретить себе его. И я запретила. Душа моя обрела спокойствие. Хотя Мария по этому случаю говорила мне, что парни не умеют отличать, где золото, а где просто побрякушка. Ну, "золотом" я себя не считала, поскольку слишком была травмирована крахом в своей первой детской любви. И впоследствии я искренне удивлялась тем неожиданным ситуациям и перипетиям по линии любви, которые происходили в моей жизни.
  Осень 1921 г. Холера оставила город. Но был случай, когда ее призрак нас перепугал. К тете Фине пришла с ночёвкой родственница Ляля Бельская, та, которая казалась мне похожей на княгиню Лизу Болконскую. Все шло хорошо. Утром сестра Леля куда-то надолго ушла с Витюшкой. Дома были тетя Фина, я и Кутимовы. И вдруг Ляля заболела. У нее началась рвота, расстройство желудка, она вся пожелтела. "Наверное, холера", - сказала тетя Фина. Эти слова услышали Кутимовы: Агафья Павловна, Валя, Елена. Они немедленно собрались и исчезли из дома. Я тоже перепугалась, но осталась с тетей Финой, только держалась подальше. Тетя Фина стала отваживаться с Лялей, а потом сказала: "Нинушка, беги зови Борисовых, мне одной не справиться". Я опрометью бросилась к Борисовым (благо было близко). Вера с Зоей немедленно собрались. Где-то добыли лошадь с телегой и приехали к нам. Узнав, что тетя Фина одна с Лялей, они возмутились поступком Кутимовых, бросивших нас в такой тяжелой ситуации. Одели Лялю, вынесли, положили в телегу и повезли в больницу. Там сказали (осмотрев больную), что холеры нет. Хотя в целях профилактики у нас в квартире провели дезинфекцию. Через несколько дней Ляля пришла к нам здоровая. А я еще раз в жизни увидела, кто есть кто. И в душе преклонилась перед благородством тети Фины, Веры и Зои. "Вот так надо жить и поступать. Это подвиг!", - думала я. Мне было немного стыдно за мою трусость, но в втайне я была рада, что не убежала вслед за Кутимовыми.
  В стране вопрос о хлебе стоял остро. Везде висели воззвания о помощи голодающим в России. По селам ездили продотряды, собирающие и отыскивающие спрятанный темными крестьянами хлеб. И вот в городе прошел зловещий слух. Где-то недалеко от Бийска в селе убили продотрядовцев. Убитых привезли в город. В ясный осенний день хоронили этих ребят. Путь на кладбище шел по Барнаульской улице и дальше по Барнаульскому взвозу. Кладбище было на горе. Вся улица запружена народом. Над толпой как будто по воздуху плывут семь красных гробов. А из медных труб оркестра в высокое сияющее небо летят скорбные клики похоронного марша:
  Вы жертвою пали в борьбе роковой,
  В любви беззаветной к народу,
  Вы отдали все, что могли, за него
  За жизнь его, честь и свободу!
  Все это зрелище настолько впечатляюще, что хочется плакать, рыдать. И многие плачут. Так жалко этих ребят! Господи, ну что вы делаете, мужики?! Зачем же убивать людей. Ну, оставьте себе на еду и на посев, а остальное отдайте голодным людям. Ведь тетя Фина отдает же свою половину хлеба голодному ребенку. Побойтесь Бога, люди! Эта увиденная мною картина долго терзала мое сердце.
  Кроме Марии, я иногда по дружбе заходила к Вере Александровой. Отец Веры - торговый делец. Живут они неплохо. Сейчас при Советской власти отец - служащий. Кроме Веры еще старше ее года на 2 брат Борис и младшие дети Глеб и Лиза. Когда я бываю у Веры, мы музицируем с Борисом. Он играет на гитаре, а я на балалайке. Мать Веры относится ко мне благосклонно. Музыка нас с Борей сближает. В одно из посещений Александровых я встретила у них новое лицо: это был товарищ Бориса по фамилии Бородин. Имя его я забыла, но парня запомнила навсегда. Боря познакомил нас. Когда этот юноша при знакомстве протянул мне руку, я немного смутилась, потому что рука эта вся была покрыта странной сыпью, да и лицо тоже было нечистым. Мне стало не по себе, хотелось пойти и поскорее вымыть руки, но, конечно, и виду не подала. Так мы провели вечер. Юноша образован, хорошо воспитан и, если бы не эта странная сыпь, был бы приятен. Когда он ушел (а я еще осталась) мне сказали, что этот юноша сын богача Бородина, у которого за рекой ткацкая фабрика (пока единственная фабрика в Бийске). Я спросила: "Почему он здоровается не в перчатках, и что это у него с руками и лицом?" Боря сказал, что это у них с сестрой какая-то наследственная экзема, но она не заразна, что сам Бородин возил детей к врачам в Японию, но и там им не помогли. "Вот и богатство не в радость этим людям", - подумала я. А тут у них и совсем наступил в жизни крах. Фабрику национализировали. Самого Бородина арестовали. Помню это большое происшествие, которое взволновало бийчан, и потом долго шли толки об этом.
  Суд над Бородиным назначено было провести в театре Копылова. Во время суда был сделан поджог здания. В зале суда началась паника. Наверно, поджог был сделан с целью освободить Бородина. Но освобождение не удалось. Говорили, что Бородина потом расстреляли. Очевидно, Боря Александров пострадал за свою дружбу с Бородиными. В 1937 году его арестовали. И потом уж только посмертно реабилитировали (в 1956 г.).
  1921 год подходит к концу.
  3 января 1975 - 8 марта 1979
  
  
  
  Н. Л. РОДИОНОВА - КУМАНДИНА
  ВОСПОМИНАНИЯ ДЛЯ МОИХ ДЕТЕЙ
  ТЕТРАДЬ Љ 6
  Новосибирск-2004
  Кровь сердца
  (Кровь сердца) этот сорт чернил...
  Проходит год - они все также алы,
  Проходит жизнь - им цвет не изменил.
  Чтобы писать как можно ярче ими,
  Воспользуемся ранами своими.
  В. Инбер
  Закончился такой тяжелый для моих близких 1921 год. Прежде всего, самой большой бедой было то, что распалась семья Борисовых. Умерли дядя Степан и тетя Елена. Навсегда уехали в разные края Зоя и Елена. Зоя с Вольдемаром в Латвию, Елена к своему Афанасию на восток в Благовещенск. Агния со своей семьей уехала в Россию в Воронежскую область. О Сереже мы ничего не знали. Жив ли он? Дошли до нас слухи, что в лагере пленных белых, который был в селе Алтайском, видели Бориса и что он умер там от тифа. Вера осталась одна. Мы, то есть я, тетя Фина и Леля, жили вместе с Кутимовыми. Наступил 1922 год.
  Особенно весело встретила этот год я. Мои милые сестры Вера и Леля заботились обо мне: они скрашивали мне мою юность тем, что старались как можно лучше одеть меня. Ведь в 16-17 лет так хочется быть нарядной и красивой! Мама купила мне дешевый коричневый креп, а Вера сшила мне из него (а шила она хорошо и со вкусом) прекрасную юбочку и кофточку. Я носила этот костюм как гимназическую форму с черным шерстяным фартуком и с белыми кружевными воротничками. Леля подарила мне от своего дорогого бежевого костюма юбку клеш, а Вера сделала из нее прекрасный костюм - сарафан, отделанный дорогой английской прошвой, расшитой выпуклым шелковым рисунком. С кисейными рукавами это был красивый костюм для вечеров. Заречная школа пригласила нас, учащихся 2-ой школы на новогодний костюмированный бал. Весело было готовиться к этому событию! И мои милые сестры приняли в приготовлении большое участие. Помогала в шитье костюма и Мария Владимировна, сестра Григория.
  В большом старом сундуке тети Фины лежало немало старинного добра. Леля извлекла оттуда еще бабушкину широченную юбку из полушелковой ткани, тёмно-бордовую, а по всему полю разбросаны букеты крупных цветов. Вера из нее смастерила мне шикарный крестьянский сарафан. Под сарафан я надела кисейную Лелину кофту с пышными рукавами, на шею в два ряда бусы, в уши вдела Лелины золотые серьги с изумрудными подвесками. Свои волнистые волосы я заплела в косу, в которую еще приплела косу тети Клавдии, повязала голову красной лентой и закрепила ее и косу у основания бантом. Обулась в красновато-оранжевого цвета высокие ботинки со шнуровкой, на среднем каблучке.
  Нарядилась я. Всем очень понравился мой маскарад. Леля из того же ящика достала еще мне черную атласную полумаску с черным кружевом. Мне не терпелось еще кому-нибудь показаться. Я в наряде без маски поднялась по лестнице наверх к Марии Владимировне. У нее в это время сидел Михаил Ярцев, знакомый Ключевской житель (Верин поклонник). Увидев меня, он восхищенно воскликнул: "Наталка - Полтавка!" Маруся нашла мой наряд очень удачным и предсказала мне: "Ну, Нинушка, ты сегодня на балу всех сразишь!".
  Пришли за мной мои подружки Мария Шаравлева и Вера Александрова, и мы отправились за реку. Похвалы домашних подняли мне настроение. Я чувствовала себя уверенной, красивой, нарядной. И такой оживленной, раскрасневшейся с мороза, уверенной в успехе я вступила в разукрашенный зал, где играл духовой оркестр. Почти с порога нас атаковали маски, приглашая на танец. Маруся напророчила мне: успех у меня был колоссальный. Антракта в танцах у меня не было. Непрерывно "почтальон" подавал мне записки, в которых было предложение познакомиться. Восхищала, наверно, многих моя роскошная коса. Парни помладше пробовали дергать за косу (не оторвется ли!). Но у меня свои волосы были длинные, поэтому приплетённая коса никак не смогла бы выпасть. В половине бала я сняла маску, но все равно поток поклонников не уменьшился. От такого небывалого внимания мальчиков в душе у меня было какое-то ликующее победное чувство. И я думала: вот, наверно, так всегда себя чувствуют красавицы. Какой же это великий дар судьбы - красота! Жаль, что мне это не дано в повседневной жизни, где я просто обыкновенная девушка. А в душе звучали стихи Лермонтова:
   Из-под таинственной холодной полумаски
   Звучал мне голос твой, отрадный, как мечта
   Светились мне твои пленительное глазки
  И улыбалися лукавые уста.
  Долго потом мы, три подружки, вспоминали этот бал.
  Вера жила у Новокшановых. Анисья Денисовна поместила ее в свою комнатку (приемную). Однажды Вера пригласила меня к себе. Я первый раз прихожу в дом Новокшановых. Вообще-то я была не робкого десятка, а у Новокшановых я что-то застеснялась. Зашли мы с Верой, я сняла пальто. Вера познакомила меня с Анисьей Денисовной, и я быстренько ушла в комнату. Анисья Денисовна сказала Вере: "Тебя тут уже давно ждет гостья, она у тебя сидит". Я зашла в комнату первая. Смотрю - сидит девушка. "Господи!" - воскликнула я, - "ведь это ты, Варя!". Действительно, это была Варя Артурцева из Талицы. Мы не виделись уже 4 года. Расцеловались мы с ней. Она все оглядывала меня и простодушно восклицала: "Ну прямо дыня, спелая дыня!". Я немного была шокирована таким сравнением, но в понятии Вари это был самый высокий мне комплимент, то есть что я выросла и на ее взгляд пригожа. Рассказала она нам талицкие новости, из которых самой интересной для меня была весть о том, что Паруня вышла замуж за Сидорку. Вера порылась в своих вещах и в подарок молодой послала голубой сюры на кофточку. Погостив немного, Варя ушла. Я осталась ночевать у Веры. На ужин нас пригласили в столовую, но тут на меня напала непреодолимая застенчивость. Я не могла себе представить, как я зайду в комнату, где много незнакомых людей, и все при входе будут смотреть на меня. Да у меня ноги прирастут к полу, или я что-нибудь обязательно уроню и разобью! Так я ни за что не пошла в столовую и осталась сидеть в комнате. Вера потом принесла мне ужин. Этим поступком я произвела неблагоприятное впечатление на Анисью Денисовну. Но об это я узнала позднее от нее самой.
  Веру сватают женихи. Все это не без содействия Анисьи Денисовны. Всю жизнь этот прекрасный человек кому-нибудь делает добро, всю жизнь она старается помочь людям, устроить получше их судьбы. С Верой у нас состоялся задушевный разговор. "Нинушка!" - сказала Вера, - "меня сватают двое. Один служащий, а другой сельский житель. У него свой домик, пасека, хозяйство. Он вдовец, у него дочь девочка 7 лет. Как ты думаешь, за кого мне пойти?".
  Я подумала и, конечно, в первую очередь учла: пасека, хозяйство, домик. Это в деревне. Отлично. Я каждое лето буду бывать у Веры, и мы хорошо и весело будем с ней жить. А служащий, он в городе. А что интересного в городе? Ничего особенного. И я дала Вере совет: "Выходи, Вера, за вдовца. Ему будет хорошо и девочке тоже. Ведь ты будешь очень хорошей матерью". А потом добавила: "И мне будет хорошо, я буду ездить к тебе и жить на пасеке".
  "Вот, вот! Очень хорошо! Ну, Нинушка, я вижу, ты растешь эгоистичной. Ведь сознайся, что ты учитывала свой интерес. А ты подумала обо мне? Легко ли, хорошо ли? Нет, обо мне ты думала меньше всего", - сказала Вера. Мне сделалось стыдно. Да, верно! Я больше думала о себе, а не о Вере. Я действительно эгоистка, гадкая эгоистка! И я сказала сестре: "Вера, не думай обо мне так плохо. Честное слово, когда тебе будет трудно, ты позови меня, и я приеду к тебе и буду тебе помогать и жить у тебя столько, сколько тебе понадобиться для помощи".
  Позднее я выполнила это обещание. В трудную минуту я пришла на ее зов и, сколько могла, помогала ей. Не помню уж, в каком месяце, кажется, в феврале (1922г.) Вера вышла замуж за Сергеева Леонида Семеновича, который был вдов и жил в селе Ельцовском той же волости Бийского уезда (где, дети, жил и ваш папа) с 7-летней дочкой Валей. Это у него был домик, пасека и хозяйство.
  Опустел для меня Бийск. Я и рада была, что Верина жизнь устроена, но я-то лишилась общества моего милого друга, моей наставницы, помощницы и советницы. Осталась надежда увидеться летом.
  Вера открыла полосу свадеб. Вскоре у Кутимовых вышла замуж Лена. Да еще какого бобра отхватила! Самого начальника бийской милиции. Это был латыш - коммунист. Внешне симпатичный блондин. Звали его Карл Карлович, фамилию забыла. Он был года на 2 моложе Елены. Ему дали квартиру в доме Акишевых, и Лена перешла туда, а немного погодя и все Кутимовы переселились к ним.
  Кутимовы все-таки расчетливые люди. Как ни симпатизировала я Марии Владимировне, но мне не нравилось ее обращение с Ананием Павловичем, да и не только мне, но и тете Фине и Леле. Из-за них, Кутимовых, Анания раскассировали, то есть сняли с должности начальника тюрьмы, да и в партии, наверно, были неприятности. Кутимовы совершенно третировали его. Тетя Фина жалела его и говорила: "И зачем этот мужик связался с такими людьми, затолкал свою голову? Он добрый и бесхитростный. Но, видно, Бог наказал его за брошенных детей и покинутую жену. Ехал бы он обратно в Сростки к своему хозяйству и к семье. Там он - человек, все были бы ему рады. А здесь что? Одно только огорченье и бесчестье". Ему, должно быть, было плохо и одиноко. Иногда он спускался к нам, сидел с тетей Финой в кухне, и они беседовали.
  Выпустили из тюрьмы Григория (на удивление всем!). К нам он и не заходил, а жил у Елены в доме Акишевых. С Лели он потребовал половину имущества, "позабыв", очевидно, что все ценное он увез с собой при отступлении. Мебель мягкая была Лелей продана при переезде к Таликовой. Отдала ему Леля только варшавскую кровать. По какому-то делу меня послали в дом Акишевых, и там я вновь увидела Григория. Прежняя спесь вернулась к нему. Я сидела в комнате и разговаривала с Леной, а в открытую дверь мне было видно, как в небрежной позе лежал на кровати Кутимов и курил.
  Мне стало так обидно за Лелю. Лежит байбак и благоденствует! А моя бедная сестра! Сколько тяжелого перенесла она из-за этого белогвардейца. С него бы надо было спрашивать, а не с Лели и тети Фины! Как все это несправедливо! В эти минуты я лютой ненавистью ненавидела этого красавца - негодяя и обижалась на советскую власть (наказывает не того, кого следует).
  Я ходила в школу, занималась домашними делами, а свободное время проводила большей частью у Марии Шаравлевой. Шаравлевы как и Кайдалины - исконные бийские крестьяне. Да, именно крестьяне. Бийск - старинный город. Первоначально он заселен был служивыми и крестьянами, потом появилась прослойка мещан. Благодаря торговле с Монголией позднее он стал купеческим городом. Но крестьяне сохранились.
  У Марии отец был и по виду дремучим, заросшим бородой крестьянином. На горе в степи у них была пашня. Они сеяли пшеницу и другие с/х культуры. В ограде стояли телеги, под крышей плуг, висели бороны. Был скот. Помню Марусину мать. Высокая, сухощавая, бледная. Всегда одета во все темное. Она была очень богомольна. В доме их постоянно бывали монашки. Мария не любила этих женщин. Дом у них был интересен тем, что построен был связью, то есть комната и кухня соединялись коридорчиком с окном. Войдешь в коридор - направо дверь в кухню, налево в большую комнату. Когда мы с Марией оставались в доме одни, то она спускалась в подполье и доставала сметану, молоко. Потом брала с полки пышный хлеб, резала и приглашала меня за стол пообедать с ней. Иногда доставала из печи чугун со щами. Все это она делала для того, чтоб я хорошо поела. Бывая у нас, она видела, что мы нуждаемся и живем голодновато. Но жила во мне какая-то сатанинская гордость. Даже Марии, такой милой и доброй подруге, я не хотела сознаваться в своей нужде, показывать, что я голодна. Но всякими уловками она заставляла меня все-таки поесть. Я ей как-то рассказывала про алтайские кушанья. И вот Мария ухищряется накормить меня. "Ты знаешь, мама приготовила сметану, прямо алтайский каймак! Попробуй-ка вот!". Ем хлеб со сметаной - никакого каймака. Обыкновенная, правда, очень вкусная свежая сметана. Милый мой добрый дружок! Я понимала твои хитрости, они трогали меня, и я всей душой привязывалась к тебе. И теперь, когда все прежние подруги осуждают тебя за фанатичную религиозность (в советское-то время!), я понимаю тебя, нисколько не осуждаю (каждый по-своему находит утешение, когда разбита жизнь), по-прежнему люблю тебя и вспоминаю с благодарностью.
  Уже перед весной этого года произошли в нашей жизни большие события и перемены. В начале марта выпустили из тюрьмы Васю Тискинекова. Где он остановился - не знаю. К нам он пришел повидаться со мной. Как я писала, последний раз мы виделись в марте 1919 года в Епархиальном училище. Тогда мне было 14 лет. А теперь мне уже 17 лет. Я уже взрослая. Вася после тифа острижен. По сравнению с прежним он очень подурнел. Одет просто, на ногах алтайские мужские обутки - чирки с ремешком у колен. Чувствует себя стесненно, неважно. Я стараюсь быть тактичной. Дома людно. Посидел он у нас недолго, и я пошла проводить его, чтоб поговорить без свидетелей.
  Помню: был скучный мартовский вечер, мы прохаживались у церкви и разговаривали. Жизнь свою Вася считал разбитой, впереди все казалось ему мрачным. Я даже не знала, как утешить его, так он был плохо настроен. На прощание он попросил разрешения писать мне. Конечно, я дала это разрешение. Но не знаю уж почему, скорей всего из гордости и самолюбия, он написал мне только в 1925 году, когда поступил учиться в Томский университет на медицинский факультет. Не получая столько лет (3 года) писем, я уже думала, что он забыл обо мне.
  Кутимовы перебрались в дом Акишевых, где жила Елена с мужем. Григорий же, женившись на Евгении Файбушевич (зубной врач), бывшей его любовницей еще при белых, уехал с ней в Барнаул и там поступил на службу в крайисполком, а Файбушевич занялась частной практикой. И зажила эта парочка припеваючи. Всем нам казалось странным это чудесное превращение Кутимова из белогвардейского офицера в совслужащего.
  Наконец-то Ананий Павлович Ащеулов, сожитель Марии Владимировны Кутимовой - Елисеевой, решил расстаться с ней и вернуться в Сростки к своей семье, к своей нормальной жизни. Правда, вернулся он к своим пенатам довольно таки общипанным жизнью. Естественно, с его отъездом все добытые им привилегии для Марии кончились. И первым делом ее, а вместе с ней и нас "вежливо" попросили освободить дом.
  И вот мы и Мария Владимировна переезжаем в дом Матошина. Это двухэтажный деревянный дом. Он тоже конфискован, но хозяин Матошин занимает в нем 2 комнаты. Мы поселяемся в большой комнате, разделенной на две небольшие комнатки. В большей поселяемся мы, в меньшей - Мария Владимировна с двумя мальчиками - сыновьями Толей и Леней.
  Мы с тетей Финой остались одни: наша Леля вышла замуж за бывшего военного курсанта Александра Ивановича и уехала с ним на место его службы в село Алтайское. Витюшку она взяла с собой.
  Мария Владимировна занялась шитьем. Шила она неплохо, этим теперь и зарабатывала. А мы с тетей Финой жили тем, что присылала нам из Енисейска мама. Двое мы на этом провианте сводили концы с концами.
  Я в это время жила хотя и не очень сытно, но весело. Мы все той же компанией хороводились в школе. Леля перед отъездом подарила мне кожу (белая лайка). Мне сшили красивые белые туфли. Тетя Фина подарила мне черный кружевной шарф. Весной в школу я ходила в коричневой форме и черном шерстяном фартуке. Волосы забирала в прическу (пышную волнистую). Обязательно черные чулки и белые туфли - это было в то время особым шиком. На голову надевала черный кружевной шарф и один конец его закидывала за левое плечо. К фартуку весной у меня всегда были приколоты живые цветы (черемуха, огоньки, анютины глазки). Вера Александрова носила шляпу, Мария легкий шарф. Ведь тогда пойти без головного убора или без чулок было верхом неприличия: могли посчитать за дурочку. И вот, в этом доме у меня завелся еще один весьма колоритный поклонник. Почти каждое утро, когда я шла в школу, у меня оказывался попутчик, который доходил со мной до самой школы и затем отправлялся дальше. Это - бывший хозяин дома Матошин. Имя его я забыла. Было ему лет под 30. Холостяк. Чем он занимался - я не знаю. Был он грамотный, но необразован. Идет со мной рядом, развлекает меня разговором. Пытается говорить комплименты. Один из них я и сейчас помню. Идет он рядом, норовит поддержать меня под руку и изрекает: "Ниночка, Вы сегодня хороши, как июньский огурчик!". Мне смешно, но и не очень приятно было слышать такое сравнение. Лично мне сделать предложение он, видимо, не решился и потому попытался разведать обстановку через Марусю Кутимову. Когда Маруся завела по его поручению разговор, я сказала ей, чтоб она указала ему на мою молодость и посоветовала бы искать невесту посолиднее. После этого разговора я изменила свой маршрут и договорилась с Шурой Кайгородцевым (он жил напротив Матошиных) ходить вместе в школу.
  Вот подошел и конец учебного года. Мы окончили 2-ую ступень единой советской школы. Шура Кайгородцев и Николай Зотеев задумали поступать в Томский университет. Почему-то мне помнится, что они поехали в Томск в июне месяце. Летний лунный вечер. Мы пошли на пароход провожать наших мальчиков. Пошли я, Вера Александрова, Мария Шаравлева и Павлик Панаев. Гуляли на верхней палубе, было грустно. Чувствовали, что расстаемся, наверно, навсегда. Так оно и вышло. Лично я уже больше никогда не встретилась ни с Николаем, ни с Шурой, ни с Павликом. Забегая вперед, скажу, что мальчики поступили в университет, но проучились только год. На втором году их отчислили, как не подходящих по социальному происхождению (дети бывших богатых предпринимателей). И как они пошли в жизни дальше - не знаю. Павлик поступил в какую-то контору (разъездная работа). Говорили, что из-за отказа Марии он стал с горя пить.
  Наступили каникулы, вернее, школа закончена. Я свободна. Нужно сделать выбор на дальнейшее.
  На лето я уехала к маме в Енисейск. Лето хорошее. Сплю, отдыхаю, отъедаюсь. Читаю Горького. Здесь в монотонной нашей жизни было два интересных события.
  Как-то я сидела у окна, обращенного на дорогу и с видом на реку Бия, и читала книгу. Взглянула на дорогу и вижу: по ней шагают к нашему дому Юля Ардашева со своим отцом. От радости я вскочила, высунулась в окно и, всплеснув руками, по-маминому закричала: "Растошнёхонько! Кого я вижу?!". Отец Александр (отец Юли) весело засмеялся, а я помчалась встречать их на крыльцо. Здороваясь и сияя своими прекрасными глазами, батюшка сказал: "Ну как, Ниночка, "растошнёхонько?! Наверно - сибирское выражение. Очень интересное и колоритное". "Конечно, сибирское. Это мама так всегда говорит", - пояснила я.
  Два дня они погостили у нас. Всей компанией мы ходили к отцу Петру Исполатову, жившему со своей семьей в Енисейске. О. Петр уже вышел в заштат (то есть на пенсию). Это была очень интеллигентная семья. В доме отличная библиотека. У них я и брала книги для чтения. Прекрасный огород. Там я впервые увидела большую плантацию хороших помидор, красных на корню. Погостив два дня, Ардашевы Юля и о. Александр ушли пешком домой в Бийск (18 верст). Так я навсегда простилась с этими прекрасными друзьями. Они вскоре уехали домой в Россию.
  Потом у нас объявился Костя. Мы ведь его совсем потеряли. Костя возмужал. Высокий, статный интересный парень. Пробыл он у нас недолго. Я сначала обрадовалась ему. Но один случай оттолкнул меня от него. Он как-то днем уснул. Я зашла в комнату и вдруг слышу: брат во сне вдруг выдал такую матерную брань, что я обомлела. Сквернословие я органически не переносила. И с негодованием подумала: "Где же, братец, был и какой тебя носил ветер, что ты так виртуозно научился ругаться?!". И в душе у меня поднялась старая детская неприязнь к Косте.
  Мы так и не поговорили по душам. И сейчас я не отвечу вам, дети, где был Костя и чем он занимался после роспуска Томской семинарии. Он ведь тогда не вернулся домой. Думаю, что если его миновали репрессии 35 - 37 года, значит, он не скомпрометировал себя. Вскоре он уехал на Алтай и надолго там обосновался.
  И еще одно событие запомнилось мне из этого времени. Когда я раньше приезжала в Енисейск, я бывала у крестьян примерно таких как Чирковы (Ключевские). У них была дочь Мария, очень красивая девочка. Мама мне как-то сказала: "Ты сходи-ка к Мане, попроведай ее, у нее беда, ей тяжко, бедной". "А что случилось?"- спросила я. "У нее родился ребенок - сураз". Сердце мое сжалось. Я ведь уже слышала не раз, что хуже этой беды ничего не может быть для девушки, тем более, деревенской. Я пошла к Мане. И Мария, и ее мать были тронуты моим приходом. Ведь теперь они жили как зачумленные. Все их обегали стороной. Когда мы остались с Марией одни, она заплакала: "Вот видишь, Нина, какая беда у меня. Как жить?! Куда деваться?!". Ну что я могла посоветовать? "Может быть, тебе уехать в город", - робко сказала я, - там сдать ребенка в приют, а самой устроиться в прислуги?". Как они поступили в дальнейшем - не знаю. А я после этого визита ходила сама не своя. Так остро я представляла в душе положение Марии, ее неизбывное горе и тоску. И ребенка было жаль. Тяжелая жизнь сураза ждет его с ранних лет.
  В конце июня месяца вдруг к нам припожаловала самая дорогая гостья. Сидим мы пьем чай. Слышим, кто-то подъехал к нашему дому. В открытое окно слышен голос: "Тпру! Говорят, где-то здесь живет тетушка Нина Васильевна?!". Вера!! Моя дорогая Вера! Меня "ветром сдуло" из-за стола. Выбежала к воротам. Задохнулась от радости. И действительно: приехала Вера. Я мигом открыла ворота, и Вера въехала во двор, сидя в плетеной тележке, запряженной Чалкой (чалая лошадь). Распрягая коня, Вера сказала мне (я помогала ей): "Я ведь заехала за тобой. Знаешь, куда мы с тобой поедем?". - "Куда?". - "На Алтай!".
  От восторга я закружилась по ограде. "Поеду на Алтай, мой дорогой Алтай, да еще с другом Верой!!", - ликовала я.
  ПУТЕШЕСТВИЕ НА АЛТАЙ
  Гоню я оленя,
  Пугаю козу.
  В горах мое сердце,
  А сам я внизу...
  Роберт Бернс
  Только день погостила Вера в Енисейске. На следующий день уж не помню какого числа июля 1922 года мы с Верой выехали в Бийск. Там мы заехали к Анисье Денисовне Новокшановой. Помню, когда мы, управившись с конем (распрягли его и поставили в конюшню), при входе в дом встретились с Виктором Михайловичем, приемным сыном Новокшановых. Встреча была мимолетной, я так и не разглядела его, да и он, наверно, тоже не разглядел меня. Веру-то он знал хорошо. Я только знала, что он учится в Томске на лесничего. На другой день мы окончательно собрались и отправились в путешествие на Алтай.
  Переправившись через Бию на пароме, мы взяли направление на село Катунское. Там была паромная переправа через Катунь, и отсюда шел старый тракт через Алтай на Монголию. Точный путь в предгорье я уже не помню, но помню часть сел, которые мы проезжали. Это Сетовка, Грязнуха, Алтайское, Сараса, Верхний Комар, Нижний Комар и Черга. По современной карте Горного Алтая я не вижу Грязнухи и Верхнего Комара. Наверно, название этих сел изменили. Ехать было нелегко, так как тракт был сильно разрушен после отступления белых в Монголию и войны, которая шла там между белыми и красными партизанами. С трудом мы доехали до Черги. Когда проезжали через Сарасу, то я вспомнила, что раньше это село известно было тем, что там росли яблони. Переселенцы из России сумели их вырастить. Не знаю только, каковы на вкус были яблоки с этих "сибиряков - алтайцев". Еще запомнилась мне Сараса тем, что первыми поселенцами в Мыюте были телеуты из Сарасы (например, Чевалковы), а в Сарасу они попали из Черни (правобережье Катуни), когда там был повальный мор не то от оспы, не то еще от какой-то болезни. И люди целыми аилами вымирали, а оставшиеся в живых в страхе бежали в Улалу к миссионерам, где их крестили и временно поселяли в Сарасе. Оттуда новокрещеных телеутов расселяли во вновь открываемых миссионерских станах (об этом я узнала из записок моего деда В.М.Постникова).
  Об Алтайском я вам, дети, уже писала. Верхний Комар я запомнила смутно. Еще в раннем детстве я проезжала это сельцо два раза. Летом мне запомнился там родник в горе. Вода в нем была чистейшая и очень холодная. А зимой мы заезжали там к крестьянам ночевать, и помню, как топилась печь и варились в ней замороженные на дорогу пельмени. Очень вкусные.
  Но вот мы в Черге. Черга особенно дорога Вере. Ведь дядя Степан Борисович служил там священником, и Вера помнит жизнь в Черге и любит ее. И мне Черга всегда нравилась. Там, где сейчас на большом взгорье господствует над селом большая красивая школа, раньше стояла церковь и рядом с ней дом священника - миссионера. Большой дом с красивой верандой, обращенной к церкви. Ограда дома была интересна тем, что через нее с горы протекал сувак (арык). Сада большого, как в Мыюте, не было, но и дом, и церковь были окружены деревьями. Сразу же за оградой полого поднималась гора с полянами и редколесьем. Скал не было, и чуть в стороне от церкви была школа примерно такого же типа как Мыютинская. Внизу с тракта к дому вел крутой взвоз.
  Заехали мы с Верой к их старинным знакомым Бакулевым. Приняли нас очень радушно. Вера с хозяйкой все вспоминали обо всех Чергинских, ну а мне кое-кто был знаком по рассказам и воспоминаниям мамы.
  Село Черга старше Мыюты. Основана она была в 1822 году, тогда как первые алтайцы - телеуты в Мыюте были поселены в 1834 году. Первые заселыцики Черги были русские из села Енисейского (что под городом Бийском). По преданию, это дети священника, приехавшего с берегов Енисея и поселившегося под Бийском. Еще были в Черге крестьяне Васевицкие, о которых говорили, что они потомки ссыльного поляка - дворянина Васевицкого. Не знаю - из их семьи, или из другой какой, еще мама, да и тетя Фина рассказывали о легендарном лихом ямщике, имевшем тройку прекрасных лошадей. Звали его Барич. Обычно он возил большое начальство, а также богатых людей, приезжавших на отдых в Алтай. На отдых в Чергу приезжали из Томска семьи чиновников и др. Томский художник Мако построил где-то под Чертой хорошую дачу, где сумел даже выращивать розы. Но дача просуществовала недолго. Считали, что бродяги сожгли ее. Вот такова была Черга, любимая Верой.
  Погостили мы здесь дня два. Дальше нам надо бы было ехать в Мыюту, а потом в Шебалино. В Мыюту из-за разрушенной дороги и обвалов мы, к сожалению нашему, не попали, и пришлось большим объездом ехать в Шебалино. Там Вере надо было повидать семью Якова Васильевича Попова. Это один из первых заселыциков Шебалина в 1860 году. Все заселыцики из трех сел. Староверы. У Якова Васильевича дядя Степан рос после крещения как у своего крестного отца. Поэтому Вере хотелось повидаться с Поповыми и отдать им дань уважения за то, что растили они дядю Степана.
  Ехали мы окольными путями. Тут я впервые увидела совсем глухие места. В одном месте, совершенно безлюдном, нам с Верой пришлось заночевать. В эту поездку Вера вызвала у меня еще большее восхищение. До чего же она приспособленный человек! Как хорошо собралась она в дальнюю дорогу. И топор, и молоток, и гвозди, и тиски, спички и огниво, и логушок с дегтем и помазком привязан под телегой. В кожаном мешке продукты: сухари, чай, сахар, соль, крупы. Пришлось нам одну ночь заночевать в горах. Вера не боится, а я потрушиваю. Мне страшновато. Разожгли мы костер, вскипятили чай, поели. Чалку Вера стреножила и надела на него ботало (это вроде большого колокольчика). Легли мы в тележку, подстелив кошму. На земле спать опасно - змей в горах много. Уснули мы. На рассвете я проснулась. Слышу, Чалка пасется стреноженный, скачет и гремит боталом. И этот предрассветный сумрак, и лес, шум речки и звук ботала вызвал такую тоску в моей душе. Какое-то гнетущее чувство заброшенности. И потом всегда я не любила просыпаться рано на рассвете, всегда возникало это чувство тоски. Хорошо проснуться, когда только-только взойдет солнце. Ощущаешь чувство бодрости и готовности к труду. И вспоминаются стихи из хрестоматии:
  Не боли ты, душа, отдохни от забот.
  Здравствуй, солнце, да утро веселое!
  Чтобы попасть в Шебалино нам пришлось ремонтировать мост, не помню только через какую реку. Подъехали мы к мосту, а в настиле провалы. Пришлось Вере срубить несколько березок. Очистили мы их от веток, подтащили к мосту и залатали дыры. Осторожно провели через мост лошадь и поехали дальше.
  В Шебалино я запомнила только усадьбу Попова Игнатия. Он владел маральниками и был богат. Дом у них двухэтажный и в верхнем этаже украшала дом застекленная веранда. А самое интересное было то, что во дворе как в доме был сделан пол из широких лиственных плах. Алтайские жители говорили мне, что даже сейчас спустя 50 лет этот пол в ограде бывшего подворья Попова сохранился, и дом тоже.
  Целью нашего путешествия был Чемал. Ведь там, в женском монастыре у игуменьи матери Лидии хранились вещи дяди Степана Борисовича Борисова и весь его и деда Постникова архив. И вот из Шебалина мы поехали тоже каким-то кружным путем в Анос, чтобы там переправиться на пароме на правый берег Катуни. Места дикие, природа очень красива. Встречаются маленькие речки, их мы переезжаем вброд. Луга и взгорья покрыты разнообразными цветами. Погода прекрасная.
  В одном месте, в глубоком и глухом распадке мы подъехали к аилу. Стоит юрта, крытая лиственничной корой. Запомнилась еще коновязь, где приезжие привязывают своих лошадей. Семья небольшая: алтаец, его жена, старик и двое ребятишек, причем маленький лет З-х ребенок бегает голенький. Встретили нас приветливо. Пригласили в юрту. Юрта небогатая - так что ничего особенно не запомнилось. Коня выпрягли и пустили попастись. А нас хозяева стали угощать чаем. Пили чай, сидя на полу, то есть на земле. В юрте ведь нет деревянного пола. Хозяева поставили курут, каймак, а мы в свою очередь выложили калачи, домашние бублики и сахар (кусками). Хозяйка наливает нам чай очень крепкий соленый, заправленный жиром, молоком и талканом (мука из жареного ячменя). Налили чай в широкие деревянные чашки, но Бог мой, до чего они были грязны! Да и в юрте грязно, и хозяйка не блещет чистотой. Я толкаю Веру в бок и вполголоса говорю ей: "Не буду пить, не могу". В ответ Вера тихо говорит: "Не вздумай отказываться - обидишь людей". Делать нечего - пью. Стараюсь побольше взять на хлеб сметаны (каймака) и чуть-чуть глотну чаю. Все-таки чай я не выпила. Вера объяснила им, что мы чаю пьем мало, только стакан. А вот курут любим. Курут был свежим и приятным. Ребятишкам мы дали сахару и прянички-сметанники, которые мама испекла нам на дорогу.
  Отдохнув немного, мы стали собираться в путь. Вера еще раз расспросила хозяев, какими путями добираться до Аноса. Объяснялись с грехом пополам. Они не знают русского языка, Вера понимает по-алтайски, но говорит плохо, с трудом.
  Сразу же из распадка нам пришлось выехать и подниматься на перевал через высокую гору. Когда мы поднялись на перевал, остановились на передышку. Внизу под нами глубоко распадок, где на самом дне его стоит аил, из которого мы только что выехали. Юрта, лошади, люди, собака - все кажется игрушечным. И дымок из юрты чуть-чуть вьется. И таким одиночеством, заброшенностью повеяло от этой картины. И мне подумалось: "А что, если бы меня украли татары и привезли жить вот в такой аил? Нет, я не смогла бы жить, я умерла бы с тоски". И тут я поняла, как тяжела была для российских революционеров ссылка на север в глухомань и дичь. А то я читала о тяжести ссылки и думала: "Ну, а что в этом особенно тяжелого? Кругом не один: ведь есть люди, земля, работа".
  Дорогой мы с Верой ехали и вспоминали о посещении Шебалина. Говорили о Якове Васильевиче Попове, у которого в детстве после крещения жил дядя Степан. Я запомнила Якова Васильевича еще с Мыюты. На пути он всегда заезжал к нам и частенько "веселенький". Я его помню могучим русским мужиком. Волосы и борода у него с проседью. Зимой он всегда носил высокие белые, покрытые красными крапинками пимы. В нашей семье рассказывали веселую байку про него. Как-то он весной, на перепутье, вечером заехал к нам, будучи изрядно под хмельком. Все легли уже спать и, чтоб не беспокоить спящих в доме, ему постелили на полу в кухне около стола. А в углу кухни в стыке под лавками сидела в корзине на яйцах и парила (выводила птенцов) гусиха. Яков Васильевич начал храпеть. Обеспокоенная гусиха вылезла из гнезда и до крови нащипала нашему гостю уши. Потом Яков Васильевич сам весело рассказывал при случае, как гусиха трепала его за уши и шипела: "Не пей допьяна, не пей допьяна".
  Поговорили мы с Верой и о Леле. В Алтайском-то мы заезжали к Леле и гостили у нее день. Я уже писала, что Леля вышла у нас замуж за военного курсанта Александра Ивановича и уехала с ним и Витюшкой в Алтайское. Там у Лели почти через 3 года я встретилась с моим названым братом Алешей Сабашкиным. Не помню уж только, он гостил у Лели или был проездом. Оба мы были рады встрече. Ведь мы были так привязаны друг к другу. Алексей видит меня уже взрослой: ведь мне идет 18-ый год. Днем мы поехали с ним накосить свежей травы для Лелиной коровы. Дорогой очень хорошо и задушевно побеседовали. Я чувствую, что на Алексея я произвожу хорошее впечатление, и я рада этому. Друзья встречаются вновь!
  Без особых приключений мы, наконец, добрались до Аноса. Здесь паромная переправа через Катунь. В плане путешествия Веры была намечена остановка в Аносе. Здесь она хотела повидаться с известным алтайским художником Гуркиным Григорием Ивановичем. В Аносе у него был дом и художественная мастерская. Но Гуркиных дома никого не было.
  Самого Гуркина я смутно помню: он не один раз бывал у дяди Володи в Мыюте. Вера Гуркина знала хорошо, ей хотелось повидать его, может быть, расспросить об отце, поскольку он часто общался с дядей Степаном, поэтому она огорчилась, что встреча эта не состоялась.
  И вот мы переезжаем на пароме Катунь и направляемся к цели нашей поездки - Чемалу. Чемал произвел на меня большое впечатление. Я считаю его одним из красивейших мест, которые я знаю и помню по тем годам на Алтае. Село на невысоком взгорье. Но больше всего мне понравился женский монастырь на самом берегу Катуни в сосновом лесу, который от берега лентой тянулся вверх по пологому взгорью. Не очень уверена, но мне кажется, что посреди Катуни был маленький островок, и на нем стояла часовня. Катунь в этом месте бешено мчалась, и вода в ней казалась кипящим молоком.
  Монастырь был, конечно, не такой, как в Томске. Каменных стен не было. Стояли деревянные строения. И церковь тут я что-то не заметила. Церковь была в селе. При монастыре была женская школа для девочек - алтаек. Хорошо знаю, что в этой школе училась моя тетя Домна Кумандина (самая младшая сестра моего отца, она была года на 3 старше меня). К сожалению, мы так и не встретились с ней - в 1920 году она умерла от тифа.
  Остановились мы у старинных наших знакомых (Борисовым и Постниковым) Кучуковых. Самого звали Иваном Михайловичем, ее Марией - Машей. Встреча со старыми друзьями всегда приятна. И про этих друзей у нас бытовал забавный рассказ.
  Иван Михайлович был не дурак выпить. И выпивал частенько. А во хмелю бывал буйным. И тогда, главным образом, доставалось жене. Тете Маше надоели его пьяные выходки. Как-то он загулял, и она решила его попугать. Взяла и спряталась под угловой столик, который обычно стоял в углу перед иконами. Такие столики почти до полу закрывались скатертью. Сидит она под столом. Уже вечереет. С пастбища пришли коровы, стоят, ревут у ворот. Слышит, идет с песней к дому Иван Михайлович. Открыл ворота, запустил коров. Входит в дом. Никого нет, и дом не заперт. Подождал немного. Ходит, бормочет: "А... ушла по кумушкам, вот вернется - я ей задам". А жена все не идет, коровы ревут, просят доиться.
  Тогда Иван Михайлович собрался сам доить. Пьян, пьян, а вспомнил, что одна из коров строптивая и подпускает только хозяйку. Тогда он надел фартук и платок жены, взял подойник и отправился на дойку. Идет, шатается, бормочет. Подходит к коровам, уговаривает их: "Тпруканьки, тпруканьки, это я - ваша хозяюшка!". Первая корова молоко спустила, а вторая (строптивая), хоть и уговаривал он ее: "Посмотри, тпруканька, я твоя хозяюшка, вот и фартук и платок на мне", - не признала его за хозяйку и так поддала ему задней ногой, что он полетел и все молоко на себя вылил. Тетя Маша глядела в окно на эту картину и похохатывала. Увидев, что Иван Михайлович идет в дом, она спряталась снова под столик.
  Зашел муж в дом растерзанный (уже темно, а жены нет). Встал он на колени перед иконами, плачет пьяными слезами и молит владычицу: "Матерь Божья, верни мне мою Машеньку. Видишь, Пресвятая, я без нее "наг и сир", - и стукается лбом об пол. Тетя Маша изменившимся голосом говорит:
   - Услышала я твою мольбу, раб Иван, а теперь ответь мне:
  - Бросишь пить вино?
  - Брошу, Пречистая, брошу!
  - Перестанешь жену бить?
  - Пальцем больше не трону, Пресвятая.
  - Так вот тебе мой приказ. Каждую вечерню и обедню не пропускай, чтоб был в храме Божьем трезвым, да покайся батюшке в своих грехах. А теперь иди по улице на задворки. Там ты и встретишь свою жену.
  Иван Михайлович встал и пошел, а тетя Маша выскочила в окно и направилась по задворкам к дому. Тут они встретились. Обрадованный Иван Михайлович спрашивает:
  - Откуда ты, Машенька, идешь? А я уж и потерял тебя.
  - Да где мне быть от такой напасти? Была у церкви. Молила Пресвятую Богородицу, чтоб прибрала она меня к себе от такой постылой жизни.
  - Что ты, что ты Машенька! Я теперь тебя пальцем не трону. Не умирай,
   живи. Плохо мне без тебя.
  После этого Иван Михайлович выпивать, конечно, выпивал, но драться перестал.
  Переночевав у Кучуковых, на другой день мы с Верой пошли к игуменье матери Лидии. Расположение всего монастырского подворья я не помню, а вот келью игуменьи запомнила хорошо. В Томском женском монастыре у игуменьи матери Зинаиды была не келья, а целые покои. А здесь в Чемале все скромно, и у игуменьи только келья. И это производило большее впечатление: по-евангельски.
  Келья - средних размеров светлая комната. Беленые стены. Узкая железная кровать, покрытая белым пикейным одеялом, белоснежная подушка и думка. В углу большой киот. Какие в нем были иконы - я не рассмотрела. Перед киотом на металлической цепочке (может быть серебряной) висит лампада. Как всегда, угловой столик и на нем священные книги: Библия, Евангелие, Часослов и др. Несколько венских стульев. Стол покрыт белоснежной скатертью и на нем прозрачный стакан с чистейшей водой и в стакане несколько веток синих горных цветов.
  Эта келья игуменьи произвела на меня глубокое впечатление. Такая простота и в то же время все так прекрасно, все полно особенного значения. Этот стакан с горными цветами именно синего цвета являлся завершением увиденной мною красоты.
  И сама мать Лидия была под стать своему жилищу. Высокая стройная средних лет женщина в черной рясе, но в белом апостольнике, наглухо закрывающем голову и плотно обрамляющем лицо, на плечи он спадает как пелерина. Бледное одухотворенное лицо, тихий голос с ноткой печали. Все вещи и весь архив дедушки Постникова и часть архива дяди Степана были ею сохранены и переданы Вере в целости и сохранности.
  Вера говорила мне, что эта игуменья была петербургской курсисткой и что там пережила какую-то драму. Вот она и постриглась в монахини, а потом поехала на край империи в глухой и бедный монастырь. Здесь ее возвели в сан игуменьи.
  Под вечер мы с Верой пошли посмотреть окрестности Чемала за монастырем. С пригорка за бором глазам нашим открылась чудесная обширная долина, обрамленная полукружьем гор. Через долину, пересекая ее, с гор или из ущелья мчал свои зеленоватые волны Чемал. С разбегу он врывался в молочно-кипящую Катунь, своей светлой струей почти до следующего берега рассекая течение реки на две половины. Не знаю, так ли смотрится эта река сейчас, но картина эта стоит в моих глазах и поныне, спустя 55 лет. Ведь не сон же это был!
  Теперь, получив весь груз, из-за которого проделали этот путь по Алтаю, мы собрались ехать в Улалу уже правобережьем Катуни. Распрощавшись с нашими славными знакомцами Кучуковыми, мы отправились в дорогу. Первым селом после Чемала был Эликмонар. Я напомнила Вере, что в Эликмонар вышла замуж Раичка Козлова, мыютинская Лелина подруга. У ее свекра здесь был небольшой заводик, на котором они делали сыр (подобие голландского). Это в то время было новшеством, и свекор Раички был первым в этом деле.
  Эликмонор мы проехали, не заезжая ни к кому. Меня в тайне интересовала Узнезя. Во-первых, там жила моя тетя Варя (папина сестра), которая была замужем за учителем Тозыяковым Ф. М., а во-вторых, там жили Тискинековы, и я надеялась встретиться с Васей. Узнезя мне очень понравилась. Стоит это сельцо на берегу Катуни, которая как бы огибает его. Маленькое уютненькое сельцо прижалось к скалам - горам, покрытым соснами. Небольшая школа стояла у дороги, а напротив ее через дорогу высилась скалистая гора, покрытая большими соснами. Подъехав к дому и заглянув с тележки в открытое окно, Вера сказала: "Принимают или нет в этом доме незваных гостей?". Тетя Варя выглянула в окно. Веру она не знала, а меня узнала, и прием был, конечно, самый родственный.
  Когда мы напились чаю, поговорили обо всем, я сказала, что мне хочется повидаться с Тискинековыми. Я знала Авдотью Ивановну, Липу и Васю. Вера о них слышала, но лично не была с ними знакома. В сопровождении тетиных ребятишек мы пошли к Тискинековым. Подошли к дому. Небольшой пятистенный домик, в окнах видны цветы на подоконниках. Зеленый дворик. И что запомнилось хорошо, в палисаднике перед домом длинная гряда прекрасных разнообразной расцветки однолетних гвоздик. Я никогда, и тогда и потом, не видела в таком великолепии и в таком разнообразии этих цветов. Розовые, белые, голубоватые, малиновые, пестренькие как ситчик. Ну, такое разнообразие - прямо глаза разбегаются!
  Зашли мы в ограду, а на двери дома-то замок. Я была ужасно огорчена. Ведь в тайне мне очень хотелось увидеться с Васей и в его доме. Узнать как дела его, как настроение. Расспрашивать тетю Варю о Тисканековых я постеснялась и только попросила ее передать им привет и сожаление, что не пришлось встретиться.
  В этот же день мы поехали дальше до Пешпельтира, чтобы заночевать там у наших бывших мыютинских друзей Москалевых (они переехали из Мыюты в Пешпельтир). Пешпельтир как-то не запомнился, ничего примечательного там не было. Удивило нас с Верой то, что много маленьких алтаят бегают совсем голенькие. Правда, день был жаркий. У Москалевых дом я не запомнила, а запомнила кладовку, пристроенную к дому. Она была сложена из жердей, между которыми были щели. Мы легли с Верой отдохнуть с дороги в прохладной кладовой. Лежим, слышим, лепечут что-то ребятишки по-алтайски. Присмотрелись - в щелях сияют глазенки. Ааа! Это они нас рассматривают и переговариваются. Получилось ну прямо, как у Некрасова. Понаблюдав за ними, мы вскочили и вышли на улицу. Глядим - ребятишки улепетывают, сверкая пятками и голыми смуглыми заднюшками.
  На другой день, не торопясь, мы распрощались с Москалевыми. Путь нам лежал на Александровку. За время нашего путешествия мы много с Верой беседовали, вспоминали о родне, об алтайских знакомых, о событиях, происходящих сейчас. В связи с посещением Тискенековых я кое-что рассказала о них. Только я не говорила о Васе, о его делах и о том, что я получила от него сувенир (браслет волосяной). Я рассказала, что Липу (сестру Васи) я знаю по Епархиальному училищу. Я была второклассница, а она шестиклассница. Было их три подруги: Липа, Маруся Тамаркина и Ада Севастьянова. Как-то проводился в училище литературный вечер и от каждого класса на вечере выступали с каким-нибудь номером программы. От нашего класса выступал хор, которым дирижировала я, потому что я в классе была единственный, кто пел в большом хоре и стоял в церкви на верхних хорах, а не на клиросе. С точки зрения старших, наверно, было интереснее видеть при выступлении дирижером девочку, а не взрослого человека. А наш регент Мария Николаевна Сосунова могла это дело доверить в нашем классе только мне - участнице большого хора. И вот наш классный хор около рояля поет песню:
  Горные вершины
  Спят во тьме ночной.
  Тихие долины
  Полны свежей мглой... и т.д.
  Я с серьезным видом дирижирую. А Липа, Маруся и Ада встали напротив меня, облокотившись на рояль, и улыбаются. Их, наверно, забавляет, что такая малявка так серьезно командует хором, а мне кажется, что они ехидно улыбаются и высмеивают меня. Ой, так они мне испортили тот вечер, что я запомнила это на всю жизнь. И потом они мне надоедали: то окружат меня в коридоре, то приглашают посидеть с ними на скамеечке, то придти к ним в класс. Я это расценивала как издевательство надо мной и страшно переживала. Так они меня и не приручили. Только в 1922 году Маруся сказала мне, что я им так нравилась тогда, и им хотелось подружиться со мной. Вот ведь какие могут быть недоразумения от непонимания между людьми!
  Забегая вперед, расскажу о судьбе этих девушек. Липа была типичная алтайка. Среднего роста. Лицо широкое, плоское, узкие, прямо прорезанные темные глаза (тогда как у Васи, ее брата, глаза были сильно раскосые, и в этом была их прелесть), лицо скуластое, но цветущее румяное. Всегда веселая, улыбающаяся.
  Маруся Тамаркина. Высокая слегка полная девушка. Пышные темно-русые волосы. Красивые карие глаза. Очень белое лицо без румянца. В общем, взглянешь и скажешь: "красивая девушка".
  Ада Севастьянова. Симпатичная черноглазая девушка. Вот таковы были эти мои "враги", попортившие мне немало крови.
  Аду я встретила в 1925 году в Ельцовке, где я учительствовала, а она приехала работать врачом. Разговорились мы с ней, я напомнила ей о ее подружках Липе и Марусе. При упоминании о Марусе она аж побледнела, а потом попросила меня: "Нина, не говорите никому, что я когда-то дружила с Марией". Я обещала ей сохранять эту тайну. А с Марией произошла величайшая трагедия. Она со своей сестрой Катей и матерью жила в Усятском (в 8 верстах от Ключей). Обе они с сестрой учительствовали там. Когда были белые в 1919 году, сестры часто ездили в Бийск и развлекались там. Я уже писала, что Катя застрелила чешского офицера и застрелилась сама. Мария продолжала свои поездки в Бийск. До моей сестры Лели дошли слухи, что у ее мужа Кутимова есть любовница, усятская учительница Мария Тамаркина. Прискорбно было моей сестре: ведь старшие Тамаркины были знакомые наших родных.
  И вот весной в 1922 году я была еще в Бийске. Сижу дома одна, никого нет. Вдруг заходит к нам гость - Мария Тамаркина. Поздоровались, я сказала, что дома никого нет. Меня удивило ее поведение. Она была какая-то рассеянная. Все порывалась что-то сказать, но потом замолкала. Так она посидела недолго и, сказав, что еще зайдет, ушла. Когда я Леле сообщила об этой гостье, Леля холодно сказала: "Что ей надо от нас? Ведь Кутимова теперь в нашей семье нет". А потом вскоре мы услышали, что Мария арестована и сидит в Барнауле в ГубЧека. Много позднее мы узнали, что в Усятске у Тамаркиных скрывался брат Марии - белый офицер, и там у них была подпольная белогвардейская квартира, а Мария с какой-то девушкой готовили и вышивали знамя. Мария и эта девушка (Бекетова) из Бийска были расстреляны.
  Липа уехала на Алтай и стала учительствовать. Направили ее работать в село Тухкту. Там она заболела черной оспой. Удивительно, но Липа выжила. Но оспа страшно обезобразила ее. Жизнь ее сложилась несчастливо и, если мне говорили правду, она стала сильно пить. Вот какие были веселые счастливые девочки, и как неведомы были их судьбы, и какой страшной стороной к двоим из них повернулась жизнь.
  Мы с Верой у моих родных Кумандиных в Александровке. Остановились ненадолго. Проездом в Улалу в Александровке нас нагнал Алеша Сабашкин. Он пришел к Кумандиным. Сказал, что забежал наскоро, чтоб повидаться с нами. Мы вдвоем с ним посидели на предамбарье и поговорили. Прощаясь, он подал мне письмо в конверте. После его ухода я вскрыла конверт и прочитала. Алексей делал мне предложение. Я была страшно удивлена этим и даже пришла в смятение. "Боже мой, но ведь он мне брат, как же можно выходить замуж за брата?", - так думала я. Если бы это был Вася Тискинеков, я бы еще подумала, а тут, конечно, придется мне Алешу обижать отказом. Письмо я никому не показала и Вере ничего не сказала, хотя была с ней более всего откровенна. Алеше я написала письмо с отказом, мотивировала тем, что мне еще рано идти замуж, тем более за него, потому что я считаю его братом и люблю его как родного брата. Не знаю, говорил ли он о своем сватовстве кому-нибудь. Если нет - это осталось нашей тайной. Алексею уже пора жениться. И я желала всей душой, чтоб он удачно женился. Через год он женился на Верочке Параевой, очень хорошенькой и милой девушке. Она была младшей сестрой Зины, Костиной жены. Теперь мы с Алексеем оказались какой-никакой родней.
  У Кумандиных мы погостили дня 2 и направились в Бийск. Я уехала в Енисейск, а Вера поехала к себе в Ельцовку.
  Наступила осень. Надо было думать, как в дальнейшем устраивать свою жизнь. Вера настойчиво советовала учиться. Мама тоже так думала. Как-то случайно я встретила Нину Белову. Она вышла замуж. Мать выдала ее за человека, который был старше Нины на 10 лет. Заведовал он детским домом. Нина сказала, что поступила на 2-ой курс педтехникума. И приглашала меня поступить туда же. Мысль эта мне понравилась, так как я иногда представляла себя учительницей, только обязательно сельской. Не помню уж, в какой книге я увидела картинку. Сельская школа. Вечер. В пустом классе сидят двое. Учительница - молодая девушка с пуховым платком на плечах сидит с краю за партой и проверяет тетради или читает книгу. У открытой дверцы голландской печи, в которой пылают поленья, сидит на низкой скамеечке старик-сторож и пошевеливает короткой клюкой угли в печи. И такой тишиной, таким миром веет от этой картины, и такой подвижницей кажется эта девушка, что мне захотелось быть сельской учительницей.
  Как-то мы, уже старые женщины, бывшие ученицы педтехникума, встретились у Нюры Кайдалиной. Вспоминали учебу. И Люся Рычкова рассказала, что она задумала быть сельской учительницей, увидев описанную мною картинку в какой-то книге. Может быть, и еще кого-нибудь эта картинка вдохновила на великий учительский труд.
  Вторым толчком в решении стать учительницей на селе стало знакомство с Ключевской учительницей. Имени ее я уже теперь не помню. Мы с мамой уже при Советской власти побывали в дорогих нашему сердцу Ключах. Были у Чирковых, Симахиных и других крестьян. Потом зашли в школу познакомиться с учительницей. Школка в Ключах небольшая, Находится рядом, как обычно, с церковной оградой. При школе квартира учительницы (комната и небольшая кухонка). Такой славной и уютной показалась мне эта квартира. А сама учительница - молодая женщина - была необычным человеком. Энергичная, деятельная, даже властная. Чирковы и другие рассказывали нам, что на сельских сходах она задает тон. Мужики ее очень уважают и прислушиваются к ее мнению. Живет она с матерью, очень милой интеллигентной старушкой. И так мне захотелось быть такой же учительницей. Так же жить при своем доме с мамой (то есть без хозяев, быть самой хозяйкой) и такое же значение иметь в жизни крестьян. Так утвердилось во мне желание быть только сельской учительницей.
  Я подала заявление в Бийский педтехникум и была принята на З-ий курс. Экзаменов тогда не было, достаточно было справки об окончании школы 2-ой ступени.
  До начала занятий я еще погостила у мамы в Енисейске, а потом приехала в Бийск к тете Фине. Тетя Фина жила на новой квартире. Оказалось, что Мария Владимировна, да и все Кутимовы переехали вслед за Григорием на жительство в Барнаул. С Еленой случилась беда, ее муж Карл Карлович, начальник милиции, в чем-то проштрафился, и его исключили из партии, судили и отправили куда-то на север. Елена поехала с ним. Тетю Фину и Лелю выселили из дома Матошиных (ведь на них каинова печать - семья белогвардейца), и они нашли себе пристанище опять в конфискованном доме. Дом внешне неплохой, большие окна, но печи в нем разрушены и топятся еле-еле. Пока была осень - было терпимо, но когда настали холода, мы стали страдать от холода. Сначала мы жили с тетей Финой вдвоем, а потом приехала Леля с Витюшкой. С Александром Ивановичем ей не пожилось, они разошлись. До Рождества Христова мы были одни с тетей Финой.
  В педтехникуме мне очень понравилось. "Молодые безумства" мои закончились. Я вернулась к прежнему состоянию, то есть к любимой учебе и вообще к серьезной, полной духовных интересов жизни. А в материальном отношении это был самый трудный год в моей жизни.
  Печь у нас не топилась. Утром тетя Фина кое-как растопит несколько поленьев, дым идет изо всех щелей. Она согреет чай, сварит какую-нибудь похлебку. Хлеб и замороженное молоко присылала мама из Енисейска (18 км от Бийска). И вот это наше питание на сутки и тепло на сутки. Начались морозы. Окна в нашей комнате покрылись толстым слоем льда. Днем полумрак, вечером коптилка, то есть в жестяной баночке жир и в нем чадит фитиль самодельный. Я с утра ухожу в техникум, а моя бедная тетя Фина в шали и шубе лежит целый день, пытается согреться и, конечно, думает свои горькие думы. Изредка, когда я приду с занятий, она через коридор уходит к соседям погреться в их теплой устроенной квартире.
  Через три месяца такой жизни у меня стал болеть желудок. Мама встревожилась и стала уговаривать меня перейти на квартиру к знакомым и жить человеческой жизнью, то есть в тепле и при нормальном питании. Но я категорически отказалась. Я не могла бросить тетю Фину, мое сердце обливалось кровью. Нет уж! В хорошее время я жила с тетей и Лелей и ничего кроме любви и заботы от них не видела, а в плохое время я их не брошу, не оставлю. Хорошо жили вместе, и маяться будем вместе. Где-то в половине зимы приехала Леля с Витюшкой. Теперь тетя Фина была не одна, и я могла уже иногда уходить в библиотеку и учить уроки там при хорошем свете. А то дома-то приходилось заниматься при чадящей коптилке.
  А в педтехникуме все было так интересно. Я всегда приходила туда с радостью, мне все нравилось там. О своей бедственной жизни гордость не позволяла мне говорить и, глядя на меня, никто, даже мои подруги (Нюра Кайдалина, Нина Филатова), и подумать не могли, как мне трудно живется. После двух лет безалаберной, переживающей организационный период учебы я наконец-то попала в учебное заведение, где ученье прекрасно поставлено, организовано. Твердый порядок, серьезный спрос, прекрасное преподавание. Преподаватели как на подбор. Конечно, тон всей учебе задавал директор Петр Станиславович Малешевский, бывший директор бийской мужской гимназии.
  Техникум помещался в бывшем женском городском училище где-то у берега, не помню уже на какой улице. Знаю только, что рядом был Заячий переулок. Наш класс был на первом этаже (здание было двухэтажное). Здесь я вновь встретилась с Нюрой Кайдалиной. Она училась в педтехникуме с первого курса, а сейчас мы сошлись на З-ем курсе. Тут же училась и Мария Якубская и Мила Щербакова. Остальные девочки мне были незнакомы.
  Было интересно, потому что предстояли новые знакомства с учителями и соклассниками. А мне всегда новые люди были интересны. Из учителей я знала только одну Валентину Григорьевну Луконину, учительницу по литературе. Очень интересно было первое знакомство с директором Петром Станиславовичем. Бывший директор бийской мужской гимназии, очень представительный, высокий. Уже в годах, но без седины. На первый взгляд некрасивый, с крупными чертами лица, выпяченная и слегка отвисшая нижняя губа. Но потом, узнав его поближе, мы уже не замечали всего этого. Он был прекрасен и обаятелен.
  Меня всегда занимало то, с чего он начал, придя на первый урок, знакомство с нами. Он предложил нам в конце урока задание на дом. Очинить карандаш, принести и сдать его ему. Так мы и сделали. Осмотрев карандаши, он вдруг вызвал меня и спросил: "Скажите, Вы сами очинили карандаш?". "Да", - ответила я. Меня долго занимал вопрос, почему он обратил внимание на мой карандаш, но спрашивать его я не решилась. Возможно, он проводил какой-то эксперимент, ну, например, по тому, как очинен карандаш, определял черты характера или еще что-нибудь. Всегда потом жалела, что не спросила его об этом.
  А вообще, этот человек был Учитель с большой буквы. Умница, с большим тактом, добрый, но требовательный и принципиальный и ко всему этому еще и остроумный. С ним мы чувствовали себя людьми. Я не помню, чтобы он когда-нибудь гневался, кричал, делал разносы. Жилось учителям в это время очень трудно. Петр Станиславович жил при училище, и мы видели, как он в пимах, в полушубке и в шапке колол во дворе дрова. Однажды в нашем классе не состоялся урок, и мы весело болтали и шумели. Вдруг мы с задних парт увидели в дверях директора в полном рабочем облачении. Он стоял на пороге и молча смотрел на класс. Мы в задних рядах стихли, а в передних рядах еще не видят его и резвятся. Заметив наступившую тишину, передние ряды оглянулись и тоже замолкли. Наступила тишина. Директор, еще сильнее выпятив нижнюю губу, многозначительно произнес: "Оно, конечно!... Но все ж таки!". И удалился. Мы его поняли с полуслова и занялись делом, прекратив шум. Вот так он делал замечания.
  Пример веселого разноса был на уроке со Славой Шульгиным. Это был веселый неунывающий парень, немного с ленцой. Однажды директор вызвал его к доске. Нужно было решить пример по алгебре с разложением многочлена. Вот Слава начал решать. Глубокомысленно стал смотреть на потолок, стены и повторять, вспоминая: "Нужно разложить...разложить...разложить...". Терпение директора лопнуло, и он досказал за Славку: "...и выпороть". Класс, конечно, захохотал. Но Слава не обиделся, потому что сказано это было не со злобой, а весело, добродушно. Петру Станиславовичу не нужно было нас подстегивать, мы учились у него охотно.
  Историю преподавал у нас тоже бывший учитель мужской гимназии Иван Анисимович Кудрявцев. Невысокого роста, черноглазый, уже пожилой, очень живой и подвижный. На З-ем курсе мы учили историю Великой французской революции. Материал был, конечно, очень интересный. Я историю всегда любила и знала не только по учебникам, но и по романам. Например, А. Франса "Боги жаждут" и др. Мне только было труднее переосмысливать историю. По старому понятию Марата и Робеспьера я считала злодеями, а тут вдруг они положительные герои революции. Эти беспрерывные казни и гильотина казались ужасными. Раньше я слышала от взрослых, если хотели сказать, что человек жесток, то говорили: "Сущий Марат или Малюта Скуратов". Но я уже старалась и переучивалась. И мне приятно было слышать, как учитель при моих выступлениях с удовольствием отмечал: "Вот это ответ! Отлично".
  Выручала меня, конечно, большая начитанность. Одно мне казалось в учителях плохо. Это то, что они были небрежно одеты. Иван Анисимович носил старый синего цвета френч, и карманы этого френча были изорваны. Так хотелось предложить свои услуги - пришить их.
  Вот также и наш наставник преподаватель педагогики Петр Александрович Васильев. Когда он первый раз зашел в класс, он поразил нас своим безобразием. Мария Якубская повернулась с первых парт к нам и бестактно бросила шепоток: "Лягушка!". Хотя и впрямь первое впечатление было такое. И плюс к этому на нем были короткие сапоги, из которых вверху выглядывали белые шерстяные (овечьей шерсти) чулки. Но потом это оказался наш добрый друг и наставник. И уже не казался таким некрасивым.
  Время было очень трудное, грозное. Особенно для этой категории людей. Голод 20 - 22 годов заставил людей променять все, что было, на хлеб, на пшено, на другие продукты, а богатства, да и вещей у них не очень-то много было. Вот и было все променяно и приходилось ходить в старом, латанном, да и купить уже было не на что. По себе знаю. У кого не было большого запаса имущества, тому туго пришлось. Возможно, многие из наших учителей и пайка не получали. А если и получали, так надолго ли его хватало.
  Милейшая была учительница по литературе Валентина Григорьевна Луканина. Была внешне она тоже некрасива. Толстоватый нос, рыхлая кожа лица, кривые зубки. Но глаза были хороши. И во всем облике такая одухотворенность, которая при дальнейшем знакомстве начисто снимала впечатление некрасивости. Любила она свой предмет до восторженности. Одно удовольствие и радость были изучать с ней произведения Толстого. Как раз на З-ем курсе мы изучали "Войну и мир". И поскольку я уже с 14 лет проштудировала это самое любимое мною произведение Толстого, я поражала ее, когда целыми кусками наизусть шпарила отрывки из "Войны и мира". Не отрывая глаз, слушали мы свою учительницу, когда она восторженно и увлеченно рассказывала о творчестве и героях произведений Тургенева. Особенное внимание было уделено образам тургеневских женщин, а из мужчин - Базарову. В заключение для сочинения нам предложены были темы: тургеневские женщины и образ Базарова. Отличились здесь мы с Нюрой Кайдалиной. Нюра сделала прекрасный доклад о тургеневских героинях. Я же писала сочинение на тему "Образы женщин в произведениях Тургенева". Я жалею, что тогда не сохранила этой письменной работы. Валентина Григорьевна зачитала мое сочинение в учительской, и оно произвело большое впечатление. Работа эта была отправлена на городскую выставку работ учащихся. Лично сама я, кроме В.Г., услышала оценку моего сочинения от преподавателя психологии Цветаева ( имя и отчество его не помню). "Поздравляю Вас, Кумандина", - сказал он мне, когда я зашла зачем-то в учительскую, а он сидел там один, - "Вы написали прекрасно о тургеневских женщинах. Да Вы и сама - тургеневская девушка!". Мне было чрезвычайно радостно слышать такое сравнение меня с тургеневской девушкой. Это я считала для себя высокой похвалой, она поднимала меня в моих собственных глазах и я думала: "Значит, есть во мне духовная красота". А это великий дар судьбы. Он помогал мне на протяжении всей жизни приобретать прекрасных друзей.
  Из учителей еще выделялся преподаватель физкультуры пленный венгр Франкарди. Лет 27-30, высокий, смуглый и черноволосый мужчина. Что-то во всем его облике было привлекательное. И мужественность, и серьезность, и отменная вежливость. Не знаю, как остальные, а я его очень уважала. Занятия он вел интересно. С девушками он занимался художественной гимнастикой. Помню 1-го мая после демонстрации мы, девушки из педтехникума, делали показательное выступление по художественной гимнастике (упражнения со скакалками). Все мы были в белых платьях с распущенными косами. Народу было много. Новокшановы тоже были там, и потом Анисья Денисовна сказала мне, что выступали мы красиво. Платье белое я взяла у Лели и подогнала на свою фигуру (на живульку).
  По пению был молодой учитель Павел Иванович Марков. За глаза мы его звали ПИМ (тогда ведь были модны сокращенные слова). Наш хор славился тогда в Бийске. Руководил им ПИМ. Я пела в хоре, но ужасно не хотелось ходить на сходки. И только ради Петра Станиславовича я ходила на них, потому что он как-то сказал нам, что для него, его работы очень важно, что у техникума такой хороший хор. Коронными нашими песнями были: "Вдоль по Питерской" и "Распустился ландыш нежный". Эти песни зал всегда просил повторить.
  За партой я сидела с Нюрой Кайдалиной; мы были уже ранее дружны в 4-ой совшколе. Сзади нас сидела новая девочка Нина Филатова. Из знакомых девочек была Мария Якубская и Мила Щербакова. В среднем ряду почти рядом с нами сидела Нюрина подружка по высшеначальному училищу Таня Мосина. Наш первый ряд был у окон, а в З-м ряду у стены сидели наши мальчики: Толя Сухарев, Кеша Госьков, Алеша Кашин, Слава Шульгин и Мишка Ермолаев.
  Каждый мальчик чем-нибудь да отличался - безликих не было. Как говорится, "нас мало, но мы в тельняшках".
  Насмешливый умница Толя Сухарев. Лицо некрасиво, но глаза хороши. Серые, обрамленные длинными ресницами. Он был сыном известного в городе учителя Сухарева. Очень остроумный, насмешливый. Страшно было попадаться на зубок этому юноше.
  Высокий худой бледный Кеша Госьков, наш великий математик.
  Прекрасный как Антиной, но необыкновенно серьезный и влюбленный в математику, да и другие точные науки Алеша Кашин. Юноша очень вежлив, можно сказать, даже учтив.
  Высокий упитанный, миловидный, немного ленивый, но неунывающий Слава Шульгин. Это сын тоже известного в то время в Бийске директора винного завода.
  И, наконец, Михаил Ермолаев. Высокий смуглый парень с черными кудрями. На лице виден след тяжелого ожога. Учился он средне, был немного грубоват в обращении, из-за чего и лишился нашего девичьего уважения. Не в глаза, а про себя мы звали его Мишкой.
  Вот таковы были наши юноши на 3-ем курсе.
  Вскоре мы сдружились трое: Нюра Кайдалина, Нина Филатова и я. Примыкала к нам и Нюрина подруга Таня Мосина, но я чувствовала, что эта девочка недолюбливала меня. И это оказалось правдой. Заканчивая техникум, мы договорились на прощание всей группой написать каждому свое мнение о нем. Я тетрадочку с мнениями не сохранила, но у Нюры в тетради записано Таней что-то вроде "как ты можешь дружить с К.Н. (то есть со мной)". Я ей казалась высокомерной, как она пишет, "утонченно вежливой" и вообще неприятной особой. Вот уж никак я не думала, что произвожу на людей такое впечатление. А мне Таня нравилась. Возможно, я потому казалась такой "высокомерной", что я привыкла ко всем обращаться на "Вы". Меня так приучили и дома, и в Епархиальном. Я, например, маму звала по-старинному на "Вы". Мы, маленькие, ведь и с мальчиками были на "Вы". Поэтому и в классе я звала на "ты" только самых близких подруг. А тогда ведь наступало такое время, когда все упрощивалось, и обращение на "ты" стало обычным.
  В нашем кружке затевались в перемены и другое свободное время интересные разговоры. Иногда к нам подключались мальчики, особенно остряк Толя Сухарев. Мы любили пофилософствовать, любовью к таким беседам отличалась Нюра Кайдалина. Таня же Мосина оживляла эти беседы тонким юмором. Нюра часто была пессимистически настроена и, как она говорила, занималась самоанализом. Мы, остальные, были более оптимистичны. Мне нравилась Нина Филатова, и помаленьку мы стали с ней сближаться. Высокая стройная девушка с миловидным лицом и пышными волосами. В обращении мягкая, тактичная умница. И немного грустная.
  Я в это время начала баловаться стихами. Хожу, делаю что-нибудь, а мои мысли так и облекаются в стихи. И вот я написала стихотворные обращения к своим подружкам (как заключение к нашим "глубокомысленным" беседам). Одно посвящено Нине, другое Нюре.
  Нюре Кайдалиной
  Друг мой, уходит счастливое время.
  Юности нам не вернуть никогда.
  Сбросим сомнений нелегкое бремя,
  Пусть от него и не будет следа.
  Жизнь не украсят нам мысли тяжелые,
  Бодрость души не разбудят они.
  Тенью покроются лишь невеселою
  Светлые юности дни.
  Нине Филатовой
  Сеять мир кругом, греть лаской и приветом
  В жизни ближних твой удел, родная.
  Будет жизнь твоя полна любви и света,
  Стороной тебя минует доля злая.
  Не томись напрасной жаждой бури,
  Не ищи препятствий зла и горя.
  Жизни, полной ясности лазури,
  Не меняй на волны призрачного моря
  Люди полны зависти и страсти,
  Но тебе судьба в удел дала иное -
  Создавать во тьме глубокого ненастья
  Атмосферу светлого любовного покоя.
  Конечно, стихи не ахти какие, но они отражали наши думы, суждения в то время.
  А себе я написала четверостишие:
  Мне хочется уйти
  Из мглы родных селений
  На шумный зов
  Далеких городов.
  Это мне вдруг захотелось уехать в Москву и только в Москву. Конечно, это была несбыточная мечта, и я, учтя трезвую действительность, рассталась с мечтой без сожаления.
  Но мои пророческие стихи, посвященные Нине, не сбылись. Наоборот, рано, рано ее настигла злая доля, не прошла стороной. Окончив техникум, Нина уехала учительствовать в село Новиково (районное) и в 1927 году была уже заведующей опорной школой. Глубокой осенью, возвращаясь из Бийска в Новиково, она простудилась и заболела. У нее оказалась скоротечная чахотка. И в мае 1928 года моя дорогая Нина умерла дома в Бийске. После ее смерти я побывала у ее матери. Бедная мать! Оказывается, у них в семье поселился туберкулез. Умер в дороге, когда ехал на ярмарку в Ирбит, муж, потом умерла старшая дочь Лидия, только что окончившая гимназию, болен сын Валериан. Младший Герман, очевидно страшась болезни, уехал неизвестно куда. А мать сама здорова и живет одна в большом, но пустом доме.
  Учение в техникуме идет своим путем. Кроме литературы и прочих предметов, мы усиленно занимаемся математикой, тем более интересно, что ее преподает Петр Станиславович. С его именем и отчеством у нас получается маленький курьез. Скороговоркой мы говорим "Пёсстаниславич", но наш добрый учитель только смеется и говорит: "Возможно, я уже и действительно теперь старый пес".
  Помаленьку я начала знакомиться с девочками. Особенного интереса из новых девочек у меня никто не вызвал. Обратила я внимание только на Мару Гешелину. Я писала раньше, что под влиянием Сережи Борисова я заочно полюбила еврейский народ, несчастный и гонимый в мире, но прекрасный. И вот я увидела первую еврейку. Но Боже мой! До чего она оказалась спесивой, несимпатичной, замкнутой! Казалось, что она презирает весь свет. Я была обескуражена. Правда, я до этого еще в 4-ой совшколе была в добрых отношениях с мальчиком - евреем из младшего класса. Это был умный, дружественный, хороший парень. Так у меня осталось двойственное впечатление от этих знакомств с евреями. Но Сережино мнение было для меня авторитетнее личных знакомств.
  Между мной и Нюрой Кайдалиной пробежала черная кошка: уж не помню, из-за чего мы не поладили. Нюра перестала разговаривать со мной. Я демонстративно пересела на парту к Нине Филатовой, тем более что совместные занятия математикой нас очень сблизили. Я настолько пыталась овладеть математикой, что по вечерам до самого закрытия сидела и занималась в читальном зале, пока не закрывали учреждения. Устав считать да пересчитывать, я брала книгу Брема "Жизнь животных" и читала. Это у меня было вторым увлечением. Я так увлечена была решением задач, что помню, как один раз долго билась над решением геометрической задачи. Так и не решивши, легла спать. И вдруг я решила задачу во сне. Проснулась, зажгла коптилку и записала решение. Пришла на занятия, ребята проверили - оказалось правильно. Значит, бывают чудеса на свете! Хотя никто мне не поверил, что я решила во сне. Решили, что это розыгрыш.
  Так шли занятия в техникуме, а дома наши дела были совсем плохи. Мы совсем обнищали. Жили в холоде и голоде. И самое тягостное было, что у нас страдает ребенок - Витюшка. Леля была всем воспитанием не подготовлена к такой жизни. Она была не предприимчива, не активна. И вот в один из зимних вечеров мы все были дома. Сидели при свете коптилки, комната наша представляла ледяной дом. Мы, навьючив на себя одежду, занимались своими делами. Я учила уроки, Витюшка щипал лучину. Что делали тетя Фина и Леля я уже не помню. Постучавшись в дверь, к нам вдруг заходит мужчина. Мы как сидели, так и уставились на него. Невероятно! Перед нами был Кутимов Григорий! И какой Кутимов! Прекрасно одетый, со своей красивой бородкой, цветущий красавец. Предложили ему сесть.
  Он с места сразу начал разговор: "Ольга Владимировна! Я приехал сюда насчет сына. До меня дошли слухи, что Витя живет у Вас в ужасающих условиях. Мне это неприятно слышать. Я предлагаю Вам, поскольку Вы не в состоянии создать нормальные условия для воспитания ребенка, отдать его мне". Меня взорвало. "Мерзавец!", - думала я, - "а ты помог хоть чем-нибудь брошенному ребенку!". Чтоб не ввязаться сгоряча в разговор (помня наказы тети Фины), я встала, оделась и вышла на улицу.
  Когда я вернулась, Григория уже не было. Леля и тетя сказали, что Витюшку не отдадим. Если жаль ему ребенка - пусть помогает. На другой день сижу я на перемене в классе, вдруг приходит девочка со второго курса и говорит мне: "Нина, Вас ждет в коридоре мужчина", - и игриво добавила, - очень красивый". "Кто бы это мог быть", - подумала я. Выхожу в коридор, смотрю - Григорий! Я сразу приняла холодный надменный вид. "Нина", - обратился ко мне Кутимов, - "мне надо серьезно с Вами побеседовать. Где бы можно было присесть?". Я провела его в комнату сторожихи и села, холодно ожидая начала разговора. Григорий был в своем репертуаре - начал с лести: "Мне известно, что хоть Вам и 17 лет, Вы имеете влияние на Ольгу Владимировну. Посоветуйте ей отдать Витю мне, пусть хотя бы на год, пока жизнь Ольги Владимировны не будет в материальном отношении нормальной. Вы сами должны понимать, что в таких условиях мой сын потеряет здоровье". "Почему бы Вам не помочь им, и не помогать в дальнейшем Вите?", - спросила я его. "Ну, это так сложно", - уклончиво ответил он. Тогда ведь законов-то об охране брошенных детей не было. На это я сказала: "Мы поговорим об этом дома, но я Вам ничего не обещаю, потому что для тети Фины разлука с Витей будет ударом. Вы и так уже причинили им много горя. За Вас они рассчитываются, а Вы преуспеваете". И встала, давая этим понять, что разговор с ним окончен. Я пошла в класс, а он пошел к выходу. Больше мы с Кутимовым никогда не встречались. Только ненависть к нему засела в мое сердце, как заноза, навсегда.
  Дома я передала свой разговор с Григорием. Леля собиралась ехать в Улалу, Алеша хотел попытаться найти ей там работу. Тогда я сказала, что давайте отправим Витю к отцу на зиму. А там видно будет. Может быть, придется переехать в Улалу, устроиться и тогда взять Витюшку обратно. Все мы понимали, что здесь в наших условиях Витю просто можно было потерять. Как ни горько, как ни тяжело было тете Фине, в интересах ребенка она дала согласие на его отъезд.
  Почему-то я не запомнила, как мы проводили Витюшку. Только теперь я представляю полностью, как велико было страдание моей бедной дорогой тети Фины. Вскоре Леля уехала в Улалу, и мы остались с тетей Финой, две горемыки. Но я была молода, почти весь день проводила в техникуме или в библиотеке и только вечером возвращалась в свой "ледяной замок". Можно представить, в каком печальном положении была тетя Фина. Сейчас у меня сердце разрывается, когда я пишу об этом.
  В этот год я опять серьезно занялась учебой. Вместе с Ниной Филатовой мы увлеченно решали задачи по алгебре и геометрии. Мне особенно нравилась геометрия. Очень серьезно и увлеченно занимались математикой Кеша Госьков и Алеша Кашин. И вот мы с Ниной вступили с ними как бы в соревнование. Каждый раз, когда выполнялись домашние задания по алгебре или геометрии, мальчики, придя в класс, спешили к нашей парте сверять наши решения. Считалось, что кто решил правильно и кратчайшим путем, тот побеждал. Правда, нам трудно было тягаться с такими "звездами", но помню, два раза мы выиграли в соревновании. Дело это было уже весной. Утром Алеша Кашин пришел с большим букетом черемухи, которую он нарвал в своем саду. Избалованная вниманием Мария Якубская подлетела к Алеше и кокетливо спросила: "Это мне?!". Кашин вежливо сказал: "Извините, Маруся, этот букет двум Нинам, как победителям. Вам я принесу в следующий раз", - добавил он. И действительно, учтивый мальчик принес потом Марии две ветки черемухи. Конечно, девочки, которые видели, как опростоволосилась при своем самомнении Мария, ехидно улыбались.
  В эту зиму я помимо занятий математикой много читала. На этот раз я увлекалась Горьким, и штудировала его произведения. Особенно меня очаровали его стихи в прозе "Песня о соколе" и "Песня о буревестнике". Начитавшись Горького, я мечтала о путешествиях, причем пешком. Я уже совершала эти путешествия (правда,маленькие) в Ключи за 30км и в Енисейск за 18км, причем одна. Помню первое путешествие в Ключи. Тете Фине я сказала, что найду на базаре попутчика и с ним уеду. На самом же деле я сразу пошла на паром, переправилась через Бию и отправилась по дороге все больше по берегу реки. Вышла я в 9 часов утра, а пришла в Ключи часам к 5 вечера. Шла, любовалась голубым небом, сияющим днем, цветущими полянами. Почти никто не нагнал меня и не встретился мне в пути. Примерно в час дня я остановилась, спустилась к берегу Бии, выбрала неглубокое место и искупалась. Потом посидела, поела хлеба и запила водой из реки. К концу пути я уже до изнеможения устала (ведь я шла первый раз). Тогда я подбадривала себя, намечая себе ориентиры. "Дойду вон до того кустика и отдохну". А потом снова: "Вот дошагаю во - о - он до того пенечка". И так я, невероятно утомленная 30-верстным путем, пришла домой. Мама аж ахнула, когда узнала, что я одна шла пешком. "Не смей этого делать больше", - сказала она мне. Я промолчала, а про себя подумала: "Нет, я еще попутешествую".
  Самая тяжелая зима в моей жизни проходила. В мае, когда я заканчивала учебу на З-ем курсе педтехникума, вернулась из Улалы Леля. Ей так и не удалось устроиться на работу: тяжелый груз прошлого - дочь священника, жена белогвардейского офицера - лежал на ее жизни. Холодный дом, в котором мы так бедствовали зиму, городские власти решили отремонтировать. Вообще-то, это был добротный дом какого-то богача, но полуразрушенный, и нам предложили выселиться в подвал другого конфискованного дома.
  Помню, мы пошли с Лелей смотреть наше новое жилище. Это был глубокий подвал, одна комната с русской печью, маленькими стоящими прямо на земле окошечками. Видно было только ноги людей, проходящих мимо этого дома. Комната разделена дощатой перегородкой. Первое, что меня поразило в этой квартире, это запах сырости, неистребимый запах нищеты. И сразу вспомнился отрывок из одного стихотворения:
  Гнилые лачуги,
  Сырые подвалы
  Мы их отдадим богачам.
  Пусть плачут банкиры,
  Купцы, генералы,
  Как плакали мы по ночам.
  Но ведь Леля и тетя Фина - не богачи. Они просто несчастные, но добрые люди. Даже бедствуя, тетя Фина отдавала в голодные годы часть своей порции хлеба голодным нищим детям. Мы опустились на самое дно жизни. Хуже было только быть выброшенными на улицу.
  Теперь-то я, пожалуй, нашла ответ на такую жестокую несправедливость. Вспоминаю распад и гибель семьи Чирковых, семьи Кайдалиных и др. Есть старинная русская-пословица: "Лес рубят - щепки летят". Вот все мы и были теми щепками, которые летели, когда топор революции рубил старый сгнивший лес.
  Учеба в педтехникуме на З-м курсе заканчивается. Как-то небольшой группкой мы сидели и обсуждали наше будущее. В основном все хотели закончить педтехникум, только Кеша Госьков и Алеша Кашин планировали иначе. Не помню, куда собирался Кеша, а Алеша заявил, что он осенью уедет в Москву и поступит работать на завод. Это было мудрое решение (так я понимаю сейчас). Кашины были зажиточные люди. У них был большой дом. Чем занимался Алешин отец - нe знаю, но жили они хорошо. Алеша с его способностями и, главное, упорством, наверно, сумел перестроить свою жизнь в ногу со временем. Это был юноша, вызывавший большое уважение к себе. И собой хорош был, как бог.
  Я очередное лето провожу в Енисейске у мамы. Отсыпаюсь, отъедаюсь и жду обещанного приглашения к Вере. Где-то в последних числах июня рано утром у ворот дома, в котором мы живем на квартире, останавливается тележка, запряженная парой лошадей. К нам заходит юноша. Взглянув на него, я с удивлением воскликнула: "Сережа Анастасьев! Вы откуда это к нам прибыли?". Это оказался мой бывший соклассник в 6-ом классе в 4-ой совшколе. Сережа вырос и возмужал. Говорит баском.
  Оказывается, Анастасьевы живут в Ельцовке, где живет теперь и моя Вера. Он поехал по делам в Бийск, и Вера попросила его заехать за мной в Енисейск. Вера звала меня к себе1 Я нужна моей дорогой сестре. И я с радостью начала собираться в поездку. На другой день, распрощавшись с мамой и с тети-Гутиной семейкой, я укатила на все лето в гости в Ельцовку. К полудню следующего дня мы приехали. Спустились к селу с высокой и довольно крутой горы. Проехали мимо мельницы и по берегу реки Чумыш подъехали к Вериному подворью. Загорожено оно пряслом. Сибирские ворота для въезда. Дом - не дом, а изба, правда, из добротного леса. Три окна, сеней нет, вход прямо с улицы в помещение. Даже еще крылечко не построено, а лежит перед входом широкая плаха на чурбаках. Фронтон зашит только со стороны реки, а со двора нет. Никакого палисадника нет. Только перед одним окном растет небольшая кудрявая березка. Рядом огород и в стороне амбар. Вот и все строения.
  Зашла я в избу. Дома только Вера, 8-летняя падчерица Валя и в кроватке спит ребенок. Очень мы обрадовались с Верой друг другу. Моя бедная сестра, оказывается, больна малярией, приступы этой болезни ее измотали, и она позвала меня на помощь. "Только трудно тебе будет, Нинушка" - сказала Вера, - "не хотелось мне портить твой отдых". Я даже руками замахала: "Помнишь наш разговор, когда я тебе пообещала всегда помогать и чтоб ты звала меня без разговоров".
  Вере очень трудно. 9-месячный ребенок, хозяйство: надо и корову подоить и выгнать в поле, надо воды принести, испечь хлеб, приготовить обед. Надо и за огородом смотреть. Дел невпроворот. А лихорадка через день валит с ног. Хорошо еще Валя есть. Это милая и миловидная тихая девочка уже много дел делает не по возрасту.
  Я энергично принялась за дела. Впервые испекла хлеб. Вера мне говорила, а я по ее рецепту все делала, и выходило неплохо. Дни летели, за работой и хлопотами и не замечал их. Вера лежит и наблюдает, как я все делаю и говорит мне, что я удалая в мать, делаю все быстро и последовательно. "У меня", - говорит она, - "к концу стряпни грязной посуды до порога, у тебя же полный порядок. Готовишь, а посуды не видать". Мне приятно слышать от Веры такую оценку моей работы. Валюшка мне помогает хорошо, все больше на посылках и с ребенком тоже водится.
  Первым делом, как я приехала, я поздоровалась с Валей, с Верой и сразу к кроватке к племяннице. Я росла у родни, но грудного малыша я видела только у Агнюши Борисовой, поэтому у меня был такой большой интерес к ребенку. Подошла к кроватке. Там спала маленькая с черными волосами и бровками слегка татароватая девочка.
  Валя стала ставить самовар, а я присела на кровати у Веры, и мы стали беседовать. Моя дорогая сестра похудела, на щеках лихорадочный румянец. И так мне стало ее жаль, и я дала себе слово, что не уеду, пока Вера не поправится. Под вечер приехал с пасеки Леонид Семенович, Верин муж. Высокий рыжеватый блондин, светло-синие глаза. Очень приветливый. Мягкая манера разговора. Очень улыбчив. В общем, он мне показался симпатичным. Он и был действительно симпатичен. В дальнейшем мы любили слушать его рассказы: они были пронизаны мягким и тонким юмором.
  Жизнь у Веры бедна. Все, что она имела от родителей, они продали и очень интересно. Они с мужем устроили лотерею. И всё таким образом распродали. Эти деньги пошли частью на обзаведение, а частью на прожиток. Основным источником жизни у Сергеевых, то есть у Веры и Леонида Семеновича было сельское хозяйство, главное в нем - пасека. Он был заядлый пасечник. На участке по дороге на село Мартыново в глубоком логу, заросшем осинником, у них находилась пасека. Сколько было ульев не помню. Стоял однокомнатный домик с небольшими сенями. Вода была близко. Внизу лога из-под земли бил холодный ключ. Местность красива - всхолмлённая степь с небольшими логами, заросшими осинником, калиной и другими кустарниками.
  Село Ельцовское или Ельцовка - старинное сибирское большое волостное село. Когда подъезжаешь к нему со стороны Мартынова, то с крутой горы оно красиво смотрится. Пологое взгорье, спускающееся к реке Чумыш, которая как бы выбегает из предгорной тайги на степной простор. Здесь уже вода в реке не прозрачна, глинистые берега делают воду мутно желтоватой. В центре села большая площадь, на которой находится церковь. Народный дом, маленькая бывшая церковно-приходская школа. Была здесь большая министерская школа, но она в гражданскую войну сгорела. Здесь же на площади кооперативный магазин и лавка частного купца Савки (фамилию забыла). Здание райисполкома и другой дом, где помещался волостной комитет РКП (б) и комсомола.
  Вот, дети, это родное село вашего папы, где он родился, вырос, учился в этой школе, потом в вечерней школе, вступил в комсомол. Он был одним из первых комсомольцев 20-ых годов. Здесь же в селе жил с родителями Евся Кузнецов, мой бывший соклассник в 4-ой советской школе г. Бийска. Кузнецовы были с Родионовыми соседями. Жили они в одном переулке. Дом Кузнецовых и изба Родионовых стояли через дорогу напротив друг друга. На окраине села, уже близ тайги на правом берегу был большой высокий утес. Тут Чумыш бесился, как горная река, а напротив через реку тоже были уже небольшие горы, покрытые елями и пихтачом. Место это называлось Колокольчиком и было достопримечательностью села.
  Когда Вера немного поправилась, она, чтоб развлечь меня, стала показывать мне село. Зная, что мы с Евсей учились вместе, она как-то мне сказала: "Пойдем сегодня, Нинушка, на Колокольчик, там очень красиво. Только я поведу тебя туда не по главной улице, а по переулку, чтоб ты посмотрела, где и как живет твой бывший соклассник. Жаль, что его нет в селе (он куда-то уезжал), а то мы зашли бы к ним. Мы ведь знакомы с Кузнецовыми. Отец Евси очень интересный человек. Крестьянин - культурник, стоит посмотреть его огород и сад. У него большая библиотека по сельскому хозяйству. Выписывает журналы".
  Мы собрались и пошли, как было сказано, на Колокольчик по переулку. Вера показала дом Кузнецовых. Я смотрела на дом, а на избу напротив даже не оглянулась. Так непроницаема завеса будущего! И сердце не стукнуло мне, что в этой-то избе живет мой суженый, моя судьба.
  Когда Вере бывает лучше, она встает и что-нибудь поделает. Мой приезд мы отпраздновали: испекли ватрушки с творогом, нажарили картошки, закололи курицу и сварили суп. Из подполья Леонид Семенович достал баклагу с медовухой. Это Вера мастерски готовила медовое пиво. Много пить его нельзя - оно валит с ног.
  Начала я приглядываться к соседям (всегда у меня неуемный интерес к людям). Слева живут соседи Анискины. Большая работящая кондовая семья. Женщины степенны, мужчины дружественны. Дети не разбалованные. Хорошие соседи. А вот справа какие-то зряшные соседи: все у них неладно. То и дело слышишь чуть не на всю улицу истошный бабий крик: "Тиракан (то есть таракан) болотный, тиракан болотный!". Это она честит мужа.
  Усадьба Л. С. на высоком правом берегу прямо по-над рекою, спуск к ней крутой и глинистый. Воду таскать на коромысле тяжеленько. Это делаю я или Валя (она носит по полведра). Противоположный левый берег крутой, но все-таки пониже, и там поле с редким кустарником и все расцвеченное цветущим разнотравьем. Оттуда неумолчно звенят птичьи песни. Хорошо!
  Умываться я бегала на реку. Постоишь на мостках, умоешься. Полюбуешься на ласточек, которые то и дело влетают в норки-гнезда, сделанные ими в глинистом слое высокого берега.
  Славная ласковая моя новая племянница Валя. Тихая, как мышка. В ее годы ей бы побольше играть с подружками, но она все в работе. Меня немного огорчало строгое поведение с ней Веры. Девочка не заслуживала этого. "Как", - думала я, - "моя умная великодушная, мой идеал сестра Вера так холодно относится к полусироте?". Теперь я объясняю это тем, что Вера была издергана, измучена болезнью, и нервы ее сдавали. А у Валюшки было, пожалуй, единственное развлечение - рыбалка. В свободное время она сидит с удочкой и терпеливо ждет улова, а вечером она заправляла корчажку (плетеная под вид большой бутыли с узким горлом и заткнутым низом корзина). Благодаря девочке мы частенько ели уху или пекли пирог с рыбой.
  Скучать мне не приходилось, так как я в лице Нины Анастасьевой (сестра Сережи) нашла подружку. Мы вместе иногда ходили в Народный дом, где собиралась сельская молодежь. В гости к Анастасьевым приехала с мужем старшая дочь из Томска. Городская ухоженная женщина. Особенно нас поражали ее черные густым шнурочком брови. Мы не преминули узнать секрет таких бровей, и она решила подшутить над нами и сказала, что каждый месяц стрижет брови начисто. Ну, конечно, мы две наивные дурочки на другой же день состригли свои брови догола. Дома Леонид Семенович с самым серьезным видом сказал мне: "Что Вы, Нина, наделали?! Теперь у Вас вырастут собачьи брови!". Я пришла в ужас, но Вера со смехом сказала: "Да не верь ты ему, Нинушка! Это ведь он тебя разыгрывает. Успокойся. Когда поедем в Бийск, брови твои подрастут".
  В добавление к Вериной болезни пришла другая, еще горше беда. Заболела Зоенька. Не знаю верно ли, но я считаю, что Вера зря сходила с ребенком в церковь, чтоб причастить ее. Возможно, там ребенок получил инфекцию. Врача не было. Похоже было, что у девочки воспаление легких. Дело это было уже в августе. К нам приехала из села Ями сестра Л.С. Юлия Семеновна. Она была яминская учительница и приехала на учительскую конференцию.
  Наступили тревожные и печальные дни. Л.С. уехал по делам в тайгу, и мы были дома одни. Ю.С. была на конференции в Народном доме. Вера решила искупать ребенка. Я согрела воду, приготовила ванну, и мы осторожно на пеленочке положили Зою в воду. Вера стала тихонько поливать водой тельце, а я стояла и держала под головку. И вдруг я вижу, что лицо ребенка исказилось, по нему как будто судорога прошла. Вера дико закричала: "Нина! Что это с ней?". Мы быстренько вынули Зою и положили её в кроватку. Глазки ребенка стали закатываться. Вера зарыдала и закричала мне: "Беги скорее за Юлией Семеновной!". Я помчалась в Народный дом. Прибежали мы запыхавшись. Ю.С. посмотрела на девочку и сказала: "Вера, Зоенька умирает. Не трогай, не тормоши ее, чтоб не продлить страдания". Что тут было с Верой, не могу передать. Ребенок умер. Обрядили мы ее.
  На следующий день утром приехал Леонид Семенович. Зашел он в избу, подошел к умершей и зашатался. Так тяжело они пережили смерть ребенка. Прошло несколько дней. Я все старалась Веру отвлекать от горьких мыслей. И теперь только понимаю (пережив утраты), что все это были напрасные попытки. Что-то я делала во дворе и вдруг слышу - в избе плачет Вера да еще с причетом. Я испугалась, вбегаю в избу и вижу: Вера сидит на ящике, закрыв лицо Зоиным платьицем, и горестно причитает. Все вещи ребенка мы заранее убрали с Вериных глаз. А тут она убирала в избе и нашла за ящиком завалившееся платьице. Весь день прошел в слезах.
  Подходил к концу август. Чтоб развлечь тоскующую Веру, Л.С. предложил съездить в тайгу за поспевшей черемухой. Запряг Л.С. пару лошадей. За спиной плетенки поставили и прикрепили семи ведерную кадку. И все четверо: Л.С., Вера, Валя и я поехали. Заехали мы в великолепную кузнецкую тайгу. Гнуса почти нет. Черемух множество с тяжелыми черными гроздьями. Кругом лес, полный спеющей рябиной и калиной. Внизу под деревьями ежевика и костяника. Первый и единственный раз я была в глухой - преглухой тайге.
  Набрали мы отборной черемухи полную кадку и в ведра. Наломали калины и рябины. Думаю, что теперь в этих местах нет такого изобилия. Скудеет матушка - природа!
  Дома мы постелили наверху под крышей палатку и рассыпали черемуху, чтоб вялилась и постепенно сохла. Зимой ее смелют на мельнице на особых жерновах, превратив почти в муку, будут заваривать с сахаром или медом и есть как варенье. А также печь пироги с черемухой.
  Но вот кончился срок моего пребывания в Ельцовке. На прощанье еще раз сходила на Колокольчик, только не переулком, а по главной улице.
  Повезла меня в Бийск сама Вера. Слишком тоскливо было бы ей после моего отъезда. А в поездке она отвлечется от своих горестей, повидается с родными и друзьями. Запряг нам Леонид Семенович Чалку, взяли мы в гостинцы меду и черемухи. Распрощалась я с Валюшкой и добрым зятем и отправились в вояж. Доехали до села Яминского и там остановились ночевать у сестры Л.С. Юлии Семеновны Вышегородской, которая учительствовала здесь, а раньше ее муж Вышегородский (имя его не помню) был в этом селе священником. У Ю.С. мы повидались с редкой и дорогой гостьей - Прасковьей Николаевной Бобровой.
  В первой тетради, дети, я писала, что дядя Володя мечтал отдать меня учиться в Бийскую женскую гимназию, а на квартиру (пансион) устроить к Прасковье Николаевне Бобровой, нашей старинной знакомой и другу всей нашей родни. У них на квартире в свое время жила Зоя Борисова, когда училась в бийской гимназии. П.Н. держала на хлебах (пансион) человека 3-4 девочек-гимназисток. Этим она и жила. Однажды у нее с Зоей был такой казус. По предыдущим рассказам вы уже знаете, что Зоя была выдумщица и затейница. Девочки ходили в театр и смотрели пьесу "Трильби". Наверно, это было имя героини. И вот на другой день Зоя решила разыграть девочкам это представление. Вечером девочки сидели в кухне, как говорится, сумерничали, то есть не зажигали лампы. Зоя ушла в комнату наряжаться для представления. А П.Н. открыла подполье и спустилась что-то достать. Зоя открыла дверь, вышла в накинутом одеяле, запахнувшись им как плащом, и патетически воскликнув: "О, Трильби", исчезла. Оказывается, она шагнула и провалилась в открытое подполье. И девочки и П.Н. ужасно испугались, не покалечилась ли Зоя, но, к счастью, она отделалась маленькими царапинами.
  Весь вечер мы просидели за столом и слушали трагическую историю Прасковьи Николаевны. Она рано овдовела. Муж ее, наверно, работал у какого-нибудь предпринимателя, имевшего дело в торговле с Монголией. Остались после смерти мужа двое детей да небольшой домик с усадьбой. Вот она и жила тем, что держала небольшой пансион (гимназисток) или, как тогда говорили, нахлебников. Жила чинно мирно. Дети учились. Сводила концы с концами. Дети получили образование, не знаю большое ли. Но были внешне культурные люди (я лично знала дочь Фаню). Сын Николай был необыкновенно красив и в жены взял красавицу (их я видела на фотокарточке). В конце войны 1914 года Николай был офицером.
  В 1919 он был офицером же, только начальником русского гарнизона в Монголии. Туда же он вызвал и всю свою семью - жену, сына, мать и сестру Фаню. Незадолго перед катастрофой застрелилась Фаня (причина неизвестна). Едва успели ее похоронить, как на гарнизон напали монголы. Сын Николай был убит на глазах Прасковьи Николаевны. Мужчины были перебиты. Женщин же с детьми угнали далеко в степь и поселили в каких-то землянках и держали под конвоем. Взять ничего не разрешили. Ушли в чем были.
  Жила там П.Н. со снохой Нюрой и внуком почти год. Жизнь была немыслима, ничего нет, даже иголки с ниткой, чтоб зашить дыры. Изредка с границы приезжали шоферы и привозили продукты этим несчастным, одичавшим людям. И вот красавица Нюра, жена убитого сына П.Н., приглянулась одному шоферу. А он был личным шофером какого-то большого русского военного. Этот шофер получил разрешение жениться на Нюре и вывезти ее семью в Россию. Сам он с женой жил на границе, а П.Н. выхлопотал комнату в Иркутске, чтоб она могла там жить с внуком, которому надо было учиться. Вот она и приехала, чтоб повидать друзей, поклониться праху своего мужа. Посмотреть на дом, в котором она мирно жила, посмотреть на дорогой ее сердцу Бийск.
  Утром рано, по холодку мы выехали с Верой в направлении Енисейского. К вечеру благополучно добрались до Енисейского. Там оказался приятный для нас сюрприз. Оказывается, в жизни Лели и тети Фины произошла благоприятная перемена. Леля вышла замуж за маслодельного мастера Вовчека. И они из города вместе с тетей Финой переехали в Енисейское, где Вовчек работал на маслодельном заводе. Поспособствовала этому браку мама. Я была рада, что мои дорогие родные вышли из тяжелого кризиса. Теперь наступят для них лучшие времена.
  Во второй половине следующего дня мы трое - мама, Вера и я - пошли в гости к Леле. Познакомились с ее мужем. Солидный мужчина, рыжеватый. Приветлив. Живут в пятистенном доме, то есть комната и кухня. Есть у них корова. Комната и кухня обставлены прилично. Мое сердце возрадовалось. Ну вот и хорошо! Будет моя дорогая тетя Фина жить в тепле и без нужды. Накрыли на стол. Стали нас угощать. Здесь за все годы я впервые увидела бутылку с водкой. Налили всем по стопочке водки и провозгласили тост: "За здоровье молодых!" Все выпили, выпила и я впервые водку. Конечно, поперхнулась, и водка мне не понравилась. Если уж сравнивать, так алтайская арака лучше, мягче. Ну, потом закусывали, угощались, разговаривали весело. Пить водку я больше не стала, сидела и ела всякую вкуснину. Когда все начали выходить из-за стола, попыталась встать со стула и я. К стыду и ужасу моему чувствую, что ноги у меня стали как ватные, я не могу их отодрать от пола. Мне сделалось невероятно стыдно и противно. Пьяная девушка - вот позор!
  Добралась я до тетиной постели, полежала с часок и отошла. Домой шла я уже в добром здравии, но в душе я тут же дала зарок: никогда никакого вина я пить не буду! И так я и в самом деле не брала в рот вина всю жизнь.
  Мне надо было ехать в Бийск. В педтехникуме должны начаться занятия. Встал вопрос: Где мне жить? Надо у кого-то устраиваться на квартиру. Вера сказала маме, что она попробует устроить меня у Новокшановых. С этим решением мы и поехали в Бийск. По старой дружбе Вера, а с ней и я, заехали к Анисье Денисовне Новокшановой. Вера пожила в городе 2 дня, договорилась с А.Д. насчет меня. Новокшановы приняли меня на полный пансион. Не деньгами, а натурой.
  У Новокшановых (1923 - 1924 гг.)
  В устройстве жизни Новокшановы очень схожи с Чирковыми. Только Чирковы крестьяне, а Новокшановы горожане. Понравился мне дом у Новокшановых, да и все подворье. Тот же принцип, что и у Чирковых. Все с толком, с удобствами и с комфортом. Живут Новокшановы в Казанке. Так называется район Бийска, примыкавший к ж/д вокзалу. Здесь же находилась и тюрьма, и архиерейский дом. Жители его звали монастырем. Дом Новокшановых стоял на площади, в конце которой высилась Александровская церковь, здание из красного кирпича. На пути от дома к церкви была маленькая часовня. Позднее ее снесли. Дом у Новокшановых. двухэтажный. Верхний этаж деревянный с отдельным ходом на террасу, и сообщающийся с нижним этажом другой, внутренней лестницей. Нижний этаж каменный, врытый в землю так, что окна в нем почти над землей. Окна большие, светлые.
  В доме на этаже 4 комнаты, все с отдельным входом. Квадратная прихожая и длинный неширокий коридорчик. Кухня большая, но от нее отделена маленькая комната в одно окно для домработницы. Большая русская печь и комнатка - баня. В бане небольшое окно обращено во двор. Хороший полок и большой 15- ведерный бак или кадка, где вода нагревается паром. Небольшая печь, в ней устройство для подачи пара любителям похлестаться веником. По воду ни ходить, ни ездить не приходится, так как в кухне под полом сразу у входа вырыт колодец и поставлен насос. Ничего снаружи не видать, у входа в стене только большая металлическая ручка. Повесишь на основание ручки ведро и накачаешь воды. Все это было невиданно и, конечно, вызывало восхищение. Сами хозяева жили внизу, а верхний этаж сдавали квартирантам. С южной стороны дом был обнесен палисадником, в нем росли высокие тополя. С западной и частью северной стороны к дому примыкал большой участок земли, занятый в основном под огород. Вокруг дома здесь росли большие кусты сирени. С восточной стороны был вход в дом и тут же примыкал хозяйственный двор, где находилась конюшня и дворик для коров. Наверху над этими помещениями был сеновал. Этот скотный двор закрывался широкими воротами. Вдоль забора были большие поленницы дров, а напротив курятник, над которым был устроен омшаник, так как у Григория Ивановича в огороде стояло 6 пчелиных ульев. Двор обнесен был забором с глухими воротами, на ночь они закрывались на замок. Вот таково было подворье у Новокшановых.
  Когда мы приехали с Верой, семья Новокшановых состояла из 5 человек: сам Григорий Иванович, работник-специалист на винном заводе, дальше Анисья Денисовна - хозяйка, приемный сын Виктор Михайлович - студент лесотехнического факультета Томского университета, жена его Лидия Семеновна - студентка медицинского факультета того же университета и только что родившийся у них сын Валерик. На кухне жила домработница Мария Васильевна с 10-летней дочерью. Эта домработница оказалась мне небольшой родней - она сестра жены моего родного дяди по отцу Макара Яковлевича Кумандина, которого уже не было в живых.
  Итак, я осталась жить у Новокшановых на полном пансионе. Дом просторный и добротный, снаружи окрашен голубой краской. Верхний этаж пустовал: Новокшановы уже не держали квартирантов. Не то было время - дай бог пробиться, чтоб не приписали к богатеям. Вход в дом был в кухне, из нее направо дверь в маленькую квадратную прихожую. Прямо в прихожей дальние двери в обширную продолговатую столовую в 5 окон. Налево из прихожей дверь в комнату Анисьи Денисовны и Григория Ивановича, направо дверь в неширокий коридор, протянувшийся вдоль от стены к стене, отделяющей коридор от первой части дома. Коридор оканчивается окном в сад. На правой стене коридора две двери: одна в маленькую узкую комнатку, которая была приемной А.Д., как акушерки, другая дверь в обширную квадратную комнату с двумя окнами на запад и двумя окнами на север. Это была комната молодых - Виктора Михайловича и Лидии Семеновны.
  Кроме меня у А.Д. были взяты на жительство на время ученья дети друзей, которым никак нельзя было отказать. Это Ольга Вышегородская, племянница Августы Семеновны Сергеевой - Золотницкой. Августа Семёновна была как бы воспитанница А.Д. и в девичестве жила у нее.
  Затем не могла А.Д. отказать леснику, который жил в лесу, а детей 13-летнюю Нюру и 10-летнего Васю надо было учить. Вот и собралось нас таких гавриков у А.Д. четверо.
  На ночь располагались мы так. В коридоре вдоль стены стоял большой широкий сундук, за ним большой шкаф для одежды, а дальше примыкала наполовину изголовьем к окну железная кровать, и у окна рядом с кроватью стоял маленький столик. У самой кровати на полу была западня - ход в подпол со всякими соленьями и прочими припасами. Почти напротив шкафа были двери в комнату молодых. При входе в коридор у стены, противоположной окну, стоял красивый мраморный умывальник. Мне он казался тогда верхом роскоши.
  Вот в этом-то коридорчике спали мы с Ольгой. Она на сундуке, а я была в более привилегированном положении: я спала на кровати, и столик был в моем распоряжении. А Вася и Нюра спали в столовой. Нюра на диване, а Вася на полу.
  У прислуги была своя комнатка с одним окном в кухне рядом с печью. Там она и обитала со своей дочкой.
  Жили мы на полном пансионе, т.е. все было хозяйское. Только я привезла свою подушку и одеяло. Платить за меня мама должна была натурою, т.е. маслом, мукой. Главным образом, маслом. Какие договоры были у остальных - я не знаю.
  Вот такую мороку взвалила на себя Анисья Денисовна. Никакого прибытка от таких постояльцев им, конечно, не было. Разве что лесник подкидывал где лес, где мясо. У него ведь было обширное хозяйство. Просто бездетная, лишенная самой природой возможности материнства, любвеобильная Анисья Денисовна мечтала о детях, о большой и дружной семье. Вот она всю жизнь кого-нибудь опекала, приголубливала. Женщина она была, конечно, необыкновенная. Подкидыш в приюте, она не знала своих родителей. И никого-то рядом на свете у нее не было. Но такое уж большое и благородное сердце подарила ей, брошенной на приютское крыльцо, мать - природа, что все нуждающиеся, обездоленные в жизни были ее родней.
  Жить интересно. Новые люди, новые знакомства. А люди мне всегда интересны. Каковы-то они? Как сложится моя жизнь с ними?
  С первых же дней мы с Анисьей Денисовной нашли общий язык. Ей за 50 лет. Она маленькая, стриженная под польку, одета всегда как курсистка. Темная юбка и кофточка типа мужской косоворотки. Иной я ее и не представляю. Она некрасива, но мне она кажется прекрасной. У нее карие, очень живые глаза и одухотворенное лицо. Сама по характеру она - воплощение энергии и деятельной доброты. Анисья Денисовна - знаменитая бийская акушерка. Ее знает весь город и в богатых особняках, и лачугах бедняков. Когда за ней приезжали или приходили и звали на роды, она, уходя, часто не появлялась дня по три. Иногда, собираясь к какому-нибудь бедняку, она рылась в комоде, гардеробе разыскивая вещи, в которые можно было бы завернуть новорожденного, захватывала с собой еду повкуснее для роженицы. И частенько в таких бедных домах она принимала роды безвозмездно.
  Богатых женщин она хорошо знала наперечет: у всех многие годы принимала роды "Новокшаниха". Конечно, богатые платили хорошо. Правда, я не говорила об этом с А.Д., но думаю, что построили они такой хороший и благоустроенный дом благодаря кредиту, который был, наверняка, открыт богачами. Уважением она пользовалась всеобщим.
  Григорий Иванович, муж Анисьи Денисовны, по-своему тоже был интересным и необычным человеком. Он тоже был в одном приюте с А.Д. в г. Кузнецке (Новокузнецк). Только А.Д. была совсем безродная, а у Г.И. была мать, нищая и вынуждена была по нужде отдать ребенка в приют. Вот они и выросли в одном приюте. Дети оказались способными, и их на благотворительные средства учили: А.Д. выучилась на акушерку, а Г.И. - на конторщика. Потом они поженились, попали на службу в Бийск. Здесь и обосновались на всю жизнь. Г.И. поступил в акцизное управление, где и прослужил всю жизнь, а А.Д. стала знаменитой Бийской частной акушеркой. Такова кратко их история.
  Григорий И. был беспокойный выдумщик. Все у него были какие-то "прожекты". В то время, когда я стала у них жить, он придумал кварцевую электрическую лампочку. И всех спрашивал: не надо ли кому полечиться этим светом - очень помогает. То вздумал варить какое-то особое мыло и всем предлагал его испробовать. То он устраивал какой-то особый омшаник для пчел. У него в огороде было несколько колодок (ульев) пчел. Был он высокого роста с густой, уже седеющей шевелюрой. В молодости они брали на воспитание мальчика, но ребенок умер в 7 лет. В комнате у А.Д. висел портрет этого мальчика, слегка похожего на алтайца.
  Когда они прочно обосновались, они взяли к себе мать Г.И., у них она на старости нашла довольство и покой. Потом они взяли в дети племянника Г.И. Виктора, а позднее прислуга, жившая у А.Д., родила девочку и отдала ее Новокшановым, а сама уехала неизвестно куда. Так стали у них расти двое названых детей - сын Витя и дочь Катя. Муж с женой работали, дети росли.
  И мальчик, и девочка, окончив начальную школу, продолжали учение в гимназии. Куплено было пианино, и дети получили музыкальное образование. Не знаю, как Катя, а Виктор хорошо играл на пианино. Мне не раз приходилось слышать его игру, когда в 1923 - 1924 учебном году я жила у Новокшановых.
  Мальчик оказался хорошим сыном, а вот девочка выросла своевольной и эгоистичной. Довольно хорошенькая, она в 16 лет сбежала из дома с каким-то цирковым артистом. Много напортила действительная мать Кати (бывшая прислуга). В 21 или 22 году эта женщина вдруг объявилась в Бийске и не кем-нибудь, а женой какого-то ответственного советского работника. Бесцеремонно заявилась к Новокшановым, объявившись Кате матерью, и стала сманивать девочку к себе. Имея возможность доставать вещи, она стала шить Кате наряды и пр. И вот Катя бросила Новокшановых и перебралась к матери. Бросила учиться, а потом сбежала с каким-то циркачом. Вот так на сердце А.Д. была не заживающая боль и обида на жизнь.
  В этот год (1923) сын Новокшановых Виктор Михайлович не поехал в университет в Томск (он взял годовой отпуск). В Томске он женился. Взял очень красивую женщину, которая тоже училась там на отделении фармацевтов. В августе месяце у них родился мальчик. Когда я стала жить у Новокшановых, ему было где-то больше месяца. Анисья Денисовна жаждала иметь в доме ребенка, и вот ее мечта сбылась. Есть внук. Рассказывали, что крещение младенца было с помпой. Крестили не в церкви, а на дому. Купель была украшена живыми розами. Кроватку для ребенка А.Д. поставила в свою комнату и ночью водилась с ребенком сама. Носила его к Лидии Семеновне на двухразовое ночное кормление, меняла пеленки и говорила, что эти материнские труды доставляют ей большую радость.
  Молодые включились в жизнь семьи. Виктор Михайлович работал во дворе, ухаживал за скотом (2 коровы, лошадь). Заготовлял дрова. Вообще был работник ко двору. Лидия же Семеновна днем водилась с ребенком. Больше она ничего не делала, все для нее было готово, вплоть до горячего утреннего кофе, которое подавалось ей в постель Анисьей Денисовной. А.Д. в эту пору звала сноху Лидочкой. Была Л.С. среднего роста, хорошо сложена. Хотя распущенная длинная кофта типа матэнэ скрадывала ее фигуру. Очень изящное тонкое личико, темные глаза. Волосы небогатые, голова у нее была всегда покрыта какой-то особой белой полукруглой, отороченной кружевом косынкой, которая тесемочками завязывалась на затылке. Так был бы и не плох этот головной наряд и даже оригинален, но Л.С. не закрывала уши, а они у нее торчали, и это портило все впечатление от ее наружности. В характере этой женщины была ядовитость. Это особенно выражалось в ее неприятной улыбке (искривленной).
  Я уже писала, что у Новокшановых в это время жила прислуга (очень дальняя моя родня) Мария Васильевна с девочкой 10 лет. Она управлялась во дворе, на кухне. Готовила обед на весь "пансион". Закончив в субботу очередные работы, она уходила на воскресенье с дочерью к своей сестре Фионе Васильевне (вдова брата моего отца).
  В одно из воскресений А.Д. заметила исчезновение курицы, а потом нашлись и перья этой птицы. У меня исчезли 3 носовых платка, которые висели после стирки в бане. До этого случая А.Д. замечала исчезновение продуктов, но тут уже была явная кража. Когда Мария Васильевна пришла в понедельник, произошел неприятный разговор, и кухарка была уволена. Встал вопрос о новой прислуге. А.Д. оказалась в тяжелом положении. Хорошую прислугу найти не так-то легко.
  И тогда я, по своему обыкновению, предложила: "Анисья Денисовна, а зачем Вам брать прислугу, когда вон сколько работников у Вас в доме. Давайте разделим работу и будем жить артелью. Я, например, предлагаю свою работу во дворе: буду доить утром и вечером коров, вообще заведовать молочным хозяйством. Доить коров, цедить молоко, мыть кринки, убирать в погребок, снимать сметану и стирать полотенца для подмывания вымени. Кроме того, кормить кур, щупать их, выпускать на двор, а на ночь впускать в курятник и собирать яйца". Большая часть этой работы была во дворе. У Новокшановых не было выбора, и они согласились с моим предложением.
  Итак, весь распорядок жизни и работа распределены в нашей "артели".
  Григорий Иванович на службе, а по дому колет дрова.
  Анисья Денисовна на кухне готовит завтрак и обед. А когда ее вызывают на роды, то на кухне хозяйничает Лидочка, а с ребенком в это время Виктор Михайлович.
  Ольга Вышегородская с Нюрой убирают в комнатах. Ежедневно вытирают пыль, моют полы.
  За общим столом мы обедаем и завтракаем только по воскресеньям. А так хозяева обедают своей семьей с приходом с работы Г.И. Мы же, девочки, поодиночке, кто когда придет из школы. Нюра с Васей, а мы иногда вместе с Ольгой, если придем из училища в одно время. Посуду мы, молодежь, мыли каждый после себя. Баню топили Виктор Михайлович вместе А.Д., белье стирали А.Д. с Ольгой. Мое белье мама забирала в Енисейск и оттуда присылала готовым, а лесниковы ребята каждую субботу уезжали домой в лес (за ними приезжал отец), и белье им стирали дома. Вот так распределилась наша жизнь и работа.
  Питались мы просто, но сытно. Обычно мясные щи или супы. На второе каша или жареная картошка. Молока пили вволю. Утром к чаю было сливочное масло. А по воскресеньям и праздникам стряпались пирожки с капустой или ягодой, ватрушки с творогом, с картофелем, с калиной.
  Начались занятия в техникуме. Мы теперь учимся в новом хорошем здании бывшей 5-классной министерской школы (вверху учились девочки, а внизу мальчики). Представительный двухэтажный кирпичный дом в Казанке напротив бывшего архиерейского дома, где тогда размещалась школа имени III-го Интернационала. В этой школе училась Ольга Вышегородская. И мы с ней в одно время шли с утра на занятия. Наш класс был на втором этаже. Двери из классов выходили в широкий просторный зал. Как раз около дверей нашего класса начиналась сцена. Состав учащихся 4-го курса немного изменился. Убыли еврейка Рива, Алеша Кашин и Кеша Госьков. Прибыли Клавдия Ужинцева и Вера Хохлова.
  Я на занятия немного опоздала и, когда пришла, все уже были на своих местах. Я была очень задета и огорчена тем, что Нина Филатова (моя соседка по прошлому году) не подождала меня, а села с Нюрой Кайдалиной. Мне осталось только садиться с новенькой Верой на свободное место в другом ряду на первой парте. А Нюра и Нина сели ближе к новенькой Клавдии. Клавдия мне понравилась. Открытая, общительная девушка с сияющими от улыбки глазами. Это была первая комсомолка в нашем классе. Второй комсомолкой была моя соседка Вера. Вера мне не понравилась, и я была с ней холодно вежлива. Тем же и она платила мне. К Нине с Нюрой к их парте я не подходила и в беседах не участвовала, но меня это не угнетало, так как у меня дома была интересная жизнь, новые интересные друзья и люди.
  Прошло сколько-то времени, и, я не помню уж при каких обстоятельствах, мы с Ниной оказались вместе на одной парте и стали дружить. Наладились отношения и с Нюрой. И мы опять стали в перемены гулять по залу группой и беседовать на интересные темы.
  До этого года комсомол не чувствовался в нашей жизни, а в этом 1923 - 1924 учебном году комсомольцы стали заправлять общественной жизнью педтехникума. И "командовать парадом" стали младшие курсы. Я думаю, что так раньше у нас было потому, что младшие и старшие курсы учились в разных зданиях, а здесь мы все были в одном здании. Дирекция, конечно, считалась с комсомолом в школе.
  Из комсомольцев с младших курсов я помню Костю Алпатова. После войны я стала встречать в Новосибирске Костю в военной форме. Как-то в трамвае я заговорила с ним о техникуме. Он очень обрадовался. Меня он сначала не узнал, потом вспомнил. Он всю жизнь работал в МВД. Позднее я услышала, что он умер.
  С активизацией деятельности комсомольцев жизнь в техникуме пошла интереснее. Издавалась газета. Создан был под руководством Павла Ивановича (ПИМ'а) прекрасный хор. Устраивались литературно - музыкальные вечера. Среди пишущих очень популярна была писательская организация "Синяя блуза".
  В начале учебного года мы расстались с любимой учительницей литературы Валентиной Григорьевной Луканиной. На память ей мы подарили рукописный журнал. Очень красивый и содержательный. И художники, и поэты постарались нарисовать и написать лучшее.
  На нашем курсе литература закончилась, господствовали предметы методические. Но я, конечно, с литературой не рассталась. В этот год я прочитала Дж. Лондона "Мартин Иден". Мартин стал моим любимым литературным героем и, вообще, на всю жизнь идеалом мужчины. И еще я увлеклась поэзией Лермонтова. Я все время в душе повторяла какие-нибудь стихи Лермонтова или целые отрывки из поэм. Так же как "Евгения Онегина", я полюбила поэму Лермонтова "Демон". Меня чаровал и ритм ее, и содержание, и картины. Если я в техникуме чем-нибудь огорчалась, я приходила домой, брала книгу Лермонтова и читала отрывки из "Демона".
  Особенно любила я строки:
  Тебя я, вольный сын эфира,
  Возьму в надзвездные края.
  И будешь ты царицей мира,
  Подруга первая моя.
  Без сожаленья, без участья
  Смотреть на землю станешь ты
  Где нет ни истинного счастья,
  Ни долговечной красоты.
  Где преступленья лишь да казни,
  Где страсти мелкой только жить,
  Где не умеют без боязни
  Ни ненавидеть, ни любить...
  Что люди, что их жизнь и труд?
  Они прошли, они пройдут.
  Надежда есть - ждет правый суд,
  Простить он может, хоть осудит.
  Моя ж печаль бессменно тут
  И ей, как мне, конца не будет...
  Прочту эти строки, и все наши техникумовские страсти и переживания покажутся мне мелкими и ничтожными. И я успокаиваюсь и прихожу в норму.
  Как плохо людям, которые не могут или не любят читать поэтические произведения. Как книги помогают справляться с невзгодами! Ведь каждому не пожалуешься, не выложишь свою печаль или тревогу. А в книгах все найдешь: и добрый совет, и утешение, и радость при встрече с красотой.
  Тетя Фина и Леля вместе с Вовчеком переехали из Енисейского в Бийск. Сняли двухкомнатную квартиру. Я рада, что мои дорогие теперь живут спокойно, без нужды. Поздней осенью Леля съездила в Барнаул за Витюшкой. Леля рассказывала, что когда она подошла к дому, где поселился Кутимов, она увидела первым Витю, который носился по крыше сарая. Окликнула его. Мальчик от радости чуть не свалился вниз. Страшно был рад, что приехали за ним, и сказал, что Евгения плохо к нему относилась. Григорий устроился недурно. Работает в крайисполкоме (удивительно!). Занимает целый дом в 3 комнаты. Обстановка хорошая. Видно: зубной врач зарабатывает прилично.
  Леля с Витей приехали. Кончились печали тети Фины. Любимый ребенок с ней. У меня на душе спокойно. Все устроены.
  Каждое утро, управившись с работой во дворе, т.е. подоив коров, процедив и убрав молоко, накормив и выпустив на свободу кур, я тщательно умываюсь в бане (чтоб не пахло от меня коровником) и, позавтракав, собираюсь и иду в техникум. Идти недалеко (около квартала). Каждый раз меня провожает за ворота Аякс, добродушный сенбернар. Он гонится за мной и наступает лапами сзади на мои туфли. Иногда торопишься, чтоб не опоздать, а он возьмет и стянет лапами туфлю.
  Всё мне нравится у Новокшановых, и больше всех Анисья Денисовна. Мне нравится распорядок в их доме. Особенно то, что у них так красиво, просто и все на своем месте. Порядок железный. Каждой вещи имеется определенное место. Ночью без огня можно найти любую вещь. Очень нравится мне столовая. Продолговатая большая в пять окон комната. Зайдешь в столовую - направо большой буфет, вдоль трех окон ряд стульев и перед ними длинный большой стол, накрытый белой скатертью. В южном простенке (между двух окон) большое в резной раме зеркало. Перед ним прислоненный к стене широкий мягкий, очень уютный диван (на нем спала Нюра Лесникова). У восточной стены пианино с подсвечниками, а на крышке инструмента ноты. Просторно, светло и красиво.
  Но обедали и завтракали мы все в разное время, поэтому пользовались кухней. Только иногда вечером удавалось собираться всем домочадцам, тогда вечерняя трапеза была общей в столовой.
  В середине сентября Анисья Денисовна с Виктором собрались поехать к леснику за лесом. А.Д. пригласила меня поехать с ней. Может быть, удастся набрать груздей. Я с радостью согласилась. Еще бы! Побыть в лесу да сходить за груздями! Собрались, взяли большую кадку и укатили дня на два.
  Бревна уже были заготовлены у лесника, и мы трое - я, А.Д. и Виктор - пошли по грузди. Лес густой сосновый, кое-где заросли рябины с красными гроздьями. Очень красиво. День солнечный. На душе покойно и весело. Ходим, собираем грузди. У меня уже полкорзины. Вижу в стороне неглубокую лощину. Ну-ка, пойду посмотрю: такие пригорки заманчивы для грибников. Отошла я от своих спутников, спустилась в ложок. Растительности нет, почва вся усыпана хвоей. Но что это ?! Гляжу - весь пригорок в бугорках. Даже сердце заколотилось. Неужели грузди?! Стала я раскапывать бугорки. Так и есть! Грузди! Да какие! Больше средней величины и белые, без червоточины, отличные сухие грузди. Я встала и начала кричать: "Анисья Денисовна, Виктор Михайлович, идите сюда! Здесь уйма груздей!". Вскоре они подошли. И тоже ахнули. В.М. побежал к леснику за мешками, а мы стали собирать грузди. Набрали мы 3 мешка (под завязку) отборных груздей и еще в корзины. Пришлось В.М. запрячь лошадь и отвезти грузди к леснику. Нетронутых груздей осталось пол-лощины. Мы сообщили леснику координаты, и они потом собрали эти грибы. Больше я никогда не видела в таком количестве груздей. Видение это было как прекрасный радостный сон.
  Выезжали из леса мы на двух подводах с бревнами. Одной первой упряжкой правил В.М. и с ним была Анисья Денисовна. Второй упряжкой правила я. Со мной были грузди. На поворотах В.М. оглядывался и следил, как я управляюсь с лошадью и с бревном. Я умела править лошадью и в грязь лицом не ударила. Вся эта операция прошла благополучно. Все ахали над нашим грибным сбором. А вечером за ужином, вспоминая поездку, Виктор Михайлович публично похвалил меня: "Ну, Нина у нас молодец. Как она управлялась с лошадью и бревном! Умеет ездить, самостоятельная девушка!". Я просто, как должное, приняла эту похвалу, не придав ничему значения.
  С этой поездки началась моя прекрасная дружба с дорогой Анисьей Денисовной.
  Подружилась я и с Лелей Вышегородской. Она младше меня на 2 года. Мы уже жили вместе и спали в одной комнате. Леля хорошенькая девочка с темными косичками и прекрасными карими глазами. Она учится в школе им. III-го Интернационала. Хотя она и дочь священника (отец ее умер давно), ее агитируют вступить в комсомол. Леля спрашивает у меня совет. Конечно, я за то чтобы быть в комсомоле. Комсомол - моя скрытая тайная мечта, но меня никто не приглашает туда. И я не прошусь, т.к. страшусь отказа (дочь священника, хотя я и не помню своего отца).
  Когда Ольга сказала А.Д., что хочет вступить в комсомол, А.Д. не одобрила это намерение. Она ничего не имела против комсомола, не советовала потому, что считала, что учеба пойдет плохо, начнется беготня по собраниям да разным сборам и учиться некогда будет. "Учти", - сказала А.Д., - "будешь приходить поздно, открывать дверь не буду, все спят". Тут вступилась я: "Анисья Денисовна, пусть Леля идет в комсомол. Это хорошо и интересно. А открывать ей дверь буду я". "Ну, смотрите, дело ваше. Только чтоб учеба, Оля, не пострадала". Ольга вступила в комсомол, и я втайне завидовала ей. Насчет двери мы договорились с ней так. Моя кровать одной спинкой плотно примыкала к стене у самого окна. Окна имели ставни с болтами и для болтов были в стене у косяка провернуты насквозь отверстия, чтоб всовывать болт. Я и сказала, что на ночь я буду к руке привязывать бечевку одним концом, а другой конец просуну наружу в болт. Если Леля придет с собрания поздно, она перелезет через изгородь в огород, подойдет там к моему окну и дернет за просунутую бечевку. Я проснусь и открою ей дверь.
  Так и договорились. Но случился казус. Ольга пошла на собрание, а я, ложась спать, привязала бечевку за запястье левой руки, другой конец просунула в отверстие и преспокойно уснула. Но, очевидно веревка меня беспокоила и я, сонная, взяла и отвязала ее. Придя домой, Ольга перелезла через изгородь, подошла к окну, дернула бечевку и вытащила ее. Стучать мне она не стала, чтоб не разбудить молодых. Пришлось ей идти к окну спальни А.Д. и стучаться там. На другой день все обитатели дома веселились, просмеивая нас.
  Конечно, больше всех досталось мне. Так А.Д. стала открывать Оле и, конечно, искренно и доброжелательно интересовалась ее комсомольскими делами.
  Жизнь идет, наполненная трудами и ученьем. Отношения мои в доме Новокшановых сложились славно и идут в хорошем русле. С девочками у меня покровительственная дружба. Я им иногда помогаю с уроками. В иные вечера, возвратившись из школы и управившись с домашними делами, мы собираемся в кружок на кухне и обсуждаем свои школьные дела и проблемы. Часто из кухни раздается наш дружный смех. Анисья Денисовна и Григорий Иванович отдыхают в своей комнате, молодые у себя в дальней комнате. Иногда выходит на кухню Виктор Михайлович и присоединяется к нам. "Что-то вы уж тут так весело смеетесь", - говорит он.
  Однажды после такого дружного вечера Лидия Семеновна с ядовитой своей улыбкой сказала мне: "А вчера Витя говорит: "Пойду-ка я к девкам, какое-то у них там веселье!" ". Меня покоробило это выражение "к девкам". Видно, что это сказано с умыслом: причинить неприятность, унизить нас.
  Сама Лидия Семеновна никогда не выходила к нам. Она как тень ходила по дому. Днем она была с ребенком, а вечерами они сидели с Виктором Михайловичем в своей комнате. Иногда только она садилась вечером за пианино и играла "баркароллу", единственную вещь, которую знала. Или прохаживалась по столовой и вполголоса пела "Выхожу один я на дорогу". Я любила это лермонтовское стихотворение и с удовольствием бы присоединилась к Л.С., но она была так иронична и недружественна, что всякое желание быть с ней поближе отпадало.
  Зато дружба моя с Анисьей Денисовной и Григорием Ивановичем крепла с каждым днем. Часто после ужина А.Д., ложась отдохнуть, звала меня: "Ну-ка, балам (по-алтайски "дитя", так она и Г.И. меня звали), иди сюда, я пошепчу тебе в шапку!" Это значило, что она приглашает меня на задушевную беседу. Я любила эти часы бесед. Бывало, приду, сажусь у нее в ногах и мы разговариваем. Я рассказываю, как прошел день в техникуме, что случилось, как идут занятия, об учителях, обо всем. А.Д. с живейшим интересом слушает, потом начинаем обсуждать. Она интересовалась, как я реагировала на то или иное явление или поступок. И иногда, если считала, что я была не права или высказывалась по-юношески нетерпимо, она мягко, но настойчиво внушала мне добрые мысли, учила жизненной мудрости. Это она называла "пошептать в шапку". Запомнила я ее наставление - никогда в жизни не впадать в отчаяние, быть стойкой. Тут она мне говорила народную поговорку, которую я запомнила на всю жизнь: "С какой бы высоты ни бросила тебя жизнь, ты, как кошка, становись на все четыре лапы".
  Иногда Григорий Иванович уходил в столовую, садился за пианино и пел под свой аккомпанемент надтреснутым, уже старческим, голосом романсы. Но ему нужны были обязательно слушатели. Из комнаты он громко звал: "Балам, иди сюда! Я спою для тебя романс". Я смотрела на А.Д., а она, смеясь, разрешала: "Иди, доставь ему удовольствие". Я шла в столовую. Свет там потушен и у пианино зажжены свечи. Приятный полумрак. Сажусь на мягкий уютный диван и слушаю. Г.И. играет и поет. Свой концерт он обязательно заканчивает романсом на стихи Некрасова:
  Не говори, что молодость сгубила,
  Измученная ревностью моей.
  Не говори: близка моя могила,
  А ты цветка весеннего свежей.
  Понимай, как хочешь! Но я была счастливо безмятежна и ничему не придавала значения.
  Хорошо мне было у Новокшановых, только немного омрачала мою жизнь неприязнь Лидии Семеновны. Она подпускала шпильки, искала случая испортить мне настроение.
  Наконец-то я решила взяться за Библию, пока она есть под руками, т.е. у тети Фины. Потом ведь уеду в деревню, Библии не найдешь. Я попросила книгу у тети Фины, и она дала мне для прочтения. Библия лежала у меня на столике.
  Нам, девушкам на 4-ом курсе, пришло в техникум с какого-то корабля Тихоокеанского флота письмо от матросов. Это было скверное письмо - пошлое, написанное безграмотно и неуважительно. Мы, девочки, конечно, возмутились, и мне поручили написать ответное письмо этим парням. Письмо я положила дома в Библию, так как не выбрала свободного времени для ответа. В мое отсутствие Л.С. взяла Библию (наверно, почитать), обнаружила там письмо и прочитала его. Это было бы еще полбеды. Но за общим воскресным чаем она при всех заявила: "Ничего, Нина, хороша ваша скромность! Стыдно читать, какую переписку ведете вы с парнями". "А мне стыдно за Вас, что Вы позволяете себе рыться в чужих вещах и читать чужие письма", - гневно сказала я, вышла из-за стола, ушла в свой уголок и расплакалась. Я чувствовала себя опозоренной в глазах всех домочадцев.
  Спустя немного времени пришла ко мне Леля Вышегородская и сказала, что меня зовет к себе Анисья Денисовна. Я поняла, что разговор будет по поводу письма, поэтому захватила письмо и пришла в комнату к А.Д. "Балам, что случилось, о каком письме шла речь за столом?". Я показала письмо А.Д. и дала его ей для прочтения. А.Д. прочитала, сказав: "Какие хамы и свиньи!" По конверту она убедилась, что письмо адресовано не мне, а всем девочкам. Я объяснила, что меня попросили ответить парням и отчитать их как следует. Я просто не успела этого сделать, а Л.С. нашла это письмо в Библии и прочитала. Конечно, у А.Д. по этому поводу был с Л.С. неприятный разговор. А мне А.Д. сказала: "Ты не расстраивайся. Я все объясню Грише и Вите. И ничего не думай, он хорошо относятся к тебе". Я решила не нарушать мира в доме и при первом же обращении ко мне Л.С. отвечала ей мирно, как будто и не было между нами размолвки.
  В классе у нас две сенсационные новости. 1-ая - это Таня Мосина вступила в комсомол. Это как-то сразу возвысило ее в наших глазах. Теперь она в активе техникума. Выступает на собраниях и выступает хорошо. Видно, что из нее будет хорошая комсомолка. В нашем классе теперь три комсомолки: Вера Хохлова (она же и секретарь), Таня и Клавдия Ужинцева.
  А Клавдия нас ошарашила. В один прекрасный день она со своей сияющей на лице улыбкой сообщила нам: "Девочки, а я вышла замуж!" Ну, такого еще не было в учебных заведениях! Правда, было одно исключение: в 1923 г. в техникуме училась Нина Белова, будучи замужем. Я как-то ей наивно сказала: "Знаешь, Нина, это платье сидит на тебе некрасиво, оно полнит тебя". Мне в голову не могло при1ти, что Нина беременна. Но это был уникальный случай.
  Итак, Клашка замужем! А ребята (Толя Сухарев, Слава Шульгин и Мишка Ермолаев) обыгрывают это событие. "Клавочка!!" И, прищурившись, они игриво поулыбываются. Клава пунцовеет.
  Дни идут за днями. Наступил январь 1924 года, а 31 декабря 1923 мне исполнилось 19 лет. Тетя Фина и Леля подарили мне на именины отрез прекрасного шерстяного материала на юбку. Мне это было очень кстати, т.к. моя единственная юбка поизносилась. А.Д. договорилась с хорошей портнихой, и та мне сшила отличную юбочку в складку. В каникулы из Москвы приехали Костя с Зиной (Костя только что женился). Они подарили мне хорошие черные ботинки со шнуровкой. Григорий Иванович предложил мне: "Балам! Давай ботинки, я их покрою отличным лаком. У тебя будет очень нарядная обувь". И, правда, ботинки были красивы, и лак долго держался. Анисья Денисовна подарила мне 3 рубля. Но я за годы военного коммунизма (да и не я одна) отвыкла от денег. Мы уже привыкли все менять на вещи, к натуральному хозяйству. И деньгам я не придавала значения. Позднее А.Д. спросила меня: "Ну что ты, Нина, купила на эти 3 рубля?" Я смущенно ответила: "Извините, А.Д., но я их потеряла". А.Д. только покачала головой. Немного позже как-то Анисья Денисовна позвала меня к себе. Она вручила мне флакон духов. На коробке была картинка и написано название духов - "Свежее сено". И сказала: "Это, балам, тебе подарок от Вити". Я удивленно воззрилась на нее. "Что удивляешься? Ничего удивительного нет. Витя очень ценит тебя. Ведь работаете во дворе вы вместе, и он видит, как ты хорошо и ответственно все делаешь". Я взяла флакон и была очень рада. Ведь у меня не было своих духов, никто мне их не дарил. Я любила духи, но пользовалась Лелиными. А.Д., передавая подарок, предупредила меня: "Только ты Лидии не говори, что это Витя подарил тебе духи".
  Когда я надушилась, Л.С. сразу же обратила на это внимание: "Откуда у Вас, Нина, такие хорошие духи и как их название?". "Да это мне сестра Леля подарила на именины. Название у них "Свежее сено"". И показала ей флакон в коробке. А про себя я улыбалась: "Если бы ты знала, кто подарил мне эти духи!"
  По воскресеньям у Новокшановых бывают гости. Это учитель начальной школы Сухарев с женой (родители моего соклассника Толи Сухарева) и малознакомые мне сослуживцы Г.И. по винному заводу. У них много разговоров о городских порядках, высказываются и неудовольствия. Упоминаются фамилии руководителей города. Такие, например, как Турусов, Двойных и Громов Игнатий Владимирович. С последним я познакомилась поближе в пятидесятом году. Он все потом при встречах спрашивал про моего сына Валеру, который тогда был болен (сердцем). С этим знаменитым партизаном мы беседовали о прошлом, также и о бийской жизни.
  Однажды, слушая у Новокшановых разговоры гостей, я не утерпела и вступила с ними в спор по поводу советской власти и ее мероприятий в городе. Хотя в прошлые два года мне вместе с тетей Финой и Лелей приходилось несладко от некоторых мероприятий, но в принципе я была согласна с советской властью. Жизнь надо менять: люди должны быть равны, не должно быть ни богатых, ни бедных. Все должно быть по труду и справедливости. Анисья Денисовна была расстроена моим максимализмом, но потом сказала: "Балам, несмотря ни на что мы ведь будем с тобой друзьями?". "О, конечно!", - заверила я ее. И мы действительно были с ней любящими друзьями.
  У меня не было привычки читать газеты. У Новокшановых я что-то не помню, были ли газеты. В техникуме в комнате отдыха газеты были, но мы (многие) не интересовались ими. Но о Ленине мы знали. У Новокшановых тоже часто о нем говорили и с доверием. У А.Д. в комнате висел небольшой портрет молодой Крупской. Все, кто видал этот портрет, говорили мне, что я сильно похожу на Крупскую. Не знаю, действительно ли, а может, им просто казалось.
  В январе в газетах стали появляться сообщения, что Ленин болен. Днем 21 января появилось сообщение о смерти Ленина. Не помню уж, прекратили ли мы занятия или нет. Только Петр Станиславович вызвал меня в кабинет и дал мне поручение - сходить в центр в магазин и купить материалу на траурный флаг. Он дал мне деньги, и я отправилась в город (центр) впервые за последние годы в магазин. Купила материи красной и черной. "А счет где?" - спрашивает меня П.С. Я понятия не имею о счете. П.С. разъяснил мне, что на все расходы казенных денег должны быть документы.
  "Учитесь, Нина. Будете работать - эти знания как заведующей Вам пригодятся", - сказал П.С. "А как теперь быть?" - в смущении спросила я. "Ну, как-нибудь оправдаем этот расход". Мы задержались в техникуме. Сшили полотнище для флага. И мальчики повесили флаг у парадного крыльца. Когда мы вышли из техникума, то всюду, даже на частных домах висели траурные флаги.
  Большинство людей были в волнении. Всех тревожил вопрос: "Что теперь будет? Кто будет вместо Ленина? Как пойдет в дальнейшем жизнь?". 24 января 1924 г. в день похорон Ленина на бывшую базарную площадь (обрамленную улицей Советской, Барнаульским переулком и ул. Льва Толстого) стали подходить колонны учащихся, служащих совучреждений, рабочих и работников предприятий и сочувствующие и любопытствующие граждане. Играли похоронные марши оркестры, с трибуны с сообщением и речами выступали руководители партии и советских учреждений. Уже начало смеркаться, когда с трибуны сообщили, что сейчас в Москве хоронят Ленина. На пять минут замерла жизнь, только гудели гудки на фабрике, лесопилке и др. предприятиях и еще на железнодорожной станции паровозы. Так запомнился мне этот знаменательный и скорбный день.
  У нас в ПЕД'е была выпущена стенная газета, посвященная дате смерти В.И.Ленина. Интересно, сохранилась ли она в архиве техникума?
  Зимние дни 1924г. идут да идут. Время проходит в домашних трудах, да в учебе. Бывают в доме разные люди. Для меня они идут как в калейдоскопе. Правда, среди приходящих гостей Новокшановых особый интерес вызывала у меня монахиня. Она жила в женском Тихвинском монастыре, который был в километрах 3-х от Бийска вверх по Бии. Немолодая уже, очень симпатичная женщина, похоже, из интеллигенции. Звали ее мать Евгения. Я всегда разговаривала с ней, рассказывала ей о Томском женском монастыре, где я жила и училась 2 года. Эти разговоры нас сближали. И я однажды насмелилась и спросила ее: "Мать Евгения, почему Вы пошли в монастырь?". Она печально вздохнула и сказала: "Да вот осталась в девушках, годы прошли, пошла в монастырь. Замуж не вышла потому, что кого любила тот не посватал меня, а за другого идти не хотела. Вот и осталась в вековухах". Мне было ее ужасно жаль, ведь я знала монастырскую жизнь и видела и чувствовала, как она печальна.
  В техникуме за это время были проведены два литературных вечера. Была интересная программа на одном из этих вечеров. Особенно мне запомнился один романс, который пела девочка с З-го курса, звали ее Ниной, фамилии не помню. Голос высокий, чистый и слова романса прекрасны:
  Утро туманное, утро седое.
  Нивы печальные, снегом покрытые.
  Нехотя вспомнишь и время былое,
  Вспомнишь и лица давно позабытые.
  Дома я ходила и вполголоса напевала его. Мое пение услышал Григорий Иванович (большой любитель романсов): "Ну-ка, ну-ка, балам, что ты там такое красивое поешь? Давай спой мне, а я подберу музыку". Я пообещала спеть, но за делами да недосугами так и не пришлось это сделать.
  А в техникуме мне еще запомнился один случай. Это было как раз во время моей размолвки с Нюрой Кайдалиной. Настроение у меня было неважное, а тут группа решила устроить собрание для обсуждения каких-то вопросов - не помню. Только я решила не присутствовать на нем. Взяла и ушла в комнату отдыха и села смотреть газеты и читать книгу. Два посла приходили из группы за мной, но я категорически и упрямо отказалась. Наконец, Толя Сухарев сказал: "Давайте начнем собрание, оставим эти походы. У Нины инородческое самолюбие, и ее не переломишь". Так собрание провели без меня (считаю, что ничего не потеряли). Потом Нина Филатова рассказала мне про собрание и о том, что сказал про меня Толя Сухарев. Наверно, он был прав.
  Где-то в феврале месяце в Бийск приехала мама. Остановилась она у Новокшановых, т.к. приехала буквально на день. Когда я пришла с занятий в техникуме, мы пообедали. Я была весела и рада приезду матери. После обеда, оставшись со мной наедине, мама сообщила мне тяжелую новость. Мама лишилась работы. Ее уволили как бывшую в прошлом жену священника, а на место продавца в кооперативной лавке берут грамотного комсомольца. Это был крах. Работу маме теперь не найти, тем более, что была уже большая безработица. На работу даже в прислуги не устроишься, т.к. люди теперь прислуг старались не держать. Вот тут я впервые всерьез узнала, что значит тяжкая забота. На сердце у меня как будто лег камень. Мир потускнел. Мама заметила, как я расстроилась, стала меня успокаивать и утешать. Она сказала, что уже списалась с Верой и поедет жить к ней. А мне недолго уже до окончания ученья. Место учительницы я получу (учителей не хватает, там безработицы нет), и тогда мама поедет вместе со мной жить. Я сказала ей, что хочу работать на Алтае. Меня упорно звал туда дядя Сергей, он писал мне: "Ты наша, ты должна послужить своему народу". Да и Алеша, и многие друзья детства живут и работают там. Мама, конечно, была рада вернуться в любимый край.
  Так мы и договорились пережить эту беду в надежде скоро устроить свою жизнь лучше после моего окончания техникума. Мать договорилась с Анисьей Денисовной о моем проживании у них. Простилась с нами, а также сходила к тете Фине и Леле, попрощалась с ними. На этой же неделе она собралась выехать прямо из Енисейска в Ельцовку.
  После отъезда мамы со мной поговорила Анисья Денисовна. Она уговаривала меня остаться работать учительницей в городе, говорила, что устроит это через друга Сухарева (отца Толи С.). "Жить ты будешь у нас, я отдам тебе свою приемную комнату". (Милый мой великодушный друг Анисья Денисовна! Я бесконечно привязана к Вам и люблю Вас. Но у меня две мечты: одна несбыточная - поступить в Томский университет, а вторая и реальная - это ехать в деревню, жить и работать с крестьянами. Учить крестьянских детей). Тем более что теперь у меня большая забота - взять к себе маму. Хватит ей мыкаться по родне. Я поблагодарила А.Д. за заботу, сказала, что была бы счастлива всю жизнь жить с ней рядом, но судьба повертывает иначе. И потом - я ведь деревенская, и хотя я и люблю Бийск, но душа моя в деревне.
  За время, пока я жила у Новокшановых, у меня побывали два интересных гостя. Где-то уже во второй половине зимы 1924 года я, вернувшись из техникума, сидела у себя в коридорчике и учила уроки. Вдруг заходит Анисья Денисовна и говорит мне: "Нина, выйди на кухню, там тебя какой-то гость спрашивает". Вышла я, смотрю: стоит необыкновенно красивый алтаец и, улыбаясь, смотрит на меня. Я сказала: "Здравствуйте!" Он подал мне руку и ответил: "Здравствуйте, Нина! Вы, конечно, не знаете меня, но я узнал от Феоны Васильевны (моей тетки), что Вы живете здесь, учитесь. Вот и адрес она дала - и затем отрекомендовался - я Эдоков Александр. Ваш папа отец Лука был моим крестным отцом. Значит, выходит мы с Вами как никак родня. Зашел познакомиться с Вами". Я пригласила гостя в столовую. От чая он отказался, и мы просто побеседовали. Я смотрела на него и думала: есть же в Алтае такая азиатская красота. Высокий стройный, тяжелые блестящие черные волосы. Типичное алтайское лицо, но какая гармония и изящество в его чертах! Он рассказал, что живет в Улале (тогда Ойрот-Тура), женат. Не запомнила, где работает. Смотрится интеллигентом. Узнав, что я кончаю педтехникум, пригласил меня работать на Алтае. Распрощавшись дружески со мной, Александр ушел, а я долго думала о нем и решила, что он, наверно, из того племени, о котором я слышала еще будучи в Алтае. Говорили, что где-то есть племя (сеок), где много красавцев и красавиц.
  Уже весной из Москвы проездом в Улалу остановился в Бийске мой двоюродный брат Геннадий Иванович Кумандин (сын старшего брата моего отца Ивана). Он тоже заехал познакомиться со мной. В Москве он учился в Коммунистическом университете трудящихся востока (сокращенно КУТВ). Очень приятный, старше меня года на 4, молодой человек. Мы по-родственному побеседовали. Он мне еще привез в подарок зубной порошок и зубную щетку, которые у нас в Бийске были в дефиците. Он тоже звал меня работать на Алтае. Но это наше знакомство принесло мне в 1937 году много неприятностей, т.к. в 1937г. его объявили врагом народа, сослали в Кулундинскую степь. А мне пришлось отвечать за все эти родственные связи: чуть ли не дали мне "волчий билет" и заставили изрядно поволноваться за судьбу моего мужа - коммуниста. Отбыв 3 года наказания и ссылки, Геннадий был реабилитирован. И вновь во второй раз мы встретились уже постаревшими людьми в 1962 году. Он рассказал мне о своих мытарствах и бедах, начавшихся чуть ли не с подросткового возраста. Мать умерла рано. Дядя Иван пил и вел беспорядочную жизнь. Ребята от него разошлись и устраивались, кто как мог. Вот так складывалась у них жизнь.
  В работе, в учебе не замечаешь, как летит время. Событий особенных нет, все идет по расписанию.
  Уже сообщалось, что молочным хозяйством в Новокшановском доме заведовала я. Насчет молочных продуктов все спрашивали у меня разрешения. Даже Анисья Денисовна. "Нина, какую кринку можно начинать? В какой банке брать сметану?" и др. Я обычно спускалась в погребок, расположенный под полом в больших сенях, и сама доставала посуду с молоком или другим молочным продуктом. Однажды так же спросил меня Виктор Михайлович. Я спустилась в погребок, а он стоял у открытой западни и ждал. Поднявшись на половину из погребка, я подала ему кринку с молоком. А он, глядя вниз на меня, вдруг горестно сказал: "Почему мы не встретились раньше?". "Напрасно Вы говорите так: мы в прошлом году летом встретились вот как раз в этих сенях, но Вы просто тогда не обратили на меня внимания", - холодновато ответила я ему. Я заметила необычность его тона, и в какой-то мере это смутило меня, но раздумывать над сказанным не стала и просто отмахнулась, постаралась забыть.
  В этом доме все мои мысли, вся любовь были обращены к великому другу - Анисье Денисовне.
  Подходил месяц март. Начинался Великий пост. А.Д. собралась постовать и предложила и нам, домочадцам, присоединиться к ней. Все отказались: никому не хотелось садиться на постную пищу. А я согласилась. Во-первых, чтобы порадовать А.Д., и во-вторых, захотелось в последний раз испытать те чувства, которые были так ярко пережиты в детстве. Но я и выиграла в отношении питания. Все ели обычную пищу - там щи с мясом, молоко, каши и пр., а мы не пользовались скоромной пищей, зато ели деликатесы. Например, к вареной картошке у нас была вволю кета, кетовая икра и др. рыбные блюда. На шестой неделе поста А.Д. говела и причащалась. Я говеть не стала, потому что от религии я уже отошла, да и ходить в церковь каждый день не могла: нельзя было пропускать уроки.
  Но вот подошла и Пасха. Ну, уж пасхальную заутреню-то я не пропущу! Я еще раз, в последний раз посмотрю на эту бесконечно прекрасную церковную службу, я вернусь в детство и вновь испытаю этот восторг, эту радость при встрече с красотой.
  Мы с А.Д., нарядившись, пошли к заутрене, к нам присоединился Виктор Михайлович. Всё было как в детстве, только я была уже взрослая. Заканчивалась служба выходом из алтаря священника в белой парчовой сияющей ризе с большим крестом в руках. Стоя на амвоне, он поворачивался поочередно в три стороны и, осеняя крестом молящихся, восклицал: "Христос воскресе!" и по церкви прокатывался ответный гул "Воистину воскресе!."
  Потом все молящиеся стали друг с другом христосоваться (целовать и приветствовать "Христос воскресе" с ответным "Воистину воскресе.") Похристосовавшись с А.Д., Виктор Михайлович подошел ко мне: "Христос воскресе, Нина!" - "Воистину воскресе!" - ответила я. В.М. собрался целоваться. "Ну, нет уж! - сказала ему я - целоваться Вы будете дома с Лидией Семеновной". А.Д. и В.М. засмеялись, засмеялась и я. Весело и оживленно мы пошли домой. Хотя и не постовали остальные домочадцы, но по обычаю был богатый пасхальный стол, и все разговлялись - и постники, и не постники.
  Посещение пасхальной службы было моим прощанием с церковью. Больше я уже не бывала в церкви, только в 1954 году я зашла в Новосибирске посмотреть церковь на ул. Челюскинцев. Все мне показалось не так, как прежде, все потускнело и потеряло свою красоту.
  Приближалась весна. В техникуме у нас новость: этой весной у нас будет практика по сельскому хозяйству. Около здания был дан участок с 0,5 га. На этом участке мы будем под руководством старого садовника разбивать огород и сад. Имени садовника я не помню. Знаю, что был это уже старый человек, знающий овощеводство и садоводство. Очень хороший добрый и толковый учитель. В мае под его руководством мы распланировали хороший огород - сад. Сад в смысле цветник. Практику эту проходили все курсы. Мальчики копали и разгребали землю. Девочки делали под руководством учителя посадки. Позднее я видела этот огород - цветник в конце августа. Он был великолепен. Весь участок рассекала широкая дорожка. Вдоль ее были высажены георгины. И они цвели. А овощи посажены и посеяны были по бокам дорожки за георгинами. По углам группы различных цветов. Помню один казус, когда мы только рассаживали свеклу и морковь - семянники (чтоб получить семена).
  С садовником я дружила, потому что еще от тети Елены научилась любить цветы и вообще огородные работы. И он за мою любознательность и старательность тоже, наверно, симпатизировал мне и звал меня по имени. И вот как-то раз, встретив меня с Ниной Филатовой, он сказал: "Пойдемте-ка, девочки, я покажу вам чудо". Мы пошли за ним. Привел он нас к делянке, где была рассажена свекла (на семена). Смотрим, а из земли торчат хвостики свеклы. И учителя и нас это зрелище очень рассмешило. Когда мы просмеялись, он нам рассказал, что поручил это дело второкурсницам. Спросил их, знают ли они как посадить свеклу. "Знаем", - ответили девочки. "Ну, садите, а я пойду". И ушел. Сделал он это нарочно, чтоб проверить их. Потом-то он показал и объяснил им строение овощей и где у них корень, а где стебель и как надо сажать. Потом он рассказывал мне, что девочки и сами над собой смеялись.
  Ему нравилось, что я по листочкам рассады узнавала цветы и называла их. Потом, когда закончив занятия, я, собираясь уезжать, повидала его и попрощалась с ним, он сказал мне: "Пишите мне, Нина, если вам что-нибудь нужно будет - семена там или рассаду виктории, или саженцы, заказывайте с попутчиком и я обязательно вам пришлю". Но я ни разу не воспользовалась его любезностью. Семена я выписала из Москвы: заказ тогда посылали в частную семеноводческую фирму.
  Наступил май месяц. Коровы стали ходить за пастухом. А пастух гнал их в поле на гору в пятом часу утра. Значит, мне приходилось вставать в начале 5-го часа и доить коров и выгонять их, когда пастух со стадом идут мимо дома. Подоив коров, я уже не ложилась досыпать, принималась за кур. А потом вставала Анисья Денисовна, я ей немного помогала. Часов в семь я, как всегда, тщательно умывалась, причесывалась, одевалась, завтракала и часов в 8 утра шла в техникум, чтоб там еще просмотреть кое-что из заданий. Теперь я стала приходить в училище раньше всех. Вечером мне не хотелось рано ложиться спать, но все равно сон валил меня с ног часов в 11. И все-таки из-за этого я один раз попала в небольшой переплет.
  Я, как и каждое утро, пришла в класс к 8 часам утра. Никого не было, но училище было уже открыто. Села я за парту, раскрыла учебник и не заметила, как голова моя склонилась, и я уснула. Так спящей меня застала сторожиха. Она разбудила меня, увела к себе в комнату и уложила в постель. Я снова заснула, как убитая. Проспала я почти половину занятий. Проснулась, вижу: у столика сидит наш наставник (классный руководитель) Петр Александрович. Я села в кровати, сконфуженно глядя на него. "Нина", - спросил он, - "Вы почему так рано приходите на занятия? (Наверно, ему об этом доложила сторожиха). И похоже, что Вы мало спите? В чем дело?". Я сказала, что встаю очень рано сейчас весной, чтоб подоить коров. А подоить коров надо в пятом часу и выгнать их к пастуху, когда он гонит мимо дома стадо. "Вы что, у Новокшановых живете как прислуга?", - спросил он. А сторожиха тут начала приговаривать: "Эти Новокшановы - эксплуататоры, надо на них заявить", - и еще что-то вроде этого разорялась. Я пришла в ужас. Боже мой, что я наделала, как я подвела своих друзей! Я начала убеждать учителя: "Петр Александрович! Оставьте в покое Новокшановых. Никто меня не эксплуатирует. Наоборот, Новокшановы мне делают одолжение. Где бы я жила и на что бы я жила?! Моя мать - безработная, сама живет у родственников и помогать мне некому. А у Новокшановых мы живем артелью. Еще две девочки. И все в доме работают. Вот разделили обязанности, и все работаем - и хозяева и жильцы. А денег Новокшановым мы за питание и жилье не платим. Дойку коров выбрала я сама, потому что я умею доить и хорошо справляюсь с этим делом. Новокшановы вообще хорошие люди, добрые, великодушные. И называть их эксплуататорами несправедливо и оскорбительно и для них, и для нас, живущих у них".
  Обращаясь и к сторожихе и Петру Александровичу, я сказала: "Прошу Вас и Вас, П.А., нигде и никому не рассказывать, что я уснула в классе и что Новокшановы в чем-то повинны. Не причиняйте мне вред, не портите мне жизнь, лишая меня моих больших друзей". Кажется, я убедила их. Никаких разговоров не было. Вот так бездумно в то грозовое время иные люди губили и портили жизнь ни в чем не повинным семьям.
  Рядом с Новокшановыми живут Кайдалины. Теперь мы с Нюрой соседки, но бываем друг у друга редко. У Кайдалиных большая кондовая крестьянская семья. Отец Нюры типичный сибиряк. Высокий, широкий в кости, заросший бородой уже старый мужчина. Густейшие волосы подстрижены под кружок. Нюра и все дети зовут его тятя. Мать невысокая черноглазая, очень ласковая с украинским говорком старушка. Она часто бывала у Новокшановых, и Анисья Денисовна звала ее Аннушкой. Все они: родители, Нюра и четверо братьев жили одним домом, одним хозяйством. На горе в степи у них была пашня, а летом один из братьев жил в тайге в вершине реки Бии, там у них была пасека. Это были хорошие соседи у Новокшановых, и жили они между собой дружно.
  Настала весна. Я попросила у А.Д. разрешения спать на сеновале. Это было моей давнишней мечтой. А.Д. разрешила мне. И я стала приглашать к себе в ночёвщицы Нюру Кайдалину. Но Нюра отказалась, ссылаясь на то, что Илюша не разрешит. А Илья, хоть и был по старшинству третьим из братьев, как говорится, командовал парадом в их семье. Я перебазировалась на сеновал, а свою кровать предоставила Леле Вышегородской.
  Отлично спать на сеновале. Пахнет сеном, мягко. Внизу в стойлах вздыхают коровы. Переступает ногами лошадь. А главное, я спокойна, никого и ничего не боюсь. А утром, не заходя в дом, я дою коров. Где ключ от ворот, мне известно. Открываю калитку и выпускаю коров в проходящее мимо стадо.
  В это время встает А.Д. и открывает в сенях дверь. И так начинается каждый трудовой день.
  Занятия наши в техникуме сокращаются. Вот мы уже закончили двухнедельную практику в соседней школе. Дали каждая экзаменационный практический урок. Помню, я давала урок по сказке "Храбрый заяц". Оценку получила "хорошо", хотя А.Д. нажимала на меня, чтоб оценки у меня были только на "отлично". Но я уже порядком устала, и мне только хотелось скорее закончить учебу. Скоро, скоро мы расстанемся с техникумом, с учителями! Расставаться грустно.
  В Новокшановском огороде перед окнами буйно расцвела сирень. С разрешения А.Д. я нарвала огромный букет сирени и разделила его пополам. Один букет я принесла Петру Станиславовичу, а другой своему наставнику Петру Александровичу Васильеву. После того случая, когда я уснула в классе, П.А. стал особенно внимателен ко мне. Как-то я пропустила два дня занятий, и Петр Александрович спросил меня, почему я пропускаю уроки. "Кому уж так важно мое присутствие в училище", - с некоторой досадой сказала я. "Мне важно", - ответил П.А.", - "ведь я Ваш наставник и меня волнует все, что касается моих воспитанников". Мне стало стыдно за свою бестактную фразу, и я сказала: "Извините меня, Петр Александрович, за такой тон. Я постараюсь не огорчать Вас".
  Вскоре я принесла ему этот букет сирени, и мне приятно было видеть, как он заулыбался. (Дорогие наши наставники, Петр Станиславович, Петр Александрович и другие! Как горько было узнать нам, что Вы, отдавшие свои лучшие годы нашему учению и воспитанию, были репрессированы в 1937 году и погибли в тюрьмах!).
  В 1928 году я получила приглашение, подписанное П.А., приехать в Бийск на слет выпускников техникума, но мне не удалось съездить, т.к. родилась у меня Фаинька. Так я ни с кем из своих преподавателей больше не встретилась. Как прекрасная картина, вспоминается мне одно видение. Однажды к Новокшановым да и ко мне пришла Нюра Кайдалина. Наступал вечер, горела заря. Я была на дворе, а Нюра, поговорив со мной, пошла в огород к Анисье Денисовне. Калитка была открыта и как картина в раме мне были видны А.Д. и Нюра. Они стояли на дорожке и разговаривали. Смотрю издали на них. И такой красивой показалась мне Нюра: воплощение цветущей юности. Стройная фигура, светлое слегка окрашенное румянцем лицо, синие глазки и роскошные, цвета спелой пшеницы толстые длинные косы. "Вот образ зари", - подумала я про свою дорогую подругу.
  Но уже и июнь 1924 года. Мы закончили Бийский педтехникум. Не помню почему-то, был выпускной вечер или нет. Получили мы аттестаты об окончании техникума. Наши наставники посоветовали нам снять с документа копии и подать заявление в УОНО о работе.
  Помнится, все поехали учительствовать в деревни. Только Толя Сухарев, Слава Шульгин, Нюра Кайдалина, Таня Мосина и Катя Митрофанова собрались поступать в Иркутский университет и поступили. Я твердо решила учительствовать на Алтае. Моя подружка Нина Филатова подала заявление в Бийский ОНО. Мне надо было отправляться в Улалу (Ойрот-Тура) и там подать заявление о работе. Нюра отказалась от путешествия со мной, и я сговорилась, что Нина Филатова составит мне компанию. Пойдем 90 верст до Улалы пешком. Поход был назначен на 1 июля. Анисья Денисовна уже перестала уговаривать меня остаться. И вдруг Нина пришла и сказала, что мать ни в коем случае не разрешила ей это пешее хождение.
  Я, конечно, огорчилась, но своего намерения не оставила и решила идти одна. Свой поход я назначила на З-е июля и попросила Нину прийти 2-го ко мне с ночёвкой, а утром проводить меня до парома.
  Дни стояли ясные. Сходила я к Леле и тете Фине попрощаться, потому что думала по получении назначения не возвращаться в Бийск, а сразу проехать на место службы. Анисья Денисовна сказала мне, что я бы лучше подождала, т.к. Виктор Михайлович должен получить командировку в Улалу (по лесным делам), и я могу уехать с ним. Но мне ведь хотелось попутешествовать. Это путешествие у меня еще с зимы было задумано: заветное. Я поблагодарила А.Д. за заботу, но сказала, что давно хочу пройтись по этим местам пешком.
  2-го июля день был ведренный. Собрала я свое имущество. Получился небольшой узелок. Пальто у меня не было, был только жакет. А.Д. испекла мне маленькие подорожники. Перед вечером, еще при солнце, пришла, как было условлено, Нина Филатова. Пили всем семейством вечерний прощальный чай. Григорий Иванович все шутливо вздыхал: "Зря ты покидаешь нас, балам! Скучно нам будет без тебя". Мы с Ниной смеялись, но Анисья Денисовна была грустна. В последний раз я подоила коров, процедила молоко и поставила на погреб.
  Был чудесный июльский вечер. Солнце уже клонилось на закат. Перед окнами столовой в огороде росли большие тополя. И вот там висел гамак. Нам с Ниной хотелось напоследок побеседовать о многом, (ведь, может, долго теперь не увидимся). Мы пошли в огород, чтоб посидеть в гамаке и поговорить. У калитки нам встретился Виктор Михайлович, и я сказала ему: "В.М., я ведь завтра ухожу на Алтай. Мы с Ниной будем качаться в гамаке. Поиграйте мне на прощание. Вы ведь так хорошо играете на пианино". Он охотно согласился. Окна в столовой были открыты и музыка хорошо слышна. Какой это был красивый вечер! Мы с Ниной сидим в гамаке, качаемся и разговариваем, разговариваем. А из окон льются звуки прекрасных мелодий. В.М. играл все мое любимое.
  Начало уже смеркаться, и мы, поблагодарив В.М., пошли спать на сеновал. Мы еще не дошли до ворот двора, где был сеновал, как нас догнал В.М. и сказал мне: "Нина, остановитесь на минуту, я что-то должен Вам сказать наедине". Я показала Нине рукой на сеновал, чтоб она шла туда, а сама остановилась. "Нина", - сказал Виктор, - "я не могу так расстаться с Вами! Я люблю Вас! Мы должны серьезно поговорить. Я завтра буду Вас ждать на паромной переправе". Сказал и сразу прошел в стойло к коню. Я, ошарашенная, прошла во двор к сеновалу, и мы с Ниной начали подниматься вверх по лестнице, где на сене у меня была устроена постель. Только мы поднялись наверх, как услышали истошный крик: "Где -е - е они - и -и!". Это бежала к сеновалу и кричала Лидия Семеновна. Виктор вышел из конюшни и зашикал на жену: "Ну что ты так дико кричишь? Девочки на сеновале и, наверно, перепугались от твоего крика". - "Нет, ты разговаривал с ней. Я видела! О чем вы говорили?", - сквозь рыдания спрашивала она. "Да. Я разговаривал с Ниной, предлагал ей не идти пешком, а подождать, когда я поеду в Улалу, а поеду я туда на днях", - ответил В.М. Так они и пошли к себе в комнату. А я села в постель рядом с Ниной и, очухавшись, спросила: "Что ты обо всем этом скажешь?!". - "Не знаю", - ответила моя подруга. "И я не знаю, но, кажется, теперь для меня многое проясняется". Почти до полночи мы проговорили с Ниной. "Ты, наверно, все-таки знаешь меня", - говорила я Нине, - "знаешь, что я не способна ни на мелкие интрижки, ни на подлость. Да потом при такой красавице - жене мне и в голову бы не пришло увлекать женатого мужчину. Да еще и ребенок есть. Боже мой! В какой я переплет попала! Что я скажу моему милому другу Анисье Денисовне? И как она на все это посмотрит?!", - сокрушалась я. В этой истории я больше всего боялась потерять любовь А.Д. В Новокшановском доме это был для меня самый дорогой человек.
  Когда утром мы встали с Ниной, в доме уже все не спали. Г.И. ушел на работу. В.М. тоже ушел. А.Д. хлопотала в кухне. Нина осталась посидеть на скамеечке за воротами. Мне после всего случившегося было страшно заходить в дом. Как-то меня встретит А.Д.?! Когда я зашла в кухню, А.Д. ласково сказала: "А, балам! Уже встала? А где же твоя подружка? Я ведь и чай вам уже приготовила". Я села и, прямо глядя на Анисью Денисовну, сказала: "А.Д., Вы, наверно, знаете, что вчера вечером произошло около сеновала? Я боюсь, что Вы вините меня. Но Вы-то меня ведь уже знаете. Поверьте мне, что для меня все это было так неожиданно. Моей вины перед Лидией Семеновной никакой нет. Я Вам из Улалы потом лучше напишу. А сейчас для меня многое неясно. Я горюю теперь только о том, что дорога в Ваш дом для меня закрыта".
  
   - "Дорогая моя девочка! Не волнуйся и не думай ни о чем. Для нас с Гриней ты всегда остаешься желанной, и дорога для тебя к нам открыта. Буду ждать твоего письма. А сейчас зови подружку, будем пить чай, да и в путь тебе пора, чтоб дойти до Сросток".
  Позавтракали мы с Ниной, и я собралась в путь. Прежде чем попрощаться с А.Д., я зашла в столовую, Лидия Семеновна сидела там и плакала. Я сказала: "Прощайте, Лидия Семеновна". У нее хватило выдержки ответить мне: "До свидания!". Сердечно мы попрощались - расцеловались с Анисьей Денисовной. Она вручила мне подорожники. Завязала я все в один узелок и, сопровождаемые советами и напутствиями А.Д., мы с Ниной направились к паромной переправе. У переправы я, простившись с Ниной, взошла на паром, а Нина, прощально помахав мне рукой, отправилась домой.
  Переплыли реку. На левом берегу, на пригорке у сосны стоял Виктор Михайлович. Мы поздоровались, он взял мой узелок, и мы пошли к улице, которая вела к началу Чуйского тракта. В конце улицы почти у последнего дома увидели хорошую скамеечку. Здесь мы сели и В.М. начал разговор: "Нина, я много и долго думал, прежде чем решиться на такой разговор с Вами. Я женатый человек, у меня ребенок. Может быть, Вы меня сочтете плохим человеком. Но что поделать? Я не люблю Лидию, я люблю Вас. Кроме красоты у Лидии ничего нет за душой. Одна злость и пустота. А Вы?! Разве Вы не чувствуете, что в доме все, кроме Лидии, любят Вас? Вы мне начали нравиться еще с того времени, когда мы ездили за груздями. Зимой мне всегда хотелось быть там, где находились Вы. У мамы ли, в кухне ли, с девочками ли. Весной я ревновал Вас к Славке Шульгину, когда Вы сидели с ним на лавочке за воротами, болтали и смеялись. Мне хотелось запереть ворота, чтоб Вы ни с кем не бывали. Сколько злых сцен ревности со стороны Лидии я перенес из-за Вас! И вот Вы уезжаете. Дом для меня опустел. Нина! Я разведусь с Лидией, выходите за меня замуж. Какое бы это было счастье для всех!".
  Я слушала его, и для меня открывалось что-то новое, объяснялось многое, что до сих пор казалось странным и непонятным. Я хорошо относилась к В.М., но к несчастью, а скорее - к счастью его, я была к нему равнодушна. Конечно, заманчиво жить обеспеченной жизнью с любящими меня людьми Новокшановыми, но скандальный развод, толки и пересуды и в какой-то мере (по морали того времени) позор. Нет, это невозможно. А потом я ведь еще не жила самостоятельно. И впереди меня еще ждет большая любовь!
  И я задала В.М. вопрос: "А Вы очень любите Валерика?". - "Валерочку я очень люблю", - ответил он. "Вот видите, В.М., это то самое главное, что не позволяет мне выходить за Вас замуж. Ребенка любят и А.Д., и Г.И. Как бы они ни любили меня, наш с Вами брак был бы для них ударом. Ребенок им дороже всего. Нет, я не пойду за Вас. А вот хочу посоветовать Вам, как друг. Верно это или нет, но со стороны кажется, что Вы в рабстве у Л.С. Так вот, Вы воспользуйтесь теперь сложившимися обстоятельствами (она ведь теперь очень боится потерять Вас) и возьмите над ней верх. Командуйте парадом Вы". Все уговоры В.М. были впустую. Мое решение было твердым. Наконец я встала и сказала, что мне надо успеть сегодня дойти до Сросток.
   В.М. проводил меня за город. Я остановилась попрощаться. "Можно мне на прощание поцеловать Вас?", - сказал В.М. "Нет!", - твердо ответила я, а потом спросила: "Вы расскажете А.Д. обо всем происшедшем вечером и о нашем объяснении сегодня?". - "Вы находите, что это нужно?" - спросил меня В.М. "Да, я хочу, чтоб она обо всем узнала от Вас, а не от кого-либо другого. Я же со своей стороны обещала ей написать письмо". Я подала ему руку, он дружески пожал ее. И пошли мы каждый в свою сторону: он к городу, а я к Сросткам. Да, перед тем как расстаться, я попросила его, когда он поедет в Улалу (а он поехал 5 июля), чтоб он привез мне мою шаль. Он пообещал и сообщил адрес (улалинский), где он должен был остановиться.
  Я иду по дороге на Сростки. День сияет, цветут цветы, поют птицы, но я пока на все это не обращаю внимания. Я еще во власти случившегося и не могу оторваться от этих дум. Всю эту кашу заварила Лидия Семеновна. Я знаю, что она теперь обо мне думает, да и раньше думала. Она думает, что я дурная девушка, расчетливая, хитрая, что я задумала отбить у нее мужа и старалась для этого добиться всеобщей в доме любви. Она безумно ревновала В.М. ко мне, а я, простодушная дурочка, не замечала этого и не придавала ничему значения. Она и мужа своего старалась выставить на посмешище, скомпрометировать в моих глазах. Конечно, это была ее выдумка, когда она сказала мне, что В.М. говорил: "Пойду к девкам" (это к нам на кухню), все это для того чтоб я подумала: "Какой он неуч и грубиян". Теперь я понимаю, что и мое желание спать на сеновале она истолковала дурно. Пыталась скомпрометировать меня в деле с письмом от моряков. Это ревность заставляла ее спрашивать меня, почему я все делаю с песенками и все допытывалась, почему мне весело. И, наверно, ее сразил мой ответ, когда я сказала: "Ну, наверно, потому что светит солнце, жить интересно и еще потому, что мне 19 лет". А ей было уже 26 лет и муж младше ее на 2 года.
  Она рассорилась с А.Д. и даже с Г.И. и все из-за того, что они хорошо относились ко мне. Дело дошло до того, что они стали звать друг друга по имени - отчеству. Уже не было "мамы" и не было "Лидочки".
  Я верю В.М., что она без конца мучила его сценами ревности. Ну и что же? Вот получила самое худшее. Она сама опостылела мужу и добилась того, что он невольно обратил внимание на меня и увлекся. Совесть моя чиста, я жила, радовалась всеобщему расположению ко мне и сама отвечала тем же. Считала Новокшановых, включая и В.М., своими добрыми друзьями. Я только удивляюсь, какие могут делать люди тяжелые, а иногда и роковые ошибки, дав волю своим дурным страстям и неразумию (это относится к Л.С.). Не веди она себя так, мы могли бы быть с ней хорошими друзьями. Мне она жизнь не испортила, а себе и всем Новокшановым исковеркала жизнь.
  Понемногу тяжелое тревожное состояние начало проходить. И вдруг меня озарила ликующая мысль: я, обыкновенная девушка, одержала победу над красавицей! Победу, которой не добивалась и о которой даже не помышляла. Да, волшебница - природа распределяет свои дары по-разному. Одним она дает телесную красоту (великий дар), другим большой разум, третьим доброе сердце и т.д. И, как правило, красавицы, а также красавцы, к которым стремятся многие, как бабочки на огонь, большей частью бывают скверными людьми: самовлюбленными, эгоистичными, равнодушными и часто даже злыми.
  Но я знала в жизни одну девушку, Шурочку Панову. Познакомилась я с ней в Бийске. Это были две сестры - Шура и Маруся. Были они круглые сироты. Обе были замечательно красивы. Шурочка была блондинка. Все было идеально в наружности этой девушки. Изящнейшие черты лица, золотые локоны, небесно-голубые глаза, обрамленные длинными и густыми ресницами. Пушистые тёмно-русые (без подкраски) брови, прекрасный цвет лица, алые губы, ослепительная улыбка. Девушка стройная, статная. В общем, это был воплощенный идеал женской красоты. И такой-то красавице судьба подарила еще доброе прекрасное сердце.
  Если других красавиц девушки не очень-то жаловали, то Шуру любили все: и девочки и мужчины. У неё был очаровательный смех, как серебряный колокольчик. Эта девочка обладала и телесной, и духовной красотой, и это привлекало к ней сердца всех, с кем она общалась.
  Боюсь думать, что жизнь ее в дальнейшем была не из радостных. Окончив школу, Шура уехала в Томск и поступила учиться в университет. Когда она была на 2-ом курсе, на ней женился преподаватель университета. Говорили даже что профессор. Маруся, сестра Шуры, ездила в гости к ней и потом рассказывала о том, как живется нашей милой Шурочке. "Квартира большая, богатая, обставленная такой мебелью, какую я в жизни не видела. Мать - свекровка Шуры очень важная, одета как и в праздник у нас не одеваются. На кухне живет прислуга. Приехала я утром. Самовара для меня не ставили, чаем не угощали. Ходила я голодная до обеда. Пришел Шурин муж. Познакомились. Немолодой мужчина раза в два старше Шуры. Сели обедать в столовой. Стол большой, накрытый белой скатертью. Стоят сдвоенные тарелки, ложка, вилка, нож. Лежит салфетка. Подает все прислуга. На тарелочках закусочки, не знаешь, как их есть и с какого бока брать. Щей нет, а жиденький суп. Кусочек жареного и к нему какая-то смесь. Ничего не знаю, все незнакомо, боюсь что-нибудь разбить или пролить на скатерть. После обеда самовара не ставили, чая не было. И я вышла из-за стола голодная. Ой, думаю, как это Шурка тут живет! Все ушли по своим комнатам. Мы с Шурой пошли в ее комнату. "Вы всегда так едите?"? - спрашиваю я Шуру. "Да, у нас все по расписанию", - говорит Шура. "Наверно, тебе голодно так-то?". - "Да нет, я уже привыкаю", - сказала Шура. А потом догадалась: "Ты, наверно, голодна, плохо поела?". - "Ну, конечно", - ответила я, - этак прожить с неделю и ноги не понесут". - "Подожди, я сейчас сбегаю на кухню и что-нибудь добуду". Принесла она вареную курицу и почти полбулки хлеба. Сели мы с ней и уплели почти всю курицу. "Ой, Шура, богато ты живешь, но скучно в вашем доме и все непривычно". - "Что ж делать. Вышла замуж - буду привыкать к новой жизни. Муж меня любит, постараюсь, чтоб полюбила и свекровка". Я верю, что Шуру полюбили и в этой незнакомой ей среде. Ведь она была прекрасна, и сердце у нее было золотое. Вот единственная красавица, встреченная за всю мою жизнь, которую я считаю совершенным идеальным творением природы.
  Иду я пустынной дорогой. Кругом степь с березовыми колками, и уже ясно синеют горы. А я иду и все обдумываю состоявшийся разговор с В.М. Он мне сказал, что у Новокшановых, кроме Л.С., все меня любят. А почему так получается? Я знаю и других людей, которых я люблю, и они любят меня. И внезапно мне пришла в голову догадка: ведь это потому меня многие любят, что во мне есть какая-то частица Наташи Ростовой! Ах, если это так, то судьба преподнесла мне великий дар. Ведь это такое счастье - любить и быть любимой людьми, независимо от того мужчина это или женщина. Ведь Наташу любили все, с кем она соприкасалась. В ней заложен был великий дар - любить и вызывать любовь к себе.
  У поэта Н. Заболоцкого есть строки:
  ... А если так, то что есть красота?
  И почему ее обожествляют люди?
  Сосуд она, в котором пустота,
  Или огонь, мерцающий в сосуде?
  Солнце еще не закатилось, когда я подошла к селу Сростки. Предо мной встал вопрос: к кому зайти переночевать. И я вспомнила, как мы с Зоей в 18-м году ездили из Талицы в Сростки в гости к священнику. Кроме них, я никого больше не знала в этом селе. Решила зайти к ним. Подошла к дому священника. Помню, что это был большой дом, хорошо обставленный. У Борисовых говорили, что матушка очень важная дама, даже гордячка.
  На улице мне объяснили, что священник теперь (1924г.) в этом доме не живет, а живет у церковной ограды. Пошла я к церкви. Там в пятистенном небольшом доме и жили мои знакомцы. Зашла я в кухню. У стола сидела показавшаяся мне старой женщина. Я спросила про батюшку. (Как звать его и фамилию я теперь забыла). Оказалось, это сидела матушка. Я назвала себя и Борисовых - дядю и Зою, сказала, что когда-то была в Сростках в гостях вместе с Зоей. Матушка вспомнила и оживилась. Похоже было, что она даже обрадовалась неожиданной гостье. Сказала, что батюшка в отъезде, и она одна дома. Пригласила меня умыться и отдохнуть с дороги, начала ставить самовар.
  Потом сели чай пить и разговорились. Прежнюю гордыню с нее как рукой сняло. Видно, много она пережила тяжелого за последние годы. Выселена из дома, в котором немало было прожито. Шаткость положения мужа - священника, неуверенность в будущем благополучии. Она сильно постарела и уж, конечно, одета была весьма скромно.
  Наступил вечер, а с ним и вечерние работы по хозяйству. Я по своему обыкновению предложила ей свои услуги. Она благодарно приняла их. Я подоила ей двух коров, сходила на Катунь по воду. Натаскала воды полную кадку, а носить воду надо было в гору. Хотела полить в огороде, но матушка не согласилась: "Вы, Нина, и так устали с дороги, шутка ли еще таскать воду в огород".
  Видно ей, одинокой и немолодой, утомленной, а может и больной, был неожиданным сюрпризом мой приход и моя помощь.
  Управившись, мы еще до полной темноты посидели и поговорили. Повспоминали о многом и о многих. Ведь все священники и учителя в уезде были известны друг другу. Проснулась я утром, когда уже взошло солнце. Матушка встала раньше, подоила уже коров и приготовила мне вкусный завтрак. Хотя я попросила ее вечером разбудить меня пораньше, она этого не сделала. "Вы же вчера и так устали и с дороги и с работы и так хорошо спали: мне было жаль будить Вас, ведь впереди у Вас еще большая дорога". Потом между разговором за чаем сказала: "Как жаль, что не было дома моего сына Сережи! Мне хотелось бы, чтоб он познакомился с Вами. Если пойдете или поедете через Сростки обратно, непременно заезжайте к нам". На дорогу мне она сварила яиц и дала свежий калач. Мы распрощались с ней почти друзьями. Я спустилась с горы, а она долго стояла наверху, глядя мне вслед.
  День был отличный. На небе ни облачка. Катунь несет свои стремительные воды. Сияет даль и уже близко совсем начинаются горы с круглого Бобыргана. Паром начал переправляться на левый берег. Посмотрела я на всю лежащую передо мной красоту и меня охватила такая радость жизни! Все странные перипетии, горечь последних дней, боль расставания с А.Д. куда-то ушли. Впереди передо мной был любимый Алтай! И какое-то непередаваемое чувство полета, восторга: я счастливая, свободная, вольная птица!
  И в таком великолепном настроении я пошла по дороге, ведущей к селу Шульгин Лог. Иду я, приближаюсь к месту, где Катунь делает изгиб, меняя течение с юга на запад к Сросткам. И с дороги река не видна из-за больших валунов. Прошла я мимо этих валунов, смотрю на реку, а там, у стремнины на большом плоском валуне стоит во весь рост голый мужчина! Взглянула я и обомлела. Конец моим восторгам! Недолго же я побыла свободной вольной птицей! В душе забилась тревога и страх. Смотрю на дорогу. Ни впереди, ни сзади ни души! Что делать? Сжалась я в душе в комок, прибавила шаг, иду, не оглядываюсь, и только прислушиваюсь. Прошла я так сколько-то времени, начала успокаиваться. Думаю: "Наверно, этот мужчина идет в сторону Сросток к парому. Вот и решил искупаться". Только было успокоилась совсем, слышу - сзади шаги. Ясно: этот человек оделся и догоняет меня. Тут я перестроилась: загнала внутрь страх, морально приготовилась к самообороне. Шаги все ближе. Наконец, человек поравнялся со мной. "Путь дорогой!" - сказал он мне. Я искоса взглянула на него и ответила: "Спасибо, и Вам также". Несколько минут прошли молча. "Можно узнать куда идете?" - спрашивает мой нежеланный спутник. "Да вот иду до Шульгина Лога", - стараюсь я запутать его. "Значит, будем попутчиками, и я туда же иду", - обрадовал он меня. Делать нечего. Искоса разглядываю его. Как будто бы приличный человек. Лет тридцати. Высокий, симпатичный, русоволосый. Идет рядом и, кажется мне, посмеивается про себя. "А можно мне еще узнать, как Вас зовут, и откуда Вы идете?" - опять спрашивает он. "Вот настырный, привязался!", - думаю я про себя, а вслух говорю: "Я из Бийска, зовут меня Ниной". "Из Бийска?!", - радостно удивился он. "Так и я из Бийска, я с Амура (так называют левобережную часть Бийска). Давайте познакомимся". Он подал мне руку и отрекомендовался: "Я плотник, женатый, у меня двое детей, есть домик, хозяйство". Назвал фамилию, имя и свой адрес (теперь я это все забыла). Я тоже назвалась своим именем и фамилией. Сказала, что живу с мамой (это было неправдой). Иду к родственникам в гости. И тут у меня от души отлегло. Страх исчез. Мы стали разговаривать. Он рассказал о себе, о жизни, о детях. И вообще оказался очень порядочным интересным спутником. Я особенно язык не развязывала, а больше слушала его. Он сказал, что в Шульгин Лог он зайдет по пути, а цель его путешествия Оя (или Ая). Когда прошли больше половины пути и уже поближе познакомились, мой спутник вдруг сказал мне: "А признайтесь, Ниночка, Вы ведь идете не в Шульгин Лог, а куда-то дальше. И потом еще, Вы ведь испугались меня? Верно?". - "Верно", - засмеялась я. И тут я ему сказала, что иду в Улалу. "Нам ведь придется заночевать в Шульгином Логу. У Вас есть, где остановиться?". - "Нет, знакомых у меня там нет", - ответила я. "Ну, тогда я приглашаю Вас заночевать у моих хороших друзей", - весело сказал этот уже приятный мне человек.
  Пришли мы в Шульгин Лог под вечер. Дома была одна хозяйка. Мужчины были на пашне. Приняла она нас очень приветливо. Отдохнув, я пошла помогать ей подоить коров. А потом она убрала молоко и стала готовить ужин, а мы со спутником взялись полить огород. За оградой огорода гремела по камням речка. Мой компаньон таскал воду, а я поливала огурцы, дыни, арбузы и др. овощи. Мы основательно полили весь огород. Хозяйка была очень довольна. И все изумлялась, что городская девушка так хорошо знает крестьянскую работу.
  Спать она меня уложила на кровать на пуховую перину и пуховые подушки. Укрыться дала новым лоскутным одеялом. А мой спутник спал на улице на предамбарье, тоже со всеми удобствами.
  Утром мы не спеша встали. Хозяйка уже приготовила нам завтрак. При прощании с ней она мне сказала: "Когда, Ниночка, пойдешь или поедешь обратно, обязательно заходи к нам. Я тебя угощу арбузами и дынями, которые ты поливала". Распрощавшись с приветливой хозяйкой, мы отправились дальше. За деревней мы должны были разойтись по разным дорогам: я в сторону Маймы-Чергачака на паромную переправу, а он в сторону села Аи вверх по Катуни. Но мой славный спутник решил проводить меня до парома, а там уж, сделав крюк, отправиться в свой пункт. У парома мы распрощались. Он обязательно приглашал меня в Бийске зайти к нему и познакомиться с его семьей. Дождавшись, когда паром отчалил от берега, мой провожатый помахал мне рукой и пошел в Аю. А я плыла на пароме через реку и радостно думала: "Нет, я действительно счастливый человек! Вон сколько добрых людей я встретила на этом небольшом пути!".
  В этот же день я дошла до Улалы и остановилась у Алеши. Верочка, Алешина жена, хорошо приняла меня. На другой день я сходила с Алексеем в отдел народного образования и подала заявление с просьбой зачислить меня на работу в одну из школ Горного Алтая. Алексей заверил меня, что работа мне будет. Два дня я погостила у них, дожидаясь приезда В.М., т.к. мне нужна была шаль, и хотелось узнать, как там у Новокшановых дела.
  Примерно 7 июля был хороший жаркий день. Под вечер, искупавшись в речке Майме, я пошла по указанному мне В.М. адресу. Он уже приехал и ждал меня. В дом я заходить не стала. В.М. зашел в дом, взял мою шаль и вышел за ворота. Улыбаясь, передал мне шаль (вернее, накинул на плечи), а потом взял мои обе руки в свои и сказал: "Ну, здравствуйте, Нина! Вот я и приехал. О, да какие у Вас холодные ладони", - и прижал их к своим щекам, как бы согревая. "Это я недавно искупалась, а ведь горная вода холодная", - ответила я, не отнимая у него своих рук. В душе я потеплела, мне было жаль В.М., и не хотелось огорчать его резкостью.
  Уже наступили сумерки, и мы медленно пошли к Алешиной квартире. "Витя! (первый и единственный раз я назвала его так). Как там в Бийске дела? Говорили ли Вы с А.Д.? И все ли рассказали ей, как я Вас просила?". - "Да, я все рассказал маме, ничего не утаил", - ответил он. - "И что же она вам сказала?". - "Она сказала: ты поторопился жениться, не присмотрелся к Л.С., погнался за красотой. В общем, совершил в жизни большую ошибку. Но Нина правильно сделала, отказав тебе в твоем предложении. Валерик - вот теперь твоя и наша любовь и забота. А Баламу передай, что мы ее любим, ни в чем не виним, и наш дом навсегда открыт для нее. И что я еще жду от нее письмо".
  Я рада таким вестям. И все-таки горюю: ведь пока Лидия Семеновна у Новокшановых, дом этот для меня закрыт. Уже стемнело. Я не хотела беспокоить Веру с Алешей и поэтому сказала В.М.: "Ну, мне пора уже идти в дом. Спасибо за шаль и за весточку о А.Д. До свидания, нет, пожалуй, прощайте, мой дорогой друг, ведь возможно, мы никогда не увидимся больше. Я буду на Алтае, а Вы в Томске или еще где-нибудь". И протянула ему обе руки. Он взял их в свои и поцеловал, сначала одну, потом другую. И этим жестом он напомнил мне комиссара Леонида Ефремовича. Я открыла калитку и пошла к крыльцу, а В.М. пошел на квартиру.
  Но мы потом еще три раза встретились с Виктором Михайловичем. Об этом я расскажу в дальнейших записях.
  На другой день Алеша отвез меня в Александровку к бабушке и брату Володе Кумандину, у них я погостила около месяца. Так как у меня не было денег, Алеша дал мне 10 рублей, и это было очень кстати, потому что вскоре его неожиданно направили в Тана - Туву в город Кызыл работать в редакции газеты, и он, забрав Веру и сына, уехал из Улалы.
  В Александровке погостилось хорошо. Одно было огорчение: я так и не повидалась с дядей Сергеем. Где он был, теперь я уже не помню. Брат Костя жил с женой Зиной в Пешпельтире у Параевых (родителей жены). А к Кумандиным приехала в гости младшая (теперь после смерти Домны) дочь Екатерина Суразакова, т.е. моя тетя Катя. Молодая, веселая. В Параевской родне кто-то выходил замуж. И вот нас, Кумандиных пригласили на той (свадебный праздник). Володя, тетя Катя и я собрались на свадьбу. Я с превеликим интересом и удовольствием еще и потому, что поехали мы туда верхом, т.е. на оседланных лошадях. Я была в восторге. Ведь еще в детстве дядя Володя обещал мне купить коня, хорошее седло, красиво расшитый потник и украшенную уздечку. Я помню, Вера и Агнюша Борисовы ездили так к нам из Черного Ануя. Когда мы жили одни с мамой в Алтае, она ни за что не пускала меня ездить верхом. А я рвалась к этой езде.
  И вот мы нарядились и поехали верхами на свадьбу. Правда, путь был не так уж далек: где-то за большой горой. Мне оседлали иноходца, на нем езда легкая, плавная. О, какое блаженство испытала я от исполнения этого моего давнишнего заветного желания! Наверно, в моей крови были гены еще от чингисхановских времен: так я любила верховую езду. Но, увы! - мне мало пришлось испытать этих радостей.
  Итак, мы приехали на той. Гостей много, все алтайцы. Некоторые уже подвыпившие. Гомон, песни, пляски. Очень уж выделялся мой брат Костя. Высокий, статный, он особенно хорошо плясал лезгинку и другие кавказские танцы и все покрикивал: "Асса! Асса! " Да, он видно был в папу: такой же сердцеед. Угощение было - арака (молочная водка) и вареная баранина. Все гости сели прямо на поляне в большой круг. Мы с тетей Катей сели рядышком. Устроители тоя стали обносить приглашенных угощением. Большинство женщин были в алтайских нарядах. Помню: я, тетя Катя и Костина Зина были в русской одежде, а я даже в городской. На мне было платье городского покроя зеленого цвета, в ушах Лелины серьги с изумрудом, а на ногах обувь - сандалии оранжевого цвета на низкой подошве (очень удобная летняя обувь и в то же время модная). Волосы заплетены в две косы.
  И вот, гостей обносят угощением. Сижу я с тетей Катей на траве в общем кругу, поджав ноги по-алтайски. И вдруг передо мной появляется алтаец - юноша. Он присаживается (вернее встает на одно колено) передо мной и, держа в одной руке увесистый кусок вареной баранины, а в другой широкую деревянную чашку с аракой, оглядывая меня, начинает что-то петь по-алтайски. Я сижу и смотрю на него, как баран на новые ворота. Все интересно, но немного диковато. Окончив пение, он подал мне бараний мосол и чашку с аракой. Я взяла чашку и по русскому обычаю слегка пригубила (т.е. немного отпила), и возвращаю чашку парню. Он отказывается, мотает головой (ему в диковинку, как это можно не выпить любимую алтайцами араку). Тетя Катя объяснила ему по-алтайски, что по русскому обычаю девушки только пробуют, но не пьют вино. Парень с удовольствием выпил эту араку и отправился дальше по кругу. Я тогда спросила тетю Катю, что это он все оглядывал меня и пел мне. Тетя Катя перевела мне, что он пел: "Вот сидит русская городская девушка. У нее длинные косы. В ушах у нее хорошие сережки. У нее городское, зеленое как трава, платье. Обутки у нее как огоньки. Мне эта девушка нравится " (примерный перевод).
  Тетя Катя от араки, конечно, не отказывалась, выпила. И мы стали есть мясо. Попробовала я мясо, нежное такое и должно быть вкусным, но оно совершенно не соленое и потому для меня оно безвкусно. Я поела его немного, а остальное отдала тете Кате.
  Помню, что мы танцевали по-алтайски, т.е. все гости вставали в круг и, покачиваясь, пели. Вот все, что мне запомнилось об этой свадьбе. Но я была довольна. Я посмотрела той, хотя я еще с детства запомнила другой праздник, который тоже назывался той.
  В Мыюте престольный праздник был в честь Архангела Михаила. И перед входом в церковь висела икона Архангел Михаил с мечом. День его приходился на 8 ноября ст. ст. Обычно это было холодное время. И потому был еще один весенний праздник Николин день (9 мая ст. ст.). Вообще, святой угодник Николай почитался не только христианами, но и многими некрещеными алтайцами. И вот в этот Николин день мыютинцы справляли той, т. е. Праздник для всех. Вскладчину они забивали бычка или корову, "сидели" араку. На зеленой лужайке между церковью и школой устраивались низкие столы из плах. Кроме мяса и вина готовили хлеб и другие уже русские угощения. Церковь тоже на эти угощения выделяла средства. И вот со всей округи съезжались гости - и крещеные, и не крещеные алтайцы, а также русские. Это уже был не чисто алтайский той, а смешанный с русскими праздник. Люди общались, веселились и были довольны.
  В этот же Николин день в Улалинском женском монастыре был престольный праздник святителя божьего угодника Николая. Ну, туда уже шли на богомолье христиане со всего Алтая и даже из близлежащих степных русских деревень.
  Живу у Кумандиных. Дед все так же сидит на кровати, курит, пьет араку. Бабушка хозяйничает. Володя, мой милый брат, женился на русской девушке Марии - дочери мельника. Мария мне нравится. Живут молодые хорошо. Я рада за любимого брата.
  Вот уже и половина августа месяца. Пора мне и на свое место. Володя оседлал мне коня, и я поехала верхом в Улалу за назначением. Приезжаю, иду в Наробраз. Там меня ждет жестокий удар: назначения на работу мне нет, т.к. места, где можно было работать только со знанием русского языка, все заняты. Остаются школы отдаленные, где нужны учителя, обязательно знающие алтайский язык. А я алтайский язык не знала.
  Вот она, самостоятельная жизнь! Начинается она у меня сразу с удара в лоб. Был бы здесь Алексей, возможно, все было бы иначе. Но Алеши рядом нет.
  Расстроилась я, конечно, ужасно. Забрала свои документы и поехала в Александровку. Дорогой все обдумывала, что мне делать, как быть? А всего проще надо бы было ехать в Бийск, обратиться в УОНО. С моим техникумовским аттестатом меня с удовольствием бы приняли и направили не в простую школу, а в опорную. Но мне казалось уже позорным так поздно являться туда. Мне казалось, что там подумают: "Ну что, голубушка, налеталась в поисках лучших мест? Теперь пришла к нам?" (юношеская дурь еще жила во мне). И я решила: пойду я к своему другу Вере, поживу у нее, а там будет видно.
  Собралась я в дорогу. Распрощалась с дедом и бабушкой (навсегда, с ними больше я не встретилась), со всеми остальными домочадцами. Володя отвез меня до Улалы. Я сказала, что в Улале я найму ямщика до Бийска. Деньги у меня есть. Простилась я с Володей тоже наверно навсегда (сейчас он живет в Кемерово и жив ли еще?).
  И пошла я из Улалы пешком тем же путем, каким шла в июле месяце. Но тогда я шла радостно, полная добрых надежд и уверенности. Сейчас иду с "синяками" и тяжелой заботой на сердце. Ночевать решила в Шульгин Логе. Под вечер подошла я к парому через Катунь. Изумилась красоте берега. Все пространство перед паромной переправой было заросшее бояркой, и сейчас уже во 2-ой половине августа ст. ст. эти деревья были отягощены гроздьями поспевших ягод. Причем ягоды были и слабо оранжевого цвета, а на ином дереве багряного (тёмно-красного) цвета. Это было так красиво!
  Мне долго пришлось ждать парома. Он что-то застрял у противоположного берега. Я нарвала боярки и поела ее. Она была мучнисто - сладкая. Но поела немного с опаской, потому что помнила, как я еще в детстве объелась бояркой, и мне было очень плохо, лихо. Наконец , пришел паром, и паромщик переправил меня и еще кое-кого на другой берег.
  До Шульгина Лога я дошла, когда уже совсем стемнело. В темноте я уже потеряла ориентировку и не могла найти и узнать дом той женщины, которая приглашала меня зайти ночевать к ним на обратном пути. Поплутав изрядно, я решила найти укромное местечко и заночевать на улице (на воздухе). Иду, гляжу по сторонам: вижу деревья и вдоль изгородь пряслом. "Ну. думаю, чья-то ограда с садом. Вот тут я и заночую, а утром пораньше уйду, чтоб не видели меня".
  Перелезла я через ограду, хожу, ищу удобное место, где можно расположиться. В это время вышла луна и осветила все окрест. Смотрю какие-то бугорки, а потом, когда хорошо пригляделась, вижу: стоят кресты. Батюшки! Да я залезла на кладбище!! Схватила я свой узелок, перелезла через изгородь и "дуй - не стой!". Побежала по дороге, едва отходя от пережитого ужаса. В конце деревни в маленькой избушке светился огонек. Я постучалась в этот домик. Мне открыли дверь и встретили гостеприимно, предоставили ночлег. Надо сказать, что в те времена (не в пример нынешним) в деревнях на ночь и не запирались. И любому путнику давали радушный приют. Правда, богатые запирали и дом, и ворота (иногда на замок). А так ко всем можно было зайти переночевать, да еще чаем напоят и, чем Бог послал, накормят.
  Добралась, вернее, дошла до Бийска я без приключений. Решила остановиться у Лели и тети Фины. Пришла я к ним на квартиру. Тут меня ждал новый удар. В этой квартире жили чужие люди, и они мне сообщили, что Леля разошлась с Вовчеком, и дали мне Лелин адрес. Разыскала я своих горемык (Лелю и тетю Фину). Живут они в маленькой комнатушке, правда, с отдельным входом. Печь русская занимает чуть ли не половину комнаты.
  Погостила я у них 2 дня. Рассказали они о своей очередной неудаче. Вовчек задумал покупать на Амуре (заречье Бийска) домик и потребовал от тети Фины на эту покупку имеющиеся у них золотые вещи. Он считал, что у них много золота (так говорили ему люди). Особенно считали, что им достался от деда В.М. Постникова в наследство массивный наперсный золотой с золотой цепью крест. Это была у него высшая награда как заслуженному священнику - миссионеру. Я так и не знаю, был ли этот крест у тети Фины или он достался в наследство дяде Сергею Постникову, тоже священнику, бывшему старшим сыном деда. В приданом Лели были золотые вещи, но я помню, как была огорчена тетя Фина, когда обнаружила, что большая часть золотых вещей была украдена, еще когда мы жили вместе с Кутимовыми. Тетя подозревала, что это сделал Виска (Виссарион), младший брат Григория . В общем, золота у моих родных не оказалось.
  Вовчек, обманувшийся в своих ожиданиях, разошелся с Лелей и, женившись на монашке, стал строить домик на Амуре. Вот и еще одна тяжкая забота легла мне на сердце! Сережки с изумрудами Леля хотела подарить мне, но я при такой ситуации отдала их ей обратно. Ведь неизвестно еще, когда я смогу хоть изредка помогать им.
  Отдохнув дня два, я собралась в 120-и верстный путь к Вере. А чтоб тетя Фина не беспокоилась обо мне и не огорчалась, я сказала им, что на базаре договорилась с ямщиком, Яминским крестьянином, а деньги у меня на дорогу есть: дал Алеша.
  Ранним утром (дни были ясные) я распростилась с моими дорогими тетей Финой, Лелей и Витюшкой, пообещала, как устроюсь, не забывать их и помогать им. И, благословляемая тетей, отправилась в свой дальний пеший путь.
  Поднялась я на взгорье по Барнаульскому взвозу. Дорога шла мимо городского кладбища. У кладбища я остановилась, чтоб последний раз взглянуть на синеющие в дымке мои милые алтайские горы, и попутно решила пройти к памятнику на солдатском кладбище, которое было около церкви в западной стороне. На этом солдатском кладбище была братская могила. В 1919 году уже в конце там были похоронены пленные венгры - мадьяры, воевавшие в красных отрядах и расстрелянные белыми. Было их 22 или 26 человек (я уже забыла). Не помню, в какой год, но где-то вскоре, как установилась в Бийске советская власть, на этой братской могиле был установлен то ли из гранита, то ли из песчаника памятник. В памятник была вмонтирована мраморная доска, на которой были написаны имена погибших мадьяр. И я всегда, когда приходилось быть на кладбище, рвала полевые цветы и клала их к подножию памятника. Читала имена людей, лежащих здесь, и грустила, думая, что вот где-то в далекой Венгрии ждут их родные и не дождутся, будут считать их пропавшими без вести. А они лежат вот здесь, и никто из их родных не узнает, что они погибли в борьбе за русскую революцию.
  Где-то уже после отечественной войны (в 1948 - 50 гг.) я встретилась с бийчанами, расспрашивала о Мыюте, поинтересовалась - целы ли могилы моих деда, бабушки, дяди Володи, а также о могиле этих мадьяр. И мне рассказали о кощунственных делах. Могилы моих родных разрушены. Кресты, венки (все металлические) куда-то брошены. Надгробные плиты растащены, а одну плиту видели у чьего-то крыльца под ногами. У мадьяр памятник цел, но мраморная доска с именами погибших кем-то вывинчена и похищена. Лет пять тому назад я еще раз поинтересовалась у бийчан, сохранился ли памятник пленным красным венграм. Мне сказали, что могила эта приведена в порядок. Имена погибших на памятнике записаны.
  А сейчас, идя мимо кладбища, я нарвала букет еще цветущих диких астр, подошла к памятнику, чтобы проститься с этими, ставшими мне близкими и вечным сном спящими в могиле, чужеземцами. На душе у меня от забот, неудач было тяжело и я, будучи в одиночестве, постояла у могилы еще немного, прочитала еще имена (хотя сейчас их совсем не помню) и пошла в свой самый длинный в моей жизни пеший путь.
  Дошла я до Сухой Чемровки. К кому зайти ночевать? Решила: узнаю, где живет учительница, и зайду к ней. Мне сказали, что учительница живет при школе. Разыскала школу. Захожу, постучалась в комнату. Выходит учительница. Ба! Да это знакомая мне бийчанка Устя Кочеткова. Училась она в заречной школе. Мы рады были встрече. Долго вечером поговорили, повспоминали нашу Бийскую учебу.
  Утром после хорошего завтрака мы распрощались. Рассказывать ей про свои неудачи и беды я не стала. Сказала только, что иду в Ельцовку, чтоб быть поближе к сестре Вере.
  Прошла я село Ложкино, Марушку. В Марушке я ночевала, уже не помню у кого. И вот вышла в направлении села Яминского. Здесь я и остановилась, поднявшись на вершину увала. Я подошла к вершине увала. Впереди был пологий спуск в широкую котловину. А дальше дорога опять вела к постепенному подъему на холм. День был настоящий предосенний. Высокое светлое небо, впереди сияющая прозрачная даль, слегка всхолмленная степь, пропитанный горьким запахом полыни воздух. Вдоль всего степного пути по обеим сторонам дороги невысокие ветвистые, усыпанные мелкими сиреневыми цветами, кусты дикой астры. Остановившись, я очарованно загляделась на эту первозданную степную красоту. Все горькие мысли о неудаче, все тревоги и печали последних дней, всё это отошло куда-то в сторону, и в памяти моей зазвучала музыка стихов А.К.Толстого:
  Благословляю вас, леса.
  Долины, нивы, горы, воды!
  Благословляю я свободу
  И голубые небеса!
  И посох мой благословляю,
  И эту бедную суму,
  И степь от краю и до краю,
  И солнца свет и ночи тьму,
  И одинокую тропинку,
  По коей, нищий, я иду,
  И в поле каждую былинку,
  И в небе каждую звезду!..
  Юность, я прощаюсь с тобою!
  Я иду к Новой жизни!
  Впереди меня ждут интересные Люди, Работа, Любовь!
  15 марта 1977 года - 4 июня 1979 года
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"