Шахов Анатолий Абрамович : другие произведения.

Энтропия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЭНТРОПИЯ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Несколько пояснений, прежде чем начать. Почему энтропия? Те, кого отпугивает технический термин названия, может не открывать этой книги. Неповоротливый и ленивый ум пусть найдет себе другое занятие.
   Именно потому, что мы не вспоминаем будущее, а носимся с прошлым, идем греться на завалинку, а остывать в тень, именно потому, что самоорганизующиеся системы, к которым, несомненно, относится и человек, стараются все систематизировать, упорядочить и "благоустроить", хотя каждый вкладывает в это понятие свое, и именно в этом заключается жизнь, пока тайна всех начал и наш "порядок", как память о тех временах, когда все э т о только начиналось, из смутных предположений и догадок не перейдет в область научного познания, мы будет постоянно задавать себе вопросы о т а к о й однонаправленности нашего мира и не будем находить на них ответа. Потому что его просто нет, однозначного ответа. И в этом заключена вся прелесть и боль происходящего с нами.
  
  
  
   От автора.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

"Переход от упорядоченного расположения

к беспорядочному является источником

необратимости".

Ричард Фейнман.

  
  
  
   1
  
  
   К
   расный каленый шар солнца медленно катится за гору. Лодку на причале сносит течением вниз, веревка натягивается, и лодка возвращается. Как в заезженной пластинке. Механизм отработан до тошноты: начищенные до блеска туфли дымят, дамы слегка вспотели, и лихорадочный блеск в глазах потускнел; оркестр устал играть, поэтому выкурено по четвертой сигарете, свалив трубы в сторону, чтобы не затоптать; и в фойе кто-то нарыгал. Суки. Жно-во-тре. Веревка натягивается, и лодка опять возвращается. Может, оторвать ее?
   Пластинку клинит, кто-то ее передвигает, наверное, Сан-Чио, и все повторяется: тихо, пусто и слегка тревожно. Где-то тревожно кричит сойка. И шипение иголки... Если веревку оторвать, лодку унесет на пороги, а в ней чьи-то болотники, старое резиновое ведро, и там спит Шестимесячный. И лодка вместе со всем этим барахлом уйдет за поворот. Утром генерал-аншеф скажет: хрен с ней, с лодкой, кисет жалко, я забыл. А вечером, когда все придут из маршрутов, помянем Шурика,-- прости, господи, его душу,-- закусив спирт копченой щукой,-- хороший был человек!
   Гору каленый катится за. Где я все это читал? И разве так? Ведь "красный каленый"-это вначале, а потом уже "катится за гору". Это если читаешь наоборот, вернее, если представляешь, что читаешь наоборот, не имея перед глазами написанного. Гору каленый катится за. Веревка натягивается, и лодка возвращается, а я медленно бреду по тропинке наверх. Туфли дымят, и фокстрот закончился. Чего бы еще пожелать?
   Шестимесячный частенько спит в лодке, натянув накомарник по самые уши. Просто мамка не докачала его в зыбке. Но титьку он насосался вволю, потому что челюсть у него выпирает вперед, наравне с носом. И спирт Шестимесячный не разводит: от молока у меня кружится голова и слегка тошнит, усекли, дяханы? Вот так. Одышка. Сердцебиение. Тошнота. Он цеплял скрюченными пальцами эмалированную кружку, - ну-ка, ну-ка! - и опрокидывал, выпучив шары, содержимое. Спирт уходил куда-то вниз, в квадратное горло. Потому что иногда, в день открытых дверей, а это было редко,- день открытых дверей, прямо как в детдоме, и цивилизация была далеко, - Симонов доставал из своих запасов огненную воду, и пить было надо. В качестве профилактики. Чтоб не простыть. Убить бактерии. Вирусы. Потому что они расплодились. Поднять, в конце концов, тонус, который кое у кого упал, и его надо было поднять. Хотя бы ради страны. И все с удовольствием играли в эту игру.
   -- А газированный бензин ты бы выпил?
   -- Ты что, придурок? А как потом курить? Вдруг рванет как из выхлопной. Ты же знаешь, как стреляет карбюратор.
   -- Вставь глушитель.
   -- Ага. А в задницу второй.
   -- Тогда его унесет на пороги!
   -- Зато какая лафа: закурил - и через десять минут на 28 профиле! И глушак из задницы. Поддымливает.
   -- Шурик, как гонщик!
   Через минуту галдежа оказалось, что он импотент, скрывается от алиментов, мочится по ночам, жесток, сентиментален и всю жизнь мечтал завести корову, тем более, сейчас это можно, или даже две, но все это он скрывал от коллектива геофизиков, и что все это время он только и делал, что притворялся, но, слава господу, все выплывает наружу. Как не крути. Чирей прорвался. У него язвительно осведомились, есть ли у него дома часы с кукушкой. И чемодан с презервативами. Как он относится к проблеме воссоединения Северной Ирландии с Туманным Альбионом. Болел ли в детстве желтухой, а когда подрос, триппером? Потому что это важно. От этого все меняется. И можно все объяснить. И что он, сволочь такая, вообще здесь делает. Ко всему, если спирт не разводить, шары будут как у морского окуня, ты понял!?
   Шестимесячный психанул и теперь не шевелится в лодке. Только вместе с ней. Веревка натягивается, и лодка возвращается. Где-то тревожно кричит сойка. Так говорят. Тре-вож-но. Жно-во-тре. Тре-жно-во. Черт!
   Фокстрот закончился, и я медленно бреду по тропинке наверх. С реки тянет прохладой. Где я все это читал? Наверху пылает костер, а я бреду в остывших туфлях, чучело чучелом, вертя в руках надломленный диск. Зачем он мне? Я швыряю пластинку в ельник. Золотой фокстрот. Маленький элегантный мальчик с подтеками туши под глазами. Печальный Дюк в узеньких брючках. Я протираю глаза. Туши нет. Ельник тих и печален в остывающем воздухе.
   Скоро выпадет снег. Потому что побелели куропатки и зайцы. Просто так бывает всегда: сначала белеют куропатки, потом выпадает снег. Так повелось. Скоро выпадет снег, прилетит вертолет и увезет нас на материк, где красноярские суки рулят по проспектам в норковых шубах как сверкающие крейсера, победоносно гудя на поворотах. Мчит меня автобус на мост, ведь самолет уже пришел! В этом городе я не был тысячу лет!
   Я поднимаюсь наверх. Сквозь накомарник-весь мир в крапинку. Если приглядываться. А если нет, то нет. Кому как. Если долго в нем ходить, не замечаешь, что смотришь на закат через капроновую сетку. Кулюмбе рокочет на перекатах, качая Шестимесячного вместе с его сапогами и челюстью итальянского скрипача. Скрипач был уродлив лицом и из одной струны вытягивал невообразимое, доводя всех до священного столбняка. Но это тоже было давно...
   -- Он что, недоношенный?
   -- Почему?
   Она еле сдерживается, чтобы не рассмеяться. В палатке как в камере узника; но чисто и уютно, не то, что у нас, где черт ногу сломит. Сразу видно, в камере живет женщина: на столе цветы, спальник аккуратно застелен, зев открыт и ждет на ночь хозяйку.
   -- Шестимесячный - это кличка? Или это фамилия?
   -- Какая фамилия, у него химия!
   -- Он что, зэк?
   -- Какой зэк, Рома. Завивка у него. Шестимесячная.
   Тьфу! Слон, обтянутый брезентом! Я останавливаюсь. Проткнутое сухожилие ноет, сшитое наспех белыми нитками. Две белые нитки, стянутые рифовым узлом. Куда они запропастились? Я точно помню, что они были...
   Скоро взойдет Волопас. И Спика скользнет над горизонтом, чтобы через полчаса исчезнуть в заполярную ночь. И парашютик Волопаса будет падать на Спику. Он будет падать на Спику, но никогда ее не достигнет, бедный, мой бедный! С притуленной рядом Северной Короной, чья восхитительная и блистательная Гемма так и останется для него нераспознанной красавицей! Волосы у нее пахнут. Они мягкие, от них чем-то пахнет, отчего я трепещу как пойманная рыба. Рыба в звездном неводе. Да еще эта нога. Я пинаю камушек ногой. Камень, кувыркаясь, летит в Кулюмбе. Сети Венеры, в которые я попался два года назад как паутина звезд Хлебникова. Но стоит ли из них выбираться? Что может быть сладостнее нелепого барахтания с открытым ртом. Стоит ли грести против течения, если проще оторвать лодку.
   Ниже по течению стоят бурильщики. Если они не заметят торчащую из лодки итальянскую челюсть, и она пройдет порог, не зацепившись за ели, Шестимесячный встретит рассвет на краю земли, где уже выпал снег. А снег выпал по всему побережью океана.
   Снег выпал и засыпал самшитовый лес. Когда с побережья дует ветер, стоит такой мозгляк, что к трем часам замерзаешь и просыпаешься. И в палатке слышно, как двое других тоже не спят, ворочаясь в спальниках. Не выдерживает тот, кто замерзает первым. И имя ему - Бобик.
   Бобик вылазит из-под ворот и с матерками растапливает буржуйку. Как погода, Билл? А погода мерзопакостная. Толстокожих не перележать, сколько бы ты не пыжился в спальном мешке, на этих тюленях по три слоя жира, а на тебе один папирус, и поэтому Билл молчит.
   Приносятся дрова. С грохотом разгружаются. Не хрен спать! А почему Билл? Из-под горы спальников объясняется:
   -- Осел. Бобик - значит Боб. Сокращенно. А Бобби - значит Билл. Или я ни хрена не понимаю в жизни. Так? А ты замерз как бобик. Значит, ты Билл. Логично?
   Логично. Боб молчит, и Борода докуривает цигарку в полном одиночестве, разомлев от тепла. А самшитовый лес-это метафора, самшит растет в Крыму или по средиземноморью, на юге. Дарие покинул Безумный лес, надеясь в неведомых краях найти себя, а ты загнешься здесь, окоченев и захлебнувшись Австралией...
   Буржуйка гудит, раскалив бока докрасна. Крыша палатки в дырках от упавших когда-то искр. Сквозь сито видны звезды. Уже взошел Орион, ведь скоро зима. Орион - зимнее созвездие, а Волопас и Дева - осенние, они уже сели. И где-то там, у горизонта, где яростно сверкала Дева, затерялись Волосы Вереники. Мне не видно, но это так вот уже тысячи лет. Волосы Вереники или Вероники. Кому как. Лучше Вереники. А почему, не знаю. Волосы Вереники - созвездие тусклое и неприметное. Под стать ему и волосы. Или нет, Евергет вернулся из похода и нашел свою возлюбленную наголо остриженной, с короткими, безобразными, со стрижкой под гребенку волосами не потому, что она дала обет, просто она всегда была такой! Вот. Он продрал шары, ослепленные страстью, и тогда он сказал: "И ослепляет себя она запахом скверным, так что служанки бегут от нее и смеются!". И не было никакого алтаря с жертвой, угодного всем красивым мифам. Как просто. "Постигнуть легко это можешь и вывесть наружу все их секреты и все смехотворные их ухищренья...". Только кому сейчас нужны твой Дикий Лес Телеормана и сухая каменистая почва палестинских пустынь, где Моисей 40 лет таскал своих евреев, умудряясь на крохотном пятачке не проходить один путь дважды; ведь их было около восемьсот тысяч, не считая ослов, скарба, повозок, черт, это же много! - и, встав табором на неделю, они должны были оставить после себя такой срач, что сомнительно, как это фараон за 40 лет не мог их обнаружить; хотя в Книге Иудифи, сказано, что египтяне просто в ы г н а л и евреев из Египта, уж сильно они умножились и осели с присущей им основательностью; а может, он и бросил преследование через два дня, и вспоминал об этом порой, иногда; и тогда все опять повторялось: снаряжался отряд всадников, они рыскали по пустыне, табор срывался, и люди опять шли под палящим солнцем через раскаленный песок; не забывай про скинию и посох Аарона; прямо сказка какая-то.... От Исхода так и веет дикой древностью...
   Буржуйка гудит, раскалив бока докрасна, и я проваливаюсь в качающийся невод звезд... А Бобби-это Ричард, а не Билл, Билл-это Уильям... Кажется, это так. Просто Борода не знает...
   Волосы у нее пахнут, я даже чувствую запах по телефону, хотя она не берет трубку. Клоун тоже лежал в ванной и плакал холодными слезами. Но это бёллевский клоун. А ты?
   -- Кому ты все звонишь, пожалей телефон!
   Телефон, лучше бы пожалели меня. А я бы заплакал. Сколько я уже не плакал, год, два? Нет, лучше бы меня погладили по головке и спросили, нравится ли мне мое плохое настроение? А оно нравится. Или: нравится ли мне один раз в сутки есть? А вот тут я не знаю. Отражение в зеркале моргает правым глазом, хотя я моргал левым. На лицо нарушение закона Вейля о симметрии. Королевство! Очевидно, меня ждет дыра в желудке, прогрызенная собственной желчью. Тит Лукреций Кар прав: из крепкого невода есть только один выход - не попадаться в него.
   -- Ну. Телефон занят. Или не берут трубку. Или с тобой не хотят разговаривать. А ты рвешь.
   Моя любимая Марго смотрит на меня как на психа. Хотя псих не я, а тот, в зеркале. Разморгался. На вид несколько усталый, но хам. Вдобавок, этот тип закуривает и пускает мне дым в лицо. С такими бесполезно разговаривать, нужно просто достать из кармана табакерку и дать ему по балде! Хаму нужно говорить, что он хам. Увещевания и уговоры далеко заведут. Я чуть не запускаю в него телефоном. Все равно телефон молчит, от него никакого толка. Рейс 7274, "Эр Франс", Париж - Мельбурн, и она скоро сядет в самолет... Два тоскливых собачьих глаза смотрели на меня из зеркала. Китайская хохлатая собачка, с сигаретой во рте.
   -- Ромка!
   Отражение моргает правым, хотя я моргал левым глазом. И причем здесь симметрия, черт, я совсем спятил! И я не согласен с вейлевским определением симметрии: "предмет симметричен, если его можно подвергнуть какой-либо операции, после которой он будет выглядеть как и вначале", черта с два! Он уже будет другим, потому что "выглядеть" - это из области эмоций, прошло время, предмет постарел, изменилось его энергетическое состояние, он уже д р у г о й ! И не надо взламывать зеркало! Хотя именно там, в зеркале, я настоящий, каким меня видят другие. Может поэтому, если в доме покойник, зеркала занавешивают? Я смотрю на Лену.
   Она прислонилась к дверному косяку и что-то там нашла в моем лице, потому что смотрит внимательно, так смотрит врач, пытаясь на лице больного прочитать признаки безумия. Фрейд выстроил целую систему толкования сновидений и телодвижений невротиков, базирующуюся на картинках бессознательного; открыв словарь или медицинскую энциклопедию, можно было, при желании, отыскать, что тебе осталось жить считанные месяцы, потому что ты смертельно болен; у тебя рак, два желудка, один из которых растворился на прошлой неделе, не в порядке мочевой, и что ты вообще псих, тебя надо спрятать в клинику для душевнобольных; ты опасен, и общество следует оградить от твоих притязаний.
   -- Ром-ка!
   -- Ты знаешь, что такое амикошонство?-- спрашиваю я. Просто надо что-то спросить.
   -- Уговорил, я спрашиваю: что такое амикошонство.
   -- Это у Анчарова. "Записки странствующего энтузиаста". Это когда волосатой ногой тебя обнимают за шею, а большим пальцем правой ноги шевелят у тебя под носом, и при этом говорят, что ты - самый лучший друг. И не ехидничай. Амика. -- Я еще оборонялся. Были силы.
   -- Классно. Только под твоим носом я что-то ноги не вижу.
   -- Под моим носом фига.
   Она ищет фигу. Осматривает зубы и прикус. Покажите язык. Ого! Ставит меня в стойку. Торжественно замеряет высоту моей холки. Ну-ка, ну-ка! Холка худа как мексиканская жизнь. Птица. Закорючка на латыни. Я же вам говорила!
   Китайская хохлатая собачка, конечно, не фонтан, собачка похожа на летучую мышь или велосипед с ушами, болезнь источила ее, ошейник стер шею и болтается, словно обруч на чужой бочке, и китайской хохлатой я быть не хочу, это раздражает, и, чтобы за осмотром не последовал смертельный диагноз, я тороплюсь, я боюсь этого листка с латинскими каракулями рецепта.
   -- Кстати, ты знаешь, кто такой Чимша-Гималайский? Ну, Иван Иваныч, помогаю я,-- из чеховского "Крыжовника"?
   -- Что-то одни вопросы. На кисленькое потянуло?
   Она смотрит на меня с жалостью: доходяга. Стального взгляда арийца нет,-- птица! -- штурмбанфюрер явно сюда не заходил,-- птица!! --он остался где-то на улице, завязнув в тополях; зеркало подтверждало это: по ту сторону королевства на вас взирал левосторонний предмет, с которым явно что-то сделали,--по Вейлю; может, его развернули на 180 градусов, только зеркальным отражением он не стал, факт. В субъекте давно закончился гликоген, и печень начала расщеплять мышцы, вырабатывая глюкозу. Видок...мда! -- еще одна птица в латинский альбом... Совершеннейшая технология! Ведь эмоции, слюни восторга, слезы в подушку и ругань в трамвае по поводу не уступленного места требуют энергетических затрат, а это глюкоза, которая вырабатывается гликогеном печени, и которого нет; тогда просто: расщепляется жир, если такового нет - мышцы. И человек худеет, и становится похож на китайскую хохлатую. Все платья малы, в голове вши и бардак с мыслями, а слезы бегут при одном взгляде на отрешенное лицо пианиста, выдающего "Полонез". И мы говорим: он переживает. Поэтому отойдите. И не мешайте. А мешки под глазами пройдут. Черт! Просто надо быть толстокожим. Потребность в глюкозе будет заканчиваться через двадцать минут после финального занавеса спектакля!
   -- Ты меня удивляешь,-- меня понесло,-- чему вы там, в школе, учите детей,-- фриц во мне взбунтовался,-- ты что, и вправду считаешь, что Чимша всю жизнь мечтал пожрать крыжовник из своего сада? После ваших атак, действительно, возненавидишь крыжовник! И почему это вы все Чимшу долбите, да Беликова?
  -- А что, у тебя есть свое толкование Чехова?
  -- Блин, а у кого его нет?
   Она заводится с полпинка. Как хороший мотоцикл. Ехидина. Преподавателям литературы, хлебом не корми, дай только поговорить о Чехове и о современном рефлексирующем герое. И сестра не исключение. Бедный Антон Палыч! Чуть чего, и сразу за него. И я туда же. На кухне каждый себе искусствовед, критик и стратег, вон их сколько развелось! Кое-кто так прямо и говорит: эка премудрость, написать, когда нужно ставить запятую, когда нужно проглотить слюну, или когда посмотреть в окно, и сейчас так напишет любой маломальский эрудит. Ой, ли? Бенедиктов тоже был в свое время в моде, а Пушкин нет, и именно ему пророчили блестящее будущее, сходя с ума по работнику министерства финансов; вычурность и эффект, очевидно, действуют как гипноз. Только кто сейчас знает, что в о о б щ е был такой? Але, Бенедиктов, ты где?
   Блямба в дымке. Тоска по Полине гложет и гложет меня. Блямба в дымке, и телефон молчит. 7274. "Эр Франс." И какой он, Бассов пролив? В окно видно, как два мужика перекатывают бочку из-под кваса или еще там чего в другое место. Бочка тяжелая, не дается, и Бенедиктова там нет, крутится и не хочет вставать, как надо. А как надо, торчком? Они бросают свое гиблое дело, о чем-то совещаются и опять принимаются за свое. Настырные. Рядом стоит тетка в перемазанном белом переднике и ждет. Она ждет, когда орудие установят, и можно будет пальнуть квасом в облачный полдень, распугивая голубей на крыше. Или уток на Неве.
   -- Извини, -- говорю я,-- лучше оставить, хотя я первый начал.
   -- Ну, положим, мои балбесы и Пушкина то толком не знают, а ты говоришь, Чехов.
   -- Тем хуже. Вы - педагоги.
   -- Почему хуже?
   И любил ли Антон Павлович Петербург? Гигантский каменный мегаполис, закованная в гранит Нева... На Неве, среди льдин, плавали утки. Какие-то люди на бастионе готовили полдневный выстрел, мы остались посмотреть. Было сыро. Серое небо, рваные облака. Где-то там, среди каменных домов и мостов, грохнули Александра Второго народовольцы...
   Тогда я пошел наверх. "Мужики, дайте пальнуть!" Радостная рожа провинциала. Глазки в кучку. Коньяк был противный. А Котенев прилипчивый. Что, что-то не так? Иди проспись! Нет, серьезно. Что тут у вас? дернуть за веревочку? Я те щас так дерну! Жалко? Вали! Черт! Быть в Питере и не пальнуть! Ведь жалеть буду! Котенев увел к реке. Низкий, пришибленный берег, совсем не енисейский размах... И в гостинице он все хохотал и хохотал, ну ты, стрельнуть, Ромка, ну, ты даешь! А что? А на шпиль Петропавловской крепости ты не хочешь слазить? Да я бы не против. Ты что, не сидел пятнашку в Питере? Стрельнуть!..
   "...На крутом повороте с Инженерной улицы кучер с трудом сдержал лошадей, и они пошли..." Внизу ресторан и дискотека,-- он пудрил нос и стягивал галстук, розовый эдмидонт, --"...и они пошли шагом. Карета не успела набрать полный ход, как первый из метальщиков, Николай Рысаков, бросил под нее небольшой сверток. Раздался взрыв..." Сходим?
   "Царь с помощью полицмейстера выбрался из поврежденного экипажа; он был цел и невредим... Около кареты лежал в беспамятстве контуженный взрывом казак; рядом бился, кричал от боли мальчик - случайный прохожий. Вокруг собиралась толпа.
   Царь подошел к Рысакову, схваченному сразу же после взрыва, задал ему несколько вопросов, а затем снова направился к экипажу. И тут настал черед второго метальщика, Гриневицкого... Новый взрыв был страшен..."
   -- Да перестань ты читать! Хоть в командировке не делай этого!
   -- Почему?
   -- Почему, почему, по кочану!
   -- У вас все в руках. Просто Чехова почитаешь, и выходит, что все - миф. Один выдумывает для себя мораль и мордует ею других, это Беликов; второй выдумывает для себя любовь и только в вагоне, когда нужно проститься навсегда, понимает, что всю жизнь, с самого начала, нужно было жить не так, понимает, и, тем не менее, сходит на соседней станции, не в силах изменить что-то; это Алехин; третий... третий придурок выращивает крыжовник, его вы в школе задолбали, бедный Чимша! И ты так и не ответила, почему это в школе вы все его, да Беликова долбите? А ведь это три рассказа с одними и теми же героями, есть третий, про который вы почему-то не заикаетесь, -- "О любви", это когда Чимша и преподаватель гимназии ночевали у Алехина, и он им свою историю рассказал. Рассказы переходят из одного в другой, а вы их отдельно, это как маленькая повесть, и надо вместе, а не выдергивать по отдельности; потому что когда вместе, тогда и выводы другие, и выводы то печальные: неоконченная пьеса для механического пианино под названием "жизнь", а не "человек в футляре!" Все меняется, если добавить третий рассказ. "Как тебе не стыдно, какой ты узколобый, без стержня в башке!". Ага. Поставим все на ноги: здесь каждый, - сам по себе, каждый съехал с корня по-своему, а все вместе - просто несчастны. Они не виноваты, что их выплюнули в такой мир, где каждый завоевывает себе место, расталкивая локтями других, а они этого не умеют, да еще спрашивают, в чем счастье? А ни в чем. Кто что для себя выдумал. И все. Все просто... Как трусы в клетку. Вот и выходит, что все - миф и суета. Все миф. Все, что делается под солнцем.
   -- Ну вот, договорился...
   Наконец бочка устанавливается, как им хотелось, они с наслаждением закуривают и усаживаются рядом, сплевывая себе под ноги с остервенением. От любви до ненависти один шаг, факт. Мимо проносится девчонка на резиновом самокате и скрывается за углом. Толстый хрящ в майке, наблюдавший за ними все это время с балкона четвертого этажа, напротив, швыряет вниз, на газон, окурок и разочарованно скрывается за балконную дверь. Выстрела не последовало. И все обошлось. Александр Второй остался жив, и лошади процокали по мостовой, увозя его прочь от места, где могло бы рвануть...
   "Новый взрыв был страшен: он произошел среди окружавшей царя толпы, и эхом ему прозвучал вопль боли и ужаса. Дым, взметнувшийся к небу, комья снега, клочки обгоревшего платья - все это на несколько мгновений скрыло от глаз катастрофу..."
   -- Питерские суки ногами сучат. Слышишь?-- Рупор из ладошек вниз, где первый этаж.
   "Когда же дым рассеялся, те, кто остался в живых, среди тел, лежавших на мостовой..."
   -- Роман! Что хоть за опус?-- Он открыл бар, налил коньяк.
   -- Левандовский.-- Посмотрел на свет.
  -- Кто такой Левандовский? Жан Жак Руссо? Камдессю?
  -- Кандидат исторических наук.
   -- Всего то?-- Приценился.-- А ты? Как хочешь.-- Выпил. Полез за орешками. Бросил в рот. Через час приперся с какой-то профурой. Ментоловые обкуренные глаза. Зашнурованная тесьмой грудь. Прикид. Питерская сука и сибирские валенки. Забавно. Почему в его возрасте нравятся такие? Ему 45. Она - Ирина. Врет, конечно. Прелюдия, процесс. Часа два. Нагуляюсь... Хотя...посмотрю Питер.
   -- Ромка, оглох? Я спрашиваю, что случилось, ты куда исчез?
   -- Все нормально.
   -- Неправда. Я же вижу...
   -- Все хорошо, Марго.
   -- Не ври. И не называй меня Марго!
   -- Я не вру, все хоккей.
   -- Какой хоккей, ходишь как пришибленный!
   -- Все хорошо. Просто я устал.
   -- Господи, от чего ты устал? От работы что ли? Тяжелее кульмана ничего не передвигал!
   -- Мне что, рыть яму?
   -- Какую яму?
   -- Днепрогэссовскую, черт! Чтобы был смысл и ощущение работы. На работе это долбят, и ты еще!.. По-твоему, работает тот, кто копает котлован, остальные-трутни?
   Она замолчала. Ушла на кухню. И я тоже заткнулся. И...и надо бы все ей сказать, сколько можно молчать? И орать? Но я все чего-то жду. Ведь начнется рев по покойнику, я с тоской жду этого рева. Хотя, когда отревут, становится легче. Я уже отревел, осталась одна усталость и ожидание, когда все это закончится; паровоз набирает ход, колеса стронулись с места, и скоро пойдет на всех парах, и тогда совсем будет легко, и ничего не надо будет делать самому, и принимать каких-то решений, все уже принято, кем-то, и уже; остается только смотреть в окно, отключившись от всего в изогелическом трансе.
   Я оглядываюсь на Кулюмбе: река дышит вечером. А чем дышит вечер, Мадлен? Хромая девочка из второй группы. Коридор, пахнущий яблоками, их всегда давали по воскресеньям к завтраку. Два чистых розовых яблока среди зимы. Два розовых чистых яблока для Мадлен. -- На, возьми. -- А ты? -- А я уже съел? -- А эти? -- А эти зайчик прислал.-- Какой зайчик, из леса? -- Из леса, из леса. Мы съедим их вместе. -- Да, Рома... Хрум-хрум. -- Корешки - в урну, она во-о-н стоит. -- Да, корешки в урну.
   Мы несем корешки в урну. Тили-тили-тесто, жених и невеста! Сан-Чио, еще раз вякнешь, дам в лоб!
   Волопас уже всходит, хотя Арктур еще не виден. Волопас найти просто, нужно только продолжить ручку Большой Медведицы до первой яркой звезды. Это и будет Арктур, альфа Волопаса. Если дугу продолжить на такое же расстояние, дойдешь до Спики из созвездия Девы... Да. Черт поймет этот север: вчера хлестал ливень, сегодня сверкают звезды...
   -- А у тебя в детстве была кличка?
   Это было вчера, но звучит это сегодня, просто все перепуталось. Брови у нее ползут вверх от удивления, в самом деле, что это я, разве у такой хорошенькой может быть кличка? Городские фляги - из другого мира, где нет кличек, черт, я забыл, они чистые и ухоженные, и мамы загоняют их домой в одиннадцать.
   -- Нет. А у тебя?
   -- В детдоме у всех клички.
   -- А ты детдомовский?
   -- Да. Мы с сестрой были в Бугринке. Там детдом.
   -- И какая? -- Ей интересно. Ей вообще все интересно, но это не раздражает, от этого отделываешься легко и просто.
   -- Отгадай.
   -- Ну... например,-- она кладет голову на руки, -- Пахан? Нет?
   -- Паханы на Колыме.
   -- Чибис!
   -- Фу, ну и фантазия! А почему Чибис? --теперь становится интересно мне, и Чибиса я не хочу.
   --У нас в группе был, а вообще, я не знаю. Как? А как ты вообще здесь оказался?
   -- Где здесь?
   -- В экспедиции. Интересно, повар и с высшим образованием...
   -- А тебе надо, чтобы у меня было три класса церковноприходской?
   -- Да нет,-- она пожимает плечиками.
   Милая геофизичка, которой все интересно. Она говорит так же, как Симонов.
   Это было вчера. А то - сто лет назад. Я гляжу на звезды. Мне кажется, я приехал сюда сразу после восстания декабристов, так это было давно. И причем здесь Симонов?
   Котенев позвонил какому-то хрящу в управление, долго выяснял по телефону, где и как ему найти Симонова; потом долго говорил с ним, помолодев враз и чертя чертиков на перекидном календаре; пижонский португальский галстук съехал набекрень, а ухоженные усики гуляли на губе. Они вспомнили институт, молодость, Лидку, Велюра, Рожу; а Таню? Таню-Тундру, туповатую такую? Ага.... Да за тобой еще бегала.... Да ладно ты... Диссертация? Да; а как же! Матернули правительство, пробежались по семьям, долго трепались по поводу и без; потом сказал:
   -- Поедешь на "двойке" до старого аэропорта, спросишь у кого-нибудь на улице, там недалеко; я говорил с ним, ты же слышал; все?
   Он весело оглядел меня, выискивая на лице неведомое, что он не мог понять. Я молчал. Сидел. Памятник самому себе. Мраморный фриз на капители колонны. Отдохнуть, развеяться, ведь так? Ну, да. Ты же в октябре вернешься? Вернусь... Как раз придет ответ и отзыв от разработчиков, и впереди у нас много работы. Само собой... Правда, инфляция... и я... и я что-то сомневаюсь..., сомневаюсь, что ты заработаешь много... Приплел до кучи косой дождь, туман, строящуюся узкоколейку, трупы товарищей, скошенных тифом, (их уносят за бугор, где снег, и складывают в штабели; как у Павки, помнишь?); рейсшины... он знает, что это такое; это - палка, на ней деления, красные, черные; палку или рейсшину таскают обычно девки, ну, это смехом; геофизики занимаются электроразведкой, тут другое,-- ток, поляризация, скорости падения, я помню; а конструкторы..., конструкторы, которые, вообщем, так сказать, опора института, его гордость, и, без булды, если честно, смогут и техниками-геофизиками... Я был труп, факт.
   Но установка, которую он курировал, и которая была сырая как недопеченный хлеб, и он только за счет меня вылез перед заказчиками, сделала свое дело: заявление было подписано. В нем так и говорилось: отпуск за свой счет на пять месяцев. И он распрощался со мной легко и просто. Я бы хотел, чтобы он зарыдал, но он рыдать не стал. Зато Псина сказал:-- Что-то здесь не так, то вы с ним купаетесь со шлюхами в сауне, то рассекаете по Москве и Петербургу, а тут отпуск, да еще на пять месяцев!..
   Симонов оказался полной противоположностью своему однокашнику: бронзовое лицо, хотя на дворе май, обветренные щеки, вставной зуб и помятый, старенький костюм времен довоенной поры. Он молча пересмотрел мои бумаги, задержавшись на выписке из диплома, там были пятерки, хмыкнул, отодвинул все это в сторону и уставился на меня, выискивая на лице тоже что-то свое,-- они что, сговорились?
   -- Борщ варить умеешь? -- спросил он без всяких переходов.
   Я не понял.
   -- Что... надо сварить? прямо сейчас?
   -- Сейчас не надо. Я всех набрал, остался повар... Каждый сезон-проблема с поваром...
   Слава богу, он не стал жаловаться на жизнь, он, очевидно, нашел то, что искал, потому что откинулся и с любопытством ждал.
   Голубые глаза в контраст загару. Вобла. Но, очевидно, силен.
   -- Но... я думал... И ведь, ведь... по телефону...
   -- Никаких. И вакансий техников у меня нет. А хлеб научишься печь за два дня, остальное проще... И будешь повар с высшим техническим! Ну?
   Гну.
   Единственное, что я мог, - жарить картошку, и то, когда за луком нужно было сбегать в Торговый центр, а соль стрельнуть у теток с экономического. Он ждал.
   -- Ничего, пару раз оденут котел на голову..., а?
   И я соглашаюсь.
   Троллейбус пищит и скрипит бугелями, матерь божья! Ко всем недостаткам, я стал еще и поваром! Прочитав автоматически по пути все вывески харчевен и едален, отметив раннюю зелень в авоське замордованной покупками женщины, я в растерянности сошел на Мира.
   Зашел в забегаловку.
   Пригляделся повнимательней, что же я ем. Ведь потом надо варить. Как? И что? Поковырял: мясо, пропасть сухарей и еще какая-то фигня. Маячила подозрительная рожа повара - толстая харя лихо орудовала черпаком. Отъем такую же. Даже больше. Факт. И обязательно бабочка. А готовить..., готовить... можно съесть и крысу. Таракан в рисе сойдет за лук. Повар. Черт, да я им такого наварю! Как я здесь оказался...
   Продуктовую палатку Симонов ставил сам, отогнав всех. С утра, сделав зарядку, он долго мудрил с растяжками на берегу, где одни камни, перекладывая их без конца, и томительно долго возился с брезентом. Я сидел на косогоре и смотрел. Два других хряща вбивали колья для палатки ресторанной геофизички. Она сидела на стульчике и о чем-то мило чирикала со своим помощниками. Они были геофизики. Это была их работа. Они ее любили, очевидно, с зимы ждали этого вертолета, этой суматохи и этой сутолоки. Все обустраивались. У всех были какие-то удочки, сверточки, пружинки и веревочки; даже бичи, разнорабочие, их было пятеро, и те приготовились; один я был в трансе, чучело в городских ботиночках, и как будто ни причем.
   -- "Пускай меня хлещет и ветер и дождь, что может быть лучше плохой погоды!" -- Симонов дрынкнул растяжкой как гитарной струной и подмигнул мне: принимай, инженер!
   И я перетаскал все продукты в палатку, ухлопав на это оставшийся день.
   Так: лаврушка. В бумажном мешке был...ага, жареный, тьфу! лук.
   О, лаврушка!... Лаврушку я знал, в Сочи из нее стригут эдакие зеленые шары длинными секаторами, а здесь она была какая-то дохлая, заморенная; но к делу: чтобы потом не рыться в поисках необходимого, которое могло оказаться под носом, я долго размышлял, куда, что положить. Ходить с котлом на башке я не хотел и, когда все отваливали, тайком почитывал потрепанную книжку кулинарных рецептов, которую слямзил у Марго с полки, когда собирался, и сунул в рюкзак. Так, что там: Жорж Сименон, "Лифт на эшафот"? Там... там, я был в ужасе, там были: вишневые наливки, морковь, петрушка, сельдерей,-- это что еще за зверь? - брюква и репа сушенная, - это я знал; повидло, мармелад, желе, - это наше; желтый имбирь, майоран, калган, - это что-то итальянское; дальше шли корзиночки с ягодами, кексы ванильные, да ванильные, и лимонные тоже шли; желе с красным вином и клецки из брынзы. Я их долго себе представлял, клецки из брынзы, и один раз они мне даже приснились, оказалось, что это колобушки, обваленные в муке, но это во сне, а что это на самом деле, и каково на вкус, я не знаю до сих пор. Тыкву... тыкву, нужно было нарезать кусочками, предварительно очистив от кожицы и зерен, - это семечки что ли, которые щелкают бабки во дворе? и... черт, где? ага: и заливать холодной водой, иначе у всех будет запор, и поляна не вместит желающих, и я точно не сниму котел с башки!
   Я с тоской разбирался в завалах паровой рыбы и судака в белом вине: при подаче на стол положить поджаренные ломтики белого хлеба и на каждый из них - кусок рыбы, на которую уложить грибы, во! Отдельно... (отдельно, - это, наверное, прикатив на столике из-за пня!), отдельно подать спаржу, стручки фасоли или горошка! Вот так. И не иначе. Черт! И эту самую спаржу нужно было косить серпом у тех лиственниц, между кустами буйной смородины, боясь отчикать себе что-нибудь...
   Но мало-помалу, я освоился и иногда, приборзев и желая как можно полнее удовлетворить вкусовые запросы гурманов геологоразведочного фронта, лепил что-то среднее между форшмаком и жареными мозгами молодого поросенка. Поросенка я изловил в кустах, бегая за ним полдня и прикормив желудями, которые просто завалялись у меня в рюкзаке. Они завалялись, и я их использовал. Но никому об этом не сказал. Зачем? Пойди, объясни, откуда желуди на севере! А может, они и не видели этого поросенка, который бегал неделю вокруг лагеря, хрюкая ночами и надоев мне своим визгом. По-моему, его противный визг слышал один только я. Я залег в кустах. Выбрал поаппетитней. Вот он, родненький, розовый, с пушком, ходит, хрюкает, почти готовый... Мысленно, как и положено по схеме, разрезал брюшко и грудную часть вдоль по направлению от хвоста к голове. Только так! И поймал за ногу. И вытер насухо полотенцем. И слегка натер мукой в местах, где уже пробивалась седая щетинка. И затолкал в котел вместе с копытами и пятаком. Пятак отрубать не стал.
   И ничего, это сходило с рук! Хряпали. Просили добавки. Может быть, во мне и правда умер повар? И здесь интересно: если собака воет на луну, значит ли, что в ней умирает Стравинский? Как я здесь оказался...
   -- Это что, вечер вопросов и ответов?
   -- Ну да. При свечах.
   Мы действительно при свечах. Целый день льет дождь. Он льет и льет, и кажется, этому не будет конца. Палатки отсырели и провисли. Ветер срывает с верхушек елей крупные капли, отчего парусина звенит и вздрагивает. Где-то за стенкой предупредительно кашляет Симонов. Можно подумать, повар спит и видит, как бы изнасиловать его геофизичку. Тем более, верхонки остались в городе, на пароходе, сейчас там бордель, и теток кругом нет, кроме этой... Сейчас только..., и навалюсь.
   Я делаю свирепое лицо. Я дозрел. Второй день никто не работает. Поляризация ложная. Все умирают со скуки. И еще этот дождь. На три метра от лагеря не отойдешь, промокнешь насквозь.
   Отлежались.
   Отоспались.
   Набрались сил.
   Что бы еще пожелать? Фрикасе. Утка по-английски. Подать?
   На фиг фрикасе! Где эта тетка? Подайте ее сюда! Голенькой и в разогретом состоянии!
   У меня глупый вид. Наверное, это так, потому что Полина смеется. Смех как бусинки по коридору. Вечер при свечах... Как я здесь оказался...
   -- Так же, как и ты. Рассказать?
   -- Ага.
   Мне даже показалось, что она мурлыкнула от удовольствия и вот сейчас, прямо на глазах, свернется клубочком у теплой буржуйки. Да, это не дело, когда насилуют такую хрупкую леди. Я некоторое время прислушиваюсь к шорохам за окном; порыв ветра, и водопад брызг стучит по тяжелой парусине; не дело; ведь принцесс завоевывают от алчных и похотливых змеев, которые только и думают, как бы сорвать заветный плод, тем более, этот плод рядом, протяни руку. "Евве, что се творила еси? Она же рече: Дьявол научи мя!".
   Плод, открыв шары пошире, поглядывал с нетерпением.
   -- Сказку?
   -- Сказку. Я люблю сказки.
   -- Ладно,-- великодушно разрешаю я, ну прямо акын! -- Я начинаю.
   Тут должна быть пауза. Пауза следует. Просто так задумал режиссер. И не ваше свинячье дело! Все сказки начинаются именно так, с поглаживания бороды и лукавого взгляда. Ведь сказочник на волне, и из него прет. И ни в одной сказке не ломали хребтов из-за старух! И все клады охраняют драконы, иначе какие же это клады? Евве согласна. Ну, еще бы...
   -- Однажды утром, когда туман на Енисее еще не спал, а висел как вата, я правильно говорю? -- Она кивает как послушная девочка. Ну вот, и хорошо, и правильно. -- Однажды утром я сел на дизель-электроход "Прокофьев" и приплыл сюда, но сказка не об этом; ты же знаешь; в соседней каюте плыла принцесса, которой было все интересно; она везде совала свой нос, спрашивая по любому поводу: а это что? а почему? а почему с высшим образованием? и повар? и где кончается асфальт? За поворотом. А поворот? У ворот. Правда временно, до наступления лучших времен, которые еще не наступили, но которые наступят, потому что в сказках так и бывает, вдруг ни с того, ни с сего, наступают хорошие времена, и отвалите! Так вот, временно, до наступления этих самых, лучших времен, она работала каким-то вшивым геофизиком; ну-ну, не буду! Какие, право, мы... Ну и что? И такое бывает: принцесса-геофизик, а что? Но это была самая настоящая принцесса, со всеми вытекающими отсюда последствиями; не знаю, как там насчет горошины, на которой сидела андерсенская дура, наша героиня выдержала бы и не это; подумаешь, какая-то вшивая горошина! Зато костер она разводила с одной спички. Еще она заговаривала зубы парням, отчего у тех появлялась головная боль, а детям - грыжу; лечила старухам-соседкам геморрой и делала аборты вязальной спицей залетевшим подругам. Вот.
   У Полины округляются глаза, и отваливается челюсть.
   -- На тридцать метров,-- продолжал я, не моргнув глазом, -- она попадала из винчестера в "Завтрак туриста", и никакой змей даже и близко бы к ней не подобрался. А "Завтрак туриста" был ее любимым блюдом, правда, сначала, она его съедала, а потом уже делала из банки решето; и на даче, на Мане, дача же там? в сосновом бору, правильно? блином покрыта, пирогами подперта; и на даче, за сараем, накопилась уже целая гора этих банок, и она собралась строить из них дворец; а московские пончики и крем-брюле она не любила...
   -- Почему, она любила московские пончики, -- она облизывается.-- А что, ты их умеешь готовить? -- она с подозрением глядит на завравшегося сказочника.
   Да. Московские пончики следовали после коврижки медовой, и в муку нужно было добавлять корицу и соду, все просеять, сахар, масло и яйца растереть и развести молоком; постепенно всыпая в муку, завести тесто; нарезать кружки и обжаривать в жире; да, а тесто... тесто раскатать в блин толщиной 5,2 мм с допуском по восьмому квалитету. Ес! Посыпать пудрой. Сахарной. Но это уже готовые пончики. Во. Дальше там шли маковки на патоке. Что такое патока, я не знал. Но то, что она сладкая, это я знал, и почему маковки? если нарезать треугольниками и ромбиками? Ромбики-маковки с орехами и маком! Треугольники на патоке с дроблеными орехами! Ромбические треугольники с дроблеными маковками! Съехать можно!
   И я съезжаю, чтобы не наехать:
   --Вот такая это была принцесса. Вообщем, не подарок. И завоевать такую тетку было не просто. Тем более, в детстве цыганка нагадала, что ей судьба влюбиться в блондина, что она и сделала, когда подросла, и ее стали отпускать до одиннадцати. Она влюбилась. Но он оказался крашенным. Гидроперитом. И с шестимесячной завивкой.
   -- ??
   -- Как у Шурика.
   -- !?
   -- И вдобавок, он был на химии, т. е. отбывал срок за валютные махинации, и конвой с него уже сняли; а кличка у него была - Пахан. Вот.
   -- !
   -- Ужаленная в задницу стрелой Амура, -- продолжал я, моргнув для верности, -- она навсегда покидает родные места, уйдя в геофизики; и когда она плыла, вместе с ней в каюте, на столике, лежала и плыла пуговица блондина, крашенного гидроперитом, которая оторвалась, когда они целовались. На сердце была пустота, в груди - тоска, а перед глазами, как будто это было вчера, стояло стадо коров, бредущих медленно в гору. Ко всем недостаткам крашенный блондин оказался еще и пастухом... Фу!
   Бес прыгал и куражился во мне. От этого дождя точно съедешь! Преферанс стоял в горле вместе с пончиками, а от топчана болели бока. Работал один я. Остальные проглоты нагуливали жирок, сжирая все, что бы я ни приготовил, копаясь в чашках.
   Симонов как верный пес мерил поляну по диагонали, чавкая болотниками по грязи и поглядывая на палатку, в которой я скрылся час назад и из которой не собирался вроде уходить. Карабин был рядом, под навесом, а обойма в кармане: повар был потенциально опасен, в смысле потенции.
   -- Ну, -- она нетерпеливо поводит плечами.
   -- И на этом первая серия заканчивается...
   -- Ты змей, -- разочарованно вскрикивает она.
   На электроходе, в ресторане, они с Симоновым сидели за одним столиком. Как потом выяснилось, они праздновали ее день рождения, она была майская, и было уже 25 число, и мы подплывали к Туруханску. И тот, который потом приставил нож к моим ребрам, надрезав свитер, Ригов, оглядел их, сидящих напротив, ее накрашенные неумело губы и взбитую прическу, -- ты знаешь, я эту кралю охмурю, гадом буду, она у меня потрепещет! И знаешь, как ее зовут? Полиной... Он хрустнул какой-то фигней. Совпадение имен запищало во мне тоскливой нотой. И мне что-то не понравилось, как она подглядывала за нами, прикрываясь длинными волосами, наклонясь к Симонову и что-то ему говоря. Фиксатый начальник согласно кивнул, оглядываясь на наш столик, где куролесили бичи, хлебая стаканами мою водку, потому что я угощал, я был добрый, и они хлебали; он кивнул, она согласилась, и тогда я порулил к ним, расплескивая вино. Знакомиться...
   -- Просто в сериалах, чтобы удержать зрителей, все должно оставаться в подвешенном состоянии, иначе, смотреть никто не будет; сейчас всем подавай вампиров, а сентиментальное сюсюканье никому не интересно; надо, чтобы кишки мотались на кулак вместе с соплями. Так что вывод простой - нельзя бегать впереди паровоза.
   -- Какого паровоза?
   -- Который подпихивает под зад. Нужно бежать рядом с вагоном, милая. Тогда тебя никто не задавит. И не хлопнет из карабина в конце первой серии. И мне пора... Так что прощай, принцесса!
   -- Прощай, принц!
   То змей, то принц. Черт поймет этот север: вчера хлестал ливень, сегодня сверкают звезды. А в мае солнце вообще садилось в два и, чиркнув за горизонт, через полчаса выпазило обратно.
   И чтобы узнать, доброкачественное ли мясо, надо надавить на него пальцем. Вот. Если образовавшаяся ямка быстро выравнивается, значит, мясо - ништяк.
   A сосиски при варке лопаются вдоль как водопроводные трубы. Потому... потому, вот черт, потому что окружные напряжения в два раза больше продольных. Тупею, что ли?
   Я бреду по тропинке наверх.
   Костер пылает ярче, чем кажется с реки. Костер пылает, и Спики еще нет. Спики еще нет, а в сгущающихся сумерках сверкает Волопас.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
  
  
   У
  
   тром всех будит вопль Шестимесячного.
   Я уже все знаю, но даже я подпрыгиваю у костра, так он орет. Я не думал, что первый встанет он, но все равно я прозевал и не заметил, как он вылез.
   -- Он что там, рожает? -- Все высыпают из палаток.
   -- Через неделю пойдем лизать солончаки,-- Шестимесячный щерится и сияет как пасхальное яйцо. Изо рта у него торчит черенок зубной щетки, которую он чуть не заглатывает у реки. На губах пена от зубной пасты.
   -- Ты что, с утра рипудину хватил? -- Селиван подозрительно оглядывает рожу Шестимесячного, меня в двух шагах; утро как утро, только хмурое; на берегу болтаются над костром и парят два котла с жором, тут все в порядке.-- Какого хрена?
   Заспанное общество лениво собирается у костра, потягиваясь и посмеиваясь, в ожидании очередной потехи: в самом деле, какого хрена?
   -- Вы что, слоны! -- черенок зубной щетки бдит на берег, где должна стоять продуктовая палатка без дна, которую так долго крепил Симонов. Палатки нет.
   Вместо нее гора консервов, сваленные ящики и помятые мешки. Очевидно, он чистил зубцы, а когда задрал шары, все это увидел и заблажал. Шестого правила Карнеги Шурик не знал. Это правило гласило: не пытайтесь пилить опилки! Я уже до него все облазил и просмотрел, кляня себя за недогадливость; самое простое - выводить резюме, легко было сказать: считайтесь с неизбежным, не пытайтесь пилить опилки, скажите себе, - это так, это не может быть иначе! В конце концов, я успокоился, рассудив, что будет гораздо интереснее, если я скажу обо всем позднее, когда всех буду видеть перед собой.
   Вышло не так. Пьеса поехала по другому сценарию, мимо обомлевшего режиссера, при спущенном занавесе, где поодаль стояли неумытые и не дочистившие зубцы работники, непопадающий в рукав штормовки с башлыком начальник партии и заезжая геофизичка со светлыми ресницами, которой все было интересно; а зритель был один - я.
   Кашель. Сопение. Рокот реки. Хмурое утро. Открытый рот геофизички. Селиван недоверчиво обходит свалку.
   Нагибается.
   Трогает песок.
   Зачем-то его лижет.
   -- Дерьмо как дерьмо? -- спрашивает кто-то.
   По роже Селивана не видно. Ясно, что это не торт из кулинарных рецептов.
   -- Повар?
   Я так и знал. Я уже приготовился.
   -- На завтрак параша N2 - несоленые макароны с песком...
   И тут до общества доходит: где-то там, в песке, была вся соль, все десять килограмм, и за которыми я пошел час тому назад и все увидел. Всю ночь опять шел дождь и дул сильный ветер, заворачивая так, что одному богу известно, как устояло все остальное.
   Шея Симонова краснеет. Потом краснеют уши. Потом краснеет все остальное. Он вертит башкой в поисках справедливости. Справедливости нет. Девиз болгарского разведчика не сработал, как не срабатывают, впрочем, все девизы. Потому что из всего, что могло раствориться за ночь, растворилось за ночь: соль, сахар, сигареты, махорка и сама палатка вместе с брезентом. Фома сдул.
   -- Так. Что там на завтрак?
   -- Параша N2...
   -- А на ужин? -- вопрос чисто по инерции.
   -- А на ужин параша N9.--ответ тоже по инерции.
   -- Это что?
   Селиван задирает башку куда-то в перелесок, представляя, очевидно, парашу с указанным номером. Он моргает шарами, вслушиваясь во все почему-то боком, наверное, так лучше слышно.
   -- Параша N9: суп гороховый, со свиным смальцем, семьсот граммовая банка на полведра воды. Банка стеклянная...-- ответ заготовлен впрок.
   -- Я не спрашиваю, чего и сколько. Что все это значит? Ты повар или хрен в отрепке?
   -- А я тебе что, сторож? Я палатку не охранял, и я так же спал, как и вы...
   -- Действительно, -- влезает тетка, -- причем здесь Ромка?
   Парашу N2 Симонов есть не стал. Чашка вместе с содержимым летит в можжевельник, звездопадом рассыпав макароны. Полог палатки хлопает новогодним салютом, подняв тучи мошкары.
   -- Вообще-то я с ним третий сезон, но такого еще не было...
   -- Смотри, не лопни! -- Селиван с раздражением смотрит на тетку. -- Хаханьки здесь неуместны!
   Перерыв мокрый песок, быстро подвели итоги: три кисета махорки на руках, четыре пачки "Примы" на руках, подарочный набор "Золотое Руно" тоже на руках, - спасибо теще Пушкина, она как знала! Остальное - мешанина с песком. Куряки приуныли. Кто-то вспомнил, что забыл 12 июля, или, нет,17 июля, вообщем, в конце месяца, кисет с махоркой на 15 профиле. А может на 31(профиля были по три с половиной километра). Мда.
   -- Фигня! Если ползти от магистрали до магистрали и всем курильщикам сразу, прочешете весь участок за три дня!
   -- Ага. А потом всей оравой на солончаки лизать землю. Попасся как изюбр, и с грязным рылом на работу!
   -- Насчет рыла не знаю, а что на ягель перейдете, это точно! -- Селиван не курил, был хмур, но упорно и методично поглощал парашу N2.-- А будете курить ягель, вырастут рога!
   Его пятерня с удовольствием изображает оленью корону над головой. Макаронина с шумом исчезает у него во рту, чуть не выбив глаз.
   -- Смотри, хлестанешь, -- вставляет кто - то, -- очки надень!
   -- Интересно, ты встаешь в шесть, неужели ты ничего не видел?
   Я молчу.
   -- Рома!
   -- Ни фига он не видел, проспал как сурок у костра, пока Шурик не заметил!
   Селиван сыто потянулся, он съел все, проглот, и, не удостоив меня взглядом, походкой обиженного пресс-атташе уходит переваривать содержимое в палатку к Симонову, который уже полчаса ругался с кем-то по рации, засоряя эфир существительными общего рода.
   -- Рома, ты встаешь в шесть, ты все видел и все это время молчал?
   А существительных общего рода в современном литературном языке свыше двухсот, не считая матерков.
   -- Ро-ма! -- ей опять интересно, вот создание!
   -- Да-да! Я молчал, потому что - вредный. И даже не так: я съел полмешка сахара, почикал всю соль, а потом выкурил сто пачек "Примы", еще бы! Так похряпать и не покурить!? А потом меня сморил сон. Я и прикорнул у костра. Черт. Скажите спасибо, что полчаса спали без слез и пены. А оттого, что все бы начали блажать с шести утра, соль бы не появилась!..
   Спасибо никто не говорит. Может быть потому, что работники геологоразведочного фронта не несут ответственности за неисполнение или ненадлежащее исполнение поваром своих обязанностей; а в мои обязанности, очевидно, входила охрана склада с продуктами от стихийных бедствий и посягательств хищников; и вообще, наверное, я должен был спать около палатки, обкопав ее рвом и огородив частоколом; я должен был лечь на амбразуру или сунуть туда бревно. Все должно было быть именно так. Но бревно все-таки лучше, потому что себя как ни как жалко. То бишь, я должен был к восьми ноль-ноль обеспечить полный форшмак, а это означало: взять норвежскую сельдь (за которой надо было сплавать на плоскодонке до Скандинавского полуострова!), - так вот, я должен был найти сельдь, молоко, масло, сметану и сухарей, и, пропустив это все через мясорубку, получить, что же получить? назовем это "бурдомассой", получить бурдомассу, превратив ее в нечто цельное, а потом просто запечь в микроволновке в режиме "Medium High" попорционно и подать к завтраку; а где ее взять, микроволновку? а, ну и фиг!; отчего любимой стране будет принесена ощутимая польза от пройденных километров электроразведки, потому что эти ослы, похряпав форшмак, будут носиться по профилям как кони, и в Москве, на карте Уринсона, будет поставлена еще одна птица, отмечающая контактовое месторождение графита Курейского месторождения. И если этого не понимать, это плохо.
   Я это понимаю, и поэтому сижу себе тихонечко, чтобы не дразнить гусей, которые, похряпав парашу N2 вместо форшмака, могут и надеть на башку котел. С остатками. Вот щукам будет раздолье, они жрут все!
   Уныло отковыряв в чашках, но выпив по десять кружек чая, собрались на заключительный акт. Занавес был приготовлен. Жизнь продолжалась, и пьеса тоже, и зритель пришел, им стали сами актеры, то бишь, ослы, и деньги были заплачены, волей-неволей приходилось досматривать.
   Черная полоса дерьма продолжалась. Мало того, что месяц назад в лагерь приперся медведь, отчего пятеро бичей во главе с Риговым улетели на базу, ошарашив Симонова. На цели экспедиции, а она должна была исследовать зону затопления будущего водохранилища, можно было поставить крест. Уговоры и, - войдите в мое положение! - не помогли. Они улетели, оставив Симонова в положении. Словно беременный он слонялся по лагерю, потому что оставшиеся семь бойцов невидимого фронта не успевали выполнить весь объем работ, и скачки продолжались словно на ипподроме. Симонов подгонял всех. Обещанные студенты - практиканты, побыв две недели, в августе помахали ручками из иллюминаторов: впереди у них был новый семестр. Ко всему, Борода заваливал профиля как на заказ - на магистраль выходил, увалив на сто метров в сторону.
   -- Причем здесь буссоль? Топор отбрасывать надо!
   -- Я отбрасываю.
   -- Ни хрена ты не отбрасываешь, прешь, шары закатил!
   -- Тогда там аномалия.
   -- В мозгах у тебя аномалия!
   -- С мозгами у меня все в порядке. Ты сходи, посмотри, там голимое двухвалентное железо бежит, на метр от ручья трава рыжая! А для бестолковых объясняю: двухвалентное железо неустойчивое, кислород воздуха окисляет его в тройку, а тройка - рыжая, вот и тянется шлейф! Оттого и буссоль врет.
   -- Сам ты рыжий шлейф! На ЦРУ работаешь!
   Вечером они ругались, днем Борода исправлял сделанное. И тут еще эта палатка...
   Симонов долго молчал, отыскивая в рыжих зарослях следы макарон, но макароны висели на кустах, покачиваясь вместе с ними. Селиван свои съел, остальные стояли за моей спиной, готовые отправиться на корм щукам. Занавес приспустился. Оркестр заиграл реквием, блестя медью труб, и плакальщицы взвыли октавой выше, чем требуется по ритуалу, от этого рожи у всех вытянулись, потому что впереди, где-то совсем недалеко, замаячила перспектива солончаков с пасшимися на них актерами. -- А интересно, что лучше курить, лесной мох или ягель? С ягелем ясно, а вот что вырастет от мха? Шерсть? -- Тетка прыскает в свитер и отходит в сторону: -- Устроили тут Совет в Филях! Москву не сдавать! -- кричит она от палатки.
   -- Блин, ей все смешки!
   А та:
   -- Селиван, ты как слон! Ты же не куришь, поэтому ты один будешь ходить без рогов! Ну, и я тоже!
   А это уже в палатке. А Селиван хоть и не курит, он просто возмущен, факт, об этом говорит его рожа, лоснящаяся от съеденной параши, а эта дура не понимает, ей бы только поржать, это ясно, что с нее взять? А дело серьезное, факт, потому что вертушка - дело ненадежное, когда это она прилетит и привезет все растворившееся за ночь? Блин, вот дура! И он сплевывает себе под ноги, нет, правда?
   -- Будешь рубить мне профиль, пока не выйдешь на магистраль как по Цейсу! -- Симонов ставит в воздухе точку.
   -- Сколько раз тебе говорить, буссоль будет врать, если рядом железо!
   (Восклицательный знак!)
   -- Он медведя боится, поэтому топор не отпускает! -- Шурик подливает масла в огонь.
   -- Медведь сам его боится, ты на его рожу посмотри!
   Все смотрят на рожу.
   -- Не бойся, Борода, мишкам нравятся бородатые...
   -- Отстань, ты еще...
   Ружья было четыре, и их носили по очереди, карабин Симонов не доверял никому, забирая обойму с собой. И здесь надо спросить, чем суп из брюссельской капусты отличается от супа из цветной? А?
   А вот: к супу из брюссельской нужно было подавать пироги с грибами или ливером! Про другой ничего не было сказано, там кто-то выдрал две страницы на самом интересной месте. Наверное, его надо было пить через край, отбросив вуаль накомарника, чтоб не мешал процессу!
   Я полеживал у костра, задрав болотники под небеса, пытаясь отыскать в книге рецепт чего-нибудь такого, отчего у всех бы повылазили шары, отмахиваясь от комаров, и едва успел спрятать свой путеводитель за пазуху, потому что пришла та, которой все было интересно, и стала смотреть на мои кулинарные художества; но тут я был спокоен, я уже поднабрался опыта, - вот что значит угроза котла на башке! - у меня все булькало и парило, и желать было нечего в это прекрасное утро; Шурик ловил тайменей на перекате, мне было видно, как в воздухе опять и опять мелькал конец спиннинга; что-то не ловилось, но он опять и опять забрасывал, костер дымил, конец спиннинга мелькал, в книге не было двух страниц, а тетка смотрела любопытно; но я выдерживаю пять минут, рассматривая на фоне болотников облака, потом говорю:
   -- Отвали.
   -- В смысле?
   -- В смысле, чтобы тебя искали и не нашли.
   -- А что это ты меня гонишь?
   -- Уйди, а? Я повар неопытный. И если на меня смотреть, я забуду в котле сапог или накомарник.
   -- Серьезно?
   -- Балда. Приготовление пищи - это же целый процесс, здесь все важно, даже в какую сторону мешаешь жор, "по" или "против". Если "по", тогда будет харчо, если "против" - похлебка из брюквы! Так что, чеши, а то будет как в Бухенвальде!
   В это время медведь обожрал позади Шестимесячного все, что можно было обожрать, и пошел к рыбаку. Тот, отложив спиннинг в сторону, решил поймать корову, а он решил, что это корова, потому что была черной масти, из-за кустов не видно, и только не мычала, а может, и мычала, Шурик не заметил и не уловил, и просила ее подоить, три дня она моталась по лесотундре и просила ее подоить, ведь молоко бежало из вымени, теплое! а если в ведре, то с пенкой! Парное молочко, когда и так не хватает витаминов, и все шатаются от цинги! - Ты что, придурок! Откуда здесь корова, где за сто верст одни волки да песцы!?
   Шестимесячный отмахал триста метров на одном дыхании, задирая болотники как Джонсон на стометровке, выставив вперед итальянскую челюсть как реликвию; я не видел, может, он ее придерживал, чтобы она не оторвалась по дороге; рот у него был заклинен, очевидно, челюсть все-таки соскочила с крючков, потому что он потом не мог ее закрыть. Чунгачгук, а это был Пушкин, вылетел из палатки с карабином наперевес. Лошади, на которую бы он с лета запрыгнул, около палатки не оказалось, а то неизвестно, чем бы все это закончилось! Они судорожно перерыли палатку в поисках обоймы, чуть не разбив радиостанцию и истоптав спальник Симонова сапожищами. Какая брюссельская! Обойму не нашли, и эта зараза не уходила и не собиралась уходить! Все заметались по лагерю, словно в клетке в поисках выхода, а выхода не было! -- Чашки! -- Спасибо Полинке!-- Матерь божья! -- Устроили такой концерт, какой и не снился людоедам из племени Папуа Новой Гвинеи!..
   -- Интересно, а что бы вы сделали, если бы нашли обойму? -- спросил вечером Симонов, когда ковбои с матерками почистили спальник, выясняя, кто топтался больше.
   -- Как что? Были бы с мясом. Факт.
   Шестимесячного еще колотил охотничий азарт. Он мотался по поляне, размахивая руками, и в который раз рассказывал, каких размеров был медведь, как он на него посмотрел, -- вот гад! -- и что бы с ним, с козлом, он, Шестимесячный, сделал, если бы карабин оказался заряжен!
   -- И что бы ты с ним сделал? Ты лучше сапоги проверь, охотничек!
   -- Зачем?
   -- А вдруг они полные дерьма?
   -- Да пошел ты!
   -- И правда, чем это пахнет?
   -- Да медведь учует человека за километр и уйдет, просто ветер, наверное, дул с его стороны, -- сказал Симонов. -- Было бы хуже, если бы его ранили, стрелки то ворошиловские!
   На следующий день устроили соревнования. Расстреляв пачку патронов к мелкокалиберной винтовке, убедились, что он прав. Мне говорили, что тетка стреляет классно, но я был поражен. Она, глянув на меня через аккуратные дырочки от пулек в своей банке, шепнула, сияя как девочка:
   -- Вот так, принц, это тебе не сказки рассказывать!
   -- А я и не собираюсь тебя завоевывать.
   -- А что так?
   -- А ты не в моем вкусе.
   -- А кто в твоем вкусе?
   -- Мне по душе крупнозадые тетки. Чтоб боком в дверь и щеки сзади видать!
   -- Да ты гурман, милый!
   -- Поэтому я и повар!
   -- Нет, тебе правда нравятся толстухи? -- она прикладывает баночный бинокль к глазам, крутя окуляры, когда фокус пойман, она машет мне рукой.
   -- Я от них без ума. Стоит мне увидеть бегемотиху полтора на полтора, я теряю голову. Они меня зажигают.
   -- Ого!
   -- Я пру напролом.
   -- Ты маньяк?
   -- Ага. -- Я клацаю зубами. Хру-у-м! Вместе со штанами.
   -- Слушай, ты опасный тип!
   -- Поэтому не пускай меня в палатку.
   -- А как же сказка?
   Я прикладываю бинокль из пальцев к глазам и в ответ тоже кручу окуляры.
   -- Обойдешься.
   -- Совсем?
   -- Совсем. Пока не научусь стрелять как Джеймс Бонд! -- я швыряю свои пустые, даже не поцарапанные банки.
   Результаты учений не приводят в уныние, впрочем, никого.
   -- Шестимесячный! Медведь больше, чем банка! В него бы ты всадил все пули!
   -- И знаешь, что бы он с тобой сделал, если бы ты промазал? Он бы носил тебя на пинках по всему лагерю как футбольный мяч!
   -- Да пошли вы, слоны! -- Шестимесячный пинает землю. -- Стоило его хлопнуть, остаток сезона были бы с мясом, мерзлота то, вот она! -- Для бестолковых он еще раз пинает землю. -- Отрой на полметра, вот тебе и холодильник!
   Он садится на бревно. Спиной ко всем.
   -- Ну да, а шкуру ты постелил бы себе вместо спальника. Как трофей...
   Шестимесячный не отвечал.
   -- И сидел бы на ней как сфинкс...
   Шестимесячный не отвечал.
   -- И каждый вечер рассказывал бы, как ты его замочил... Одним выстрелом.
   Шестимесячный не отвечал.
   -- А потом бы улетел в ней в Красноярск. У пароходных верхонок завернулась бы губа от зависти, когда бы ты зарулил к ним. В курточке...
   -- И тебя бесплатно бы обслужили...
   -- Оставьте его в покое, - сказал Симонов.
   Вечером Шурик шарахался со свечкой в палатке в поисках ручки, потому что ему приспичило написать письмо. Это ведь всегда так: просто охота написать родным и близким, передать привет всем соседям, на забыв, конечно, вкратце, как бы между строчек, небрежно, описать сражение с американским гризли, привалившим вдруг, как снег на голову, в лагерь и занявшимся рэкетом, и это продолжалось бы, хрен знает, сколько, если бы не героические и мужественные телодвижения бесстрашных первопроходцев, обрубившие враз наглые поползновения обнаглевшего зверя...
   Уродливая тень на стенке долго мотылялась туда - сюда, просто ручка куда-то пропала. Несмотря на писательский зуд, она пропала, и он долго не мог ее найти.
   Для всех остальных, что стояли поодаль и ждали развязки античной трагедии, Борода подкрался к палатке и, приложив палец к губам, разведя руки в стороны, стараясь обхватить как можно больше, затряс ее словно океанский вал. При этом рявкнул так, что у меня, (я тоже стоял и смотрел), оборвалось все, что могло оборваться, и я, если честно, чуть не дал деру. Ошалевший и перепуганный Шурик вылетел из палатки с выпученными шарами, готовый всадить весь патронташ в крикуна.
   Но это уже - клаустрофобия - болезнь замкнутого пространства.
   Потому что палатка два на два, а за ней - безбрежное пространство спасительной лесотундры!
   Он выпрыгнул.
   Зуд не прошел.
   И тогда он написал.
   В описаниях он, очевидно, мусолил вокруг да около, потому что ерзал, сучил ногами, грыз конец ручки, ворочал палкой костер и опять сучил, окидывая всех мудрым и понимающим взглядом.
   Кусты и деревья отсвечивали огнем.
   Подходящих слов не было.
   Просто сказалось отсутствие опыта подбора выражений одного и того же значения с помощью вариантных, конкурирующих форм и конструкций! Факт. Это был случай, когда близкие по форме словообразования, могущие кратким, сочным языком отобразить тончайшие оттенки произошедшего, вдруг куда-то делись, ускользнув из переполненной мыслями башки!
   Не замечая никого, он писал и писал.
   Вышло три страницы.
   Все ждали.
   Наконец он лизнул конверт и запечатал, облегченно вздохнув.
   -- Ты прям как Ванька Жуков, -- сказал Борода.
   Сверкающая лента Кулюмбе терялась у горизонта в наступающих сумерках.
   -- Джек Лондон. "Белый Клык", -- сказал Пушкин.
   Противоположный берег надвинулся на лагерь и повис над рекой.
   -- "Берлинский меморандум", -- сказала геофизичка. Она обожала детективы.
   -- Про сапоги написал? -- спросил Селиван.
   -- Слоны, -- сказал Шестимесячный.
   И ушел.
   -- Кончай, -- сказал Симонов,-- а если он пальнет через стенку, и будет труп?
   И охотника оставили в покое.
   Труп был не нужен.
   С ним бы была проблема: куда девать? как охранять? что все-таки делать, если песец отгрызет нос; поди, потом, объясни, что нос был; или на запах придут три медведя и унесут с собой. Зато острили и зубоскалили, что предпринять, если в конце магистрали, на краю участка, мишка легонечко похлопает тебя по заду, попросив подвинуться.
   Под хохот и плевки решили, что самый верный способ не наложить, это, конечно, залезть на лиственницу, причем, как можно быстрее; можно, конечно, и наложить, но все-равно залезть, никто не учует и не оценит; и сидеть там до прихода основных сил. До конца. До последнего куска хлеба и глотка воды в осажденной крепости! А если эта гангрена... а если эта гангрена попытается тебя снять с дерева, заинтересовавшись, что это ты там делаешь, ты его по лапе. Топориком. Он - наверх, а ты его по лапе, чик! Или пока случайные охотники, что маловероятно, не снимут тебя с дерева через неделю всего в соплях и дерьме. Руку, которой ты вцепился в ветку, оторвут от дерева вместе с ней. И принесут в лагерь... Шок и слюни пройдут через неделю, только тогда ветка отпустится...
   -- Природа отдыхает на своих детях,-- заметил Селиван, когда Шурик ушел.
  -- Что ты имеешь в виду?
   -- Надо же, папа у него кандидат технических наук, а мать - заслуженный учитель.
   -- Охлос. Если отдых на собственных детях - закон, дети наших детей будут тупее нас, ведь на них то природа т о ж е отдыхает!
   И обласканный охлос скрывается за кромкой леса.
   Борода и Пушкин еще не ушли, а все еще топчутся по занавесу и скрипкам. Но они этого не видят, и я никак не могу дождаться, когда, наконец, я останусь один.
   -- А "охлос" в греческом переводе означает "сброд", "толпа". "Man" по-английски - человек. Скажи я ему, что он - охламон, он обидится, а так, может, и не поймет.-- Гена подмигивает.-- Что-то повар у нас слишком мрачный, молчит и молчит!
   И уже от леса:
   -- Ты бы бороду отрастил, ходишь как англичанин на Суэцком канале!
   И уже совсем:
   -- Фигня! Это пройдет, просто у него первый сезон...
   В ближайшем ящике продуктовой свалки - щи. Значит, вечером будут щи. И еще надо найти палатку. Она где-то ниже по течению. Полная рыбы. Как тугой парус. Пыхтя как буксир, я притараню брезентовую баржу к лагерной заводи. И устрою им рыбную неделю.
   А холодная телятина, свежие помидоры и кефир будут дома.
  
  
   3
  
   К
  
   улюмбе катит свои воды по отшлифованной гальке. Как вчера. Как тысячу лет назад. Как всегда....На том берегу старый лагерь: старые колья, старое костровище и старый высохший ствол давно умершей лиственницы. Неделю назад на нем весело развивался грязно-серый флаг неизвестного государства. Бурильщиков сейчас нет.
   Симонов долго сидел на алюминиевом складном стульчике и смотрел на ту сторону в бинокль. Потом обернулся и торжествующе блеснул фиксой:
   -- По-моему, это портянка!
   Бурильщиков сейчас нет. Они всегда так лихо останавливались у нашего стола, взрыв гору дерна под носом у Селивана, отчего тот шарахается и проливает себе борщ на колени:
   -- Какого хрена, а?!
   Все течет и меняется. Как вода Кулюмбе. Флажок одиноко реял на ветру еще три дня после их отъезда, навивая тоску, потом ветер сорвал его. Днем я сплавал на ту сторону, но ничего не нашел.
   Нет ничего тоскливей брошенного людьми места. И Гена Пушкин больше не крикнет на тот берег, стараясь мощью своих легких переорать Кулюмбе:
   -- Эй, на шхуне!
   Рокот реки. На шхуне приспущен флаг.
   -- Эй, на шху-у-не-е! Тьфу! Блин, когда они работают? По-моему, они всегда дрыхнут!
   Он орет до тех пор, пока из приземистой, вросшей в землю палатки, не появляется кто-нибудь из вечно грязных, пропахших солярой, бородачей.
   -- Какого хрена внуку великого поэта надо?
   -- Не желает ли ихняя светлость сыграть в футбол с нашей милостью? А?
   -- С чье-ей... милостью, мать вашу?
   Рокот реки.
   -- Ты что, фофан, без очков не слышишь?
   Не снимая болотников! Тоже мне, Ливерпуль! Это вам не на танчике рассекать! Да мы вас одной левой! -- начинаются переговоры.
   Переговоры идут трудно. Как и все переговоры старых, ушлых, битых и опытных соперников, которых соплей не перешибешь. Эдакая непередаваемая игра слов и движений, состоящая из ужимок, плевков, реверансов, чесаний в затылке, рытья земли сапогами, пусканием дыма от цигарки в небеса и подсказок из палатки. А подсказывать из палатки, полеживая на спальнике, нравится всем. И здесь надо сказать, что искусству дипломатии учатся годами и даже столетиями, и не один канцлер поплатился бестолковкой за то, что не продумал до конца своих действий, прежде чем разрезать бифштекс с кровью ножом для лимона, после которых шершавый язык войны слизывал с обеденного стола планеты целые народы!
   Да, манера держаться!..
   Переговоры идут медленно. Оговариваются все условия, а держаться нет сил!.. Ширина ворот. Ширина поля. Количество игроков и количество болельщиков. Количество болельщиков - не ограничено. И количество мячей. Шутка. Шутка, говорю, вот пень! -- Симонов, спирт будет? -- Начало и продолжительность поединка. -- Симонов, ты что, оглох? Ну-ка, гляньте, он что там, в спальник сныкался? -- А также место, т.е. сторона Кулюмбе, где намечается битва.
  -- Симонов!!
   И.., что самое главное, черт, сдохнуть можно, ни хрена не слышно! маленький приз! --Ну, ты и жмот! -- который составляет, - спасибо ребятам из палатки! -- который составляет одну двадцатую декалитра, во! Презент от фонда Сороса, так сказать! Тьфу!
   Тройка с распашным мигом перемахивает канал в Крылатском, грозясь с середины Кулюмбе разделать нас как бог черепаху. А одна двадцатая декалитра, это сколько? Ты что?! В нашей стране спирт измеряется в декалитрах, возьми ГОСТ и почитай. А декалитр - это ведро... Нет, каково!?
   Пока они догребают вторую половину дистанции, Шестимесячный лихорадочно пересчитывает куш, щедро отваленный фиксатым фондом. Осел, это пузырь! И вообще, это отдельная тема для разговора! Но ты понимаешь, какая взаимосвязь: в ящике водки - двадцать бутылок, а это ведро, и статистические данные по девятнадцатому веку по России, - "выпито ведер водки - столько-то!" На душу населения - столько-то ведер, нет, каково?! Так бы и продолжали писать, - "ведер", а то - декалитр! Коротко и ясно: "Съедено зверями, умерло от тифа, холеры, пожаров и пр.пр. болезней меньше, чем от опоя водкой!" Нет, мы ослиная нация!
   Презент водружается на отесанный стол словно кубок Золотой Ники, и все начинается без разминки и без сетки, в которую влазит пятнадцать мячей и которую обычно тащат через плечо, небрежно поглядывая по сторонам, срывая овации восторженных поклонников.
   Разминаться просто некогда, потому что блямба скоро сядет, и в этом доме ни хрена не будет видно!
   Окрест разносятся: беготня, рычание, утробные звуки, звуки сгибающихся в суставах конечностей, еканье после удара локтем под дых. В воздух с травы поднимаются эскадрильи комаров. Уэмбли ревет и беснуется. Какой-то заезжей геофизичке, - как она здесь оказалась, такая милашка? - прилетает тяжелым грязным мячом прямо в открытый, полный великолепных зубов, орущий рот, отчего та классически, - а именно так и должны падать настоящие леди! - отчего та, охнув и схватившись за лицо, заваливается куда-то за кучу дров, задрав ноги и мелькнув задом, выплевывая из прекрасного рта два килограмма истоптанной грязи. Стоп!
   Этот пункт в переговорах был не оговорен, т.е., попросту говоря, упущен! А именно: давать или не давать штрафной в сторону ворот соперника, не способного даже понимать значение своих действий, если он сам себя привел в эксцентрическое состояние употреблением алкоголя, наркотических веществ, речами лидеров-шизофреников либо каким иным способом? И кто обязан возмещать ущерб, причиненный источником повышенной опасности, если невозможно доказать, что вред возник вследствие злого умысла, оговоров, далеко идущих целей либо вследствие непреодолимой силы победы? История об этом умалчивает.
   Битва на реке Калке продолжалась, может быть, и до самых сумерек, насколько хватило бы сил у сторон, и кто его знает, какой вшивый историк упоминает об этом, когда и при каких обстоятельствах у бьющихся сторон появляется второе дыхание, способное обратить в бегство слонов Ганнибала? кто это знает? Блямба была уже на самом заходе, когда один из сражавшихся, а волей судьбы им оказался я, наступил на пилу, оставленную кем-то, когда-то, не по злому умыслу, конечно, на футбольном поле, -- черт вас побери, когда в этом доме, в этой стране, и, вообще, во всем мире, будет наконец-то порядок!?
   Пробежав несколько метров, я рухнул на траву как подкошенный. Извиваясь как угорь, я вымаливал штрафной, кося под колумбийского форварда. Пила пронзила сухожилие. Но судья в это время наливал себе чай и, разумеется, ничего не видел. А когда в мире бардак, про сервис тоже забывают, хотя такую мелочь могли, в конце концов, и принести! Тем более, первый бокал, - он себе его уже наливал, - у него выбили прямо от губ, обдав с ног до головы нифилями, и бокал улетел, хрен знает, куда. Его потом долго искали и нашли целехоньким в трех метрах от ворот слонов Ганнибала, потому что времени оставалось в обрез, чтобы успеть оприходовать Нику, равную, оказывается, одной двадцатой декалитра!
   Нога была моментально осмотрена и быстренько поставлен диагноз: ни хрена страшного. Тут же у меня спросили, когда у меня свадьба, - какая свадьба? - какая-какая, твоя, конечно, а она далеко, значит, тем более, вернее, тем не менее, вообщем, заживет; это Ахиллес крякнул от своей пятки, а твое сухожилие заживет как на собаке; это он, придурок, с ней носился и боялся, что даже в сейф ее заковал и все равно боты свои чугунные загнул; а тебе, главное, и тем более, надо... надо принять на грудь для профилактики, и никакая холера тебе не страшна; хотя у Селивана и сейчас селезенка вспухла, а Полинке Шестимесячный до сих пор грязь изо рта выцарапывает, прикинь; и, скажи, как мы их, все-таки они слабаки! И мне притаранили положенные перед атакой сто грамм.
   Но мне уже не до них, у меня, очевидно, температура, потому что под пологом, где я лежу, холодно как в склепе, озноб и судороги сотрясают меня. Мне слышно, -- Как ты тут? а что не выпил? -- как Симонов дырявит вечерний эфир матерками, вызывая вертолет, -- и разве ночью летают вертолеты? -- а за стенкой палатки, где я лежу, -- мне тоже слышно, -- собирается консилиум бородатых и слегка перепуганных светил, которые после небольшой ругани и препирательствиз-за пилы и непродолжительного совещания перед клятвой Гиппократа приходят к единодушному мнению, что у меня гангрена или, вернее, заражение крови, я знаю, все признаки налицо, так уже наблюдалось, и скручивает в поросячье ухо за какие-то два часа, и что осталось ждать совсем немного, и тогда все, - амба; жалко парня! И разве ночью летают вертолеты? И еще: на чью сторону отнести расходы, связанные с погребением форвардов, побитых в битве? -- А родители у него есть?--- По-моему, только сестра...
   Тихо, словно тень, приходит побелевшая Полина, -- Ты что, милая? -- звякают склянки, пахнет лекарством; чьи-то волосатые холодные руки оголяют правую половинку сидушки, -- или левую? или сиденья?--- Какая у тебя нежная кожа, Рома! -- хлюпает шприц, всасывая ампулу.-- И что такое седалищный нерв? Он там же? Там же, где жимок? -- Там, там.
   И я проваливаюсь в небытие...
   Я умер, когда мне было 25 лет. Мой труп, чтоб не сожрали песцы, запихивают в брезентовый мешок, мешок закрепляют на борту вездехода, и он путешествует с бурильщиками по тундре.
   Потому что вертолета, на котором должны прилететь ментозавры и составить справку, что тело можно предать земле, нет. Он грохнулся на песчаную косу, когда вез полторы тысячи яиц геологам на Курейку. При этом никто не пострадал, и он плюхнулся на песок с высоты двух метров при взлете, даже коки остались целыми, и никто не успел напугаться, и сейчас он в ремонте.
   Вечером кто-нибудь из наших подходит и заботливо проверяет крепления, не дай бог, мешок оторвется где-нибудь на повороте, где его потом искать?
   Мешок затвердел и оброс грязью, и по утрам на нем сосульки, потому что скоро зима; скоро зима, и скоро выпадет снег, так повелось, и сезон, этот долгий и трудный сезон наконец-то закончится...Свистят лопасти вертолета, сеча октябрьский морозный воздух; все течет и меняется, как эта скрюченная ветрами земля, исчезающая в иллюминаторе, с каждой секундой приближая сверкающий ночной город, в который я так рвусь... А там уже посолили огурцы и закатали в банки маринованные опята, которые откроют под Новый Год; и на оконных стеклах мороз проявил шестигранные узоры шестигранной воды, принесенные осенними ветрами из Бассова пролива, но за этими окнами, в сверкающем городе, этого никто не знает. И лучше; и майонез куда-то делся; а Сынок ужалился, хотя до Нового Года еще три часа, и пристает ко всем, его гонят, а он пристает; и на кухне у теток горят и шкворчат котлеты; а на летней веранде, где тоже готовятся, холодеет и пузырится шампанское, готовое выстрелить в потолок, потому что все уже устали ждать, когда в этой самой Москве, -- Я тебе сказала, только посмей мне напиться! -- Малюль! -- Я тебе сказала! -- когда в Москве пробьют куранты, и можно будет немного расслабиться и отдохнуть, ведь мы ждали этого, черт знает, сколько!.. Как будто отдых начинается с боя часов на башне! И фиг с ним, с крепостным правом, которое вовсе не отменили в 61 году, а, Граф? И каждый из нас в клетке, у одного маленькая, у другого побольше? Прыгай, не прыгай, все равно четыре стены...
   -- Ромка! А ты чего такой грустный? Да брось ты своего Сола Беллоу, ну и что, что Нобелевский лауреат, нашел время, встряхнись! Ты себе уже все мозги затер со своим Герцогом!
   -- Мозги он оставил на Таймыре. Сидит как бабай. Из дома еле вытянули.
   Слушай, а ты мамонтину там ел?
   -- Ты что, начитался бульварной блевотины?
   -- Нет, серьезно.
   -- Каждый день. Утром топором рубишь пласт мяса в овраге, шлеп на булку хлеба! шерсть только опалить, и весь день как огурчик!
   -- Свистишь!
   -- Девчонки! Малюль! На-а-ро-од! Черт, в этом доме может кто-нибудь послушать?.. Эй!
   -- Ей богу. Мамонтина свежая. 10540 г до нашей эры.
   -- Девчонки, давайте выпьем за любовь, это такая штука, я вам скажу!..
   -- Ага. Сертификат качества. И ценник к ноге привязан...
   -- Я тебе сказала! И вообще, ты можешь заткнуться?! Достал уже!
   -- А на оленях ездил?
   -- На верблюдах.
   -- А чукченоски ихние как, ништяк?
   --Заходишь в чум, и тебе сразу предлагают, на выбор. И за каждую - по шкурке, да?
   -- По шубе.
   -- Свисти-и-шь.
   -- О чем вы тут, мальчики?
   -- О любви, Люда. Ты лучше Сынка уйми, опять под елкой спать будет!..
   Я подбрасываю чурки в печку и ставлю формы к костру, чтобы прогрелись. Да. Это будет так. Или было..., нет, все перепуталось, я не знаю... Наверное, это было так. Или будет. Все одно. Сверкающая лента Кулюмбе, и я еще здесь...
   Форм девять. Чтобы хлеб не пригорел, формы нужно смазать растительным маслом. Все это получается автоматически, мне кажется, я пеку хлеб всю жизнь, горы хлеба, Казбеки хлеба, которые не успевают вырастать до внушительных размеров, их сжирают эти проглоты, которые являются вечером. Горластые и грязные они залазят под полога, разоблачаются до птурсов и, раскатав болотники до этих самых, мигом раздевшись, ныряют в Кулюмбе, гогоча так, что я чувствую себя поводырем в стаде заблудших.
   Весь день после футбольного вечера Борода пилил, строгал, маслил и обжаривал над костром какую-то корягу. Засунув последнюю сигарету себе за ухо, он, высунув язык, долго что-то тер, вырезал, облизывал, сдувал пыль, жег и опять шлифовал; под конец явил обществу свое произведение: на кривой, суковатой палке, -- Ты где ее нашел, украл, что ли? -- покоилась голова Мефистофеля с выпученными шарами, -- он что-то заглотил? или это его мысль давит? -- Отстань!... "Черт старше вас, и чтоб его понять, должны пожить вы столько же на свете!" "Чуть человеку стукнет тридцать лет, он как мертвец, уже созрел для гроба, тогда и надо всех вас убивать!.." Книга на спальнике, в палатке, займись наконец самообразованием, подковырник! -- Весь костыль был черный, полированный и блестел боками. -- На, хромай!
   И я хромал. Я понял истину и старался донести ее до нечестивцев. Я как Моисей в Палестинах расхаживаю по берегу, потрясая своим костылем:
   -- Кто побеждает дела мои до конца, тому дам власть над язычниками и буду пасти их жезлом железным!
   Агнцы притихают в Кулюмбе. Торчат одни бестолковки. Они внимают.
   -- Возрадуемся и возвеселимся и воздадим Ему хвалу!
   Подходит геофизичка. Мы вместе пасем нехристей.
   -- Откуда сия ересь?
   -- Апокалипсис Иоанна Богослова, вернее, его ошметки.
   -- Я у тебя Библию в палатке видела... я... ты не подумай, что я... ты что, верующий?
   -- Ага. Секта госпитальеров. Я на Мальте родился.
   -- Нет, правда, Рома...
   -- Ты можешь когда-нибудь что-нибудь не спрашивать, а? Достала. Да, я молюсь. Каждый день я бегаю вон на ту гору с гантелями, -- я киваю в сторону горы, -- там медитирую и вою псалмы, и вообще..., идите, вы все!
   Она надувается и уходит. Апостол Павел с доктриной спасения.
   -- Ты лучше скажи, отец мой, что сегодня на ужин?
   У одного из фарисеев падает из рук мочалка и, покачиваясь, плывет мимо других голов. Кто-то возвращает ее голодному.
   -- Духовная пища сегодня, сын мой!
   -- Висеть тебе на березе, коли так!
   И они сжирают все что я приготовил. Как саранча. Жрать охота как можно сладше, работать - как можно меньше... Спустя 2000 лет главный принцип человечества остался неизменен. Что это будет так, я уверен, и до вечера еще далеко. А может, все это уже было? И Новый Год был? И эта саранча уже была здесь и все почикала? "По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну, и лица у нее как лица людей, а волосы как у женщин"... Или все это кому-то снится, и нет меня в этом мире вообще? И как там, у Достоевского, ведь я это читал!? Боже мой, как же это было давно...
   -- Ты хоть представляешь, что ты делаешь?!
   Сопли вытерты, руки как плети, ладошки сложены лодочкой, плечи у нее опустились и поострели как у страшилки в огороде, когда гнилые платья слетают трухой, оставляя костяной остов. -- Ты хоть представляешь?
   Я, очевидно, не представлял, потому что она наседала. Эта пепельная серость. Не сдираемая маска. Эта ненавистная отметина. Фуфаечная поношенность рано состарившихся глаз. К двадцати все прошло, лицо у нее стало розовое, живое, с тех самых пор, как вышла замуж; но сейчас вдруг проступили скулы, засверкала вокзальная решительность бесконечно ездившей пассажирки; она устала, эта пассажирка, эта милая женщина с зажатым в руке полотенцем, от запаха креозота, вокзального мусора; эти сверкающие, хлябающие, изношенные вагоны с изрезанными, израненными сиденьями, ставшие вторым ее домом, эти списанные вагоны МПС, продолжающие свои бесконечные маршруты по стране; их на свалку, а они все ездят, разбросанные повсюду словно детдомовские дети! Но потом в ней что-то включилось, щелкнуло, и... и она закачалась сомнамбулой в изогелическом трансе. Я сидел и смотрел, завороженный этими покачиваниями.
   -- Я что, уезжаю на урановые рудники? Или буду пахать в Омском каземате, прикованный на цепь? -- я все еще оборонялся.
   -- Ромка!
   -- Ну, влюбился, придурок. Это происходит периодически со всеми. И болеет. Что с того? Понос проходит. Как ветер с моря. Просто потом окажется, что Церера, кормящая Вакха, всего-навсего - тетка с хорошо развитыми молочными железами, а кошечка - лишь коротышка. Черт! Одна коротышка, другая - молочная порода! И всего. И что без нее можно жить, ведь жил же до этого! И что эта сволочная жизнь не так уж плоха; даже без нее; но для этого нужно время; я уже думал об этом, и теперь уже все, я решил...
   -- И что ты там будешь делать, на своем Таймыре? Оленям хвосты крутить?
   -- Ну да, в зверосовхозе. Там откопали мамонтов. И им нужны конструкторы...
   Я чуть не говорю, "повары". Здесь бы последовал очередной криз с воплями, слезами, соплей, шмыганьем носом, покраснением век, упоминанием про мать, которая, сука, словно кукушка, где-то шарится по свету, ей-то, хоть бы что, Ромка. Ведь нас на каждом вечере выпускников показывают остальным как реликвию в говенной антикварной лавке! А я? А мы..., нет, ты хоть представляешь, чего мне это стоило, чтобы ты получил образование? Сучок!
   -- Лена...
   -- Конструкторы..., какие конструкторы!? Эскизировать берцовую кость? Ромка! Ты хоть сейчас можешь говорить серьезно? Господи, какие мамонты? Сам ты мамонт! Это здесь ты конструктор, а там? Хвостокрут!
   -- Лена...
   -- Что Лена..., и на работе, как тебя отпустили на работе?
   -- Просто шеф подписал заявление, помнишь, я ему мертвую установку вытащил, предложив схему нейтрализации поменять? потому что схема не работала, окисления не происходило, и из основной соли перла кислота, все за голову схватились, и шефа уже колотун бил, тут попахивало миллионами, а теперь он успокоился, теперь все нормально, он и подписал...
   -- Но... но пять месяцев, это же не пять дней! Разве такое возможно?
   -- У нас все возможно, проснись. В этой стране все возможно! Неужели ты не видишь, разуй шары, посмотри телевизор! В каждом кадре - рулевой! Но он должен быть один, вот и подписал. Я же Бронштейна ему нашел, и портянку составил в институт "Стали и сплавов", он возил меня даже к нему! Ведь там надо было говорить что-то по существу, не лапшу - на уши, он же кандидат! и собаку съел на всей этой химии, и Котенева раскусил бы через две формулы! Потому что это не наш профиль, химия, но шеф взялся, думая, то сойдет, и прорвемся, но на деле все не так-то просто... И в Венгрию, думаешь, почему это я в Венгрию летал, за красивые глазки, что ли? Ага. Пока он там Марику ублажал и кувыркался с ней в серной ванне, я всю австрийскую установку облазил вдоль и поперек, все трубы обнюхал: сюда вливается, а из этого бассейна выливается; венгры же умные мужики, Лена, все в бывшем Союзе учились, и по-русски говорят, и матерятся по-русски, и им лапшу на уши т о ж е не повешаешь! Шеф хоть там отошел душой и воспрял духом, вот и подписал. А Псина что? Псина - слон, и двухвалентного железа не отличит от трехвалентного." Ах, Людочка, ты сегодня прекрасно выглядишь! Графов, садись, попей с девочками чайку на халявку!" Спасибо, н а х а л я в к у не пью! Пень. Хоть отдохнет от моих шпилек. Юмор - вещь капризная, наверное, с возрастом, по мере переползания пуза через ремень, он туда тоже перетекает. Вместе с мозгами. По его мнению, трахни по столу, только покрепче, и вся схема нейтрализации заработает. Печально, что он и вправду так считает. Это же химия, тут стучи - не стучи, окисления не произойдет. Не 37 год. Он исполнитель, ему заявление на стол - он должен под козырек взять, он и взял. Только сказал: "И что это с тобой Котенев носится, ведь смотреть не на что!" Да еще при женщинах, ну, да хрен с ним. Главное - чтобы седая шевелюра и рост метр восемьдесят, а что в башке - мякина... И почему ваше поколение все такое? Довели народ до ручки, а от руля хрен отгонишь, сожрете любого!
   -- А она?-- Марго игнорирует страну, поколения, рулевых, псин и всех остальных вместе взятых. -- А она? Ну, взял бы и отбил ее у этого... алкаша, он что, и вправду пьет? Или... ты опять со своими фантазиями?
   -- Да нет, они прекрасно живут. Как раз здесь все нормально...
   -- "Пятеро детей! Муж-алкоголик!" Наговорил... -- передразнила она зло, -- и все равно, ты умеешь затуманивать мозги, язык у тебя подвешен!
   -- Не выйдет, Марго. Я логик, вернее, я сначала интуитивен, а потом уже логик.
   -- Причем здесь это! И не называй меня Марго, мне детдома хватило! - она захлебнулась ненавистью.
   -- Потому что, милая моя, всегда выбирает этик, логик только следует за ним.
   -- Фу. Как это мудрено, -- она устало отмахивается как от надоедливой мухи, -- начитался идиотских теорий и думаешь прожить с ними всю жизнь!
   -- Начитался.... Так рассуждает большинство, вернее, те, кто не знает. Еще бы: двинул речь - и она у твоих ног! Разбежался. Только не получается что-то, нет чего-то, а чего? Где оно? "Когда я тебя подобрала, ты, вспомни, какой слон ты был! А я из тебя человека сделала!" - и это через месяц после свадьбы! Женщинам кажется, что это о н и со своей прозорливостью выбрали себе короля. С пластикой Томми Коно. Ага. Она из него человека сделала... Держи карман шире! А Томми Коно через месяц сковородкой - по башке, что дно в другую сторону выгибается "А я то думала..., а ты то оказался..." А мужикам, наоборот, - что это они со своим напором и мужественным торсом завоевали Палладу. Которая оказалась слонихой в посудной лавке, не моет ноги и все остальное, в постели - бревно, что тоска берет, и ходит налево и направо в поисках следующего короля!
   -- Ну?
   -- Баранки гну! Не мил я. Наверное, шнобель не тот, -- я складываю кулак горбом и показываю, какой должен быть нос у настоящего Отелло. Я показал, наверное, небольшой шнобель, не убедил, потому что она взвилась:
   -- "Не мил" Еще один Свидригайлов с Дунечкой! Не думаешь ли ты, как и он пустить себе пулю в лоб?
   -- Ну да. Сейчас достану ружье и застрелюсь в ванной. И мозги по кафелю!
   -- Дурак...
   Она встает и вяло бросает кухонное полотенце в кресло. Обед она мне так и не приготовила, и плакал салат из креветок и консервированной кукурузы, и она все время сидела с этим полотенцем, скрутив его в жгут, терзая руками. Дети были где-то на улице, я их видел, когда шел сюда. Я сидел и смотрел, как белое вафельное полотенце становится тряпкой; она сделала все, отдавай ей должное, умник, сеточка морщинок возле глаз, она вытянула с тобой жилы; и эти покачивания, не верящей больше никому, бесконечно ездившей пассажирки; может, так, действительно, легче? и мне, может быть, тоже замотыляться туда-сюда, туда-сюда, выползая из корзины и шипя как кобра, которой удалили ядовитые зубы, и пучить шары на свет, ничего не видя перед собой, покачиваясь в трансе?
   ..." Свидригайлов застрелился потому, что ему о б м а н ы в а т ь с я надоело. Каждый себя тешит чем-то, да и все выдумки, пожалуй; вино, женщины; любовь требует развития, да и надоест; а когда все это как пауки в банке, как пауки, а? и ты - посторонний? А разврат, разве не занятие? пикантное... лишь бы разнообразие...".
   Веник меня достал с ним, и из меня теперь лезет, тем лучше, значит, все действительно выдумано, и, слава богу! Туман рассеется. И мотай быстрее, сил моих нет! Едь. Плыви. Беги. При. Чеши. Дергай. Фу. Канай. Линяй. Господи, что там еще? Какие синонимы! Сколько их в русском языке, а матерков? Господи, какая же мы богатая нация! Лечись, пень!
   И в корешках богатой библиотеки не было ответа, и нигде его не было, и я замолчал, мотаясь взглядом по комнате, пялясь на темные стеллажи, и ответа там не было... Хотя вылечиться о т э т о г о можно было другой женщиной, но ее не было.... А та, которая может вылечить, улетает... А той нет. Та улетает. А той нет. Как во сне... И как же там думал Раскольников, когда шел по городу, что-то про сон? который кому-то там снится, и все вдруг может разом исчезнуть, стоит кому-то продрать шары? Или у кого-то из американских физиков: кто-то, от нечего делать, откроет шкаф, ахнет от срача, схватит тряпку и смахнет всю эту пыль с полок вместе с нашей Вселенной, планетами, городами, пиликающими трамваями, со всем этим дерьмом, моралью, патриотическими речами лидеров, знающих, что и как, и с другими баранами, заглядывающими им в рот; и разве Раскольников? Ведь нет, совсем нет, вот... Я нахожу это в "Подростке", вот: ... А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли вместе с ним и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?"... и вот, дальше, - "...а почем знать, может быть, все это чей-то сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного? И кто-нибудь вдруг проснется, кому все это снится, - и все вдруг исчезнет..."
   -- Ромка! Ты что все вывалил? Все бы так делали, блин, надо собираться, а он на полу сидит, Достоевского читает! Тоже мне, юный Вертер!
   -- Какой есть, -- бормочу я.
   Кулюмбе катит свои воды по отшлифованной гальке. Как сегодня. Как вчера. Как тысяч лет назад. А показания контрольного магнитометра должны сниматься через двадцать минут.
   Это так мало. А что можно успеть за двадцать минут?
   Я плетусь в очередной раз к магнитометру. Гляжу в окуляр. Гляжу на солнце. Записываю две цифры в журнал. Журнал весь серый от раздавленных комаров. Не журнал, а кладбище.
   Но я все-равно записываю. Это надо стране, говорит Пушкин. Надо, так надо, спору нет. Потому что вдруг на солнце в это время магнитные бури, а страна этого не знает. И без этого сдохнет.
   Ведь чтобы потом не было накладки с показаниями магнитометра, которые снимает в это время где-то на профиле геофизичка, во избежание ложных аномалий, могущих для этой самой страны подпортить всю картинку съемов, я здесь делаю контрольные замеры. Для этого и вся эта беготня. И видит ли геофизичка, что солнце сегодня какое-то пятнистое? И фиг.
   Еще нужно проверить закидушки в омуте, где Кулюмбе заворачивает в тихую заводь. По утрам над водой видна наклоненная лиственница, растущая из тумана. Если щуки две или три, одну или две можно зашвырнуть обратно в реку, чтобы не чистить. Потому что настроение мое дрянь. Оно дрянь, я не помню, когда оно у меня было хорошее. Оно капризно и непредсказуемо как беременная графиня, мое настроение. "-- Хочешь чаю, Никопор? -- Спасибо, я уже отчаялся!". Это Вяземский. Да, и кастрюля, еще нужно поставить кастрюлю к огню. Так. Или не Вяземский? Дальше, что там дальше?
   Дальше подбить тесто.
   Когда оно подопрет крышку.
   Это делается просто. Из кустов поближе берется чистый, стерильный, пенициллиновый дрын, открывается крышка кастрюли и взбунтовавшееся тесто загоняется обратно. Ошкуренный дрын ставится рядом. До следующего бунта.
   Потом нужно подбросить в печку чурок. Это вообще архиважно. Как захват вокзала и телеграфа при восстании. Потому что печка должна топиться часа три, чтобы бочка, из которой она сделана и которая уложена набок, прогрелась вместе с камнями, которыми она обложена.
   Тут надо вовремя дойти до треножника и глянуть в окуляр. Записать результат в кладбищенскую книгу, вот: второй ряд, семнадцатое место, пожалуйста, волоките усопших! А потом быстренько назад, потому что эта зараза опять прет, и крышка опять наверху. Спокойно. Паника начнется, когда вечный хлеб наползет на заросли! Грибы тоже поднимают асфальт, несмотря на то, что сморчки.
   Вся эта тягомотина напоминает мне фейнмановскую задачу о пьяном моряке, который вышел из бара и еле стоит на ногах, потому что ужалился там огненной водой, а все физики сидят за кружкой пива в зальчике ресторана, напротив, и через рекламную витрину, прямо через стекло, на пари, решают, далеко ли морской волк согласно теории случайных блужданий отойдет от бара, ведь каждый его шаг не зависит от предыдущего, если рассматривать его как частицу броуновского движения, а количество мотыляний бесконечно!? И здесь нужно сказать, чем живое отличается от неживого, - э н т р о п и е й ! И непредсказуемостью. А вдруг он вспомнит, что не зарулил еще к Мэри в бордель, потому что в прошлое посещение она не обслужила его по полной программе, и на сдачу еще что-то причитается? Ведь накануне отплытия так хочется ласки! Там еще так вежливо подают и обслуживают, лишь бы в карманах звенело. А в карманах звенит...
   Теория на это молчит и не может ответить, далеко ли я, за неимением ласк, -- О, Низумба, знойная и пьянящая, одетая в прозрачный пурпурный газ, с губами, красными и влажными как сочный плод, в тебе все могущество животной стороны женщины! -- черт! - за неимением ласк, с помощью этих метаний, отойду от бара, фу! - лагеря. Это к слову, что можно успеть за двадцать минут.
   Ни хрена не успеешь за двадцать минут! С большей вероятностью я могу блуждать, не теряя палаток из вида, а увеличение числа "эн" или количества шагов, уточнит результат. И все.
   Например, за какие-то двадцать минут, можно дойти до реки за водой, глянув по пути в огрызок зеркала на берегу, - фу, не лицо, - хроника мордобоя! - А это уже Сол Беллоу! - и, когда вода закипит, бросить туда памперсы от спальника.
   -- У тебя что, трет? Ты что их все время варишь? Ты что, начитался сказок, как можно сварить кашу из топора? Посмотри, Гена, он даже мыла настрогал в ведро, словно немка, помешанная на чистоте!
   -- Студент! Шестимесячный дрыхнет в своем вкладыше месяц словно в коконе, и хоть бы хны!
   -- Я же говорю, у него первый сезон! Первое время все чистят перышки.
   Соли нет, вертушки нет, до солончаков пять километров, а кастрюля вот она, вкопана и стоит в мерзлоте, и рассол еще годен. Поэтому приходится вытаскивать все три щуки, разделывать и бросать в кастрюлю с рассолом. Эти твари обжились в заводи, хватают все, и скоро повадятся клевать на голый крючок. Вечером закидушки обязательно проверяют.
   Это целый процесс.
   -- Шеф, дай мелкашку!
   Борода не пошел, послал Шурика.
   -- Зачем?
   -- Борода щуку поймал... На полтора метра.
   -- Ну?
   -- Ты же знаешь закон Архимеда: на тело, погруженное в жидкость, действует выталкивающая сила...
   -- Ну, ну...-- Взгляд Шестимесячного наталкивается на ...Отцовская твердая рука. Насмешливо-ироничный блеск фиксы.
   -- ...равная весу воды, вытесненной телом, -- заканчивается с воодушевлением. Симонов дает договорить. Даже охота вычертить гистограмму как статистическую функцию случайных величин и отметить практическую значимость теоремы Ляпунова.
   -- Молодец. Пять. Только к чему этот ликбез?
   -- Леска порвется, а?
   -- Вали! Леска тебя вместе с Бородой выдержит!
   И у реки, почему-то шепотом:
   -- Ты что так долго? Блин, тебя за снегом посылать!
   -- А-а-а, жмот! Патронов ему жалко!
   -- Тащим так!
   Щуку вытаскивают. Разжав ей ножом пасть, --смотри, чтобы пальцы не отчикала! --- прикурив, суют туда беломорину. Глядя, как она тащится,--интересно, за сколько она засадит папиросину, ну-ка, засеки! -- переходят к проблеме наркомании и долго спорят, надо ли узаконивать употребление легких наркотиков, если, посмотри, эта тварь от простой папиросины шары закатила! как их продавать? кому? по сколько? и кто согласится отстегивать пару сотен своих кровных потом, когда у этих придурков поедет крыша и полетят гуси, а сердобольное общество завопит о необходимости их лечения, потому что когда кризис, они представляют опасность...-- Четыре минуты! Черт, я тоже курю сигарету четыре минуты! А!?
   И у рыбины долго и настойчиво отыскивают злобный проблеск в глазах.
   -- Осел. Тебя самого лечить надо. У нее сейчас торчок, --говорит с косогора Селиван, который с любопытством двоечника наблюдает за экспериментами юных друзей Брема. -- А ты какой-то проблеск ищешь!
   -- А ты заткнись! -- огрызается Борода.
   -- Сшейте ей лучше хомут из ремней, и на веревке - в воду, а вечером опять дайте курнуть. Через неделю она на кличку отзываться начнет!
   Я долго вожусь с печкой, выгребая все до последнего уголька, иначе хлеб сгорит. Девять форм ждут своей участи, чтобы превратиться в хлеб. Когда хлеб пекут, стучать нельзя, он опадет. Так говорят. Я как истинный нечестивец стучу стерильным дрыном по булыге и сплевываю через левое плечо. У меня вся рожа в саже. Я чувствую. Зеркало осталось на берегу, когда я брился. И причем здесь Сол Беллоу? Просто я знаю, что делаю. У каждого - свои методы. Лишь бы хлеб был хороший.
   Наконец, все готово - формы с тестом в печи. Так: на выходную трубу - кусок жести, у закрытой дверки - костер. Чтобы жар сидел в печи и никуда не выскочил. Лабиринт Минотавра, по которому я мечусь, становится на один зигзаг короче. Осталось к Мэри в бордель.
   -- Низумба, за мной!
   И мы вдвоем с собакой отправляемся к магнитометру.
   -- Сегодня бурь нет, сегодня на солнце пятна, -- говорю я.
   Псина вяло виляет обрубком и зарывается мордой в траву. Сегодня на солнце пятна, но этого никто не видит, кроме меня и собаки.
  
  
  
  
  
   4
  
   В
  
   ечером все держат руку на пульсе страны. Родная страна этого не знает, но это никого не волнует. Страна часто не знает своих героев.
   Коротковолновый диапазон прошаривается по всем частотам. Так: кофе; и свежие газеты, да побыстрей, болван! И включи верхний свет! Что там пишет пресса? А что балаболит Энч-Эй-Кэй? Вторая волна азиатского кризиса. Это хоть не цунами, но все-таки... И знаешь, что вчера передал "Маяк"? А "Маяк" передал: "Над Прибалтикой пошли облака, напоминающие собой прибрежную гальку". Нет, какая прелесть! А "Голос" этой самой, придурочной Америки? Понаехали на континент каждой твари по паре и думают, что центр Вселенной! Муторно слушать!
   -- И Вронский у них снят в форме капитана с о в е т с к о й армии, а Анна Каренина пьет чай, о т т о п ы р и в все, словно шлюха на выданье! И это - наша Каренина...
   -- Серьезно?
   -- Да.
   -- А вы заметили, у них сказок нет, ну, чтобы как у нас: Иван прикидывается шлангом, ну, лежит там, на печи, дуру гонит, а в конце концов все равно удачливее всех оказывается, и ведь ни одна дама ему не отказала! Одна только, у Шукшина, сказала, вот принесешь мне справку, что не дурак, выйду за тебя!
   Пульс бьет, сердце лупит, проталкивая кровь во все уголки мироздания. Какой дядя Скрудж! Пенек придурочный! Через полчаса Америка вместе с немцами были разобраны по винтикам словно детский конструктор, осмотрены с точки зрения технологии производства, протерты и опять собраны. Лишних запчастей не оказывается, только все это перестает блестеть никелированными спицами, хоть и работает. Если каждый день проделывать в Хаосе, -- а пространство - это Хаос,-- по одной дырке в день, чтоб был "как все люди", на седьмой день Хаос умрет. Гласит "Чжуан-Цзы" Все становится на свои места: что русскому потеха, то немцу - смерть! Наводя порядок в Хаосе, мы убиваем, как ни парадоксально это звучит, ту же свободу, а вместе с ней и возможность обмена. Американцы, например, сверлят дырки, подгоняя все под размер бюстгальтера Мэрилин, а у нас смешное сплошь и рядом противостоит чудовищному бардаку! Ты когда-нибудь слышал, чтобы на Бродвее шел вечер юмора, и пол штата Нью-Йорк надрывали животы три часа подряд, бросив все? Э-э! То-то.
   Еще через двадцать минут был разобран по частям и унесен в неизвестном направлении квазар 3С273 из созвездия Девы, удаляющийся от нас с громадной, порядка 50 тыс. км/с, скоростью, о чем говорит смещение спектральных линий к красному концу; рассмотрены острова Коха во флуктуациях Хаоса, эдакий маленький остров с конечной площадью, но бесконечной береговой линией...
   -- Ты что, осел, такое невозможно!
   ... и такое возможно.
   --Такое невозможно!
   --Такое возможно, подумай.
   --Такого не бывает, ты что, псих?
   ...И такое бывает, в чем убеждаются все песцы в радиусе трех километров вокруг лагеря, не уверен в этом только Борода. И потому базар стоит как базар: с перетягиванием огрызка бумаги, в которую было завернуто хозяйственное мыло, из одних рук в другие, потому что бумаги, черт побери, нет, вернее, она есть, но за ней нужно сбегать в палатку, а пока бежишь, мысль уйдет; вырыванием карандаша друг у друга, и Симонов молча его разламывает, и обломки растаскиваются в разные стороны и мигом затачиваются зубами; стучанием согнутым пальцем сначала по лбу, затем по березовой чурке, сравниванием высоты звука, - а она одинаковая! - после чего следует гомерический хохот, который означает крайнюю степень презрения, когда это даже козе должно быть понятно, а ты все как баран!
   И, наконец, с понятием "энтропия" было покончено раз и навсегда. Ведь что такое энтропия? Это когда тепло от горячего тела переходит к холодному. Заметь, не наоборот, а именно так. Черные и белые молекулы, помещенные раздельно в резервуар с перегородкой, смешаются через некоторое время, если мы ее уберем, газ станет серым; мы говорим, энтропия смеси выросла. Обратного не бывает. Если за понятие "порядок" принять, конечно, принятое расположение на "черных" и "белых".
   Поэтому энтропия Вселенной растет. Другими словами, когда бардак из порядка возникает сам собой. Его наводи - не наводи, а он опять появляется. Если ты едешь в автобусе и видишь: вот стоит дом, крыша дырявая, забор покосился, ставни некрашеные, и кругом срач, знай, - в доме живет старик, он у с т а л бороться с энтропией, она его достала, т.е., он устал наводить порядок, он говорит -- а-а! дети починят и покрасят после того, как я умру! Т.е., пока ты понижаешь энтропию, ты жив! Устал с ней бороться, - пора готовить тапки, в которых тебя унесут! И, между прочим, люди, вернее, человечество как самоорганизующаяся система, все время эту энтропию понижает. В этом заключена жизнь. Особенно к этому склонны женщины. Вы заметили, как стирается Полина?
   Все глядят на тетку. В самом деле? Ну-ка, ну-ка.-- Вернее, как она развешивает трико и птурсы на веревку?
   -- Змей! Где мне прикажешь все это сушить?
   -- Спокойно. И даже, не как, а в к а к о м порядке?
   Здесь следует пауза. Слышно, как под напором ветра скрипит и пищит капроновый такелаж лагеря и хлещат птурсы, разнося тугие хлопки материи над безбрежной тайгой. Когда все это уясняют, далее следует:
   -- Черное она вешает с черным, не наоборот, не с синим или голубым, а именно с черным. А синее - с синим. А птурсы - к птурсам. А зачем? Зачем, если когда будешь собирать, все равно перепутаешь!? Для чего усложнять жизнь, если задача одна: высушить белье! И так все время, все время борьба с энтропией! Стер пыль - она появилась опять, починил носки - они порвались, только родился, начинается умирание с первой минуты. Ладно, самоорганизующиеся системы себя так ведут, но белое - с белым? а причиндалы - к причиндалам?!
   -- Потому что красиво! -- тетка подпрыгивает. Ну какой же я бестолковый!
   -- Вот-вот,-- я киваю на распушившуюся Полину, -- эмоции правят миром, а мы говорим, законы!
   -- И вообще, подглядывать, кто, что, куда вешает - свинство!
   -- Можно подумать, я лежал в кустах и считал, что там у тебя и сколько! Черт!
   Я оскорблен, еще бы, я обвинен в нечистоплотности! Десять плавочек!
   Я швыряю бычок.
   Три ш т у к и с какой-то тесьмой!
   Пинаю какой-то корень. Даже ноге не больно.
   Далее следует, как и должно следовать во всех дешевеньких фильмах: главный герой встает, смачно выплевывает сигару; она, описав дугу в полверсты, падает куда-то там, в джунгли, распугав обезьян; и он, обмотавшись километровым шарфом, белоснежным как снег в горах, который, ко всему, никогда не марается, в какой бы сточной и вонючей канаве герой не залег с кольтом; и шляпа, шляпа тоже всегда чиста, какие бы коровы не летали сверху, и элегантно сидит на башке; и он, обмотавшись шарфом, садится на краю утеса, свесив ноги в пропасть; он бесстрашно сидит, играя желваками, и подкармливает чаек с рук крошками хлеба из кожана; чайки его не боятся, потому что доверяют ему, склевывая хлеб прямо с рук, зато он не доверяет людям и не любит, когда на него надевают ошейники, потому что они ему просто не идут; да, потому что больше всего на свете он ценит внутреннюю свободу, хотя она такая обманчивая! Все шесть степеней свободы, иначе всю обойму в брюхо! Под его ногами, естественно, плещется океан...
   Я тоже хромаю к Кулюмбе.
   Откладываю кольт. Блин, понавешают бюзиков на двести километров, до самой Курейки, и думают, что не видно!
   Достаю шарф.
   Достаю последние полведра картошки, - хоть она не растворилась!
   Тьфу! А там будут хряпать баланду из польской, сухой, напоминающую горчичный порошок!
   Достаю километровое мачете для рубки сахарного тростника, привезенное с кубинских плантаций, острое как бритва, яростно начинаю чистить, кромсая по половинке. Мне завтра опять кухарить, все - на фиг!
   Отныне мне нравятся те, кто никогда не хочет жрать! А тех, у кого червяк не может заткнуться, я не вижу в упор!
   Тем более, у меня, как у Дерсу Узала, в брезентовом мешке приготовлена береста и сухие, смолистые щепки лиственницы, которые вспыхивают как порох, и отличные дрова не промокнут и не растворятся, не то, что у некоторых, битых перебитых, умудренных и опытных, потому что надежно прижаты брезентом. И цунами не страшен! И все будет готово с вечера, чтобы утром завертелось с полпинка.
   Как-то: я просыпаюсь, выползаю из спальника, выползаю из-под полога, выползаю из палатки в туман. Так. Где моя лиственница? Натягиваю свитер.
   Лиственница на месте, в туманной белой пелене.
   Натягиваю болотники, натягиваю ватник, натягиваю штормовку и, фу, наконец! - натягиваю фургон с обломанным козырьком, после этого - хоть потоп, только доковылять до костровища и сунуть спичку в бересту. А котлы уже висят! И отвалите!
   Потому что шарахаться в темноте, когда все посыпохивают как младенцы, начиная с нуля, тоскливо. Даже Балбеска спит. Один я как собака. А что может быть лучше: из теплого спальника - к яркому костру!?
   Ходите тут, туда-сюда, туда-сюда, нажраться не можете!
   Сверху слышится такой гогот, что вздрагивает все живое, что прячется по кустам. И только вода как ртуть...
   Зачарованный игрой ртути из расколотого градусника, часами гоняя ее по желобку, я отравился, чем вызвал гнев Конины и насмешки окружающих. Химическая реакция в пробирке может пойти по колебательному пути, заосциллировать, раствор будет периодически менять свой цвет с пурпурного на желтый, потом зеленый, синий, прозрачный и опять пурпурный. Я столбенел в институтской лаборатории, часами пропадая у Еськи, старого, изможденного татарина Еськи, которого считали чудаком, сдвинутым на своей химии. Он молча глядел, как я глядел, потом я глядел на него, и он говорил:
   -- Как говорят физики, имеет место хаос на микроуровне, который приводит к упорядоченности на макроуровне, и, заметь, какой странной может быть эта упорядоченность, похожая на таинственные и загадочные симметриады на планете Солярис! Мысли о совершенстве формы, соразмерности гармонии, о связи геометрии с идеальными объектами восходят еще к Платону. Ты никогда не задавался вопросом, зачем какой-то бабочке или серенькому полевому цветку идеальный рисунок на лепестке, вся эта прелесть и таинственная причудливость орнамента, которую не создаст ни один художник, сколь бы он не колдовал с красками? Зачем так красиво? Чтобы пчела садилась? Не смеши, Рома. Уолфрем предлагал взглянуть на наш мир как на большой компьютер, и эволюция в своей странной игре с гармонией, пользуясь примитивными правилами, пришла к поразительным результатам, не правда ли, красиво? -- и он скрюченными пальцами показывал на колбу: в стеклянном замкнутом пространстве шла реакция Белоусова, многоцветный мерцающий маяк... Про Бухенвальд он ничего не рассказывал, он был там всего месяц. Не успел попасть в печь, сказал он. И вообще мало распространялся на эту тему. Зато мог часами говорить о химии....
   Вода как ртуть. Громада Кулюмбе катится к океану, неся с собой дожди верховья, пух, ветки, умершие листья умирающих деревьев. Все в ней случайно, она завораживает, на нее можно смотреть часами...
   На той стороне потерялись где-то Селиван и Пушкин. А что можно взять с гуся, если спишь на подушке, в которой валенок? Естественно, пух. Это к слову об Австралии, там живет сестра Озолина. Ну и что? Мне нельзя об этом думать, я себе запретил это, иначе лабиринт становится невыносим... Все, что угодно, только не это! Ох.
   Но продолжим. А для того, чтобы спать на подушке, в которой пух, а не валенок, и даже не пыль,- это если стукнуть, - а все-таки пух, нужно потрудиться, потому что ничего не дается даром. Чирей-чирей, сядь пошире, а вокруг еще четыре! Поэтому нужно брать ружье и идти за пухом, т.е. утками. Что и делают те, кто потерялся. И причем здесь Австралия? А ни при чем. И отвали.
   Пройти двести метров и бабахнуть из двух стволов, уложив штук шесть, не составляет труда. Выудить их из озерка - тоже. Можно палкой, а можно вплавь. Вплавь никто не делает, за пять минут тебя обожрут оводы. Значит, это делают палкой, потому что Балбеска в лагере. Логично? Фу, ну очень логично! Самое муторное начинается потом: перья выкидываются, остается один пух, которого кот наплакал, и посиневшие мослы птицы, не успевшей нагулять жир. Утки худы как наша жизнь, но у геофизиков крепкие нервы, ведь спать на подушке, в которой валенок, для геофизиков - смерть коням, геофизикам охота спать на подушке, в которой пух, поэтому они делают то, что делают, они этот пух добывают. Добытчики.
   На все требуется терпение лионских ткачей, возившихся у чанов с вонючей краской, и именно с Лиона начинается история забастовок, которыми нам в институте промочили все мозги. Труд рабов древней Греции оставался крайне тяжелым. Доведенные до отчаяния, рабы подняли восстание, которое было жестоко подавлено. Оно было подавлено, но они опять подняли. И его опять подавили. Но они еще раз попробовали. Тогда их снова. И все-таки они. Но...
   Конец этой истории теряется во мраке, история никогда не заканчивается. Геофизики садятся друг против друга словно дочери папаши, который укатил в тридевятое царство за аленьким цветочком, наказав дочерям к его приходу общипать все, и кромсают птиц терпеливо и методично, проворно работая пальцами словно профессиональные щипальщики, - или щипачи? - совсем не думая о далекой Австралии, где воротнички у сорочек всегда чистые, нет бандитов, а если есть, то только в кино, и крокодилы там давно не кусаются, став ручными, воспитанные на гранитной демократии Запада, до которой нам шагать и шагать. И воротнички или воротники? Воротнички. Потому что воротник, очевидно, у пальто, и заложить можно за воротник. Или нет? И фиг.
   Об Австралии с тоской думаю я, потому что Озолины собрались туда переезжать. А генерал-аншефу и Селивану наплевать. И им наплевать, что уже в ноябре, - а это ведь скоро! - уже в ноябре в одном из пригородов Мельбурна, где они будут жить, с одного из балконов лоджии, откуда открывается великолепный вид на Бассов пролив, отделяющий Австралию от Тасмании, - ведь сестра через фирму, где она работает, подыскала дешевую квартиру! - с одного из балконов Полина увидит Южный Крест. Или Тукан. И я ее больше не увижу. Никогда... Отчаяние охватывает меня при одной только мысли об Австралии словно я заглотил булыгу. И она теперь постоянно со мной. Она гнетет и давит меня словно грудная жаба...
   -- А ты знаешь, сколько в Австралии получает конструктор?
   Я не знал.
   Черт, я правда не знал. Очевидно, это было большим упущением, потому что Озолин скривился лицом, будто я совершил что-то противоестественное и неприличное, - да, это прокол! это плохо, отвратительно, это должен был знать любой, маломальский вшивенький инженеришка, а я и понятия не имею, это из ряда - вон! - Я...они, о н а уезжает! Какие... восемьсот?
   Я задохнулся и посерел как орех, потому что он сказал:
   -- Да? Нет, секешь? Восемьсот! В неделю!
   Я сек. Это было ужасно... Бедный Озолин, он мне даже потряс руку в знак солидарности и терпеливого участия, так это было много.
   -- А ты? здесь? нет, прикинь: а ты; здесь; двести; в месяц !
   Он тоже задохнулся.
   -- А... а Полина?
   Я хотел спросить, вот наивный пень! я хотел спросить, - а Полина? а она? Полина ...тоже уезжает? - И тут бы он сказал: "Нет, эта дура не едет! Она отказалась, уперлась как дура, сказала, она русская и никуда, и ни в какую Австралию она не поедет!"
   И я бы перевел дух... Но он сказал:
   -- А что Полина? Она сказала, --тут и думать не надо, едем! И уже два месяца ходим на курсы английского, ты же знаешь, без него - никуда! А я не могу, я его всю жизнь терпеть не мог, и вообще, учил немецкий, а сейчас, - хай, ду ю ду, блин! вам овсянки? -- он скривился, -- вот он у меня где!
   И он похлопал себя по шее, где у него был английский.
   Я посерел, потому что он сказал:
   -- Ты что?
   -- Да так...
   -- Нет, ты прикинь -- он по-прежнему был слеп, а я ошарашен, он не видел, а я поник, -- там даже знамя бывшего Союза тысячу баксов стоит! Я уже два Маринке отослал, она вот звонила, а я ей, удохнешь! а я: Маринка! Маринка! Может, тебе бюст Ленина выслать? А что? Я могу, я видел, один в палисаднике роддома стоит, другой во дворе завода комбайнов, еще цел, я видел, когда к Вершинину за дискетой ездил, помнишь? Я думал, он дома, а он на работе оказался...
   -- Нет, не помню...
   -- Ты что? Мы на пятьдесят пятом ехали, ну? И у Мичурина сошли...
   Мельбурн... И сошли они на "Родине", не знаю, почему, а не на Мичурина. И на ней было серое платье, так шедшее ей, и мы опять стояли рядом, и я купался в волнах нежности, переполнявшей меня; я купался как ребенок, придурочный пень! и там еще где-то висел плакат, выполненный антиквой, пером Менхарта, это была антиква с едва наметившимися засечками. "В чистом городе приятно жить!" - гласил плакат, он вопил об этом на всю катушку, и я еще думал: какая прелесть, этот плакат! его делал х у д о ж н и к , ведь антиква! и Менхарт! и как это хорошо, когда вот так, рядом! и она! и этот пень Озолин! а пень то не он, а ты! Ох!...
   -- ...а она ржет: высылай! Я тебе уже счет открыла! А? Ведь если послать переводом, наша доблестная таможня хапнет в виде налогов столько, что и на пиво не останется! Я понимаю, они тоже жрать хотят, но не так же борзеть!..
   Я роняю картофелину. Она булькает, всплеснув сказание об Эль вместе с болотной топью, распугав рыб...
   Она со мной, эта булыга, я уже к ней привык, впитал и взлелеял ее, она моя, неприметный атрибут моих издевательств над собой, она моя, хотя и противная, и Австралия противная, и Мельбурн противный, и где-то там съели Кука, суки они и сволочи! Никогда в жизни я больше не увижу ее!
   Никогда...
   В этом слове был какой-то страшный смысл, что-то гигантское, неподвластное, как эта громада Кулюмбе, вся эта огромная масса воды, катящаяся куда-то вниз, по наклонной земной плоскости, шуршащая перекатами, отдыхающая заливами и тихими заводями, и все это рядом, мимо меня, словно неведомая сила гнала этот огромный водяной спрут вниз... Со мной останется только эта булыга, и с ней мне придется жить, а сколько? Сколько? Пока я своей желчью не растворю ее, заработав себе язву, или что там, что получают, занимаясь самоедством? И куда еще завербоваться, каким стрелком или верблюдом, чтобы прожить с ноября, насколько у меня хватит сил, в какой легион? и на каких островах высадиться, Новой Каледонии, принадлежавшим Великобритании, или Восточной Самоа, где эти придурочные американцы?
   Я долго ползал по карте, проливая крокодиловы австралийские слезы, и выбрал все-таки Норфолк; все-таки поближе к Австралии, все-таки поближе, чем ничего, и можно будет привалить на выходные...
   Горизонт угасает словно недосказанная сказка.
   Картофелина белеет среди округлой гальки в плавно обтекающей ее воде...
  
  
  
   Недосказанная сказка
   Недоделанное дело.
   На лице чужая маска
   Равнодушием засела...
  
  
   Недосказанность у взгляда,
   Неприкрытая слезами,
   Непосаженного сада
   Отчужденность между нами.
  
   Золотая осень снова
   Неподвластна и нетленна,
   Вслух несказанное слово
   Громыхает дерзновенно...
  
  
   Милая моя, Леночка! Как и всякий ужаленный и страдающий, бродя по ворюжной Москве среди московского жулья, я долго не понимал своего беспокойства или даже тревоги при виде гуляющего в марте месяце по аэровокзалу человека, каких у нас в Сибири нет, в демисезонном пальто, в шляпе, с бумажным свертком под мышкой и в носках; он профланировал по залу ожидания с телодвижениями испанского гранда, угнездился в кресле, развернул сверток, -там оказался батон хлеба, - и принялся его жрать; отобедав, он положил сверток с остатками под голову в качестве подушки и заснул сном праведника.
   Человек, который сидел со мной рядом и который что-то выписывал из газеты себе в записную книжку, бросив на него короткий взгляд, сказал, что хмырь в носках живет здесь с декабря (в аэровокзале, в смысле), и в декабре у него слямзили туфли; сам же он оказался шофером из Сургута, и зовут его Колей: Коля все объездил, везде был, нигде ему не нравится, кроме Москвы, и он решил здесь обосноваться, то бишь, жениться; и вот выписывает адреса московских блядей, но они, суки, он уже нескольким звонил, только узнают, что у него нет московской прописки, бросают трубку, но он упрямый, и, гадом будет, найдет себе какую-нибудь флягу, потому что калач он тертый и среди ворья-то проживет.
   Я пригласил его покофейничать за компанию в забегаловке на втором этаже, но он отказался, сказав, что сыт, хотя всю дорогу, пока мы сидели и разговаривали, хлебал черный как деготь чай. Глаза у него были голодные, и скулы стянуло от запахов со второго этажа. Сколько же живет здесь э т о т, коль в декабре он видел т о г о ?
   Салтыковские "кадыки" (это ведь "Записки провинциала в Петербурге" Салтыкова-Щедрина), желающие получить "концессию", и непременно в Петербурге, и которыми были забиты поезда до северной столицы в прошлом веке, вдруг вспомнились мне, потому что теперь ими были забиты самолеты, и, пока я ел, благодарный отечеству за курячьи ножки, припертые из-за океана для нашего брата, запивая кефиром, ко мне подошел еще один, несколько помятый, но наглый и терпеливый. Он встал напротив и заглядывал мне в рот, провожая взглядом каждый кусок, который не полез почему-то мне в горло.
   -- Уйди,--сказал я,-- уйди, а то так звездану по башке! И подожди вон за тем столиком, я оставлю! -- У выхода я оглянулся: он по-хозяйски прихватил мой кусок, подгреб из кучи костей подходящие и, слив оставшийся кефир в ч и с т ы й стакан, захрустел как бронтозавр...
   Милая, Леночка! Ах, ах! Есть, конечно, другая Москва, Арбат, МХАТ, "ЛГ", премия Букера и вальяжный наш русский барин Михалков, понимающий, о-го-го! - оттого и повадки, - матерь божья! ну барин! и которые, естественно, обоснованные, что там говорить; и, чтобы не скатиться на уровень нашей провинциальной прессы, перемывающей в последнее время пристрастия московских знаменитостей, причем, не ради куража, а с каким-то грязноватым и пошленьким обсасыванием, я, сидя у ящика за 3000 км, все-таки всегда с некоторым любопытством наблюдал за телодвижениями этого человека. Интересный экземпляр. В смысле ужимок. Ну, да бог с ним, все мы на лицо разные, чего же требовать еще! Но барин, ба-рин! И которых, не всех, отправили с известным теплоходом, вернее, пароходом; и, которые, слава всевышнему! - остались на русской земле, оттого и культура наша жива! Ну, повадки. Ну, там, маленькие склоки в московской писательской среде, так себе, мелочи, всего-навсего - выяснение, кто в московском литературном доме (вспомни, какие страсти кипят вокруг съездов кинематографистов или литературных!?) талантливее и оригинальнее в описаниях поедания тортов в форме женских гениталий. Ах, душка! Он такой оригинал! А какое описание любовного акта, нет, ты послушай! Карл Маркс секса! Сдохнуть!
   И здесь, милая моя, можно наплести такого, что у какого-нибудь провинциала отпадет коробочка и вовек не пристегнется на слюнявый рот. Вот так мы вас! Сто пудов, я д р у г о г о торта не жую!
   Есть, конечно, другая Москва, в театрах,-- про нее слышим в новостях, и еще есть другая,-- про нее не слышим в новостях, но ее, или ее представителей, можно увидеть вечерами в метро; они едут по домам с дач, одетые попроще, с другими лицами и пристрастиями - это они истинные, а не эти заезжие; так вот, я долго копался в себе в поисках зависти и уязвленного, матерого, провинциального самолюбия, не находил их, и никак не мог понять и объяснить себе своего беспокойства.
   В конце концов, я пришел к печальному выводу, что та туфта, которую ты преподаешь своим оболтусам в школе, - никому не нужна, вернее, нужна, но и з б р а н н ы м , остальным подавай истории, как становятся вампирами. Очень просто: нужно пить и заваривать чай от использованных прокладок. И за такую виртуальность - премию! Сто пудов!
   Это к слову о нашем давнем споре о творчестве. Кстати, я всегда удыхал над рисунком, где перед большущей корягой с торчащими и еще не отсеченными корнями, потому что любой пень, перефразируя Донателло, становится в е щ ь ю , способной пробудить чувства, или произведением, когда от него отсекается лишнее! Так вот, перед пнем сидит бородатый москвич, - а где еще у нас скульптор, ваяющий на корягах, как не в Москве? - в творческом раздумье, хмурый, бородатый, широкомордый, полный желания выдать. И выдаст, будь спок!
   "Голубчик мой, Варенька! Посылаю вам винограду немного, душечка; для выздоравливающей это, говорят, хорошо, да и доктор рекомендует...".
   Ты что мне приволок?
   Достоевский? кто такой Достоевский? легенда отечественного авангарда? К т о будет э т о ч и т а т ь ?!
   И не мешай все в кучу!
   В конце концов, не путай благотворительность с Букером, икру и слезы; а эстетическое наслаждение от новейших вариаций не заменишь на нравственный шок от твоей мутаты! таких "бедных" у нас, - куда ни кинь!
   Лена, милая, и премию сейчас бы Достоевскому не дали, а двинули бы вперед бородатого и мордастого, потому что пень, над которым работал москвич, стал черной задницей африканца, распластанного в ужасе, что собственная задница больна СПИДом. Гулять, так гулять! Она была черная, эта задница, и выла от ужаса перекошенным жимком!
   Красивый, утонченный француз Рембо в переводе Антокольского... "Я остался один, без матросской ватаги, в трюме хлопок промок, и затлело зерно..." Кому сейчас это надо?
   "Домик в Коломне" с потрясающей октавой? Лэ?
   Фу. Кому интересно, о ч е м думал Моисей у входа в Ханаан, почувствовав приближающийся конец и призывая Ангела смерти (когда дело всей его жизни воплотилось, - единобожие Израиля сверкало на горизонте разгорающейся звездой), кому интересно, о чем думал "этот столетний пророк, окидывая глазами обетованную землю от Галаад до Иерихона, убедившись, что отныне века могут катить свои волны над изменчивой человеческой душой, они уже не в силах будут стереть с нее имя Вечного ". Кому? Этим ублюдкам, что ошиваются по подъездам, обсуждая достоинства проезжающих джипов? Даром не надо. Noch einmal! Как и твоя диссертация о Хлебникове, которую ты пишешь. Если Толстому на все про все отводится, как ты говоришь, п я т ь ч а с о в!...
   Анна Каренина?
   Да какая-то дура, что залезла под поезд, а вообще, не знаю, вроде проходили факультативом...
   А фотогеничный, усталый, любимый твой, Илья Мельников. "Нет в русском языке глагола "ложить! Если вам не жалко детей, пощадите наши уши!" Ах, ах! Как он, ее, коллегу! Какая непримиримость! Мы же вместе с тобой заглядывали в словарь Ожегова за 38 год, где эти злосчастные шестнадцать правил, касаемых глаголов "ложить" и "класть"!
   В е д ь е с т ь ! Два пункта, применимые к опальному глаголу. Тридцать восьмой... Боже, как же это было давно, ч т о ж е мы натворили за все это время! Вернее, это было недавно, но наворочено и наломано такого! И Илья Мельников, как историк, д о л ж е н был это знать как никто... Genug.
   И я так и проболтался в Москве, и так и улетел в Днепропетровск, и через неделю я напрасно искал с парапета второго этажа своего знакомого.
   Коли не было. Его, очевидно, эта московская фляга, на объявление которой он клюнул, обула вместе с его сургутским опытом, а не он ее, и хмыря в носках, тоже где-то не было видно, и беспокойство не покидало меня.
   Милая Леночка, мы совершенно....
   -- Черт! --я подпрыгиваю от неожиданности: Полина маячила за моей спиной с ножом в руках. Харакири! Эта самурайка улыбалась. Господи, полторы тонны картошки и наряд на кухню, на выковыривание глазков, в наказание! Очевидно, угрызения совести не давали покоя, потому что веревки были пусты, бюзик-холл был спешно сорван и расфасован, по-видимому, по палаточным веревкам.
   --- Черт! Не хочешь ли ты меня прикончить?-- И бывают ли женщины-самурайки, или это - привилегия мужчин? Как намаз на площади у мусульман. Женщин я что-то не видел, одни мужские тюбетейки!
   -- Боишься... Сейчас перережу горло, а голову брошу рыбам!
   -- За птурсы, за птурсы ты готова меня зарезать?!
   -- Да!
   -- Каюсь. Режь -- Я кладу голову на колени.
   -- Говори как на духу, что ты тут бормотал. --Тычок под ребро как палкой. - Покаяние?
   -- Это Хлебников, мать моя, Пресвятая Богородица,-- вру я.
   -- Какой Хлебников? Демон?
   -- Поэт.
   -- Хороший?
   -- Кому как...
   -- Кто такой, почему не знаю?
   -- А бес тебе в ребро...
   Харакири садится рядом, каким-то неуловимым, милым движением, как это делают только женщины, и никто больше, отбрасывает волосы назад. Они у нее длинные, и я иногда думаю, зачем они ей, если проще короткие, и не надо сушить на ветру, слоняясь вдоль палаток, по тропинке, как маятник. Я начинаю глупо улыбаться: ни дать, ни взять - кикимора увидел Эль в партизанском лесу!
   Она нагибается к ведру, рыбачит там картошку, волосы падают, она опять их отбрасывает, и поднимает глазищи: почитай!
   И тут я начинаю хохотать. Отчего все живое, что пряталось по кустам, затаилось окончательно. Недоумение плеснуло из нее словно кипяток, я даже валюсь на траву, чтобы не обжечься. В меня летит картофелина, больно ударяя по руке, за ней вторая, фигура с ножом угрожающе нависает надо мной.
   -- Ромка, я тебя порешу!
   -- Не надо! -- я высовываю перед собой култышку, вот она, миленькая, где мне пригодилась! -- Нельзя же так обходиться с больным, и, вдобавок, ты меня не рожала, какое ты имеешь право!? И вообще, я требую бережного отношения к себе, повар у вас один, и его надо беречь! Блин, за какие-то птурсы готовы убить!--- Раскидалась, черт! Однако...
   -- А чего ржешь!? -- она для верности пуляет еще один дряблый снаряд.
   -- Фильм вспомнил, вернее, конец!
   -- Рассказывай!
   Она, не дожидаясь, начинает кромсать в ведре.
   Получается у нее лучше, чем получилось бы у главного героя, который только и знает, что потягивать пиво, болтаться в гамаке, на террасе, да играть с кольтом, прокручивая его вокруг пальца, поглядывая на океан. А в перерывах между перестрелками укладывать к себе в постель теток, утомляя к утру своей ненасытностью, - ну, ты, ковбой, скоро ты там, надоел! - меняя заканчивающийся штабель презервативов на новый. Естественно, сначала он ей читает стихи, он тонкая натура, просто под шляпой не разглядеть, и в финале они, конечно, стоят на краю утеса, он, с обветренным, просоленным в южных широтах, лицом, расставив ноги циркулем, и она, маленькая, стройная, еще не распустившаяся женщина, совсем еще девочка, но мегера в постели, - ей, ей! - и которая обещает в будущем превратиться в прекрасную нимфу Леду. У них будут мальчики, Кастор и Поллукс, один кулачный боец, другой укротитель скакунов. Ля-мажор. Дует бриз. В океане далекий парус. Это верный одноглазый Джо ждет их, меняя галсы. На Джо, правда, красная шелковая рубашка как на сутенере, но зато мудрый, понимающий взгляд. Здесь должен вступить сакс, любимый инструмент Моники... Корзина с начищенной картошкой стоит у их ног... Аминь.
   -- Опять! -- она сдвигает бровки, потому что я опять готов заржать.
   Спасают меня добытчики.
   Они неожиданно появляются на той стороне Кулюмбе. Там много маленьких озер, судя по карте, которую достает иногда Симонов.
   Древний манускрипт, - двухверстка, снятая экспедицией Федорова в 1913 году, расстилается на столе, сбитым из отесанной березы, и все принимаются изучать эту труху, ползая по озерам и речкам руками и носом, намечая, словно при Ватерлоо, где должен нанестись главный удар, и вводить конницу сейчас или подождать, когда противник выдохнется. Симонов отгоняет от карты особо рьяных стратегов, -- иди руки помой, ублюдок! -- рвущихся в бой, -- на этих озерах не водятся птеродактили!
   Выстрелы на той стороне гремели весь вечер.
   Ковбои подходят к реке. Растягивают болотники до самой шеи. И, навесив винчестеры по диагонали за спиной, перебираются к нам.
   К середине реки они уже знают, какая параша сегодня на ужин; брызгался ли в парламенте минералкой Жирик, а он что-то затих; как себя чувствует Моника Левински, а чувствует она себя прекрасно и не собирается быть подстилкой у какого-то Билла, хотя они вместе устроили настоящий балаган на весь шарик, и все с удовольствием играли в эту игру; а вот влепила ли ему Хиллари за ужином оплеуху, не говорится; о чем еще базарит Энч-Эй-Кэй; а также, написал ли Борода письмо своей любимой жене, а любимая жена у него адвокат, и он написал; только все это зря, потому что, знают ли они, ковбои сраные, что вертолета не будет еще две недели? -- Нет, правда? -- Они даже останавливаются, балансируя на течении. -- Поскольку между Игаркой и Туруханском выпер Везувий, и его приходится облетать аж за тысячу верст, и все лесом.
   -- Суки, -- сказал Селиван, -- я не хочу прописываться на солончаках!
   -- Вертолета действительно не будет, -- говорит Полина, -- где-то на северо-западе прорвало нефтепровод, и вся техника сейчас там, хлебают баррели.
   -- Придется, Селиван, твоему червяку заткнуться!
   -- А тебя вообще не спрашивают! Кстати, Полинка, Ромка вчера ночью метался в бреду, плакал и все звал тебя... Сказать, что там он еще бормотал?
   Краска начинает заливать мое лицо. -- Да, да, твое имя он произносил, пока я не набросил ему на рот портянку. Борода ничего не говорил? -- уши становятся помидорного цвета, господи, когда последний раз я так мучительно краснел?
   -- Сейчас расскажу...-- несется с реки.
   -- Он врет, -- тихо говорю я. Ничего поумней я придумать не упеваю, не дай бог, этот придурок услышит и разовьет тему, и Борода не такой... Уши мои горят, словно зажгли фонарь, так стало светло. Пауза затягивается. Я ничего не вижу. Ее глаза... Черт! За время, пока они выбредают остаток пути, я лихорадочно успеваю начистить еще на роту солдат. Четвертая детдомовская издевалась похлеще, но тогда я убегал к Мадлен...
   Слава богу, она уходит, не остается. Она тихо уходит, виновато бросив недочищенную картофелину в ведро, она так и лежит там, белея половинчатым боком.
   --...ты представляешь, гуси, за которыми мы гонялись, не подпускают ближе ста метров,-- слова уносятся в вечернем воздухе,-- никогда бы не подумал, что это такая осторожная птица...,-- ох, черт!..-- утки? разве это дичь, утки? и что это за охота, если вышел из лагеря на двести шагов, раздвинул кусты, бабахнул, враз восемь штук, разве это охота? Нет, Полинка, разве это охота? И Гена, у него гусыня под носом плавала вместе с выводком, а он... А Ромка, удохнешь!....
   Я не знаю, что такое соляной столб, какая-то окаменевшая, белая статуя жены Лота, оглянувшейся на Содом, я не знаю, что такое телеграфный стиль, и в Штирлицы бы я не попал, потому что у меня все написано на роже, и через неделю работы в Цюрихе меня бы подвесили за... подвесили бы за..., за эти самые, как Блюхера, потому что я умудрился бы провалить все явки в Баден-Бадене, осел; и картофелина не перелетает на тот берег, а плюхается в заросли не то осоки, не то еще чего; и еще не стемнело; и как она осторожно положила недочищенную кар.., словно это стекло, -- ох, черт!.. и еще не стемнело, чтобы идти наверх и выслушивать плевки и хохот любопытствующего общества, и я долго сижу на берегу, глядя на воду, боясь шевельнуться и что-то упустить, что-то очень важное, что-то такое, без чего все, что будет со мной, с нами, со всеми, может рассыпаться, и что можно спугнуть неосторожным движением или резким звуком...
   Полина задраивается у себя и не выходит к ужину.
   Два взгляда, брошенные на меня Бородой, и легкая, честная улыбка Симонова, очевидно, между всеми наверху произошел разговор, касаемый произошедшего, и, скорей всего, который тоже слышала Полина из задраенной на все застежки палатки, повергают меня в замешательство. Нелепость случившегося давит меня, заставляя принимать какое-то решение, которого я не хочу принимать, я его даже не знаю, но его, очевидно, надо принимать; но опять же, как же, как же я приму это решение, если решать то нечего? Совсем нечего; а что было т а м ,-- господи, как же это было давно! -- там, где все это осталось, и я там остался, и все; здесь меня нет, здесь придурок, бормочущий по ночам, а не я; который, ко всему, загнулся от заражения крови неделю назад, оставив после себя жалкую тень, носящуюся со своей Австралией; кого это волнует, ч т о б ы л о т а м? разве это им надо? разве надо?..
   И я с облегчением вздыхаю, когда все заваливаются спать.
  
  
   Не ходи за мною, Kerl, расфуфыренная мерзость!
   Катится за гору перл,
   мир терзает наша дерзость.
   Велико ли небо, друг?
   Если смотришь ты с земли,
   велико ли небо? Вдруг
   ты не видишь, что вдали...
  
  
   От костра верхушки деревьев окрашены в медный цвет, в медный, как на полотнах Куинджи. Господи, где я все это читал?
   -- ...ведь из двух слов не составишь рассказ, выйдет только "осень была" или "была осень"...
   -- Ты - максималист, Ромка, -- сказала Лена, -- ведь можно продолжить: "осень была холодной", и поставить многоточие, и сиди, пускай слюни, представляя за этим многоточием и дождь, и мозгляк, и поникшие аллеи...
   -- И все равно, все это, так называемое, озарение, и, вообще, наша жизнь - сплошной плагиат, ничего нет своего, индивидуального, все заимствованное, н е т в о е , -- упорствую я, -- и четырехстопный анапест вылазит из тебя гениальным пузырем, эдаким экспромтом, и ты, выпучив шары, записываешь его побыстрее, захлебываясь телячьим восторгом, боясь, чтобы он не исчез так же быстро, как и неожиданно появился, и носишься с ним как курица с тухлым яйцом, и не спрашиваешь, нужна ли человечеству твоя тухлятина? Естественно, ты считаешь, что нужна, а как же, облагодетельствовал заблудших! И все тоже: "ах! ох! ну ты даешь! как это у тебя получается?"
   Я хватаю тапок и сую ей под нос: -- Пару слов о вашей работе, расскажите нашим потрясенным слушателям, как вы добились таких феноменальных результатов?
   -- Перестань, -- она отстраняется, отодвигая "микрофон".
   -- А все потому, что когда-то давно, когда тебе было десять лет, ты, проходя мимо пивных ларьков за хлебом, куда тебя послали сердобольные родители, краем уха услышал, как по радио, просто был концерт, и передавали стихи; это было у каких-то там Ивановых, которых ты совершенно не знаешь, на втором этаже; и ты, проходя, услышал; их уловил не ты даже, твой мозг; и потом, в двадцать, это все вдруг из тебя полезло словно дерьмо из бартески, когда туда дрожжи бросишь: вот тебе и весь анапест! Ведь Монтень в своих "Опытах" сказал как-то, что он порой не знает, где во всей этой мешанине написанного у него - свое, а где заимствованное; все перемешалось, получился кишмиш; человек как губка впитал в себя информацию, и не поймешь вскоре, где действительно твое, а где чужое; если вообще можно говорить о с в о е м. Но потом ты понимаешь, что что-то здесь не так, что Лермонтов у ж е с к а з а л об этом, причем так, что после небольшой экскурсии в прошлое, если есть память и мозги в голове, отпадает всякая охота браться за карандаш; потому что о б э т о м л у ч - ш е н е с к а ж е ш ь , а будет повторение; вот.
   -- Ну.
   -- Ведь лезет не потому, что ты - индивидуальность, просто на тебя пахнуло тем же запахом, что был десять лет назад у ларьков, запахом пива, которое тебе сосед припер, Гена Конышев; просто у него запой закончился, и он перешел с понедельника на пиво! Просто мозг в ы д а л и н ф о р м а ц и ю , которая у ж е х р а н и л а с ь в тебе. А ты соседа гонишь вместе с его пивом, чтобы не мешал! А ты то думал... Плагиат и есть. Кто лучше замаскируется, того и признают. Ну. Как я тебя?
   -- А ты что, милый мой, сам хотел Америку открыть? Тебя не смущает, что о н а у ж е о т к р ы т а ? Нет? А почему тебя это смущает? -- она снисходительно улыбается. -- Вопрос стар как анекдот с бородой: что такое творчество. Ох, Ромочка, на этом столько копий переломали, и ты туда же... А твой максимализм - это как болезнь, это проходит с возрастом...
   -- Пива надо жрать меньше, тогда ничего не полезет!
   Я подбрасываю дров в огонь и гляжу, как он шает, набирая критическую массу. Так при цепной реакции набирает ее дележка урана. Кадмиевые замедлители опускаются, загоняя джина в бутылку, иначе может так рвануть, что ничего не останется, кроме лягушек и свинцовых грибов. Лягушки держат семь тысяч рентген, а грибы впитывают в себя всю парашу словно губка...
   Огонь шает. Огонь шает, нарастая с напряжением. Еще миг, и ветки вспыхивают, скручивая карту в почерневший папирус...
  
  
  
  
   5
  
   С
  
   самого утра я развиваю кипучую деятельность. Вот что значит своевременное получение оплеухи и спортивная злость!
   Есть люди, которые не любят соревноваться, это их давит и гнетет, и они уходят в тень, но именно они громче всех смеются, когда кто-нибудь зарывается мордой в торт или шевелит ушами, пытаясь передвинуть ими спичечный коробок. Таковы сенсорики. Они не любят двигать ушами, в конце концов, это несерьезно, даже если это простое выяснение, далеко ли ты отошел в своем развитии от макаки, сидящей на дереве. Такой Селиван. И фиг с ним.
   Я рублю Казбек дров, вернее Бешту, теперь уже Бешту дров рядом с Казбеком хлеба. Насаживаю на тройники по щучьей голове и забрасываю в омут. На трехметровых. Чтоб тащили всей оравой, а, перед тем, как вытащить, пристрелили из винтовки. Вытащенное из воды тело весит больше, чем оно весит в воде, на... на, так: вес тела, минус вес воды, вытесненной телом...ага, - объем тела на разницу удельных весов тела и воды.
   Чищу котлы от недельной порнографии.
   Зашиваю дырки в пологе: комариная долбежка обходится кровью.
   Сжигаю весь мусор и хлам.
   А в перерывах между показаниями магнитометра успеваю доковылять вдоль берега, свиснув Балбеску, до двадцатиметровой скалы, нависшей над Кулюмбе, чтобы снизу посмотреть все зацепы и расщелины, используя которые, можно добраться до пещеры, зияющую черной пустотой на самом верху. Вход мы увидели с того берега в первые дни, когда вертолет высадил нас на песчаной косе, и мы обшаривали окрестности. На той стороне гигантская плантация голубики - отличный выпас для проглотов.
   Я как гусь топчусь на месте, кляня себя, что не прихватил бинокль Симонова, потому что снизу не все видно, но путь для скоростного скалолазания был... Я успокаиваюсь и возвращаюсь в лагерь. Что ж. Путь наверх - это значит вперед.
   -- А значит ли, что ты продвигаешься вперед, если ты опускаешься вниз, Низумба?
   Балбеска не знает. Собака, которая ходит за мной по пятам, не знает. И Борода:
   -- Вы что, с ней в одной псарне жили? Ты посмотри, она не отходит от него ни на шаг!
   Он долго и со знанием дела разглядывал собаку, вторую неделю живущую у нас, кантуя ее словно посылочный ящик на почте, потом тоном, не терпящим возражений, сказал: кобель! Назовем Балбесом, в честь Юрия Никулина.
   И Балбес стал с нами жить.
   Он бегал по лагерю, гонялся за зайцами и даже выл, когда не мог их догнать, но уток из озера таскал исправно. Правда, первую утку он оплыл и вернулся к берегу ни с чем, и Борода, этот строгий учитель, зашвырнул собаку обратно в воду, где плавала уложенная кверху лапами дичь, и которую нужно было достать, но надо было раздеваться, и на фига это делать, если рядом собака? и он забрасывал оробевшего Балбеса в лужу до тех пор, пока псина не стала таскать птиц исправно и безропотно, и аккуратно ложить(!) к ногам строгого флибустьера.
   -- Сразу видно, охотничья! -- и Борода с удовольствием залазил в свою бороденку, и принимался ее драть с таким остервенением, словно его мучили блохи.
   Идиллия продолжалась, может быть, еще, черт знает, сколько, если бы однажды Симонов не полез к собаке вытащить колючку:
   -- Сам ты кобель, -- сказал он, -- сука! Тебе только акушером в дурдоме работать! Су-у-ка.
   И Борода полез проверять.
   Он лопатил Балбеса без конца, и под хохот окружающих прогнал прочь как предателя, собака долго лежала в траве в десяти метрах от людей, боясь подойти к разгневанному гинекологу. И Балбеса переименовали в Балбеску. И она стала с нами жить. Шерсть вокруг глаз вывалилась, оставив розовую кожу, мошка жрала ее поедом, и иногда казалось, что собака в очках, только оправы нет, и спала она у моего спальника, и по утрам сопровождала к костру, когда приходилось вставать и готовить заливное из потрохов, и про Австралию знала только она, но молчала, не то, что некоторые сенсорики, которые не могут хранить чужие тайны.
   Я как заправский печник, будто я раньше только этим и занимался, сооружаю из плоского галечника плиту, - интересно, а какие были доморощенные мартены в китайских дворах, когда они решили переплюнуть весь мир и выдать на гора по триста килограмм стали на каждого китайца, совершив тем самым скачок? - завожу баланду и принимаюсь печь блины.
   Блины на опаре. Блины скороспелые. Украинские. Морковные. Из пюре тыквы. С рублеными яйцами, кусочками семги, зеленым луком, анчоусами, миногой, сельдью, балыком или лососиной, икрой или килькой... Мать моя родная, сука, найду когда-нибудь, морду набью! За все хорошее.
   И у меня на удивление получается. Но это отдельный разговор, почему после отрезвляющего пинка так хочется жить, что в американском сортире, в четырехзвездочном отеле Лос-Анжелеса, готов сожрать после себя бумажку, чтоб не позорить нацию! А по утрам стараться заправить после себя постель так же, как это сделала длинноногая горничная с ослепительно белой улыбкой, наводя стрелки зубами, - шеф только что прикатил оттуда и, развалясь в кресле, посвящал окружающих в прелести неонового города. -- Но вечером, черт, я гляжу, она переправила, вот, думаю, сучка, чем это я тебе не угодил? и на следующее утро навел такой марафет, что даже самому понравилось: все так же, все как она, а вечером, нет, переправила! Да что ты, черт! А оказывается, нет, удохнешь! - оказывается, она переправляет и стелет все свежее, даже если ты не спал, а где-то проболтался! -- и он заржал так, что институтская тетя Груня заглянула в кабинет. Но это отдельная тема. И это потом.
   Я как набегавшийся шкет проглатываю первый блин, схватив его грязными руками прямо с порога, за что получаю оплеуху, второй бросаю Балбеске. Собака сглатывает блин налету, даже не почувствовав движение пищи в гортани. Yes! Все как по маслу! Агнцы должны боготворить Моисея, ведь он несет им истину, а истина - в блинах!
   В пять, сложив блины горкой, - блин! - и накрыв их белоснежной тряпочкой, - а как же! не иначе! - я, выбрав из кучи обуви себе вибрамы, главное, чтобы сцепление с камнем было отличным, и, попрыгав для проверки на прибрежных булыгах, сомнения все еще мучили меня, и нога еще не зажила до конца, отправляюсь в путь. Я должен был успеть до прихода основных сил, я требовал сатисфакции, я это понимал, поэтому торопился. Главное, чтобы в собственных глазах выглядел величественным. Drang! Что в переводе с немецкого, означало - вперед!
   ...Мечты, мечты... Удел детей.
   Не думать больше мне о ней!
   Забыть,
   Все прочь!
   Не знаю,
   Не хочу!
   Не думаю, не замечаю, не кричу!
   Душе, зажатой в каменных тисках,
   Покой и мир как в древних стариках
   Ищу.
   И в двери не стучу. Я захожу напропалую.
   Так хочу!
   И лиц прохожих не читаю том.
   Я пробегаю жизнь под бешеным свистком,
   Не ведая, что впереди, за тем углом.
   И в гонке дней
   Не думаю о ней.
   Пока от сумасшедших мук
   Не растеряюсь,
   Не замру,
   Не разрыдаюсь вдруг...
   Четырехстопный ямб и ветер красноярских Столбов поддувает мне в спину. Половину дистанции я прохожу "на ура", изредка используя подтягивания на нуле, когда следующая опора не прощупывается, и легко беру" поцелуйчики", вися на цырлах, суча больной ногой в поисках опоры под собой, которая не прощупывалась, и едва не загремел вниз перед самым выходом. Трехмесячное шныряние по лагерю ушло в колени, которые закололотились предательской дрожью. Но это проходит, едва тюфяк с дерьмом заваливается в долгожданную дырку. Я взял!
   Кулюмбе рокочет на перекатах, но где-то внизу, да приблудная собака кружилась по валунам, потеряв меня из виду. И как делают настоящие герои, а они делают именно так! - я закуриваю, только не "Кэмел", он будет потом, когда я вернусь в далекий город, словно всадник на огнедышащем коне, абсолютно здоровым, забыв все, я сворачиваю трясущимися руками цигарку, вкусней которой я не курил никогда!
   Дырка оказалась обыкновенным шурфом геологов, которые, очевидно, были до нас. Только зачем? зачем лезть на эту верхотуру? чтобы полюбоваться великолепным видом, открывающимся со скалы? и плюнуть вниз, как делают многие, забравшись на два метра выше земли? Матерь божья, еще один Бассов пролив!..
   И вон с того места с черными от голубики языками, хохоча от любой ерунды, потому что и ели мы ее лежа, так ее было много, мы отплыли с Полиной на резинке, и на середине реки я вдруг бросил весла и сказал, что ни в какой лагерь я не поплыву, и пускай нас несет по течению вниз, и, может быть, донесет до Австралии, где мы будем жить; я буду работать дрессировщиком крокодилов, а она посудомойкой в пивбаре, потому что геофизики там не нужны, ими прудят запруды, и вообще, жизнь хороша; и облака в небе вращались вместе с лодкой, которую крутило и мотыляло по камням; и я лежал на резиновом дне, не слушая тетку, которая категорически отказалась от Австралии, потому что она русская, и никуда не поплывет; а если когда-нибудь и будет там, то только, чтобы посмотреть, как часть земного человечества пытается отгородиться от остальных, неумелых и невезучих, вечно работающих и голодных, боясь даже с привезенной матрешкой занести какую-нибудь заразу на континент; и я бы лежал так еще, бог знает, сколько, если бы не ведро воды, которое она вылила мне на голову, чтобы остудить в ней все эти бредни, вылила и охнула от испуга, уж больно жалкий был у меня вид, и подскочил я, едва не выпрыгнув из лодки.
   -- А почему ты не хочешь в Австралию?
   -- Не знаю, -- на смущенно опустила глаза, -- может, там и хорошо...-- И она быстренько перескочила на другую тему, заинтересовавшись берегом, потому что лагерь давно скрылся за поворотом, и надо было где-то приставать...
   И что здесь делали люди, если кругом мелкая крошка, словно здесь работал паровой молот? леса им мало, и там все перерыли? или почувствовать себя козявкой по сравнению с тем, что видишь отсюда? И не лезли же они как я, они могли это сделать со страховкой, без пены, или спуститься в люльке, на тросах от вездехода. Потому что дальше была отвеска, а прямо передо мной - отрицаловка, закрывающая шурф сверху. Вот почему он был не виден оттуда!
   И тут до меня доходит: я сидел в западне...
   Выбраться отсюда было невозможно! Практически невозможно. Я сам себя загнал в угол! Потому что спускаться вниз - сплошной облом, - холодок пробегает у меня по спине, - корячиться наверх - самоубийство. Потому что, если ты полетел вниз и даже если успел оттолкнуться от скалы, чтобы не упасть на камни, что маловероятно, ты просто не успеешь; и даже если ты полетел и успел оттолкнуться, чтобы упасть в воду, если там мелко - тебя размажет словно катком; и ты будешь два на два и толщиной миллиметр. Прошу к столу, вскипело! И все это поплывет вниз по течению, заворачиваясь кишками на камнях, нагнав косяки рыб на кровавое пиршество...
   И я представляю, как наступает вечер. Блины съедены пять часов назад, а повара все нет, корова языком слизала! одни болотники у костра; и все не ложатся спать, тревожно переговариваясь между собой; и Балбеска навряд ли приведет их сюда, верхних следов нет; и только под утро, когда туман словно вата заткнет деревья до самых вершин, с утеса донесется вопль о помощи, в котором будет мало что вразумительного, столько в нем будет всего...
   Может, прыгнуть сразу и как можно дальше? Но я отбрасываю это. Может, там и глубоко, и не достанешь дна, вода Кулюмбе обманчива, потому что чиста как слезы вдов, черт тебя побери, еще один Тигр снегов!
   -- Ромка! Ты где? -- и совсем рядом, прямо надо мной. -- Ты здесь? Сидишь любуешься видом?
   -- Что ты здесь делаешь, черт тебя побери!? Ты должна быть на профиле с магнитометром, Полина!
   Завизжала, услышав мой голос Балбеска.
   -- Я сегодня пораньше. Пушкин, скважина кривоносая, сказал, что ему нужно сходить на разведку на Щучье озеро; помнишь, о нем говорили, когда карту смотрели, посмотреть, что там и как, -- она торопится, словно не успевает, -- я подходила к лагерю, гляжу, твой свитер мелькнул у Кулюмбе. Мелькнул и пропал. Я ждала-ждала... А тебя все нет. Потом Балбеска прибежала. Это ты блины пек?
   -- Медведь; приходил. Надоел как собака. Все ему поговорить надо.
   -- Ну да,-- сверху сыплется труха и мелкий камень, -- ты молодец, Рома!
   -- Осторожней! Если не хочешь быть вон на тех камнях. Отойди! Слышишь? И собаку возьми, а то еще прыгнет или полезет.
   -- Отошла.
   -- Вот и лапочка.
   -- Ну что там, в этой пещере? Ты мне все уши прожужжал, когда мы с тобой голубику ели. Ты еще в Австралию собрался... А почему в Австралию?
   -- По кочану. Это не пещера, а шурф. Даже могила.
   -- Могила?
   -- Да... Для дураков.
   Положение становилось угрожающим: через час стемнеет, может, через два. Сколько я здесь сидел, я не знал, но порядком, потому что похолодало, и блямба садилась. Полина отсюда не уйдет. И не прогонять же ее с матерками, а самому выбираться, надеясь на чудо; и она не уйдет; и даже если я наору на нее и обзову в семь этажей, и она уйдет, она там такой переполох поднимет, что орлы прилетят мигом!
   -- Полина...
   -- Ты вылазишь?
   -- Нет, я остаюсь здесь жить. Как стоики.
   -- Какие стоики?
   -- Какие-какие. Которые в бочках сидели! Главарь у них был - Диоген. Онанист. Хотя, пошел он к черту! Ты сделаешь, что я попрошу?
   -- Что?
   -- Ты пойдешь сейчас в лагерь. Хорошо?
   -- Ну?
   -- И чтобы никому ни слова, что я здесь. Если кто-то там пришел.
   -- Хорошо.
   -- Честное слово?
   -- Честное слово. Но зачем?
   -- Надо. Возьмешь у Симонова, нет, у Селивана, в нашей палатке, веревку; она где-то у него в рюкзаке. Альпинистская. И принесешь мне. Поняла?
   -- Да.
   -- Дуй. Стоп! Скажи, там есть дерево? Рядом?
   -- Где рядом?
   -- Ну, рядом с тобой! Блин!
   -- Есть. Лиственница.
   -- Ладно. Беги.
   Она возвращается минут через десять. Запыхавшаяся и настеганная.
   -- Ты что там, стометровку чесала, дышишь как паровоз? Даже здесь слышно.
   -- Ну да, Ромка. Ромка, я поняла, ты не можешь вылезти. Да?
   -- Кидай мне конец!
   -- Ты с ума сошел, я тебя не удержу!
   -- Кидай!
   Веревка стегает меня по лицу. Я завязываю "булень" и кидаю Полине обратно.
   -- Завяжешь такой?
   Она с минуту пыхтит, изучая узел.
   -- Ну, что ты там!
   -- Нет... я не знаю, Рома. Давай, я позову остальных?
   -- Черт! Как же ты из мужиков собираешься веревки вить?!
   Она завязывает и развязывает до тех пор, пока я не убеждаюсь, что все в порядке.
   -- Вяжи вокруг лиственницы.
   Она вяжет. И я выбираюсь.
   Меня надо убить за такой финал. "Американку" на Столбах я тоже не мог взять. Я кажилился, пыхтел, срывался и снова и снова лез, собирая вокруг себя толпу зевак, но все было тщетно - она была неприступна как средневековая Лиза в железном панцире целомудрия. И здесь ничто в жизни не заставило бы меня орать на всю тайгу до хрипа. Потому что пенные буруны рядом, и пришлось бы выплюнуть желудок от натуги, чтобы тебя услышали.
   А что я полез бы, не приди сюда это милое чудо, я уверен. Мой герой полез бы тоже, и, само собой, повисев с минуту на одном пальце, пока стальной взгляд искал бы расщелину, за которую можно было бы зацепиться, он, прикурив, не отходя от кассы "Кэмел", выбрался бы, обвалив полскалы в Кулюмбе. А я... я сыграл бы вниз. Но орать бы не стал. Шерп Норбу висел вниз головой на веревке год, пока его не сняли с ледяной скалы следующие восходители Нанга Парбата. Самую зловещую гору он так и не покорил...
   Я протягиваю Полине цветок, который сорвал, когда выбирался. Принцесса рдеет как маков цвет; на окружающих розах, - откуда они здесь?! - отлетают все лепестки, отсалютовав целомудренным поклоном; я провожаю их взглядом, опешив от увиденного. Я не готов, я не хочу! Я недостоин. Лучше бы я полез...
   -- Спасибо, милая, -- я целую ее узкую ручку-лодочку с побелевшими казанками, она все-таки вцепилась в узел, боясь, что он развяжется; потом, всю дорогу, пока мы медленно бредем обратно, в лагерь, я ругаю себя за этот жест, потому что она без умолку болтает милую чушь, которую я не слушаю...
   -- Так, все началось с сумасшедшего бреда по ночам и прогулок по Ялте...
   -- Заткнись, Селиван!
   Я вешаю связку на треногу. Я устал. Я хочу лечь и поплакаться себе в жилетку. В моем голосе, очевидно, что-то такое, отчего Селиван закрывает рот; зато рот Шестимесячного открывается как у деревенского пастуха, когда корова на его глазах телится двумя телками сразу, и оба выходят одновременно; причем, на обоих лбах готовые, выросшие рога.
   -- Зачем это вам нужна была веревка?
   Вот язва.
   -- Качались на качелях.
   Я украдкой подмигиваю Полине, о чем сразу же жалею. Ее губы растягиваются в такой смущенной, радостной улыбке, что я готов залепить себе такую затрещину, какой не бывает от двух дуплетов.
   -- Ну да, соловьев только нет, одни комары, и то нельзя раздеться... И еще, килокалорий: будешь шариться по чужим кулям, пасть порву!
   Селиван явно не унимался. Ярость завозилась, заворочалась во мне детдомовским холодком. Я вскакиваю как пружина, и мы затоптались около костра, Давид с Голиафом, я доставал ему до ушей. Плевать! Таких наши бугринские, несмотря на свою худобу, укладывали двумя ударами, даже не подпуская к себе. Попадать под удар этого быка было нельзя: голова отлетала вместе с ушами! Но он побаивался, он видел, как Ригов протаранил столики в ресторане теплохода. Пень, он даже оттянул правую, готовый вложить в нее все.
   В этом тюфяке было добрых восемьдесят пять килограмм дерьма...
   -- Это я... я взяла твою веревку!
   И она влазит между нами. И все вскакивают. И тоже влазят. И тоже орут. И я поворачиваюсь, и ухожу, пнув по пути ящик с такой яростью, что он улетает в темноту, зацепив чью-то штормовку.
   Сняв вибрамы, я булькаю ноги в Кулюмбе, потому что они гудят, словно я отмахал институтский кросс по Зеленой Роще с кирпичами в карманах, прихватив по пути пару сокурсников, не особо отличающихся страусовыми качествами. Через некоторое время кто-то садится рядом; у меня нет сил, и я не смотрю; но я чувствую, это она; и я с благодарностью молчу, потому что молчит она, только вода шумит, обтекая камни; между нами все сказано, и не надо слов, они лишние...
   Я устал. Я хочу спать. Я буду умный Буратино. И не полезу больше в карман к папе Карло, чтобы слямзить пенс на мороженое. Потому что это - нехорошо. И еще я буду прилежно учиться, не буду лезть к крысе, и не порву свою курточку...
   -- Полина...
   -- Что?
   -- А какие деньги были в "Золотом ключике"?
   -- В каком ключике?
   -- Да нет, Полина. Сказка "Золотой ключик". Про Буратино. Там были пенсы?
   -- Какие пенсы?
   -- Деньги. Какие деньги Буратино садил под деревом? Пенсы?
   -- Баксы!
   -- Нет. Серьезно?
   -- Я не помню... подожди, золотой?
   -- Да. Наверное.
   -- А зачем тебе?
   Вода шумит, обтекая камни, и где-то там, в этой темноте, тенями ходят рыбы...
   -- Рома, зачем тебе?
   -- Надо.
  
  
   6
  
   О
  
   пять льет дождь. Сыплет и сыплет, словно прорвало. Небо посерело и набухло. На берегу чернеет чучело работы брестского мастера Бороды. Стиль неизвестный. Скорей всего, это барокко. Раковина неправильной формы. Подмастерьем был я. Когда мы закончили, Борода патетически сказал, благословив чучело:
   -- И получила преобладание серая будничная действительность. Божество, утратившее первоначальный звериный образ тотема, сохранило зверя исключительно в качестве пугала... От волков, -- добавил он, -- они здесь шныряют, словно шлюхи по Невскому, просто мы не видим. Он заканчивал ленинградский электротехнический.
   На чучело водружен плащ, который порвался и никуда не годен. Сверху наброшено нечто шляпы. Все это примотано проволокой, чтобы не унесло ветром. Страшила угрюм и беспомощен. Белая кость березы укором торчит через дыру на плече.
   Дед Бороды держал лавку в Бресте и в тридцать девятом, зарыв золотишко где-то в саду до лучших времен, бесследно пропал в Польше. Лучшие времена не наступали, время похоронило и деда и тайну, и на том месте все еще сад...
   -- Я даже копал: фиг!
   Пламя чахнет и слабеет. Ему приходится высвобождать руку из тепла и тянуть ее через дождь под навес, где дрова, - все рядом, не вставая, - потом обратно, но уже с поленом, бросать полено в костер и затем возвращать руку назад, под штормовку или в болотники, где тоже тепло.
   Костер пыжится и дымит, борясь с непогодой и началом горения.
   От кухонного навеса оторвался брезент и мотается на ветру, но лень вставать, чтобы привязать его. Потому что это лень всем. Надоедает все: вставать, есть, идти, возвращаться, опять есть и опять спать. Не надоедает смотреть на воду. На огонь. В окно поезда. И смотреть, как работают другие. Особенно, когда сидишь в тепле, прикрывшись куском старой палатки. Мой плащ на чучеле.
   -- Твой дед был плохой Буратино. На деревьях, в саду, тоже ничего не выросло...
   Ресницы Полины вздрагивают и опускаются.
   -- Не говори, хоть бы знак какой оставил!
   Борода заворачивает голову, уклоняясь от дыма цигарки.
   В лагере и на пятьсот метров вокруг лагеря теперь не найти ни одного окурка. В три ночи можно услышать, как он потихонечку, чтобы не разбудить Селивана, упоминая про какую-то мать, креста и кровельное железо, роется под топчаном как в брестском саду в поисках бычка, который он уронил, если не при царе Горохе, в тридцать девятом, - точно! -он помнит, и который, он помнит точно, лежит где-то здесь, просто в этом доме ни хрена не видно!
   Он просеивает между пальцами мусор, не веря своим глазам - бычка нет, и смотрит на рожу спящего Селивана, будто на ней написан ответ. Но Селиван не курит, и спит, и если проснется, моментально выскажет свое мнение обо всех курильщиках планеты сразу, о вреде этой привычки вообще, и, само собой, все, что он думает о придурках, которым не спится ночами. Логика у него железная.
   Козья ножка трещит, обжигая губы, Борода уклоняется от дыма, вертит башкой, но добивает ее до конца, пока огрызок не исчезает в рыжих зарослях около рта. Рука с благодарностью несет оставшийся прах в костер. Это целый процесс. Как варить кофе. Неосторожное движение - и все рухнет.
   -- А может, и золота то не было?
   -- Бабуля говорит, было. Мы с дружком в стройотряд не поехали, поехали копать.
   -- Ну и что, откопали?
   -- Прям. Перерыли весь сад. Фиг! Бабку чуть кондрат не хватил.
   Борода расправляет кудель, где он распрощался с бычком, весело оглядывая всех и призывая оценить хамство этого скупердяя, который мог бы и оставить монет сто на пропитание внуку. Но дед был жмот, с этим соглашаются все, что жмот, то жмот, и унес тайну с собой, в могилу, к шляхтичам, а где она?
   С той стороны Кулюмбе проходит по мелководью лось. Выбравшись на берег, он долго стоит у воды, не решаясь двинуться к лесу, где все тоже сыро и мокро. Людей он не видит...
   Я тихонько толкаю Полину локтем, приложив палец к губам. Она, затаившись, испуганно смотрит на меня, не понимая, чего я хочу, и потом с минуту всматривается в серую пелену дождя, за которой, дальше, стоит лось. Наконец лось трогается. Издалека кажется, что он мельчит, придавленный дождем, но когда он рядом, прыжки лесного гиганта поражают своей мощью. Остаток в десять метров он промахивает враз и беззвучно, словно призрак из сказки, исчезает в лесу...
   Мы переглядываемся, зачарованные увиденным. Ром-ка! - Полина прикрывает рот ладошкой от готового вырваться восхищения.
   Дождь прибавляет сильнее и быстро заполняет чаши следов мутной водой. Ошеломленные, мы молчим. Никто ничего не замечает, потому что костер дымит и не хочет гореть. Симонов ворочает ногой вместо клюшки, потом долго разглядывает сапог в поисках нежелательных вздутий. Их нет, и он успокаивается...
   В соседней палатке, откуда доносится гогот, расписывают "дамский преферанс". Это, конечно не рулетка. И, естественно, не Рулетенбург. Потому что канделябров нет, и нет непрошибаемых, спокойных как евнухи, крупье в цилиндрах. Нет полутемного, уютного зала и столов, обтянутых зеленым бархатом. И чинных, лоснящихся господ, пришедших спустить две-три сотни фридрихсдоров, завалявшихся в карманах. Играют на нос и уши.
   Где находится Рулетенбург?
   По-моему, где-то на водах, в Германии. Шестимесячный этого не знает. Поэтому ходит с треф на отрицательном ералаше. И забирает почти все. Последующие за этим события подобны обвалу в горах: трогается один камень, который увлекает за собой второй, а тот - десяток других, и вот уже вся лавина срывается вниз, от которой нет спасения, она давит все, кроша домики как пластилин. Проигравший, закатив шары в потолок, где труба от буржуйки уходит наверх, вытягивает карту. Высунув язык, карта переворачивается. Глаза открываются.
   Выходит туз.
   Под одобрительный гул игорного зала отсчитывается одиннадцать карт, не больше и не меньше, а именно одиннадцать, сколько очков в тузе пик, который выпал. Отсчитанные карты проверяются на воздухе на холостом ходу, а сомнительные отбраковываются на ядреные.
   Далее следует непосредственно сама казнь.
   Благословясь и отодвинув мешающих, потому что если карты в руках палача рассыпятся, экзекутор и подследственный кролик меняются местами, и тут мешать не следует, проигравшему по команде "от винта!" отстегивается по ушам или носу, - а тут, что выбрано, т.е. что у кого покрепче, - семьдесят восемь ударов. Ровно столько, сколько проиграно. Здесь все честно. И всегда спрашивают, будет ли проигравший бабушкино имение еще раз играть, или на этом завязывает, раз и навсегда? или олух жаждет мщения? А олух жаждет.
   Тогда бьют с таким азартом и смаком, что на 56 ударе проигравший "плывет" - как говорят про боксеров, когда боксер, получив в тырло, начинает шарить по воздуху в поисках спасительных канатов, хватая рефери за бабочку, и не отцепляется от нее ни в какую, пока в помутившихся глазах не замаячит качающийся тренер с нашатырем и полотенцем.
   Бедняге приносят чаю от костра. -- Валет, это тебе не батареи ГРМЦ таскать! Здесь думать надо!--- И принимают единственно правильное решение - проводить экзекуцию вне помещения. Ведь удар как палкой, и стенки палатки в соплях. Потому что карты засалены от частого употребления и тяжелы. -- Но ты - молоток, хорошо сегодня держался!
   Отогнав обиду и утерев слезы от шпицрутенов, заходят на второй круг. Ах, эта жажда мщения, когда уши как лиловый пельмешек, я со шнобеля капает до "двух последних", которые опять твои!
   В прошлый раз отхлестали меня и Бороду, поэтому мы отдыхаем. Борода костровит, а я занят не менее интересным делом - я просто смотрю. Полина заворожена огнем и молчит. Симонов качает ногой как обрубком хвоста на пару с Балбеской, которая только что из Рулетенбурга, напугана обвалом в горах, и тоже виляет. Она виляет всем, на любой голос, просто так, потому что хозяева добрые и все равно дадут кость и уголок в чулане; у одного, вон, и капюшон на голове по самые уши, а где-то там, внутри, под ним, блестит холодком вставной зуб. Вместе с рыжим они роют золото и нас не слышат.
   -- Рома...
   -- ?
   -- Ром. А ты помнишь, как мы плыли?
   -- Ты так спрашиваешь, будто это было сто лет назад.
   -- А как ты пил с бичами. Ну, которые улетели. Поил всю ораву...
   -- А чего это ты вспомнила?
   -- Ты интересный тогда был...-- она ворочает веточкой угольки, глядя не отрываясь.
   Я молчу.
   -- И еще подрались в ресторане, и, этот, длинный, за нож схватился. Они вокруг тебя как тараканы собрались. Если бы не Симонов... ты такой пьяный был. Но дрался ты классно!..
   --- Забыл. У меня память плохая.
   -- Ну да. Теорему Лагранжа и Коши помнишь, и когда битва на реке Калке...
   -- Есть вещи, которые надо бы забыть, но не могу...
   -- А битву?
   -- И битву. И вообще, мне кажется, в первую свою жизнь я в ней участвовал. И меня зарубили кривой саблей татары. А потом смешали копытами с дерьмом.
   -- Почему?
   -- Уж больно мне не везет. А сейчас хорошенько подумал и понял, что нет, я был верблюдом.
   -- Почему?
   -- Что-то в последнее время ишачу один я, остальные жрут, да играют в карты.
   -- Так ведь дождь...
   Я молчу. И почемучка замолкает. Но потом:
   -- А почему ты удивился, что меня Полиной зовут? Ты даже вино пролил от неожиданности, или что вы там пили, за своим столиком. А потом знакомиться подходил. Помнишь?
   -- А вот это забыл.
   -- А когда уходил, сказал, лучше бы тебя Марфой звали... А почему Марфой?
   -- Борода, а ты знаешь, что ведро золота весит 192 кг? - виляю я в сторону.
   Они слегка озадачены. В самом деле, это ж четыре мешка муки, блин!
   -- А в Греции и сейчас лежит камень сто сорок три килограмма, который поднял Бибон, на нем так и выдолблено: "Бибон поднял меня одной рукой над головой!"
   Спасительная затравка сделана. Этого достаточно, чтобы на полчаса от неинтересных вопросов переключиться на более интересные, и мигом разобрать вопрос мельчания человечества и мужских ног с одновременным ростом женских, которые с 35 выросли до 42, и это у какой-то там морковки, размер ноги которой не соответствует ее интеллекту, а словарный запас не превышает запаса слов Эллочки Щукиной! Нет, нет! А это: правительство Вашингтона приняло постановление! Сдохнуть можно! Это где еще, в какой стране, есть правительство столицы? Какой-то план реконструкции Москвы, тьфу, ты! съездили бы лучше в Горноалтайскую область, посмотрели бы, как живут в деревне Пролетарка! Эх, Москва! Мать твою, растак! Откуда там деньги, если там одна оборонка, "ЗИЛ", АЗЛК, которые в ж....?! Но когда прилетаешь в родные пенаты, ощущение такое, что тебя облапошили лет эдак на триста; ну, ладно, Красноярск, а наши деревни... ух!-- Симонов чуть не захлебнулся.-- Гарднер писал в тридцатых, что если CША не хотят повторения "опыта" социалистической России, надо делать вывод, а вывод простой: н е л ь з я о с т а в л я т ь ч е л о в е к а г о л ы м ! Д е л и т ь с я н а д о ! Голый человек страшен, особенно русский, он и за вилы может снова схватиться, достаточно появиться какому-нибудь придурку, заразить тысячу других придурков очередной идеей, панургово стадо сметет всех неугодных и строптивых. Делиться, причем, согласно вносимой лепте! В тридцатых доллар, вкладываемый в производство, давал три доллара приварки, один, помнишь, возвращался работающим в качестве зарплаты, это же Маркс, - здесь у него все верно! - и, чтобы избежать пугачевщины, очередного восстания "желтых повязок" или войны Севера и Юга, стали давать больше, а тут как раз и НТП подоспел, и доллар, вкладываемый в производство, стал давать не три доллара, а десять. Пришлось давать работающему уже пять, чтоб не бузил, и все! Как и предупреждал Гарднер. И никого в США сейчас не заманишь революционной ахинеей. Представляешь, ты на Манхеттене с лозунгами соцреволюции! У него машина, у нее - машина, у дочери - машина. Дом 120 квадратных. Хочу - еду в Италию, отпускных хватает, а дочь на Канары, чтоб отдохнуть от ее выходок. Не пойдут. Ни-за-что. Ду, ду. Маркс был прав. Все осталось так же, закон курятника продолжается: клюй ближнего, вали на нижнего, остальное - прикрыто красивыми словами. Только о н и - д е л я т с я. Мы - нет. Они н е х о т я т. Нам мало истории. Вы молодые, но нам натерли мозги до звона в ушах!
   У Симонова накипело. Факт. Даже фикса раскалилась.
   -- Тогда скажи, куда все девается, если тебе достается 100 в месяц?
   -- Пень. -- Симонов даже зазаикался, очевидно, это грызло его давно,-- представь, во дворе большую кучу говна, покрытую корочкой.--Он обвел в воздухе руками,--представил? Это - наша экономика. Все ходили вокруг этой кучи, кто-то запинался, и тогда начинало пованивать, когда ветер в лицо. Горбачев взял эту корочку и сорвал. А что? Сколько можно ходить вокруг да около, убирать - то надо! Он правильно думал. Поэтому и сорвал.
   И тут все забегали, и заорали, на фига сорвал корочку!? ты что наделал! ведь жили же и жили, и колбаса по 2-20 была, какого рожна!?
   А другие: Надо убирать, товарищи!
   А как убирать, если за 80 лет с т о л ь к о навалили, не разгребешь!
   И вот сейчас мы все и ходим вокруг, и пованиваем. И орем.
   -- Ну?-- Борода на всякий случай нюхнул воздух.
   -- Гну. -- Симонова было не прошибить.-- Что такое валовый национальный продукт? Попросту: сделали, продали, получили. Большую кучу. Не дерьма, денег. У нас куча, и у них куча. Допускаем, даже одинаковая. А вот дальше начинается самое интересное: всю эту кучу денег надо распределить. Здесь то и заключена ошибка всех идей. Многие думают, что именно з д е с ь зарыта собака,-- распредели поровну, и все будут счастливы. Ага.
   Я вот спрашиваю, можно ли у нас делать зажигалку?
   Можно. Литейщики отольют пластмассовый корпус, истратив при этом три килограмма полистирола. Механики выточат колесико, причем, в кузнице откуют черновую заготовку из углеродистой стали эдак килограмм на сто. Тридцать слесарей с напильниками сделают засечки, в отходы угонится 80 % металла, при этом будут пыхтеть с разными инструкциями и доморощенными чертежами три инженера и пять техников. Теперь продали. По 30 центов за штуку. Из которых 28 ушло на воспроизводство.
   П о э то м у - т о тебе и достается два цента на зарплату. Там - пятнадцать, тебе - два. Так что, не ной! В принципе, один автомат без всяких доморощенных технологий наделает тебе их за полчаса пятьсот штук, вот и выйдет, что каждая обойдется не в 28, как у нас, а в один цент.
   Т.е., дело все в технологии. Тогда и будет семьсот в неделю. И все. Никто не бузит, не митингует. Отпуск в Италии, а дочь на Канарах.
   Японцы живут на островах, у них н и ч е го нет, руда из Австралии, нефть из Ирана, лес из России, однако т а к сделано, что американцы вводят запрет на автомобили, потому что они дешевле. А это т е х н о л о г и я. Вот и все. Но японцам нужно памятник поставить, они на своей национальной идее выехали.
   А теперь я спрашиваю, когда мы будет жить по-человечески? Отвечаю: не скоро. Что делать с нашими 30 заводами, которые производили 15 комбайнов, а американцы один?
   Перепрофилировать. Но как? Это же не просто. На н а ш и х можно выпускать только комбайны. А с т о л ь к о комбайнов не надо, надо один, но чтобы он бегал десять лет, а только потом - в утиль.
   Вот и получалось: шахтеры выдали на гора уголь. Который пошел на производство стали, из которой наделали прокат. Из него сделали пятнадцать комбайнов, - ура! перегнали Америку! Распределили пятнадцать комбайнов по фондам, через министерство; прошло лето; весной их отправили в мартен, потому что сломались, сгнили, нет крыши над головой, запчастей в таком количестве. Вот их и в мартен. И мартеновцы выплавили больше всех в мире стали. И из нее опять сделали угольные комбайны. Чтобы шахтеры добыли больше всех в мире угля; и комбайны, чтобы на них убрать урожай и накормить весь этот муравейник.
   Круг замкнулся: производство ради производства. Производство--ради подтверждения идеи, которой один идиот заразил тысячу других. Идеология - это страшно, не важно, идеология "чего" или "кого", красная книжечка Мао, всемирная революция или теория сверхчеловека...
   Ах, эта затравка!
   Можно плавно и незаметно перейти также к частной теории относительности Эйнштейна, в которой ошибка, вернее, стена, которую не мог обойти Эйнштейн; и тогда все вопросы и неопределенности, скорей всего, отпали бы еще в начале века; и все бы встало с головы на ноги. Это математический аппарат, которым мы пользуемся. Если бы изначально он был другой, ну, например, как в Древнем Вавилоне, т.е. шестидесятеричная система счисления, то Эйнштейн, возможно, и не ломал бы голову, что означает десять в сорок второй степени, а именно во столько электрическая постоянная Кулона отличается от гравитационной Ньютона.
   -- Ну и что? -- Симонов перестает вилять обрубком, хотя Балбеска продолжает, за что ей чешут за ухом.
   -- Это ведь универсальная постоянная Вселенной, что она означает, никто не знает. Два закона выглядят одинаково: и там и там вверху - произведение, внизу - квадрат расстояния. Напрашивается, что и закон у этих полей один, и Эйнштейн в последние годы и пытался решить теорию общего поля, но - фиг, и термояд - тоже фиг; а в шестидесятеричной системе эта постоянная, возможно, выглядела так просто, что это натолкнуло бы его на мысль.
   -- Ну и что?
   Блин. Одна - почемучка, другой - нуиштошник!
   -- А то. Когда практика начинает противоречить теории, ее следует пересматривать, т.е. пересматривать те части теории, которые были приняты в качестве аксиом, предпосылок, предположений и систем, а математический аппарат - это условная штука, т.е. система; ведь мало кто задает себе вопрос, почему в рубле - сто копеек, а в одном шиллинге - двенадцать пенсов, а не десять! двенадцать; и почему в часе - 60 минут, а не сто? а в неделе семь дней, а не десять...
   -- Ну?
   -- Сам же Эйнштейн признавался, что математика - это один из способов водить самого себя за нос. Все с этим вроде согласились, кроме Фока, но никто не задался вопросом, ч т о имел в виду физик, говоря так. Тогда он еще надеялся, что дальнейшее обобщение Общей теории относительности проникнет в микромир. По Фоку одной теорией это сделать нельзя. Мы даже не предполагаем, какие формы жизни возможны вообще, считая, что наша, белково-нуклеиновая, единственная и неповторимая, и стараемся о д н и м росчерком пера, объединить несопоставимое, метагалактику и бозоны, простую туфельку и носорога. Для этого у нас есть наш хваленый математический аппарат, дифференциальные уравнения, фрактальная геометрия, мы вводим тысячу констант, чтобы подогнать и объяснить непонятное, запутались в них, обросли информационным мусором как рыба ракушками. Мы заложники своего собственного разума. Все ищем универсальный ключик, которым можно открыть л ю б у ю дверь. Это очередной миф. "Сущности не следует приумножать без надобности!" Номиналистов обвиняли в ереси, Авиньон был для них клеткой, куда их пытались упрятать, и вопрос о том, могла ли бы, в принципе, появиться среди питекантропов д р у г а я математика, ну, допустим, построенная на кванторной логике или логике неономиналистов, исключающая парадоксы из науки, -.висячий, и никто на него не может ответить. Но вдруг все пошло бы пе р в о - н а ч а л ь н о по-другому? Ну, дали питекантропу дубиной по загривку за то, что он слямзил кусок мяса у соседа и жрал его втихаря в зарослях, и он бы завопил: - Ослы! Аксиоматические построения в виде исчисления предикатов включают аксиомы и правила вывода, позволяющие преобразовать кванторные формулы и строить формальные доказательства! А? Каково?! И теория общего поля была бы решена, хрен знает когда, и мы не сидели бы сейчас здесь и не кормили бы комаров, а полеживали бы где-нибудь на островах Титикака, на пляже, а все делали бы машины: сгорел дейтерий, получай энергию!
   -- Или бы сидели на деревьях и сосали кору, как капуцины.
   -- А кто такие капуцины? -- спрашивает почемучка.
   Но ее игнорируют.
   -- Народ, кто такие капуцины, кто мне объяснит? "Человек с бульвара Капуцинов" - это фильм, а капуцины?
   Народ безмолвствует. Он занят.
   -- А причем здесь на деревьях, и причем здесь кора? -- в драку полез Борода.
   -- А потому, что разум дан человеку ему же во вред! И мы сгорели бы еще в семнадцатом или сорок первом. Потому что было бы создано такое оружие, которым эти два придурка, возомнившие себя спасителями человечества, красный и коричневый, спалили бы всех, утверждая каждый свое. Вот мы и качались бы на деревьях и сосали кору.
   Обрубок закачался с удвоенной энергией, что должно было убедить присутствующих в истинности сказанного. И пока истинность обозревается и обдумывается, отдельно, для почемучки, говорится:
   -- А капуцины - обезьяны из семейства цепкохвостых...
   И тетка успокаивается. Зато взвивается Борода, который принадлежать к этому семейству не хочет, тем более, на их роже тоже бородка:
   -- Что вы со своим Эйнштейном носитесь, на божничку его посадите!
   Борода начинал действовать по принципу - ввязаться в драку, а там видно будет. Рыжие патлы взлетают вверх от возмущения, словно у него на глазах, прямо сейчас, умыкнули кувшин с золотыми монетами, не оставив ему ничего.
   -- Он в институте плешь проел, и вы еще! "Пространство! Время!". Ага. А что такое время, ну? Это когда случается одно событие, а за ним второе, промежуток - это и есть время. Про-ме-жу-ток, ты понял? Это же абстракное понятие - "время", ты все правильно говорил, только не договорил; это же не река, которая бежит, и ее можно повернуть, - прорыл канал, и все! Время однонаправлено, только вперед! Пространство, в котором не случается никаких событий, лишено времени, потому что там нечего замерять! Т.е. время нельзя повернуть назад, это невозможно! Это условность. А как повернуть условность?
   -- Вот из него полезло! Вот, что значит, засидеться!
   -- А как можно провести замер в д р у г у ю сторону? Замер он и есть замер, или линейкой, или молекулярным хронометром. Не само д в и ж е н и е замера, а сам ф а к т . Это и есть время. Ты же сам носился со своей энтропией! Может быть, ты и прав, виновата математика. Наличие иррациональных чисел позволяет доказать, что ты - ничто, абсолютный нуль, бактерия в заднице у бегемота! И мы еще лезем в космос с нашими замашками и претензиями, не разобравшись в себе. Человеку в Космосе нужен человек. Нам не нужны другие миры. Нам нужен мир нашего примитивного прошлого или мы сами со своими земными уродствами. Разум в виде водорослей или дрожжевых грибов, который выше нас по интеллекту и морали, нам не нужен. Как сказал Снаут в "Солярисе", с ним мы не знаем, что делать.
   -- Ну и что?-- - обрубок останавливается.
   -- А ни фига. Когда физику сдал, я спросил у немца, - физик на кафедре. Так он мне сказал, что пять баллов в зачетке надо бы исправить на три, но потом, вообще-то, посоветовал сходить пива попить, чтобы мозги размокли от всей этой эквилибристики, от которой, если по секрету, у него самого мозги набекрень, но пятак оставил. Черт.
   -- Тогда мы, очевидно, чего-то не понимаем или что-то упустили...
   -- Баран. Это когда сикнул на трансформаторную будку, и тебя дернуло током, вот тогда ты понимаешь, что что-то упустил в жизни, и, скорей всего, жил не так. "Не понимаем". Если бы. Просто не надо изобретать велосипедов! А то: Эйнштейн! Пространство!
   Борода шарит по карманам в поисках сигарет, их нет, они закончились в тридцать девятом, и с раздражением вопрошает к Симонову:
   -- Черт, Егорыч! Когда прилетит эта вонючая вертушка?! Не переходить же на ягель, в самом деле! Уши опухают!
   -- Брось курить.
   -- Егорыч...
   -- А что? Самое время.
   -- Егорыч! -- а это уже угроза.
   -- А знаешь, что говорил Марк Твен? А он говорил: "Бросить курить? Это очень просто - я уже тысячу раз бросал!" А сам трубку изо рта не выпускал.
   И они вцепляются.
   А мы нет.
   -- Рома, Ром...
   -- ?
   -- Давай сплаваем к бурильщикам. Ну, ты что?! - она торопится, словно не успевает, - бурильщики, они ниже нас стоят, по карте до них 44 километра...
   -- Идея!
   -- Надул резинку и через сутки там. И лодку у них можно оставить, они все равно через неделю к нам перебираются... Принесем соль и сигареты...
   -- Идея! Ты знаешь, что такое "идея"? Ну, что это слово означает? Это от абракадабры: "Идея! И де я нахожусь? И де я?"
   И я поднимаю палец вверх, послюнив его, определяя силу ветра.
   -- Да ну тебя!
   И она посылает мне тычок в ребро, а вот это уже ни к чему, но это еще раз убеждает меня, что в 1223 г я точно был перемешан с дерьмом, что до сих пор не могу отмыться, так мне не везет, и, вообще, Симонову пока ничего говорить не надо, она не хочет, чтобы... чтобы все...вообщем, она поговорит сама, и потом скажет, его же фиг переубедишь, он как упрется...
   Она наклоняется низко. Как заговорщик. Ведь он упрется и поэтому как баран. Она наклонилась низко, и волосы щекотят, но это потому, что она рядом. И от волос пахнет как от детей, а вот это тоже ни к чему...
  
  
  
  
  
  
   7
  
   "С
  
   пады" - это когда падает поляризация.
   После снятия напряжения от двух сухих батарей. Для различных грунтов величина поляризации разная. Скорость падения замеряют. Это делаем мы. Далее чертятся графики падения, и потом определяют, графиты или сульфиды под ногами, т.е. под нами, где мы носимся со всем этим. Вертикальным зондированием определяют глубину залегания аномалий.
   Сверлить здесь, и никаких!
   И слоны Ганнибала сверлят дырку в чреве Земли.
   Керн вытаскивают, облизывают, надежно заворачивают, и он улетает в неизвестном направлении. Где-то на пыльных столах управления все бумаги по экспедиции обрабатываются, фасуются по главам и ложатся на стол теперь уже другому дяде в Москве, который, почесав затылок и вызвав умных заместителей для консультации, решает, двигать ли бумаги дальше. И пока эти слоны раскачиваются в своей Москве, жизнь продолжается. Оплакиваются и хоронятся покойники, вяжутся под столами носки, шьются и примеряются новые фасоны платья, - ты мне сделай, чтобы здесь - так , а здесь - так ,и чтобы у всех повылазило! - делится премия за...,и за...,и под Новый Год еще раз за... А там, уже совсем наверху, между заседаниями по республике Коми, перетряской последних мешков с деньгами в Минфине, причем, один уже распечатанный, и их всего пять! - и перекурами в уютном фойе мраморного зала выносится окончательный вердикт. Он короток как выстрел: месторождение дохлое, и его лучше затопить плотиной от ГЭС. Ведь лампочка должна светить и у чукчи в чуме. И причем здесь комары, которыми облеплен весь зад?
   Если хлопнуть Пушкина по заду, их можно насчитать 78.Этот лось прет, хоть бы ему что! Повар еле успевает. Только батареи брякают в рюкзаках.
   "Стой!". Он не понял и остановился.
   Я хлопнул и сосчитал: 78!
   И мы понеслись дальше.
   Рюкзака по два на каждом. Один спереди, другой сзади. От них позвоночник сжат вместе с легкими, потому что дохнуть нечем. Это ясно: два пуда на горбах. Неясно, двугорбый верблюд самка или самец? Или это две разные породы? В перерывах между заседаниями... И плюется ли он, когда на него навьючивают по триста килограмм хлопка? Ведь воды нет. И погонщик сидит сверху, аж чалма съехала набекрень.
   -- Сколько? -- бросает он на бегу.
   -- 78.
   -- Чахлец.
   -- Кто чахлец?
   -- Ты.
   -- Почему?
   -- У меня 94.Ладонь шире. А значит, сердце больше.
   И он взбрыкивает крупом словно норовистый пони.
   Блин, и тут учат!
   Верблюдов в этом стаде вообще-то не хватает, поэтому в маршруты стали брать даже самого плешивого, что засиделся в лагере, и принялись его учить. Поэтому он тоже стал почемучкой.
   Всем известно, что учиться никогда не поздно. Человек, который может сказать, - я это не знаю, объясни, будь другом! - вызывает уважение; который ничего не спрашивает - подозрителен; тот, кто заявляет, что он знает все - подозрителен вдвойне.
   -- А поляризация - это когда вырубят ток, а напряжение на полминуты остается в земле, его то и замеряем.
   -- А что там поляризуется? Кристаллы что ли?
   -- А хрен его знает, если честно...
   -- Тогда на фига?
   -- А это надо стране.
   -- Не смеши, сдается, стране вообще ничего не надо.
   -- Может быть, ты и прав, отрок.
   -- Тогда зачем быстрее?
   -- Потому что скоро будет дождь.
   -- Откуда ты знаешь?
   -- От верблюда. Кости ломит.
   -- Нет, серьезно?
   -- Пень, когда сыро, поляризация ложная.
   -- Так зачем быстрее, если будет дождь?
   -- Чтобы успеть.
  
   Сказка про белого верблюда.
   В перерывах между заседаниями.
   Одним ударом - семерых...
   Ага. Мясистые губы, веки как у дантесов, а у них тяжелые веки, это вдолблено нам в голову со школы, взгляд из шифоньера, вернее, из-под накомарника, а на руках волдыри, потому что на руку дантесы, ведь, тоже нечистые! - все это - мы. Сразу после прилета в этот комариный рай. Синюшный вид держится до выработки иммунитета. Потом все маскируется, приходит в норму, и не отличишь, кто есть кто...
   Додумать я не успеваю, потому что ливень бабахнул с таким шумом и таким напором, напоив ямы и рытвины на пути, что мы добегаем, придерживая свои горбы руками, словно коровы на льду, боясь въехать на заднице в лужу.
   Такой дождь кончается простудой, от которой не спасает толстый свитер и два спальника, когда тебя жжет лихорадка.
   Я реагирую вмиг, не раздумывая, тем более, Полина машет рукой и что-то кричит сквозь шум воды, льющейся с небес. Пять колпаков распустились уже, отгородившись от вшивого климата этой планеты летающими тарелками целлофановых плащей...
   Они есть у всех, нет его только у меня. Плащ легок, прост, занимает мало места и его не жалко выбросить, если порвется. Первое время я прячусь под деревьями, но это мало спасает.
   --В следующий раз, прежде чем отправиться в экспедицию, сошьешь такой же!
   --Не знаю, не знаю, будет ли следующий.
   --Будет. Гарантию даю. Это как с женщинами: один раз попробуешь, потом не оторвать.
   --Ну, ты, знаток....
   --А что, в прошлом году учительница была поварихой, семь лет отработала в школе; подзаработать решила; сейчас на втором курсе геологоразведочного....
   Сбросив рюкзаки, я слета залетаю к тетке.
   -- Елки-палки, перлись десять километров, и все коту под хвост! И я сдох!
   -- А тебе говорили, не хватай две батареи, одну мог бы и Шурик протаранить, -- она не называет Шестимесячного как мы, -- а Пушкин привычный...
   Она опять торопится, виновато опуская глаза, теребит какой-то шнурок, откуда шнурок? Двигается, давая мне место, жарко дыша всем телом, но места мало; могла бы и плащ пошире сделать, жмотка, что ли? Не развернуться... Целлофан сзади задрался, струи воды промочили штанину. С меня бежит прямо на ковры, и свечи тухнут; я мокрый и грязный как котенок из углярки; и руки у нее полыхают огнем; --Что ж не таранили, а подсунули повару? У нее светлые ресницы. -- "Интересно, как ты красишься?" -- "Накраситься, Рома? Давай, я накрашусь, а ты посмотришь, давай?".
   Она нагибается, и я вижу: да, у нее все есть, вот здесь, в бардачке, зеркало, тушь и маленькая кисточка; и свет бьет в окно, а рыжего кота где-то нет, наверное, спит под топчаном...
   По целлофану барабанит; лес, мокрые деревья, туман от земли и пляшущие струи по дымящейся поверхности; пять колпаков целлофана, словно летающие тарелки в сыром пространстве... Откуда кот? Этот котяра, здоровый и сонный; луч света в крошечное оконце в палатке, выходящее на Кулюмбе... "И что ты читаешь? Ты слышишь, Полина?"... Вышла... Белая, глянцевая, твердая обложка: "...там, в красноватом полумраке, одинокая и позабытая всеми, неподвижно стояла незнакомая женщина...".-- "Ромка, отдай!". -- " И почему ты отбираешь у меня книгу?".--- "Если хочешь, дам почитать". -- "Тебе что, нравится Окуджава? Дымящаяся подошва Машука, где был убит Лермонтов, чьим другом был князь Трубецкой?". - "Ты что, читал?"... Откуда кот? Я заперся в гарем: ее грудь касается моей, перепутав все в голове; и лихорадочно что-то стал соображать, злясь и отстраняясь от нее; только не надо! ничего не надо... зачем? и надо бы уйти, и пересидеть под деревом, как это я делал не раз, замыкаясь в себе, с тех пор, как начал ходить со всеми, отказываясь каждый раз от чьей-нибудь, призывно машущей руки из-под летающей тарелки; и пересидеть там, ежась от падающих капель... Там спокойнее, и нет этого горячего тела и горячих рук, натыкающихся на мои...
   -- Ты что, Ромка, еще не кончился!
   -- Батареи!
   Я ныряю под дерево. Вот вы где, миленькие мои, это вас я пер как верблюд, суки вы такие!
   Я проявляю искреннюю и бескорыстную заботу об имуществе управления, находящегося на балансе, хрен знает, кого, но за сохранность которого отвечают эти свиньи под колпаками, которым все равно, лишь бы собственная задница оставалась сухой!...Я укрываю их веточками, заботливо, как мать, отряхиваю с рюкзаков прилипшие листья и по-отечески поправляю ремни. Вот. И с сознанием исполненного долга я оглядываюсь: ливень стихал так же быстро, как и начался. Через пять минут его как не бывало... Только рванье облаков, несущихся неведомо куда, да капли на тяжелых от влаги кустах. Марафон закончился... Откуда кот?" Ромка, отдай! Если хочешь, дам почитать!"
   ... Изыди, сатана! Отец Сергий отчикал себе палец, может, ты вообще сотворишь обрезание, вот же черт! Еще одна Маковкина!..
   Тарелки спускают как резиновые мячи. И инопланетяне, задрав головы, откуда только что хлестал ливень, выбираются на порушенную землю. От этой осени можно ожидать все, ведь скоро октябрь; скоро октябрь, а я не был у Мадлен; на день рождения я ей всегда привожу яблоки. Два розовых, чистых яблока для Мадлен... "-- На, возьми..." -- А ты?". " -- А я уже съел". " -- А эти?". -- " А эти зайчик прислал..." Слезы как бусинки. -- " Ромашка, ты неисправим..."
   Откуда кот?
   И я вижу: на этой вшивой планете можно жить, хоть и погода здесь - дерьмо. Об этом говорят рожи вылезших. И, по-моему, другую планету искать не стоит...
   Алле, Павел, стоит ли делать обрезание? Касатского стукнули по мордам, а ты то чего спятил? И меня подбиваешь...
   Талия у нее 25 дюймов. Евростандарт. Замеряли всем лагерем. Борода глянул на рулетку, - не может быть!
   Она стояла на пне, порозовев, и после замера так взбрыкнула бедрами, что все поняли, евростандарт-- э т о н е т а м, евростандарт--здесь, ей-ей! Вместо каблуков громыхнули, болотники, но это не важно...
   Талия в корсете.
   "Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй мя!." Сдохнуть можно! Однако..."-- Ведь была минутка, как начали склоняться и млеть, я по глазкам видел, Авдотья Романовна!" -- "Лжешь!!"
   Дождь прибавил и застучал по палатке.
   Я достал Библию. "И... Рома, ты что, ты верующий? "Пошла вон, сатана, ты для меня соблазн...
   Серая пелена поглотила Кулюмбе, если дело так пойдет, завтра опять никакой работы...
   Только не предвидел ли Лев Толстой в итоге дней Касатского свой собственный конец? "...Чем меньше для нас значит мнение людей, тем ближе мы к богу...". Сплошной бардак в голове.
   Комары скукожились и притихли на брезентовой стенке. Бадажок. Босые ноги. Милостинка сварливой хозяйки. Что же еще? И есть ли уход в монастырь своего рода ответ на неустроенность собственного "я"?.. А как бы повел себя апостол Павел, бывший мытарь, мучитель иудеев, ревностный служитель протектората, водивший закованных в цепь на истязание в Иерусалим? По его же словам, гонял он их порой до смерти, а потом прозрел вдруг, и понял вдруг с в о ю и с т и н у, а? Весь фон его высказываний, похоже, выплеснулся на утверждение и оправдание с в о е й какой-то обиды; ведь Мессии уже не было, а он, Павел, остался; "говорю так не потому, чтобы я уже достиг, или усовершился; но стремлюсь, н е д о с т и г н у л и и я , как достиг меня Христос Иисус."....Но уж слишком уверенный, слишком непогрешимый, словно того и ждал, чтобы конкурент в лице распятого не мешал... Какая-то тайна заключена в нем. Может, он был импотент? или стал им? Кто ему заехал? Касатскому - царь, а ему? "Говорю это для вашей же пользы, братия, чтобы наложить на вас узы, но чтобы вы благочинно и непрестанно служили Господу без развлечения".. Как бы повел себя он, привали к нему Маковкина? И почему зрение потерял только он, ведь остальные, которые были с ним, т о ж е видели "свет великий с неба", и привели его слепого в Дамаск, и не слышали г о л о с а, что померещился ему? Но свет то они в и д е л и ! И не ослепли.
   -- Ромка!
   Пушкин.
   -- Отвали.
   -- Иди, есть тема.
   -- Не хочу.
   -- Иди. У Селивана здесь целая теория.
   И я иду. Бардак в голове.
   Талия в корсете сидела с тихими влажными глазами.
   ... Я хочу тебя видеть, Рома. Я не знаю, не так... Я все время жду тебя: где ты там? Скоро ли придешь? Вот и ты, наконец-то! Пришел с последнего пикета, с тех пор, как начал ходить с нами, а не сидеть в лагере; самый последний. Ты идешь. Вот, нагнулся и что-то поднял, зачем-то глядишь на солнце, что-то говоря Шурику. Ты меня не видишь, нет... А я уже все глаза проглядела, когда твой свитер мелькнет у кромки леса, откуда обычно появляются все, приходя с магистрали. А помнишь, как кружил листьями и кидал ими в меня? Целая охапка листьев! Как вихрь! Я, наверное, дура, да? Я дура? разве так можно? разве так можно сходить с ума? Нет, я точно - дура! Как стыдно... и больно..., милый! Как мне приятно ходить с тобой, когда жребий сводит нас в пару! Ты знаешь, как лист вкусен! Ты попробуй. Я иду. Музыкой. Ладонями к тебе. Улыбкой... Почему ты не видишь? почему не поднимаешь глаз, а все смотришь вдаль?... Осень... Лист желтый. Голое дерево... И первоклассники в городе уже читают по слогам: "Шу-ба", а вместе - "овчина". И пишут "каза" и "сиводня", потому что так слышат.... Какой сердитый под своим деревом. Зато мой!... Ведь так уютно лежать, сложив руки лодочкой, ладошка к ладошке, и луч света в окне, и уходящая осень, и треск дров в буржуйке; и только ночь знает, как я тебя обнимаю, и что я оставила для тебя!...
   Мой.... Какой мой?! Господи, какая же я дура! И этот дождь... Убежал, словно обжегся, весь мокрый и злой; один Селиван веселый, потому что сухой. И как пройти эти километры назад, ведь работы не будет, опять все испортил дождь, делая вид, что все как всегда, и ничего нет, и ничего не случилось, и все это ерунда, и вечером все лягут спать, и завтра все повторится без изменений... Оборванная штормовка, выцветшая до белизны, и свитер, который мне снится ночами... О чем вы там? опять о своей физике? И о предопределенности событий?
   --...которых не избежать, потому что они заложены во времени, если таковое считать за стержень вакуумного поля, которого мы не з н а е м и законы которого только о щ у щ а е м на себе, потому что живем эмоциями, ими, а не законами, и все! Запах фиалки С12Н22О так приятен не оттого, что жизнь прекрасна, а потому, что этот ароматический углеводород вступает в химическую реакцию с рецепторами обоняния, и уже они передают электрический импульс по биологическим проводам дальше, в центры переработки, ведь так просто!.. .
   " Спасибо, милая!" Весь взъерошенный и кипящий яростью, когда вылез с отвеса. Ты целуешь мою руку, я краснею. Я - дура! Боже мой, какая же я... Нет. С тобой хорошо идти рядом, ощущая тебя плечом или коснувшись невзначай рукой, когда устанавливаю на треногу магнитометр; а ты садишься рядом, прямо на мох, и готов записывать показания в блокнот; все так быстро, бегом; словно мы только и делаем, что прыгаем через поваленные деревья на пути, и конца им не будет, и скачкам конца не будет; и некогда присесть и перевести дух; ты успеваешь закурить и оглядеться по сторонам. "Полинка! Полинка!" - показываешь рукой. - "Целая орава зайцев! Свадьба у них что ли?." Не свадьба, милый, а осень, и они белые; вот и носятся, метя листья словно ветер, и щелкают ушами, когда приседают в трех метрах от нас, весело поглядывая на людей, которым неведома прелесть наступающей зимы... И разве так? и разве сухие законы? Нет, не так! Не так! А мы говорим: ах, какая прелесть! какая прелесть эти цветы!
   --...какие-то правительства, меняющиеся одно за другим словно портянки, склоки и дрязги в парламенте, идиотизм властей, захлебнувшихся в дерьме тщеславных эмоций! А бабочка-однодневка т о ж е прожила отведенный ей цикл десять в семидесятой степени событий, как и у людей, и все они пришлись н а о д и н е е д е н ь ; и ее жизнь нам, людям, кажется такой ничтожной, такой маленькой! а она не маленькая, она т а к а я ж е п о п р о д о л ж и т е л ь н о с т и как и у нас, такая же! Просто время для нее д р у г о е , время - это лавина событий, одна - за одной, одна - за одной ! Время - это события! Для нее за один день пролетает столько же событий, сколько для нас за семьдесят лет.!
   Ведь когда тебе делать нечего, и м а л о что случается: ну, ты ждешь, стоишь, глядишь в окно, опять ждешь, и опять глядишь, - то можно спятить, и ты говоришь: боже, как же медленно тянется время! "М е д л е н н о !". А когда чем-то занят, то, то; это; тут открутил, и прибежали фофаны, и сказали, что, наоборот, надо закрутить; а потом рухнула крыша соседнего здания, и все побежали смотреть, и вытаскивали людей из-под обломков; потом кто-то глянул на часы, - матерь божья! уже пять! а мы и не поели! То бишь, здесь с т о л ь к о с о б ы т и й , что и тебе к а ж е т с я , что время бежало быстро. А не быстро, не быстро! С о б ы т и й больше, а не время быстрей! А мы захлебываемся в дерьме ложных эмоций! Что-то здесь не так! Не ценим мы чего-то, не понимаем, упуская чудную прелесть простых...
   ...О чем они там? И как хорошо, когда такое во мне! Ох, мамочка, моя милая!..
   -- Тебе что, нравится Окуджава? И история Лавании Жадомировской и князя Трубецкого?
   -- Так ты читал?
   -- Конечно, читал. Это прекрасно, Полина, это чудно! Но уж слишком чудно, потому что прошлое. Окуджава - поэт, оно для него прекрасно, как и все прошлое для людей. Его идеализируют все.
   -- Ты рассуждаешь как приземленный.
   -- Вовсе нет. "Приземленный". Я тоже сначала слюни пустил, я думал об этом; просто в жизни все не так, тона потемнее. Когда мать пьет, валяется под забором, и на ней побывало десять мужиков, а дочь в это время попадает под трактор, который ведет такой же пьяный гад, как и все остальные, а потом растет в детдоме при живой матери, которая, видите ли, ищет смысл жизни и десять лет не может его найти, сука! То начинаешь рассуждать не как Окуджава...
   Ух, какой ты злой, милый! Я за тобой не успеваю как ребенок за матерью, которая сама бежит, задерганная вконец авоськами, и тянет его за собой, что у малыша ножки заплетаются! Сграбастал треножник, рюкзак и прибор, не оставив ничего мне. Я порой боюсь ходить с тобой в паре, боюсь коснуться тебя т а к о г о , чтобы не нарваться на такой же холодный отпор! И что тогда? Ох, что же тогда?!..
   У ручья мы делаем привал, и я вижу: ты уже отрешенный и спокойный, словно меня и нет; и нет этих пожухлых листьев в стоячей воде; и нет желтых иголок, сброшенных пихтами, которые медленно плывут, даже стоят, стянутые паутиной пауков. Как они пробираются над водой на противоположный берег и не тонут? И быстро разводишь костер, почти костерок, ты тоже это умеешь с одной спички, чтобы его хватило на маленький чайник, приспособленный из-под банки сухих дрожжей, и который закипает за считанные минуты. И, пока тебя нет, я даже тушу костер, оглядываясь, как воришка, боясь быть застигнутой... Ты прости, милый, но я не хочу, чтобы он так быстро горел, и мы побежали бы отсюда, сломя голову; когда мы еще будем вместе?
   Я не хочу...
   И мы сидим еще, глядя на полусухой лес, за которым дальше тянется лесотундра, а за ней, еще дальше, совсем уже за горизонтом,- а до него лететь и лететь, глядя в иллюминатор вертолета на бесконечную полосу озер и леса, скрюченного ветрами, - и за которым дальше океан, чье присутствие я ощущаю, потому что что-то большое, тоскливо сладкое, колышется во мне, оно такое же безбрежное, как та громада воды, которая там, где-то, где качается в испаряющемся мареве горизонт... Зачем ты мою веселость забрал, а сам грустный ходишь? Зачем я взрослею? Ну, зареви как дура на весь лес!....
   -- Время... Время лечит все. Может, ты и права, Полина. Это Петр Первый сейчас для всех гигант и выдающаяся личность. В честь его даже сигареты пошли, не говоря уже о памятниках. По мне, так человека даже ударить нельзя, а этот "великий" сына своего ухлопал, козел; собственноручно допрашивал и издевался, а потом на дыбу приказал вздернуть; и жену в гроб загнал. Его самого на дыбу надо, а мы памятники ставим! А мы его в великие прописали! Сделай э т о твой сосед по лестнице, - ты же первая ужаснешься! - и все завопят: изверг! к стенке его! И Пушкин тоже со своим ямбом: "пред ним река неслася, бедный челн..." Ослеп, что ли? А его самого Дантес хлопнул. Дантес для нас - убийца, ага? и нет ему прощения? А ведь Дантесик т о ж е под дулом стоял, не убежал, и оба стояли, и тянули жребий: кто? Выпал туз... Кстати, я где-то читал, что Дантес благополучно дожил до девяностых годов, пережив Пушкина на сорок лет, и рассекал по Парижу глубоким стариком... Они с Гончаровой любили друг друга... А если бы Александр Сергеевич его хлопнул, не наоборот? И все бы сказали: "Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын!". А? Можно, да? И Петру м о ж н о ? У всех что, память отшибло? Как эту болезнь назвать? Им что, м о ж н о в о т л и ч и и о т о с т а л ь н ы х ? Человека веками по носу щелкают, а он все как слепая лошадь - хвостом виляет!
   И он опять молчит, глядя на воду. Он молчит, а я говорю:
   -- А нога, что с ногой?
   -- У Мадлен?
   Он скривился и булькнул камешек в кувшинки. Они закачались и опять замерли.
   -- Левая нога короче и вывернута. Еще одни плоды безграмотных эскулапов! У нас больше всех в мире инженеров-механиков, а сталь выплавляем почти всю в мартенах! А чтобы сделать операцию, нужны деньги. Много денег. Вот я и заработаю. Мы прилетим, и Симонов распечатает мешок денег, и тетка полетит в Москву...
   Эта вода манит как магнит. Солярис Лема потрясает своей властной текучестью жизни, в которую не зайти, сколько не ходи вокруг да около, в нее не попасть; которую нельзя изменить, которой можно только коснуться, и остается только сидеть и смотреть как на берегу Кулюмбе.
   -- Эй, ты что там, водянкой заболел? Смотри, форштевень не замочи, капитан!
   -- Да пошли вы!
   -- Ох, ох! Скажи лучше, что на ужин?
   -- Паприкаш.
   -- Паприкаш, что за зверь, паприкаш?
   -- Параша N3.
   -- А вкусно?
   -- Открой ведро и нюхни.
   -- Ох, ох! Что ж ты маленький не сдох!
   Наверху гремят крышкой, и через некоторое время:
   -- А что это, зеленое?
   -- Устрицы. Супль с устрицами.
   -- Смотри, капитан, помнишь, что бабы со Щукарем сделали?
   И все уже переоделись и вышли к костру, а его все не было. "Опять что-то читает, осел, припер с собой целую библиотеку", -- сказал Селиван.
   А я все ждала, что он сядет рядом, но он сел напротив.
   И так было лучше, лучше видно...
   -- Что на повестке?--спросил он улыбаясь.
   -- Селиван у нас сенсорик и интроверт, но он категорически против деления людей на шестнадцать групп с точки зрения коммуникабельности и дуализма пар,--сказал Пушкин.
   -- Так его согласия никто и не спрашивает. Все есть, как есть, - и он подмигивает Гене. Подмигивает, а у самого глаза грустные.
   Она и правда позвонила. Я уже собрал вещи, когда зазвонил телефон. Я беру трубку и молчу. "Ромка? Алло, алло!". Гудки.
   Трамвай стучит на стыках, и стучит грязный плафон наверху. "Ты где был целую неделю? Мы всех обзвонили...". Где я был... Эта вшивая случайная компания, в которой случайно я оказался, задерганный бесконечными молчаниями на мои звонки, пахнущий затхлостью полутемный зальчик; я сдергиваю плед, накрывающий парочку, - во, черт! - Костя и Рита, - блин, а Веник что, за фонарем пошел? - даже ухом не ведут, блестя у ж а л е н н ы м и глазами.
   -- Ты что, хрящ, стучаться надо!
   -- Ага. Сейчас.
   Его руки у нее где-то под сиреневой блузкой, расстегнутой до пупа, и торчат коричневые соски, измочаленные, дряблые груди, и ей лет триста, не меньше, и солнца она не видела своими размалеванными шарами столько же.
   -- А я сказал, постучи!
   -- Да пошли вы! Вообще, посредине бы угнездились, места вам мало?
   -- А что, это идея! А ты куда?
   -- Я ухожу.
   -- Подожди.
   -- Не надо ждать! Ты что мне сказал, пень?! "Компашка приличная, посидим напоследок, и все такое...". Откуда вы с Веником этих шлюх наволокли! Тебе что, на тетке, - я киваю на попугайчиху, заводившую глазами, - на гвоздь наступить надо? Ты что мне сказал?!
   -- Я тебе позвоню.
   -- Не надо мне звонить! Меня не будет в городе все лето!
   Я хлопаю дверью так, что кошка, сидевшая на подоконнике лестничного марша, взвивается к потолку и исчезает враз, будто ее и не было.
   Улица дышит вечером... А чем дышит вечер, Мадлен? Бедная девочка из детдомовского коридора, которая т о ж е стала пристраиваться к ж а л у, - ох! Я же видел у нее э т о ...
   "Может, ты с димедролом и баралгином химичишь как фазаны, -- заорал я, -- и таскаешь их из детдомовской аптечки, потому что на большее у тебя денег нет! Мадлен, опомнись! Ведь кончишь в подвале, на грязном матрасе!.."
   --Ромка!
   --Что Ромка, ты знаешь, к т о занимается такой фигней, знаешь?!
   --Кто?
   --Придурки, у которых ума нет! Это люди с тремя извилинами, а о поисках с м ы с л а ж и з н и в э т о м и не заикайся! Это слова. Блеф! Прикрытие собственного недалекого ума! Авторитеты и знаменитости, сдохшие от э т о г о, для меня не пример! Те же идиоты, съехавшие с корня. Видите ли, они смысла не видят! Смысл в том, что наша жизнь слишком коротка, чтобы раскидываться на т а к о е, дура! Три тысячи лет мы только и делаем, что ищем н е т а м, и ты еще!...
   Плафон стучит как проклятый, и водила болтается в такт вагона, влево-вправо, влево-вправо. Сан-Чио спился. Лорка - шлюха по вызову. Мадлен п о в и с л а . Хотя нет. До этого далеко. Факт. А вот венькиных морковок уже не вытащишь....Где взять денег, черт!? А ты? а ты, придурок, болен ч у ж о й женщиной, черт, как же все паскудно поворачивается! И я вижу: это пацан; нет, девчонка, и конопушки на сердитом личике, и руки вцепились в контроллеры, словно ведет вагон в рай, в ворота которого тарабанится и Джеффри Фермин с мешком пустых бутылок... "-- Ивонна" -- "Да, милый". -- "Я люблю тебя, Ивонна!"... Джеффри вылез, а поезд понесся назад, увозя за собой пустые вагоны, по которым метался мусор от рваных газет; он понесся назад, торопясь забрать тысячу таких же страждущих и опустошенных как и он, но которые, в отличие от него, не пьют, потому что их любимая им н е и з м е н я л а; но у которых другое, что-то свое, как у той старухи в кафе, где он был днем, насыпающая петуху зерна на стол, которая пьяна, как и он, и эта старуха сидит, и, покачиваясь, смотрит, как петух расхаживает по столику и склевывает просо на засаленной скатерти. -- "Жизнь пропить надо достойно!". -- "Не пропить, а прожить!". -- "Вот-вот, я и говорю, пропить!" -- и эта старуха сейчас тоже приедет, со следующим рейсом, они встретятся...
   Я встретил Лорку у цирка. Ее снял мордастый, толстогубый хрящ в твидовом балахонного покроя пиджаке, вываливший из кабака. Он открыл дверку козырного джипа и, запустив ее туда, бросил коротко как собаке, - сидеть! - и смылся назад, в кабак.
   И она сидела. А я стоял.
   Я ее не узнал. От прежней Лорки: -- Я клянусь, Ромка, через пять лет мы встретимся, только бы вырваться из этого гадюшника! У меня все будет не так! -- остались одни глаза, и в тех блестел холодок. Остальное были: тесемочки, белые трусики, колготки, все отменного качества, и она была хороша и еще не завяла...
   -- Ну что, умненький, все в своем НИИ штаны протираешь? Ты ведь один из нас в люди вышел...
   -- А тебе нравятся такие мокрогубые? -- я кивнул на пиджак, который тащил в охапке апельсины из Марокко.
   -- А куда денешься, Ромашка?
   И у меня все засвербило. "Ромашка".
   -- Проблемы, девонька? Нет?--- хрящ стрельнул меня глазами, выудил откуда-то из-под брюха две бутылки шампанского и, бросив на заднее сиденье, успокоился: я был не конкурент. И он сел в машину. А я стоял.
   -- Что ж ты не спрашиваешь, как я живу?
   -- А я знаю. Живешь ты - дай бог, получаешь за ночь, сколько я за месяц ,и все мужики - свиньи.
   Я был не конкурент. И они укатили...
   И Лена смотрела на меня как на психа." Ты где был целую неделю?"
   А я все крутил и крутил, а телефон молчал и молчал. И это продолжалось весь вечер, пока мужики катали свою бочку, и весь следующий день; и вот теперь, когда я сказал себе: все! - зазвонил телефон. Она смотрит на меня, а телефон звонит и звонит, и тогда я подхожу. А поезд ушел, брякая грязным плафоном, качаясь на поворотах, у выхода метался и метался обрывок старой газеты, метался и не находил себе выхода... "Ты все взял? Ничего не забыл? Носки, ты положил носки?"
   -- Да, да, да, я положил, да! Кучу теплых носков! рюкзак, набитый носками! Сядь! В пещеру ты меня не собираешь, а тут как с маленьким... Лена, мне 25,сядь! Или сваргань детям что-нибудь вкусненькое, ведь сейчас припрутся и завопят: жрать!
   -- Ты что орешь?!
   А телефон надрывался и надрывался...
   -- Бери, -- она тычет в вертушку, -- иначе возьму я...
   И я беру. И у меня хватило сил промолчать.
   "Рома? Алло, алло! Ромка, я же знаю, что это ты..."
   А поезд ушел.
   А поезд ушел, и только "Прокофьев", -- я вчера был на причале и видел, -- и только "Прокофьев" дрожал дизелями и релингом весь в огнях моста через Енисей, готовый сорваться с привязи как пес, и, надсадно гудя, повести меня туда, на север, мимо дебрей Подкаменной Тунгуски и Туруханска, отсвечивая закатами на вечерней палубе, увозя меня прочь от всего, что сидит во мне как заноза, и нет сил ее вытащить...
   В иллюминаторе болтался Туруханск, а на койке болтался я, не захотев никуда пойти, и где-то там, за блеклыми стеклами, глядя на поваленную тайгу, гнил и болтался когда-то в ссылке Сталин, а я ничего не хотел, и лежал, и свистел дыркой в свитере, пока не пришел Симонов и не попросил сходить с его подопечной на берег.
   -- Охранником что ли?
   -- Охранником. Если тебе так больше нравится, -- и он хлопнул дверью каюты, и ушел, считая, что вопрос решен.
   Он был весь сухой, поджарый, не мышцы, а веревки, и сжал кисть Ригова словно клешней.
   Постель была мятая, и за окном серость, -- как же там, черт?...да: и крепкая рука дружинника схватила тощую руку бандита! Тетка сидела у себя, ждала, накрутив свои лохмы и подкрасившись, и тогда мы пошли.
   Ежик резиновый и почемучка.
   Фофаны слиняли куда-то за спиртом, выклянчив аванс на штофик, и, едва дизель с лязгом и писком стали разгружать, сбежали по трапу.
   И мы ходили по магазинам, какие-то конверты, пакеты, свертки, -- кому писать-то, господи, ведь только отплыли! -- и от нечего делать принялись мерить дубленки в зачуханном магазине, которые, вообщем-то, в мае ни к чему, разве только от комаров, уж их то, надеюсь, они не прокусят, хобот обломится, и неужели их там так много?
   -- Много, -- сказала почемучка.
   А я не поверил, и с равнодушием коровы, которой примеряют седло, в основном, по настоянию общественности, я тоже померил, и потом померила она, и, застеснявшись, и с пришибленной какой-то грацией обернулась, -- ну, как?
   -- Как Мотя из Красноярска в аэропорту Внуково, -- сказал я. Мне было все равно.
   И она, зардев, стянула с себя хрустящую кожу, зато взвилась общественность, которую представляла от местных жителей розовощекая, горластая, в кирзовых сапогах продавщица, и я вмиг понял, что я слеп, и мне надо разуть шары, потому что,-- эл-ля! -- любо-дорого посмотреть на такую попку, а я осел, и ни хрена не понимаю, и, если надо, вся Москва ляжет у этих ног, -- и ляжет, куда она, крыса, денется! -- и она обняла Полину рукой штангиста, и я согласился, попка просто класс, и сказал, чтобы она завернула мне... пять, нет... семь! тьфу!-- дубленок, а на обратном пути я заеду и заберу, можно?
   И экскурсия наша продолжилась. Она была гидом, туристом был я. Раскрасневшийся, воодушевленный гид и мрачный турист.
   И мы долго стояли у развалившегося постамента Иосифу Виссарионовичу. На нем, вернее, на том, что от него осталось, спали огромные, ленивые, спокойные туруханские лайки, которых я с опаской обходил стороной, боясь наступить какой-нибудь на лапу или хвост, и тогда бы она меня схапала одним хапком; тетка шуровала рядом, не обращая на них внимания, просто она знала, - они не тронут. И они лежали себе, мудрые и спокойные, а потом подходили и лениво ч и р и к а л и на осыпающийся бетон, отдавая за людей последнюю дань потрясенного человечества отцу народов...
   И она говорила подробно и обстоятельно про какие-то пасти, не то ловушки, и, как и подобает гидам, сложив руки лодочкой и отдав мне свои свертки, показывала, какие они, нет, смотри, Рома, это так просто, и показывала, но я не смотрел. Я их уже увидел...
   Они уже затарились и полеживали под каким-то невообразимо большим деревом, и внизу не было сучков, и, по-моему, это была сосна, только уж очень огромная, и тревога ворохнулась в груди, а она с восторгом рассказывала про открытые пасти ловушек для песцов, сделанных наподобие корытца из вертикально поставленных кольев, и, если в это корытце залазит песец, и тянет за привязанную каким-то хитрым образом куропатку, потому что она воняет, а он идет на запах, то в это самое корытце, -- ты слышишь, Рома! -- шлепнется бревно, нет, представляешь, как хитро: ведь потом его не сожрут другие песцы, и шкурка останется целой! И охотнику только остается, -- цок! цок! -- она хлопнула рогами ресниц, -- объезжать тундру на олене и собирать добычу из закрытых ловушек, а их видно издалека, вот увидишь, когда приплывем!
   И она тоже их увидела...
   Они перебрасывались фразами, поглядывая на катившийся Енисей и на пятнистую какую-то местность; увидев нас, чернявый поднялся, бросив коротко что-то двум другим. Еще двоих где-то не было видно...
   И пока мы шли оставшиеся пять-шесть метров, я успел шепнуть, касаясь губами щеки и уха: -- Только не бойся... и как шла, там и иди, и не хватай меня за руки, мода у вас...
   Она обернулась. Цок! Цок! Ресницы у нее были светлые, и тушь висела на самых кончиках.--... и не смей останавливаться! Через три метра, как пройдешь, дуй до теплохода, двести метров прочешешь за полминуты,-- и подтолкнул ее в спину, едва мы поравнялись.
   -- Базар будет, земляк...
   Я ударил первым. Все, накопившееся во мне, с паром вышло через дырку в свитере: толстый вибрам с рифленой подошвой въехал в подколенную чашечку чернявого. Сделав шаг вперед, он охнул и присел. Удар штыковкой, -- так Сан-Чио называл сложенные наподобие тупой лопаты пальцы, -- в выпирающий кадык, снес его на траву. Этот был не вояка. Остальные остановились, переталкиваясь около хрипуна. Главное, было, не промазать, если пальцы попадали в подбородок, пальцы вбивались с тупой болью в ладонь, и рукой можно было пользоваться как веером, просто пальцы потом не сгибались.
   И только потом я увидел, что она рядом, и никуда не рванула, а стояла с побелевшим лицом и широко раскрытыми шарами, прижимая пакеты к груди. Цок! Цок!
   И тогда я проснулся окончательно от своей спячки, и понял, что что-то уехало, а что? и куда?. Но что-то отошло, и даже не так, осталось уже там, где-то, откуда мы приплыли, и это на самом деле уже далеко, и здесь и деревья другие, и пока мы шли назад, к электроходу, я никак не мог определить, какую границу я пересек сегодня утром, или сейчас, или сегодняшним утром, когда лежал и смотрел в качающийся иллюминатор, свистя дыркой и соплями жалости, что я пересек, или переплыл, и переплыл ли?
   Милая Лена!
   Рубикон - это речка, которую должны были перейти римские войска, по-моему, римские, и от этого что-то там зависело, а что? Я не помню. И чувствую себя несколько неуютно: как, это знает каждый школьник! Я не знаю. Значит, я не школьник. Хоть это успокаивает.
   Зато я знаю, что латинская поговорка, - " в здоровом теле - здоровый дух", - оборвана, и на самом деле она звучит так: " в здоровом теле здоровый дух - большая редкость!". И уверен, недосказ сделан русскими...
   Они пришли в лагерь вчетвером, очевидно, сговорившись, за два дня до вертолета. Злобно залаяла Балбеска, она их не любила, испытывая к ним какую-то свою, собачью ненависть. Симонов постоянно делал так, чтобы ружья им не доставались, и уходили они в маршрут с другими, не попадая вместе. Впервые в жизни я пожалел о своей придурочной чистоплотности. Сидя в реке, я увидел их слишком поздно: патронташ, который постоянно болтался у меня на поясе, когда я оставался в лагере один, был в руках Ригова. Он качал двустволкой, ухмыляясь и глядя, как я торопливо натягиваю брюки и вибры; когда я поднял глаза, я похолодел: двух крайних патронов не было, они были в стволах. Два жакана, от которых башка разлеталась как орех вместе с гнилыми мозгами!
   Получив вдоль хребта дрыном, Балбеска, поскуливая, отползла в траву.
   -- Собаку не тронь!
   Выстрел стеганул по ушам, взметнув фонтан песка у ног. Он меня спас, этот выстрел, потому что три километра Пушкин с Симоновым пробежали за двадцать минут, они услышали.
   Собака, рыкнув, прыгнула из травы. Чернявый завертелся с ней, пытаясь поймать ее на пинок, но псина была молодцом, верткая как юла, она драла болотники чернявого, распластав голенища пополам. Ветер свистел в лиственницах. "Бляха! Риг! Пристрели ее!".
   -- Ну, зароете... песцы разгребут, и кости обнаружат, сто пятьдесят километров по лесотундре? Да перестреляют с вертолета как зайцев, и в Игарке на самолет не сесть, все перекроют, и куда? С четырьмя патронами, где в трех дробь? Мозги у них соображали.
   Все решил дрын, переломившийся о мою голову, он сбил меня с ног. Потому что один, самый бравый, что сунулся первым, лежал и хрипел вбитым в глотку небритым кадыком. И тогда они меня сделали. Втроем. Какой там Савелий Говорков, этот мотовила универсальный! Во мне разбили все стеклянное, не привязанное, неприкрытое ребрами, отбив прикладом мне все пальцы и превратив их в кровавый блин, чтоб неповадно было, козлу!...
   Милая Леночка! Мне всегда было охота, будучи в Москве, съездить и посмотреть на чуваков, которые работают в издательстве "Вагриус", чьи однояйцевые близнецы, типа Бешеного, с пещерным слогом, за глянцевыми обложками, крошащие направо и налево и выходящие из любых положений как бессмертная амеба, простым делением, мне всегда было охота посмотреть на них, вернее, на тех, с чьей подачи хлынула на лотки эта муть, что зовется литературой; ездят ли они на машинах? каких? что говорят? как одеваются, и как вообще себя ведут. Но потом понял, что ехать не надо. Они не кухаркины даже дети, они потомки "кадыков", тех, тех самых, что валом валили в Питер и Москву сто лет назад! Они закрепились в столицах, обжились, обросли, к ним и на сраной кобыле не подъедешь, но это они, жравшие взахлеб устриц век назад, просто их не узнать сейчас в "Адидас" и за компьютером. И к чему все это чистоплюйство? Спрос рождает предложение. А не спать оттого, что ты работаешь на ликероводочном, если общество пьет, да смешно!
   Только что-то здесь не так. Геббельс тоже любил детей и умилялся при виде ошеломляющего экстерьера, а Шопен выбивал слезу! В конце концов, я успокоился...
   -- Ромка, ну как ты тут?
   Пушкин заглядывает под полог, где лежит полутруп.
   -- Берегите жубы ш молоду!
   Язык мне мешает, и охота его выплюнуть. В самом деле.
   И Шопен или Вагнер?
   Стенка палатки шевелится от облепивших ее комаров.
   Табак сыплется у Полины из рук, самокрутка получается смешная и колченогая, как табуретка. -- Я не могу, Рома, давай, я тебе сигарету принесу?
   -- Крути. Больной хочет. Немного практики, и быки будут получаться классные.
   Табак сыплется ей на колени. Она ерзает и, высунув язык, склеивает табуретку. Готово.
   Дым вытягивается из-под полога. Табуретка трещит, колени у нее в табаке, так Шопен или Вагнер? И чем злость отличается от злобы?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   8
  
  
   -- Р
   омка! Тебя к телефону!
К телефону, так к телефону. Я иду к телефону. Кульман Большаковой рядом, потому что она говорит больше всех. Или чаще всех? Как правильно? Или нет: тот, кто ей звонит, знает, что телефон рядом, поэтому и звонит, чтобы трубку взяла именно она.
   Нет, не так.
   Телефон рядом. Это факт. Ну?
   Вот тебе и ну! Пень.
   Тот, кто звонит, не знает этого, потому что он тормоз. Факт. Ему по фигу, где аппарат, ему вообще все по фигу, хоть он и рисовал этих рыб. Трубку снимают практически мгновенно, потому что аппарат прямо под локтем, а это нравится, вот он и наяривает. Цурипопик.
   Значит... значит... значит, -- думал Штирлиц, -- он не тормоз, а псих. Фу. Как просто: он псих! Он псих как и все, ужаленные стрелой Амура. Но поскольку Большакова тоже ужаленная или, хотя бы, притворяется, она тоже тормоз; в силу вышесказанного, она мгновенно хватает трубку, ведь она рядом. Поэтому она больше всех из отдела говорит. И причем здесь Борман?
   Я совсем спятил.
   Оттопырив пальчики, Людочка протягивает мне трубку, держа ее словно грязную пожарную кишку. Мне очень жаль, что позвонили мне, а не ей. Мне, правда, жаль, и я виновато улыбаюсь.
   Ван Гог, который завоевывает ее сердце вот уже два года, с тех самых пор, как расписывал стену в техотделе, рассекая по кабинетам в халате, словно сатиновый фрегат, разнося за собой запах краски, получает мизерную зарплату. Об этом знают все. Даже вахтерша внизу.
   И хотя у него БМВ, Людочка не может принять окончательного решения и связать себя узами Гименея с художником-оформителем ЦБК. Художник появился в институте по найму, потому что Псине приспичило мозаику и уют. Поэтому вынули, и он появился. Консультации дают все, даже тетя Груня, но Людочка слушает только зов собственного сердца, которое почему-то молчит, совсем не сгорая от пламенной страсти. Мне жаль, но сердце не сгорает.
   -- Межгород.
   Тому нравится; он появился; она снимает трубку, а иди я. Потому что "межгород" пищит как-то по-другому, а как, я не знаю. И причем здесь вентиль на центральной магистрали подачи воды чистого цикла, который она малюет с самого утра?
   За окнами июль, и все вентиля в мире закрыты, потому и духота, что кто-то где-то прикрыл все, что можно было прикрыть.
   Впору сдохнуть.
   Людочка отпирает все свои вентиля, приготовившись слушать, но не становится прохладней.
   -- Ромка, -- это Мадлен, -- Ромка, ты куда пропал?
   Голос издалека. Из такого далека, что меня берет оторопь. Как аквариум. Это другой мир, мир рыб. В него не попасть, сколько не ходи вдоль берега и не заглядывай вниз. Можно только смотреть. Как в пропасть. Два мира, разделенные ниткой берега. Я вижу все эти провода и гнилые столбы телефонных линий, через которые бьется слабый сигнал голоса...
   -- Ромка...
   С тех пор, как я н а р е з а л ей ее будущее, отхлестав наотмашь, перемешав в кучу грязные задницы этих козлов, немытые ноги их девочек с накрашенными ногтями, матрасы, иглы, клофелин, измочаленные простыни и тоскливое вставание по утрам, когда не помнится, к т о б ы л и с к о л ь к о ? - прошло три недели, но я выдержал, это стоило больших усилий, и не поехал к ней...
   -- Я все продал, -- говорю я.
   -- Что продал? -- она не понимает.
   -- Все. Остались голые стены и раскладушка посередине. Унитаз и ванну тоже, и все книги, и камин разобрал и продал вместе с чертежами. Всего восемьсот долларов.
   -- Какие доллары? -- она опять не понимает.
   -- Через неделю. Да. В Бангкок.
   -- Какой Бангкок? Ты что гонишь?
   -- С визой? Порядок. Да. Через посольство.
   -- У тебя что, кто-то там, рядом? -- наконец она догадывается.
   -- Да, -- я смотрю на Людочку,--шпион. Вернее, шпионка.
   Центральный вентиль, то есть, рот, у нее захлопывается, но все равно душно. Эта фляга обиженно поджимает губки, совсем как старушка на базаре, когда провертев их целый час и измотав бедную, говорят, что брать не будут, потому что грибы, которые она продает, вовсе не грибы, а поганки, и от них загнешь боты, хотя в лукошке белые, и хоть сейчас на стол.
   Я перекладываю кишку в другую руку, чтобы было виднее: становилось интересней.
   -- Она ушла?
   -- Нет. Нет, нормальная. Инженер. Правда, толстоватая немного, мне такие не нравятся. Талия?
   Я прикидываю, примериваясь глазами.
   Людочка пучит шары как рыбы на стене, напротив. Это ясно: Ван Гог рисовал рыб, а видел перед глазами только ее, он ее сразу усек, ведь художники видят мир по-другому, не как все, у них другой взгляд на привычные вещи, другой ракурс и ощущение перспективы, вот только, как насчет того, чтобы смотреть на мир реальнее? Черт, это так не хватает многим, и мне в том числе!
   -- Ее талия меня не интересует.
   -- А что? Талия как талия, толстоватая немного, где-то 32 дюйма... На конкурс красоты не пойдет, там 27 требуется... Раньше было 25... Но таких мало. Пришлось увеличивать... А лучшая ножка Франции, знаешь, сколько в щиколотке?
   -- Не знаю, почем во Франции бабий огузок, но окорочка ихние дерьмо, и этим дерьмом завалили всю страну.
   -- Фиг с ней, со страной. Что-нибудь случилось?
   -- Я соскучилась, Ромка. Ты приедешь? Или... нет?
   -- Рейс 7274. "Эр Франс". В субботу.
   -- Наплевать на "Эр Франс", любой рейс. Приезжай...
   -- Да.
   -- Ромка...
   -- Да.
   -- Не дури и говори нормально.
   -- Да.
   -- Черт! Скажи этой дуре, пусть сходит, проветрится!
   Я прикрываю трубку рукой.
   -- Большакова, сказали, чтобы ты пошла погуляла. Или сгоняла на "Красраб" за беляшами!
   И в трубку:
   -- Я ей сказал, но она тормоз и не уходит.
   -- Хам!
   -- Ромка!
   -- Она ушла...
   Я вижу, как Людочка высказывает обиду Полине.
   На противоположной стороне - аквариум. Вся стена в рыбах. Разноцветная мозаика плиток. Пучеглазье беременных окуней. Рыбы пузатые, словно их надули. Ван Гог сидел и дул их через соломинку, а потом приклеивал к стенке. Рыбы зеленые, черные, синие. Вертикальные линии означают, очевидно, водоросли, но это не важно, важно, что видел художник.
   Верх рыб, он идет выше линии глаз и хвоста, тонок и темнее живота, который отвис и тяжел. Из готики и ренессанса заимствованы лишь декоративные мотивы. Факт. Ван Гог крутился около Людочки с первого дня, примериваясь к 32 дюймам, и на рыб ему было наплевать, он их нарисовал быстро, а вот с Людочкой застопорилось. И причем здесь стиль мудахар, все это обилие орнаментики и раскрашенного гипса? В башке у тебя мудахар!
   Мадлен бросила трубку.
   Буржуйский индивидуализм, содействующий окончательному выделению из прежнего синтетического искусства станковых искусств, действует и на меня: я с ненавистью гляжу на рыб. Вот это да, черт! Да еще эта духота!
   Просто в аквариуме сломался компрессор, нагнетающий в воду кислород, оттого у всех такие выпученные шары!
   ...А в Хомутовке идет дождь... Я слышу, как он сбивает пыль. И во дворе шумят и шумят тополя, выгибаясь стеньгой под напором ветра, и где-то на крыше хлопает и хлопает оторвавшийся лист железа, он гремит, а по стеклу сбегают мутные теплые капли, их можно провожать пальцем, как бы сопровождая в путь, что постоянно делает Мадлен.
   -- Зачем? Они же с той стороны.
   -- А я помогаю. Это я им показываю, куда им бежать. Они не знают, Рома.
   Она оборачивается, и я вижу: в бухте Раритан с катера сбросили два металлических контейнера с мусором, и они ушли на дно залива. До третьего тысячелетия места для нью-йоркского мусора хватит с лихвой, а в сыром, туманном Ольстере, горят на булыжной мостовой две машины, чадя дымом, подпаленные протестантами... Я точно спятил. Ван Гог хоть нарисовал этих рыб, этих уродин, а ты? А я? Нет, а ты?
   И на перегоне 43 километра стрелочница в оранжевом балахоне всегда копается в клумбе с цветами своей тяпочкой. У нее такая маленькая тяпочка. И с телеграфной линии слетает стая птиц, и хлопанье крыльев, наверное, доносится до города, и в прошлый раз на столе, среди бумаг, я увидел повесть Вежинова "Барьер", но Мадлен судорожно спрятала книгу, заметив мой взгляд. -- Ты читал? -- Да. И этим разговор закончился. Мы сидели и смотрели на дождь...
   И на полке стоял еще Стефан Цвейг, и его булыжная мостовая, с распластанным телом на камнях, вдруг замаячила у меня перед глазами, и Веник со своим пророчеством возник тоже, и возникла и замаячила Васса Михеевна со своими намеками на дурацкий люминал, или что там, что пьют, чтобы не проснуться совсем, и возникла и замаячила одинокая фигура у окна, опершаяся на покореженную ногу, с тоской глядящая на темнеющий лес, и черная смоль волос, когда она обернулась, спадающих на смуглые щеки... Она не любила гулять. Лес и пожухлые листья угнетающе действовали на нее. Кресло было лучше. В нем она чувствовала себя чудесно. Мы не пойдем, Рома, да? Почему? Я не люблю.... Как можно не любить лес? Она отворачивалась. Пожимала плечами. Хочешь, иди один, а я не пойду...
   Пень. "Это я им показываю, куда им бежать...".
   И я понесся к шефу. Потому что был вторник, а до субботы было далеко.
   -- Куда ты все ездишь?
   -- В Бангладеш. У меня там тетя, а тетя болеет. -- И я прикусил язык: а вдруг не подпишет? Но он подписал. Зато Псина сказал:
   -- Что он все с тобой носится, не пойму. Опять тетя заболела? В Бангладеш?
   И я кивнул, а что, если правда? Вот пень!
   -- Ох, молодежь, что с вами поделаешь.
   И тоже подписал. Попробовал бы нет...
   -- Большакова, хочешь, загадаю загадку?
   Я стою перед ними, стараясь не смотреть на Полину. Две женщины, не ставшие нимфами...
   Производная по экспоненте отрицательная, сколько не пристраивай касательную, график валится куда-то вниз, и, когда на абсциссе наберется бесконечность, я превращусь в ноль. Ноль ничего не хочет, готовый отправится в стекляшку, откуда маячит руками Озолин, и смотреть он ни на кого не хочет, и единицей стать он тоже не хочет, он просто сейчас...я...он. Черт!
   -- А загадка следующая, вот: все, что ниже глаз - пузо!
   В самом деле, да?
   Им не отгадать, и я спокойно выкуриваю сигарету. Можно сколь угодно ворошить книгу подсказок, ответа на загадку там нет. Полцарства мои. Факт. А принцессу мне и даром не надо.
   Озолину хорошо. Он курит степенно и все собирается приобрести янтарный мудштук, - чтоб вот такой, и чтоб у всех повылазило! Просто его производная положительная и спокойно берется на всем интервале, моя же, вертясь как фигура в гидродинамической трубе, летит, черт знает, куда, кроша геометрию Римана в клочья. Потому что основание функции меньше единицы. Какие тензоры? Что от них осталось в этом кривом пространстве? "Я сам из тела сделал лодку, и лень на тело упадает. Ленивец, лодырь или лодка, кто я? И здесь и там пролита лень..."
   И уже в лифте, по пути домой, когда все выходили:
   -- Ромка, так как там насчет загадки?
   -- А-а... Это рыбы, милая моя. Это рыбы у нас на стене, которых рисовали в прошлом году.
   -- Милая, да не твоя.
   И Людочка одергивает коротенькую юбочку. И я вижу: да, лучшие ножки Франции гуляют где-то по Булонскому лесу. Хотя, эти тоже ничего. Не мои, факт. Ван Гог наконец-то стал их владельцем. Это было написано у него на роже, и он был готов отстаивать это право зубами, и рожа торчала где-то в районе рулевого колеса, оглядывая мир глазами жирного кота, понявшего этот мир правильно, и в лобовом стекле отразился весь суматошный сегодняшний день...
   Отражение было кривым как пространство Римана.
   Ведь не к каждому в постель вместе с ногами залазит конструктор с талией 32 дюйма, в самом деле! И не орать же об этом на каждом перекрестке, едва загорится красный.
   Людочка помахала.
   А кот посмотрел.
   И БМВ, газанув презрительно-элегантно, но в меру, укатил.
   И причем здесь фракталы?
   -- Кёрл пер Гёрл, -- сказал я.
   Озолин не понимает. Он не понимает, и Полина еще не села, замешкавшись на площади, и, пока она бежит, смешно оглядываясь, боясь запнуться на высоких каблуках, милая и славная женщина, я объясняю этому олуху, который восемь лет учил немецкий в институте и школе:
   -- Это такая штучка, для знатоков. Kerl, по-немецки, парень, а Girl, ты что? Это же девочка с 57 улицы, это по-английски. Вот и получается почти международная солидарность: Кёрл пер Гёрл. Всю ночь.
   У Предмостной площади они сходят.
   Озолин что-то раздраженно втолковывает Полине, размахивая руками. Она поднимает рассеянный взгляд, отыскивая меня за стеклами. Ей не до меня. Она уже моет посуду, что стоит с утра, и еще в аптеку, потому что болеет дочь, и ободок у нее еле держит волосы, и мне становится ее жалко. Ей просто не до меня, потому что надо переходить улицу, но хлынул поток машин. Да еще эта жара. На носу у нее капельки пота как на маслятах, когда их утром срезаешь в мокрой от росы траве; и в проходе она стояла, прижавшись к поручням, в них вцепился и я, боясь, что меня качнет на нее, и меня качнуло на нее, и я затрепетал как осиновый лист, почувствовав ее всей кожей, но все это заканчивается, едва она выходит, задев меня влажным плечом.
   Она вяло машет мне рукой, переключаясь на поток, он важней, забыв обо мне, сдыхающем в жарком автобусе. Она забывает обо мне, и до полуночи я сдыхаю от жалости к себе. В три, одуревший от кофе, я сжигаю все, вылезшее из меня экспромтом как блох в камине, и готов запустить "Фыву" с балкона в котел с остывшим битумом. Днем им заливали крышу кооперативного гаража. Он маячит темным пятном под пропастью этажей... "Фыва пролд жэ". Второй ряд пишущей машинки.
   Мадлен, наверное, звонила из кабинета, где старое-престарое кресло, в котором она так любит сидеть, времен папы Карло, и под нее закатилась луковица, которую потеряла крыса, трепавшая Буратино за курточку, как же ее звали?
   Когда на следующий день приезжаю домой, я вижу: была Лена, потому что все прибрано. И расставлено. Порядок так и лезет в глаза. Черт! Каждый наводит его по какой-то ему одному ведомой системе, вмешательство вредит и вносит сумбур. Как в юридическом отделе, у девочек, когда они залетают на раскоряку из коридора или бартески, куда бегали курнуть, и суматошно орут: "Ради бога! На столе ничего не трогать!! После вас ничего не найдешь!" - защищая волчицей наваленные на столе бумаги, ложась на них всем телом, - " Бумаги лежат так, как им надо лежать! И отвалите! Иначе потом ни за что не найти претензии "Промбанка" за недоплаченные счета! А это пятьдесят миллионов, и директор вздернет на рее!"
   Все прибрано. Разваленные бумаги собраны, камин очищен от окурков, в холодильнике кефир и что-то в банках. На столе незабудки и записка со свирепым приказом прибыть немедленно в штаб Белорусского укрепрайона. "Немедленно" подчеркнуто дважды, что означает хоть и не казнь, но пять суток ареста, минимум.
   N.B: Читала пародию на Пригова. Однако, у тебя язычок...
   В Москве, очевидно, пролазит только постмодерн. Сонетами и лэ тусующийся бомонд обожрался до тошноты.
   А любая животина, посаженная в клетку, старается из нее выбраться. Своего рода экспансия сфер собственного влияния. Что ж, Богу - Богово. Только его "колбасный стон" написан анапестом, а у тебя четырехстопный ямб. Приезжай, поговорим. Дети соскучились. И кури поменьше, все пепельницы забиты твоей дрянью!
   Посыльного нет, поэтому я седлаю лошадь. Ведь самолеты бомбят, и надо еще на Тверскую. К Мальвине. Когда трамвай издыхающим аллюром вползает на мост, увозя меня на вокзал, я вспоминаю: крысу звали Шушерой. Это она отобрала у Буратино луковицу...
   И что лучше, пять суток ареста или подметание плевков "Красраба" от нефтебазы до "Родины"?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   9
  
  
  
   Ч
   еловек хоть один раз приходит туда, где ему было хорошо. Так говорят.
   Я родом из детства, говорит он себе однажды, положив шефу на стол заявление на три дня и отослав мальчишку с улицы с огромным букетом роз на четвертый этаж дома на Тверской. Ну и что, что мальчишество? - когда тот понесся зарабатывать себе на десять "Орбитов", - сегодня день открытых дверей, и все едят мороженое в шоколадных стаканчиках! "Если спросят, кто, скажи, лысый горбатый старичок!"
   Человек скачет на лошади на вокзал и покупает билет на паровоз, который идет в прошлое. Но этого никто не знает. Просто потому, что не объявляют. А то бы все ломанулись за ним.
   Он спрашивает у тетки в окне, отчего у такого богатого министерства как МПС стоимость билета на боковую, нижнюю полку, около бартески, и нижнюю, в середине вагона, одна и та же?
   Она стряхивает тушь с ресниц на незаполненную ведомость. Она его ровесница, и это ей неизвестно. Как и неведомо то, что этот молодой человек в голубой, свежей рубашке и галстуке, и модном финском костюме, в дипломате у которого ничего нет, кроме зубной щетки, пасты, килограмма яблок, высокотемпературной колбы с резиновой пробкой, пустой спиртовки и потрепанной книги Диогена Лаэртского, едет в прошлое, и она видит, что он еще совсем молод, а он чувствует, что, да, галстук еще не притерся к его шее, и что она тоже расцвела и пахнет для кого-то, и он вытягивает шею, чтобы посмотреть, коротенькая ли юбочка на ней. Юбочка коротенькая, но это не важно. Просто настроение хорошее, а оно хорошее, потому что отошло, у него это так, т.е. сегодня льет дождь, а через час светит солнце. Просто настроение хорошее. Тем более, едешь туда, где впервые за ж е н щ и н у дают по соплям, ведь провожать девочку из соседнего аула нельзя, - ну и что, что дискотека закончилась, и идти далеко, а фонарей нет!
   Едва за провожатой захлопывается дверь, и в ее спальне зажигается свет, а это ее спальня, он спросил, и он, вздохнув полной грудью, - черт, когда я вырасту, у меня будет такой же дом, эх! - отчаливает от заветной пристани, он видит, что семь рыл ждут его в переулке, привалив колья к ограде и лениво сплевывая себе под ноги.
   Они уже решили, ч т о этому детдомовскому выкормышу надо от их несравненной Жанночки. И не важно, к а к они называют ее меж собой! Она для них враз становится беззащитной Клеопатрой, за которую они сейчас отвесят этому заморышу, который отплясывал канкан, давая круги вокруг нее час назад, таких, что он будет чесать по огородам, ломая подсолнухи, и заявится в группу окружными путями, оправдываясь перед Кониной, что не сберег башмаки, которые государство, - государство! ты понял, придурок? которые государство тратит на таких как ты!
   У Отелло болят бока, и под глазом сияет блямба. Один башмак остался где-то в подсолнухах, второй он выбросил сам.
   Опустив глаза, Отелло проникается сочувствием к заботам и проблемам государственной машины, у которой и так-то бюджет тощ, и ты еще!.. Графов, откуда у тебя синяк? Я кого спрашиваю, ты что молчишь как партизан? и которая не успевает производить обувку, все фабрики работают, захлебываясь, на вас сверхурочно, - упал с лестницы! - а на вас все как на огне! Где мне, прикажешь, брать тебе обувку, тоже на лестнице?
   Она роется в шкафу как в собственном носу и являет на свет какие-то деревянные башмаки, которые носил еще Тофик Байрамов, наш выпускник, ведущий инженер "Водоканала", не чета вам, охламонам! Да, да! Тот самый Тофик Байрамов, ше-е-есть лет он не вылазил из них! И к Новому году он всегда присылает поздравительную открытку, а от вас никогда не дождешься добрых дел!
   Сбитые казанки ноют, башмаки жмут, и приходиться ходить в них как китаянка, ужимающая размер ноги до минимального, выслушивая плевки и советы окружающих: дурик! в следующий раз, прежде чем провожать морковку, спроси у нее, где она живет! И стоит ли ее провожать, чтобы не нарваться.... И вообще, надо будет нанести базаровским ответный визит вежливости, а то они что-то приборзели! Прикинь, есть ружье и лошади на примете! Дуплон берется все организовать. Ты идешь?
   -- Да ему сам черт велел, ходит светится второй день!
   Девочке в окне этого не понять, и он снимает перед ней воображаемый кепи.
   Дуплона посадили.
   Он прогарцевал по Базарной улице с двустволкой наперевес и пальнул из обоих стволов в горящие окна дома N65, где со всем своим семейством проживал прыщавый шестнадцатилетний Бекас. Жанка жила в соседнем доме. Люстра посыпалась осколками на некрашеный пол, бабка шлепнулась следом, заблажала, с ней случился инфаркт, а Бекас ползком сквозанул в другую комнату, выбрался и огородами рванул к корешам.
   Пончик гарцевал по соседней улице. Правда, без винта.
   Дуплон процокал по спящим улицам, на всякий случай пальнул еще раз, теперь уже в воздух, -- Привет, Миха, Бекаса не видел? -- зачем-то остановился на красный свет у ночного светофора, где его и взяли.
   В той эпопее он был в цепи перехвата.
   Билет был на нижнюю, в середине вагона.
   Работники МПС, чешите бока и бедра!
   Большое, красное, спелое яблоко легло в окошечко, похрустеть.
   Она с сожалением проводила его взглядом.
   Не важно, что на щеках пух, важно, на сколько ты себя чувствуешь, а он чувствовал, что он бит и умудрен опытом.
   У выхода он оглянулся и увидел, она хрустнула змеиным подарком.
   Человек гнездится поудобнее на нижнюю, в середине вагона, предвкушая вечерний чай, свежие простыни и вечерние газеты. Ночной поезд стучал два часа, но он всегда поступал так: брал билет именно на ночной, хотя можно было спокойно доехать автобусом.
   Ночь располагала. Уравнение Лапласа висело в воздухе. Момент, сносящий американский флаг на Луне в сторону, словно там дул ветер, нужно было осознать и утрясти для себя. А зачем? А хрен его знает, просто было интересно: вопль сомневающихся в достоверности посещения американцами Луны был понятен, вопящие н е з н а л и о существовании бокового момента, сносящего флаг!
   Поезд стучал.
   И не каждый, у кого "высшее", через три года после института сможет взять криволинейный интеграл, чтобы высчитать площадь орбиты, которую "заметает" земной вектор в период с 22 декабря до дня весеннего равноденствия. Алле, кто!?
   Нет, Лаплас был гений! 17 век!
   Поезд стучал.
   Так. Чай и простыни припрет эта тетка, похожая на бочку с ручками; газеты он взял с собой; он себе это мог позволить как начинающий инженер; но это тоже не важно; ага; просто жить хорошо, тем более, ночной поезд ехал туда, где самые лучшие в мире тополя и самые лучшие в мире березы, пух и листья которых сгребали под неусыпным присмотром фаршированной гадины с бородавкой на верхней губе, и это тоже не важно! Поскольку сейчас Васса Михеевна на пенсии, и вместо нее Мадлен. Она ждала его. Эта хромоногая девочка....А он запутывался в силках взаимоотношений все больше и больше.... Сейчас он это понимал. А тогда?
   "Ох, Рома, мы сошли с ума, это безумие!...". "Это жизнь, Мади...."
   Кто знает? Кто знает, сколько бы продолжалась эта идиллия, не зайди, а это бывает всегда так, потому что это закон - если где-то чего-то много, то где-то чего-то мало, и хоть тут лопни! И причем здесь "Водоканал"? Не зайди в купе старушка, придавленная судьбой и авоськой до самого пола, которая просит, - вот черт, я же говорил! - которая просит молодого человека поменяться, - да, конечно! - на боковую, верхнюю, около бартески, потому что у нее болит все, от верха до низа и от низа до верха, а он молод и полон сил лазить туда-сюда! Там еще постоянно хлопает дверь, навевая подозрительные мысли насчет эпидемии, поразившей весь вагон; это первое. Причем, эпидемия вечерне-ночная, максимальный всплеск которой совпадал со временем путешествия, располагающего к размышлениям; это второе. В этой хваленой государственной машине ничего не изменилось, несмотря на другую эпидемию, эпидемию политической истерии и утвердительные речи фотогеничных рож перед телекамерами; это третье. Ведь стоимость т о г о и э т о г о одна и та же!
   Еще один аргумент в споре.
   Но это в будущем. Неумение просклонять слово по трем падежам.., - да просто эти дяди больны д р у г о й болезнью, а мы орем все громче! И, наконец, так можно и всю жизнь проездить на боковой, около бартески, вдали от огней цивилизации! И когда-то с этим надо решать, вот только через сколько лет? Но он быстро успокаивается, потому что последнее исправится само собой, с возрастом, но это тоже в будущем, это так далеко, что даже не просматривается. Ведь ты едешь в прошлое, а это решает все!
   Да. Это бывает так. Или было?
   И фиг.
   Поэтому словно кот, где когда-то была сметана, я иду вниз по течению Кулюмбе.
   Едут туда, где было хорошо. Я иду туда, где было плохо. Вся разница. На этот раз я с биноклем.
   Признаваясь себе, что дважды в один и тот же поток войти невозможно, не изменившись самому, я долго изучаю с берега все щели и выступы выше того места, где намедни я так позорно тосковал.
   Что говорит философия о квантовой механике?
   А вот: наблюдая явление, нельзя хотя бы на миг нарушить его ход; и без учета этого нарушения теория не может быть последовательной. Зацепов не было... Там, далее, на сколько мне помнится, рассматривался вопрос: дерево падает в лесу, где никого нет, кто услышит, вызовет ли падение шум? И следовал ответ: н а с т о я щ е е дерево в н а с т о я щ е м лесу, безусловно, шум вызовет. Даже если поблизости никого нет. Падать с шумом, чтобы тебя услышали, я не хотел. Я был не один.
   За мной следили. Два пугливых, голубых глаза неотступно следовали за мной, отмечая любую мелочь: мне было плохо, и они темнели и расширялись, уголки губ опускались печально как у Пьеро, виновато извиняясь за свое вторжение и подсмотренное настроение. Мне было весело, и они искрились и играли, брызгая радостью. Стоило посмотреть на них внимательней и дольше обычного, они опускались и прятались, боясь быть застигнутыми за свою привязчивость.
   Сначала это было своего рода игрой, отнесенной на игру фантазии. Их неприметное волнение и осторожное выжидание действует так, что через некоторое время я с беспокойством начинаю испытывать потребность в их неустанном присутствии и тайном надзоре. Ну, вот, они рядом, здесь, и я успокаиваюсь. Их нетерпеливое поблескивание завораживает и заставляет подсматривать в ответ.
   Я почти не разговариваю с Полиной, боясь неосторожным и резким движением или словом нарушить игру. Карточные домики рушатся враз, стоит только убрать одну, нижнюю карту.
   Вечером мне мерещится, я ошибаюсь; натыкаться второй раз на спокойное, насмешливое безучастие, когда собственная ординарность автоматически переносится на окружающих, я не хочу; ошейник с меня снимался уж сильно болезненно!
   Утром я молчу, не доверяя себе, с издевкой вспоминая определение платоновского человека: "...человек - это животное о двух ногах, лишенное перьев". На что Диоген принес ему ощипанного петуха и сказал: вот платоновский человек! Тогда к определению, а оно пользовалось популярностью у греческих фофанов, было добавлено: "...и с широкими ногтями".
   И я вижу: на поляне, у костра, стоит платоновский человек с широкими ногтями, лишенный перьев, и подколенные чашечки как у страуса, с той лишь разницей, что у того назад, а у меня вперед, и суставы набухли на сгибах. Я гол и лишен перьев. От этого неуютно, потому что каждый волен подойти и дать пинка, чтобы сел обратно, на насест.
   Я беру бинокль и ухожу прочь, чтобы не видеть этого уродца вместе с его фантазией.
   Что-то во мне заклинило на этой скале.
   "Вы все с вальтами!" - сказала Марго, когда Андрей сыграл в Таргашинской пещере в стометровый колодец и чудом остался жив. "Вы все с вальтами. Опять кулек собрал и намылился в дырку! Хочешь остаться калекой?". Она видела в прошлом году, как на Столбах мы форсили, умудряясь пройти без страховки там, где никто еще не проходил.
   Платоновский человек калекой быть не хочет и поэтому ничего не решает, зацепы тоскливые, их почти нет, кроме одного, наверху, но не лезть же в него ногой, как на "американку", повиснув вверх воронкой над Кулюмбе. Дважды в один поток не входят. Я ничего не решаю и плетусь обратно в лагерь. Полина там. Мы сегодня вдвоем.
   Принцесса готовит жор. Она раскраснелась, румянец во все щеки, как и должно быть у настоящих принцесс, которые отгоняют половником комаров, размазывая сажу по личику, которое сияет как на балу, и этот бал решает все!
   Она хитрая, я распечатал три банки тушенки, вот, что значит женская логика! И причем здесь Симонов? И причем здесь соль, если с одной банки тушенки получается фигня? Поэтому предстоит пир, и до дна ведра доскребутся быстро, но добавки не будет. Кто желает, может слетать в Игарку, самолет подан, и в Гамбурге не бастуют диспетчеры, надо только позвонить в отель и забронировать номер. У самолета тебя встретят, и желтое такси дотаранит тебя прямо на 48 этаж, где ванна, в которую вмещается "КамАЗ" с прицепом, по утрам негр на тележке прикатывает в постель утренний кофе, и там ты можешь повторить заказ. Мне каши. С мясом. И солью. И мигом, одна нога здесь, другая там! Стой! И этого... как его? А-а, кофя!
   Ага. - Чей туфля? - Мое-е!
   Вот только где в Игарке отель, я что-то подзабыл. По-моему, там одни бревна, - это не город, сплошной дровяной склад! Бревна не попали на японский сухогруз тридцать лет назад. Или на английский, что грузили по ленд-лизу в сороковых. Просто отель не видно из-за бревен, это ясно. И негра там я что-то не встречал. Наверное, он их грузит ночами, на следующий, что стоит у причала, приспустив флаг, а днем отсыпается.
   Все э т о можно увидеть, лишь бы шары были не п я т н и с т ы е . И тогда под носом всегда будет весна. Факт. Нужно только хорошенько смотреть и вовремя сказать: копать здесь, олухи! И, взяв лопату, отрыть кувшин с золотыми монетами, чтоб все ахнули и спросили, - ты, где взял?
   Или: а как ты увидел?
   А вот так. И все. Хотя богат не тот, у кого много, кому х в а т а е т.
   Цейсовская оптика подтаскивает ее ко мне, и она совсем рядом со своими глазищами в светлой окантовке ресниц, хотя я напротив, прижав трофейную вещь к глазам и отодвинув всех с мостика.
   -- Ромка, не смотри на меня через эту штуку! -- Я навожу резкость и машу ей рукой, посылая ответный привет. -- Слышишь, я не хочу! -- Она сердится, словно я ослепил ее солнечным зайчиком, отгораживается рукой, наконец, отворачивается, поворачиваясь спиной. -- Лучше скажи, куда ты с ним ходил?
   -- Рыб смотрел на перекате.
   Она не поворачивается.
   -- Неправда.
   -- Тогда я смотрел на закат.
   -- Заката еще нет.
   -- Я смотрел начало. Это интересней.
   Она не поворачивается.
   -- Какое начало? Еще день.
   -- Тогда я подсматривал за тобой. Залег в окоп и смотрел. Ты видела окоп? Я всю ночь копал.
   -- Ага. Долбил всю ночь камень, спать не давал.
   -- Ты чутко спишь. Я старался не шуметь.
   Она не поворачивается.
   -- И что ты высмотрел?
   Наконец она поворачивается, начинает мешать в ведре, гоняя неведомую соринку ложкой, морщась от дыма и наклонив голову набок, соринка не дается, все время уплывает, дым лезет в глаза, да еще эта прядь! Наконец эта зараза поймана, и она с наслаждением сбрасывает ее с ложки. -- А подсматривать за тетеньками нехорошо! Ты плохой мальчик.
   -- За хорошенькими можно.
   На этот раз роз нет, и платоновский петух, слетев с насеста, заходил гоголем по двору, зацокал, вертя башкой, но я даю ему пинка, и петух гнездится опять на шест. Роз нет, и отлетать нечему! Просто это костер. И от него жар. Хорошо, что есть стереотруба.
   Она опять поворачивается ко мне спиной. Вместе с ложкой, облизывая с нее кашу.
   Мы так и сидим, я с цейсом, она спиной.
   -- Принцессы должны быть хорошенькие, иначе на фига бы они были нужны! Ты где-нибудь видела принцессу с бельмом в глазу? Вот видишь.
   -- Ты мне рассказываешь продолжение?
   Ложка начинает отстукивать стаккато.
   -- Нет, там дальше до шестнадцати...
   Она молчит.
   -- Как говорит Димка у сестры: дядя Рома, а что ты пишешь? Мне можно почитать? Нет. А почему? Потому что это не для детей. А он: а-а! я понял, это не детские дела, это по телевизору показывают!..
   Она молчит. Стаккато обрывается.
   -- Или: дядя Рома, дядя Рома! Смотри, котенок спит как живой!..
   Она молчит.
   -- А я ему: иди, шею помой, черная как помазок! А он: ага, и буду как дурак с чистой шеей ходить!
   Она молчит.
   -- Они интересные...
   Она молчит.
   -- Черт!
   Я тоже отворачиваюсь. Вот бельмо.
   И мы сидим, два придурка, злясь на самих себя, только костер дымит посередине, и в ведре булькает и горит. Синим пламенем. Платоновский петух и андерсенская дура. Не хватает погнутой сковороды и разодранных щек.
   -- Каша сгорит, -- говорю я, поймав в окулярах кромку леса, куда улетели все мои слова, -- жалко тушенку. Симонова кондратий хватит, три банки сгорят синим пламенем.
   Сзади зашкрябала ложка, зашуршала рукавица по ведру, ведро снимали, и вкусно запахло кашей. Соленой кашей. Но есть я не буду. У повара пост. Начался пять минут назад. Вот.
   Панорама пуста, вымерли все, что ли?
   -- Рома. Ром, давай поедим, все равно еще рано, и они не скоро придут. Давай?
   Она закидывает удочку с толстой леской, даже веревкой. На приманку - ведро каши.
   У карася даже пузырь надувается.
   -- Фиг! Я объявляю голодовку!
   Интересно, а у карася пузырь есть?
   -- Сдурел, целый день ничего не ели!
   -- Тем хуже для тебя. Я лягу и буду лежать. Вверх лицом. Чтоб захлебнуться слюной. Потом все скажут: принцессы все полоротые, стоит им один раз заменить повара, и у них все сдохли! И повар первый.
   -- Рома!
   И карась клюет. Вернее, его заставляют.
   И мы наворачиваем по две чашки, сидя друг против друга по-турецки, давясь улыбками.
   Но это все каша. Или мне показалось.
   Губа болит от горячей ложки, когда мне насильно пытались запихать в рот приманку, чтобы не дать загнуться от голода и не посрамить обманчивое мнение, что принцессы - козырные дамы и в поддавки не играют. Лучше бы она меня поцеловала, по крайней мере, не было бы волдыря.
   А есть за неизвестных папу и маму, Селивана и Шестимесячного я не захотел ни в какую, согласившись только на Симонова.
  
  
  
   10
  
  
   Я
   хта класса "Дракон" отплывала с восьмого причала. Курс - бейдевинд. Т.е. вперед, под углом 60 градусов к ветру. Или, говорят, отходила? Или отваливала? И непонятно, что у нее за гик. Какая-то кривая палка, обломанная наполовину. И на сланях кокпита соль от полуденного зноя, потому что сегодня жарко, и последний день "спадов". Одноглазый Джо мог бы обеспечить и крутой бейдевинд, если бы не клинил руль, компенсирующий уваливание.
   Зато Симонов выдал всем по рации, чтобы все привыкли работать с ними перед "ВЭЗами", где размах крайних электродов будет до полутора километров. И рации нужны, чтобы вовремя передать в центр, где все, что у тебя все в порядке, или в гостях мишка, и вы с ним устроили махаловку, превратив поляну в ринг. Или четыре волка треплют твои болотники. Чтобы кто-то успел добежать с карабином до тебя, или, вернее, до того места, где ты был, и собрать остатки для родственников.
   Сегодня жарко, поэтому я лежу и пялюсь в небо, где, зацепившись за верхушки елей, почти у самого горизонта, повисло облако, похожее на яхту.
   Может, это "Арлекин", а может, "Фламинго", я не знаю, чем они отличаются в деталях.
   Поэтому я лежу и жду, когда закончатся замеры, Селиван дернет за шнур, что означает "поехали!", и вся кавалькада длинной в полкилометра тронется.
   Рация у меня работает только на прием, и, на всякий случай, если она откажет совсем, для меня дергают. Так решили сразу. Поэтому я лежу и жду.
   Вся моя работа заключается в том, чтобы вовремя заземлиться, воткнув в грунт пять металлических электродов, и подсоединить к ним штекер, которым заканчивается шнур, уходящий по профилю дальше, вперед, где остальные, потому что я последний.
   Первый Борода. Он тянет все. Как бурлак баржу. И борода у него есть, как и положено бурлакам, нет холщовой рубахи навыпуск и песни, чтобы наворачивалась слеза, но он не поет. А может, и поет, просто до него полкилометра. Если бы у меня эта фигня работала на передачу, я бы сделал заявку на концерт. Для тех, кто в пути. Просто у меня судьба сегодня такая, плестись последним.
   Это как с рацией.
   Утром их долго мусолили, вырывая из рук, и, отойдя друг от друга на пятьдесят метров, убедились, что одна неисправна, и на пальцах мне выпала эта гангрена. "На пальцах" - это когда по счету "три", каждый выкидывает столько пальцев, сколько ему заблагорассудится, полученная сумма отсчитывается с кого-нибудь по кругу, и гангрену получает тот, на ком счет заканчивается. Закончилось все на мне, и сейчас гангрена лежит у меня в кармане и базлает на разные голоса.
   Говорят, если не повезет, то с самого утра. Якову Лукичу тоже не повезло, он тоже попал в такую струю. Сначала его мучили кошмары, потом он пролил борщ на колени, рассмешив снох и Семена, порвал рубаху, зацепившись за гвоздь, затем крышкой сундука получил по балде, когда полез в него за штанцами, потом забыл закрыть на них "калитку", о чем не забыл сказать ему встретившийся Щукарь. А-а! Семен закроет! И уже заходя на крыльцо правления, под скользнулся на дерьме, или чем там, и растянулся.
   Поэтому я тоже лежу и жду пакости еще, чтобы к концу дня не слечь от расстройства. Да еще этот волдырь. "-- Лучше бы ты меня поцеловала!". -- "Ромочка, бедненький, я тебя поцелую!"-- Когда? Когда скоро, если губа болит сейчас, а?"
   Мы пробуем рации, и она роняет ее прямо в траву, возмутив Селивана.
   -- Ну что, работает?
   -- Работает, работает, только плохо.
   -- А что плохо, плохо слышно?
   -- Отстань!
   Она бросает ее в траву и отходит в сторону с растерянной улыбкой от такого поворота событий.
   -- Раскидалась... Роман, что с ней?
   -- С Полиной?
   -- С рацией конечно!
   -- А черт ее знает, по-моему, на передачу она не работает.
   Яхта исчезла, превратившись в бесформенный клочок облака. Ждите ответа, ждите ответа. Облако продвинулось вперед и, подгоняемое ветерком, движется на север. А север там, я знаю. Надо направить часовую стрелку на солнце, найти средний угол между ней и часом, биссектриса покажет, где юг.
   -- Морозов!
   -- Я, товарищ майор!
   -- Морозов, ты знаешь, что такое биссектриса?
   Вопрос на военке, третий курс, и сопромат сдан.
   -- Так точно! Биссектриса - это то, что не имея ширины, но имея длину, делит угол, образованный двумя лучами, исходящими из одной точки, пополам. Арифметика Магницкого, товарищ майор. По ней еще Ломоносов учился...
   Майор переваривает сказанное, пучась на свет, пауза затягивается, и всем становится ясно, почему он майор, а не генерал; Морозов марширует два следующих занятия на плацу, уясняя, что такое биссектриса, если говорить просто и без вытрепонов.
   Да. Север там. Ведь как говорят анатомы, занимающиеся цветовым зрением, глаза - это мозг, который вылез наружу. Просто дали по балде, мозг и высунулся ради интереса: а что это вы тут делаете? - и торчит зенками вот уже миллионы лет. Ведь восемьдесят процентов всей информации мы получаем, пялясь на что-то. Факт.
   Наконец, за шнур дергают, и селивановский голос командует: "вперед!"
   Вперед, так вперед, было бы сказано.
   Кавалькада трогается, и я уду за шнуром, стараясь не наступить на штекер. Как Иванушка-дурачок за клубочком: куда он, туда и я, откуда ветер, оттуда и счастье.
   Клубочек катится себе по полям и по речкам, дурачок идет себе за своим счастьем, ландшафт меняется, речки - на ручьи, ручьи - на речки, и вроде как он свободен и волен изменить что-то в непонравившейся сказке, ну, забрать, к примеру, клубочек в карман, когда устанет, и все это ему надоест, и надо отдохнуть или даже полежать, задрав болотники к небесам. Но это в сказках. А здесь все прутся, переговариваясь между собой, исключив из разговора меня, и мне остается только слушать, о чем они там говорят.
   Пройдя пятьдесят метров, мы останавливаемся, все заземляются, и все повторяется. Механизм отработан и почти не дает сбоев. По проводам бежит ток, все "электродники" жрут голубику, стрелка на симоновском приборе падает до нуля, и с интервалом в пять секунд он успевает засечь показания приборов и диктует их Полине. Она быстро их записывает, пересчитывает на логарифмической линейке поляризацию, успевая откинуть прядь, посмотреть по сторонам, сторонам, сорвать две ягодки, и, зажав их губами, что череночки торчат, записать все в тетрадь. "Ох, Ромочка, ведь детям тоже дуют на вавку, и все проходит". " У меня не пройдет, и не надо дуть...".
   Когда стрелка не шевелится или еле ползет, или вообще показывает, черт знает, что, а это бывает, когда кто-нибудь сачканул и заземлился по быстрому, хрипит рация в кармане, и под упоминание про кровельное железо и всю родню, приходится возвращаться назад, к электродам, отрываясь от голубики в десяти метрах от них. Потому что все, что ближе, обжирают эти проглоты, что двигаются впереди. И тебе приходится уходить дальше, чтобы успеть бросить в рот горсть сладких ягод, пока стрелка валится до нуля.
   Когда все стопорится надолго, и у Селивана лопается терпение, он отодвигает Симонова, -- ну-ка, Егорыч, дай-ка я! -- и щедро переключает галетник в крайнее положение, разинув рот как французский король.72 вольта лупят так, что готов выпрыгнуть из болотников, потому что обувь сырая, и в ней все сыро, и ты попадаешь в лейденскую банку, и король смеется, а вместе с ним и придворные, глядя, как шут корчится под напряжением, да еще эта рация! Она не работает толком.
   Но Борода с того конца провода быстро выясняет, кто при дворе пень. Мне все слышно.
   Его ярость не знает границ. За пять минут из него выпазят на поверхность все месторождения графита, где он был: жильные, магматические, в гнейсах и кристаллических сланцах, выделяющиеся в результате регионального или контактового метаморфизма. Бычок стоит у него перед глазами как живой, и вы еще, пропадите вы пропадом, таскаешь вас как баржу с углем!
   Очевидно, он тоже хряпал голубику горстями. Или даже лег и ел ее лежа, не вынимая рук из карманов, все истоптано сорок шестым размером. Или по кустам валялись олень с оленихой, сплетенные как решето в любовном дурмане.
   -- А теперь скажи мне, пенек,- несется из рации, когда Борода немного остыл и поутих, -- по какому месторождению мы хоть сейчас двигаемся? Или ты можешь только выключателем щелкать?
   Вопрос в Селивану. Селиван молчит, и вопрос повисает в воздухе. Вопрос пролетает по всей линии словно голубь, и ответа на него нет, потому что Селиван знает только устройство желудка, и то, наверное, плохо. Ведь для того, чтобы съесть колбасу, не обязательно это знать!
   -- И еще, пень, давно хотел у тебя спросить, у тебя какое образование?
   -- Ну, высшее...
   -- Да твое высшее, -- мурлычет Борода, -- это то, что осталось в твоей башке, потому что все остальное ты забыл. Хочешь пропархать по жизни вот так, на халяву, не сдавая зачет? И запиши: а двигаемся мы по контактовому месторождению, здесь граница изверженных и осадочных пород, а это диабаз и каменный уголь. Полинка, дай ему там ручку!
   -- Он запомнил...
   -- Ни хрена он не запомнил, там дыра! "Летят утки и два гуся" - его любимая песня!
   И они вцепляются друг в друга мертвой хваткой словно бульдоги.
   Вспоминается родословная по материнской линии вплоть до австралопитеков с одной стороны, предки польских евреев с другой; пиво, выпитое на халяву в третьем квартале прошлого года по итогам работы Туруханской партии; весь кабак был на ушах, и ты в том числе; а сапоги!? сапоги, которые чем-то там накрылись, и не осталось следов! и все!; а испорченный спальник из гагачьего пуха, такого нет ни у кого в управлении, который ты брал на рыбалку и вернул погрызанный мышами! И все помнится не потому, что жалко, можешь всем этим подавиться, а потому, что отныне я с тобой даже на одной поляне не сяду рядом, когда приспичит жиртрест, и надо будет сидеть, и нахлестывать себя веником словно гоголевская вдова, отбиваясь от комаров!
   Перлы летают из конца в конец, словно шарик пинг-понга. Слышно, как за 100 метров, на поляризационных электродах, Шестимесячный ржет как конь и катается по поляне, гремя болотниками. Потом говорит только Борода. Очевидно, Симонов выключает в центре рацию. Пять минут из Бороды еще лезут вулканические туфы вместе с какой-то гадостью, потом Симонов объявляет обед.
   На обед отбивных из синяков нет, триста метров, пройденные Бородой, успокаивают его, и он заявляется, теребя свою кудель: ну, как я его?
   Селиван проглатывает пилюлю как таймень мышь, но жвачку теряет, вид у него побит и удручен как у школьника. Но как все сенсорики, Первомай он будет праздновать, об этом можно догадаться, и знамена чехлить не стоит.
   ...Скоро все закончится... Скоро все закончится, и выпадет снег, я знаю, и сейчас мы там же, где были с ним недавно, когда снимали показания магнитометра по профилям.
   Когда это было?
   Даже остановились на том же самом месте; вот и ручей, и темное пятно от нашего костра; видит ли он, что мы опять здесь? Сидит себе, даже лежит, глядя на хохочущих мужиков. Опять пришел самый последний и сейчас поглядывает на какое-то безобразное облако у самого горизонта, возвращаясь к нему уже второй раз, здесь ли оно? Оно здесь, и он грызет травинку и пьет чай, дуя на горячую кружку.
   Слезы наворачиваются мне на глаза, и я ничего не вижу, потому что туман, потому что конец, и тогда все...Симонов говорит, осталось 5-6 съемов с генератором вертикального зондирования и то на 40% аномалий ,потому что людей нет, и некому таскать двухтактный двигатель с балластниками, и скоро зима, потому что зайцы белые. Скоро зима, и прилетит вертолет, и увезет нас в Игарку. Два дня, проведенные там, пролетят незаметно, в "ЯК" погрузят все оборудование, и мы улетим в Красноярск и там расстанемся... А он?
   Это он? Это он, Полинка, про него ты мне говорила? - зашепчет Танюшка, обнимая меня за талию, когда он приедет в управление и будет ждать денег; мы стоим в коридоре, а он приехал на троллейбусе в старый аэропорт и дошел до нас двести метров; на нем коричневый костюм, сидящий на нем как смокинг, я видела его в нем за день до отплытия, когда мы были на теплоходе, и оборудование грузили грузчики с управления.
   С ним была его сестра и два малыша. Они бегали по набережной, задирая друг друга, их развели, дав одному шлепок, и мальчик взревел.
   Тогда человек в костюме взял его на руки, я была на палубе и все видела. Они ходили вдоль "Прокофьева", он показывал куда-то вдаль, махая рукой, очевидно, туда, куда уплывет теплоход завтра, потом на себя, да-да, вот этот здоровый и большой, меня, завтра, и туда, да! - что-то выговаривая матери и грозя ей пальцем.
   -- Ты знаешь, кто это? -- спросил Симонов.
   -- Кто?
   -- Повар.
   -- Вы серьезно?
   -- Принял вчера.
   -- Что-то он не смахивает на повара.
   -- Конструктор из НИИ, а?
   И Симонов нагнулся над поручнями, вглядываясь в играющие свет и тени.
   -- И что, не было какой-нибудь девахи? Там же...там же котелки, картошка, кульмана там нет.... Да и мне бы было веселей.--я была в недоумении.
   -- Каждый год одно и тоже, возьмешь шлюху, будет не партия, дом терпимости! Пусть лучше конструктор.-- Он хмыкнул.
   -- Конструктор... но почему?
   -- Да Кот звонил, просил за него...
   -- Ка...какой кот?
   -- Да Котенев.-- он расхохотался.-- Однокурсник. Сейчас директор НИИ, кандидат наук.
   А на мосту уже зажгли фонари. И вдали горел в огнях правый берег, и там, левее, горели огни судоремонтного, и я думаю, как же меняет человека одежда. Это он, Полинка? побритый и свежий. Он? Он.
   Он опять глядит куда-то вниз, в одно ему ведомое пространство, отмечая автоматически рассохшийся пол управления, открытые двери отдела кадров, откуда только что вышел, снующих сотрудников; и эта запарка в конце сезона, когда все бегают, таская бумаги из кабинета в кабинет, и нас, стоящих напротив, и одна обнимает другую за талию. Смотрины устроили, девочки? Вот и перешептываетесь, пряча улыбки за плечи, я что вам, лошадь на продажу? Симонов обещал ему получение денег сразу, потому что знает, з а ч е м они ему. "Ты бы ей ребеночка сделал, пентюх! Ведь сохнет по тебе, стоит тебе уехать, она сама не своя!" Эта, как ее, Васса Михеевна, ведь Рома говорил.... А может, у них и что было с Ромой. "Ой, не говори, молодое дело, нехитрое!"... Но он молчит или отшучивается: нашли автомат, я что вам?.... Я и не спрашивала, да и как я спрошу, как? Мамочка, я становлюсь собственницей! Собственницей чего? придуманной сказки про золушку, бегающую по тайге? когда все ровесницы гуляют по городу, и только осенью удается вырваться... Ох.
   Что он там нашел в своем облаке?
   Но пока я с ним. Я постоянно с ним. Что нравится ему, нравится мне. Я тоже люблю Лаури, хотя я его не читала, но я прочитаю, как только прилетим домой, найду в краевой библиотеке, там Тома работает, она и найдет, и он мне понравится, потому что нравится ему. "-- Какой хорошенький! Он мне нравится, Полинка! " -- Танюшка шепчет на ухо, горячо дыша в щеку, -- "хоть бы познакомила, вдруг встретимся в городе?".
   -- Татьяна.
   -- Роман Зигизмундович.
   -- Нет, у вас, правда, отчество такое?
   -- Не слушай его, он сочиняет!
   -- Дискотека, "Огни Пекина", трамваи в часы пик... -- она жадно отмечает его, оглядывая по-хозяйски, словно блузку в примерочной, на "Мира", -- кто его знает, может и встретимся... "Ах, это вы, здравствуйте! Вы меня не узнаете? Ну что вы: ГРУ, коридор, октябрь месяц, Полинка, эта смешная девочка, упертый геолог, неужели не помните? Ну? Ну, наконец-то!... А почему бы нам не зарулить куда-нибудь в кафешку, на Предмостной? Я вижу, вам тоже делать нечего...". Ох... "Сойдет, Полинка, еще как сойдет! Ты где его отхватила? Ой, берегись! Я баба жадная... Неужели на этом, своем севере?!.."
   "Отхватила"... Это я то отхватила!? Это я? Он даже не смотрит в мою сторону! Паутина пауков... И ее уже нет, был ветер, и все унес, только вода такая же... Когда это было?. Ты почему смеешься, Рома? Я смешная, я смешная, да?
   И Пушкин выходит в коридор:
   -- Хорошо выглядишь, Ромашка! - и поправляет ему галстук, на котором выдавлен Микки Маус, узкий, черный, с узким узлом, - не надумал к нам идти работать?
   Потому что Симонов предлагал ему остаться, и заманивал его комнатой в общежитии, но однокомнатная у него есть, и они о чем-то долго говорили, а сейчас, вот, он вышел из отдела кадров, и я боюсь спросить... Я растеряна, и все во мне колотится, и даже зубы стучат, ох...
   "--Можете плыть", -- сказал Симонов вчера, поглядев на меня весело и ненавязчиво, как он это умеет, и как делал всегда, сколько меня знает. "-- Можете плыть. Твоя мать, конечно, кабинетная женщина, и всю жизнь прожила, не выезжая дальше дачи на берегу Маны, и я ей обещал, но... бичей нет, а Ромка... ты... Вообщем, не дури... хотя, все это ерунда, и я ей обещал..."
   Он блестит своим зубом, мой верный телохранитель! и мама! словно мне пятнадцать лет, и еще школа. А я краснею, я краснею, и ничего не говорю, что завтра можно надувать лодку и плыть! Ох! Я ничего не говорю, и он не спрашивает, лежит и смотрит на свое облако, что он в нем нашел? Вдруг он скажет, да пошла ты со своей лодкой, и со своими сигаретами, я уже почти бросил курить, и что я с тобой буду делать, девонька...
   И разве так бывает? И разве Танюшка будет шептать, оглядываясь, чтобы никто не слышал: " А квартира, Полинка? если вам нужна квартира, я же знаю, у вас все на виду, и Ольга Михайловна не спускает с тебя глаз! Я дам ключи, это хоть на "КрасТЭЦ", и далеко, и поездишь, и ерунда; или Ленка, она рядом, на Акмолинской, и она перетопчется пару дней у подруг или меня хотя бы, не сдохнет, зато вы... а?"
   Щеки мои горят, и надо сесть поближе к костру, чтобы никто не видел...
   А ходил он к скале, говорит, будто я не видела, а я видела, поднялась на пригорок и видела, как он рассматривает в бинокль шурф, куда он лазил, что-то объясняя собаке. И собака виляла и виляла обрубком, не отходя от него ни на шаг...
   А с собакой? Что мы будем делать с собакой потом? когда самолет порулит на взлетную полосу, а Балбеска будет бежать за ним, отставая все дальше и дальше, и, когда самолет взмоет вверх, набирая высоту, собака исчезнет совсем. И потом, каждый день, она будет кружить по заснеженному полю мимо рулящих "ЯКов", поглядывая на трапы, по которым будут спускаться тоже люди, но не те люди, к которым она привыкла, и которые куда-то вдруг пропали, и которых она ждет... И потом, с голодухи, она будет мышковать в зарослях около аэропорта, пока кто-нибудь из бичей, ошивающихся на скамейках, не пристрелит ее, высмотрев подходящий окрас для унтов... В зал ожидания Балбеску не пустили, и я бегаю и таскаю ей пирожки, купленные в буфете, и она съедает их на снегу. Рома гладит ей за ухом, и она преданно смотрит на него.
   -- Владимир Егорович, миленький! Какая справка? где ее взять? что за чушь! Где я возьму справку? Здесь и диспансера то нет! Неужели нельзя ничего сделать?!
   И я пристану к нему и не отлеплюсь, пока он не уйдет куда-то.
   Его не будет целую вечность, а мы будем сидеть на скамейке и кормить Балбеску мороженным,--она же никогда не ела мороженного, да, Рома?--а потом он придет снова, с красным лицом, веселенький от выпитого, потому что начпорт его давний друг, и судьба распорядилась таким образом, что он до скончания веков будет торчать в этой дыре, и они отмечали, и вытащит из кармана штормовки записку, и скажет:
   -- Хрен с тобой, собачница! -- и снова скроется в диспетчерской, потому что до досмотра останется полтора часа. -- И неужели они будут лопатить все, выискивая свои песцовые и ондатровые шкурки, ведь перекладывать весь груз, с ума сойти!
   Записка к таможенникам будет в руке, и Пушкин прочитает: "Товарищ Ковальчук! Вот вам товарищ Пушкин. Пусть его путешествие будет счастливым! С собакой". И размашистая, под наркома, подпись начальника аэропорта. И досмотра не будет.
   Товарищ Ковальчук, посиневший от холода, в задрипанной шинели лейтенант отдаст честь и с завистью проводит их взглядом.
   И Балбеска полетит в Красноярск. В новом хрустящем ошейнике.
   А Селиван скажет:
   -- Вот дура, тебе что, красноярских сук мало?
   -- Селиван, ты как говоришь о собаке? Ей 42 года!
   -- Чего-чего?
   -- До года у собаки месяц идет за год, потом каждый последующий за шесть человеческих. Балбеске шесть.12 плюс 30 ,итого - 42.Она старше тебя. Ты вообще должен ее на вы называть!
   -- Тьфу!
   И опять будет тема для разговора, и она займет час полетного времени, которого и так-то будет мало...
   "Я тебя поцелую, Ромочка, но потом", -- вырывается у меня, и Селиван долго ворчит на меня за то, что я бросила ему под ноги рацию и ушла в маршрут первой, чтобы не встречаться с ним глазами, все пылало и прыгало во мне. А когда потом, что я понавыдумывала, дура? Разве... так бывает? так просто? это у Ленки бывает! это у них бывает, а не у меня, это у них: села и хлопнула дверкой "девятки", оглядывая проспект, как ни в чем не бывало! "Ах, какие мальчики, какие мальчики!". У меня всегда не так, всегда уж слишком серьезно! Ты что такая старомодная? ты где жила, дура, на острове, что ли? в монастыре, что ли? ты посмотри, до чего ты себя довела! ох! И разве... так? Т а к п р о с т о ? и быстро? и так? и какая квартира, какая квартира, если тебя даже здесь колотит как в лихорадке?!...
   Я гляжу на него, а он ...улыбается, он улыбается... что? ты почему... а он показывает тайком на губу, где больно, - болит, а? Он слюнявит палец и поднимает его вверх, определяя направление ветра, но ветра нет, а я опускаю глаза, он смеется? Он смеется! Так тебе и надо! " И де я?" - он так сказал? идея? Сумасшедшая, зачем ему такая дура? И Симонов... хорошо, что он не видит; и мама будет знать, ведь он расскажет; я знаю; и с чего ты взяла, что он расскажет? Он, может, маме вообще ничего не рассказывает; ну, запираются они у мамы и о чем-то там говорят, ну? он, по-моему, к маме неравнодушен; это тебе кажется, что не расскажет; не говорят же они о погоде и даче, потому что дачи рядом, и они встречаются вечерами вот уже сколько лет, с тех самых пор, как умер папа. "Вы там посмотрите за Полинкой, Владимир Егорович, кто же там, на вашем севере, за ней посмотрит, вы уж по-соседски, прошу вас, голубчик!". И с чего ты взяла, что не расскажет? и видел ли что-нибудь Симонов? и де я нахожусь!.. Ох!
   А они хохочут:
   -- Сколько можно есть голубику? Сколько, если языки уже черные. И давайте, сравним, у кого чернее, и выясним, кто самый проглот.
   -- Нет, лучше, у кого длиннее. А? Всем построиться и подравнять носочки, Шурик, оглох? Егорыч, командуй! Начали!
   Длиннее всех у Шурика. Но это от челюсти. Просто глотательный, вернее, сосательный рефлекс сделал свое дело.
   -- Шестимесячный, а что бы ты сделал, если бы у женщин было четыре груди, а у тебя четыре руки? Шары бы не закатил?
   Ох!...
  
   11
  
   К
  
   лубок - плевок, но дело в том, полтинник был замотан в нем! -- дедушка Некрасов был прав, а вот молочной речки с кисельными берегами что-то нет. Наверное, я ее прошел, и она маленькая, и я ее перепрыгнул, и так и не отведал кисленьких яблочек на ее бережку, от них челюсти сводит, потому что они зеленые и для детей, а взрослым совсем не нравятся. Те любят спелые.
   Наверное, я шел и день и ночь, не замечая днем ничего, видя только звезды ночью.
   Самое красивое созвездие неба - созвездие Ориона. Это в наших широтах. В тропиках я никогда не был и никогда не буду. Это грустно. Потому что той мелочи, которую я получаю в двадцатых числах, хватает, чтобы доехать до Хомутовки, набив дипломат яблоками, а портфель подарками. Орион - красивейшее созвездие Северного полушария, и возможности нет, чтобы посмотреть, какой он, Южный Крест, этот хваленый, Южный Крест. Кто-то его, конечно, увидит, но только не я... И фиг. Что-то замерло во мне, созревая тупым, упрямым решением.
   Орион виден под утро, когда все еще спят, и тумана еще нет, и воздух холодный, такой холодный, что руки лучше греть, опуская их прямо в отражение Большого Пса, где ниже и правее, начинается Эридан. Это самое длинное созвездие вообще. Оно петляет, как и все реки в мире, уходя куда-то в тропики, и заканчивается где-то у Канопуса. Как Кулюмбе река Эридан петляет, а на ее берегу яростно сверкает Орион, перетянутый в поясе из трех звезд...
   Слева Аль-Нитак, дзета Ориона...
   В 10540 г до н.э. пояс Ориона был как раз в нижнем положении прецессионного качания оси Земли. Именно на эту звезду как из пушки направлено каменное жерло Великой пирамиды...
   Я смотрю на светящуюся ленту Кулюмбе. Нил тоже бежит вдоль пирамид, повторяя контуры Млечного пути около созвездия. Нил, Эридан... Самые большие, созвездие и река...
   "Нет, давайте, сравним, у кого длиннее!"
   А языки у людей по полметра. Если этот человек - утопленник. А к языку присосался таймень, который плавал в Енисее. Их вытягивают в м е с т е на палубу, катаясь с девочками при закате и любуясь ш у р ш а н и е м воды в ладонях, протягивая их вперед и качая так, чтобы в руках играло солнце, садящееся за далекий лес.
   Катер стоял в заливчике, где вода теплее.
   Четверо купались за бортом, рассуждая о Конце света. Если верить астрономическому календарю майя. Он давал ошибку на сутки за 6000 лет. А это секунда в месяц! А-а?!
   --...и что не говори, ни один современный хронометр не может похвастаться подобной точностью, несмотря на нашу амбициозность и зашоренность! Так вот, этот самый Конец света наступит в 2012 г, но это будет конец не в смысле о т с у т с т в и я в е р ы или п л а т ы з а г р е х и , это будет конец в силу геофизических причин, которые, если говорить просто, сводятся к следующему: есть явление прецессии, а это качание оси Земли, оно подобно качанию оси волчка, но в сторону, противоположную основному вращению, и цикл одного качания - 26 тыс. лет; кроме того, в Антарктиде за год нарастает по 20 млн. тонн льда, и его накопилось 15 биллионов тонн, и он расположен неравномерно, с эксцентриситетом по девяностому меридиану; на что Эйнштейн сказал просто: при достижении центробежной силы критического порога, Антарктида, вспоров 50 километровую кромку земной поверхности, а точнее, в м е с т е с э т о й кромкой, брызгая магмой и вулканами, продрейфует порядка 3000 км в сторону восточнее Австралии, собрав все в гармазу на пути, и остановится на экваторе, и сразу начнет таять; спусковым крючком может послужить парад планет, выстроившихся в ряд по другую сторону солнца, вытянутость орбиты Земли в наибольший эллипс, и явление самой прецессии. Антарктиду сдернет гравитационный канат; усек? А ты в Австралию собрался, идиот!..
   Веник блистал.
   Озолин молчал. Он не читал теорию Хэпгуда о дрейфе континентов как на гнилой апельсиновой корочке...
   -- Извержение вулканов дна океана и вызванные этим цунами смоют нашу угарающую рокнроллом и небоскребами цивилизацию одним махом!
   Пророк курил прямо в воде, задрав сигарету над головой, чтобы не замочить. Он курил последний раз в жизни, словно шкипер с тонущего линкора, уходя под воду последним, вместе с кораблем, как и подобает капитану. Покурить напоследок, высунув язык судьбе, было делом чести. Да.
   Весь вечер он вытрепывался перед Людочкой Большаковой, сыпал остротами, зля Ван Гога, который, не зная, что отвечать, мрачно наблюдал за плавающими, навесившись на поручни; все были здесь; в каюте осталась только Ритка, окосевшая окончательно и бесповоротно от выпитого; еще одна бутылка шампанского стояла на привинченном к полу столике, а на Конец света ей было наплевать.
   -- Южная Америка, потянувшись вместе с земной корой за Антарктидой, замерзнет первой, оказавшись на Южном полюсе, не успев переварить съеденную бегемотами траву, как это было с мамонтами Сибири во время последнего оледенения! Их, разорванных, с не переваренной пищей, вперемешку с пальмами, тиграми и вулканическим пеплом нашли уйму! Они просто н е у с п е л и ! так быстро наступил холод...
   -- Бегемоты живут в Африке, -- мрачно заметил Ван Гог.
   Никто не знал, есть ли бегемоты в Америке.
   -- Ведь до сих пор никто внятно не может объяснить, п о ч е м у происходит оледенение. Оно происходит, и все. Мол, меняется что-то в климате. Не зная, как объяснить непонятное, мы говорим, - это судьба! Чушь собачья! А все просто: замерзает тот, кто оказывается на любом из полюсов. Нет, каково?! Не л е д н а п о л з н а Е в р о п у , а Европа б ы л а к о г д а-т о севернее! Ведь неандертальцам было не до топосъемок... Гипотеза Хэпгуда о дрейфе континентов, только б ы с т р о м дрейфе, может быть, за месяцы, и этот дрейф случается периодически, возможно, за один цикл прецессионного качания оси Земли, лишь подтверждает мифы ацтеков и майя, что наше человечество уже п я т о е по счету, четыре уже гавкнулись, от них остались сказания народов, в которых везде потоп и огонь, и спасения от них нет, потому что они приходят внезапно, как вор в ночи... А нам некогда, мы смеемся, заняты другим, чистим зубы своей трехцветной пастой, роем и копаем шарик, добывая оттуда уголь и нефть; мысль о том, что пирамиды, исчезнувшая Атлантида, надписи в Наска и бесподобные астрономические познания майя, - о с т а т к и прежних знаний п р е ж н и х цивилизаций, живших до нас, их отголоски, нам смешна; мы отмахиваемся от нее, потому что прорицателей и нытиков было всегда тьма; они все ноют и ноют, ноют и ноют, мешают всем и путаются под ногами...
   От холода ему явно не хватало красноречия, и он призывно взирал на меня из воды, прося поддакнуть, и я поддакнул, мне было не до него: Полина стояла рядом...
   Пирамидами я отболел быстро. Хотя месяца два я ходил сам не свой. Уж слишком все выходило складно, по гениальному просто и поэтому тревожно. Оставшиеся в живых одичают через три-четыре поколения, докатившись за 300 лет до обсасывания корней и улюлюканья на алеющий закат, забыв начисто дифференциальное исчисление и сферическую геометрию. Остатки цивилизации сгниют и растворятся, оставив лопающиеся пузыри на горячей воде, по которой будет плавать пепел... Найденная каким-нибудь одичавшим человеком дискета на 1,44 Мбайта ничего ему не скажет, и он обменяет ее на щепотку пороха, который у кого-то еще останется... До очередного открытия числа "пи" будет еще далеко...
   Убогость мышления цивилизации, успевшей с времен последней подобной катастрофы дойти в своем развитии от костров инквизиции до умения сжечь в топках Биркенау миллионы себе же подобных, -вот плата измордованной моралями и ложными технологиями, придуманными в угоду кучке обжор, цивилизации Пятого Солнца! Пятое Солнце закатится, так и не осознав выхода или п р е д о с т е р е ж е н и я , о котором отчаянно сигнализировали пирамиды в Гизе, надеясь, что пятое по счету человечество пересмотрит свои, выпестованные войнами ценности, и найдет выход из создавшегося положения!..
   Ш е в е л я щ а я с я куча пескарей, присосавшихся к утопленнику словно пьявки, с болтающимся тайменем на краю,--- что это он торчит? -- валится на палубу, растекаясь с водой по истоптанному пластику пола. Тайменя оторвал Ван-Гог. Там был язык... И дальше... голова.
   Полину вырвало прямо через борт. И Озолин, с втянутой куда-то под мышку как от удара электротоком по препарированной лягушачьей лапке рукой, забегал вокруг нее, говоря: милая, потерпи, вот приедем домой, полежишь, и все пройдет!
   Хмель испарился словно вода с раскаленной сковородки. -- Уйди, сидор, смотреть на тебя не хочу!
   И на работе она вдруг бледнела и покрывалась испариной: Ромка, открой окно, сдохнуть можно!
   И я иду и открываю.
   И в техотдел залетает тополиный пух и плывет по воздуху, закручиваясь на полу, когда проходишь мимо, где справочники. Пух плывет по воздуху, ведь лето! и все готовятся к очередной поездке на о. Отдыха, где открылась выставка цветов, и надо посмотреть флоксы из Кировского района, и ты увидишь, что это за прелесть! И там мелко, и вода прогревается, и лягушатник забит купающимися, что ступить некуда, и вода мутная, но т е п л а я , не то, что в реке, где не выдержишь и минуту... Ромка, закрой!
   И я закрываю.
   Я готов делать все, что она скажет.
   Ее трясет, и я спускаюсь в институтский буфет и несу нарзан, но он т о ж е т е п л ы й и противный, и вы все, уйдите от меня!
   -- Ты что орешь, я то тут причем? И дома так же! -- Озолин с раздражением смахивает тополиный пух с усов и глядит, как пух уплывает в другой конец отдела, цепляясь за кульманы, ватман, книги. Он плывет и плывет, и кажется, что лёту не будет конца, и всю жизнь этот пух, он везде, и на воде тоже, и нарзан теплый, и, действительно, противный...
   И мы идем в стекляшку, где курилка, и всегда собираются мужики, и хоть топор вешай, потому что накурено, и не видно лампочки наверху, и Озолин открывает окно, но там тоже пух. Через стеклянную стену видно, как к Полине подходит Людочка, и они о чем-то говорят, тревожно поглядывая на окна, где жара, солнце и закрученные проталины тополиных луж...
   Дворник по кличке Жорж, он же сторож по совместительству, пятидесятитрехлетний бывший инженер-металлург, вылезший из подвальной коморки, где свалена старая мебель и стоит его раскладушка, на которой он спит, долго стоит, раздумывая, потом нагибается и подносит спичку к лохматым серым разводам...
   -- И дома так же: орет, это ей не нравится, колбаса не нравится, пахнет, видите ли, покойниками, шторы - убогие, а ведь сама вешала и носилась с ними! А я ей, -- ты что, беременная? Ты что все орешь? Я что ли этого мужика грохнул, а потом пескарей на морду налепил, я?! Ты бы к нам забежал, -- он смотрит на меня, он спрашивает, но я молчу, -- вы как-то с ней ладите, все у вас... как-то... гладко, придешь? А? А то у меня сил больше нет...
   Серая лужа сгорает быстро, оставляя желтые разводы семян.
   -- Нет, я не могу, -- я начинаю что-то плести про Димку с Кешкой, и про Лену, и, вообще, мне еще...-- из меня лезет винегрет отнекиваний. Я не хочу идти, не могу! Этого мне только не хватало, чтобы я смотрел, к а к о н а х о - д и т мимо в халате, сглатывая слюни и сопли, ага! Ни за что!
   Нарзан противный, нет, в самом деле, противный, и я с тоской провожаю глазами Псину, который подходит к девочкам, выставив вперед выпирающий животик, куда перетекли его мысли вместе с мозгами и юмором. Он становится мне даже симпатичен, этот рыхлый, рыженький мужичок с короткими пальцами и блестящей плешью, с липким кошачьим взглядом стареющего кота, когда собственная жена больше не воодушевляет, на чужих нет сил, и остается лишь чесание языком на грани пошлятины, от которого появляется желание сходить в душ, -- ...а отклонения по посадке "зет-восемь", она ведь раньше называлась второй тяжелой, не такие, а вот...-- он лезет в справочник и обнимает Полину влажной рукой, -- и будь внимательна, о чем это ты все время думаешь?..
   И он становится мне даже симпатичен, зато я сам себе противен.
   А может, сходить?
   И почистить им на кухне картошечки? Или приготовить что-нибудь вкусненькое, только будет ли она есть? И помыть в квартире пол, включая балкон? Ноги! Убери костыли, расселся как на вокзале! А вечером постелить им свежие простыни и, выпив напоследок стакан чая, пошутить что-то про овсянку, геморрой и погоду, которая, если честно, забодала своей духотой, так же, по-английски, уйти, едва на часах в гостиной пробьет одиннадцать, вежливо пожелав им спокойной ночи, вежливо напомнив с порога, чтобы она не забыла надеть свой ночной пеньюар, который ей очень идет, и напомнить, чтобы потом, из своей Австралии, они присылали на мой адрес хотя бы открытку с видом на побережье. Хотя бы открытку. И захлебнуться... А? Идея-фикс...
   И арлекин приходит, найдя какую-то причину.
   Он долго кривится перед зеркалом, не зная, какой грим ему выбрать: удивительно правдоподобный, реалистический или игровую, символическую татуировку новозеландца, представляя гипсовую модель и даже черепное обнажение указанных гримов. Тем более, картинки гримов были свежи в памяти, когда он играл мальчишку-партизана в детдомовском спектакле; мальчишку, конечно, схватили немцы, под улюлюканье зала, конечно, пытали, и, конечно, теперь уже под одобрительный гул и советы "замочить фрицев", он им ничего не сказал; он был худ и тощ, этот партизан, потому что постоянно хотел хряпать, а яблоки давали только в октябре, и то свои он отдавал другой, только хромой партизанке, -- Рома, ты молодец, к а к т ы и г р а л ! я чуть не заплакала! -- отчаянно глотая слюни в коридоре, который насквозь пропахивал этими яблоками, которые привозили в октябре из подшефного совхоза, и которые, он поклялся всем святым, будут всегда у него на столе, когда он вырастит и станет взрослым,-- мои дети всегда будут есть яблоки до отвала, клянусь!...Черт.
   Растапливая на умеренном огне две части белого воска и часть чистого козьего сала, следя, чтобы смесь не пузырилась, он добавляет цинковые белила, голландскую сажу и кармин; подводит глаза, растушевывая тоску; накладывает сухие румяна и пудру, скрывая безысходность насмешливого покоя истерзанного сердца; все должно было подчеркивать игровой характер предстоящего зрелища, учитывая размеры театрального зала, источник и силу освещения, а также эмоциональный настрой действующих лиц.
   На "Мира" он заходит в "Весну" и покупает две бутылки "Довганя".
   Потому что тот первый персонаж, который искусственное должен был принять за настоящее, не пил, вернее, пил, но дома у него ничего не было, это точно. А другому действующему лицу, у которой были белокурые волосы и огромные как у Мальвины глазищи, и которая все недочеты и недостатки сыгранного должна была восполнить собственной фантазией, он покупает розы, перебирая долго-долго у тетки на проспекте прохладные стебли, отвалив последней без сдачи столько, что у той округлились глаза "Для любимой девушки, наверное, сынок?"...
   Ему было грустно. "Стыдись облокачивания на стол, смотрения на распутную, обмана при займе или отдаче, ухаживания за служанкой, а также п о м ы с л а на замужнюю женщину...". Табу Сираха висело над душой. Клоун не приучен был прыгать за запретное. У тетки с цветами было на удивление чистое и светлое лицо. Какая обаятельная женщина! Он оглянулся и поднял руку в приветствии.
   Улыбка у нее была еще краше.
   Конец света приближался, был не за горами, и предстоящий спектакль захватил его в свои сети.
   Австралия плавала где-то рядом с Антарктидой...
   Пока звенел звонок, и где-то в квартире хлопала ни то дверка от холодильника, ни то еще невесть что, он с интересом присматривался в отражение в никелированной ручке, которое было с огромным, мясистым носом, яйцевидной рожей, с оттянутыми куда-то вглубь и оттого маленькими ушами; здесь было все нормально, так и должно было быть: на него смотрел латунный парик японского актера из театра Кабуки; а вот готов ли он, правда, заварганить что-нибудь студенческое, назвав состряпанное французским блюдом, что-то как купе-кабриолет, адскую смесь картошки, перца, растительного масла, помидоров и банки тюльки, открытой тупым ножом, которую они готовили в общаге, готов ли он состряпать эту чудовищную смесь с непонятным запахом и вкусом, он не знал; впрочем, купе-кабриолет он не ел уже четыре года. Отражение в никелированной ручке было носатым как у всех клоунов, но мысль пропылесосить ковры и перестирать все накопленное за неделю, особенно понравилась, заодно и свое бы состирнул! Он смело толкает дверь.
   У нее удивленные глаза, в пол-лица, я никогда у них не был, находя причины отказываться, даже в дни рождения; это было выше моих сил - находиться в ихней комнате как ни в чем не бывало; и вот я перед ней, и мне становится себя жалко, значит, я дошел до последней ручки как последний пропойца, и нет сил отказаться от предложенной рюмки, она желанна, манит запотевшим боком, и даже огурец не нужен, лишь бы быстрее, лишь бы опрокинуть ее туда, где тоска, и тогда обожжет, и будет тепло, и все забудется. Я дошел, и охота надавать себе по щекам, но поздно...
   -- Рома, ты?..
   -- О-о! Ромашка! Пришел...-- и о н уже здесь, мой легкий на помину персонаж, и розы мои остаются в пакете еще на два часа, потому что двух часов мне не хватает, чтобы остаться с ней наедине и что-то решить, -- а что? -- и, чтобы спрятать тоску подальше, я напиваюсь быстрее; у меня хватает ума не полезть к Полине с объяснениями и обниманиями, потому что назавтра бы... назавтра бы...; я как бука сажусь на другом конце дивана, упиваясь своими слезами, пока Озолин пыхтит над задачей, которую я подсовываю ему на кухне, тупо уставившись на листок с написанными цифрами и нарисованным графиком, совершенно забыв про меня, что я есть, что ушел, наконец, в гостиную, где одиноко сидит Полина, глядя на мерцающий экран телевизора, мне кажется, она там тоже ничего не видит. И розы мои ее не радуют. -- Зачем, Рома? Ведь они такие... дорогие.-- И это меня добивает, и я сам себе не рад, и ничему я не рад, бедный бальзаковский старик, сходящий с ума по танцовщице, шагреневая кожа превратила его в посмешище, но он этого не видит, и оттого смешон и жалок!...
   Звездный охотник Орион, он тоже здесь же, на берегу Эридана, сверкая ослепительным поясом. Звездный охотник Орион, охотившийся на Тельца. Красный, разъяренный глаз быка тут же, у бездонной пасти Плеяд, сгусток которых всегда томителен и грустен своим таинственным мерцанием. Может быть, потому, что из семи сестер, превращенных богами в голубей, и на которых охотился этот звездный мерзавец, шесть вышли замуж за богов, а самая последняя полюбила смертного Сизифа, и потому Меропе досталась самая тусклая и неприметная звездочка из всех в мерцающем сгустке; об этом можно думать часами, опершись на балкон. Перила мокрые и холодные, от них локти тоже.
   -- Ромка, ты уже как старик, куришь ночами...
   -- А я и есть старик...
   -- Ты что, сдурел! Время полпятого, ты что здесь делаешь? Иди, спи. И почему ты не поехал домой? Черт, и как ты зашел, я ничего не слышала!
   -- Тише, Лена, детей разбудишь, и Саша спит, ему с утра, и ехать далеко. А знаешь, почему застрелился Треплев?
   -- Какой Треплев, черт?
   -- Из "Чайки".
   -- Ты точно - валет, какой Треплев, время - пять! Ты где так напился?
   -- Места знать надо, -- я не обращаю внимания на ее колкости.
   Сигарета чертит круг и, выбив сноп искр, падает на погреба, выкопанные около пятиэтажки.
   Искры гаснут, погорев немножко.
   -- А застрелился он потому, что понял, что он ничтожество. Треплев убил чайку, а в отместку она убила его...
   Я опять лежу. Что-то там заклинило, я не слушаю, и фиг с ними. Болотники закрывают полнеба. Я вытягиваю вперед палец, он закрывает облако, которое совсем развалилось. Это называется перспективой, ведь палец не больше облака.
   -- Не надо, Рома. З а ч е м?
   Она вертит розы в руках, не зная, куда их деть, и что с ними делать, зачем-то открывает антресоль наверху, -- она что, поставит их т у д а ? -- закрывает ее, зачем-то проверяет карманы, ей на глаза попадается ваза, -- наконец-то! -- она долго ставит ее, поворачивая боком, томительно долго раздумывает, что же ей делать и как быть с этими цветами, этим пустяшным, незначительным подарком, когда она оборачивается, меня нет... Мне вдруг кажется, что если я останусь хотя бы на миг, и если она вдруг заговорит, или, того хуже, посмеется надо мной, переведя все в шутливое русло, и наступит конец, и что тогда делать? что делать?!
   И я молчу. А сколько можно молчать, с тоской поглядывая из-за кульмана или стекляшки на гибкие руки, несущие грифель в угол ватмана, мне то от этого не легче, мне то не лучше!
   И как же тоскливо жить в в ы д у м а н н о м ! И, может быть, я и правда все выдумал и насочинял воспаленным воображением, упиваясь значительностью происходящего, может, нет в о о б щ е никакой земляники в лопуховом кульке, и все это - мои детдомовские закидоны в темной спальне, когда все спят, а ты пялишься в потолок? Нет ее, земляники, которую кладут любимым по утрам на подоконник вместе с цветами, когда те еще спят, и они, проснувшись утром, с удивлением обнаруживают сверток на пузырящейся, горячей поверхности окна, и выглядывают в мир, но там никого нет, ведь утро, и кругом солнце, и давно уже даже день, и только засони спят так допоздна, что ночная рубашка задирается до самой шеи, оголив все остальное, и просыпаются от жары и духоты... А ты просыпаешься от долгого-долгого, мучительно бесконечного сна, и перед глазами день, и за окнами давно живет своей жизнью город, и до самого вечера тебя мучают неясные, навязчивые отзвуки приснившегося, они давят и гнетут, и ты не можешь никак объяснить себе, ч т о ж е тебя т а к беспокоит..-- Ты куда?
   -- Я к Еське...
   И пока лифт, гудя и высасывая духоту из нагретых двигателей, работающих где-то в глубине шахты, волок меня на восьмой этаж, мне становится жалко Чимшу, который выращивал крыжовник. Он же старался, бедняга, сдувал с него пыль, и собирал жучков, и опрыскивал от болезней, и вставал рань-раннюю, и перся за водой к колодцу, хрен знает, какую даль, чтобы полить, пока солнце не припекло! Но ягода все равно была кислющая, и от нее у брата челюсти свело в гримасу, а он и не заметил! -- Ромка, привет! -- Чушь, первый раз вижу!-- И мне его жалко до слез, бедный Чимша, как же за это на него набросились критики! Ведь ему надо было, как он не догадался, пень! -- выращивать розы, миллион алых роз! и дарить их людям просто так, бесплатно и безвоздмездно, -- нет, нет, все правильно, -- безвозДмесДно! И нельзя влюбляться в танцовщиц! придурок! И от этого у тех, и у этих, и у критиков потом, и у всех, появился бы смысл от этой сволочной жизни, тот самый смысл, который все ищут, словно свихнулись, который век, и никак не могут его найти. А он выращивал какой-то там крыжовник, олух царя небесного! И ведь недоедал, -- ай-яй-яй! -- жмотничал, все копил и складывал в банк! И теперь вот лежит под одеялом, и хрюкает, мелкий, убогий мещанин, добившийся чего? мифа, к которому стремился всю жизнь? Видите ли, у него не было своего стержня, потому он такой и убогий! -- Ромка, скажи девкам, чтобы получили шанцы на складе! Получили?
   Федотыч спит, что ли? с утра Большакова приперла все, и уже разделили. Три формата А1, резинка и карандаши - весь твой шанц. Раз, два, три, четыре, пять, семь... Десять плиток. Вернее, рядов. Три, четыре, пять... Пятьдесят на одну стену. Тьфу! А какой стержень то надо? Как у тургеневского Инсарова, чтоб не гнулся? Федотыч что-то сказал... И чтобы можно было еще одну революцию сделать, чтобы свернуть все, совсем и окончательно? Чтобы даже карандашей не было. И никакого формата? Федотыч исчез в конце коридора, неся под мышкой пишущую машинку. Приведение? Или картридж? Что он спросил? А что он нес? Как же интересно устроено наше сознание! Никак не уловишь, о чем это ты думаешь в данный момент: все сразу, и обо всем, словно искры от оголенного нервного пучка, к которому прикасается любопытная ручка разума.... О чем это я? А-а. И можно понять пьяниц, с восторгом колотящих спинкой от стула ночные сверкающие витрины, кроша с упоением все, что подвернется под руку, х-х-ря-я-п!
   ...Но предопределяет ли знание этого стиль жизни? И что? Прохладная обшивка лифта. Наверное, горит классно. И что? А ни фига. Можно сколь угодно рассуждать, что готика не может быть предметом, это стиль; ведь стиль - это совокупность свойств различных предметов, целостность чего-то, что мы называем "готикой" Тили-тили-тесто! И меняется ли что-нибудь от знания этого? Чехов п и ш е т пьесу, видя перед собой к а р т и н к у , и у него получается; режиссер с т а в и т пьесу, выпячивая к о н ц е п ц и ю, и все орут: новый подход! Зритель, жуя в антракте пирожное, в и д и т другое, свое, он давно хотел э т о посмотреть; а по телику , хоть не садись, гонят вообще, хрен знает, что! Сплошной эксклюзив. Потом эти ряды уходят, падая сраженными, потому что вперед выступает ряд критиков, словно воины с дротиками, эдакая толпа давидов, которые и вносят окончательную ясность в нестройные ряды читателей: бяка, оказывается не здесь, здесь мня-мня, бяка на пыльных ягодах! -- вторит хор критиканш, критикатесс или критикш? -- во, блин! -- и всех этих меркантильных дур смущает, видите ли, красное платье Наташи из "Трех сестер", перетянутое зеленым(!) пояском, говорящем об отсутствии у нее вкуса, -- ведь в человеке все должно быть прекрасно!-- одеваясь сами так, что бедной Наташе, -- хоть она и оказалась слонихой в посудной лавке! -- и не снилось, и не приснится, и сами они от нее недалеко то ушли! И не оттого ли этот мир до сих пор полон вот таких дур и дураков, и их не стало меньше через девяносто с лишним лет, с тех самых пор, как все это было написано.
   Можно подумать, Чехов спал и видел, как бы перевоспитать человечество. Ага. Он спал и видел. А оно почему-то перевоспитываться не хотело... А он просто писал о жизни. И все. А она вот такая, красная, с зеленым пояском. Тоскливая, как отара овец в рассказе "Счастье". Остальное - мня-мня. Она красная, остальное мня-мня. Мня-мня. С пояском. Она. Да. И прав Чебутыкин: "надень шапку, возьми в руку палку и уходи... уходи и иди, иди без оглядки от всего; и чем дальше уйдешь, тем лучше!"
   Фу. Вентилятор дул в лицо.
   -- Сущности не следует преумножать без необходимости. Этот принцип известен больше как "бритва Оккама", милый мой Ромочка. 13 век, графство Суррей, монах-францисканец Оккам. Постижение сущности - задача науки. А сущность - внутреннее содержание предмета. Нельзя этим лезвием махать налево и направо, воинствующий максимализм опасен. Как опасна любая идеология, лишенная философии.
   В углу лаборатории мерцала сдохшая лампа дневного света; блики, пробирки, колбы; изъеденное временем лицо крымского татарина. Человечество, проводившее на нем свои чудовищные опыты, добавило ему лишь мягкости и мудрости, злобы не было, сколь я не всматривался.
   Он пошаркал по комнате, Хэнкок лежал у него на столе, я видел, значит, он прочитал; волоча ноги, обернулся: он был стар, господи, как же он был стар! Побеждающее торжество энтропии сквозило в каждой его черте!
   -- В этом, может быть, заключена трагедия человечества - в неумении отбрасывать ненужное. Ты же сам говорил о пирамидах, - если мы не разгадаем их тайну, Пятое солнце закатится, так и не поняв истинного предназначения Знания. Вместо того чтобы решать г л о б а л ь н ы е проблемы, грозящие всему концом, мы гоняем по утрам самолет в Гренландию, колим там лед, прем его обратно, и все для того, чтобы один человек мог по утрам развести апельсиновый сок, боясь обычной водопроводной водой испортить утренний стул; черт побери, это же важно, милый мой, какой стул по утрам у американского президента! Вдруг жидкий. Подобное становится э т а л о н о м, меж тем, как треть человечества загибается от голода и мрет в трущобах! Где-то далеко в прошлом, на задворках истории, мы потеряли и с т и н у, Ромочка. Это грустно, печально, но это так. Праведным остается одно - страдать, и через это прийти к самопознанию и самоочищению. Таковы каноны. Но не хочется что-то подставлять щеку. Уж слишком жертвенно.
   -- Хэнкок считает, что до какой-то глобальной, мировой катастрофы на Земле существовала высокоразвитая цивилизация; именно она произвела топосъемку Антарктиды, скрытой сейчас под трехкилометровым слоем льда; а почему они делали топосъемку именно Антарктиды, да потому, что эта страна или континент, был когда-то их родиной, цветущей и благоустроенной! Именно эта цивилизация построила все эти храмы в Боливии и Египте. Где-то надо было это делать, если на твоей родине свирепствует пурга, а ледяной панцирь затягивает орошаемые земли все выше и выше... Построить пирамиды египтяне не могли, и инки тоже, они о колесе то имели смутное представление, и мешка кукурузы, по выражению того же Хэнкока, взвесить не могли! Ага, два-три интеллектуала майя, между поеданиями человечины с жертвенного стола, занимались астрономией и знали, что Сириус - двойная звезда, что увидели только недавно в мощнейший телескоп. Хобби у них было такое. Ага. Между делом.
   Он разрешал мне курить, и я закурил, случившееся за неделю, лезло из меня словно опара из логушка.
   -- Пирамиды египтяне построить не могли. Это сделал кто-то другой. Я инженер, пусть молодой, но я знаю, ч т о т а к о е т е х н о л о г и я , это моя профессия; технология - это к а к сделать, не важно, что, к а к ? Черт побери, мы мыла то сварить толком не можем, чтобы оно рожу не стягивало, обыкновенную соль карбоновой кислоты, и для того, чтобы сбыть это дерьмо простофилям, рекламу придумали, ага, реклама - двигатель прогресса, держи карман шире! "Трехмерная формула", "Эксклюзивная формула", господи, с чьего это пинка? к т о э т о пишет?."эксклюзивная"... какой осел, у него что, семь классов?! А здесь пятидесятитонные блоки, обработанные неизвестным способом и уложенные неизвестно как в двести рядов, что перочинный нож в стыки не влазит! Да у современной строительной корпорации на укладку одного блока ушел бы месяц, с проработкой кучи чертежей, схемами строповки, всякими бы визами и утверждениями, потела и пахала бы толпа инженеров, и потом бы оказалось, что не подходит, надо снимать, а здесь подточить, а там отломить, а потом бы придавило стропальщика, и все бы встало на месяц, господи, что говорить! А здесь - запросто. Природный диорит, предел прочности которого немного меньше стали(!), обработан инструментом с толщиной режущей кромки 130 микрон, причем, через узкое горлышко выбраны все полости, словно это масло! Видны следы гибкой фрезы, усилие резания на шпинделе около тонны! При таком диаметре?! 130 микрон - это же лезвие нашего станка для бритья! Через три волосинки оно тупое как слон, обтянутый брезентом, выбрасывай, оно не берет! а здесь диорит? Или я что-то не понимаю? Все ходили, охали, ахали, искали сокровища фараона, которых не оказалось, рыли и долбили, и только Бьювэл увидел, что в Гизе построен огромный геодезический знак, в точности повторяющий на Земле три звезды пояса Ориона, до сотых долей градуса! И никто не может сказать, ч т о строители хотели нам сказать и о т ч е г о предостеречь. Хэнкок не говорит о второй составляющей своего труда: не цивилизация существовала и погибла, о н и п р и л е т а л и к нам из созвездия Ориона! О н и б ы л и у ж е з д е с ь .... Ведь во всех мифах, у всех народов, они были богами, т.е. могли все, или почти все! А это - технология. То бишь, к а к. Он не говорит это, но и м е е т в в и д у , боясь спустить с цепи ортодоксов, зацикленных на дарвиновской эволюции. Бритва! Это она!
   Черт. Я выдохся. Сдох. Конденсатор разрядился, и пробоя не произошло.
   Лампа мерцала и мерцала, не в силах прорвать окружающий полумрак...
   Наверное, иногда нужно садится в поезд, через пять минут быстрехонько разворачивать помидорки с укропом, затем два часа, на одном дыхании, уплетая всю эту снедь на столике, рассказывать соседу напротив все, выкладываясь как на исповеди, а через час сойти с легким сердцем и, наняв такси, вернуться в город. И ты будешь жить. И не сдохнешь от хлещущих из тебя эмоций. Деда я умел слушать. И приходил к нему исповедоваться.
   Мы пили чай, и только потом он спросил, почему это я исключаю существование цивилизации, а вот так, сразу, и пришельцы?
   -- Меня смущает однобокость этой цивилизации. Ну, то, что она была выше развитием, ясно, но, допуская, что она была, я спрашиваю, какого хрена, зная о коллапсе и имея т а к у ю технологию, они оставили нам только постройки, карту Меркатора с топосъемкой Антарктиды, и познания в астрономии, а остальное? Высокоразвитое общество, причем с другими, более высокими моральными ценностями, чем наши, а они были выше, я не сомневаюсь, не может существовать бок о бок с примитивными племенами, отличаясь с ними в развитии на огромный период. Даже, если живут на другом континенте. Они не могут убежать вперед, оставив остальных на примитивном уровне, как это делается сейчас. Т.е., мы еще не доросли до понятия, что э т о необходимо делать, потому что мы на Земле одни, и нас должно объединять нечто большее, чем защита каких-то, так называемых, "национальных интересов", их нет, этих интересов, это надуманное, коль мы мним себя цивилизованными, есть одно - общечеловеческое. Мы--земляне, и шарик у нас один. Ведь пока мы помогаем отстающим со скрипом и натугой, да еще требуем медаль за благотворительность; что там говорить, - в третьи страны отсылают самое ненужное, старье, вот и вся благотворительность! Отвязаться, сбросить балласт; зато разговоров! Здесь же, в результате катастрофы, исчезло все, кроме построенного; сами цивилизаторы исчезли, остались лишь питекантропы, мифы о божественном, поклонение Высшему. Так не бывает. Скорей всего, они б ы л и, н о п о т о м у л е т е л и !
   И лифт припер меня обратно. Духота спала, или мне показалось. И прошло фиг знает, сколько времени, прежде чем с монументальных построек начала осыпаться облицовка.
   -- Что ты находишь в этом татарине, не человек - тошнотик!
   -- Будешь пиво, холодненькое, а? Нютка уделила специально для тебя. Спросила только, этот, симпатичный такой, ну, с усами, не уехал еще в Австра­лию? И дала, -- вру я.
   -- Ты что, сдурел, а если Псина унюхает?
   -- Можно подумать, ты благоухаешь после вчерашнего.
   -- Тогда сделаем... как ты говоришь?
   -- Отойдем к чертовой матери, и запах вместе с нами!
   И мы отходим. И пьем.
   Пирамиды египтяне построить не могли. 3.5 млн. блоков. Хуфу царствовал или фараонствовал тридцать лет, это 365 умножить на 30 и на 24, нет, на 12; калькулятор бы... строительство не могло идти с у т к а м и , в течение 30 лет; получается... получается,-- пить надо меньше!-- ага: 9000 умножить на 100 и разделить на четыре..., так, 220 тысяч, и еще на два, 125 тысяч часов. Значит, за час о н и д о л ж н ы б ы л и у к л а д ы в а т ь...ага...30 б л о к о в ! Две минуты на блок! 6.5 млн тонн в пирамиде. средний вес блока - 2.5 тонны. И есть по пятьдесят тонн! К а ж д ы й нужно было выломать в каменоломне, причем, за две минуты, сверяясь с какими-то чертежами? компьютерной распечаткой? А как выломать блок за две минуты? Бр-р-р!-- а куда девать щебень и обломки при этом?-- причем, высечь блок т а к, чтобы верхняя грань последующего в точности повторяла предыдущий; а боковые грани вытесать в замок, чтобы обеспечить циклопическую кладку, как в Мачу-Пикчу; волочь все это за 200 км, не перепутав при этом,-- черт побери, как?!-- затащить наверх, чтобы никого не задавило, и блок не сорвался, шлепнуть его на место, он должен был подойти тютелька в тютельку, иначе все застопорится, нужно будет возвращаться, чтобы вырубить второй, идентичный сломанному, и график работ нужно будет менять! И т а к 30 л е т! и никаких послаблений! Иначе не успеешь! Сколько же надо было рабов на все это? а надсмотрщиков? Ведь, будь я рабом, я бы сквозанул на свободу через три дня такого труда! И наплевать на приоритеты. Тридцать лет, чтобы сдохнуть на пятидесятом блоке? да ни за что! И сколько можно тащить блок, чтобы не упасть от бессилия, под кнутом? День? Два? Но потом всех занятых нужно согнать в какой-то лагерь, накормить, дать выспаться и проследить, чтобы не разбежались. Сколько?
   Ее рука несет грифель в угол ватмана, возится там, тянет из кармашка ре­зинку, что-то трет, мне видно, волосы валятся на щеку, загораживая лицо. И какая была Клеопатра? Не на литографии, в живую? Обаятельная, как Зинаида Гиппиус?
   А пиво действительно холодное, и бока банки запотели, и Псину хватит удар, если он увидит, -- ты хоть спасибо сказал этой прелести? И я думаю: может быть, дело н е в б р и т в е , а от о с о з н а н и я всего? Ведь философствовать - это значит учиться умирать, сказал кто-то из древних, Монтень лишь повторил это. Потом... потом это исчезнет вместе со мной, чтобы появиться вновь, через 1000 лет, но с кем-то другим, и этот другой скажет, - людей мучают не вещи, а п р е д с т а в л е н и я о них, совсем не ведая, что эти слова были начертаны на потолке библиотеки Монтеня 1450 лет назад, и сказал это даже не он, а еще раньше Эпиктет, и их обеих нет уже давно, и между тем, все это продолжается, идет дождь, сменяются столетия, уходят лидеры, все это продолжается. Все это - это жизнь. Может быть, от начала строительства пирамид какой-то развитой цивилизацией, или к е м - т о д р у г и м, до фараона Хуфу прошло гигантское количество лет, веков триста? Они улетели, а все эти сооружения стояли и стояли, их десятилетиями обмывали дожди, столетиями сек песок; наводнения и землетрясения следовали друг за другом, а они стояли и стояли, вызывая у древних священный трепет; потому что все было сделано гениально: базальтовое плато, циклопическая кладка, Млечный путь и сплошная математика золотых сечений! И Хеопсу осталось лишь примазаться к чужой славе и чужому умению т а к строить?
   "Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но э т о уже было в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после...".
   -- Как-как? Прочитай еще раз.
   Мадлен прошла и села напротив. Потом, потрясенная, долго молчала. Голова так и застыла на полуповороте к окну. Там хлестал ливень.
   -- Может, во всем этом что-то есть?
   -- В чем?
   -- В вере.
   -- Может. Но, я думаю, разгадка в нашем сознании, вернее, в эволюции сознания, точнее, в эволюции с а м о п о з н а н и я. В этом отношении нашу цивилизацию можно уподобить человеку, выросшему в своей Вселенной в одиночестве, как на острове. Он ничего не видел, этот одинокий человек, ничего, кроме пальм и диких куриц; ни городов, ни газет, ни других людей, ничего; ему приходилось все проходить самому, тыкаясь мордой об стену, не было опыта других, он был один на один с хаосом ощущений, переполненных парадоксами; через 1200 лет он на своем острове найдет число "пи", можно не сомневаться, любопытство и необходимость подтолкнут; еще через восемьсот возьмет интеграл Симпсона, ему понадобится с большой точностью объем воды, ежесекундно протекающий через пойму реки, глубину которой он промерил; потом ради любопытства по реке спустится вниз и сплавает на соседние острова, что это там? еще через триста лет изобретет радио и телевизор. И все остальное. Так и сознание о т д е л ь н о г о человека. Но с той лишь разницей, что к а ж д ы й открывает д а в н о о т к р ы т о е, что проходили наши папы и мамы на протяжении веков. Но сознание не эволюционизирует. Хотя, кто его знает? Это мы так говорим. Все те же 3% клеток, задействованных головным мозгом. Все с нуля! И получается: сначала страхи и шараханья, потом вопросы и открытия. Чем больше открытий, тем больше вопросов. Наверное, для того, чтобы не лезть мордой в костер, надо обжечься на углях. Говорят, человек живет несколько жизней. Моуди собрал около 2500 случаев описания ощущений людей, которые пережили клиническую смерть, и ч т о они при этом испытывали. Но все это эмоции, субъективность, т.е., то, ч т о к а ж е т с я . Познавая самих себя, мы обречены на ошибки. Потому что отталкиваемся от о щ у щ е н и й . А это всегда индивидуально. Каждый,-- по-своему. Только Опыт и Знание подтолкнут людей к истинному. А вера...вера... Можно верить, если от этого легче, но тогда не задавай вопросов. Будешь задавать - завопишь.
   -- Ты думаешь? Ты сам, наверное, веришь в душе, только... только не признаешься себе в этом?
   -- Ох, если бы; может, правда, было бы легче.
   -- Так поверь.-- Она прижалась всем телом, тихая, тихая. Потерлась щекой.-- А то все читаешь и читаешь...
   -- Предлагаешь выбрать? --Я кивнул на Библию--Только в каком переводе? В синодальном?-- на столе лежал еще экземпляр, русский, дореволюционный, я привез с собой, сравнить,-- или в этом?
   -- Есть разница?
   -- Есть. Раньше была. Очевидно, большая, потом все истерлось и усреднилось. Екклесиаста лучше всех перевел Скоуфилд, и Евангелие от Матфея. Есть в этом переводе какая-то пронзительная искренность. Хотя, по мне, поэтичность захватывает, но отдаляет истину. Мне нравится девяностый сонет Шекспира в переводе Лозинского, ну, который Пугачиха поет. Мне другие переводы не нравятся. Может потому, что этот услышан первым? Услышь я другой, понравился бы он. Бёлля лучше всех перевела Людмила Черная, "Фауста" - Пастернак. Айрис Мердок хоть и Нобелевский лауреат, перевод ее отвратителен, сплошная посредственность. А вот перевод другого лауреата, Беллоу, - просто прелесть! Говорят, первое впечатление - истинное. Но, по-моему, здесь больше эмоций. Просто п о в т о р е н и е действует слабее. Нет такой яркой ассоциативной вспышки.
   -- Но Библия...и ведь миллионы людей...
   -- Считается, что первую Библию - Сентуагинту, переводили в птолемеевские времена на греческий семьдесят переводчиков. А Книга Бытия написана Моисеем египетскими иероглифами, и он сам, скорей всего, был египтянин, и прошел посвящение Изиды и Озириса у египетских жрецов; евреи взяли только образ, который им уж очень хотелось иметь; во времена Соломона ее перевели на финикийский; Ездра перевел на арамейско-халдейский; Св. Иероним на латынь; кроме этого, были еще и "толкователи", которые вносили в текст каждый что-то свое. Хотя это каралось смертью. Библия древняя, очень древняя, древней, кажется, самого еврейского народа. От нее так и веет могильным склепом. Собственные измышления и бесконечные переписывания, надо полагать, наложили на текст неисправимые изменения; все это подкрашивалось, подбеливалось, поправлялось более поздними вставками, поправками, угодными новым влияниям и новым требованиям. Синод лопатил текст без конца, утверждал и пересматривал; отметалось н е у г о д н о е , трудное, с двойным смыслом, непонятое...."И вышел Иисус к народу... ". А можно перевести к "толпе", а то и к "сброду". И прочитанное воспримется по-другому.
   "Народ" и "толпа" - это два разных состояния одного и того же, понимаешь. Как тебе объяснить? Популяция саранчи тоже живет тихо и по своим семейным парам, но до поры до времени. Можно набирать в тазик песка до краев, потом насыпать лопатой, потом бросать пригоршнями, задавшись целью, чтобы песчаный холм рос как можно выше, и ничего не выпадывало; последние песчинки будешь бросать по штукам, и все равно наступит момент, когда одной хватит, чтобы вся пирамида построенного рухнула! Так и саранча. Наступает момент, молодняк строится в колонны, колонны в полчища, и все, забычив шары, теряя страх, прут куда-то вперед, а куда? пугая всех и сжирая все на своем пути. Б з ы к. Половина гибнет, и все успокаивается. Можно говорить, что это - инстинкт, а можно, что самосохранение устойчивости вида. Люди как саранча. Пять крестовых походов. С ума сойти! Переться от Парижа в Иерусалим, распродав имение и купив коня с доспехами, даже не зная, где он, этот Иерусалим, кто там живет, и что там такое вообще, даже дети шли! - громя по пути все подвернувшееся, забыв про Христа и его страдания, вспомнив об этом только у стен города, осадив его, - саранча и есть! Смотришь хронику шествия 30х, - марширующие бюргеры, некогда мирные лавочники со свастикой в руках, - Deutschland uber alle! - пол Европы с ума спятили! - становится уже жутко! Что вытворяли некогда мирные отцы семейства на белорусских землях! Это было шестьдесят лет назад, всего-то! - а мы говорим, что поумнели и изменились! А ты говоришь, люди... Чем болеет саранча, мы не знаем, но обосновываем и классифицируем, еще бы,--мы же люди! а тут саранча! Насекомое под сапогом.
   В Ветхом Завете нет толпы. Древние греки боялись просвещать народ. А вдруг начнут задавать вопросы, на которые нет однозначных ответов? Толпа появляется ко времени Христа. Пользуясь терминами нелинейной динамики, можно сказать, в биологической системе для появления толпы, готовой на все, должно возникнуть самоорганизаванно критическое состояние, при котором достаточно одного призыва: ату!, и песчаный холм насыпанного рухнет как глиняный колосс!. Проповедники и пророки, именно эти бесы, со своими идеями и хотениями, разбудили народ, именно они послужили той песчинкой, когда из народа вылились озверевшие толпы, которые смяли и самого Иисуса. Растерзав, начали жалеть. Потом воспели. Винегрет!..
   Впрочем, кого бы ни взялся изображать человек, он вместе с тем играет и самого себя, и, что ни говори, но в самой добродетели конечная цель - наслаждение! Все остальное прикрыто стилем, стилем жизни, который выбрал себе каждый... И в Библии т о ж е нет ответа....Но тогда все, действительно - миф, и... и все, действительно, бесполезно, и Пятое солнце обречено... Тогда... тогда, может быть, завалиться в компанию к Венику, этому литературному снобу, на неделю, где девочки, ужаленные иглами, рассосавшиеся в полумраке комнат, на диванах, обтянутых з а ш о р к а н н ы м бархатом, где никто никого не спрашивает, никто никому ничего не должен и никто понятия не имеет о границе цифровых множеств, ограниченных сверху, существующие доказательства которых оспаривали в начале века интуиционисты во главе с Брауером, и вальяжный, развалившийся после "плана" Веник, -- курнешь? -- разглагольствующий о раннем конфуцианстве Сунь-Цзы и о "Сумме теологии" Альберта Великого, потягивающий какую-то бурдомаху из длинного зеленого бокала. Его все равно никто не слушает кроме меня, и никто не спорит; и нажраться этой обстановки до тошнотиков, чтобы исчезло это ощущение, что тебя что-то скребет и скребет внутри, выскабливая последние остатки любовного выкидыша от неразумной связи...
   А с понедельника, ведь так делают все, ну, не с четверга же! и не с 27 го! - а именно с понедельника, и именно с первого числа, начать новую жизнь. Ох.
   В чем она будет заключаться, эта моя новая жизнь?
   Фу, первое.
   Первое: отдавать всего себя любимой стране. От и до этих самых. Заметано.
   2. Никогда не влюбляться. Это лихорадка! За три версты! Заметано! И обведено жирнющей рамкой. Но сначала надо вылечиться. Это как от триппера: ни-ни, и только с резинкой!
   3. Уехать в Днепропетровск. К умным химикам, которые съели собаку на металлургических отходах, отравляющих здоровье нации. И сказать им: вы что же это, химики, морочите шефу голову идеями пятнадцатилетней давности, мало ли, что наука стояла не на том уровне?! У нас контракт. А вы нам подсунули. Ведь химия - ваш профиль. Ай-яй-яй! Ведь основная соль опять восстанавливается. Как голова у дракона.
   А они:
   -- Не хочешь, предложи свое. Или отойди к чертовой матери!
   А я:
   -- Бурим скважину до Америки и качаем все это дерьмо туда, пока они не загнутся, все равно эта нация срала на всех! Дырки, насверленные эмигрантами со всего света в Мироздании, могут разрушить все.
   -- Не-е-льзя. У того, со льдом, стул нарушится. И демократия рухнет. А ты лезешь...
   Тогда, - вот! -- И свою схему на стол, над которой ты пыхтел ночами, чтобы разговаривать с Бронштейном не икая. Институт на берегу Днепра, -- чуден Днепр при тихой погоде! ага! -- и его м у т н ы е воды видны в широкое окно с третьего этажа гостиницы. Ветер с Днепра нагонял свежесть, безмолвие - комаров. Приходилось вставать ночами и расхаживать с дымовой шашкой, господи, откуда их столько? Утром в лаборатории: я у вас был, здрасте! А чо это ваш Днепр такой мутный? А это - прогресс. А рыба в вашем Днепре есть? Не задавай детских вопросов. А пьете вы из него? Вот, "Аква минерале", налить? Из Днепра? Из Рейна, пень! Так там тоже бурда!
   Вот. И поехать. И раздраконить эту высокодисперсную суспензию, поведение которой никто просчитать не может, потому что это только в школе и в институте получается, а в жизни, как и положено, - фиг! И вот уже три месяца, как все застопорилось и не трогается с места.
   -- Граф! Заказывай билет до Днепра и жарь цыпочек для хохлушек!
   -- Четвертый раз за год, блин, замордовали!
   -- А что тебе? Катайся. На обратном пути заедешь к своему Бронштейну, в институт Стали, зайдешь на Арбат и хоть глотнешь свежего воздуха, в этой плесени можно загнуться! И привези Псине из московского шопа в подарок резиновый фаллос, как говорили; интересно будет посмотреть на его рожу! Представляешь, к нему Большакова заходит, Александр Михайлович, мне бы..., а у него эта фигня торчком стоит на столе, на подставочке-с....Хе-хе.
   5. Дописать свое о Ветхом Завете. И понять, как вопль о справедливости отливается в В е р у . А здесь, очевидно, должна быть траурная, по крайней мере, гробовая рамища.
   Вся эта махина Веры, веками отлитая в неприступный сейф, выпестованная к о л л е к т и в н ы м разумом, о который обломали зубы и наломали тысячи отмычек другие, мнящие из себя, и который высится сейчас перед другим ослом, т.е. мной, и который надо открыть м н е о д н о м у , подобрав ключ, повергает меня в шок от собственной дерзости. Сунуть нос в замочную скважину как Буратино нельзя, но охота. Не ты первый. Но зудит.
   -- Ты как колос пшеницы, -- сказал Еська, -- гордо высишься, пока пустой, но, помяни меня потом, как только наполнишься семенами знаний и созреешь, склонишь голову и поникнешь. Хочешь нюхнуть собственный прах? Нюхни. И как?
   Доска. Из каррарского мрамора.
   Орион сверкал над склоненной лиственницей. Красный гигант Бетельгейзе затерялся в хвое...
   -- Уотсон рассматривал всякое обучение в свете выработки условных рефлексов. И все, милый мой. Наша способность к научному и художественному творчеству сводится тоже к методу проб и ошибок как у животных поведение--к выработке рефлексов; так называемое "высшее" дано нам не потому, что у нас есть то, чего нет у других животных, но именно потому, что у нас есть то же, но в большем количестве! Но оставим,--скрипел он.-- Возвращаясь к разговору: история одной религии будет всегда и узкой и суеверной; истинной может быть лишь история общечеловеческой религии, говорил Масперо. Думаю, что человеческой жизни не хватит, чтобы объять эти неизмеримые дали; человеческий ум неуклюж и пристрастен, чтобы найти, объяснить и объединить несопоставимое на первый взгляд в единое целое.
   Дед отправил меня в нокаут. Факт. Но я уперся. Еська. Аблямин Сеттарович... Спиноза...фига еврейским общинам Амстердама, херем ...жизнь в деревне... зарабатывание на жизнь шлифованием стекол и линз.... О чем это я? Мадлен, тропики, Федотыч с шанцами. -- Дым вытягивался в фрамугу форточки как в прорву.-- Да: и есть ли связь безэнтропийного процесса мышления мозга с этическими и моральными понятиями; если, по оценкам Кобозева, именно пси-частицы обеспечивают подвод негэнтропии к мозгу, а не электроны молекулярных структур нейронной сети, на порядок опережая их в скорости передачи информации; значит, именно они г о т о в я т почву для остального, на котором как на земле взрастут потом те семена эмоций, что ты посеял осенью под снег... И последнее. Что там последнее? ага: купить наконец компьютер, чтобы залазить в Интернет, в магазинах не найдешь ни одной путевой книги. Хотя Интернет - тоже помойка. Привлекательная шлюха с букетом монадных вирусов.
   Волосы у нее загораживают лицо, я его не вижу. "Катайся". А два месяца дебрей неорганики и бессонные ночи, проведенные взаперти?... Восстановление золота перекисью водорода в щелочной среде относится к одним из наименее применимых методов...невозможно... и, кроме того, образуется очень мелкий осадок...к черту! С точки зрения дисперсаций самое важное в Новом Завете место - формирование, читай: разделение (отделение) от иудаизма христианства как такового...к черту!... Феномен апостола Павла, превратившегося из гонителя в ярого поборника новой веры, и успокоенность Касатского в конце пути - суть одно и тоже?... Степень пассивности... ряд проносящихся перед сумерками нашей души мировых истин... при анализе поляризационных кривых... Листки, исписанные вкривь и вкось... Фу! Огонь сжирает все...
   "Давай, Аи, лепить слова, понятные для пахаря. Жречество, вы мошки, облепившие каменный тростник храмов!.." Большая статья Леонтьева в разделе "Графология", открытая на 855 странице энциклопедии под редакцией О.Ю. Шмидта, и повесть Хлебникова "Ка", с закладкой на фотографии рукописи с рисунками и каракулями к "Мировой странице".
   -- Сравниваешь почерки слабоумных людей и царапки Хлебникова?
   -- Нет. Для меня интереснее вопрос, а может быть, ненормальные люди и есть н о р м а л ь н ы е, и у всех этих "морковочных" футуристов и "сдвинутых" другое видение мира в силу обнаженности восприятия, и как раз они то и есть нормальные, а не те, у которых нервы заросли жиром, без преувеличенной ассоциативной яркости и силы, не те, кому не интересны письма, запечатанные черной смолой абракадапса, и это, черт, и не выговоришь! -- я лезу в "Ка", вот: Эбза читорень! Эпсей кай кай! Это т в о й Хлебников! -- Я засмеялся.-- После этого я даже полез к Бимишу, за рекомендациями для определения золота в моче стандартным раствором гидрохинона!
   -- Определял свою пригодность к миру науки? С цистерны - пять миллиграмм?
   -- Не язви. "Мы были на выставке корень из минус два"... Сдохнуть можно! Это как? Кандидат, объясни.
   -- Ложись вовремя, а не сиди до трех! И не трогай Хлебникова.
   Она, не раздеваясь, открывает энциклопедию, долго читает.
   Правда, кому нужен ее Хлебников? -- у нее было чистое лицо,-- которого и не каждый то сейчас знает,-- словно после горячего душа; и астральный мир которого, словно заколдованный, возвращаясь и возвращаясь к прошлому, забираясь, между тем, все выше и выше в своем развитии, пытался понять двадцатый век через ценности давно минувшего, и переворошить которого она собралась... Зачем? -- Ты где ее взял? Бухарин. Милютин. Шмидт. Это же сейчас редкость!
   -- Кстати, Ломброзо был у Льва Толстого в Ясной Поляне, долго втирал мозги нашей глыбине, пытаясь доказать уникальность своей теории. А Толстой потом записал в дневнике: " Вчера был Ломброзо. С к у ч н ы й и н е и н т е р е с н ы й человек..."
   Она не пошевелилась. Самостоятельное Ка по ту сторону зеркала.
   -- Кстати, тема для размышления: Хлебников так же как Эйнштейн считал, что время прерывно, его пучки прошлого и будущего могут пересекаться. Хотя проза Хлебникова, как у тебя там, в черновиках диссертации, - личный эпос? и труды Эйнштейна по ОТО пришлись на одно время. Можно просто начитаться и спятить.... Сейчас это даже несколько наивно.... И я понимаю, почему: после двадцатых произошло т а к м н о г о, и всего. Он был в плену очарования Эйнштейном, поэтому гнал.
   -- Ах, Рома, оставь! Не писать же о мифологизации литературы социалистического реализма?
   -- Так напиши!
   -- Съедят. С потрохами.-- Она отложила энциклопедию.-- Рано; тебе редактора "Огней" напомнить? Ты думаешь, почему он тебя попер с твоей рукописью? Сунул морду в муравейник. А там хор. И у всех кровоточит. У каждого своя песня. Заунывная, правда. Но своя. Так что пусть они допоют. Надо, чтобы два поколения умерли, унося с собой в могилу "горящую" идею двадцатого века; потому что живы еще те "курилки", для которых cоц.прошлое - всё, которые т о ж е п о д в л и я н и е м, т о г о ж е мифа об универсальности теории.... Куда девать жизнь Фадеева, Твардовского, Маяковского, Есенина и прочих, которые воспевали социализм? Ну, ладно, Есенин останется, но этих то забудут через 30 лет! Ведь на поверку оказалось, что все это - пшик, дутыши сумасбродных идей! Как быть?
   Она помолчала. Поглядела как на задиристого мальчишку.
   -- Страшно, что все они - самоубийцы. Это наводит на мысль. Страшно, что жизнь - дутыш. Их жалко, до слез жалко. Такие умы, такая плеяда талантов, одурманенных мифом!... Оставим. Я не готова говорить на эту тему. Здесь просто так не разрубишь...
   Я не вижу лица. Что говоришь, Аи, отец богов?
   --...с августа оклады... так я себе хоть новый картридж куплю...
   Эбза читорень. Не много ли я себе наметил? Картридж...
   А может, спросить у Аи, видел ли он мои розы в вазе, когда утром продрал шары и проходил через гостиную, потому что спал на балконе, или они лежат в ведре с мусором, чтобы не быть причиной для ссоры с битьем сковородкой по бестолковке и выбрасыванием телевизора на газон, под окно? Может, и правда, заняться разведением крыжовника?
   Понавыписывать литературы, что негде будет спать, и класть ее на диван, а самому спать на полу, рядом? Завести знакомство среди днепропетровских ботаников и любителей кисленького, и завести с ними переписку, и ходить на почту, забодав там всех, что про тебя начнут говорить, -- смотри-смотри, вон идет тот самый, который выращивает крыжовник с овечью голову! Главное, чтобы под все была подведена база, не то, что у Чимши, пусть и обманчивая, но такая негнущаяся, чтоб все ахнули и сказали: ведь нашел же себя, ты погляди, кто бы мог подумать, прости, господи! И присылать всем знакомым к Рождеству по банке варенья к семейному столу, чтобы его жрали прямо из вазы, где стояли мои розы, залазив туда грязными лапами!..
   Наконец-то, там дергают, и мы трогаемся. Это просто одноколейка. И был встречный, я прослушал и не заметил. Что-то случилось, и контакты реле подчистили, выудив из штормовки с башлыком кусочек наждачной бумаги, я так и прослушал, и все уже исправили, и впереди ручей, и надо раскручивать болотники, чтобы его перейти.
   Мне лень, я настроен на минорный лад, поэтому я лезу на лиственницу, которую мы валили с Пушкиным в июне месяце. Которую мы в а л и л и с П у ш к и н ы м ! Я хлопнул Пушкина по заду! Когда мы сидели с Пушкиным и пили чай... Нет, каково!
   -- Гена, а тебя частенько спрашивают: "Вас не Александром Сергеевичем зовут?"
   Он мельком глянул на меня, потому что была большая вода, таял снег, ручей разлился, и, чтобы его перейти и переходить потом, когда будет электроразведка, мы валили переправу, выбрав лиственницу поближе. Она должна была упасть и стать мостиком. И мы долбили это железное дерево как настоящие дровосеки, оставив наверху сучки, которыми потом можно было пользоваться как перилами.
   -- Я привык. Но когда допекут, говорю: да-да! черт побери, да! Я - внучатый племянник великого поэта! Вам что, своего придурка в Литинститут протолкнуть? И тогда все затыкаются. А некоторые начинают зондировать почву, правда, что ли?
   Он вытер пот со лба и сказал:
   -- А ты знаешь, что дятел частенько умирает от сотрясения мозга?
   -- Я что, головой рублю эту образину?
   -- Молодец! Сразу видно - логик. Именно так логику и нужно спрашивать. Когда я говорю такое какой-нибудь секретарше, и она н е с п р а ш и в а е т ,как ты, а именно: я что, головой печатаю? - я сразу делаю вывод, - это милое создание с длинными ногами и зелеными глазами - этик, и с ней можно будет вечером в кабак, и будет торчок! А когда с п р а ш и в а е т как ты, я прячу шоколад в карман и хряпаю его в гостинице, на холодной постели, потому что перед тобой типичный сухарь, а не тетка, с такой неинтересно, и она, наверняка - тормоз, и пусть она лучше идет домой, к детям и мужу!
   -- Блин! У тебя целая философия!
   -- Учись, студент!
   Он, так же как и я напичкан соционикой, и Аугустинавичуте для него - прелесть, и мы садимся иногда у костра, и начинаем тиранить Селивана и Шестимесячного, рассусоливая об интровертивной функции как источнике мракобесия и застоя, отчего те пучатся как быки, зато Полинка покатывается так, что становится завидно.
   -- А если она тупой этик?
   -- Тупых секретарш не держат, шефы - бывают, а эти прелести, как правило, умницы.
   Вся процессия останавливается, как потом выяснилось, у Симонова слетел носок, и я, держась за с у ч ь и ,-- нет, каково?! -- за сучьи перила, тоже останавливаюсь. Как раз над ручьем.
   И, бросив Пушкина, начинаю с любопытством разглядывать уровень воды, который спал настолько, что даже интересно, что это получилось из бывшего мостика, и что это я делаю на этой фигне, на самой верхотуре, если можно было спокойно перебраться, да еще намотал на руку конец шнура, чтобы он не промок, этот чертов штекер, который может долбануть вольтами, и какого хрена я сюда вообще залез?
   Довспомнить, как прелести зеленоглазых дев уживаются с тупоумием седеющих шефов, я не успеваю. Потому что Селиван дернул так, словно выдирал зуб теще. И я, задрав болотники и успев подумать о еще одной перспективе, потому что болотники закрывают теперь уже все небо! - лечу в ручей!
   Пока я выбираюсь, я сразу вспоминаю Якова Лукича, этого старого вредителя новой жизни, убеждаясь в который раз, что вечный двигатель т о ч н о нельзя изобрести, потому что есть законы, которые не перепрыгнешь, какие бы переправы ты не рубил, черт тебя побери, я мокрый с ног до головы!
   И эти лоси поперли, настоявшись как кони, что некогда присесть и вылить из болотников по ведру воды. Вот тебе и Посейдон, владыка морей! И на фига он прятал красавицу-нимфу где-то в глубине этой холодной воды? Потому что вечер, и воздух остыл, и холодней воды!
   Эх, ты, Цефей! Не мог приструнить свою супругу, чтобы вела себя поскромнее, а то все вытрепывалась, да вертелась перед зеркалом, дура дурой! Ведь, как и положено появился кит или змей, - кому что угодно! - и Андромеда пошла на паперть, прикованная цепями к скале, и не было бы этой дурацкой жертвы дочери! И если бы не Персей. Они что там, сдурели, прут как на буфет с тремя копейками! Да еще эта рация. Она падает в Эль, и я растягиваюсь во весь рост еще раз, поскользнувшись на камне, хлебнув болотной топи вместе с какой-то тиной и дафниями, и едва успел схватить ее за сыромятный ремешок. Вдобавок, она затыкается совсем. Вот. Даже техника отказывает в таких нечеловеческих условиях, не выдержав такого с ней обращения. Надо будет как-нибудь вечером сообща написать письмо премьеру, и он примет мудрое решение о повышении ставки северного коэффициента. Аминь!
   Я привязываю конец шнура к березе.
   Пока премьер там будет думать и раскачиваться как слон, гоняя язык во рту в поисках подходящих слов, потому что он всегда это делает, словно последняя книга, которую он прочитал, это "Муму", и то, когда писал сочинение, -- интересно, а какая у него в школе была кликуха? -- и он точно не в ладах с лингвистикой, я тут окочурюсь!
   Береза гнется и качается, потому что второй слон - Селиван, хочет работать и закончить этот бесконечный профиль.
   Я развожу костер с полспички. Вот. С перепугу, наверное. Благо дело, коробок в парафине.
   Ложусь на бочок. Потому что простывать не входит в мои наполеоновские планы. А они, - о-го-го! мои наполеоновские планы!
   И раскидываю носочки. И вешаю их на березу. И отжимаю штанцы. И, в конце концов, уже вечер. И пора заканчивать этот балаган, который зовется ударным трудом на благо нашей страны.
   А премьер - слон.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   12
  
   -- В
  
   се сущее есть "тело", следовательно, и бог должен быть понят как "тело", которое впрочем, есть дух. Нет, как тебе это нравится?
   Глаз у него не видно, потому что темно, да еще эти очки.
   В комнате полумрак, у него всегда так, когда бы я ни пришел, он не впускает в комнаты свет.
   -- По крайней мере, не видно этого убожества, -- и добавляет: -- Это как в автобусе, когда едешь вечером или ночью, и в салоне не горит свет, и кажется, что мир за окном прекрасен, весь в далеких огнях, они плывут куда-то, и все располагает к вечности. Но проезжает встречный, освещает стекло, и видно, что оно грязное и засижено мухами, а ты то губу раскатал, мудрец!
   При нем непременный кофе. Вениамин снисходителен к моему непониманию, зная наперед, что я скажу; его это даже не интересует, а если и интересует, то постольку - поскольку; и все эти словесные упражнения ему одному и нужны, он меня и не спрашивает, поражая порой точностью формулировок и сути, о чем говорит.
   Он опять лезет ко мне со своим Тертуллианом, отмечая его тягу к парадоксам; желание свести Крейга с Тертуллианом в споре, столкнув их лбами, странно; номинализм одного и сектантское уединение другого разделяет пропасть в десять веков; он тяжел и неудобен; мои жалкие попытки возразить натыкаются на удивительную способность с помощью логики вылазить из щекотливого положения. А между тем его Риточка трется налево и направо, с кем ни попадя, а ему хоть бы что, и ведь видит, и молчит, и ничего не делает. А она выжрала, наверное, не одну цистерну шампанского и препробовала всех. В конце концов, это меня не должно трогать, с некоторых пор я отдаю такое во власть случая, вернее, желания, - если надо, человек расскажет сам, и не лезьте, пожалуйста, с грязными лапами ко мне за пазуху!
   Он долго мусолит и перелистывает Лаури.
   -- Тебе что, нравится самобичевание пьяницы в великом стремлении ужаленной души? Когда вместо изначального и подлинного бытия на первое место выходит само переживание, или бытие, данное человеку как экзистенция, то вся жизнь представляется как временность, а конечной точкой отсчета является смерть, не мрачновато ли для возраста, в коем ты пребываешь?
   -- Нет. А нравится или не нравится - это отнеси к теткам, которые здесь бывают, -- я чуть не говорю, к Ритке, которая вольна как ветер, -- о книгах так не говорят.
   -- Да?--- он насмешлив, моя агрессивность его не трогает, как не трогают, очевидно, Риточкины вольности, которые она себе позволяет с методичностью дрессированной кошки, и на которые он смотрит равнодушно из своего угла, поблескивая очками. Он оглядывает меня, как будто я в старшей группе детского сада, и когда на остановке мне дают по соплям, отобрав рубль, открываю закон: дяди могут быть плохими...
   -- Читают то, к чему тянутся, а неинтересное - снотворное на ночь. И даже не тянутся, тянуться можно к яблоку на ветке, твой же Тертуллиан призывает сквозь слои книжности дойти до сути вещей и природы.
   -- А ты время не теряешь, молодец. Я говорю, - растешь!
   Он меня достал, хотя я нахожусь здесь всего полчаса. И я думаю: зачем я сюда вообще прихожу? Что связывает меня с ним, с этой давящей роскошью, с какими-то гипсовыми и бронзовыми статуэтками, распиханными по углам, засунутыми между углами линолеумов, свернутых ковров, офицерских фляжек, отрезков материи, аппаратом-определителем номера, иллюстрированных немецких порножурналов, фиг знает, за какой год, и все это в кучу, в спешке, прямо с привала или пикника, и завтра уезжать, и вся эта мешанина нужных и ненужных вещей то и дело попадалась под руки и путалась под ногами, ее передвигали, переносили, укладывали по-новому, но все опять перемешивалось и лезло отовсюду.
   -- Старик спятил на старости, волок в дом, словно запасливый бурундук!
   У него четырехкомнатная квартира, обстановка в стиле джакузи, все небрежно расставлено, и завтра в поход, и на великую мою зависть богатая библиотека, тысяч на восемь томов. Все это - наследство отца, почившего в бозе в позапрошлом году, отдавшего душу и сердце Москве, войскам и родной социалистической родине, любовь к которой возрастала из года в год вместе с ненавистью к словесному крючкотвору, разрушившему Берлинскую стену.
   По словам Веника, старик мог плюнуть в телевизор или запустить в экран пивной бутылкой, едва там вырисовывался человек с родимым пятном на плешивой голове, с таким трудом вбивающий новое мышление в застывшие мозги обывателей.
   По два-три дня Веника не бывает, он куда-то проваливается, а ключ у меня есть. У любимца чуть ли не командующего округом или кого-то из его окружения был на редкость литературный вкус, и я почивал в лаврах, благодарный полковнику; тысячекрылый журавль Кикудзи касался меня своим грустным крылом!
   Чем занимается Ритка, -- Ритка? У нее свой бизнес...-- и что она делает вообще, я не знал, и я ходил бы к фолиантам еще долго, если бы однажды эта фляга не напугала меня до полусмерти, нарисовавшись в проеме, словно самка фавна, вылезшая из бамбуковых зарослей.
   Оказывается, пока я, оглохнув и ослепнув, сидел за "Оливетти", найдя среди бардака коробку одноразовых катушек к машинке, она дрыхала у себя в комнате. Оглядев меня, она скрылась в ванной с сигаретой в наманикюренных ручках, час плескалась там, вышла голая, звякнув бамбуковой занавеской, скрылась опять, и ничего не сказав, так же молча испарилась.
   В "Ауди" ее ждала, малюя расквашенные губы, брезгливо-заносчивая, как и она подруга.
   И я прекратил ходить, когда Веника не было. Быть посаженным в багажник и увезенным в лес, я не хотел, кто его знает, что могло взбрести Каверину в голову. Вдобавок, я никогда не участвовал во всех этих его играх, которые он устраивал у себя для своих одноклеточных.
   Это его смущало.
   Он делал несколько попыток приобщить меня ко всем этим штучкам, когда тебе достается любая из присутствующих здесь теток, которые иногда появлялись из города, или они приезжали даже сами, он им, очевидно, платил, находя во всем этом какое-то удовольствие, и, может быть, тащился от вида фланирующих дев, -- ты только не бойся, они все чистые и проверяются каждую неделю!
   И как-то встретил тридцатилетнюю, одетую неброско и серо даму, которая ими командовала, это чувствовалось по ее манере разговаривать с товарками, которые слушались ее беспрекословно, словно мамочку. Глаза у нее были как у старухи, усталые и равнодушные, с брезгливой пленкой и без огня. Она один раз мелькнула передо мной, стрельнув меня глазами, больше я ее не встречал.
   И запрятанных видеокамер я что-то не увидел, может, плохо смотрел? Правда, обнаружил дверь, из зала на которой было зеркало, а с обратной стороны, из маленькой комнаты, напротив, все было отлично видно. Стекло в комнате было затянуто вишневой плотной занавеской...
   Я не знаю, как называются т а к и е зеркала, я не спрашивал, и в ГОСТах я ничего не нашел. Очевидно, он наблюдал втихаря за тридцатипятилетними флягами из налоговой полиции, которых он ублажал коньяком и прочими яствами, и даже как-то предложил мне их обслуживать, ну... барменом, или, как хочешь..., ты и разговор поддержать умеешь, про Кафку им, Льосу... язык у тебя подвешен тем концом, каким надо; они, суки, как-то нажрались "Наполеона", сидели, жрали, что хотели, а мне надо было уехать на два часа, и я говорю, - я вас, девочки, оставлю ненадолго, так они, крысы, вообще обнаглели, говорят, а ты оставь нам кого-нибудь, ну, помочь нам тут, и вообще..., и спросили про тебя, видели как-то; так что, давай ко мне, а? бросай свой кульман, ну, там, костюмчик, бабочка... и получать соответственно?..
   -- Руки болят.
   -- Какие руки?-- он не понял.-- Ты что, их собрался руками развлекать? -- он покатился.
   -- Руки болят; спинку шоркать. И на таких старух у меня и губа не поднимется их поцеловать, не говоря об остальном...
   -- Ты что, импотент? Или моногам? Давай, я завтра приглашу девочку, и она враз вылечит тебя от всех болезней, она это умеет, а? И сделает все, что ты захочешь. И не будет этой тоски, которая тебя гложет словно болезнь...
   -- Можно подумать, ты знаешь, чем я болею, и болею ли вообще.
   -- Знаю. И не чем, а кем, а? Не любит, да? Как Дунечка Свидригайлова? И никаких надежд, угадал? Ведь угадал, я распознал это еще в первый вечер! -- он впился в меня взглядом.
   Свидригайлов - его любимая тема, даже мозоль, и он угадал как всегда, ну, и ладно, и пусть, и я молчу, я устал, пока я здесь; и я раздумал вдруг просить у него денег; такую сумму мне не отдать и за два года, даже, если я сяду на сухари как Долгорукий; повисать в воздухе или сесть к нему на крючок, я не хотел, я видел, как в подъезде вырубали должников, размазывая кровавые сопли по бетонным стенам; в джипе к нему порой накатывали качки, и он небрежно с ними что-то обсуждал, и они сваливали; вдобавок, мне не нравился его интерес ко мне, от кого-то он узнал о Мадлен, и что я езжу в Хомутовку, а это мне совсем уже не понравилось. " И что это у тебя там за х р о м о н о ж к а ?" - он несколько раз заводил разговор, начиная издалека, и два раза уже спрашивал, но каждый раз я сворачивался так, что он был разочарован.
   И долго мямлил что-то про нетерпение сердца и невозможность для обыкновенного, з д о р о в о г о человека, - он выделил сказанное, - переступить барьер, который не могли перепрыгнуть ни вежиновский герой, ни герой Стефана Цвейга. И я почувствовал недоброе. Один не принял барьера калеки, другой барьера сумасшедшей... Что-то завозилось, заворочалось во мне в тревожном ожидании... И что это в генах у человека - н е п р и я т и е у в е ч н о г о ,либо калек...
   Он бил наотмашь, этот мудрец, у меня аж голова дергалась, и все в ней поехало набекрень. Потому что невозможно всю жизнь отдавать, это противоречит человеческой природе вообще, ведь нужно е щ е и б р а т ь , и это охота всем! Каким бы альтруистом ты ни был; если только себя зажать, но тогда это будет не жизнь, а? -- он глядел на меня, -- тогда это будет не жизнь! -- он глядел и не подозревал, к а к он близок от истины, черт его побери!
   Он глядел на меня, пытаясь загипнотизировать взглядом, и по выражению его лица было ясно, что его раздирает любопытство; и про Мадлен он знал, но, очевидно, только в общих чертах, только какие-то ошметки, и как-то подослал ко мне девочку.
   И я сразу глянул на дверь с зеркалом: Веника в комнате не было... Именно ее отсчитывала дама, похожая на серого кардинала, в коридоре, где я с ними столкнулся, -- ...и меня не волнует твой "Цветмет" и твои лекции, -- шипела она, -- подгадывай по времени, а не лепи мне здесь..., -- девица малевалась перед зеркалом, собиралась уезжать; увидев меня, они замолчали, шурша какими-то пакетами.
   Это создание с лихостью прокуренной трибады подрулило ко мне, залепетав что-то про тонус у вундеров, который надо поднять, если таковой упал, потому что нельзя быть таким грустным, и уединяться от общества; через минуту она отошла, фыркнув презрительно и с досадой, каким-то чутьем угадав бессмысленность своих ухищрений; так иного мужчину что-то останавливает в женщине, которую нельзя, просто рука не поднимается, хлопнуть легонечко по заду, чтобы не выглядеть в собственных глазах окончательным придурком.
   Веника это мучительно интересовало, я видел, как и все, впрочем, что не укладывалось в какую-то, ему одному ведомую схему, я выпадал из его обоймы; ну, и, слава богу; мне надо было уходить. Непонятное влечет, раскачивая нашу моторику. Но говорить с ним о Мадлен я не собирался; и про Свидригайлова тоже. Иначе бы мне пришлось задержаться еще на полчаса, защищая Родьку, который, видите ли, один из миллиарда, а Свидригайловых, ух! куда не плюнь! от мелких до великих, их много, стоит только приглядеться! -- Веник цвел и пах, -- и поэтому Свидригайлов жизненнее и привлекательнее Раскольникова, хотя бы потому что решил для себя главный вопрос положительно - пустил себе пулю в лоб, меж тем, как Родя? как тот не смог, выбрав для себя какие-то семь лет, отсидев которые в остроге, он выйдет и начнет новую жизнь. А ведь не начнет, не сможет, и всю жизнь вот так, будет майкаться...
   Фу, как вроде просто: убил-сел-отсидел-вышел! Разбираться и понимать - дольше, чем делать. Всю жизнь. И то, каждый - по-своему...
   -- Так зачем ты приходил? Не затем же, чтобы поговорить об экзистенциализме Кьеркегора?
   Ага. А зачем же еще? И уже вслед, когда я закрывал дверь:
   -- В субботу шалман будет, маленький апокалипсис, приходи !Будет Света из "Цветмета"!
   Я должен был, очевидно, пойти. Пропустить Апокалипсис? Да ни за что! Черт, имея сто ливров дохода, можно быть радикалом! Рассуждать. Фарисействовать. Совпадение по Вежинову и Цвейгу не выходило у меня из головы: Мадлен недавно только приобрела э т и же книги, у п о м я н у т ы е им! И спрятала их от меня подальше, интуитивно догадываясь, может быть, ч т о я начну ей говорить, увидев их... Мы были на выставке корень из минус двух...
   Звук захлопнувшейся двери загудел, загулял по подъезду.
   Ах, Апокалипсис! Фанфаронство! Мы не ведаем, что творим. Это как ядерная война, Апокалипсис, с эффектом ядерной зимы: никому нет спасения. "А ты, Даниил, сокрой слова сии и запечатай книгу сию до последнего времени; многие прочитают, и умножится ведение..."16
   А зачем з а п е ч а т ы в а т ь ? Почему бы ни нести ее людям? Книга Даниила написана позднее, чем тому предписывают? Зачем? Чтобы подогнать наметившийся разрыв между Ветхим и Новым Заветами? Заткнуть дыру, образовавшуюся в результате рассеяния? Потому, что все рушилось, и надо было подпереть пошатнувшееся здание Веры, дать ей н о в ы й толчок, иначе все рухнет?
   Подозрительная точность пророчества Даниила, п о г о д а м расписавшего распад четырех империй, пришествие Христа, где Он впервые назван по имени, и что будет распят, а перед этим родится в Вифлееме; уж не подделка ли, уж подозрительно точно; у Исаии и Иезекииля кишка тонка до такой точности, там больше эмоций и ярости! Факт.
   Автобус, пискнув воздухом дверей, понес меня на мост.
   Даниил сидел на берегу Улая, а где-то там, на середине реки, в тумане, плавали те д в о е режиссеров, плавали и разговаривали, и один спросил: на сколько времени простирается э т о в и д е н и е ? Т.е. то, что видится Даниилу, который сидел на берегу, выпучив шары. А другой отвечал вопрошавшему: "на 2300 вечеров и утр; и тогда святилище очистится!"17
   Браво! С точностью до дня. Куда там Исаии. Наперсточники до наоборот! Главное - затянуть в игру, и карманы твои будут пусты. Так зачем запечатывать и прочитать во времена Крестителя? Аборт? Искусственные роды? Не важны методы, важен результат? А он требовал известной ловкости рук, слов, виртуозной игры актеров, непременного требования режиссера, - не переигрывать! Иначе лохи почувствуют недоброе, и все сорвется: денежки не вырастут на дереве.
   Потому Буратино - первый лох, а кот Базилио - первый наперсточник. А Лиса - зазывала и актриса. Тогда остальные кто? Но сказка, она на то и сказка, чтобы потом не пучил шары от удивления, а почему это на базаре, на прилавке, рыба хохочет. Потому, что царевна, пока царевич шарился в чужой стране, наставляла ему там, дома, рога! А ты думал, что это чудеса?
   Осел.
   Мир делится на язычников и апокалиптиков. Первые не принимают и орут. Вторые верят и несут очищение. По Меню, у одних мир катится к упадку и деградирует, по другим, возрастает царство Христа и царство Антихриста. Я как мальчишка готовил Каверину разгром, обложившись книгами и сидя до пяти. Гора окурков росла до перевала в камине, я его даже не топил, поджигал ворох бумаги потом, когда приходила Лена, всплескивала руками, хватаясь за голову: офигел, ты же сдохнешь! Почему? Ложиться надо вовремя! Ага. Пить на ночь кефир. Пью. Ни хрена ты не пьешь, все стоит второй день. -- Она тыкала в лицо бутербродом. Наливала кефир. Тыкала стаканом. Я пил. -- Видишь, я пью!
   Она садилась напротив. Подпирала ручками подбородок. Киска около котенка.
   -- Начал бы бегать.
   -- Куда?
   -- "Куда". Вокруг дома, с гантелями...
   -- Чтоб собаки хай подняли?
   -- Какие собаки?
   -- Квартирные. Здесь у каждого - шавка. Все газоны загадили.
   -- Ну, тогда дома, вокруг койки.
   -- Ага.
   -- Ромка!
   Снежный ком мифов не попадал под крошащее лезвие бритвы. Что-то не стыковалось.
   Прошлое удалялось от нас все дальше и дальше, обрастая слухами, прочтениями, видениями, что там еще, мнениями. И любая монография - субъективность; и закона Божьего сейчас в школах нет, и, может быть, и лучше; разночтимость рождала смуту, из которой, завязнув, никогда нельзя было выбраться. Потому что никогда нельзя стать свободным, с в о б о д н ы м от добра и зла, чтобы сказать: братия мои, истина не здесь, и даже не в Старом Завете, истина у Зеведеева, единственный апокалипсис, который в свое время церковь признала! Разве в эмоциях можно найти истину?
   Мучил какой-то вопрос, он висел в воздухе, не давал покоя, заставляя перечитывать Библию вновь и вновь. Перечитывал. Швырял на диван. "Апология Раймунда Сабундского"? О, туда же! Бесконечный хаос взглядов и суждений, порожденных нашим хваленым человеческим разумом! Можно было взвыть. Вынести одно: я знаю, что ничего не знаю, и ни о чем не могу судить с достоверностью!
   Конышев стучал в стенку: Ромашка, хочешь пива? -- Отвали!
   Включал ящик: у клетки с обезьянами хохотала толпа. Криво смотрел на экран, зоопарк я не любил. К чему тащиться на "Красраб", в цирк? Бегемотов пруд пруди, только приглядись.
   Причем, чем примитивней люди, тем громче хохот. Грань между хохотом и неприятием особей близкого вида пролегала где-то рядом...
   И почему это именно в США нет-нет, да и затевается "обезьяний процесс"? Отчего это нация, живущая лучше всех, вдруг ни с того, ни с сего ершится, и противится, и не желает происходить от обезьян? "Это для меня унизительно!" -- орет один. "Мне глубоко противна мысль о происхождении от обезьяны!" -- кричит другой. "Я не х о ч у, чтобы мои дети узнали такое!" И требуют отменить преподавание теории Дарвина в школах. Или усечь программу до размеров абзаца в учебнике.
   Этологическая изоляция близкого вида и подвида. Сколько ругани и воплей было в адрес этологии за открытие и объяснение природы агрессивности, иерархии, открытие первичной, не человеком созданной морали. Лоренц называл ее естественной моралью. Самцы гадюк, конфликтуя из-за самки, толкаются, меряются, кто выше, шипят и угрожают, но не применяют яд, спокойно поворачиваясь к противнику затылком, совершенно уверенные в соблюдении правил поединка.
   Мы смеемся у клетки. Не хотим иметь т а к и х предков. Болгарский и украинский языки воспринимаются нами как пародийные, нам смешно; немецкий режет слух, к нему - другое отношение, замешанное на запахе пороха. Где-то здесь пролегает грань, когда любым, пусть даже незначительным отличиям, придается огромное и всегда отрицательное значение...
   "Knowledge is power".18 Чтобы кусаться?
   Куда мы в мир саблезубых со своими зубами?
   Мы шипим. Стегаем себя. Слепнем. Доводы разума отвергаются. Покров слетает. Какой дикой фантазией надо обладать, чтобы выдумать, обосновать, а затем устроить "близкому виду" такие страдания, от которых "чужому" небо покажется с овчинку! И как устроить, ни одному биологическому виду не хватит фантазии! Выкрутасы эволюции? "Эстетические" причуды самопознания? Я не хочу быть католиком. Потому что в папскую капеллу отбирались к а с т р и р о в а н н ы е мальчики. Кто это делал, под каким наркозом, в какой келье?! Ради голоса и канонов?? Кем угодно, но не католиком...
   "Ох, воры, блядины дети. Воли мне нет да силы, перерезал бы, что Илья-пророк, студных и мерзких жрецов, как собак!". Аввакума сожгли, но горящую руку он освободил, два перста взметнулись над костром. Раскол.1666 год. Всего шесть нововведений, касаемых ритуала. Шесть... Это много или мало? Так почему в США, а не в старой Европе? Потому, что она с т а р а я , и все это у ж е п р о х о д и л а ? И ее изощренность тоньше, пронзительней и ужасней, чем примитивное "Чужой", "Чужой-2", "Чужой-3"? И марафон продолжается?
   "Евве, что се творила еси?". Она же рече: "Змия прельсти мя". Кругом дело пошло: друг на друга переводят, а все одно своровали. А Змия говорит: "Дьявол научи мя". Бедные! Все правы, а виноватова нет... Так-то и нынешние алманашники, слыхал я, мало покоя себе имеют. И срать поидет, а в книшку поглядит, хорошо ли высерется. Бедные, бедные, как вам не сором себе!".19
   Неприятие... Не в эту ли информационную печку бросил скрипки Розанов, теперь уже со своим "Апокалипсисом"? Концерт окончен, скрипки в печку! Шубы из гардероба тоже. Просто потому, что закончился концерт русской истории Романовых? Он ведь тоже нес нам откровение. Тайное. Грустное. Нужно было внять. Очиститься. Вернуть, в конце концов, пароход с эмигрантами. И больше такого с историей не вытворять. Сколько можно?
   А мы хохочем. Ведь в порталах кранов речного порта, и в черных фермах моста, по которому нес меня автобус сейчас, восемьдесят лет спустя, и в этой воде с пятнами мазута и спермы, можно было, при желании, т о ж е отыскать нечто зловещее и тоскливое, "потому что наше мнение, которого мы придерживаемся последнее время, в данный момент, всегда, представляется нам самым достоверным и действительным!". И безошибочным.
   Неприятие отвергнет все: очиститесь от скверны, ослы! А плодится и размножаться только в год Кролика! Иначе - сектым. Кастрация для мужчин. Обрезание вымени у женщин. Потому что, перенаселение. Все выпьют. Сожрут. Отравят. Костеперая рыба на завтрак. Две тонны дистиллированной воды с тонной клубники, специально выращенной ко дню независимости планеты какие-то отморозки угнали из-под носа таможенников аэропорта Хитроу. Вместе со стюардессой и пятью членами экипажа; объявлена награда. В продолжение вчерашнего выпуска: оказывается, кормилицами для тайно рожденных детей, обнаруженных в резервациях Конго, были к о з ы ! Кто-то вспомнил, такое было во Франции во времена Монтеня! Причем, если заплачет с в о й , потому что к с в о е м у она привыкает и узнает его по голосу(!), а ч у ж о г о отпихивает, она подбежит и даст титьку. Амалфея.
   "Козлиное " племя не вняло. Забегало с радиоуглеродным анализом плащаницы Христа. Задудело в большую дуду...
   Гена Конышев, бывший афганец, разведенный, отец двух детей, нигде не работающий с тех самых пор, как от него ушла жена, сгорел от водки с диэтилфтолатом и клофелином и пролежал на полу всю ночь, его обнаружили под утро. Две недели назад он приволок мне пива, -- все, Ромка, завязываю, теперь только пиво! -- все хотел завербоваться в Чечню, потому что там бы он был при деле, -- подожди, я покажу!-- надежен, как танк,-- а здесь все козлы! -- и приволок мне из ванной кирпич, чтобы показать, как раздолбать его одним махом,-- смотри!
   Он промазал, просто его качнуло, и неделю ходил с забинтованной рукой.
   Он не выдержал и опять нажрался. Всю ночь он чем-то стучал, крутил пластинки и только под утро успокоился, навеки заснув посредине комнаты. Краска на полу была т е м п е р а т у р н о вспученной, повторяя контуры тела, когда он лежал скрючившись! И это место потом никак не закрашивалось. К о н т у р п р о с т у п а л !
   Мне отгибали ковер и, перебивая друг друга, показывали, -- вот, смотри!
   Я смотрел.
   -- Объясни. Ты же знаешь уйму всякой всячины!
   Я молчал.
   Раздражение закипало во мне. Устанавливая правила поведения для самих себя, мы обречены на чудовищный хаос в умах: ни одна философия не нашла пути к спокойствию, каждый был волен выбирать и отстаивать свое. Карфагеняне приносили в жертву собственных детей, а бездетные покупали для этого ч у ж и х ; отец и мать должны были присутствовать при обряде с веселыми рожами! Какой дикой прихотью нужно было платить за милость богов! С каким шарлатанством вокруг этого все было обставлено!
   Соломоново решение - это значит умное и мудрое решение. А Соломон был мудрым. Так гласит Библия. Третья Книга Царств. Вот. Он был мудрым, этот самый Соломон, но на старости лет съехал все-таки с корня и предал Иегову. Господь простил его, потому что любил его какой-то своей, старческой любовью, потакая слабостям, разрешив царствовать до конца своих дней, выместив все не детях.
   И я тут думаю, причем здесь дети, если согрешил Соломон? А как же десять заповедей Моисея? Какая странная логика! Розанов умиляется над пахучестью "Песней Соломона", пытаясь разгадать тайну евреев: "Около тебя раба твоя, Руфь... ". Плачь же, европеец. Плачь бедными своими глазами. Плачь: потому что в оригинальной своей истории ты вообще не сотворил таких словооборотов... Вся душа твоя площе, суше, холоднее. О, другое солнце, другая пахучесть, иные травы..."20
   Соломон был мудрым, однако построил с е б е дом в два с лишним раза больше, чем Храм. И отделал его получше, потратив на все золота, и ливанского кедра, и кипарисов побольше, и царица Савская оценила его широкий размах. Ах, скромность, скромность! Воистину, - Суламифь счастливее Соломона!
   "Кто ты?". - "Это я раба твоя, Руфь!"...
   Хотя весь Ветхий Завет - лишь набор историй, перемешанных на крови и предательстве.
   И отец его, Давид, тоже, как Соломон, не удержался. Он, чтящий Завет, Мессия, островок смирения, ставленник, пассия, воспылал вдруг любовью к чужой жене, а, воспылав, наказал слугам, чтобы послали Урию в самую гущу сражения, чтобы убит был; и он действительно был убит; зато Давид тешился потом с его женой Вирсавией! Но оставим в стороне моральную сторону проблемы и заодно и вопрос, можно ли, однажды согрешив (убив, задавив, обокрав), - это же вопрос Карамазова! а потом - Раскольникова тоже! - потом нести людям доброе и вечное...
   Оставим. Что делает Господь? "Вот, хочешь, возьму жен твоих пред глазами твоими, и отдам ближнему твоему, и будет он спать с женами твоими пред этим солнцем и всем Израилем?.. Хочешь?". Черт! Он что, на испуг берет, или как? Но потом: "...ты не умрешь, умрет родившийся у тебя сын..." Странная логика. Соломоново решение. Иные травы.
   Урия был убит, дите умерло, но родился второй сын, это и был тот самый Соломон, слава о мудрости которого разнесется по всем каменистым пустыням Палестины и всей округи.
   Соломон будет не так жесток, как Давид, но он т о ж е предаст Господа, в старческом сластолюбии понастроив ч у ж и х храмов по всей Палестине, потакая ч у ж о й в е р е строптивых жен, за что сам не будет наказан, б у д у т н а к а з а н ы д е т и !.. "Ибо он один у Иеровоама войдет в гробницу, так как в нем, из дома Иеровоамова, нашлось нечто доброе пред Господом, Богом Израилевым". "Встань и иди в дом свой; и как скоро нога твоя ступит в город, умрет дитя..."
   Плачь же, европеец! Плачь притворными своими слезами! В оригинальной своей истории ты такого тоже натворил, на Голгофу не вмещается!
   "И упала с неба звезда. И имя ее было Полынь. И воды Земли сделались горьки как полынь, и треть людей умерли от этого..."
   Тут я остановился, проходя чего-то по комнате. По ящику шли "Секретные материалы", два агента ФБР с усталыми рожами пили кофе, и я еще подумал, черт, какие умные агенты ФБР, сдохнуть можно, это ведь "Апокалипсис", восьмая глава! Тут я совсем остановился, потому что дальше последовало: "А Чернобыль по-украински, это - полынь, значит, о Чернобыльской катастрофе е щ е в Б и б л и и было сказано!"
   И тут я чуть не сдох, захлебнувшись чем-то
   "Пересматривая концепцию!". "Взглянув на вещи по-новому!". Фу, это ж надо так вывернуть! С таким же успехом на копях царя Соломона можно было при желании найти фрески, предсказывающие распад СССР, применение в третьем тысячелетии ароматических презервативов, узаконивание скотоложства и физическое устранение лидеров государств, представляющих для Америки опасность. Потому что полынь по-украински - чернобыльник, а вовсе не Чернобыль!
   Очевидно, весь итог долгих человеческих исканий сводится к тому, что признаешь свою слабость и тщетность попыток ответить, а з а ч е м в с е э т о А ни зачем.
   Мы не пыль на ветру, думала вша, сидя на гребешке.
   У вши костяные челюсти и нимб вкруг головы. Вша жрет посевы и похожа на саранчу - символ апокалипсистического зла; эмоции нагромождены и не претерпели изменения за 2000 лет. "И притеснителей твоих накормлю собственной плотию, и они будут упоены кровию своей, как молодым вином; и всякая плоть узнает, что я - Господь!.." -- таков яростный вопль Исаии к притеснителям Израиля. "Дайте армии победить!" -- орут евреи спустя 2500 лет, сатанея от одного взгляда на арабскую сторону. "Мы их будем мочить в сортире!" -- вторит другой, не менее грозный голос на другом конце планеты, по-другому поводу, правда, играя желваками, не забывая при этом креститься в Храме, куда стало модным заходить в последнее время. "Имеет п р а в о физически устранять лидеров государств, потенциально опасных для демократии США..." -- несется призыв с зеленых лужаек другого континента. Слегка пучеглазый взгляд с легкой поволокой шизофрении. Респектабельный галстук. Модный плащ. Зрители под зонтиками, с аккуратными флажками в руках, прошедшие сито отбора, в трех метрах от железных цепей, ограничивающих общение...
   Ату! Распни его! Да будет распят!..
   Я шел к Еське. Космонотеизм Эйнштейна и Спинозы, проповедованный им, успокаивал, но не давал ответа. -- Ты как Иов на гноище, орешь и вопишь, -- сказал он, -- еще немного и запоешь псалмы! Все дело в том, к у д а ты себя помещаешь, на какое место. Понимаешь? А помещаешь ты себя, естественно, в центр...
   До Бухенвальда он был на острове, в Средиземном море, где заключенные ремонтировали немецкие подлодки; команда субмарины, все бледные как поганки, гогоча, целыми днями прожаривали на солнце подводную плесень, осваивая золотые пески: -- Jetzt steht der Menschheit eine neue Energieguelle zur Verfugung - diese BЖcke! -- Теперь в распоряжении человечества имеется новый источник энергии - эти козлы! Лазурное море шипело о берег. -- Gerade jener. -- Was fur ein? -- Das zweite, links. -- Особенно тот. -- Какой? -- Второй, слева...
   Ха-ха-ха!
   Четыре эсэсовца охраны суетились здесь же, безмерно радостные новым, богом забытой дыре, лицам; эти то точно знали, - интернационал со всей Европы никуда далеко не уплывет, потому что сил у дистрофиков хватало на триста метров, так их кормили; черпак каши через пять минут оседал на дно в виде опилок, песка и кусочка теста; никто и не делал попыток, до самого горизонта была вода, вода, вода...; все было бесполезно. Галеры с легионами Красса рассекали когда-то эти янтарные волны, не заходя на заброшенный остров...
   И еще на острове росли деревья, похожие на баобабы, под корнями которых, во мху, жили большие белые черви. Их собирали тайком в котелки, варили как лапшу и ели. Кто не ел - сдох. Могилой брезгливых стали древние воды Аттики...
   -- Herr Gott ist rafiniert, aber Boshaft ist er nicht!
   Переводил:
   -- Господь искушен, но он не злобен!-- сухая улыбка растягивала тонкие губы. -- Если, конечно, он есть. В чем я сомневаюсь, Ромочка.
   Молчал. Скрипел коленками, проходя мимо.
   -- Нет н и ч е г о, стоящего за религиозными чувствами, кроме страха смерти, что в состоянии было бы сделать эти чувства очевидными для людей; наши боли и наши оценки его не трогают, в эту дверь не достучишься. Потому что невозможно с л е п о м у о т р о ж д е н и я объяснить, ч т о он не видит, ч т о потерял и о ч е м должен жалеть! Дух никогда не поймет тело. Потому что тело ноет, болит и страдает, требует и вопит как Иов. У духа в отличие от тела д р у г и е боли. "Почему должен страдать безвинный?" - вопрос тела, но не духа!
   Я летел к полкам, я знал о н а там, выуживал Библию. Листал Книгу Чисел. Вот:
   " А жен Мадиамских и детей их сыны Израилевы взяли в добычу, и весь скот их, и все стада их и все имения их взяли в добычу, от человека до скота... И прогневался Моисей на военачальников, пришедших с войны, и сказал им Моисей: для чего вы оставили в живых всех женщин?.. Итак убейте всех детей мужеского пола, и всех женщин, познавших мужа на мужеском ложе, убейте; а всех детей женского пола, которые н е п о з н а л и мужеского ложа, оставьте в живых для себя!... И сказал Господь Моисею, говоря: сочти добычу плена от человека до скота, ты и Елизар священник и начальники племен общества"
   Я схлопывал Библию. Я задыхался. Молчал. Потом говорил:
   -- И они сосчитали добычу. И потом сделал Моисей и Елизар священник, как повелел Господь Моисею. О н и у б и л и в с е х ! Потом... потом идет долгое, подробное, обстоятельное перечисление всей добычи: кому, что, и сколько досталось, и сколько было убито, и подарено левитам! Никто из "сынов" не был обделен или забыт. Все было честно, и... и ведь, что страшно, "не познавшие ложа" ведь тоже как-то делились! По каким-то своим меркам, своим оценкам, очевидно, под хохот и улюлюкание, среди горящих костров и шатров, с дракой и поножовщиной! Потому что разделить т а к о е без обид и "по справедливости" невозможно, черт! Ломоть в чужих руках весомей и сладше! Я н е м о г у принять такое, все во мне дыбится и противится! Я надышался воздухом детдома под завязку, во! - под завязку! Когда я первый раз поцеловался, и меня погладили по голове, я был потрясен до глубины души, у меня волосы д ы б о м встали, и мороз продрал по коже. Маша Колесова. Я эту девочку буду помнить, пока жив. Но принять т а к о е я не могу. Фиг с ними, с десятью заповедями Моисея, но дети?! Ведь когда еще живой Христос висел на римском кресте, -- я опять листал, черт, где же это? -- да, вот: "некоторые из стоящих там, слыша его стон(Элои! Лама савахфани!), говорили: Илию зовет Он. И тотчас побежал один из них, взял губку, наполнил уксусом и, наложив на трость, давал Ему пить. А другие говорили: постой, посмотрим, придет ли Илия спасти Его..." Евангелие от Матфея. Илия не пришел. Не мог прийти. Н у ж е н был Агнец. На заклание.
   Да-да, это тот самый Илия, пророк при Ахаве, которого Господь забрал к себе на небо, и который оставил после себя Елисея, тоже пророка, который принял на себя все способности вознесшегося Илии, и его методы; или, даже, о б - щ и е методы. Илия заколол мечем 450 пророков Вааловых у потока Киссон, поиздевавшись сначала, что они не смогли зажечь мокрый жертвенник без огня, с помощью воплей к своему богу, а он, Илия смог! 3-я Царств.18.25-41.
   450! С ума сойти можно! Это же десять часов работы! Как у него рука не отвалилась! Это же гора трупов! А его преемник, Елисей? ( "Опочил дух Илии на Елисее")! Когда Елисей переходил в Вефиль, ребятишки, выбежавшие из города, начали дразнить его, и говорили ему: иди, плешивый, иди, плешивый! и бросались в него камнями, и тыкали, очевидно, палками; и Елисей рассвирепел: и м е н е м Г о с п о д а из леса вышли две медведицы и разодрали сорок два ребенка, чтобы только не надсмехались над пророком! Сорок два...
   Вот. Всего то... Четвертая Царств.2.24."Отсюда пошел он на гору Кармил, а оттуда возвратился в Самарию"... Пророк
   Поразительно, к а к мы в и д и м о д н о , н е з а м е ч а я д р у г о г о Мы плачем. Умиляемся. Отдаем Ему дань...
   Смотря, куда ты себя ставишь, сказал он, а ставишь ты себя в центр...
  
   Снег сырой как газета, шрифт, пропитанный смогом.
   Этот город офсетный я забыл, если смог бы...
   Опускаюсь в метрошку, поджидаю в туннели сабвея,
   Потрясает до дрожи, как Евангелие от Матфея.
   Сеет сажа на рельсы как плохой дымоход.
   Что за поезд придет?
   Что за поезд придет
   перевезти меня через этот огромный город? 21
  
   Тема наказания детей будет еще не раз всплывать в Библии...
   Дождь покрыл все новые гаражи под моими окнами и деревья; дождь летит, и я думаю:
   Иова тоже вопил и сомневался, и евреи 2500 лет слышат тот плач и носятся с ним. Но истина не появляется, она такая же туманная, как этот дождь; он моросит и моросит, и в ста метрах уже ничего не видно; истина туманна, как этот дождь...
   "Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну" 22
   "Божественная истина открывается нам больше с помощью н е в е д е н и я ,чем наших познаний" 23
   "Слова мудрых - как вбитые гвозди и как иглы, и составители их - от единого пастыря. А что сверх того, сын мой, того берегись: составлять много книг - конца не будет, а много читать, утомительно для тела" 24
   "Надавила и задавила вся эта христианская история. Сколько комментариев, столько "примечаний". Разве можно сдвинуть такие библиотеки? На евреев давит Императорская Публичная библиотека. В Испании - Университет в Саламанке, в Италии - "Амвросинская библиотека" в Венеции. Господи, - все эти библиотечные шкафы надавили на грудь жидка из Шклова. А ведь знаете, как тяжелы книги! Но человек не умирает, и все стоит. Хоть бы умер. Цивилизации легче бы стало дышать. Все стоны, стоны. Странная стонущая цивилизация. Уже зло пришествия Христа выразилось в том, что получилась цивилизация со стоном. Ведь он проповедовал нам "лето благоприятное", а вышла цивилизация со стоном. Какая же это "благая весть"? Нет: во всем этом христианстве, в христианской истории, - и вот как она сложена, вот как развился ее спиритуализм, - лежит какое-то зло!"...25
   Еська умер в апреле.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   13
  
  
   -- Р
   омка! -- Иван Иваныч стучит в стенку.-- Хочешь кофе по-турецки?
Значит, уже утро, и надо вставать, ведь только что лег...
   И я прусь смотреть пятно. К новому соседу.
   Пятна нет, вернее, оно есть, но на его месте ковер. И пока Иван Иваныч суетится на кухне, приготавливая кофе по-турецки, -- По-турецки, это как? -- А вот увидишь, я думаю, тебе понравится, -- я отгибаю ковер и смотрю. Пятно было!
   Закрашенное краской, о н о п р о с т у п а л о , напоминая, в какой позе почил раб божий, Геннадий...
   А кофе по-турецки - это просто: глоток обжигающего кофе, глоток ледяной воды, глоток кофе, глоток воды. -- А звезды считать не будешь?
   -- А это у кого какой желудок.
   И мы сидим и пьем кофе по-турецки.
   Он молодцом. Только что сделал зарядку, румянец играет во все его щеки. Он побрит, пахнет дезодорантом или чем-то сладким, -- ну и что, что любит женщин? А кто их не любит? В его возрасте это не страшно и немного забавно: ему 58. Мощи. Скрипучий костюм. Рубашка цвета хаки. Наверное, с послевоенной поры. Наконец, настоящий мужчина, тем более, если этот мужчина - бывший начальник отдела кадров, -- кадры решают все! -- правда, разведенный, со своей какой-то историей и мымрой-женой, оттянувшей у него все, до последней раскладушки, -- ну, да бог с ней! -- так вот, настоящий мужчина, встав утром и продрав шары, должен одеться и идти домой. И я с этим соглашаюсь. В самом деле. И никаких денег с дам!
   -- Все смотришь?
   -- Все смотрю.
   -- И что?
   А ничего. Эпикур Геродоту шлет привет:
   "В самом деле, если мы хотим свести к чему-то наши разыскания, недоумения, мнения, то нам необходимо при каждом слове видеть его первое значение, не нуждающееся в доказательстве. И затем мы должны во всем держаться ощущений, держаться наличных бросков мысли или любого другого критерия, держаться испытываемых нами претерпеваний - и это даст нам средства судить об о ж и д а е м о м и неясном. И уже разобравшись с этим, следует переходить к рассмотрению неясного..."26
   Фига с два! Геродот возвращает привет.
   Я вижу только то, ч т о х о ч у в и д е т ь ! "Судить об о ж и д а е м о м !"
   Может, Христос тоже потел как Гена, страдал легкой формой шизофрении, аллергией к цитрусовым и попивал клей, запершись в ванной. Ведь на плащанице т о ж е был отпечаток!
   Только негатив.
   Как мог на плащанице появится негатив? И почему негатив? Не напоминает ли это фотографический процесс, ведь плащаница была пропитана подмесью серебра от футляра, потому что попала в пожар, который и мог послужить п р о я в и т е л е м отпечатанного д о н е г о. Как на пленке. Значит ли это, что Иисус был жив, когда его сняли с креста, ведь голеней Ему не перебивали, по свидетельству Иоанна? Если он был жив, не сбежал ли Он из пещеры потом? И если Он сбежал, куда Он делся, 20 веков уже не показывается? Ч т о происходит в организме человека, находящегося при смерти? Можно ли предполагать, что умирая и агонизизируя, организм нарушает естественный баланс окислительно-восстановительных реакций в одну из сторон, в данном случае, в сторону п о в ы ш е н и я температуры? Происходит ли повышение температуры только в ж и в ы х е щ е клетках, а в мертвой материи нет, как это было в случае с итальянскими пастухами? Пастухов нашли в позах, говорящих о том, что они полулежали, переговариваясь между собой, при этом тела их п р е в р а т и - л и с ь в пепел, а материал одежды остался целым! Ч т о произошло в организме? Сколько живут агонизирующие клетки и ч т о о н и и з л у ч а ю т в предсмертный час?...
   Список вопросов можно было продолжать. Если все это имеет о д н у п р и ч и н у , тогда причем здесь Христос? Гена отдаленно не напоминал его. Или я просто не увидел его исключительность и неординарность, видя только пьяные аллергические выходки недалекого ума, застывшего в своем развитии на шестнадцатилетнем возрасте; и причину всего надо искать в з н а н и и , а не словесно? Мы же наворачиваем в кучу тысячу идей, не подкрепленных ничем, кроме о ж и д а е м о г о результата!
   "Счастье врачей в том, что их ошибки зарыты в земле, а успехи у всех на виду!" Поэтому монтеневский вопрос, надо ли при чуме ставить клизму и проводить кровопускание (самый эффективный метод борьбы с чумой в17 веке), не закрывается. Только клизма! Но только мозгов!
   -- Зачем тебе это надо? -- Лена окидывает взглядом ворох бумаг и стопки книг, которыми я обложен словно в крепости. -- Собрался поступать в духовную семинарию?
   -- Надо надавать по соплям одному умнику, чтоб знал наших. А в семинарию меня не примут.
   -- Почему?
   -- Там нужен бас; желательно; рост под метр девяносто; плюгавенькие попы как-то не смотрятся, и я не верю в бога.
   -- Ну, положим, вера здесь ни при чем, а почему по соплям?
   Каверина она не знала. И заговора на любовь красной девицы она тоже не знала:
   "И вложите ее в рабу Божию, такую-то, чтобы она, раба Божия, такая-то, по рабу Божию, такому-то, тосковала и горевала, сухотилася и печалилася и разгоралася любовью и похотью... Отныне и до века".
   И читать это надо было на воду, и подсунуть девице с вином, Веник нажмет на клавишу, из динамиков завоют про Мальорку, а она пойдет поправить причесон к зеркалу на двери, виляя бедрами и подрагивая грудью... Господи, так выть про Мальорку, будто выть не про что! А Ритка сидит и хряпает приговскую колбасу, о которой мэтр постмодерна чего-то вдруг затосковал: "Я беру колбасу и рыдаю, и меня, знаю, каждый поймет. Сразу молодость вспоминаю, несравненный какой-то там год!" Во, блин, это ж надо! Слеза набежала. А от графических работ из серии "Стулья", того же Пригова -- черт, это ж тема для фельетона! -- меня вообще взял священный восторг, он был подобен столбняку, поразившему убогого при виде ошеломляющей роскоши; вернее, который должен был быть; всматриваясь и вслушиваясь в себя, никакого трепетного шевеления я не почувствовал; черт, ведь "Литературка"! -- может, я ущербный какой-нибудь, или Пригов чего-то съел?
   Сидя в кресле с газетой в руках, я долго размышлял, рассматривая мазню со стульями, теряясь в догадках, пока наконец не понял, это был символ деревянной России, с которой слетел розановский занавес! Осел! Как просто: два стула, меньший сверху, при свете луны, и нет мягкой обшивки, ее содрал в 28 году Остап! И на другой картинке он был, этот занавес, только почему-то с большим количеством складок, каких не бывает на прибитой гвоздями материи, но это не важно, так задумал автор, просто занавес сморщенный, как печеное яблоко, и он не доработал детали...
   "Сухотилася...". Это горбатилась, что ли? Постмодерн - это как сучьи сиськи (под-мы-шеч-ные ямки). А ты думал, что это телеса верхонки, поправляющей перед зеркалом причесон? Господи, как же Веник ее назвал? Женей?
   У верхонки складная фигура и глаза с поволокой, как у ослицы. Ай, да Пригов, - гигант! Ай, да москвич! Постмодерн поймет не каждый, факт! Куска туалетной бумаги не было под рукой, чтобы написать ответ на "образец вечности и величия свободного творчества"... А тебе, ослу, вместо того, чтобы зубоскалить, нужно вернуться к началу..., к дурманящим парам "лианозовской школы", и даже еще раньше, к кубизму Пикассо, сюрреализму Магритта, и, по выражению того же Пригова", понять художника как творца, изгоняющего из творческой сферы любые признаки этой жизни", которая задолбала всех, и чтобы возвыситься, отвлечься на философское созерцание... или хотя бы пос-та-рать-ся понять... фу, ты; дай бог ему здоровья, творцу изогелии подсознательного; ведь мир и движется вперед, потому что кто-то где-то что-то делает не по правилам, н е т а к к а к в с е , иначе мы еще сидели бы на деревьях и сосали кору! Правила и нужны, чтобы их нарушать. Успокойся.
   Через некоторое время все это покроется прахом и не будет вызывать таких споров и провинциального несогласия, не вкусившего прелестей "бульдозерной выставки", находящегося вдали от баррикад эзотерической медитации "шизоической культуры".. фу, ты, ну ты! - все это успокоится и встанет на свои места; круги улягутся, и буря в стакане воды станет смешна, - а чего спорили то, алле?... Ведь, оказывается, под "Квадратом" Малевича, под красками, самая обыкновенная фига, фига человечеству, здоровенная, с большим грязным, оттопыренным пальцем в центре, он знал, что делал, Малевич! Повторения не будет! Ведь повторение, ну, там, разные овалы и квадранты, будут смешны и не воспримутся должным образом... "Циклоида" какого-нибудь Шишкевича? Абсурд.
   "А ты, павушка-Романея, беги поскорее и дуй рабе Божьей, Полине, в лицо белое, в очи черные, в груди полные и во все ее кости и пакости, в семьдесят семь жил и полусуставы, чтобы она ела не заела, спала не заспала, а полюбила бы молодца, Ромочку, до смертного конца..."
   И читать это надо было бы на пряник, но его не было на столе, или на яблоко, яблоки были, около Ритки, насытившейся приговской колбасой, потягивающей уже шампанское, и подсунуть яблоко потом Полине на кульман, а самому смотреть из стекляшки словно змей-искуситель, похохатывая и потирая руки в трепетном ожидании; а может, подсунуть ослице с томными глазами, где ни намека на мысль, а сплошное равнодушие объевшейся самки, ведь Веник припер ее для меня? Ох...
   И Шафутинский. Фига ему, у него 36,5,и тетки вокруг него скачут козырные, наверное, на Мальорке все такие, ни чета русским флягам! Фига ему, они скачут и скачут, а он себе тоскует о Мальорке, сам по себе, ведь он только что оттуда, прямо с пляжа; он оттуда, а здесь занавес, сморщенный, как печеное яблоко, прикрывающий тощую наготу витого дерева! А у меня 37,2 по утрам... И когда будет 42 - начнет сворачиваться белок, потом растопится деготь, только он и остался, - черная смоль на сверкающей поверхности зеркала, которую лопатит стальной ланцет равнодушного, но любопытного хирурга; и скрюченная фигура ничего не скажет потомкам, но все равно, что-нибудь придумают, подгоняя непонятное под жалкие знания!..
   -- Кому по соплям? -- Милая Леночка, которая старше меня на семь лет, опора и защитница. Тигра. -- Бадан, мне Ромка ничего не говорил, но знаю, это ты, это твоя работа, фингал под глазом; так вот, хрящ, если ты его еще раз тронешь, я тебя, гнида...! -- И она лихо залепила ему под зад.
   Бадан трухнул. Вся группа, на глазах которой кандидат наук, детдомовская знаменитость, влепила ему пинкаря, замерла, разинув рты.
   Ее болезненная, горячечная любовь и забота тяготит и угнетает порой меня, это нечто большее, чем просто забота; если по юности можно предугадать будущее, то в этом я ей никак не могу помочь; надежды, которые она связывает со мной, могут оказаться пустым звуком...
   Какая-то бешеная решимость проявляется в ней иногда, лицо сереет, и обостряются скулы, алкаши во дворе боялись и уважали ее. Пять лет, пока она училась, она приезжала ко мне, на пятом курсе забрала к себе. И еще, я знаю, она постоянно искала мать...
   Но Веника она не знала, и, слава богу, иначе бы она погнала меня в смотровое кресло, хотя я был чист как ангел небесный. Я был агнец, эдакий наивный барашек. И между тем, это смущало Каверина, ну и лучше, и пусть, и пусть поломает голову, а завтра же я еду к Мадлен. Ее хромая скорбь и затаенность во взоре недельным ожиданием истомили меня, и тут еще он вылез о бесполезности всего сущего, и я засомневался во всем, включая Мадлен, себя; даже дождь на стекле казался мне подозрительным в своей искренности, простоте и разрешимости.
   Я на неделю замолк, не разговаривая ни с кем, не говоря вообще ни единого слова; я чертил, курил в стекляшке, молча уходил на обед, в кафешку, на Вавилова, так же молча возвращался и опять вставал к кульману; недельное затворничество кончалось, меня прорывало, слова лезли из меня, я говорил и говорил на любую тему, поражая разинь прочитанным, чтобы на следующий день опять заткнуться: все было н е т о ! Пока кто-нибудь не спрашивал:
   -- Ты что молчишь? Ты что молчишь как глухонемой, слова не вытянешь! Ты что, муху съел?
   -- Отстаньте вы, все, надоели!
   -- Тебя не поймешь, то из тебя лезет, то слова не вытянешь!
   И тогда я возненавидел Долгорукого, несмотря на его благородство. Я не хотел быть барашком, я не хотел жить в в ы д у м а н н о м , это так тяжело!
   "Это я им показываю, куда им бежать!"
   "Мадлен".
   "Рома".
   Ее бил озноб, и тело было горячее как топящаяся печь. Она стояла, припав грудью, шаря горящими руками по щекам, и застолбенела, боясь шевельнуться, и захромать, и все... испортить; глаза у нее стали огромными; длинный ряд пуговиц затрещал от горла до низа, запрыгали, завертелись пуговицы по полу; черное, длинное до пят платье, под ним ничего не было, упало в кресло; и я застолбенел, боясь сделать резкое движение, с колотящимся сердцем боясь не ответить, и тогда бы она, и она бы тогда... "Рома".
   -- Опять в Бангладеш едешь? С и а м к у нашел?
   Озолин так и застыл с растерянной улыбкой; желание заехать в рожу, вмяв пшеничный ус в нос, было так сильно, он это понял, потому что завертел башкой в поисках собеседника, чтобы высказать свое недоумение, но никого не было рядом, и я сразу подумал о Полине; карандаш хрустнул обломками; и я ушел вниз, и долго стоял в буфете, говорил о чем-то; с кем-то; кому-то что-то отвечал; но все это было не то. А что тогда т о ? Что мы знаем о себе в о о б щ е ? Мы, упертые, самоуверенные, мнящие из себя, Homo militaris!
   Вообще - это вообще, - ну, человечество, люди, и, в частности, зачем все это?
   Все это - это жизнь.50 тыс. лет нас не было на свете. И никого это не приводит в ужас, что нас не было. Ну, воевал Спартак, распалась Византийская империя, и Римская; готы, варвары; творил Микеланджело Буонарроти, тосканец, и Клод Лоррен; Милош Обилич убил турецкого султана, был Гус, Савонарола, церковь, было много чего, но нас не было. Была вся эта фигня, а нас не было. Потом мы появились. А могли бы не появиться. Но появились.
   Мы - это люди, т.е. я.
   Прожив какие-то 60 лет, я исчезну, и даже не на 50 тыс. лет, а на этот раз навсегда.
   Навсегда, это наверно много. Это трудно себе представить, - навсегда. Тебя придавил обрушившийся козырек метро. Или ты уехал. А куда, неизвестно. А потом кажется, что, нет, ты тоже будешь, но только в стороне, так себе, будешь посиживать в уголочке тайком, никто не будет этого знать, что ты за всем этим наблюдаешь, но ты будешь. Что тебя не будет с о в с е м, трудно представить. Это невозможно. Как невозможно представить бесконечность.
   Навсегда не нравится. Эта пустота заставляет принять какое-то решение, во что-то поверить, ну, там, что ты будешь жить в т о р у ю жизнь, а потом еще, и еще, или, что есть параллельные миры, или, что есть Бог, или еще что-нибудь, но чтобы вот так, навсегда, это не нравится.
   И тот, кого я не люблю, ну, допустим, Бадан, тоже будет т а м. Это успокаивает. Хоть, допустим, он проживет дольше меня на 10 лет. А может быть, меньше, потому что гаденький, злой и тормоз. -- "Эй, графиня, ну-ка, иди сюда! Ты зачем сегодня спал с какой-то сеткой на башке? Представляете, этот придурок нацепил сетку на бестолковку, заземлил ее и завалился под одеяло, видите ли, чтобы узнать, как сон связан с Космосом, а вдруг это какая-то подпитка разума? Я гляжу, одеяло торчком, думаю, что за черт! Дерг! А там он. Эй, придурок, какая подпитка, тебе же физик ясно сказал, -- брось заниматься подобной фигней, а если это правда, и у тебя крыша поедет? Тоже мне, Ломоносов хренов! Иди сюда, я тебе фофана поставлю!"
   И поставил, козел. Глаз горел, и щека саднила до сих пор...
   Десять лет и... навсегда. Разница смешна. И потуги вокруг этой разницы тоже смешны. Нет. Десять и навсегда, это не то, должна быть какая-то цифра, потому что навсегда, это не цифра, это миф, абстракция какая-то, а абстракция не всем нравится. Надо, чтобы можно было потрогать, ага, это круглое, а это - квадратное, тогда нормально, а то - навсегда, фигня какая-то!
   Да. Пусть будет 50 млн.
   Итак, прожив 60 лет, я исчезну на 50 млн. лет. И разница в жизни одного и другого в какие-то десять лет смешна, и, по сравнению с 50 миллионами... это, это... ага десятимиллионная доля процента. Разница в жизни одного и другого равна 0,00000001%!...
   -- Ромка!
   Это пшик. Черт.
   -- Ты где?
   -- Я здесь.
   -- Где, здесь, я тебя не вижу.
   -- Пройди два метра, поверни направо, открой дверь, пролезь под бревном, не насади себе шишку и не провались, там половица гнилая, и ты меня увидишь...
   Пока она лезет, я жду. Она меня все-таки нашла. Пока я сидел на чердаке, мне было слышно, как она кондыляла во дворе и все спрашивала, Сан, ты не видел Ромку? Отстань. Сан. Отстань. Ну, Сан... Сан-Чио некогда, потому что он припер откуда-то довоенный граммофон, а нас тогда еще не было, с заводной ручкой и огромным ржавым раструбом, наверное, спер, и действительно, спер у Муму, это выяснила потом Конина, устроив всем перекрестный допрос; Муму уже подбрасывали в бартеску дрожжи, за то, что он влепил Сан-Чио заряд соли в срандель, а теперь вот, граммофон... Дом и сад Муму были рядом, за кочегаркой. От детдомовской территории сад был отгорожен колючей проволокой. За проволокой были яблоки. Белый налив. Задница у Сана чесалась две недели.
   Они сидели на теннисном столе расслабленные и вальяжные. Сан-Чио, Пан и Пончик.
   Сан-Чио крутил ручку до самого конца, увеличивая скорость, раструб был просто класс, с изъеденной ржавчиной гофрированной какой-то крышкой, где торчала пачка старых пластинок, важно переносил ручку с иголкой к пластинке, и песня начиналась: "В Москве, в отдаленной районе, двенадцатый дом от угла, чудесная девушка Тоня, согласно прописке жила..." - пел маленький человечек в бабочке, кастрированный католиками лилипутик, он сидел где-то в ящике и пел писклявым надтреснутым голоском из ржавого раструба.
   -- Ты где откопал эту рухлядь? Ничего себе, стебчик! Кто такой? Еще один Ляпис-Трубецкой?
   Пан лезет к пластинке, пытаясь прочитать надпись, Сан не дает, останавливает, и стеб продолжается.
   Песня нравится, ее замордовали, крутят все воскресенье, троица сидит на теннисном столе, Конина куда-то пропала, Лорка с Выдрой фланируют вдоль в сотый раз, бросая томительные взгляды на ковбоев, но ковбои небрежны, круты, - ничего себе, стебчик! - и не обращают внимания на теток, ногти у Выдры на ногах были накрашены, и были грязные, и в ссадинах. Бык идет по кругу, дым тянется, Мадлен пыхтит и лезет в дверь. -- Рома, ты куда пропал? -- Черная смоль, худое лицо, задергушка вместо платья -- Чего тебе?
   -- Рома,-- тянет она, -- и почему ты мне ничего не сказал, ты же сказал, мы всегда будем вместе, и что ты здесь делаешь?
   -- Сижу.
   -- Зачем?
   -- Смотрю на всех.
   -- Зачем?
   -- Отсюда лучше видно.
   Она заглядывает вниз: да, видно классно, - двор, теннисный стол и вращающаяся пластинка, - "...и как я додумался, братцы, я сам до сих пор не пойму, ча-ча-ча, в любви перед нею призна-а-ться, доверить дружку своему, та-та-та", - лилипутика кастрировали в дальней глухой келье, откуда не доносилось ни звука; мальчик лежал неделю, вперив мертвые глаза в низкий потолок; руки у монахов были жесткие, покрытые рыжими волосами; и видно, как из переулка появляется Конина, ходила домой, потому что живет рядом, и торопливо семенит, потому что эти психи опять что-нибудь натворили, и она сейчас быстренько накрутит всем хвосты и разгонит весь этот шалман, и Спиридонов, а это Сан-Чио, зависнет у нее в бартеске на вечер и будет харить полы, и надо быстрее, она знает... Конина летит по тропинке, проворно управляя стокилограммовым телом, и я говорю свесившись:
   -- Сан, Конина шпарит.
   Они задирают головы. Мы смотрим на них. Я и Мадлен. Да. Она здесь, со мной.
   "Да, я с Ромой! Ни чета вам." Тили-тили-тесто, жених и невеста! Сан-Чио, еще раз вякнешь, дам в лоб! Ой, ой! Я сказал.
   -- Рома, а кто сильнее, ты или Сан?
   -- Не знаю.
   -- Ты сильнее, Рома. А про Бадана я тете Лене расскажу. А когда она приедет?
   -- Не знаю, у нее сессия.
   -- А зачем ты сетку надел?
   -- Какую сетку?
   -- На голову.
   -- Надо.
   -- Ты хотел что-то узнать?
   -- Да.
   -- Узнал?
   -- Нет, Бадан, гад, помешал.
   -- А что ты хотел узнать?
   -- Влияет ли электрическое поле на характер сновидений.
   -- И что?
   -- Ты не поймешь, вот физику будете проходить, объясню.
   -- Ты почему такой молчун, Рома? Приедешь раз в месяц и молчишь. И что там, дождь?
   -- Я говорю, Мадлен, ты прислушайся. Я все время с тобой разговариваю. Я разговариваю, просто ты не слышишь.
   -- Ты молчишь...
   Просто она не помнит.
   Мне хватает самого себя. Сначала в группе это всех удивляло. Потом бесило. Потом к этому привыкли. Потом просто не обращали внимания: оставьте его в покое, через неделю это пройдет, и он заговорит! И я заговаривал. Но ощущение, что слова, обряженные в мысль, отдают тухлятиной, не проходило. А с Мадлен было просто: мы понимали друг друга с полуслова, два человечка, шушукающихся в коридоре... И потом, когда словесный понос Каверина начинал раздражать, я спрашивал, например, я спрашивал:
   -- А ты знаешь, что сказала Варвара Петровна Ставрогина Нечаеву? А она ему сказала:
   "Никогда ни с кем не говорите о себе, а напротив, всех слушайте, когда они говорят о себе, - и вас будут обожать, и даже вызывайте их говорить о себе - и они за вас станут!"
   -- Такого в "Бесах" нет, -- Веник клюет, заглатывая наживку, -- и Нечаева там нет, это в жизни был Нечаев, когда в Москве студента грохнули бакунинцы, и был суд, и Достоевский ходил, и слушал, когда писал роман; ты гонишь.
   Каверин считал себя знатоком романа и шокировал девочек и одноклеточных бизнесменов, собирающихся порой у него, вольно трактуя Бакунина и его вонючий "Катехизис".
   Я слушал их разглагольствования и у меня возникало ощущение, что тень Петруши Верховенского становилась уж слишком зловещей. "Игрушка" революционности, в которую поиграла и Гиппиус, отдав дань моде, оказалась миной замедленного действия, и все эти "походы в народ", предпринятые многими, закончились годами тоскливой эмиграции, когда были пересмотрены многие прежние свои начинания, но было уже поздно... Народовольцы и бомбисты разбудили "охлос", дав нюхнуть "самоуважения"; охлос натворил дел. США тоже драконят ислам и весь мир, сверлят дырки в Мироздании, не очень заботясь о мнении других, навяливая миру с в о е . Тоже разбудят. Ох, и начнется...
   "Я есмь пастырь добрый; добрый пастырь полагает жизнь свою за овец "...
   И к какой категории лиц отнес бы сейчас меня Бакунин?
   И разве предполагал он, теоретик хренов, что именно третья категория, это, по его выражению, "множество высокопоставленных скотов и личностей, пользующихся по положению богатством, связями, влиянием и силою", которую он предлагал оставить в живых, чтобы руками государственных честолюбцев и либералов из четвертой категории мутить государство, окажется наиболее живучей, и как гигантская инфузория пропитает гангреной все общество, заполонив вокруг себя все вонючим запахом тления! И через 120 лет начнет особенно вонять. И к какой категории лиц относимся в этом раскладе мы?
   Я что-то не мог определить запаха. К категории лиц, не попадающих на сверкающее колесо обозрения? Или к категории лиц, подлежащих уничтожению или спокойному умиранию? Алле! Держите трубку подальше, от вас разит капустой и скатанной, немытой шерстью!
   -- Зато это было в черновых набросках к "Бесам".
   И я приволок одиннадцатый том академического издания. И показал.
   И Веник заткнулся. И впредь, при мне, высказывался осторожней, словно я тоже организовал еще одну пьявочную фирму, присосавшуюся к телу завода, и занялся сбытом ворованного алюминия "КраЗа", составив им крепкую конкуренцию. Очевидно, я разом повысил свой рейтинг, перескочив в другую категорию.
   Брюсов в их глазах выглядел бы сейчас форменным лабазником в барашковой шапке и мясницком фартуке, а Зинаида Гиппиус,-- эта п р и с т е г н у - т а я сучка с белоснежными манжетами на витом стуле, застывшая для потомков, -- прикинь, Ромка, это, значит, для нас! -- в утонченной позе на картине Бакста, всего-навсего, неудавшаяся писачка, скрывающая тщедушные романы в контраст утонченных манер!..
   Ох, тайная печаль меня съедает. Смешно. Я болен вековой болезнью.
   Мне грустно.
   Ломится в окошко дождь с ночными кулаками мокрых градин...
   Я лампу потушу,
   и темнота войдет в мои закрытые на сто засовов двери,
   и далеко, в холодном, мокром сквере,
   проохает с мольбой колодезь-журавель.
   И тотчас же, как скрип с тугих петель,
   слетит со стен меловая покрова,
   и сказку-скатерть раскидает предо мной,
   и ступит свет, для половиц готовый
   переливаться радугою под ногами той,
   что вслед войдет.
   Ох... Что за боль по жилам вдруг пройдет!
   И широко раскрытыми глазами гляжу на танец света и теней,
   и легкий, и воздушный шарф на ней,
   порхая, падает к моим стопам, играя,
   и царственной рукой свой локон поправляя,
   сей демон улыбнется...
   Так смотрел Цефей на бесконечные дразнилки пред зеркалом
   Кассиопеи злой (но не прекрасней нимфы,
   Что Посейдон хранил на дне морском от глаз завистливых и жадных...
   -- Рома, ты где?
   И Бакст, наверное, тоже был очарован Гиппиус, дьявольская привлекательность!
   -- Рома, как ты поедешь, ведь ты не взял зонт?
   -- Возьму твой.
   Она где-то сзади, в темноте, я уже полчаса стою у окна. После всего она обычно долго лежит, не в силах пошевелиться, затаенно прислушиваясь к таинственному, происходящему внутри себя... Потрясающая чувствительность, развившаяся в ней за каких-то два месяца, и следующая за этим полуобморочная отрешенность, должны были наполнить меня напыщенной гордостью.
   -- Ты - чудовище! Ты в к о г о меня превратил? Я тебя когда-нибудь разорву!
   -- Рви.
   Я себя ненавидел.
   Она все-таки встает и приплюскивает нос к стеклу.
   -- Как же я люблю дождь!
   Стекло потеет от ее дыхания.
   Из водостока хлещет тугая мутная струя. Цветы полегли в клумбах, прибитые водяными гвоздями к земле...
   -- А ты могла бы... можешь... могла бы кончить два раза, пока я один?
   -- Как так?
   -- Ну, я то... умею сдерживаться. Я тебе потом покажу два упражнения, -- "насос" и "голодная собака", я их делаю. Сможешь?
   -- Не знаю, -- она утыкается в плечо, -- я устала. Мы потом попробуем, -- глаза у нее блестят в темноте. -- Только я боюсь, у меня сил не хватит. Или я сойду с ума.
   -- Не сойдешь. Только не царапайся.
   -- Ромка!
  
  
  
  
  
  
   14
  
   С
  
   того момента, как меня выкупали в ручье, прошел час, и одежда почти высохла. Через пять минут селивановских попыток вырвать березу с корнем, треща сучьями, и с ружьем в руках, примчалась... принцесса.
   -- "Я!". "Я!". Ты знаешь, она даже отпихнула меня, и я упал! -- орал Селиван.
   -- Не ври! Никого я не пихала! А ты как тюлень, пока бы ты собирался, его бы волки съели, или бы медведь задрал!-- орала она.
   -- Да его медведь бы и жрать то не стал, было бы, что жрать, одни мослы! -- орал Селиван.
   -- Кто его знает, что случилось, а ты как слон...
   -- Рассказывай! Рванула так, что только ее и видели! И толкается!
   -- Не ври! Рома, он врет!
   -- Я? Я - вру? Мужики - свидетели, чесанула так, что даже патроны забыла!
   -- Селиван! Ух, и противный ты! Где я забыла! На! Четыре патрона с пулями, вот, один в стволе, три в карманах, врун!
   -- Полинка, Полинка, а если бы медведь? Пальнула бы?
   -- Пальнула, еще как бы пальнула! А потом... потом умерла бы... со страха.
   -- Ха-ха-ха!
   -- Что вы к ней пристали, олухи! Да она стреляет лучше всех вас!
   Она стоит в окружении мужиков, яростно отстреливаясь от вопросов, раскрасневшаяся и взъерошенная, ворошиловский стрелок. Или стрельчиха? Все сгрудились около костра, который развел я, в ожидании, когда придет Борода. Вопрос от него прилетает с того конца линии:
   -- Эй, что там у вас, почему "стоп"? Селиван под напряжение попал? - и отдельно для Селивана, который праздновал первомай, -- Селиван, молния ударяет в в ы д а ю щ и е с я личности, а таких, как ты, просто бьет током!
   -- Ромку медведь почикал!
   -- Совсем?
   -- Совсем. Вот остатки собираем. Полинка побежала топиться.
   -- Противный! Я всегда говорила, ты противный!
   Лениво и нехотя заявляется Борода. Оглядывает развешанное, меня в плавках: ого! Никак было насилие?
   Пять минут, перебивая друг друга, ему объясняют, что меня поймали в полукилометре от электродов без штанов, что я насилу дался, что-то мычал и куда-то рвался, и меня пришлось скручивать, а штанцы заполаскивать, поэтому все мокрое, и теперь, вот, да, и Симонов налил ему уже сто грамм текилы из логушка, чтоб успокоились нервы и не было насморка, вот.
   -- Мне бы тоже не мешало стопарик.
   Борода с вожделением косится на симоновскую фляжку на поясе, где хранится огненная вода. -- А-а, Егорыч?--- Он вертит башкой, теребя кудель, словно алкаш у ларька, когда за соседний столик присели парни с пивом, и у него все горит, а денег нет.
   Фляжка в чехле, который потерт и лоснится. Фляжка всегда при нем, словно чаша Грааля при рыцаре Парцифале, последнем ее хранителе. -- Егорыч, а ты спишь, куда бадейку кладешь? -- Отвали!-- потому что стоило ему однажды забыть ее на берегу, когда он чистил зубцы, она подозрительным и неизвестным образом опустела. Попытки устроить следствие и что-нибудь выяснить, ну, там, очередность чистки зубьев всеми мужчинами, и порядок их следования от палаток к реке, ни к чему не привели: все ухмылялись и пожимали плечами. А Борода кивнул на тетку. А почему тетка исключение? В самом деле, а что? А та: -- Да, а что? Как вы там говорите, приняла на грудь с утра, -- и она храбро щелкнула себя по горлу.
   -- Вы что, меня за идиота держите? Да она с пол-литра спирта уколбасит с песнями до Игарки!
   Тогда медведь. Лежал в засаде, дожидаясь, когда емкость останется без присмотра. Вот. А потом выбрал момент...
   После чего Борода с внуком великого поэта подозрительно долго шарились на охоте, заявившись, когда стемнело.
   -- Егорыч.
   -- Перетопчешься.
   -- За моральный ущерб?
   -- А это тебе Селиван поставит.
   -- Этот жмот? Да у него снега зимой не выпросишь, а ты говоришь, поставит!
   -- Я сказал; вот прилетим в Красноярск, валите в "Огни Пекина" и там разбирайтесь!
   -- С ним в "Огни"? Да ему Софи Лорен за ручку приведи, и то он денег не сумеет найти! Скажи, пень, а занял бы за одну ночь с ней двадцать тысяч?
   -- Я что, придурок?
   -- Вот видишь, "Огни". Да ему бесплатно приведи, и то он не станет.
   -- Осел, на халяву и уксус сладкий!
   -- Да на фиг она ему нужна, она же сейчас старуха!
   -- Да старухи еще лучше, по крайней мере, ничему учить не надо! Еще и не рад будешь, она тебя враз умотает!
   -- Ага, а двадцать тысяч сколько потом отрабатывать! нет, он не согласится, ты же слышал, что он сказал.
   И через некоторое время:
   -- А-а, что с него взять! А я бы согласился, такая женщина!
   И Борода, покосившись на Полину, валится на траву, мечтательно выискивая в небе воображаемые формы, эх! Но там только облака, небо без конца и без края, и скоро вечер, и еще тащится в лагерь, а там вы, пеньки! Одна ночь.... И всю жизнь можно таскать электроды вместе с вами и установкой! И Селиван сейчас согласится, и кто-нибудь сейчас сбегает за Софи, которая стоит за кустами и ждет отмашки, перебирая копытами словно норовистая пони. Но Селиван - лопух, и отмашки не будет, ему итальянская красавица не нужна, и Катрин Денев тоже не нужна, что он в тайге с ними делать будет, да еще с двумя, их же, кроме всего прочего, и кормить надо, а парашу они не едят! Да он просто сдрейфил, вот и сидит обиженно, привалив ружье к плечу и бурча себе что-то под нос...
   -- Эх, Селиван, Селиван. Полинка здесь, а то бы я сказал!
   Борода смотрит туда, где бесследно пропали прелести дев вместе с рюшками от нижнего белья, болотники у него нога на ноге. Жаль!
   -- А вот выходной бы не помешал, -- он почему-то смотрит на Полину, -- и можно истопить баньку в палатке, Ромка, мылся в такой бане? да если еще, Егорыч, ты толи жмотом становишься? начальник поставит на стол бутылочку текилы по случаю окончания "спадов". Представь, охлажденная в Кулюмбе, да после баньки! И никакой кинематограф не нужен, а? Селиван, как ты смотришь, чтобы этих кобылок поменять на банную шайку?
   Гигант большого секса не против, хотя мычит что-то насчет праздничного стола.
   -- Блин, Селиван, у тебя одно на уме! Я ему про баню с Софи Лорен, а он! Как с тобой твоя Сима живет?
   Но Сима живет с ним душа в душу, факт, потому что никто никогда не слышал от него жалобы, чтобы пироги с мясом ему предложили поменять на ночь любовных безумств, да еще на голодный желудок! Тут надо отдать должное его Симе, она знает толк! И опять же, какая, а-а, слышь, параша будет на праздничном столе, если соли нет, и неизвестно, когда появится?
   Симонов, отхохотав, бросает на Полину ничего не значащий взгляд; он ничего не значит, его взгляд, Симонов глядит просто так, блестя фиксой и следя, как Полина опускает глаза вниз, выискивая нужную травинку, - да, вот эту! - перекусывает ее, опять перекусывает, крутит травинку в руках, наэлектризованная еще от селивановских наскоков; он глядит просто так, а у меня начинает ныть где-то в груди, стучаться кастаньетами костылей это купание. Это мне даром не пройдет, ведь дважды нырял!
   Травинка щекочет губы, глаза блестят, взгляд перепрыгивает всех, отмечаясь в каждой точке, и испуганно натыкается на меня: я смотрю на нее.
   Она робко вздрагивает уголками глаз, пищат кастаньеты, пролетают эфир, разодрав вечерний воздух морзянкой:
   "Я бежала, Рома... я смешная?".
   "Нет, ты же видишь, я не смеюсь. Ты молодец".
   "Рома"
   Она сжимает руками коленки. Опять морзит, словно от гулких лиственниц стук:
   "Ты испугалась?"
   "Ох, да".
   "За меня?".
   "Да".
   "И бежала?"
   "Да, как... как дура!"
   "Все хорошо, Полинка. Ты славная".
   "Ох, Рома!"
   -- Ты бы хоть оделся. Ты что, думаешь, тебе сейчас тоже Софи приведут? Сидишь в птурсах, в самом деле!
   -- А фига ему, сто грамм накатил!
   Я точно простыл. Где-то там ноет и ноет, словно Вениамин заварил опять крепкий кофе, и можно просидеть всю ночь до рассвета, рассуждая о мифе, который рассказал Аристофан на пиру у Сократа, и я пытаюсь сделать из двух половинок одно, будто вековой истории мне мало! Соединить прежние половинки когда-то сильного и счастливого андрогина и тем самым исцелить человеческую природу, когда одинокая душа каждого хочет чего-то другого, а чего, она понять не может и томится лишь, догадываясь о своих желаниях. И разве можно перечить Эроту, ведь одному из двоих может быть так плохо, что не позавидуешь!
   И я стал лихорадочно одеваться.
   Ты немец, сказал Штирлиц сам себе. Ты Макс фон Штирлиц, ты не имеешь права открыть себя хоть на минутку!
   Сдохнуть можно!
   Зато Криста Кристиансен с в е т и л а с ь. Она позорно с в е т и л а с ь ,достаточно было взглянуть на нее. Она растерянно терзала пластмассового диназаврика с отгрызанной левой лапкой.
   "Зачем он тебе?".
   "Надо".
   " З а ч е м?".
   Она крутила и крутила его, ставила себе на колено и снова крутила.
   Лапку отгрыз Ширхан, собака неизвестной породы, которая жила у них, когда ей было двенадцать лет, она говорила. Еще Ширхан грыз ручки от телевизора, откладывал словно гусь кучки по всей квартире, а когда сгрыз мамины верблюжьи тапочки, и с ней случилась истерика, был выдворен в будку на дворе.
   Непроницаемое лицо Штирлица ни чем не выдало интереса. Он не спеша доел ростбиф и принялся за вырезку, главное, думал он, чтобы не было п е р е-ж а р о к. Черт, эти аргентинцы умеют готовить!
   И здесь у Юлиана Семенова на этих самых пережарках следовала разрядка, эта растяжка слов, на которые должен был обратить внимание тормозной читатель.
   Я запрыгал на одной ноге, сапог был еще сырой и не налазил. Веник терпеть не мог Юлиана Семенова с его интеллектуальной игрой на разрядках слов. Какие, на хрен, пережарки, орал он, какой такой тайный смысл в этих пережарках, которые хряпал усталый Штирлиц, сидя в мадридском кафе?! И не говори, что проза поэта отличается от прозы прозаика, и ее надо с л ы ш а т ь , и всякий там вторично приобретенный язык, звучность выговора, оставь! С таким же успехом можно писать о вентиляторе с фрейдистским уклоном, занимаясь заодно онанизмом! А описывая, как он устроен, рыдать о родине, пуская слюни!
   И все вдруг засобирались, глядя, очевидно, на меня, и она облегченно и решительно встала, и принялась проверять свои записи по аномалиям, рыться в брезентовой сумке, которую она носила через плечо, когда возвращались, и сумка билась на бедрах, выкладывала из этой сумки все и опять для чего-то застегивала... Труп растерзанного Ромочки с отгрызанной башкой проплыл по ручью мимо, но никто не заметил. Через некоторое время труп прибило на отмели к берегу, и его дожрали волки, передравшись между собой. Свирепствовал вожак. Именно он дожрал сапог с торчащей из него ногой. И в белых ребрах как в клетке свила гнездо пичужка. Родным были увезены польские вибрамы, в которых он когда-то лазил по пещерам и висел на отвесах, не знающие износа, старенький "Фэд", светофильтр "ЖС-17" для контрастирования облаков, потому что голубой свет слабо действовал на пленку, и облака получались дохлые, а небо белое, шесть пленок, упакованных в фольгу, какие-то записи и измятое, изжеванное письмо. Очевидно, оно долго валялось в кармане, не раз перечитывалось, а тут вдруг промокло и превратилось в кисель.
   Я понял, сказал Веник, зачем нужна была разрядка на пережарках. Он даже заволновался, только от кипящей ярости, просто та далекая Россия, которая была где-то далеко, и о которой он, Макс фон Штирлиц, постоянно думал, вставала в это время по утрам из туманного развала страны заводскими гудками и хряпала в холодных кухнях п е р е ж а р к и , чтобы через полчаса встать на сутки к станкам! Меж тем, как Штирлиц хряпал в ы р е з к у ! И он так выделил вырезку, что я покатился со смеха. И вообще, он вдруг остыл, словно наткнулся на что-то, всякое новаторство круто замешано на жульничестве, на эстетическом жульничестве, добавил он, впрочем, оставим!
   И тогда я понял, чем злость отличается от злобы. Злость, она от чувства неудовлетворенности, а злоба, - от зависти. От зависти, что ноги кривые, а руки - крюки. Или нет таланта.
   Письмо было от Лены, и его было действительно жалко, хотя я помнил его наизусть.
   И тут Штирлиц сделал ответный ход. Он это умел. С самого детства. Как самая умная лошадь Германии по кличке Ганс, которая на вопрос хозяина в присутствии умных дядей, сколько будет дважды три, шесть раз стучала копытом по земле. И у всех лезли шары на лоб.
   Умные дяди охали, ахали, трогали умного Ганса, заглядывали ему под хвост, теряясь в догадках. А она, как оказалось, просто чутко улавливала движение ресниц хозяина, который, сам того не ведая, с перепугу, наверное, вздрагивал ресницами, когда лошади н а д о б ы л о останавливаться. И получала сахар в ответ, останавливаясь на шестом ударе. Но объяснений и чуть ли не диссертаций было написано много. Штирлиц знал этот классический пример. И никогда не позволял себе язвительного упрека попавшему в неловкое положение человеку, сколь мал бы он ни был, ни единым словом, и даже движением ресниц. Особенно это ценили дети младше его возрастом, которые стайкой собирались вокруг него, их тянуло словно магнитом, они липли к нему словно мухи и следовали за ним словно хвостики. Тили-тили-тесто, жених и невеста! Сан-Чио, еще раз вякнешь, дам в лоб! Это свойство было присуще только благородным душам, а он себя считал благородным.
   На него вдруг снизошла гангрена красноречия, этот словесный понос шуток, когда они прут из тебя, и ты сыплешь и сыплешь остротами, чувствуя себя на гребне волны, она несет тебя и несет, но не заносит, все к месту, все к слову, и подключаются к игре все, даже обиженные, и с удовольствием, и с облегчением, и вот уже, нет ее, неловкой минуты, и все ржут, и только болезнено-розовый румянец на щеках выдает слабую минуту.
   Рассказывается миф Аристофана, а это, когда люди были четверорукие и четвероногие, и передвигались колесом, и были сильные; и Зевсу это надоело, потому что люди приборзели и полезли на Олимп, грозя богам, а такая неуемность не понравится никому.
   Суки, сказал Зевс, я вам устрою! И устроил. Он рассекал людей по спинам, а Аполлон стягивал кожу на рассеченном месте, - сейчас там пуп. А головы, которые до этого были на одной шее, и на ней было два лица в противоположные стороны, развернул на 180 градусов, чтобы люди потом, всю жизнь, лицезрели свой срам, и им было неповадно. И получилось, что получилось: если прежний человек состоял из двух половинок мужского рода, - получились два мужчины, женского - две женщины, а если смешанного, так называемого, андрогина, не уважаемого и презираемого всеми, - мужчина и женщина.
   Мало того, рассеченные части никак не хотели жить порознь, отдельно, а с ахами и вздохами, слезами и тоской принялись исступленно искать в толпе свою прежнюю половинку, с которой раньше составляли единое целое, чтобы слиться с ней со страстью и пылом израненных душ; мало того, род людской начал чахнуть и вымирать, потому что детородные места не были развернуты, и семя изливалось на землю; тут Зевс сделал промашку, осел, хотя мозги у него были не куриные!
   Наконец, после долгих ночных чаепитий и тяжких раздумий, все было исправлено, и как находится по сей день. А вот истерическое стремление во что бы то ни стало найти свою вторую, прежнюю половинку, осталось; это стремление сродни болезни, и вся жизнь заключается в поисках этой второй половинки, с которой будет легко и просто, и все - с полуслова, и слиться с ней, и будет торчок, и не надо стучать сковородкой по башке, чтобы достучаться до чуткости и понимания!
   Вся эта фигня продолжается до сих пор: треть мужчин по статистике склонны к мужеложству, и Сократ и Платон не пренебрегали этим, считая подобное стремление как наиболее достойное истинных мужчин; треть женщин испытывают тайное и скрытое стремление к собственному полу; что касается остальных, то тут тоже все хоккей: мужчины из этой рассеченной пары - прелюбодеи по натуре, похотливы и падки до женщин, тетки - развратны, ненасытны в сладострастии и охочи до мужчин.
   И тут надо еще посмотреть, почему это Селиван категорически отказался от Софи, хотя за такую тетку можно было смело давать руку на отсечение! И как быть с его Симой, с которой он кувыркается раз в месяц, и то на день рыбака?
   И Селивану под общий хохот пришел конец.
   Зато Штирлиц был вознагражден таким нежным, пылающим взглядом, что даже у него, аристократичного, холодного, бестрепетного арийца, который запросто мотал нервы и сопли Бормана на кулак, заныло и засосало где-то под ложечкой, отдаваясь тупой сладкой болью.
   Непроницаемое лицо ни чем не выдало интереса. Он легко скрутил натянутые нервы, как в том кафе, которое теперь у всех на устах, когда хлопка шампанского, словно выстрела стартового пистолета, оказалось бы достаточно, чтобы два истосковавшихся человека с воплями бросились в объятья друг друга, не сделай он этого. Но он легко скрутил себя. Боль от этого, наоборот, усилилась и стала еще сладостней... Он был гурман, этот Штирлиц!
   А дальше было совсем просто.
   Мы отстали и остались одни. Это случилось само собой. Про случившееся не было сказано ни слова. Решено было сходить на Щучье озеро, соединяющееся узкой протокой с озером Окуневым, прямо сказка какая-то; и про которые жужжал и жужжал внук великого поэта, который припер оттуда рюкзак окуней, которых чистить никто не захотел, которые были колючие, и которые вывалили в омут, к родным щукам, привыкшим к папиросам, и которых, эти, которые, схряпали за милую душу, устроив которым Варфоломеевскую ночь, прямо жир и пиршество!
   Сдохнуть можно!
   И правда ли, как он говорит, в озерах, среди темных стай окуней с темными спинами, ходят полукилометровыми стаями непуганые щуки, и их можно бить палкой, потому что они уж совсем борзые и наглые, во-первых, потому что не клюют, а только мешают ловить окуней; во-вторых, норовят хлестануть по поплавку хвостом, и, проплывая в метре, глядят как-то нагло, вообщем, борзые; и тут любого злость возьмет, и тогда, действительно, возьмешь дрын и влепишь по сверкающей глади словно веслом, и шлепок поднимет стаю уток, и они долго будут кружить над озером! А вода-а... ты бы видел!... Живая? А вода... Мертвая? Осел!
   Вообщем, мы пошли.
   В узкой протоке утка-мама водила хоровод подросших деток.
   На каком-то цветке сидел шмель, черт, на севере! Смотри!
   Значит, осень будет теплой.
   Сверкающая лента Кулюмбе осталась где-то горами, и ее не было видно.
   Сумка билась на бедрах, лезла в глаза.
   "Ну что ты, мама!" -- Когда Ширхан, который оказался обыкновенной дворнягой, а вовсе не кавказской овчаркой, потому что и через месяц он остался таким же маленьким, круглым, пуховым, с короткими обмороженными ушами, был выдворен в будку окончательно и бесповоротно, она страшно плакала и даже собралась ночевать с ним на улице, в будке, и умереть с ним рядом, но это безобразие было прекращено. Пришел Симонов и уговорил. Симонов умел это делать. Зато Ширик целый месяц тайком обжирался котлет, принесенных в синей эмалированной мисочке. Ты хоть ела, Полинка? Да, мама. Что ты ела? Котлеты, мама...
   Сумка билась по бедрам в облегающем трико и лезла на глаза. Штирлиц, оказывается, был раньше в смешанной паре и на дух не переносил мужчин, этих уродов; но он приказал себе закрыть коробочку, впереди у него была еще целая война!
   А детки подросли и перегнали мать, смотри, какая она маленькая и юркая, а они большие и бестолковые. -- Ведь да, Рома?
   На щеке у нее сидел комар, и она влепила себе оплеуху.
   -- Ты почему такой молчун, Рома?
   -- Я разговариваю, Полина, просто ты не слышишь...
   -- И ничего ты не разговариваешь, молчишь и молчишь.
   И мы подсчитали: скорость реки 3-4 км/час, так? Так. На перекатах больше, на равнине меньше, но в среднем, так. Одиннадцать часов мы не проплывем и не продержимся, значит, будет привал, и, чтобы не ночевать с бухты-барахты, когда упадет туман, и дрова будут мокрые, и стемнеет, ночлег делать в шесть или семь, темнеет быстро; а уплывать утром, часов в шесть, фиг с ним, что темно; и послезавтра, потому что завтра баня, правильно?
   Ресницы морзят: правильно... ох!
   И она мужественно говорит:
   -- По карте есть сторожка, наверное, заимка охотников. До нее тридцать километров, я смотрела, мне Симонов показывал.
   -- Симонов? Вы говорили?
   -- Да. И он сказал, что это по карте 44, а по извилинам реки все шестьдесят наберется, но до избушки тридцать, я нитку укладывала.
   -- Нитку?
   -- Ну да, -- она смущенно улыбается, -- иголкой выложила нитку по извилинам, а потом замерила...
   -- Ну?
   -- Всего выходит шестьдесят.
   -- Значит, будешь штурманом, а я просто рулевой!
   -- Да ну тебя!
   На этот раз тычка нет, просто она опустила глаза.
  
  
  
  
  
  
   15
  
  
  
   -- "С
   ее платьем творятся снова чудеса: оно обнажает то пупок, то ягодицы, то плечо и грудь, то спину и ноги. И что самое пикантное - на какую-то секунду слегка завивающееся лоно на лобке..."
   Здесь следует пауза, и Борода проглатывает слюну. -- Страница 14 , -- добавляет он хрипло... Лоно на лобке. Топчан скрипит и стонет под ним, потому что он взгромоздился на него с болотниками. К черту! Все слушают, раскрыв рты. Чтец щедро перелистывает несколько страниц сразу и, взвыв словно волк на пригорке, выхватывает наугад, отбирая предложения по закону поиска случайных чисел. Фрактальная геометрия!
   -- Эммануэль вдруг почувствовала, как чужие руки ловко расстегивают ее платье. Кто-то звонит в дверь. Ты кого-нибудь впустила? -- Стр.27. Фу. Да где же? Ага: сначала он резким движением вонзается в Эммануэль... Ах!
   Опять шелест страниц. Скрип топчана.
   -- Занятая своими мыслями, она не заметила, как подошла к своему дому... Стр 127, -- отмечает Борода автоматически. -- Почему ты здесь лежишь? Тебе больно?.. Он прыгнул на бесстыдницу и сумел схватить ее за волосы... Сперма астронавтов?...И когда Эммануэль начинает стонать, Брюс нежным движением раздвигает... Черт, откуда пришельцы? Я не помню, чтобы они были...
   Борода бросает чтиво,-- вот сука! Но это уже от себя, а не от автора, просто он не может не удержаться. Он пролистывает с десяток страниц в обратную сторону в поисках астронавтов и для подстраховки глядит на оглавление, нет, все правильно, - "Эммануэль-2",и прочитано сто восемьдесят страниц за пять минут, и все экспромтом, так интересней, и астронавтов он не находит, и фиг с ними, и он делает перерыв, дав отдых потрясенным слушателям.
   Где-то шумит Кулюмбе.
   -- Шестимесячный, прикрой рот, -- говорит он, -- негоже вести себя как в детском саду. Крепись. И мужество тебя не оставит.
   Шестимесячный молчит.
   Борода лезет носом в книгу, на страницу 182, и находит то, что искал, вот:
   -- "Почему ты не работаешь больше в гипсе?"
   Палец останавливается на полдороги, отчеркнув ногтем полосу, чтобы знать, где ты остановился. Да.
   Он вздергивает рыжие заросли вверх, словно соловецкий монах, умирающий от воздержания, и строгими, воспаленными, вопросительными глазами взирает на Шурика:
   -- Шурик, ты почему не работаешь больше в гипсе?
   Ответа нет.
   Шурик молчит, занятый шурованием дров в буржуйке, увиливая от ответа. Вот прохиндей!
   Ответа нет. Оргазмы Эммануэль, сотрясающие ее один за другим, лишь касаются его, подобно волне, ласково лизнувшей ноги и откатившейся назад, в море. Ответа не будет. Об этом говорит итальянская челюсть, чуть не сгорающая в топке, так он занят теплом и уютом в этом доме! Челюсть напоминает всем о мужестве римских патрициев, хотя ямочка на подбородке, как говорят психологи, а они собаку съели на этом, выдает слабохарактерность и пьяную жестокость владельца.
   Какие оргазмы, если все прогорело?! Шурик весь залез в печь и работать в гипсе больше не хочет, факт, тем более, завтра баня, и две стопки текилы маячат после легкого пара!
   Просто баня расслабляет. Всех. Даже если не мылся, не таскал дров, и вообще еще ничего не готовил. Тетка уже, наверное, сидит на чемоданах за день до отлета, а я все как Васисуалий Лоханкин, - озабочен трагедией русского либерализма. И блямба уже села. Интуитивность, доведенная до абсурда, похоронит меня когда-нибудь под обломками собственных иллюзий!
   Я сбегаю к реке, оставив Эммануэль.
   Лодку надо проверить, ее надо подкачать ножным насосом до должной упругости, может, ее надо проклеить, ведь завтра уже поздно, и я не успею.
   Ясон погиб под обломками собственного корабля. За Главку. Гнев Медеи был страшен, а месть за измену такова, что Димка заплакал. Он взвыл и заблажал так лихо и надрывно, что из комнат вылетела Лена. -- Что? Что здесь случилось, что он опять натворил?
   Потрясенный, я молчал, глядя, как малыш размазывает сопли по щекам.
   -- Я спрашиваю, что случилось?
   -- Что-что, Ясон погиб.
   -- Какой Ясон?
   -- Аргонавт. Который за шерстью плавал.
   -- За какой шерстью?
   -- За золотым руном...
   -- Ну?
   -- Я читал ему мифы...
   И потом, когда мальчик уже носился во дворе, забыв про драгоценную одежду и золотой обруч, подарок Медеи, сжавший безжалостным капканом голову Главки, умершей в страшных мучениях, и отрывающееся кусками тело Креонта, пытавшегося ее спасти и противостоять заклятию, и последние, безрадостные дни прославленного героя, не находившего себе места нигде, и так и не понявшего, - за что? - и не пытавшегося понять, за что, пока обрушившаяся корма "Арго" не похоронила его, разом решив все; и потом, когда Димка носился уже во дворе и что-то орал, его голос был слышен на четвертом этаже, где мы сидели на кухне, я никак не мог успокоиться...
   -- А ты Берестовых помнишь?-- она сама начала разговор.
   -- Берестовых?
   -- Ну да, брат с сестрой, ну? Прошлой осенью они три раза сбегали, и их ловили, и они опять сбегали; каждый раз, и каждый раз вдвоем...
   Я сошел утром, прокляв не старушку с авоськой, собственный характер. Вместе со мной на заплеванный перрон сошли, словно с другого поезда, еще трое: мальчик, девочка с какими-то свертками и худая как жердь, затянутая в сукно, халдеиха.
   Халдеиха что-то проблеяла, они подравнялись, и троица замаршировала по тропинке к детдому. В туманной каше чернели головы подсолнухов. Это были беглецы. На пригорке девочка оглянулась, я шел за ними, но окрик из тумана заставил догнать остальных, больше она не оборачивалась...
   -- Ну.-- В окно было видно, как дети терзали акацию. -- Он пришибленный такой, а она удивительная какая-то девочка. Не в меру взрослая.
   -- Вспомнил? А до этого, -- мне Мадлен рассказывала, когда я ездила в Хомутовку...
   -- А зачем ты ездила?
   --...когда ездила в Хомутовку в июле, а ты уезжал в Днепропетровск, -- она пропускает вопрос мимо ушей, -- а до этого они опять сбегали, это второй раз; в деревню, к матери; Додоново рядом, там моста нет, паром ходит, а осенью только лодочник, алкаш какой-то; Мадлен была там: срачь, убожество, пол на кухне провалился и обгорел, костер кто-то жег, суки; дрова добывали; а дома - шаром покати! И надо было переходить Енисей по льду...
   Она замолчала, вспоминая.
   -- И что?
   -- Что-что. Провалилась она. Под лед. Он тонкий был... и... и заплавала в этой ледяной каше... в пальтишке. А он... он убежал. Он сбежал, Ромка! Бросил ее, заорал что-то, задергался; и в деревне, и там ничего сначала не сказал, минут десять трясся и бормотал что-то, никто не понял. А она... вылезет на лед, лед обломится, она опять нырнет в полынью. Все ногти обломала о края. Прибежала, как панцирь ледяной. Волосы коркой. И... простила его, а? И взяла его опять с собой, когда они снова рванули к маман...
   -- Это не ребенок, исчадие ада какое-то! Скользкий, хитрый! Я думала, зашибу его в поезде! -- орала халдеиха. Она смолила "Беломор", мотаясь по кабинету, жердина в сукне.
   -- Я им булочки купила, чай сели пить. Так он один чавкал и жрал кусками. Зверек. А она ему: ешь, Вадик! И свое подсовывает. А мне потом, когда тот уснул: зачем вы т а к , он же маленький! Да так сказала, что я чуть не взвыла. А что он такой, как вы говорите, так это... мамка пила, наследственное, он, мол, ничего не видел в жизни. Блин, понарожают! Причем, в нормальных семьях по одному, у них - целый взвод!.. И мент еще, сука, пузо через стол, глазки масляные, -- что же это у вас, уважаемые педагоги, дети сбегают? -- да на вокзале, в дежурке; только этот Сухомлинский не спросил, а как мы должны на семь рублей в сутки прокормить вот таких!? Тьфу!.. Пенсионеры квашеную капусту везут, со стыда сгореть! Отдельное спасибо нашему государству! На хрена бы оно такое нужно, государство! В администрации нос воротят словно от дурного запаха, едва я там появляюсь.
   Она засмолила следующую торпеду.
   -- А этот маленький у ребятишек хлеб ворует тайком, последние крохи, и жрет его в бартеске, гад! Его два раза чуть не зашибли до смерти, Вера же отогнала пацанов! И она... ты видела ее? -- она ткнула куда-то, в сторону коридора, где остались двое, притулившись на стульях. -- Ви-де-ла? Глазищи в пол-лица, от них не отвернуться, люди, я не могу! я не могу в них спокойно смотреть, мне страшно, и стыдно, и кажется, она знает меня в с ю , всю, до нижнего белья; и не мне, а ей тридцать!...
   Увидев меня, она замолчала.
   -- Вы что орете, там все слышно!
   Я закрыл дверь.
   -- А где Мадлен?
   Васса Михеевна сидела в кресле. Медведь-горой. Крымская ханша. -- Где Мадлен? Что случилось?
   -- Это он? -- спросила халдеиха. Раздавила папиросину в пепельнице. Как вшу.
   Та молча кивнула, скорбно поджав губки. Волосы вокруг бородавки стали совсем седые.
   -- Ну ладно, вы тут говорите, -- сверкнула глазами.
   И захрипела прокуренным голосом уже в коридоре:
   -- Ты иди в группу, и чтобы никуда. Вера, а ты останься, поговорим...
   -- И после этого Мадлен накопила снотворное... И, знаешь, что она сказала перед этим, мне Васса Михеевна сказала: "Зачем я ему т а к а я ?". Это она о тебе. -- Лена ткнула в мою сторону пальцем как зонтиком, собираясь проткнуть насквозь. -- А может, у вас что-то и было в те дни, ведь ты там был как раз, это потом умотал в свой Днепропетровск? Может, было? Ведь не просто все, вот так, -- она впилась в меня взглядом прокурорши. Я молчал.
   В Днепропетровске мы были неделю, потом Санкт-Петербург...
   -- И... и как-то, как раз день прошел, я на следующий день уехала, она в постели лежала. Зеркало взяла, долго-долго себя рассматривала и говорит, у горбунов то, говорит, и у калек, ты заметила, лица какие-то всегда бледные, серо-пепельные какие-то, печать на них какая-то, как маска; и кто сидел, и у убийц; и, Лена, мне жутко, у меня т о ж е э т о появляется! Я не знаю, как это назвать; и даже у педиков, я их на вокзалах узнаю, словно я из их компании! Мне страшно, Лена! Неужели мне всю жизнь вот так... такой? Я ее успокаивала, как могла, ерунда, говорю, все это, Мадлен, не бери в голову, вот найдем деньги... А где найдем, Ромка, где? Ты посмотри, как все кругом схвачено! Какие нужны деньжищи! Где она возьмет такие деньжищи?! На панели она со своей ногой - дешевка! Разве только алкашам!?
   -- Зачем... зачем ты мне все это рассказываешь? Вы что все на меня грузите?!
   -- Не ори!
   -- Вы что на меня взваливаете камни, я что вам, Сизиф?! Черт побери! Я сам в себе разобраться не могу, и вы еще! И та тоже, старая вешалка: "Ты бы ей ребеночка сделал! Ей все бы в радость." А я не хочу т а к о г о ! Вы меня спросили, благодетели!? Я что вам, папа Карло, выстругал куколку и пустил ее по свету? Ты хочешь, чтобы Мадлен меня потом возненавидела лютой ненавистью, ты э т о г о хочешь?!
   -- Не ори! Я тебя ни к кому не сватаю! Но... ведь...можно как-то по-другому, ну, не так, и, в конце концов, не я езжу...
   -- Ты уже съездила, спасибо! Именно после твоего визита она попала в больницу. "Накопила"... Что ты там ей наговорила?! Кто тебя просил? Это ты ей что-то наговорила! Ты!... Что ты все лезешь? Злюка! Оставь свои амбиции насчет меня, оставь ты меня в покое!
   -- Боже мой! А что, неправда? Неправда? Зачем она тебе? Зачем тебе эта калека!? Бляха. Всю жизнь, всю жизнь я с тобой... все ради тебя! -- она заревела. Слезы хлынули из нее потоком. Она захлебывалась ими словно утопающий. -- Да лучше бы ты; поехал в Пермь на представление; ы-ы-ы, своего, ы-ы, диплома; по крайней; мере; предложили бы работу где-нибудь в Москве, а не в этой ды-р-е-е !
   -- Ну да! Я бы там был один, в своем роде, красный дипломант; разбежалась! там своих сынков девать некуда; ы-ы-ы! подумаешь, первое место на республиканском конкурсе, да таких - пруд пруди! "Пермь"... И не вой!
   Кулюмбе катит свои воды в океан и послезавтра понесет нашу лодку к устью большой реки, где щедро раскинулась Колхида, белея пантикапейским мрамором, на фронтонах и фризах которой замерли в напряжении фигуры, подпирающие треугольные крыши домов, омытые дождями субтропиков. А было ли Золотое Руно? Может, греки плавали за секретом тысячного номера нитей? Ведь сороковой размер означает, что один грамм пряжи разматывается в длину на сорок метров, а тут - тысяча!
   Просто модницы Фессалии захотели повытрепываться в воздушных одеждах, невесомых на ветру и прозрачных как горный хрусталь, чтобы у жен вождей соседней Феокиды завернулась бы губа от зависти, и они перестали бы спать спокойно, допекая мужей: вынь, да положь! И мужикам пришлось сгребаться и мотылять за тридевять земель, черт знает, куда, к заснеженным вершинам Кавказа! И спуститься на обратном пути по рукаву Истра в Иллирию, а это где-то на западе современной Албании, они не могли, Дунай не соединяется со Средиземным морем...
   Кулюмбе катит свои воды в Понт Эвксинский, и, где-то там, среди островерхих пихт, на берегу большой реки, дерзко и вызывающе стоят палатки бурильщиков, бросив вызов северной природе; и Борода сдохнет, если засунет себе в рот три сигареты враз, подменив ими золотое руно, а он сказал, что засунет, и ни хрена ему не будет! а пачку соли подвесят в палатке на серебряных нитях, чтобы любой желающий, когда угодно, мог подойти и лизнуть долгожданные кристаллы, привезенные из лиманов Танаиса. И тоже, сколь угодно.
   Квакушки у лодки нет, и лодка дряблая, как спущенные шарики на Первомай, когда нас еще студентами гоняли на демонстрацию, и мы размахивали зелеными веточками, празднуя свой праздник, потому что была весна, на носу - преддипломная, а потом распределение-- ну, с Графом ясно, ему в КБ место забронировано, а нам?-- потому что Людке порвали колготки, потому что упал портрет лысого, как его? --его тащил Сынок; и она ходила и сверкала круглыми коленками, показывая всем, какой все-таки Сын - слон, потому что взял и уронил! А потом умудрилась где-то их снять, и никто не заметил, как.
   -- Во! Людка, а к а к это ты проделала? Через голову?
   -- А вот!
   Но это было потом, когда было выпито вино, и Сын, который уронил ей на ногу портрет, -- черт, как же фамилия того лысого, что он пер? -- отлил ей из своего стакана треть доли, вымаливая прощение, но прощения ему не было, -- я тебе этого никогда не прощу! -- потому что колготки были куплены на стипендию, и были итальянские, а ты взял и уронил!
   Насоса нет, значит надо идти в храм Гекаты, и я иду.
   Я поднимаюсь по тропинке наверх.
   Там еще живет кот, который спит на топчане. Он тотчас же, едва Полина выходит, задраивая от комаров вход на все деревянные застежки, вылазит из-под топчана и по-хозяйски разваливается на ее спальнике, наглец, жмурясь от солнечных лучей, бьющих в окно. И чувствует себя барином, пока хозяйка носится по профилям. А потом, когда она умывается, поливая себе из синего кувшина, что стоит на колченогой табуретке, которую сколотил неизвестный брестский мастер, взяв что-то от барокко, когда она умывается после маршрута и присаживается к столику той же работы, куда девается кот, этот жирный, ленивый и наглый котяра? А на столе цветы.
   Как же они называются?
   "Давай, я накрашусь, Рома, а ты посмотришь, давай?"
   Симонов словно Пелий, посылающий аргонавтов в путь, инструктировал меня долго и обстоятельно, старательно обходя заикаться о Полине, что само собой, ведь тетка на мне, и ему, вместе со мной, за всю оставшуюся жизнь не отстреляться от всей ихней родни и особенно матери, если их единственная девочка сгинет в дебрях лесотундры; он достал свою рухлядь, отодвинув все со стола, и решающе властно, словно маршал перед боем, ткнул пальцем на сгиб карты, где, по его мнению, находился порог.-- Он хоть небольшой, метров пятьдесят в длину, на месте сориентируешься, проходить его по воде или, чтобы не рисковать, пройти по берегу. А для этого возьмите второй рюкзак. Не тащить же лодку как шинель в скатку в сорок первом!
   -- И берегите спальник, -- добавил он, -- если он промокнет - окочуритесь, ночи сейчас холодные!
   Никто ничего не заказывал: табак и соль, а там хоть трава не расти!
   Аленький цветочек не нужен был никому, разве только Шурику, а по Селивану, так - так: едва лодка уйдет за поворот, мы займемся любовью. Прямо в лодке. Сразу же. И только ноги будут мелькать. А все, что непривязанное, уплывет вниз, сброшенное в горячке.
   А как же! Мы так и сделаем, едва отчалим.
   А тяжелый рюкзак, пристегнутый карабином к резиновой проушине, сбросим в воду в качестве якоря. Чтобы не крутило на поворотах. Эммануэль так бы и сделала, да еще на самом пороге, подгадав оргазм под стремительный разворот течения, когда нависшие скалы проносятся мимо. А потом, на привале, ее, орущую, имел бы уже медведь, который ошивался рядом и пришел на з а п а х , самец . А я, устало посвистывая, готовил бы жор, помешивая в котле и разглагольствуя об эрогенезисе и степенях свободы, доступных не каждому пониманию. Факт. "И, наконец, когда страсть, накопившися в жилах, прорвется, то небольшой перерыв наступает в неистовом пыле. Но возвращается вновь и безумье, и ярость все та же.... Так их изводит вконец неизвестная скрытая рана...". Как же неудачно устроена моя память: прочитанное однажды врезается в мозги и не вылазит ни в какую, меж тем, телефон Герхарда и Сынка в Канске никак не могу запомнить!
   В храме Гекаты бардак, и все вверх дном, и я молча сел и смотрел, как она ворочает кули, отыскивая что-то, о чем она, наверное, забыла, едва я вошел, потому что суетилась и краснела. -- Уйди, а? Я так не могу...
   -- Ты плавать умеешь?
   Что это я спрашиваю, я не знаю. Вот так-то! Плавать принцесса не умела!
   Она хлопает своими шарами, пугаясь опять, и быстро говорит:
   -- Но, Рома, ты не бойся... я не утону... Ты только Симонову не говори!
   -- Час от часу не легче. Не тонет, знаешь, что? Черт!
   -- Рома!
   -- Что "Рома"? Чем ты занималась в детстве? Могла бы и научиться, ведь это так просто - плавать! И прекрасно! Будешь плыть у меня рядом с лодкой до самого переката в спасательном круге! По-собачьи!
   -- Ромка...
   -- Вот прилетим в Красноярск, лично, сам займусь тобою: исколесишь мне весь лягушатник на острове Отдыха, черт тебя побери!
   -- Я согласна, -- с радостью соглашается она.
   Она согласна. Как там у Лермонтова? "Воздух чист и свеж как поцелуй ребенка"
   Нет, каково? Она вся хрустящая и сияющая как после бани, и на голове полотенце. Просто она опять мыла волосы. И что хорошего, если она топориком пойдет на дно? По-моему, она это сделает с удовольствием, она это вытворит с радостью, с какой сидит напротив, сверкая глазами! И чего это я радуюсь?
   В Горноалтайской, в гроте "АлГу", тетки тоже переворачивались кверху воронкой, зацепившись за зуб при выходе. И пока они там, на двадцатиметровой высоте, впервые в жизни пытались перевернуться без посторонней помощи, вопя на всю ивановскую, нижние, собравшись в кружок, не обращая внимания на вопли сверху, успевали разобрать принципиальную невозможность нейтринной природы лемовской Хэри, спеть песенку про гнилой апельсин, из-за гада, которого, герой сидит на горшке и глядит в потолок; потом кто-нибудь говорил, чтобы Андрей лез наверх и разбирался, что там отвалилось у тетки, а у нее наверняка что-то отвалилось, или выпало, а что? это твоя тетка, ты ее где-то откопал и представил обществу, это твоя протеже, там, наверху, ловящая центр тяжести; ты сдувал с нее пылинки и пудрил ей мозги, ас; и что она должна была ни раз и ни два, а сто разов, подняться на самохватах и опуститься "коромыслом" с высоковольтного столба на "ТЭЦ", где светит солнце, и все видно, прежде, чем лезть в пещеру, и прооралась еще там, чтобы не драть горло здесь, сколько можно ждать!?
   -- А как ты меня будешь учить плавать, если летом меня не бывает в городе?
   -- Возьмешь отгул!
   -- Ага. Прилечу на вертолете. Прямо к тебе во двор.
   -- Тогда будешь плавать зимой в проруби, заодно и подзакалишься.
   -- Ага.
   -- Всю зиму будем ездить в Зеленую Рощу, в финскую баню. "Ага". Там бассейн. Я договорюсь. Закупим номер, и после парной - плавать!
   -- Однако...
   -- Да не бойся, в таких случаях я не страшнее велосипеда с рамкой, на котором когда-то ты, наверное, училась! Жаль, что я не знал тебя раньше, ты бы давно уже полбассейна выхлебала. И промахивала Енисей с о. Отдыха до Предмостной площади за мороженым для толпы. Баттерфляем.А обратно - на спинке. Чтобы мороженое не замочить.
   -- Интересно, где это ты был, что не встретил меня?
   -- Интересно, где это ты шлялась, что не научилась даже плавать? Я то был в городе...
   Черт. Где это она была, да? Я, наверное, сижу слишком близко, она чиста и свежа как поцелуй ребенка. Нет, как сказано!? "Фыву" нужно забросить. Все тщетно. О б о в с е м с к а з а н о ! Иными словами можно перемарать все! Просто я сижу слишком близко. Только чего это я радуюсь? Не пристегивать же ее карабином к себе, чтобы мы отправились на корм рыбам, но только вдвоем; или запаковать ее в спасательный круг; но и с ним она перевернется вверх дном, и будет плыть до самих бурильщиков, только лапы будут торчать как у подстреленной утки. Хуже будет, если пойдет дождь, эту пакость не переждешь под деревом. И где это она шлялась, что я не встречал ее в городе?
   -- Эй!
   Но молчала Медея.
   -- Полина!
   "Но молчала Медея и лишь смотрела на Ясона глазами, полными любви"
   -- Если ты боишься, давай не поплывем.
   -- С тобой я не боюсь, -- бормочет она.
   Я точно - псих. Какая Медея?! Эсерка Каплан. После неудавшегося покушения.
   Она стягивает полотенце и рассыпает свои великолепные лохмы вниз, и я вижу: она готова идти на дно. Сложив ручки в смущении. Во! Северо-западный фронт. И никаких надежд, что останешься жить после атаки. "Не боюсь" Только, как я буду отстреливаться от родни?
   "Ах, вы извините, я проездом, но вашу... киску сглодали таймени северо-восточнее Игарки, вы уж извините... ". И положить что-нибудь на стол, что осталось от бедной девочки, любимице взвода, безвозвратно ушедшей на дно енисейских болот. Аминь.
   Только что вот привести на тихую дачу на берегу Маны, где выросло это милое чудо, не умеющее плавать?
   -- Сделаем вот что, -- говорю я, -- ночью, когда все завалятся спать, оденешься во все черное, но только после бани, и чтобы под черным ничего не было, ты поняла, сплошной голяк!--- она пучит шары, робея от моего свирепого вида, -- ночью спустишься к реке и умоешься водой Кулюмбе; чтобы никто тебя не видел; и в черном!
   -- Ты что??
   -- Не мешай! Потом выкопаешь яму на берегу и над ней принесешь в жертву Гекате черную овцу, обмазав ее медом. А потом ступай себе на корабль, только не оборачивайся и не бойся! И ты будешь непотопляемая, как поплавок! Если кто-то на тебя клюнет...
   Челюсти у нее схлопываются, и мы ржем так, что чуть не гаснут свечи. Просто мы опять при свечах.
   А вечером, едва свечи сгорели на треть, заумирал Борода.
   Эммануэль вместе с беременной Марисой завалились в постель к Жану разделить восторг на троих, когда Борода начал загибать боты. Это случилось на 236 странице, я потом посмотрел.
   Чтеца за конечности отволокли за палатку, где он начал драть козла: его вырвало. Потом еще вырвало. И еще. "Бэ-э-э-э!". Это называлось, драть козла.
   Когда мы прибежали, копыта были уже скручены изрядно.
   -- Что это с ним?
   -- Простипомы объелся.
   -- Кто поставил диагноз? И откуда здесь простипома? Она что, здесь водится?
   -- Ага. Бегает по лесу.
   Пришел Симонов, блеснул фиксой и сразу сказал: отравление. Что жрал?
   Борода жрал рыбу. Несоленую.
   Хариус висел всю неделю у трубы буржуйки и высох словно мумия фараона, пролежавшая в гробнице десять веков. А можно ли жрать мумию? И что надо, когда приходишь в пивбар?
   Никто не знал.
   Ослы. Рыбу. Ры-бу. Чтоб все ахнули и сказали: дай мне? А я скажу: фиг! правда, она несоленая. Ну и что? Ослы еще раз. Все просто: кусочек рыбы, щепотку соли, пивка; кусочек рыбки, щепотку соли, можно лизнуть, а можно в рот. И все - на фиг!
   И он съел между 186 и 236 страницами рыбину. Рыбина.
   -- Полина, -- сказал Симонов.
   Полина умчалась.
   -- Где простипома?-- спросил Симонов.
   -- В палатке, у трубы, -- сказал Шурик.
   Он тоже попробовал. Но только куснул. Очевидно, он тоже ждал последствий, потому что челюсть у него отстегнулась и не схлопывалась. И все тоже куснули. Но не ждали. И рты у них были закрыты.
   Симонов сграбастал всю связку и, раскачав, со словами: "Пиво отпускается только членам проф-сою-за-а-а!" -- зашвырнул все эти дрова в Кулюмбе.
   -- Есть еще у кого? -- рявкнул он.
   Ни у кого не было.
   Прискакала принцесса. С двумя трехлитровыми банками марганцовки.
   Вся эта красная бурда с удовольствием была споена умирающему, словно парное молочко трехдневному бычку, у которого завиваются на лбу кудряшки, и еще нет рожек. У него еще копытца разъезжаются, и он такой милый!
   -- Колбасный и рыбий яды - самые страшные!
   Бэ-э-э-э!
   -- И если я еще раз увижу...
   Бэ-э-э-э!
   -- И если я...
   Бэ-э-э-э!
   -- Вы же схряпали по 92 метра рыбы, ты же сам считал, пес! И вам все мало!
   Полина приперла еще банку, которую бычок отказался употребить категорически. Он напился. Он лежал на косогоре, и башка у него свешивалась куда-то вниз, в сторону Кулюмбе. И рыбы он больше не хотел. Он был какой-то маленький и скрюченный.
   -- Надо бы его куда-то перенести, как-то здесь не так...
   Все стояли вокруг. И когда его начали кантовать, чтобы перенести в палатку, он взъерепенился и чуть не заехал Селивану в рожу, отлягиваясь копытами. А тот:
   -- Ах, ты... мы... его... а он!
   -- У-у-и-и-те!
   -- Сука, еще пнешь, поставим клизму; с ведром!
   -- Бросьте его, -- сказал Симонов.
   Мало-помалу, но отошло.
   Тогда поехало:
   -- Может, ему салфеткой бороду обмотать, чтобы не замарал?
   -- Ага. Овсянки еще принеси.
   -- Главное, смотрите, чтобы желудок не выплюнул в темноте, потом фиг найдешь!
   -- Дяхан! Это была твоя жизненная норма на рыбу. Знай: если в пивбаре потом проглотишь тюльку - посинеешь! Потому что норма твоя - 92 метра, и ты ее уже съел!
   -- Может, ему насос подключить с Кулюмбе? От генератора.
   -- Тогда надо отводную трубу, а то его разорвет.
   Бэ-э-э-э!
   -- Что-что?
   -- Уи-и-и-те!
   -- Что он сказал, кто понял?
   -- Уйдите, -- перевела Полина.
   И все ушли.
   Пока к умирающему возвращалась душа, не захотев покинуть тело классного геофизика, красного дипломанта, любителя пива, тюльки, барокко, чистых верхонок, теток, женщин, золота и отца двух детей, которых подарила ему красавица-адвокатша, пока его синюшная рожа приходила в свое обычное состояние - состояние добродушной иронии, а боты выпрямлялись, остальным, куснувшим, но не вкусившим, была прочитана в сокращенном варианте лекция, в которой были рассмотрены вопросы каннибализма, воздержания, жадности, поста и невежественной шелудивости, граничащей с сумасбродством. Она была объемна по мысли, но лаконична по материалу, суть ее можно было выразить коротко: не-е-ль-зя жрать падаль! Особенно мумий.
   Потому что, хоть они и фараоны, но кто его знает...
  
  
  
  
  
  
   16
  
   Г
  
   осподь и два сопровождающих его ангела были в гостях у Авраама, что у дубравы Мемре. Тот сидел в тени шатра, спасаясь от дневного зноя. Был полдень.
   Он сразу узнал: Владыка; и надо умыть им ноги, и чтобы они отдохнули. Он их з н а л.
   Авраам приказал приготовить теленка "нежного и хорошего", мальчик сбегал; Сарра, замесив три саты лучшей муки, испекла пресных хлебов. На стол легли масло и молоко.
   И о н и е л и.
   Зной пек карагач.
   -- В назначенный срок буду я у тебя, в следующей году, и будет сын у Сарры, жены твоей...
   Сарра не рождала ему. Госпожа была пуста...
   -- И пусть твоя Сарра не смеется в шатре, что это невозможно, ведь даже обыкновенное у женщин у нее уже п р е к р а т и л о с ь, и ей 99 лет. "Есть ли что трудное для Господа?".
   -- Я не смеялась, -- испуганно сказала Сарра. Она слушала у входа в шатер, сзади. Мальчик мелькнул за шатром и пропал. Ему было велено исчезнуть.
   Но Он сказал: нет, ты смеялась! -- У Авраама шевельнулись волосы на голове, О н С а р ы н е м о г в и д е т ь ! Ведь стоял рядом с ним!
   --А сын б у д е т. В срок!
   Взгляд пронзил Авраама насквозь. Скулы орешно блестели, словно смазанные маслом ливанского кедра.
   Сарра куснула кулачки, подумала, сомнительно, будет ли ей на старости утешение, да и господин мой стар. "И будет от Авраама народ великий и сильный, творящий правду и суд..." Ох...
   Зной пек, раскалив песок.
   И встали те мужи и оттуда отправились к Содому.
   -- "Вопль Содомский и Гоморрский, велик он, и грех их, тяжел он весьма. Сойду и посмотрю, точно ли они поступают так, каков вопль на них, восходящий ко Мне, или нет; у з н а ю."
   Два ангела вечером были в Содоме. Господь не пошел, остался с Авраамом.
   Лот как знатный человек в Содоме сидел у ворот города, где сидят со старейшинами, увидев и х, поклонился лицем до земли, говоря: зайдите в дом раба вашего, и ночуйте, и умойте ноги ваши, и встанете поутру, и пойдете в путь свой. Он настаивал чрезвычайно, и они зашли. И опять они е л и, потому что, очевидно, п р о г о л о д а л и с ь . Содомляне же, от молодого до старого, подступили к дому, требуя отдать им пришедших: выведи их к нам, мы п о з н а - е м их !
   -- Не делайте э т о г о, вы с ума сошли! Лучше я выведу к вам своих дочерей, которые не познали еще мужа, делайте с ними, что хотите, только людям сим не делайте зла!
   -- Ты сам п р и ш л е ц , как и они, и теперь мы хуже поступим с тобой, нежели с ними!
   И они подступили, чтобы выломать двери.
   Тогда мужи те п р о с т е р л и р у к и пред собой, о с л е п и в наступавших, что те измучались, искав выход.
   Сказали те мужи Лоту:
   -- Кто у тебя есть еще в этом городе, кроме дочерей, выведи их из сего места. Господь послал нас истребить этот змеиный источник! Поторопись. Велик вопль к Господу на жителей его!
   Когда взошла заря, ангелы начали торопить Лота, потому что он все медлил, и вывели их с а м и, наказав ни при каких условиях не оглядываться, чтобы не погибнуть. И едва солнце взошло над землей, с е р н ы й огонь с неба спалил все п я т ь г о р о д о в , а не два, как сказано в Бытие. В Книге Мудростей Соломона говорится о п я т и городах, на месте которых осталась дымящаяся земля, и деревья п о с л е э т о г о плодоносили н е в о в р е м я ! Жена же Лотова оглянулась позади него, и стала с о л я н ы м с т о л б о м.
   И он жил потом в пещере, под Сигором, потому что все еще боялся, напуганный до полусмерти, и начал пить, напиваясь до бесчувствия и безобразия, чем воспользовались его дочери, напоив его вином и переспав с ним по старшинству, чтобы забеременеть, и "восстановить от отца нашего племя"...
   Авраам, встав поутру, пришел на место, где стоял пред лицем Господа, и увидел: все пространство окрестностей, где был еще вчера Содом, затянуто дымом, поднимающимся с земли, и дым как из печи...
   -- Ко всему этому, т.е. возможности в далеком прошлом посещения планеты Земля пришельцами, можно относиться более чем скептически, по-моему, Агрест, зав. математической группой теоретического отдела "Арзамаса -16" увлекался подобным вопросом. Хотя был евреем, человеком глубоко верующим, -- сказал Еська.
   -- Но это все удивительным образом напоминает это! Зачем ангелам и Господу е с т ь? Потом, для чего Господу идти в Содом, чтобы у в и д е т ь , как низко они пали, если он Вездесущий? И что значит, деревья плодоносят не вовремя? Это что, мутация?
   Где мог и х видеть Лот? Во время завета с Авраамом, ведь они были вместе, а потом только разошлись? А то, что он их узнал, несомненно, когда сидел у ворот. Как старых знакомых.
   -- Вот, смотри, -- я вскочил и схватил карандаш, -- от Адама до Авраама 28 родов, причем, на 14 роде Господь забирает Еноха к себе, зачем?
   У Сарры с Авраамом нет детей, тогда вмешательство, и непорочное зачатие продолжает род. От него до Давида тоже 14 родов, а от Давида до Христа о п я т ь 28! И опять непорочное зачатие. Похоже, кто-то вмешивается в молекулярный процесс эволюции, чтобы родился тот, к т о н у ж е н !
   Мы гены то открыли пятьдесят лет назад, а ДНК - сорок, а мним из себя! Состоящая из 36 аминокислот молекула секретина в пространстве может располагаться 2 х 1036 возможными способами! Бесчисленные триллионы комбинаций!. Это ужас как много! И это мелкая белковая молекула, отвечающая за стимуляцию поджелудочной железы. На выяснение пространственного расположения секретина у человечества ушло десять лет. 10! Это во времена, когда прогресс шпарил по планете на всех парах. Топки Биркенау дымили уже всеми трубами, сжигая "неугодных", но кто-то синтезировал и секретин!
   Что вообще об этом нам известно?
   Для наработки данных по четырнадцати поколениям, чтобы свести все это х о т я б ы в т а б л и ц у, потребуется восемь веков! А мы? Три-четыре поколения мушек-дрозофил, у которых инкубационный период то мизерный, рассмотренных нами через увеличительное стекло, и мы быстренько вывели постулат: родство по крови - вероятность появления дебилов! У р а з н ы х комбинаций генов, мол, здоровее потомство. Как просто! К т о это просчитывал? На какую дистанцию делений? И что значит "пусть будут дни их 120 лет", а не восемьсот, после того, как Сыны Божии стали похаживать к земным женщинам", у в и д е в , что они красивы", з а б ы в про Господа? Что значит, "пусть"? Одним желанием этого не сделаешь. Сменить одну букву в тексте генома - это не значит изменить текст, просто будет текст с ошибкой. Менять надо главы, весь файл генома, тогда можно достичь шансов изменить вид, вызвав лавинообразный процесс изменений в сторону улучшения или исчезновения!
   И почему фигурирует все время эта цифра, четырнадцать? Это закон качественных превращений, который мы не знаем? Ведь Сарра и Авраам тоже были брат с сестрой. У них был один отец - Фарра, а матери разные!
   Мы считаем Библию мудрой книгой, в которой выплеснулся весь человеческий вопль, а тут, вот: "И познал Каин жену свою, и родила она ему сына"...
   Простите, к о г о он познал? Он что, взял себе в жены обезьяну? Ведь он был изгнан на землю, где еще н е б ы л о л ю д е й ! Если нет, тогда он был изгнан вместе с женой, т.е. своей с е с т р о й , или дочерью Адама и Евы!
   Про женщин вообще в Библии мало сказано, они где-то на задворках, впрочем, как и дети. Кроме старших, которые наследуют все.
   В Библии рожают мужчины: " Сим был ста лет, и родил Арфаксада".
   Речь не о нем. Речь о женщинах.
   Их спокойно можно отдать другому, как отдал Авраам Сарру царю Герарскому, чтоб только его не тревожили и, еще хуже, не убили. И чтоб у него были в целости и рабы, и лошаки, и верблюды. И все это мирно паслось бы на лугах, пока там его Сарру обихаживал в чужом краю Авимелех, которому, видите ли, своих, молодых теток мало! Только з а ч е м она Авимелеху, столетняя женщина? Это же не молодая красавица-Сарра, прекрасная видом, на которую положил глаз фараон, что забрал ее к себе в дом, даже не спросив Авраама, чуть не сделав женой, как было до этого, когда они были в Египте.
   Зачем Авимелеху старая женщина, носившая в чреве уже Исаака? Может, он п р о з н а л что-то про искусственное зачатие, и имел на это свои какие-то виды?
   Господь н е п о з в о л и л ! Он охранял э т у женщину от ч у ж и х прикосновений. Фараон и позднее Авимелех были т а к напуганы Господом, что отдали Сарру обратно Аврааму с извинениями, да еще рабов и рабынь, лошаков и верблюдов подбросили, чтобы задобрить! Такого в Библии больше нет ни с кем. Кроме Марии, носящей Христа. Но там т о ж е непорочное зачатие. Там только нужно было явиться во сне И о с и ф у и успокоить его, чтобы он не возбухал, и не катил бочку на Марию, которая вдруг понесла, а он к ней не прикасался, и принял бы ее такую, н е т р е б у я объяснений. Спрятать семью в Египте, чтоб избежать "избиения младенцев". А когда Ирод умрет, вернуть обратно. Не Библия--сплошной кроссворд.
   И зачем это Господь дожидался, когда Адам уснет, нагнав на него сон, чтобы взять у него ребро и сделать Еву? Ведь он мог запросто сделать тетку, как сотворил Адама! Это нелепо. Я представляю даже, как Вездесущий мотыляется по саду в нетерпении, когда Адам начнет пускать пузыри, а на Адама бессонница напала! З а ч е м нужно было ждать? К чему такие сложности? Он что, брал какие-то клетки?
   Я тоже замотылялся по лаборатории из угла в угол, скрипя деревянными половицами, наполеончик при Ватерлоо.
   Дед молча наблюдал
   Он всемогущ, вездесущ, он может "связать любые узы и развязать любые узлы". Он Владыка. Больше, чем гений. Коль за день создал человека в с е г о, от сухожилий до ДНК. Предусмотрел все, от столбовых клеток до митахондрий. Лишен наших обычных человеческих страстей. Ч е л о в е ч е с к и х, это можно даже выделить.
   З а ч е м тогда он боролся всю ночь, до рассвета, с Иаковым, н е м о г побороть его, (это Господь-то!), что взмолился. Как ч е л о в е к :
   -- Отпусти меня!
   -- Не отпущу, пока не скажешь, кто ты
   -- Осел! Ты же боролся с Богом! 27
   Это что еще за сказки? Прямо народный фольклор!
   А дальше вообще по всем сказочным канонам. Удовлетворенный результатами борьбы, Господь патетически изрекает: отныне имя тебе - Израиль! Коль против Меня выстоял, человеков одолевать будешь! Ясно дело, Он проверял Иакова, каков он на мышцу. Перед тем, как отправить сына в путь. Прямо Тарас Бульба! Только з а ч е м их одолевать? Какая-то наивная, сказочная проверка на прочность. Причем здесь Господь? Т а к д е л а ю т л ю д и ! "Пап, давай, поборемся!"
   И почему это он не сделал так, предвидя, что люди дойдут до истины: "и пнул Господь шарик, и он стал вращаться вокруг солнца, и был вечер, а потом стало утро, прямо красота! и увидел Бог, что он сотворил, Луна вращается вокруг Земли, Земля вокруг светила, все крутится, и тогда сказал он, - и вот, хорошо весьма! ".
   И я бы стал одним из ярых сторонников Веры! К чему этот чудовищный эксперимент, если двух предложений хватило бы, чтобы разом убрать все сомнения?! З а ч т о ж е тогда наказывать неправедных, коль в Его воле было создать нас не таковыми? какая же это мудрость?!
   Создавая прибор, конструктор должен просчитать все варианты отказа, неработоспособный попросту не берется в производство; с ним морока, он ломается, он непредсказуем, а если он встроен в жизнезависимую систему, то при его выкрутасах система может такого натворить! Все пойдет вразнос, как идет вразнос дизель при заклинивании рейки топливного насоса. Оторвутся все противовесы, поршни, и разлетятся цилиндры. Небо с овчинку! Потом, конечно, можно оправдаться, причем, очень просто: происки Дьявола. Это он, козел, не спит, а сует палки в колеса! Логика оправдания то - ч е л о в е ч е с к а я ! Оправдывающая наше несовершенство, высокомерие и зависимость от пристрастий. В божественной конструкции нет "защиты от дурака", какая должна быть у любой конструкции: какой-нибудь отморозок подойдет, нажмет кнопку ради любопытства, а то и назло, и вся конструкция взлетит к чертовой матери вместе со всей многовековой историей, на которую Господь потратил столько сил и таланта, превратившись в радиоактивный пепел! Явная недоработка!
   И тогда я делаю вывод: В е р а - есть интуитивные суждения смертных, рационально н е д о к а з у е м ы е в принципе. Здесь можно спорить бесконечно, и спорят. Жгут на костре. Четвертуют. Перерезают глотку, как баранам. С именем Аллаха или Бога на устах. Залазят под пуленепробиваемый стеклянный колпак, оттуда ведут проповедь. Вдруг пальнут? Зачем это надо? Мо-ро-ка. Лет через пятьдесят мессу вообще будут вести по кабельному, из бронированного бункера, который не развалить никаким фугасом! Надо, милый. А куда денешься? Времена меняются.
   Поэтому спорить о том, о чем имеешь смутное представление, и все доводы и тезисы которого построены т о ж е на необъяснимом, удущем из тайников подсознания - бессмысленно. Интуиция построена на неведомом. Пока на неведомом.
   Иногда мне кажется, что вся наша жизнь - лишь неудавшаяся дипломная работа космического инженера. Уж больно получились мы жадные, мерзкие и злые. Равнодействующая нашего развития, вектор наших мыканий и метаний по лабиринтам невзгод таковы, что мы получились, какие получились; со всеми нашими выкрутасами; в противовес такой неустойчивой системе подсознательно выкристаллизовалась и "защита" - Вера, иначе все было бы уж очень тоскливо и бессмысленно! Наш фонарик разума в темном лесу Мироздания освещает лишь на три метра вокруг, за ним черная чаща, там кикиморы и оборотни, там тьма и жуть! Включи свет, и все страхи покажутся смешны и нелепы...
   У Космического Капитана, я полагаю, чей корабль барражировал 20 тыс. лет на земной орбите, и чей трансфокатор жег Содом и Гоморру, была последняя надежда защитить, ну, допустим, диссертацию, чтобы стать членом Кольца Разума, у него была последняя надежда, - Христос, кого он опекал, наделил энергией, которого вынужден был принести, в конце концов, в жертву, пытаясь спасти идею самодостаточности антиэнтропийных систем, против которой выступало большинство членов Совета Кольца, и эта идея, похоже, терпела фиаско.
   Работы пришлось прекратить и свернуть. Торопили. Он и так задержался в этом районе Вселенной. Увиливал. Находил причины остаться. Стер все потопом, как ластиком стирают неверно проведенную линию. Начал снова. Он пытался сменить генетический код, вел один род, Авраама, понимая, что на всех, плодящихся как белковые дрожжи в космической оранжерее, его просто не хватит; забрал Еноха, чтобы найти лазейку в белковой цепочке ретинена, отвечающего за поглощение света сетчаткой глаза, и при его недостатке, или разрушении, человека поражала "куриная слепота", что давало в руки его астронавтов прекрасное оружие, не причиняющее вреда нападавшим.
   Как-то, до этого, возясь с электронным микроскопом, он обнаружил, что боковая ветвь ретинена содержит серию альтернативных двойных связей, характерную для всех сильно поглощающих свет органических веществ, подобно хлорофиллу и гемоглобину. Человек не мог изготавливать их в собственных клетках и должен был получать их с пищей в виде специальных веществ, в точности похожих на ретинен, за исключением водородной связи на правом конце - витамином А; это было его требование - безвредность оружия, хотя кое-кто настаивал на сдвиге частоты облучения в более высокую часть спектра.
   -- Вы хотите, чтобы они все ходили слепыми?
   -- А с ними нельзя иначе: они е д я т с а м и х с е б я, -- возражали ему биопсихологи, -- их органическая субстанция разлагает д р у г и е, органические же вещества, из которых состоят они сами; такова и х п р и р о д а ! Это не мир, - скопище монстров! Только сила и устрашение вколотит в них Веру! Тебе Моисея мало? Искушение Изиды он прошел, но взгляни на этого египтянина глазами бедуина: они не любят Моисея, потому что Моисей любит только тебя! Ты стремился к взаимопониманию, а концентрировал страх и ненависть!
   От пробных пучков излучения белковая мишень дымилась и скручивалась.
   Но он настоял. Кибернетики поработали. Вихревой концентратор стал аккуратно крошить водородные связи ретинена. Через какое-то время, вместе с любой зеленью, которая употреблялась в пищу, витамин А восстанавливал нарушенную группу белка; нападавший прозревал.
   Первый "обстрел" был опробован в Гоморре....
   Но это была клетка, из которой не было выхода. Он тогда уже начал понимать, что в процесс его исследований, словно вирус в подпрограмму, втесалась какая-то принципиальная ошибка, вызвавшая лавину необратимых последствий, причину которой он никак не мог уловить, разгадка которой была где-то рядом, но которая ускальзывала от него, словно медуза из земного моря, пойманная коллегами ради любопытства...
   Цепь его дерганий нарастала: он забрал Илию, чтобы загнать генокод этого двурушника в базу данных бортового компьютера и на досуге разобраться; строил пирамиды и храмы, укладываясь по каменным блокам в тысячную долю градуса, чтобы потом пробудить мысль; он тогда еще рассчитывал на это: геометрическая ориентация Кукулькана изящно и с немыслимой точностью рождала на каменных ступенях игру света и теней в виде гигантской извивающейся змеи в дни весеннего и осеннего равноденствий планеты; научил олухов мелиорации и основам медицины, астрономии и сферической геометрии, жестко отсекал жертвоприношение, и много чего еще, но все было, по их же выражению, как об стенку горох. Кремневый нож ацтеков, коим вспарывали грудную клетку очередной жертве, чтобы вынуть сердце и положить его на каменное блюдо Храма Воинов в Чичен-Ице, лежал на его рабочем столе. С зазубринами и темными пятнами крови. Пустое блюдо, прижимаемое Чакмоолом к животу, предназначалось для вырванных сердец ...
   Он не хотел т а к о й дани. Он был ц и в и л и з а т о р.
   Его долго мучил вопрос, где и на каком этапе своих расчетов, он ошибся. Может, в самом начале? Когда идея трех рас, семитов, негров и скифов, пошедших от Сима, Хама и Иафета, сыновей Ноя, захватила его своей кажущейся гениальностью, и он думал, что именно разнообразие видов будет гарантом спокойствия и жизнеспособности этой биологической ниши, на которую он поставил все. Или позднее, когда не мог понять людского стремления к Вавилонской башне?
   "И Неврод, егда обрете на столпе каменном, и бысть таковый же богу враг и противник. И умыслил столп здати".
   Не мог понять людского безумия.
   "И роженице-жене дни не дадут полежать, оставя младенца, бедная, поволокись на столп с кирпичем или ызвестью. И робенок, бедной, трех годов, потащись туды же с кирпичем на столп", - что пришлось их рассеять по лику планеты, - "и оттоля начаша глаголята вси разными языки".28..
   -- "Человеческому уму не за что было ухватиться в этой безбрежности смутных мыслей", как ты не поймешь", -- дискутировали они в салоне отдыха, -- "ему необходимо было у п л о т н и т ь их в некий образ, созданный им по с в о е м у усмотрению"29; они еще придут к этому убеждению и разберутся, нужно только время; н а ш и интересы и и х интересы не стыкуются на степени и х развития! Нет обратной связи. Мы рано прилетели. Надо подождать. Веков эдак пятьсот, -- шутили они, -- по календарю этой планеты. И поэтому лететь.
   Сознание - этот сгусток мозговых процессов сформировался у них и обособился самопознанием в отдельную структуру, субъективно считавшую себя неким единством, ставящим себя в центр всего; это было и х и л л ю з и е й , самообманом, и, само собой, источником и х выкрутасов, от которых голова шла кругом. Непонятное концентрировалось этим сознанием, торопливо восполняя смутные догадки чудовищными вероисповедованиями.
   Улетая и забирая с собой своих единомышленников, он все еще надеялся, что вернется на эту маленькую планету, где остался его позор, его недальновидность, его самонадеянность, и ошибку которой еще не поздно было исправить.
   -- Взаимодействующие подсистемы в условиях случайных возмущений не поддаются анализу с многомиллионными параметрами, а ты пытаешься их учитывать! Они подавили твою интуицию, -- смеялись они. -- Ты уподобился земному человеку, полезшему в пруд с рыбами наводить с ними контакт на уровне интеллекта! Проснись!..
   А к земным женщинам его астронавты, действительно, похаживали, несмотря на жесткую угрозу отправить обратно с первой прилетевшей капсулой. На почве сексуальности и размножения видов, совпадение было идеальным...
   Дед поставил еще чайник. Он был тих, я взъерошен.
   -- Фалес, -- сказал он тихо, я только потом понял, почему он себя так вел, -- он умер через три дня после нашего разговора! -- считал бога духом, который создал все из воды. Мы еще вернемся к этой теме. Есть интересное продолжение - палингенезия. Это Теофраст Парацельс. Каббалисты утверждали, что в человеческом теле имеется чрезвычайно малая косточка, называемая по еврейски Л ю ц, величиной с горошину, которую даже огонь не в силах уничтожить, и которая вообще никакому разрушению не поддается, и из нее, как из семени растения, может опять восстать наше тело. В понедельник много работы?
   -- Нет.
   -- В понедельник, после выходных, загляни ко мне. Высокотемпературная колба, спиртовка, и терпение. Пока же оставим...
   Он замолчал. Налил мне чаю. Подал пиалку. Дети у него погибли в войну. Он был один.
   Знал ли он, что вот-вот умрет?
   Некоторое время перед войной он работал в Севастополе, на оборонном заводе, термистом. Калили жерла пушек и минометных стволов. Одна ошибка в расчетах термообработки, разлетался на испытаниях ствол, термиста ставили к стенке. Если этот термист был крымский татарин, - тем более.
   -- Я не знаю, как я избежал участи товарищей.
   Чертежи и техтребования к ним, спустя пятьдесят лет, он проверял на десять рядов, удивляя меня своей дотошностью. Я не обязан был приносить, но я приносил, мелочные замечания стардартизаторов надоели. С Дедом было интересно. Из принесенной кипы чертежей на проверку треть отправлялась в корзину, раздолбанная черным карандашом.
   " Заново. Только заново, поэтому черным; не вздумай стирать и переправлять. Это концентрирует цепкость и зоркость". Его не любили.
   -- Что ты в нем находишь, не человек - тошнотик?
   Я стоял у свежевырытой могилы. Дул ветер, дуло в мозгах. Институтский "Рафик" виднелся за аллеями кладбища, девчонки вытирали носы; в голове крутился и крутился словно на магнитном диске наш последний с ним разговор.
   -- Анаксагор полагал, -- продолжал он, -- что мера всех вещей осуществляется бесконечным разумом, может, он имел в виду космический разум; гордись; Аристотель считал, что бог - это дух, иногда, что Вселенная; Стратон - что природа, способная созидать; Сократ говорил, что не следует доискиваться, какова природа богов, что бог - это солнце, то - душа, то существует единый бог, то их множество; Савонарола взошел на костер, протестуя против всесилия и обжорства пап, утверждая своего бога; Гинсбург был атеист, Сахаров считал, что религиозное и научное мышление имеют какое-то синтетическое разрешение в совместном и дополняющем друг друга слиянии.
   А теперь скажи, -- пиалка была татарская, с вензельками, и старая-престарая, как и он,-- при наличии столь авторитетной и сущей неразберихи мнений и философских школ, сможешь ли ты, положась на свою идею, сказать, что ты нашел изюминку в пироге!?
   --Нет.
   -- Видишь, при всех наших завоеваниях в научных и технологических областях, мы теряем другое - душу. Религия перестала удовлетворять требованиям разума, медицина не хочет знать о душе, отмахиваясь от нее напрочь; исчез синтез; мы разлетаемся друг от друга дальше и дальше; человек ищет удовольствия без счастья, счастья без знания и знания без мудрости. Древние не позволяли себе этого разделения...
   "Без тебя, Великая Душа, эта книга не появилась бы в мире..."30
   Книгу я забрал на третий день после похорон. Ключ от лаборатории у меня был. Маргарита Альбани Миньяти.... На столике сиротливо стояла татарская пиалка.
   -- Но кто-то должен когда-то делать не то, иначе всё встанет и покроется плесенью! И я ничего не утверждаю. Я ищу, -- орал я, -- никому ничего не навяливаю, не лезу в редакции. Тем более, сейчас туда бесполезно лезти. Бывшие троечники решают, печатать написанное или отправить в утиль! А в одной мне прямо сказали: двадцать!! И швырнули рукопись на полку, не читая. Чего... двадцать? Штук. И мы напечатаем любую мутату! Во. Не знать, кто такой Бакунин, да еще обидеться, что о нем, по его мнению, имеющем отношение к социализму (какая наивность!), отозвались уничижительно....Для редактора краевого альманаха--стыдно! Но к черту! Хотя, признаюсь, я несколько похож на петуха, который разгреб грядку навоза, нашел зернышко, а раскудахтался на весь огород!
   Дед улыбнулся. Я же совсем рассвирепел:
   -- Меня иногда угнетает, что в с е э т о опять приходится разгребать. Родился, погреб. Умер. Из шестидесяти лет жизни двадцать лет мы спим.-- Я сплюнул в сторону витражей со средневековыми рыцарями. Древки копий мерцали от сдохшей лампы. Когда он ее заменит?-- Это же ужасно много, двадцать! Треть! -- Я выстрелил тремя пальцами.-- До двадцати нас боятся отпустить от себя мамы. Остаются последние двадцать. Минус десять на старость и болячки. Простите. Итого: десять. На все! На все, чтобы порыться и хоть что-то узнать. Как же это мало! До тебя рылись. Твой сын тоже будет рыться. В этой же куче дерьма. И каждый вынесет свое. Из в ы н е с е н н о г о и рождается Вера. Из крох. Но не закон! Вера изменяется через боль. И Истина. Закон не подвластен боли. Моя боль и вопль другого независимы. Пока з н а н и е не вносит поправку в и д е и . Плохо. Нет обратной связи. Мы только и д е м к ней...
   Когда я опоздал на поезд, поехав вечером на автобусе, успокаивая Мадлен, что все обойдется, и можно прогулять, не велика беда, и дело дошло до увольнения, Еська ходил к Котеневу, о чем-то ему толковал, и я остался. Псина был в бешенстве.
   -- Знаешь, что мне сказал про тебя Дед? -- когда профура слиняла, оставив после себя сладковатый запах блуда.
   Шеф лежал на тахте, задрав ноги в потолок, голодный самец, и жрал апельсин с таким аппетитом, словно сорвался с голодного мыса.--- Приглядись, говорит, к этому мальчишке. На человеке, который не задает вопросов, можно поставить крест. А он, т.е. ты, -- Котенев ткнул апельсиновым огрызком в мою сторону, -- не только их задает, но и, по крайней мере, пытается найти решение. Сейчас это редкость. Не загордись.
   Через пятнадцать минут он храпел с таким упоением, что я подумал, а не сходить ли и мне вниз, выбрать; вернуться в номер с петербургской Магдалиной, попросить храпящего куда-нибудь слинять, или даже начать со стонами шоркаться с ней на ковре, отодвинув кресла; пусть он храпит; и умотать Магдалину до дрожи в коленях, чтобы она уползла нараскоряку по лестнице в свой кафетерий перевести дух; или, еще лучше, раздеть, осмотреть, хлопнуть по черному треугольнику и сказать, что она не подходит, у нее косолапые ноги, и, вообще, она не воодушевляет, расплатиться, и проводить вон; чтобы не мнила, что все мужики--свиньи, и только и думают, как бы залезть в ее драгоценную щель, отданную на откуп похотливым свиньям; чтобы вот так же, как Котенев, захрапеть и ничего не хотеть, не лежать и не пялить шары в известковые трещины потолка, пытаясь найти в них таинственные образы и фигуры, как говорил Леонардо...
   И почему мы так мало живем? Адам прожил 930 лет. Ной 950. Авраам 175. Иаков 147. Мы 70 лет. Все по ниспадающей. Почему вниз? Эволюция повернулась задницей? Тогда на хрена анальгин, антибиотики, прививки, рентген, трехцветная зубная паста, эксклюзив,-- во, блин, это ж надо!-- и бег трусцой по утрам? Зола? Для зубов! Ледяная вода? Как прививка ценить жизнь! Нет волков, чтобы сжирать дохлых и больных? Завести! Черт!
   А как быть со слепым от рождения Вадиком, потому что Ирочка с Вовчиком поиграли немножко в наркотики? -- Ромка, привет! Заходи, посидим!.. Квартира этажом выше. Свадьба отгрохотала с королевским размахом.... Оторвать серьгу вместе с ухом за сына? Что делать с мальчиком, ощупывающим чуткими пальчиками перламутровые клавиши пианино, извергающего эти волшебные звуки. -- Мама, а какое о н о? -- Кто, сына? -- Дерево под окном. И к т о это т а м играет? -- Где, сына? -- В пианино...
   И что делать с дебилами? В резервацию? Кастрировать плодовитых, но сорняковых? Фу. А умные бегают за "Клинским"? "Безумец, ты гоняешься за сновидениями и не видишь сокровищ земли, которые я предлагаю тебе. Бывают цари, несущие корону на голове и не обладающие царственной природой, и бывают сыны пастухов, царственная душа которых начертана на их челе и которые не подозревают своей силы..." 31
   Ирина - Магдалина вертелась в фойе, среди кучкующихся парней в бабочках, отдохнувшая уже; надула жвачный пузырь, помахала ручкой, как старым знакомым.
   Нам надо было в институт.
   Деваки т о ж е родила Кришну в результате непорочного зачатия...
   -- Берем такси,-- сказал Котенев.
   Он был свеж и благоухал. С гуся вода.
   В такси пахло кожей и бензином. И кто такая Маргарита Альбани Миньяти? Трепетные строки вступления книги Эдуарда Шюре посвящены ей....
   На третий день откуда-то сверху спустился Господь в огне и грохоте, от которого дрожала гора Синай, и все заволокло дымом; все были в ужасе, боясь приблизиться к черте, за которую з а п р е щ е н о было заходить и пытаться Его увидеть. И прикасаться к камням. И пасти скот мелкий и крупный близ горы той. В лагере оставшихся тоже охватил трепет. Пред глазами взиравших, на вершине горы, виднелась Слава Господня, как огонь поядающий...
   И взошел Моисей на гору, и вступил в середину облака на встречу с Господом; и был на горе Моисей 40 дней и ночей, и все ждали, что будет, когда он вернется.
   И вот, при сошествии с горы (Моисей даже не знал), сыны Израилевы увидели, что лице его светилось и с и я л о л у ч а м и от того, что Бог говорил с ним. И Моисей устало полагал покрывало на лице свое, когда говорил с ними...
   "Итак, оставь Меня",-- сказал Он,-- "да воспламенится гнев Мой на них, и истреблю их, и произведу лучше многочисленный народ от тебя...".32
   Бунтари стояли вокруг, склонив головы, пораженные ужасом ожидаемой кары. Пламенные и дикие, вечно без крова и имущества, вечно скитающиеся со своими палатками, ослами и верблюдами по чужих землях, но цепкие и живучие,-- после каждого дела своего приноси благодарение Создателю своему, Гаваил!-- готовые час назад смести под градом камней и Священный Ковчег, и самого пророка, а теперь стадо послушных овец... Стоило ему дрогнуть...
   "Прости им грех их. А если нет, то изгладь и меня из книги Твоей, в которую Ты вписал...", -- думал он.33
  
  
   17
  
  
   Р
   улетенбург находится на водах в Германии, а баня "Пушкин и К0" на берегу Кулюмбе, что на юго-востоке полуострова Таймыр.
Но этого еще не знают. Взлетная полоса для "Боинг-747" еще строится, только вбиты первые колышки и поставлен вагончик для маркшейдера, которым согласился быть Симонов, и грейдер, выбирающий "нулевой цикл", еще не ходил, а генерал-аншеф Пушкин весь на нервах и озабочен. Заготовка дров для бани задерживается, потому что пилы в этом доме тупые, - только сухожилия протыкать, и работники в этом доме тоже тупые, несмотря на то, что на первый парок обещала быть сама Кэтлин Тернер. Эскорт с вениками и не помытой актрисой прибывал из Игарки с часу на час. И тонна-километр-часы, потраченные на переноску двухметровых чурок от кромки леса, где работают пилы, перемалывая топляк, до берега, где горит пионерский костер, прогревая гору камней со дна Кулюмбе, его не щекотят.
   Фон Пушкин строг, не терпит препирательств, словно всю свою жизнь был распорядителем работ на демидовском заводе, где работали доходные каторжники. Камни таскали словно на могилу египетского фараона Хуфу, выбраковывались почти все, молча выслушивая лающие команды генерал-аншефа, который строг, о-ох, стро-о-ог! - но справедлив! И вообще, если хорошо работать, хозяин будет платить не по восемнадцать копеек, а по двадцать за неделю, Шестимесячный, прикинь, а корову можно купить за три рубля!
   Политика кнута и пряника, проводимая им, дает сбой, потому что бояться, в конце концов, надоедает, не надоедает только любить! Первым не выдерживает Борода.
   Он оклемался после вчерашнего, таскал бревна молча, как невольник вдоль Нила, но чего-то вдруг взбрыкнул:
   -- Слушай, пень, ты что все ходишь и орешь!? Тоже мне, Грум-Гржимайло со своими носильщиками! Ты пилил когда-нибудь слоновый бивень, от этой лиственницы все топоры гнутся!
   -- А по этому поводу - анекдот!-- распорядитель аж подпрыгивает на полметра, пожалуйста!-- Человек жалуется в аптеке на качество презервативов, а аптекарь у него, - что вас смущает? Они что, рвутся? А тот: нет, гнутся!
   Грум-Гржимайло...Черт загудроненный!
   Но генерал-аншеф жизнерадостен и доволен, и пропускает все это мимо ушей.
   Потому что все как и в жизни: если что-то где-то не запускается и не желает работать, и все уже не знают, какие ручки крутить и что менять в технологической цепочке, чтобы вся установка задышала, забулькала и выдала, наконец, то, что все от нее ждут, нужно на все плюнуть и просто пойти в кафе, напротив, попить пива, выкурить сигарету "Лаки страйк" и побазарить с чуваком за стойкой о трицепсах, от которых зависит сила удара в лобешник, и слетишь ли ты с ног; а со смазливенькой официанткой о кремах или парафиновых ваннах, удаляющих с ног волосы, отчего кожа становится эластичной и нежной как грудь негритянки; потом вернуться и включить установку. И все заработает. А почему, никто не знает. Но таковы парадоксы, которые преподносит нам жизнь! И причем здесь инженеры, собравшиеся в кружок?
   Так и здесь: вовремя сказанное слово, словно перед штурмом, причем ласковое слово, или анекдот, рассказанный вовремя, и к месту, способны творить чудеса. Крепости, считавшиеся до этого неприступными, падают, лавровые венки складываются к ногам победителей, а то, даже в кучу, чтобы не мешать пляске победы.
   А кто такой Грум-Гржимайло? А фиг его знает, по-моему, какой-то путешественник. А брат у него - металлург. Но это не важно, потому что впереди - баня, а баня....
   -- И еще, ослы, вы знаете, чем грудь негритянки отличается от груди европеянки?
   Блин. Ослы, которые таскали дрова, даже останавливаются. В самом деле, к черту полосу для "Боинга"!
   -- Об этом можно прочитать лишь в первой советской энциклопедии под редакцией Бухарина и Пятакова, год издания, 1930. Нет, что не говори, а первопроходцы социализма заботились о всестороннем развитии русского человека, как бы их не ругали, а в сегодняшней можно найти лишь резолюции по давно канувшему в бездну 28 съезду, да структурную формулу циклопарафинов!
   Бунт подавлен в самом зародыше, и командирские замашки генерал-аншефа забываются на время выяснения порядка закладки молочных желез у плацентарных млекопитающихся, что, в конце концов, и дает грушевидную форму груди негритянки, напоминающую собой козье вымя.
   -- Ты что, рахит, с козой спал?
   Но распорядитель работ и э т о пропускает мимо ушей. Потому что чего только не вытерпишь ради общего дела! Только не все подчиненные это понимают. А в каждом стаде всегда найдется особь, претендующая на роль доминанты; и здесь надо быть жестоким, настолько жестоким, чтобы давить инакомыслие на корню! И тогда в обществе всегда будет порядок. Каждая тварь будет знать свой угол и не будет хватать чужой кусок! Это как в клетке с крысами: когда в клетке нет вожака--в клетке бардак, и кишки летят по стенкам!
   Знаменитая связка: психологический разряд--аффект.
   Он подобен молнии, несущейся по следу, проложенному молнией-лидером. Аффект полон отрицательных эмоций, как полна отрицательного электричества несущаяся молния. Трах! И медная трубка сплавляется в стержень!
   И генерал-аншеф это понимает, и не позволяет себе лишнего. Потому что мудр. Как говорят, господь искушен, но он не злобен. Иначе бы красноярские адвокаты свихнули бы себе мозги над вопросом: могла бы, в принципе, опустившаяся на голову Шестимесячного кочерга (в случае пробоя электропроводки), заменить своим действием отсутствующую ныне дуэль?
   Ах, дуэль!...
   Находясь в состоянии душевного волнения, человек не может соразмерить свои поступки с объективной необходимостью. Двое пьют. Ничего у меня баба? Да можно разок...И...и получает бутылкой по башке. А тот садится на восемь лет. Мораль? Н е о б х о д и м о с т и в кочерге нет. Ну, можно, там, в бане, шайкой двинуть легонечко или плеснуть невзначай кипяток на задницу, чтобы на ней волдырь вздулся с первомайский шарик. Извини, оступился! Хотя жаль, что дуэлей сейчас нет, сколько бы хамов пожалело о своих действиях или подумало бы о последствиях своих действий, прежде чем их совершить, когда дуло пистолета замаячило бы у них под носом!
   -- Рома, Ром...
   Дослушать лекцию о порядке закладки молочных желез у плацентарных, которые начинаются в виде, так называемых, млечных линий, идущих от подмышек до паха, я не успеваю. Подошедшая Полинка отзывает меня в сторону.
   Мне нравятся заговоры и тайны. Без тайны человек неинтересен и скучен. Поэтому, может быть, я против любых откровений, после них нищ и гол. А когда еще что-нибудь накопится? Поэтому из меня порой ничего не вытащить и клещами, если я сам не захочу. Некоторых это доводит до белого каления, когда жгучий интерес враз перерастает в неприязнь. А тут уж совсем интересно...
   -- Рома, я почти все собрала: жор, котелок, аптечку; Симонов дал двустволку и патроны-- она опять торопится, словно боится, что я перебью, и все это рухнет обвалом,--а карту не дал, жмот, сказал, что она в управлении одна; ты же знаешь, как он с ней носится, но...я сняла на кальку...
   -- Молодец, ты настоящий штурман!
   Она смущенно потупляет глаза, ресницы хлопают словно крылья раненой птицы.
   -- Циркуль взяла?
   -- Перестань, Рома, я буду матросом.
   Матрос поднимает пьяные блестящие глаза, но крепится изо всех сил, руки терзают штормовку, откручивая пуговицу с мясом.
   -- А Симонов передаст им по рации, что мы плывем, а они проморзят обратно...
   -- Хорошо, ты не беспокойся,-- я чуть не говорю "милая",-- топор, маленькую удочку возьму я, вдруг придется перейти на подножный корм; да, и спроси у Симонова, где клей и заплатки для лодки; если мы ее продырявим, сидеть сутки в воде я не хочу, да и тебе нельзя.
   -- Все то ты знаешь...
   -- Просто я ходил со спелеологами и знаю, в "бэшках" самое страшное--переохлаждение.
   -- В "бэшках", это что?
   -- Это обводненные пещеры, заканчиваются сифоном. Там целые реки текут, а в озерах плавают крокодилы.
   -- Ну, прям, крокодилы!
   -- Резиновые. Их тащат, волокут вниз, метров на пятьсот под землю, надувают, и они плавают.
   -- Зачем?
   -- Не знаю. Наверное, чтобы интересней. И не так тоскливо было жить. А когда переохлаждение--человек ничего не боится, все--по фигу, тогда то и разбиваются.
   Я останавливаю ее руки, иначе пуговице открутят голову. Это притягивает как магнит, прямо гипнотизирует меня, и я не сдерживаюсь и прекращаю это безобразие. Пальцы замирают под моими руками испуганными птицами.
   -- Да, и возьми иголку.
   -- Взяла...
   -- И нитки.
   -- Тоже взяла...
   -- И вообще, даже в сказках, сначала моются в банях и парятся, а потом уже о делах.
   -- Но то в сказках.
   -- И собрать нужно в один рюкзак, второй взять пустой.
   -- Почему?
   -- Мы еще вечером поговорим, хорошо?
   Она не слышит. Осторожно высвобождает руки. Они замирают на миг и с сожалением опускаются. Две маленькие птицы, запутавшиеся в силках. Она не слышит.
   -- Полина...
   -- Да.
   -- И заплавь парафином коробки спичек. И возьми свечи...
   Пуговицу она почти оторвала. Руки у нее горячие, а пальцы гибкие, и мне надо хорошенько попариться, что-то у меня тарабанится в груди.
   И еще я хотел спросить, где фон Пушкин собирается брать березовые веники, если деревья уже голые? Ведь остается поставить палатку, чтобы каленые камни были в ее середине, а по периметру подоткнуть брезентом, и можно встречать Тернер. Тазик для нее приготовили.
   Но Тернер не прилетает, отбив телетайпом отбой, вот крыса, и отказавшись в самый последний момент. Хотя, так и должны поступать настоящие дамы, которые всегда должны поддерживать мужчин в подвешенном состоянии. Чтобы те постоянно решали дилемму: если дама сказала "может быть", значит ли это, что она сказала "да!", и стоит ли подготавливать полосу для посадки? И при каких условиях категорическое: "ни в коем случае!" может совсем не означать отрицательного ответа?!
   Этого никто не знает, и я тоже. Может, все дело во взлетной полосе, ведь она еще не готова?
   Хотя костер горит, стреляя трассерами, которые с шипением гаснут в Кулюмбе, недалеко от того места, где торчит горлышко от бутылки: фонд Сороса обнищал еще на одну двадцатую декалитра. Где он их хранит, закопал, что ли? Я уже все шурфы перерыл, вот черт!
   -- А она не уплывет?
   -- Ты знаешь, чему равен удельный вес спирта? А стекло--это ведь очищенная горная порода...
   -- Ну и что? Теоретик! Я помню, как ты на втором курсе с золотом носился, а это халькопирит оказался!
   Очищенную горную породу вместе с содержимым все-таки бережно привязывают, просто так, на всякий случай, как блудливую козу, чтобы не сжирала соседских грядок, -- заметь, она ничего не жрет в собственном огороде, а чикает у соседей, у нас была эта тварь! Хочешь соседа-врага,-- заведи козу! Заодно вспоминается первая практика в районе Салаирского кряжа, когда вечерами топили маленькую печь типа вагранки, пытаясь из галенита получить сплав свинца с золотом; отравились сернистым газом, переполошив пап и мам. Хлюст! За тобой сразу предки прикатили на "Вольво", а я ехал на электричке! А у тебя куртка сгорела. А тебе дали по мордам на танцах местные, ты тогда та-а-к-о-й крутой был, спасу нет!...
   И здесь интересно: если истина на дне бокала, а в бокале вина--вся Вселенная, то можно ли утверждать, что сто грамм текилы, выпитые после бани, могут заменить Тернер на Вселенную? Потому что, выпил, и забыл, и Тернер в том числе, а вот как быть насчет Истины?
   Красный каленый шар солнца медленно катится за гору. Я где-то это читал... Может, залезть по лестнице, ведущей в небо, и притормозить его? По лестнице, ведущей в небо. И это я тоже читал. Боже мой, ничего своего, все читанное и перечитанное! Нет. Все э т о б ы л о р а н ь ш е , просто я родился позднее.
   ...Милостивый государь, Роман Зигизмундович!
   Федора говорит, что если я захочу, то некоторые люди с удовольствием примут участие в моем положении и выхлопочут мне очень хорошее место в один дом, в гувернантки. Это в самом городе. Да и ездить недалеко. Как вы думаете, мой друг, идти или нет? Мне кажется, я смогу, и неплохо даже. Я и борщ, там, заварганить, и утешить могу, т.е., сопли подтереть, и заставить задницу помыть, и напутствовать советами и благими намерениями в силах, а? Я к тому пишу теперь вам, сударь вы вонючий, что будут теперь деньги посторонние и не лишние притом для нашего семейства. Вот отдохну последнюю неделю, голубчик, и прямо так, и за работу, эх, судьба! Где й-то видано, чтобы человек, не дописавший диссертации, по гувернёрам шастал?! Вре-ме-на-а.
   А в доме том была, бога-а-атый дом. Только дите, кажется, сволочь. Сам выпер, а умок где-то отстал зачаточный.... Высунулся посмотреть, рожа прыщавая, из-за папиной спины! Словно из-за крепостной стены. А папа - коммерсант, и спина, естественно, у него широкая. Я овечкой прикинулась, смекаю,-- кнопки, засранец, ты мне не подсунешь, бомбочку в очко не подбросишь, чтоб стала красная, как помидор,-- вспомни Конину, к а к она вылетела из бартески, когда под ней рвануло!? Вернее, с к а к и м лицом.... Кстати, кто это сделал? Ты или Сан-Чио?-- Я тебя, думаю, щелкопер, первого в нокаут отправлю, не страшно мне энтово, не привыкать, у тебя, мальца, и фантазии не хватит, ч т о может вытворить кандидат наук в ярости беспредельной; "запал Кибальчича" подскажешь мне ты, а смертный приговор плохишу вынесу я; другое беспокоит и скребет мышкой: как же я ему, выкормышу зажравшемуся, о литературе талдычить начну, если поздно уже, я это сразу поняла, едва вошла и рожу его увидела. Потому что он в папу. У папы в кабинете на кожаном диване "Плейбой". Ему чичеринские очерки по литературным стилям на фиг не стучали, он преуспел в другом, отдадим ему должное; ну, да ладно, начнем урок, посмотрим. Эх, Гарвард, мать вашу!
   Уж тридцатое сегодевня, а бабьего-то лета нет, как нет. Но будет, будет! И зазря Федора ругалася давеча, и костерила меня, почем зря! Потому, как опыт. А энтово дело хоть и наживное, да немалое! Уж было, запилила меня совсем, потому, как морковь не убрана и сидит на грядках, а на улице уж снег нападал:-- Да где энто видано, чтобы такую поздноту, да не убрано! Вот дура хромая, послушала нехристей, могла бы и сама убрать, не сковырнулась бы со своей ноги, срам, люди смеются! (Ты же знаешь, какая она, когда шнурки на башмаках не завязываются, или, сиречь, поперечный кто сыщется, что вопреки ее воле слово молвит!) Прямо не знаю, как и быть. Хоть копай ночами, пока ее нет, и стаскивай в сусеки тайком, чтобы гнева ее не видеть и под горячую руку не попасть случайново. Но снег, снег.... Уехала она, укондыляла, сердешная, в Додоново, увезла Веруньку (помнишь энтовых, Берестовых?) к родной матери под крыло. Как не помнить, орал то как! Проснулися в той материнские чувства, да и дите заблажало,-- к мамке, да к мамке! Такось-то так. Да кто его знает, какова матерь-то будет, возьмется ли за умишко? А то скудненький он у нее, с жалкий кулачишко, прости, господи! Одно слово--укроп высушенный! Знамо дело, обижать дите будет, мы ей космы то повыдергаем последние!
   Но с Богом, с Богом! Дитю у родной матери--и сухарь сладше меда.
   Федора вздыхает,-- испортят девку то!
   Но будет, будет,-- я ей: -- тут недалеко, чай не в Америке ихней, недолго и подхвостку надрать, и все обратново возвернуть. Знаешь ведь, кулак то в крепости у меня еще!
   А я по своим соскучилась, как они в городе то, без меня, неделю уже здесь, и прикрикнуть не на кого; а так, дашь шлепок легонечко, и самой в радость, и с души камень--нырь! и легче; демонята--они в радость, и на сердце светло, когда кто-нибудь около крутится и норовит скалку то в телевизор примостырить, или курью голову открутить!
   Но бабское то лето будет, помяни меня потом! Сегодевня блямба за чистый горизонт завалилася. Быть вёдру, знамо. На сердце ненастье, так и в вёдро дождь. Так что Федора не зря на пыхало иссыхает. И отпуск мой--не отпуск, а убыток один: поясница зашкалила давеча на сгибе, и ни сна, ни продыху, хоть вой! Но отпустило тут же. Я завтра же и на грядки то и пущусь: зуд во мне, когда дело незаконченное. Так вот и живем-поживаем, тебя дожидаем.
   А деньги то она у тебя не возьмет! Умру наперво, говорит, но денег не возьму, не надо мне от него ничего! Пригорюнилась тут, перед отъездом,-- будут ему и башмаки заморские, и шапка кунья, а себе,-- ни-ни, даже если на тарелочке-с, не пара мы!...Я лучше замуж пойду, ходит тут один, третий месяц; уговаривает, Ленка! Тракторист. Кулак, что моя голова. Соляркой за версту пахнет.
   Экова. Мозги набекрень! И уехала с этим, курья башка! Скажешь, я рада. Да, рада, что с того?!
   Приезжала она в августе в Красноярск. Три дня жила у тебя, в квартире твоей пустой, не захотела, гордая, со мной быть. Убралась, всю твою двухмесячную пыль вымела, и камин топила все, глядючи. Читала все твое, я не препятствовала, видела, что читала. Цветы привезла тебе--бессмертник сушеный, Ambrosia maritime; Божье дерево, козыль. И лаком покрыла. Даля приволокла, ткнула мордой меня:... "всегдашняя или продолжительная память о человеке на земле, по заслугам или делам его; бессмертный, неумирающий, вечно живущий, одаренный духовною жизнью", секешь, говорит? Стоять, говорит, будет до Судного дня. И не трошь!
   Я и не трогаю.
   Ты как-то говорил, что какой бы человек ни был, в скорлупу он себя пакует, в кокон, оболочку, и дыры все затыкает, чтоб не сквозило, тогда уютно ему и благостно; а экспансия сфер--это от лукавого; своего рода, человек--чемодан с семью дырками, фанерный, и только на вид крепкий, а пни--разлетится вдрабадан, и внутри то рухлядь окажется, и слежавшимся запахом обдаст, что запах овчарни милей скажется. В классе восьмом ты всё хотел шарик наш пнуть вместе с блямбой, чтобы вращались медленнее, тогда, мол, и в с ё м е д л е н н е е пойдет, т.е., жить мы будем д о л ь ш е, потому, как гравитационное напряжение в системе о с л а б н е т , и спать мы будем м е н ь ш е, потому, как будем успевать восстанавливаться от всего. Где все это сейчас? С тобой ли? Не пишешь, а только носишься со своим Господом, то бишь, Внеземным Разумом, пытавшимся в свое время разбить этот наш вонючий кокон, в котором мы с тех самых пор так и пребываем. И Музы не помогают. Ни античные, ни посовременней. Платон был прав, прогнав их с насмешкою!
   Жаль. Вместо шигалевщины, может быть, мы имели бы сейчас прекрасные образцы греческой трагедии, а не только дифирамбы Дионису, потому что это бесовское отродье, о котором беспокоился Федор Михайлович еще 120 лет назад, всегда и везде умудряется из любой философии выцарапать признаки уравнительности. Я не хочу, чтобы меня "графили" на графы и соотносили с той, которую пустить в расход. Бакунин - сволочь, хоть и жил давно. Однако с е м е н а т о о с т а л и с ь...
   Писано, обо всем писано, только нам все неймется! Муравей тоже тлю закапывает в муравейнике, чуланчик сооружает для нее, и сок яблочный в нее впрыскивает, а зимой прилабунивается к нему, как к бражке, это ж надо! Коконы, кругом коконы! Ты прав. Но все-таки дифирамбы бы лучше, чем рассуждения на отвлеченные темы!
   А намедни сказывали люди добрые, что инфляция грянет скоро, и пояса к рождеству затягивать надобно-с. Это хоть не гиена огненная, но, кто его знает; потому сухарики то посушиваем, да за печь складываем. Оно все бы ничего, да мыши бы не почикали!
   На том и кончаю, мил мой дружочек. Поклоны тебе от всех, от Димки, и от Кешки, и от Саши. И Федора-хромоножка тебе кланяется в пояс, и кошка Маркизка, душа из нее вон! Остаюся твоей верной и любящей сестрой, Леной.
   А свадьба с энтовым, к Покрову намечается. Ась? К середине октября, осина!...
  
   Костер догорает.
   Четыре человека копошатся на берегу, расстилая палатку рядом с костром. Один становится на четвереньки и зачем-то лезет через входное отверстие внутрь, шаря руками по стенкам. Другой садится на ползающего внутри палатки верхом и некоторое время, насколько ему позволяют, ездит на нем, поддавая под зад словно ленивой лошади. Взбесившаяся кобылка сбрасывает седока и вырывается из брезентовой западни.
   Это распорядитель.
   Он долго гоняется с дрыном за Бородой, не может догнать, швыряет вслед убегающему камень, и они с минуту переругиваются в двадцати метрах друг от друга. Ближе нельзя, потому что я тебя, теоретик, замочу, ты у меня, точно, помоешься сегодня! Ой, ой, рыба костеперая!
   Демидовских смотрителей вешали на березах за их подленький характер, поэтому ближе нельзя, ведь напоследок, перед тем, как загнуть боты, они могли укусить или припечатать дрыном вдоль хребта. Нам все видно с берега. Мы сидим рядышком. Иван да Марья.
   Кулюмбе катит свои воды. Как тысячу лет назад. Как всегда. Трассеры гаснут. Шар закатывается. И где-то здесь, по девяностому меридиану, пройдет гигантская трещина, расколов Восточно-Сибирское плоскогорье и Западно-Сибирскую низменность на две части по Енисею.... И они, треща лопающимися скалами, поползут в противоположные стороны, одна на север, другая на юг. И эта земля, на которой мы сейчас сидим, вместе с деревьями, почвой, зверьми, снегом, мерзлой голубикой и бесконечной тундрой, провалится и полетит в пропасть, навстречу вздымающейся магме.... Но мы уже будем далеко.
   А может этого и не будет. И все будет идти, как и идет, и как шло, и еще будет идти долго, и нас уже не будет, но будет идти....
   У Полины заговорщический вид и блестят глаза. А мне больно. Что-то решилось и сдвинулось с места. А что?
   После бани, обычно, начинается новая жизнь, придурки умнеют, рожи становятся фотогеничными, а выжившие из ума старички, не желающие уходить, завариваются в воде как банные веники. Чего бы еще пожелать? Однажды я вроде уже начинал новую жизнь...
   Где-то тревожно кричит сойка. Господи, какая сойка?! Я и сойки то в глаза не видел! Почему мне кажется, что это непременно должна быть сойка?
   Пусть, пусть будет сойка. Но у нее хвост как у павлина. И она несет яйца в чужое гнездо, подобно кукушке. Да.
   Только, как кукушка, тварь, знает, в какой цвет ей их окрашивать? В крапинку или буро-зеленый? Что там за механизм у нее такой, который безошибочно малюет скорлупу? Что там за маляр такой, т а к приспособившийся к жизни?!
   Кукушка сидит на мокрых кустах. Ведь только что прошел легкий дождь. И еще лето. Кулюмбе катится к океану. В ста метрах, в гнезде, сидит маленькая пичужка, прогревая своим телом будущих птенцов. Все хоккей: пичужка греет, кукушка сидит и ждет. А м а л я р внутри кукушки у ж е к р а с и т скорлупу, смешивая на неведомой дощечке н е о б х о д и м ы е краски, разводя нужный колер. Ведь эта тварь уже слетала и посмотрела, к а к о й колер! Ведь нужно добавить зеленого и чуть-чуть красного, не жалея магнезии, чтобы был светло-желтый оттенок пастели Дега. И не забыть брызнуть с кисти синего. И все. И маляр пластает, смешивая в фарфоровой ступке пигмент с гуммиарабиком, добиваясь необходимого сходства. Кукушка р е ш и л а уже, куда она понесет яйца. Сука! Слава богу, это не детдом. Пичужка выкормит этих проглотов. И у них будет сытое детство. И они улетят. Вот бедняга. В июле ее гнездо было около тех кустов, где сейчас качается паутина...
   И все-таки интересная технология: в виде ч е г о кукушка посылает в мастерскую маляру сигналы? Не икает же она, точка-тире, точка-тире, прием!? Очевидно, на сетчатке этой твари кодируется цветное изображение и передается маляру. Как? В виде чего? По проводам? Как волна электронного возбуждения при перескакивании электрона с орбиту на орбиту? Как в телевизоре? Черт! Почему я не занялся биологией, такой прибор!
   -- Рома, Ром. А...брать один спальник, мой? Он пуховый и теплый, а твой ватный?
   -- Конечно! А если ты меня не пустишь в свой, я буду спать у твоих ног и умру от переохлаждения, вот.
   Вот такой расклад. Она краснеет и уходит.
   Кулюмбе катит свои воды. Трассеры гаснут. Шар закатывается. Полина выходит от себя с какими-то кульками.
   Симонов сидит на своем стульчике и делает записи. Здесь все нормально: Кулюмбе катит, шар закатывается, Шурик где-то на охоте, скоро баня, а как насчет истины? Я точно заболел. Вот так расклад! И птенцов уже нет. Они подросли, свои и чужие, и разлетелись, кто куда, забыв про взрослые дела, которые показывают по телевизору. Это не для детей.
   Так и должно быть: Кулюмбе катит, блямба садится, а надтреснутый диск вращается. Наверное, его забыл остановить Сан-Чио. С самого детства.
   Тихо, пусто и слегка тревожно.
   Только шипение иголки, выбивающей приставкой "Зигзаг" четырехстопный анапест:
  
   Я когда-то был скифом... Вольный ветер равнины
   Доносил до меня запах талой воды.
   Я завидовал грифам в небесной пучине,
   Исчезающим вдруг в испареньях земли....
  
   Я когда-то был грабом на Крымской дороге,
   Я качался ветвями и плакал корой,
   Я завидовал людям, имеющим ноги,
   Что прошли на закат за далекой горой.
  
   Я ходил с караваном с поклажею пряжи,
   Подставляя плешины в секущий песок,
   Я своими горбами чувствовал тяжесть,
   А сухими губами верблюжий глоток.
  
   Я был посохом Времени в тесной Вселенной,
   Я был трижды убит и разрезан давно...
   И вдруг маленьким семенем жизни нетленной
   Я пророс на камнях в изогелии снов...
  
   Мне казалось, я в е ч н о на Земле этой буду...
   А потом мне казалось: в с е б ы л о у ж е.
   Только...вот... задержалось на малую вечность,
   Замерев от тоски на крутом вираже.
  
  
  
  
  
  
  
   Апрель, 2000 г.
  
  
  
  
   Герой романа Захария Станку (рум.) "Дикий лес"
   Тит Лукреций Кар. "О природе вещей".
   Герой романа Генриха Белля (нем.) "Глазами клоуна"
   Аввакум. "Снискание и собрание о божестве и о твари и како созда Бог человека".
   Средство от комаров.
   Гете. "Фауст", часть 2,второй акт,.Монолог Мефистофеля с Бакалавром.
   Откровение Иоанна Богослова, 9: 7-8
   Низумба - дочь Калайени, царя-мага, приверженца богини Кали(Индия, браманическое посвящение)
   Ф.М. Достоевский, "Бедные люди".
   "Пьяный корабль". А. Рембо
   Лэ - Форма построения строфы, секстина(фр).
   Э. Шюре, "Великие посвященные", книга 4, гл.6.
   еще раз, далее (нем.).
   достаточно (нем.).
   Парень (нем)
   Шерп Тенцинг, взошедший на Эверест с англичанином Хиллари в 1953году.
   Л.Толстой. "Отец Сергий".
   Ф.М.Достоевский. "Преступление и наказание".
   Апостол Павел. Фил.3.12.
   Апостол Павел.1е Кор.
   Станислав Лем(поль.) писатель-фантаст.
   М .Лаури. "У подножья вулкана". (мекс.)
   Велимир Хлебников."Эль"
   Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова.41
   А.П.Чехов. "Три сестры". Действие четвертое. Чебутыкин-Прозорову.
   Екклесиаст. 1: 10-11.
   Германия - превыше всего (нем).
   Бетельгейзе - звезда, альфа Ориона.
   Джон Броудас Уотсон, американский психолог.
   Херем - великое отлучение (евр).
   Л.Н.Толстой."Отец Сергий".
   Ка-астральное тело(древнеегипет.)
   Ф. Бимиш. Канадский химик-аналитик.
   Тертуллиан. Карфаген, христ. богослов и писатель.
   В.Крейг.20 век. США. Номиналист, математик.
   16 Даниил.,12: 4.
   17 Дан., 8: 14
   18 Знание - сила(англ.).
   19 Аввакум.
   20 В. Розанов. "Апокалипсис нашего времени".
   21 Уильям Джей Смит.
   22 Апостол Павел.
   23 М. Монтень. "Опыты"
   24 Екклесиаст, 12: 12.
   25 В. Розанов. "Апокалипсис нашего времени".
   26 Диоген Лаэртский.Кн.10,Эпикур.,стр.407.
   Нечаев. "Катехизис революцигнера"
   Пелий, правитель Иолка, сын Посейдона, отнявший хитростью власть в городе у отца Ясона.
   Тит Лукреций Кар. "О природе вещей"
   Бытие.19.37.
   В 1939 году секретин удалось получить в кристаллах. Используя сокращения Бранда формула секретина записывается следующим образом: lys3arg3pro2his1glu1asp1met1X25. Буквой "X" обозначена неизвестная аминокислота.(!)
   Биркенау-женский концлагерь Освенцим-2.
   27 Бытие. 32: 25-29.
   28 Аввакум.
   29 М. Монтень.,"Опыты",Гл.12(Апология Раймунда Сабундского), стр.595.
   30 Начало "Очерк эзотеризма религий" Э. Шюре, 1914 г., типография Губернской Земской управы, г. Калуга.
   31 Э. Шюре, "Великие посвященные" (Низумба - Кришне), стр.71.
   32. Исход,32: 10.
   33. Исход, 32: 32.
   А.В.Чичерин, литературовед
  
   1
  
  
   144
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"