Сафронов Марк Анатольевич : другие произведения.

Зона вечной мерзлоты

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


   Анатолий Костишин
  

Зона вечной мерзлоты

   Часть первая. Трудный возраст
  
   Мое погоняло Сильвер. Мне его прикрепили на Клюшке. Я быстро привык к новой кличке, как к родному имени, свое настоящее давно вычеркнул из памяти. Оно простое и земное, в нем нет ни романтики, ни приключений, и оно какое-то не живое, как шрам после перенесенного аппендицита. Сильвер - звучало красиво, звучно, грозно, даже Комару нравилось.
   Сейчас я обитаю в Бастилии. Первое время было трудно, но это скорее от непривычки, к тому же я всегда помнил золотые слова Железной Марго: "Если тебе плохо, помни, могло быть и хуже". Мне в этом злачном месте осталось пробыть ровно год. Благодаря адвокату, которого нанял Большой Лелик, мою статью переквалифицировали с "убийства" на "убийство, совершенное в состоянии аффекта", плюс он нашел еще кучу смягчающих обстоятельств. Мужик-судья с упитанной помидорной физиономией от душевных щедрот прописал мне два года санаторной профилактики в колонии общего режима для несовершеннолетних, чтобы я морально и психологически отошел от своего недлительного пребывания на Клюшке. На приговор мне тогда было начихать с высокой колокольни, но, с другой стороны, лучше два года в Бастилии, чем восемь где-нибудь в Сыктывкаре, чего безуспешно добивалась стервозного и неудовлетворенного вида прокурорша, нервическая такая тетка, чем-то определенно смахивающая на нашу Пенелопу из Клюшки.
   Я бы всей этой галиматьи не писал, я вообще не любитель писать на публику. Письма и те я пишу только Айседоре, Железной Марго и Большому Лелику. Они наперегонки шлют мне посылки, чтобы я не забыл, что свобода все-таки существует и, что самое поразительное, - меня там ждут.
   Так вот, жил я себе спокойно в Бастилии, воздух, как все остальные коптил, и тут ко мне пристала Матильда со своим сочинением на душераздирающую тему: "День, изменивший мою жизнь (из опыта пережитого)". Ну, как вам темочка?! И я о том же. Я давно заметил: литераторш хлебом не корми, дай загрузить нас подобными "шедеврами". И всем им нужна предельная наша искренность, правдивость. Как любила наставлять нас на Клюшке Пенелопа перед написанием сочинительного опуса: "Главное, чтобы душа писала". Размечталась, мне только не хватало, чтобы в моей душе ковырялась шизанутая Пенелопа или прибабахнутая Матильдушка. Я не подопытный кролик, которого должен слопать удав. Мне ставили "два", громко отчитывали перед классом, что я тормоз учебного процесса, после чего с чувством исполненного долга оставляли в покое. Про Катерину, что она "луч света в темном царстве", я написал с удовольствием и много, про Печорина, что он "лишний человек", душевно и правильно настрочил страниц на семь или восемь, не помню. Я даже умудрился о маразматике Рахметове, который увлекался мазохизмом, спал на гвоздях (чудик!), что-то накарябать, не говоря уж о "дубинке народной войны", которая только и делала, что всех "гвоздила" - но только не о личном. Это табу, посторонним вход воспрещен - убьет. Если бы можно, я бы на своей душе повесил щит с черепом и красной молнией, как на электрических столбах. Мне Пашка из четвертого отряда предлагал сделать наколку на сердце, но я отказался. Не потому, что не хотел портить шкурку, нет. Просто я противник всего этого кричащего на теле, ерунда все это, хотя, уж если быть честным на сто процентов, одна наколка на запястье моем есть, но я отвлекся от основной темы.
   Я сначала собрался, как обычно, объявить предложенной душещипательной теме сочинения очередной бойкот, но вместо этого (какая бляха меня укусила, до сих пор не знаю), принес Матильдушке часть своих мемуаров. Имею такую паршивую привычку, от которой никак не могу избавиться - веду втихаря дневничок. Люблю поиздеваться, поприкалываться над самим собой. Комар как-то читал мои мемуары, два дня умирал от геморроидальных колик. Я еще не такие знаю слова. В той, прошлой жизни я был прилежным, тихим пай-мальчиком, тянущимся своими дистрофическими ручонками к свету знаний. Трудно поверить, но это факт из моей богатой, колоритной жизни, который никак не выкинешь. Да и на Клюшке я не особо расслаблялся, даже областную олимпиаду по истории выиграл. Меня после этого сильно заценил Большой Лелик: мол, Клюшка утерла нос всем городским. Я, помню, тогда сильно возгордился собой, еще бы! У кого угодно от такой победы крышу снесло бы. Не буду описывать, что было потом, потому что это не главное в моем повествовании.
   На следующий день Матильдушка после уроков оставила меня в классе. В колонии имелась средняя школа, в которой преподавал педагогический старушатник, покрытый молью. Матильда была ее ярким представителем, человеком старой закваски и пацаны в Бастилии именно ее больше всего побаивались. У меня Матильда ассоциировалась с предпоследним дыханием батарейки старости, ей уже было глубоко за шестьдесят.
  -- Недурственно, очень даже недурственно, - произнесла она, и смотрела на меня через свои четыре глаза, как неведомую зверушку, то бишь Чебурашку. - Давно пишешь?
  -- Нет, - ответил я, жутко покраснев.
  -- Чувствуется, тебе пришлось несладко, - многозначительно заключила она.
   Я молчал, как партизан на допросе в гестапо: мол, умру за Родину, но военной тайны не выдам - такой вот гибрид Мальчиша-Кибальчиша.
   Неожиданно Матильдушка взяла меня за плечи и повернула к себе, сверля мой остроскулый изможденный фейс своими серыми глазами.
  -- Божья искра, Сафронов, в тебе определенно есть, - продолжала она уже наставительно. - Ее только надо хорошо раздуть. Все зависит только от тебя, - Матильдушка уже оседлала свой любимый конек - нравоучение. - Напиши книгу о себе, она будет востребованной. Это должна быть правдивая книга. Ты ее сможешь написать, - уверенно заявила Матильда.
  -- Вы так думаете? - безучастно произнес я.
   В присутствии Матильды невозможно было говорить без дураков. Она минуты полторы сверлила меня своими черепашьими очками и, наконец, выдавила из себя:
  -- Ты прошел через такое..., - начала она.
  -- Ну да, - ухмыльнулся криво я. - Осмелился жить без родительского надсмотра, и меня за это жизнь - хрясь и по черепу, то бишь по башке.
   Матильда наступила на больную мозоль.
  -- Ты сам выбрал такую дорогу, - с горячностью доказывала Матильда. - За свободу, молодой человек, платят самую высокую цену. Не гневи судьбу, скажи ей спасибо, что живой. Обязательно напиши книгу и не тяни со временем.
   Я обеспокоено взглянул на Матильду. Может, у нее температура поднялась или давление прыгнуло. Нет, вроде бы все нормально. Она продолжала парить мне мозги, доказывая, как моя книга могла быть полезна обществу. Господи, какая книга?! Сами посудите, мне семнадцать лет, мне еще год париться в Бастилии, а тут Матильда, которую я, как ни странно, уважаю и чту, говорит мне, пацану, напиши книгу о себе хорошем. Нет, это явно у нее крышу сорвало, или галюники пошли от перепроверки наших чудненьких тетрадей.
  -- Главное, будь с собой искренним, и у тебя все получится, - продолжала назойливо капать на мозги Матильда.
   Святая наивность, как будто она не понимает, что легче всего быть искренним с посторонним, чужим, а вот самим с собой - это проблема, потому что ты должен себя обнажить, оголить, как нерв, а это неприятная, поверьте мне, процедура. Быть искренним с собой - это ни капли не приврать, не присочинить, не приукрасить.
   Я Матильде честно сказал, что из меня писатель, как из нее Майя Плисецкая, потому что Матильда хромая на одну ногу, как и я, отсюда и мое погоняло - Сильвер. Хромота нас с Матильдой невидимо роднила. Она с надеждой смотрела на меня, я в ответ хмуро молчал, как воды в рот набрал.
  -- Моя жизнь - не книга, которую всем надо знать и читать, - доказывал я учительнице.
   Матильда смерила меня долгим пронзительным взглядом, я заставил себя выдержать его.
  -- Жизнь - это тоже история, - твердо с убеждением сказала она. - Напиши ее хотя бы ради своего друга.
   Это был запрещенный удар, ниже пояса. Все что касается Комара и меня - это только наше, ни с кем делиться пережитым я не собирался. Его жизнь во многом так и осталась для меня загадкой, да и для чего мне было ее разгадывать. Странно, порой кажется, что самое страшное уже позади, и вдруг прошлое возникает, как огромная волна. Ты пытаешься убежать, но не можешь. Ты борешься, но твои крики никто не слышит, и происходит нечто странное - ты перестаешь бороться. Твои крики растворяются, и ты забываешь, что тонешь.
   Не было дня, чтобы я не вспоминал Комара. Они терзали меня, накатывая и отступая, как зубная боль или ноющая рана.
   Это была внезапная, безоглядная дружба, в которую кроме нас, никто не верил. В ней искали грязные подтексты, да и мы сами порой не верили, что между нами может разгореться то светлое чувство мальчишеской дружбы, согревшее наши замороженные сердца. Жизненные обстоятельства столкнули нас лбами, и высекли искру взаимопонимания, и мы потянулись друг к дружке, как слепые котята, понимая, что только вместе сможем противостоять тому большому миру, в котором вынуждены были жить. До Комара я думал, что можно прожить без дружбы, после него, я понял: дружба - это прекрасно, настолько прекрасно, что все остальное не имеет значение.
   Матильда ждала моей реакции, в выражении ее глаз, в голосе была такая мягкость, что я не смог ответить ей резкостью. И я понял, что попытаюсь написать книгу. Ради Комара, Зажигалки, Кузи, Никитона, Железной Марго, Большого Лелика, в конце концов, ради той же самой взбалмошенной Матильдушки. Она этого заслуживает уже за то, что всю жизнь работает в Бастилии простым учителем русского языка и литературы, и сумела пробиться в мою душу, хотя та и была закрыта для всех на амбарный замок, ключи от которого, как мне казалось, я специально выбросил на клюшкинскую помойку, чтобы никто не нашел. Написать, чтобы помнить и ничего не забыть. Пройдет много лет, я состарюсь, воспоминания мои будут не такими острыми и сочными, много забудется, книга же все напомнит.
  -- Я никогда не писал книг, - растерянно произнес я.
  -- У всего есть свое начало, - грустно взглянула на меня Матильда. - Главное начать, - подбодрила она меня.
   Иногда мне кажется, что вся моя жизнь, какое-то сплошное недоразумение или же вечный тупик, хотя Комар постоянно доказывал, что тупиков не существует, просто люди не умеет находить выход. Наверное, он был прав. Комар вообще отличался сообразительностью, добавлялись мои не глупые извилины - вот и образовалась такая странная парочка как мы, не задававшая себе дурацких вопросов, как взрослые: зачем и почему. Мы просто дружили - искренне и верно.
   Мне часто снится один и тот же сон, он своим преследованием изматывает меня. Моя жизнь представляется длинным, бесконечным танцем. Мои движения хаотичны, беспорядочны, в них все: и боль, и страх, и отчаяние, и полет души. Порой кажется, что вот-вот оступлюсь и споткнусь об стулья, которых очень много вокруг. И как только я должен упасть, мгновенно просыпаюсь весь в поту.
   Я часто задавал себе вопрос, почему моя жизнь сложилась именно так? Тихомировы предупреждали меня, что их квартира - это теплица, что за ее пределами бушует совсем другой мир. Я не верил им, считал, что все везде одинаково, но когда оказался один, выкинутый на улицу, понял - они были правы.
   У меня ведь в той, прошлой жизни, до Бастилии, Клюшки, было все: отдельная комната с телевизором, диваном, письменным столом, двухстворчатым полированным шкафом, и от всего этого добра я сбежал. Дом, в котором я рос, показался мне адом, что такое настоящий ад, я узнал значительно позже, и если бы можно было что-то изменить в моей жизни, то, клянусь, я бы никогда не ушел от такой упакованной квартирки, но от Тихомировых ушел бы стопудово. Только в Бастилии меня осенило: судьбу не выбирают, с ней либо соглашаются, либо спорят.
   Я по жизни перекати-поле, я сирота. Не от слова "сирый" - убогий, а от слова сиротливый - значит одинокий. Мое сиротство всегда живет во мне, как хроническая неизлечимая болезнь, как клеймо на теле.
   Вынужден признаться - я та житейская случайность, которая сама себе создавала кучу проблем, лишь только для того, чтобы не жить однообразно и скучно. Матильдушка часто на уроках вталдычивала нам, юным отрокам, что человек жив воспоминаниями; и мирно, коротая отведенный мне добрым дядечкой судьей срок в Бастилии, я постигнул, что - старая батарейка Матильда была права: воспоминания не дают человеку засохнуть. Без них человек чахнет, как дерево без влаги. У меня полный чемодан воспоминаний, хватит на пять жизней вперед, хотя иногда мне хочется спросить у кого-то, (к сожалению, не у кого): "Жизнь всегда такая трудная или только в детстве?"
  
   Написание книги - это путешествие: есть начало пути и есть его конец, дорога между ними - чья-то прожитая жизнь. Наша дорога - это прожитая с Комаром жизнь от четырнадцати до шестнадцати лет. Интересна она еще тем, что мы по ней шли не одни, с нами всегда были попутчики. Одни нам помогали идти по этой дороге, которая мы сами не знали, куда нас приведет; другие осложняли наше движение по этой неровной, ухабистой дороге. Мы с Комаром никогда легких путей не искали.
  
   С чего же начать? Начну свое путешествие с доклюшкинского периода.
  
   Когда я был ребенком, то говорил, как ребенок, воспринимал мир, как ребенок, думал, как ребенок, но когда я попал на Клюшку, я забыл о детстве. Порой появлялось странное чувство, что мне кто-то его заботливо стер из памяти большим ластиком, чтобы у меня не возникало лишних вопросов. Иногда, как осколки разбитого зеркала, всплывали некоторые детские воспоминания, они, как солнечные зайчики, заставляли меня смущенно улыбаться - для меня это так непривычно.
   Я читаю перед толпой гостей стихи, родители заботливо водрузили меня на стульчик, чтобы все могли лицезреть их единственное и обожаемое чадо. На лицах родаков застывшее выражение эйфории, как у наркоманов, принявших дозу. Чадо, сделав свое дело, дочитав длинный стих, невозмутимо спрашивает: "А конфеты?" У всех сидящих в комнате это вызвало волну искреннего восхищения, кроме сквашенного лица матери. Я с нескрываемым восторгом уплетаю за две щеки конфеты и через пять минут мои бледные щечки покрылись красной диатезной корочкой.
   Когда гости ушли, маманя долго компостировала, мне пятилетнему отроку, мозги, как это неприлично такому мальчику, как я, из такой приличной семьи, выпрашивать у гостей конфеты. Тогда я еще не совсем понимал, что такое приличная семья, но сразу сообразил, что все семьи разделяются на приличные и неприличные. Еще я понял, что мне необходимо радоваться до гробовой доски, что принадлежу к непонятной для меня касте избранных. Но вот во что точно не могли врубиться мои недоразвитые мозговые извилины, в которых еще слишком много пребывало белого вещества вместо серого, за что меня так сильно отчитывала мать. Я ведь ел не чужие конфеты, а свои, те, которые были выставлены гостям на десерт. Если бы гости отдавали свое, тогда бы не так обидно было, а так... Моя маленькая светлая черепушка никак не могла понять наезда любимых родителей...
   Как яркий зеркальный блик, - мое первое путешествие в деревню. Мне, кажется, было тогда лет пять-шесть. Была ранняя осень. Родители уехали в деревню копать картошку, обещались вернуться к вечеру. Не вернулись. Я не то, чтобы сильно испугался, что остался в квартире один, но было как-то на душе неспокойно, муторно. Я сходил к соседям напротив. Сказал, что мне одному дома страшно ночевать, но, если они отпустят ко мне своего сына Элла (сокращенно от фамилии Эллярт), мне будет не страшно, потому что, когда кто-то залезет в квартиру и захочет меня убить, я буду не один. Вдвоем мне нисколечко не страшно умирать. Моя убийственная логика сразила соседей наповал, и они оставили меня ночевать у себя. Утром я ножками потопал до автовокзала. Ничуть не смущаясь, поинтересовался у толпившегося у стоянки народа, как мне доехать до такой-то деревни. Я мирно дождался тетки с маленькой сумкой через плечо. Мой рассказ о том, что я еду родителям помогать копать картошку возымел на нее неизгладимое впечатление. Бедная тетка посадила меня на свои колени, и я так ехал всю дорогу, расспрашивая обо всем, что видел по дороге. Почему-то спросил про трусы. "Почему коровы не носят трусов?" Тетка долго и упорно смотрела на меня, не понимая, перед ней дибилиус или чересчур развитый мальчик. Наконец она мне объяснила, что стране не хватило бы ткани, чтобы на всех коров и быков пошить трусы. Ответ меня удовлетворил. Еще помню, что в руках у меня были суперамбарные часы-куранты. Я их отчетливо помню, и, вспоминая, каждый раз прикалываюсь над собой. Я сошел на нужной остановке. Память у меня с детства фотографическая. Мои драгоценные родители выпали в мелкий осадок, когда перед ними нарисовалось их дитя и счастливо крикнуло им через перекошенный заборчик: "Бог в помощь!". В деревне все так говорили друг другу, особенно тем, кто с утра до ночи вкалывал на своих огородных плантациях.
  -- Кто тебя привез? - был первый, после столбняка, вопрос моих.
   Я с чувством гордости сообщил, что доехал сам, без какой-либо посторонний помощи. Они долго не могли поверить в мое путешествие, им все казалось, что меня кто-то надоумил совершить такой круиз, то, что они оставили меня одного в квартире, их почему-то меньше всего смущало.
   Я с детства был лягушкой-путешественницей. Мне уже тогда нужны были впечатления. Как-то мы с Эллом умудрились заблудиться в лесу. Нас трое суток искали, и каково же было мое превеликое удивление, когда вместо ремня папаня восторженно-радостно восклицал: "Живы! Слава богу, живы!" Тогда мне казалось, что я его любил больше всех на свете.
  
   Еще я обожал, когда меня на все лето сплавляли в деревню к бабке. Дорога была неблизкая: двое суток мы с отцом изнывали от духоты в вонючем плацкарте с полным набором фирменных прелестей - очередью в туалет, отсутствием воды, потными, крикливыми пассажирами и въедающимся в кожу и память специфическим запахом вагонной пыли.
   Всегда так получалось, что с моим приездом в дом бабушки подтягивалась многочисленная родня. Я упоминаю только о бабушке, хотя дедушка, в принципе тоже имелся в наличии. Но, как бы это сказать, дед был немного (а временами и много) не в себе. Случившийся инсульт привел к частичной потере памяти и рассудка, и теперь маленький лысенький старичок сидел на крыльце с улыбкой Монны Лизы и мочился в штаны. Единственное, на чем не отразилась болезнь - всепоглощающая любовь к самогону. Сухощавая, высокая бабушка корила деда за украденную и втихую высосанную за ночь пятилитровую бутыль браги. Старик улыбался, сонно моргал и икал, крестя рот. Дом, небольшой бревенчатый сруб, стоял посередине огромного сада-огорода, в котором еще нашлось место амбару, сеновалу, сторожке, десятку ульев и скотному двору. Некогда большое, кипучее хозяйство с болезнью деда медленно приходило в упадок.
   Я обожал свою бабку, она была веселая, неунывающая старуха. Свои длинные седые волосы полоскала исключительно тошнотворным настоем золы и на полном серьезе советовала моей двоюродной сестре Томке, когда у той на лице вскочил прыщ, потереться о сосновую доску. Если вдруг у кого-то что-нибудь прихватывало, тогда наступал феерический момент: бабушка открывала верхний ящик комода, заполненный россыпью таблеток без упаковки, не глядя, вытягивала первую попавшуюся пилюлю и давала ее пациенту. Самое смешное - лекарство всегда помогало.
   Летом приезжала на сенокос многочисленная родня; взрослые ночевали прямо в саду, расположившись под огромными, развесистыми яблонями, глуша самогон в промышленных количествах и закусывая, сваренной картошкой в мундире и мочеными яблоками. Нас, детей, укладывали на кровати в доме, амбаре и на сеновале. В первую же ночь, утопая с братом Ванькой в огромной перине, я был свидетелем занятной сцены, когда разменявший седьмой десяток дед, чье сознание жило отдельной от тела жизнью, вдруг поднялся со своей пропахшей лежанки и полез на кровать к бабушке.
  -- Чего тебе надо?
  -- Ну, как че, - шептал беззубым ртом дед. - Хе-хе-хе, будто сама не знаешь.
  -- Очумел что ли, старый, - возмущалась бабка. - Иди, спи, ложись.
  -- Ну, ты че, мать?
  -- Иди отсюда, старый дурак, - рассерженно командовала бабка, - детей разбудишь.
   Мы тем временем, тесно прижавшись друг к другу и зажав руками рты, давились смехом и с упоением рассказывали утром взрослым о проделках сексуального агрессора.
   Летние дни пролетали легко и беззаботно, наполненные маленькими детскими приключениями. Как-то вечером, на спор, мы с двоюродным братом Ванькой поехали на велике на сельское кладбище и, отчаянно бравируя друг перед другом, бегали между могил, издавая страшные киношные звуки. Вандализм закончился тем, что Ванька провалился в трухлявую могилу и с диким криком рванул за кладбищенскую ограду, да с такой скоростью, что нагнал я его только на велосипеде. Немного успокоившись, он рассказывал, как кто-то тянул его за ноги вниз и тихим голосом звал к себе. В другой раз, когда мы играли в Робин Гуда, кинутый в дерево перочинник, срикошетив, воткнулся мне в коленку, и вся пацанва с любопытством смотрела на торчащий из ноги нож и стекающий в кеды ручеек крови. Запомнилось и то, как по указанию бабушки мы отправились топить котят. Оставив самого красивого, остальных сложили в корзину и понесли к реке. Маленькие комочки жалобно пищали и ни у кого не хватило духу кинуть их в воду. Тогда старшие проявили "гуманность" и закопали их. Живьем. Из-под маленького холмика раздавался душераздирающий писк, мы, малышня, не смея перечить старшим, сидели и заливались слезами, пока звуки не стихли. После чего соорудили крест из веток, нарвали на могилку ромашек и отправились в лес рвать орехи. Жизнь оставленного котенка оказалась тоже недолгой: Ванькин отец спьяну наступил на него, и кошка потом долго лежала на своем мертвом ребеночке и жалобно смотрела на людей.
   Удивительно было то, что взрослые, неделями не просыхая, умудрялись в таком состоянии косить, колоть дрова на зиму, ремонтировать дом, качать мед и собирать грибы в огромные корыта. Но не все попойки заканчивались по-братски. Как-то услышав с улицы пронзительные женские крики, я выскочил из дома и успел увидеть, как Ванькин отец дядя Саша вилами загнал своего старшего брата в сарай и в бешеном исступлении пытался заколоть его. К счастью, подоспевшие братья сбили с ног безумца, отмутузили его и оттащили к поленнице. И совершенно напрасно. Обиженный на весь свет дядя Саша на удивление быстро пришел в себя, схватил топор и кинулся на моего отца. Дальнейшая сцена заламинировалась в моей памяти кошмаром - мой отец лежит на земле, над ним нависает налитый яростью дядя Саша с застывшим в замахе топором и я, с пронзительным криком "папа" подбегающий и изо всей силы бьющий свихнувшегося дядьку по башке поленом. Для изнеженного домашнего пацана - это оказалось слишком сильным впечатлением, и я еще долго бился в истерике, бережно успокаиваемый бабушкой. В другой раз, поддатый одноногий дядя Коля, старший сын бабушки, вместо того чтобы по-человечески заколоть свинью, решил ее пристрелить из ружья. Возомнив себя крутым охотником, он время от времени выползал на крыльцо и палил по кружившим над цыплячьим выводком ястребам. На что гордые птицы победоносно гадили ему на голову. И вот, взбодрившись еще одним граненым стаканом мутной жидкости, дядя Коля, поскрипывая протезом, отправился в свинарник. Дальше события развивались стремительно: бабахнул оглушительный выстрел, сразу следом пронзительный поросячий визг резанул воздух, переливаясь в вопли охотника, и все это накрыло волной невероятного шума, грохота и мата, и вот уже дядя Коля выползает из свинарника весь в навозе, с разбитой физиономией, без ружья и без протеза. Оказалось, он с пьяных глаз попал поросю в сало, и разъяренный хряк дал ему как следует под бок.
   Лето быстро заканчивалось, меня шумной толпой провожали, и снова был плацкартный вагон со всеми прелестями, но мне безумно не хотелось возвращаться домой в город.
   Еще в моем розовом детстве был спор с Эллом о том, что я с рублем в кармане автостопом доберусь до Черного моря, самое смешное - добрался. Элл смотрел на меня выпученными глазами, никак не понимая, как мне это удалось. Было бы время, я описал бы это свое путешествие, скажу одно - оно было очень веселым и увлекательным: на моем пути попадалось много хороших, отзывчивых людей, которым я искренне рассказывал, как поспорил с другом, что с рублем в кармане доберусь до Черного моря. Были даже такие, которые давали деньги на билет на самолет, чтобы я быстрее добрался. Я благодарил и продолжал свой путь автостопом.
  
   Первое сентября. Началась школа. Утро началось традиционно - со скандала. Я отказался дарить цветы Кузнечику, нашему классному, для этого есть девчонки и подхалимы. Я ни к первым, ни ко вторым себя не относил. Мои заботливые родители все-таки насильственно всучили мне букет, я его и выкинул в мусорку. Нашлись доброжелатели и настучали о моем "дерзком" поступке. Воспитательный процесс дома затянулся часа на два. Все как обычно: надрывные воспоминания о трудном послевоенном детстве, каждый раз с новыми добавлениями, как святое, упоминание о слизаемых со стола крошках хлеба. Матери бы артисткой быть. Раневская рядом не стояла, хотя мать обожала ее цитировать, особенно, что королевства маловасто и развернуться негде. После патетических стенаний о моей черствости и неблагодарности, наступала вторая часть марлизонского балета, свои пять копеек важно и поучительно вставлял папаня. Финал заканчивается трагическим патетическим возгласом:
  -- Что будут о нас думать люди?
   Положение спас любимый мой дядька Петрович, во время пришел. Мать бросилась изливать ему душу, доказывая, какая я неблагодарная сволочь и изверг. На счет сволочи, уже привык, а вот на счет изверга - не врубился, при чем здесь это. Ладно, мне не привыкать, сегодня был еще слабенький словесный водопад. От матери еще не такое порой услышишь. Интересно все юристы так выражаются или только одна моя мать?
   Мне понравилась реакция Петровича - он рассмеялся. Мои родаки вошли в ступор, транс. У меня замечательный дядька, я его обожаю. Лучше я был бы его единственным сыном, чем сыном своих родителей.
  
   Еще в первые сентябрьские дни в школах была славная и обременительная традиция писать сочинения на тему "Как я провел лето". Не вспомню уже, что я написал про свои летние похождения у бабушки, глядя из школьного окна на порхающее золото листвы и пронзительную голубизну осеннего неба. Сегодня, после Клюшки и Бастилии, на клетчатые листы тетради за десять копеек пролились бы совсем другие слова, чувства и образы, сплетаясь в яркий, солнечный узор последнего лета детства.
   Таким было мое детство, не все конечно, в нем было таким светлым и радостным, были и сумрачные периоды, и чем старше я становился, тем их становилось все больше и больше.
  
   Мы жили в трехкомнатной квартире: мои родители и я, их единственное чадо. Нам завидовали, я это часто слышал из маминых уст и ей это, как мне тогда казалось, доставляло удовольствие.
   Отец с матерью не ладили между собой, часто ссорились. Сам не знаю почему, но я смутно догадывался, что причина их взаимных разборок каким-то образом была связана со мной. Я часто слышал шепот матери за закрытыми дверьми, похожий на шипение змеи: "Это ты, все ты!", "Если бы не ты!". Отец не оправдывался, большей частью молчал и выходил из комнаты хмурый и неприветливый. Когда они закрывались в своей комнате, выясняя отношения, я часто пытался догадаться, о чем они спорят, старался представить себе, как в этот момент они выглядят и какими они будут утром за завтраком.
   Иногда мать пренебрежительно называла отца "слюнтяй". Меня так и подмывало кинуться к матери и крикнуть, что отец никакой не "слюнтяй". Я открывал дверь, готовый броситься на защиту отца, но мать грозным взглядом окатывала меня холодным душем: "Выйди и не мешай нам!".
   Я, загипнотизированный ее властным окриком, покорно уходил, потом заныкивался в угол своей комнаты и тихо плакал от распирающей меня обиды. Никто не собирался меня утешать, это не было принято делать в нашей приличной семье.
   Я помню отца, вечно читающим газету, она заслоняла его от меня и я, огорченный его неприступностью, приставал к нему и канючил до тех пор, пока он не выпроваживал меня, зареванного, из комнаты. Отец был высоким, статным, красивым, с шевелюрой седых волос. Он любил сидеть возле окна, наклонившись чуть вперед, подперев голову руками, задумчиво смотреть в окно. Интересно, о чем он думал, глядя в чернильную тьму ночи?
   Отец был из той породы людей, которых ничего не стоило рассмешить, но очень трудно вывести из себя. Когда у папы заканчивались аргументы, он заходился в крике: "Ну, Рита, но ей же богу", и это было самым страшным ругательством. Но были моменты, когда мать выводила отца, и он по-настоящему сердился. Его гнев, как неизвестно откуда вырвавшееся пламя, мог в один миг испепелить весь дом. Это было крайне редко, в такие моменты мать отца безумно боялась и пискляво кричала: "Ванечка, я же хотела как лучше!". Отец, еле сдерживая себя, выдавливал из себя грозное: "Молчи, Рита!", и она покорно кивала головой и молчала. Но как только гнев отца улетучивался, мать с удвоенной энергией принималась его пилить, словно мстила ему за минуты своей вынужденной покорности.
   Однажды отец пришел с работы навеселе, чего раньше за ним не наблюдалось. Это удивило и мать, она растерялась и даже не приставала к нему, как обычно бывало. Отец купил мне кулек шоколадных конфет, сыпал анекдотами, таким веселым он мне даже очень понравился, чего не могу сказать о матери. Ее лицо, передернутое нервной гримасой, выдавало целую гамму отрицательных чувств, отец никак не реагировал на ее колкости. Тогда я впервые услышал от него слово "развод". Его голос звучал сухо, в нем проступили непривычная для него уверенность и твердость.
  -- Да с радостью, - холодно отозвалась мать. - Но только запомни, Евгений тебе не достанется, только через мой труп!
  -- Рита, давай без истерик, - отец старался говорить мягко, пытаясь избежать скандала, но было уже поздно, машина была запущена.
  -- Ты ничего не получишь, - невозмутимо продолжала мать (я был уверен, что она очень прямо стоит посреди комнаты, скрестив на груди руки).
   Лицо отца было застывшее, белое, казалось, он разучился говорить.
  -- Ничего, - наконец, выдавил он из себя, и в их комнате повисло тягостное долгое молчание. Я был уверен, что отец хотел прибавить что-то еще, видимо, очень грубое, но сдержался и сказал примирительно, с хладнокровным отчаянием пьяного человека: "Так нельзя, Рита".
  -- А как можно, - язвительно спросила мать. - Ты мне всю кровь выпил, - и пошло-поехало по уже проторенному сценарию.
   Не знаю, что происходило в их комнате, но отчетливо помню, что отец просил у нее прощения. После этого случая мать полностью взяла власть в свои руки, отец во всем ей подчинялся. Он стал молчаливым приложением в нашей квартире, как мебель, картины, хрусталь. Было такое чувство, что мать окончательно сломала его в ту ночь. Наложило это отпечаток и на наши взаимоотношения.
  
   Мой дом - клетка. Я хочу свободы, не хочу быть ручным попугаем Кешей. Его выпусти на свободу, он прилетит обратно в клетку. За пять лет у него выработался стойкий рефлекс собаки Павлова, только у той выделялась слюна, а Кеша привык к домашнему комфортному заключению. Свобода - это быть настоящим. Свобода - это не бояться. Свободным бывает только ветер, куда хочет, туда и летит. Я с рождения не свободен, меня заставляли быть не таким, каким я есть на самом деле. Взять хотя бы мои волосы. Я люблю носить длинные волосы, мне они очень идут и они закрывают мои смешные уши. Одним словом, без волос - я щипанное, ушастое создание, и в нашем Пентагоне надо мной посмеивались, поэтому для меня поход в парикмахерскую, как на смерть, но моим родителям было на это наплевать. Каждый месяц меня как барана стригли. Как-то я забастовал и на отрез отказался идти в парикмахерскую. Много интересного услышал о себе от матери. Сволочь в ее лексиконе было самым приемлемым словом, и самым культурным. Я никак не мог понять, почему я должен носить ту прическу, которая нравится моим родителям. Им глубоко наплевать, что у меня на голове, просто кем-то заведено ходить в школу с такой пионерской прической.
   Я терпеть не могу семейно-строительные трусы, а в плавках ходить запрещено, мать даже периодически меня проверяла. Слава Богу, что еще не проверяла все ли у меня там на месте.
   Нельзя в школу носить джинсы, почему? У меня всегда возникали странные вопросы, которые бесили моих родителей. Я спросил у отца, любит ли он меня. Он посмотрел на меня, как на чумного. Я ни разу не слышал от своих признания, что они меня любят, зачем тогда рожали? Мне наивно казалось, что ребенка заводят, чтобы его любить, боюсь в моем случае я неприятное исключение. Обидно, хотелось очень быть любимым.
   Мне вообще многое не понятно. В городе пять школ и все одинаковые. Учителя, как и ученики, практически ходят в одной и той же одежде. Дома, как близнецы, все одинаковые, мебель также. Все у всех одинаково, неужели так должно быть? Учителя бесконечно доказывают, что нельзя выделяться, общество этого не приемлет. Почему? Белых ворон в природе нет, есть только черные, если же вдруг появится белая, черные ее заклюют, чтобы другие не захотели быть белыми?!
   Петрович сказал, что в нашей стране свободным нельзя быть, это опасно и карается законом.
  
   Мне страшно признаться, но были периоды, когда я ненавидел своих родителей? Настолько, что желал им смерти. Вот какие страшные мысли порой приходили в мою светлую голову. Марьюшка, училка из Пентагона, не зря все время твердила, что нужно властвовать над собой, это значит - не поддаваться чувствам и эмоциям, потому что это опасно. Если бы кто знал, что творится со мной за обычным моим молчанием, какая борьба чувств и эмоций происходит в тот момент. Спорт приучил меня контролировать себя. Еще я понял, что молчание - это для меня спасение от назойливых родительских нравоучений. Их оно бесило, раздражало, но ничего не добившись от меня, они уходили, оставляя меня в покое. Мне в жизни не хватает именно покоя. Тихого, спокойного душевного равновесия.
  
   О том, что я не родной сын своим родителям, я узнал случайно. Любопытство не только двигатель науки (эту фразу уже сказал до меня какой-то гомо сапиенс со светлыми мозгами) - любопытство еще и порок. Но что любопытство может коренным образом изменить мою жизнь, - эту истину я для себя тогда открыл впервые. Мне было неполных двенадцать, когда я узнал семейную тайну, которую от меня тщательно скрывали. Определенные намеки существовали. В доме не было ни одной моей детской фотографии до пяти лет, мать на мои расспросы отвечала, что все сгорело в бабкином доме. Иногда до моих ушей доносились соседские тихие шепотки, что я внешне не похож ни на одного из своих родителей. Я пристально и болезненно всматривался в фотографии и действительно не находил сходства, и тогда мать доказывала мне, что я очень похож на дядю Ваню в детстве, и я ей верил. Еще был Петрович и его твердое слово о том, что я настоящий Тихомиров на некоторое время меня успокоило.
   И вот я случайно нашел бумагу, в которой четко и с печатью было прописано: я никакой не Тихомиров. Мне казалось, что на меня в одночасье свалилось небо и бог знает, что еще. Столбняк длился долго.
   Бумажку я вернул на ее законное место. В тот день многие до этого для меня непонятные вещи стали на свое место. Я словно собрал разбросанную мозаику различных догадок, слухов, сплетен в единую картинку и она была неутешительной. К двенадцати годам я был не по годам смышленый и сообразительный мальчик, и моим извилинам трудно было понять, почему мне так долго и нахально врали. Даже день рождения, который мне отмечали, оказался совсем не моим днем. Тогда мне показалось, что вся моя жизнь какая-то ненастоящая, придуманная, сотканная из паутины лжи. Тогда я не знал, что тайну усыновления во многих семьях берегут, как самую большую государственную тайну. О том, что я усыновленный рассказал только своему верному другу Эллу. Он сначала подумал, что я вешаю ему на уши лапшу, но когда прочитал бумагу, притих.
  -- И что, Тихий, ты теперь будешь делать? - испуганно спросил он меня.
  -- Молчать и делать вид, что ничего не знаю, и ты - могила, - предупредил я Элла.
   Господи, как мне хотелось ясности, потому что все было так запущено, в моих мозгах был сплошной кавардак. Сложно, вот так сразу смириться с тем, что ты не родной. Это, правда, тихое помешательство для неокрепшей детской психике. Извилины сразу находят объяснения всем поступкам родителей, и ты медленно и уверенно приходишь к выводу, что тебе никогда не любили и родаки втихую мстили тебе зато, что ты в своей собственной семье примак. Первоначально у меня было желание обо всем поговорить с отцом, но он отдалился от меня. Большую часть времени он пропадал на работе, заметно было, что идти домой ему не хотелось. Его постоянно хмурое, неприветливое лицо, сухость не способствовали нашему сближению, поэтому я и принял такое решение: молчать, как и молчали они, скрывая все от меня. Теперь мы с ними были равными, каждый из нас обладал тайной семьи, но при этом искусно ее от всех скрывал.
   Серьезные трения с родителями у меня начались, как только я пошел в школу - мы все ее называли Пентагоном. Матерью сразу был поставлен убийственный ультиматум: "Наш сын учится только на "отлично". Ты не имеешь права испортить учебой марку нашей семьи!" - с апломбом закончила она, и отец ее молча поддержал. В начальной школе все шло гладко, я был отличником, но вот потом математические дисциплины портили табель. К седьмому классу я усвоил главную школьную истину: быть "отличником" - значит раздражать этим всех в классе, быть "троечником" - раздражать родителей. Оставалась золотая середина, и я был ее частью. Возрастающее с каждым учебным годом количество "четверок" не просто огорчало моих родителей - оно их нервировало и бесило, особенно мать. За малейшую провинность меня стали пороть, как сидорову козу, при этом нравоучительно воспитывая: "Ты своими оценками позоришь нашу фамилию...". Меня всегда интересовало, что такое быть из приличной семьи? Почему меня считают, что я из приличной семьи?! Из-за родителей, их должности, а если они гнилые люди, неужели все равно будут считаться приличными людьми?! Вот такие непростые вопросы будоражили мои юные извилины.
   Моя несчастная жизнь была на двадцать, а то и тридцать лет вперед разложена по полочкам. Школа - на медаль, потом мамин юридический, после аспирантура. По наследству мать передаст мне свое место декана в нашем институте. К тридцати годам - жена, обязательно из приличной семьи, в сорок - докторантура. От меня требовалось самая малость - безмолвное подчинение воле своих заботливых родителей. У них на все был железный аргумент: "Мы же тебе добра хотим". За меня решали все, у меня было заранее приготовленное будущее и от этого становилось еще тоскливее.
   Другие дети резвились на улице, я же месяцами сидел под домашним арестом. Мне запрещалось даже смотреть телевизор. Спасением стали книги и Петрович, всячески поддерживающий меня.
   В четвертом классе меня первый раз выгнали из дома. Боясь наказания, я подтер оценку в дневнике. Разбор был короткий: "Лжецы с нами не живут". Я плакал, умоляя простить меня, но мои старания были тщетными, родители оставались неумолимыми. Первое время я долго и одиноко бродил по городу, меня никто к себе не впускал: мать успевала протрезвонить всем по телефону, какой я нехороший. Последней надеждой на пристанище оставался Петрович.
   В Пентагоне была странная игра: прятать портфели. Я догадывался, что со мной такую "шутку" проделывал Буек. Каждый раз после временного исчезновения злосчастного портфеля, дома происходило внеочередное извержение вулкана. Мать любила часто с таким остервенением говорить, что я не благодарная тварь. Разве тварь бывает благодарной?!
   История с футбольным мячом еще больше накалила нашу семейную обстановку. Парни из дома, играя в футбол, продырявили мяч. Все были жутко расстроены, так как через неделю предстояло сразиться с соседним домом. К этому суперматчу упорно готовились, и вот команда осталась без мяча. Я был вратарем. Ко мне подошел Васька Новосильцев.
  -- Тихий, раскрути своих, чтобы тебе купили мяч. У тебя мать шишка и батя начальник.
  -- Без проблем, - уверенно пообещал я. Мне не хватило смелости признаться, что родители у меня настоящие жлобы, на мороженое не всегда выпросишь копейки, но сказать правду, означало подорвать свой личный авторитет в глазах компании. - Завтра мяч у нас будет, - твердо заверил я всех.
   Один Элл посмотрел на меня подозрительно.
  -- Тихий, ты откуда деньги возьмешь?
  -- Заначка есть, - без особого восторга солгал я, не моргнув и глазом.
  -- Лапшу ведь вешаешь? - не поверил мне Элл.
  -- Нет! - клятвенно заверил я.
   Элл еще раз подозрительно на меня посмотрел, но у меня настолько был честный вид, что он поверил и отстал с расспросами.
   Я знал, родаки никогда мне не дадут таких денег, да еще на что, на мяч, держи карман шире. Оставался только один путь - стащить деньги, что я и сделал на следующее утро. Получилось это отчасти спонтанно. Я не знал толком, где мои прячут деньги. Я полез в кухонный шкафчик за кружкой, увидел в хрустальной салатнице много новеньких купюр. Чай я пил уже нервно, лихорадочно раздумывая, что делать. Куча денег лежала передо мной, не соблазниться было невозможно. Трясущими руками я взял одну бумажку, наивно надеясь, что ее исчезновения не заметят, и лихорадочно спрятал ее в карман брюк. После школы мы уже гоняли в футбол с новым мячом. Мой авторитет в глазах уличной компании вырос на недосягаемую высоту. Это были недолговечные сладостные минуты счастья.
   Исчезновение несчастных денег, к сожалению, не осталось незамеченным. В тот же вечер родители устроили мне настоящее судилище. Допрос с толком, с чувством и расстановкой вела мать. Мне пришлось сознаться, для чего украл деньги. Меня заставили сходить к Ваське Новосильцеву и принести домой злополучный мяч. Это был для меня такой позор. Отец взял нож и безжалостно проткнул его.
  -- Дурак! - гневно вырвалось у меня, дальше я плохо помнил, что было. Синяки на теле месяц заживали.
   На следующий день я попросил у соседки тети Веры лопату и закопал проколотый мяч на стадионе за футбольными воротами. Вечером мать занесла в мою комнату новый мяч. Я на него даже не взглянул, это взбесило ее, она принялась истерично вопить на весь дом, словно ее убивали. Слушать ее истерику было невыносимо. Не знаю, откуда у меня взялась такая решимость, но я, не говоря ни слова, взял со стола нож и одним ударом безжалостно продырявил купленный мяч.
  -- Мне от вас больше ничего не нужно, - сказал я спокойно, чем вызвал у родителей настоящий ступор.
  -- Ты еще пожалеешь, что так сделал, - и мать изо всей силы наотмашь ударила меня по лицу. - У Лиды сын как сын, а ты..., - с шипеньем произнесла она, - неблагодарная сволочь, - и понеслась душа в рай...
  -- Вот и живите с ее сыном, а меня оставьте в покое, - злобно выкрикнул я.
   Лицо матери вытянулось и застыло в долгом молчании. "Ваня, у нас дефективный ребенок!" - завопила она на всю квартиру.
   Пацаны решили купить себе палатку для походов. Собрали все свои заначки, меньше всех было у меня. Васька Новосильцев предложил всем вместе собирать бутылки, чтобы добыть недостающую сумму и не зависеть от предков. Началась невиданная бутылочная эпопея.
   По школе покатился слух: Тихомиров бутылочник. Это вызвало среди одноклассников насмешки, презрение.
  -- Ты окончательно опозорил нашу фамилию?! - орала, как потерпевшая, мать. - Ни один Тихомиров не собирал бутылки, даже после войны этого не было.
  -- Мы собирали честные деньги, чтобы купить себе палатку, и позора в этом никакого нет! - стоически доказывал я. Мне было предложено заткнуться, и я ничего больше не доказывал, понимая, что бесполезное это дело.
   Каплей, переполнившей родительское терпение, стала история со сберкнижкой. Отцу понадобилось снять деньги и в квартире ее не обнаружили. Меня обвинили в краже. "Кроме тебя, больше некому!" - железно аргументировала они свои выводы. Больше месяца длился ежедневный домашний "террор". "Отдай книжку, ты не сможешь воспользоваться этими деньгами!". Меня стыдили, увещевали, прорабатывали даже в кабинете директора школы, потом началась игра в молчанку, даже Элла настроили против меня. Через полтора месяца я нашел злополучную сберкнижку в коробке из под вязания, радости было полные штаны. Я еле дождался прихода родителей с работы.
  -- Я нашел вашу сберкнижку! - счастливо выпалил я. С моей физиономии не сходила счастливая дурацкая улыбка. В воображении рисовалась душещипательная картина примирения. "Извини, сынок, что мы так плохо о тебе думали", - ну и так далее; но вместо этого я услышал совсем другие слова, которые быстро опустили меня на грешную землю.
  -- Хватило хоть ума подбросить, - жестко и бескомпромиссно, как приговор, произнесла усыновительница.
   В голове был полный кавардак. Захлебываясь от слез, я сумел им выкрикнуть только одно слово:
  -- Сволочи!
   Отец, как обычно, занес руку для удара...
  -- Только попробуй меня тронуть, я не твой сын...
   Сам не знаю, как эти слова вырвались у меня, но у меня было такое чувство, что мне больше нечего терять; что-то во мне окончательно надломилось. Ледяная волна молчания накрыла нас всех.
  -- Уходи, неблагодарная свинья, - усыновительница открыла входную дверь. - Видеть тебя не хочу! - брызгала она слюной, задыхаясь от ярости.
   Я со спасительной надеждой посмотрел на отца, но тот отвернулся, не проронив ни слова. Я ушел из дома в тонкой болоньевой куртке, школьных синих брюках и старых кроссовках - в двадцатиградусный мороз. Мне было неполных четырнадцать лет.
   На улице было много иллюминации, витрины магазинов были расписаны Дедами Морозами и улыбающимися Снегурочками.
   Я сразу подался к Петровичу и с порога выдал ему все как на духу, что навсегда ушел из ненавистного усыновительского дома, и теперь буду жить у него. Дядька озабоченно сощурился, лицо его насупилось, от его взгляда мне сделалось не по себе. Надо мной нависло напряженное мучительное молчание. Петрович продолжал молчать, и его лицо не предвещало ничего хорошего. Внутри меня все сжалось, я не на шутку заволновался. Неужели мои уже успели позвонить и накапать?
  -- Петрович, так мне заходить или как? - я с надеждой посмотрел на дядьку, чувствуя неприятную пустоту внутри.
  -- Нет, - сурово произнес он. На багровом, мясистом лице Петровича еле проглядывали маленькие, злые глазки.
  -- Петрович, - ахнул я от неожиданности. - Ты шутишь?!
  -- Возвращайся к родителям, - хмурое и неприветливое лицо дядьки стало еще строже и непроницаемым.
   Я не поверил своим ушам, меня бросило в жар. Некоторое время, я как вкопанный стоял в коридоре, напряженно соображая, что к чему. Приподнятое настроение улетучилось - как не бывало. В душе зародились дурные подозрения.
  -- Петрович, - взмолился я, мной овладела паника. - Я к ним ни за что не вернусь, они меня выгнали, - истерично закричал я, доказывая невозможность своего возвращения в родные пенаты.
   Он слушал мои всхлипы спокойно, ни один мускул на его багровом лице не дрогнул. Я поднял заплаканные глаза и понял, пропащее дело уговаривать дядьку. Мои, видать ему такое про меня уже напели, что, чтобы я ему сейчас не доказывал - все бесполезно.
  -- Уходи! - коротко отрезал Петрович, сурово посмотрев на меня, без капли сожаления.
   Меня словно окатили ледяным душем. Для меня было полнейшей неожиданностью предательство любимого дядьки. Это как будто тебя сильно ударили ногой в область мошонки, ты падаешь от боли на колени, жадно глотаешь жабрами воздух и не можешь выдавить из себя ни одного членораздельного слова, настолько тебя поглощает боль.
   Я в нерешительности смотрел на дядьку и не мог поверить, что это все выговаривает мой любимый Петрович, мне, казалось, что это какая-то шутка, не может такое говорить Петрович. Я глупо улыбнулся.
  -- Петрович, - пролепетал я, густо краснея. - У меня кроме тебя никого нет, - по моим глазам покатились крупные слезы, они медленно стекали по щеке к губам. - Не выгоняй меня, пожалуйста, - я с мольбой уставился на него.
   Установилось напряженное и неприятное молчание.
  -- У тебя есть родители! - под суровым, осуждающим взглядом дядьки, я чувствовал себя раздавленным, как муравей или червяк. - Не нравится дома, возвращайся в детский дом, - каждое слово Петровича дышало ненавистью и презрением ко мне, словно я был отбросом общества. - Что тебе еще не хватало?
  -- Любви! - возбужденно крикнул я.
  -- Да, ты жил, как в раю, - возмутился дядька, еще больше багровея. - Ты на коленях должен у родителей своих ползать и просить прощения за свое такое вызывающее и дерзкое поведение, - злобно нравоучал дядька.
  -- Да лучше в детском доме, чем в таком раю, - огрызнулся я, задетый за живое словами дядьки.
   От негодования у меня задрожали руки, к лицу прилила кровь, сердце бешено колотилось, готовое выпрыгнуть из груди. Тяжело дыша, я прислонился к стенке.
  -- Тогда детский дом самое подходящее место для таких идиотов, как ты, - не замедлил с ответом дядька. - Всегда Рите говорил, что дурная кровь - дело безнадежное. Рано ли, поздно ли, она даст о себе знать! - от ярости лицо дядьки надулось как у индюка.
   Его обвинительные слова, как нежданно свалившийся кирпич на голову, нет, целая упаковка кирпича. Медленно и болезненно наступало прозрение. Петрович, оказывается, был обыкновенным притворщиком, а я дурак, души в нем не чаял. Как же больно разочаровываться в тех, кого любишь больше всего на свете. Наконец, я обрел дар речи.
  -- Интересно, если бы я был их родным сыном, они также бы со мной обращались или по-другому, - вызывающе спросил я человека, который был мне уже противен.
  -- Уходи, - дядька открыл входную дверь. - Не хочу тебя больше видеть, неблагодарная ты сволочь!
  -- Как это у нас взаимно, - и я громко на весь коридор расхохотался.
   От меня не ускользнуло растерянное лицо дядюли, он, наверное, подумал, что я немножко тронулся умишком, что у меня поехала неспешно крыша. Ничего у меня не поехало. С моей черепной коробочкой было все нормально. Просто я стал воспринимать мир таким, каким он есть на самом деле, без прикрас и преувеличений.
   Я развернулся и со всех силы хлопнул за собой дверью. "Псих", - услышал я грубый голос бывшего родственничка.
  -- Сам такой, - крикнул я на всю площадку.
   На улице поднялась метель, дул сильный, пронизывающий ветер, от него жмурились глаза, замерзали щеки, плотно закрывались губы, словно боялись глотнуть резкого морозного воздуха. Несколько дней я привыкал к неведомой доселе свободе, радости она мне не доставляла, напротив, сплошные заморочки и головная боль.
   В карманах было пусто, идти было некуда, ночевать также негде. Похожая на безмозглое серое насекомое, проехала мимо мусороуборочная машина. Я поднял воротник болоньевой куртки и двинулся прямо по улице, не зная, куда меня, в конечном счете, приведут ноги. Желудок издал долгий, бурчащий, недовольный звук, во рту был неприятный привкус голода. Холод сводил челюсти, зубы самопроизвольно клацали, издавая звук, похожий на стук печатной машинки. Ночные бродяги не трогали меня, не заговаривали со мной, словно видели в моих глазах отражение собственного одиночества и отчаяния. Конечности гудели, я медленно брел по улице: народу вокруг было немного. Все больше и больше меня охватывало отчаяние.
   Внимание привлекла женщина с сумкой, доверху набитой продуктами. Из сумки торчала бутылка водки, казалось, она вот-вот вывалится. Женщина была немолодая, с крепко сбитым телом и такими же руками - сильными, крепкими, и еще она явно была под градусом. От голода в мозгах моих совсем помутнело. И я подумал, вот толкнуть бы женщину на обочину, выхватить из ее рук сумку и хавчик мой. На некоторое время в мозгах прояснилось, и я устыдился своих опасных мыслей. Но голод не тетка, снова о себе напомнил. Какая-то сила меня подняла со скамейки, и я пошел за женщиной, катастрофически приближаясь к ней. Я терял контроль над собой. И тут я увидел милиционера. Женщина что-то прокричала ему, и тот ответил ей. Они остановились и добродушно рассмеялись. Я понял, они знакомы. Я остановился, милиционер внимательно посмотрел в мою сторону. Меня словно прошибло током. От растерянности я остолбенел, спас автобус. Милиционер и я оказались единственными пассажирами. Он встал у входа, я - в конце салона. Я смотрел в окно, мимо проносились городские улицы. Я даже не сразу сообразил, куда автобус направляется. Милиционер вышел на "Октябрьской", я остался в автобусе совсем один, за окнами мир, изредка освещаемый фонарями. Я пытался прочитать на его улицах обещание или хотя бы намек на возможное спасение. Но вместо этого меня не покидало ощущение, что моему прежнему "я" просто приснился страшный сон. И сон этот каким-то образом перетекает в явь.
  -- Вокзал! - недовольно крикнул мне шофер с квадратной челюстью.
   Я вздрогнул, открыл глаза, не понимая, где я.
  -- Вокзал! - еще раз повторил шофер.
   Я вышел. Громадное здание железнодорожного вокзала глазело на меня широко распахнутыми дверями. Я нашел свободную скамейку в зале ожидания, распластался на ней костями и мгновенно вырубился.
   Под утро меня разбудил милиционер. Я навешал лапши, что встречаю утренним поездом любимую бабушку, и лапша моя, наверное, была убедительна, мент оставил меня в покое, а не потащил в отделение разбираться, кто я такой на самом деле. Утром я зашел в туалет. В ноздри ударил резкий и противный запах мочи, плиточный пол был в лужах и грязи. От такого туалета меня чуть не вывернуло наизнанку. В страшное туалетное очко я влил свой маленький ручеек. Мой взгляд задержался на стенах. Наскальная живопись наших предков - детский шарж по сравнению с тем, что я увидел на стенах - матерные и похабные слова с телефонными номерами, мужские и женские половые органы, сиськи, яйца, с какой-то жгучей ненавистью, нацарапанные на штукатурке. Я подошел к точно такому же страшному умывальнику. Помыл руки обломком хозяйственного мыла, попугал лицо холодной водой. Выйдя из туалета, я с жадностью глотнул свежего вокзального воздуха и почувствовал, что жизнь ко мне медленно возвращается. Идти было некуда, еще один день бесцельного брожения по городу я бы не выдержал просто физически, и я пошел в Пентагон.
   Четверть только что началась. В восемь тридцать, как примерный ученик, я сидел за своей партой и никак не мог подавить зевоту. На меня смотрели, как на чуму. Я был неопрятный, поцарапанный. Учителя о чем-то спрашивали, я отвечал невпопад, лишь бы отстали. Вечером я снова был на вокзале. Ноги принесли меня в буфет. Голод усиливался, мутил рассудок. Я чувствовал невыносимую пустоту в желудке. По буфету распространился аппетитный запах, от которого расширялись ноздри, во рту появлялась обильная слюна, а возле ушей мучительно сводило челюсти. Презрение к поглощающим мирно пищу превратилось в неуправляемую ярость. Никогда не думал, что голод может настолько ожесточить человека.
   Толстомордый мужик за стойкой неторопливо с аппетитом расправлялся с куриной ножкой, всю подернутую желе, и, отрывая зубами куски белого мяса, принялся жевать с таким очевидным удовольствием, что мне казалось, что сейчас грохнусь в голодный обморок от желудочных судорог и спазмов. Я мучительно выждал, когда освободился дальний стол, пристроился так, словно ел здесь. Посмотрел на тарелку с недоеденными щами, сломил внутреннее сопротивление, взял ложку и до чистоты все вылизал. Такая же участь ждала второе.
  -- Ты что объедки ешь? - укоризненно спросила меня внушительного размера женщина грозного вида в белом переднике и с подносом в руке.
   Я чуть не поперхнулся от ее слов, покраснел, как помидор.
  -- Есть хочу! - чистосердечно признался я.
  -- Детдомовский? - спросила она. Мне это слово не особо было знакомо, но я сообразил, что оно каким-то образом объясняет мое поведение, кивнул головой в знак согласия, и незнакомая женщина повела меня в каморку. Там были стол, две табуретки и подобие дивана. Накормила она меня до отвала, после чего я сразу захотел спать. Она поняла это без слов.
  -- Спи, потом поможешь мне прибраться, хорошо?!
  -- Всегда готов, - утвердительно кивнул я головой.
   Раскинувшись костями на продавленном диване, мое лицо расплылось в блаженной улыбке. Я по-настоящему испытывал натуральный кайф. Желудок набит под завязку, теплая крыша над головой, диван - Господи чего еще надо?!
   Так начались мои трудовые будни. Утром я уходил в школу, после - сразу в привокзальный буфет. Убирал зал, вытирал столы, мыл горы посуды. Мне не платили, но бесплатно кормили и разрешали спать на старом диванчике в чулане. Я был безмерно рад такой жизни. Тетя Лида представила меня всем как своего любимого племянника, и ко мне никто не приставал с лишними расспросами.
   Халява длилась недолго. Кто-то накапал начальнику вокзала обо мне, и меня в три шеи выкинули на улицу из хлебного места.
   Я снова оказался на улице голодным, непредсказуемым и опасным, как бездомный пес. В один из дней бродяжничества ноги принесли к дверям Айседоры. Я забыл вам сообщить, что половину своей жизни отдал бассейну - так этого пожелали мои усыновители, и отдал, наверное, не зря, так как за моими плечами был первый взрослый и уже маячил КМС. Но были еще танцы. Меня на них, чуть ли не насильственно притащила мать. И произошло необъяснимое. В Айседору, как в педагога, я влюбился мгновенно. Она смерила меня с головы до пяток и коротко сказала: "С тебя будет толк при одном условии - ты должен полюбить то, чем собираешься заняться". Я полюбил танцы и Айседору с первого занятия. У каждого из нас есть потребность в любимом учителе.
   Айседора долго и упорно разглядывала меня, не приглашая в квартиру.
  -- Евгений, вернись домой, тебя простят, - она с надеждой посмотрела на меня.
  -- К Тихомировым я не вернусь! - твердо заявил я.
  -- Что ты такое говоришь?! - ужаснулась она.
  -- Правду, в которую никто не хочет верить, - запальчиво воскликнул я. - Они ведь вам звонили?! - догадался я, увидев растерянность Айседоры. Меня пробрал смех. - Они уже накапали Вам доверительно, что у меня не все нормально с головой, что я жертва родовой травмы и все такое. Зачем вам ученик, который пугает вас своими проблемами?
  -- Ты не прав, - укоризненно посмотрела на меня Айседора.
  -- Да? - я вызывающе посмотрел на Айседору. - Если попрошусь пожить у вас, пустите?!
   Айседора замялась, все стало понятно и без ее слов. За ее дружелюбием прятались растерянность и страх. Я быстро собрался, оставив Айседору в полном смятении. Я больше не хотел, чтобы она меня понимала, как это было раньше.
   Вторым в списке числился Элл. Дверь открыла его мама - Любовь Дмитриевна.
   Увидев меня, она перестала улыбаться.
  -- Михаила нет, он с ребятами пошел гулять. Элл не слышал звонка, выполз в коридор.
   Все замялись, получилась картина Репина "Не ждали". - Я не заметила, что он уже пришел? - оклемалась первой Любовь Дмитриевна. - Миша, иди в комнату, мне надо переговорить с твоим одноклассником.
   Элл послушно поплелся в комнату.
  -- Евгений, не приходи к нам больше, мне не нужны проблемы с твоей матерью, ты понял?
  -- Конечно, тетя Люба, - саркастично произнес я. - Миша не должен водиться с таким нехорошим мальчиком, как я, вдруг я на него тлетворно повлияю.
  -- Каким тоном ты со мной разговариваешь, кто дал тебе такое право?! - губы ее гневно задрожали.
   Я, не слушая возмущенных криков, повернулся и стал медленно спускаться по ступенькам вниз.
  -- Тихий, погодь! - крикнул мне с пятого этажа Элл.
   Я подождал друга на улице.
  -- Элл, ты мне друг?!
  -- А, что?! - не понял моего вопроса Миха.
  -- Друг или нет?! - настаивал я на ответе.
  -- Не знаю, а что ты хотел.
  -- Я так и думал!
  -- Тихий, ты чокнутый? - не понял моего сарказма Элл, но мне уже было все равно.
  -- Знаю, - кивнул я покорно головой в знак согласия. - Что дальше?
  -- Вернись к своим, ты ничего им не докажешь своим протестом.
  -- У моих протест - всего лишь привычный рефлекс на жизнь, - с горечью произнес я.
   Мне уже было понятно, что Элл стал по другую сторону баррикад от меня. - Плыви Элл, домой. Все рассосется, если не самостоятельно, то хирургическим путем.
  -- Вернись домой, - настаивал Элл, - и все будет по-старому.
  -- Не будет!
  -- Как же ты теперь?!
  -- Не знаю, - честно признался я. - Что-нибудь придумаю, - я горько улыбнулся. - Я теперь большой мальчик!
  -- Вернись!
  -- Странно, все меня об этом просят, только не они, - я повел плечами, как бы сбрасывая невидимый груз.
  -- Но, ты же виноват?
  -- В чем?! - взбеленился я.
  -- Ну, не знаю, - замялся Элл. - Просто так не выгнали бы?!
  -- Я не собачка, чтобы меня выбрасывать на улицу? - я подошел ближе к другу. - Тебя же Элл ни разу из дома не выгоняли на улицу, чем же я хуже тебя?!
   Сверху послышался грозный голос Любови Дмитриевны: "Миша, домой!" Элл жутко смутился и, не сказав мне больше ни слова, побежал на пятый этаж в теплую свою квартиру.
   Я минут двадцать сидел на холодных ступеньках первого этажа, раздумывая, что мне делать дальше, и вдруг резко вскочил и решительно направился на пятый этаж, к своим дверям. Это взяла верх детская усталость. Мне безумно хотелось домой, и забыть обо всем, что со мной произошло. Я подошел к двери. Неясное, безотчетное беспокойство охватило меня. Некоторое время я стоял у родных дверей, набираясь мужества, чтобы позвонить. Наконец, рука поднялась и нажала на звонок. Меня удивляло собственное волнение: пустят или нет. Пустят, такого быть не может, - успокаивал я себя. - Правда, для начала мозги поканифолят, для профилактики. Ну и пусть, за то буду спать на своем любимом диванчике, на белой чистой простыне. А ванна?! У меня аж дыхание сперло при мысленном упоминании этого слова. Я еще раз нажал на звонок. Секунды ожидания как будто растягивались в года. Послышались шаги. Дверь открыл отец, я с надеждой поднял на него глаза. Он поднял голову и посмотрел на меня чужим, отсутствующим взглядом. Так, словно мы уже много лет не виделись, и теперь он мучительно пытается вспомнить, как меня зовут.
  -- Кто там? - спросила из кухни мать.
  -- Ошиблись квартирой, - отец посмотрел на меня и закрыл дверь.
   Я все понял. Тупая боль сжала сердце и стала частью меня. Даже сейчас, когда я вспоминаю эту сцену, мое сердце снова сжимает та же боль - боль быть отверженным, ненужным. Смириться с этим трудно. Власть этой боли то увеличивается, то уменьшается, но никогда не уходит.
   Когда дверь закрылась, я устало спустился по ступенькам вниз. У меня не было истерики; странно, я был спокоен, как десять удавов. Мне уже было все равно, все безразлично. Я сделал родителям шаг навстречу, взаимности от них не последовало, как в таких случаях успокаивал Комар, кажется, снова дали фейсом об тейбл. Неприятно, но терпимо. Но именно с этого вечера с непостижимой беспощадностью юности я стал презирать отца и ненавидеть мать. С этого момента они перестали быть для меня родными. Что-то внутри меня сжалось в комок и замерло.
  
   Я снова молча пешком исследовал родной город в сотый раз. Дома вокруг были погружены в темноту - фонари встречались редко. На мосту я засмотрелся на отражение луны в воде. Звук моих шагов гулко отдавался в тишине. Я прошел мимо главной городской достопримечательности - величественного собора, который ярко светился во тьме. Он словно навис над спящим городом. Я присел невдалеке от собоа, возле фонаря. Слезы струились по моим щекам, мои губы непроизвольно дергались. По уснувшим улицам, как тени проскальзывали одинокие человеческие фигуры.
   Усталость давила на все клапаны, мне никуда не хотелось идти. Я закрыл глаза, в голове все поплыло. Вся моя жизнь показалась мне одной сплошной темной дорогой, по которой двигаются, как тени, и другие люди. У дороги множество еще более темных переулков, и многие идущие сворачивают в эти переулки в надежде, что коротким путем выйдут к свету. Я мечусь, как раненый, по улице, мне так хочется выйти к свету, но и сигануть в переулок страшно, вдруг попаду в тупик...
   Тогда я первый раз переночевал на картонной подстилке за лестницей в подъезде. Когда утром выполз на улицу, морозный туман рассеялся. Показалось солнце, мертвое и холодное, посылая окоченевшему миру свои негреющие лучи. Легкие снежинки перестали сыпаться на землю. Улицы были серыми и безлюдными. В школу я не пошел. Целый день, как неприкаянный, я носился по городу, протопав его вдоль и поперек. Вечерело, уставший и голодный, я сидел на скамейке и тупо смотрел на мимо проходящих меня людей. Никогда еще дни не были для меня такими долгими и мрачными.
   Три-четыре дня я снова ничего не ел, еле держался на ногах. Ночевал, где попало, чаще в подъездах, в подвалах и чердаках было жутко холодно. В Пентагон не ходил, чтобы никого не довести до сердечного приступа своим запущенным видом. Выглядел я истинным доходягой: лицо помятое, бледно-серое, под глазами синие круги, волосы жирные и слипшиеся.
   Я уже и не помню, зачем забрел в "Санта-Барбару", так называли городской парк из-за полукруглой арки перед входом. Наверное, мне хотелось инстинктивно быть поближе к людям.
   В парке активно бурлила ночная жизнь, шастали люди, они спрашивали, нет ли у меня курева, как будто на моей физиономии было написано: "Магазин открыт". На скамейках сидели мужчины: по двое, по трое, оживленно разговаривая между собой; пары вставали и уходили, на их места садились другие. Я спиной чувствовал ощупывающие, настороженные взгляды, казалось, даже различал чуть слышный шепот, доносящийся со скамеек. Было здесь и много пожилых, их вид и взгляд были опустошенными, как у бомжей, которые уже потеряли надежду, когда-нибудь вернуть свой первоначальный человеческий облик. Среди пацанов, которые стояли чуть поодаль отдельной стаей, я узнал Комара. Мы увидели друг друга. Он смерил меня удивленным взглядом и, что-то негромко сказал, стоявшему возле него парню; оба гадко засмеялись. Мне показалось, что они смеются надо мной. Комаров был моим одноклассником по Пентагону. Я интуитивно чувствовал - вечернее сборище мужиков и пацанов в Санта-Барбаре происходит не случайно, это напрягало.
   С тоскливой безнадежностью я всматривался в темноту необъятного неба, чувствуя себя брошенным, одиноким. Меня снова захлестнула волна ненависти к усыновителям и Петровичу.
   Возле меня присел мужик - плотного сложения, хорошо одетый, грубоватое лицо.
  -- Замерз?!- участливым тоном спросил он. Его лицо озарила приятная, доверительная улыбка. Он придвинулся ближе ко мне.
  -- Нет, - сдавленным голосом ответил я, нервно облизав губы.
  -- Да нет, замерз, - и мужик заботливо прижал меня к своему пальто.
   Внутри у меня все сжалось и напряглось, особенно когда чужие мужские руки коснулись моих продрогших пальцев и стали их согревать, растирая. Лицо мужика оказалось совсем близко: холодные глаза, тяжелый нос, грубые губы, я инстинктивно отпрянул.
  -- Смотрю, ты совсем замерз?! - участливо произнес мужик. - Глотни, - он достал из внутреннего кармана пальто плоскую бутылку. - Это коньяк, он тебя согреет.
   Я жадно сделал два глотка, горло сначала обдало кипятком, что выступили слезы на глазах, но потом жар стал приятно разливаться по всем конечностям тела.
  -- Ну, как? - заботливо спросил мужик, и как бы невзначай обнял меня за плечи. Я не знал, отдернуть мне его руку или нет, и решил, что лучше ничего не делать.
  -- Тепло, - моя голова продолжала приятно кружиться от принятой дозы коньяка, я расслабился, и внутренние тормоза совсем снялись.
  -- Проблемы?! - продолжал расспрашивать мужик в таком же участливом тоне.
  -- Меня выгнали из дома, - под воздействием выпитого, усталости, я уже не испытывал к мужику неприязни и настороженности.
   Мне захотелось говорить, поделиться пережитым. Мне нужны были свободные уши и сочувствие. Я рассказал мужику обо всем: и об усыновителях, и о Петровиче, и о мытарствах после Петровича. Он молча слушал меня, не перебивая, иногда только сострадательно покачивая головой.
  -- Тебе, значит негде переночевать?
  -- Да, - обреченно произнес я, опустив голову.
  -- Тогда пойдем ко мне домой, я здесь недалеко живу? - предложил он, и столько в нем было искреннего сопереживания, что я безбоязненно согласился. - Ты, наверное, и есть хочешь, - заботливо поинтересовался мужик. Голодный желудок, словно почувствовал невидимый запах еды, активно заурчал в животе. - Тебя как зовут?
  -- Женя.
  -- Красивое имя, - я пожал плечами: имя как имя, ничего особенного.
  -- Сколько тебе лет? - продолжал он расспрашивать меня.
  -- Четырнадцать скоро будет.
  -- Хороший возраст, - довольно улыбнулся мужик. - Мне нравится такой возраст: уже и не ребенок, но и не взрослый - подросток.
   Я не придал значения его словам, мне хотелось есть и спать. Я резко поднялся со скамейки, и меня, как былинку, качнуло с одной стороны в другую.
  -- Ты опьянел? - Я смущенно покраснел. Он все понял, широко улыбнувшись. - Бывает, - и по- свойски похлопал меня ниже пояса.
   Дальше нет смысла описывать, что было, не трудно и догадаться. В той квартире умерло мое детство. Моя жизнь разбилась вдребезги, на миллионы мелких осколков. Я себя чувствовал замаранным, запятнанным, и хотел только одного - умереть. Покончить с собой назло усыновителям, Петровичу, назло всем, чтобы все они поняли, что в моей смерти виноваты исключительно только они, чтобы все они после моего ухода мучались, страдали, как страдал я, чтобы им было также невыносимо больно, как было больно мне. Мне хотелось своей смертью их наказать.
   Ближе к вечеру я стоял на мосту возле любимого собора и тупо смотрел вниз. Вглядываясь в темноту реки, закованной в панцирь льда, я ощущал непонятную отрешенность. Воображение рисовало мое разбитое тело внизу, вопли отчаяния: "Прости нас сынок" усыновительницы, слезы Петровича, истерику матери Элла. Мне так удивительно стало хорошо от этой воображаемой сладкой картины мести.
  -- Тихий? - услышал я возле себя знакомый голос. - Концы решил отдать?
   Подняв голову, я увидел перед собой Комара. Он с насмешкой смотрел на меня.
  -- Не советую тебе это делать! - Комар подошел ближе ко мне, и также с моста посмотрел вниз. - Я уже однажды это пробовал. Никому и ничего ты этим не докажешь. - Комар повернулся ко мне. - Самое невыносимое Тихий, что все в этой жизни можно пережить. Тебе трудно потому, что ты один и у тебя нет поддержки.
   Откровенность Комара сразила на повал. Повисла пауза, мы, молча, глядели друг на друга. Насмешки в его голосе не было. Комар достал сигарету и закурил.
  -- Если тебе ночевать негде, пошли ко мне, - по-деловому предложил он.
  -- Ты это серьезно?! - не поверил я своим ушам. - Твои не будут...
  -- Мои, - Валерка иронично хмыкнул. - Это - отчим, что ли? - Комар смерил меня таким взглядом, словно я сообщил ему, что первым слетал в космос вместо Гагарина.
   Я знал, что у Комара мать умерла года два или три назад, мы классом скидывались на венок, кто хотел - ходил на похороны. Я не пошел.
  -- Все, Тихий, со временем устаканится, вот увидишь, - успокаивал Комар. - Доказано жизнью. Запомни: нас бьют, мы крепчаем.
   Никогда раньше не чувствовал я себя так близко к кому-либо, как почувствовал себя близко к Комару в тот момент. Я поверил ему и пошел за ним.
   Жил Валерка на окраине города, в районе, который все называли Бич-градом. Деревянные, щитовые, почерневшие от времени двухэтажные дома с выносными на улицу удобствами полностью соответствовали прозвищу. Двухкомнатный "люкс" Комара располагался на первом этаже. В подъезде стояла ужасающая грязь и невыносимая вонь, словно все околотские собаки и коты сделали из него общественную уборную.
  -- Не страшно? - спросил Валерка.
  -- Меня этим уже не испугать, - ответил я приглушенно.
   В одной комнате жил отчим, в другой обитал Комар. Как только мы зашли в его апартаменты, он машинально закрыл дверь комнаты на замок.
  -- На всякий случай, - поняв мое смущение, ответил Валерка. - Меня иногда отчим достает, поэтому я от него закрываюсь. Он по-пьяни пошумит, пошумит и завалится к себе.
   Я молча разглядывал комнату. На меня пялилось окно, точно огромный глаз циклопа. Потолок грозно нависал над головой и темнел, недобро насупившись над истекающей желтым светом лампочкой, которая болталась посередине, как унитазный шнур в школьном туалете. В комнате установилась полнейшая тишина. Даже негромкие уличные шумы - и те смолкли. Некоторое время мы молчали. Когда я чувствовал себя неловко, мои руки и ноги как бы вытягивались, становясь чудовищно непропорциональными, и я путался в них, словно обрел конечности совсем недавно.
  -- Ложись спать, - Комар показал на диван, - чего ждешь?
  -- А ты где? - в нерешительности поинтересовался я.
  -- Рядом с тобой, - Комар с насмешкой посмотрел на меня. - Других спальных мест здесь нет или если хочешь, иди к отчиму в комнату.
  -- Может быть, я на полу? Я никогда не спал в одной постели с пацаном, - ответил я, с неудовольствием отмечая, что вроде бы оправдываюсь.
  -- За свою девственность можешь не волноваться, - Комар хмыкнул и первым завалился на диван, заняв сторону возле стенки, мне оставался край. - Ну что ты стоишь передо мной весь такой красивый, аж больно смотреть, ложись, - приказал Комар. - Свет экономить надо!
   Пересилив себя, я разделся до трусов и также лег на диван, чутко прислушиваясь к каждому шороху в квартире. Послышались шаркающие шаги. "Валерка, ты уже дома?", - поинтересовался недовольный голос отчима. "Да, уже сплю!" - буркнул Комар, я почувствовал его напряжение. Отчим некоторое время постоял возле дверей, дернул за ручку. "Я сплю!", - еще раз крикнул Валерка. Послышались уходящие шаги. "Все", - с облегчением произнес Комар: "Он больше нас не достанет. Утром я ему расскажу о тебе".
   Вырубился я мгновенно, только подушки коснулась моя черепушка.
  
   Проснулся я очень рано, за окном выл ветер, и было еще чересчур темно. Я приподнялся, и услышал голос Комара, доносившийся из кухни, видно, он с отчимом разговаривал. Отбросив одеяло, я вскочил с дивана, зевнул и, самопроизвольно вскинув руки, потянулся, после чего сделал несколько физических упражнений. Это была уже отработанная годами привычка - небольшая утренняя разминка. Я влез в повидавшие жизнь брюки, напялив на себя не третьей свежести рубашку, и вышел из комнаты.
  -- Проснулся? - крикнул мне их кухни Комар. - Ванна твоя, - он указал мне на дверь с наклеенной полуголой девицей. - Приводи себя в порядок.
   Я почистил зубы, помылся и вышел в коридор. Комар позвал завтракать, я несмело вошел на кухню.
  -- С отчимом я договорился, одним словом, - Валерка пристально посмотрел на меня. - Живи Тихий столько, сколько тебе нужно, понял!
  -- Спасибо, - с благодарностью произнес я.
   Мы быстро позавтракали, собрались уже выходить, как Валерка, остановившись, критически осмотрел меня в коридоре, скомандовал:
  -- Снимай свое барахло, - командовал Комар. - Хочешь, чтобы Буек опустил тебя перед классом ниже плинтуса? Не надо давать ему такую возможность, - читал, как старый дед, мораль Валерка.
   Размеры одежды у нас с Комаром были одинаковы. Я надел черную рубашку, светлый свитер и черные джинсовые брюки.
  -- Мне Кузнечик все мозги пропарит, что я не в школьной форме.
  -- Плюй ты на него с высокой башни, - победоносно пропел Комар. - От меня-то они все отстали.
   Действительно, Комар был единственный в классе, кто посещал Пентагон не в школьной синей униформе. Сколько его не склоняли на всяких заседаниях, Валерка оставался непробиваемым. То же касалось и прически, особенно когда он в первый раз пришел с обесцвеченной челкой. Где и как только не костерили Комара в Пентагоне, он продолжал ходить в той одежде, которая по его словам, была ему удобна для ношения и Пентагон ничего с этим не смог сделать и от него отстали.
  -- Тебе, правда, классно в джинсах.
  -- Знаю, - промямлил я обескураженный добротой одноклассника. - Всегда просил своих купить мне джинсовый костюм.
  -- Ну и что?
  -- Ничего, купили школьный.
  -- Странные у тебя родаки, - удивился Валерка. - Ты ведь единственный их сын.
  -- Я не их сын, - оборвал я Комара. - Я усыновленный.
   Лицо Валерки озадаченно вытянулось.
  -- Однако, как у вас богатых все запутано, - произнес Комар с некоторым сомнением, наморщив лоб. - Не свистишь? - переспросил он.
  -- Нет!
  -- Да, дела, - воскликнул Комар, через секунду на его лице снова засияла улыбка. - Ладно, не бери близко к сердцу. Все, что ни делается - к лучшему, поверь мне.
   По дороге в Пентагон Комар смешил меня анекдотами. В класс мы вошли вместе. На то, что я не в школьной форме, обратили сразу внимание. К нам подошел Буйков, кличка у него была соответствующая фамилии - Буек. Особым умом он не блистал, но силы у него было не занимать. Буек давно подчинил класс своему влиянию, кроме Комара, они постоянно цапались. Валерка в нашем "а" классе был как невырезанный аппендицит. Его вынужденно терпели и не могли сплавить в другой класс. Никто не мог сказать, почему он попал именно к нам, почему не "б" или "в". Комар никогда не был хорошистом и этим портил Кузнечику всю процентную успеваемость. Валерка любил называть наш класс "шишкастым", потому что у каждого из нас, кто-то из родаков обязательно был важным начальником. Отец Буйка работал в одном институте с моей усыновительницей и был ее подчиненным, поэтому меня Буек не трогал. Класс делился на группки, и о дружбе в нем было смешно говорить.
  -- Тихий, у тебя умственный заскок? - по обыкновению пренебрежительно протянул Буек, уставившись на меня своими маленькими вылупленными глазами. Хобот, стоявший рядом, громко заржал на весь класс.
  -- Ты, что с Комаром спелся? - не отставал Буек.
  -- Тихий, - вмешался в разговор Хвост. - Так себя опустить ниже плинтуса, - он сокрушенно покачал черепом. - Мы от тебя этого никак не ожидали, - бесцветные глазки Хвоста презрительно сощурились.
   Класс молчаливо наблюдал за нашей перебранкой.
  -- Тихий предупреждаем по дружески тебя: Комар у нас такой непредсказуемый и свободный, будь осторожен! - насмешливо прогунявил Буек, манерно растягивая слова.
   К Валерке подошел Хобот и томным голосом обратился к нему: "Я ведь прав, Комарик?" - его рот скривился, словно обсасывал лимонную корку
  -- Хобот, - прорычал Валерка. - Утухни и закрой свою поганую варежку! - Голос у него был низкий и сиплый. - Мало тебе накостылял в прошлый раз, - напомнил он. - Не сокращайся и не греми костями, - Комар мигом заткнул за пояс Хобота, тот не осмелился вякнуть лишнее.
   Я стоял в нерешительности, на меня с интересом пялился весь класс. Я первый раз находился в центре всеобщего внимания. Спасла математичка Галинушка, она вовремя зашла в класс, хотя и опоздала на минут десять, но для нее это было незначительно.
   Тоскливее ее предмета для меня ничего не существовало. Я в математике был мореным дубом. Особенно добивали всякие косинусы и синусы. Скука смертная. Галинушка, как всегда, открыла свои записи и давай скрипеть, как немазаная телега, объясняя очередную теорему. Класс скоро впал в дремоту, изредка кто-нибудь просыпался, записывал формулу - и снова спать. Скрипела он так с полчаса. Галинушка, помешана на своей математике. Все, кто не соображал в ее предмете, были для нее тормозами. Она любила постоянно, без устали капать классу на мозги, что математика - "это же элементарно", а для меня написать сочинение "элементарно", а для нее слепить два слова на бумаге проблема. Вот и выходит, что мы с ней в принципе в равных весовых категориях: оба тормоза только по разным предметам, а если от одного тормоза вычесть другой, выходит, что мы с Галинушкой нормальные люди. Только у нее математические мозги, у меня гуманитарные.
   В конце урока Галинушка, как обычно она это любила, дала самостоятельную. Я беспокойно взглянул на листок, который она мне подсунула. Попросил Элла помочь, но тот отгородился от меня баррикадой. Стало понятно: помощи не будет, и я отстал: закрыл тетрадку и молча, тупо уставился в окно.
  -- Тихомиров, почему не пишешь? - поинтересовался Галинушка.
  -- Не знаю, как решать, - с видом обреченного на казнь чистосердечно признался я.
  -- Домашнюю сделал?
  -- Нет! - закусив губу, с хрипотцой проскрипел я.
   Галинушка подошла ко мне, повертела в руках тетрадь и уставилась на меня.
  -- Вообще, где ты Тихомиров пропадал все эти дни, - внезапно ощутив раздражение, спросила математичка. - Почему тебя не было в школе?!
   Я молчал изо всех сил, стараясь изобразить жертву учебного процесса, хотя понимал, что это глупо и бесполезно: этим Галинушку не пробьешь.
  -- Молодой человек, я жду твоего ответа, - учительница была настойчива.
   Я старался держаться как можно естественнее, и моя стойкость стала нервировать Галинушку, ее лицо стало покрываться зловещей красной пигментацией. По всему ее виду чувствовалось - скоро грянет буря.
  -- Долго ждать придется Галина Васильевна, - ехидно хихикнул Буек, не дав мне выдавить что-то словесное из себя. - Свободная жизнь Тихому мозги совсем вышибла.
  -- Буйков, - недовольно процедила Галинушка. - Я не давала тебе слово, - Буек мгновенно заткнулся.
   Галинушка смерила меня холодным оценивающим взглядом. Мне показалось, что она прикидывает, стоит ли обострять разговор со мной или ..., но ее уже укусила муха, и понеслось.
  -- Ну, так я слушаю, Тихомиров твои объяснения? - звонко спросила она меня.
   Наступило тягостное молчание, затем я промямлил безжизненным и неуверенным голосом:
  -- Мне нечего вам ответить.
  -- Неужели? - пронзительно воскликнула Галинушка.
  -- Да, - я покраснел и уставился на пол с таким видом, будто меня обвинили в причастности к падению на Землю тунгусского метеорита.
  -- Тогда я завтра жду твоих родителей.
   Ее желание восторга у меня не вызвало.
  -- Ждите! - смиренно ответил я, краснея, как редиска.
   И тут снова не выдержал и вмешался Буек, словно у него было недержание мочевого пузыря.
  -- Как же он их вам Галина Васильевна позовет, если он уже вторую неделю дома не живет, - и он притворно заливисто рассмеялся.
   Я, стиснув зубы, молчал.
  -- Как, не живет? - щипаные брови Галинушки взлетели к потолку. - Почему? - она воззрилась на меня сквозь очки, требуя немедленного ответа.
  -- Не сошлись характерами, - выдавил я из себя, лишь бы Галинушка от меня отстала со своими дурацкими вопросами, но я слишком легко захотел от нее отделаться.
  -- И ты так спокойно об этом говоришь? - математичка изумленно уставилась на меня, как на таракана, выжившего после дезинфекции. - Как ты, однако, Тихомиров изменился. Я давно заметила, что с тобой происходит что-то не то, дерзить стал, а во что оделся, разве это школьная форма?
  -- Другой нет! - коротко и жестко отрезал я, мочки ушей горели, словно их прижгли огнем.
  -- Та-а-ак, - она смотрела на меня с растущей математической прогрессии неприязнью. - Завтра, слышишь, Тихомиров, завтра жду твоих родителей, - ее холодные глаза впились в меня, - иначе на свои уроки я тебя не допущу, - голос озабоченной учительницы долетал до меня, как из густого тумана.
   Я пытался сосредоточиться, наморщив лоб. Первый раз меня публично отчитали перед всем классом. Раньше Галинушка меня не трогала, более того, часто во время самостоятельных и контрольных она подходила ко мне, внимательно изучала, что я накарябал в тетради, и молча пальцем, указывала на ошибку. Если же до меня не доходило, то шепотом, немного раздраженно, объясняла, как надо правильно решать. По математике я с горем пополам выкарабкивался на "четыре", и в этом была заслуга усыновительницы, которая засунула меня к Галинушке на репетиторство. Ума по математике мне это не придало.
   Галинушка меж тем вцепилась мертвой хваткой в Комара. Валерка отличался в классе тем, что мог любого учителя заткнуть словами за пояс, поэтому его старались лишний раз не трогать, но Галинушка уже понесло. Я понял, что на мне была только легкая разминка.
  -- Комаров, что ты здесь написал? - математичка вцепилась в Валерку, как хищник в добычу.
  -- Не знаю, - Комар притворно пожал плечами. - Наверное, глупость, только не знаю еще какую? - Валерка говорил беспечно.
  -- Какую глупость? - не поняла подвоха учительница.
  -- Не знаю, - располагающе улыбнулся Валерка. - Есть два вида глупости: полная и вполне достаточная. Решая ваше уравнение, никак не могу сообразить, какую же глупость я совершил, - лицо Комара излучало саму любезность и предупредительность.
  -- Ты что издеваешься надо мной? - Галинушка взревела, как сирена пожарной сигнализации.
  -- Интересная теория, - смиренно выдавил из себя Валерка.
   Класс поперхнулся сдавленным смехом.
  -- Комаров, - не сдерживая эмоций, заорала возмущенно Галинушка. - Ты безмозглый идиот, - как паровоз, она тяжело дышала прямо в лицо Валерке.
  -- Разве есть идиоты с мозгами? - улыбка все еще бродила по лицу Комара. - Думаю, что вы сказали полную глупость, - Валерка не унимался и продолжал паясничать, изображая из себя святую невинность.
   Некоторое время Галинушка смотрела на Комара непонимающе, но вот ее взгляд помутнел, и полился нескончаемый бурный словесный водопад. Она разорялась до самого звонка.
  -- Зачем ты математичку выводишь из себя, - поинтересовался я у Комара после
   уроков.
  -- Глядя, как она бесится, мне хочется крикнуть себе: "Господи, какой же я умный!"
  
   После Пентагона, я попросил Валерку пойти вместе со мной в бассейн. Одному было страшно появляться перед грозными глазами тренера. По его серьезному лицу я сразу понял - ничего хорошего меня не ждет, и не ошибся в своих прогнозах. Комар был всегда прав в одном: лучше заранее знать, что тебя ожидает, потом легче все сносить. Тренер привел меня в свой кабинет.
  -- Евгений, - он на минуту помедлил, словно собирался с силами. - Пока ты не уладишь семейные проблемы, я временно отстраняю тебя от тренировок.
  -- Артур Иванович, - голос мой дрожал, - я не вернусь домой.
   Тренер смерил меня холодным оценивающим взглядом. Мне показалось, что он прикидывает, стоит ли обострять разговор с самого начала.
  -- Мне некогда с тобой бодягу разводить, - Артур встал, показывая всем своим озабоченным видом, что разговор окончен. - Я все тебе сказал.
  -- Вам позвонили мои, да? - спросил я и посмотрел на тренера, но он ни капли не смутился, напротив, был очень спокойный и сосредоточенный.
  -- Нет, - покачал он отрицательно головой. - У меня из-за твоих дурацких похождений был крайне неприятный разговор с директором. Ты все понял.
   Я с самым наплевательским видом пожал плечами и молча ушел из кабинета. Семь бесконечных лет тренировок пошли коту под хвост. В раздевалке меня с нетерпением ожидал Валерка.
  -- Ну что? - нетерпеливо спросил он меня.
  -- Больше моей ноги в этом бассейне не будет.
   Домой мы шли грустные, настроение было подавленное. Вечером Валерка вытащил меня побродить по улицам ночного города.
  
   Моя жизнь у Комара протекала монотонно. Ладили мы с ним отлично: он не лез ко мне с не нужными расспросами, я к нему. Отчима я практически не видел, он все время где-то пропадал. "У дружбанов", - просветил Валерка. "Закатиться к вечеру, куда он денется", - хмуро заключил он. Так и жили.
  
   Атака со стороны Пентагона на мою вольную жизнь началась приблизительно через неделю, после того, как я обосновался у Валерки. Первым полез Кузнечик, наш классный. Он был молодой, только что из института, худощав, но уже с большими залысинами. Все волосы пошли в ум. Мы правильно сделали, что окрестили его Кузнечиком.
  -- Сядь! - приказал он мне. Я настороженно уставился на классного.- Пожалуйста! - прибавил Кузнечик, поморщившись, как если бы это слово оцарапало ему горло. Я сел за парту. Кузнечик, не зная с чего ему начать воспитательную беседу, нервно мерил расстояние от одного угла до другого, еще бы головой об стенку пару раз стукнулся для полного ажура.
  -- Так, - произнес он, стараясь говорить с твердостью, которой на самом деле не ощущал. - Тихомиров я тебе даю один день, чтобы ты вернулся домой.
  -- Если не вернусь, в тюрьму посадите?
  -- Смотрю, слишком умным стал, - произнес он сердито.
  -- Виктор Анатольевич, - я с надеждой посмотрел на Кузнечика. - Я ведь никому ничего плохого не сделал, что вы все цепляетесь за меня?
   Мы с Кузнечиком жгли друг друга взглядами. Явно ощущая неловкость, Кузнечик уже значительно мягче продолжил.
  -- Значит, ты не вернешься домой, - классный посмотрел на меня безнадежно умоляющим взглядом.
  -- Зачем? - я вопрошающе взглянул на Кузнечика. - Я не хочу слышать каждый день,
   что я злыдень.
   Кузнечик на некоторое время замялся.
  -- Ладно, - произнес он задумчиво, - считай, что у нас с тобой не было этого разговора.
   У меня отлегло от сердца, все кончилось лучше, чем я ожидал. Теперь я смотрел на Кузнечика как на Виктора Анатольевича Бородина.
  
   Шли дни, январь незаметно сменился февралем, на улице стало еще холоднее. Домой меня никто не звал, как будто у меня и не было родителей. В принципе меня это устраивало. Было такое чувство, как будто я выздоравливаю после недолгой, но тяжелой болезни. В моей жизни ничего особенного не происходило, разве что класс окрысился на меня из-за того, что я везде был с Валеркой. Это особенно бесило и раздражало Буйка. Меня опять несколько раз для профилактических бесед вызывал Кузнечик, взывая к моей совести. Грозился педсоветом, комиссией по делам несовершеннолетних, еще кем-то, но я подспудно понимал, что он меня просто запугивает.
   Учился я без должного энтузиазма. Хорошо шли литература, история, география. Похуже - языки, физика, биология, ну и полный завал - это математика и химия.
   Валерка иногда не ночевал дома, но всегда меня об этом предупреждал, вид у него при этом был, такой, словно он извинялся передо мной.
   Так мы и жили: дом - Пентагон - дом, иногда прогулки по городу. Бассейн был полностью заброшен. Чем больше я жил у Комара, тем больше тосковал по дому, не по усыновителям, а именно по дому. Иногда наваливалась такая безнадежная тоска, от которой ночью хотелось плакать. Для меня дом - это место, где тебя всегда ждут и тебе всегда рады, какой бы ты ни был. Мне не хватало в усыновительском доме малости: немного счастья, любви, ласки, вместо этого - крики, нотации. Со временем у меня незаметно что-то внутри закрылось на ключик. Мне все больше и больше стало казаться, что я превращаюсь из цветущего куста в пустынную колючку. С каждым прожитым днем на душу ложились новые зарубки. В один из таких дней родились горькие стихотворные строки, обнажающие мою душу.
  
   Одиночество вокруг
   Замыкает тесный круг.
   В пустоту вокруг глядим -
   Мы молчим.
  
   Запретив себе мечтать,
   Песни петь, смеяться. Ждать,
   Замолкаем и сидим -
   Мы молчим.
  
   Подавляя силу, страсть,
   Не боимся мы пропасть,
   Тупо смотрим вдаль, грустим -
   Мы молчим.
  
   Я уверен на сто процентов: просто так дружба никогда не возникает, должно быть обязательно какое-нибудь событие, сближающее людей и делающее их друзьями, часто на всю жизнь. Во всяком случае, у меня именно так и произошло с Валеркой. Нас сблизило не то, что он пустил меня к себе жить, а то, что произошло на уроке физкультуры.
   Между Комаром и Буйком давно назревала серьезная разборка, это как фурункул: он зреет, зреет, пока не прорвется сам и не очистится от гноя, после чего рана быстро начинает сама заживать, но это длительный и болезненный процесс. Можно проще: прийти к хирургу и он все сделает с помощью скальпеля и стерильных бинтов. Я давно понял, если бы человек чаще прибегал к медицинской помощи, многих затяжных конфликтов можно было бы избежать или не доводить их до непредсказуемого исхода.
   Все произошло в пятницу после уроков физкультуры. Все были мокрыми, потными, возбужденными. Пацаны толпой пошли в раздевалку. Я с Пончиком, так как были дежурными, складывали в углу спортзала маты. Мы быстро сделали свое дело и направились в раздевалку. Меня насторожил шум, который доносился оттуда. Я первым открыл дверь и стал свидетелем странной картины - на плиточном полу, прикрывая свое хозяйство руками, лежал Комар, а пацаны его трусами играли в сифу. Галдежу было на 100 децибелов. Я видел отчаянное лицо Валерки. Не помню, кто мне бросил его трусы.
  -- Тихий, закинь их на трубу, пусть Комар за ними полезет, посмотрим, как его яйца будут свисать.
   Раздевалка содрогнулась от дружного смеха. Среди тех, кто смеялся, был и Элл. Я полоснул его взглядом, полным презрения. Мне стало противно, я подошел к лежащему на полу Валерке и отдал ему трусы и заслонил собой, чтобы Комар успел одеться.
  -- У вас, что совсем крыша поехала! - выкрикнул я.
  -- Может, ты хочешь, чтобы мы твои трусняки превратили в сифу? - лицо Буйка залила
   гневная краска. На некоторое время в раздевалке воцарилась звонкая тишина. - Бурым, смотрю, стал, как связался с Комаром! - как спичка, разгорелся Буек.
  -- Сегодня только дошло, - вызывающе ответил я, отважно силясь изобразить презрение.
   Слабаком я никогда не был, семь лет ежедневных тренировок в бассейне даром не прошли, но у меня был минимальный опыта драк. Я старался всегда их избегать, возможно, поэтому меня в классе всерьез никто не воспринимал. Для всех я был ботаником, для полного сходства не хватало только очков. В классе мало, кто знал, что к четырнадцати годам я достиг приличных результатов по плаванию. Вообще, в нашем гадюшнике, всем на всех было наплевать.
   Я получил удар, едва не сваливший меня с ног, но удержался. Двадцать голов безмолвно в напряжении следили за поединком.
  -- Звездани ему Буек по физиономии, - раззадоривал Хобот.
   Буек со всей силы ударил мне по скуле. Я дал сдачу, завязалась потасовка. Все вокруг остолбенели, от меня никто такой прыти не ожидал. Буек умело выбросил вперед сжатую в кулак правую руку. Вся сила его натренированного тела была вложена в этот удар, который наверняка свалил бы меня на пол, достигни он цели, но я с проворностью танцовщика мгновенно отскочил в сторону, и рука прошла мимо моей головы, но как раз по Валеркиной скуле. От боли тот взвыл. Я воспользовался расслабленностью Буйка и душевно двинул ему по физиономии кулаком, его глаза разъехались в разные стороны.
  -- Мочите этих губашлепов! - сквозь стиснутые губы крикнул Буек.
   В раздевалке словно сорвались с цепи. Нас быстро завалили на пол и принялись бить ногами, больше всего ударов принял на себя Валерка. Он, низко наклонив голову, сгибался, чтобы прикрыть от удара мошонку.
  -- Хватит! - коротко скомандовал Буек, и нас перестали пинать.
   Мое лицо было расквашено, как помидор, нижняя губа распухла и болела. Комар приподнялся, упираясь в пол, сел, наспех вытер кровь с лица тыльной стороной ладони, поднял глаза и увидел, как Буек подвел ко мне Элла. Вид у того был испуганный и затравленный, как у хорька.
  -- Стукни его, - повелительно приказал Буек, указывая на меня.
   Элл растерянно смотрел на меня, он был бледнее поганки.
  -- Я не могу, - промямлил он.
   Буек со злостью ударил Элла по животу, тот от боли скорчился.
  -- Он сифозный, - Буек указал рукой на меня, - так что стукни Тихого или я счас из тебя сделаю сифу!
   Я увидел в глазах Элла новый прилив мучительного страха. Тупая слабая боль сжала мое сердце.
  -- Ну, - и Буек сломил сопротивление Элла. Тот не сильно стукнул кулаком меня в грудь. - Сильнее и по физиономии, - потребовал Буек.
   Лицо Элла напряглось. Никогда еще не чувствовал я такой ненависти к Буйку, как сейчас. Не знаю, чем бы все закончилось, но в это время в раздевалку зашел физрук - Остапыч.
  -- Что здесь происходит? - спросил он сердитым голосом.
  -- Ничего, - ответило ему сразу несколько голосов.
  -- Тихомиров, - физрук посмотрел на меня. - Что произошло?
  -- Ничего, - задыхаясь, хрипло подтвердил я.
  -- Синяки тогда откуда?
  -- Упал, - невозмутимо ответил я, не моргнув глазом.
  -- И Комаров упал? - глаза Остапыча продолжали меня буравить.
  -- Да, скользко здесь, - утирая кровь с носа, подтвердил Валерка.
  -- Ну-ну, - грозно произнес физрук. Он еще некоторое время оценивающе смотрел на меня, потом рявкнул на всю раздевалку громовым, как у вулкана Кракатау, голосом: "Марш всем из раздевалки". Через десять секунд всех как ветром сдуло, правда, Буек успел нам пригрозить:
  -- Валите из класса, пока еще не поздно!
  -- Уже побежали, - сказал я с напором и силой, каких никогда за собой не замечал.
   Мы остались в раздевалке одни.
  -- Пошли, - сказал я Валерке, когда мы немного привели себя немного в божеский вид.
  -- Ты, вообще, как, нормально? - поинтересовался Комар.
  -- Очевидно!
   И мы расхохотались до колик (хотя было больно), пока слезы не заблестели в уголках глаз. Согнувшись в три погибели и поддерживая друг друга, мы, пошатываясь, направились к двери. В коридоре стоял Элл, он в нерешительности оторвался от стенки, Валерка с ехидством посмотрел на него.
  -- Тихий, - промямлил он. - Я не хотел тебя ударить, так получилось.
   Обиды на Элла у меня не было, я его прекрасно понимал.
  -- Ладно тебе, - миролюбиво произнес я и пошел с Комаром дальше, оставив Элла в коридоре.
  -- Ты ему простишь такое? - глаза у Валерки округлились по пять копеек.
  -- Не убить же его за это?
  -- Я бы не простил, - уверенно заявил Комар. - Он не наш человек! - Я с удивлением посмотрел на Комара, но ничего не сказал. - Тихий, зачем ты за меня заступился? - неожиданно спросил Валерка и остановился.
   Я отрешенно посмотрел на Комара. Ну, почему он иногда простой, как дверь, к чему задавать такие глупые вопросы.
  -- Заступился и заступился, - психанул я. - Не устраивай мне допроса.
   Комар в нерешительности застыл передо мной.
  -- Спасибо, Тихий! - сказал он нервно. - За меня никто еще не заступался. Чморить - чморили, а вот заступиться...
  -- Значит, я первый, - ответил ему я.
   И вроде бы ничего особого не изменилось в наших с Валеркой отношениях, но они перешли в другую, более доверительную стадию развития. Почему - я не знал, просто смутно чувствовал, что Комар настоящий друг.
  
   Всю следующую неделю Буек, завидев меня и Валерку, неприятно улыбался, и его лыба нас нервировала.
  
  
   Здесь небольшое отступление. После уроков Матильда попросила меня остаться.
  -- Как книга? - тихо спросила она меня, словно боялась, что нас могут услышать.
  -- Пишется, - коротко ответил я.
  -- Если ты хочешь сделаться писателем, ты не должен стать мелким торгашом словами. Самое главное - это понимать, что люди думают, а не то, что они говорят. Что может быть хуже писателя, которому нечего сказать, - патетически заключила она. Ее лицо стало чрезвычайно строгим, как на утреннем построении.
  -- Матильда Дмитриевна, я скоро дам вам прочитать доклюшкинский период, - заверил я. - Только моя книга не будет веселой. Сегодня утром я задал себе вопрос, - сбивчиво принялся я объяснять, - жил ли до сих пор я или это было существование?
  -- И что?
  -- Думаю, что жил, - я слабо улыбнулся, - и сейчас живу, и думаю, что и для будущего я еще не потерян.
  -- Это осмысление, это хорошо, - восторженно произнесла Матильда, глаза ее загорелись. - Главное, не останавливайся, обязательно пиши, - ее лицо стало задумчиво-сосредоточенным. Губы дрогнули, словно от боли. - Мой покойный сын тоже писал книгу, она так и осталась у меня незавершенной.
   Меня словно по голове ударили кувалдой. Я не мог поверить, что у Матильды был сын, это как-то не вязалось одно с другим.
  -- Что с ним случилось? - хриплым голосом спросил я.
  -- Афганистан, - Матильда беспомощно разжала и снова сжала в кулак руку. Ее лицо, не отличавшееся яркостью красок, стало совсем серым, каменным.
   Мое сердце переполнилось болью, в горле стоял комок. Я словно почувствовал всю глубину одиночества Матильды и ее отчаяния. Я сбивчиво стал ей рассказывать о книге, что она меня засосала, словно трясина. Мой мозг кишел образами, сценами, действиями и они торопились быть выложенными на бумагу.
   Когда я закончил говорить, то увидел на глазах Матильды слезы. Я ошарашено смотрел на любимую учительницу и не мог понять, что с ней?
  -- Матильда Дмитриевна, - робко спросил я, - что с вами?
  -- Ничего, - она уже платком вытерла слезы. - Я счастлива, что у меня есть такой ученик, как ты. Пиши свою книгу, я тебя умоляю. Эта книга вылечит тебя, - уверенно произнесла она, и счастливо улыбнулась.
  -- От чего? - непонимающе нахмурился я.
  -- От воспоминаний прошлого! - почти шепотом произнесла Матильда.
   И у меня на душе от ее слов вдруг стало необыкновенно легко и весело. С этой ночи я жил в двух параллельных мирах. Первый, внешний, был черно-белым, как и все в Бастилии. Во втором, астральном, в котором я писал книгу - жизнь вспыхивала красками и в небе сверкала радуга.
  
  
   По-настоящему я, оказывается, родился 23 февраля, хотя в свидетельстве о рождении значилась совсем другая дата - 30 января. Я долго не мог понять, почему в одном документе одна дата рождения, в другом - другая. Только сейчас я знаю, что при усыновлении разрешается ребенку менять не только фамилию, имя и отчество, но и дату рождения, и место рождения. Это и называется тайна усыновления. Слава богу, что мои усыновители выбрали для меня 30 января, а не 29 февраля. Они запросто могли бы со мной проделать такую шутку, чтобы не разоряться мне на день рождения ежегодно, а раз в четыре года - дешево и сердито - сплошная экономия.
  
   Когда ты еще ребенок, из твоего дня рождения делают настоящее событие: ты получаешь подарки, родители покупают конфеты для одноклассников, тебя поздравляют соседи, знакомые, словно твой день рождения - государственный праздник: поэтому и ждешь его с таким нетерпением. Хочется хоть раз в году быть в центре внимания, чувствовать себя Вселенной, вокруг которой кружатся спутники. Но с каждым годом ты взрослеешь. Когда тебе исполняется 14 лет, ты понимаешь, что тебе уже не 13, ты смотришь на себя в зеркало и видишь перед собой все свои мечты, надежды и фантазии. В какой-то момент ты перестаешь ждать начала своей жизни и понимаешь, что уже живешь ею. Теперь ты можешь делать с ней все, что пожелаешь.
   В день моего настоящего рождения мне хотелось чего-то необычного, но чего конкретного я не знал. Я с интересом стал себя разглядывать в зеркало и самое поразительное, я сам стал нравиться, чего раньше за мной такого не наблюдалось.
  -- Валерка, - я повернулся к Комару. - Хочу обесцветить волосы, как у тебя, - с хрипотцой произнес я.
  -- О, как глубоко все зашло, - Комар с прищуром посмотрел на меня и оживленно
   поднялся с дивана. - В принципе твоя идея мне по душе. Сколько можно быть таким забубенным. Ты уже большой мальчик.
  -- Пентагон мне этого не простит!
  -- Забей на него, - насмешливо хмыкнул Валерка. - Если с тобой не будет разговаривать Буек или Цыплакова, для тебя это будет трагедия?
  -- Да нет, - безмятежно пожал я плечами. - Это я преспокойно переживу.
  -- Вот ты уже произнес нечто умное, - Валерка улыбнулся.
  -- Не дави на меня, - возмутился я напору Комара. - Пойми, я жил другой жизнью. Мне пока непривычно и страшно жить, как живешь ты, - мой голос звучал надтреснуто и напряженно.
  -- Конечно! - ехидно воскликнул Комар. - Ты живешь по принципу "надо", а я - "хочу". Тихий, жить, как они, могут все, а как я - единицы. Не хер так просто пол топтать. Живи так, как тебе нравится. Будь всегда самим собой. Живи свободно, пусть остальные тебе завидуют, потому что ты сильнее их.
   Мне, по правде говоря, было страшновато кардинально менять свой имидж, но проснулся такой дух авантюризма, что дыхание захватывало. Было решено Пентагону дать с утра от нас отдохнуть. Сначала мы пошли к Валеркиному знакомому парикмахеру домой. Им оказался молодой пацан с серьгой в ухе. Когда он спросил, что делать с моим париком, я пожал плечами.
  -- Сделай так, - вмешался Комар, - чтобы не стыдно было пойти на вечернюю дискотеку. У нас в Пентагоне сегодня праздник для мальчиков, - весело просветил он своего знакомого.
   Через два часа у меня были обесцвеченные гидропиритом волосы и умопомрачительный выщип на голове.
  -- Класс! - восторженно воскликнул Комар.
  -- А ты думал, - довольно засмеялся парикмахер. - Делаем не хуже, чем в лучших домах Лондона и Парижа, и дорого не берем.
   Мы по-свойски попрощались, Валерка отвел знакомого в сторону, они о чем-то пошептались и, довольные, расстались.
  -- Теперь на рынок! - скомандовал Комар.
   Мы купили мне уматную рубашку, кроссовки и по мелочи. Конечно, я был доволен обновками, но внутри меня мучил вопрос, на какие шиши все это куплено. Я не удержался и напрямик спросил об этом Комара.
  -- На днях была неплохая подработка.
  -- В Санта-Барбаре?! - до меня давно дошло, где периодически пропадает мой друг.
  -- Какое это имеет значение? - вспылил Комар, улыбка его увяла.
  -- Прямое, - психанул я. - Тебя в нашем Пентагоне все считают голубым!
   Я видел, как Валерка напрягся, побледнел.
  -- Тебя это волнует?! - голос Комара был холоден, как лед.
  -- Мне глубоко наплевать, кто ты, - выкрикнул я. - Главное - будь собой.
  -- Ты это серьезно?!
  -- Как никогда в жизни.
  -- Я не голубой, - заговорил сдавленным от охвативших чувств голосом Валерка, - хотя есть вещи, за которые мне стыдно. - Он некоторое время молчал, прежде чем продолжить. - Был период, когда я с одним пацаном, его звали Григорием, бомжевали, это когда матери не стало. - В голубых глазах Комара горел огонь, какого я еще никогда не видел. Было видно, что воспоминания даются ему с трудом, тем более не совсем приятные воспоминания, но ему захотелось со мною ими поделиться. Значит, я ему уже был не чужим человеком. - Гришка промышлял на местной плешке, - лицо Комара передернулось, как от оскомины. - Я занимался мелким воровством. Как-то раз,-- лицо Валерки нахмурилось,-- мы сели в одну машину и покатили за город, к одному придурку на дачу. На полдороге поняли, что дело нечисто, я чуть не помер тогда от страха, но выпрыгнуть из автомобиля струсил. Жить захотел, - совсем тихо выдавил Валерка. Он замолчал, чтобы перевести дыхание. - Когда приехали, нас затолкали в подвал, пьяные мужики стали приставать ко мне, какая со мной тогда была истерика, - казалось, что эти слова копились в нем много лет, и все эти годы он хотел их выкрикнуть, но сдерживался, и только теперь позволил себе выплеснуть их наружу. - Меня до сих пор колотит, когда я вспоминаю ту поездку за город, - Комар поднялся и подошел к окну, отбросил тюль, молча, вглядываясь в улицу.
   Подсознательно я понимал его состояние, ему не удалось исторгнуть из себя прошлое. Может, потому, что воспоминания не освобождали Валерку от минувшего, как и меня. В этом мы с ним были братьями-близнецами. Каждый из нас держал в душе по булыжнику, каждый из нас чувствовал себя грязным.
   Теперь я знаю: у каждого из нас есть свой ад. Одни с ним смиряются, другие сражаются, третьи делают вид, что им все фиолетово. Все зависит от человека.
  -- Мне как-то мать сказала, - процедил Комар холодно, всем своим видом показывая пренебрежение к собственной матери. - Не испив горя, счастья не узнать, - Валерка произнес эти слова легко и непринужденно, как если бы они были не так важны, и он не знал теперь, то ли склонять свою мать, то ли ею гордиться. - Она вообще у меня была любительница красиво говорить, особенно когда примет на грудь, - и он улыбнулся обычной своей улыбкой - как лягушка, которой щекочут пятки. - А, Пентагон, - он презрительно хмыкнул, - чтобы выжить в нашей говенной школе, нужно быть простым человеком.
  -- Простым? - мне показалось, что я ослышался.
  -- В определенном смысле, - поправился Комар и задумался. - Вообще, чтобы выжить нужно полагаться на дружбу, - глубокомысленно изрек он. - Если у тебя есть надежный друг, тебе тревожиться не о чем. Ты всегда найдешь с кем поговорить, найдешь человека, который тебя поймет.
  -- У тебя такой друг есть? - с придыханием поинтересовался я.
  -- Не знаю, - ответ Комара был неуверенным. - А у тебя? - спросил он у меня.
  -- Тоже еще не знаю, но думаю, что скоро смогу ответить на этот вопрос.
   Вечером мы были готовы покорять Пентагон. Валерка побрызгал меня фирменной туалетной водой, потом попшикал еще чем-то под мышками, дал какую-то пасту пожевать, чтобы изо рта приятно пахло.
  -- Ну что, - критически, осмотрев и меня, и себя, задумчиво произнес Валерка. - Борцы за кубинскую революцию сказали бы, что мы с тобой готовы к выходу в свет?
  -- Причем тут кубинская революция?
   Комар пожал плечами.
  -- Просто к слову сказал.
   В половине восьмого вечера мы уже были в вестибюле школы. На дискотеку народу в актовом зале набилось полная коробочка, яблоку негде было упасть. На фоне однородной массы мы с Комаром выделялись, но пялились все почему-то на меня. На танцах мы оторвались по полной программе. Даже когда ко мне подошел Буек и сказал, что есть разговор, я его просто послал в гудочек. "Хорошо, Тихий! Поговорим позже", - процедил он сквозь зубы. Я понимал, что после дискотеки нас ожидает разборка, но мне было не до нее. У меня было прекрасное настроение, мне хотелось танцевать, и никакой Буек не мог его мне испортить. Объявили вальс, все засуетились. В Пентагоне всех учили вальсу. Говорили, что это бзик старой директрисы, будто она сказала, что каждый уважающий себя молодой человек и девушка должны уметь танцевать в своей жизни хотя бы один танец. И раз в неделю школа погружался в изучение вальса, и на дискотеках обязательно его раза три прокручивали. Парни стали приглашать девчонок. Я позвал Ирку, но она отказала, когда отказала Наташка, до меня дошло: "Мне объявлен бойкот". Выглядел я, конечно, глупо, и, самое страшное, все на меня смотрели и ехидно улыбались. Я был в полном ауте, и тут...
   Подошел Комар, на физиономии улыбка от уха до уха, как ни в чем не бывало, взял меня за руку и галантно пригласил на танец, и сделал это на глазах всего изумленного Пентагона. Я посмотрел на него, как на умалишенного.
  -- Комар тебя в детстве не роняли на пол, - прошипел я ему в ухо.
  -- Множество раз! - весело ответил он мне.
  -- У тебя мозгов нет, - отчаянно противился я напору Комара, понимая, что он толкает меня в пропасть. Потому что не могут два пацана при всех танцевать вальс. Пацан должен танцевать только с девочкой, так принято.
  -- Все перешли тебе, мне ничего не осталось, - Валерка уверенно поставил свои руки на мою талию.
   Я смотрел на Комара с глазами полного ужаса.
  -- Тихий, расслабься, - командовал Валерка. - Запомни золотое правило: делай то, что меньше всего от тебя ждут, и ты победишь! Собрался, улыбка до ушей, и танцуешь, так, чтобы все от зависти лопнули.
   Что-то такое было повелительное в словах, действиях Комара, что я повиновался ему, и мы пошли танцевать, и зал ошарашенно расступился перед нами, и десятки пар глаз молча смотрели на нас и ехидно молча мыли нам кости. Я понимал, что это был вызов, и нам его не простят. Танцевал Комар впечатляюще, движения его были грациозны. У него было удивительное чувство ритма. Когда мы кружились в вальсе, передо мной мелькали озабоченные и хмурые лица учителей. Их напряженность мне о многом говорила.
  -- Класс! - восторженно воскликнул Валерка, когда закончился вальс. - Вот это мы с тобой отчебучили, а теперь самое время делаем ноги.
   Мне было весело и смешно, словно я напился.
  -- Как будем делать ноги?
  -- Через туалет, проверенный способ!
   Мы действительно ушли через туалет. Просто прыгнули из окна второго этажа в большой сугроб, и смылись, потому что нас уже искала компания Буйка.
   Домой идти не хотелось, нам было весело, рот не закрывался. Мы пошли бродить по ночному городу. Мне особо нравилась старая часть города с узкими, извилистыми улочками, выложенными брусчаткой. Мы вышли к центральной площади, и над нами навис собор, рядом с ним все выглядело ничтожным и мимолетным. Триста лет он простоял на своем месте, и ветры вечности ничего с ним поделать не смогли. Мы подошли к собору и, стоя на его ступенях, разглядывали каменные изваяния святых мучеников.
  -- Давай отметим твою денюху шампанским, - предложил Комар. - У меня в ночном есть знакомая, та за деньги атомную бомбу продаст.
  -- Давай, - с готовностью согласился я. - И еще, купи мне сигарет.
  -- У меня есть косяк, - перешел на шепот Комар, - хочешь попробовать? Отборный товар, - Валерка восхищенно покачал головой. - Я только по большим праздникам балуюсь им или, когда хочу прочистить мозги.
   Он протянул мне сигарету. Естественно, я постарался изобразить из себя уверенного профессионала. Разумеется, затянувшись, я закашлялся так, что меня чуть не вырвало. Комар молча стоял и наблюдал за мной.
  -- Не торопись, - остановил меня Валерка. - Курить надо так, как будто ты делаешь сигарете одолжение, а не она тебе. Сделай, не торопясь несколько затяжек, и мир станет другим. Комар сделал элегантную затяжку, снова передал мне косяк без дальнейших комментариев.
   Я делал все, как советовал Валерка. И, правда, от косяка я почувствовал необыкновенную легкость и приподнятость. Я как бы весь очистился. Чувствовал я себя великолепно, просто победителем. В голове только слегка шумело. С моего лица не сползала счастливая улыбка.
  -- Я же говорил, отборный товар, - наблюдая за мной, похвастался Валерка.
   Мы присели на скамейку недалеко от собора, хмуро наблюдавшего за нашими шалостями. Комар сбегал в ночник и принес бутылку шампанского и красного вина. Я глотнул из бутылки вина и, докуривая сигарету, молча пристально вглядывался в бесконечное звездное небо. Мне вдруг захотелось громко крикнуть: "А-у, звезды, как вы? Я ничего!".
   Домой мы пришли далеко за полночь. Отчима не было. Я посмотрел в темную дыру окна. Улица затихла - не было слышно шума моторов и шуршания шин, ругательств, песен. Вот, возможно, в последний раз, хлопнула дверь подъезда, прекратились все шорохи, шелесты, скрипы. Воцарилось полное безмолвие, в комнате стало заметно холоднее.
   Комар со вздохом рухнул спиной на одеяло и, заложив руки за голову, блаженно уставился в потолок.
  -- Хорошо-то, как?! - произнес он.
  -- Обалденно, - согласился я.
   Валерка достал из-под подушки сверток и протянул его мне.
  -- Это тебе, - смущенно произнес он.
   Я развернул пакет и увидел новые джинсы.
  -- Спасибо, - прочувственно произнес я. - Ты настоящий друг.
  -- Если бы не подарил джинсы, был бы не настоящим? - Комар не сводил с меня взгляда. - Разве бывает друг не настоящим?!
  -- Не знаю, - признался я честно.
  -- Тихий, - Валерка напряженно посмотрел на меня. - Скажи только честно, я для тебя друг?!
  -- Да, - не задумываясь, ответил я.
  -- И ты для меня друг, - торжественно произнес Комар. - Я ради тебя пойду на все, постарайся не делать мне больно.
  -- Почему ты думаешь, что я могу сделать тебе больно? - искренне удивился я.
  -- Люди обычно именно так поступают друг с другом.
  -- Давай поклянемся в дружбе, - предложил я.
  -- Давай!
   Я взял со стола перочинный нож.
  -- Что ты собираешься делать? - лицо Комара было явно озадаченное.
  -- Я читал, что индейцы скрепляли дружбу, смешивая кровь, и становились после этого кровными братьями. Крови не боишься? - спросил я.
  -- Нет! - твердо произнес Валерка.
   Я с видом знатока индейских ритуалов сделал ножом надрез на запястье сначала своей руки, потом Валеркиной. Кровь закапала на тарелку. Я смешал ее пальцами, и потом указательный палец поднес к губам Комара, и размазал по ним кровь, Валерка поднес к моим губам свой указательный палец.
  -- Теперь мы с тобой други, - торжественно произнес я.
  -- Да, - подтвердил Комар, - до гробовой доски. Только не играй со мной в дружбу, я не убогий! - предупредил Валерка. - Мама по этому поводу любила говорить: цени тех, кто тебя любит, и не надейся, что тебя все вокруг любят.
  -- Ты это к чему?
  -- Просто так, - смущенно выдавил Валерка.
   В молчании смотрели мы друг на друга, понимая, между нами произошло что-то очень важное для наших дальнейших отношений. Теперь каждый из нас в ответе друга за друга, и меня от осознания этого распирало от счастья.
  -- Жека, - почти шепотом спросил Валерка, - скажи, есть что-то такое, чего ты больше всего боишься?
  -- Я боюсь страха, и я не могу быть один!
  -- И я этого боюсь, - Комар коснулся моей руки и крепко сжал мои пальцы, я их не разжимал. Мое сердце, казалось, расширялось и согревалось; я ощущал невероятную привязанность к Валерке.
  -- Между прочем ты классно танцуешь, - заметил я.
  -- Правда?!
   Комар улыбнулся и сконфуженно пожал плечами, словно умение танцевать было признаком определенной умственной неполноценности и являлось чем-то постыдным.
   Небо в эту морозную ночь словно раскинулось шире, звезды казались выше, а в ледяном дыхании ветра чудилось что-то идущее из далеких пространств, еще более далеких, чем небесные светила. Снег, который так долго обещал прогноз погоды, пошел только поздно вечером. Он медленно и как-то робко кружил в воздухе, слабо поблескивая на лету, и таял, едва коснувшись земли.
   Это был самый счастливый и торжественный день в моей жизни: когда я понял - у меня есть ДРУГ.
   Состояние неимоверное: ходишь по земле, словно летаешь по небу, такого со мной еще никогда не было. Мое сердце, казалось, расширялось и согревалось от этих мыслей. Я посмотрел на Валерку, он на меня и между нами будто пролег невидимый мостик взаимопонимания. На душе было так умиротворяющее, что я повалился на подушку и крепко уснул, счастливо улыбаясь во сне.
  
   Зато весь следующий день мне было не до улыбок. Проснувшись, я не сразу осознал, что было накануне, голова раскалывалась, словно в нее вбили сто гвоздей. "Утро таким добрым не бывает", - отчаянно колотилось в моей черепной коробочке.
  -- Господи, - простонал я от жуткой боли.
  -- Штормит, - заботливо спросил Комар, открыв глаза.
  -- Мягко сказано, - обреченно произнес я.
  -- Это от непривычки. На тебе лица нет! Выпей таблетку анальгина и все пройдет.
   Я вскочил, побежал на кухню, нашел в ящике анальгин и дрожащими руками запил его водой.
  -- Правда, поможет?
  -- Факт, - кивнул головой Валерка. - Проверено на себе.
  -- Я больше пить не буду, - клятвенно пообещал я.
   Валерка, глядя на мои страдания, весело фыркнул.
  -- Нет, - я серьезно посмотрел на друга. - Я тебе это железно обещаю.
   Через минут пятнадцать мне стало лучше, и это вселило в меня надежду, что мир не без добрых людей.
  -- Легче? - поинтересовался Комар.
  -- На сто тонн! - рассеянно ответил я.
   Ко мне возвращалась жизнь, правда, в ногах была жуткая слабость, но я все же собрался в Пентагон. Комар был в трансе от моего решения. Он как мог, отговаривал, но во мне еще крепко сидела пионерская привычка ежедневного посещения Пентагона. Мне одному было страшновато идти в школу. Комар обреченно посмотрел на меня, и сказал, что идет со мной. Радости моей не было предела. С Валеркой я чувствовал себя уверенным, я ничего с ним не боялся. По дороге мы вспомнили, как чудненько покуролесили на вчерашней дискотеке. И хотя мы заливались от смеха, но на душе было беспокойно. Нельзя было так прикалываться над нашим осиным гнездом. Я нутром почувствовал его крысиный оскал, как только мы зашли в любимый Пентагон. Волна непонятной тревоги мгновенно накатила на меня. Старшаки с любопытством глазели на нас, на их лицах торчала странная ехидная улыбка, учителя на наше "Здрасьте" мрачно сжав губы, проходили мимо, даже малышня шарахалась от нас, как от прокаженных.
  -- Что это сегодня с ними всеми? - тревога овладела мной.
  -- Не знаю, - пожав плечами, ответил Комар, - но чувствую, что дибилизм в Пентагоне
   крепчает и прогрессирует, как хроническая болезнь!
   Мы поднялись на третий этаж, открыли двери класса и вошли.
  -- Вот и сладкая парочка, - громко крикнул с порога Буек. - Голубки пришли!
   Все, кто сидел за первыми партами глумливо загоготали, многие склонились друг к другу, обмениваясь насмешливыми взглядами, некоторые застучали по парте кулаками.
  -- Буек, отвянь, если не хочешь получить по зубам, - грозно предупредил Валерка, он был чернее тучи.
  -- Умереть не встать, как напугал, - вызывающе громко расхохотался Буек, возле него
   была толпа пацанов, и Буек чувствовал себя защищенным.
  -- Как Тихий вчера танцевал с Комаром, - Хобот притворно вздохнул м закатил глаза, его лицо расплылось в тупой ухмылке. - Как влюбленные, - и он снова гнусаво заржал на весь класс.
   Мои уши стали пунцовыми от унижения, сердце запрыгнуло куда-то в горло.
  -- Да, это было неповторимо! - поддакнул Буек.
   И весь класс разразился диким презрительным хохотом и в этот момент зашел Кузнечик, потребовавший мертвой тишины, но класс не унимался. Все пялились на классную доску. Я машинально поднял голову, и мне бросилась в глаза жирная надпись мелом на доске: "Тихий - гомик".
   От лица отхлынула кровь, я был близок к обмороку. Так порой бывает, когда ты долго сидишь и вдруг резко встаешь: в глазах у тебя мгновенно все темнеет, и тебе кажется, что ты сейчас грохнешься от тошноты и слабости на пол. Бледный и полный решимости, я сделал вид, что надпись меня ни каким местом не касается.
  -- Эллярт, - рыкнул Кузнечик, - почему не на своем месте.
  -- Можно, я с Кузнецовой буду сидеть, - взмолился Элл.
  -- Нет! - сердито отрезал Кузнечик. - У тебя есть твое законное место.
   Я увидел приближающее, затравленное лицо Элла, до меня дошел весь ужас его бледного испуганного лица. Эллу необходимо было сесть возле меня и весь класс молчаливо наблюдал, сядет он или как... И я облегчил участь бывшему другу, встал и пошел с сумкой в задние ряды.
  -- Тихомиров, ты куда? - спросил меня Кузнечик.
   Я посмотрел на него и отвязно ответил:
  -- На Камчатку, там еще не все люди вымерли, - мои губы искривились в холодной улыбке.
  -- Ты это про что? - не понял моего юмора классный.
  -- Про людей, - и я направился к Валеркиной парте.
   Кузнечик, наконец, увидел надпись на доске, улыбка сползла с его лица.
  -- Нельзя такое писать, - негодующе воскликнул он и принялся тряпкой стирать написанное.
  -- Виктор Анатольевич, - возмущенно завопил Буек. - Что вы наделали?! - его лицо изобразило вселенское отчаяние.
   Кузнечик побагровел и непонимающе уставился на Буйка.
  -- Вы испортили самый счастливый момент моей жизни.
   Класс разразился дружным хохотом.
  -- Над чем смеетесь? - раздраженно спросил Кузнечик.
  -- Вы стерли правду! - веселился Буек.
  -- Правду! - опешив, произнес Кузнечик, брови у него проползли наверх. Он еще больше покраснел, словно это было про него написано.
  -- Объясните, что происходит! - выкрикнул он.
   Класс непривычно притих. Я готов был умереть от хохота. Наш Кузнечик наконец-то заметил, что в его классе не все в порядке, - обалдеть, не встать.
  -- Я жду объяснений, - потребовал Кузнечик. - Кто написал эту гадость?
   Класс предательски молчал.
  -- Вы знаете, как это называется? - разорялся гневно Кузнечик.
  -- Что же нам плакать, если среди нас есть гомики, - почти вызывающе крикнул Буек.
  -- Нравится издеваться над одноклассником, попавшим в трудные жизненные условия, - пламенно защищал меня Кузнечик, продолжая классу давить на совесть.
   В принципе я не ждал от нашего Кузнечика такой бурной реакции. Мне всегда казалось, что ему фиолетово на то, что в классе происходит. Мне даже иногда казалось, что Кузнечик как будто отдельно от нас существует: он есть, но и его нет. Он сам по себе, мы сами по себе. Оказывается, я ошибался, и, наверное, круто ошибался по поводу классного.
  -- Мне гадко находиться с вами! - эмоционально воскликнул Кузнечик и вышел из кабинета.
   Своим поступком он всех крайне удивил. В классе установилась неестественная тишина, которую никто не рисковал нарушить.
  -- У Тихого появился защитничек, - прошипел недовольно Буек и он демонстративно повернулся ко мне. - Кузнечик пожалел голубенького Тихого, счас мы все тут соплями умоемся, слюнявчик наденем, - продолжал ерничать Буек. - Может, Кузнечик у нас также нетрадиционный, если он так неровно дышит к Тихому?!
   Класс настороженно молчал. Дальше терпеть издевательства у меня не было сил.
  -- Себя пожалей, - я уничижительно посмотрел на притихший класс. - Живете все с одной извилиной в черепной коробке. Тоскливо с вами. Пошли Валерка подальше от этого клоповника, - я поднялся с места и направился к выходу.
   Дорогу перегородил мне дорогу Буек.
  -- Здрызни, если не хочешь получить стулом по черепу, - значимо и весомо произнес я. - Твое место Буек в туалете кричать: "Занято!"
   Возможно, Буек и рыпнулся бы на меня, но возле меня стоял Комар. Сердце мое стучало, как будто я только что пробежал стометровку и при этом одолел невероятно сложный барьер.
  -- Тихий, - зыркнул злобным взглядом Буек. - Комар не всегда будет рядом с тобой. Я тебя все равно зачморю!
  -- Не надорвись, - стиснув кулаки, я обошел Буйка, и мы с Комаром спокойно вышли из класса.
   Сразу за дверьми я услышал горластое: "Тихий - пидарас!", и громкий хохот класса. Меня словно обдали холодной водой, в голове был полный кавардак. С превеликим трудом я заставил себя не расплакаться. Меня приняли за голубого только лишь потому, что я дружил с Комаром.
   Валерка сразу понял мое состояние, растерянно смотрел на меня, не зная, что сказать.
  -- Как ты? - заботливо спросил он.
  -- Терпимо, - тон у меня был не сильно ободряющий и я с силой выдавил из себя улыбку, чтобы хоть как-то успокоить Валерку.
   Мы понуро гребли домой. Настроение было паршивое, на душе скребли кошки.
  -- Ладно тебе, - успокаивал Валерка. - Нас чморят, мы крепчаем.
  -- Я не могу понять, за что они нас так ненавидят, что плохого мы им сделали? - этот вопрос все время трещал у меня в черепной коробке, как неисправная электропроводка.
  -- Господи, ты простой, как дверь, - Комар остановился и сосредоточенно взглянул на меня. - Тихий, ты раньше в классе был невидимка. Тебя никто не слышал и не замечал, ты был как все в нашем чудесном классе. Не зря тебя прозвали Тихим. Теперь ты перестал быть тем Тихим, к которому они привыкли: забитому, молчаливому, ни во что не вмешивающемуся. Нас в Пентагоне учат трем вещам: молчать, стучать и не иметь своего мнения. Ты не стучишь, ты перестал молчать, стал подавать свой голос - кому это понравится. Мы с тобой не такие, как они.
  -- Какие мы?
  -- Мы те, кто есть, хотя не всегда это себе представляем, - выражение лица у Комара было странное: наполовину задиристое, наполовину уставшее. - Для нашего Пентагона - это как серпом по одному месту.
   Комар затянулся сигаретой. Курил он красиво, придерживая сигарету большим и средним пальцами.
  -- Почему мне так везет на психов? - Я уже взял себя в руки, мое дыхание стало ровнее.
  -- С ними веселее, - весело ответил Комар, и мы оба засмеялись.
  
   В тот же вечер мы с Валеркой тупо смотрели телевизор и щелкали семечки. Гулять не хотелось. День у каждого оставил тяжелый отпечаток. Спать мы легли далеко за полночь. Валерка разложился, как всегда возле стенки, я с краю дивана. Он повернулся ко мне.
   Жека, ты, правда, мне друг?
  -- Ты мой лучший друг! - четко и уверенно ответил я.
   Комар порывисто прижал меня к себе.
  -- Что ты делаешь? - закричал я как ужаленный.
  -- Разделяю твою боль, - Валерка взял мое лицо руками, глядя мне прямо в глаза. - Когда часть твоей боли забирает другой, боли становится меньше, - лицо Комара стало не по-детски взрослым. - Я догадываюсь, что с тобой произошло.
  -- О чем ты?- смутившись, недоуменно спросил я.
  -- Ты ночью кричишь, тебя преследует тот ужас. Выговорись, тебе станет намного легче, не держи это в себе. Страшно, когда насилуют душу. Я это пережил и знаю, что это такое.
   Я посмотрел на Валерку с признательностью.
  -- Ты хороший, Комар, ты настоящий друг!
   Больше я не мог себя сдерживать и, уткнувшись лицом в подушку, зарыдал. На меня вновь навалилось отчаяние, с которым я вел неравный бой. Оно обволокло меня, словно густой туман. Комар заботливо меня гладил по голове и успокаивал. В порыве благодарности я чуть не бросился ему на шею.
   Так медленно и постепенно прорастала наша дружба.
  
   Следующие несколько недель слились в сплошную черную полосу. Я стал вдруг до крайности непопулярным в Пентагоне. В четырнадцать лет к подобному рода неожиданностям относишься очень чувствительно. Благодаря активной пропаганде Буйка и его компании весь Пентагон уже знал, что я якобы голубой. Все стены школьных туалетов были исписаны на эту тему, невозможно было зайти справить нужду. На меня вдруг ополчился весь мир. Учителя со мной разговаривали сквозь зубы, словно я какая-то зараза. Приставали старшаки. Однажды они шумной толпой затолкали меня в туалет. Завалив на плиточный пол, с неистовством принялись раздевать. У кого-то из них родилась дикая идея раздеть меня и нагишом затолкать в девичий туалет. Я отбивался, что было силы, кусался, кричал. Если бы не Остапыч, физрук, дежуривший на этаже, пацанам удалось бы довести свой план до конца.
   В столовой, вокруг нас с Валеркой образовывалась нарочитая пустота: никто с нами за одним столом не хотел сидеть, демонстративно отодвигались с тарелками как можно дальше.
   Больше всех доставал Буек, особенно, когда рядом не оказывалось Валерки. Он использовал каждый такой момент на все сто, чморил по-черному.
  -- Тихий, - ухмыльнулся Буек, скроив притворно-жалостливую физиономию.- Доставь
   тихое удовольствие, я заплачу!
   Стоящий рядом Хобот глумливо заржал. Глубокая тишина стояла в классе; слышно было лишь металлическое мерное тиканье часов. Тридцать пар глаз с молчаливым любопытством устремили свои взгляды на меня, и я назло им взял и громко расхохотался, сам не знаю, как у меня это вышло. Удивленно-вытянутые лица Буйка и всей его компании смотрели на меня, как на больного, но мне было все равно - ни один мускул на моем лице не дрогнул.
  -- Тихий на почве голубизны, кажется, тронулся умишком, - прокомментировал мою реакцию Буек, все остальные молчали.
  -- Ты Буек, свечку держал? - резко осадил я Буйка. - Рука не отсохла?!
  -- Лучше держать, чем вставлять, - с губ Буйка слетел ехидный смешок.
   Класс поперхнулся от смеха. Мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать этого смеха. Хохот класса подействовал на меня, как шум бор машины в зубном кабинете.
  -- Козлы, - только и ответил я.
   У всех отвисла челюсть, никто не ожидал от меня такой прыти.
  -- За козла ответишь, - Буек встал в боевую позу. - Может, хочешь, чтобы с тобой поиграли в сифу?! Забыл спортзал?! - и по его лицу расползлась змеиная улыбка.
  -- Не забыл, - я готов был порвать Буйка, как Бобик тряпку.
  -- Может из тебя сразу сделать вафлера?! - лицо Буйка самодовольно затряслось.
  -- Бананом об парту, - я чувствовал, как мое лицо злобно передернулось.
   Между нами завязалась боевая потасовка, никто из класса не вмешивался. Никогда еще не чувствовал я такой ненависти к Буйку, как сейчас, когда верхом сидел на нем, хотя глядя на Буйка, трудно было сказать, чье лицо сильнее искажала ненависть. Я был сильнее за счет ярости, но и мне досталось от Буйка, под глазом светился шикарный фонарь. Нас растащил Кузнечик.
  -- Тихомиров, ты становишься неуправляемым, от тебя исходит угроза обществу.
   Я чуть не выпал в осадок от его слов.
  -- Что вы говорите, - сверкнул я глазами. - Спасибо за информацию!
  -- Не паясничай, - возмутился Кузнечик. - Тебя однозначно испортила вольная жизнь! С
   ней надо завязывать. Ты должен немедленно вернуться домой. Покуролесил и хватит!
   Меня всего распирало от возмущения.
  -- Лучше еще терпеть ужасы Пентагона, насмешки и подколки Буйка и других, но я не
   вернусь домой, пока они сами меня об этом не попросят!
  -- Ты прекрасно знаешь, что твои родители этого не сделают, - лицо Кузнечика
   помрачнело.
  -- Кишка тонка или гордость не позволяет?! - я с вызовом посмотрел на классного
   руководителя.
  -- Послушай, Евгений, - Кузнечик сделал вид, что не слышал моей последней фразы. -
   Нельзя быть таким непримиримым, ты неадекватно все воспринимаешь. У тебя все виноваты, кроме тебя самого.
   Я невольно залился краской. Слова Кузнечика задели за живое.
  -- Никто не хочет знать, что у меня на душе, - произнес я, сдерживая дыхание. - Они
   сделали меня моральным уродом, - голос мой надломился. - Виктор Анатольевич, вас насиловали в тринадцать лет?
   Я старался не поддаваться волнению, но оно поглотило меня и, казалось, ползало по коже, подрагивало в груди, перехватывало горло.
  -- Нет, - испуганно промямлил Кузнечик, обескураженный моей откровенностью.
  -- Вы давились неделями с голода, да так, чтобы запах пищи сводил с ума?! - меня
   колотила неудержимая дрожь. - Вы спали в подвалах и чердаках с крысами. Вы знаете, сколько раз я был на грани самоубийства, - выпалил я. - Если бы не Комар, меня бы уже давно не было в живых. Не трогайте меня, Виктор Анатольевич, - устало произнес я. - Оставьте в покое. Присматривайте за другими, я по сравнению с ними божий одуванчик.
   Вытянутое лицо Кузнечика не выражало ничего, кроме сильнейшего потрясения. На его лице нервно подрагивал мускул. Я ощущал себя выжатым и опустошенным, мне больше не хотелось видеть Кузнечика.
  
   Выйдя на улицу, я встретился с тем большим миром, о котором меня так предупреждал Комар. Судя по неприязненным взглядам прохожих, он был настроен ко мне враждебно, и я понял, что совсем забыл о существовании этого мира, о его неиссякаемой способности ненавидеть и разрушать.
  
  -- Не ходи больше в Пентагон, плюнь на него! - потребовал Валерка.
  -- Все будут считать, что я струсил.
  -- Тебя это так волнует?!
  -- Да! - коротко ответил я, всем своим видом показывая, что больше не хочу никаких
   вопросов. - Я никому не позволю себя чморить!
  -- Мне страшно, - вдруг признался Валерка.
  -- Чего ты боишься?
  -- Что не успею тебе придти во время на помощь, - Валерка был смущен своим признанием. - Ты это все, что у меня есть.
   И было хорошо, очень хорошо, оттого, что мы нашли друг друга и дорожили друг другом. Словами этого не выразить, это надо пережить. Мы сидели и молчали, и нам было хорошо. Дружба, когда молчание в разговоре приравнивается к общению.
  
   Незаметно завершилась самая долгая и томительная третья четверть. В последний день учебного дня перед каникулами Кузнечик на классном часу зачитал нам из журнала четвертные оценки, чтобы мы выставили себе их в дневник. Я печально посмотрел на свои оценки: у меня было четыре четверки, все остальное "тройбаны". Еще три месяца назад, по итогам второй четверти у меня было всего три четверки, все остальное "отлично". Я не сильно расстроился из-за оценок, сейчас они меня меньше всего волновали, на лучшее было смешно рассчитывать. Ну, если совсем по-честному, то, глядя на свои оценки меня, чуть-чуть кольнуло сожаление, что я так опустился по учебе, но я тут же нашел себе кучу объяснений такому результату, и это меня мгновенно успокоило.
   Каникулы прошли без видимых происшествий: тихо, мирно, по-домашнему.
  
   В апреле было слякотно, особенно развело грязи в Бич-граде. С голубизной Пентагон вроде бы поуспокоился. Я продолжал не посещать ни бассейн, ни танцы. Какие-то пустые порой хлопоты забивали день, но думаю, что на самом деле все дело было во мне. После разговоров с тренером и Айседорой, я почувствовал к ним отчуждение и не мог его в себе пересилить. Когда-то они были для меня очень близкими людьми. Я наивно полагал, что они должны были в моем споре с усыновителями стать на мою сторону, потому что, прежде всего, я несовершеннолетний ребенок. Поддержка ими другой стороны была мной признана как их предательство, а с предателями я не встречаюсь и не контактирую. И все же Айседору я встретил на улице, она меня увидела первая и окликнула. Я остановился и дождался, когда она подойдет ко мне. Она вся была какая-то потускневшая - словно какой-то холод сковал ее.
  -- Как твои дела? - поинтересовалась она.
  -- Живу, - коротко ответил я.
   Айседора почувствовала мое нежелание распространяться на эту тему и заговорила о другом.
  -- Обижаешься на меня, что струсила и не пустила к себе.
  -- Я что, вам родной сын? - мое лицо скривила снисходительная ехидная улыбка. - Я вам никто, почему же тогда вы должны меня пускать к себе?
   Айседора поняла мой насмешливый тон.
  -- Извини, Женя, я ведь, правда, хотела как лучше, - она произнесла эти слова очень непосредственно, с грустной понимающей улыбкой, словно каялась, и это подкупило и смутило меня. Я понял, что нельзя себя так высокомерно вести себя с Айседорой, потому что она страдает.
  -- Ладно вам, Айседора Михайловна, - совестливо произнес я. - Все нормально, правда!
   Она улыбнулась. Улыбка была искренней, но усталой: в ней не было прежнего веселого озорства.
  -- Ты что навсегда забросил танцы, - и она напряженно посмотрела на меня. Не знаю, но я вдруг понял, что для этой одинокой стареющей женщины, мы ее дети и она, как курица наседка, за каждого из нас болеет. Я знал, что она переживает за меня, она даже несколько раз пыталась выловить меня в школе, но я каждый раз ускользал, как уж. - Не бросай, Женя, танцы, - как молитву произнесла она.
  -- Я приду, - клятвенно пообещал, - завтра же.
   В ее глазах появился свет. Она обласкала меня своей печальной, удивительно сердечной улыбкой. Напряженность, которая появилась в начале разговора исчезла, испарилась, и так легко стало на душе.
  -- И друга своего прихвати, я о нем столько наслышана.
  -- Хорошо, - я широко улыбнулся.
   Разошлись мы, как лучшие друзья. Я бежал домой, пританцовывая. "Я снова буду танцевать" - безудержно радостно неслось в голове. Танец - это ведь немая душа человеческая, сказать ничего сам не может, но вы все поймете по движениям.
  
   В начале апреля Валерка снова исчез, сказал ненадолго, в реальности его не было три дня. Каждый раз, когда я приходил после школы к нему домой, пьяный отчим материл меня последними словами, самое безобидное из которых было "чухло". Я терпел, потому что идти мне было некуда. Комар заявился на четвертый день с подбитым глазом. От него за километр несло спиртным.
  -- Не смотри на меня так, как будто я тебе жизнь должен, - выламывался Комар. Я понимал, что он специально провоцирует меня, чтобы не объясняться, так легче: нахамить, а потом, будь что будет. - Я тебе ничего не должен, - все больше и больше раздражался Комар. - И вообще, вали из моего дома. - Он брызгал слюной, скулы нервно подрагивали, а мышцы рук и шеи, казалось, вот-вот лопнут от напряжения. - Хватит жить у меня на халяву!
  -- Уйду, если ты этого хочешь, - спокойно ответил я, хотя меня всего трясло. Меня всегда лихорадило, когда Комар приходил под градусом. Это случалось не часто, но случалось, и в такие моменты он становился невыносимым.
  -- Иди-ка ты знаешь куда, Тихий, - незлобно промямлил Комар.
   Он в обуви дошел до дивана и, не раздеваясь, тяжело плюхнулся на него. Его черные как смоль волосы, глаза и брови резко контрастировали с мертвенной белизной лица. Комар достал из кармана куртки недопитую бутылку вина, и отхлебнул из нее.
  -- Комар, - возмутился я, - прекрати пить! Хватит с тебя и так насинячился, лыка не вяжешь.
  -- Тебе, какое дело? - пьяно огрызнулся Комар. - Ты же у нас весь такой чистенький, куда мне до тебя.
  -- Комар, - взорвался я. - Закрой свою варежку или я уйду, и больше не приду, слово пацана! - я бросил на Комара до крайности оскорбленный взгляд.
   И произошло необъяснимое. Валерка засмеялся горьким смехом. Его бледное лицо сделалось сизо-лиловым, как у мертвеца. Нахряпался Комар до чертиков, но, тем не менее человеческое в нем осталось.
  -- Если бы ты знал, Тихий, как мне дерьмово, и так каждый раз!
   Я нерешительно поглядел на умоляющее лицо Комара. Через минуту он отключился. Я раздел его. Из кармана джинсов выпали деньги, мне было противно к ним прикасаться. Я знал, как они заработаны. Комар во сне стонал. Презрение и жалость сдавили мое сердце. Я не мог определить, чего было больше - презрения или жалости.
  
   Несколько дней мы держались друг с другом предельно учтиво-холодно, словно заранее договорились. Комар, чувствуя свою вину, ходил вокруг да около меня, наконец, набрался решимости.
  -- Надо поговорить, - выдавил он из себя. Челюстные мышцы его ходили вверх-вниз, как будто он что-то жевал.
  -- О чем?
  -- О нас.
  -- Разве мы есть, - я в упор смотрел на Комара. - Ты меня вчера собирался выставить на улицу, как помойное ведро.
   Комар соорудил натужную улыбку, больше походившую на гримасу.
  -- Я был пьяный, - оправдывался Валерка, вид у него был потерянный. - Не соображал, что делал.
  -- Меньше пить надо, - уже более миролюбиво произнес я.
  -- Мне было плохо не из-за водки, - Комар состроил умоляющую гримасу, чтобы я перестал капать ему на мозги, потому что он и так раскаивается, но я сделал вид, что ничего не заметил и продолжил в том же обвиняющем тоне давить на психику Комару.
  -- Тебя никто не заставлял идти и снова промышлять на этой проклятой Санта-Барбаре?!
  -- У нас деньги закончились, - с трудом обреченно воскликнул Валерка. Он искал у меня сочувствия, поддержки. - Это была жизненная необходимость.
   Я почувствовал угрызения совести. Втихую от Комара я пробовал найти работу, но это было нереально. Я даже ходил к директрисе школы, просил, чтобы она устроила уборщиком. Мне не западло было мыть полы, но директриса только развела руками. Вся моя беда заключалась в том, что я был несовершеннолетним.
  -- Тихий, - голос Валерки запнулся, чувствовалось, что он был в напряжении. - Ты только не уходи. У меня никогда не было такого друга и вряд ли будет, - Комар нервно сглотнул слюну.
  -- Комар, почему ты такой трудный? - устало произнес я.
  -- Я не трудный, - глухо парировал Валерка. - Я труднодоступный!
   Комар поднял голову и с надеждой уставился на меня.
  -- Ты мне друг? - он смотрел на меня и ждал моего ответа.
  -- Ты мой лучший друг, Комар, - с твердостью произнес я. - Но поклянись, что больше не пойдешь на Санта-Барбару. Это помойка. Я не хочу, чтобы она тебя засосала.
  -- Думаешь, мне доставляет кайф ублажать старых ублюдков? - Валерка порывисто сел на стул, отвернувшись от меня. - Не доставляет! - Комар повернулся и взглянул на меня. Он нервно поправил руками волосы. - Это только работа, - между нами вновь воцарилась тишина.
   В самом укромном уголке сердца что-то защемило, заныло тоскливо и больно.
  -- Прости! - прошептал я.
  -- Ладно, тебе, - Валерка старался казаться беззаботным. - Все будет, зашибись. Просто порой так бывает обидно за людей. Все они в большинстве своем завистливы и злые, верь мне, я - то уж знаю точно.
  -- Откуда?
  -- Потому что я старше тебя на три месяца и на всю жизнь, - на лице Комара появилась лукавая улыбка - жестокая, виноватая и в то же время счастливая.
  -- На всю жизнь, - повторил я.
  -- Да, - запальчиво подтвердил Комар. - Я прожил ее, а ты только начинаешь ее постигать, поэтому я взрослее и опытнее тебя.
   Я пожал плечами.
  -- Когда растешь без отца - это все равно, что жить в доме без крыши.
  -- А если без матери? - тихо спросил я.
  -- Это дом без фундамента.
  -- У меня нет ни отца, ни матери, - смиренно произнес я.
  -- Значит, у тебя совсем нет дома, - произнес Валерка, не поднимая головы. Когда он заговорил, голос его звучал приглушенно, но в тихой и гулкой комнате различался достаточно ясно. - У меня был дом без крыши и с плохим фундаментом. Моя мать меняла мужиков как перчатки, за их счет мы и жили. Ее все в нашем доме не стесняясь, называли шлюхой, и на меня смотрели с нескрываемым презрением, потому что я был ее сыном. Когда я матери говорил, что о ней болтают соседи, она, стиснув губы, злобно отвечала, что ей все завидуют, что она вот так может жить. Помню, она однажды мне вообще классную фразу выдала, - Комар улыбнулся. - Меня бы стоило называть Радостью, я дарю мужикам радость. Представляешь такое сказать десятилетнему пацану, - Валерка нервно хрустнул пальцами рук. - Если бы ты знал, - начал он снова, лицо Комара потемнело, у губ залегла горькая складка, - каких только сволочей я не встречал в своей жизни. Мне уже начало казаться, что весь мир - это сплошные уроды, - Валеркино миловидное лицо отразило боль. - Я ведь, как и ты, не знаю, кто мой настоящий отец. Мать сама, мне кажется, этого точно не знала, как она мне объясняла, кто-нибудь из этих похотливых гадов. Потом как-то проговорилась, что, возможно, это один ее знакомый геолог, который проживал где-то сибирской Тмутаракани, до сих пор ищет полезные ископаемые для родины. Я даже не знаю имени родного папаши, отчество мне дали с потолка, - Валерка немного помолчал и заговорил снова. - Мать, когда была поддатая, любила болтать, что у нее не дошли руки избавиться от такого паршивца, как я, поэтому я и появился на свет. Противно было выслушивать ее пьяный бред. У нас дома всегда было полно мужиков. Жуткие типы. Я был мелким и молча следил за всем этим бардаком. Они все считали, что я ничего не понимаю. Странные взрослые: они всегда считают, что дети ничего не понимают, а я все понимал. - Комар поправил рукой волосы; исповедь давалась ему нелегко, но он понимал: назад пути уже нет, теперь надо все договаривать. - Помню, в садике воспитка при мне сказала другой, что я блядский ребенок. Я не знал смысла этого слова, но отчетливо понимал, что оно очень плохое. Я прибежал домой и давай истерично кричать на всю комнату, что я блядский ребенок. У мамани глаза округлились. Она быстро собралась и пошла вместе со мной в садик, и такой устроила воспиткам прочесан, - Валерка хмыкнул. - Больше меня никто в детсаду не обзывал, но и никто не дружил. На меня смотрели, как на прокаженного. Мне было десять лет, когда меня изнасиловал один из маминых собутыльников. Она не особо убивалась по этому поводу. Кажется, мужик тот расплатился с ней двумя бутылками водки, чтобы она молчала. Потом меня тронул еще один козел и дал за это деньги. Ну и как-то незаметно пошло-поехало.
   Я молча слушал исповедь друга, мое сердце сжималось болью. Я понимал, ему необходима эта исповедь, потому что удерживать все в себе у него уже не было сил, столько всего накопилось. Я бы так открыться никогда не смог. Что-то давно во мне зажалось и никак не разжималось, торчало, как вбитый ржавый гвоздь. Я боялся, что кто-то посторонний может узнать мои страхи, и поэтому хранил их у себя в душе за семью замками.
  -- Я стал у них брать деньги, если с этим возникали трудности, угрожал. Их нетрудно напугать, почти все они трусы.
  -- Как ты выдержал такой образ жизни, я бы давно на себя руки наложил, - признался я.
  -- Это образ жизни как меня выдержал? - Валерка грустно улыбнулся. - Мне казалось, что в моей жизни уже ничего не может произойти светлого. И вот появился ты, - Комар некоторое время выждал, словно подбирая слова. - Неправда, что яблоко от яблони недалеко падает. У меня будет другая жизнь, вот увидишь, - он немного помолчал. - Я обещаю, что с этим завяжу, слово пацана! - Валерка замолчал, плотно сжав губы, в глазах его поблескивал проникающий через окно свет. - Знаешь, как тяжело, когда тебя презирают! Иногда мне казалось, что вся моя жизнь похожа на истерзанный клочок туалетной бумаги.
  -- Ты меня тоже сильно изменил, - расчувствовался я. - Благодаря тебе я стал жить! Раньше я просто существовал, считая, что так живут все. Со мной дома никто не считался, я был обязательным приложением для своей семьи: квартира, машина, дача и я, единственный ребенок. Все как у приличных людей. Я не имел слова в своей семье, но стоило мне однажды сказать правду, и меня выбросили на улицу, как не нужную вещь. После этого я понял: правда, не всем нужна, и не все хотят ее слушать. Только, живя у тебя, я понял, что мы живем под стеклом, под искажающим стеклом.
  -- Хорошо, что ты это понял, - приглушенно произнес Валерка.
  -- И еще, - я на секунду замялся. - Комар, не надо стыдиться своего прошлого. Пошли его далеко. Ты для меня всегда будешь другом!
   Валерка преданно посмотрел на меня. Мы понимали, что такой возможности выговориться у нас больше может и не быть. Не знаю, какая сила заставила меня сделать то, что я сделал. Я обнял Комара за плечи и прижался к нему. Бледная усталая улыбка озарила его лицо. Я вспомнил девиз нашего класса, написанный большими печатными буквами в классном уголке: "Когда мы едины - мы непобедимы!" Мне очень хотелось, чтобы так было и в реальной жизни.
  
   Как и все дурные дни, этот день начинался хорошо и был полон обещаний. Целое утро стояло холодное апрельское солнце, про которое говорят: светит, да не греет. Я поднялся раньше обычного, сварганил две яичницы: для себя и Валерки. Мы поели и пешком потопали в Пентагон. Настроение было хорошее.
   Во время русского в класс вошел Кузнечик.
  -- Тихомиров, к директору, - коротко сказал он.
   Душа ушла в пятки, в живот будто двинулось что-то холодное, я почувствовал внезапную тошноту и слабость. От паники у меня засосало под ложечкой. Все понял, как только увидел усыновителей. По их виду было видно, они настроены решительно и воинственно. Напротив них сидели две женщины: одной было лет сорок, приятная на вид, в погонах капитана милиции; другая чуть моложе и эффектнее.
   Директриса достаточно приветливо показала мне на стул.
  -- Евгений, - обратилась ко мне женщина в погонах. - Догадываешься, зачем мы все собрались в кабинете Валентины Матвеевны.
   Я закосил под дурачка, пожал плечами.
  -- Ты уже четвертый месяц не живешь дома, - проинформировала меня капитан милиции.
  -- Я не виноват, что меня выгнали из дома, - я показал взглядом на усыновителей. - Дословно помню, как они мне сказали: "Уходи, неблагодарная свинья".
  -- Значит, ты в чем-то был виноват и твои родители вот так эмоционально выразились, - вступила в разговор другая женщина.
   Усыновительница нервно дернулась, как будто ее сунули в ледяную воду. Она смерила меня таким ненавистным взглядом, словно я был новым пятном на его светлой блузке.
  -- Вы своих детей тоже выгоняете на улицу на четыре месяца? - спросил я в торец. Женщина смутилась.
  -- Вот видите, - нервно подскочила усыновительница. - Я же вам говорила, он невозможен. У него все виноваты, кроме него. Мы с отцом потратили на него свою жизнь, это его не интересует. Кормили, поили, и вот выросло, - она беспомощно развела руками.
  -- Маргарита Ивановна, успокойтесь, не надо так эмоционально.
  -- Нет, вы посмотрите, Валентина Матвеевна! - театрально воскликнула усыновительница и полезла за платком в сумочку. - Воспитали на свою голову. Вот оно тлетворное влияние улицы. Посмотри, на кого ты стал похож? На дегенерата! - злобно выкрикнула усыновительница. - С каких пор ты стал красить волосы, ты что девчонка? Знаешь, кто так ходит?
  -- Мои волосы, что хочу, то с ними и делаю, - злобно окрысился я.
  -- Евгений, нельзя таким непозволительным тоном разговаривать с матерью, - заступилась женщина, сидевшая рядом с капитаншей. Потом мне сказали, что она представитель опеки.
  -- Здесь нет моей матери! - коротко и жестко ответил я.
   В воцарившейся тишине явственно ощущалась открытая враждебность, исходившая от усыновительницы, сидевшей обособленно от остальных в круглом кресле, посередине кабинета. Она обвела взглядом поочередно всех. Тишину нарушила директриса.
  -- Евгений, ты собираешься возвращаться домой?
  -- Я к ним не вернусь!- машинально сказал я. Во рту у меня все пересохло. Я чувствовал, как в жилах у меня стучат месяцы, если не годы, ненависти к усыновителям, особенно к ней.
   В кабинете снова воцарилась тягостная тишина.
  -- Хорошо, Женя, - начала разговор капитанша. - Ты сейчас временно проживаешь у своего одноклассника Валерия Комарова, правильно, - уточнила она.
  -- Да, - кивнул я головой.
  -- Твои родители обратились в органы опеки, чтобы тебя поместили в детский дом. Они хотят оформить официально разусыновление, что ты на это скажешь? - спросила меня женщина из опеки.
  -- Я согласен, - не задумываясь, ответил я. - Детдом так детдом, только дайте закончить восьмой класс.
   Я видел недоверчивые глаза теток.
  -- Ты это серьезно? - первой спросила меня директриса, она даже сняла очки. - У меня есть выбор?
   Снова в кабинете воцарилась тишина. Я грустно улыбнулся комиссии, мол, понимаю вас, но кому сейчас легко.
  -- Маргарита Ивановна, Иван Николаевич, что вы скажете? - негромко спросила женщина-милиционер.
  -- А что мы? - выпалила усыновительница. - Он сам все уже решил, - она с ненавистью посмотрела на меня. - Хочет идти в детдом, пусть идет!
   Вот так решилась моя судьба. Меня беспокоила только предстоящая разлука с Комаром. Через два дня наступил тот самый день, который сделал меня хромоножкой и круто изменил мою жизнь. Теперь я знаю: всю нашу жизнь может перевернуть один миг, только мы не знаем, когда он придет.
  
   Вас интересует, как я стал хромоножкой? Особого секрета в этом нет, тем более что я обещал все рассказать, - значит рассказать и про тот день.
   До конца четвертой четверти оставалось каких-то несчастных три недели, с учетом выходных и проходных - еще меньше. Дыхание приближающихся летних каникул пьянило не только детские умы, но и кружило учительские головы. Хандра охватила всех. Это и сказалось на определенной снисходительности двух сторон друг к дружке.
   В тот злополучный день после уроков мы с Комаром дежурили по классу. Я не торопясь, вымыл пол, Валерка пошел выносить ведро, осталось проверить окна и закрыть их на шпингалеты, так как на улице собирался дождь. Я вскочил на подоконник, в этот момент в класс вошел Буек и за ним вся его компания, среди них был и Элл, именно он закрыл дверь за собой.
   Ледяной холодок пробежал по моей спине. Ухмыляющаяся физиономия Буйка приближалась ко мне. Я понимал, что нахожусь в ловушке. В Пентагоне никого, хоть заорись, еще неизвестно, какая толпа осталась за дверью.
  -- Тихий, мы готовы, - Буек зловеще оскалился. - Ты нам обещал райское наслаждение.
  -- Отвали, - мой голос дрожал от напряжения.
   Буек засмеялся громким вызывающим исступленным смехом. Я понял, что сейчас произойдет, и внутренне приготовился к бою не на жизнь, а на смерть.
  -- На пол его! - резко и злобно скомандовал Буек. - Сегодня повеселимся над Тихим от души, по полной программе. - И толпа душевно накинулась на меня, как стая голодных волков на жертву.
   Я получил несколько сильных ударов по лицу, из носа потекла кровь, солено стало в горле. Удар ноги по почкам свалил меня на пол. Чья-то рука зажала мой рот, мне ничего другого не оставалось, как изо всей силы вцепиться в нее зубами.
   Раздался дикий крик:
  -- Ах ты, пидар!
   И все же мне удалось вырваться. Я вскочил на спасительный подоконник и открыл фрамугу большого окна. Рубашка на мне была разорвана, лицо, грудь в крови, подбитым глазом я видел смутные очертания класса и силуэты мучителей, застывших от неожиданности на месте. От меня явно не ждали такой прыти.
  -- Подойдете хоть на метр, я прыгну вниз, - пригрозил я. - Мне терять нечего!
  -- Не смеши меня, - злорадная улыбка замерла на губах Буйка. - Сначала мы опустим тебя, потом зачморим Комара, - и Буек сделал роковой шаг к подоконнику, сняв тем самым напряжение с остальных. Моим единственным спасением оставалось окно. Страшно не было, напротив, я почувствовал необъяснимую легкость, словно освобождался от чего-то такого, от чего никак не мог освободиться раньше.
  -- Пошли вы все.... - и я оторвал руку от рамы...
   Дальше туман...
   Очнулся я в снежном царстве: высокий белый потолок, белые стены, матовое окно, с неприязнью глядящее на меня. Я, наверное, силился подняться, но что-то тяжелое придавило грудь, и надо мной нависло огромное лицо в марлевой повязке. Я вскрикнул: "Мама!", - и потом стало опять темно.
   Когда я проснулся, от боли чуть не вскрикнул. Глаза открывать не хотелось. Свет в палате был приглушен, и я был уверен, что сейчас еще ночь, и значит, я не мог проспать долго. Потом выяснилось, что я проспал двое суток напролет. Вошел врач в белом халате. Он озабоченно смотрел на меня, но, увидев, что я открыл глаза, улыбнулся.
  -- Как ты себя чувствуешь?
  -- Мне больно! - прошептал я.
  -- Где болит? - озабоченно спросил хирург.
   Я показал глазами на грудь.
  -- Это последствия удара, - успокаивал врач.
  -- Вы не поняли, - надломленным голосом произнес я. - У меня душа болит.
  -- Это со временем пройдет, - спокойно ответил мужчина в белом халате и таком же колпаке. - Все со временем рубцуется, затянется и эта сердечная боль. Поверь мне, так и будет, - и врач успокаивающе мне подмигнул.
   Я вынужденно, молчаливо с ним согласился. Все пройдет, кроме тупой неутихающей боли, которую теперь никакими лекарствами не заглушить. Тот день меня не сломил, напротив - закалил, зачеркнул навсегда, живущий во мне страх. Мне уже нечего было бояться, и нечего терять. Я давно понял: люди боятся, когда есть, что терять. Комар лежал в соседней палате. Ему Буйковские шестерки сломали два ребра и руку, когда он рвался к двери, спасать меня.
   Перед ужином зашла медсестра и сказала, что ко мне пришел отец.
  -- Не хочу его видеть, - выдавил я из себя.
  -- Понимаю, что у вас не самые лучшие отношения, но он отец, - медсестра с укором
   посмотрела на меня.
   Отец, осунувшийся и состарившийся, приблизился ко мне. Я заметил, что его глаза были влажными. Мы молча смотрели друг на друга.
  -- Как ты себя чувствуешь? - прошептал он надтреснутым голосом.
   Я молчал.
   Он что-то еще говорил, но я не вслушивался особо в его словесный поток, я просто разглядывал его. И вдруг мне стало безумно жалко его. Передо мной лепетал пятидесятилетний старик. У него никогда не было детей, судьба ему подарила меня. Не бог весть что, но на безрыбье и рак рыба. У него был сын, и он от него отказался, потому что всю жизнь был подкаблучником у своей жены. И даже сейчас в больницу пришел втихую от нее. Мне так хотелось обо всем этом ему сказать, но говорить было невыносимо больно.
  -- Видишь, к чему приводит самостоятельность, - доказывал он. - Если бы ты пришел, извинился за свое поведение, ничего бы этого не было.
  -- Я не уходил из дома, - меня уже била истерика. - Чего вы от меня хотите, что вы меня мучаете?!
  -- Прости,- вдруг прошептал отец, голос его дрогнул. - Прости! Ты мой единственный сын и я тебя люблю, - по его щекам потекли слезы.
   Я молчал, сбитый с толку, вся моя ненависть вмиг куда-то улетучилась.
  -- Папа, - говорить было пыткой, я не смог сдержать слез. - Почему ты мне этого раньше не говорил?
   Несмотря на все мое смятение, я с удивлением вдруг понял, что отец мой всегда много страдал и сильно мучается в эту минуту.
  -- Я виноват в том, что с тобой произошло. Я слишком слабохарактерный.
   Он стал оправдываться, я плохо его слушал. В глубине души я понимал, что никогда мы с ним откровеннее не говорили и такого больше не повторится. Я твердо знал, что о прошедшем со мной он не должен знать. Я прекрасно понимал, что это наш с ним последний разговор, так оно и оказалось. Дверь палаты открылась, и на пороге нарисовалась фигура усыновительницы, вид у нее был не располагающий к сентиментальности.
  -- Ты опозорил нас на весь город, - начала она от двери. - Другие дети как дети, ты же вечный позор нашей семьи!
   Я с надеждой посмотрел на отца, но тот весь сразу как-то скукожился, уменьшился в размерах, и у меня снова проснулась неприязнь к нему за его бесхребетность.
  -- Вы хоть меня любили? - пересиливая себя, спросил я, сам не зная для чего, и мой вопрос глухо повис над потолком.
  -- Тебя не за что любить, - уверенно отчеканила усыновительница.
   У меня было единственное желание - больше никогда ее не видеть.
  -- Успокойтесь, - моя физиономия изобразила подобие улыбки. - Быстрее сбагрите меня в детский дом, чтобы мы друг друга больше не мучили, - глухо произнес я.
   Мне уже все было безразлично. Наступила гнетущая тишина. Усыновители напряженно застыли. Им хотелось соблюсти лицо, они ведь были уважаемыми людьми города. Я наблюдал за отцом, который старался не смотреть в мою сторону.
  -- Мы хотели, чтобы ты по-настоящему был нашим сыном, но ты пошел по скользкой
   дорожке, - оправдывался усыновитель под пристальным взглядом жены.
   Воцарилось неловкое молчание.
  -- Уходите, - простонал я, - оставьте меня в покое!
   От их приторности меня уже тошнило. Слова усыновительницы летели мимо моих ушей. Я натянул поверх себя одеяло, и откинул его только, когда по щелчку дверей понял: они, наконец-то, ушли.
  
   Я по характеру оптимист, потому что твердо знаю: из каждой ситуации есть выход. Пусть он будет не парадный, черный, но он обязательно есть. Я свой выбор сделал. Тогда я еще не знал, что меня ждет впереди.
  
   В больнице я пробыл больше двух месяцев. Кости неправильно срослись, и мне их повторно ломали, потом снова врачи долго и упорно надо мной колдовали, в результате одна нога оказалась короче другой на шесть сантиметров. Так я стал хромоножкой. Усыновители ко мне больше не заявлялись, зато Комар, когда очухался, торчал палате постоянно, расставались мы только, когда приходило время больничного отбоя. Я долго не мог решиться сказать Комару, что меня отправляют в детский дом, но у Валерки в конце июня произошло несчастье - повесился отчим. Особо он по нему не горевал, но после похорон пришли тетеньки из опеки и забрали Комара с собой. И сделали это так быстро, что мы не успели даже попрощаться. Со мной была истерика. Врачи успокаивали и твердили: "Это пройдет", но это не проходило.
  
   В палате умер пацан. Утром увезли на операцию и больше не привезли. Его мать в истерики билась о стены, двери, тяжело было смотреть на ее страдания. Тетя Валя, медсестра, утверждала, что человек в момент смерти теряет 21 грамм. Столько весит плитка шоколада, птица колибри... Странно, что в момент смерти тело становится на 21 грамм легче. Что же тогда весит в человеке 21 грамм, и покидает его, когда приходит смерть. Тетя Валя доказывала, что 21 грамм - вес человеческой души. Значит, она все-таки есть, если в нее даже верят сами медики. Маленькая человеческая душа весом в 21 грамм.
   Я много думал о смерти, и мне стало страшно. Я очень хочу жить. Странные мысли приходят мне иногда в черепную светлорыжую коробочку. Если я умру, кто понесет мой гроб, нести ведь должны близкие люди. А у меня таких пока нет, кроме Валерки, но ему будет не под силу одному нести такую тяжесть, как мой гроб. Значит, у человека должно быть минимум четыре близких человека, тогда он может быть спокоен, что прожил не зря. Страшно прожить жизнь впустую.
  
   Меня выписали в середине августа. День выдался солнечный, светлый. Тихомировы успели оформить разусыновление, ко мне вернулась не только старая фамилия, но и имя. Оно было суперчудное: судьба и здесь решила надо мной прикольнуться. Аристарх - упасть, не встать. Когда его произнес Комар, он не поверил своим ушам.
  -- Тихий, неужели с таким именем живут, - лицо Валерке смешно вытянулось. Он выглядел так, будто его только что ударили по голове мешком с песком.
  -- Я теперь Аристарх, - твердо произнес я. - И тебе с этим придется Комар смириться.
  -- Да-а, уж-ж-, - протяжно произнес Валерка. - Ладно, хоть не Арчибальдом назвали, - Комар с интересом уставился на меня. - По большому счету, Аристарх, в принципе не плохое имечко, может, я когда-нибудь кого-то даже из своих детей так назову, - и Валерка прыснул со смеха.
   Сразу после выписки меня отвезли в областной детприемник. Там состригли мою шевелюру, ради приличия оставили сантиметровый ежик. Детприемник представлял собой мрачное трехэтажное здание из красного кирпича полностью зарешеченное. Местное сообщество приняло меня без энтузиазма. Комара я увидел в столовой в первый же день своего пребывания в стенах обезьянника. Мы обнялись, как родные братья. Из рассказов друга я понял, жизнь в детприемнике многообразна. Всем сообществом заправлял Колесо, и все боялись мента-воспитателя по кличке Гуффи. Не всех идиотов забрала война, оставила такие экземпляры, как Гуффи. Еще доставал постоянный голод. Все, что съедалось, уходило в пищепровод, как в прорву, через час нутро опять неистово пищало, как милицейская сирена.
   В первую же ночь меня подняли.
  -- Пошли, - коротко сказали мне.
   В грязном помещении туалета, насквозь пропитанном мочой, на подоконнике важно восседал Колесо, остальные шестерки сгруппировались рядышком. Когда я зашел, на меня молча с интересом посмотрели, прицениваясь к моему прикиду.
  -- Чо, стоишь, как чир на пятке. Бабки, курево есть?! - поинтересовался Колесо.
   Я отрицательно мотнул головой.
  -- Тогда будешь моим рабом.
  -- Долго ждать придется! - ответил я с вызовом.
  -- Борзый, - Колесо бросил окурок на пол и сплюнул. - Посмотрим, - не громко произнес он.
   На меня сразу набросилось трое, первый ударил в лицо, второй - в солнечное сплетение. Я упал на плиточный грязный пол и на меня навалился сверху третий. Комар, запыхавшись, во время вбежал в туалет. "Блин, ни на минуту тебя нельзя оставить, как малое беспомощное дитя, - возмущенно произнес Валерка, скидывая с меня шестерку. Кто-то сзади со всей силы ударил его по голове и вырубил на некоторое время.
  -- Опять этот гандон? - злобно матернулся Колесо.
  -- Это не гандон, это мой друг.
  -- Мочите его, - с ухмылкой приказал Колесо своим шестеркам.
   Развернувшись, он резко ударил меня ногой по почкам, от боли я согнулся пополам. Через пять минут из меня сделали отбивную.
   Утром в медицинский изолятор, куда меня поместили, пришел Гуффи. Он был метр с кепкой в прыжке, никогда бы не подумал, что этот маленький мерзкий мент гроза обезьянника.
  -- Колесов совершил на тебя нападение?! - допытывался он.
  -- Я оступился и упал с лестницы, - глухо ответил я.
  -- Расскажи эти сказки своей бабушке. Мне нужны показания на Колесова, - гундел Гуффи.
  -- Я не знаю, кто такой Колесов, я споткнулся и упал.
   Гуффи был разочарован разговором со мной.
  -- Ну-ну, посмотрим, - и он громко хлопнул дверьми изолятора.
   Вечером меня навестил Валерка с фингалищем на пол щеки. Он принес яблоко.
  -- Колесо собирается тебя зачморить, - предупредил он. - Они придут к тебе ночью. Продержись! Я не смогу помочь, мне Гуффи выписал два наряда вне очереди за нарушение режима.
  -- Продержусь, не переживай, - заверил я друга.
   Ночь наступила быстро. Темнота была моим врагом, я ее всю жизнь боялся. Я сидел на краю койки, взвинченный и в напряжении. Мне грезилась опасность со всех щелей. Вот взломается дверь, и весь обезьянник во главе с Колесом ввалится в маленькую комнату изолятора, чтобы душевно накостылять мне по полной программе. Я решил, что буду бодрствовать всю ночь, чтобы оставаться настороже.
   Ночь двигалась медленно. От мерного тиканья часов на стене можно было сойти с ума. Я продолжал сидеть на уголке койки в темноте, прислушиваясь к каждому звуку в коридоре. Усталость сморила меня, я прилег и сразу понял, что усну, чего ни в коем случае нельзя было допустить. Я должен быть готов к нападению. Я сделал несколько приседаний, снова прилег на кровать, сердце учащенно билось. "Просто так я им не дамся!", - упорно, как молитву, твердил я себе, крепко сжав в кулаке палку, как боевое оружие.
   Ближе к середине ночи я услышал крадущиеся шаги. Тело мое вмиг натянулось, как гитарная струна. В дверь вставили ключ, поворот, и в комнату изолятора бесшумно вошли четверо, трое из них прямиком направились к моей кровати. Не мешкая, я ударил палкой одного со всей силы по хребтине, другой удар пришелся кому-то по шее. Последовал крик боли.
  -- Ах ты, сволочь! - и набор матерных слов.
   На меня набросились, скинули с кровати на пол. Мои руки и ноги развели в сторону, я понял, что задумал Колесо. Как сумасшедший я зубами вцепился в чью-то руку мертвой хваткой, потом кого-то пнул ногой в живот, сумел подняться, схватить палку и принялся ею размахивать по нападавшим на меня шестеркам.
   И тогда из темноты раздался голос Колеса:
  -- Оставьте его!
  -- Колесо, дай мне его порвать! - кричала шестерка.
  -- Счас сам тебя порву, - взбеленился Колесо. - Сказано Квака оставить хромоножку в покое, значит, не трогай его!
   Шестерки отступили на задний план. Колесо подошел ближе, присел на табуретку.
  -- Ты, хромоножка, с характером, не ожидал, - Колесов улыбнулся. - Я думал, ты мудак.
   Я молчал, тяжело переводя дыхание.
  -- Ты вывел из равновесия Гуффи, он тебе этого не простит, - Колесов криво ухмыльнулся.- Настучал бы, кукареку бы сегодня кричал, - он снова ехидно ухмыльнулся. - Меня зовут Олег, тебя как? - и Колесов протянул руку для приветствия.
  -- Аристарх, - хрипло отозвался я.
  -- Как, как?
  -- Как слышал, Аристарх.
  -- Расслабься, - Колесо достал из тянучек сигареты. - Будешь, - спросил он, я кивнул в ответ. Мы уселись на подоконник изолятора и мирно закурили. - Я вижу, ты гловастый пацан хромоножка, и кличка у тебя такая же будет - Гловастый. Перевелись толковые парни, все годятся только быть шестерками, - прокряхтел Колесо.- Гловастый, будь осторожен с Гуффи, он зуб на тебя точит.
   Я кивнул головой, что все понял.
  -- Еще не знаешь, куда тебя собираются сплавить?
  -- Не-е-а!
  -- Лишь бы не на Клюшку - страшное место. Я оттуда, и тебя могут закинуть вместо меня.
  -- Я без Комара никуда не поеду.
  -- Будут тебя здесь спрашивать, - он расхохотался. - Здесь ты никто и голос твой мышиный писк. Я дам тебе один дельный совет, - Колесо перешел на полушепот. - Если попадешь на Клюшку, выбраться оттуда можно только одним способом - чаще делай ноги! Чем чаще ты будешь сбегать, тем быстрее Колобок тебя сплавит с Клюшки, ему же портить отчетность тоже не хочется.
  -- Неужели там так плохо?
   Колесо многозначительно вздохнул.
  -- Возвращаться туда у меня нет никакого желания.
   Мы еще немного потрепались, и Колесо ушел, уводя за собой своих шестерок. Меня мгновенно сморил сон, и снилась мне Клюшка.
  
   Жизнь в детприемнике катилась по расписанию. Ближе к концу августа пришли долгожданные путевки в детские дома. Я мечтал только об одном - быть вместе с Комаром. Мы сходили к начальнику обезьянника. Это был представительный полковник с пышными, черными усами и без намека на шею. Мы попросили нас не разлучать. Его светлые, выпуклые, как крыжовник, глаза неприветливо обратились к нам.
  -- За вами плачет Клюшка, - от его слов у меня по коже поползли мурашки.
  -- В другой детдом нельзя? - несмело спросил я.
  -- Может, тебе еще выписать путевку в санаторий? - крякнул начальник обезьянника. - Я сказал Клюшка, значит, Клюшка, - и хмурый полковник расплылся в добродушной улыбке.
   В тот же вечер к нам с Комаром пристал противный Гуффи, он застукал нас с сигаретой в туалете.
  -- Нехорошо, курить, - воспитатель-мент радостно потирал руки от предстоящей экзекуции. - Разве вас не учили, что курение вредно для здоровья? Будем отучивать вас от этой вредной привычки. Для начала познакомим с душистым антитабачным чайком, - Гуффи самодовольно оскалился.
   Шестерки принесли два стакана чая, воспитатель-милиционер бесцеремонно залез ко мне в карман, вытащил оттуда пачку сигарет.
  -- Тебе она уже не пригодится, - он отложил больше половины пачки в свой карман. Сломал четыре сигареты и высыпал табак в чай. - Вот ваше, братцы, лекарство. По-доброму выпьете или будем насильственно вливать целебную микстуру?
   Шестерки долго возились с нами. Я сцепил зубы, и им так и не удалось заставить меня проглотить гадость под названием антитабачный настой. Это взбеленило Гуффи. Он приказал шестеркам растянуть меня на полу. Амбал по имени Карась сел мне на шею, Ленька Белый блокировал ноги и руки. Я сначала с ужасом подумал, что будут раздевать, стал извиваться как змея, но мне растопырили руки, и Гуффи прижигал об них окурки, то же самое сделали с руками Комара. Он дико хохотал и кричал: "Щекотно". Гуффи взбеленился, но ничего не мог с нами поделать.
  -- Ты у меня Сафронов, - это была моя новая фамилия, грозил Гуффи, - будешь вздрагивать от каждого шороха, я устрою тебе сладкую жизнь.
  
   Ночью с Комаром мы затолкали Леньку Белого в туалет - такой агрессии я в себе никогда не чувствовал. Когда бил, почувствовал непонятное наслаждение и испугался, кинулся рубашкой вытирать кровь с физиономии Белого.
  -- Ты похлещи Колеса, - проскулил Ленька.
  -- Когда ты держал меня и тушил об мои руки бычки, ты думал о моей боли?
  -- Гловастый, ты скоро испаришься, как пердеж в воздухе, а мне здесь еще торчать и торчать, - и Белый заплакал.
   Я остервенело, пихнул под зад затравленному и испуганному Леньке и крикнул ему: "Вали отсюда".
   Комар молчаливо и укоризненно наблюдал за мной.
  -- Аристарх, - шмыгнув носом, произнес он. - Здесь нельзя быть добреньким. С волками жить, по-волчьи выть, - и он
   Мы сели на подоконник и закурили.
  -- Валерка, я не хочу стать таким как Колесо! Почему они натравливают нас друг против друга, как собак.
  -- Так легче нами управлять, - ответил Комар.
   И так стало горько, горько, что по щекам побежали слезы. Впереди маячила безысходность и пустота, пустота, пустота...
  
   Утром нас с Валеркой отвели к медику. Тот молча осмотрел ожоги, обработал их и забинтовал.
  -- Претензии имеются?
  -- Нет!
  -- Славненько! - довольно ответил он.
  
   Вечером в обезьянник привезли еще одного одаренного вундеркинда. Потому как его радушно и громогласно встречал Гуффи, чувствовалось, приехал самый дорогой и постоянный клиент этого заведения.
  -- Суббота, - взмолился Гуффи. - Ты...
  -- Я, - ответил длинный, как штакетник, белобрысый пацан. Он был грязный, как чухонец.
  -- Опять к нам?
  -- Соскучился.
  -- А мы то как, даже не представляешь, - Гуффи от умиления развел руки, - завтра же Суббота спецрейсом обратно домой.
   Пацан оказался простым, без звездных закидонов. Познакомились, поручкались. Представился Эдькой Субботиным. Фамилия придуманная, потому что нашли в субботу на железнодорожном вокзале. Мать бросила, положила на лавочку и смылась.
  
   Утром приехало две машины. Нам с Валеркой приказали срочно собрать вещички. Дурное предчувствие меня не обмануло. Нас рассадили в разные машины и повезли в разные детские дома. Так распорядился начальник обезьянника.
   Я еще не знал, что ждет меня впереди, куда я еду, но был уверен: это будет лучше, чем то, что я оставлял позади.
  
   К месту новой жизни меня с Субботой привезли на "скорой помощи". Скорая помощь по-японски - кому-то хировато - мне, оказывается, хировато, и меня доставили на лечение на Гору. Детский дом произвел на меня неизгладимое, жизнеутверждающее впечатление. На меня смотрело перекошенное, скрипучее двухэтажное деревянное здание, не видавшее ремонта с самого окончания русско-турецкой войны. Спальни, громадные комнаты по двенадцать-пятнадцать человек. Духан отстойников пьянил и пробивал любой гайморит. Туалет - дыра, в которую можно при неправильной посадке свалиться. Моему восторгу не было предела. О таком профилактории я мечтал всю сознательную жизнь. Столовая - отдельная сказка. Вместо стульев, самодельные лавки и столы, на лампочках Ильича висели забитые мухами липучки. Жрачка - фантастика, кружки железные, вместо тарелок - алюминиевые миски. Настоящий праздник жизни. Хотелось крикнуть на всю мощь глотки - спасибо любимое государство за наше счастливое детство.
  -- Сейчас увидишь, Баскервилля, - заботливо просветил Эдька. - Главное молчи, усек!- Он такой гамнюк, что лучше с ним не связываться. Сострой виноватую физиономию "Папа прости засранца" и он не будет к тебе прикапываться.
   Нас завели в хорошо обставленный кабинет. Не думал, что в этом сарае могут быть такие апартаменты. И тут я увидел дерика, и сразу заценил юмор местных обитателей. Папа был настоящий Баскервилль, именно таким его я себе и представлял.
  -- Приехали архаровцы, - выразил он удовольствия от встречи с нами, потирая свои потные мясистые руки. - Субботин, что будем с тобой делать? - басом поинтересовался дерик. Если бы мне он задал такой вопрос, я бы нашелся, что ответить, Эдичка, наверное, в силу своей природной скромности молчал.
   Баскервилль подошел ко мне, долго рассматривал меня, только еще не обнюхал. Было заметно, что он не находил слов, чтобы выразить восторг по поводу моего приезда. Мне хотелось сразу его успокоить, что я не надолго, кости не любят застоя.
  -- Этот по обмену, я правильно понял? - без энтузиазма уточнил Баскервилль, состряпав задумчивое лицо, как у Макаренко на портрете, не хватало только очков.
   Я молчал, как учил Эдичка. Баскервилль мне не понравился, я сразу понял, что взаимопонимания между нами в перспективе не предвидеться.
  -- Новенького в комнату Родионова, - скомандовал дерик.
   Я не знал, кто такой Родионов, но по интонации Баскервилля сообразил, что это некая особая местная достопримечательность, с которой знакомят всех приезжих. Правда, меня удивило, что какой-то Родионов позаботится о том, чтобы мне не было скучно. А если у него это не получиться, что тогда?
   Мы молча стояли, у меня затекли ноги. Я присел на стоящее рядом кресло, чем вызвал негодование дерика.
  -- Кто тебе разрешил сесть, - заорал он.
  -- Я сам себе разрешил, устал.
  -- Что? - сочувствия у Баскервилля я не обнаружил. - Быстро встать, - скомандовал он.
  -- У меня по приказу ничего не встает, - вот, что значит дружить с Комаром, еще не таких словечек понабрался я у него.
   Эдичка неодобрительно посмотрел на меня, дерик зашипел и врезал мне по шее.
  -- Ах ты, скотина! - красные, разъяренные глаза Баскервилля напомнили мне глаза нашего старого Макса, бабушкиного быка, перед тем как его вели на случку с коровой. - Я тебя покажу, как Родину уважать, - рев дерика напоминал победоносное мычание Макса, после того, как он, сделав свое дело, гордо смотрел на покрытую им Зорьку.
   Я понял, Баскервилль, человек сложный и его словарный запас минимизированный.
  
   Потом меня отвели в большую комнату с двумя окнами на всю стену и застоявшимся душком не стиранных потников. Двенадцать кроватей располагались в два ряда. В спальне меня ждали, правда, хлеба, и соли не предложили, радости от моего появления ни у кого я не увидел. Напротив все лица были суровы и сосредоточены. Мне были не рады в этом чудесном зоопарке.
   Вот такое было мое первое знакомство с первым детским домов в моей жизни, потом их будет еще три за неполный год, прежде чем я попаду на знаменитую Клюшку.
  
   По выходным в детском доме от тоски можно было повеситься. После полдника ко мне подплыл Суббота....
  -- Тоска, - сказал он.
  -- Жуткая, - согласился я с ним. - Пора сменить обстановку, покуда она не сменила меня. - Суббота с интересом посмотрел на меня. - Люблю Ветер перемен, - моя физиономия расплылась в улыбке.
   Через две минуты мы уже были в поезде, в который проникли через незапертую дверь одного из товарных вагонов. На какой-то станции, на последние деньги, скинувшись, купили бутылку цветного ликера. Важно усевшись, свесив беспечно ноги из вагона, мы с Субботой пили на ходу, прямо из бутылки. Быстро опьянев, горланили на весь вагон песни, приветственно размахивая руками людям на платформах тех станций, через которые шел поезд. Нам было весело, мы были на свободе. Такого кайфа от чувства, что ты ни от кого не зависишь, сам себе хозяин, что хочешь, то и делаешь, и главное ни капли страха, я ни разу не ощущал. Хотелось жить, жить и еще раз жить.
   На свободе я прожил чуть больше недели, пока по-дурацки меня менты не сняли с электрички и не сплавили в обезьянник. Это надо было быть полным кретино или совсем потерять нюх, чтобы уснуть в электричке, развалившись костями на деревянной лавке. Весь мой прикид открыто говорил, кто я: растрепанные, не чесанные и не мытые неделю волосы; затасканные брюки "Отдай врагу", которые не просвечивались лишь из-за того, что в каждой штанине было по килограмму грязи, ну и голодная рожа. С такой физиономией нельзя садиться в электричку. Потерял бдительность, вот и попался, как лох.
   В принципе, обезьянник не такая уж и страшная штука, даже полезная. Можно перекантоваться, пошурудить мозгами. Ко мне уже относились с почтением, как к старожилу. Когда я попал в обезьянник в седьмой раз, Гуффи встретил меня без прежнего энтузиазма.
  -- Сафронов, опять ты, ну совесть имей! - искренне возмущался Гуффи. - Нельзя же так часто?
   Меня повели в душевую. Горячей воды не было, но я рад был и холодной, тело зуделось от желания помыться. Раздеться до конца я не мог, на меня смотрел сексуально голодным взглядом Гуффи, словно ему жена два месяца не давала. Я вообще терпеть не могу душевых. Все друг на друга таращатся, смотрят у кого какой. После душевой мне выдали какое-то старье, и повели в кабинет Митрофана. В обстановке его кабинета ничего не поменялось за время моего отсутствия. Он, как жаба надулся, важно восседая за столом.
  -- Сафронов, - на лице Митрофана проступило бешенство. - Еще раз тебя привезут, отправлю в спецуху, понял?!
   Я покорно кивнул лысой головой. Выйдя из кабинета начальника обезьянника, я обалдел. Комар стоял в коридоре и широко улыбался.
   "Везде только вместе", - клятвенно мы пообещали себе.
  
   Вечером к нам с Валеркой подошел Пинцет.
  -- Гуффи добился, чтобы вас завтра сплавили на Клюшку. Информация стопудовая. За вами приедет Гиббон.
  -- Кто? - не понял я.
  -- Гиббон, самая большая папина шестерка, ума, как у мухи, - лицо Пинцета искривила ехидная ухмылка. - Он труды ведет на Клюшке.
  -- Там хоть нормальные люди есть или все отстой?! - поинтересовался Валерка.
  -- Есть неплохие пацаны, - вздохнул Пинцет, - но они все под Щукой, а Щуке еще два года кантоваться на Клюшке, так что я вам не завидую.
  -- Ладно, нас хоронить, прорвемся.
  -- Там есть толковая старший воспитатель - Железная Марго, баба, во!- восторженно воскликнул Пинцет. - Есть еще Большой Лелик, - Папа только их и побаивается.
  -- Уже радует, что мир не без добрых людей, - язвительно заметил Комар.
   Мы с Валеркой старались казаться беззаботным, но думали мы об одном: как сложится наша жизнь на новом месте - на Клюшке.
  
   Сон был как враг; видения, море, шторм, волны, одна мощнее другой накрывали меня с головой, и я в очередной раз погружался в бурлящую водную бездну. Борьба со стихией обессилили меня, и когда мне казалось, что мне пришел каюк, что я тону, незримая водная сила вышвырнула меня на морскую поверхность, не давая погибнуть. Я проснулся. Постель была смята. Отдышавшись, приподнялся и посмотрел в окно, там было темно и неприветливо. На душе было муторно и неспокойно.
  
  
   Вторая часть. Клюшка
  
   Мы выехали на знаменитую Клюшку в понедельник. Взглянув через зарешеченное окно обезьянника на свободу, увидели покрытое тучами небо, не предвещающее ничего замечательного, кроме того, что через часок-другой мы с Комаром покинем гостеприимный обезьянник в кавычках, чтобы к вечеру оказаться в другом не менее примечательном казенном доме. На сборы нам дали полчаса, мы были готовы через десять минут. Нам собраться было, что нищему подпоясаться. Провожал нас лично Гуффи. Настроение у него было отличное. С самого утра, как только он принял дежурство, не особо разбираясь, отправил троих пацанов на наряды вне очереди. Одинцову влепил приличную затрещину по шее, за то, что тот плохо якобы убрался в воспитательской, под конец утренней разборки Гуффи самым тщательным образом перерыл наши тумбочки и вещи. Не обнаружив ничего запретного, кроме мыла, зубной щетки и пасты, Гуффи озадаченно уставился на нас с Комаром. Радостное настроение мое мгновенно улетучилось - как не бывало. В душе зародились дурные предчувствия. Я бросил украдкой взгляд на Валерку.
  -- Выверни карманы, - неожиданно приказал мне Гуффи, обнажив желтые неровные зубы. Меня точно оглушило ударом в ухо, в придачу, екнуло сердце, и беспокойно заныло внизу живота - не к добру, сигнализировал организм. Я не шевельнулся. - Сафронов, - повысил голос Гуффи, его маленькие свинячие глазки буравили карманы моих брюк. - Выворачивай карманы! - Налитые злобой глаза превратились в щелки.
   У меня возникло ощущение, что мой желудок проткнули, чем-то каленным, так дико он заболел.
  -- Сафронов, не вводи меня во искушение, - Гуффи предостерегающе взглянул на меня.
  -- Ты же не хочешь, чтобы я лично тебя обыскал? - и лицо мента гадко улыбнулось.
   Вот этого я меньше всего хотел, как говорится, упаси боже меня от этого. Я повиновался. Достал из правого кармана заныканную пачку синего "Космоса".
  -- Ну, что ты теперь скажешь, товарищ Сафронов на это? - лошадиная физиономия Гуффи довольно расплылась, как блин по сковородке, самодовольно крутя в руках конфискованную пачку сигарет.
   От инквизиции спас дежурный по обезьяннику, позвавший Гуффи к начальнику, после чего, того, как ветром сдуло. Помчался на третий этаж на всех парах, как на пожар, но успел отдать приказание напоследок:
  -- Полы отдрай, чтобы блестели как у кота яйца, понял.
   Я молча кивнул головой.
  -- Мне порой, кажется, что ты бесхарактерный, какой-то? - хмуро произнес Комар.
   Слова друга задели меня за живое.
  -- Ошибаешься! - обиженно воскликнул я. - В отличие от многих он у меня просто есть.
  -- Тогда зачем прогибаешься перед Гуффи?
  -- Таких как Гуффи пруд пруди, мне приключений уже достаточно. Мне хочется покоя, понимаешь, - и я посмотрел на Валерку в поисках понимания.
  -- Ты надеешься найти на Клюшке покой?! - с насмешкой спросил он. - Разлепи глаза, -
   возбужденно выкрикнул Комар. - Все только начинается. Обезьянник покажется нам теплицей, вот увидишь. - Валерка нервно откинул голову назад.
  -- Чо кричишь, как потерпевший, - утихомиривал я друга. - Я и без тебя знаю, что Клюшка не сахаром обсыпана.
   Мы некоторое время молчали. Нам обоим было страшно, никто из нас не хотел в этом открыто сознаться. Мы как малые дети хорохорились друг перед дружкой всячески скрывая наши внутренние страхи.
  -- Тебе не страшно? - поинтересовался я у Валерки.
   Он внимательно посмотрел на меня - было видно, что Комар напряженно размышляет: он покусывал губу, на лбу залегла морщина.
  -- Все что не убьет, сделает меня сильнее, - иронично ответил он, при этом всячески
   силился улыбнуться, но у него это получалось плохо. В его глазах была такая безнадежная тоска, как у побитой собаки.
  -- Комар, - взмолился я, - давай без тоски и без того на душе кошки скребут.
   Мы тупо смотрели в зарешеченное окно, ожидая машины, на улице тем временем пошел мелкий и колючий дождь. Наконец, пришла долгожданная машина. Мы попрощались с пацанами, уселись в УАЗике на заднем сидении, впереди нас гордо восседал Гиббон. Летеха-мент сел за руль, и мы двинулись в сторону неведомой нам Клюшки. Добирались мы по ухабистым дорогам больше пяти часов, а может даже больше, и приехали к конечному пункту назначения только глубоко после обеда.
   Целый день была мерзопакостная погода, но как только мы въехали на территорию Клюшки, ветер притих, и даже несмело выглянуло солнце.
   Как только мы въехали во двор Клюшки, все обитатели и воспитатели пристально уставились на милицейский УАЗик. Летеха-мент приказал нам никуда не двигаться без его команды, то бишь ждать его чудесного возвращения возле машины, сам же с Гиббоном направился к парадному крыльцу трехэтажного здания. Мы не спеша, выползли из УАЗика и принялись рассматривать, открывшиеся нам ландшафты.
   Во дворе Клюшки царила беспорядочная суета: старшаки скучковано дымили возле гаража, малышня безудержно бегала по двору с визгом, воспитатели мирно стояли друг возле друга, неторопливо разговаривая между собой.
   Еще в обезьяннике Пинцет нам с Комаром популярно объяснил ху из ху на Клюшке и, почему детдом так странно назвали. Одно дело услышать, другое увидеть все своими глазами. Детдом располагался в длинном вытянутом трехэтажном здании, с высоты птичьего полета напоминавший растянутую букву "Г". Какой-то остряк из бывших обитателей и назвал тогда еще новый спальный корпус Клюшкой. Надо сказать, попал он точно в яблочко, лучшего названия для детдома и придумать было невозможно. Назвал же кто-то школу, в которой прошли наши с Комаром "лучшие" годы Пентагоном. Я долго не мог сообразить, почему школу так странно назвали, да и слово было мне не знакомо. Просветил Кузнечик: так в Америке называлось здание министерства обороны. Я так и не догнал, при чем тут наш Пентагон. С годами до меня дошло: в школе постоянно, что-то достраивали, в ней было столько всяких переходов, коридоров, что легко было заблудиться, одним словом сплошной лабиринт - Пентагон. Но это я немного отклонился в подробности.
   Воротами на Клюшку служили два старых кряжистых дуба, вплотную стоявших друг возле друга, как обнявшиеся братья. Они были гордостью Клюшки.
   Недалеко от нашей машины находилась мусорка: два контейнера были переполнены и вокруг них валялись пустые консервные банки, бутылки, пустые коробки и росло одинокое голое дерево.
   Мимо нас быстрыми шагами прошла узкобедрая девица с грубоватыми чертами лица. Короткие волосы, грязные и сеченые, были растрепаны. Мужская замшевая куртка с чужого плеча болталась на ней как на вешалке. Глядя на эту лахудру, Комар выдавил из себя только неопределенное: "Однако!"
   Стоявшие у крыльца парни вежливо поздоровались с ментом и Гиббоном, он даже им что-то невразумительно рявкнул, и его басистый голос, эхом раскатился по всей территории Клюшки.
  -- Настоящий Гиббон, - прокомментировал Комар.
   Клюшкинские пацаны с любопытством смотрели в нашу сторону. Мой лоб прорезала тревожная морщинка. Валерка чувствовал мою напряженность.
  -- Ощущаешь доброжелательную, приветливую обстановку, - сыронизировал он, разглядывая копошившееся во дворе многочисленное население Клюшки.
  -- Отчаянно, - мрачно поддакнул я в унисон Комару. - Для полного счастья не хватает транспарантов и духового оркестра.
  -- Да, это было бы хорошее начало для нашего приезда в эту дыру.
   Я озабоченно и неодобрительно посмотрел на Валерку.
  -- Комар нас зашибут, и не заметишь, как это произошло. Смотри уже идет толпа, - я взглядом показал на идущую к нам кучку старшаков, которая до этого стояла возле гаража и мирно курила.
  -- Ладно тебе, - Валерка сдержанно улыбнулся. - Двум смертям не бывать, одной не миновать. Мы им покажем класс!
   Я промолчал, его слова не придали мне оптимизма. Кучка старшаков, человек шесть-семь, медленной и небрежной походкой подошли к УАЗику. Я инстинктивно приготовился к встрече, но тут Комар отчебучил такое, хоть стой, хоть падай. Он радостно обратился к пацанам, подняв правую руку, как великий вождь апачи.
  -- Хай, братья по разуму!
   Толпа оторопело замерла от неожиданности. Первым пришел в себя рослого вида пацан, это и был Щука, Командор Клюшки.
  -- Это еще, что за баклан? - все, кто стоял вокруг, глумливо загоготали.
  -- Баклан - это птица, - не меняя интонации, парировал Комар. - Меня зовут Валерий, это мой друг...
  -- Мне по-барабану, как тебя зовут, - ответил Щука, скривив губы, совсем как у Буйка.
  -- Но мне-то не по барабану, - легким и непринужденным тоном ответил Валерка.
   Все с интересом уставились на нас.
  -- Никитон, что там прочирикал этот бритый череп, - спросил Щука у тощего невыразительного пацана в очочках, который находился по правую руку от него.
  -- Мой друг не чирикал, он разговарил, - вставил свои пять копеек я, вместо Валерки.
  -- Однако, новенькие пижонистые, - с восторгом воскликнул пацан по имени Никита.
   Тогда я еще не знал, что Никитон являлся самым близким и доверенным другом Щуки. Он пристально посмотрел на нас и ухмыльнулся.
  -- Посмотрим, что они зачирикают у нас ночью! - челюстные мышцы Щуки ходили вверх-вниз, как будто он что-то жевал.
   Всем своим видом он демонстрировал нам, какая он не подъемная крутизна клюшкинского масштаба, что ему ничего не стоит опустить нас ниже плинтуса. Все вокруг снова громко заржали, кроме Никиты. У него единственного было сосредоточенное, задумчивое лицо, оно мне даже показалось раздраженным от дурацкого смеха толпы. Я заметил, как он холодным оценивающим взглядом посмотрел на Комара.
  -- Это еще бабушка надвое сказала, - и хотя голос у меня от волнения был хриплый и неуверенный, но он остановил глумливый гогот щукинской толпы.
  -- Этот кривой не только на ноги, но и на голову, нам угрожает, - заводился, как машина, Щука. Ехидная улыбка с его коноплиной физиономии испарилась, глаза не по-хорошему сузились, и он угрожающе взглянул на нас. - Глаз на жопу натяну, - заревел Щука, и его лицо пошло багровыми пятнами, - и заставлю дышать!
   Никита слегка ухмыльнулся. Непонятно было: поддерживает он Щуку или нет. Он вообще держался как-то обособленно от всей толпы, но при этом был ее частью.
  -- Не смеши мои конечности, - громогласно натурально расхохотался Комар, чем ввел в полный аут Щуку и его компанию. - Заставит он меня дышать, - не унимался Валерка. - Сам не задохнись от выхлопных газов. Без тебя пуганные, - резко и гневно произнес Комар.
   Наша светская беседа была прервана появлением мента. Рядом с ним, как полная противоположность, нарисовалась угрюмая квадратная фигура Гиббона.
  -- Ну, что орлы, - мент счастливо посмотрел на нас с Комаром. - Уверен, вам здесь понравится, и вы задержитесь здесь надолго.
   Щука на шаг отошел, давая дорогу менту, посмотрев на нас, не громко прошипел:
  -- Встретимся, придурки!
   Я сделал вид, что его слова не меня касаются.
  
   Как обычно, сначала нас с Комаром в сопровождении дежурного воспитателя привели в медкабинет. Я успел прочитать на стенке нацарапанное чьей-то торопливой рукой погоняло немолодой медички - Спирохета. Кличка меня удивила. Я не знал, что обозначает Спирохета, позже пацаны просветили. Назвали так медичку потому, что она любила всякий раз, осматривая воспитанника, грустно вздыхать и сочувствующим тоном восклицать:
  -- Господи, типичная бледная спирохета!
   У обитателей глаза округлялись по пять копеек.
  -- Что такое спирохета? - с испугом спрашивали они.
  -- Это неизлечимо и на всю жизнь, - обреченным голосом отвечала медичка.
   Старшаки срочно навели справки у Медузы, учительницы биологии, та с ужасом взглянула на них, но честно ответила:
  -- Спирохета Паллада - возбудитель сифилиса.
   С тех пор медичку на Клюшке стали называть Спирохетой. Она проверила нас с Комаром на вшивость.
  -- Головы чистые, - с умным видом сообщила Спирохета, и приказала нам раздеться. Мы нехотя выполнили ее команду. Увидев, меня в трусняках она восторженно воскликнула:
  -- Какой восхитительный скелет, вас в детприемнике, не кормили?
  -- Кормили, - с готовностью ответил учтиво Валерка, - но с диетическим уклоном.
   Лицо Спирохеты выразило полное недоумение, но после вдруг просветлело.
  -- Случай клинический, - прокомментировала она, и принялась осматривать Комара.
   Она долго его слушала, щупала, измеряла давление, смотрела в горло, и в конечном итоге выдавила окончательный диагноз:
  -- Мальчик полностью здоров, - и счастливо улыбнувшись, добавила: - Правда, ножки совершенно кривые.
   Мы посмотрели на Спирохету, как на женщину с приветом.
  -- Интересно здесь все такие или она одна такая? - тихо поинтересовался у меня Валерка.
   Я пожал плечами:
  -- Боюсь она здесь не одна такая.
  -- Я тоже так думаю, - глубокомысленно согласился Комар. - Она со странностями, но не опасна.
   По большому счету Валерка оказался прав - Спирохета была по своему характеру безобидной и неопасной.
  
   После знакомства со Спирохетой дежурный воспитатель повел нас по бесконечным коридорам и в конечном итоге мы остановились перед белой дверью с табличкой: "Старший воспитатель - Белоусова Маргарита Николаевна".
  -- Железная Марго, - не громко хмыкнул со знающим видом Комар.
   Нам сказали ждать, за дверьми шло какое-то совещание. Мимо проходили мелкие обитатели и с интересом рассматривали на нас, это особенно злило Валерку.
  -- Чо, вылупился, - сорвался он на пацане, который слишком долго нас изучал.
   Пацан убежал, но пришел через некоторое время с другим, постарше, по их внешнему сходству я сообразил, что пацан притащил старшего брата. Тот сразу полез в бутылку.
  -- Бурый?! - и все же из чувства осторожности держался он от нас на расстоянии вытянутой руки.
  -- Конституцией не запрещено, - такого нахального лица я у Комара с роду никогда не видел. - Плыви отсюда, пока не на костылял, - в том же тоне невозмутимо продолжал Валерка.
  -- Посмотрим, что ты закукарекаешь ночью у Щуки, - произнес старший брат, и его лицо разлилось в ехидной ухмылке.
  -- В гробу в белых тапочках видал я твою Щуку!
  -- Посмотрим, какие ты сам сегодня тапочки наденешь, - и пацан ушел, уводя с собой младшего брата.
   Тут отворилась дверь, педагогический народ счастливо повалил из кабинета, и к нам в коридор вышла невысокого роста, приятной внешности женщина лет сорока-сорока пяти, Она посмотрела на нас и словно все сразу поняла.
  -- Новое пополнение Клюшки, - произнесла она задумчиво. - Заходите, и сразу с воспитателем познакомитесь.
   Мы с Комаром соскочили с подоконника и собрались вместе войти, как она остановила нас рукой.
  -- Нет, нет, по одному, - она пристально посмотрела на меня, и сама сделала выбор. - Заходи первым ты, и указала на меня. - Твой друг подождет с дежурным воспитателем.
   Я несмело зашел в кабинет. Он как бы был продолжением коридора, такой узкий и продолговатый. Из мебели были письменный стол, два книжный шкафа забитых плотно папками, шкаф для одежды, большой железный сейф и стулья в ряд, штук десять. Вот и весь кабинет.
   И здесь первый раз я увидел Большого Лелика и натурально очумел. Внешняя фактура воспитателя поражала своими формами. Он был невысокого роста, и, казалось, состоял из одного шарообразного живота, над которым возвышалась маленькая голова, обрамленная седеющими волосами. Громадный живот, напоминавший глобус, затянутый в черную футболку и застегнутый на пуговицы пиджака занимал половину пространства узкого кабинета. В Лелике минимум было 150-170 кг. Он важно, как олимпийский Зевс восседал на двух стульях. Повидавший жизнь потертый пиджак настолько плотно был натянут на большое тело Лелика, как шкура на барабан, что проглядывались белые швы по бокам, а пуговицы казалось, готовы были оторваться с мясом.
   Лелик с интересом повернулся ко мне и с минуту пристально, как под микроскопом изучал меня. Его голова, похожая на маленький кочан капусты, была словно насажена на зобную шею, тройной подбородок складывался в подобие жабо, а дальше шло грушевидное туловище.
   Зазвонил телефон, Железная Марго взяла его и с минуту внимательно слушала трубку.
  -- Леолид Михайлович, я на минуту вас оставлю, - Марго выходила из-за стола. - У вас
   как раз будет время познакомиться с воспитанником, - она глазами указала на меня. - Он ваш, - и Марго оставила нас одних в кабинете.
   Я нерешительно стоял, не зная, что мне делать, Лелик шевельнулся, под ним тяжело заскрипели стулья.
  -- Ну-те и как величают отрока, - с какой-то веселостью спросил он меня.
  -- Аристарх!
   Некоторое время стояла тишина, мы словно принюхивались друг к другу. Первым тишину нарушил Большой Лелик.
  -- И так Аристарх, как доехал мой мальчик?!
  -- Какой я вам мальчик, - возмутился не на шутку я.
  -- Это у меня такая паразитная привычка обращаться к ученикам, - оправдывался Большой Лелик.
  -- Не надо ко мне так обращаться, - огрызнулся я.
  -- Хорошо, - Большой Лелик слегка улыбнулся. - Можно я буду просто тебя называть отроком?!
  -- Мы с вами не в восемнадцатом веке.
  -- Отрок соображает в истории, - лицо Большого Лелика изобразило искреннее удивление. - Весьма похвально, - его трехэтажное жабо всколыхнулось. - С умными обитателями на Клюшке жуткий напряг, ну тогда май либеном...
  -- Это еще что такое?
  -- В переводе - мой дорогой.
  -- Я вам не дорогой, - резко отрезал я.
  -- Да, - сокрушился искренне Большой Лелик. - У Аристарха с чувством юмора определенные трудности. Я не обижаюсь, что меня все на Клюшке называют Большим Леликом, напротив, мне даже лестно, что именно так называют: не толстяком или еще каким непотребным словом, а именно Большим Леликом.
  -- А почему Леликом? - поинтересовался я.
  -- Мои родители, как и твои, наверное, решили меня как-то выделить среди других детей и дали мне поистине уникально-редкостное имя - Леолид, - большой живот Лелика все время весело подпрыгивал, когда он смеялся.
  -- Я никогда такого не слышал.
  -- Признаюсь тебе мой юный друг, что и я больше не встречал в своей жизни Леолидов, - Большой Лелик добродушно улыбнулся и тем самым окончательно снял мое напряжение. - Ну, так вот подсократив его до ласково-уменьшительного, получилось Лелик, и меня так уже зовут все мои тридцать два года. И так мой юный друг, - со значением произнес Большой Лелик. - Можно сказать, что мы познакомились. Я твой воспитатель, зовут меня Леолид Михайлович. За глаза разрешаю называть, как все - Большим Леликом, но перед глазами я Леолид Михайлович, я понятно объясняюсь, - спросил он.
  -- Вполне доступно, - кивнул я в знак согласия.
  -- Вот и славненько, - вздохнул он. - Кстати заранее предупреждаю, кроме всего я буду вести еще историю и общество в придачу.
  -- Это все или еще что-то?
  -- Вроде бы ничего больше не пропустил.
  -- А мой друг?
  -- К сожалению, он будет у Тимофея Гавриловича, - Большой Лелик развел руками.
  -- У Гиббона, - вырвалось у меня.
  -- Ты уже знаком местным диалектом? - добродушно усмехнулся в усы Большой Лелик.
   Я понуро опустил голову
  -- Можно нас вместе в одну группу. Мы братья, - врал я без зазрения совести, - нас
   нельзя разлучать.
  -- Братья, - хмыкнул Большой Лелик. - Здесь все братья и сестры.
  -- Мы должны быть вместе, - настаивал я.
  -- К сожалению, Аристарх распределением юных отроков занимается Папа. - Большой
   Лелик призадумался. - Если вас уже предварительно распределили по разным группам, вряд ли директор изменит свое решение, но попытайся. Только веди себя с Папой крайне аккуратно и вежливо, он не любит строптивых.
   Наша занятная была прервана приходом Марго, за ней вошел Комар.
  -- Интересные молодые люди к нам прибыли, - обратилась она к Большому Лелику. - О
   них уже говорит вся Клюшка, - она присмотрелась к нам. - Не к добру это, - заключила Марго.
  -- Это они так социализируются, адаптируются к нашим условиям, - вступился за нас
   Большой Лелик.
  -- Вы так думаете, - с сомнением спросила Марго.
  -- Мне пацаны нравятся, - Большой Лелик почесал переносицу, - скучно нам с ними не
   будет, - подытожил он.
  -- Да, - неопределенно протяжно ответила Марго, взяв в руки наши личные дела. -
   Богатое досье, - произнесла она задумчиво. - Сам напросился в детский дом, - она уставилась на меня. - Это что-то новенькое в моей практике. Что ж тебе-то дома не жилось?
  -- У меня дома нет.
  -- Здесь написано совсем другое: бродяжничество, побеги, беспричинные пропуски
   уроков, драки и как результат официальный отказ усыновителей, - Железная Марго с любопытством разглядывала меня. - Имя -то зачем сменил?
  -- Мне чужого не надо!
  -- Аристарх, - задумчиво произнесла Марго. - М-да, Аристархов у нас еще не было.
  -- Вам мое имя не нравится? - поинтересовался я.
  -- Будешь много знать, до старости не доживешь, - серьезно ответила Марго.
  -- Вскрытие покажет, - живо парировал я, чем вызвал у Марго приступ гомерического смеха. "Вскрытие покажет" была одной из любимых фраз Комара, и я перенял ее у друга и стал часто использовать в своем лексиконе. Марго с интересом уставилась на меня, лицо ее оживилось и стало каким-то родным и близким.
  -- Мы с тобой не морге, - с грустью ответила она мне.
  -- Это вопрос времени, - без тени смущения ответил я.
  -- Посмотрим, - неопределенно ответила Марго. - Вставайте, пойдем к директору. Он ждет вас.
  
   Кабинет Папы находился на втором этаже. На дверях висела красивая желтая табличка с гравировкой: "Директор детского дома Колобов Сергей Владимирович". Пинцет проинструктировал нас перед отъездом по полной программе, и мы уже знали, что у директора на Клюшке две клички: официальная - Папа и неофициальная - Колобок. Мы зашли в кабинет, там сидела женщина, по описанию Пинцета это была Маркиза, заместитель Папы. На ее плоском лице застыло выражение вечной и неописуемой скуки. Лысина директора поблескивала, вся в капельках пота, - он сидел, важно откинувшись в кожаном кресле, за большим полированным столом. На нас смотрело одутловатое с красными пятнами лицо с гладко выбритыми щеками. Папа был в явно кусачем настроении, об этом красноречиво говорили его грозные кустистые брови.
  -- Сергей Владимирович, новенькие, - представила Марго.
   Папа кисло посмотрел на нас, показывая всем своим видом, насколько он занятая персона, и что мы своим присутствием воруем его драгоценное время. Как будто мы с Комаром напрашивались к нему на прием. Маркиза также повернулась в нашу сторону и долго пялилась на меня. Ей видно было непривычно видеть пацана с палкой.
  -- Личные дела проверили, - деловито обратился Папа к Марго.
  -- Да, они в порядке, - коротко ответила она.
  -- Надеюсь, они, - Колобок взглядом указал на нас, - обо всем проинструктированы?!
   Марго промолчала, это не понравилось директору. Не знаю, но я сразу почуял, что между Папой и Марго прохладно-натянутые отношения, это было заметно даже мне, четырнадцатилетнему отроку.
  -- Ну, распределяйте их, - и директор повернул голову к Маркизе демонстративно
   показывая, что время встречи истекло: знакомство произошло. - У меня еще куча работы.
   Марго повернулась к двери, и я понял, что если сейчас мы с Валеркой не отстоим свое право находится в одной группе, то другого случая у нас больше не будет. Я взглянул на Комара, тот состроил гримасу, говорившую: давай. Не громко кашлянув, я сиплым голосом обратился к погружающему в бумаги директору.
  -- Извините, - я старался быть крайне вежливым и дипломатичным. - Мы бы хотели с
   другом быть в одной группе.
  -- Мало ли чего бы вы хотели, - не поднимая головы от бумажки, высокомерным голосом процедил невоспитанный Папа. - Жить будете в разных группах, - рявкнул он, поворачивая свою плешивую голову к Маркизе.
  -- Но почему? - возмутился Комар. - Вам что жалко нас поместить в одну группу.
   Папа повернул к нам свою лысину, озадаченно уставился на нас, не веря в то, что происходит у него в кабинете.
  -- Не успели приехать, - угрожающе произнес он, и лицо его побагровело, - как уже
   права качают.
  -- Что особенного такого я сказал, - Комар держался молодцом.
  -- Сергей Владимирович, - вмешалась Железная Марго, - может действительно парней не
   разлучать, если они так просят, - внешне она казалась невозмутимой, но я заметил, как ее пальцы мертво сжимали блокнот.
  -- Это называется, попросил, - Папа был похож на петарду, которая должна была вот-
   вот выстрелить. Его дыхание было учащенным, губы крепко сжатыми.
   И тут непонятная муха укусила Комара, он буром попер на Папу, нас уже ничего спасти не могло.
  -- Чо вы разбухтелись на меня, - вспылил Валерка. - Я не ваш сын.
  -- Что, - взорвался Папа, его глаза выкатились из орбит. - В изолятор захотел? - гремел
   он на весь кабинет.
  -- Я не больной, - развязно парировал Комар.
  -- Ты хуже, - Папа уже не сдерживал свои эмоции, он был зол, как собака. - Я научу тебя
   уважать старших, - гневу Колобка, казалось, не будет конца. Он извергался, как вулкан, феерическая картина.
   Я представил, какая жизнь нас ждет впереди, и мне, мягко говоря, стало не по себе от такой радужной перспективы.
  -- Не кричите на меня, - не унимался Валерка. - Я буду жаловаться в Организацию
   Объединенных Наций.
  -- Что?
   У Папы челюсть окончательно отвисла, лицо Маркизы покрылось красноватой чешуей, она, выпучив глаза, снялась с ручника, неистово закричала на Комара, но для Валерки ее стенания были, как мертвому припарка. Лишь одна Марго смотрела на нас по-матерински печально. Ее взгляд журил нас за юношескую горячность.
  -- Как ты посмел гаденыш, - ревел Папа могучим голосом, продолжая набирать децибальные голосовые обороты, - в моем детском доме, - от возмущения он даже привстал.
  -- Это не ваш детдом, он государственный, - выкрикнул в ответ Валерка.
   Что тут началось. Простая фраза подействовала на директора, как красная тряпка на быка. Он весь напыжился, как клоп, на висках у него вздулись синие жилки, свекольного цвета желваки пошли ходуном. Казалось, его сейчас вот-вот прорвет бурным, неуправляемым словесным потоком, и так оно случилось. Папа вскочил как ужаленный со своего стула, брызгая слюной и стуча кулаком по столу, он открыл рот с тараканьими усами. Маркиза, вскинула выщипанными тонкими бровями, негодующе уставилась на нас, словно мы у нее сперли кошелек с деньгами.
  -- Он еще скалится в моем кабинете, - взревел Папа, чуть ли не топая от негодования ногами. - Я научу тебя уважать старших, - директорский грозный рык разрезал воздух кабинета, как хлыст. Я пытался что-то вставить, но словоизвержение Папы было неудержимо. - Екатерина Васильевна, - обратился он к Маркизе, переводя дыхание. - Срочно ко мне Николая Тимофеевича.
  -- Сейчас, - и Маркиза в два счета испарилась из кабинета, оставив после себя приторно-сладкий запах духов.
  -- Зачем вы вызываете Гаврилова, - поинтересовалась Марго, подходя к директорскому столу. - Если для того, чтобы засадить парней в изолятор, то я категорически против, - ее голос звучал уверенно и непоколебимо. - Изолятор - это антипедагогично.
   Лицо Папы снова пошло бурыми пятнами.
  -- Маргарита Николаевна, - он мрачно недовольно посмотрел на Марго. - Прошу вас без наставлений. Вы разве не видите, что себе позволяет этот наглец, - и он ткнул пальцем на Комара.
  -- Что я такого себе позволил, - возмутился Валерка. - Я только попросил не разлучать
   меня с другом, а вы сразу в бочку полезли.
   Папа молча открывал и закрывал рот, как будто не мог найти слов, чтобы выразить свое негодование. У меня в животе похолодело от страха. Наконец, директор вышел из состояния ступора, оклемавшись, прыжком подскочил к Комару и стукнул его рукой со всей силы по загривку.
  -- Размахался руками, - Валерка вытирал кровь с разбитой губы. - Думаешь, придурок,
   если директор, то все можно.
  -- Что, - рявкнул Колобов и его тучеобразное тело заколыхалось, сотрясаемое
   вспышкой ярости, разбрызгивая слюни налево и направо. - Я тебя пришибу, как таракана, - его глаза гневно сверкали.
  -- И лет на десять сядешь, - остудил пыл директора невозмутимый тон Комара. -
   Напугал, - фыркнул Валерка. - Не таких грозных видели, и ничего - живы.
   Комар выглядел бледнее обычного, но весьма решительно. Папа схватил Валерку за шиворот и с силой потащил из кабинета. Он с грохотом открыл дверь, чуть не сорвав ее с петель. Я как увидел Папу - взгляд дикий, волосы всклочены, сразу понял, нам с Валеркой пришел полный капздец.
  -- Ты у меня землю грызть будешь! - задыхаясь, кричал Папа, пиная ногами Комара. - Я тебя в изоляторе сгною, - кипятился он, как чайник. - Будешь у меня там до Нового года париться.
   Мы с Марго выскочили за директором в коридор, там уже находились Маркиза с Гиббоном.
  -- Тимофеевич, на неделю этого гаденыша, - он указал пальцем на Комара, - в изолятор
   и дружка его заодно прихвати, пусть посидят в тишине и подумают над своим вызывающим поведением. Я терпеть хамство в своем доме не намерен, тем более от только что прибывших.
   В коридоре собралось уже большое количество зрителей, среди них я увидел ехидную довольную ухмылку Щуки. Парни шепотом расспрашивали друг друга о случившемся. Все с интересом лицезрели картину: "Папа в бешенстве". Маркиза также, что-то пискнула, но ее никто не слушал.
  -- Я обязательно пожалуюсь в Организацию Объединенных Наций, - не унимался
   Комар. - Я напишу Горбачеву. Ты вылетишь из Клюшки в три счета!
   Я посмотрел на Папу и увидел в его глазах испуг, я вспомнил слова Комара: "Я бомба замедленного действия!"
  -- Однако, новенькие, дают, - воскликнул кто-то восторженно.
  -- Затухни Зажигалка, - мрачно выдавил сквозь зубы Щука. - Не три губы, если хочешь,
   чтобы были целы зубы. - Бедный пацан по имени Зажигалка мгновенно заткнулся.
  -- Тимофеевич, уведите их быстрее, - взмолилась Марго, боясь, чтобы Комар чего-то
   еще такого не отчебучил.
   Гиббон, как клешнями, вцепился в наши руки и повел по коридору, нас молчаливо провожала толпа сочувствующих лиц.
  
   Изолятором оказался бывший туалет. Я сразу оценил одноместный "люкс". В особый восторг меня привел горько-прокислый фекальный воздух. "Глюк неповторимый", - горько пошутил я про себя. От перспективы провести в этом одноместном номере бесплатно неделю, я сначала очумел, но потом смирился. Жить негде, вот и живешь, где попало, а в народе почему-то называют бомжем.
  -- Ну, как санаторий? - лицо Гиббона растянулось в треугольной улыбке, получилась как у постмодернистов: кубики, ромбики на фоне громадного квадрата. - Стучать в дверь бесполезно, все равно никто не услышит, - просветил Гиббон, закрывая нас на амбарный замок.
   В углу "люкса" валялся скомканный, свалявшийся матрац и такая же страшная ватная подушка без наволочки. Через пятнадцать минут нас с Комаром уже слегка поташнивало, а меня еще в придачу заломило в висках.
  -- Через тройку дней мы станем с тобой кончеными наркоманами, - горько заключил я.
   На двери, оббитой проржавленным листом железа, кто-то коряво нацарапал гвоздем: "Когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг".
  -- Однако, юмористы здесь были и до нас, - Валерка подошел к двери и со всей силы пнул ее ногой, однако не только облегчил этим злость, но почувствовал себя еще хуже: заболел, добавок ко всему, и большой палец ноги. - Сволочи, - крикнул Валерка, прекрасно понимая, что его никто не слышит.
   Комар вернулся к матрацу, прилег и сразу приподнялся, матрац вонял мочой. Мы молчали. Тело стал пробивать холод, с каждой минутой все сильнее и сильнее донимал голод. Живот бурчал, издавая глухие музыкальные звуки, казалось, будто все кишки перепутались. "Уснуть бы как-нибудь", - безнадежно подумал я. Комар все-таки прилег на матрац, устало, закрыв глаза. Мне показалось, что в дверь, кто-то скребется. Мы напряглись и прислушались...
  -- Пацаны, как вы там, - поинтересовался незнакомый голос.
  -- Живы, только жутко холодно и жрать хочется.
  -- Большой Лелик с Марго постараются вас завтра отсюда вытащить, - заверил голос. - Курнуть хотите?
  -- Еще бы! - радостно воскликнул Комар.
  -- Погодьте минуту, - крикнул голос. - Я в щель засунул между полом и дверью.
   Валерка вытянул из щели сплющенную сигарету, спичку и кусочек коробка.
  -- Спасибо, - благодарно крикнул он. - Тебя как звать?
  -- Зажигалка, я в группе у Большого Лелика.
   Тут послышался какой-то шум за дверью, возня, потом звук падающего тела, и до боли знакомый голос Гиббона:
  -- Поймаю еще раз, ноги повыдергиваю!
   Нам искренне стало жалко парня, который проявил к нам участие и сочувствие и пострадал из-за нас от Гиббона. Нас снова поглотила тишина.
  -- Кажется, мы стали популярными, - стараясь придать голосу веселость, произнес я.
  -- Определенно, - согласился Комар.
   Мы закурили, переданную нам сигаретку, вдыхая полной грудью дым.
  -- Комар ты неисправимый, - негодующе воскликнул я. - Нравиться тебе устраивать себе и другим трудную жизнь, - продолжал я, на чем свет стоит чихвостить Валерку.
  -- Разве - это трудная жизнь?! - сыронизировал Комар.
  -- По-твоему нет?
  -- Ну, тогда для разнообразия надо все попробовать, - саркастически произнес Валерка. - Спать охота, - Комар смачно зевнул. - Давай спать, утро вечера мудренее.
   Валерка вырубился буквально сразу. Он лежал возле меня и дрых, иногда похрапывая. Я же долго не мог уснуть, снова полезли тягостные мысли, проплыли перед глазами лица, и выползи предательские слезы. Я их не вытирал, они текли и текли.
   Из мира тепличного, "домашнего рая", как его всегда называли усыновители, судьба забросила меня в мир, где "хер", "дрочила", "мудак", и "говно" звучали так естественно и просто, что было бы крайне удивительно не слышать этих чарующих уши слов. Утверждать, что меня это слишком шокировало, было бы смешно и нелепо, однако определенный душевный и моральный дискомфорт я все же испытал.
  
   Среди ночи я почувствовал, что тело мое горит, самого меня трясет, как в лихорадке. Я растолкал Комара.
  -- Валерка, - прохрипел я. - Мне , что-то совсем худо.
   Комар живо вскочил, пощупал ладонью мой лоб и порывисто воскликнул:
  -- Тебя как будто засунули в духовку.
  -- Меня всего трясет!
  -- Ты простыл в машине, - мгновенно предположил Валерка. - Гиббонище открыл окно
   и тебя просквозило.
  -- Возможно, только мне от этого не легче, - заскулил я. - Комар мне совсем плохо.
  -- Прижимайся теснее ко мне, так будет теплее, - Валерка рукой прижал меня к себе, я
   не протестовал.
   Через какое-то время Комар заботливо спросил:
  -- Ну, как ты?
  -- На букву Х, - честно признался я.
  -- Одевай, - Комар снял с себя свитер.
  -- Нет, - слабо запротестовал я.
  -- Одевай, - приказал Валерка, натягивая на меня свой свитер, но это уже не помогало.
   У меня начался бред, я склонял усыновителей, ругался с Буйком, что-то доказывал Кузнечику, грозился Гуффи.
  
   Утром Комар со всей силы принялся стучать в дверь. Мне казалось, что он поотбивает себе ступни ног, и все же он добился своего, его стук услышали, и через какое-то еще время дверь изолятора открыл Гиббон и ворчливо набросился на Валерку. Комар стал доказывать этому питекантропу, что меня надо срочно отвезти в больницу.
  -- Не умрет, - и Гиббонище ушел, закрыв за собой дверь.
   Комар набросился на дверь, колотил ее беспощадно, но все напрасно: никто не приходил, никто не открывал. Валерка от бессилия расплакался.
  
   Дверь открылась на следующий день под вечер - вбежала Марго, Большой Лелик и Спирохета. У меня все уже было как в тумане, никакой реакции на свет.
  -- Вызовите врача, - отчаянно кричал Комар, его самого уже тряс колотун.
   Спирохета бросилась ко мне, ощупав меня, я услышал ее отчаянный вопль.
  -- В скорую срочно! И второго также в больницу, у него температура зашкаливает за 39.
   Все вокруг загоношились, забегали. Комар склонился надо мной, когда мы уже были в скорой.
  -- Ты только живи, слышишь!
   Я разлепил губы и тихо выдавил из себя:
  -- Я в порядке!
  
   Так мы на полтора месяца с Комаром загремели в больницу. Пришел октябрь, холод и сырость затопили окрестности. Валерку хотели раньше выписать, но он уломал врача продержать его до моей выписки. Папа лично за нами приехал, всю дорогу он хмуро молчал, не проронив к нам ни слова.
   Клюшка встретила нас, как героев и радостным криком: "Комара с Сильвером привезли". Через минуту нас обступила толпа обитателей, из которых я хорошо знал только одного Зажигалку. Он был длинный, тощий и нескладный, с большими руками и ступнями, лицо его было усыпано веснушками. Зажигалка несколько раз втихую приезжал к нам с больницу и сообщал все клюшкинские новости. От него мы узнали, что Железная Марго добилась закрытия изолятора. Клюшка по этому поводу гудела неделю, и еще я узнал, что мне дали кличку- Сильвер. Это лучше чем Хромоножка.
   Папа раскидал нас в разные группы. Я попал к Большому Лелику, Валерка к Гиббону, но жили мы в одной комнате. Это уже сделала Железная Марго.
  
   Суета и суматоха клюшкинского дня завертела, закружила нас, словно водоворот: одно, другое, третье. Целый день нас с Валеркой не трогали, меня же не покидало ощущение смутной угрозы. Комар успокаивал: "Расслабься, все нормально!", но я держал ушки на макушке. Мне было неспокойно. Глубоко после отбоя в спальню зашли три жлоба, один из которых скомандовал:
  -- Пошли знакомиться!
   Я все понял без лишних слов, Комар спокойно встал, напялив на себя треники. Нас под конвоем повели в туалет, баба Такса дрыхла у себя в каптерке, оттуда раздавался ее могучий храп, дежурного воспитателя в помине не было видно, испарился, как туман.
   Щука важно восседал на подоконнике, в новых синих шелковых с красными лампасами спортивных брюках и футболке "Рибок", рядом сидел Смирнов и курил в раскрытое окно. Шестерки расположились у кафельной стены. Как только нас завели, в туалете повисла тишина, на нас смотрели, как на смертников.
  -- Ну, что будем прописываться? - ехидно ухмыльнулся Щука.
  -- Попробуй, - вызывающе ответил Комар.
  -- Не сокращайся, - Щука вскочил с подоконника. - Комар, мы тебя сегодня трогать не будем, - Щука гаденько рассмеялся, и в развалку подошел вплотную ко мне. - Ты же у нас крутой, а вот с твоим малохольным хромым дружком, - Щука возбужденно потер ладони, в его голосе еще отчетливее прозвучало недоброе веселье, - мы потешимся.
   Мое сердце забилось у самого горла. Чей-то увесистый кулак свалил меня на пол, от боли в глазах полыхнули искры. Я лежал распластанный на полу, как на кресте, тяжело дыша, словно после долгого бега. Лицо горело от полученных ударов, с носа текла кровь. Щука восторженно распевал:
  -- Сейчас прольется чья-то кровь..., - и все вокруг, как помешанные ржали, один только Смирнов смотрел на все безучастным взглядом.
  -- Щука, не трогай друга, - дико завопил Комар. - Накостыляй мне, но Аристарха не
   трогай.
  -- Поздно Комар, - наслаждался триумфом Щука, его лицо самодовольно светилось. -
   Хочешь спасти друга, - Щука с прищуром посмотрел на Валерку, которого за руки держали двое. - Оближи мой кроссовок, и я не трону твоего Сильвера, слово пацана?!
  -- Комар, - собственный голос показался мне придавленным. - Мы потом ему отомстим!
  -- Заткнись, хромоножка!
   Щукин снял носок и силком пихнул его в мой рот, пренебрежительно произнес:
  -- Постирай их, пожалуйста, - смеха не было, напротив, повисло неодобрительное напряжение.
  -- Щука, - вмешался, молчаливо наблюдающий за всей экзекуцией Смирнов. - Оставь пацанов!
  -- Что ты сказал, Никитон? - Щука застыл от изумления на месте. - Я, что-то не врубился?!
  -- Что слышал, - спокойно повторил Смирнов.
  -- Срань господня, - взорвался Щука, недовольно глядя на друга. - Никитон, меня твоя доброта начинает бесить,
   В туалете с напряжением наблюдали за спором друзей, никто не заметил, как открылась дверь и в проеме застыла фигура Большого Лелика.
  -- Что здесь происходит?
   На мгновение все оцепенели, никто не ожидал увидеть в такое позднее время в туалете Большого Лелика.
  -- Щукин, - раздался ледяной голос Большого Лелика. - Я же предупреждал тебя, чтобы ты не вздумал устраивать парням прописки, - лицо Щуки мгновенно побурело, как у свеклы. - Отпусти пацанов, - повелительно скомандовал Большой Лелик и никто не осмелился его ослушаться.
   Воспитатель подошел ко мне.
  -- Как ты, Аристарх? - спросил он заботливо.
   Трудно было, после всего происшедшего, сразу вернуться в нормальное состояние.
  -- Стандартно, - ответил я приглушенно.
  -- Хорошо, - Большой Лелик устало опустился на деревянную табуретку, которая стояла у плиточной стены. - Командор хренов, - задыхаясь, произнес Большой Лелик, угрюмо покачивая головой. - Забыл как тебя в этом же туалете чморил Батон, когда ты мелким соплежуем прибыл на Клюшку?! Освежить тебе память, напомнить при всех?! - голос Лелика зазвучал еще резче.
   Щука покраснел, слова Большого Лелика подмачивали его репутацию.
  -- Еще раз увижу между вами разборку, - воспитатель взглянул на Щуку, сосредоточенно сдвинув брови. - Не приведи Господь, ты в ней будешь зачинщик, пеняй тогда Командор на себя! - Щукин, стиснув зубы, молчал. - Комаров, - Большой Лелик посмотрел Валерке в глаза, как глядят честные люди. - Ради всех святых угодников, не окрысься, как некоторые здесь, - в голосе Большого Лелика прозвучало предостережение. Он тяжело поднялся с табуретки. - Марш всем по комнатам.
   Все молча разошлись, понимая, что это временное затишье. Понимал это и Большой Лелик, поэтому и бдил нас, как курица своих цыплят.
  
   Первая наша с Валеркой ночь на Клюшке. Мы долго не могли уснуть.
  -- Пошли, - неожиданно проговорил Комар, и рывком вскочил с кровати.
  -- Куда?
  -- К Щуке, - коротко отрезал Валерка. - Если не сейчас, то уже никогда.
  -- Что ты собираешься делать? - в горле у меня пересохло.
  -- Увидишь!
   По дороге Комар кратко изложил свой план. Мы тихо пробрались в спальню Щуки. Все мирно похрапывали. Комар резко заскочил на кровать Щуки, зажал двумя руками ему рот, и приставил к шее нож. Я уселся на Щукины ноги и блокировал их. Щука попробовал нас скинуть, бесполезно, мы держали его железно.
  -- Еще раз тронешь одного из нас хоть пальцем, зарежу, - хладнокровно произнес Комар. - Мне ничего не будет, кроме колонии или спецухи, - глаза Валерки лихорадочно блестели. - Для меня это санаторий, усек!
   Щука моргал перепуганными глазами.
  -- Ты не трогаешь нас, мы не трогаем тебя, идет!
   Щука вынуждено кивнул головой. Мы молча ушли из спальни, Щука крик не поднимал, боялся уронить свое командорское достоинство.
  -- Он нам этого не простит? - резонно заметил я, когда мы вернулись к себе и улеглись в кровати.
  -- Да, - согласился Комар, - но теперь он знает, что мы бесбашенные, можем за себя постоять.
  
   Ночные сумерки тем временем обняли небо, покой снизошел на землю, звезды, беспрестанно переговаривающие между собой, смолкли, как птицы на закате. Утром небо прояснилось, стало светло-опаловым, ударил легкий морозец, и, проснувшись, обитатели увидели кружева инея, за окнами падали крупные хлопья снега.
  
   После завтрака ветер притих, и даже несмело выглянуло солнце. Обитатели Клюшки толпились в вестибюле, во дворе царила беспорядочная суета: старшаки скучковавшись пошли к гаражу покурить, малышня безудержно бегала по двору с визгом, играя в снежки, воспитатели отдавали последние наставления. Все ждали Железную Марго.
   Щука с пренебрежением, посмотрел на Каблука, одетого в чумовую куртку без единой пуговицы, и в этот момент массивные парадные двери открылись, во двор вышла старший воспитатель.
  -- Рулим на каторгу? - в слух произнес Смирнов. - Железная Марго выползла, с ней связываться - себе дороже.
  -- Да, рулим! - согласился Щука. - Железную Марго боялся бы сам Флинт, - все засмеялись, им нравилась эта фраза, сравнивающая Марго с великим пиратом Флинтом из "Острова сокровищ" Стивенсона.
   День потянулся по заведенному порядку.
  
   Ночью Клюшка заснула в пьяном угаре, правильнее сказать, в самогонном угаре. Чапа, один из санитаров Клюшки, узрел, как воспитатель Сединина в огороде тайком от мужа закопала бутыль самогона. Он сразу доложил о стратегической находке Командору. Щука не сразу поверил в такую удачу. После отбоя драгоценная бутыль была раскопана и употреблена. Вместе с обитателями на халяву самогонки напился даже и дед Матвей. Было грустно и смешно видеть пьяную Клюшку. Чапа от Щуки получил пачку "Примы" и повышение. Теперь он стал старшим санитаром на железнодорожном вокзале. Санитарами на Клюшке называли всех обитателей, которые по приказу Щуки промышляли попрошайничеством, мелким воровством, собиранием бычков в урнах. Все собранное за день санитарами стекалось к Щуке. Он, как Командор, распределял, кому, что дать, что заныкать, что пустить в оборот.
   Если меня спросить, какие мои любимые школьные предметы, отвечу, не задумываясь: история и литература. Так как вел историю Большой Лелик, никто больше не сможет. Я знал, какие сигареты любил Сталин и Черчилль, какие спиртные напитки они обожали, какого роста был Петр Первый и размер его ноги, знал, что Григория Потемкина звали Голиафом или Циклопом, сколько и каких орденов было на парадном мундире у великого Суворова, хотя сам он был от вершка два горшка. Мы с Большим Леликом изучали историю деяний человеческих. После его уроков обыкновенный учебник истории был полон грохота сражений, шепота дипломатии, куртуазности придворного поведения. Иногда вся жизнь мира проплывала в моем сознании одним человеческим лицом.
   Когда же я вспоминаю литературу, то в голову приходят не произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, совсем не они. В голову приходит Пенелопа.
   Никто не помнил на Клюшке, кто первым так странно назвал учительницу русского языка и литературы. Назвали и все, кличка прилепилась намертво. Пенелопа, она и в Африке будет Пенелопой. Ее панически боялись. Было что-то резкое и непривлекательное в характере Пенелопы. В классе она была высокомерна, холодна и сурова, но в тоже время умела завладеть нашим вниманием и мы слушали ее, раззявив от восторга и удивления рот. Иногда она казалась счастливой. Заложив руки за спину, она зачумлено ходила по классу и рассказывала. Казалось, ей безразлично, о чем говорить. В проведении урока важным для Пенелопы было ее собственное настроение. Однажды, в период меланхолии, она с таким увлечением рассказывала личную жизнь Сергея Есенина, с его страстями, любовными похождениями и переживания, словно была его соседкой по кровати, хотя в программе Есенина и в помине не было, но ей хотелось нам рассказать о нем, а не о Салтыкове-Щедрине. В другой раз ее прошибло на анекдоты. Смех стоял невообразимый, внезапно Пенелопа опять сделалась холодной и суровой. Этих переходов мы больше всего и боялись. Пенелопе пугала всех своей непредсказуемостью. Никто не знал, сколько ей лет, потому что возраста она была неопределенного. Когда она пребывала в хорошем настроении и приличном прикиде, казалось, что ей до сорока; в обычные будничные дни, что ей уже далеко за сорок, особенно, когда она злилась и хмурила свой высокий морщинистый лоб. Плечи у нее были слегка сутулые, волосы темные, не крашеные, глаза карие.
   В поселке Пенелопу считали женщиной с завихрениями и старались без надобности не связываться. У нее была одна страсть, о чем знали все - она была помешана на гороскопах. Безоговорочно им верила, и накопила их у себя огромное количество.
   Наши отношения с Пенелопой не заладились сразу, и причиной была наша с ней звездная несовместимость. Первая же наша встреча с Пенелопой оказалась громкой и скандальной. После двух спаренных уроков физкультуры, трехкилометрового кроссика, все возбужденные ввалились в класс, где уже гордо за столом восседала Пенелопа. Худая, с жирными черными волосами, стянутыми в тугой пучок на затылке, она всегда ходила на работу в одной и той же юбке. Ее небольшой гардероб из трех кофточек все уже давно знали наизусть. Если на ней серая в синий горошек кофта, значит всем кранты; если бордовая - жить можно, ну и если кремовая - жизнь просто прекрасна. Сегодня на Пенелопе была серая в синий горошек кофта. Все сразу заметили ее раздраженный вид, словно она проглотила лимон.
  -- Господи, - взмолился Чапа, костлявый пацан, очень похожий на крысу, - как я ненавижу Пенелопу.
  -- На литературу, как на похороны, - язвительно пошутил Филимон.
   В этот момент голосисто раздался на три этажа звонок, в классе мгновенно воцарилась звонкая гробовая тишина. Я с интересом глядел на притихший класс, и в голове вырисовывалась чудненькая картина: "Тиха украинская ночь...", это Николай Васильевич очень точно и достоверно описывал наши уроки с Пенелопой.
  -- Открыли тетради, учебники закрыли, они не для вас написаны, - замогильным голосом командовала учительница, продолжая проверять тетради.
   Щука, сидевший за одной партой со Смирновым, периодически толкал рукой в плечо впереди сидящую Щеглову, и что-то ей шептал. Он хотел не то рассмешить, не то поразить ее своим остроумием. Щеглова громко засмеялась, глаза ее возбужденно сверкали. Щука с удовлетворением откинул голову назад. Его рыжие непослушные кудри, раскиданные в разные стороны, напоминали взрыв на макаронной фабрике.
   Смирнов угрюмо и молчаливо слушал болтовню друга с каким-то странным неодобрением, периодически смотрел на хохочущую Щеглову, как будто хотел ей сказать, чтобы она как можно быстрее закрыла варежку, пока это не сделала Пенелопа.
  -- Щукин со Щегловой угомонитесь, - предостерегла учительница.
  -- Белла Ивановна, - лицо Щуки резко преобразилось и стало чересчур серьезным. - Это не я, это Щеглова ко мне пристает и мешает.
  -- Щеглова, что уж замуж невтерпеж? - ехидно заметила Пенелопа, закрывая последнюю тетрадь.
   Класс разразился хохотом, Щеглова сконфуженно опустила голову, она никак не ожидала такой заподлянки от Щуки, и сердито выпалила:
  -- На себя посмотри в зеркало, - ее лицо скорчило гримасу, - нашелся мне принц датский.
  -- Смотри Щеглова, подберут парня, подберут, - старческим голосом сымитировал голос деда Матвея, Каблук с первой парты, чем вызвал в классе новую волну живого смеха.
  -- Хватит разводить балаган, - раздраженно остановила смех Пенелопа. - Как у меня от вас болит голова, - безнадежно пожаловалась она.
  -- Белла Ивановна, как же она может болеть, это же кость? - съязвил Щука, лучше бы он этой плоской шутки вообще не говорил.
  -- Это у тебя Щукин в голове кость, - как петарда взорвалась Пенелопа, - и мы здесь пришли не твои мозговые косточки обсасывать, понятно?! - она сурово посмотрела на класс. - День у меня эмоционально нестабильный, так что не выводите меня из терпения, особенно Козероги, Девы и Близнецы.
   Намек всем был более чем понятен. Сегодня Пенелопа не будет трогать тех, кто родился под этими созвездиями. Им мысленно добрая половина класса здорово позавидовала, остальные - напряглись. На прошлом уроке Пенелопа задала выучить домой кусок текста из "Мертвых душ" Гоголя. Он, к сожалению, оказался слишком длинным. Многие просто не открывали учебник на самоподготовке, потому что через два дня долгожданные каникулы, и нужен им этот Гоголь, как собаке - стоп сигнал.
   Тем временем, Пенелопа повесила на себя очки, висевшие у нее на резиночках на груди, неспешно открыла журнал, заполнила его, после чего подняла голову и пристально, словно выискивая жертву, уставилась на притихший класс.
  -- Ну, кто, - произнес низкий ворчливый голос учительницы, - снова будете нервы мои сердечные расстраивать?
   Неожиданно ее лицо оживилось, она увидела нас с Валеркой.
  -- О, - негромко воскликнула Пенелопа. - Появились местные знаменитости, - она с живым интересом рассматривала нас.
   Настроение ее значительно улучшилось, это сразу все заметили. Класс молча ликовал, наивно полагая, что оставшееся время пройдет в таком же благодушном состоянии. Всю идиллию испортил Чапа, его "харчок" с трубочки вместо того, чтобы попасть в Малофееву, попал на руку Пенелопе.
  -- Какой кретин расплевался? - взревела она своим мощным басом.
   Чапа обомлел, у него даже не хватило сил встать, ноги окаменели.
  -- Белла Ивановна, я не хотел, - промямлил виновато Чапа.
  -- Господи, что значит наследственность, - вскинулась Пенелопа. - Таким же идиотом был и твой папочка. Имела несчастье его учить, - произнесла она презрительно. - В ваши годы пионеры-герои жизнь за Родину отдавали, а вы, - и Пенелопу понесло.
   Чапа пристыжено и напугано молчал.
  -- Еще раз харкнешь, ты у меня из школы вылетишь первым рейсом, - это была излюбленная фраза Пенелопы, никто правда не знал, когда наступит этот рейс.
  -- Ей бы охранником в психушке работать! - тихо шепнул Валерка мне.
  -- Лучше ветеринаром в зоопарке, - согласился я.
  -- Про какого ветеринара, ты там шепчешь новенький? - Пенелопа подозрительно перевела взгляд очкастых глаз на меня. - Не смотри на меня, как таракан на тапки, - вспылила она, заставив меня смутиться и покраснеть. - Гоголя выучил?!
  -- Да!
  -- Продемонстрируй, - коротко бросила она, продолжая сверлить меня своими четырьмя близорукими глазами.
   Я с минуту помолчал, вспоминая слова, и спокойным, звонким голосом прочитал отрывок в полторы страницы наизусть, ни разу не запнувшись.
  -- Очень даже ничего, - удивилась Пенелопа. - "Отлично", - торжественно произнесла она, и довольная, сияющая направилась к учительскому столу. - Вот с кого берите пример, остолопы, - саркастически произнесла она, обращаясь к растерянному и даже потрясенному классу.
   На меня смотрели со смешанным чувством восхищения и зависти, даже Валерка воспринял мое "отлично" не одобрительно, это я читал по его хмурому выражению лица.
  -- Сафронов, ты кто по гороскопу? - неожиданно поинтересовалась Пенелопа.
  -- Близнец.
  -- Неужели? - разочарованно произнесла Пенелопа. - У нас оказывается полнейшая звездная несовместимость, - она долго не могла поверить в такое несовпадение.
   Настроение ее значительно ухудшилось.
  -- Послушаем вторую нашу знаменитость, - и Пенелопа саркастически обратилась к Комару.
  -- Я же только что из больницы? - огрызнулся Валерка.
  -- Это твои личные проблемы, мне до них нет никакого дела, - голос Пенелопы крепчал.
   Валерка нахмурившись, угрюмо молчал.
  -- Значит, не выучил, - обрадовано заключила она. - Садись, "два"!
   Пенелопа принялась по очереди опрашивать злосчастный отрывок по классу. Время медленно и уверенно котилось к завершению урока. Валерка расслабившись, увлекся другой работой. Двигая быстро рукой, он рисовал, закончив, подвинул тетрадь на мою половину, и, сдерживая смеха, показал свое творчество. Я молчаливо, оценив рисунок и прочитав к нему восьмистишие, также не удержался от смеха.
  -- Что здесь происходит, - как грозовая туча нависла Пенелопа над нашей партой.
   Валерка в замешательстве замер, Пенелопа грубо выхватила из его рук злополучную тетрадь, заподозрив неладное. Она лихорадочно пролистала ее, и, не найдя ничего криминального и предосудительного, уже собралась ее вернуть, но последняя страница предательски развернулась во всей красе. Пенелопа впилась в рисунок и стих близорукими глазами.
  -- Мерзавец! Выродок! Дегенерат! - послышался дикий вопль учительницы. - Сволочь! - нервно верещала Пенелопа, ноздри у нее побледнели. Слова слетали с ее голосовых связок, как вода с водопада, безостановочно.
   В классе повисла тишина, никто не шевельнулся, не выдавил ни слова, если не считать Щуку промямлившего шепотом: "Полный ек". В приступе необузданной ярости Пенелопа ударила Валерку по лицу. Щелки ее ноздрей раздувались от возбуждения. Комар стоял бледный. На его лице не было никакого выражения, глаза смотрели сквозь Пенелопу в одну точку - на классную доску.
  -- И ты в этом замешан?! - устрашающим ледяным тоном произнесла Пенелопа, уставившись на меня. Ее глаза гневно сверкали. Левая рука Комара незаметно за партой стиснула мою руку, и это прикосновение подействовало на меня умиротворяюше. - После уроков оба в кабинет директора, там поговорим по-другому! Вы у меня пожалеете, что вообще родились на свет божий! Я вам устрою такое... такое, - у нее перехватило горло, Пенелопа резко повернулась, услышав звонок, быстрыми шагами направилась к учительскому столу, забросив в сумку свои пожитки, громко ушла, хлопнув дверьми перед самим носом изумленной биологички. Та в нерешительности замерла на пороге класса, словно не решалась зайти.
  -- Что у вас тут произошло?
  -- Разборка, - ответил за всех Щукин, и класс вымученно засмеялся. - А так, в общем, - Щука постарался спародировать Пенелопу, и у него это неплохо получилось, - урок прошел в спокойной, творческой атмосфере. Мы очень активно обсасывали мозговые косточки новеньких
  -- И как? - в унисон Командору, спросил Каблук, словно он был Папой.
  -- Никак! - иронизировал Щука. - У одного мозги есть, у другого, к сожалению, полностью отсутствуют. Вот такой клюшкинский парадокс.
   Класс грохнул от смеха, только нам с Комаром было не до смеха.
  
   После обеда состоялась большая разборка в кабинете Папы. Если бы не защита Марго и Большого Лелика, все для нас с Комаром могло закончиться намного печальней, так мы отделались недельным дежурством по столовой.
  -- Аттестаты увидите только через мой труп, - злобно прошипела нам Пенелопа.
   Валерка к удивлению всех собравшихся в кабинете, на рожон не лез, вел себя чересчур смирно - все время молчал. Я сам был удивлен такому поведению друга.
  -- Собака лает, караван идет, - философски объяснил Валерка. - Жить будем!
  
   После Пенелопиного урока такой кайф был прогуляться после уроков по территории Клюшки, посидеть, свесив безжизненно ноги, с могучей ветки старого кряжистого дуба-великана.
  
   На самоподготовке пришлось сцепиться с Каблуком, рослым увальнем, под метр восемьдесят. Кулаки у него были огромные, глаза на редкость маленькие. Его волосы, брови и пушок, уже обозначившийся на подбородке, были светлые, почти белые. Каблук спокойно мог бы завалить Щуку одной левой, но он был дефективным, индивидуальщиком, их на Клюшке презирали, с ними никто не водился. Поэтому Щука легко заделал его своей боевой шестеркой.
   Каблук, как назойливая муха, пристал к Ленке Ивановой, говорил ей всякую гадость, желая довести ее до слез, и ему это удалось. Большого Лелика в классе еще не было, где-то застрял по дороге. Я Иванову плохо не знал, было противно, что к девчонке пристают, группа же равнодушно делает вид, что ничего не происходит.
  -- Побежишь Пенелопе стучать, - продолжал измываться довольный Каблук. - Боже, Иванова, как я боюсь твоей тети.
   Не знаю, какой черт дернул меня стать на защиту Ивановой.
  -- Каблук, оставь девчонку в покое.
  -- Сильвер, отвянь, - огрызнулся Каблук, - если не хочешь получить по зубам, - и он повернул голову к Ивановой.
  -- Каблук, я популярно тебе сказал: "Оставь девчонку!" - десятки глаз оторвались от тетрадей и впились с интересом в меня.
  -- Сильвер, ты чего это? - голос Каблука звучал уверенно, и его розовые, как ветчина, руки сжались в кулаки.
  -- Ничего, просто отстань от девчонки.
  -- Завидно стало, потянуло на Иванову, - Каблук грубо хохотнул, точно подала голос собака. - Так я устрою, Иванова, дашь Сильверу?
   Рука моя самопроизвольно поднялась, я со всей силы врезал Каблуку по скуле, он повалился на пол, и ошарашено смотрел на меня с разинутым ртом, не веря в то, что я посмел его ударить.
  -- Сильвер, ты покойник, - заорал он во всеуслышание.
  -- Только после тебя, Каблук, - вмешался Валерка.
   Каблук злобно посмотрел на Комара, на меня, на его щеке нервно задергался мускул.
  -- Комар, ты еще допрыгаешься, - прошипел гнусаво он, и его лицо приобрело густо-фиолетовый оттенок. - И твой дружок..., - Валерка не дал Каблуку закончить.
  -- Катись Каблук, - раздраженно сказал Комар, - пока мы тебе вдвоем накостыляли! - Каблук понял, ситуацию не стоит больше усугублять, смылся.
   Валерка хмуро уставился на меня.
  -- На меня наезжаешь, сам же постоянно нарываешься на приключения, - недовольно пробурчал Комар.
  -- С кем поведешься, от того и наберешься, - с усмешкой ответил я на выпад друга.
  -- Не забеременей еще, - неопределенно произнес Комар, и больше не сказав ни слова, вышел из класса, оставив меня в полном недоумении.
   Настроение было испорчено, я угрюмо сидел за партой, не понимая наезда Валерки. В конечном итоге я сделал глубокий успокаивающий вдох и сказал:
  -- Ну, его...
   И тут на стол упала записка. Там было только одно слово: "Спасибо!" Я понял, кто мне написал, так стало тепло и приятно на душе.
  
   После самоподготовки Большой Лелик оставил меня в классе для профилактической беседы. Вид у него был угрюмый, я понял, ему уже настучали на меня.
  -- Объяснись, май либен, - потребовал Лелик.
  -- Подрался, - признался я, стараясь сохранить на лице самое невинное выражение.
  -- Причина?! - допрашивал Большой Лелик.
  -- Девчонка!
   Большой Лелик издал какой-то неописуемый звуковой восторг.
  -- Сафронов, растешь на глазах, - на лице Лелика появилась мягкая, добродушная улыбка. - Пора нравиться девчонкам.
   Мне стоило больших усилий сдержать улыбку и сохранить безразличный вид.
  -- Разве я им могу понравиться?
  -- Еще как, - воскликнул весело Лелик, - все зависит от тебя.
  -- Учту, - вежливо ответил я.
  
   Сумрак Клюшки словно подернулся рябью, сам его воздух дрожал. Во всем чувствовался приход зрелой осени.
  
   После ужина произошло маленькое ЧП. Круглов из группы Гиббона, удобно усевшись на туалетном очке, собрался курнуть. Сигарета уже находилась во рту, и в этот момент его брательник, ради шутки, брызнул на огонь зажигалки струю освежителя воздуха - раздался оглушительный хлопок. Воспитатель Сединина, между нами Трехдюймовочка, в этот момент как раз проходила мимо со своим любимым котом Родионом на руках. Взрывная волна выбила туалетную дверь, которая со свистом ударилась в противоположную стену, туалетное очко вдребезги, перепуганная физиономия Круглова с опалившейся челкой особенно всех позабавила. Всю ночь обитатели душевно смаковали Кругловскую туалетную посиделку, с каждым разом разрисовывая эту историю все сочнее и сочнее. До упада при этом, потешаясь над Трехдюймовочкой и ее упитанным котом, который от перепуга заныкался так, что бедная Сединина не могла его найти в течении двух часов, когда нашла, бедный Родя, шерсть дыбом, стены царапал, никак не хотел идти на ручки к своей хозяйке.
   Утром на следующий день Трехдюймовочка всем подряд жаловалась на свою гипертонию, и таким тоном, словно эта болезнь была свойственна исключительно только ей одной, принадлежала ей как единственная в своем роде вещь, на которую никто больше не имел никакого права. С годами магическое слово "гипертония" и "мигрень" даже обитатели выговаривали с придыханием.
  
   Больше всего Клюшка потешалась, когда вечером дежурила баба Такса. В наших глазах она выглядела смешно, даже уродливо: маленькая, бесформенная, как не долепленный колобок, у нее была маленькая округленная голова, хищный крючковатый нос, а над верхней губой красовалась большая бородавка, из которой торчали несколько длинных, толстых, черных волоса. Особо мы веселились, когда бабе Таксе на дежурство под вечер приходил ее вечно пьяненький дед Матвей. Невзрачного, худосочного старичка с веселыми жизнерадостными глазами обожала вся Клюшка от мала до велика. Он смотрел на мир глазами человека, посланного за водкой. Когда ему напоминали, что он пришел в детское учреждение нетрезвым, дед Матвей серьезно рассматривал своего собеседника, и клятвенно заверял:
  -- Вчера был бой с пьянством, - после чего делал вдумчивую философскую паузу, - к сожалению, пьянство победило, - печально изрекал он; или: "Да разве я пью? Это так...усугубляю...", - и все вокруг хохотали от души.
   Как только на горизонте появлялась грозная фигура бабы Таксы, дед Матвей с зачарованным огнем в глазах, бросался к жене с пылкими признаниями в любви, осыпал изумленную бабку водопадом комплиментов. Старушка краснела, смущаясь от пристального внимания посторонних к своей персоне.
  -- Шо ты пристал ко мне, как банный лист, - возмущалась она. - Чтоб ты куда-нибудь щез, щоб мои очи тебя не видели.
  -- Тасенька, подберут, не дадут пропасть, - озорничал старик, повеселевший от выпитой водки.
  -- Кому ты старый пенек нужен? - старый беззубый рот бабы Таксы нервно скривился, словно она обсасывала лимонную корку.
  -- Подберут Тася, подберут!
   В коридоре раздавался громкий общий смех, присутствующих при разборке обитателей Клюшки. Наконец, бабе Таксе удалось вытолкать пьяненького мужа на улицу, после чего она победоносно закрывала на крючок входную дверь, и с криком разгоняла зрителей.
  
   Клюшка медленно погружалась в отбой. Валерка накинул на себя старые тянучки и футболку, прихватил мыло с зубной пастой, направился наводить вечерний марафет: чистить зубы и немного попугать лицо водой на сон грядущий. Я поплелся за Комаром. Больше всего меня прикалывала надпись над умывальником: "Умойся!". В углу на плиточном полу сидел и плакал маленький Тоси-Боси из четвертой группы. Их воспитатель был невзрачный на вид, невысокого роста, с двумя залысинами, которые проникали в глубь его жиденькой шевелюры, весь какой-то сладкий и жеманный, за что получил на Клюшке кличку Дуремар.
  -- Пацан, че надрываешь глотку, - сурово спросил Комар.
   Тоси долго не мог выговорить ни слова.
  -- Ну, - крикнул Комар, и вывел Тоси-Боси из ступора.
  -- Меня достает Дуремар, - выдавил он себя, постоянно шмыгая носом.
  -- Как, достает? - спросили мы одномоментно, не врубившись в сказанное Тоси-Боси.
  -- Он меня каждую смену лапает, - лицо Тоси исказила легкая судорога.
  -- Ну, козел, - вскипел Комар, костяшками рук он ударил по плитке. - Где этот педрило?
  -- В пятой спальне, - заикаясь, ответил Тоси-Боси.
  -- Я ему счас покажу! - пригрозил Комар.
  -- Ничего вы ему не докажете, он же воспитатель.
   Мы смотрели на Тоси-Боси и понимали, что, в общем-то, он прав. Что мы можем? Ну, сделаем Дуремару темную, ну и что?! Это не остановит его, он продолжит творить свое гадкое дело по ночам с другими, а может, и дальше будет приставать к бедному Тоси, пока морально не сломает его, и тот ему, заливаясь слезами, не уступит.
  -- Пойдем к Марго, все ей расскажем, - предложил я. - Марго - власть, она старший воспитатель! - доказывал я.
   Валерка с сомнением сначала посмотрел на меня, но я сумел его переубедить. Всей толпой мы пошли к Марго, она еще не ушла, и обо всем ей рассказали.
  
   Воспитатель Варфоломеев, маленький человечек с неприятными черными глазами и большим ртом, сильно растерялся, когда в полутемной спальне после отбоя увидел возникшую Железную Марго и нас за ее плечами.
  -- Паша Антонов, - металлическим тоном обратилась Марго к съежившемуся возле нас Тоси-Боси. - Тебя обижает воспитатель?!
   Тоси-Боси, нахохлившись, угрюмо молчал.
  -- Ну, что вы такое говорите, - голос Дуремара звучал жеманно, утомленно и напоминал шипение спускаемого воздушного шарика. - Павлик у нас славный мальчик, никто его не обижает, напротив, все любят.
  -- Я не вас спрашивала, - резко осадила, вспыхнувшая от негодования Марго.- Помолчите, - строго предупредила она.
   Я не без удовлетворения заметил, как побледнел Дуремар, как ему резко поплохело, стало не по себе. Он весь сразу скукожился, закашлялся и стал невыносимо противным.
  -- Да, - с трудом, пересиливая себя, прошептал Тоси-Боси. По его лицо побежали слезы. - Он меня щупает каждую смену. Садится на кровать и лезет руками к трусам, если я сопротивляюсь, наказывает, - Тоси-Боси еще больше расплакался, Марго пришлось заботливо его прислонить к себе. - Я его боюсь, - успокоившись, заикаясь, произнес Тоси-Боси.
  -- Больше тебе нечего бояться, Пашенька, - решительно заявила Марго, смерив Дуремара гневным взглядом, казалось, она готова была вцепиться в него и разорвать на мелкие части.
   Дуремар стоял ни живой, ни мертвый. Он что-то тихо лепетал в свое оправдание, чем еще больше вызвал раздражение старшего воспитателя.
  -- Я даю вам один вечер, чтобы вы исчезли из Клюшки?! - брезгливо произнесла Марго. - Если завтра я узнаю, что вы еще в поселке, вас ждет неприятная встреча с прокуратурой.
  -- Спасибо, - выдавил из себя обалдевший от счастья Дуремар, и его мгновенно смыло из спальни.
   Марго устало опустилась на стул, Тоси-Боси, обняв ее за шею, не отпускал от себя. Он уже не плакал.
  -- Маргарита Николаевна, - обратился Комар. - Разрешите Тоси-Боси забрать под нашу защиту. Мы его не обидим. Будет нам, как младший братишка, слово пацана даем, - произнес клятву Комар за себя и за меня.
   Марго смерила нас долгим взглядом.
  -- Павлик пойдешь к пацанам в комнату и в группу Леолида Михайловича
   Глазенки Тоси-Боси засверкали от радости. Он счастливо мотнул головой в знак согласия.
  -- Забирайте к себе сына полка, - улыбаясь, произнесла Марго.
   Так у нас появился младший братишка Тоси-Боси, почему его так смешно прозвали - мы не уточняли, тем более что кличка Пашке нравилась, в ней было что-то доброе и ласковое.
  
   Ночной покой снизошел на Клюшку. Издерганная, уставшая за день, она безмятежно мирно погрузилась в крепкий здоровый детский сон. Из открытых дверей спален в коридор доносился детское сопение, сонная болтовня, истерический смех или крик...
   Сны не всегда бывают спокойными и яркими...
  
   Подъем на Клюшке всегда начинался с голосистого и противного, как сирена, звонка в 7:30. С минуту Клюшка еще машинально спала, но вот кирпичное здание медленно и со скрипом зашевелилось. Послышались одиночные хлопанье дверей, шлепанье тапочек на босую ногу по скрипящему деревянному полу, крик воспитателей, поднимающих детей, шум смывных бачков в туалетах, бурчание труб под напором воды в умывальниках. Клюшка героически просыпалась к жизни. Шум с каждой минутой усиливался, разрастался, пока не стало окончательно ясно: Клюшка проснулась.
   Второй звонок призывал всех обитателей на зарядку. Как приговоренные к пожизненной каторге, они полусонные молча плелись по лабиринтам коридоров вниз на первый этаж в главную рекреацию, где их уже поджидал Свисток, физрук в спортивной форме.
   Третий звонок зазывал в столовку на завтрак, потом звонок на построение в школу, на обед, на самоподготовку, на ужин, на отбой...
   И так каждый день, со временем наваливалась безнадежная тоска, от которой ночью хотелось плакать и выть.
   Ночью опять обворовали клюшкинский продовольственный склад. Завстоловой тетя Даша Куприна вышла из кабинета директора зареванная. По дороге ей встретилась Железная Марго.
  -- Я ему не техничка, - эмоционально возмущалась тетя Даша. - Этот бардак мне порядком надоел, ухожу! - отчаянно воскликнула она.
  -- Не вздумайте это делать! - решительно возразила Марго.
  -- Поздно, Николаевна! Зря вы, отказались от директорства, когда умер Иван Семенович, видите, кого мы получили, - с упреком выпалила тетя Даша. - Этот маленький Колобок от большой Педагогики доведет Клюшку до ручки, попомните меня. Все, чем он здесь занимается, называется СИБУРДЕ.
  -- Чем? - Железная Марго нахмурилась.
  -- Симуляцией Бурной Деятельности, - с горькой улыбкой прокомментировал тетя Даша.
   Железная Марго молчала, ей видно было, нечего сказать.
  
   На следующий день после самоподготовки я пошел на свинарник отрабатывать трудовую повинность - наказание, наложенное Колобком. К своему удивлению обнаружил там Никиту Смирнова, носящегося по всему пространству свинарника с ведрами.
  -- Ты что здесь делаешь? - спросил я озадаченно.
  -- Работаю, - деловито ответил он. - Это мой объект.
  -- Объект, - тормознуто переспросил я, ничего не понимая.
  -- У каждого на Клюшки есть постоянная работа, за которую он конкретно отвечает, - просветил Никитон. В принципе я это и без него знал, правда, мы с Комаром еще не получили своих объектов. - Я выбрал свинарник.
  -- Почему?
  -- Из-за Стюардессы, - с нежностью и теплотой в голосе произнес Никитон, из глубины свинарника выползла старая облезлая колли и неторопливо поплелась к Никитону, тот, завидев ее, засиял как майская роза.
  -- Хорошо, когда собака друг человека, - сказал я.
  -- Угу, - согласился Никитон, - плохо, когда все наоборот, - он достал из кармана брюк расческу, принялся расчесывать Стюардессу, говоря ей при этом нежные, ласковые слова.
  -- Что мне делать?
  -- То же что и я: разносить ведрами свиньям корм, потом почистить в каждом хлеву, особое внимание уделить Фросе.
  -- Это кто такая?
  -- Наша кормилица, - с гордостью просвещал Никитон, улыбаясь. - Свиноматка. Каждый раз приносит не меньше двенадцати поросят.
  -- Вот, это мать-героиня! - восторженно присвистнул я.
   Часа через два мы управились со всеми делами. Никита остался довольный моей работой. Я увидел в углу сваленные в кучу велосипеды и несколько мопедов.
  -- Это что за свалка? - поинтересовался я.
  -- Кузи нет, чтобы починить, без нее никто не сделает.
  -- Кто такая Кузя?
  -- Скоро сам увидишь, - Никитон приятно усмехнулся. - Она у нас единственная и неповторимая, даже Щука с ней не связывается.
  -- Грозная такая, что ли?
   Никитон на секунду задумался.
  -- Она, конечно, без башни, но с сердцем в душе.
   Меня удивила такая странная характеристика, тем более данная пацаном, близким другом Щуки.
  -- Комар мог бы починить велики, он любит в технике ковыряться.
  -- Без Кузи не дам, но ей скажу.
  -- Однако, - выдавил я из себя.
  -- Что, однако, - ухмыльнулся Никитон. - Удивлен, что Клюшка не такая страшная, как кажется на первый взгляд. Будь Чеком и Клюшка тебя примет.
  -- Быть кем? - не понял я.
  -- Человеком, - глухо ответил Никита.
   Возвращались мы в корпус молча, было уже темно. На следующий день я попросил Железную Марго выделить мне в объект свинарник. Она была крайне удивлена моим выбором, но не отговаривала, утвердила его.
  
   Осенью, когда с остальных деревьев, росших перед фасадом и сбоку от Клюшки, уже облетала вся листва, на обоих дубах еще держались кроваво-красные листья, крепко державшиеся за ветки. Это были мощные деревья, глубоко пустившие корни в плодородную, всегда влажную почву; на одном из них был большой сук, опускавшийся почти до земли. Обитатели могли влезать на него и перебираться по другому суку на соседнее дерево. В пасмурные дни они напоминали засохшую кровь, но когда на небе проглядывало солнце, деревья так и пылали на фоне далеких холмов. Когда дул ветер, листья крепко держались за ветки, шепча и переговариваясь. Казалось, сами деревья ведут между собой разговор.
   Шелест сухих, опадающих листьев, которые ветер кружил, гнал и сбивал в кучу, казался мучительным предсмертным вздохом, наполнял Клюшку глубокой и безысходной тоской. В октябре намокшие листья тяжело падали на землю, дождь немилосердно прибивал их к ней. Они, желтые, красные, золотистые медленно исчезали в своем прощальном танце. Им уже было не дано вспыхнуть последним золотым блеском в небе.
   В октябре директор решил спилить старые дубы. Он нанял рабочих из ЖКХ, те приехали с бензопилами. День был холодный, но солнечный, и деревья напоминали большие костры на фоне далеких серых полей и холмов. На их защиту высыпала, как горох, вся Клюшка.
  -- Я не дам вам спилить деревья! - порывисто воскликнула Железная Марго. - Это недопустимо, - кричала она. - Вы их уберете, через мой труп, - как скала, стояла старший воспитатель.
  -- У меня есть предписание пожарников, - нервно доказывал Папа. В нем была какая-то слепая, даже глупая решимость. - Деревья закрывают окна, воспитанники по ним постоянно лазят, подвергают свою жизнь опасности.
  -- Нет! - крикнула Марго. - Этим дубам больше сто лет. Не вы их сажали, не вам их спиливать. Я вам это не позволю сделать, - у Марго был странно неподвижный взгляд. - Я отдала Клюшке двадцать лет, вы пришлый человек, хоть и директор, не понимаете, что для нас эти деревья.
   Папа понял, Марго не переступишь.
  -- Хорошо, - тяжело произнес он. - Ваша пока взяла, - и он отступил, дал команду рабочим уйти.
   Мы как дураки радостно заголосили. Впервые мы чувствовали себя сопричастными к великому делу, сохранения гордости Клюшки. Мы с Марго отстояли дубы, радости было полные трусы.
  
   Был ясный, словно промытый долгими дождями, октябрьский субботний день. Небо было голубым, как талый лед. Большой Лелик предложил организовать маленький пикник: посидеть, подышать свежим холодным воздухом, развести костер, сварить чаю, испечь картошку. Желающих сходить на природу набралось человек десять-пятнадцать, самое странное, что с нами пошел Никита Смирнов со Стюардессой. Большой Лелик отпросил всех нас у Марго до ужина. Решено было идти к озеру Танцующих Хариусов. Мы с Комаром там не были, но по рассказам Зажигалки, место обалденно красивое. Через час мы уже были практически у цели. Осталось пройти бурлящий Логовиш, небольшую речку, через которую было перекинуто бревно. Оно было длинным и толстым. Первым прошел Серый, за ним героически пошел Большой Лелик. Он несколько раз останавливался и балансировал руками для равновесия. Все с напряжением наблюдали за воспитателем. Он не подвел, благополучно добрался до другого берега и весело стал нам махать рукой. Комар пошел после Лелика, за ним другие. Не прошедших через реку осталось четверо: я, Зажигалка и Никитон со Стюардессой. Первым пошел Зажигалка, когда он уже прошел половину пути двинулся Смирнов. Стюардессу он взял на руки, прижав к груди.
  -- Я боюсь, - неожиданно признался Никитон. - Я не умею плавать.
   Шаги его были мелкими и неуверенными. Каждое его движение подчеркивало, живущий в нем страх. Никитону осталось сделать каких-то десять-двенадцать шагов, как он неожиданно сорвался и вместе со Стюардессой свалился в реку, быстрое течение сразу их подхватило и понесло.
   Все на берегу нервно загалдели, как сороки. Первым бросился спасать Смирнова Зажигалка. Я, как был в болоньевой куртке, прыгнул с бревна в воду и провалился в невероятный, немыслимый холод. На бесконечно долгое мгновение у меня перехватило дыхание и, как мне показалось, остановилось сердце. Мои легкие превратились в два стиснутых кулака. Сознание на некоторое время выскользнуло из моего тела, душа убежала в пятки. В тело впились тысячи иголок, кровь бешено пульсировала. Холод был убийственный. Вода обжигала, как огонь, кажется, даже мозги замерзли напрочь.
   Зажигалку течение прибило к меляку, он встал на ноги и, что-то кричал вдогонку Никитону, чья голова периодически скрывалась под водой, но он выныривал, бешено колотя вокруг себя руками. Стюардессу также закинуло на меляк, она бегала, как окаянная по пятачку и надрывно гавкала, но в воду боялась прыгать. Комар побежал по берегу, вычислил глазом, в каком месте можно перехватить Никитона, и прыгнул в воду. Течение его также быстро понесло. Не знаю, чем бы все закончилось, если бы не смекалка Комара, ему действительно удалось перехватить Никитона и схватиться за корягу, которая торчала, как дерево из бурного потока реки. Через мгновение и я к ним доплыл. Дальше уже было дело техники, благо на тренировках в бассейне меня до автоматизма научили спасению утопающих. Артур, тренер, считал, что нам это надо обязательно знать, он оказался прав. Мы вдвоем с Комаром вытащили на берег Никитоса. Я, часто-часто дыша, выпрямился, сердце мое было готово выпрыгнуть из грудной клетке. От холода зуб на зуб не попадал. Рядом стоял на полусогнутых ногах Валерка, с прилипшими к лицу волосами. Никитон лежа на траве, вертел головой, не веря, что не утонул. Зажигалка вместе со Стюардессой выбрались на берег чуть ниже нас.
  -- Ты цел, все нормально? - нервно спросил меня Валерка. - Ты мог погибнуть, - губы Комара от холода посинели. - Ты понимаешь, что бы со мной было тогда? Я бы умер без тебя, - без стеснения признался он, продолжая дрожать всем телом.
  -- Я цел, - клацая зубами, успокаивал я друга, - только колет под боком. - Я поднял глаза и посмотрел на Валерку. Вид у него был неважнецкий. - Ты как?
   Комар подошел и, не стесняясь никого, при всех, обнял меня. Он постарался вложить в свое объятие все, о чем никогда мне не говорил, и, возможно, я его понял, потому что мне было хорошо как никогда оттого, что у меня такой заботливый и преданный друг.
  -- Аристарх, я всегда буду рядом с тобой, - шептал взволнованно Комар в ухо, вцепившись пальцами в руку с такой силой, что я поморщился от боли. - Со мной ничего не может произойти, - и столько в Валеркином голосе было уверенности, что я ему поверил.
   Подбежали пацаны, они окружили нас, хлопали по плечам, говорили слова. Большой Лелик сгреб нас в кучу и, прижав к себе, как заезженная пластинка бесконечно повторял: "Живы, живы, живы...". Зажигалка развел костер, мы стали греться, обсыхать. Только, когда по нашим внутренностям растекся горячий чай, заботливо приготовленный Леликом, тело стало успокаиваться от судорог.
  -- Ты классно плаваешь, - похвалил я Зажигалку. - Не страшно было?
  -- Два раза умереть нельзя, - с иронией ответил он.
  -- Как это? - спросило несколько голосов подряд.
  -- Просто, - смущенно покраснев от всеобщего внимания, произнес Зажигалка. - Когда я родился, врачи моей матери сказали, что я родился мертвым. Наверное, я был совсем чахлым, вот они и посчитали, что откину копыта, ну и чтобы не расстраивать маманю, сказали ей, что я умер.
  -- И что потом? - с живостью поинтересовался Комар.
  -- Ничего особенного. Мать приехала домой, собрала всю родню, устроила мне поминки. Через несколько дней ей позвонили из больницы и накричав сказали, чтобы она меня забрала, мол, я выжил.
  -- Это, что, правда? - не поверил Комар.
  -- Конечно, - спокойным голосом ответил Зажигалка. - Зачем мне обманывать.
  -- Ну и история у тебя, - озадаченно произнес я.
  -- Плохая у меня история. У мамки моей после того случая крыша поехала, сначала чуть-чуть, а потом все больше и больше. Батя ушел от нас, сказал, что психи ему не нужны, ну это, наверное, совсем мать добило, крыша у нее окончательно съехала. Так я попал на Клюшку, - горестно заключил Зажигалка.
   Все потрясенно молчали.
  -- В прошлом году ко мне приезжал папаня, - с гордостью произнес Зажигалка и его глаза радостно заблестели. - Пообещал скоро забрать домой, вот я его и жду! - рот Зажигалки раскрылся от ушей и до ушей, столько в нем было счастья.
  -- Ты, что его простил после того, когда он вас бросил? - спросил Комар.
  -- Да! Он понял, что без меня не может жить.
  -- Ну, ты даешь?!
  -- Ничего я не даю, просто мне хочется иметь отца, - и все мы, сидящие вокруг Зажигалки, позавидовали ему черной завистью.
   Вернулись мы с опозданием, Марго для видимости строго нас отчитала. Перед самым отбоем к нам в спальню зашел Никитон.
  -- Пацаны, - обратился он. - Я Логовиш никогда не забуду!
  -- Ты это еще Зажигалке скажи.
  -- Сказал.
   Никитон ушел. Мы с Комаром поняли, что в его лице обрели если не друга, то верного союзника.
  
   В ночной тишине Клюшки было нечто обескураживающее трогательное. Казалось, спят не только дети, но и само здание, уставшее за сутки от энергии своих обитателей, реками выплескивавшееся, заполнявшее собой не только детский дом, но и все пространство вокруг него.
  
   Мы любили с Валеркой вместо утренней зарядки спрятаться в клюшкинском лесу. Тонкие сучья издавали писк под нашими ногами. Слева от тропинки мы увидела пацана, странно обнявшего дерево. Вокруг было ни души.
  -- Чудило какой-то, - заключил Комар.
   Мы молча подошли поближе к незнакомому пацану.
  -- Ты, что делаешь? - развязно спросил Валерка.
  -- Не кричи, - по голосу мы врубились, что перед нами девчонка. - Мешаешь слушать, как дышит дерево, - блаженно ответил она.
  -- Чокнутая? - присев на корточки, поинтересовался Комар голосом, каким говорят, навещая в больнице смертельно больного человека.
  -- Сам такой, - возмутилась девчонка, открывая глаза. - Я тебя трогала, звала сюда, че приперся, катись пока зубы целы.
  -- Какая грозная?
   Интуитивно я понял, кто перед нами.
  -- Ты, Кузя?! - спросил я миролюбиво. Именно такой мне ее описал Никитон.
  -- Ну и что из этого?
  -- Это мой друг Валерка, а меня зовут Аристарх.
  -- Новенькие, которые заставили Колобка закрыть изолятор и выгнали с помощью Железной Марго Дуремара. Еще вы вдвоем спасли Никитона, - более дружелюбно произнесла она.
  -- Там был еще Зажигалка.
  -- Знаю, - уверенно произнесла Кузя. - Мне Никитон сказал, что твой друг разбирается в технике, - она снисходительно посмотрела на Комара. - Приходи после самоподготовки в гараж, поможешь.
  -- А если не приду? - встал в позу Комар, Кузя смерила его осуждающим взглядом.
  -- Потери не будет, - сказала она, чем окончательно озадачила Комара.
   Вечером Валерка восторженно произнес:
  -- Кузя такая девчонка, ну просто класс...
  -- Правда, - язвительно заметил я. - Втюрился?
  -- Да, - признался Комар. - Она этого стоит!
  -- Ты конченый человек.
  -- Я это знаю! - с лица Комара не сползала счастливая, довольная улыбка.
  
   Было странное чувство, будто над Клюшкой взошло солнце.
  
   Железной Марго пришла в голову умопомрачительная идея устроить на Новый год грандиозный бал - вечер вальса, даже Колобок дал ей зеленый свет. Эту чудесную новость она сообщила всем нам на еженедельной субботней линейке.
  -- Никаких отлыниваний, - Марго взглянула на приунывших обитателей своим особым железобетонным взглядом. - Щука ехидно хмыкнул, но, увидев направленный на него неодобрительный взор Марго, самодовольную ухмылку, словно слизали. - Девочки сами себе в мастерской шьют платья, ткань мы закупим. Мальчикам будут куплены парадно-выходные костюмы, - продолжала старший воспитатель. - Пары каждый выбирает по своему желанию. Все должно пройти на высоком уровне, будет телевидение, - Марго окинула обитателей выразительным взглядом. - Предупреждаю, участвуют все воспитанники детского дома с седьмого класса и выше. Я понятно выразилась, - произнесла Марго строго, в ответ звучало гробовое молчание. - Репетиции начинаем сразу после осенних каникул. Я буду крайне недовольна, если кто-нибудь из вас попытается испортить этот праздник, мало тому вундеркинду не покажется. Вы меня знаете, - Марго умела быть убедительной.
   У меня внутри все екнуло и оборвалось. На мгновение я представил себя всего такого уматного в новом костюме, белой рубашке, даже с бабочкой под горлом, расфуфыренную, к примеру, Сазонову, и ехидные улыбки вокруг, как только я сделаю первый хромой шаг. Такого позора мое самолюбие не смогло бы перенести. Я дождался звонка с линейки, и поперся в кабинет Железной Марго.
  -- Маргарита Николаевна, - отважно начал я. - Я не буду участвовать в вечере.
  -- Почему, - сухо и недовольно поинтересовалась Марго. - Ты же занимался танцами, насколько я знаю?! - она подозрительно уставилась на меня.
   Большой Лелик сказал бы, что так даже не смотрят на врагов советской власти. Я смутился и сбивчиво принялся объяснять.
  -- Я не могу танцевать, - жутко покраснев, выдавил я из себя, опустив голову. - Не хочу быть посмешищем на всю Клюшку.
  -- Маресьев, когда хотел летать, танцевал перед медицинской комиссией на протезах, - сердито произнесла Марго. - Так что Сафронов это не причина, чтобы я тебя освободила от вечера, - категорически заявила она, не глядя на меня. - Не надо разводить комплексы, ты меня понял? - не допускающим возражения тоном добавила Марго.
   Я понял, что-либо доказывать дальше бесполезно. Комар с сарказмом поинтересовался:
  -- Отпустила?!
  -- Разбежалась, - огрызнулся недовольно я.
  -- Ну, что ж, - сыронизировал Комар. - Значит, будем танцевать!
  -- Утешил, - распсиховался не на шутку я.
  -- Не бери близко к сердцу, - продолжал в том же тоне Комар. - Если вдруг не найдешь себе партнершу, всегда готов выручить друга, - и он чуть не подавился от смеха.
  -- Не дождешься, - закричал я, прекрасно понимая, что Комар просто прикалывается надо мной. - Мне хватает по уши нашего танца в Пентагоне.
  -- Тогда у тебя только один выход - танцевать с Ивановой, - Комар пытался изобразить улыбку, но было больше похоже на зубную боль.
   Я промолчал с ответом. Легко сказать - танцуй с Ивановой. Я очень даже не против, но как ей об этом сказать? Это не с Марго побазарить. Ленка Иванова - это совсем другое...
  -- Аристарх, - чуть помедлив, произнес Комар. - Поговори с Кузей, чтобы она согласилась со мной танцевать.
   Я чуть не поперхнулся от такой просьбы.
  -- Я серьезно! - не отставал Валерка.
  -- Комар у тебя мозги совсем съехали набекрень, - я красноречиво показал Комару известный жест. - Во-первых, Кузя ни за что не напялит на себя платье, кроме своих джинсов она ничего не признает. Во-вторых, она ни за что согласится танцевать.
  -- Но Марго сказала, что все должны..., - не уступал Комар.
  -- Да плюнет Кузя на Марго с высокой башни и смоется куда-нибудь на время, Кузю, что ли не знаешь.
   Комар понуро топтался на месте.
  -- Может быть, ты все-таки ее уговоришь? - Валерка с надеждой посмотрел на меня.
   Я посмотрел на друга, как на безнадежного больного.
  -- Поговори с ней, ты умеешь, она тебя послушает, - упрашивал Комар. - Ты друг мне или сосиска?! - распсиховался Валерка.
  -- Валерка - ты дурак!
  -- Спасибо, знаю, это мое нормальное состояние.
  -- Ну, тебя с твоими приколами, - распсиховался я. - Сам уговаривай. Кузя твоя подруга, не моя.
   Комар некоторое время молчал, потом выдал ответ, потрясший меня до самых пяток.
  -- Я стесняюсь! - он умоляюще посмотрел на меня.
  -- Попробую! - я мрачно посмотрел на влюбленного Ромео, сокрушенно вздохнув.
  
   На следующий день после обеда я зашел в детдомовский гараж, где Кузя, вся чумазая, вместе с дядей Колей, перебирала мотор старого КАВЗика. Мне пришлось полтора часа помогать им. Быть "возьми-подай", потому что по-другому вытянуть Кузю из гаража было невозможно. Только после того, как дядя Коля сказал святое слово "по домам", я облегченно вздохнул. Вся моя одежда пропиталась солярой и маслом. Когда я сказал Кузе, зачем пришел, та смотрела на меня, как на пришибленного.
  -- Аристарх, совсем с головой не дружишь?
  -- Я с ней очень дружу, вы сами между собой разберитесь, а меня нечего втягивать в ваши разборки, - психанул я.
  -- Передай Комару, что я не собираюсь с ним танцевать какие-то вальсы, - ощетинившись, ответила Калугина. - Надо ему, пусть с тобой танцует, - язвительно бросила она.
   Моя миссия провалилась. Я обо всем честно доложил Валерке, меня удивила его героическая стойкость. Он словно был готов к такому ответу.
  -- Время еще есть, - сказал он тихо. - Она будет со мной танцевать, - Комар говорил так, словно речь шла о взятии неприступной крепости.
  -- Да, - я старался поддержать друга. - Кузя такая непредсказуемая, - у Валерки был при этом такой огорченный вид, будто его лишили последней радости в жизни.
  
   Началась напряженная подготовка к празднику. Каждая пара должна была разучить три танца: вальс, мазурку и полонез. Девчонки на трудах сами себе шили бальные платья. Парни во главе с Железной Марго несколько раз ездили в город, подбирали себе костюмы, рубашки, ботинки. Хореографом была Айседора, моей радости не было границ. Марго легко ее уговорила и та взяла отпуск, и переехала на время жить из города на Клюшку с Николаем Ивановичем. Репетиции проводили раздельно: пацаны еще не выбрали себе девчонок и поэтому репетировали друг с другом, вот тут по-полной веселился Валерка. Он постоянно подтрунивал над напарником, себе он выбрал безропотного Чапу: "Нежнее... Крепче... Осторожней, не с бревном танцуешь...ну и чего ты стоишь передо мной такой красивый". В присутствии Комара невозможно было говорить без дураков, хохот в спортзале не утихал. Детдом погрузился в бесконечные репетиции, подготовка к празднику шла полным ходом. Железная Марго оказалась, как всегда права: дурдома тогда нет, когда все заняты одним общим делом, которое всех объединяет. На репетиции ходил даже Щука.
   Ажиотаж был полнейший, такого на Клюшке никогда не было.
  
   В конце ноябре нагрянули снег и морозы. Кроме уроков, самоподготовок, репетиций, появилось еще одно занятие, объединяющее всю Клюшку - хоккей. Мы могли в него играть, как сказала бы Пенелопа, денно и нощно. После ужина всех с трудом загоняли в спортзал после хоккейных баталий на репетиции по танцам. Я долго не мог собраться с духом и попросить Ленку стать моей партнершей на празднике.
   Раньше девчонки меня ни каким боком не интересовали, пока не появилась Ленка. Первое время я не обращал на нее никакого внимания, потом, когда она прислала записку, что-то случилось. На уроках я только и делал, что пялил на нее глаза и отводил их лишь тогда, когда наши взгляды пересекались. Я страдал оттого, что хромой, что, как мне казалось, невзрачный. Я стал нервным, раздражительным. Каждый день я подолгу изучал свое лицо в зеркале и, оставался, разочарован, комплексуя по поводу своей внешности, даже спросил у Комара.
  -- Я красивый?!
  -- Как моя жизнь, - ответил, давясь от смеха, Валерка.
   С тех пор, как в моем сердце появилась Ленка, прежняя жизнь кончилась безвозвратно. Мне казалось, что у меня слишком длинный нос, неровные скулы, глаза слишком маленькие, волосы слишком безрадостно белобрысы, много угрей на лице. Я изменил отношение к одежде, стал ходить по Клюшке в брюках, а не спортивных тянучках, футболки заменили рубашки. Все эти изменения быстро заметили на Клюшке, больше всех прикалывался надо мной Комар, хотя сам был по уши влюблен в свою Кузю. Он беспрестанно при всех называл меня "Влюбленным Ромео", на себя бы посмотрел. Когда Ленка первый раз в клубе позвала меня станцевать с ней "медляк", я настолько оробел, что ноги сделались деревянными, сердце же так по-дурацки громко колотилось в груди, что мне казалось, что все это услышат. Вот так мы стали дружить.
   Пенелопа всегда была против меня, и когда я приходил за Ленкой, всегда выслушивал в свой адрес много интересного. Не было исключением и этот раз. Я долго звонил в знакомую дверь, пока ее, наконец, не открыла Пенелопа.
  -- Мне бы Лену?
  -- Никаких Лен, топай себе на Клюшку, - озлобленно ответила Пенелопа.
  -- Не позовете Лену, я буду ночевать на пороге вашего дома, - твердо заявил я.
  -- Ну и ночуй, если дурак, - и Пенелопа, собравшаяся закрыть дверь, вынужденно остановилась: на пороге появилась Ленка.
  -- Я, сейчас оденусь и выйду, - спокойным, уверенным тоном произнесла она.
  -- Никуда ты не пойдешь, - повысила голос Пенелопа.
  -- Тетя, я через час приду целая и невредимая.
   Ленка накинула на себя полушубок, надела сапоги и подошла к двери.
  -- Елена, не смей выходить, - загородила ей дорогу Пенелопа.
  -- Я все равно уйду, - с горячностью ответила Ленка.
  -- Хорошо, иди, - как-то неожиданно обмякла Пенелопа, освобождая дверной проем.
   Минуты три она провожала нас безмолвным взглядом. Мы пошли гулять по вечернему поселку. Через минут сорок Ленка призналась, что замерзла.
  -- Домой? - спросил я. - Тетки не боишься?
  -- Нет, - ответила Ленка. - Она неплохая, только очень несчастная.
  -- Почему она такая в школе злая...
  -- Ты знаешь, кто такая Пенелопа?
   Я пожал плечами.
  -- Это жена Одиссея, она долго ждала его, пока он вернется с походов. Моя тетка не дождалась своего Одиссея, поэтому у нее такой сложный характер.
   Мы не заметили, как подошли к Ленкиному дому. Минуты две стояли у калитки, переминаясь с ноги на ногу.
  -- Отвернись, пожалуйста, я что-то спрошу тебя, - попросил я.
  -- Для чего отворачиваться, - не поняла Ленка. - Спроси так.
   Я посмотрел на Ленку, и душа моя ушла в пятки. Слова вылетели из головы.
  -- Ну, - подбодрила она.
   Я с минуту собирался с духом.
  -- Cогласишься танцевать со мной на Новый год?
  -- Да, - коротко ответила Ленка.
  -- Ну, с меня сейчас танцор, - промямлил я.
  -- Зря ты так Аристарх, - перебила Ленка. - Ты очень хорошо танцуешь, я видела на репетиции и не надо стесняться того, что ты прихрамываешь, - она подошла и прижала свои губы к моему холодному лицу.
   Я засиял, как ночная звезда в одиноком небе. От нахлынувшего счастья меня пробило на смех, я, что-то Ленке говорил - говорил, она слушала и улыбалась, зараженная моими эмоциями. Наконец, мы расстались. Я долго молчаливо провожал ее взглядом, чувствуя, как мое сердце зашлось от радости, взлетело до небес и снова вернулось на свое прежнее место.
   В детдом я возвращался счастливым.
  
   Я никак не мог уснуть, ворочался с боку на бок. Все находился под впечатлением встречи с Ленкой.
   В спальне было душно, я поднялся, открыл форточку, снова прилег. На соседней кровати беспокойно заворочался Тоси-Боси. Комара не было, он пропадал в спальни Кузи, и это надолго.
  -- Аристарх, можно я к тебе пойду, - заканючил Тоси-Боси. - Мне страшный сон приснился.
  -- Залазь.
   Тоси-Боси с радостью юркнул в мою кровать. Его горячее дыхание, что-то растопило во мне: я прижал к себе Тоси-Боси, заботливо укрыл одеялом.
  -- Аристарх, ты, правда, с Валеркой считаете меня своим братом? Я маленький, мне так хочется, чтобы у меня были старшие братья, - Тоси-Боси крепче прижался ко мне.
  -- Конечно, - шепотом, выдавил я из себя.
  -- Здорово, - счастливо прошептал Тоси-Боси.
   Сна как не бывало, все перемешалось в моей голове. Радостные воспоминания о проведенном вечере с Ленкой затопили всего меня, теперь еще восторг Тоси-Боси. Господи, как хорошо-то...Я чувствовал, как из груди выскочил комок и покатился по полу спальни.
   Наверное, когда человеку на душе хорошо, он способен лучше понимать других, чем когда ему плохо. Я поймал себя на мысли, что Тоси-Боси, в сущности, очень одинок, и мне от этой мысли стало не по себе, и я почувствовал, как в эту ночь десятилетний Тоси-Боси стал для меня родным, дорогим, близким. Я прижал его к себе и погладил по макушке, он расплылся от счастья.
  -- А, спинку почесать...
   Стало вдруг так хорошо и спокойно, как бывает в кино, когда смотришь фильм.
  -- Тоси-Боси, хорошо, что ты мой брат!
   Тоси от радости не закрывал рта, его голос звенел от волнения, и он так торопился, что проглатывал слова. Он по секрету сообщил, что собирается построить подводную лодку, и что в школе его не записали в драмкружок, потом еще что-то, но я уже не помнил. Я тоже не удержался и проговорился о поцелуе Ленки.
   Я уже засыпал, а Тоси-Боси все продолжал говорить, и его дыхание согревало мне плечо.
  
   Воспитатель Сомов, придя на утреннюю смену, успел прилично приложиться к стакану, скорее всего не одному, потому, что, выйдя из каптерки прикопался к Тоси-Боси, и ни с того, ни с сего ударил его по лицу. Свидетелем рукоприкладства стала Трехдюймовочка, поднявшая невообразимый крик на весь этаж. Из спальни вышел Колобок, по утрам он часто заходил в наш спальный корпус. Узнав обо всем происшедшем, звезданул пьяному Сомову по физиономии так, что тот отлетел метров на пять. Потом пьяного, плохо соображающего воспитателя, утащили в каптерку и закрыли на ключ.
  -- Очухается, отвезешь его до дому, - приказал завхозу Колобок.
   Подошла Железная Марго, обитатели были в двух шагах позади нее.
  -- Что вы как черный ворон летаете надо мной, - взорвался директор.
  -- Надеюсь, вы, наконец, уволите Сомова, - спокойно спросила она.
   Колобов, сморщив лоб от напряжения, достал пачку сигарет и принялся нервно их теребить в руках.
  -- Да, на этот раз он зашел слишком далеко, - согласился он. - Теперь его работа здесь окончена. - Он помолчал, затем после некоторого раздумья произнес: - Вас, наверное, удивляет, почему я был всегда так снисходителен к Сомову?
  -- Он ваш родственник, - сухо ответила Железная Марго.
  -- Никакой он мне не родственник, - Колобов скривил лицо. - Это все клюшкинские сплетни. - Мы с Сомовым сидели за одной партой с пятого класса. Я всегда был для него Колобком, он для меня Сомом, вот так, - Колобов выдавил из себя подобие улыбки. - Когда закрыли совхоз, Андрей остался без работы. Не он ко мне подошел с просьбой, помоги. Пришла его жена, и я не смог ей отказать, потому что им не на что было жить. Ну, а после трагедии, когда Андрей за лето похоронил сына и дочь, я дал себе слово, что ни за что его не уволю. Мне не хотелось долго нарушать это обещание, но теперь придется.
   Впервые нам всем по-человечески стало искренне жалко Колобка, оказалось и у него есть сердце.
  
   До праздника оставалось чуть больше недели, когда после уроков ко мне подплыла Кузя и смущенно выдавила из себя:
  -- Передай Комару, - она предательски покраснела. - Я согласна идти на праздник.
   Нет, то, что Кузя с приветом, я всегда знал, но что с таким, не догадывался.
  -- И платье на себя напялишь? - провокационно спросил я.
  -- Без проблем.
  -- Клюшка упадет в осадок.
  -- Ее проблемы! - Кузя лучезарно засмеялась.
   Я мгновенно передал слова Кузи Комару, тот зацвел, как майская роза и побежал к Кузе. Еще один потенциальный пациент для психушки. Через десять минут они явились передо мной сияющие и сказали, что готовы репетировать до потери пульса.
  -- Что? - дико заорал я. - Кузя, ты сумасшедшая!
  -- Мне это все горят, - Кузя улыбнулась. - Готова уже в это поверить, - легко и непринужденно добавила она.
  -- Аристарх, не кипятись, ночи длинные, - успокаивал Комар. - Ты успеешь!
   Начались упорные, дополнительные репетиции. Кузя танцевала неуверенно и неуклюже.
  
   Перед отбоем Комар на полном серьезе спросил меня:
  -- Аристарх, ты целоваться умеешь?
  -- Теоретически или на практике?!
  -- На фига, мне твоя теория, - буркнул недовольно Комар. - Мне надо научиться целоваться, - отчаянно доказывал он мне. - Я никогда ни с кем не целовался.
  -- И что, - в напряжении спросил я, пытаясь со всех сил сохранить серьезную физиономию.
  -- Тренироваться давай!
  -- Что?! - крикнул я, как ужаленный. - Я смотрел на друга и не мог понять: он меня разыгрывает или все, что он говорит - это серьезно. - Комар, мы с тобой однажды уже станцевали вместе вальс, забыл...
  -- Да, ладно тебе, - отмахивался Комар. - Подумаешь, станцевали вальс, и вообще, кто старое помянет, тому глаз того, знаешь сам...
  -- Комар, тебе адреналинчика не хватает, - моему возмущению не было предела. - Скучно стало жить на Клюшке? Мозги совсем поехали набекрень, - продолжал изливаться я.
  -- Нет, просто я влюбленный. Первый раз и так сильно.
  -- Как все запущено, - сочувственно покачал я головой.
  -- У тебя разве не так с Ивановой?
   Я тактично промолчал.
  -- Тихий давай договоримся: если у меня когда-нибудь родится сын, - Комар на секунду призадумался. - Я его назову...
  -- Только не Аристархом, - взмолился я.
  -- Уговорил, как ты хочешь?
  -- Артуром! Мне это имя нравится.
  -- Заметано, - уверенно произнес Комар. - Когда у тебя родится сын, назови его Егором.
  -- Хорошо, сделаю, по-твоему, - пообещал я клятвенно.
   Мы были уверены, что именно так когда-нибудь поступим со своими будущими детьми. Еще я понял, что дружба - это когда человека нет, а ты его присутствие чувствуешь постоянно. Комара нет со мной в Бастилии, а я с ним советуюсь по всякому поводу и без. Мне безумно не хватает Комара, до боли не хватает.
  
   Праздник неумолимо приближался. Проблема была с платьем. За неделю сшить было уже не реально, тем более, что Кузя уроки домоводства злостно пропускала и трудовичка заявила, что не стукнет ради Калугиной палец об палец. Я сразу понял, выход только в одном - сразу купить готовое. Марго опустила нас с Комаром на грешную землю: денег на покупку нового платья на Клюшке больше нет. Началась истерика. Каждая репетиция между Валеркой и Кузей превращалась в выяснение отношений. Я как мог, сглаживал их разногласия, как ни странно у меня это получалось. До вечера осталось три дня, платья не было.
  -- Все решено, - решительно произнес Валерка. - Я перебрал все варианты, - он сделал паузу. - Осталась только Санта-Барбара, - лицо Комара было пепельно-серым, он старался не смотреть на меня.
  -- Если ты туда пойдешь, - грудную клетку наполнила свинцовая тяжесть, - ты мне больше тогда не друг! - холодно заявил я.
  -- Аристарх не будь занудой, - взмолился Комар.
  -- Ты ополоумил, - я все еще никак не мог прийти в себя. - Ты обещал мне забыть дорогу в Санта-Барбару, - закричал я срывающимся голосом. - Думаешь, Кузя будет в восторге, если узнает правду?
  -- Она не узнает! - буркнул Комар.
  -- А если узнает? - продолжал давить я. - Что она подумает о тебе?! О Кузе подумай!!!
  -- Если ты такой умный, - вскипел Комар, - то придумай что-то, - Валерка был на грани нервного срыва. Он застонал, спрятав лицо в ладони. - Она согласилась, понимаешь, - Комар посмотрел на меня, и я понял насколько ему тяжело. - А я не могу достать ей платье, потому что я шляпа.
  -- Я достану тебе деньги, - кровь опять прилила к моим щекам. - Завтра до обеда у тебя будут деньги.
   Комар вытаращил на меня глаза, остолбенел, наверное, подумал, что у меня снова бред и температура.
  -- Аристарх не чуди, - лицо Валерки кисло посмотрело на меня. - Где ты возьмешь такие деньги, сам, что ли вместо меня пойдешь в Санта-Барбару? - съехидничал Комар.
  -- Я тебе все сказал, - тихо, но уверенно повторил я. - Деньги у нас завтра будут!
  -- Хорошо, если завтра их не будет, - Валерка со значением взглянул на меня. - Не держи меня тогда, харе?! Кузя должна быть в самом лучшем платье.
   Я молчаливо кивнул головой. Сразу после разговора с Валеркой я направился в воспитательскую. Мне нужен был Большой Лелик. Он был на месте, играл в поддавки с Тоси-Боси.
  -- Леолид Иванович, - обратился я, залившись проклятой краснотой. - Мне надо с вами переговорить один на один.
   По интонации моего голоса, Лелик понял, что это серьезно.
  -- Паша, - обратился он к Тоси-Боси, - доиграем через минут пятнадцать, - и Большой Лелик посмотрел на меня, словно спрашивал: столько времени хватит. Тоси-Боси без обид оставил нас одних в воспитательской. - Леолид Иванович, - кинулся я в бой. - Одолжите деньги. Кузе необходимо на вечер купить платье.
  -- Почему ты просишь деньги, а не Комаров?
   Я не ответил на этот вопрос.
  -- Он же тебе никогда не вернет этих денег, - Большой Лелик продолжал с интересом наблюдать за мной.
  -- Никто и не заставляет его это делать.
  -- Однако, - изумился Большой Лелик, вскинув бровями.
  -- Я верну вам деньги, - стал я заверять воспитателя, в боязни, что он мне откажет. - Заберите мою пенсию, которую я получаю по инвалидности.
   Лелик был потрясен.
  -- Не надо Аристарх мне твоей пенсии. Поедем завтра всей толпой покупать Калугиной платье.
  -- Леолид Иванович, вы... вы...самый классный.
  -- Что ты говоришь, - добродушно засмеялся Большой Лелик.
   Проблема Кузи была решена. На следующий день платье было куплено, к нему Айседора прибавила свою чешскую бижутерию. Когда Кузя оделась во все это богатство, перед нами стояла Королева. Кузя подошла и поцеловала меня в щеку.
  -- Ты настоящий друг!
   Я был на седьмом небе от радости. Снег, который синоптика обещали, пошел только поздно вечером. Он медленно и как-то робко кружил в воздухе, слабо поблескивая на лету, и таял, едва коснувшись земли.
  
   Конец декабря пришел на Клюшку с ветром и снегом. По коридору гулял холод, батареи были завоздушены или так топила местная котельная, а снег все падал и падал, и скоро Клюшка и окрестности оделись толстым белым пуховиком.
  
   Праздник начался ровно в семь вечера. В спортзале специально вырубили свет. В темноту зала под музыку стали заходить пары со свечами в руках. Ими зажигали факелы, закрепленные на стенах спортивного зала. Я с Ленкой Ивановой, как ведущие, зажгли главный факел. Сто пятьдесят свечей и пятнадцать факелов по бокам оживили зал. Это была задумка Айседоры. Когда гости увидели пацанов в строгих темных костюмах с бабочкой на рубашке, девчонок в платьях, с прическами, с веерами в руках, выпали в осадок, даже Папа от удивления издал восторженный членораздельный звук. Все пары стояли по периметру спортзала, не было только Кузи с Валеркой. Айседора придумала для них в последний миг специальный выход. Музыка резко остановилась. Затрубил горн, потом послышалась частая барабанная дробь. Четыре пацана внесли задрапированный тканью ящик из под мусора. Иваныч, трудовик, из него придумал классные закрытые носилки. Все напряглись, никто же не знал, что в носилках. В центр вышел Комар. Николай Иванович, Айседоры муж, отдал ему свой белый костюм, заботливо подогнанный Айседорой под фигуру Валерки. Выглядел он в белом костюме супер класс. Валерка плавным движением руки откинул ткань с носилок, и все увидели сидящую на табуретке Кузю в нежно голубом платье. Какая она была в нем красивая. Как она держалась, какая на ней была прическа. Не все сразу поверили, что это Кузя. Они с Валеркой были первой парой, которая открыла Праздник Вальса. Большой Лелик потом сказал мне, что Кузя в своем платье была похожа на Наташу Ростову.
   Последними выступила Айседора с Николаем Ивановичем. Такого проникновенного танца, такой легкости в движениях, воздушности в руках я ни у кого еще не видел. Танец, как полет души.
   Праздник всем понравился. Кузя была избрана Королевой вальса, ей на голову закрепили золотистую корону из фольги.
  -- А, Кузя наша, правда, ничего, - восторженно произнес Комар. - Классно выглядит!
  -- Это комплимент или повод подраться, - Кузя лукаво улыбнулась. Она, краем уха, услышала восторг Комара.
  -- Комплимент, - Валерка сиял от счастья.
   В общем, вечерок выдался ничего себе.
  
   На следующий день Папа на линейке всем объявил, что Клюшка в полном составе, вместе с воспитателями, на зимних каникулах отдыхает в загородном лагере. Все были счастливы.
   За день до отъезда испортилась погода. Небо было неприветливое, редкие звезды, как погасшие угли, мерцали слабым мертвым блеском, в спину дул унылый ветер.
  
   И все же мы классно отдохнули, накатались на лыжах. Все возвращались в прекрасном настроении и, когда въехали на территорию Клюшки обомлели...
  
   Дубы были спилены, вместо них остались два пня, по колено человеку среднего роста, срезанные точно под прямым углом. Тоси-Боси первым добежал до них, потрогал руками и расплакался.
  -- Им было больно, - жалобно скулил он.
   Все были в полном трансе от вероломства Папы. Марго не скрывала слез.
  -- Ну, и козел, Колобок, - прошибло Щуку.
  -- Ты только сегодня об этом узнал, - Никитон осторожно дотронулся руками до пней. - Холодные, какие? - задумчиво произнес он.
  -- Это нельзя так оставить, - Марго уверенными, быстрыми шагами направилась к парадному крыльцу Клюшки.
  -- Счас она вставит Колобку пистона, - ехидно заметил Чапа.
  -- Ему от него ни тепло, ни холодно, - угрюмо парировал Никита. - Колобок свое обещание выполнил - спилил деревья. Чтобы ему не мешали, сплавил на неделю Клюшку в лагерь. Хитро придумал.
  -- Дерика надо наказать, - Щука с прищуром посмотрел на Никитона. - Его надо сделать оботравшем!
   Все недоуменно смотрели на Командора. Быть оботравшем на Клюшке было редкое наказание, но самое страшное. Решение об этом принимал только Командор на туалетном собрании и назначал шестерку, которая должна была все сделать. От оботравша отворачивались все обитатели, он становился изгоем до самого выпуска. С ним нельзя было заговорить, сидеть за одним столом в столовой, партой в классе, даже койка его переносилась в другое место, поближе к двери. Администрация Клюшки, узнав, что воспитанника сделали оботравшем, оперативно принимала меры, чтобы несчастного перевести в другой детский дом, но нехорошая слава и туда доходила, от этого нельзя было скрыться. Это было как позорное клеймо на всю жизнь.
   Сделать директора оботравшем - на такое на Клюшке за время ее существование еще никто не решался.
  -- Если вы трусите, то это я сделаю сам, - уверенно произнес Щука.
  -- Мы это сделаем вдвоем, - все посмотрели на Никитона, тот был спокоен, как удав, только немного бледноват.
  -- Мы сделаем Колобка Вонючкой, - уже, как свершившийся факт, заверил всех Щука, а нам было страшно, потому что каждый из нас понимал, какие после этого Клюшку ждут репрессии. Колобок такое никогда не простит.
  -- Еще было бы классно у него украсть печать, - неуверенно предложил я. - Моя
   усыновительница печать всегда носила с собой, боялась ее потерять.
  -- Аристарх, - восторженно воскликнул Комар, - не зря у тебя светлая голова.
  -- Идея не плохая, - поддержал Никита. - Мы с Максом опустим его ниже плинтуса, да еще пропажа печати - это будет полный аллес. Это будет здорово, - восторженно воскликнул Никитон.
  -- Но кто это сделает? - Комар беспокойно оглядел всех нас. - Печать же в кабинете и в сейфе?!
  -- У нас есть специалист, - Щука широко улыбнулся. - Сига еще не такие замки открывал. Колобок сдуется, как проколотая шина.
   Сигу в поселке знала каждая собака, в милиции на него собрали пухлый том бумажек, но ничего реально с ним сделать не могли, потому что Вальке было всего одиннадцать лет. Сига был невзрачен, как серая мышь, маленький, щупленький, вечно сопливый из-за хронического гайморита. Его квадратная, коротко стриженая голова была в шрамах. Родители Вальки вели пьяный образ жизни, и чтобы маленький Сига никуда не исчез в период их загулов, привязывали его за веревку к отопительной батарее. Когда он однажды сбежал, стали сажать на цепь в собачью будку. Поселок возмутился, требовал привлечь таких родителей к ответственности, но как только раскрылся талант Сиги к воровству, таких требований к участковому больше не поступало. Мать Сиги пропала, поехала с мужиками в лес, и больше никто ее не видел. Через полгода нашли какие-то обглоданные зверьем человеческие кости в лесу, но милиция особо не выясняла, кому они принадлежат. Отец Сиги сел в тюрьме за убийство.
   На Клюшку Сига попал уже вором в авторитете. За год своего обитания он с удвоенной, утроенной энергией промышлял на новом месте по комнатам, складам, каптеркам. Вальку безжалостно избивали за воровство, он клялся больше не воровать, лил крокодильи слезы реками, но остановиться не мог, с увлечением брался за старое.
  
   Небо нахмурилось, за стенами Клюшки протяжно завывал ветер, точно жаловался на что-то.
  
   Через два дня дверь кабинета Колобка была измазана толстым слоем дерьма. Проблем, где его взять не было, в свинарнике этого добра хватило бы на все двери Клюшки в метровый слой. Вонь на втором этаже стояла не выносимая. Клюшка от души потешалась над директором-оботравшем. "Колобок обдристался", - с нескрываемой насмешкой передавали друг другу обитатели и мчались на второй этаж, чтобы собственными глазами убедиться, что директора действительно сделали оботравшем. Его уже больше никогда не называли Папой или Колобком, презрительно только Вонючка.
   После полдника Вонючка выглядел рассерженным, угрюмым и, казалось, еще больше раздулся в размерах. Он построил Клюшку на хоккейной коробке и держал три часа, до самого ужина, допытываясь, кто из обитателей сделал паскудство с его дверью. Вонючка грозно смотрел на Щуку, его багровую физиономию исказила легкая судорога.
  -- Это все ты, Командор хренов, - начал он тоном, который прямо-таки дышал грубостью в каждом слоге.- Я знаю, что здесь не обошлось без тебя, - Папа грозно скрестил руки на груди и поджал губы, ожидая признаний от Командора. Его на повал сразила широкая, открытая улыбка Щуки.
  -- Что вы, Сергей Владимирович, - Щука честно и преданно смотрел в глаза Колобка, сохраняя на лице самое невинное выражение. - Я на такую подлость не способен!
  -- Тогда назови, кто это сделал, - прошипел директор, и его лицо приобрело густо-фиолетовый оттенок.
  -- Не знаю! - негодующе произнес Щука. - Убить такого гада мало! - добавил он гнева в своем голосе.
   Обитатели, слушая Щуку, молчаливо давились смехом. В Командоре погиб артист.
  -- Это полный бедлам, - воскликнула сокрушенно Трехдюймовочка. У нее был такой огорченный вид, будто ее лишили последней радости в жизни.
   Папа, окинув толпу обитателей не предвещающим ничего доброго взором, сообщил, что мы все его запомним на долго и, что он возьмется теперь за Клюшку ежовыми рукавицами. Мы не знали, что такое ежовые рукавицы, но понимали, что Папа начнет зверствовать.
   На следующий день новое построение. На лице директора проступило бешенство. Пропала печать. Приехала милиция, допрашивали Щуку, Никиту, конкретно взяли в оборот Сигу. Бесполезно. Все клялись собственными матерями, их здоровьем, что ничего не знают. Вонючка обещал всех засадить в спецуху, но печать это не вернуло. Менты неприкаянно шарахались по детдому три дня и вынуждены были уехать, не солоно хлебавши. Клюшка же долго и с удовольствием вспоминала историю падения Великого Колобка от Педагогики.
  
   Все педагоги делятся на две категории: мазохисты и садомазохисты. Мазохисты - это те, которые сами живут и другим дают, а садомазохисты - сами нормально не живут и другим не дают. Пенелопа относилась ко второй группе. После уроков она оставила всех еще на один дополнительный. Деваться было некуда - остались. Когда до конца урока оставалось минут десять, двери кабинета открылись, и в класс вошла Маркиза. Всем своим видом она демонстрировала важность.
  -- Я на минутку, - предупредила она Пенелопу, обвела всех взглядом, словно, проверяя, всем ли на месте. - Так, люди, - приказным тоном начала она, - смотрим на меня.
  -- Если мы люди, тогда это не класс, а людская, - не отрывая голову от журнала, с сарказмом заметила Пенелопа. - В девятнадцатом веке, так назывались прихожие у помещиков.
  -- Я учту ваши ценные замечания, Белла Ивановна, - едко процедила сквозь зубы Маркиза.
   Пенелопа и бровью не повела. Все с тем же хмурым, скептическим выражением она вытащила из черной дамской сумки, лежащей на столе, сменные очки, сказав не громко в сумку:
  -- Казя, фу! - потом, как бы случайно взглянув на Маркизу, извинилась, что перебила ее.
   Маркиза, покраснела, как переспелый помидор, но, взяв себя в руки, продолжила.
  -- На этой неделе приезжает большая комиссия, - значительно сказала она, как будто объявила тайну государственной важности. - Проверять будут вас, - она рукой показала на нас. - Смотреть будут все, начиная от тетрадей заканчивая дневниками. Белла Ивановна, - теперь Маркиза повернулась к Пенелопе, - чтобы все оценки стояли в журнале и, чтобы ни одного неуспевающего, - тоном, исключающим любые возражения, потребовала Маркиза. - Сюрпризов мне не надо иначе на педсовете никого не пожалею, - грозно закончила она.
  -- То, что вы нам Екатерина Васильевна предлагаете, называется служебным подлогом и это уголовно наказуемое дело, - спокойным голосом заявила Пенелопа с места.
   Маркиза замерла с выпученными глазами, краснота, идущая из шеи постепенно стала разливаться по всему лицу.
  -- Что вы себе позволяете, Белла Ивановна, - сдавленным голосом выдавила она из себя. - Как вам не стыдно такое говорить при детях!
  -- Чего мне стыдиться? - Пенелопа пожала плечами. - Своей честности?! У меня ученик двойку не получает, он ее зарабатывает.
  -- Вы ставите два не ученику, а своей некомпетентности! - нервно выкрикнула Маркиза.
  -- По поводу компетентности ничего не могу сказать, индивидуальщиков не учу, - Пенелопа надменно снисходительно посмотрела на раскрасневшуюся Маркизу. - Учу нормальных лоботрясов, которые не хотят учиться, но я их всячески заставляю это делать. Так сказать, насилую учебным процессом.
   Неожиданно угрюмую тишину класса прорезал писклявый собачий лай.
  -- Это еще, что такое? - в замешательстве воскликнула Маркиза, она метнула недоумевающий взгляд на Пенелопу.
  -- Казя домой хочет, - спокойно проговорила ни капли не смущенная Пенелопа, нежно держа в руках маленькое лысое создание: карликового пинчера, который вылез из ее дамской сумочки. - Казя устал, - как ни в чем не бывало, приговаривала она, - Казя кушать хочет. Сейчас мамка, пойдет домой и Казеньку накормит.
   Плотная, мускулистая, по-мужски широкоплечая фигура Маркизы выпрямилась и напряглась, словно перед прыжком.
  -- Белла Ивановна, - к Маркизе вернулся дар речи. - Сколько раз вам можно указывать, что в школе собакам не место?
  -- Мое рабочее время, Екатерина Васильевна, закончилось. Это дополнительная консультация, которую вы назначили без согласования со мной, и я так понимаю, что ко всему прочему она еще и бесплатная! Так, что не надо мне указывать, куда девать моего Казю!
  -- Я тоже работаю без выходных, - вспыхнула, задетая за живое, Маркиза.
  -- Екатерина Васильевна, не кричите, Казя этого не любит, - и словно поняв слова хозяйки, маленький Казанова разлаялся на весь класс, чем вызвал всеобщий смех.
  -- Ну, знаете, с вами невозможно работать, - Маркиза резко повернулась и разозлено вышла из класса.
   Радостный маленький Казанова издал победный лай. Пенелопа в наших глазах выросла до героя, заткнула за пояс саму Маркизу, заместителя директора по учебной работе.
  
   В два ночи я проснулся, как будто меня, что разбудило. Я открыл спросонья глаза и едва не свалился с кровати: прямо на меня в темноте таращились глаза Никитона. Я вытаращил на него глаза.
  -- Ты меня напугал, - мое сердце перестало заполошенно колотиться.
  -- Аристарх, халява есть небольшая, - шепнул Никитон. - Со свинарника мешок комбикорма нужно стащить, мужик сразу дает стольник, мне страшновато одному идти. Пойдем вместе, деньги поделим.
   Я легко согласился, мне нужны были деньги для подарка Ленке. Я быстро оделся, Никитон осторожно открыл дверь спальни и выглянул в коридор. Бесшумно ступая по скрипящему деревянному полу, мы дошли до лестницы, быстро сошли по ней на первый этаж. Входная дверь была открыта. Мы молча дошли до свинарника. Никитон полез в знакомое место за ключами.
  -- Кто-то был до нас, - озабоченно произнес он. - Ключи не на том месте.
  -- Главное, что вообще есть.
   Никитон согласился. Он достал из кармана куртки фонарик и посветил.
  -- Куда этот комбикорм надо отвезти? - спросил я шепотом.
  -- Во двор Трехдюймовочке, завтра она с нами расплатится.
  -- Ну, значит, отвезем, - я взял ключи у Никитона, открыл двери свинарника, и мы зашли внутрь.
   Свиньи, зачуяв посторонних, сразу издали хрюкающий звук. Никита открыл дверь склада. Мы вдвоем взяли за концы мешок и потащили к выходу.
  -- Аристарх, поищи, тут где-то в углу были старые санки, - Никита отдал мне фонарик, сам остался на улице возле мешка.
   Я пошел искать санки и через минуту вышел.
  -- Никитон..., - голос мой дрожал. - Ты только это..., ну не психуй, но там, на сене, кажется, лежит дохлая Стюардесса.
  -- Что, - вырвалось у Никиты, и он вбежал в свинарник.
   Собака лежала на боку, оскалив зубы.
  -- Стюардессочка, - заплакал Никита и дрожащей рукой дотронулся до собаки и, сразу отдернул, почувствовав, что руки прикоснулись к чему-то липкому.
  -- Аристарх, нормально посвети на Стюардессу.
   Я направил фонарный луч на собаку, ее шерсть была в крови.
  -- Ее убили! - с болью произнес Никита.
   Его блуждающий взгляд остановился на бычке от сигареты. Механически он его поднял, посветил на него фонариком, прочитал на ободке фильтра "Бонд".
  -- Здесь был Макс, - глухим голосом произнес он. - Это он Стюардессу убил.
   Услышанное меня ошеломило.
  -- Не может быть, зачем ему это? - не поверил я.
  -- Не знаю, но это он убил мою собаку, и это он увозил на повозке комбикорм, его видать об этом также попросила Трехдюймовочка. Это все Щука. Только он один у нас курит "Бонд". Я ему Стюардессу ни за что не прощу, - и Никита решительно направился к выходу.
  -- А, комбикорм?
   Никита остановился, повернулся.
  -- Мне он не нужен.
   Я постоял некоторое время возле мешка с комбикормом.
  -- И мне он не нужен, облезет Трехдюймовочка, шиш ей, а не наш комбикорм.
   Я затащил мешок обратно в коридор свинарника, мимоходом с грустью взглянул на Стюардессу. "Ну, если это ты, Щука, то ты заварил кашу!", после чего закрыл двери свинарника, только грудную клетку почему-то наполнила свинцовая тяжесть.
   Луны не было; звезды сверкали в темном небе, словно россыпь искр; но равнина, застывшая в неподвижности, в бесконечном молчании, все же светилась тусклой белизной. По дороге на Клюшку я увидел в небе падающую звезду. "Надо загадать желание", и я его загадал.
  
   В хрустком воздухе холодного февральского утра, в порывах северо-западного ветра чувствовалось приближение метели.
  
   Каждый на Клюшке чем мог, заслонялся от неуютной казенной жизни. Никита рисовал, Щука терроризировал детдом, не давая никому спуску. Зажигалка покровительствовал малышам. Чапа нюхал ацетон и балдел от глюков. Каблук мастурбировал, представляя себе, что удовольствие ему доставляет Катька Заварзина. Стасик носил крестик на шее и тайком ходил на воскресные церковные службы, часто общался с местным батюшкой. Орешина родила себе ребенка.
   Никитон мечтал увидеть Петербург и Москву, посмотреть на их красоты, но в поездку брали других. Колобок-Вонючка коротко и доступно объяснил ему ситуацию. "Работай на меня, у тебя все будет!" Работать на Папу обозначало быть его шестеркой, стучать на пацанов, воспитателей. Это было не для Никиты, что и осложнило его отношения с Вонючкой.
   Никита неплохо рисовал, в его голове таилось много оригинальных, тонких мыслей, которые находили свое выражение на альбомных листах. Маркиза, увидев их как-то случайно, сказала, что у мальчика не все в порядке с психикой, правда, когда рисунки посмотрел Большой Лелик, похвалил, отметив, что у Никитона своеобразное видение мира. Были еще сны. В них он видел материнские руки, которые ласкали и убаюкивали его, и ненависть уходила из его сердца, и не было там ни презрения, ни зависти, ни обиды на жизнь. Всем обитателям хотелось одного: теплого домашнего очага, не казармы, которой была Клюшка.
  -- Так здесь живут все! - угрюмо произнес Зажигалка.
  -- Как на зоне? - добавил я.
  -- Нет, у нас все намного хуже. Мы живем на севере, поэтому у нас зона вечной мерзлоты, - безнадежно заключил Никитон, и с ним многие были согласны.
  
   Зажигалка вздрогнул, когда ему сообщили, что к нему приехал отец.
  -- Он приехал меня забрать, - поделился он со мной радостью. - Сегодня я, Аристарх, поеду домой, - и Зажигалка счастливый выбежал из спальни. Он несся по длинным коридорам Клюшки, никого не замечая на своем пути, не остановился, даже когда его окрикнул возле столовки Комар, только махнул ему рукой, мол, потом, все потом...
   Зажигалка на крыльях летел по протопанному снегу, без куртки, в одном пошарканном свитере, в сторону клюшкинских ворот. Возле сторожки его окликнул дядя Яша.
  -- Кого ищешь? - спросил он.
  -- Отца, - коротко ответил Зажигалка, припрыгивая на месте от холода, недоуменно озираясь по сторонам в надежде увидеть отца, но никого не было. От отчаяния Зажигалка почувствовал, что вот-вот заплачет.
  -- Был тут представительный мужчина, пошел в кабинет директора.
  -- Это мой отец, - радостно воскликнул Зажигалка. У него отлегло на душе. - Он приехал забрать меня домой! - похвастался Ян.
   Бежать обратно сил уже не было, и Зажигалка не торопливо, даже как-то важно, направился в сторону видневшийся Клюшки, удивляясь своей несообразительности. Отец, конечно же, ждать его мог только в одном месте: или в кабинете Железной Марго или в кабинете Вонючки.
  
   По субботам на Клюшке проводилась генеральная уборка: все мылось, скоблилось, приводилось в божеский порядок. Комара в спальне не было, он генералил в рекреации, я с Тоси-Боси наводил порядок в комнате.
  -- Моего одеяла нет, - невнятно произнес Тоси-Боси.
  -- Кому оно нужно, - отмахнулся я. - Посмотри по спальням. Ты его подписывал?
  -- Да, - кивнул Тоси-Боси.
  -- Ты написал Еремин или Тоси-Боси, - поинтересовался я, улыбаясь.
  -- Не угадал? Я написал "МОЕ".
   Я чуть от смеха не грохнулся на пол.
  -- Тоси, ты ничего лучше придумать не мог?
  -- Но оно же мое? - наивно доказывал Тоси, не совсем понимая, почему я посмеиваюсь над ним. Его губы обиженно надулись.
  -- Одеяло не твое, - просвещал я. - Оно госовское. Мы все здесь госовские.
  -- Что такое госовское? - неутомимо допытывался Тоси-Боси.
  -- Госовский - это ничейный.
  -- Но я-то чейный, - возмутился Тоси-Боси.
  -- И чей же ты?
  -- Твой, - еле слышно проговорил тщедушный Тоси-Боси, и прижался ко мне.
  -- Ладно, мой, не переживай! - я дотронулся ладонью до коротко стриженой головы Тоси и погладил его. - Иди, вынеси пока мусор.
   Тоси-Боси счастливый вылетел из спальни с ведром в руках. Я взял дорожку, открыл окна, посмотрел, нет ли кого внизу, и принялся рьяно ее вытряхивать, так все делали на Клюшке. И тут из коридора послышался плаксивый крик Тоси-Боси. Меня, словно током шибануло. Я выскочил в коридор, на полу лежал заплаканный Тоси-Боси, невдалеке вальяжно стоял Щука с Каблуком и Саплей.
  -- Чо, Сильвер, по морде прибежал мне настучать? - оскалился Щука, Каблук с Саплей глумливо сзади гоготали.
   Не контролируя своих эмоций, я крикнул на весь коридор:
  -- Ну и ЧМО ты, Щука! - и сплюнул от омерзения.
   Лицо Щуки перекосилось, как если бы при нем разбили тухлое яйцо.
  -- Этот инвалид на голову сказал, что ты, Командор, Чемпион Московской Олимпиады, - противным гнусавым голосом пролепетал Сапля и глупо улыбнулся.
  -- Заткнись, плесень, - рявкнул Щука, и Сапля закрыл варежку. - Что ты сказал, повтори, - Щука вплотную подошел ко мне. - Я не расслышал.
  -- Ты - Человек Морально Обосранный, теперь ты все услышал.
  -- Срань господня, - злобно воскликнул Щука. - Сильвер, ты хочешь, чтобы я твои гланды с яйцами узлом завязал?! - Сапля не удержался и раскатился своим глумливым смешком. Его смех подходил на крик осла.
  -- Не сокращайся, придурок - крикнул Щука на Саплю.
   На шум из спален вышли обитатели и молча уставились на нас, в ожидании продолжения нашей светской беседы. Щука, почувствовав внимание публики, расправил плечи, угрожающе прищурившись, набычил голову.
   Щука подошел и звезданул меня кулаком по лицу. И тут я сам себя испугался. В меня такой бес вселился, я неистово закричал, и как чумной набросился на Щуку, повалил на пол и принялся, что есть мочи колошматить его кулаками, в бешенстве приговаривая: "Убью, убью, убью!".
   Все произошло настолько неожиданно, что все оторопело, смотрели на яростно отбивавшегося Командора, никто не ожидал от меня такой прыти. Все считали, что я слабосильный, прячусь за спиной Комара, а сейчас его рядом не было.
   Вперед протиснулась Кузя.
  -- Аристарх, мы с тобой, - закричала она.
   Щука навалился на меня, я коленом ударил его под дых.
  -- Ах, ты сука, - дико закричал Щукин и достал из карманов брюк нож-выкидушку, и, порывисто обхватив меня ловким движением руки за шею, приставил к ней нож. - Я прирежу тебя, хромоножка! - орал он, как потерпевший.
   Все замерли в растерянности и испуганно шарахнулись от Щуки. Тоси-Боси испуганно закричал, выпучив глаза, побежал вниз звать на помощь. Кузя также опешила и смотрела за действиями Щукина во все глаза.
  -- Щука, - переведя дыхание, как можно спокойнее произнес я. - Убери нож! - Я собрал все свои силы, чтобы у меня на лице не дрогнул ни один мускул. Чтобы успокоится, я несколько раз глубоко вздохнул.
  -- С разбегу об телегу! - ноздри у Щуки нервно задрожали.
  -- Щука, отпусти Сильвера, - вмешалась Кузя. - Это не честная драка. Сафрон безоружный, отпусти!
  -- Счас, - Щука перехватил нож удобней. Его глаза горели недобрым огнем.- Валила бы ты, Кузя, отсюда от греха подальше. Это наши разборки.
   И тут вышел Никитон. Я даже не знал, что он также был в числе зрителей.
  -- Макс, - размеренным голосом произнес он. - Не шути с ножом. Я всегда держал твою сторону, но сейчас ты не прав. Отпусти Сафрона, или ты мне больше не друг.
  -- Подумаешь, напугал!
   И тут Щукин дико взревел. Я со всей силы, как собака, впился зубами в его руку, хватка была мертвая, мне уже было нечего терять. По Щукиным губам потекла тонкой струей кровь.
  -- А-А-А-А! - дико орал он на весь коридор.
   От боли Щука выронил нож, я воспользовался и тут же его подобрал. Не успел, Щука оклематься, как я обхватил его за шею и приставил к ней нож.
  -- Ну, что ты теперь скажешь Командор?!
   Щука остолбенел от такого неожиданного поворота событий.
  -- Сильвер - ты покойник!
  -- Ты мне это уже обещал с Комаром, но как видишь, я все еще живой!
  -- Аристарх, убери нож, - обратился ко мне Никитон.
  -- Чтобы потом Щукин мне его к шее приставил, не пойдет Никита.
  -- Он тебя не тронет! Щука дай слово пацана, что не тронешь Сафронова.
   Щукин молчал.
  -- Макс, - надавил на слове Никита
   Щука тяжело дышал, ноздри его широко раздувались. Все стали вокруг понемногу приходить в себя.
  -- Хорошо, - выдавил сквозь зубы Щука. - Слово пацана.
   Клятвой "слово пацана" просто так никто на Клюшке не раскидывался. Я опустил нож, оттолкнул от себя Щуку. По коридору на полных парусах бежал Комар, его бледное лицо дергалось, глаза налились кровью. Я был измочален, словно пробежал марафонскую дистанцию. Никита подошел и забрал у меня нож.
   Комар с Кузей подхватили меня под руки, и повели в спальню.
  -- Аристарх, ты молоток, - с восторгом воскликнул Кузя. - Никогда не думала, что так можно зубами.
  -- Можно, если сильно нужно, - слабо улыбаясь, ответил я.
  -- Сильвер, я сделаю тебя оботравшем, - Щука полоснул меня взглядом, полным ненависти.
  -- Попробуй, - ответил за меня Комар.
   Мы стояли на расстоянии и смотрели друг другу в глаза. Никитон уже в спальне предупредил:
  -- Аристарх, будь осторожен. Щука если задумал сделать тебя оботравшем, он или его шестерки это сделают. Будь всегда на чеку.
  -- Я всегда на чеку, Никитон, - устало заверил я Никиту. - С того дня, как распрощался с детством.
  
   Зажигалка попросил меня пойти с ним к директору. Я согласился. Когда Зажигалка увидел в кабинете Вонючки отца, лицо его засветилось, как елочная гирлянда. Он бросился к папане, обнял его руками за шею, радостно возбужденно приговаривая: "Папа...папа, ты приехал, я так ждал, я так по тебя соскучился". Картина не для слабонервных.
  -- Ну, все, достаточно, - угрюмо произнес мужик в сером костюме, отталкивая от себя сына. - Я приехал сказать, что твоя мать умерла в больнице.
  -- Отчего?! - глухо спросил Зажигалка.
  -- Она сама так решила, - отчужденно ответил мужик. - Оставила после себя записку с просьбой, чтобы я обязательно заехал к тебе, поинтересовался, как ты живешь, а ты не меняешься. Все такой же...
  -- Ты приехал меня забрать домой? - тихо и нерешительно спросил Зажигалка, с надеждой глядя на отца.
  -- Нет, - ответил тот осипшим голосом. - Ты останешься здесь, ты не захотел жить с нами, - сбивчиво доказывал он.
  -- Я не хотел жить с мачехой, - заторможено поправил Зажигалка, песочная мечта рассыпалась безжалостно на его глазах, и он понимал своей детской душой, что не в силах это предотвратить. - Папа, я ведь твой единственный сын? - с надрывом воскликнул Зажигалка, у меня от его слов мураши побежали по коже. - Я очень хочу домой.
  -- У нас родился Ваня, - словно не слыша сына, гнул свое мужик. - Ему сейчас уже второй год...
  -- А как же я?!
   Их взгляды столкнулись. Зажигалка еще с надеждой смотрел на отца, но тот предал его уже давно с потрохами. Наступило тягостное молчание.
  -- Ты... останешься здесь, - делая ударение на последнее слово, произнес отец Зажигалки. - Государство о тебе позаботится. Ты сам себе выбрал такую дорогу!
  -- Папа, как ты не понимаешь, я хочу домой, - крикнул отчаянно на весь кабинет Зажигалка.
  -- Это невозможно!
   Мужик, что-то еще говорил, даже жестикулировал руками, но Зажигалка больше его не слышал, он все понял. Папаня поменял его из-за какой-то бабы, которая ему родила ребенка. Зажигалка поднял голову. Его лицо было безжизненно, бледное, как воск.
  -- Гуд бай, п-п-папаня, - ухмыляясь, выговорил Зажигалка, жутко заикаясь. - Ж-ж-женушке и В-в-ванечке п-п-привет, - и он громко расхохотался на весь кабинет.
  -- Хватит ломать комедию! - сердито произнес мужик.
  -- Я не ломаю никакой к-к-комедии, - продолжая хохотать и заикаться, произнес Зажигалка. - Я просто угор-р-раю от п-п-п-апани, - и, выбежал из кабинета.
  -- Что это с ним? - удивленно спросил мужик, он видел осуждающий взгляд хозяина кабинета, и чувствовал себя неуклюже. - Вот и Ирма такой же была, это у них видать на генетическом уровне, - доказывал мужчина.
  -- Это стресс, - угрюмо и коротко ответил Вонючка.
  
   Я был крайне удивлен, когда мне Комар сказал, что внизу, на вахте, на первом этаже, меня дожидается Айседора. Она действительно ждала меня внизу, вся она была какая-то зажата, словно ее обмотали скотчем. Мы поздоровались. Она предложила прогуляться, я не отказался, благо до полдника было еще около часа.
  -- Аристарх, - начала Айседора. - Чтобы ты сказал, если бы мы тебя с Николаем Ивановичем усыновили, - и она с надеждой посмотрела на меня.
   Я чуть не поперхнулся от такого поворота. Ее сообщение было неожиданным для меня, но не потрясло. В душе я всегда знал и чувствовал, что у Айседоры по отношению ко мне вспыхивают материнские инстинкты, которые она постоянно глушила в себе.
  -- Зачем вам это?
  -- У нас нет детей и никогда уже не будет. Раньше я была категорически против детей, боялась фигуру потерять, работу, а сейчас себя только проклинаю, что отказалась от материнства.
  -- Почему я?! - спросил я напрямик. - Вы же знаете историю моего неудавшегося усыновления. Не боитесь повторения, потом мне уже пятнадцать, старый я для вас уже. Вам бы взять к себе Тоси-Боси.
  -- Кто это?
  -- Классный пацан, мы с Комаром опекаем его. Вот ему действительно нужна семья, - я глубоко вздохнул. - Вы мне с Николаем Ивановичем очень нравитесь, и я бы, наверное, очень хотел бы быть вашим сыном и был бы хорошим сыном, но после Тихомировых у меня внутри, как после пожара. Да и к Клюшке я уже стал привыкать, прикольно здесь - каждый день борьба за жизнь. Скучать не приходится. И потом есть еще Комар, я без него никуда, так что вам бы пришлось брать нас двоих, а мы с Комаром - это жизнь без выходных, - я улыбнулся сравнению. - Зачем вам такой геморрой, возьмите, правда, Тоси-Боси и вы никогда не пожалеете.
  -- Ты это серьезно?
  -- На все сто!
  -- Я переговорю с Николаем Ивановичем.
  -- Вот и славно, - и мы разошлись, как в море корабли.
   По дороге в корпус я встретил Большого Лелика.
  -- Аристарх, - обратился он ко мне. - Там в спальне Зажигалка закрылся. Ты бы с ним аккуратно поговорил, успокоил, чтобы парень с горяча дуростей не наделал.
  -- Хорошо!
   Я прекрасно понимал Зажигалку. Невыносимо больно, когда предают самые близкие, но, когда предают родители, невыносимо вдвойне.
  
   "Ненавижу...ненавижу", - бешено колотил руками по подушке Зажигалка, словно наносил удары по обидчику.
   Клюшка уже была в курсе, что папашка отказался от Зажигалки ради новой жены. Я несмело вошел в комнату и присел на тумбочку.
  -- Зажигалка, - тихо произнес я. - Хватит тоску нагонять. Не убивайся так!
   Зажигалка резко вскочил с кровати, и я увидел его лицо: бледное, искаженное болью. Он хотел мне крикнуть в ответ что-то обидное, но не крикнул, сидел на кровати, застыв неподвижно, качая голову из стороны в сторону.
  -- Хочется домой, - прошептал Зажигалка, - а дома нет.
  -- Есть Клюшка, - утешал я. - В Клюшке тоже своя прелесть.
  -- Какая? - прошипел Зажигалка сквозь зубы.
  -- Пока ты здесь, можешь все время думать: "Когда-нибудь я вернусь домой", - мне самому было горько от этой мысли. - Я давно понял, мы никому не нужны, кроме Клюшки, - голос от волнения у меня заметно дрожал. - Вот смотри, - и я стал перечислять, доказывая свою правоту. - Щука родился в тюрьме, Смирнов с детства сирота, Чапиных родаков лишили прав за пьянство, Кузю вообще после роддома мамаша выбросила на помойку, через какой Крым, Рым и медные трубы прошел Комар, говорят даже Железная Марго госовская.
  -- Вот и выходит, что Клюшка проклятое место, - подытожил с горечью Зажигалка. - Посмотри, кто здесь работает воспитателями? Кого может воспитать шизанутая Пенелопа?! Маркиза? Гиббон?
  -- Но есть Железная Марго, Большой Лелик, Сигизмундович, другие? - возразил я.
  -- И, что у них есть вместо Клюшки? - не сдавался Зажигалка.
  -- Может, мы это все, что им нужно от жизни!
  -- Да, уж, - невесело произнес Зажигалка. - Папаша мой этому доказательство! - Он презрительно передёрнув плечами, словно скидывая с себя, что-то невидимое. 
  -- Тебя отец предал, меня усыновители, хрен редьки не слаще. Забудь его, - посоветовал я Зажигалке. - Придет время, они пожалеют, что так поступили с нами. Вот увидишь!
   Наши взгляды встретились.
  -- Этот козел пустое место для меня, - после некоторого молчания произнес Зажигалка. - Он просто сперматозоид, оплодотворивший яйцеклетку моей матери, но все равно так больно, так больно, - и Ян заплакал.
   От неожиданности я потер лоб костяшками пальцев, не зная, как успокоить Зажигалку.
  -- У тебя хоть есть отец, какой бы он ни был, но он есть. У меня никого нет. А так бы хотелось иметь хоть кого-то наподобие родителей - взрослого, у которого можно было бы спросить совета, не боясь при этом выглядеть идиотом, кого-то, кто бы подержал меня в трудные дни...
  -- У тебя есть Комар.
  -- Ну, да, - согласился я. - Комар, он для меня все в одном лице.
  -- Аристарх, ты иди, - попросил Зажигалка. - Я хочу побыть один, все будет пучком, не переживай так за меня.
  -- Хорошо, - согласился я.
   В жизни каждого пацана приходит время, когда он впервые бросает взгляд на прожитые годы. Призраки прошлого вторгаются в его сознание. Только он был уверен в себе и своем будущем, а теперь уверенности как не бывало. Душа пацана наполняется печалью прозрения. Со вздохом видит он себя всего лишь листочком, гонимым ветром.
   В таком состоянии больше всего ему хочется быть понятым. Все мы на Клюшке страдаем от душевного невнимания.
  
   Подъем начинался, как обычно - с пронзительного, противного звонка. Большой Лелик зашел в спальню, Никита полусонно открыл глаза.
  -- Так, архаровцы, - скомандовал зычным голосом Лелик. - Пять минут на соплежуйство, и вы все поднялись по команде "Смирно", - и с чувством выполненного долга Лелик направился проводить подъем в других комнатах.
   Первые минуты в спальне царил покой и тишина, никто не собирался просыпаться, но по коридору зашлепали первые пары ног, послышался стук дверей в других спальнях, отрывки разговоров воспитателей.
  -- Блин, дверь не закрыта, не на вокзале живем, - возмутился Щука, выползая из под одеяла. - Чем так воняет? - недовольно сморщившись, поинтересовался он. Рывком откинул одеяло в сторону, Щука в одних трусах подошел к двери, тупо уставившись на нее. - Блин, ну дерьмом же воняет, может это ты Никитон с перепугу, - оскалился Макс. Он подошел к окну и открыл его настежь. Зимний, холодный воздух ворвался в комнату. - Вообще-то странно, - Щука медленно подошел к своей кровати и неподвижно застыл на месте. - Что это такое? - на его лице застыло выражение ужаса.
   Никитон нехотя подошел к другу и приглушенно присвистнул. Нижняя часть щукинского пододеяльника, которая находилась в ногах, была изгажена. Это был напряженный момент.
  -- Однако, Командор, ты оботравш, - промолвил Никита, подавив улыбку.
   Щука, бедный и растерянный, как истукан, стоял перед собственной кроватью, и никак не мог понять, кто посмел сделать его оботравшем... Кто-то сделал его ЧМОШНИКОМ на всю Клюшку...
  
   С утра Клюшка закипела, как чайник, который никак не снимали с плиты. Все уже знали: ночью Щуку - Командора сделали оботравшем. Напряжение, царившее с утра, сгущалось, даже воздух Клюшки пропитался страхом и дрожал, в преддверии надвигающейся грозы. Всеобщее лихорадочное возбуждение было необычно заразительно.
  
   Никита перед завтраком подошел ко мне.
  -- Ты, Макса сделал оботравшем?
  -- У меня не было выбора, я просто его опередил.
   Никита некоторое время молчал.
  -- Все идет к войне. Это у нас уже было два года назад, когда Макс с Батоном выясняли отношения из-за командорства. Но сейчас все серьезней. Я просто хотел тебе сказать, что я с тобой.
  -- Спасибо, - прочувственно произнес я.
  -- На Чапу, Рыжего, Спирика также можешь рассчитывать.
  -- С нами еще Комар, - сказал я. - Никитон, когда завалим Щуку, давай жить без командорства.
  -- Меня оно также достало, - признался Никита.
  -- Значит, будем готовиться к войне, - с обреченностью констатировал я ситуацию.
   Никита, нахмурившись, молчал.
  -- Большой Лелик утверждает, что война стабилизирует мировую обстановку, очищает от кризисов. Клюшке давно пришла пора очиститься, - задумчиво произнес Никита. - Это будет наш последний и решительный бой, - пропел он и грустно засмеялся. - Поможешь мне Стюардессу похоронить? - спросил он.
  -- Без базара, - согласился я. - Где хоронить будем?
  -- На нашем кладбище.
  -- Разве можно?!
  -- Кто запретит? - злобно ответил Никита.
  -- Нет, я не про это, - замялся я. - Просто кладбище человеческое, а мы там собаку.
  -- Стюардесса была в сто раз лучше многих из тех, кто на том кладбище лежит. Я ее похороню там, - твердо сказал Никита.
   Я не стал переубеждать Никиту. Возможно, он был прав.
  
   Запланированный хоккейный матч в последний момент поменяли на мини-футбол. В спортзале некуда было присесть, все лавки, стулья были заняты.
   Ежегодно, накануне 23 февраля - для Советской Армии, в спортивном поединке встречались сборные педагогов и обитателей за общедетдомовский суперкубок имени Лукьянова. Традиция была заложена еще старым директором. Ажиотаж вокруг суперигры был необычен: за последние годы общий счет составил 2:2. Капитаном сборной педагогов была Железная Марго, Вонючка отказался от такой чести, сославшись на изобилие работы. Большой Лелик, Сигизмундович, Гиббон, Комар, Зажигалка, Стасик, я - вратарь - мы были костяк команды Железной Марго. Команду Клюшки возглавлял Щука, одним из нападающих был Никитон, он согласился войти в состав команды в последний момент, до этого категорически отказывался участвовать в суперкубке. Судьей был физрук Свисток.
   Вонючка выступил с приветственным словом. В спортзале произошло едва уловимое шевеление. Всех очень раззадорила фраза дерика "о вселенской любви к обитателям Клюшки". После игру взял под свое командование Свисток.
   Болельщики шумели, галдели до посинения, половина спортзала отчаянно переживала за педагогов, вторая - также отчаянно за обитателей. Первый двадцатиминутный тайм окончился ничем, хотя опасных моментов было предостаточно. Многих поразило, с каким бесстрашием Железная Марго ходила в атаку, голевых ситуаций было предостаточно, но ворота так и не были распечатаны.
   Второй тайм оказался еще более напряженным, закончившись счетом 1:1. Была назначена дополнительная десятиминутка. Все игроки от усталости и эмоций валились с ног, но глаза их светились азартом, игра всех увлекла. Периодически в зале гремело воодушевленное: "Судью на мыло".
   Дополнительное время не изменило счета, и была назначена после пятиминутного перерыва серия из пяти пенальти. Зал то замирал, то оживал. Первым гол в ворота обитателей забамбасила Гордеева, и зал восторженно заорал. Щука подошел к мячу, и крученым ударом направил его в самый дальний угол моих ворот. После забитого гола с его лица не сползала самодовольная улыбка. Железная Марго, как заправский футболист, долго переставляла мяч с места на место, она ловила на себе взоры десятков глаз. Удар его был не сильный, но точный. Потом очередь подошла к Лису, он справился с возложенной на него задачей, мяч обжег мои пальцы и оказался в сетке. Счет после четырех пенальти был равным. Пятый решающий мяч в ворота обитателей забил Сигизмундович. Счет стал 6:5 в пользу педагогов. Последним к мячу подошел Никитон. Он заметно волновался, от его удара зависело все. Никита долго готовил мяч, и так его ставил, и сяк. Я напрягся, как торпеда. Щука подошел к другу, что-то шепнул ему на ухо, Свисток жестко приказал Командору покинуть поле. Прозвучал свисток быть пенальти. Я приготовился к отражению мяча. Зал застыл, молчаливо наблюдая за Смирновым. Никита размахнулся, и... мяч пролетел намного выше ворот. В зале происходила несусветная суматоха. У меня внутри все оборвалось, мне стало страшно. Я прочитал в глазах Никиты обреченность. Господи, что он натворил самоубийца. Его же Щука прибьет за поражение. Зал продолжал галдеть. Одни кричали, что гол нельзя засчитывать, другие доказывали обратное. Споры прекратил Свисток:
  -- Со счетом 6:5 команда педагогов выиграла Суперкубок имени Лукьянова, - торжественно произнес он, но при этом не сводил укоризненного взгляда с Никитона.
   Зал взорвался криками и рукоплесканиями. Щука в раздевалке словесно накинулся на Смирнова. В жизни друзей, во всех отношениях между ними, со временем действует какая-то разрушительная сила. Может оттого, что когда постоянно двадцать четыре часа находишься везде вместе, что-то протирается, как в велосипеде шина. Дружба Никиты и Щуки медленно угасала. Никита больше не нуждался в покровительстве друга на Клюшке, он сам незаметно для Макса стал самостоятельной фигурой, к которой прислушивались другие обитатели. Как-то Никитон не выдержал и откровенно сказал Щуке при всех:
  -- Там, где у нормальных людей находится сердце, у тебя Макс большая черная дыра и я не хочу, чтобы ты меня в нее затянул.
  -- Да, где уж нам, - ответил, обижено, задетый за живое Щука. - Ты же у нас добренький, а я..., - он задумался. - Я для всех останусь Щукой, страшным и ужасным.
   Никита молча обдумывал слова друга.
  -- Ты впервые сказал про себя правду, - тихо произнес он.
   Парни чувствовали, что их дружба зашла в тупик.
  -- Ты специально поддался, - кричал, брызгая слюной, Щука. - Никитон, я от тебя такой заподлянки никак не ожидал.
   Смирнов застыл, как восковая фигура.
  -- Зачем ты убил Стюардессу?
  -- Не трогал я твоей Стюардессы, - буркнул Щука.
   Никита достал из спичечного коробка бычок "Бонда".
  -- Возьми его себе на память, - произнес он с пренебрежением. - "Бонд" на Клюшке куришь только один ты. Макс, ты же знал, как я люблю Стюардессу, и ты ее убил. Ты после этого хуже врага.
  -- Никитон, у тебя крыша поехала? Какая-то старая собака для тебя важнее друга? - словно надеясь на что-то, крикнул Щука. - Никитон, ты же мне как брат! - с надрывом произнес он.
  -- Макс, - безжалостно произнес Смирнов и на его лице застыло выражение брезгливости. - От таких друзей, как ты, надо спасаться.
   Первую минуту Щука, выпучив глаза, смотрел на друга, потом до него дошел смысл сказанных слов, и с перекошенным от бешенства лицом он набросился на Никиту.
  -- Предатель, - в неистовстве кричал он. - Я тебя зачморю...
  -- Тебя первым зачморили, - и Смирнов, утирая рукавом рубашки кровь с разбитой губы, захохотал. - Командор оботравш, - кричал он громко на весь спортзал. - Оботравш...оботравш-ш-ш, - и Никита истерически залился смехом.
  -- Закрой варежку..., - в исступлении заорал Щука, набросившись на Никиту. - Не выводи меня, не то я тебя хавальник расквашу, - и он со всей силы стукнул кулаком Никиту по лицу.
  -- Пошел ты, - произнес Никита, отхаркивая и сплевывая кровь на пол.
  -- Никитон...- с отчаянием крикнул Щука, - ну, прости меня!!! Не хотел я трогать твою Стюардессу, она сама вцепилась в меня, когда я тащил этот проклятый комбикорм для Трехдюймовочки. Я ее просто пнул и она сдохла.
  -- Поздно оправдываться, Макс, я с оботравшем не разговариваю. Я объявлю тебе войну. Клюшка с удовольствием отдохнет без тебя, Командор.
   Щука исподлобья, хмуро посмотрел на друга и недовольно пробурчал:
  -- Не думал, что из-за какой-то собаки, ты пожертвуешь другом!
   Никита ничего не сказал, молча вышел из раздевалки.
   Нить, связывающая их, была окончательно разорвана. Щука бросился на стенку, и в бешенстве стал бить ее ногами.
  -- Падла...падла, - кричал он, на его лице застыло злобное выражение.
   Клюшка жаждала крови. Много крови...
  
   В классе негромко разговаривали, ждали Пенелопу. Ее все не было и не было. Ушла, как за смертью. Щука на шухере поставил Каблука, тот стоял, спрятавшись за стеклянными дверьми лестницы.
  -- Идет, - предупредил он всех.
   В классе мгновенно установилась мертвая, напряженная тишина. Через минуту вошла Пенелопа.
  -- Чувствуется, она с астралом сегодня в разладе, - съязвил Комар.
   Пенелопа села за стол, резко придвинула к себе журнал, и только собралась его открыть, как его взгляд уставился на рядом лежащую сумку. Она медленно подняла голову и металлическим голосом, от которого у половины класса мурашки побежали по спине, вскрикнула:
  -- Кто рылся в моей сумке? - ее глаза забегали по классу.
   Класс замер в ожидании грозы, которая вот-вот должна была разразиться. Пенелопа нарочито при всех высыпала на стол содержимое сумки. Ничего особого там не было: вывалился большой кошелек на прищепке, какие-то бумаги, две ручки, футляр с очками, карманный калькулятор. Пенелопа оглядела вываленное богатство придирчивым взглядом, лицо ее слегка смягчилось.
  -- Кажется все на месте, считайте, вам повезло, - благодушно воскликнула она, ее руки машинально взяли кошелек и открыли его. Глаза ее округлились, казалось они, вот-вот вылезут из орбит. - Где деньги? - завопила она, остолбенев на минуту. - Какая сволочь посмела это сделать?! Дежурные... Кто своровал мои деньги?
   Колокольникова с ужасом подняла испуганные глаза на Пенелопу.
  -- Не знаю.
  -- Что ты вообще знаешь? - Пенелопа уже не сдерживала себя. - Как к парням в спальню бегать? Я с утра до ночи вкалываю, как рабыня на галерах. Здоровье, жизнь трачу на таких дебилов, как вы? Иждивенцы, привыкли жить на всем готовеньком...Спиногрызы на шее у государства, - разорялась учительница. - Признавайтесь честно, кто это сделал? Я жду!
   Класс потрясенно молчал, казалось, что все даже пригнулись.
  -- Она так будет ждать до конца света, - прошептал Комар.
   Мне в отличие от Валерки было не до юмора.
  -- Трусы! - кричала во все горло Пенелопа. - Вас бы на войну, все передохли бы, как крысы, потому что ни к чему не приспособлены, ничего не умеете в этой жизни, кроме пьянства и воровства. Такими же все вырастите как ваши родители, и мне еще придется учить ваших недоумков детей, - Пенелопа тяжело перевела дыхание. - Пусть наберется смелости тот, кто украл деньги! - Никто не поднялся. - Не хотите признаваться, тогда я позову директора, пусть он вызывает милицию, и пусть каждого из вас при мне обыщут.
   Класс молчал, Пенелопа поняла, что одним криком она ничего не добьется, и изменила тактику.
  -- Кто выходил последним из класса, дежурная?
  -- Не знаю, - дрожащим голосом ответила Колокольникова.
  -- Что ты вообще знаешь, бестолочь?
   Колокольникова пристыжено молчала, опустив голову.
  -- Последними из класса, Белла Ивановна, выходили Комаров и Сафронов, - встал и доложил Щукин.
  -- Кто это еще может подтвердить кроме тебя? - с подозрением спросила Пенелопа.
  -- Я, - с готовностью сказал Каблук.
   Пенелопа преобразилась.
  -- Картина проясняется, - довольно произнесла она, и сама не заметила, как от восторга потерла руки. - Комаров, значит, это ты деньги украл! Я в этом ни капли не сомневалась.
  -- Ничего я не воровал, - буркнул Комар.
  -- Я ложь за километр чую, - наступала Пенелопа. - Кроме тебя на это никто способен? - щеки Пенелопы пылали, она смотрела на Валерку, властно вскинув голову.
  -- Не брал я у вас никаких денег, можете меня обыскать.
  -- И обыщу, еще не таких, как ты обламывала и строила по струнке. Сумку на стол, - скомандовала Пенелопа.
   Комар поднял сумку с пола и кинул ее на парту.
  -- Ищите, - с отвращением произнес он.
   Пенелопа выпотрошила содержимое сумки на пол, кроме тетрадей, трех учебников и пенала в сумке больше ничего не было.
   Они разъяренно глядели друг на друга.
  -- Где деньги? - доставала Пенелопа.
  -- Я у вас ничего не брал!
  -- Ах, ты трусливая тварь, - по-новому завелась Пенелопа. - Стоишь передо мной и нагло врешь!
  -- Я не тварь, - защищался Комар. - На себя посмотрите!
  -- Что ты сказал?
   И тут случилось то, чего все меньше всего ожидали. Комар выдал такое, что все не просто открыли рты. Я застыл как громом пораженный.
  -- Давить надо, таких как вы, - голос Комара заметно дрожал от волнения.
  -- Что? - опешила Пенелопа. Выпучив глаза, она замерла на месте, вся, побледнев; потом сразу побагровела, ее охватил такой приступ злости, что она не могла говорить.
  -- Что слышали, - ответил Комар. - Вы чокнутая! - не удержавшись, воскликнул он запальчиво.
  -- Чокнутая? - истерично переспросила Пенелопа, и ее голос, взлетевший до самых верхних нот, угрожающе повис над всеми. Она теряла контроль над собой. Ее щеки пылали от гнева, ладони были решительно сжаты в кулаки; ее всю трясло от ярости. Такой разъяренной ее никогда не видели.
   Пенелопа подошла к Валерке, рука ее машинально поднялась...
  -- Только попробуйте меня ударить, думаете, на вас управы не найдется! - Пенелопа замерла. Комар стоял бледный, как смерть, подбородок его мелко подрагивал. - Думаете, если учительница, то все можно? Плевал я на ваши угрозы с высокой башни, и ничего вы мне не сделаете! - сказал он.
  -- Как напугал? - к Пенелопе вернулась речь, она посмотрела на меня. - Сумку на стол!
  -- Вы не имеете права меня обыскивать!
   Пенелопа нервно выхватила мой портфель, и высыпала все его содержимое на пол. Вместе с книгами на пол посыпались денежные купюры.
  -- Вот и вор нашелся, - торжествующе воскликнула Пенелопа. - Сознавайся Сафронов, кто подбил тебя на это воровство - Комаров? - Пенелопа наклонилась ко мне, лицо ее стало жестким, суровым.
  -- Я ничего у вас не брал, - сбивчиво оправдывался я. - Мне кто-то подложил эти деньги!
   В классе повисла зловещая неприятная, оглушающая тишина.
  -- Белла Ивановна, - поднялся Смирнов. - Сафронов не мог взять у вас деньги, не верьте Щукину.
  -- Милиция во всем разберется, - торжествовала Пенелопа. - Я уж расстараюсь, чтобы она занялась вами.
  -- Это все Щукин подстроил, - выкрикнула из-за парты Иванова.
   Пенелопа от неожиданности повернулась к ней и вопросительно взглянула на нее.
  -- Ты чего лезешь, куда тебя не просят! Сядь на место!
  -- Никуда не сяду! Мальчишки не могли своровать, они честные.
  -- Сядь, я тебе сказала, - злобно зашипела Пенелопа, - и помолчи. Дома я с тобой, маленькая дрянь разберусь, - пригрозила она.
  -- Мальчишки денег не воровали, это...
  -- Сядь, я тебе сказала, - Пенелопа резко оборвала племянницу на полуслове, и снова повернулась к Комару. - Видишь, что ты натворил, сколько не нужного шума. Твоих рук дело?
  -- Сколько вы еще будете нас мучить? Не трогали мы ваших денег! - с горячностью воскликнул Валерка.
  -- Таких, как ты, Комаров, давить надо, как тараканов, - вырвалось у Пенелопы.
  -- Вы и так нас давите, скоро уже и дышать без вашего разрешения нельзя будет. Вы же, как кровосос, пока крови не напьетесь, не успокоитесь, - лицо Комара поблекло, губы дрожали, глаза казались больше и темнее обычного. - Сами не живете и другим не даете спокойно жить! Каждый урок, как каторга! От вашего взгляда даже растения в классе вянут, мухи дохнут! Позвоните в космос, пусть они там вам карму полечат, а нас оставьте в покое! Мы нормальные, с космосом не контактируем.
  -- Да я тебя..., - у Пенелопы перехватило дыхание, руки ее дрожали, глаза гневно сверкали. - Я на тебя порчу наведу, - истошно завопила она. - Я прокляну тебя и всю твою шайку! Прокляну!
   В ее голосе было нечто такое, что заставило содрогнуться весь класс.
  -- Вы больная на голову, вам лечиться надо, а не детей учить! - Валерка устало опустился на стул.
   Я от ужаса зажмурил глаза, представив, что сейчас случится. Пенелопа с каменным лицом подошла к Валерке, размахнулась и влепила по его бледному лицу звонкую пощечину, ее лицо пылало от ярости.
  -- Фашистка, - крикнул ей в лицо Комар. Его лицо стало мертвенно-бледным.
  -- Что ты сказал, недоносок? - не поверила услышанному Пенелопа, ее трясло от ярости.
  -- Фашистка! - внятно повторил Комар. - Вам бы в гестапо работать или надзирателем в тюрьме, но только не учителем в школе.
   Трудно было сказать, чье лицо сильнее искажала ненависть: Комара или Пенелопы. Я оцепенело смотрел на них, стоящих друг против друга, не зная что делать. Никто в классе не шелохнулся и не издал ни звука, лишь слышалось неровное, с присвистом, дыхание Пенелопы, прижавшей к груди кулачки.
  -- Я тебя сгною, ты у меня на коленях будешь вымаливать прощение, - в глазах Пенелопы плясали безумные огоньки, каких я раньше никогда не видел.
  -- Не дождетесь? - выкрикнул Комар. - Откройте дверь, я не хочу даже рядом с вами стоять!
  -- Ах ты, свинья, - не своим голосом заорала Пенелопа. - С аттестатом можешь попрощаться, я тебе устрою экзамены, - с нескрываемым злорадством пообещала она.
  -- Заберите вы его себе, - Валерка, прихватив сумку, направился по проходу к двери. Его примеру последовали другие ученики.
  -- Я вас никуда не отпускала, - нервно завизжала Пенелопа.
  -- Нам не нужно ваше разрешения, - за всех ответил Никита. - Учите Щукина, мы как-нибудь без вас!
   И весь класс вышел, осталась только Пенелопа и Щукин.
  
   Когда он вышел через пять минут из класса, в коридоре его дожидался Никита, на подоконниках коридора, как встревоженный улей, сидел весь класс.
  -- Щука, стой! - крикнул Никитон. - Ты это все подстроил? Ты Пенелопины деньги подложил Аристарху в сумку?
  -- Акстись, Никитон, - Щука изобразил на своем лице недоумение и заморгал невинно глазами. - О чем ты базаришь?! Сафронов с Комаром сами их украли у бедной Пенелопы.
  -- Никогда не думал Макс, что ты такая сволочь, - в сердцах выкрикнул Никитон. - Я вызываю тебя на "честный поединок"!
  -- Я ж тебя раздолблю, как дятел спичку, - сиплым голосом произнес Щука.
  -- Клювик не сломай.
  -- Никитон не провоцируй меня, - закричал Щука.
  -- Я не провоцирую.
  -- Ну, если тебе так сильно хочется быть боксерской грушей, только жалеть я тебя не буду. Где и когда? - резко спросил Щука, он понял, что Никита с ним не шутит.
  -- Сегодня в спортзале, сразу после ужина.
  -- Кто будет судьей?
  -- Кузя!
  -- Что получает победитель? - голо у Щуки внезапно сел, словно у него пересохло во рту.
  -- Власть над Клюшкой.
  -- Побежденный?
  -- Линяет навсегда из Клюшки.
  -- Заметано, - кивнул головой Щука и довольный пошел в свою спальню.
  
   "Честный поединок" был введен на Клюшке еще обитателями послевоенных лет. Через честную драку, в которую никто не имел права вмешиваться, решались спорные вопросы жизни обитателей Клюшки. Это был последний и решающий аргумент в решении назревшей проблемы. Отказ одной из стороны в участии поединка, рассматривался как трусость и поражение. Проиграть в поединке не считалось позорным, так как двое честно, и открыто при всех выясняли свои отношения.
   Последний "честный поединок" был два года назад, когда Щука отвоевал у Батона Командорство.
  
   Весть о "честном поединке" между двумя бывшими корешами быстрее цыганской почты распространилась по Клюшке и вызвала небывалый ажиотаж. После ужина основное здание детдома вымерло. Все, начиная с шестого класса (младших не пускали на такие поединки) толпились возле спортзала. Занятие по ОФП закончились досрочно. Свисток торопился, у него в восемь вечера была еще тренировка по волейболу в сельском клубе. Он несказанно обрадовался, когда сразу несколько обитателей напросились дежурить по спортзалу, ему не пришлось никого в этот раз заставлять. Он оставил дежурным ключ, сам же поспешил в сельский клуб. Как только его силуэт исчез за пределами территории Клюшки, дверь спортзала открылась, и в него ввалилось человек шестьдесят. Как только все зашли, Чапа закрыл спортзал на ключ.
   Половина обитателей, поддерживающая Никитона, сгруппировалась у одной стены, другая, за Щуку, более жидкая, у противоположной, в центре находилась Кузя в спортивных брюках и синей футболке. По правую руку от нее стоял Никитон, в синих спортивных брюках и красной футболке, по левую - Щука, также в синих спортивных брюках, но в светлой футболке.
   Щука был сантиметров на десять выше Никитона, крупнее в габаритах, никто не сомневался в победе Командора, всех интересовал вопрос, как долго продержится Никита, его почти никогда не видели дерущимся.
   Кузя заметно нервничала. Она поднял правую руку, зал сразу замер.
  -- Сегодня "честный поединок" между Смирновым и Щукиным, - громко объявила она. - Они выясняют право на командорство. Победителем считается тот, кто заставит противника сдаться и произнести это слово. Противник, не признавший себя побежденным считается победителем. Всем все понятно? - спросила Кузя, взглянув на сосредоточенные лица Щуки и Никиты. - Как судья задаю вам вопрос: не хотите ли вы помириться?
  -- Нет, - глухо произнес Никита.
  -- Нет, - ответил Щука.
  -- Тогда начинайте, - скомандовала она, и отошла в сторону.
   У Щуки был особый природный дар - звериная жестокость. Он с малолетства усек, все в этой жизни решает только сила. Кто ее обладает, того бояться и уважают. Клюшка Щуку боялась, ненавидела и терпела, другого выхода не было. В драках Щукин был безжалостен, избивал до крови, и чем больше ее было, тем сильнее это его заводило. Особо он издевался над новенькими. Охваченный злорадным торжеством, его лохматая голова рождала всевозможные идеи по "прописке" новеньких, при этом его глаза неистово загорались, а на лице появлялась ехидная ухмылка.
   Вот и сейчас на его лице появилась знаменитая ухмылка. Первым ударил Щука.
  -- Хук, справа, - довольно прокомментировал он.
   Смирнов устоял.
  -- Хук слева, - парировал Никита и отскочил на шаг.
   Былая уверенность с самодовольного лица Щуки испарилась, он никак не ожидал от хлипенького Смирнова таких сильных ударов. Щука рьяно ринулся в атаку, он схватил Никиту за спину, подтянул к себе и, не обращая внимания на удары, которыми Смирнов его осыпал, нанес ему короткий, рубящий удар по голове так, что наблюдавшие за ними обитатели ахнули. Потом Щука нанес еще один такой же сильный удар, и Никита упал на пол к его ногам.
  -- Все, Никитон, - победно захрипел Макс, - сдавайся!
  -- Ни фига, - Смирнов, упираясь руками в пол, поднялся на ноги.
  -- Что ж ты такой живучий? - взбесился Щука, он прицелился и нанес кулаком удар по Никитиному носу, из которого брызнула кровь. Смирнов зашатался и отступил назад. Он поднял подол футболки, вытер им нос.
  -- Сдаешься?
  -- Не дождешься, - прохрипел Никита.
   Зал напряженно и безмолвно наблюдал за поединком, по условиям болельщики не имели право кричать. За любой крик судья имел право назначить штраф виновному, вплоть до пачки сигарет. Никита чувствовал, что выдохся: в голове шумело, удары его были слабыми и неточными.
  -- Сдавайся, Никитон? - Щука держал Никиту руками за футболку.
   Смирнов стоял перед ним, качаясь, с залитым кровью правым глазом.
  -- Сдаешься?!
   Никита отрицательно мотнул головой. Щука повалил Никиту на пол и принялся бить его ногами по животу, спине, остервенело приговаривая:
  -- Сдавайся, козел...Ну.. кричи...Проси прощения...
   Никита как мог, прикрывался руками от ударов. Его силы поддерживала только ненависть, - ненависть, переполняющая всю его душу. Последний удар Макса окончательно вырубил его. Кузя подбежала к Никите, опустилась на колени.
  -- Ну, Командор, ты и зверь! - со страхом произнесла она.
  -- Пошла ты, - выдавил из себя Щука, чувствуя на себе осуждающие взгляды собравшихся. - Смирнов, ты сдался, - Щука нагнулся над ухом Никиты.
  -- Нет! - Никита закрыл глаза.
  -- Щука, ты проиграл поединок, - уверенно произнесла Кузя. - Никитон не сдался? Ты больше не Командор Клюшки!
   Щукин странно посмотрел на Кузю.
  -- Пошли вы все..., - и под неодобрительное шушуканье он ушел из спортзала.
   Обитатели с молчаливым осуждением смотрели в спину, уходящему Щукину. Как только его не стало в спортзале, толпой бросились к Никите. Ему принесли воды, Кузя заботливо вытерла мокрым полотенцем с его лица засохшую кровь.
  -- Как ты? - участливо спросил Комар.
  -- Плохо, - признался Никита. - У меня все в голове шумит и тошнит.
  -- Зачем тебе нужен был этот поединок? - спросила Кузя.
  -- Я хотел убить нашу дружбу.
  -- Убил?!
  -- Нет, - еле слышно произнес Никита.
  -- Никитон, ты самоубийца, - уважительно произнесла Кузя.
  -- Знаю, - и Никитон впал в беспамятство.
   У него оказалось сильнейшее сотрясение мозга. Больше Никитона я не видел.
  
   Комар сдвинул брови, он всегда так делал, когда волновался или напрягал память.
  -- Командорства на Клюшке больше нет, поняли, - все обитатели молчаливо опустили головы. - Вы больше не шестерите, не санитарите по поселку. С этой минуты мы горой стоим друг за друга. Если Щука кого-то из вас тронет, мочим его, и он сразу поймет, что мы сила!
  -- Главное, самим не натрухать в штаны, - добавил Спирик, ему план Комара понравился. - Щука сейчас один, а нас много, надо перестать его бояться.
  -- Ну, если даже Никитон опустил его ниже плинтуса, - оживленно произнесла Кузя, и все вдруг заговорили, склоняя бывшего Командора на чем свет стоит, выплескивая наболевшее. Они все вдруг почувствовали себя одной сплоченной семьей.
  
   Командорство появилось задолго до Вонючки. Неподчиняющие режиму и правилам Клюшки создали свою тайную структуру. Теневого лидера называли Командором, понравилось созвучие слова.
   Пока дневные лидеры пользовались поддержкой среди обитателей Клюшки, ночные - затихали. Старый директор Лукьянов знал о существовании командорства, но ошибочно считал его элементом подростковой игры, не опасной для Клюшки. Постепенно командорство набирало силы, обрастало своими ритуалами, атрибутами, главным из которых было кольцо Командора, железное кольцо с черепом, передаваемое в торжественной обстановке уходящим Командором преемнику. Пока Клюшкой управляли сильные директора, пользующиеся авторитетом даже среди членов командорства, оно находилось в подполье, влияние их на обитателей было ограничено. Все изменилось, когда на Клюшку пришел директорствовать Колобов.
   Главным принципом командорства была круговая порука и полное, беспрекословное подчинение Командору. Строптивым обитателям устраивались "темные", их чморили, в назидание перед другими морально давили. Неугодных воспитателей постепенно выживали, если не помогало - подставляли так, что те вынуждены были уходить или смиряться...
   Как хищник, Щука с первого же дня появления на Клюшке Комара почуял в нем угрозу своей абсолютной власти. С появлением Валерки влияние Командора медленно, но уверенно угасало. Щука ради удержания своего командорского авторитета был готов на любые меры.
  
   В спальню, как вихрь, ворвался Тоси-Боси. Он танцевал, сам с собой кружил вальс. Мы с Комаром смотрели и не могли врубиться, что это с Тоси.
  -- У меня скоро будет папа и мама. Они сегодня приезжали. Меня хотят усыновить, -
   радостно щебетал Тоси-Боси.
   Мы с Комаром были безумно счастливы за нашего Тоси-Боси.
  
  
   Еще одно небольшое отступление. Оно очень важное для меня. Это последняя встреча с Матильдой. Она сообщила сногсшибательную новость - Матильда собралась уйти из Бастилии окончательно на пенсию.
  -- Выпущу Вас и все, - с энтузиазмом произнесла она, - хорошо понемножку. В этом году
   сорок пять лет будет как я в педагогике.
  -- Прилично, - с восторгом воскликнул я. - Вас здесь будет не хватать.
  -- Свято место пусто не бывает, и многие меня быстро забудут, потому что придут
   другие.
  -- Но, я-то стопудово вас никогда не забуду, - искренне заверил я Матильду.
  -- Спасибо за комплименты. Книгу твою прочитала. Хвалить не буду, но с грамотностью
   Аристарх крупные пробелы, особенно по орфографии, - Матильда сокрушенно покачала головой. - Она у тебя хромает на две ноги, а не на одну, как мы с тобой.
  -- Я знаю, - покраснев, ответил я.
  -- В одном я уверенна, как ты выражаешься на сто пудов, - она внимательно посмотрела
   на мою ощипанную голову, коснулась ее рукой. - С тебя будет толк.
  -- Почему вы так решили?
  -- Человек тянет свой крест, он не легче, не тяжелее, а такой, какой может выдержать сам
   человек. Ты свой крест нес достойно, не расплескав своих проблем на других. Если бы ты знал, сколько великих в этой жизни поднялось из болота, ты бы ахнул. Научись зря небо не коптить, и тогда ты всего добьешься. И к тебе придет и слава, и признание, и человеческое счастье. Его также надобно выстрадать. У тебя был сложный период. Возможно, это связано с возрастом.
  -- Возрастом?! - не понял я.
  -- Да, - уверенно подтвердила Матильда. - У всех наступает трудный возраст. У кого-то в пятнадцать, у кого-то в двадцать, у кого-то в шестьдесят. Человек должен испытывать потрясения, чтобы понять чего он стоит в жизни.
   Матильда бросила на меня грустный и нежный взгляд, один из тех взглядов, которые переворачивают душу.
  -- У меня все будет хорошо, - заверил я Матильду. - Вот увидите, я обязательно выбьюсь
   в люди.
   Не знаю почему, но я был уверен, как никогда, что так у меня все и будет в жизни - я выбьюсь в люди.
   ­­ ________________________________________________________________________­­­­­­­­­­­­­­­­­­­____
  
   Такса пришла на дежурство раньше обычного. Ее об этом попросила Железная Марго. Переодевшись в каптерке, баба Таисия важно пошла по детским комнатам. На втором этаже было безлюдно. Часть обитателей ушла на дискотеку в сельский клуб, остальные расползлись, кто куда, как мыши по норам. Такса, тяжело шаркая домашними тапочками, вошла в шестую спальню и застыла, потеряв от испуга на мгновение дар речи. Она медленно опустилась на пол, хватая ртом, недостающий ей воздух. Придя в себя, на четвереньках выползла в коридор, и в таком виде я увидел бедную старушку. У нее было перекошенное лицо, словно ее чем-то тяжелым придавили.
  -- Ну, вы Таисия Владимировна, даете?!
  -- Там..., - хватая ртом воздух, - он висит, - сдавленным голосом произнесла старуха...
   Я со страхом зашел в шестую спальню. На крюке висел Зажигалка. Лицо его было сизо-синим, язык вывалился изо рта и мне, показался таким длинным. Спасать его уже было поздно.
  -- Зачем, ты это сделал? - я опустился на пол, обхватив руками колени Зажигалки, и заголосил на всю комнату, как белуга.
   Рядом, на полу валялась раскрытая тетрадь, его дневник. Я подтянул тетрадь к себе. На раскрывшейся странице черным фломастером крупно была написана последняя фраза, которая все объясняла: "Я никому не нужен" и три жирных восклицательных знака.
  
   Поселковый клуб находился в перестроенном здании бывшей церкви. С предбанника любой попадал в зал, в центре которого находился повидавший виды бильярдный стол, по углам с двух сторон были расставлены теннисные столы, по стенам прибитые крючки для одежды. В дискотечный зал, в котором проводились все культурные мероприятия поселка, попадали с двух сторон: с улицы, через пожарную дверь и через первый зал.
   Валерка в клуб пришел не один, в компании со Стасиком и Спириком. Меня они так и не сумели уломать идти с ними. Теперь я себя постоянно пилю за то, что тогда не пошел с ними на эту злополучную дискотеку.
   К девяти вечера в поселковом клубе народу было полная коробочка. Парни больше сидели, глазели, как танцуют девчонки. Щука вошел в зал с дымящей сигаретой во рту, он был под градусом, ноги его заплетались. Увидев Валерку, Щука напрямую пошел к нему.
  -- Базар есть, - развязно произнес он и ударил Валерку в грудь. - Выходи на улицу, если очко не жим-жим, - Щука разразился громким хохотом, привлекая к себе всеобщее внимание зала, на его лице блуждала ехидная злая улыбка. - Поговорим, как настоящие мужики.
   Щуке нужен был позарез реванш после неудачного "честного поединка" с Никитой. Он сразу почувствовал, как Клюшка демонстративно от него отвернулась, власть неумолимо ускользала из его рук. Комар поднялся.
  -- Пошли, - спокойно произнес он, нахмурившись, направился к выходу, вовлекая за собой из дискотеки остальных обитателей Клюшки.
   Спирик предчувствуя беду, побежал на Клюшку за Большим Леликом. Встретив меня в коридоре на первом этаже, крикнул: "Щука за клубом с Комаром дерутся один на один". Я как был в рубашке и кроссовках, так и побежал к клубу.
   Тем временем толпа вышла на снежный пустырь за клубом. Первым ударил Щука, Валерка, потеряв равновесие, упал, но быстро вскочил на ноги, и, сгруппировавшись, зафинтил Щуке под всеобщий одобряющий возглас толпы по скуле.
  -- Мочи его, Комар, - закричали вокруг.
  -- Кому ты это бакланишь, - Щука злобно взглянул на Чапу, тот от испуга вжал свою тощую шею внутрь куртки.
   Все вокруг прижухли, как листья осенью, когда их неистово колошматит ветер. Щука отдышался. Его лицо передернула нервная судорога. Ненависть, которую Щука испытывал к Комару, можно было сравнить с той ненавистью, которую питал Валерка к Командору - и эти взаимные чувства накалились до предела. Они стали заклятыми врагами с первого дня пребывания Комара на Клюшке.
  -- Ну, все Комар, - вытирая рукавом пуховика кровь из разбитой губы, прошипел Щука резким голосом. - Тебе п...ц, - насмешливо процедил Командор. Все его тело напряглось, взгляд глаз стал неподвижен - змея перед броском.
   Толпа вокруг застыла, словно окаменев, и, казалось, что среди собравшихся обитателей Клюшки и сельских пацанов, дышат только Комар и Щука. Валерка и Командор, встретившись взглядом, одновременно начали двигаться по кругу, сохраняя равное расстояние друг от друга. Они кружили, как волки, собирающиеся вцепиться друг другу в глотку. Первым нервы сдали у Щуки, он набросился на Валерку, свалил его на снег. Они перекатывались друг на друга, трамбуя под собой снег. Комар сумел сгруппироваться и сбросил с себя Щуку. И тут нарисовался Большой Лелик. Он схватил Щуку за ворот куртки и оттянув от Валерки.
  -- Уйди, Толстый, не мешай, - в бешенстве крикнул Щука, расширив воспаленные от злобы глаза. - Здесь ничейная территория, ты здесь никто.
   На мгновение взгляд полных ненависти серых глаз ослепил Большого Лелика, как свет фар при дорожном столкновении.
  -- Леолид Иванович, это наше дело, - запальчиво воскликнул Комар. - Нам раз и навсегда надо выяснить наши отношения.
   Большой Лелик послушался Валерку, отступил.
  -- Комар, тебе пришел конец, - насмешливо ощерился Щука. Губы его непроизвольно дернулись - как если б ему попала в рот какая-то гадость.
   Щука выхватил из кармана пуховика нож-выкидушку и, резко развернувшись, набросился на Валерку, ударив ножом в левое предплечье. Комар негромко вскрикнул, медленно осел на снег. Все потрясенно застыли. Первым очухался Большой Лелик. Он всей массой набросился на Щукина, завалил его на снег, забрал нож. С клуба уже бежали взрослые, разнимать дерущихся, но разнимать было уже некого. Лелик, тяжело дыша, поднялся, Щука сумел вырваться.
  -- Спекся ваш Комар, - отойдя на безопасное расстояние, кричал он со странно перекошенным ртом и неторопливо пошагал в сторону Клюшки. Щука прекрасно знал, его никто догонять не будет.
   Вокруг Большого Лелика и Комара сгруппировались обитатели Клюшки, все были всполошенные, как стайка воробьев. Я неотрывно смотрел на бледное лицо друга и не мог никак унять дрожь.
  -- Как ты? - еле выговорил я.
  -- Все под контролем, - успокаивал всех Валерка.
  -- Он же тебя ножом...
  -- Царапина, - беззаботно произнес Комар.
  -- Точно?! - не поверил Лелик.
  -- Зуб даю, - заверил всех Валерка и напряжение, царившее несколько минут, спало.
  -- Ну, тогда всем на Клюшку, - повелительно скомандовал Лелик. - Приключений на сегодня достаточно. Он и те обитатели, кто был в клубе, еще не знали, что Зажигалки уже нет. Не знал этого и Комар.
   Все с неохотой зашевелились, покидая поле битвы и обсуждая между собой детали состоявшейся драки. На пустыре стало тихо, на снегу остался сидеть Валерка и я, за компанию.
  -- Сами дойдете или как? - спросил Лелик.
  -- Сами, - крикнул в ответ Комар, продолжая сидеть на снегу.
  -- Мы, Леолид Иванович, вас догоним, - заверил я, уверенный в том, что с Валеркой все нормально.
   Лелик одобрительно кивнул головой, повернулся и, широко размахивая руками, направился по дороге на Клюшку. Мы с Валеркой с минуту молчаливо лежали на снегу.
  -- Небо, какое сегодня звездное, - Комар был чересчур серьезен.
   Я с опаской посмотрел на друга.
  -- Все нормально? - спросил я.
  -- Не совсем, - честно признался Валерка. - У меня затекла левая рука и боль в лопатке, и еще жуткая слабость.
   Я почувствовал, как от волнения у меня перехватило горло. Обхватив Валерку за талию, помог ему подняться на ноги.
  -- Пошли! - скомандовал я.
   Метров через двести, ноги Валерки подкосились, я его не удержал, и мы завалились на снег.
  -- Мне что-то совсем поплохело, - пожаловался Комар. - Дай, отдышусь!
   Он лежал с каменным лицом, скрестив руки на груди и. не отрываясь, смотрел в небо.
  -- В глазах какая-то идиотская резь, больно смотреть.
  -- Давай в сельскую больницу, - предложил я. - Она здесь недалеко, за поворотом.
  -- Нечего панику разводить, пошли, - Валерка попробовал самостоятельно встать на ноги и не смог. - Блин, - выругался он. - В боку жутко колет, - Валерка лег на снег и закрыл глаза. - Счас отдышусь и пойдем. Быть подрезанным, оказывается больно, - он не смог удержаться от саркастической ухмылки.
   Глядя на закрытые глаза Комара, полуоткрытые посиневшие губы, мраморно-матовое лицо, мне cтало не по себе. Мне вспомнился Зажигалка.
  -- Странно, - удивлялся Валерка, - крови нигде нет, - прерывисто произнес он. - Щука только царапнул меня.
  -- Не двигайся, я догоню Лелика, - выдохнул я и, не обращая внимания на протесты Комара, побежал догонять воспитателя.
   Лелика я догнал быстро и минут через десять мы были возле Комара. Он все так же лежал на снегу, со скрещенными руками на груди. Лелик, как былинку, взвалил на плечи Валерку, и мы втроем направились в сельскую больницу. По дороге я всячески подбадривал Комара.
   Больница была уже в двух метрах. В длинном одноэтажном деревянном здании светилось только два окна. Лелик осторожно усадил Валерку на заснеженные ступеньки крыльца, сам же принялся стучать кулаками по закрытой двери. Мне показалось, что прошла вечность, пока послышались неторопливые шаги по скрипящему полу коридора больницы. Дежурная включила свет на крыльце и громко, недовольно спросила:
  -- Кого там несет?
  -- Это из детского дома, - крикнул Большой Лелик.
  -- У вас есть своя дежурная медсестра, к ней и обращайтесь.
  -- Откройте дверь, - возмутился не на шутку Лелик. - Нашего воспитанника пырнули ножом на дискотеке. Откройте!
   Крик подействовал на дежурную.
  -- Сейчас ключи принесу, - буркнула она.
   Я присел возле Валерки.
  -- Все будет нормально, потерпи, - успокаивал я друга.
  -- Что ты причитаешь, как по мертвому, - фыркнул раздраженно Комар.
   Послышался лязг ключей, два поворота в замке, дверь открылась. На крыльцо вышла дежурная медсестра, поверх халата она успела набросить теплую кофту.
  -- Ну, что тут у вас стряслось, - недовольно спросила она, подойдя к привалившемуся к поручню ступенек Валерке. - Ходить-то можешь?
  -- С трудом, - выдавил он. - Тошнит и голова кружится.
  -- Заносите его в ординаторскую, - скомандовала медсестра, - посмотрим, что там у него.
   Большой Лелик собрался внести Валерку в больницу, но тот его остановил движением руки:
  -- Я сам! - и он сделал неуверенный шаг, потом другой, ноги снова подкосились, и если бы не поддержка Лелика, то Валерка точно бы рухнул на деревянный порог больницы.
  -- Вы что оба пьяные? - дежурная подошла и потянула носом воздух.
  -- Не пьяные мы, - возмутился Большой Лелик. - Парню совсем плохо, вызывайте главврача? - тон его голоса подействовал на медсестру.
  -- Не надо на меня кричать, - обиженно проговорила она. - Уложите парня на кушетку в коридоре, если он не может дойти до ординаторской. Я сейчас позвоню Нине Аркадьевне, - дежурная шумно ушла.
   Мы с Леликом с превеликим трудом поднял Валерку и уложил его на кушетку.
  -- Комар, сколько в тебе дерьма, - шутливо произнес я, чтобы хоть как-то разрядить угнетающую обстановку.
  -- Аристарх, счас по лбу получишь.
   Вернулась дежурная медсестра.
  -- Попробуйте мальчишку раздеть, осмотреть надо, - обратилась она к Большому Лелику.
  -- Это мы с радостью.
   Валерке от смеха свело судорогой лицо.
  -- Аристарх, перестань.
   Комар попробовал сам снять с себя куртку, но не смог. Левая рука его не слушалась, она задеревенела и не сгибалась. Мы с Леликом помогли ему с курткой. Никак не получалось снять свитер.
  -- Разрежьте ножницами, - предложила медсестра.
   Она сбегала в ординаторскую, взяла лежащие в банке из-под майонеза ножницы и ими разрезала Валеркин свитер. Быстро расстегнула рубашку, то, что мы увидели, по-настоящему нас перепугало. Вся левая сторона Комара была темно-свинцового оттенка. Такого же цвета была и левая рука, начиная от предплечья и до кисти рук. Крови нигде не было.
  -- И где ваше ножевое ранение? - спросила недовольно медсестра.
  -- Вот оно, - и Лелик показал на порез сантиметров полтора по длине.
   Послышался скрип машины, хлопанье дверей.
  -- Почему больной здесь лежит? - сурово спросила вошедшая главврач.
  -- Он упал, - ответил медсестра, - пришлось его укладывать на коридорной кушетке.
   Главврач, пожилая в очках тетка, подошла, посмотрела на безжизненно лежащего Валерку.
  -- Он что спит?
  -- Я не сплю, - тихо ответил Комар. - Свет глаза режет, больно смотреть и тошнит, - слабым, хриплым голосом добавил он.
  -- Меньше пить надо было.
  -- Он не пьян, его на дискотеки избили, - заступился Лелик.
  -- Что посторонние здесь делают? - возмутилась главврачиха.
  -- Мы не посторонние, - с обидой ответил Лелик. - Я воспитатель мальчика, а это, - Лелик указал на меня, - его лучший друг.
   Главврач неторопливо присела на кушетку. Пощупала пульс, посмотрела зрачки, долго рассматривала свинцовую отечность, потом снова рассматривала зрачки. Ее лицо выражало такое смятение, с каким, наверное, приветствуют саму смерть. Я понял, что произошло что-то ужасное.
  -- Что-то серьезное, - тихо поинтересовался Лелик.
  -- Более чем, - ответила главврачиха.
   Валерка безмолвно лежал на кушетке с закрытыми глазами, его серое лицо было изможденным. Он с трудом приподнял затекшие веки.
  -- Я умираю, - тихо и уверенно произнес он. У него были совершенно потухшие глаза.
  -- Ну, прямо-таки умираешь, - недовольно пробурчала главврачиха, но голос ее предательски дрогнул. Она погладила Комара по волосам.
  -- Что, что с ним, - запаниковал Лелик, напирая на главврачиху.
  -- У мальчика скорее всего внутреннее кровотечение, мы не сможем его остановить, - она бессильно развела руками.
  -- На что вы намекаете? - лицо Лелика стало растерянным.
  -- Аристарх, выключи свет, - шевельнул губами Валерка. - Посиди возле меня.
  -- Комар, - взмолился я, чувствуя всю безнадежность. - Не вздумай умереть. Я тебе этого никогда не прощу!
  -- Хорошая шутка, - Валерка слабо улыбнулся. Глаза его были закрыты.
  
   Весть о том, что Щука поранил ножом Комара, мгновенно разнеслась по всей Клюшке, дойдя до каждого загашника. Обитатели толпами повалили к больнице.
   "Этот день никогда не закончится", - хватая шубу с вешалки, полушепотом с горечью произнесла Марго.
  
  -- Он умирает, - выдавила из себя пожилая главврачиха, ее слова могильной тишиной повисли над потолком больницы и своей тяжестью придавили всех, собравшихся в коридоре.
   Мне словно на голову свалился кирпич, конвульсивно передернулся кадык, тело судорожно задрожало. Я почувствовал необъяснимое страшное стеснение в груди.
   Мученическая гримаса исказила лицо Валерки, он заскрипел зубами, а потом тихо и безжизненно хрипловатым голосом произнес:
  -- Я ничего не вижу! Я..Я.. ослеп! - шепотом повторил Комар. У него вырвался вздох - тяжелый вздох унылой покорности.
   Я стиснул зубы, чтобы не закричать. Большой Лелик, как большая сова, протяжно-жалобно ухнул, его плечи содрогались. Железная Марго застонала от боли и потрясения, потом ватными ногами подошла ко мне и, обняв за плечи, прижала к себе. Она не плакала. Ее лицо было бледным и пустым, словно вовсе лишенным выражения. Руки и ноги мои точно онемели.
   Никто не произнес ни слова, никто не шелохнулся. Внутри у меня, что-то оборвалось, рушилось. Длинный коридор больницы медленно заполняло ощущение скрытого, подспудного отчаяния. В коридор вбежала Кузя, все молча расступились, уступая ей дорогу. Она подбежала ко мне, но я отвернулся, стараясь не выдать отчаяния, которое меня охватило. Марго подошла к Кузе и просто молча смотрела на нее, по ее щекам стекали слезы.
  -- Что с ним? - спросила Кузя.
  -- Уже ничего, - тихо ответила Марго.
   Кузя посмотрела на нее как на сумасшедшую. Она потрясла головой, словно, отгоняла этим движением все плохие предположения.
  -- Нет, вы говорите не правду! - закричала она.
  -- Кузя, - отчаянно крикнул я, меня продолжала бить неудержимая дрожь. Я едва не прокусил себе губу, борясь с горестным воем, который рвался изнутри.
   Она повернулась ко мне и все поняла, до нее дошел ужас происходящего. Кузя медленно опустилась по стенке на пол, сжалась в маленький комок, опустив мокрое от слез лицо между коленей, и принялась раскачиваться взад и вперед. Было слышно только ее протяжное "Ууууууу". Я отрешенно присел рядышком.
   Обитатели Клюшки на улице, затаив дыхание, молчаливо стояли на деревянных ступеньках больницы, перешептываясь между собой. Потом послышалось дружное: "Комар, ты наш Командор!", отдающееся звонким эхом в каждый закоулок больницы. Долетело оно и до угасающего сознания Валерки, он сделал последнее усилие и улыбнулся.
  -- Обнимите меня все, - прошептал он.
   Кузя не смогла справиться с собой. С ней была истерика. Марго за плечи подвела ее к Валерке. Мы вместе: я, Кузя, Большой Лелик и Марго, стояли возле кушетки, на которой медленно умирал наш Комар, которого мы все любили.
  -- Я не хочу умирать! - жалобно простонал он. По впалым его щекам застыли две слезинки, углы иссохших губ оттянулись, как у обиженного ребенка. - Как больно! - с отчаянием последний раз выдавили его серые безжизненные губы.
  
   Было около одиннадцати вечера. Темное небо увесилось мерцающими звездами, как серьгами, и в нем проплывала полная луна, ослепительная и холодная, посылая окоченевшему миру свои негреющие лучи.
  
  -- Он умер, - тихо и сдавленно произнесла медсестра.
   Ошеломленные и испуганные лица одно за другим поворачивались к кушетке, на которой безмолвно лежал Комар. Вокруг происходило бестолковая суета, потом мир, словно остановился, замер. В охватившем его спокойствии слились печаль и безнадежность. Какое-то мгновение вокруг стояла тишина. Потом больничный коридор очнулся и взорвался криками, стонами, отчаянными восклицаниями. Большая полная луна ослепительно светила в окна. Железная Марго, ссутулившаяся, с глубокими тенями под глазами, сидела на кушетке, закрыв глаза руками, слезы струились сквозь пальцы. Она рыдала, словно ребёнок, потом притихла, вытерла глаза платком и откинулась безвольно головой к стенке. Большой Лелик горестно смотрел в окно, нижняя губа его оттопырилась и мелко дрожала. Крупные слезы стекали по лицу и шлепались на большой живот Лелика. Кузя скорчилась на полу, с ее губ срывались отчаянные, судорожные всхлипы.
   Онемевши и неподвижно, я всматривался в лицо Валерки, в его широко распахнутые глаза, пустые, как окна нежилого дома, в полуоткрытые губы, удивленное лицо. Ко мне подошел Колобок, Железная Марго, ее руки обвивали мою шею, голоса вокруг наполняли звоном уши. Горячая, тошнотворная волна гнева закипела у меня внутри.
  -- КОМАР! - отчаянно закричал я, но Валерка на мои крики предательски молчал. - Я ненавижу Клюшку! - истерично закричал я, не сдерживая себя больше.
   Глаза Валерки были закрыты, лицо разгладилось и стало умиротворенным, словно оно не испытывало мучений и страданий еще несколько минут тому назад. Мое сознание накрывала черная, пугающая пустота. Я снова и снова всматривался в бледное лицо друга, пытаясь до конца осознать огромную, непостижимую истину: никогда больше Валерка не заговорит со мной, никогда не сможет прийти на помощь. Этих никогда было миллионы, они разрывали мое сердце и душу на тысячи кусочков. Казалось, эта нечеловеческая боль потери Комара никогда не уйдет от меня.
   В коридоре больнице за моей спиной негромко переговаривались воспитатели. На улице, оцепенев, безмолвно, словно привидения, стояли обитатели и не знали, что им делать. Им уже было известно, что Комар умер. Ко мне подошел Большой Лелик. Он трясущими руками попробовал усадить меня в кресло, но я категорически отказался.
  -- Я понимаю, что ты чувствуешь, Аристарх, - тихо произнес он.
  -- Нет, не понимаете, - завопил я так громко, что чуть не сорвал голос. В голове бухал тяжеленный молот, меня качало из стороны в сторону. - Вы не можете этого понимать, - голос мой дрожал, а сам я, не отрываясь, смотрел на мертвое тело друга. - Чтобы меня понять, надо его потерять.
   Лелик был в замешательстве. Я понимал, что веду себя с ним недопустимо грубо, что он не заслужил такого отношения. Но тогда мне было все равно. Я потерял друга, и этим было все сказано. Валерки больше со мной никогда не будет, я не знал, как это можно пережить. Душевная боль была совершенно невыносимой, будто тебе вживую ампутировали какую-то часть тела.
  
   По поселку тревожно и сбивчиво летело сообщение, передаваемое от столба к столбу, от дерева к дереву, от дома к дому.
   "Комара убили!" - жалобно простонали столетние сосны, и молчаливо передали эту информацию дальше, и вокруг только слышалось: "Убили...Убили...убили..."
  
   Пришел Колобок. Он выглядел растерянным и измотанным. Колобок пошептался с главврачихой, потом подошел ко мне. Я слушал директора вполуха, кажется, он выражал мне сочувствие. В голове был такой шум, тело все ломало, и мне хотелось безумно одного - молча сидеть в кресле, в которое меня все-таки усадил Большой Лелик, чтобы в конце концов уснуть и больше ни о чем не думать, ни чем не грузиться. Если боль ненадолго заглушить, она станет еще невыносимей, когда ты почувствуешь ее вновь. Напротив сидела Железная Марго, спрятав лицо в ладонях.
  -- Мне очень жаль, что так получилось печально с Комаровым, - давил на клапаны Колобок, словно издевался надо мной. Ему очень жаль. Мне так хотелось ему припомнить, как он нас Комаром давил на Клюшке, но я не мог выдавить ни одного слова, горло перехватило. Я пытался заставить себя говорить, но, взглянув на каталку, где лежал, накрытый полностью простыней Комар, меня словно ударило электрическим зарядом. Я резко встал и направился к выходу. Я уже знал, что мне надо делать.
  -- Ты куда? - остановила меня Кузя перед выходом из больницы. Лицо ее было белее мела.
  -- Я скоро, - сдавленно ответил я.
  -- Если ты убивать Щуку, я с тобой!
  -- Нет, - категорично ответил я. - Это мое дело!
  -- Теперь и мое! - и Кузя решительно пошла со мной.
   Щука лежал в одежде на своей кровати и тупо смотрел в потолок.
  -- Какие люди?! - пьяно хорохорился он, увидев Кузю и меня с ножом в руке. - Убивать пришли? - саркастично добавил Щука и заржал на всю комнату. - Кишка тонка.
   Щука пьяно рассмеялся. Его смех холодный и надрывный оглушил спальню.
  -- Теперь не тонка, - уверенно ответил я.
   Завязалась драка. Все происходило, как в замедленной съемке: Щука навалился на меня, я отбросил его ногой от себя. Кузя налетела, как курица и со всей силы врезала Командору кулаком по физиономии, тот от боли вскрикнул, он никак не ожидал от Кузи такой силы удара. Я достал из кармана брюк выкидушку, которой Щука убил Комара, и которую бросил возле него на снегу. Щука увидел нож, он мгновенно все понял.
  -- Сильвер, не делай этого, - испуганно закричал он, но было уже поздно.
   Как заведенный, я левой рукой прижал к себе Щуку, правая же рука ударила ножом. Стальное лезвие плавно вошло в тело Щуки. Он даже не сразу врубился, что произошло. Пятно крови беспощадно увеличивалось на светлом свитере, на лице Щукина застыло выражение испуга, его глаза словно выкатились из орбит. На какое-то мгновение наступила полнейшая тишина, каждый из нас был поражен и изумлен происшедшим. Я даже больше, чем Щука.
  -- Козел, что ты сделал? - ярость Командора взорвалась силой атомной бомбы.
  -- Отомстил за Комара, - прерывисто дыша, произнес я, отбросив окровавленный нож в сторону.
   Пятно крови все шире и шире расползалось по щукинскому свитеру. От меня не ускользнул панический страх, мелькнувший на бледном лице Щуки, хотя оно тут же приняло прежнее выражение.
  -- Тебя посадят, - медленно опускаясь на пол, прохрипел Щука, стараясь сохранить остатки самообладания.
  -- Плевать, - с олимпийским спокойствием ответил я, присаживаясь на пол напротив Командора, и не сводя с него взгляда. - Зато такой сволочи как ты больше на Клюшке не будет.
  -- Придет другая, - лицо Щуки скривила гримаса боли.
  -- Нет, не придет, - я в этом был стопудово уверен.
  -- Я не хочу умереть, как Комар, - истерично закричал Щука.
   И в этот момент зимний воздух потряс чудовищной силы взрыв, с первого этажа вырвался столп огня, жадно и бешено пожирающий комнаты, коридоры кирпичного здания. Послышались детские крики, звон битых стекол, Клюшка вмиг наполнилась дымом и гудящей паникой.
   Это взорвались затихаренные Колобком две бочки с бензином в каптерке на первом этаже. Он их спрятал в корпусе от ревизоров, которые должны были со дня на день приехать проверять Клюшку. У пацанов был свой ключ от каптерке, где они любили курить. Скорее всего, кто-то из них оставил бычок на бочке, не подумав о последствиях.
  -- Пусть сгорит дотла эта проклятая Клюшка, забравшая у меня Комара. Так ей надо, - Кузя разразилась громким, режущим ухо смехом.
   Вторым взрывом ее выбросило в коридор. Все вокруг было в удушающем дыму, слышался звон битых стекол, паника обитателей и воспитателей. Я увидел в коридоре Колобка, он осматривал комнаты на этаже.
  -- Кто-то еще есть, - спросил он меня?
  -- Кузя, - ответил я.
   Мы быстро ее нашли. Колобок взвалил ее на свои плечи и понес к пожарному выходу, через минуту он снова был возле меня.
  -- Больше на этаже никого?
  -- Никого, только я один.
  -- Сафронов, прыгай через окно с любой спальни, - крикнул Колобок мне. - Снег глубокий. Все собираются на хоккейной площадке, - и он побежал на третий этаж.
   В коридоре уже невозможно было находиться, дымом все заволокло, огня еще не было, но чувствовалось его скорое приближение.
  -- Сафрон, - донесся до меня отчаянный крик Щуки. Он лежал на полу в своей спальне, не в силах подняться. - Вытащи меня отсюда.
   Я зашел в спальню Щуки. Он дико кашлял, комната была окутана дымом. Я почувствовал тошноту, головокружение, которое с каждым мигом усиливалось и усиливалось. Я подбежал к окну, настежь его открыл, оно оказалось не заколоченным, как во многих спальнях.
  -- Сафронов, прыгай, - кричали мне с улицы. - Быстрее!
   В коридоре послышался треск, огонь пробился на второй этаж и беспощадно сметал все на своем пути. У меня обгорели рукава куртки; волосы жутко пахли гарью.
  -- Аристарх, - Щуку из-за плотного дыма уже не было видно. - Не бросай меня здесь одного! Я не хочу сгореть! Мне страшно!
  -- Нет, - пересилив себя, произнес я. - Я не могу тебя пожалеть. Ты убил Комара.
  -- Сильвер, прости меня за все! - до меня донеслись щукинские всхлипы.
   Внутри что-то оборвалось. Вспомнились слова Комара: "Щука допрыгался, что его некому пожалеть".
   Я собрал с подоконника черный снег, стал им растирать лицо, голову, чтобы она была мокрой. Втянув в легкие как можно больше воздуха, подбежал к Щуке, взвалил его на свое плечо.
  -- Сильвер! Ты Чек! - это были последние слова Щуки. Он умер в городской больнице под вечер от большой кровопотери.
  
   Через три дня состоялись большие похороны. В пожаре погибло шесть воспитанников Клюшки, директор Колобов и воспитатели Сигизмундович, Гиббон и Трехдюймовочка, малохольная старушка, помешанная на кошках, бросившая в последний момент спасать любимого сиамца Родиона, мяукавшего с форточки третьего этажа. Ей удалось скинуть испуганное животное на снег, сама же выбраться Трехдюймовочка не сумела. Если бы не они, погибших могло быть намного больше. Похоронная процессия, похожая на длинное тело анаконды, медленно вошла на территорию Клюшки, впереди цепочка детей несла искусственные венки. С погибшими в пожаре хоронили Зажигалку, Комара и Щуку. Гробы, оббитые красной тканью, поставили на заранее приготовленные табуретки. Тишина изредка нарушалась рыданиями, похожими на крик чаек. Из первого ряда в черном костюме вышел Большой Лелик. Его назначили новым директором Клюшки. Говорили, что хотели Железную Марго, но она посоветовала Большого Лелика.
  -- Клюшку ждут новые времена, - громко и уверенно заверил всех Лелик. - Беда ее изменит, вот увидите! Я в это верю!
   На обгоревшее здание Клюшки обитатели повесили полотнище, сшитое из простыней, на котором большими красными буквами, нарисованными в спешке, было написано: "Мы вас любим!"
   Внезапно налетел ветер и с силой вырвал плохо закрепленное полотнище и понес его по территории Клюшки, поднимая его все выше и выше.
  -- Вот и улетела их душа, - прошептал кто-то.
  -- Отмаялись, - откликнулось в похоронных рядах.
   Собравшиеся молча склонили головы. Ветер усилился и, гуляя по пустынному сгоревшему зданию, заголосил протяжно: "У...у...у-у-у", - словно прося прощения.
  
  
   В рукописи была поставлена последняя точка.
   Ночью мне снова снилось море, шторм. Я барахтался в воде, меня накрывали волны, но я не тонул, хотя был обессилен борьбой со стихией.
   Утром на построении подполковник Иволгин, главный по воспитательной работе в Бастилии сообщил, что Матильда умерла по дороге в колонию от инфаркта. Вместо нее будет какая-то другая тетка, я его уже почти не слушал.
   Листы с папки упали на асфальтированный плац и рассыпались...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"