Свет Жанна Леонидовна : другие произведения.

Параллельное кино

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  
   1.
  
  В три часа ночи зазвонил телефон. Звонок его показался нестерпимо оглушающим в тишине безмолвного предутреннего часа.
  Темнота, которой была заполнена комната благодаря плотным шторам на окнах - и еще глуше была из-за них разбитая звонком тишина - словно бы, взорвалась в том углу, где на журнальном столике верещал телефонный аппарат. Он звенел так яростно, что, казалось, раскалился и тускло светился в темноте, как, обычно, светится спираль электрической плитки.
  Игорь почувствовал, как Маша протянула руку и, сняла телефонную трубку. 'Алло, - сказала она сонно, - алло, алло, говорите'.
  Но говорить было некому. Даже на расстоянии Игорю были слышны короткие гудки зуммера - звучали они несколько недоуменно, словно телефонный аппарат и сам не мог понять, кому и зачем понадобилось заставлять его звонить так яростно в такое глухое время и, не сказав ни слова, вешать трубку.
  Маша включила лампу и посмотрела на часы.
  'Игорь, я не понимаю - три часа, кошмар какой-то! Кому могло понадобиться звонить в такое время?! Да еще и трубку повесили... '
  'Не знаю, малыш, - расслабленно ответил Игорь, - может быть, межгород?!'
  Пришедшая следом за этими словами, мысль прогнала сон, и у Маши округлились глаза, когда он, вскочив с постели немедленно после сонно и спокойно сказанной фразы, начал лихорадочно одеваться.
  'Что с тобой? Зачем ты одеваешься?Игорь, с тобой говорю!'
  Он прервал ее нетерпеливым жестом и показал, что к чему-то прислушивается. В тишине, царившей повсеместно, было отчетливо слышно, что к дому подъехал автомобиль. Он остановился, хлопнули дверцы.
  Маша не поняла, что крамольного было в этих обыденных звуков, кроме времени суток, когда они раздались, но она увидела, что Игорь стал одеваться еще быстрее.
  Он сбегал в прихожую за пальто и шарфом, и, не отвечая на ее обеспокоенные вопросы, в свою очередь спросил: 'Посуда вымыта? Чтобы не было видно, что двое ужинали...Впрочем, что я у тебя был, можешь не скрывать. Был, да, но ушел. Куда - не знаешь. Да за мной это приехали, не понимаешь, что ли! Сначала позвонили, чтобы проверить, дома мы или ушли, хотя, наверное, все равно следили...Ладно. Некогда. Машенька, я сейчас приму таблетку и усну. И тут же исчезну. Ты не пугайся, хорошо? Снова я появлюсь через три дня - здесь же, в это же время. Тебя, конечно, заберут, но ты стой на своем: не знаю, где он и все. Отпустят. Ни о чем сейчас меня не спрашивай. Дай-ка я тебя поцелую... Дорогая моя девочка...О, звонят. Сразу не открывай - пока проснулась, пока надела халат...'- он не договорил, уснул и тут же исчез.
  Потрясенная, сбитая с толку, испуганная Маша пошла открывать дверь. Все дальнейшее показалось ей продолжением сна, болезненным бредом, но не реальностью. Несколько молодых мужиков в штатском, махнув у нее перед носом небольшими книжечками, просочились в квартиру и сейчас переворачивали ее вверх дном.
  Сборники стихов Игоря и его рукописи складывали в большой бумажный мешок, туда же летели фотографии, на которых был он с друзьями.
  Пришедшая с ними, молодая крепкая бабенка охлопала Машу, перещупала висящую на стуле одежду и, сгребя ее в охапку, качнула головой в сторону ванной:'Одевайтесь'.
  Но дверь закрыть не позволила, стояла и смотрела, пока Маша, торопясь, путаясь, злясь на себя и от этого путаясь сильнее. Одевалась.
  
  
  Затем ее везли в машине, все молчали и сидели, как истуканы. На Машу навалилась сонливость, она задремывала, начинала проваливаться в темноту, пугалась и просыпалась от этого испуга.
  Было тесно и душно, бил озноб, ей самой эта сонливость казалась совершенно неприличной: она считала, что должна испытывать страх, волнение - какие-то эмоции, но их не было, лишь сердце сжималось время от времени да сосущее тошнотное ощущение, похожее на голод, угнездилось в желудке и не отпускало ни во время коротких промежутков сна, ни при сменяющих их приступов бодрствования.
  'Голод' этот не отпустил ее и во время допроса в ярко освещенном кабинете. Само слово это - 'допрос' - не было произнесено человеком, сидевшим за письменным столом. Был он в штатском, после каждого ответа Маши на заданный вопрос что-то усердно и долго записывал, время от времени вскидывая на Машу глаза.
  Он назвал происходящее беседой, но Маша, хоть и оказалась в подобной ситуации впервые, понимала, что идет, именно, допрос.
  'Он не ночевал сегодня у меня!
  'Зачем вы лжете? Пришел он к вам в двадцать один семнадцать.'
  'И что? Пришел и ушел.'
  'Он не уходил, и вы это хорошо знаете.'
  'А вы почему знаете?'
  'Здесь вопросы не задаются, здесь на них отвечают. Я делаю вам замечание. Имейте в виду, что подобное поведение может вам навредить.'
  'Какое поведение? Что я сделала?'
  'Вы пытаетесь ввести в заблуждение следствие. Обычно, это даром не проходит.'
  'А я ни о каком следствии не знаю, мне никто не сказал, что я подследственная. Ордера я никакого не видела - даже на обыск'.
  'А вы и не являетесь подследственной. Подследственным является ваш сожитель, бомж и тунеядец Сиверцев Игорь Владиславлевич, называющий себя поэтом...'
  'Но он и есть поэт!'
  'Не перебивайте меня. За вашей квартирой установлено круглосуточное наблюдение, которое установило, что Сиверцев, фактически, живет у вас, приходит в любое время, имеет ключ, принимает гостей. Некоторые из них остаются в вашей квартире на ночь. Знакомы вы с ним около трех лет, но особенно близкими стали после смерти вашей матери в ноябре прошлого года. Именно тогда Сиверцев впервые остался у вас на ночь....'
  'Так он подследственный из-за того, что живет со мной? Это запрещено, что ли? Я не знала...'
  'Гражданка Фомина, я опять предупреждаю вас, что не потерплю такого поведения!'
  'Какого?Смотри-ка! Ничего не объяснил, что спрашивает - непонятно, зачем - неизвестно. Если без расписки жить нельзя, тогда и меня должны судить, не одного Игоря! И почему нельзя? У меня толпа знакомых так живут, не расписанные, и ничего, никого не арестовывают. А меня за что? И указа, между прочим, никакого не было - я газеты читаю и знаю. Что ж теперь поделать, раз мужики не хотя в загс идти? В девках всю жизнь сидеть?'-
  она посмотрела на следователя таким возмущенно-наивным взглядом, что он только выдохнул воздух, хотя, явно, собирался что-то сказать. Минуту они глядели друг на друга: он с бессильным бешенством, она - стараясь не утерять воинственно-тупого выражения лица.
  Неизвестно, чем закончились бы эти гляделки, но дверь распахнулась, и в кабинет неторопливо вошел Чин, и не малый. Маша сразу поняала это по суетливости ее неудачливого собеседника.
  Так же неторопливо, как и вошел, Чин сел напротив Маши у стола, придвинул к себе листки протокола и стал их читать.
  Автор с тревогой следил за ним, покрываясь пятнами и бросая на Машу злобные взгляды.
  
  
  Она сидела, из последних сил держала на лице маску идиотки и с отчаянием думала, что не выдержит и заплачет, а плакать было еще рано, стратегически это было бы неверно: преждевременный плач мог все испортить.
  Чин, тем временем, дочитал опус и посмотрел на автора, ничего не выражающим, длинным взглядом, отчего тот задергался, побледнел и ушел из кабинета.
  Чин достал папиросу, размял ее и стал закуривать, не глядя на Машу и никак на нее не реагируя.
  Затянувшись, спросил вдруг:'Не беспокоит?'
  'Еще как беспокоит! - выпалила Маша, - Что это вы здесь все такие грубые? С дамой общаетесь, не с мужиком. Грубят, хамят, врываются ночью, везут куда-то, вопросы неприличные задают... За что, почему, с какой стати?! Да, живу я с ним, ну и что? Вам-то какое дело? Вы кто, вообще, такие? Арестовали? Ладно, но почему не по закону? Ордер где? Где ордер, я спрашиваю? В чем обвиняете? Чего вы меня сюда привезли? Я преступница, да?'- и, упав головой на стол, Маша разрыдалась, громко в голос, отпустила себя, не сдерживала больше, чувствуя, как со слезами уходит весь кошмар этой ночи.
  
   2.
  
  Беспамятство закончилось. Игорь открыл глаза и увидел себя именно там, где и хотел: на морском берегу. Плоский пляж уходил дугой прямо в подступающий к воде лес. Метрах в ста от линии прибоя параллельно кромке воды тянулась гряда дюн, а за дюнами росли огромные сосны, похожие на красные свечи, вонзенные в небо.
  Время года, как и время суток, было непонятно. Так бывало всегда. Стояло ровное тепло, жарко не было. В воздухе стоял смешанный запах соли, йода, смолы, нагретого песка.
  Берег был абсолютно пуст. Было тихо, лишь море чуть слышно шипело на песке.
  Игорь быстро разделся и кинулся в воду, с наслаждением ощущая, как мягко она обволакивает и поддерживает его тело, вливая в него необыкновенную энергию и заряжая бодростью. Долго плавал он, но, выйдя на берег, усталости не чувствовал и решил прогуляться к лесу, который так заманчиво зеленел под спокойным синим небом.
  Лес был сродни морю - спокойный, тихий, в меру тенистый, но не сырой. Вокруг уютных полянок росли огромные деревья с крупными листьями и ветками, обвисшими под тяжестью многочисленных плодов. Игорю эти плоды показались похожими на орехи, орехами они и оказались. Набрав их в носовой платок, Игорь расположился на опушке. Вдыхая запахи листвы и трав, воды и пески, глядя на море, разбивал орехи камнем и поедал их прохладную сладковатую сердцевину.
  Время остановилось и застыло вокруг него. Не было ни начала, ни продолжения, ни конца.
  Тугая спираль, - рвущаяся от истока, который появился, неизвестно когда, к устью, которого нет и не будет - несла на себе неисчислимые миры от их начал к их концам, владея этими мирами, их жизнями, их кончинами, всем, что происходило в них.
  И не было силы, способной остановить этот неуклонный полет пружины вперед к несуществующей цели, ибо само это движение, сам полет и были единственной целью и смыслом движения времени, казалось, не было силы, могущей сдернуть, хотя бы один, самый захудалый мирок с вечных витков этой спирали, выдернуть его из бесконечного движения, безмолвного полета.
  Казалось.
  Но нашлась сила - поднялась, ворвалась - Игорь выпал из времени, упал с витка, и теперь тугие вихри времени бесшумно распрямлялись и закручивались вокруг него, не затрагивая его самого и тот кусочек мира, который выпал из времени вместе с ним и теперь являл такую полноту безмятежности и покоя, что сразу становилось ясно - там, во времени, никогда не было и не могло быть ничего, подобного этому лучезарному безмолвному берегу.
  Игорь всегда любил море. Детство в южном городе на берегу теплого моря взрастило в нем эту любовь, и она подпитывалась всю жизнь тем особым состоянием души, которое возникало в нем на морском берегу. Жизнь без моря казалась ему неполной и тусклой, поэтому, как бы ни складывались обстоятельства его странной, крученой-верченой, жизни, он старался, хотя бы несколько дней в году, провести на берегу моря - в его шорохах и хлюпанье (а иногда - в реве), в его соленых брызгах и крепких ароматах, в его зное и свежем ветре.
  С тех пор, как он начал писать, самые лучшие, самые значительные и непростые вещи, получались у него именно в эти, пронизанные солнцем или закутанные в тучи, дни.
  Да и первые его стихи сочинились на морском берегу. Они пришли целиком, сразу, впервые в жизни, ошеломив и даже слегка напугав его.
  Он и сейчас помнил их, как помнят первую любовь.
  
  Я вырвусь из пасти напастей,
  от глаз любопытных сбегу.
  Оставлю следы на ненастном
  соленом морском берегу.
  Там волны поднимут валторны
  и сверят с гранитом свой ритм,
  на кромке песка опустелой
  балет будет ветер творить.
  То будет - леченье мучений,
  изгнанье страданий и ран...
  А снега свивальник взвивает
  и злится бравурный буран.
  
  Глядя на спокойное море, Игорь усмехнулся. Он, и впрямь, вырвался 'из пасти напастей', правда, жаль, что ненадолго. И получится ли 'изгнанье страданий и ран'? Все было неопределенно, потому что
  
  черный час наступает внезапно
  черный всадник на черном коне
  достает черно-белый червонец
  я плачу за любовь на Земле
  черный плащ, и плюмаж, и ботфорты
  черный взгляд беспокойством горит
  и несется над полем потертым
  черной вечностью взорванный крик
  я плачу за любовь за земную
  черно-белый червонец горит
  я плачу плачу я но ликую
  душу лечит сжигающий крик
  бесполезно любовь ускользает
  ею мне не дано овладеть
  что ж покончит с моими долгами
  черный всадник по имени смерть.
  
  Игоря передернуло. Не ко времени вспомнились ему грехи детства: в его теперешнем положении эти беспомощные строчки приобрели излишнюю многозначительность и звучали, отчасти, даже пророчески.
  Он постарался встряхнуться и вдруг осознал, что занимался сейчас воспоминаниями, а это при выпадении из времени было невозможно: вне времени исчезали воспоминания, поскольку само понятие памяти становилось абсурдным и исчезало тоже и в первую очередь.
  Игорь встревоженно огляделся и потрясенно увидел, что, как и в прошлый раз, местность, оставаясь прежней, изменилась: все нахмурилось, потускнело, потеряло безмятежность и
  
  неподвижность. Время его пребывания здесь заканчивалось. Как и в прошлый раз, далеко в море начала вздыбливаться гигантским горбом вода, словно вспухал нарыв на, до сих пор гладкой и неподвижной, поверхности.
  Спирали времени закрутились туже, ровным звоном наполнился воздух, все поплыло, закачалось...Страшным усилием воли Игорь попытался задержаться, но упругий поток времени уже подхватил его, понес, сознание его померкло - и вот уже он проснулся в постели, был глухой час ночи, мрак, тишина, а рядом с ним, с трудом сдерживая крик ужаса, сидела Маша.
  
   3.
  
  Яна росла одиноким ребенком. Причем, она не помнила, когда началось это одиночество. Обнаружилось оно, когда в восьмом классе девочка вдруг поняла, что на дискотеках не только ни один мальчик не приглашает ее на медленные танцы, но даже когда звучали быстрые мелодии, и все радостно скакали, объединившись в кружки, ей в эти кружки пристроиться не удавалось: как-то так получалось, что все танцуют в круге лицом друг к другу, а она - у них за спинами и одна.
  Затем она осознала, что сидит за одной партой с самым слабым, подслеповатым, мальчиком - Ванечкой Черновым - вечным объектом насмешек и розыгрышей всего класса, с которым никто не хотел сидеть, ни мальчики, ни девочки. Она не помнила, как это получилось, да ее это, правда, не очень и волновало. Сидеть за одной партой с Ванечкой было хорошо: он был тихий и не мешал, все было хорошо видно и слышно, потому что парта стояла прямо перед учительским столом, а все классные развлечения - все эти записочки, дергания за волосы, перешептывания и смешки - все это было позади, не видное, а потому, как бы и не существуюещее. Она ведь за тем в школу и ходила, чтобы хорошо слышать учителей и видеть доску и то, что на ней написано
  В учебе они оба преуспевали - и она, и тишайший Ванечка были отличниками, что вызывало ревнивое недовольство класса, и недовольство это клубилось, глухо ворча, где-то на задворках и, до поры до времени, сдерживалось, потому что эти двое были единственным источником: только у них можно было списать домашнее задание, только они могли подсказать правильный ответ на каверзные вопросы учителей.
  Правда, Яну не просили подсказывать. У нее на уроках был такой, явно занятой, вид, что все понимали - трогать бесполезно, все равно не услышит, и потому бедный Ванечка отдувался за двоих, хотя благодарности не дождался ни от одного из тех, кто списывал у него домашние задания и контрольные работы. Да он и не ждал благодарности, просто был настолько добр, что не мог отказать никому - не из страха, а просто жалея лентяя.
  К окончанию десятого класса и выпускному вечеру Яна пришла абсолютной красавицей и кандидаткой на получение золотой медали. Ванечка немного отстал - он часто болел, и потому мог претендовать лишь на серебряную медаль.
  На выпускном вечере девочки с деланным равнодушием рассматривали ее 'взрослое' элегантное платье, простую, но столь же элегантную, прическу, ненатурально хохотали и преувеличенно расхваливали 'туалеты' друг друга. Все они, как на подбор, были в рюшечках и оборочках, воланчиках и бантиках, все - кудрявые, как болонки, смачно накрашенные, с кукольными глазами, и, похожая на взрослую, но такая же, как они, юная и свежая, Яна их раздражала, тем более, что, получив аттестат с золотым тиснением, книгу в подарок от школы, пачку грамот и похвальных листов, попрощавшись с одним только Ванечкой, который смотрел на нее грустными и преданными глазами, она вместе с родителями покинула вечер. Кто-то из мальчишек подслушал, как ее мама объясняла другим мамам, что они продолжать праздник дома - там уже собрались 'все родные, близкие, все друзья и все ждут Яночку'.
  Так Яна ушла из одинокого детства.
  
  
  Лето в тот год было очень насыщенным: поступление в институт, поездка с мамой в Болгарию на Золотые Пески и с папой - в Бакуриани (Яна знала, что родители всю жизнь копили деньги, чтобы так организовать последнее лето ее детства), а потом началсь институтская жизнь.
  Яна и в институте училась хорошо, и здесь она была окружена полосой отчуждения. Но первый курс был так труден, так заполнен, что она и не заметила этого отчуждения, и только на летних каникулах в стройотряде вдруг поняла, что все уже бродят парами, что из этих пар составлены компании и что она не принадлежит ни к одной из них.
  Почему так получалось, она не знала и не задумывалась. Ей казалось, что дело в ее поглощенности учебой, недостатке легкости в характере, излишней взрослости. Она знала, что измениться уже не сможет, оставалось смириться с одиночеством и воспитать себя так, чтобы оно не слишком тяготило.
  Перед сном девчонки долго обсуждали свои романы, благодаря чему Яна была в курсе всех их дел и интересов.
  Парни ее не очень замечали: им хотелось быстрого результата, а при одном взгляде на нее становилось ясно, что надежд мало.
  Поэтому она была очень удивлена, когда один из них подсел однажды к ней, когда она сидела на берегу реки и наблюдала, как постепенно наползающий туман затягивал низкий противоположный берег и как скрывались в его молоке стога сена.
  'Привет', - сказал парень.
  Яна удивилась, посмотрела на нее и обнаружила некоторую тревогу в его взгляде.
  'Привет,' -спокойно ответила она, и удивилась еще больше, увидев, что ее ответ прогнал тревогу из его глаз. Он, явно, опасался, что она не захочет разговаривать.
  'Что ты здесь сидишь?'
  'Смотрю на туман...'
  'Интересно?'
  'Посмотри - поймешь.'
  Некоторое время он тоже смотрел за реку, а потом откинулся, лег на спину и стал смотреть в небо. Минут пять они молчали, после чего он сказал:
  'Вверху гораздо интереснее - уже видны звезды'.
  Яна тем временем вспоминала, с кем из девочек она видела этого парня - Митю, так его звали в бригаде - но вспомнить не могла, получалось, что ни с кем.
  Она подняла голову. Звезды, и правда, появились, хотя стемнело еще не полностью.
  Так они провели в молчании некоторое время - он лежал и смотрел в небо, она сидела и смотрела, как вокруг них сгущается темнота, как расплываются, исчезают в ней деревья, кусты, валуны, и только вода в реке тускло отсвечивает и поблескивает, дышит и с тихим плеском плавно струится мимо.
  Этот вечер что-то изменил. Яна поняла, что между нею и Митей появились 'отношения'.
  При этом они почти не общались, но вечерами он старался найти ее и оказывался рядом - шел молча слегка позади - или так же молча сидел в двух-трех шагах от нее. Это было единственным проявлением его интереса к ней, потому что днем он даже не смотрел в ее сторону.
  Яну раздражала непонятность его поведения, но еще больше раздражало собственная реакция, потому что никак она не могла понять, нравится ей этот безмолвный и двуличный, как она считала, партнер по вечерним прогулкам или нет.
  Ситуация разъяснилась за две недели до возвращения домой. Во время работы напарнице Яны стало дурно, и она упала, сбив с ног и Яну. Та неловко рухнула с перекрытия крыши коровника, который строил их отряд, удачно приземлилась в кучу опилок, почему и осталась жива, но что-то случилось с ногой. Было очень больно, встать она не могла и только смотрела, как к ней уже бежит толпа, а впереди всех - Митя. Он был испуган, но держался хорошо и только по его внезапной бледности и сжатым губам можно было догадаться о душевном волнении. Без лишних слов, как и всегда, он решительно взял Яну на руки и понес
  
  к медпункту. Она была совершенно беспомощна! Даже вырваться не могла: каждое движение вызывало боль - но и оставаться безропотно в его руках ей не хотелось. Превозмогая боль, она сквозь зубы процедила:'Я не просила'...
  Но он не дал ей договорить:'Молчи, молчи... мне не трудно - ты легкая... я так испугался, думал - все.... а я не успел... тебе не успел...сказать, тебе сказать...что...'- тут он замолчал окончательно.
  'Что сказать? Что ты хотел сказать?'
  Вместо ответа он вдруг поцеловал ее, и, не успела Яна отреагировать на этот выпад, как оказалось, что они уже пришли, и Митя укладывает ее на кушетку, ей очень больно, а врач ругает Митю, что он неправильно нес Яну - нога свисала, и если это перелом, то то может сместиться кость. Митя покорно молчал, смотрел на Яну, она - на него, что-то в ней происходило, а медсестра, оказывается уже в пятый раз говорила, чтобы Митя ушел, так как 'пострадавшую нужно раздеть'. Наконец, он понял, вышел из кабинета, и Яна почувствовала потрясенно, как душа ее рванулась следом за ним.
  Так окончилось ее одиночество, а потом она поняла, что именно тогда, а не годом раньше, кончилось и ее детство.
  
   4.
  
  Яна сидела на скамейке возле института, грелась на солнышке и вспоминала прошлое лето, стройку, стога в тумане, тусклый блеск воды в реке.
  Шла весенняя сессия. Яна сдала последний экзамен и теперь ждала Митю - он никогда не ходил отвечать первым, предпочитая 'золотую середину'. После экзамена они собирались пойти в кино, а вечером Яна обещала родителям привести Митю знакомиться: весь год они только слышали о нем, но ни разу не видели - он не хотел приходить к ней, как полагала Яна, от застенчивости.
  Тут она увидела, что Митя с компанией парней вышел из институтских дверей и вдруг, поддавшись какому-то безотчетному импульсу, решила спрятаться за растущими позади скамейки кустами сирени, а потом, выскочив из-за них, испугать Митю. Глупейшая, если вдуматься, затея, но Яна не успела остановиться и уже стояла позади самого густого куста, ожидая, что Митя простится с друзьями и останется один - ждать ее. К величайшему ее смущению, вся компания уселась на скамью и закурила. Помимо своей воли и противно воспитанию, она стала свидетельницей разговора, который не предназначался для ее ушей.
  Но деться было некуда...
  'А на фотке он возле своей машины. Вишневый 'Олдсмобиль'. На метр длиннее 'Волги', весь лоснится, а у хозяина от счастья рожа лоснится',- услыхала она.
  'Молодцы, кто уехал. А здесь что ловить? Машину, фиг, купишь - или воруй для этого или голодом сиди.'
  'Ага, машину' Да на те бабки, что после института платить будут и так голодом посидишь, даже и мечтать о машине не сможешь.'
  'А все, кто уехал, нормально живут. Ну, пашут, конечно, но все имеют.'
  'Как будто дело в пахоте. Если есть, за что, всякий будет пахать! А здесь чего пахать? Что с этого поимеешь?'
  'Значок 'Ударник комтруда'!'
  'Благодарность в приказе !'
  'Уважение коллектива!'
  Мальчишки наперебой острили, а Яна с ужасом думала, что будет, если они каким-то образом обнаружат ее. Позади нее была чугунная решетка ограды, выйти можно было только к скамейке, но как объяснить, почему она сидела в кустах?
  Тут кто-то сказал:'Из нас только Митька может уехать.'
  'Почему это?'
  
  
  'Так уезжают только жиды. Штатники только их берут, да еще армян из Сумгаита.'
  'Какой я тебе еврей, чего болтаешь? Я Смирнов, какой еврей?!'
  'Зато у Янки фамилия, что надо - Фишбейн. Женился, взял фамилию жены и все хоккей.!
  'Министр!'
  'А что, неплохо придумано. Женись на ней, Митька. Девка она красивая, умная, учится хорошо.'
  'Все контрольные за тебя делает.'
  'Умная жена - это плохо. Жена должна быть дурой. Но красивой.'
  'Главное - уехать. Потом и развестись можно.'
  'Зачем? Можно и не разводиться. Чего там! Красивая баба, вкусная, наверное. Митька, а ну, давай, колись, ты ее уже попробовал? Как она, расскажи!'
  'Он ее для учебы держит - курсовики, тыщи английские, конспекты...'
  'Ну, женится - попробует. Главное, в Штаты попасть.'
  'Не, парни, - Митя загасил окурок, - не, я на ней не женюсь. Я домой к ней поэтому не хожу. Ни разу не был. Она тащит, а я не иду. Знаете, с родителями познакомился - вроде бы, пообещал чего, а так... Не обещал - и все тут. В любовь играем, конечно, да она мне и нравится... и даже очень...но жениться...Нет! Я все время помню, что она еврейка.'
  'Митька, да ты, оказывается, антисемит!'
  'Кто? Я? Нет, я хорошо к ним отношусь. Но жениться? Исключенный вариант. На китаянке и еврейке жениться не смогу.'
  'Дурак, чтобы уехать...'
  'Но они, по-моему, и не собираются. Янка ничего не говорила.'
  'Так ты же не свой! У евреев это четко - о таких делах говорят только среди своих. Ты в дом не идешь, значит чужой. Усек? Пока с папой-мамой не познакомишься, она с тобой только о книжках да музеях разговаривать будет.Воспитание.'
  'А я тебя, Мить, понимаю. Я тоже не антисемит, но я даже и целоваться с ней не смог бы, не то что в постель...'
  'Да чего там, все понимают. Но это и значит, что нам всю жизнь здесь сидеть в нищете, а эти жиды поуехали и живут в Штатах, как белые люди.'
  'В Израиле тоже неплохо...'
  'Ага, там война вечно, на фиг нужно!'
  'Нет, парни, не хочу я всегда помнить, что жена еврейка. Уж лучше здесь...'
  'Слушай, а зачем ты ваще с ней эту волынку завел?'
  'Да в стройотряде еще началось. Девок всех расхватали, а эта одна, и вроде, ей никто не нужен. Я сам с собой поспорил, что моя будет. Там-то какая разница - кто?! На месяц, подумаешь! Ну, а вернулись, оборвать не сумел. Первое - красивая ведь, наших таких нет и не видел никогда. Сдержанная - не визжит, не хохочет, не курит. Что еврейки неряхи - вранье. Всегда мытая, чистая, пахнет хорошо. Не красится - не нужно ей, все цвета свои. Дешевая: ни подарков ей не надо, ни баров с дискотеками. Зато попробуй из трамвая выйди и ей руку не подай - позор для интеллигентного мужчины. А учится как? Сами знаете. Ведь, парни, я весь год отдыхал - все мне сделала, я только к экзаменам готовился. Курорт! Засосало....Да нам и нельзя на них жениться. Вот как она детей воспитает - ведь каждый сможет отнять у них все, что захочет, хоть игрушку, хоть кусок, а потом и посерьезней вещи. Умные будут, да, но битые, в трамвае затолканные, в коммуналке обруганные, из очереди выпихнутые. Нет, нам с ними нельзя. И хватит об этом, пошли, куда-то она делась, не придет, наверное.'
  Компания дружно встала и пошла к воротам, и Митя ушел с ними и ни разу не оглянулся. Дождавшись, когда они вышли на улицу, Яна выбралась из-за куста и села на скамейку.
  Ее трясло, внутри образовалась пустота, в голове шумело. Разве два дня назад не он, не Митя, смотрел на нее восторженным и влюбленным взглядом и шептал, что она лучше всех, другой такой нет, что он ее раб навеки? Она ничего не могла понять. Ах, зачем, зачем, она спряталась, зачем слушала, зачему услыхала?!
  
  Многое стало понятно - и непроницаемые лица учителей при ее прекрасных ответах в школе, и легкое раздражение институтских преподавателей. Стало понятно, почему в классе она сидела с изгоем Ванечкой, а на дискотеках видела спины. Яна вспомнила, что ни разу не была в пионерском лагере - родители не хотели ее туда отпускать, они, вообще, с большой неохотой отпускали ее из дому одну, теперь понятно, почему. Даже в стройотряд она не была бы отпущена, если бы в деканате не пригрозили, что будут отчислять тех, кто не поедет.
  Мама и папа берегли ее, как могли, как умели, от этих слов:'жидовка', 'еврейка'.
  Долго они ее берегли, но сберечь не сумели. Эти слова, как камни, пущенные в спину, догнали ее и сбили с ног, пришибли. И от кого она все это должна была услышать? От самого дорогого после родителей человека - от ее Мити! Как жить дальше? Как сказать маме, что Митя сегодня опять не придет, что он никогда не придет, как объяснить ей, почему он не придет?
  Сказать правду? То есть, дать понять родителям, что все их усилия уберечь дочь от незаслуженного презрения потерпели крах, что их самоотречение, вся их жизнь, были напрасны - не удалось им сделать доченьку, Яночку, счастливой. Врать не хотелось, да и не умела Яна врать, тем более - родителям - не было у нее до сегодняшнего дня в этом никакой нужды.
  Раздавленная, сидела она на скамейке, потеряв счет времени, но так и не могла придумать, на что ей решиться.
  Какая-то тень упала на ее лицо, и негромкий старческий голос спросил:'Можно присесть? Я не помешаю?'
  Машинально она качнула головой и посмотрела на севшего рядом человека. Это был старичок, невысокий в неновой, но опрятной, одежде и сильных очках. Усевшись рядом с Яной, он сразу же повернулся к ней и сказал:' Я понимаю, что лезу не в свое дело, но выслушайте меня. Я вижу, что у вас беда, я даже догадываюсь, какая. Если вы захотите выслушать меня, я попробую помочь, может быть, получится. Но вы должны поверить мне, полностью довериться.'
  Яна, как ни оглушена была она, удивилась.
  'Как вы можете мне помочь? И почему вы думаете, что у меня беда, и почему считаете, что вам известно, какая?'
  'Ах, деточка, я старый, много видавший еврей, и как же мне не видеть, что и вы принадлежите к нашему гонимому племени? Такая красивая девочка, и такое выражение лица! Видели бы вы себя со стороны! Ясно, что с вами стряслось что-то ужасное. А с еврейской девочкой только одно ужасное может произойти: кто-то сказал ей, что она жидовка. Ведь я прав, деточка?'
  
   5.
  
  Прозвенел звонок, последний урок закончился, и риткино сердце наполнилось унынием. Нужно было идти домой, но идти туда, решительно, не хотелось. Она вспомнила кислую вонь, ободранные стены, замызганную кухню, пустые полки буфета...Хорошо еще, если мамки и нового папки Кольки нет дома, а вдруг пришли? Уже три ночи не ночевали, днем не заглядывали - могут и заявиться. Что хорошего? Без них голодно, зато спокойно. Да и при них не слишком сытно. Конечно, если пьют, то и хлеба купят, и консерву какую-нибудь. Ритка сглотнула слюну. Ах, как любила она кильки в томате - остренькие, сытные, с черным хлебом и луковицей! А если еще и с горячей картошкой, то, вообще, ничего, более вкусного, ей пробовать не приходилось.
  Но кильки - это вряд ли, а вот поколотить папка Колька вполне мог. Он что-то задержался у них, уже полгода пил и дрался с мамкой, в перерывах лупил Ритку чем ни попадя. Зуб ей выбил. Нет, домой не хотелось.
  Хотелось тишины, чистоты. Есть хотелось. Ритка бесплатно завтракала в школе, но завтрак был давно, в девять, а сейчас уже почти час дня. Да и слишком легким был он - рисовая каша, какао, кусочек булки с маслом. Разве наешься?Только аппетит раздразнился. Вчера повезло: Верка Горюнова повела к себе, и ее мама покормила их оладьями с повидлом и напоила молоком. Но все это было давно. Ужин Ритке негде было взять, завтрак ее не насытил, и сейчас внутри у нее все ныло и стонало от голода, а перед глазами летали 'мухи'. Одноклассники ее радостно из школы и неслись домой, где их ждали обед, мультики по телевизору, может быть даже, - чай с вареньем. Ей всегда казалось, что все они, подобно ей, только и ждут возможности поесть. И она не могла понять, как это можно оставлять огрызки яблок и груш, не есть хлебные корки и выковыривать кусочки сала из колбасы, а именно так и вели себя другие дети. Эх, ей бы ту колбасу!
  Не хотелось домой...Все равно там жрать нечего, кроме соли - а что солить-то? Пойти в столовку, попросить хлеба?Стыдно... Не хотелось домой, и она с отчаянием в голосе крикнула:'Лариса Иванна! А хотите, я класс уберу?!'
  Лариса Ивановна всего две недели работала в этой школе на месте ушедшей в декретный отпуск учительницы, детей еще не знала и была приятно удивлена подобным бескорыстным энтузиазмом этой, как ей казалось, нелюдимой девочки.
  'Конечно, можно, девочка, '- благосклонно ответила она.
  'А вы сразу домой уйдете?'
  'Нет, мне еще нужно ваши тетради проверить. Почему ты спрашиваешь?'
  'Можно я останусь потом уроки делать?'
  'Уроки? Ну, можно, наверное, но ведь дома будут беспокоиться.'
  'Не-а, дома нет никого, а у меня...а я ключ забыла.'
  'Но как же ты будешь голодная до вечера?'
  'Та-а, ерунда, подумаешь!'
  'Ну, нет, так нельзя. Знаешь, что - Королева сегодня не было, остался его талончик на обед. Ты его возьми, пообедай, а тридцать копеек мы ему потом вернем, когда он выздоровеет,' - учительница была рада, что так здорово придумала, а у Ритки даже сердце дрогнуло от свалившегося на нее счастья.
  Она сможет пообедать! Она видела сегодняшний обед: гороховый суп, котлета с пюре и компот. Компот! Ритка зажмурилась, предвкушая, затем, открыв один глаз, бочком, бочком подошла к чистенькой отглаженной кудрявенькой учительнице, взяла из ее руки талончик и пошла в столовую, размышляя, удастся ли ей незаметно взять два кусочка хлеба к обеду вместо полагавшегося одного.
  Лариса Ивановна проверяла тетради и размышляла о том, что первое впечатление обманчиво. Ну, кто бы мог подумать, что Рита Попова, бледная, тощая немытая девочка с сальными, кое-как причесанными волосами и в мятом замызганном платье, на самом деле такая аккуратистка и хозяйка! Пол был не только подметен, но и вымыт, и без швабры! Пыль с парт стерта, протерты подоконники, а в настоящий момент Ритка, попискивая какую-то песенку, поливала цветы, параллельно обтирая влажной тряпкой листья.
  А Ритка наслаждалась. Нельзя сказать, что она наелась, но голод был заглушен, боль отступила. Ей удалось стянуть с подноса не два, а пять кусочкой хлеба. Три она съела, а два лежали в кармане фартука: их она съест, когда будет делать уроки.
  В школе было тихо, с улицы светило солнце, было тепло. Она все чисто убрала, воздух в классе был свежий, пахло чистотой - можно было жить и радоваться жизни.
  Потом она делала уроки, а потом счастье кончилось. Лариса Ивановна заперла кабинет, сказала:'Спасибо, девочка, ты мне очень помогла, до свидания',- и ушла, цокая каблучками.
  Ритка потащилась из школы - куда? - она не знала.
  Но, видимо, на сегодняшний день, удачи были исчерпаны еще не все, потому что, бредя понуро и глядя себе под ноги, она обнаружила на грязном заплеванном асфальте блестящую монетку, которая оказалась гривенником, а булочная была рядом, так что городская булка уже через пару минут была у Ритки в руках, да три копейки сдачи, а автомат с газировкой - вот он, - конечно, лучше бы с чаем, он теплый, пузо греет, вроде бы супу поела, но газировка вкуснее, да и реже перепадала, так что и ужин у Ритки сегодня был, булка с газировкой, но тут кусок булки застрял у нее в горле: мимо автомата, качаясь и размахивая руками
  
  ('Пьяный, гад', - подумала она) шел в сторону обшарпанного, с полуобвалившейся лепниной дома, где жила Ритка с мамкой, папка Колька, а это означало, что домой сейчас идти нельзя, даже если там есть жратва, потому что за позднее возвращение ей досталось бы основательно, а вот есть могли и не дать.
  Без удовольствия доев булку и допив газировку, Ритка бесцельно пошла по улице, убивая время, надеясь, что часа через два мамка и папка Колька завалятся в постель и тогда можно будет тихонько прокрасться домой.
  Она шла неспешно в толпе, ее толкали, иногда сердились, и тут она обнаружила, что идет мимо витой чугунной ограды. Рита вошла в огромные распахнутые ворота. Красивая аллея вела к старинному ухоженному дому, большому и красивому. У входа была прикреплена мраморная доска с какой-то надписью. По сторонам аллеи росли липы и кусты сирени. Сирень цвела, в воздухе стоял ее запах, вдоль аллеи стояли чистые крашеные скамейки, на которых сидели чистые трезвые, хорошо одетые люди. Ритка шла по аллее, с восторгом дыша ароматным воздухом и озираясь.
  Ее внимание привлекла скамейка, на которой сидели всего двое - старик в очках и черноволосая девушка, такая красивая, что Ритка, намеревавшаяся сесть на эту скамью и в этом раю дождаться часа, когда можно будет идти домой, забыла о своих намерниях и воззрилась на чернокудрую красавицу - впрочем, очень печальную - приоткрыв в восхищении рот со сквозившей дырой от выбитого отчимом зуба.
  Старик и красавица негромко разговаривали. В глазах у красавицы стояли слезы, старик говорил ей что-то убеждающее, он уже почти уговорил ее, но тут Ритка не выдержала:'Не соглашайтесь, он старый!'- отчаянно закричала она, полагая, что правильно поняла смысл стариковских уговоров.
  Те вздрогнули, вскинулись и недоумевающе, даже с некоторым испугом, уставились на Ритку.
  'Вы такая красивая, а он старый, зачем он вам, вы молодого найдете, я таких красивых не видела никогда,'- упавшим голосом продолжила Ритка, уже понимая смутно, что в чем-то ошибается.
  Парочка на скамейке переглянулась и вдруг расхохоталась, искренне и громко, а старик сквозь смех промолвил:'Ну, видите, деточка, что вы натворили? Вы заставили меня уговаривать вас, и со стороны я стал казаться этаким Фаустом, не договорившимся с Мефистофелем и обольщающим Маргариту в своем истинном обличье. Но, однако, какой жизненный опыт у этого ребенка! Подойди к нам, девочка. Утри сопли, вот тебе платок, оставь его себе. Тебя как зовут? Рита? Вот так вот! А я вас Маргаритой обозвал. Садись-ка, Рита, с нами и расскажи по-порядку, почему ты в такое время не пьешь дома горячее молоко, а бродишь здесь и глазеешь на красавиц и стариков?'
  Ритка уже поняла, что ругать не будут, девушка ей нравилась, просто притягивала к себе, Ритка глаз от нее не могла отвести, да и старик был занятный и, явно, не злой, а потому она доверчиво уселась между ними и выложила все то, что никогда и никому прежде не рассказывала: про грязную холодную квартиру, пьяную и такую же грязную мамку, сменяющихся 'папок', рождающихся и умирающих братишек и сестренок - за исключением трех последних, живущих в 'Доме малютки' - про побои и голод, скрип мамкиной кровати в любое время суток, голые мужские зады опять про голод, голод, боль в желудке, сегодняшние удачи, закончившиеся такой неудачей как возвращение мамки и папки Кольки домой.
  Она рассказывала, а старик и девушка в ужасе смотрели на нее. Девушка окрыто плакала и гладила Ритку по плечу в грязном замызганном платье, а Ритке хотелось лишь одного, чтобы эти чистые и, кажется, добрые люди забрали ее с собой в свою жизнь.
  
   6.
  
  
  
  Прошло две недели. Жизнь Ритки круто изменилась с того вечера, когда она побоялась возвращаться домой и встретила Яну и старика, которого она стала называть "дедушка", потому что ее язык был не в состоянии справиться с его диковинным именем - Давид Израильевич. Яна повела их с "дедушкой" к себе домой и познакомила с родителями. Там, в чистой и убранной квартире, Ритку отправили в ванну, где она и проторчала не меньше двух часов, и вышла оттуда распаренная и размякшая, одетая в пижаму и халатик Яны, хранившиеся в недрах шкафа с яниных детских лет.
  Пока она отмывалась, папа Яны - дядя Ефим - и "дедушка" сходили к ней домой, хитростью выманили мамку из дома и по секрету от папки Кольки договорились, что Ритка поживет пока у яниниых родителей, а папке Кольке мамка наврет, что девочку отправили в лесную школу лечить легкие. Ритка часто простужалась, и отчим должен был поверить этому вранью.
  Яна с мамой приготовили ужин, и все сели за стол в комнате. У Ритки разбежались глаза, потому что на этом столе были и творог, и сметана, и манная каша, и молоко, и печенье - и все это предназначалось ей, а взрослые пили чай и старались не смотреть, как она сначала не могла решить, с чего начать, а затем стала есть кашу с печеньем, время от времени брала ложкой то сметану, то творог и запивала все это молоком.
  Вымытая, Ритка оказалась светленькой, беленькой, слабенькой на вид. Яна дважды уходила в свою комнату плакать, а взрослые сидели с угрюмыми лицами и односложно переговаривались.
  Потом осоловевшую от горячей ванны и сытной еды, Ритку отправили спать в комнату Яны, где на диковинном раскладном кресле ей была приготовлена постель, приведшая ее в изумление - чистотой, разглаженностью и запахом чистого белья. Ритка осторожно забралась по одеяло и немедленно заснула, а взрослые долго еще обсуждали, как быть дальше.
  Решено было, что позвонят тете Риве, и она освободит Ритку от занятий на несколько дней, которых должно было хватить, чтобы купить, сшить или найти у знакомых одежду и обувь для нее. Старую одежду решено было выбросить, что Яна и проделала незамедлительно, а потом новый знакомый ушел, и тяжелый этот день, наконец, закончился.
  Так и началась новая жизнь. Новая и для Ритки, и для Яны. Ритка вошла в эту жизнь с радостью и готовностью к ней, хотя и начала ужасно болеть. Выявились у нее малокровие, гастрит и невроз. Тетя Рива - сестра яниной мамы - была детским врачом. Она, чуть не каждый день приходила к своей новой пациентке, надо сказать, оказавшейся очень терпеливой. Ритка стоически переносила бесчисленные уколы, отвары, лекарства, даже диета, на которой ее держали, не угнетала ее - все равно, еда казалась ей очень вкусной, и тетя Рива говорила:"Фира, какой чудесный ребенок! Я заберу ее у тебя." Но "Фира", тетя Фира, мама Яны, только улыбалась и, обняв Ритку, прижимала ее к себе и говорила:"Только попробуй! Мы ее тебе не отдадим."
  Ритке, конечно, было невдомек, что лет десять назад должен был появиться у Яны брат, но погиб при родах из-за нерадивости врачей и медсестер, тетя Фира с тех пор больше родить не могла, но не переставала тосковать по малышу, и появление Ритки, грязной, замызганной и голодной, было для нее даром свыше, а потому она сразу прикипела к девочке душой, как к своему ребенку. Ритка, почувствовав ее отношение, тоже потянулась к ней, и стала тетя Фира в ее жизни главным человеком.
  В школу Ритка больше не ходила. Все равно, был конец года, училась она неплохо, и вполне могла уйти на каникулы немного раньше срока. У дяди Ефима был долгий разговор с директором школы. Директор сначала долго не хотел верить в риткину историю, но когда ему показали медицинское заключение о состоянии ее здоровья и предложили послушать детей из ее двора, которые рассказали то, что видели: о пьяной мамке, сменяющихся "папках" и их пьяных драках и дебошах - поверил и испугался.
  Испугался он, что история Ритки станет известна "наверху", и у него начнутся неприятности: как это, дескать, школа была не в курсе жизни ребенка и не приняла меры - не проводила работу с семьей и не писала мамке на работу позорящих писем.
  
  Он очень испугался, и дяде Ефиму просто неприятно было на него смотреть, потому что не за Ритку и ее жизнь испугался этот сытый человек.
  Надо честно сказать, что все это стало Ритке известно, потому что она подслушивала, когда дядя Ефим рассказывал о своем визите в школу жене, дочери и "дедушке", приходившему проведывать Ритку и приносившему ей игрушки и книги, так что теперь у Ритки было все, что нужно - и кукла, и кукольная посуда, а книг набралась уже целая стопка.
  А еще были у нее и карандаши, и фломастеры, и пластилин, и даже краски. Ритка полюбила рисовать и могла заниматься этим целыми днями, да и получалось у нее неплохо - все хвалили ее рисунки.
  В тот день, когда дядя Ефим ходил в школу, "дедушка" принес ей нитку голубых стеклянных бус, и девочка теперь не отходила от большого зеркала, висевшего в коридоре, все стояла и любовалась своей красотой, а в комнате в это время дядя Ефим рассказывал, и она - так нечаянно получилось - все подслушала.
  Ей очень понравилось, что в школу она больше не пойдет. Ее перевели во второй класс, и было решено, что летом она поедет на дачу, а осенью пойдет в другую школу - дядя Ефим и документы ее забрал.
  Новости были интересные и приятные. Жаль только, что никто из ее старого двора и класса не мог увидеть ее новых джинсов и кроссовок, подаренных тетей Ривой, вот этих голубых бус и красивой стрижки, которую ей сделали в настоящей парикмахерской.
  Она стояла перед зеркалом и размышляла, как бы устроить поход в школу, а может быть, и к мамке, которая после того, первого и единственного визита к ней дяди Ефима и "дедушки", пропала напрочь, исчезла и не звонила даже. Ей для связи сообщили телефон "дедушки" - координаты яниных родителей решено было держать от нее в секрете, чтобы не спровоцировать папку Кольку на вымогательство и скандалы.
  Но мамка исчезла и судьбой дочери не интересовалась. Яна просила родителей удочерить Ритку - та слышала это своими ушами, и ей эта идея очень понравилась, но все равно хотелось покрасоваться перед мамкой в новых одежках, и нужно было как следует подумать, как бы осуществить это желание.
  Оказия подвернулась очень быстро. Тетя Рива пришла делать Ритке очередной укол и принесла абонемент в бассейн для того, чтобы Ритка могла закаляться и крепнуть. Ритке купили резиновую шапочку и хорошенькие плавки и начали водить три раза в неделю плавать, что ей очень понравилось.
  Но еще больше ей понравилось, что бассейн находился недалеко от ее старого дома, и однажды она уговорила Яну пойти посмотреть на окна - может быть, она увидела бы мамку.
  Яна очень не хотела идти, но Ритка так упрашивала, что сердце ее дрогнуло, и они отправились в запретное место.
  По окнам квартиры невозможно было определить, живет в ней кто-нибудь или нет. Ритка уже хотела, вопреки возражениям Яны, войти в подъезд, как во дворе раздался чей-то вопль:"Гля на Ритку! Вырядилась! Ты куда девалась?"
  Ритку окружила ее прошлая дворовая компания. Дети рассматривали ее, все молчали и, вдруг потеряв интерес к этой встрече, она, так же молча, пошла от своего дома к стоявшей поодаль Яне, даже не обернувшись, когда кто-то вслед ей крикнул:"Твою мамку прав лишили! Она на работе. И папка Колька работает теперь. Поженились они!.."
  Так для Ритки закончилась ее старая жизнь. Ритка с головой ушла в жизнь новую и стала потихоньку забывать прежнее свое житье. Семья собиралась на дачу, и по этому поводу Ритке сшили несколько сарафанчиков из пестрого ситца и купили панамку и босоножки. "Дедушка" подарил ей большой мяч, скакалку и ведерко с совком и формочками. Конечно, это была игрушка для малышей, но у Ритки никогда не было формочек, а потому она была в полном восторге. Сарафаны свои она примеряла по несколько раз в день, а босоножки даже брала в постель и спала, обняв их, пока тетя Фира не забирала их и не ставила на маленькую скамеечку рядом с риткиной постелью.
  
  
  Ждали только, когда у тети Ривы начнется отпуск, чтобы она поехала с девочками первая, а потом бы к ним присоединились тетя Фира и дядя Ефим.
  Наконец, стало известно, что завтра они, наконец, едут. Утром, уходя на работу, тетя Фира напомнила Яне, что должны прийти рабочие, которые должны были делать ремонт в квартире, пока девочки будут на даче. Яна должна была показать им комнаты, чтобы они смогли определить объем работы.
  Яна читала Ритке "Винни-Пуха", когда в дверь позвонили. Яна пошла открывать, и Ритка, побежавшая за ней, увидела в коридоре двух мужчин в синих рабочих комбинезонах. Было ясно, что это и есть ремонтники, а следом за этим стало ясно, что один из них - папка Колька.
  От страха у девочки заболел живот, она еле доползла до дивана и оттуда закричала:"Яна!Яночка!"
  Испуганная Яна прибежала на этот вопль и, увидев белую от страха Ритку, сама испугалась:"Риточка, маленькая, что с тобой?!"
  "Папка Колька!"
  "Где?!"
  "В коридоре!"
  "Ты уверена?"
  "Он, он. Он меня заберет и снова будет бить, я не хочу к ним, не отдавай меня, Яночка!"
  "Глупости, ты теперь наша."
  "Так он вам что-нибудь сделает, квартиру испортит или украдет что-нибудь, или сломает."
  "Да не бойся ты, малышка..."
  "Боюсь, боюсь, спрячь меня!"
  "Некуда. Они ведь должны все комнаты осмотреть и кухню, и ванную."
  Но тут Ритка вскочила и унеслась в их с Яной комнату. Яна поспешила за ней и увидела, что та держит в руках красивую коробку от конфет, в которой она хранила свои "сокровища": голубые бусы, брошку в виде птички, красивую заколку для волос - и где в отдельной бумажке лежали две пилюли, подаренные ей "дедушкой".
  Схватив одну из них, она сунула ее в рот и расширенными глазами посмотрела на Яну.
  "Но ведь ты через три дня окажешься здесь же, а они уже будут работать, и нас не будет,"-
  шепотом закричала Яна.
  "А я сразу вторую выпью, я ее в карман положила. Это еще три дня, а за шесть дней они все сделают," - тут она зевнула, повалилась прямо на ковер, заснула и исчезла.
  Яна, как в трансе, опустилась на колени и потрогала то место, где только что лежала Ритка, но ощутила лишь ворс ковра.
  Рабочие звали ее из коридора, и она поспешила на зов. Разговаривая с ними, она пыталась определить, кто из них риткин отчим.
  "Как вас зовут?"- спросила она
  "Сергей, Николай, "- Николаем оказался не тот, на кого она думала - не тощий, кашляющий мужичок, а второй - коренастый крепыш с тупым и злобным лицом. Во время разговора он нагло рассматривал Яну с головы до ног, и ей стало понятно, почему так боялась его Ритка.
  Выпроводив рабочих, она стала думать, как быть через три дня, как спасти ребенка, но ничего придумать не сумела.
  Яна решила дождаться прихода отца - ведь он был самым умным человеком на свете и обязательно должен был придумать выход.
  
   7.
  
  Уже светало, но Игорь и Маша так и не заснули этой ночью - все разговаривали, переживая ворвавшиеся в их жизнь события.
  Маша рассказала Игорю, как допрашивал ее Чин, как она стояла на своем, как тот устал и разозлился, обещал ее сгноить в лагете за найденные в ее квартире рукописи и книги Игоря,
  
  а она требовала, чтобы ей показали статью кодекса, которая запрещала бы читать и писать плохие стихи, и чтобы ей доказали антигосударственный характер этих стихов, потому что сама она в стихах не разбирается абсолютно, и не читала никогда, что он там пишет - лишь бы не пил и не шлялся - а просто спала с Игорем, кормила его и заботилась о нем.
  Тупое агрессивное выражение не уходило с ее лица - эта маска была единственной защитой - и ее, наконец, отпустили, и она три дня ждала Игоря.
  "Все-таки, не понимаю, куда ты делся? - уже в сотый, наверное, раз спрашивала она,- и откуда появился. Я пол трогала - думала, ты просто невидимым стал - не было там ничего! Не понимаю. Ты сам-то понимаешь?"
  "Отчасти и очень смутно. Сейчас попробую объяснить, что сам понял. С полгода назад я познакомился со старичком одним - Давидом Израильевичем Нейманом. Я не помню, как это получилось, но он сказал, что знает меня, что "Свобода" часто передает мои стихи, которые ему очень нравятся, и что, по его мнению, меня ждут страшные преследования, а потому он хочет мне помочь.
  Он утверждал, что полжизни занимался какими-то исследованиями, изысканиями и, наконец, создал пилюли, способные выбросить человека из потока времени на трое суток в то место, которое ему часто снится и в котором человек хотел бы оказаться.
  Там какие-то сложные биофизика и биохимия - я не совсем понял. Вроде бы, сон материализуется, вываливается из времени, и человек - вместе с ним.
  Дал он мне пять таблеток, одну я испробовал. Помнишь, я в Таллинн уезжал? Ну, так это я никуда не ездил, это я пилюлю испытывал.
  Я тогда захотел оказаться в одном месте... Представляешь, берег моря, лес, дюны, сосны... Тишина, безлюдье... Я купаюсь, греюсь на солнце, на небе - ни облачка.
  Сама понимаешь, рассказать тебе об этом я не мог, да ты и не поверила бы мне, решила бы, что это розыгрыш такой.
  Я и сам не верил, пока со мной это не случилось. Мне сон этот часто снился, знаешь ведь, как я море люблю. Вот я туда же в этот раз и отправился. Прости меня: я там отдыхал, а тебя здесь из-за меня мучали, прости, прости..."
  "Ну, что ты, Игорь! При чем здесь "прости"? Слава богу, что ты исчез. Сам подумай, что было бы, если бы тебя взяли - меня бы тогда уже не отпустили бы. Не извиняйся. Все правильно и хорошо, хотя, конечно, хорошего ничего нет. Как дальше быть? У тебя осталось три пилюли, я с тобой в один сон попасть не смогу... Что будет?"
  "Давид Израильевич работает над продлением срока действия препарата, но я не знаю, есть результаты или нет."
  "У него есть телефон?"
  "Да, я и номер знаю."
  "Я позвоню этому алхимику и поговорю с ним. Могу и сюда привести. А ты дома сиди. Бумаги твои пропали, вот что ужасно."
  "Точно, тащи его сюда. Он старик хороший, порядочный. Умный."
  "Если он умный, пусть сделает так, чтобы мы попали в один сон и ....навсегда....подальше от этих гончих псов...."
  
   8.
  
  Прошли три дня. Родители Яны долго не хотели ей верить, когда она выложила им, почему и куда исчезла Ритка, и все порывались обратиться в милицию. С трудом удалось ей уговорить их отложить визит в милицю до того дня, когда Ритка должна была вернуться. И вот они оба отпросились с работы, она приехала с дачи, рабочим объявили, что те могут идти обедать, а сами остались в разгромленной квартире среди ведер и банок с красками.
  Ожидание было томительно и нервозно. Яна видела, что родители не верят ей, нервничают все сильнее.
  Наконец, мама не выдержала и сказала напряженным голосом:"Все, достаточно, Ефим, позвони, пожалуйста в ми...."- но в этот момент они увидели лежащую на полу Ритку. Она сладко спала и страшно удивилась, когда ее разбудили, слезам мамы и растерянному бормотанию папы:"Как же это?! Чертовщина какая-то... Не может быть!"
  Яна сказала:" Пошли быстрее, пока эти пропойцы не вернулись. Ма и па, я все объясню вечером еще раз. А лучше всего, позвоните Давиду Израильевичу, он лучше меня объяснит.",- после этих слов она взяла Ритку за руку, и почти бегом они кинулись вон из квартиры, оставив ошеломленных родителей недоумевать и теряться в догадках.
  Судя по тому, что разговор на эту тему родители больше не затевали, Давид Израильевич им все объяснил. Но настроение у них не улучшилось, и Яна то и дело видела, как они разговаривают о чем-то, хмуро и встревоженно.
  Ритка тоже видела, что взрослые чем-то озабочены, но не придавала этому значения.
  Жизнь на даче была веселой и насыщенной, друзей хватало, и лето катилось, без сучка и задоринки, от купания в озере к игре в "дочки-матери", от похода за малиной к катанию на велосипеде и варке варенья, в котором она принимала деятельное участие: помогала чистить ягоды и ела пенки - впервые в жизни.
  Хорошо было вечером сидеть с мамой Фирой на крыльце и слушать, как квакают лягушки на озере и где-то тихо играет музыка.
  Вообще-то, у нее был удивительный нюх на возможные происшествия, который выработался за годы жизни с непредсказуемой мамкой, но, попав в тепличные условия, она расслабилась, нюх ее задремал, и она все прозевала: и озабоченность взрослых, и причины этой озабоченности. А взрослым было о чем заботиться...
  Однажды вечером, приехав с работы, родители сообщили Яне, что обнаружили на дверях городской квартиры надпись "jude", сделанную мелом. Они ее стерли, но на следующий день надпись появилась снова, и была она выполнена масляной краской. Они соскоблили и ее.
  В третий раз надпись была заключена в рамочку из свастик, и тогда они вызвали милицию.
  Ждать наряда пришлось больше двух часов, лишь после четырех звонков в отделение явились трое хмурых молодцов в туго сидящей форме и недовольно осмотрели дверь.
  "Ну, и шо вы хочете? - невнятно сказали они, - пацаны балуются, а вы нас тревожите."
  "Это не пацаны, это уже третья надпись за десять дней."
  "Та плюньте, не обращайте внимания! Ну, шо, кого нам ловить?! Где искать?"
  "Но вы же милиция. Это ваше дело - искать преступников."
  "Вы это бросьте - "преступников"! С вами, понимаешь, пошутил кто, а вы уже в бутылку лезете. На кого подозреваете?"
  "Никого мы не подозреваем, у нас нет таких знакомых, которые могли бы позволить себе такие, с позволения сказать, "шутки". И потом, вы как-то странно ставите вопрос. Какие могут быть на эту тему шутки? Вот если на ваших дверях кто-нибудь напишет:"Русская свинья" - как вы к этому отнесетесь?"
  "Но-но, полегче! Тут, это, не выражайтесь, а то знаете..."
  "Вот видите, вам тоже неприятно."
  "Та плевали мы - "приятно-неприятно"! Мало ли, чего на стенках пишут. Все читать, что ли? Я бы и не увидал. У нас и времени столько нет - читать. Это все вы, интеллихенция, без этого дела жить не можете, а нам работы хватает," - заговорили они наперебой.
  "Но это и есть ваша работа!"
  "Нет, не наша. Вас не бьют, не грабят, не убивают, даже и не угрожают еще - чего мы будем ввязываться? Вот если угрожать начнут, - звоните, примем к сведению."
  "А еще лучше позвонить, когда нас убьют."
  "Шутите?Ну, шо мы вам скажем? Шутите! Раз шутите, значит, не боитесь, значит, успокоили мы вас. До свидания."
  "А если мы к вашему начальству обратимся?"
  "Та пожалуйста, мы вам и телефончик дадим."
  Через два дня после этого визита на двери появились следы попыток взломать ее, а в почтовом ящике лежало письмо, написанное сплошным матом, с советом убираться куда подальше и побыстрее, а до отъезда сидеть тихо, не рыпаться и получше стеречь девчонок - как бы с ними не приключилась какая неприятность.
  Ефим отнес письмо в милицию, там его почитали, повертели и сказали, что это, скорее, дело госбезопасности, чем их, и посоветовали сходить в большой дом.
  Ефим сходил и туда. Там его выслушали вполен сочувственно, все записали, обещали разобраться, а на следующий день начальник и друг Ефима - Александр Васильевич Прошин, Санька, как звали его друзья - зашел в лабораторию и, краснея и потея, стараясь не смотреть в глаза другу, заикаясь на каждом слове сказал:"Фимка, что за жизнь собачья?! Позвонил какой-то прохвост, вызвал в большой дом и два часа выспрашивал о тебе в контексте твоего возможного сумасшествия. В чем дело, а? Ты что-нибудь понимаешь? Я его послал, конечно, так он уже Макарычу настучал. Ну, тот ему долго и нудно внушал неэтичность подобного поведения, а потом послал тоже и сейчас сосет нитроглицерин. Что случилось?"
  Ефим ему рассказал о последних событиях, и Санька, охнув, чуть не сел мимо стула.
  "Фимка, - шопотом заорал он, - девок немедленно к моей маме в Новосибирск, а ты бери отпуск и Фирку и дуйте в Болгарию - в месткоме есть путевки. А я поживу пока у вас в квартире, а Макарыч с сыном - на вашей даче:их дамы в отъезде, и они скучают."
  "Нет, Саша, не буду я еще и вас в эту историю впутывать. Ты что думаешь, если придут убивать, паспорт спросят, национальность и прописку проверят? Нет! Спасибо тебе, но...нет."
  "Но почему ты не позволяешь помочь тебе? Ты мой друг, я люблю тебя, и девок твоих, и эту Ритку несчастную. Попала из огня да в полымя...."
  "Ты думаешь госбезопасность не поможет?"
  "Я умоляю! Не будь наивным."
  "Да я тоже не надеюсь... Что ж, будем искать выход."
  "Ты что это таким странным тоном сказал? Ты, может, вызов получил?"
  "Нет, Саша, нам туда нельзя, Фире тот климат не подходит. Мы даже и попыток не делаем. Как это все - одно к одному ! Янка жениха бросила, переживает, ремонт этот несчастный, ребенок больной. Вот некстати!"
  "А что, такая ситуация может быть кстати?"
  "Да, ты прав. Почему нельзя спокойно жить? Ведь всю жизнь, всю жизнь - не одно, так другое!"
  "Эх, и не говори! Только сволота и живет."
  "Да и они не живут. Что, это жизнь?"
  "Пожалуй..."
  Друзья замолчали. Рабочий день подходил к концу. Саша уже собирался предложить Ефиму пойти посидеть где-нибудь, как раздался телефонный звонок. Ефим снял трубку и вдруг весь напрягся: выход был найден. В телефонной трубке звучал голос Давида Израильевича:"Здравствуйте, нельзя ли позвать к телефону Ефима Фишбейна?"
  
   9.
  
   Уже почти месяц Игорь отсиживался у Маши, выходя из дому только в темноте. Они разработали целый сценарий для его выходов "в свет": в сумерках к Маше приходили гости, человек десять. Шумной толпой они вваливались в подъезд и дальше шумели у нее часов до одиннадцати, после чего расходились по двое-трое, причем, кто-то один оставался ночевать в машиной квартире. Наблюдая за подъездом с противоположной стороны улицы, можно было только определить общее количество пришедших и ушедших, да и то приблизительно, а вот рассмотреть каждого в темноте было сложно.
  Пять или шесть раз Игорю удалось сыграть эту шутку и благополучно вернуться домой через сутки со следующей "порцией" гостей, но на седьмой раз он пропал.
  Не было его четыре дня, и люди, с которыми он должен был прийти домой, не могли вразумительно объяснить Маше, что именно произошло и куда он делся.
  В их растерянных рассказах звучали слова "упал", "нет, уснул", "исчез", "не понял", "чертовщина какая-то", "сам себе не верю."
  Маша поняла, что Игорь был вынужден прибегнуть к помощи пилюли изчезновения. Умом она понимала, что, рано или поздно, он появится, но душа не принимала доводов рассудка, металась и болела, и, вконец измучавшись, Маша решила позвонить "алхимику".
  Набирая номер старика, Маша ломала голову, как представиться этому незнакомому человеку, который мог Игоря забыть и не понять, о ком идет речь, но опасения ее были напрасны. Одно только упоминание имени Игоря привело ее собеседника в страшное волнение. Он продиктовал ей адрес и попросил срочно приехать.
  Маша поймала такси и помчалась к старику. Таксист, нагло и лихо везший ее, нарушая все существующие правила только дивился хладнокровию "дамочки", время от времени говорившей одно слово:"Быстрее!"
  Не дожидаясь лифта, Маша одним духом взлетела на девятый этах и оказалась в коридоре огромной коммуналки, посреди которого стоял невысокий, совершенно седой, старик с мохнатыми бровями и розовым лицом, напоминающий Деда Мороза, только бритого.
  Еще через минуту она сидела в удобном кресле возле стола, и перед ней дымилась чашка с чаем, а старик объяснял ей действие изобретенных им таблеток.
  "Понимаете, Машенька, я с детства мучился вопросом, что такое сновидение и почему сны иногда бывают такими реальными, что, проснувшись, перестаешь понимать, что ты видел во сне и что происходит на самом деле, где был сон и когда он сменился явью, да и само понятие яви и сна запутывается настолько, что я иногда вел себя так, как требовали приснившиеся мне события. Загадка сновидений стала главным интересом моей жизни.
  После войны стал меня мучить один сон... Да вы пейте чай! Может быть, вы голодная? Нет?
  Ну, хорошо. Я, знаете ли, из Киева. Так что, можете представить себе, что стало с моей семьей, пока я был на фроте.
  Да, все они там, в Бабьем Яру: и родители наши с женой, и сама она, Злата моя, и дети наши - Соня и Витя, и не успевший родиться малыш - все там.
  Вернулся я, и начал мне сниться сон, что я дочке своей, Сонечке, косы заплетаю. Никогда я этого не делал, да и не было у нее никаких кос, не успели отрасти. Но вот снится - и все тут!
  Вы спросите, что такого ужасного в этом сне - и будете правы. Ничего.Ничего ужасного, но когда я просыпался, мои руки продолжали чувствовать прикосновение густых гладких волос. Это ощущение было невероятно реальным! Я знал, знал, что здесь не все просто, и я оказался прав.
  Однажды после проснувшись после этого сна, я обнаружил, что держу в руках ленту. Ленту! Такую, знаете, из тафты, клетчатую, белоголубую. Откуда у меня в доме могла взяться лента, да еще и не покупная, а, явно, обвязанная чьими-то руками?! В другой раз на тумбочке возле кровати лежал гребешок, у меня такого никогда не было, и в зубьях его запуталось несколько рыжих длинных волосков. Дети мои были рыжими - в Злату, ее потому и назвали так, она, в самом деле казалась золотой из-за совоей шевелюры.
  Нет, вы понимаете?! Я живу один, женщин в моей комнате не бывает - откуда гребень, откуда волосы? Как по-вашему, имел я право сойти с ума от всех этих дел? Вы скажете:"Да",- и будете правы, а я вот не сошел и решил выяснить, что за этими странными штучками кроется. И выяснил. Вся жизнь на это ушла.
  Я не сказал вам, что я фамацевт? Нет? Я - фармацевт. И что это значит? Это значит, что я-таки неплохо знаю химию, совсем неплохо.
  Но я все равно пошел учиться и стал студентом-вечерником химического факультета. Я не знаю, почему я решил, что мне понадобится химия - это было какое-то интуитивное понимание, за гранью сознательного.
  Потом я понял, что одной химии мало, что нужны еще и другие науки, и пошел на биологический факультет. А сам все время ставил опыты, но пока без результата.
  Однажды - был какой-то праздник, и у меня было несколько выходных дней подряд - я собирался почитать кое-что по психиатрии, оказалось, что эти знания мне тоже нужны. В квартире было тихо, все уже спали. Тихонько играло радио, под его музыку я и заснул. И сразу же попал в своей сон. На этот раз все они были здесь - все мои любимые. Они разговаривали со мной, улыбались мне, чем-то угощали, целовали меня. Все было так реально!
  Но вот они стали как-то размываться, колыхаться...И вот я уже проснулся, утро, я лежу одетый, а по радио говорят, что сегодня такое-то число, и получается, что мои двое свободных суток прошли, а я их проспал... Или я где-то был? А в руке у меня, Машенька, детский рисунок с надписью:"Папе от Вити", а нарисовано, как я Соне косы заплетаю.
  Вы поняли, да? Нет?! Но это так просто! Я был у них эти двое суток! У них, там, где они есть - ведь где-то же они есть!
  Я не сумасшедший, не надо, я знаю, что вы так подумали, это вполне естественно...Но как вы объясните появление рисунка? Не знаете. Вот и я тогда тоже не знал. Но я узнал, жизнь потратил, но узнал.
  Вы слышали о биополе? Конечно же, да.
  Сейчас я попробую вам объяснить, что я узнал, занимаясь этими исследованиями.
  В организме человека идут непрерывные химические и физические процессы, а руководит ими бессознательная деятельность нашего мозга. То есть, физика, химия и психика работают взаимосвязано и зависят друг от друга.
  Когда человек хочет чего-то, очень хочет, по-настоящему, чего-то одного и больше жизни, характер физических и химических процессов в его организме менятся. Собственно, любые сильные эмоции приводят к этому. А физико-химические изменения приводят к изменению биополя.
  От силы желания зависит энергетическая напряженность биополя: если желание огромно, биополе настолько насыщенно и напряжено, что может разорвать временной поток, человек выпадет из времени и будет существовать в подвременном пространстве. Легче всего это происходит во сне, потому что деятельность подкорки не угнетается сознательной деятельностью мозга, и биополе может усилиться гораздо в большей степени, чем при бодрствовании.
  Я и подумал, что можно создать препарат, способный изменить биополе человека, изменяя его биохоимию, и что тогда можно будет обойтись без особых жгучих желаний и выпадать из времени, когда это будет нужно.
  Остался один вопрос, куда человек попадет в результате своего выпадения? Я очень хотел увидеть своих близких и попал к ним. Но если человек уходит из времени просто по необходимости, может не оказаться такого желанного прибежища, которое нашлось у меня.
  Я продолжал опыты и придумал, что делать с местом назначения. Нужно перед путешествием из времени вспомнить какой-нибудь приятный уголок - или неприятный, кому как нравится. Вспомнить и долго о нем думать, чтобы его образ накрепко засел в памяти. Благодаря моему препарату это место начинало человеку сниться, спящий выпадал вместе со своим сном и оказывался именно там, в своем сне.
  Да-да, я синтезировал этот препарат и назвал его "Дриммастер" - "Мастер грез". Почти всю жизнь я потратил на его создание, но нисколько о том не жалею. Я счастлив и горд. Ведь, согласитесь, задача, решенная мною, абсолютно фантастическая! А я ее решил. Без ложной скромности могу вам сказать, что считаю себя гениальным ученым. Пусть даже это неправда, но мне приятно так о себе думать. Я - гений."
  Тут старик покраснел и засмущался: он, явно сказал больше того, что собирался, и обнаружил самые сокровенные мысли. Теперь он ощущал неловкость.
  Заметив его смущение, Маша, как ни была она потрясена услышанным, поспешила сгладить неловкость:"Давид Израильевич, я все поняла, кроме одного: смогут ли два - и больше - человека попасть в одно и то же место и на более длительный срок?"
  Старик задумался. Маша видела, что он колеблется, не решается сказать ей что-то важное. Она умоляюще смотрела на него, и "алхимик" сдался и нехотя сказал:" Ну, что ж, ладно! Так и быть! Дело в том, что несколько дней назад я виделся с Игорем и дал ему таблетку с семидневным сроком действия. Его не будет еще два дня. А больший срок... Я работаю, думаю, это возможно. Попасть в одно и то же место можно. Кто-то один это место детально описывает другому, можно даже рисунок сделать. Затем они оба принимают таблетки, ложатся и крепко обнимаются. "Хозяину" сна ни о чем особенном думать не нужно, а вот гость должен постараться представить себе хотя бы часть этого сна. Оба заснут, оба провалятся в один и тот же уровень. А чтобы в одно место попало больше народа... Не думал об этом. Посчитаю, может быть, придумаю что-нибудь."
  
   10.
  
  Ночь после беседы с "алхимиком" Маша провела без сна. Может быть, именно из-за этого обстоятельства, она была рассеянна на работе, что, обычно, было не свойственно ей. Весь день она ловила себя на несуразных поступках и даже один раз услыхала от шефа удивленное:"Что с вами, Мария Кирилловна, вы нездоровы?"
  Покачав отрицательно головой, Маша постаралась взять себя в руки и с трудом дотянула до конца рабочего дня. Домой она возвращалась в отрешенном состоянии, воспринимая окружающую действительность, как сквозь вату или густой туман - приглушенно - но одновременно, и очень четко, как некую застывшую картинку.
  Выйдя из метро, она на мгновение очнулась и оглянулась с ужасом. Вестибюль метро выходил на, некогда аккуратную и просторную, площадь, теперь превращенную в пыльную и грязную трущобу расползающейся, как раковая опухоль, стройкой, нагло занявшей самую середину площади.
  Строили вторую очередь метро, и стройке той не было видно конца. Изначально ее территория была ограждена забором, но эти границы оказались слишком тесными, забор отодвинули, раздвинулся, стройка выглядывала из него, как грязное голое тело из прорех грязной одежды. Хаос, царивший за забором, мог повергнуть в страх и уныние кого угодно, но не компатриотов Маши. Грязь, вылезавшая из-за забора, перемешивалась тысячами ног, колесами автомобилей и трамваев, вздымалась ветром и тончайшей завесой висела в воздухе, придавая картине окружающего запустения дополнительную мрачность. Всюду валялись бесхозные бетонные трубы и плиты, грязные ящики, из которых торговцы продавали какую-то сомнительную рыбу, подгнившие фрукты и дохлые розы. На свободном пространстве площади кипела толкучка, где можно было купить все, чего не было в магазинах, включая квартиры. Дикие очереди за жухлыми помидорами и мелким картофелем вились к столам с весами. Под ногами валялся мусор, по которому эти ноги ходили равнодушно и небрезгливо.
  Плохо одетая и не менее плохо мытая толпа клубилась, сновала. топталась, переливалась во всем этом кошмаре, а сквозь низкую облачность еле пробивалось тусклое солнце, и его скудный желто-серый тяжелый свет придавал всей этой картине вид сна тяжело больного человека, мечущегося в жару по мокрой и неудобной постели.
  В довершение эффекта, среди грязи и мусора, хмурых лиц и крикливых голосов сидел духовой оркестр и в ритме марша наяривал нездешнюю экзотическую "Ламбаду". Жидкая кучка слушателей стояла перед музыкантами, а несколько в стороне созерцали картину жизни два молоденьких милиционера с "демократизаторами" в руках.
  Вид этих мрачных черных предметов уже стал привычен и перестал вызывать любопытство у окружающих - все приняли как данность, что на руке блюстителей законности висит предмет, не опасный благонамеренному гражданину, и никто не обращал на них внимания.
  Но Маше бросилось в глаза, как необычно выглядели эти дубинки сейчас: они не свисали расслабленно с расслабленных кистей рук своих хозяев, но, схваченные за середину, были приподняты ими и торчали снизу вверх, как гипертрофированные черные фаллосы, напружинившиеся и нацелившиеся на всю эту толпу, суетящуюся вокруг, на весь этот город, на всю эту жизнь, которая только того и стоит, чтобы огромный черный фаллос власти надругался над нею, обесчестил ее, унизил и бросил, насытившись, накуражившись, обессиленную, сломанную, покорную и распяленную среди безобразия и скверны.
  У Маши перехватило дыхание от увиденной картины. Она приостановилась на верхней ступеньке и медленно оглянулась. Ничего родного не видела она вокруг, но некий кошмар, бред...
  "Параллельное кино!" - метнулось в голове, а в уши лез марш "Ламбада" - только в такой форме и сумели скопировать легкий и свободный танец в этой стране.
  Преследуемая навязчивой мелодией, Маша бросилась домой - спрятаться, отгородиться от внешнего мира, попытаться забыть о его существовании, успокоиться.
  Одна мысль билась в мозгу:"Бежать!Бежать!" - но бежать было некуда, только в свою комнату, за плотные шторы, за глазок на обитой дерматином двери - чтобы ни один звук, запах, человек извне не могли проникнуть, даже случайно, и напомнить о тошнотворном мире снаружи.
  Туда она и бежала, еле сдерживая слезы, а захлопнув за собой спасительную дверь, сдерживаться перестала, рухнула на диван и долго, в голос, плакала, пока не обессилела и не уснула, одетая, свернувшись в комочек и содрогаясь во сне всем телом после плача.
  
   11.
  
  Кончалось лет, шли двадцатые числа августа. Окна в квартире Фишбейнов были открыты, комнаты были полны, уже потерявшим летнее неистовство, уже, как бы, осенним, хотя еще теплым, солнечным светом. Тишина стояла в квартире, чисто прибранной и уютной. Время от времени в эту тишину врывались своими трелями дверной звонок и телефон, но быстро стихали, и эта молчаливая квартира была, как зачарованный остров посреди суеты и шума огромного города.
  Вещи лежали и стояли на своих привычных местах, но тонкий слой пыли приглушил блеск полированных поверхностей и придал бархатистость обивке мягкой мебели. Воздух, несмотря на открытые окна, становился затхлым и нежилым. Пыль и его запаху придавала ни с чем не сравнимый оттенок.
  Никто не появлялся, солнечный свет напрасно старался придать квартире веселый и гостеприимный вид.
  Окна в квартире Маши, как и всегда, были закрыты и затянуты тяжелыми плотными шторами. И за этими шторами царили тишина и пыль.
  Разными были эти квартиры, и люди, недавно жившие в них, тоже были разными, но тишина и пыль сроднили их, а еще - изображение одной и той же местности: изгибающийся дугой морской берег, лес на дальнем мысу, красные сосны - набросанные одной и той же рукой на небольших листках бумаги. У Фишбейнов этих изображений было два - в спальне родителей и комнате девочек, - а у Маши одно, лежало на диване.
  И хотя было видно, что рисунки сделаны непрофессиональной рукой, от изображенной на них местности веяло безмятежностью и покоем.
  Все больше квартир и комнат в коммуналках вдруг замолкали, становились прибежищем тишины и пыли, и обязательной их принадлежностью становилось изображение неведомого морского берега.
  Процесс этот не остался незамеченным в кабинетах людей, сидящих под совсем другими изображениями в рамах на стене, далеко не пейзажами, а - портретами В кабинетах этих хватало пыли, но тишиной в них и не пахло, что делало их абсолютно чуждыми опустевшим квартирам, и это можно было бы объяснить пристастием хозяев кабинетов к портретной живописи и нелюбовью к пезажам, хотя могли найтись и другие причины, если кому-нибудь вздумалось их искать.
  В кабинетах этих все чаще стали раздаваться телефонные звонки разной тональности и продолжительности, и стали появляться посетители, разнообразно возбужденные или испуганные.
  Принимались меры: опустевшие квартиры вскрывались и обыскивались, а по результатом обысков состовлялись описи, причем тех, кто это делал, приводило в замешательство наличие абсолютно всех вещей, что полностью исключало версию ограбления.
  Квартиры опечатывали, во все концы страны летели ориентировки розыска, но все эти мероприятия результатов не давали: хозяева квартир не появлялись и знать о себе не давали. Исчезнув вместе с детьми, собаками, кошками, дедушками и бабушками, они не появлялись нигде ни в живом виде, ни в виде трупов.
  Люди под портретами нервничали, по городу ползли вздорные и грозные слухи о невиданной банде, о начале новой волны репрессий, об эпидемии некой неизлечимой болезни, скрываемой властями от народа....
  В результате всех этих домыслов из магазинов вымели все товары, даже лаврового листа не осталось в продаже, даже суррогатных желудевый кофе был распродан весь, но никакие меры не помогали: исчезнувшие не только не вернулись, но число их росло, и были это все люди образованные, интеллигентные, с хорошими головами и руками, что постепенно стало сказываться на жизни города.
  Непомерно возросли очереди в поликлиниках и больницах, застопорились многие серьезные проектные работы, пришлось отменять гастроли и концерты, лекции и творческие вечера: исчезли участники, исполнители, организаторы.
  Была обнаружена странная деталь: во всех опустевших квартирах находили один и тот же морской пейзаж, выполненный то простым карандашом, то фломастерами, то шариковой ручкой на листах бумаги разного формата и качества.
  Поиски места, изображенного на рисунках, результатов не дали. Копии пейзажа передали во все уголки страны, где было море или, хотя бы, озеро, но и это оказалось напрасным: людей не нашли.
  Мало того, эпидемия изчезновений перекинулась в другие города, и все чаще стало возникать предположение об инопланетной принадлежности пейзажа, хотя осмелившиеся сделать это предположение, не могли объяснить, каким образом наземные службы ПВО , свои и зарубежные, работники околоземной космической станции, многочисленные спутники-шпионы, астрономы всего мира - могли пропустить многочисленные внедрения в околоземное космическое пространство - а они должны были быть многочисленными, потому что исчезнувших можно было уже считать десятками тысяч.
  "Нуль-транспортировка!"- брякнул кто-то, и космическая версия была похоронена, потому что на Земле не нашлось бы ни одного физика или математика, который мог бы объяснить, что такое нуль-транспортировка.
  А дела шли все хуже. Обстановка в стране, и так не простая, осложнилась чрезвычайно, а нравы, наоборот, упростились, хотя до начала событий казалось, что дальше им упрощаться некуда. Оказалось, что было наивно так думать.
  Замерла культурная жизнь, перестали выходить газеты и журналы, за исключением партийных и ура-патриотических. Телевидение и радио работали не более двух-трех часов в день - передавали записи старых концертов и крутили фильмы.
  Все чаще народ сбивался в толпы, которые требовали вскрыть пустые квартиры и отдать их нуждающимся в жилье. В возвращение законных владельцев этих квартир никто не верил.
  Власти отмалчивались, и толпа начала действовать самостоятельно: квартиры взламывали и занимали, вещи, находившиеся в них, считались законной добычей захватчиков. Начались распри между претендентами на одну и ту же квартиру, на один и тот же гараж, потому что ведь и некоторое количество легковых автомобилей осталось бесхозными, а значит - вожделенными.
  Дело принимало нешуточный оборот. Участились убийства, разбойные нападения, пришлось вводить комендантский час, военные патрули.
  Страна погружалась во мрак, дышащий ненавистью и опасностью, кашляющий автоматными очередями, пистолетными выстрелами, взрывами гранат.
  И в этом наползающем мраке Чин, допрашивавший некогда Машу, продолжал свое дело: организовывал слежку и шпионаж за людьми, принимал донесения стукачей, допрашивал подозреваемых в "измене" - делал все, чтобы царство мрака, его царство, безраздельно поглотило страну, так бездумно доверившую ему свою безопасность.
  
   Эпилог.
  
  
  Светило солнце, плескались морские волны, сильно пахло солью и соснами.
  Ритка достраивала умопомрачительный замок из песка, Яна разминала красную глину: она хотела попытаться слепить из нее горшок для супа.
  Ефим и Игорь сооружали под соснами хижину, дымился костер, на котором женщины что-то готовили.
  По всему берегу группы людей строили хижины и шалаши, готовили еду, загорали, купались.
  Возле пыхтящей от усердия Ритки сидел "алхимик" и задумчиво смотрел на дело своих рук.
  Прошлого не было. Бесконечные, безмолвно несущиеся спирали времени, отделяли этот тихий, залитый солнечным светом мир от ужаса и тоски прошлого. Толпы людей предпочли уйти в безвременье, отказались от бесплодной борьбы с тупой силой государства.
  Новыми людьми на новой земле начинали они новую жизнь.
  "Что будет дальше? - думал старик, - не возникнет ли и здесь химера власти и желание ее?
  Удалось этим людям убежать или путь их еще только начат? И вообще, можно ли убежать? И нужно ли? А вдруг, убегая, мы лишаем себя той единственной и неповторимой жизни, которая называется судьбой и не имеет выбора? Что будет с этими детьми, еще не жившими, но уже попавшими в безвременье?
  Как же мне понять, прав ли был я, когда отдал людям свое открытие? Помогло оно им или погубило - как узнать? И как узнать, что есть для человека благо, а что - вред, если он сам не всегда понимает это?
  Тяжелую ношу взвалил я на себя - выдержу ли?
  Вечно мучиться мне теперь этими вопросами, а ответа может и не быть..."
  Светило солнце, плескались волны, шумели сосны.
  Работали люди, изменяя вид побережья, устанавливая, тем самым, на нем власть времени.
  
  23.08.90
  Ленинград.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"