Семченко Николай Васильевич : другие произведения.

Сны О Пенжине

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Сны о Пенжине" - это, собственно повесть. Повесть о Северной Камчатке. Она - главная героиня!

  СНЫ О ПЕНЖИНЕ
  Повесть о северной Камчатке
  
  Иногда приходит ко мне грустное, тоскливое настроение, и я вспоминаю свою страну. В ней живут сильные люди, там полгода - вьюги и пурги, морозы ; оленьи стада, собачьи упряжки - там. Это особая страна, где жить и трудно, и легко.
   Трудно - потому что всё тут, вроде бы, против человека, даже солнце зимой являет свою немилость. Оно держится над землёй недолго, едва приподнявшись над ней, через два-три часа снова, скрывается за призрачным горизонтом. И весь короткий день в небе стоят и восход, и закат, а потом - внезапная темнота.
   Легко жить - потому что начинаешь понимать свою судьбу совсем по-другому, лучше видеть себя и окружающее.
  Здесь читают те же книги, что и в далёкой Москве, слушают модных певцов с новейших грампластинок, берут в магазинах теплые оранжевые шары апельсинов из Марокко. Всё так же, так же - и не так, совсем не так. В одно прекрасное утро вы заметите над далёкими синими горами розовые перья облаков, и вам отчего-то придет в голову, может быть, довольно несуразная мысль, что вы стали лучше понимать мир, что там, в предыдущей своей жизни, порой и головы-то к небу не поднимали, чтобы увидеть звезды, высокие, частые звезды. Всё куда-то бежал, что-то делал на службе, ссорился-мирился, повышался в должности, говорил о футболе и по пятницам пил пиво с друзьями... И зачем всё это? Есть вот эти розовые перья облаков, которые увидел впервые и - навсегда. И твоя жизнь с этой минуты совсем другая: начинаешь жадно смотреть вокруг себя и понимать, что, в сущности, чёрт возьми, ты - богач, и можешь жить так, как надо и как хочется...
  Я уехал из этой страны. На время. По крайней мере, так мне кажется, что на время. И когда особенно тоскливо становится жить размеренной, уютной жизнью, бросаюсь на улицу, отчаянно - спешу, спешу! - выбегаю на шоссе и ловлю машину. Наверное, шоферы думают, что человек опаздывает на самолёт. Я, в самом деле, приезжаю в аэропорт и брожу по его залам ожидания. Народ сидит на чемоданах, дремлет в креслах, чего-то ждёт у стоек регистрации... И среди них я всегда узнаю тех, своих, из Моей Страны.
   У них добрые лица и удивленные глаза: они никак не могут привыкнуть к порядкам "материка". И облегченно вздыхают, у услышав голос диктора, объявившего посадку на рейс в Нашу Страну...
  Потом я приезжаю домой и в который раз говорю себе, что -всё, уеду, и почему это я больше не вижу розовых облаков, похожих на перья фламинго? Ну, ладно: фламинго - это из области романтики. А вот перья лебедя, окрашенные восходящим солнцем в волшебный вишневый цвет, я видел на самом деле. Почему же не вижу теперь, а? И ночью наступает бессонница, ломаются в руках спички, пепельница наполняется окурками, и в тихий предутренний час, когда блекнут звезды, ко мне приходят сны о моей стране, имя которой - Камчатка.
  Об этой земле говорят и пишут много, и редкое писанье обходится без упоминаний о вулканах, так что житель среднерусской полосы, никогда не бывавший на Дальнем Востоке, всерьёз может подумать: знаменитый полуостров ни что иное, как оплошной кратер вулкана, начиненный к тому же этими ... как их? во-во!.. гейзерами... А тот, кто всё-таки, решившись расстаться с "материком" на недельку -другую, побывал на лечебных водах Паратунки или Малок, уж, верно, с полгода будет потом твердить: " Вот когда я в последний раз ездил на Камчатку..."
  
   С восторгом заезжие литераторы повествуют о прелестях чудесной Долины гейзеров - уникальнейшего творения природы. Кстати, люди довели этот чудный уголок до такого состояния, что местным властям даже пришлось принимать экстренные меры: закрыть в него свободный доступ
  досужим туристам и любителям экзотики. Но Камчатка, по сути своей, это бескрайняя, неоглядная тундра. Это только на юге полуострова властвуют чудеса в виде гейзеров и фумарол, и то ещё надо найти места, где они есть. А чем дальше к северу, тем меньше поводов для экстатических восклицаний: " Ах-ах, как чудненько тут!"
   В том-то и дело, что не чудненько. В северных районах Камчатки внешне нет никаких особых красот. Край этот, некогда называвшийся Гижигским промысловым районом, незатейлив и суров. Он прост и скромен как картины Рокуэлла Кента. Он обнажен в своей зимней беззащитности перед ветрами. На него внезапно налетают огромные снежные тучи, которые моментально занавешивают графическую чёткость сопок.
  Летом эта страна спешит жить. Каждое дерево, каждый кустик и травинка торопятся получить от жаркого, неистового солнца, тепло, необходимое для долгой зимовки. За один месяц всё способно зазеленеть, зацвести и даже дать плоды!
  На севере Камчатки можно увидеть щедро разбросанные повсюду маленькие голубые озера, и небольшие сопки, и кряжистые вершины гигантских хребтов, и прекрасные реки с прозрачной водой и куюмы с разноцветной галькой...
  По берегам реки Пенжины растут удивительные густые леса, в которых стоит оглушительная тишина. В чаще, заваленной сушняком и прошлогодним травостоев, то и дело натыкаешься на следы лося или медведя, отпечатавшиеся на сыром песке. Ветер сюда не проникает, и сквозь редкие просветы в спутанном навесе из крон деревьев видны пробегающие по небу облака.
  Привыкнуть к этой стране сразу трудно. Незатейливая, не обладающая ослепительной пышностью, она удивляет постепенно, и это удивление неотвратимо превращается в привязанность.
  
  
  
  
  ОЛЕННЫЕ ЛЮДИ
  
  Знакомство
  
  Впервые я попал в пенжинские края с юга Приморья, где щедро лились светлые, ненадоедливые дожди. Их изредка прерывали вспышки августовского солнца. А в Петропавловске-Камчатском с ясеней падали желтые листья. Здесь я пересел на самолёт ЯК-40 и через положенное время оказался в промежуточном аэропорту Тиличики. Отсюда разный тундровый люд на маленьких "аннушках" добирается до своих жилищ.
   "Аннушками" здесь ласково называют самые надёжные в условиях Крайнего Севера самолёты АН-2.
  - И за что их так любят? - спросил я своего соседа по самолетному креслу. Это был дед с чрезвычайно лохматой бородой, которой мог бы позавидовать любой дед Мороз.
  - Ты самолётики в школе делал из тетрадок?- вопросом на вопрос ответил дед.
  - Конечно, делал...
   - А когда пускал их по ветру, то замечал: самолётик планировал на землю спокойно, мягко и не переворачивался?
  - Ну да.
  - То-то! Так и "аннушка": кончится бензин или мотор откажет, она всегда спланирует на землю. Ну, может, встряхнет немножко, так зато - живы!
  Потом этих историй я наслушался вдосталь, а пока что самолет покружился над косой бухты Корф, похожей на крыло чайки, и медленно взял курс на Каменское - центр Пенжинского района. Солнце слепило глаза, и там, внизу, в его лучах сверкали бесконечные цепи озер, редкие куртины темных лесочков и зелёная, насколько хватало глаз, гладь тундры.
  Когда мы уже подлетали к Каменскому, дед толкнул меня острым локотком:
  - Эвон, глянь-ко: озеро!..
  Я посмотрел в иллюминатор.
  - Так я на нём щуку поймал, - дед примерился, прищурился и развел руки во всю ширь плеч. - Двадцать семь кило вытянула, во!
   - Э, ну ты и даёшь, дед! - встрял в разговор молоденький лейтенантик, летевший, как видно, на службу в эти края.
   Старик, осердившись, цыкнул на паренька:
   - Молод ишо прекословить! Фотографию энтой щуки пропечатывали в газетах, вот, глянь-ко, - он достал из кармана мешковатого черного пиджака сложенный вчетверо номер "Камчатского комсомольца". - Внук мой давеча в городе эту газету читал, да и говорит: "Тут, дед, про тебя пропечатано..." Смотрю - и точно: про меня! Это не совпадение. У нас, в Каменском, как раз корреспондент из Петропавловска был. Ну, и сфотографировал меня со щукой. Я думал, что просто так, от нечего делать, а он пообещал: "Точно в газету, дед, попадёшь!" Ну, и попал. Не обманул корреспондент...
  Курсант помедлил, но газету взял и пробежал заметку глазами. Потом, не удержавшись, зачитал:
  -"Один очевидец рассказывал мне, как на его глазах щука переглотала целый табун уток, другой клялся, что огромная щука схватила пойманную им на блесну щучку поменьше и, конечно, оборвала леску, ушла вместе с добычей и блесной, а один охотник поведал, как однажды щука схватила подбитого им гуся, к которому он подплывал на лодке." Вот это да! Не заливаешь, выходит, дед. Извини...
  Старик принял от курсанта газету, сложил её по сгибам вчетверо и бережно засунул во внутренний карман пиджака, да ещё и на пуговку застегнул:
  - Вот приеду домой, найду очки и старухе почитаю, чтобы зазря не бранилась, что дома не сижу, а всё пропадаю на озерах да речках.
  Собственно, с этого разговора и началось моё знакомство с Пенжиной.
  
  ПРИСТАНЬ
  
  В Каменское, где мне предстояло работать в газете "Полярная звезда", из аэропорта попасть не так-то просто: взлетно-посадочная полоса, устроенная прямо на мелкой разноцветной гальке, находилась по одну сторону реки, а село - по другую, среди сопок.
  Летом надо ждать, пока проползёт от сельской пристани старый, сердито скрипящий катер. Зимой пассажиров обычно забирает вездеход, реже - какой-нибудь мимоходный вертолет. Эти винтокрылые машины порой выступают здесь в роли "попуток". Автомобильных дорог-то на северной Камчатке, считай, нет, а те, что есть - грунтовые, насыпные, "зимники" - не в счёт: их слишком мало, и связывают они только крупные сёла. Вот и летают тут вертолёты от села к селу, всё равно, что автобусы или "маршрутки" на "материке".
   У каменской пристани обычно стоят сразу несколько плашкоутов. Сгружают с них .бочки с бензином, уголь, ящики с разными продуктами - в короткую пору летней навигации нужно много грузов завезти, чтобы обеспечить северянам долгую зимовку. Сюда, на берег, всегда приходит любопытствующий народ. Постоишь у пристани, поговоришь, и много чего узнаешь: был, оказывается, в устье Пенжины шторм чуть не разметал караван грузовых барж, а в верховьях неделю шли дожди - ждите теперь подъёма уровня в реке. Это хорошая весть, потому что в самое северное камчатское сельцо Аянку можно попасть только по большой воде. Люди там уже испереживались: не везут к ним ни угля, ни муки, ни тушёнки - как зимовать-то будут? Теперь, значит, порядок!
  Смотришь, через день-другой наступает на пристани перекур: все "лапти" - так местные речники прозвали свои плашкоуты за их особую форму и, главное, тихоходность - ушли в верховья с грузами для оленеводов и охотников. А как они вернутся, народ снова потянется на берег за свежими новостями из тундры.
  Кстати, иногда и мне приходилось туда бегать по делам служебным: узнаешь, что и где происходит, не случилось ли чего-нибудь интересного в пути. Смотришь, и подскажут речники тему для газетного выступления. Бери тогда билет на "аннушку" и отправляйся в командировку. А иногда и летать далеко не надо было. Как-то, гляжу, стаскивают с "лаптя" ящики огромных размеров. На одном разобрал надпись: "Буровая установка. Получатель: Камчатское отделение Дальневосточного треста инженерно-строительных изысканий." И удивился: может, адрес перепутали? Нет, оказалось: всё верно - этот необычный груз для Каменского. Установку давно и с нетерпением ждали командированные сюда геологи.
  Пять лет искали они воду для села. Приедут - поищут, поищут, разведут руками и снова уедут. На другой год - опять та же история. Кажется, зачем воду искать - вон какая бежит-прыгает по перекатам река! Но летом вода в ней жёлтая: дожди тщательно промывают тундру - пить такую водицу нельзя. И долго бытовало мнение: возле районного центра нет иной воды, кроме речной. А геологи упорно не прекращали своих работ.
  Всё-таки верно говорят: кто ищет, тот всегда найдёт. Установили они буровую установку и сделали несколько пробных откачек. Как радовалась каменцы, когда узнали, что суточный запас каждой из четырёх десятиметровых скважин - около шестисот кубометров воды! Этого вполне достаточно, чтобы полностью напоить маленькое Каменское, в котором живёт не более двух тысяч человек!
  Как только кончались золотые дни осени, на Каменское опускалась густая дождливая вуаль, откуда-то из-за сопок тянуло холодом, и сизые тучи надолго прятали солнце. Свежих газет, журналов и писем с "Большой земли" могло не быть и неделю, и десять дней, и месяц. Жди не жди - проливные льют дожди. В такие дни маленькая районная газета "Полярная звезда" выучивалась чуть ли не наизусть и без конца пересказывалась друг другу. Телевидения, между прочим, в Каменском не было. Правда, работало радио, и даже местная радиопередача в эфир выходила. Но людям почему-то хотелось получать именно газету. Может, не столько для того, чтобы новости узнать. Это было что-то вроде ритуала: солидный человек непременно должен читать периодику, это знак хорошего воспитания.
  Людям всегда хочется знать, что делается на соседней улице или как живёт сосед. Ну, разве не так? А потому мне и приходилось ходить на пристань, чтобы вести в газете что-то вроде местных "светских новостей". Там и встречал многих людей, о которых потом писал. Вот и со знатным оленеводом Максимом Тылмовичем Тынетегиным познакомился на пристани.
  Соскочил он с "лаптя", широко улыбнулся:
  - Амто! Ну и устал же я, ребята, отдыхать!
  Мужики подтрунивать стали:
  - Ну, ты даёшь, Тылмович! Был, поди, в цивильном месте - пиво пил, новые фильмы глядел, а то и на концерты Пугачевой ходил, а? Не увидишь такого в тундре...
  - Конечно, не без того. Только вот оленей там нет! А как коряку без них обойтись? Вы-то хоть знаете, почему мы коряками называемся? Когда россиские землепроходцы дошли до наших мест, то чаще других слов слышали одно: то ли "хор", то ли "кор"... Вот и подумали, что аборигены так себя величают. И стали называть нас "коряками". А хор - это бык-олень, вожак стада! Как же нам, оленным людям, не скучать по тундре, по кочевкам, по звону бубенчиков на шеях важенок?"
   Поэтично и вдохновенно говорил Максим Тылмович и, забывшись, то и дело переходил на корякскую речь, и тогда переводил мне её один из старожилов.
  Тынетегин - мудрый и многознающий человек. Как и его предки, он всю жизнь провел В тундре, всегда в его руках был чаут, и одолевали вечные заботы оленевода: найти хорошее пастбище, напоить оленей, уберечь их от волков, которых что-то всё больше и больше становится на Пенжине.
  Только однажды я видел Тынетегина грустным. Сидел он у костра, задумчиво глядел, как скачет в нем сказочная огненная птица, пил крепкий чай.
  - За пазуху, что ли, положил свою улыбку? - спросил его мой друг Михаил Абрамян, тогдашний главный ветеринарный врач района.
  - Жалею, что нет у меня сына. Одни дочери. Сын - надежда и гордость каждого тундровика, наследник...
  Но тут подошел к костру Витя Халанковав и, оживившись, Тылмович сказал ему:
  - Садись, сынок, погрейся чайком....
  Молодых пастухов он считает своими наследниками. Помнит, как этот Витя или тот же Толя Еставье сбегали с уроков и шли навстречу табуну за несколько километров. Знает, как им нравится тундра.
  Это только для непосвященных она всегда одинаковая, а если присмотреться, то весной - буровато-черная, летом - ослепительная, нарядная, глазам больно, осенью - багряная, золотистая, покрытая ковром красной брусники и синей голубики.
  Труд оленевода очень тяжел. От пастуха всегда требовалось умение бегать по кочкам, быстро ходить, метать чаут, гнаться за отколовшимся от стада косяком оленей. А ещё нужно угадать малейшее изменение погоды, чтобы вовремя спрятать стадо в сопках от пурги и самому спрятаться. Молодые пастухи всё это умеют делать. И Тылмович ими доволен.
  Олени - главное богатство Пенжины, и главные люди тут - оленеводы.
  
  
  
  
   ЧУМ
   В далёких корякских селах сейчас не увидишь юрт кочевников. В них стоят многоквартирные здания из дерева, а то и из дефицитного в этих местах кирпича.
  Потому-то я и удивился однажды, обнаружив в центре одного из посёлков старый чум. Он одиноко возвышался у веселого домика с яркими расписными ставенками Он. Над дырой вверху висела густая куделя дыма.
  - Тут старый пастух Аляльевич живёт, - сказали проходившие мимо знакомые. - Ты с ним в Парапольском доле, на кочевье, чаёвничал. Помнишь?
  - Как не помнить!
  - Ну, заходи. Он гостям всегда рад. Скучно старику одному...
  Я отдернул полог, закрывавший вход в чум:
   - Амто! Извиняюсь, не обо что о постучать. Есть кто дома?
  По ровдуге, из которой смастерён чум, колоти - не колоти - даже слабого звука не выбьешь: эта кожа особой выделки начинает звенеть только на морозе.
  - Амто, тумгутум!
  Точно, это был мой старый знакомый Аляльевич.
  Уже через несколько минут он угощал меня самыми изысканными блюдами корякской кухни - оленьими хрящами, костным мозгом и лымлыном - жилами, сваренными в соленой воде. Старик колол лытки на темной от древности костяной подставке, расписанной узорами трещин. Он точно рассчитывал удары и - хряк, хряк!- кость разваливалась на две розовых, дымящихся половинки. Потом Аляльевич собирал мозг в чашку и начинал толочь его кэиткунэном - палочкой из рога снежного барана.
  В чуме, который по старинке освещал светильник из мха, вкусно пахло дымом и юколой - вяленой кетой. На полу лежали оленьи шкуры, тлели в очаге красные головёшки...
  Примерно в таком жилище Аляльевич когда-то родился - то ли шестьдесят пять, то ли шестьдесят шесть лет назад. А может, и больше. Точную дату своего рождения он не знает. Неграмотные родители явились в сельсовет оформлять ему метрики, когда решили отдать его в школу-интернат. До этого он вместе с ними кочевал по тундре. "В каком году ваш сын появился на свет?" - спрашивала секретарь сельсовета. "И-и, родился, - широко улыбались отец с матерью. - Однако не знаем, когда". "Ну, какой примерно месяц был?" И снова родители застенчиво улыбались: "Кукамлилингчь был, однако. Это месяц, когда от мороза топорища ломаются..." Секретарь сельсовета, закатывая глаза, качала головой: "Не понимаю, что вы имеете в виду. Январь, наверное?" И снова отец с матерью умильно кивали головой: "И-и, январь, наверное..."
  Поскольку они путались в датах, то секретарь сельсовета, поглядев на рослого, смышлёного мальчугана, прикинула: на вид примерно лет девять. Ну, и выписала свидетельство о рождении. А старше он или младше был - это, поди-ка, узнай теперь...
  Когда-то Аляльевич из точно такого же чума переселился в новый деревянный дом. Половицы визгливо скрипели под ногами, он пугался этих звуков. Ох, как давно это было! И, вроде бы, недавно.
  - Старым стал, - жаловался Аляльевич. - Ноги бегают не так, руки чаут плохо держат - сижу теперь дома. Вот, чум поставил. Он мне вместо летней кухни...
  Неожиданным для меня оказался в этом чуме альбом американского художника Рокуэлла Кента. Аляльевич листал его, цокал языком: хорошо, мол, изображает тундру, всё похоже - и снег, и ослепительно голубое небо, и резкие, синие контуры сопок.
  - Очень похоже, но не Пенжина! - категорично заявил Аляльевич. - Никто тундру правильно не срисует: она всё время разная...
  И я объяснил, что Кент никогда не бывал на
  Камчатке и рисовал Гренландию.
  - Э! Пусть Гренландия! - махал рукой Аляльевич.- Разве можно всё на картине точно нарисовать? Нет такого художника!
  - Но почему-то же вам нравится этот альбом...
  - Нравится, - кивнул Аляльевич. - Точно так же детям нравятся сказки, хотя они понимают: сказки - неправда. Но они поднимают человека ввысь...
   И вдруг, понизив голос, Аляльевич сообщает:
  - А я опять следы Пилячуча видел!
   Он в который раз объясняет мне, что следы Пилячуча - это такие ровные струйки на снегу. Будто наклонился кто-то и подул несколько раз в рыхлое месиво. Ещё бабушка говорила, что именно такими бывают следы от крошечной нарты Пилячуча. И другие старики на полном серьёзе рассказывали, будто бы живет он нанебе - маленький, в росомашьей кухлянке. В свои нарточки впрягает куропаток и, спустившись к земле на облаке, иногда разъезжает по тундре. Ещё говорят, что тот, кто увидит следы Пилячуча, будет счастливым.
  В это Аляльевич не верит. Знает: никаких богов на свете нет, и
  счастье зависит только от самого человека. Не зря же его народ, живущий среди снегов, так и не смог придумать себе настоящих богов. Разве главный из них - ворон Кутху - божество? Славен он одним: сотворил Землю из тела своего сына Сымскалина, и стали на этой тверди люди жить. Верили, правда, коряки в злых духов, но и они не считались всесильными.
  Иногда к нам в чум заглядывал чукча Рыльтекнеут, тоже старик.
  - Э,- говорил Рыльтегнеут,- чукчи в таких чумах не жили. Чукчи строили землянки, её каркас составляли из дерева и китовых ребер.
  - Ну и что? - равнодушно произносил Аляльевич. - Архитекторы!
  - А ничего, - тут же переходил в оборону Рыльтегнеут. - Чукчи били вас? Били. Кто сильнее был? Чукчи!
  - Ладно тебе! Коряки тоже не промах...
  Заедали они друг друга, конечно, понарошку. Но вообще-то, коряки и чукчи когда-то, в незапамятные времена, шибко враждовали. Между прочим, чукотские воины славились отчаянной смелостью и умелой военной организацией. Все знают о египетских колесницах, спартанском воспитании мальчиков. А между прочим, в тундре тоже разгорались целые баталии, достойные пера Плутарха! На войну чукчи выезжали на санях, которые хоть по насту, хоть по льду скользили бесшумно. Спереди эти сани были защищены особым щитом, прикрывавшим возницу. Лучник тоже прятался за ним и, улучив подходящий момент, выпускал во врагов град стрел. Ну, надо же! Совсем как египетские воины! Чукчи надевали в бой железные латы, шлемы с наушниками и узкой смотровой щелью, чем не средневековый рыцарь? Изготавливали мастера для них и панцири, тоже - из железа или меди, но все-таки чаще - из моржовой или иной другой прочной кожи. Были у воинов и панцирные рубашки, которые мастерицы делали из тысяч маленьких пластинок, вырезанных из рогов оленя или моржовых бивней.
  Конечно, и коряки были не лыком шиты.
  Одевались в прочное военное снаряжение, умели вести длительные осады неприятеля и так далее. Об этом, кстати, подробно и очень интересно написал российский академик С.Крашенинников в своей знаменитой, поистине энциклопедической книге (для своего, XIX века, разумеется) "Описание земли Камчатки". Всякий, кто захочет, сможет взять её в библиотеке, поэтому навряд ли есть необходимость в пространных цитированиях.
  Так вот, коряки и чукчи долгое время воевали, но теперь поминают об этом редко. А если и поминают, то обычно ради шутки.
  - Наши воины ваших бивали! - кивал головой чукча Рыльтегнут.
  - Выносливее наших силачей никого в тундре не было, - парировал Аляльевич.
  - А наши...
   - А ваши...
  И вдруг Аляльевич, рассмеявшись, махнул рукой и опечалился:
  - Да чего мы, в самого деле? На войну с фашистами или в Чечню и коряки, и чукчи вместе уходили. Сколько наших парней погибло! Эх!
  Расчувствовавшиеся старики тут же отыскали где-то припрятанную
  Аляльевичем на крайний случай бутылку водки, принялись готовить
  стол. И - фронтовики же оба! - тихонечко запели: "Выходила на берег
  Катюша-а-а..."
  А на следующее утро Аляльевич вышел из своего дома раным - ранешенько. Небо уже розовое и струится над горизонтом алый свет. Напуганные резким стуком двери, взлетели из сугроба куропатки: зимой они, совсем как сороки, перебираются поближе к людскому жилищу.
  Старик проводил их взглядом: не прячутся птицы снова в
  снег - значит, хорошая установилась погода.
  А вскоре сосед Рыльтегнеут к нему заглянул. И стали они чаевничать, и снова завели:
  - А наши...
   - А ваши...
  Но потом всё-таки решили, что чукчам с коряками делить нечего. Ну, почти нечего. Разве что бутылочку "белой" - одну на двоих.
  
  МАМУШКИ
  Возвращаясь из командировок, я всякий раз, естественно, оказывался в большой деревянной избе с вывеской "Аэропорт Каменское".
  Возле неё лениво ходили и лежали лохматые, откормленные пассажирами собаки. Сидели на лавочке, ожидая перевозчика, люди. И почти всегда можно было увидеть какую-нибудь старую корячку, рассевшуюся прямо на траве в окружении многочисленных сумок и бумажных свертков, с гостинцами. Не смотря на жару, на таких женщинах красовались меховые одежды. Не жмурясь и даже не моргая, они смотрели узенькими щелочками глаз прямо на солнце.
   -Мамушка!
   Так окликали корячек не менее живописные старики в расшитых бисером шапочках - их мужья.
  " Мамушка" - так пастухи называют своих жён. Следом за мужем, как нитка за иголкой, они идут по кочевым и охотничьим тропам, и всё им нипочём: ни морозы, ни пурги, ни болотистые злые долины.
  Мамушки делают палатки оленеводов уютными; умудряются готовить на огне костров вкусную еду и замечательный таежный хлеб. Они чинят сети рыбаков и латают одежду охотников.
  Добрые хранители очагов, верные макушки славятся и другой особенностью - они умеют предсказывать своим мужьям удачу. И всего-то нужна для этого оленья лопатка. Что-то приговаривая, сыплет на неё мамушка жаркие угли из костра, дует на них, пока не раздастся сухой щелчок - на лопатке появляется трещина.
   - И-и, - радуется старая мамушка. - Счастливый у тебя будет путь: трещина пошла вдоль кости...
  Но случаются и поперечные трещины, и тогда суровеет темное лицо женщины и она ничего не говорит.
  Некоторые мамушки научились подделывать своё "гадание": знают, куда бросить угли, чтобы лопатка треснула так, как надо. А что делать? Не всегда доброй жене хочется отправлять мужа на охоту или рыбалку, особенно если стоят трескучие морозы и который день метет по тундре позёмка...
  Впрочем, гаданьем на лопатке теперь занимаются разве что самые пожилые - молодые обходятся без этого. Они соблюдают другой обычай: молча провожают мужей в дорогу, и перед расставанием обязательно посидят вместе на крыльце. А потом стоят и долго-долго смотрят вслед...
  
  
  ЧАЕПИТИЕ У СТЛАНИКА
  
   Лучше чаевара, чем Омрелькот, на Пенжине, пожалуй, и не сыщешь.
   Заварку он готовит в пузатом медном чайнике, и цветом она похожа на настой коры кедрового стланика. Омрелькот обязательно бросает в неё несколько листочков брусники и смородины.
  Эту заварку он набулькивает в видавшую виды алюминиевую кружку, такую тёмную от старости и въевшегося в её стенки чифира, что её впору нести в археологический музей. Ароматную жидкость полагается доливать пузырящимся кипятком, который черпают ковшиком с длинной ручкой прямо из котла. При этом пар всё равно обжигает руки, и приходится незлобливо поминать чёрта и смеяться, ругаешься, а старый Омрелькот, знай, бубнит: "Не городской - тундровый чай, да-а-а..."
  Тут же рядом омрелькотова мамушка катает лепешки и бросает их на раскаленную сковородку с оленьим жиром. Такие лепешки пахнут какими-то сладкими травами, есть их нужно непременно горячими - так вкуснее!
  А если очень понравишься хозяину, он кивнёт и тогда хозяйка вынесет из походной палатки пузатый кожаный мешок с особым напитком. Он напоминает наши русские наливки, а готовят его по древним рецептам из трав, ягод и кореньев. Вкусом он напоминает сладкий ликер, и его можно добавлять в чай.
   Да что душой кривить, ещё лучше эта настойка в чистом виде! Выпьешь рюмку, другую - и в жилах быстрее побежит кровь, голова яснее станет, а то, что ноги тебя не слушаются - не беда: через полчаса это онемение пройдет, и все будет в порядке.
  Хорошо пить чай, и заедать его лепешками, и смотреть, как в стланике шныряют юркие бурундуки, и вести, разговор, допустим, о том, что вчера в тундре был прекрасный закат. Ну, не о надоевшей же политике говорить с Омрелькотом, и не обсуждать же с ним курсы доллара и евро, да и новые фильмы или книги его как-то мало волнуют. А вот заговоришь, допустим, о природе - и сразу заблестят глаза старого пастуха ...
  Уже на "материке" я пробовал готовить такой же чай - цветом и вкусом он походил на омрелькотовский, но чего-то ему не доставало. И однажды случился в моём доме пенжинский гость. Он попробовал чая, похвалил его и растрогался:
  -Знаешь, чего ему не хватает? Чтобы была сопка, покрытая густым стлаником, и чтобы вокруг - необъятный, весь в золоте простор, и чтобы видеть, как несется к горизонту табун оленей...
   Я хотел рассказать здесь о лакомствах корякской кухни - тале, которую стругают из замороженной белорыбицы, о запеченном в золе языке оленя (ну, разве достать "исходный материал" здесь, на "материке"?), о кете, высушенной на солнце и многом другом. Но после разговора с моим гостем понял, что не стоит об этом писать подробно - если и возможно всё это приготовить в домашних условиях, то невозможно выполнить главное требование: чтобы вокруг была тундра. А без неё пенжинские лакомства безвкусные.
  
  
  ПЕСНЯ БУБНА
  
  Случилось однажды заболеть: то накатывали приступы головной боли, то в глазах начинали мерцать красные звездочки - врачи терялись от этих симптомов и ставили многочисленные диагнозы.
  Тогда-то и заглянула ко мне Куропатка - то ли знахарка, то ли гадалка, то ли просто отбездельная женщина, выброшенная житейским морем на берег и нашедшая пристанище на Севере.
  Она очень любила вольную жизнь; где её только не носило по свету!
  Куропатка окинула меня суровым взглядом и, осторожно присев на стул у двери, проскрипела:
  - Помощь тебе нужна...
  - С гаданьем, что ли? Так я не верю в него!
  - Люди говорят: плох ты, - бесстрастно продолжала Куропатка.- Это от нездорового воздуха. Лечиться надо тебе!
  - Так я лечусь, - и кивнул на шеренгу бутылочек и коробочек с лекарствами.
  - Да что твои врачи могут поделать, если тундра тебя не принимает? - Куропатка гнула своё. - Ты к её воздуху не привычен. Тут только одно средство хорошо - камлание...
  - Что?
  - Поезжай к шаманке. Она бубен в руки возьмет, запоёт - запляшет - и заговорит тебя, ей-богу, от дурного воздуха. Ты не смейся. Правду говорю!
  Куропатка в тот раз дала мне какой-то корешок, велела настаивать его на спирту, и советом я не побрезговал: хоть и темная она женщина, но многим было известно - знала в травах толк. И, хотите верьте, хотите нет: болезнь прошла - то ли сама по себе, то ли корень помог, но стал я чувствовать себя лучше.
  А шаманку, которая, кстати, на всю тундру была одна-единственная, я увидел потом в большом корякском селе Манилы. Ничего особенного: сухонькая, по-птичьи быстрая старушонка. Отличала её разве что татуировка на лице - несколько продольных полосок и крестики.
  - Неужели это и есть шаманка? - удивился я.
  - Тсс! - прошипел мой друг, который правдами-неправдами выпросил разрешение присутствовать на камлании русскому человеку.
   Поднявшись с пола, старушка осторожно приложила руку к сердцу, сделала один шажок, другой, ударила ногтем по бубну - возник глухой,
   словно из тьмы, звук. Женщина, вытянув шею, послушала, как он замирает в наполненной избе, потом вынула из-за пояса лапку орла и принялась выстукивать ею по краю бубна. Сначала не чувствовалось никакого смысла в тихих, рокочущих звуках, но женщина, приседая, оборотилась вдруг насупленной совой - так походили её движения на птичьи, и так изогнулись руки, словно крыльями стали. И закружилась она, и оживали в скупых жестах звери и птицы, и пел-пел бубен. О чём-то неземном и сказочном.
  Оленные люди издавна привыкли рассказывать об увиденном в песнях и танцах, язык жестов у них был так же сложен, как и родной язык.
  Камлала женщина - и добрее, улыбчивее становилась душа, и светлели лица людей, и они забывали о холодном, злом ветре, воющем за стенами дома.
  В старинные времена назвали бы эту женщину белой шаманкой. Потому что она камлала на языке добра и великодушия, потому что призывала к человеку духов, которые вселяют уверенность и дают покой. Она славила жизнь и солнце, и всех живущих на Земле.
  Бубен, между прочим, не просто устроен. Потрогаешь один кончиком пальца - и вздрогнешь от сильного звука, а другой только от яяйкпэна - ударной палочки - начинает звучать. Есть бубны, к которым подвешены связки металлических колечек. Забьёт музыкант ладошкой по другому бубну, украшенному ремешками и ленточками из кожи, - и послышится переступ оленьих копыт по горной тропе, и почудится: будто камешек, сорвавшись с кручи, тукается о скалу. Это, оказывается,
  постукивает по туго натянутой коже пинякав - тонкая ленточка, отрезанная от шкуры нерпы. На кончиках она украшена кисточками из меха росомахи, иногда подвешивают к ней и шнурки из разноцветного бисера.
  Самый лучший бубен получается из шкуры весеннего оленя. Чем тоньше кожа, тем звонче будет инструмент.
   Рассматривая один из бубнов, обратил внимание: на его коже - множество светлых пятнышек. Неужели мастера не могли найти для инструмента шкуру без изъянов? Но, оказывается, пятнышки - следы личинок овода, и чем их больше, тем сильнее звон бубна. В том месте, где сидела личинка, кожа тонкая и слегка, просвечивает - может, поэтому звук резонирует лучше?
  Обруч для бубна делается из березы, которую заготавливают обязательно осенью: только в это время года её древесина обладает запасом звучности. А когда обруч ветшает, его снимают и совершают обряд предания земле. Старые, почтенные женщины вешают на него траву туваю. Её собирают на болотах и специально хранят для праздников.
  Оленьи жилы, за которые держат бубен в руках, тоже украшают, - только не травой, а заячьим мехом. Обруч и жилы торжественно опускают в землю.
  Этот красивый и печальный обряд вполне понятен - бубен слышал смех и радости семьи, помогал людям петь и лучше узнавать друг друга. За то и почести такие.
  Кстати, неизвестно, бубен шаманки из села Манилы мне помог, травы Куропатки или лекарства, но, пока жил на Камчатке, - не болел больше.
  
  МУХОМОР
  
  Идешь по кочкам и кустам, проламываешься сквозь заросли тальника и час, и другой, и третий, а пути нет конца - сядешь передохнуть на какой-нибудь валежине и вдруг приметишь, бордовую в белых точках шляпку мухомора.
  Как-то я пнул такой гриб, а пастух Лёша Долган сказал: "Зачем? Он для лосей полезный - эти животные любят его кушать, лечатся им...."
  И совсем я перестал презирать мухомор, когда услышал от маленькой, сухонькой старушки-эвенки дивную легенду. Будто бы давным-давно напал на эвенов могучий и злой враг. Долго сражались с ним мужчины племени, и тропа войны стала красной от крови. Силы эвенов ослабли, осталось их совсем мало, и тогда старейшины решили: нужно покинуть обжитые места, не отдавать себя в руки притеснителя.
  Долго шли люди по тундре, обороняясь от врагов. Совсем мало осталось у них съестных припасов. Загоревал народ: сзади наседает злодей, впереди - болота, непроходимые топи, тут, видно, и придётся помереть. И вдруг явилась перед ними хозяйка тундры, протянула им сухих мухоморов:" Съешьте, люди, моё угощение - прибавятся ваши силы, и минуете все препятствия..." И странное дело, только вкусило племя грибов, как людям всё стало нипочём: словно на крыльях перелетели через мари и болота - очутились в чудесной зелёной долине, полной разного зверья, рыбы и птиц.
  Не знаю, отражает ли эта легенда факты далёкой истории. Однако чем объяснить, что эвены живут не только на привычных для них берегах Охотского моря, но и в камчатской "глубинке"? На Пенжине они основали Окланскую крепость, которой уже исполнилось четыре века. Находится она в прекрасной, изобильной долине.
  До сих пор старики-эвены хранят секрет особой сушки мухоморов, из которого получают тонизирующее средство. Впрочем, злые шаманы пенжинской тундры издавна использовали этот гриб совсем в других целях: готовили одуряющий, пьянящий напиток. Говорят, тот, кто его выпивал, становился безвольным: что ему ни прикажи - всё выполнит...
  Вот какой, оказывается, добрый и злой гриб мухомор!
  
  Охотничий нож
  
  Эвенский художник-самоучка Алексей Уяган, как-то показывая мне старинный охотничий нож, взял мой складенец, которым я очень гордился: он был
   марки известной зарубежной фирмы, изготовлен он из особо прочных сплавов.
  Алексей не сильным, но уверенным движением руки опустил свой нож на лезвие моего и ... на складенце появилась зазубрина!
  Этот нож сделан двести лет назад, - сказал довольный Алексей. - Не то, что твоя модная игрушка...
  Этот охотничий нож переходит в роде Уяганов от отца к сыну. Непросто получить право носить его у пояса. Нужно доказать старейшим, что ты - не мальчик, а взрослый мужчина.
  Как-то Алексей долго взбирался по скалам, скрадывая снежных баранов - чутких, осторожных зверей. Их стадо он обнаружил у болотистой впадины. Здесь бараны и олени обычно лакомились сапропелем - съедобной чёрной глиной.
  Снежные бараны очень бдительны. Обычно они "выставляют" дозорного, который стоит на скале и внимательно осматривает окрестности, пока стадо отдыхает. И достаточно ему заметить малейшую опасность, как тут же в мгновенье ока подаёт сигнал. Вожак, не мешкая, уводит стадо в другое место.
  Обхитрить снежного барана может только росомаха. Она, приметив стадо, подбирается к нему с другой стороны горы, сворачивается клубком и катится на баранов как камень. Те, привычные к обвалам, не сразу понимают, в чём дело...
  Спасаясь от росомахи, козлы прыгают с обрывов вниз головой и остаются живы: их рога, завернутые в три оборота, прочны и надёжны...
   Измученный, ошалевший от погони, летней жары и полчищ комаров, Алексей сумел-таки сразить точным выстрелом одного барана. И, не отдыхая ни минуты, пустился в обратный путь.
  Он прошёл с тяжелой ношей на плечах около десяти километров. Сколько раз ему хотелось наклониться к встречному родничку, присесть на соблазнительно высокую как хороший табурет кочку, лечь, раскинув руки, под тень березы!
  Но он шёл - шаг, ещё шаг, от одного ориентира к другому...
  Потом молчаливые старики, попыхивая трубками, следили, как он разделывал добычу, как варил на костре бараний язык, как нарезал его тонкими ломтиками, чтобы хватило всем. Женщины в это время готовили жаркое.
  После трапезы отец протянул ему старинную реликвию: "Ты - настоящий охотник, достойный рода Уяганов. Владей!"
  До сих пор в небольшом северном сельце Парень стоит кузница с потемневшими от времени стенами. Тамошние мастера куют в ней охотничьи ножи. Их лезвия делаются из особой стали.
  Славятся эти изделия не только по всей Камчатке, но и далеко за её пределами.
  
   Мужские игры
  
  -Пойдём смотреть борьбу!
  Я подумал, что соревнования проходят в спортивном зале, до которого пять минут ходу, и потому решил не надевать тяжёлую овчинную шубу.
  - Одевай, одевай! Замёрзнешь: у коряков борьба особая - на снегу.
  Мой друг Михаил, хорошо знавший местные обычаи, заставил меня натянуть еще и несколько шерстяных носков, теплый свитер: как-никак, мороз под сорок градусов.
  Соревнования проходили на реке, где расчистили небольшой пятачок льда. Раздетые по пояс молодые парни боролись друг с другом горячо и азартно, куда только и подевалась обычная северная сдержанность! От их вспотевших спин поднимался лёгкий пар. И ничего, ребята не боялись мороза - в отличии от некоторых зрителей, которые постояв полчаса на снегу, начинали притопывать ногами и растирать носы.
  Корякские мужчины вообще любят игры на свежем воздухе: зимой - борьба, гонки на оленях, метание чаута, летом - стрельба из лука, бег с палкой, тройные прыжки....
  А у эвенов есть и вовсе особая игра. Для неё сшивают несколько нерпичьих шкур - получается большой круглый ковёр. Мужчины берутся за края, а в его середину прыгает какой-нибудь смельчак. Ковёр раскачивают снизу вверх и стараются всеми силами сбросить упрямца на землю.
  Редко кто удерживается от сильных, резких бросков. И победителем становится только тот, кто замучит "раскачивальщиков" своим терпением и сноровкой, умело балансируя на шкуре.
  Осенью эвены готовят из стволов нескольких березок длинные шесты. Они должны быть упругими и крепкими.
  Мужчины собираются у реки и по команде старейшего пытаются перебежать на другой берег при помощи этих шестов. Главное условие - не втыкать палку в дно, а хлопать ею по воде, как веслом.
   Издали участники соревнования выглядят как молодые утки, пытающиеся встать на крыло. Шлепок за шлепком - и самый удачливый проберётся к другому берегу...
   Мужские игры Севера вначале поражают экзотичностью. А потом, когда увидишь среди кочек пастуха, бегущего по обычаю оленеводов с палкой на плечах, или охотника, лодку которого крутит и подбрасывает вверх горная река, поймёшь: тундра любит сильных и выносливых. Вот и стали национальные виды спорта для эвенов и коряков столь же естественны, как дыхание или сон.
  Впрочем, оленеводы как-то и не думали, как называется то, чем они испокон веку занимались. И если учёные люди посчитали это спортом, то пусть так и будет.
  
  
  Старые сказки
  
  - ...И случился голод. Пришёл Оклан к хозяину и говорит: "Накорми своих работников. Зачем моришь народ?" Схватился хозяин за лук со стрелами: "Уходи, - кричит. - Много вас, голодранцев, в тундре - на всех не хватит моих олешек!" Рассердился богатырь Оклан, в сердцах переломил хозяйский лук, об колено и сказал: "Посмотрим, как ты без нас, голодранцев, обойдёшься..."
  Бабушка Мария неторопливо рассказывает легенду о народном герое Оклане. Как он обхитрил жадного хозяина, как собрал всех бедняков и повёл их в места, богатые дичью и рыбой, как долог был этот путь, и как хорошо жили люди, пока не умер Оклан, в честь которого и назвали чистый, светлый приток Пенжины. Долго-долго пересказывает бабушка Мария народную сагу. То и дело возникают в ней длинные, печальные песни, полные горечи. Плохо жили прежние оленные люди: ничего у них своего не было - всем владели богачи да черные шаманы. Кухлянка, и та была не своя - хозяйская. Мечтали тундровики о лучшей, светлой жизни, о том, что проснётся когда-нибудь Оклан и освободит их от бесправия и вечной кабалы.
  Когда слушаешь северные легенды, встаёт перед тобой отражённая в них жизнь далёких предков коряков и эвенов, возникает причудливый мир животных и птиц, которые понимают человека и которых: понимает человек. Многие сказки начинаются вполне конкретно: "Жил в Аянке старик..." Или: "Случилось эта на речке Белой, там, где кости мамонта нашли..." И сразу вспоминается сопочка с плоской вершиной, на которой, действительно, до сих пор откапывают бивни из весной мерзлоты.
  А вот о каком странном случае рассказал мне Анатолий Тынетеут:
  - Когда-то в урочище Ульпыч жили парень и девушка. Любили они друг друга без памяти. И когда к девушке посватался богатый старик, обещая родителям дорогие подарки, влюблённые решила уйти из жизни и навсегда остаться вместе в верхнем мире. Так и сделали. Только с тех пор являются они тем людям, которые приходят к месту их гибели. Вместе с одним приятелем я как-то оказался там. Разожгли костёр, и тут Мишка говорит: "Пока не стемнело, пойду поищу грибов..." Я остался у огня. Вдруг замечаю: над соседним кусточком вроде как туман заклубился, а потом зашевелились ветки и вышла из-за них ... молодая пapa. Девушка - в керкере, парень - в кухлянке и торбасах. Идут, смеются, меж собой переговариваются. Увидели меня и остановились. "Эй! - кричит парень. - Иди к нам, вместе будет веселей..." А мне, поверите ли, от страху и слова не вымолвить! "Не хочешь? - говорит парень. - А я тебя всё равно заберу..." Подбегает ко мне, хватает за руки - тут, естественно, пришлось обороняться. И так мы схватились, что земля комьями в разные стороны полетела! И что вы думаете, очнулся я от сильного тумака в бок. "Чего разбуянился? - говорит приятель. - Ни с того, ни с сего схватил меня за грудки, трясёшь всю ночь! Спать охота..." До утра я глаз не сомкнул: всё думал, как же так - неужели мне всё это привиделось? Проснулся приятель, я его и спрашиваю: "Интересно, почему ты меня не разбудил вчера, когда с грибами пришел?" Он почесал в затылке и вздохнул: "Как за грибами пошёл - помню, а что потом было - не знаю. И сон дурной, и ты меня то в бок пнешь, то по щеке ударишь. Беспокойный ты, однако!" Может быть, он просто подшутил надо мной, не знаю" Однако с тех пор я не езжу на Ульпыч.""
  Конечно, эта история приключилась во сне. Тем более, что человек, настроившись на "сказочную волну", ждал от тундры чего-то необычного. Сморенный усталостью, он уснул - тут-то возбужденный мозг и "показал" ему "спектакль"...
  На пенжинской земле не надо искать приведения. Здесь достаточно вполне реальных чудес. Однажды вы придёте в гости к какому-нибудь пастуху, и он, глядя на зарубки, оставленные на деревянной плашке, вспомнит, какой день - жаркий или холодный - выдался в это же время год назад ила больше. Плашка - это календарь, который ведётся давно, так что не удивляйтесь! Или, к примеру, вы можете как-нибудь услышать громкий женский плач в диких сопках. По легенде, это мать камлает над убитым злыми людьми сыном. А на самом деле, как утверждают геологи, это поёт... скала! Ветер, попадая в ее по-особому расположенные расщелины, и вызывает странные звуки. Или случайно ночью вы увидите редкое зрелище: перекатывается по тундре какие-то огненные шарики. Не пугайтесь! Эти явления сродни шаровым молниям и учёные давно о них знают.
  Суровая земля северной Камчатки, конечно, удивительна своими сказками и легендами. Но не менее удивительна она и негромкой своей красотой...
  
  СИЯНИЕ СЕВЕРА
  
  Однажды вечером, уже на "материке", достал свои камчатские блокноты. На их страницах - размытые дождём записи, подпалины от искр костра. А между листами попадаются необыкновенные закладки - маленький листик карликовой берёзы, черное перо из сорочьего хвоста. А вот засушенные цветы рододендрона.
   И вдруг откуда-то из глубин одной толстой тетради, плавно кружась, падает золотистый листок тополя. Ярко сияют на нем оранжевые подпалины. Ах, боже мой, всё сразу отчетливо вспоминается. И я долго не могу успокоиться, и когда гашу ночник, вдруг, сразу приходит сон...
  
  Золотые челны сентября
  
  Всё случилось внезапно. Небо посерело, и лёгкий ветерок несмело шевельнулся в тугой траве. И вдруг поднялся из неё незримым бушующим великаном. Зазвенели в домах задетые eго неуклюжей рукой стёкла, понеслись по улицам пустые вёдра, оглушительно бренча дужками; слетело с крыши железо и, как лист бумаги, закружилось в воздухе. Всю ночь ветер урчал и ругался, с кем-то вёл бой в темной тишине.
  Утром молоденькие березки, распрямляясь, потянулись к чистой золотой заре. Ветер, принёсший первый холодок, преобразил их: с веточек, покрытых густыми точками родимых пятен, позванивая, слетали, жёлтые листья. Ещё вчера их не было.
  - Поедем на рыбалку, - сказал Михаил. - Погода сейчас надолго установилась. Но недели через две надо ждать дождей, потом - заморозки...
  Сердитый ветер, гонявший звонкие голосистые вёдра, был первым предупреждением смещения погоды.
  Моторная лодка легко неслась по Пенжине, и холодные брызги воды обжигали лицо. Мы направлялись к неширокой, мелкой речке Оклан.
  Окланская вода настолько чиста и прозрачна, что сквозь неё виден каждый камешек. Ещё эта вода - обманщица: она как бы приближает дно к глазам, и тогда неопытный рыбак опасливо глушит мотор и пробует шестом глубину.
  В окланской воде почти нет химических примесей, и пахнет она смородиновым листом - целые плантации этого кустарника растут по-над берегами реки.
  - Один мой приятель уехал из этих мест в Москву, - рассказывал Михаил. - Загрустил там, затосковал по Камчатке и попросил прислать ему бутылку окланской воды...
  Я зачерпнул кружкой из Оклана. Вода была холодной - до ломоты в зубах. Кружка покрылась капельками серебристого пота.
  Мы пристали у песчаного мыса, заросшего бурой травой. Над ней переплелись в рукопожатиях ветви чозении - высокой серебристой ивы. Говорят, древесина этого дерева по твёрдости не уступает железу.
  На отмели трепетали серые стайки тоненьких иголочек. Они выпрыгивали, из воды и хватали мошек, похожих на микроскопические, запятые. Когда над заливчиком пролетал редкий для этой поры овод, мальки бросались врассыпную: пугались. Для них овод был всё равно: что самолёт для диких племён. А ведь на следующее лето из иголочек вырастут почти взрослые рыбки, и овод станет для них обычной пищей. По воде плыли желтые, с краснотой, листья смородины, и рыбки тоже бросались от них в разные стороны, замирали у камней"
  Пока Михаил колдовал над костром, я нашёл огромную корягу, выступавшую из воды, забрался на неё с удочкой. Несколько длинных теней метнулось от моего отражения. Это были красивые рыбины с пятнистыми спинками. Плавники похожи на яркие крылья тропических птиц. Восторг!
  Крючок с наживкой плясал у них под самым носом, но рыбины, лениво шевеля великолепными плавниками, и не думали обращать внимания на приманку. Наконец, одной из них эта игра надоела, и она, стремительно налетев на крючок, затрепетала в воде. Серые искорки брызнули на солнце.
  - Это кунжа, - сказал Михаил. - Удачливый ты рыбак! Её не так просто поймать...
  Рыбацкий азарт захватил, и вскоре в ведёрке забились два длиннотелых хариуса с плавниками - лепестками розы. Им было тесно, а может, они боялись кунжу, и потому пытались, изогнувшись белыми брюшками, выпрыгнуть из посудины.
  В тот же день я выудил и громадного чира. Весил он чуть ли не три килограмма. Я уже знал, что Пенжина и Оклан - единственные на Камчатке места обитания этой рыбы" Ловят чира ещё на Печоре и Анадырке, и, может быть, их притоках - там, где вода чистая и холодная. Камчатский вид этой рыбы считается особым. Окраска у него более тёмная, чем у других сиговых, питается он только мелкими моллюсками и хирономидами. Оттого и мясо его белое, нежное, чуть сладковатое. Полагают, что в Пенжине запасы этой деликатесной рыбы настолько велики, что возможен её промысловый лов.
  Рыбалка была удачной, и довольный Михаил, возлежа у костра, похваливал дымящуюся уху, в которой плавал кружочками золотистый жир.
  По реке медленно двигались золотые челноки - листья берез, чозении. Говорят, на них в стародавние сказочные времена плавали камчатские гномики и блестящими острогами добывали рыбу. Хоть мы и не были сказочными героями, но на целую зиму запасли вяленого чира, и вспоминали во время вьюг ж метелей золотые челны сентября.
  
  Евражки
  
  На Севере крепко порой пристаёт к человеку какое-нибудь прозвище. И не к какому-нибудь середнячку, а к личности незаурядной и примечательной. Здесь неинтересных людей никак не отмечают, как, впрочем, и везде, но на Камчатке - с большей отчётливостью
  В Каменском одна женщина, работавшая в рыбкооповской столовой, во всех разговорах значилась Евражкой. Слово это, какое-то милое и на слух добродушное, было мне незнакомо, и я всё пытался узнать, что же оно обозначает. "А ты погляди на нее внимательнее, - говорили мне. - Сам и увидишь!" Женщина эта имела привычку держать руки, согнутые в локтях, перед грудью, кистями, вниз. Была она доверчивой и доброй, могла в любую чепуху поверить.
  А потом я узнал, что евражки - это зверьки такие. Рыжеватые евражки, или попросту говоря - суслики, живут на сопках, среди камней в глубоких норах. Они, правда, намного крупнее "материковских" сусликов.
  Зверьки эти невероятно любопытны. Завидев или услышав, к примеру, человека, они становятся столбиками у входа в норки и, вытягивая головы, разглядывают пришельца. Передние лапки у них при этом лежат на животиках полусогнутыми. Любопытствуя, они непрестанно что-то свистят друг другу. Может быть, обмениваются впечатлениями по поводу увиденного?
  К ним можно подойти почти вплотную, если двигаться потихоньку. Но и скрывшись в норку, евражка через несколько секунд снова высунет наружу свою добродушную усатую мордочку и опять начнет тихонько посвистывать. Отойдёшь подальше, смотришь: суслик снова стоит столбиком у входа в своё жилище.
  Доверчивых евражек звери крупнее и нахальнее почти не трогают, и есть в этом свой смысл. Для них камчатский суслик - даровой работник. В недолгое пенжинское лето он запасает орехи на зиму. Труд этот нелёгкий: нужно достать с веток стланика почти игрушечные шишки, выщелучить оттуда орешки-невелички, потом аккуратно уложить их - зерно к зерну - в подземных хранилищах. На эти запасы и покушается в голоднее время медведь, да и белка не обзевается, если подвернется случай попасть в евражечьи закрома. Нередко, в отсутствие хозяина, кладовую разворовывает его полосатый собрат - бурундук. В стародавние времена, рассказывают, и оленные люди грабили евражек. Считалось, что орехи, собранные ими, крупнее, вкуснее и полезнее для здоровья"
  Евражку легко приручить. Однажды мы заехали по Пенжине далеко вверх, в места глухие, безлюдные. Быстро темнело, и, наскоро поставив палатку и отужинав, мы легли спать, чтобы с зарёй начать рыбалку.
  Утром я проснулся первым. Брезент провис, по нему мерно стучал дождь. Выглянув наружу, сразу увидел: почти у самого входа в палатку стоит, столбиком евражка, в передних лапках держит кусок хлеба (очевидно, забытый нами накануне) и быстро-быстро жуёт его.
  Увидев меня, суслик юркнул в траву, через минуту-другую снова появился и, с презрительным видом отряхиваясь от росы, стал пристально разглядывать нарушителя своего спокойствия. Я бросил ему нашедшуюся в кармане галету. Свистнув, евражка мигом опустилась на все четыре лапки и сделала шаг, остановилась, поднялась, поглядела - опять на четвереньки. Так и добралась до галеты. Любопытно ведь, что это такое ей бросила!
  Так, день за днём, мы приучали евражку брать пищу из наших рук. Еду она даже клянчила. Встанет на задние лапки - и ну сердито цвиркать!
  За пять дней мы так привыкли друг к другу, что жалко было оставлять её одну на острове. Потом туда ездили наши друзья и друзья наших друзей и все они говорили, что тоже подружились с милым, любопытным зверьком.
  
  Заяц в море
  
  На просторах Пенжинской губы, которая представляет собой огромное водное пространство, вдающееся в сушу на триста километров, как-то боязно путешествовать на лодке: вдруг случится прилив? Дело в том, что приливы и отливы в этих местах - интересное и красивое явление. Хорошо за ними наблюдать в тихую погоду. Прибрежная полоса незаметно оказывается под водой, которая наступает медленно, но неотвратимо. Море становится неспокойным. И кажется, что волны всё выше и выше поднимаются над ним. Иногда они достигают высоты в тринадцать метров - нигде подобного на Тихом океане нет. Как же тут не забояться, отправляясь в путешествие по Пенжинской губе? Часто встречаются здесь и кекуры - островерхие большие камни. Они - сигнал лодочнику: здесь мель и подводные камни, будь осторожен! Ориентируясь по ним, можно беспрепятственно добраться до удивительного острова Аппапель.
  Сходу пройти сюда на моторной лодке не очень-то легко: кругом отмели. Нам обычно удавалось высадиться только с западной стороны Аппапеля.
  Интересен этот остров своими птичьими, базарами. Птицы сидят рядами на каменных выступах скал и, словно торгуясь о чём-то, беспрестанно кричат и, волнуясь, спорят друг с другом. Появление людей вызывает здесь великий переполох. Чайки с пронзительными криками носятся над самой вашей головой, а маленькие сероватые мартыны, нахальные и отчаянные птицы, пикируют прямо на человека и лишь в каком-то сантиметре от его лица взмывают вверх. Очень это, скажу прямо, неприятно.
  Если птицы всё-таки скоро привыкают к людям, этого не скажешь о нерпах и лахтаках. Они - очень осторожные, долго не решаются взобраться на свои лежбища. Плавая и ныряя у берегов, лахтаки во все глаза смотрят на пришельцев. Эти звери - одни из самых крупных ластоногих. Верхняя губа у них раздвоена, и поэтому зовут их морскими зайцами. Впрочем, ещё и потому, что, как и косой, лахтаки очень боязливы. Малейшее резкое движение, незнакомый запах обращают их в паническое бегство.
  С нами была милая женщина Оля. Она знала, как приручить лахтаков. Оля включала магнитофон с песней Аллы Пугачёвой "Бубен шамана", и звери потихоньку, словно завороженные, выбирались на берег и вскоре как ни в чем не бывало лежали под горячим летним солнцем, млея от жары и веселой музыки. Морские зайцы не любили почему-то классические произведения, и сколько мы ни пытались, так и не приучили их к Баху и Шопену.
  Лахтаки скоро привыкли к нам и разрешали подходить к себе на пять-десять метров. Однажды я нечаянно подслушал Олин разговор с одним из них.
  - Какой ты красивый, губастик, - говорила Оля, пододвигаясь к нему. -И усы у тебя пушистые, и невозможно роскошные...
   Лахтак глядел на неё весёлыми глазами.
  - Ну, не бойся меня, пожалуйста! Я тебя только поглажу, ладно?
  Лахтак насторожился и, фыркнув, показал свои зубы.
   - Ух, какой сердитый! - продолжала Оля. - У тебя щетинка вон какая серенькая, мягкая, наверное. Ну, не убегай!
   Лахтак бултыхнулся в воду.
  -Заяц и есть заяц! - сердито сказала Оля. - Разве я похожа на лису? Тем более - морскую...
  Но заяц был уже далеко в море, которое для него - всегда спасение от неожиданностей суши. Улепётывая от нас, лахтаки всегда походили на косых: бросались из стороны в сторону, петляли, словно хотели запутать свои следы. Откуда им, глупым, знать, что следы на воде не остаются?
  На Аппапеле лежбище лахтаков и нерп небольшое - всего сто-сто пятьдесят голов. А раньше, до ограничения на них охоты, и того меньше было. Толстая кожа морских зайцев шла на подошвы торбасов -корякских национальных меховых сапожек. Ласты этих зверей издавна считаются большим деликатесом. Потому и уничтожали их...
  От Аппапеля недалеко до мыса Елистратова. Острова близ него - места глухие, никем не посещаемые, и птице и зверю тут живется вольготно. Сразу глохнешь от шума: здесь размещаются невероятно огромные базары бакланов, топорков, чаек. Птицы живут на отвесных скалах, издали похожих на неприступные башни старинных замков.
  Звук мотора нашей лодки, поверг в бегство многочисленную компанию лахтаков и нерп. Они не скоро успокоились и только к вечеру - не век же сидеть в воде! - поодиночке начат выбираться на пляжи с золотистым мелким песком.
  Здесь мы увидели ларгу - красивых пятнистых толстушек. Они - те же лахтаки, только меньше, изящнее. Ларги не хотят водиться с трусливыми сродственниками, и место для отдыха выбирают отдельное - на голых плоских камнях. Они не очень пугливы, но не сильно-то и храбры. Оле удалось однажды подойти настолько близко к одной ларге, что зверь чуть не ударил её хвостом по руке. Больше Оля ни с. кем знакомиться не пыталась. Звери это всё-таки сильные.
  Вот такие зайцы водятся в море, в которое впадает медлительная река Пенжина.
  
  
  Праздник снега
  
  Вчера трава была зелёной и мягкой, а сегодня на неё упал идей, и она хрустит под ногами. Позади остаются тёмные следы: трава грустно пригибается к земле и не в силах распрямиться. Ручеек по бережку покрыт тончайшими осколочками льда, зато лужи - полностью зеркальны, и сквозь их стекла видишь яркие осенние листья. Воздух стал чуть терпким, кисловатым на вкус и, вдыхая его, хочется идти без конца....
  А потом через несколько дней внезапно прилетела самая зимняя, самая пушистая, самая теплая птица - снег. Её принёс ветер.
  Снег начался внезапно. Стало тихо, и осторожные сороки, перелетая в ветки на ветку, боялись выдать себя голосом.
  Воздух наполнился лёгким движением. Снежинки медленно кружились и не хотели опускаться на землю.
  Мороза убавилось, и я решил выйти за село, чтобы принять участие в снежном празднике. Тонко позвякивали тонкие, сосульки на ветках тальника, и звук этот был поразительно громким. Неба не было. Был сплошной снег. Он покрывал деревья, кусты, лепился на моё лицо, превращаясь в холодные капельки воды.
  Я вытянул ладонь, и на нее опустилась снежинка. Она была похожа на маленькую белую звезду - красивая и пушистая. Я не уберёг её - и капелька воды скользнула вниз, на землю.
  Она не могла принять тепло. Снежинка нужен был, наверное, снеговик. Они бы поняли друг друга.
  
  Сорочий подарок
  
  
  За долгую зиму я привык к этой сороке. Вообще-то, в селе было много других сорок: они летали возле домов, франтовато помахивая длинными хвостами-вилками, заглядывали в окна, и ребятишки выносили им в стужу какую-нибудь пищу, чтобы птицы не замерзли от холода. С ними свыклись, как в больших городах с голубями.
  Моя сорока была старой и мудрой. Когда термометр по утрам показывал минус пятьдесят, она выбиралась из пакли за карнизом, где пристроилась на зиму, и начинала требовательно стучать в стекло. Я просыпался и подходил к окну, и сорока, скащивая блестящие глаза на термометр, что-то хрипло кричала. Наверное, она говорила: "Ну и засоня! Спишь в тепле, а я погибаю!.."
  Я открывал форточку и, чтобы птица не бранилась больше, сыпал на большую фанерку-кормушку хлеб, обрезков сыра и колбасы. Она внимательно наблюдала за моими руками, отскочив на безопасное расстояние. Я знал, что сорока любит сушёную корюшку-маленькую рыбку, пахнущую свежими огурцами. Если я не клал её на кормушку, сорока начинала ругаться хриплым голосом и, прыгая по фанерке, так громко возмущалась, что на её крики прилетало ещё, несколько птиц, чтобы посмотреть, в чем дело. Они, немного помолчав, тоже начинали браниться.
  Тогда я высовывал в форточку их любимый деликатес - корюшку, и моя сорока, царственно поглядывая на остальных подружек, выбирала самую вкусную рыбку. Только после этого другим птицам разрешалось приступить к дележу угощения.
  Позавтракав, сорока куда-то улетала. Летела она низко, почти над самой землёй: от не заметённых снегом кустов и деревьев, от теплотрассы, опутавшей всё село, всё-таки было тепло, и птица не боялась замёрзнуть.
  Весной, когда стал таять жёлтый снег, а ручейки робко засочились из сугробов, сорока надумала делать мне ответные подарки. То и дело я обнаруживал на кормушке фольгу от конфет, разноцветные стёклышки и невесть где найденные бусинки. Птица, наверное, думала, что я тоже люблю разные блестящие и сверкающие вещички.
  Однажды я увидел на фанерке тонкое золотое колечко с редким камнем аквамарином, который добывают в Финляндии. "Ого, - подумал я. - Сорока-то моя - воровка!" Пришлось повесить объявление, чтобы отыскать владелицу драгоценности. Ею оказалась девушка Лариса, живущая в доме напротив. Днем она проветривала квартиру и не закрыла форточку. Кольцо лежало на подоконнике. Сорока, видно, углядела его и стянула.
  Когда солнце пригрело землю и первые цветы засверкали в тундре вспышками радуги, все сороки исчезли из села. Улетели строить гнезда вдали от людей. Одно дело, видать, жить зимой с людьми, другое - налаживать свою, семейную сорочью жизнь: здесь никто не должен мешать. Но каждую зиму старая сорока вновь поселялась за карнизом моего окна.
  
  Рододендроны
  
  Есть на Севере чудесные цветы - рододендроны. Весной они выпархивают из-под снега огромными жёлтыми бабочками, и сопки становятся лимонного цвета. Набежит ветер - и цветы, покачиваясь на стеблях, кажется, вот-вот взлетят и, набирая высоту, растворятся в синем воздухе.
  Долга северная зима, и люты её пречендалы -морозы, позёмки, бураны. Солнце почти не показывается, и только древняя корякская богиня Завина-кугагт помогает отличить день от ночи. Она обожает румяниться, и короткие зимние дни полностью использует на любимое занятие: небо, розовое с утра, постепенно становится к вечеру ярко-красным.
  В стужу и холода с пронзительной тоской понимаешь, что быстротечное лето с нежными белыми ночами - самая большая награда за долгое зимнее терпение.
  Засидевшись дома, пойдёшь бродить в выходной день по сопкам и вдруг вспомнишь, что тут, под ногами, цвели весной рододендроны, и ты по-детски радовался им и. приносил пышный букет своим друзьям... А сейчас они спят. И находит вдруг на тебя беспричинное беспокойство: да тут ли они, под снегом? А вдруг их убьют морозы - и значит, не будет весной праздника?
  Снег не так глубок. Набираешь горсть за горстью -и вскоре в ямке видишь: вот они, рододендроны! Зелёные, крепкие на ощупь листья и среди них - о, чудо! - маленькие чешуйчатые бутоны. Значит, тоже ждут - не дождутся тепла прекрасные вестники весны.
  Осторожно срываешь несколько веточек и, чтобы не замерзли по дороге, держишь под тулупом. Несколько дней стоят рододендроны в вазе, удивляясь теплу и свету - и вдруг, словно опомнившись, начинают набухать бутоны. И однажды утром, просыпаясь, ты не веришь чуду: прекрасные жёлтые бабочки расселись на тонких веточках среди зелёных листьев. И сердце твоё успокаивается: значит, там, в полоне у зимы, копят силы все травы и цветы, чтобы вместе с тобой встретить весну.
  
  Дуэт
  
  Сорока в парадном мундире делала смотр деревьям.
  Снег лежал ещё плотным слоем, и жучки, спрятавшиеся на зиму в коре, не успели отойти от сна. Они забрались слишком глубоко, и сорока не могла достать их коротким клювом.
  Птица клюнула пухлую почку тополя и сердито вскрикнула: почка была клейкой и горькой. Высоко в небе солнце толкло в золотой чаше свои лучи, и они выплескивались на землю, растворялись в сверкающих снегах, проникая к рододендронам. Цветы стремились вырваться наружу, взглянуть на чистое небо. Снег тихо шуршал и звенел под их напором.
  Лапы стланика, разлегшиеся на мшистой земле, обнимали кустики брусники и шептали им весенние слова...
  Сорока чутко прислушалась к этим шорохам и, чтобы вернее в них разобраться, уселась на сухую ветку берёзы поудобнее.
  Птица повернула голову к сверкающему диску и, пригретая неярким теплом, вдруг почувствовала, что долгожданная весна наступила. И в ней проснулась песня. Она не только умела стрекотать и надоедать охотникам. Она умела петь! В сорочьей песне словно забулькал горный ручеёк, ожили трели жаворонка и теньканье пуночек, некогда ею подслушанные... В её песне были чужие слова, но составляла она из них свою песню самозабвенно - перышки на шейке вздрагивали и топорщились от вдохновения.
  Сорочья песня была пронизана светом такой новизны, что пролетавшая мимо ворона - на что уж мрачная птица! - удивилась и, примостившись рядом, долго слушала её.
  Ворона не могла петь, но то ли солнце на неё подействовало, то ли нехитрое сияние весеннего воздуха, то ли сорочья песня -она раскрыла клюв и, встрепенувшись, стала нежно подкаркивать. И каждое "карр-р!" было тихим ударом в бубен.
  Так они сидели и пели.
  Шёл мимо человек. Неладно у него было на душе. Услышал он песню и улыбнулся: "Значит, и в самом деле - весна!"
  
  Запахи лета
  
  До летнего тепла ещё далеко. На сопках лежат серые полосы снега. Издали они похожи на пласты камня, вырубленного для неведомых дворцов. Но, забытые каменотесами, они успели зарасти зелёными кустиками карликовых берез.
  Под ногами сырая земля; во взлохмаченной рыжей траве пробиваются тоненькие стрелы кукушкиного льна. Выглядывают из-под хвойного прикрытия упругие розетки листьев брусники - совсем уже настоящие, жесткие, покрытые темным лаком, они тускло светятся на солнце. Подношу брусничный листик к лицу - может, услышу тот летний, ни с чем не сравнимый густой запах? Листик, ещё не разморённый солнцем, не пропечённый жаром августа, сонно безмолвствует в моей руке.
  Начинает накрапывать дождик - мелкие, редкие капельки скатываются по веткам ольхи, задерживаются на её маленьких шишечках - должно быть, вязнут в клейкой смоле. Из почек торчат зелёные клювики - листья ещё не решаются выглянуть наружу из своих гнёзд, боятся холода.
  Под ольхой нахожу заросли рододендрона. В пенжинских краях из цветов они - первые. Но спят ещё соцветья, хотя на некоторых бутонах уже начали отгибаться чешуйки.
  Домой приношу лохматую ветку стланика с мягкими зелёными иглами. Ставлю в вазу вместе с ней и букетик рододендронов. Их листья, похожие на лавровые, тщательно скрывают нераспустившиеся бутоны.
  "Когда же ты, лето, придёшь?" - думаю и смотрю в окно. Серый вечер опускается на село, свет не хочет исчезать - он льётся из-за сопок, куда, должно быть, спряталось солнышко. Скоро, совсем скоро наступят белые ночи...
  Утром сквозь сон чувствую, что в комнате случилось какое-то чудо. Кос теребит вязкий запах смолы. Теплый душистый воздух струится от окна. Слышу неясный тихий шорох. Что это такое?
  Шлёпаю босыми ногами к окну. Медленно, словно крылья майского жука перед полётом, расправлялись чешуйчатые шишки рододендронов - и там, внутри их, плотно, как стропы парашюта, - лежали желтые цветы. Им ещё предстояло оправиться после сна, раскрыть свои чашечки.
  Отошедшая в тепле, ветка стланика излучала свой летний аромат. Запахи лета поселились в моей комнате, а за окном всё только находилось в его предчувствии.
  
   Веснушки
  
  
  Маленький быстрый паук протянул длинную сверкающую ниточку от полупрозрачных листьев ольхи до веток лохматого кедрача. Солнечные лучи плясали и раскачивали её - как по мостику, бежали от дерева к дереву.
  Под ольхой росли лютики. Они прямо, не прищуриваясь, смотрели на солнце, тянули вверх зелёные листья. Лучики спрыгивали со своего мостика и, попадая на цветы, превращались в хрупкие тычинки. Лютики сияли веснушками-тычинками и улыбались солнцу: благодарили за подарок. Им очень шли веснушки!
  Розовые птицы, смеясь и плача, пролетят над тобой, и ты в оцепенении сразу и не поймёшь, что розовыми их сделала заря.
  В белые ночи и дышится легко, и радостнее становится на сердце: наконец-то, после долгой зимы, резко и стремительно наступает лето. И вдруг возникает пронзительное желание: сбросить медлительность, засветиться внезапной улыбкой и жить торопливо и стремительно. Как всё вокруг живёт в северные летние ночи.
  Придёшь домой и не спишь. Ты словно побывал в храме и хочется говорить возвышенно и просто. Открываешь любимую книгу стихов и вдруг тебя озаряет: "А ведь правы коряки, придумавшие такую прекрасную сказку!" Где-то далеко и у тебя есть чудесная женщина, которая долго и молчаливо ждёт тебя, и румянятся её щёки, когда ты о ней думаешь. И так необходимо иметь на свете белые ночи, чтобы почувствовать всё это. И так станет жалко, что ты - не Ветер.
  
  Труженики
  
  Когда сопки стали жёлтыми, от цветущих рододендронов, тундра - пестрой от трав и цветов, проснулись шмели. Это были особенные, северные шмели - грозные, в мохнатых бархатных шубках, с большими головами. По ошибке они иногда залетали в нашу редакционную комнату.
  К своему стыду, первого увиденного в своей пенжинской жизни шершня я принял за громадную осу и, конечно, пытался спастись бегством. Случившийся рядом редактор, улыбнувшись, взял длинный карандаш и, подпихивая им яростно бьющегося о стекло шмеля к открытой форточке, сказал:
  - Это труженик. Он собирает нектар до своего смертного часа. Кормит
  Всё лето я видел шмелей среди цветущих растений. Они невозмутимо летали к ним на свидания даже в дожди и ветряные дни.
  В один из осенних дней, когда холодок уже трогает лицо, а с берёз падают яркие желтые листья с белыми прожилками, я увидел в низине под сопкой пышные заросли иван-чая, который обычно цветёт до первых снегов.
  Подошёл ближе, и на земле, среда сухой травы, обнаружил двух шмелей. Они ползали, вибрируя крылышками. "Собрались погибать, что ли?" Но нет, вот один взобрался по длинной былинке на стебель иван-чая, передохнул, устремился к соцветиям и, запуская в бутоны хоботок, принялся откачивать сладкий нектар.
  Другой шершень двигался медленнее. Крылышка его были обтрёпанными, шубка как-то порыжела, залоснилась. Шмель был худой, и, чувствовалось, старый. Но он дополз к цветам, и тоже стал сосать нектар, набрал его в зобик, а потом забрался на верхушку растения и, быстро-быстро взмахивая крыльями, набрался сил как самолёт перед стартом - и полетел.
  Второй шмель, последовал за ним. Они уже не могли беспечно. перелетать с цветка на цветок, как прежде, и потому экономили силы, берегли их для перелёта к своим гнездам. Великие это труженики - шмели. И они, во что бы то ни стало, должны были принести пищу своим семьям, потому что были единственными их кормильцами.
  
  Река
  
  Я долго писал о многих вещах, но пришло, наконец, время сказать о главной реке камчатского севера - Пенжине, потому что без неё невозможно представить этот край, и всё то, о чём говорилось выше и будет говориться дальше, так или иначе связано с нею.
  Пенжина - самая благородная река этой территории. В верхнем её течении растут великолепные лиственные леса, в среднем - тополь, из заказника "Река Белая" сюда забредают лоси, а сопки облюбовали снежныхе бараны. Вода Пенжины в среднем течении буквально кишит разной рыбой.
  Рано весной, как только с громким треском сойдёт лёд, вверх по реке устремляются стада маленькой рыбки - корюшки. Они блестят радужными спинками, и в воздухе висит завеса брызг от быстрого движения. В стародавние времена, говорят, эту рыбу черпали с лодок берестяными туесками - такими обильными косяками она шла! А сейчас её ловят удочкой, реже - сетями...
  Вслед за корюшкой устремляется вверх против течения кета. Впереди косяка, часто метров за пятьсот или даже километр, движутся две-три огромные рыбы. Их спинные плавники стремительно рассекают воду, рыбины выпрыгивают на мели из волн и тогда видны их красноватые брюшки. Это - лоцманы. Они показывают косяку путь.
  Издали косяк кажется голубым, и брызги, поднимаемые рыбой, - тоже
  К лету Пенжина делается смирной, медлительно катится меж берегов. И не один лодочник чертыхается на Мотином или ином другом перекате, где сквозь тонкий слой прозрачной водицы проступает разноцветная галька. Течет Пенжина извечным древним руслом, и отражается в ней чистое небо, а ночью золотистые звезды качаются на волнах. Но забираешься на гребень холмистой гряды и вдруг видишь под собой всё поречье, плоское, словно блин, испещренное многочисленными протоками и ручьями, питающими великую реку.
  Спустишься вниз и идёшь по течению. Берега становятся круче, обрывистее, и замечаешь: комли стволов деревьев, вставших над рекой, словно кем-то потрёпаны. На иных нет коры, другие выворочены с корнями. Кто это натворил? Да вот эта медлительная Пенжина: в пору своего половодья несла глыбы льда, ревела, суматошно стремилась к морю, подминая всё на своём пути. А потом, застыдившись, прикинулась тихоней: в иных местах куропатка хвоста не замочит.
  Летом пенжинцы часто ездят на островки, лежащие в великом множестве по этой реке. Здесь настоящие заросли чёрной и красной смородины. Семена её каждый год заносятся с верховьев, и молодая поросль кустарников буйствует даже на песке. И что странно, грибы тоже растут и на песке, и среди ... галечника! Иногда они тянутся ровными рядами, словно специально кем-то посаженные. Это тоже натворила река: занесла споры во время весеннего половодья.
  Пенжина всё ещё дикая река. Её не отравляют ни фабрики, ни заводы - вода чистая. Много десятков километров пройдёшь по ней на "моторке" прежде чем встретишь жильё. Один человек по имени Ахмед, видимо, решив сделать реку более обжитой, поставил неподалёку от Каменского бревенчатую избушку для охотников и рыбаков. Её так и прозвали - Ахмедово зимовье. Ничего он больше не успел построить: умер, и по всему течению Пенжины нет ни одной страноприимной избушки.
  
  Светлая тишина
  
  Грибы были разбросаны по зелёному бархатистому мху так щедро, что казалось: это добрый корякский божок Пихлач постарался доставить нам радость. Крепкие моховики собирались в плотные кучки и наблюдали издали за хороводами красноголовых подосиновиков. Под кустами голубицы хоронились от нескромных взглядов застенчивые рядовки и сыроежки. То там, то тут горделиво возвышались осанистые мухоморы в ярко-красных сомбреро, кокетливо покрытых горошком.
  Пахло жимолостью и брусникой; в тихом, прозрачном воздухе падали с берёз раздумчивые листья. Их сталкивали вниз лапки бойких бурундуков. Полосатые зверьки выбирались из зарослей стланика и, громко цвиркая, улепётывали, на деревья повыше. Видно, их пугали человеческие голоса. Не в пример тем их собратьям, живущим у Каменского на сопках, которые настолько привыкли к людям, что подпускают к себе на один-два метра.
  На голоса бурундуков прилетали сороки, чтобы посмотреть, кто явился в лес, и, увидев всего-навсего двух мужчин, к тому же без ружей, разочарованно стрекотнув, отправлялись искать более захватывающих зрелищ.
  - Жалко, что это последние грибы, - сказал Михаил. - Воздух ночами становится холодным и не дает силы молоденьким грибкам...
  Действительно, небольшие, почти пуговичные подосиновики - сухи, тусклы. Обабки напитались водой, тоже нельзя брать. Однако выводки боровиков были крепкими. Их могли убить только заморозки. Малышей мы прикрывали сухими листьями: так схоронятся и от солнца, и от заморозка, и, может, набредёт на них какой-нибудь дикий зверь - угостится, повеселеет...
  Ближе к вечеру в кустах начал запутываться лёгкий туман. Робкий, он не смел подняться выше, к деревьям.
  Грибные заросли не кончались. Мы даже устали от этого изобилия и выбирали только самые тугие грибки. На их шляпках сверкали прозрачные росинки.
  Туман прибывал. Стало сумрачно и тихо, как перед дождем. Корзины наполнились доверху, и мы остановились передохнуть от бесконечных поклонов.
   - Странно, - сказал Михаил. - Не слышно реки...
  - Заблудились, что ли? - спросил я.
  Михаил пожал плечами и ничего не ответил.
  "Грибное Эльдорадо", открытое нами, находилось на лесистом берегу реки Белой, которая впадает в медлительную Пенжину.
  На Белой много галечных перекатов, и вода быстро несется по ним. Глухой шум слышен далеко. А тут - тишина. Лишь иногда пискнет какая-нибудь пичужка.
  - Знаешь, - сказал я, - давай найдём какой-нибудь куюл. Он обязательно
  Наступила серая северная ночь, обычная для сентября, и мне было немножко не по себе. Здесь, в местах, заросших огромными камчатскими тополями, красавицей чозенией, ольхой, в густой стене кустарника и высокой, скрывающей человека с головой траве, говорят, нередко натыкались на медведей. Я не верил этим рассказам, пока однажды сам не увидел медведицу с пугливым сеголетком, напролом несущихся от лодки в глубь одного из бесчисленных островков.
  Чертыхаясь, мы, наконец, вышли из зарослей кедрача. Земля под ногами - мягкая и пушистая, как ковер. Местами в этом густом, бархатистом мхе поднимались куртинки невысокого кустарника.
  Я наклонился над одним из кустиков: он был сплошь усыпан крупными ягодами.
  - Точно - медвежий угол, - попробовал пошутить над Михаилом. - Мишки ведь любят голубицу.
  - Дальше - тундра, - не слушая меня, сказал друг. - Давай повернем
  И снова мы нырнули в густую стену травы, и, продираясь сквозь частый ивняк, я начал насвистывать добрую мелодию. Хотелось заглушить страх: мы вышли на большую тропу, и не надо было большого ума, чтобы догадаться, кто ее проложил в этих зарослях.
  - Коряки говорят, что в лесу живёт маленькая женщина Нонгаач, - обернувшись ко мне, сказал Михаил. - Она пасёт зверей. Может, по этой тропке гоняет лосей на водопой, а?
  Голос друга был мягким, и я понял: улыбается, дух мой поднимает.
  - Ты, пожалуйста, ничего такого не думай, - оборонился я. - Насвистываю просто так, чтобы не было скучно ...
  И тут я онемел: в темноте мерцали большие зелёные глаза! Кто-то громко хохотнул. Раздался резкий хлопок, и огромная птица, снявшись с куста, полетела между деревьями, ухая и причитая.
  -Нонгаач выслала разведку, - рассмеялся Михаил. - Это совка-сова! Нам
  Взошла луна, и в неясном свете мы разглядели высокое дерево. Михаил ловко вскарабкался на него, чтобы высмотреть, с какой стороны тянется туман: там и могла быть река.
  Мы снова продирались сквозь густой кустарник, переходили вброд ручейки с холоднющей водой: от неё ломило ноги. Наконец, в светлой тишине послышался слабый шум. Теперь шли только на него.
  Когда потянуло сыростью, и от лёгкого тумана лицо сделалось мокрым, в просветах между деревьями мелькнула река. Спустившись по крутому откосу вниз, к берегу, мы поняли: вышли километра на три выше того места, где оставили лодку. Уму непостижимо, как мы могли так заблудиться. Уж не Нонгаач ли, в самом деле, над нами подшутила?
   Во всяком случае, можно было облегченно улыбнуться, похлопать друг друга по плечу и закурить. Ноги от усталости дрожали. Потом - снова бесчисленные коряги, заросли, мокрая трава. В кустах шевелились сонные птицы, и когда мы подходили к ним совсем близко, резко и пронзительно вскрикивала. На одной косе, мы увидели следы медведя. Он прошёл совсем недавно, и капли воды, упавшие с него, темнели на песке.
  Я снова вздрогнул. Кто-то, громко плескаясь, плыл по реке.
  -Эх, ружьё не взяли! - вздохнул Михаил. - Выводок чирков несется...
  И пока я его стыдил за явно браконьерские наклонности, утки промчались мимо, и шум от хлопанья их крыльев стал тонким и грустным, будто шёл из другого, совсем не известного нам мира.
  Когда мы, вконец измученные, добрались до лодки, небо на востоке уже слабо бледнело. В реке играли хариусы. Она выпрыгивали из воды и с глухим шлепком падали обратно.
  - Слушай, - сказал я, - ты совсем ничего не боялся, ни капельки?
  Михаил иронично хмыкнул:
  -Мне тоже хотелось и насвистывать, и петь, мягко выражаясь... Но зачем составлять тебе конкуренцию?
  Наверное, мы никогда ещё не подтрунивали друг над другом так, как в ту ночь. Нам было хорошо и просто - оттого, что всё-таки нашли свою лодку, и оттого, что натерпелись страху (пусть смешного!), и от светлой тишины вокруг.
  Грибы умялись, и наши корзины казались полупустыми. Но всё равно на следующий день мы сделали из них знатное жаркое.
  Видно, не так страшно нас напугала река, если корзин мы всё-таки не бросили!
  
  НЕПРИДУМАННЫЕ СКА3КИ
  
  Иногда в природе Севера видятся особые картинки, которые хочется самому додумать, завершить, наградить звучанием. Так появились вот эти истории, почти сказки. Хотя ничего сказочного в них нет, разве что птицы разговаривают. Но и в жизни они обладают голосом, а может быть, даже и языком, который нам трудно постичь.
  
  Глухарь
  
   Глухарю было тоскливо. Он сидел на вырубке у пня, возле которого покачивались жёлтые колоски на высокой соломинке. Он заметил: колоски распрямили головки и поднялись выше оттого, что семена высыпались, и давно разнес их прохладный ветерок по тундре.
  Глаза у Глухаря были красными. Он плакал. Птицы улетели на юг, а он оставался один со своей глухаркой-копалухой. За лето отяжелел, летал
  Берёзы опадали, и каждый листик, оставшийся на ветках, яснел. Глухарь хмуро смотрел на них, когда они говорили ему: "Ну, не расстраивайся! Улетим! Наши братья-листики лежат на земле, завидуют, что мы ещё не опали, а мы подождём ветра сильного и улетим! Вслед за лебедями..."
  Но дул сильный ветер, листья, пытаясь взлететь, кружили в воздухе и, обессилев, падали жёлтыми бабочками на землю.
  Копалуха не грустила. Она готовилась к зиме. Целый день бродила по песчаным придорожным куртинам и склёвывала камешки. Зимой глухари питаются хвоей, а она жесткая и остистая. Камешки, как жернова, её перемалывают.
  Глухарь тоще искал их. Искал и грустил: ему хотелось пожить в тепле и есть не сухую хвою, а что-нибудь повкуснее.
  Лебеди летели в синей выси и громко трубили, созывая своих собратьев в путь. Старый Лебедь-кликун заметил Глухаря и позвал его в дорогу.
  - Не могу, - сказал Глухарь и от горечи прикрыл красные веки. - Я не дотяну до юга...
  Лебеди пожалели его и сбросили вниз по белому перышку.
  -На память! - кричали они. - Жди нас! Мы расскажем тебе о теплых странах...
  Глухарь надел белые перья, и ему стало веселей. Только глаза у него всё равно остались красными: он слишком долго плакал и грустил.
  Глухарь всегда живет в одном месте и зимой, и летом. Ждёт лебедей.
  
  Лебедь
  
  Серый гусь опустил голову в воду. Ему удалось разглядеть особо вкусную водоросль. Он тихо нырнул и схватил её.
  Мимо гордо плыл Лебедь. Он медленно поворачивал красивую голову из стороны в сторону, краем глаза любуясь своим отражением. Изредка он опускал точеный клюв в воду, пытаясь поправить какое-нибудь перышко своего двойника.
  Серый гусь, вынырнув, поднял волны - и отражение Лебедя, распавшись на части, разбежалось кругами.
  -Фу! Жирный, нехороший гусь! - зашипел Лебедь. - Ты испортил мой портрет!
  Гусь не мог даже извиниться, ведь у него в клюве была водоросль, и он потому не мог говорить. Он взмахнул крыльями и, оторвавшись от воды, полетел по-над берегом.
  Лебедь качался на воде и сердился: "Этот плохой гусь только и думает о своём жире - всю рыбу да вкусные водоросли повыловил! Недаром осенью охотники подстерегают их откормленные стада..."
  Увидев снова своё отражение, Лебедь успокоился и заскользил по глади озера дальше. Он всё чаще опускал клюв в воду и, натыкаясь на водоросли, проглатывал их. " Эх! - думал он. - Сколько тут разрослось всякой бесполезной ерунды! Эти водоросли мешают отражаться мне в чистой воде..."
  Гусь прилетел к гнезду и отдал добычу Гусыне, которая сидела на яйцах. Так он летал несколько раз в день - и крылья его становились сильней, а тело крепче.
  Лебедь всё плавал по тихим зарослям и, красуясь, беспрестанно ел то ряску, то водоросли, то хватал надоедавших ему мальков. Он и не заметил, как его мышцы обтянул жир, а крылья сделались слабее. Он стал толстым и рыхлым.
  Когда пришёл сентябрь, на деревьях загорелись красные листья. Это был сигнал к отлёту, и Гусь, собрав своё семейство, тронулся в путь.
  -Ах, ведь на юге под сенью пальм такая прозрачная голубая вода! -подумал Лебедь. - И в ней раньше меня вскупнется противный, недостойный жирный Гусь! Нужно лететь, обогнать его...
   Лебедь взлетел над рекой и почувствовал тяжесть своего
  Только когда звонкие льдинки поплыли по воде, Лебедь вошёл в форму.
  Лебеди всегда улетают последними, унося на своих хвостах тепло.
  (По мотивам эвенских сказок).
  
  
  Позари
  
   Стемнело быстро. Сухой мороз колол иголками нос. Я бежал к дому и потихоньку бурчал- ругался себе под нос на холодовую угрюмость Севера. Мне казалось, что её уже ничто не сможет нарушить, - и вдруг споткнулся от неожиданности. По небу пробежал дрожащий светлый луч, за ним - ещё и ещё.
   Они замерли, словно ждали чудесного воздушного канатоходца. И он явился! Под его невидимыми шагами прогнулись и заплясали лучи, и вдруг - новый фокус: лучи обратились в цветные, прозрачные ленты.
   Это были позари. Север как будто улыбнулся и за его холодной усталостью мелькнул добрый характер.
   Позари всегда - новые, удивительные, сказочные. И устав от немоты зимы, принимаешь их как праздник.
  
   Старое дерево
  
   Дерево умерло стремительно. Оно и выросло-то одним духом. В тундре всё взрослеет скоро. И жило дерево, наверное, очень долго. Таким продолжительным было его взрослое состояние, таким упорным стремление как можно выше подняться к солнцу, что оно устало. И так же быстро, как начало жить, перестало быть живым.
   Вокруг дерева стояли его сыновья. Были среди них и совсем взрослые, с уже успевшей потрескаться от мороза корой, с упрямыми ветками, не желающими поддаваться ледяному вихрю. И совсем молодые были - тоненькие, похожие на прутики. Но и те, и другие гордо отворачивались от ветра и тянулись к югу -оттуда три месяца в году приходил и ласкал их легкий улыбчивый ветерок. Иногда он приводил с собой белые облака, и тогда над тундрой струился светлый дождь.
   Молодая зеленая поросль жалась к стволу старого дерева. Корни дерева и его отпрысков крепко переплелись. Глубоко в землю они не уходили. Спасаясь от вечной мерзлоты, корешки искали тепла и поддержка друг в друге. Союз их был тесен и прочен, как это бывает во всякой доброй семье.
   Старое дерево, устав жить, не хотело уйти бесполезно, и тогда его силы, ещё оставшиеся в корневище, забрали сыновья. Они бережно и безболезненно взяли то последнее, что мог отдать отец. И дерево не страдало от долгой боли умирания.
   Стоит сухое дерево. Белый ствол, сухие ветки окостенели. Оно стало памятником самому себе. Но смотреть на него не грустно, потому что оно живёт. В своих сыновьях. И кто знает, может, в этом и есть высшая мудрость?
   Таких деревьев в тундре много. И вокруг них - рощицы молодых, сильных потомков.
  
  ЖИВЫЕ УЗОРЫ
  
  Самые злые комары
  
   Летом над тундрой стоит легкая цветная дымка. Она меняется в зависимости от времени дня. Утром - голубоватый туман, днем - белесый жap, а к вечеру - прозрачный, но какой-то тяжёлый воздух. Он пахнет брусникой, осокой, свежестью травы.
   Утром здесь невозможно идти: с первых же шагов промокаешь до нитки от густой мучнистой росы. Да и вообще, путешествовать пешком довольно трудно: тундра большей частью - это огромные кочки, между которыми пузырится холодный черный ил. Кочки похожи на косматые головы великанов - так они обросли длинной травой, а когда становишься на них, и выпрямляет их какая-то неведомая пружинка. Так и скачешь, пока не выберешься на какую-нибудь полянку, заросшую жимолостью, голубикой, шикшей, а то и низенькими деревцами.
   Здесь можно передохнуть и, главное, развести дымокур, чтобы отпугнуть армаду комаров, которая сопровождает всякого путешествующего по тундре. В отличии от "материковских" здешние комары не боятся ни "Дэты", ни других противогнусовых лосьонов и натираний. Эти разбойники с противным, отчаянным писком пикируют на человека. Злые и нахальные, они, не скрываясь, гудят при полёте.
   В тундре от комаров есть два верных способа избавления. Первый - дымокур, который получается, когда костёр прикрывают сверху зелёной травой. Второй - поставить у входа в палатку несколько веточек полыни. Её горький запах почему-то не нравится этим разбойникам.
   Комары - излюбленная тема летних разговоров, писем близким и даже розыгрышей. Один старик, которого всё село зовёт дедом Щукарём, однажды распустил слух, будто бы аптека закупает у населения комаров в сушёном виде по очень приличной цене. " А что? Есть змеиный яд, есть пчелиный яд, - говорил он. - И в комарах тоже открыли какую-то пользу: вроде того же яда... Ото всяких болячек помогает..."
   Говорят, что в аптеку приходило по пять-шесть человек в день, и все с сушеными комарами. Свертки весили более двух-трёх килограммов. Только в здешних местах можно столько комаров добыть!
  
   Грибы- великаны
  
  Бежал я однажды, бежал - с кочки на кочку, спасаясь от комаров- разбойников и, наконец, попал на дивную полянку. Такие только в сказках да на Камчатке бывают: трава - ровная, густая, шелковистая, а в ней каких только нет цветов, даже надменные красавцы-ирисы красовались. В больших городах их специально на клумбах разводят, а тут они без всякого ухода растут.
  Я быстренько развел дымокур и с блаженством вытянулся подле него. И сморил меня быстрый сон. А проснулся и обнаружил рядом с собой огромный гриб в красной шляпке. И вон ещё подальше россыпь обабков, тоже гигантские - над деревьями поднимаются. Один к одному, в кокетливых желтоватых кепочках, хороводили моховики. Крупными алмазами вспыхивали на них редкие росинки. Каждая капелька величиной с листик березы. Вот это да! Не в сказке ли я очутился? Дай-ка, думаю, встану, осмотрюсь.
  И как поднялся на ноги - разом всё перевернулось. Грибы как грибы, вполне обычные. А вот деревья - карликовые, низкорослые. Рядом с ними и обыкновенный лопух пальмой покажется, если с земли смотреть.
  Как же это я спросонья забыл, что в тундре деревья - карлики? Тут редко встретишь высокое дерево. Не устоять ему под напором северных ураганов, не выжить в жестокие морозы. А маленькие, они удаленькие, им всё нипочем: ветер их не шерстит, и зимой на холод тоже грех жаловаться - снег укрывает их толстым, теплым, слоем...
  
  
  Разноцветные озёра
  
  В тундре много небольших озёр. На них живут дикие утки, возле любят гнездиться куропатки. Вода в таких озерах разного цвета, больше всего - с чистой, прозрачной и потому голубой от отражающегося в ней неба. В других она напоминает разведённую тушь, но сквозь такую воду всё равно видишь дно. Когда осенью ветер приносит на черное озеро березовые желтые и осиновые красные листья, оно становится похожим на дорогую лакированную шкатулку. Есть озерца с жёлтой, синеватой и даже фиолетовой водой. Все они очень красивы и напоминают чем-то неумелые детские рисунки. В них порой не веришь. Но они есть на самом деле, вот какая штука!.
  А ещё тундру разрезают большие и малые ручьи. В них водится хариус. Когда он попадается на крючок, жилка сильно натягивается и рвёт пальцы, и ты с волнением видишь, как в глубине воды вскипает серебро - это ходит в твоей руке крупная рыбина. Вытащенная из воды, она обжигает льдом.
  
  Куропатка-притворюха
  
  Летом тундра - просто птичник какой-то! Пернатые кругом: утки, гуси, чирки, куропатки...
  Однажды я наткнулся на гнездо куропатки. Птица выпорхнула из него и забилась, как раненая. Я знал, что она притворяется: уводит от кладки яиц. И всё-таки решал пойти за ней и посмотреть, что она будет делать дальше.
   Птица то кидалась мне в ноги, то ковыляла в траве, приволакивая крылья, то неловко взлетала на какой-нибудь куст. Она так старалась, так была напугана, что мне стало стыдно "играть на её нервах", и я пошел своей дорого!"
  Не только куропатки, но и птицы её поменьше таким же образом уводят людей и зверей от своих гнездовий. Иногда они это делают сообща: сразу несколько птиц, крича, поднимаются в воздух, потом стремительно, как подбитые, падают вниз и начинают представление. Тут уж лиса, к примеру, и вовсе теряется: не знает, за какой погнаться, и пока она мечется между мнимыми подранками, они успевают отвести её подальше от сокровенного места.
  
  Узор на гагагле
  
  Если смотреть на тундру с высокой сопки, а ещё лучше - из кабины высоко летящего вертолёта, она вдруг засверкает яркой мозаикой узоров. На зелёном фоне разноцветными пятнами выделяются полянки с цветами и ягодники. Среда них озера - как аккуратные заплатки, а ручьи, и протоки извиваются затейливым сложным орнаментом. Местами тундра напоминает шкуру пятнистого оленя: серые кружочки. - это колонии лишайников и различных мхов. Красиво!
  Потом, вернувшись в село, нечаянно встретишь мужчину или женщину в гагагле - летней одежде, напоминающей просторный балахон. И ещё раз удивишься: замечательно яркие на нем узоры! Не в тундре ли высмотрели их местные мастерицы?
  Для шитья кухлянок или гагаглей их прабабушки подбирали шкуры пятнистых оленей, умело раскрашенные самой природой. Но пятнистые олешки попадаются нечасто. И тогда мастерицы надоумились украшать однотонную поверхность мехов различными аппликациями.
  Мне приходилось видеть нарядные одежды ульчей и нанайцев, нивхов и эвенков. И всякий раз поражало то, с каким умением выделан мех. Его поверхность всегда одного тона и цвета, а мельчайшие дырочки заделаны так, что даже опытный глаз ничего не заметит! А для корякских мастериц, наоборот, чем больше пятнышек, тем лучше. Дырочки, трещины, отверстия они искусно зашивают меховыми лоскутками и обмётывают их крупными стёжками - так получается мозаика. А кухлянки вообще окантовываются в ... рамки. Как художники ищут подходящие рамы для своих картин, так и мастерицы заботятся о том, чтобы как-то подчеркнуть естественную красоту меха. Обычно передняя и задняя часть одежды шьётся с чёрными боковинами, подол тоже оторочен тёмным мехом. И этого мало! На белую поверхность искусница умело накладывает "пятнышко" из шкуры медведя или росомахи.
  Только после этого мастерица приступает к главному - украшает опуван (это подол, нижняя часть одежды). Его узоры составляются из мелких треугольников, ромбов и кружочков, вырезанных из меха. Из этих фигурок придумывается так много орнаментов, что диву даёшься. Например, если в распоряжении мастерицы только разноцветные треугольники, она сумеет так повернуть и соединить их, что получится несколько различных комбинаций.
  Если мастерица хочет показать всё своё умение, она обязательно дополнит меховую мозаику вышивкой шёлком. Но многие корякские бабушки всё-таки предпочитают вышивать не нитками, а подбородным волосом хоров.
  Чем наблюдательнее мастерица, тем больше узоров она видит в цветовых ритмах тундры, и тем интереснее получаются её работы. Краску для гагаглей она находит в перелесках у голубых озер. Для этого собирают ветки ольхи, срезают с неё кору, которую и настаивают по старинному рецепту. Настоем красят шкуры - они выходят красновато-малиновыми или пурпуровыми, смотря какое время продержат их в краске.
  Искусствоведы считают меховую мозаику коряков подлинным чудом народного декоративно-прикладного искусства, и этому умению научила мастериц тундра-художница.
  МОЁ ОКНО
  На камчатском Севере я жил в маленькой, но замечательной комнате коммунальной квартиры. Здесь можно было сушить грибы, ставить в вазу листья осенних деревьев на подоконнике единственного окна, в которое по утрам заглядывало солнце.
  Окно для меня было чем-то вроде цветного телевизора (до Каменского телевидение в те времена ещё не доходило). В него были видны волны синих метелей, отблески северного сияния, тишина белых ночей. Но, главное, всегда можно было посмотреть, а что же там такое делается на вертолётной площадке? Она располагалась на невысокой сопочке, и её прекрасно можно было рассмотреть из моего окна. Прилетала винтокрылая "стрекоза" изредка, и каждый раз случалось что-нибудь чудесное: или почта прибывала, или новые люди появлялись, или просто хорошие парни-вертолётчики заходили в гости. Они были шумными, весёлыми и читали грустные стихи.
  Осенью о наличник бились редкие серые дождинки, а на стекло налипали листья берёз и ольхи. Но даже в сумрачную погоду в моём окне всё равно было светло.
  Осенью я редко ночевал дома. Почти каждую ночь уезжал с другом на острова Пенжины, недолго спал в лодке под тентом - над ним вполголоса бубнил кривой дождик, он баюкал, качал нас - "и спать бы да спать, но набегал прохладный ветерок и будил нас.
  В тумане ветер приносил откуда-то сухие травинки, листочки. Он был нежным и мягким. Мой друг улыбался ему и напрочь забывал с том, что этот же ветерок всего какой-то час тому назад казался ему чем-то вроде сырого листа бумаги, брошенного шаловливым дитятей на лицо спящего отца...
  Надо сказать, что дружба - первый, закон Севера. "Ни в коем случае не пускайся по тропе странствий один" - это одна из его заповедей. И я по достоинству оценил её, побывав с Михаилом в самых укромных уголках Пенжины. Он помог мне увидеть и понять больше, чем я смог бы в одиночку. И выручал, конечно, не раз.
  В полном безмолвии прибрежных зарослей и редкого лесочка мы встречали зарю. Она несла светлый сентябрьский день, затерянность в мире травы, воды и неба. И эта затерянность была Счастьем.
  Вроде бы, всё это были мелочи - наподобие тех, что я рассказал вам, но мы ощущали их как Жизнь.
   * * *
  Однажды я сидел у окна. Бились в него мелкие редкие снежинки и, падая вниз, превращались в маленькие белые лепёшки. В комнате пахло брусникой и кедрачом, пучки которого зимой непременно ставились в красную вазу. Тихо и покойно. И вдруг меня посетило особое состояние. Что-то вроде итога, принесшего с собой какую-то значительность и внутреннюю полноту. Можно, как все, жить на земле, сравнивать себя с другими, огорчаться и радоваться, и знать, что всё ещё впереди, и зачем спешить: можно подождать и с путешествиями, и с открытиями. Всё придёт, всё будет. Но судьба может обернуться вот таким вечным ожиданием, а в итоге? Ничего.
  В этом особом состоянии я понял, что открыл запахи и смысл тундры, леса вдоль Пенжины, рек и небольших озерков. "Пусто никогда не бывает в лесу, и если кажется, что пусто, то сам виноват", - писал Михаил Пришвин. Виноватым я себя не чувствовал. Ведь я мог падать в траву и смотреть в вечное небо, и знать, что всё это - трава, деревья, облака, быстротекущая вода - бесконечно и прекрасно, и так будет всегда. И в своей бесконечности всё это - моё.
   - Много зарабатывают на Камчатке? - спросил меня как-то один человек. - Ты вообще как? Состоятельный?
   - Очень, - улыбнулся я и пошел дальше.
  Как я мог рассказать этому человеку о том, что сидел когда-то у своего окна и думал, как хорошо, что на Камчатке мне достался вот этот дом с этим вот окном, из которого можно увидеть так много. И не быть при этом философом. А про деньги я тогда не думал. В этом-то вся и штука!
  
   С Н Ы
  Уже уехав с Камчатки, я то и дело ловил себя на том, что говорю о ней, как " у нас, на Севере", и не могу привыкнуть к размеренной и, вроде бы, отлично налаженной жизни.
  Однажды ночью читал "Дорогу никуда" Александра Грина и вдруг среди заманчивого, острого сюжета - простая вещь:" Галеран видел оранжевые цветы на колючих стеблях, недоступных разящей силе лучей солнца. В мире было много птиц и растений, им никогда не виденных. "Как монотонно и как нелюбопытно я жил," - размышлял Галеран, испытывая беспокойство, зависть к неузнанному, что бы оно ни было, сожаление о пороге старости и несколько смешное желание жить вторую, ко всему жадную жизнь... Ему вдруг безумно захотелось увидеть все вещи во всех домах мира и проплыть по всем рекам..."
  Я захлопнул книгу и долго думал о правде этого желания - всё увидеть. Запертые в стены городов, мы общаемся с природой наспех: выезжаем на прогулки, пикники только по выходным, иногда отправляемся по грибы и редко остаемся наедине с лесом, рекой, лугом. И потому мало видим. И разве не притаился в каждом из нас Галеран, пожелавший узнать имя каждой птицы и название каждому растению?
  Я узнал Север, узнал его травы и цветы, его птиц и животных. Можно было бы рассказать ещё и о медведях - бурых и даже белых, о лютом холоде, когда по местному радио передают, что рабочий день отменяется, о том, что природа там всё-таки благосклонна к человеку и позволяет выращивать картофель и овощи, а в лесах вдоль моей реки водится драгоценный соболь и горностаи. Но я не хочу об этом говорить. Разве мы любим свою землю только за чудеса?
  " Люблю свой край за то, что сама его узнала, и он помог мне узнать саму себя..." Так написала в школьном сочинении одна десятиклассница-корячка. До сих пор помню эти бесхитростные строчки. Они очень верны.
  Моя страна, быть может, необыкновенна, как, впрочем, чудесен и любой другой, даже самый незатейливый уголок России, когда его по-настоящему любишь. С этой страны начинается моя Родина, и отсюда происходит моя к ней любовь.
  .... А ночью мне снятся сны. Они о Севере. О тополях с оранжевыми листьями. О грибах-великанах. Об утках и белоснежных лебедях. О зимней радуге и низких звездах, до которых, кажется, вот-вот, дотронешься рукой...
  И, просыпаясь, я понимаю, что счастлив
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"