Шаменков Владимир Семенович : другие произведения.

А не слабо ли...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


ШАМЕНКОВ

Владимир Семенович

А НЕ СЛАБО ЛИ ...?

ЧАСТЬ I

   Был ли Игорь кобелем, в смысле бабником? Ухажером, дамским угодником -- сколько угодно, но только в силу своих служебных обязанностей, а бегающим за любой понравившейся ему юбкой -- нет, такого за ним не водилось. Вот и Леху нельзя было представить тем, кто добровольно мог оторвать свой тощий зад от табуретки в его гранитной мастерской, даже при виде самой шикарной заказчицы.
   А вот Жора был бабник с рождения, с большим опытом в амурных делах и со стажем, с неизбывным зудом в портках, с глазами, вечно нацеленными на ножки, жопки и сиськи. Такой, если увидит какую-никакую манду, висящую на сучке, обязательно сорвет веточку с ней и ею же обмахнет свое потное от вожделения муде.
   Он всегда смотрел на женщин раздевающим их догола взглядом, тогда как Игорь по его снабженческой привычке оценивающе, с большой долей понимания и сочувствия тому, как им туго приходится в суетности жизни. А Леха синтетически, потому что после его четырех неудачных заходов в мужья, к женщинам он испытывал сложнейшее чувство, состоящее из мешанины злобы, ненависти, недоверия, обиды на весь их род, отвращения к самому факту их существования и досады, что ему надо их терпеть, говорить с ними во время приема от них заказа. Название этой жуткой смеси в богатом русском языке не подобрать, а ведь какие дамочки приходили к нему на поклон в его мастерскую! Пальчики оближешь! Вдовушки, уже отошедшие от переживаний после похорон мужа, без траура и заплаканных глаз. Озабоченные, но уже намакияженные, сговаривались с ним об изготовлении надгробия. Подними на них свои глаза, Леха! Нет. не хочет он смотреть на них! Жизнь-то продолжается, Леха!
   А Жора всегда с завистью говорил другу:
   -- Эх! Мне бы быть на твоем месте! Вдовы! Вдовушки! Это же клад для понимающего толк в женщинах мужика, особенно когда она бальзаковского возраста!
   -- Ишь, губы раскатал! Вдовушку ему подавай, охмуряла! А старуху куда девать, если она заказывает памятник сыну или дочке, а еще хуже внуку или внучке? Горя ты, Жорик, еще не знал и не видел! Всех своих баб бы враз позабыл, если бы увидел ее глаза.
   -- А я их итак не запоминаю. Оприходовал -- отряхнулся и пошел по своим делишкам, -- отвечал Жора. -- Все там будем. Эта неприятность ждет каждого, а это еще когда!
   Слушая Жору Игорь думал:
   -- Говорят, что при последнем своем вздохе человек за секунды до своей смерти видит кино всей его жизни -- все что он делал, плохое и хорошее, кого любил, кого ненавидел. Если это так, то перед Жориным угасающим разумом должна пройти длиннющая вереница женщин, с кем он занимался блудом и кому он отдал массу своих сил, времени и энергии, безликая, безымянная, не оставившая никакого следа в его уже отлетающей в небо душе, имеемая им при жизни для счета, впопыхах, без любви, для забавы... Неужели он не ужаснется при виде этой толпы, если напоследок спросит себя: а зачем все они были? Захлестнет ли его чувство разочарования от сознания того, что на этот вопрос нет ответа? Посетит ли его чувство неудовлетворенности в том, как он жил даже при полной уверенности, что захоти он напоследок прожить свою жизнь по-иному, этого сделать уже нельзя ни за какие деньги. Никому еще не удавалось купить себе новую биографию. Будет ли он сожалеть о своих беспутствах? Вряд ли. Никого он не насиловал, не заставлял при помощи разных козней сношаться с ним. Ухаживал, уговаривал, покупал за деньги -- да, было, но и только, по взаимной симпатии и обоюдному согласию.
   Найдет ли он оправдание себе, что всю жизнь изменял своей жене, любимой и дорогой, в которой души не чаял, которую готов был на руках носить -- и носил!, которую не бросил ради молодой и стройной, которую холил и лелеял в меру своих больших возможностей, он, кто вечером, переспав с очередной своей пассией, утром, как ни в чем не бывало подкатывался под бочек к своей женушке, не испытывая при этом никаких угрызений совести?
   Интересно, что он ответит на это? Наверняка так, как человек никогда не задумывающийся над вопросом о смысле жизни:
   -- Старик! Что пропито и проебено, то в дело произведено.
   Отшутится как всегда и не узнаешь, что там у него на сердце за этими шутками. Скрытный стал, чертяка. Да и как таким не быть, если богатей, владелец пароходов. Вожжаясь с подобными ему, волей-неволей станешь скрытным. Бизнес -- мать его ети! Как он уродует людей! Слава богу банкноты не зазастили окончательно ему глаза, так же по-доброму и влюблено смотрящих на своих самых лучших, самых верных друзей -- Леху и Игоря, сидящих рядом с ним в сауне за обильно заставленным едой и питьем столом.
   Вся троица пребывала в полу-летаргическом состоянии невесомости после всех банно-телесных утех: Леха клевал носом, Жора похрапывал и потихоньку, совершенно не таясь, попердывал, активно переваривая все то, что он съел и чем закусил в процессе обильного возлияния, а Игорь, как всегда в такие минуты покоя думал свою вечную думу о несовершенстве мира.
   -- Ради справедливости надо заметить, что и наши перестроечные бабенки не остались в долгу перед кобелирующими мужичками. Это сословие не переводилось в любые времена, будь то война или мир, засуха или урожайное ведро и, уж если говорить по самому большому счету, то и в самые трудные годы -- годы реформ бабенки как ни в чем небывало все одно стреляли себе в удовольствие сороку или ворону.
   У Игоря был знакомый снабженец Ротиков. Пройдоха, которому в рот не только палец опасно было совать, но и сухой сучек. Враз откусит.
   Тот, выйдя на пенсию загрустил: халявных денег нет, а выпить хочется, а на пенсию особо не разбежишься. Но пошла перестройка, начали появляться сауны, клубы по интересам, мотели, а к ним мамзели. Ротиков устроился в строящуюся сауну агентом по снабжению, по современному менеджером, не принимая сердцем это заграничное словцо за полную обезличенность сути его работы:
   -- Менеджер, мать их за ноги! -- язвительно заявлял он. -- Что это означает неизвестно! главное модно и современно. А по-нашему толкач, и точка. Я менеджер по закупкам! Сегодня любой дурак закупит все, что нужно, были бы деньги. Тут особой сметки и ловкости не нужно. Или еще менеджер по продажам. По старинке приказчик, по- нашенски завмаг.
   Владелец будущей сауны и не знал, и не ведал, какое несамоварное золото пришло на его стройку века в лице этого самого Ротикова. Ниже среднего роста, плешивый и худой, в костюмчике двадцатилетней давности покроя, в стоптанных ботинках бегуна от долгов, он производил впечатление замученного жизненными невзгодами человека. И взят он был на эту службу по протекции ба-а-льшого человека из правительства Москвы, у которого Ротиков был в Советские времена на прекрасном счету. Считай взяли из жалости. А что вышло?
   До него в сауне был один молодой, самоуверенный и наглый раздолбай, так тот деньги считал только для отчета, не экономил, полагая, что деньги не его, а хозяина, платит за все он и ему и в голову никогда не приходило по неопытности, что наличные деньги, попавшие в руки снабженца старой закваски, уже не хозяина, а его и он волен ими распоряжаться так, чтобы доставить на стройку заказанный ему стройматериал в полном объеме, нужного качества за минимальную плату.
   Этот старый пройдоха сразу сообразил, что рынок ему может дать то, что не могло дать кондовое госплановое снабжение с его твердыми ценами, фондами, нарядами, лимитами по безналичному расчету и прочей канувшей в лету совковой мурой. Новое время показало кто правит балом в экономике -- его величество чистоган! А где наличные деньги, там и торг. Чем он хуже бабушки, выторговывавшей на рынке пятак за пучок морковки?
   -- Ты заметил, Игорь, как сейчас пишутся ценники? Очень хитро. Например, идешь покупать сковородку. Цена 9,90 долларов. Не десять ровно, а чуть дешевле. Психология! Скидка мизер, а действует на покупателя как красная тряпка на быка. У америкашек переняли и наших мудаков приучили к этому фуфелю. Если янки выцыгагнит никель с покупки, то рад до сраки! Как же, он совершил выгодную сделку! А...
   -- А, -- перебил его Игорь, -- скидка и стоимость рекламы входят в цену на товар, это и ежу ясно.
   -- А я пошел другим путем. Я даю хозяину настоящую скидку в денежном исчислении. И себя не обижаю. Во!
   -- Ну, ты даешь, Ротиков!
   -- А як же! К примеру, надо ему три тонны цемента, а это шестьдесят мешков. Щеки надую и иду по оптовому рынку, прицениваюсь. Продавцы галдят: -- хозяин, бери! Мешок не рваный, цемент сухой! А я оптовик, мне не пять мешков надо. Не спешу, ищу того, кто шестьдесят мешков за целый день не продаст. Торгуюсь, сбиваю цену до десятки с мешка. Вот тебе и реальный денежный навар. Это раз. И два -- постоянный продавец. А три -- хозяин знает рыночную стоимость каждого мешка, а не договорную, оптовую, а я ему в зубы половину навара -- он и доволен. И так во всем. Трудно, брат, привыкать от хорошего к плохому. А там, где все кричат "Купи! Купи!", жить можно, если с умом.
   Вот таким Макаром Ротиков хвастался своим житьем-бытьем в сауне, сидя с Игорем за парой кружек пива с прицепом в баре на Новом Арбате.
   -- Да знаю я все эти макли, можешь не рассказывать! Эка удивил!
   Игорь, сдунув пену с очередной кружки, поднял ее над столом так, чтоб на глазок по цвету пива определить степень его разбавки водой.
   Увидев старания коллеги, Ротиков засмеялся:
   -- Не дергайся, тут не разбавляют. Себе дороже. Клиент попрет в другое место пиво пить. Однако как крепко в нас сидит наша старая жизнь с ее вечной наебаловкой!
   Разговаривать было трудно, пришлось чуть ли не кричать, напрягая голосовые связки, чтобы услышать друг друга. Из динамиков пивного бара гремел отупляющий и бьющий по ушам барабанный стук и тарабарщина рэпа, похожие на грохот кузнечно-прессового цеха. Рядом обосновалась весьма поддатая компания молодых бездельников с шестистрункой. Две снулые девицы в облаке сигаретного дыма слушали своих парней, которые надрывно и вразнобой, нещадно фальшивя, пели тонюсенькими голосочками что-то невразумительное и нудное на аглицком языке.
   -- Пойдем отсюда, Ротиков, -- сказал Игорь, -- тут сойдешь с ума от этой кузницы. Слушать это -- не цемент покупать. Никак не могу привыкнуть к попсе, да и не хочу.
   -- Да, Игорек, новые времена, новые песни. А вот насчет кузнечного шума ты прав, и не прав. Вот я помню у нас в селе кузня стояла на горке. Как я мальцом любил слушать мелодию кузнечных молотков! Молотобоец кувалдой бах по заготовке, а кузнец маленьким молоточком по наковальне тюк! Да не раз, а россыпью, словно подбадривая напарника, да все в ритм: бах! -- тюк, тюки-тюк! Бах! Так-тюк-тюк! Звон на всю округу! Хорошо.
   -- Так то мелодия, сам говоришь. А тут сплошной стук. Иной раз мне милее скрип расхлябанной двери, чем этот бам-бам. Слушай, Ротиков, а не добавить ли нам в тихой кафешке? Есть тут одна около Гнесинки.
   В кафе было тихо и немодно. Два из четырех столика были незаняты, за столиком у окна ели мороженое две смешливые школьницы, за другим рядом с ними уселись бывшие снабженцы. Молоденькая официантка принесла им по пятьдесят грамм водки и кулек жареных фисташек:
   -- Может желаете музыку включить? -- любезно спросила она.
   -- Нет, нет, -- поспешно ответил Игорь, -- музыка там, -- и он махнул рукой в сторону здания Музыкальной Академии имени Гнесиных, видимого через челки школьниц в окне кафе, -- а нам желательна тишина.
   Когда официантка, вежливо улыбнувшись, ушла, Игорь продолжал:
   -- Впрочем полная тишина иногда может оглушить почище попсы.
   Он на минуту задумался о чем-то своем, потом резко мотнув головой, как бы желая сбросить с себя какую-то тяжесть, быстро спросил Ротикова:
   -- Знаешь, я часто бываю в саунах...
   -- Даже? -- удивился тот. -- Однако! Так ты при деньгах? Удовольствие-то это дорогое!
   -- Особенно, если там оттянуться по полной программе, -- подтвердил Игорь.
   -- Меню, а значит и кухня всегда в нашем распоряжении, а вот внутренняя кухня заведения мне неизвестна. Что делается в стенах каждого номера мне хорошо знакомо на практике, а вот что происходит за его дверью?
   -- Например? -- спросил Ротиков.
   -- Ну... ну, например, приходят ли в сауну дамочки погулять -- оттянуться, как это делают их мужья?
   -- Ха! Сколько угодно! И оттягиваются, как ты выражаешься, почище своих муженьков. Вот послушай...
   Им было хорошо вдвоем в этой тихой и скромной кафешке. Спиртное грело им душу, а дружеский разговор -- сердце. Снабженческое прошлое обоих сближало их, а настоящее радовало еще одним заходом по пятьдесят грамм запотевшей под те же орешки.
   -- А ты, погляжу я, оказывается хо-о-до-ок! -- иронично протянул уже захмелевший Ротиков:
   -- Бес-то в ребро нынче очень дорог!
   Это было сказано так громко, что челки во всю дымивших сигаретами школьниц, мгновенно качнулись в сторону друзей. Заметив это, Ротиков тут же перешел на полушепот:
   -- Вот школьницы мороженое лижут, да подслушивают, что взрослые дяди говорят, а скоро пивко попивать будут. Курят, пигалицы. Курят, синюшные да тощие и не знают, что они будущие клиентки саун, кормилиц наших. Мы с тобой некурящие осуждаем их за курение, а сами строим сауны для них, где они очень скоро будут покуривать, но уже без нас.
   -- Скажи, друг, почему все, что мы с тобой строили и стоим сейчас никому не на пользу? Что вышло в сухой остаток после всех наших измов -- социализма, коммунизма, теперь капитализма? Две девчушки, одна с мобильником все время нажимает кнопки, другая вся в проводах, как телеграфный столб, с наушниками в ушах вместо изоляторов и обе с сигаретами. И ты туда же...
   -- В сауну я хожу за компанию -- друзья иногда зовут. Есть у меня друг, Жора, богатей да бабник, любит в сауне погулять. Вихрь удовольствий развеял его шевелюру, а чужие подушки отполировали его лысину, но он еще не угомонился. Вот и ударяем там иногда по бездорожью и разгильдяйству, потом то-се...
   -- Завидую я твоему то-се. А я пас, чайник висом висит, даже не на пол-шестого, -- грустно признался тот:
   -- Изжевало меня снабжение. Сам знаешь, как было: пили много, если мало, всухомятку да не вовремя, больше закусывали, да занюхивали рукавом, вот и гастрит. Хорошо не язва. Слава богу ноги еще бегают, а рука запросто стакан поднимает -- и тому рад. А если честно сказать, то если бы у меня и стоял, то все равно не полез бы на все эти нынешние дырки. Самая подлая хамелеониха по сравнению с нашими намакияженными посетительницами -- белый мучной червяк, ей-бо!
   Он посмотрел в сторону школьниц и, увидев, как те, вставив себе в ухо по микрофону от плейера, молча дергаются под неслышимый друзьям ритм, отрешенно глядя в потолок кафе, с полушепота перешел на разговор, по громкости более соответствующий уже выпитому.
   -- Вот ты спрашиваешь о скрытой кухне сауны. Чтоб ответить, надо начать издаля.
   -- Валяй хоть с какого боку, время терпит, -- подбодрил его Игорь.
   -- Так вот, под сауну, где я толкусь, дали бывший овощной магазин. Вверху торговый зал, внизу овощехранилище, холодильные камеры, подсобки всякие. Надо было из подвала сначала вывезти все эти прогнившие потроха, а потом рыть там котлованы для бассейнов и обустраивать номера. Работа пыльная, грязная, тяжелая, из механизмов один пердячий пар. Наняли пенсионера-москвича из бывших прорабов, а тот с оптового рынка привез десять Бабаев на эту черную работу. Я поехал к одной бабенке, завхозу школы интерната для дебилов, набрал у нее ссаных матрацев, подушек, одеял да дырявого белья за выпить-закусить вместе с комендантшей и кастеляншей -- и на стройку. Бабаи рады наши! Спят на полу на матрацах с бельем, на электроплитке харчь готовят, черно-белый телевизор смотрят, милиция их не тревожит -- благодарят!
   Вскорости пустили два номера в эксплуатацию, а еще три доделывать надо. Для этого оставили троих, что посмышленее и порукастее.
   Однажды пью чай на кухне, слышу шумок по сауне идет, буфетчица с официанткой да банщиком переругиваются.
   -- Да где ж им взять-то? -- надрывается банщик:
   -- По объявлению одни "парни", так это для пидеров, а им хер нужен, а не жопа!
   Подхожу и спрашиваю: -- В чем дело? А они:
   -- Три тетки с большого бодуна приехали к нам попариться и похмелиться. Все трое на иномарках. Заказали аж две бутылки Хеннеси Х.О. и пол стола закуски. А сейчас пьяненькие орут под караоке и все в один голос требуют мужскую компанию. Так и кричат: -- Хотим мужиков! А где их взять в одиннадцать часов утра, да и откуда? Другое дело девочки по вызову...
   Тут Ротиков замолчал, взял пустую рюмку двумя коротенькими пальцами и, покрутив ее навесу, сказал:
   -- Давай еще, что ли? Эх, жизнь! Раньше стаканами лопали, а теперь мерзавчики считаем!
   Заказали еще. Выпили. Ротиков раскраснелся, ему захотелось пить и он, пошатываясь, сам поплелся к стойке маленького бара за бутылочкой "Фанты". С жадностью приложившись к горлышку пластмассовой бутылки он выпил добрую ее половину, отчего на лбу и на обширной лысине выступили крохотные бусинки пота.
   Вытерев их смятым платком, он продолжил свой рассказ:
   -- Ты же знаешь, что бСльшая часть мужиков всегда искала любви доступной, по сегодняшнему секса, а вот бабенки наши хоть и не перестают мечтать о принце, но не брезгуют и платной любовью.
   -- Ты хочешь сказать некоторые из них? -- уточнил Игорь. И тут же поежился от мысли, что среди них могла быть и его Лизанька.
   -- А что? -- подумал он, -- при современном эмансипе комната в сауне, где он сам нет-нет, да бывал в компании Жоры и Лехи, самое удобное место для тайных встреч.
   -- Зачем обобщать? Конкретно дело было так:
   Я тебе говорил о трех строителях, бабаев -- таджиков, что достраивали сауну. Они, не имея регистрации, безвылазно жили в сауне, боясь попасть милиции на глаза, естественно без женщин. Мужики все молодые, с южным темпераментом, черноволосые и черноглазые, нос с горбинкой, в глазах вечная зависть к тем, кто с девочками у них на глазах веселился в ими же построенных номерах. И я подумал: а что, если их запустить к этим трем? Не ради хохмы, нет, просто я по своей старой совковой привычке болею за дело, которому служу и мне захотелось, чтобы возникшая проблема была решена. Вот ведь как крепко сидит в нас эта привычка! Казалось, какое мне дело до забот буфетчицы и банщика? Ан, нет, полез со своим рацпредложением не знамо чего ради и говорю им: а таджики на что?
   А они давай руками махать, дескать ты что, очумел, они и не пьющие по своей мусульманской вере, а там с ними бухать надо, только свою черную травку из баночек жуют целый день, да и разговаривают плохо, да небритые, нечесаные, да неотесанные. А я им в ответ свои резоны:
   -- Зато молодые, стройные, смуглые, мускулистые, а главное голодные до баб. И потом. Что вам сказано? Хотим мужиков! Вот и получайте их по половому признаку, а не по национальному, а признак у всех трех один -- стоячий.
   Убедил!
   -- Кого?
   -- И тех, и других. Бабаи сначала растерялись от моего предложения и ни в какую: залопотали меж собой по своему, волнуются. А у меня с ними с самого первого для работы был четкий договор -- при мне разговаривать только по-русски, мало ли что они замышляют... Цыкнул на них, а они в ответ -- боимся, мол, работу бросить, бригадир оштрафует, а может и выгнать, нам зарабатывать надо, место хорошее... Тут буфетчица им и говорит: -- Дурачье! Начальство только спасибо скажет вам, да и денег заработаете!
   -- И чай бесплатный, -- ввернул я ей вдогонку.
   Заулыбались! Уж очень они охочи до денег! а понять их можно, ведь на сто баксов в месяц у них целый аул сыт!
   -- Да, это ты верно заметил, -- сказал Игорь, -- да и кто сейчас до денег не охочь?
   -- Да, Игорек, время настало зверское. Сейчас деньги все -- и жизнь, и цель. А ведь что получилось из моего невольного сутенерства?
   Тут Ротиков вздохнул так тяжко, будто ему предстояло идти по крутым лестницам Останкинской телебашни на самый ее верх.
   -- Но об этом после, -- продолжил он. -- А пока затолкал я их в соседний номер, где они сняли с себя свои рваные спецовки, вымылись под душем, поскребли свои заскорузлые ладони щеткой, побрызгались дезодорантом и, обернувшись в простыни, как застенчивые привидения поплелись за банщиком в номер дамочек. А я за ними, посмотреть, да послушать, что будет, когда они войдут в номер.
   -- И?
   -- Дверь открыл банщик, они вошли и я услышал дружное, пьяное, громкое и визгливое "Ура"!
   -- Слава богу, обошлось! -- облегченно выдохнула буфетчица, услышав этот радостный клич.
   -- Не каркай загодя, -- озабоченно промямлил банщик, -- как бы они им с голодухи-то монды не порвали! Это вам не наши лярвы, которых хором дерут, а им хоть бы хны, лишь бы деньги платили!
   -- Таких порвешь! -- хихикнула официантка. Тигрицы!
   -- Ну и чем все кончилось?
   -- А кончилось как обычно, наебаловкой из моего невольного сутенерства, не меня лично, видит бог, я не искал тут своей выгоды, а наших Бабаев. Весь навар с этой операции взяла себе буфетчица, заплатив рабочим по тысяче за два часа сплошного чеса с дамами вместо двух, да по пятьсот рублей чаевых от них, весьма довольных таджиками. Те вильнули своими налитыми задами, сели за руль иномарок, фью-ить! -- только их и видели. А ребята и тому рады: натрахались до рвоты, напились, наелись деликатесов со стола барынек, да еще и деньги получили. Я потом их спрашивал: -- Ну, как? А они в ответ качали головой, цокали языком и галдели: -- Легче штукатурку класть целый день, чем кар-бер делать со всеми троими!
   Вспоминая об этом рассказе Ротикова Игорь думал:
   -- Рассказать ли этим двум снулым судакам как наши бабенки не отстают от нас?
   Но эта, лениво шевельнувшаяся в нем мысль тотчас была заглушена смачной отрыжкой от только что съеденного им большого ломтя свежайшей семги.
   Сейчас друзья, будучи в одинаковых летах, но обладая разным темпераментом и кошельком, были едины в своем желании больше не продлять присутствие покупных девиц, которых пригласили для своих плотских утех на два часа в номер "люкс" в одной из многочисленных саун Москвы. Им надоело смотреть как вертится одна из них под цветомузыку около шеста, пытаясь вихлянием зада и тряской козьих сисек возбудить в них желание еще хоть на час оставить ее и двух своих подруг около их стола, обильно заставленного дорогими закусками и бутылками. Зрелище другой, плавающей в бассейне на спине, зазывно поднимавшей над водой свой пупок и густую махнушку, уже не волновало друзей, а третья, лежавшая ничком на бильярдном столе, раскинув ноги так, отчего все ее розовое женское хозяйство было видно во всех деталях, вызывала в них если не брезгливость, то полное равнодушие. А ведь час назад, когда Жора кием пытался загнать в ее лоно бильярдный шар, как в лузу, Игорь с Лехой веселились и замирали, когда он начинал прицеливаться со словами:
   -- Уж сейчас-то я загоню тебе шарик под кожу! Своего гада волосатого загонял, и шар загоню!
   После каждой неудачной попытки сделать это Игорь и Леха издевались над ним:
   -- Никакой у тебя целкости нет! -- ржали они, и в ответ, бросив кий, он забрался на нее и тут же оприходовал эту живую мишень прямо на бильярдном столе, отчего они еще больше веселились.
   Когда их привезли в номер, друзья уже с часок попарились, изрядно выпили и закусили и оттого прибывали в самом благодушном настроении. Им не надо было делить их меж собой: все это молодое и симпатичное женское мясо, каждое в отдельности и всё вместе, готовое к любым их сексуальным прихотям, было нанято на два часа многоопытным Жорой:
   -- Через час запустишь к нам трех профур помоложе, чтоб в любые дыхательные и пихательные, понял? -- сказал он банщику.
   -- Полторы тысячи за каждую в час, -- буднично изрек тот.
   -- Оплата сразу.
   Они впорхнули в номер, как бабочки, ярко одетые и намакияженные, с наигранно-веселыми криками "привет мальчики!", которым было уже за шестьдесят и, привычно раздевшись, дружно прыгнули в бассейн, жестами приглашая их следовать за ними. Вот так начались обычные посиделки с барышнями в номере: купание голыми в бассейне с притворным визгом, поочередное кувыркание с ними в двух комнатах отдыха на кроватях два на два метра, пропахшими чужой спермой, со страстно-заученными охами и ахами от якобы получаемого ими удовольствия, сразу забывается при выходе из сауны из-за сознания того, что это можно повторить в любой момент, были бы деньги и желание. Только один эпизод от общения с ними остался в памяти и тронул их многоопытные сердца, когда они обсуждали маленькую исповедь одной из этих трех, немного перебравшей коньяку, которая, пожив голову на объемистый Жорин живот, тоскливо посвящала его в свою беду: после платного секса иногда их тянет на лирические разговорчики.
   -- А я, было, замуж собралась. Нашелся тут один парень, хороший, честный, работящий, люблю, говорит, женюсь... и целоваться лезет, а сам целоваться-то толком не умеет, всю обслюнявил, да и я разучилась -- нам с клиентами это нельзя, это святое, что мы блюдем, а так что хошь делай.
   -- Ну и пошла бы за него, -- лениво процедил сквозь зубы Жора.
   А Игорь с Лехой, наетые и напитые, так же лениво ожидали, что она ответит. А она вдруг выдает такое, отчего всем в одночасье стало ясно и понятно, откуда появляются анекдоты:
   -- Конечно, замуж ох как хочется, -- вздыхала та. -- Он ведь не знает кто я такая, кошу под студентку, а как подумаю, что, будучи женой, ему давать надо бесплатно, так такая жалость к себе появляется, что плакать хочется! Чувствую, не могу трахаться с ним даром, хоть тресни!
   И смех, и грех с этими путанами!
   Наконец они ушли, так и не раскрутив друзей еще на час пребывания в их обществе. Игорь вырубил ненавистное ему караоке, грохотавшее все эти два часа и бившее по ушам до боли в висках, и друзья, жмахнув по стопочке, разлегшись на диванах, стали наслаждаться тишиной.
   И тут Леха, склонный к философствованию, задумчиво произнес:
   -- Вот ведь время настало! Бери журнал знакомств, выбирай по фото партнершу на час-другой, ее тебе быстренько привезут, только плати. А бывало, в застойные времена, купишь бутылку портвейна, распустишь хвост свой павлиний и айда ухаживать за ней. Ссышь около нее кругами, говоришь всякие ласковые слова, вертишься около нее с заранее стоячим и какое удовольствие получаешь, когда уговоришь! Сам по себе процесс завоевания сердца дамочки был интересен, а сейчас? Заплатил -- и сношайся до рвоты. Деньги убили любовь и романтику! Вот ты Жора, Тюлькин флот, мариман хренов, помнишь, как завидовал тем, кто ходил в загранку на торговом флоте. Как разевал свою варежку шире маминой, когда они рассказывали тебе о стриптизе в забугорных портах, как поедал глазами порножурналы, привезенные ими оттуда? А теперь у тебя десяток своих сейнеров, возят крабы япошкам и ты все, о чем мечтал раньше, можешь купить.
   -- Было дело, да прошло, -- лениво отозвался тот. -- Ты прав, за деньги теперь можно многое купить, да только вот беда -- покупки все одинаковы. Ну стриптиз, ну секс всякий -- надоело! В ночных клубах одно и тоже -- зады, сиськи, ляжки в разных вариантах, камасутра хренова, а мне за свои кровные хочется такого, новенького, чтоб проняло мое нутро, чтобы увидеть и испытать то, что доселе при всех моих возможностях я не испытывал.
   И тут Игорь, невольно вспомнив об Алике хромолыге и об его уникальном номере, вцепившись в последние Жорины слова, как клещ, сказал:
   -- А что, Жора, не слабо тебе за один мой рассказец, если он тебя проймет, как ты говоришь, до нутра, выложить мне сто баксов? Уверяю тебя, если бы ты видел живьем то, о чем я хочу рассказать, то подарил бы мне один из своих пароходов.
   -- Сейнеров, -- уточнил тот, -- а потом это все слова. Надоело! И что ты можешь поставить против парохода, если твои слова не проймут меня?
   -- Идею. Для делового человека это товар, -- парировал тот его язвительное замечание и добавил:
   -- Впрочем, я тебе этот сюжет дарю, уж больно свежа была семга.
   Все выпили по рюмашке. Жора с Лехой приняли безразличные позы на диванах, всем своим видом показывая, что их никакими рассказами в этой жизни уже не удивить, а Игорь, присев на пуфик так, чтобы видеть лица обоих, начал было свой рассказ, как Жора опять забухтел:
   -- Взять хоть китаянок, которых у нас во Владивостоке пруд пруди. Слушок прошел, что у некоторых из них манда под 45® продольно-поперечная, во! Ну, думаю, вот это кайф! С десяток перетрахал в надежде найти такую аномалию, а они такие же, как наши Маньки, только кожа желтая, да косоглазые.
   Он вздохнул, привстал с дивана посмотрел на разгромленный стол и, не увидев хотя бы наполовину налитой рюмки, в безмерной лени вновь упал на диван. И уже оттуда продолжал:
   -- Безногих пробовал, безруких то же, -- обреченно скулил он, -- осталось разве что ведьму поймать на помеле, да где ее взять? Сказки...
   -- А ты по купечески, как бывало в Сандунах, при проклятом царизме пробовал? -- вопрошал Леха.
   -- Это когда толстожопую девку ставят на четыре кости на блюдца и на мыльном полу со связанными сзади руками пытаются загнать ее в угол своей мудой? -- нехотя уточнял Жора. -- Ерунда все это. Пол в мыле, сам в мыле, а член сухой. Конечно со стороны смотреть -- смешно, а так, чтобы дух захватывало -- такого не испытывал.
   -- Бедный, -- хихикнул Леха. -- Твои извращенные фантазии вертятся только около бабьей дверки. А ты купи любовь мальчиков и стань калифом на минуточку -- минеточку.
   -- Нет, друган, я нормальный мужик и люблю женщин, и только от них я хочу получать то, что даже не знал и не ощущал. А все эти свинки в армейских подсобных хозяйствах, овечки в горах Кавказа, шведские семьи, коблы с хлыстом и наручниками не для меня.
   -- Ну, тогда и слушайте, как одна женщина делала так, что у здоровых и молодых мужиков глаза на лоб лезли, -- вмешался наконец Игорь.
   -- Вали, но только не в штаны, -- спокойно прокомментировал Жора начало рассказа, проиграв туш на своих толстых белендрясах, и эта непосредственность его натуры, его ребячество, Игорю очень нравились, потому что он сам часто бывал таким, не по годам легкомысленным, и никогда не ставил крест на себе в свои шестьдесят.
   Но прежде надо объяснить, как Игорь, обычный пенсионер с крохотной пенсией попадает в такие компании и за какие такие шиши гужуется в обществе толстосумов в номере "люкс"? Легче объяснить человечеству смысл его жизни, чем это.
   Вот Леха. Каменотес, автор-изготовитель дорогущих надгробных памятников тем, что гибнет в наше время в борьбе за деньги и власть, когда родственник или друг убиенно-погибшего, которому он сварганил памятник в фантастически сжатые сроки из черного мрамора "Габро" приглашает его немного расслабиться, он иногда говорит:
   -- Пойду, но с другом.
   -- Что, нужный человек?
   Трудный вопрос.
   Во Всяком случае, знакомы они были еще со школьных времен, как и с Жорой, который кончив институт поехал работать во Владивостокский порт каким-то механиком, да так и врос там в свой пирс.
   В Москве он бывал наездами, рос по службе, и каждое его появление сопровождалось длительной гульбой. А с приходом перестройки он заматерел, забогател, потолстел, но связи с друзьями не терял.
   А Игорь, болтаясь в своем снабжении, все это время вел летопись их общего совкового быта напрочь отвергая в ней любые политические оценки тех времен, описывая только то, что происходило вокруг него.
   Две причины руководили ими, когда они приглашали Игоря на халявную гульбу -- давняя дружба к нему и тайное тщеславное желание попасть на страницы его воспоминаний, которые год от года пухли, валяясь в тумбочке. Иногда Игорь ворошил пожелтевшие страницы, где была отображена странная жизнь многих людей и думал:
   -- Писатель пишет в стол, он в тумбочку, и оба тайно мечтаем, что наши труды увидят свет. Иногда он им читал свои заметки, например о том, как пили на троих во времена Брежнева, они слушают, крякают от удовольствия, вспоминая свою молодость и отменное качество водки в те застойные времена. И вообще, Игорю всегда везло на друзей. А то, о чем он хотел рассказать, началось со случайного знакомства и Аликом хромолыгой в конце правления Хрущева, с московским маклером и каталой, с перекупщиком золотишка и камушков около скупки ювелирных изделий на еще истинно старом Арбате, по которому в ту пору гулял молодой Окуджава, с бывшим политзеком, безногим инвалидом и бабником.
   Отец и мать его были накрыты первой волной сталинских репрессий в 1936 году, а он попал в детдом. Когда получил паспорт, то начал качать права, пытаясь узнать судьбу родителей в соответствующих органах и докачался, что его самого посадили. На лесоповале его задавило бревном, и он вышел на свободу с чистой совестью и без стопы левой ноги. Узнав, что родители погибли в Читинских лагерях, он сказал себе:
   -- Все. На такую власть я работать никогда не буду.
   И не работал, благо инвалидность позволяла.
   Однажды, проходя мимо ресторана "Нева" на Пушкинской улице, Игорь помог не упасть хромому человеку, в сильном подпитии выходившему из него на свежий воздух, морозного вечера.
   Так они и познакомились.
   С тех пор он таскал Игоря на бега, рассказывал про свои макли, учил играть в карты и модную тогда железку, определять на зуб пробу золота, кадрить девушек на улице, но все это не приклеивалось к нему, чему он сначала удивлялся, а потом зауважал и на недоуменные взгляды своих подельников, мол "кто это?", отвечал:
   -- Это мужик и не лезьте к нему со своими маклями.
   Тут Игорь услышал голос Жоры:
   -- А ты нам не будешь рассказывать, кто была твоя бабушка? Больно издалека подбираешься к нашему завороту кишок! Покороче не можешь, Склифософский?
   -- Всякой блевотине предшествует обильное едиво и питье, -- ответил он и продолжал:
   -- Знаете, что я думаю по поводу нашего пребывания здесь? А я думаю, что иногда стоит нарушать моральные принципы, иначе не интересно было бы жить.
   Однако, делать это надо так, чтобы не наносить ни душевный, ни материальный урон окружающим тебя людям, а тем более близким и любимым, иначе это будет сплошной низостью с твоей стороны.
   У каждого, кого ни копни, есть свои тайные страстишки, верно? -- спросил он у своих, было начавших зевать, слушателей.
   И получив в ответ неопределенное сопение, продолжал:
   -- Им тоже хочется вырваться на свет божий из тайников человеческой души, побегать и порезвиться, как та собака, которую утром выводят на прогулку около своего дома. Вспомните, что она вытворяет, когда ее спускают с поводка? И какая она возвращается домой к своим собачьим обязанностям? Тихая, умиротворенная и покорная своей судьбе.
   Жора! -- послышался Лехин голос с дивана, -- пока он не начал рассказывать о повадках и нравах обитателей московского зоопарка, давай выпьем по маленькой.
   Присоединившись к ним и взбодрившись, Игорь продолжал:
   -- Успокойтесь. Предисловие окончено. Перехожу с самой сути будущего вашего заворота кишок.
   -- Так вот, однажды в Елисеевском я встретил трех моряков из Калининграда, с которыми познакомился в середине 60-х годов, служа там в военно-морской авиации. Родственные души! Они в то время своим ходом перегоняли новенькие сейнеры на Дальний Восток через Балтику, Атлантику, Средиземное море и Тихий океан.
   Тут он решил поддеть судовладельца:
   -- Слышь, Жора, уж не на этих ли судах ты возишь контрабанду япошкам? Может эта связь времен подогреет твой интерес к моему рассказу?
   Жора молчал, застигнутый врасплох исторической параллелью Игоря, а тот продолжал:
   -- В Москву они прибыли самолетом из Владивостока со шмотьем импортного производства, платой за затяжной рейс и кувыркание в волнах по привычному им маршруту.
   Разговорились.
   Конечно, они хотели женского общества и интима, а поскольку в те, сплошь пуританские времена, в Советских гостиницах существовали жуткие строгости, и население не знало такого слова, как путана, глаза их были печальны, а плотские вожделения, горящие в их теле, являлись для них невыполнимыми из-за полного отсутствия надлежащих связей в Москве. И они, увидев меня, и зная, что я местный, с надеждой на успех, начали подталкивать меня к той опасной дорожке, которая называется сводничество.
   Поскольку я стал опасаться за целостность гульфиков их форменных брюк, видя как азартно они посматривают на ножки и попки москвичек, а те, в свою очередь, с восхищением смотрят на эту загорелую троицу, я решил уберечь их от преждевременного инфаркта и позвонил Алику, который через полчаса пришкандыбал в садик во Дворе Бахрушинки, где в ожидании его мы усугубили кило "Столичной".
   -- Какие невоспитанные у тебя друзья, -- покачал головой Алик. -- Пить водку в кустах, без закуски, да еще стаканами?
   Игорь был невозмутим:
   -- Что у моряка-торгаша на уме после пятимесячной балтанки в море-окияне, когда он проездом в Москве, а в кармане тугая пачка денег, в чемоданах заграничные шмотки, а в сердце весна? -- спросил он своих новоявленных друзей.
   И сам себе ответил:
   -- Им, вскользь познавшим только теорию блуда забугорных городов, хочется практики! И хромой учитель повез их к себе на квартиру убивать сразу двух зайцев: гулять на халяву и реализовывать к обоюдной выгоде их заграничное тряпье.
   Это было в пятницу, а в воскресенье ни свет, ни заря, звонок по телефону. В трубке Игорь услышал голос Алика:
   -- Приезжай ко мне смотреть кино, не пожалеешь.
   От недавно бодрых лиц плавсостава остался один загар. Тугой ветер их недавних желаний перешел в полный штиль. После плавания по океану любовных утех и обильного возлияния, паруса их стройных фигур обмякли. Они сидели за разгромленным столом и лениво ковырялись в остатках былого пиршества. Костя -- старпом, самый старший среди них по возрасту и званию, уныло вещал:
   -- Везде одно и то же... Что в Гибралтаре, что в Суэце, что в Кейптауне. Одно радует -- наши Наташки, наши честные давалки! Дают не за деньги, а ради общения и процесса! Таких там нет, а как радовались копеечным нейлоновым кофточкам!
   Сказав это, Игорь обратился к Жоре:
   -- Слышь, толстый траулер, это еще до тебя жаловались на нехватку острых ощущений!
   -- Ничего особенного, -- ответил тот, -- все мы люди-человеки и все ненасытны в своих желаниях. Ты давай, трави дальше, а то в сон клонит.
   -- ... Честные давалки! -- ворчал Леха в свою очередь:
   -- Были времена, да все прошли былинные! Ты давай поближе к двенадцатиперстной кишке.
   -- Ну тут хитрюга Алик и говорит им, -- продолжил Игорь.
   -- А что, братцы-матросики, хотите такого, чего ни в каких загранках нет?
   При этих словах братцы-матросики зашевелились, а Паша штурманец засомневался:
   -- Ты хочешь показать нам танец живота советского розлива? Групповуху с ишаком или приведешь какого-нибудь пидера Македонского? А может быть притащишь сюда ту самую знаменитую Машку, которая на всемирном конкурсе проституток взяла первое место?
   -- Что-то я не слышал о такой, -- сказал я.
   -- Была такая, говорят. Взяла три х...я в рот сразу, да так свистнула, что люстра упала, да все жюри покалечила. Покажу такое... Что можно посмотреть в стране. где нет и слова-то такого -- секс.
   -- Голь на выдумки хитра, -- улыбнулся Алик. -- Я гарантирую единственный в мире номер, который продерет вас до самых ваших кишок.
   -- Блеф! -- сказал Валя-моторист, -- Мотор без солярки!
   Тогда Алик вытаскивает из кармана кусок, по тем временам большие деньги, хромает к окну, кладет их на подоконник и говорит:
   -- Ваш ход. Если номер пустой -- эти деньги ваши.
   Зная хромолыгу как большого мастера заводить людей, я отвел его на кухню и строго спросил?
   -- Ты что затеял? Динамо? Так это же мои друзья!
   -- Даю слово, что фуфла не будет. Лучше помоги подготовиться к показу.
   Тут Игорь взял нож со стола и, постучав им по бокалу, как это делает председатель месткома, стуча карандашом по графину с водой, дабы привлечь внимание собравшихся на заседание, сказал:
   -- Перехожу к главному и заранее прошу меня извинить за натуралистические и весьма неэстетические подробности, без которых мой рассказ не дойдет до глубин ваших оскудевших сердец и полных желудков.
   -- Пока Алик ездил по своим делам, -- продолжал он, -- мы, согласно его указаниям, отодвинули от дивана стол, поставили рядом с ним два стула спинками к стене, а я притащил из ванной и кухни два хозяйственных ведра и две больших кастрюли без крышек, пару фартуков, груду полотенец и старых простыней, совершенно не зная их предназначение.
   -- Уж не предложит ли нам хозяин ноги парить? -- вопрошал Паша, глядя на кучу этого хлама.
   -- А если мозги? Вторил ему Костя.
   Я молчал, глядя на эти таинственные сборы, и думал, как бы мне все эти несуразные приготовления не вышли боком, хотя твердо знал, что Алик никогда не бросает слов на ветер, а поэтому готовит какой-то сюрприз к собственной выгоде, без чего он не мыслил своего существования.
   Полчаса в его отсутствии прошли в ленивом ожидании обещанного зрелища, двух заходах по рюмашечке и закусывании тем, что осталось на тарелках от вчерашней гульбы.
   Эти слова Игоря оживили слушателей:
   -- Может и нам последовать их примеру? -- сказал Жора и, привстав со своей лежанки, разлил водку по рюмкам.
   Все вновь выпили и Игорь продолжал:
   -- Алик вошел в комнату ожидания с бутылкой шампанского в руках. Поставив ее на стол, он начал нас рассаживать на диване и стульях, заставив всех одеть на себя фартуки или обвязаться от шеи до колен простынями. Вручив каждому по полотенцу, он торжественно поставил всем на колени кому ведро, кому кастрюлю, чему мы не переставали удивляться.
   Закончив эти манипуляции, Алик отошел в сторону, осмотрел нас и нашу экипировку, а затем с некоторой торжественностью сказал:
   -- Всем сидеть тихо, емкости с колен не убирать и глаза с происходящего не сводить. Ясно?
   Мы охотно закивали головами, радуясь близкому началу неведомого нам зрелища, которое должно до кишок прошибить нас.
   -- Сдается мне, братишки, что нас готовят к тошниловке, -- нарушил всеобщее молчание Паша. Все эти ведра, кастрюли, фартуки неспроста. Только как и чем можно нас укачать? Может он притащил каждому по креслу-качалке и собирается баюкать нас? Нас, месяцами видевших над собой только небо, а под собой воду!?
   -- Да мне качка -- мать родная. Подтвердил Костя. -- За бортом семь баллов, другие пластом лежат, а я у кока в камбузе кислое молоко пью!
   -- А может он краем уха прослышал про номер в Кейптауне, когда здоровущий негр на большом столе свинью резал, а та визжала как сотня боцманских дудок? -- начал строить свои догадки Валя-моторист.
   -- Ну, тогда у него пустой номер, а деньги наши -- стал уверять Костя. -- Многие слабаки -- туристы из Европы, поблевывали, глядя на эту резню. Это точно, особенно когда этот негр напарницу блондинку в свинячьем ливере барахтал. Вот сучара был! Режет двенадцатиперстную кишку, а говно на нее вываливает, да саками из мочевого пузыря поливает...
   -- А мне понравился конец этого свинства, -- вступил в разговор Паша. -- Помните? Он взял пожарную кишку, смысл струей со стола все кишки, обмыл девку до первозданной чистоты, а потом на этом же столе при всем честном народе ее и трахнул.
   Многие тогда блевали в ведерко с шампанским, лед плавили.
   Но тут, не обращая на всеобщий треп никакого внимания, Алик подошел к двери, ведущей в коридор, и сказал:
   -- Мариночка, прошу! -- а сам подошел к окну и, опершись на подоконник, спокойно начал смотреть на дверь, в которую начала вливаться, медленно заполняя ее проем, черная, необычной воздушности материя, за которой угадывались кошачье-гибкие очертания женского тела.
   В прокуренной и давно непроветриваемой комнате, всю в запахах мужского пота, спермы, селедочных хвостов, свежей горчицы, провансальской капусты и маринованных огурцов, вдруг повеяло волнующим ароматом дорогих тонких женских духов, отчего наши ноздри затрепетали, как гитарные струны, и нам вдруг послышались стихи о Блоковской незнакомке. Мы на миг увидели поле, до горизонта поросшее ромашками, а в голубом небе, невесть откуда взявшемуся в этой комнате, мы услышали пение жаворонка, который звал нас всех вместе с ним вверх, в самую высь к неземной красоте. Этот запах духов, это видение, эта тайна, спрятанная за темной тканью, заставили нас внутренне собраться в ожидании еще более прекрасного, чем то, что вмиг обрушилось на нас.
   А незнакомка, подойдя к столу, начала деловито и прозаично убирать центр стола от грязных тарелок, рюмок и бокалов. Ее округлые обнаженные руки, с безупречным маникюром, ловко делали эту грязную работу. Взяв чистую салфетку, она до блеска отполировала высокий фужер и глубокую тарелку. Затем, почистив большую ложку, все это расставила около тарелки, присовокупив к ним два кусочка черного хлеба, как будто она собиралась позавтракать. В этом ее приготовлении была и откупорка шампанского, которое она поставила рядом с фужером.
   Мы сидели на своих местах со своими дурацкими ведрами на коленях и тупо ждали, что будет дальше. Предчувствие какой-то огромной и немыслимой гнусности, постепенно стало сменять наш первоначальный настрой на зрелище прекрасное и неземное.
   И вот она взобралась на стол и, медленно кружась, начала освобождаться от опутывающей ее ткани, постепенно освобождая от нее сперва свои стройные ноги, обутые в золотистые туфли на длинных шпильках, затем мы увидели ее роскошные бедра и талию, похожую на тончайшей работы кувшин. Сосуд ее любви был чисто выбрит, и губы его звали и манили нас в страну безумств и наслаждений. Две ее груди -- два холмика, вершину которых венчали два маленьких розовых сосочка, два бутончика розы, не желающих распускаться, были неподвижны и нам казалось, что они созданы из бело-розового мрамора.
   Красива ли она была? Не знаю. Волновала ее загадочность. Ее лицо скрывала маска и мне казалось, что через ее прорези на нас смотрит пара озорных глаз, уверенная в победе над нами, в растерянности ждущих невесть чего в обнимку с нелепыми ведрами и кастрюлями.
   Видя такое вступление, Петя-старпом не выдержал и, оторвавшись от лицезрения всех тайных и явных прелестей стоящей на столе дамы, сказал, обратившись к Алику, который с безразличным видом стоял у окна.
   -- Неужели за такие большие бабки мы должны смотреть на этот рядовой стриптиз, да еще в домашних условиях?
   -- Помолчи, капитан, подожди обещанного... Еще не конец плаванию!
   И тут началось...
   Сказав это, Игорь подождал, когда его друзья перевернутся на другой бок, и продолжил:
   -- Она, оставшись в одних туфельках, извиваясь всем телом, повернулась к нам спиной и медленно начала опускаться на карачки над глубокой тарелкой, правой рукой подвигая ее под себя так, чтобы она расположилась по центру ее очка, которое все ниже и ниже опускалось к ней. Затем, заложив крест на крест руки около своего живота на свои согнутые ноги, она, замерев, начала кряхтеть, как это делают люди, желая опростаться.
   И вот тут я почувствовал, что меня начало маленько тошнить, и я начал конвульсивно заглатывать откуда-то возникшую обильную слюну, липкую и противную. Посмотрев на своих друзей, я заметил, что и они делают то же самое.
   Я вдруг поймал себя на мысли, что смотрю на сидящую на карачках женщину как кролик на удава, не могущий оторвать свои глаза от его злобной пасти, смотрю в то место, где пониже ее крестца расположился ее анус, обрамленный черно-коричневым кружочком сморщенной кожи, который начал слегка шевелиться и подрагивать от сокращений ее живота во время потуг. И вот из этой маленькой, сморщенной темной дырочки пошел легкий дымок, сначала без всякого запаха, в сопровождении характерного звука: пу-прр-пу!
   Услышав этот звук и учуяв секунды спустя запах кала, все нутро мое вмиг вспучилось, живот полный еды и питья, дотоле блаженствующий от их изобилия во мне, забурлил и заволновался, как будто неведомая сила воткнула туда мутовку и айда там орудовать ею.
   Подпустить шептуна, героически пёрнуть или предательски бзднуть -- это всегда соответствовало русской натуре, а вот слышать это, одновременно наблюдая за появляющимся вслед за этим дымком, исходящим из прекрасной женской попки в двух метрах от ваших глаз -- это совсем другое!
   И когда мы увидели как из этого роскошного тела сначала чуть-чуть показавшись, высунулась черно-бурая головка того, что еще таилось в недрах ее двенадцатиперстной кишки, словно на глазок пробуя решить, стоит ли ей всей показываться на свет божий, а потом, видимо решив, что стоит, эта колбаска начала вываливаться на тарелку, игриво извиваясь при этом от обретения ею свободы.
   При виде всего этого, мы дружно, как по команде, вскричали: "Бэ-э-э!", как стадо баранов, и начали, без всякой натуги, без этих пошлых трех пальцев в рот, вываливать из себя в емкости у нас на коленях все то, что до того с таким удовольствием пили и ели.
   Только мы вытерли слезы на глазах, выступившие от ненатужного блевания, как мы увидели вторую колбаску, поменьше, которая уже свободно стремилась в тарелку.
   -- Бэ-э-э! -- снова послышались наши надрывные стоны из сведенных болью глоток. Казалось, что наши кишки вот-вот выпадут из наших отверзых ртов, искривленных отвращением к увиденному. Мы видели наши рачьи глаза, отражавшиеся со дна наших ведер и кастрюль, заполненный густой и вонючей жижей нашей блевотины, пахнущей так дурно, и так знакомо, будто мы сейчас находимся в самой отвратительной тошниловке в конце Казанской дороги, где мужики пьют местное пиво, похожее на мочу, а потом им же блюют под близрастущие кусты, не стесняясь вдогонку и мочиться туда.
   Между тем, наша садистка, делая похотливые движения бедрами, начала подтирать свой зад бумажными салфетками, что вызвало у нас очередной приступ тошноты.
   -- Бэ-э-э! -- кричали мы по очереди и в ведра и кастрюли уже не падало обильное содержание наших желудков, а уже капельки и капелюшечки, похожие на слезы, редкие и горькие, в сопровождении стонов, полными боли, исходящими из самого нашего нутра.
   Жора и Леха, доселе молчаливо слушающие рассказ Игоря, вдруг вскочили со своих диванов и со словами: "Ну и сволочь ты!" -- побежали, кто в туалет, кто к умывальнику, по пути издавая надрывные звуки: "Б-э, б-э" -- из закрытых ладонями ртов, и вскоре, как только они добежали до вожделенных раковины и унитаза, они дали волю своим чувствам, и оттуда понесся полновесный органный трубный звук, вышедший на волю из их утроб: "Бэ-э-э! Бэ-э-э!".
   Когда эти звуки затихли, послышался плеск воды, и Игорь, привстав с пуфика, увидел их согбенные фигуры над раковиной, где они смывали слезы со своих щек и глаз, и охлаждали свои красные от натуги лица свежей холодной водой.
   Когда они опять улеглись на своих диванах, тот издевательски поинтересовался, спросив их:
   -- Ну как, пронесло? Хорошо проблевались? А ведь это первый акт.
   -- А что, у тебя, садиста, второй есть? -- с тревогой спросил Леха. -- Может хватит?
   -- Не-е-т, -- с удовольствием ответил Игорь. -- Мне хочется честно заработать если не пароход, то свежий кусочек семги. Как ты смотришь на это, Жора?
   Жора на перспективу дальнейшего мучения своего обширного пуза смотрел мрачно:
   -- Если бы я не знал, что ты выходец из хорошей, культурной семьи, и не способен выдумать эту гадость, я бы заткнул твою глотку целой рыбиной этой семги, писатель хренов! А поскольку ты жалкий свидетель этих гадостей, и сам страдал от собственной дури -- трави дальше, если есть продолжение. Все равно придется заказывать еду, тут -- и он похлопал себя по животу, -- уже пусто.
   -- Вы думаете, что на этом наши страдания кончились? -- продолжил Игорь.
   Друзья неохотно шевелились на своих лежанках, а Леха, видимо больше всех натуживший свой кишечник, голосом обреченного на четвертование, мученически выдавил из себя:
   -- Неужели эта мерзавка еще что-нибудь делала этакое?
   -- То-то и оно! -- радостно подтвердил Игорь. -- Продолженьице было еще похлеще!
   -- О-о-о! -- застонал Жора. -- Может хватит и мы закажем семги?
   -- Нет, -- сказал Игорь твердо. -- Блевать, как и делать любую работу надо до конца.
   Так вот. Мы уже выблевали все, что было в наших желудках, но Алик все своим видом показывал, что конец преставления еще впереди и, что он хочет честно дождаться полного нашего изнеможения и своего выигрыша.
   Мариночка же, наша мучительница, которую мы уже успели возненавидеть всеми закоулками, всеми клеточками своих издерганных болью желудков, невозмутимо сошла со стола, взяла стул и села на него напротив всей нашей компании, по-прежнему сидевшей со своими вонючими ведрами и кастрюлями у стены.
   Она налила себе бокал шампанского и осушила его одним махом, всем своим видом показывая нам, что она очень довольна результатом своих трудов.
   Видимо наши стоны доставляли ей удовольствие, она хитро улыбалась: -- погодите, то ли еще будет!
   Мне хотелось снять с нее маску, чтобы увидеть ее глаза и узнать, что там за этими зрачками, блестевшими в прорезях черного бархата? -- равнодушное делание денег таким мерзким способом, душевные муки от необходимости делать такое, полное презрение к себе и к нам, жирным котам, захотевшим за свои денежки необычного эпатажа? Но посмотрев на Алика, по-прежнему стоявшего у подоконника, я понял, что все мои мысли напрасны: здесь все просчитано и отработано до мелочей и окончательный заворот собственных кишок нам обеспечен. А наша дамочка-мадамочка начала заключительный этап выворота нашего нутра наизнанку. Она деловито подвинула к себе тарелку с собственным говном и начала его есть, старательно поскребывая столовой ложкой по ее краям.
   Нас опять понесло "бэкать" и "мэкать" от этого мерзкого скрежета, мы опять, как по команде, склонились над своими сосудами, но в них текли только наши слезы из глаз, которые по нашей шальной прихоти не могли оторваться от зрелища этого завораживающего безобразия. И надо было видеть, какую она поставила точку в этой постановке!
   Тут Игорь замолчал, видя как его друзья, привстав со своих диванов, вот-вот опять рванут в туалет.
   -- Не томи, изверг! Говори скорее, что эта стерва еще придумала, -- услышал он стон Жоры.
   -- А вот что:
   Она опять налила себе шампанского, а затем, чисто по-русски, взяв в правую руку кусочек черного хлеба начала, как это часто делают с оставшимся на тарелке соусом, подчищать оставшийся кал. Затем, спокойно отправив в себя этот кусочек, выпила шампанского, встала во весь свой голый рост, рыгнула и, подбоченясь, спросила нас, сидящих в изнеможении, уже не способных не то что рыгать, а что-либо соображать:
   -- Надеюсь, мальчикам понравился мой выход? Антре окончено, пора чистить кастрюли и стирать слюнявчики.
   С этими словами она повернулась к нам своей ядреной попкой и вышла вон, волоча за собой свою вуаль.
   Мы не заметили, как следом за ней вышел и Алик с нашими деньгами.
   Последние слова Игорь говорил уже сам себе. Его друзья давно сидели на карачках и в перерывах их стонов он слышал хриплый голос Жоры:
   -- Вот мерзавец! Вот падла! Культурно отдыхали, пили-закусывали, и на тебе: такое блевалово устроил!
   -- Так ты же сам завелся! Тебе же новенького захотелось!
   Игорь вышел из номера и заказал себе за стойкой бара стакан воды со льдом.
   Выпив воды и полюбезничав с буфетчицей, он потихоньку успокоился, тягостные воспоминания о говноедстве улетучились. Вернувшись в номер, он увидел бледного, но уже вновь энергичного Жору, который по внутреннему телефону делал новый заказ:
   -- Значит так, дорогуша, нам сей секунд: три пива и большое рыбное ассорти, да семги побольше! А потом три раза табака с картошечкой, две отбивных, мясное ассорти и блинов с икрой. И водки!
   Он замолчал, видимо в трубке что-то говорили, а потом заорал:
   -- Никаких девочек! Хватит с нас этого говна!
   Семгу Игорь ел с удовольствием, быстро и жадно поглощая все то, что им принесла быстроногая официантка, а когда насытились, Жора похлопал себя по пузу и, обращаясь к умиротворенному Лехе, сказал:
   -- А что, братан, ведь не слабо нам живьем сейчас увидеть все то, о чем так смачно травил этот изверг, -- и он ткнул пальцем в сторону Игоря. А ему думалось:
   -- Нет! Никаким умом русского человека не понять! Взять дедушку Крылова, нашего великого баснописца. Умер он от заворота кишок, переев на званом обеде блинов. А случись в ту пору увидеть ему Мариночкин номер -- глядишь, поблевал бы, и остался жив. Сколько басен было бы написано! Да и пожил бы этот обжора подольше.
   А что касается моих друзей мариманов и меня самого, скажу честно: многое в нашей жизни забылось, много забудется, а эта тошниловка не забудется никогда.
   Я вообще стараюсь не помнить плохого, а вот поди ж ты, -- гадость безмерная, мерзость и садомазо, а из памяти ничем не вытравить. И вот что странно: гадость и мерзость эта вспоминается с удовольствием. И прав Жора: -- Не слабо!

ЧАСТЬ II

   Как не печалиться, вспоминая те дни, когда он проснувшись от заливистого звона будильника еще в полусне, сладко потягивался, отчего все его молодые косточки дружно хрустели в предвкушении нового дня. А теперь?
   Трудный ли был день, или праздный, быстро пролетевший или один из тех его пенсионных, который тянется-тянется, а потом еще загнется, с жестокой ли пьянки или с бессонницы, он всегда просыпался в семь утра.
   Как некий предмет определяется его деталями, так эта ставшая ему ненавистной привычка просыпаться в такую рань без особой надобности могла сказать о многом. А кому интересен человек, что на протяжении двадцати шести лет своей снабженческой работы привык вставать в семь утра, да так и не может отвыкнуть от своей петушиной привычки? Рад бы поспать подольше, да как заядлый курильщик со стажем не может бросить курить, так и он, проснувшись, в бесчисленный раз сердился на это давнее приобретение.
   Открыв глаза, он посмотрел на окно комнаты и дверь, ведшую на лоджию, за которыми на свежем воздухе с мая по октябрь на узкой и мягкой лежанке, сделанной им собственноручно, блаженствовала его жена.
   -- До десяти утра даже и не думай ее будить, -- подумал он, -- а когда проснется, долго еще будет переваливаться, словно уточка, с боку на бок, продлял удовольствие от пробуждения. А тут лежи, как колода! Тоска! А с другой стороны грех ей завидовать. Намаялась за тридцать пять лет непрерывной службы на одном месте! Ветеран труда! А чего стоит детей родить и выпестовать? Да и я сам не подарок. Это тебе не цистерну водки вылопать в своем снабжении. А все-таки хорошо, что мы их смолоду настрогали! Относительно молодые родители легче воспринимают выкрутасы детей. Они сами с выкрутасами. От этой мысли он почувствовал себя не таким уж разнесчастным, лежащим в такую рань на своей лежанке и не знающий, чем ему заняться в предстоящий день. На тумбочке, стоявшей в изголовье его кровати, зазвенел телефон.
   -- Кто это с самого сранья? -- и снял трубку.
   -- Игоша, привет! -- услышал он голос Лехи.
   -- Ты что это клымкаешь в такую рань?
   -- Не ворчи. Поди давно глаза продрал, знаю я твою привычку. Так вот, Жора приехал.
   -- Начинается! -- только и смог выдохнуть Игорь в ответ на это известие.
   Прилетая из Владивостока в Москву по своим рыбно-крабовым делам тот всегда, подобно дальневосточному тайфуну, вносил полнейшую сумятицу в его размеренную жизнь пенсионера.
   Сидя в кресле самолета Жора первым делом звонил Лехе по мобильнику и договаривался о немедленной встрече по прилете в аэропорт, причем непременно в сауне. Бог весть откуда взялась у него эта страсть, этот "бзик" к подобным посиделкам, но Игорю эти походы в последнее время стали в тягость.
   Почему звонил Лешке, а не ему? Хотя бы через раз? Боялся нарваться на жену Игоря, а мобильник нашему бывшему снабженцу, во-первых, без надобности, во-вторых, он был в принципе против этой игрушки, в третьих берег свои музыкальные уши и здоровье, не без оснований считая этот ныне модный прибор весьма вредным изобретением. Он привык договариваться о встрече, проигрывая в голове все варианты, могущие сорвать ее. А назначил день и час, хочешь не хочешь, шел. Голова ли болит, с похмелюги, дождь ли хлещет, старый радикулит зажевал, а то и просто лень, что чаще всего бывает с мобилой всегда есть искушение отменить встречу, придумав тысячу причин для этого. По мобиле и врать легче и глаз твоих позорно-лживых никто не увидит. Очень лукавая эта штука, особенно в руках необязательного человека, по настроению могущего отбояриться от данного ранее обещания.
   Дал слово -- держись, девиз не для мобильника. Так он привык действовать в пору своей снабженческой работы и так намеревался быть верен данному им слову до гроба. Мода эта ему была ни к чему, быть зомби не собирался. И всегда диву давался, наблюдая за молодыми людьми в метро: только сядут, тут же уткнутся в его мерцающий экран и как привороженные ну давай нажимать на кнопки!
   А школьники? Он поражался тому, как разряженная семиклассница, идя по улице, прижав мобильник к уху, говорит:
   -- А ты задачку по алгебре решила? Ой, а сегодня диктант! Ужас!
   Действительно ужас. Трепятся попусту, немалые деньги профукивают на пустые разговорчики. Слов много, да дел мало, и родители идиоты, тратят свои кровные на этот бесполезный треп.
   Нет спору, мобильник незаменим в оперативной работе, на даче, скажем, когда связи с городом нет, а надо вызвать скорую.
   -- Что ты такой кислый? -- ощущая недовольство друга, осведомился Леха. -- Недоперепил со своей пенсии? Или недоволен, что я рано звоню? Творческие планы нарушил, писатель ты наш бесценный?
   В слове "пенсия" Игорю послышалась насмешка над его полной некредитоспособностью посещать дорогостоящую сауну.
   -- Не все же памятники богатым жмурикам сооружать, -- как можно язвительней ответил тот:
   -- Одному бог дает светлую голову, другому руки, как кувалды, чтоб не грызть гранит науки, а зубилом его кромсать.
   -- Голова, это у тебя?
   -- Ну куда нам, бывшим снабженцам иметь такую. Она у Жоры, краболова нашего, а у меня ноги, кормильцы мои.
   -- Смотри не протяни их до десяти утра! Мы за тобой заедем и забуримся в сауну с фонтаном и аквариумами по стенам с рыбками.
   -- Да ну вас, с вашей сауной! Надоел мне этот банный экспресс!
   -- Какой экспресс? Что ты мелешь? Что делает с человеком непохмелка! Неужели так головка твоя бубо, что ты с компрессом?
   -- Я-то может быть и с похмелюги, а ты с утра почему такой тупой, как залупа? -- всерьез начал сердиться Игорь.
   -- Сам не болтай ерунды! Нет сесть со встречи как нормальные люди на кухоньке у меня, посидеть, выпить-закусить чем бог послал. Я бы вам блатняжку на гитаре сбацал, да романс со слезой вдогонку. А они к паровозу наровят, к экспрессу! А он едет по накатанной дорожке по расписанию. Уразумел? А банное ваше расписание меня ночью разбуди -- скороговоркой выпалю: зашли, рыло в меню, заказ на выпить-закусить и поесть, хлоп по рюмашке, в парилку, потом девочек на смотрины, два часа кувыркания с ними, орание безумными голосами под караоке, разговорчики -- бред сивой кобылы, час на успокоение сердцебиения от беспорядочного секса и переваривания пищи, а после всей этой приятности айда по своим делишкам. Жора в Минфин квоты на ловлю краба выбивать, ты к своим жмурикам, как ни в чем не бывало: чистые после парилки, сытые и наетые с теми, имена которых вы не вспомните и под дулом пистолета. А я к себе домой к жене и детям, прятать свои паскудные глаза.
   -- Игорек, очнись! Что с тобой? -- вклинился в монолог друга Леха.
   -- Тебе, прошедшему такую школу жизни в снабжении и не знать, что хороший левак укрепляет брак?
   -- Не понимаешь ты меня, -- вздохнул Игорь. -- Что я цыган, который за компанию удавился?
   -- Так ты что, критик хренов, не пойдешь? Или тебе особое приглашение требуется?
   Леха начинал шумно дышать в трубку и Игорь отлично знал, что это признак близких матерных упреков в адрес его мифической гордыни. Если ему сейчас не сказать "иду, иду, только надо вот портки погладить, да кожу на лице разгладить", то можно услышать и такое:
   -- Гордыню свою тешить собрался? Как же, ему гордость на халяву с друзьями посидеть в сауне не позволяет! Ему плевать, что Жора, пролетев двенадцать тысяч километров прочь от своих пароходов, в первую очередь спросил о нем. Свинская ты свинья!
   За секунду до "глажки портков" Игорь подумал:
   -- Может сам я еще не до конца насладился всем обаянием драмы? Но это не значит, что я постоянно пестую все муторное, что было в моей жизни. Есть такие зануды, что вечно ковыряются в своей душонке, как жук навозный в говне, прилюдно оглашая постигшие их когда-то беды и обиды. От таких я бегу как черт от ладана.
   Попадания в драматические ситуации всегда были его тяжкой ношей, а способы достойного выхода из них стали со временем свойством его натуры. Один переход из трудной и порою опасной, но вполне предсказуемой офицерской службы в военно-морской авиации к гражданской, чего стоит! А дальнейшая работа в снабжении в Хрущевско-Брежневские времена? Редко кто за 26 лет пребывания в этом филиале дурдома с его вечным пьянством, фондами-разнарядками, мухлежом и доставанием дефицита, уходил оттуда на пенсию с неопухшей печенью, с сердцем без аритмии и коленками без скрипа, не говоря уже о доброжелательном отношении к окружающим тебя людям.
   -- Конечно пойду, -- думал он.
   Он представил себе как он вновь увидит Жору и как всегда при редких их встречах обнимет своего необъятного друга, прислонится к его пузу и заботливо спросит, сколько раз он мочился в самолете и удачно ли сходил по-большому, жидкий ли был стул или заваристый, отчего вечно озабоченный своим пищеварением друг размякнет, тиская его хилые плечи в своих мощных руках, и радостно проговорит:
   -- По пути в родные края опростаться -- одно удовольствие!
   Ну как тут не пойти?
   Если Москва -- большая деревня, то в ней они жили в разных концах ее околицы. Игорь в Свиблово, Алексей в Братеево, в одинаковых типовых домах спальных районов с окнами на пыльную тополиную поросль, еще не дающую аллергический пух, и чахлые кусты акации. Ехать друг к дружке в метро двадцать километров поперек всего города, да еще с пересадками, замучаешься, так они частенько созванивались. Но если встречались, то чаще у Лехи дома или в его гранитной мастерской после завершения им очередного крупного заказа на надгробный памятник. К Игорю домой он ни-ни. Почему то боялся его жены, хотя она всегда была рада любому алкашу с улицы, лишь бы муженек кушал окаянную под ее приглядом.
   А может не боялся, а стыдился смотреть ей в глаза оттого, что они с ее муженьком вытворяют в сауне. Он никогда при редких встречах с ней не подчеркивал их дружбу. Зачем? Другие лезут целоваться, клянутся в вечной привязанности во время застолья, а он нет. Настоящая дружба незаметна, она не терпит рекламы.
   Во времена, когда они были помоложе, а у Лехи была первая по счету жена, бывало собирались вместе выпить-закусить, посмеяться, побалагурить, но он и тогда никогда не поднимал тост за дружбу с Игорем и Жорой, ему всегда хватало того, что они есть на земле, что по первому зову, случись беда, они придут на помощь.
   А Игорю такие встречи по душе. По пролетарски, смахнув с верстака гранитную крошку и пыль, на разостланную на нем газету, как на скатерть, вываливается нехитрый закусон, ставится литр водки -- и пошла писать губерния!
   В подпитии его начинало тянуть на подвиги:
   -- Что ты вечно как бука! -- шумел он. Бабки есть, поехали в кабак, посидим в тепле, холе и неге! Айда! Или завалимся в сауну! Имеем право!
   Отговорить его было невозможно. Он тянул за собою Игоря так, как будто заработанные каторжным трудом деньги жгли ему руки и он хотел как можно быстрее избавиться от них. Его купеческие замашки были хорошо известны и единственным способом удержать его на привязи у газетной скатерки -- предложение такого темпа питья, от которого он, окончательно захмелев, ложился на свой топчан в углу мастерской и засыпал, напрочь забыв о своих намерениях. А сам, еле добравшись домой в совершенно разобранном виде, но с чувством выполненного товарищеского долга, с трудом раздевшись, буквально падал на свою кровать, мыча перед мгновенным сном:
   -- М-мы ни-ку-да не едем.
   Как же! Заперли тебя в четырех стенах!
   Когда Игорь вышел из своего парадного, сверкающий своими мытыми лакированными боками "Мерин" уж стоял возле него. Боковые дверцы авто были открыты, а возле них стояли его друзья.
   После взаимных объятий Игорь сел с еще больше пополневшим Жорой на заднее сиденье, а Леха с шофером, в пол-оборота к нему, так, чтобы видеть друзей.
   -- Шеф, дуй к метро Аэропорт к Спорткомплексу ЦСКА, -- скомандовал Жора.
   -- Только что были в Аэропорте и по новой туда? -- удивился Леха.
   -- Надо знать места для нереста, -- радостно улыбался тот.
   -- Вы, москвичи, никогда не интересуетесь что, где и почем у вас. Во-первых, лень. Во-вторых, в силу своей прописки вы надменно думаете, что всегда успеете в Третьяковку, потому и не ходите туда. А приезжий всегда знает, чем себя порадовать в столице, потому что интересуется.
   -- А я без интересных умозаключений знаю, что едем мы в сауну, -- будничным тоном сказал Игорь.
   -- Правильно! Надо же отметить встречу! Я и сюрприз вам приготовил.
   -- Неужели китаянку припер в коробке, что так заботливо укладывал в багажник? -- подначил Леха. -- Напрасно. У нас каких только нет мастей по объявлению, хотя бы в том же Московском комсомольце: негритянки, метиски...
   -- Нет, братцы, тут другой улов. Это розовое на взгляд, нежное на ощупь и ароматное на вкус!
   -- Японка, -- сказал Игорь, -- надушенная Шанель N 4.
   Все дружно рассмеялись.
   Довольный шуткой друга, Жора с вальяжной ленцой посматривал сквозь тонированные стекла Мерседеса на пробегающие мимо улицы и дома, вертел головой, отмечая одни ему ведомые новые приметы города.
   -- Да, хорошеет Москва. Не то, что наши Курилы.
   -- Ты прав, -- откликнулся Игорь. Саун и казино в твое отсутствие стало вдвое больше, зато рыба в магазинах по цене говядины, а крабов в продаже нет, одни крабовые палочки. А с них ты хоть китаянке, хоть японке, хоть самой шикарной московской проститутке палку не поставишь.
   -- Не зуди и не порть настроения. Слышь, Леша, как ты с ним тут управляешься без меня? Или все такими занудами становятся к пенсии? А ты, Игорь, работай по своим силам. Двигайся, как я, как Леха.
   -- Как Леша, это к кладбищу?
   Вопрос Игоря повис в воздухе оттого, что шофер спросил у Жоры:
   -- Шеф, аэропорт! Куда дальше-то?
   Жора вынул из нагрудного кармана пиджака листочек бумажки, развернул его и, натужно смотря то в окно машины, то в таинственный план, начертанный на ней, начал командовать:
   -- Левый поворот к гостинице. Направо к спорткомплексу ЦСКА. Огибай его по фасаду. Так-так. Стоп! Приехали!
   Они очутились на противоположной стороне от центрального входа спорткомплекса у небольшой, но броской вывески: "Спортсауна-бар. 25 часов в сутки".
   -- Приехали точно по лоции, -- констатировал довольный Жора, выкидывая уже ненужную бумажку в урну у входа в вожделенное заведение.
   -- Этот планчик мне нарисовал начальник одного порта. А уж если он рекомендовал эту сауну, то другой и не надо.
   Ах, как умеют встречать гостей в сауне! Какие сады расцветают в улыбках буфетчиц за стойкой бара! Как нежен их голос, как предупредительны их жесты. Как любезен наклон их головы! "Наконец-то вы пришли!" -- читается в их глазах. Весь их облик говорит о немедленном желании исполнить все требования клиента.
   Но прежде чем быть такими, им необходимо несколько секунд, чтобы оценить прибывших, их кредитоспособность и намерения. Они даже в плохо одетых, с виду невзрачных клиентах наметанным взглядом определят тех, кто готов погулять в их заведении от рубля и выше.
   По тому, как они сразу соглашаются занять самый дорогой номер "Люкс" даже не спросив есть ли другие номера подешевле, как их живо интересует количество комнат отдыха в нем, что означает заказ на девочек, как они, не копаясь подолгу в меню, заказывают понравившиеся им блюда и напитки, невзирая на их цены, они понимают: пришел шальной клиент, свистать всех наверх! И наоборот, к иным, прибывшим на иномарке, просматривающим номера с кислым выражением лица, будто их силком сюда затащили, мгновенно появляется вежливое, без расточительных улыбок, профессиональное радушие и понимание того, что эти долго будут листать меню, хмыкать, жевать сухими губами, а закажут селедку с огурцом.
   -- Ну, что? -- спросит банщик.
   -- Пришли два козла с молоком, -- ответят.
   Услышав это, он тихо матернется:
   -- Опять будут нюхать простыни, как будто там блохи. Везет же!
   Другое дело постоянный клиент! Тут важно запомнить его привычки и пристрастия, которые всегда надо выполнять. К примеру, пока он садится за стол в облюбованном им номере и закуривает, немедленно ему бутылку любимого коньяка с тарелочкой с дольками лимона, посыпанных сахарной пудрой для разгона его аппетита и настроения. Другим с ходу, не дожидаясь их просьбы, пива в больших бокалах, третьим свежий журнал знакомств и с обязательным вопросом: "как всегда?"
   Это означает, что первым нужно принести фруктовое ассорти под коньяк, а дальше -- как уж душенька их пожелает, вторым по порции раков, рыбное ассорти и дары моря, третьим... Третьи сами выберут себе клубничку в журнале по вкусу.
   Такая предупредительность нравится клиентам, отсюда и хорошие чаевые обслуге. Все довольны, все счастливы. Жора же всегда себя чувствовал завсегдатаем хоть в сауне, хоть на пикнике, в ресторане, в любой забегаловке, пивной и борделе.
   Войдя с друзьями во внутрь сауны от отпустил двум заспанным и нечесаным с утра буфетчицам, скучающим за стойкой бара, такую неотразимую улыбку в тридцать два ровнехоньких, белых, не тронутых кариесом зуба, одну из его богатого набора на все случаи жизни, что они стали лихорадочно поправлять прически, а в глазах их засветилось привычное "наконец-то мы вас дождались". Все их внимание было обращено на Жору, сразу покорившего их. На Игоря и Лешу ноль внимания, как на статистов при этом обаятельном, с загорелым лицом толстяке.
   -- Девочки, -- ласково проворковал им Жора, -- нам номер с рыбками и с фонтаном. Слух о нем дошел даже до Курильских островов. И по рюмке водки для начала.
   Курильские острова! Эти два слова пахли морем и большой выручкой.
   Тут же возник банщик, молодой прыщавый малый и все трое, он и буфетчицы, повели нашу троицу вглубь помещения, радуясь ранним клиентам.
   -- Сюда, сюда, пожалуйста, -- лебезил банщик, открывая массивную филенчатую дверь в номер.
   Войдя в "Люкс" Игорь не стал оглядываться по сторонам, оценивая интерьер номера. Стандарт, он и есть стандарт, хоть и с фонтаном.
   Раздевалка с плечиками и сейфом с цифровым кодом для хранения документов и ценностей, холл с сервированным столом, мягкая мебель, караоке и видеоприставкой, бильярдная, бассейн, парилка, отделанная липой, комнаты отдыха. Это в начале перестройки клиенты обалдевали от такой роскоши, ходили по нему с открытым ртом. А после отдохновения в этом сказочном месте, подолгу и взахлеб хвастались друзьям и знакомым в каком раю они побывали.
   Но все на свете приедается. Сейчас нужны особые выкрутасы, чтобы привлечь публику, вроде этого стеклянного пола, на котором танцевал от удовольствия Жора, за толщей которого видны рыбки, водоросли и ракушки, и этих аквариумов -- квадратного, ромбовидного и треугольного, вделанных в стену позади богато сервированного стола.
   -- А где фонтан? -- подумал Игорь, и тут что-то щелкнуло, и по блестящему выгнутому экрану, вмонтированному в угол холла рядом с входом в биллиардную, с потолка полилась вода. С легким шумом, но не журчанием, она падала в резервуар, стоящий на полированном кафельном полу, дно которого было усыпано крупным песком и галькой.
   Фонтан любви, фонтан живой!
   Тебе я подарил две розы --
   Запел Игорь старинный романс, а потом спросил:
   -- Где струи, где водяная пыль? Где живая вода?
   Леха, устроившийся на диване, и, послюнявивши палец, листая меню, поднял голову на шум воды и пение друга, посмотрел на новости дизайна и во всеуслышание заявил:
   -- Жора, это твой знаменитый фонтан? Да это же простая водокачка!
   А тот, подкравшись к нему, как охотник к добыче, молча начал тыкать пальцем в экран, желая убедиться, что по нему течет действительно вода. Потом по-кошачьи, неожиданно легко для его тучного тела, подскочил к стене и начал исследовать все три аквариума, вмонтированных в нее. По мере их изучения, лицо его становилось апоплексически красным. Потом, встав на прозрачное стекло пола, начал ручаться:
   -- Вот суки! Вот уроды! Рыбки-то пластмассовые! Ну попадется мне этот вонючий портовик! -- возмущался он.
   -- А ты не возмущайся, а посмотри шире, -- сказал Игорь, глядя на красного от досады Жору.
   -- Вся наша жизнь стала пластмассовой, как эти рыбки. Живем в сплошном мираже и обмане. Силиконовые сиськи, гуттаперчевый член.
   -- Да пойми ты, нуда, что я двенадцать тысяч километров летел и только думал о том, как приведу вас сюда! Ну портовик, ну сука! Я ему все его клешни поотрываю!
   И вдруг, взбрыкнув, как жеребчик, что вызвало неподдельное изумление у банщика и буфетчиц, сникших от перспективы отказа от номера разочарованным Жорой, он радостно воскликнул, похлопывая ладонями обеих рук по своим толстым ляжкам:
   -- А вот и нет! сейчас ты, зануда, убедишься в этом!
   Дохлые пластмассовые рыбки были мгновенно забыты.
   -- Банщик! -- обратился он к прыщавому. -- Беги к нашей тачке и скажи водиле, чтобы он дал тебе мою коробку из багажника и тащи ее на кухню!
   Глаза его светились предвкушением удовольствия, которое он собирался доставить друзьям.
   -- А вы, -- это было сказано повеселевшим буфетчицам, понявшим, что по каким-то, неведомым им причинам, гроза прошла, -- дайте команду на кухню приготовить нам крабов, что в коробке. Да скажите повару, что варить их надо как раков, но подольше. И никаких приправ и украшений. Лопать их надо без выкрутас, по-курильски! Мы сейчас полистаем меню, а вы тащите по рюмке водки. Забыли?
   -- Жора! -- сказал Игорь, когда троица хозобслуги ушла выполнять его приказания, иронично все это время посматривавшей на эту канитель с рыбками, -- что за блажь вместе ходить только в сауну? У бога столько есть разного и красивого, чем порадовать и душу, и тело!
   -- А традиция! Куда ее девать? -- все еще горячился тот.
   -- Да не бери ты себе в голову этих рыбок, миролюбиво тронул его за плечо Леха. -- Пластмассовые даже лучше -- не подохнут. Какая у них тут жизнь? Такие, вроде нас, перепьются -- и давай их водкой угощать, да сигареты в воде гасить. А еще лучше, ловить их, да пускать в бассейн, чтоб плавать вместе. А караоке? от одних децибелов кверху пузом.
   -- Уволят тебя с твоего кладбища за твою жалостливость. Вы там среди крестов не то что рыбок, людей не жалеете, а?
   -- Типун тебе на язык! Ты сам-то жалел девок, когда им в бассейн кидал кильки и велел их ртом ловить на закуску?
   -- Кильки в бассейн? -- удивился Игорь. -- Это что-то новенькое из его репертуара. Я понимаю, ловить кильку в море -- это его профессия. Ну-ка Леха, поведай мне о его очередном безобразии.
   -- Нашел чего вспоминать! Ты лучше скажи сколько с меня тогда содрали за испорченную воду!
   Но тут постучали в дверь.
   -- Ага! Рюмашечки принесли -- обрадовался Жора. -- Давайте вздрогнем, покумекаем над меню и надо бы журнальчик знакомств почитать в парилке, посмотреть, что там интересного.
   -- Да все то же, Жора, -- отозвался на его инициативу Игорь. -- Сиськи, жопы, ляжки...
   -- Чур я заказываю, -- перебил его Жора. Я сегодня банкую.
   Вошла официантка с подносом, на котором красовались три вместительных рюмки.
   -- Запотевшая? Из холодильника? -- строго спросил Жора, осматривая ее с ног до головы.
   Та, покачивая бедрами и улыбаюсь, поставила рюмки на скатерть и игриво ответила:
   -- Обижаешь, командир!
   -- Тогда тащи журнал знакомств.
   -- А это у банщика. Позвать?
   -- Дуй, только не в трусы, -- хлопнул он ее по ядреному заду, на что она так же игриво отвечали:
   -- Сей момент.
   Не успели они выпить и дружно выдохнуть, как явился банщик. Он был похож на подобающий для таких гостей вопрос "чего изволите?". Ноги чуть согнуты в коленках, руки за спиной, голова слегка наклонена вниз и в сторону, а в глазах море внимания.
   -- Тэк-с, -- промычал Жора, мельком взглянув на этот стоячий вопрос, -- запоминай. Нам тапочки, простыни, халаты, полотенца, шапочки и рукавицу-мочалку, усек?
   Голова банщика еще больше наклонилась.
   -- Журнал принес? Крабы варятся?
  
   Крабы в кастрюле, вот и журнал, -- и он вытащил его из-за своей согбенной спины.
   С глянцевой обложки на компанию нахально и зазывно смотрела голая девица с краснозвездной буденовкой на голове, понукая всем своим видом идти нас на нее атакой.
   -- Только...
   -- Что только? Или сколько? Чего ты мямлишь? Чирик хватит, чтоб полистать его?
   -- Это я к тому, -- почему-то полушепотом продолжал банщик, -- что у нас шесть штучек ночуют, может позвать?
   -- Во дает! -- начал резвиться Жора. -- Молодца какой! На штуки девок считает! Гони их сюда!
   Друзья в ожидании парада-алле, разместились на диване напротив входной двери в номер. Жора с Лехой, вальяжно откинувшись на его спинку и заложив ногу на ногу, спокойно ждали появления девиц. Игорь же сидел сгорбившись, положив голову на кулаки рук, упертых в колени, ожидая их с видимым напряжением.
   Все молчали.
   -- Чует мое сердце, что в параде будут участвовать заспанные лярвы, -- не выдержав ожидания заворчал Леха. -- Ну сам посуди, Жора, нет страшнее зрелища, чем баба после сна с самого со сранья, да еще после ночной работы, как у них. Волосы всклокочены, под глазами мешки, на лице неприкрытый штукатуркой порок. Спорим, что нам придется ждать долго, пока они встанут, закурят, потянутся, найдут и стану одевать на себя свои чересседельники, подпруги и супонь, наспех оплеснутся холодной водой из-под крана, матерясь при этом, что их разбудили и гуськом попрутся к нам. А ты, -- и тут он повернулся к Игорю, -- чистоплюй наш ненаглядный, будешь на них смотреть сквозь свои очки и думать о том, каким образом судьба занесла этих бедолаг сюда. И очки-то тебе нужны не для обозрения их потасканных прелестей, а чтобы за ними скрыть свою притворную стыдливость.
   Игорь, протиравший свои очки во время Лехиной тирады, водрузил их себе на нос и незлобиво ответил:
   -- Подозреваю я, что где-то и когда-то ты подсматривал за ними в замочную скважину, иначе как я могу понять, откуда ты знаешь подробности их быта? Слушать тебя, Леш, одно удовольствие. Какие забытые ныне слова ты произносишь! Чересседельник, супонь, подпруга! Это же музыка, а не слова! Эх, сейчас бы в настоящую курную русскую баню, а не в эту новомодную парилку, да с веничком березовым по бокам, по спине, да с квасом! А потом на сеновал... Голова так и закружится от запаха разнотравья.
   Жора, слушая друга, улыбался, одобрительно поглядывая на него:
   -- А у тебя губа не дура! На сеновал, да еще с грудастой и розовощекой дояркой -- это кайф!
   -- Где ты нынче возьмешь доярок, да еще молодых и грудастых? В наших дохлых деревнях остались только старухи, да и те без коров, а молодых, тех, из кого могли быть доярки, ты увидишь сейчас. Слышишь, цокают каблуками?
   При этих словах Игоря дверь в номер открылась и в нее по одной стала входить шеренга полуголых девиц. Они выстроились у стены напротив дивана, где сидели друзья, кто лицом к ним, кто в пол-оборота, но все с привычным безразличием к предстоящему обряду смотрин. И номер сразу стал похож на подпольный склад оборудования. У стены молча стояли живые приспособления для будничного секса, некие агрегаты, годные для того, чтобы клиенты, взяв их в аренду, за почасовую плату в полторы тысячи рублей, могли спускать свою сперму во все их дыхательные и пихательные отверстия. Такой безотказный механизм был приучен выполнять все команды кратковременного нанимателя и бесстрастно выполнять все, что пожелает он:
   -- Возьми в рот, иди на меня, повернись боком, встань раком, -- вот что можно было слышать в комнатах отдыха. Обычное дело!
   Но были и половые гурманы, которые любили совать свой член то в ухо, то в глаз, заставляя проститутку моргать им, то подмышку, то под коленку. И механизм выполнял эти приказы безропотно и безотказно, как хорошо налаженный на программу разнообразного траханья станок. Они стояли так, как стоят люди на автобусной остановке в ожидании своего маршрута, буднично, с сознанием того, что сколько ни крутись, не вытягивай шею, не переминайся с ноги на ногу, от твоих телодвижений автобус быстрее не придет.
   Начинался торг живого товара.
   Как выбирают арбуз? Сначала в их куче высматривают подходящий себе по внешнему виду, затем берут в руки, мнут его с боков, прикладывая к уху -- трещит-ли, спел-ли? -- смотрят на пупок -- черен-ли, сух-ли? -- потом осматривают его кругом -- не помят-ли? -- и уж удовлетворенные тщательным ощупыванием и оглядыванием платят за него деньги.
   Проститутка не арбуз. Сначала заплати, а потом щупай и тискай до рвоты.
   Тут приходится выбирать как капусту, наваленную горкой на прилавке, до которого не достать рукой. Капусту выбирают совсем не так, как арбуз. Визуально, по опыту прошлых покупок, наитию или спешке -- кто как. Вилки лежат разные по размеру и весу, очищенные от верхних грязных, прелых и рваных листьев, одинаково опрятные и гладкие и покупатель силится за этой наружной глянцевитостью угадать белое, твердое и не гнилое тело.
   А что тут силиться? Сиди и смотри.
   Первой у стены стояла длиннобудылая брюнетка с неким намеком на талию и обширной грудью, помещенной так искусно в лифчик, что часть этого вымени покоилась в этом гамаке, а большая ее, как две половинки футбольного мяча, если его разрезать пополам, вздымались к самому ее подбородку, который был весьма остер, но с ямкой, как у мужчины, что выдавало ее стервозный характер. Эта голкиперша видимо для пущего эффекта энергично дышала, отчего находящееся в бюстгальтере желе колыхалось, как волны, как бы говоря гостям: "Вас ждет море удовольствий!". Остальное ее хозяйство было слегка прикрыто не то короткой юбкой, не то длинными трусиками, розовыми с черными и синими блестками.
   Жора, взглянув на эту кандидатуру для удовольствий, наклонился к рядом сидящему с ним Лехе и прошептал:
   -- Какова кобыла, а? Зад плоский, вены на ногах.
   -- Про таких в пивных поют, -- зашептал в ответ Леха:
   Ах, зачем мои девичьи груди
   Ты узлом завязал на спине...
   Чувствуя, что на нее смотрят и говорят о ней, та вдруг смешно взбрыкнула, картинно выставив полусогнутую ногу вперед и вбок, как это делают танцовщицы кордебалета в оперетте. Мол, вот какая я сладкая! Выбери меня!
   Вторая и третья, заспанные и помятые, понуро глядели себе под ноги, никак не пытаясь посмотреть в сторону друзей. Их опущенные плечи и тонкие, как плети, руки, безвольно повисшие вдоль их тощих бедер, говорили только об одном: нам сказали идти к гостям, мы и пошли. А так нам спать хочется!
   На обеих были надеты не то платья, не то комбинашки, опять же розового цвета.
   -- Красный фонарь, розовый цвет -- все едино, -- думал Игорь, глядя на них.
   -- Бедные, накувыркались за ночь. Ишь как в сон их клонит. Но вот эти черные ногти на руках и ногах! Сплошной моветон, а скажи об этом -- не поймут. И вон та, с синим маникюром. Фу, гадость!
   Пятая, словно лошадь в стойле, скоблила левой ногой узорную плитку пола, обутую в золотистую туфлю с высоким каблуком-шпилькой и было непонятно, то ли ей не терпится возвратиться к своей лежанке, то ли надо в туалет, а возможно она хочет, чтоб на нее обратили внимание и оставили у стола, который скоро будет накрыт.
   Загадку эту быстро решил Жора. По бледности ее лица, по полной отрешенности во взгляде, он сразу понял, что этот замученный ночными кувырканиями кадр страдает с похмелья. Тихонько толкнув Леху в бок, он опять зашептал:
   -- Леш, как у тебя с человеколюбием?
   -- Плохо. Я ведь больше по кладбищенским делам. Это к Игорю.
   -- А ты что думаешь о человеколюбии? -- пыхтел Жора в ухо Игорю, перелезая через острые коленки Лехи и усаживаясь рядом с ним.
   -- Я всегда думал, что первое условие этого чувства -- дать человеку похмелиться. Видишь предпоследнюю?
   -- Вижу, -- с некоторым оживлением ответил тот. -- Мучается. Я бы ее похмелил, а брать не стал.
   -- Почему? Опохмелится -- оживет. И фигурка у нее клеевая, и тебе будет с кем поговорить, а?
   -- Пожалуй, -- замялся Игорь, -- разве что из человеколюбия твоего. Хрен редьки не слаще. Ты же платишь. Только и не знаю какова моя будет плата.
   Он вздохнул, сказав это, и добавил:
   -- За все, Жорик, надо платить, необходимо платить, неотвратимо платить надо. Еще придет время, когда кошелек опустеет.
   -- Опять тоску нагоняешь? Ты зачем сюда явился? Гулять. Так давай тралить дальше, по принципу, чем чуднее, тем лучше, ипохондрик ты мой. Ну-ка, как тебе нравится шестая? Смотри какой колобок, бритый лобок! -- захихикал, радуясь своей шутке.
   И правда, шестая была ниже среднего роста, пухленькая и беленькая в светлой глухой кофточке без намека на декольте, с рюшками и дешевыми кружевами вокруг шеи и кистей рук. Ее глупое и кругленькое личико, со старомодными завитушками на висках, делало ее похожей на гимназистку начала прошлого века, если бы не короткая юбчонка, позволявшая нашим купчикам обозревать ее полные ноги, затянутые в сетчатые черные чулки, отчего они выглядели еще короче.
   Но тут в процесс лицезрения прелестей колобка вмешался Леха.
   У каждого человека свои пристрастия и они существуют в них по принципу: кому лимоны, кому ящики от лимонов. Если женщины пьют чаще всего в одиночку, то мужикам подавай компанию. Одному футбол, другому рыбалка. Один бегает за юбками, другому милее диван да лампа дураков. Театралке драму, меломанке оперу. Да мало ли что любо! А вот почему высокие и худые мужчины любят маленьких и пухленьких, а низкорослые и толстые худых и выше себя на две головы -- загадка для Фрейда.
   И исходя из этой загадки худой и высокий Леха, не дав друзьям закончить осмотр шестой, показал на нее своим сильным, почти негнущимся, заскорузлым пальцем каменотеса, и коротко приказал:
   -- Останься.
   И шестая от этого перста судьбы преобразилась. Груз ожидания выбора спал с ее плеч. Выражение безразличия на ее лице в мгновение заменила не дежурная, а настоящая улыбка радости в предвкушении будущего заработка, который не миновал ее. И она, выйдя из шеренги, села на пуфик около стола и, осмелев, начала с интересом в упор рассматривать гостей. Решительное действие Лехи подтолкнуло Жору к спешному выбору тех оставшихся из поредевшей шеренги, которые как-то соответствовали его вкусу или пристрастию. И он, подобно Лехе, ткнул своих пухленьким, холеным и коротеньким указательным пальчиком, усыпанным густой порослью черных волос, в сторону мучающейся с похмелья и конечно же, в стоящую первой в ряду каланче с ее сиськами в гамаке, не в силах противостоять своей слабости к высоким особам женского пола.
   И тут Жора посмотрел на свои часы.
   -- Братцы! Уже пол-двенадцатого, а мы все телимся!
   -- Вот что, мамочки, -- обратился он к трем избранницам, оставшимся в номере, когда остальные три понуро ушли восвояси, через час просим к столу, а мы в парилку.
   -- А как же опох..., -- пытался напомнить ему Игорь о печальном состоянии задумчивой, но он перебил его.
   -- Отстань! Не умрет! Ее взбодрит сама перспектива скорой выпивки.
   Но Игорь не отставал. Оголяясь в раздевалке, он спросил:
   -- А зачем тебе понадобился журнал, если ты без него выбрал этот аут, эту длинную поддавалу с мячами? Там такие красотки на выбор!
   -- Наивный ты человек, если веришь все этим VIP-шлюхам и леди, тьфу на них, как там их рекламируют! Леди! Они даже не из Мценского уезда, сто лет им срать патефонными иголками до настоящих леди. Наберут фотографий из глянцевых журналов и печатают их под своими именами и телефонами. А привезут тебе такую бледи братки по вызову, глядишь на нее -- сплошной фуфель, кошка драная, страхаидол, с которой трезвый на одном гектаре срать не сядешь, не возьмешь и с приплатой. Но ты уже под сильным подпитием, весел и добр, в тебе бушуют гормональные вихри и тебе уже хрен по деревне кого трахать. Был я в этих VIP-салонах! Скука там лощеная! Все эти випы в них из Кишинева и Бердичева. А имена? Одни Анжелы и Виолетты. А посмотри такой в паспорт -- Аня да Валя. Лучше уж иметь дело с нашими доморощенными Машками-дворняжками. Тут все честно: деньги -- товар, без прикрас, как по Марксу. Сняв с себя последний носок, он, кряхтя, выпрямился и шумно выдохнув, добавил:
   -- Ох и дурят нашего брата да за наши же бабки! Ох и дурят!
   -- Сам ты себя дуришь, Жорик, -- вмешался Леха, надевая на свою голову фетровый колпак:
   -- Выбрал шагающий экскаватор и рад.
   -- Скучный ты человек, Леш, механический! У тебя воображение только на надгробие и хватает. А вот попарюсь, выпью-закушу крабом, а ее крабом ставить не буду, успеется. Лягу к ней под бочек, положу голову на ее сиську, как на подушку, а другой накроюсь, как одеялом -- разве плохо?
   Войдя в парилку Леха и Игорь расположились на второй полке ее. Жора же с видом счастливейшего человека воссел на третью, у самого потолка, где был самый сильный жар. Он сидел как Будда, неподвижно и важно, изредка тихо кряхтя от удовольствия. Руки его покоились на коленях раздвинутых ног, меж которых покоился его солидный и упругий живот. В полумраке парилки он казался черной таинственной глыбой на фоне светлой стены, обитой липовой вагонкой без единого сучка, из-за густой растительности по всему его плотному телу. По немного обвислым мышцам его груди скатывались на его живот тоненькие струйки пота.
   Как мало надо человеку для кратковременного счастья! Молча сидеть в парилке с друзьями, наслаждаться тишиной и их молчаливым присутствием, забыв о несовершенстве мира и своих проблемах!
   Может с кем-то так и бывает, но не с нашей троицей. И если флегматичный Леха мог молча и не думая ни о чем высидеть в парилке целый час в тишине и бездействии до тех пор, пока основательно не вмажет, и его, как всегда, потянет на подвиги, то деятельная и при этом совершенно трезвая натура Жоры, после непродолжительного бездействия, всегда начинала бастовать против неподвижного сидения и молчания.
   Еще бы! При мысли о том, что в их отсутствие стол заставляется бутылками и блюдами, заказанными им по обширному меню и уже сварены, остыли и разложены по тарелкам сучковатые крабовые конечности, у него, наравне с потовыделением, во рту появлялась слюна, требовательно зовущая за стол.
   Видя, как Жора начинает шевелиться и вздыхать, Леха, зная повадки друга, полу-просительным, полу-приказным тоном произнес.
   -- Вынь шило из своей толстой волосатой жопы и сиди смирно. Никуда не денутся твои клешни-закуски!
   Что ему было ответить? Сам звал в сауну, вот и терпи. Нет! Не так все просто в этом мире!
   Сауну выдумали флегматичные финны. Бог весть о чем думают они, часами неподвижно сидя в ней, не проронив и двух слов. Она совершенно не подходит для импульсивной русской души. Но мода есть мода и от нее никуда не денешься. И потом она удобна для деловых людей, которые, как Жора, торопятся и жить и чувствовать. За два часа можно попариться, поплавать в бассейне, посидеть за столом и трахнуть проститутку. Можно пригласить туда подругу, как теперь говорят герл-френд, просто знакомую блядь или замужнюю женщину, которая тщательно охраняет свою порядочность. Утро и день, это не вечер и ночь. Лежа в комнате отдыха с партнером голяком можно позвонить своему благоверному, что ты у портнихи, где-то в душе тайно сознавая, что твой звонок может быть принят им в другой сауне на другом конце Москвы.
   А русская баня не терпит блуда. Она требует ритуала, основанного на общении людей. Потереть спинку незнакомому соседу по полке, поохаживать его веничком -- это чисто русский обычай. А катание в сугробе своих распаренных тел? Да и сами сборы в баню чего стоят! Предвкушение банного дня сравнимо разве что со свиданием с девушкой. Ритуал, одним словом.
   А в саунах блуд на блуде. Этим и объясняется их неимоверное количество по всей Москве.
   А Игорю молчаливое сидение в парилке было в тягость, о чем говорила его всегдашняя поза: локти рук уперты в колени согнутых ног, голова покоится на кулаках и весь он, если посмотреть сбоку, мировая скорбь и Роденовский мыслитель.
   Он понимал, что парилка не для каких-либо, даже пустяшных размышлений, но как приказать себе не думать, если все то, что последует за молчаливым сидением в этом полумраке, неприятно ему. Он чувствовал, что ниточка дружбы, связывающая его с друзьями здесь, в сауне, становится тревожно тонкой.
   Сейчас перед его глазами маячила шеренга этих полуголых девиц, этих бедолаг, с которыми ему предстоит, по крайней мере, двухчасовое общение.
   Всякое знание умножает скорбь. Он сознавал, что работа у них такая -- привлекать и заманивать ему подобных к платному сексу, ставшему таким обыденным в Москве, как поездка в метро. Чувство недовольства собой, которое в нем поселилось в последние посещения сауны не по своей воле, а по некоторому принуждению друзей усиливалось. Толстый жуир и Леха с его флегмой, которую можно устранить только капитальной выпивкой, молчали, сосредоточившись на изгнании из себя всякой телесной дряни через пот и скоблении сухой варежкой -- мочалкой своих боков и конечностей. Особенно старался Жора, с силой проводя ею по своей обильной шерсти, отчего она вставала дыбом как у кошки, увидевшей приближающуюся к ней собаку.
   -- Нет, -- подумал Игорь, -- они слишком заняты собой, чтобы думать о других. Вот, скажем, все ли проститутки такие бедолаги? Что заставляет их делать из своего тела проходной двор с подворотнями для бесконечной вереницы прохожих членов? Так ли уж верно, что жизненные обстоятельства заставляют их заниматься проституцией? Ведь есть же проститутки по призванию. Таким хорошо в борделе, для них сосать и подмахивать все равно, что попить чаю. Живет такая, как птичка божья, в тепле и сытости, не о чем не сокрушаясь. Бандерша обо всем позаботится, только ублажай мужиков. Да и деньга потихоньку капает, копится, чтобы когда спроса на тебя не будет и не один мужик не взглянет на тебя с вожделением, купить себе квартирку или домик в местах, где о твоем прошлом никто не знает, и зажить порядочной матроной.
   Всех проституток стричь под одну гребенку нельзя, они разнолики и многообразны. Вот неврастеник Гаршин видел в проститутке только социальный клапан, помогающий дореволюционным мужчинам снимать с себя напряжение, стресс, как говорят теперь. И страдал, принимая их судьбу как свою личную. А так ли были несчастны проститутки той поры?
   Да здравствуют юные девы,
   И жены, любившие нас!
   Эти девы не стояли по Тверской толпами, не мерзли и мокли в подворотнях Химок, их на рысаках запряженных в возок, доставляли на пирушки гусар.
   Теперь те девы, что приехали из глубинки России и бывших союзных республик развалившегося СССР в Москву на панель -- да, бедолаги. Их нужда заставила заниматься проституцией. Есть несчастные, которые торгуют собой на дорогах страны, подсаживаясь в кабины дальнобойщиков. И вокзальные проститутки, самая низшая и подлая их разновидность, каждая их которых за ночь пропускает через себя до нескольких десятков приезжих в близлежащих к вокзалу подвалах, чердаках и скверах. Век их короток и трагичен, каждая в себе носит весь длинный список венерических болезней. Эти не гнушаются мелкими кражами и грабежом подгулявших транзитников, ошалевших от обилия соблазнов, что с радостью им представляет ярко освещенная ночная Москва. Они гибнут от алкоголизма и болезней, побоев своих сутенеров и междоусобных разборок, а на их криминальную вахту заступает новая порция бедолаг и несть им числа!
   Ведь сломали же Хитров рынок с его безносыми от застаревшего сифилиса проститутками, это "позорное наследие проклятого царского режима", а к какому-такому наследию приписать тех, кто распространяет сифилис на трехвокзальной площади, или тех, кто добровольно, не по нужде, а абы не работать и иметь хорошие деньги идет в проститутки?
   Почему благополучные студентки подрабатывают ею? Отчего полно объявлений от разведенок и вдов, желающих интима на своей территории, но с обязательной материальной поддержкой? Открой журнал знакомств, а там рядами фотографии совсем юных, молодых и даже бальзаковского возраста москвичек, зовущих к себе в гости состоятельных мужчин и умеющих все. Так и пишут: -- Умею все. Пригласи такую циклевать пол!
   Такая дама-мадама сидит с подругой у телефона в своей или снятой квартире и днями-часами ждет звонка. Эти-то с какой такой нужды пошли в проститутки? Такие кривят свои губы в презрительной улыбке, называя "дурой плющенной" любую честную девушку, живущую заработком на любом предприятии. Ужасно, но проституция стала престижной и денежной профессией.
   От этой мысли Игорь вздрогнул, вздохнул, разогнул затекшую спину, пытаясь сообразить, сколько он просидел в неподвижности, распаляя себя диалогом с самим собой об этой треклятой проблеме. Оглянувшись, он увидел благополучного Жору, уже бросившего тереть рукавицей свою шерсть и мирно сидящего с ним рядом Леху, который перебрался на третью полку поближе к жару, что означало скорый конец их сидения в парилке.
   И правда. При виде зашевелившегося Игоря, Леха, толкнув Жору в бок, произнес:
   -- А мы думали ты окончательно окаменел. Сидел, как живое изваяние на могиле.
   -- Типун тебе на язык, Леш! Вечно ты со своими кладбищенскими шуточками! Лучше бы сказал долго ли нам сидеть в этой катакомбе?
   -- И то, братцы, пора, -- потянулся всем телом Жора, заложив свои руки за голову, -- сейчас нырь в бассейн и к столу! Эх, если бы вы знали, каких я вам крабчиков привез! Сам сходил в море и выбирал из кошелки. Свежие, жирные, толстые, -- хвастался он под одобрительный хохот друзей, -- как я!
   Поплескавшись немного в бассейне и поостыв, они. облачившись в халаты, дружно расселись за столом, уже накрытом и зазывно смотрящим на них богатой сервировкой и всей той снедью вместе с выпивкой, которую заказал Жора.
   А тот, расположив на диване свои распаренные телеса, взял трубку телефона внутренней связи и весело загудел в нее.
   -- Але, бар? Как там мои крабешки? Готовы? Пусть несут и девочек запускай к нам, мы уже одичали в парилке.
   Крабов принесли в двух вместительных блюдах, разложенных на манер дровяной поленницы: толстые розовые суховатые конечности лежали на них крест на крест, издавая запах моря и водорослей.
   -- Еще теплые, -- констатировал Жора, -- и понес их к бассейну. Там он блюда поставил на кафельный пол поостыть.
   Леха недовольно ворчал:
   -- Унес! А по мне хоть теплые дербанить!
   -- Деревня кладбищенская! -- возмущался Жора, -- самый цымис есть их холодными. Тебе бы на Курилы, там их сначала варят в гейзере, а потом на снег кладут до полного остыва. Никакой в тебе романтики нет, Леша, похоронная ты душа, одичал ты среди могил и оградок.
   -- У меня своя романтика, мне Курилы, что зайцу Сахара. Вот встанешь по утрянке со своей лежанки в мастерской с похмелюги, солнце только взошло, на кладбище ни души, только воронье каркает, да птички поют. Воздух свежий, весь в запахах цветов на могилках. Благодать! Идешь в магазин за чекухой и чувствуешь радость бытия среди крестов и надгробий, что еще жив, вот-вот похмелишься, а впереди целый день жизни!
   -- Вот, Игорек, учись как надо описывать смысл жизни! Запиши и передай потомкам. Главное, живя на кладбище, с утра похмелиться, а потом все приложится само собой. Эх, ма! Мне бы его заботы! А тут квоты, откаты, взятки, крыша, пограничники, мазут, ремонт, краска, запчасти, плавсостав, японцы... Тьфу!
   -- Так брось все это, если тьфу, -- предложил Игорь.
   -- Брось! Что ты понимаешь в бизнесе? Это же болото, которое затягивает человека целиком. Я уже обеспеченный человек, могу себе многое позволить, а вот сознание того, что я раб своего бизнеса ни на минуту не покидает меня. В нем я если не винтик, то важная деталь. А зачем мне эта важность, если бизнес -- это молох, который ежесекундно требует от тебя жертв, а это твое время, все, без остатка, твои нервы, мысли, чувства, оставляя тебе взамен голый навар, на который ты можешь съездить на Канары, купить жене навороченную тачку и бриллиантовые цацки, да посидеть вот здесь с вами...
   -- А чего ты здесь-то каешься? Тут не церковь, а мы не духовники, мы такие же гре...
   Стук в дверь заставил Игоря замолчать. Она открылась, и в холл вошла троица, выбранная час назад друзьями из тех шести, которых услужливый банщик так бесцеремонно считал на штуки.
   -- Мальчики, вот и мы! -- с напускной веселостью оповестила всех дылда с гамаком.
   -- Вот падлы! -- ругался про себя Игорь. -- На самом интересном месте их угораздило припереться!
   Он думал о внезапной откровенности Жоры и о том, чем она вызвана. Впервые он сам приоткрыл некоторые стороны его бытия на Дальнем Востоке. Что это было? случайный крик души, желание выговориться? А может у него неприятности! Ведь раньше он не слышал таких резких суждений о своей жизни в краю дымных сопок. Как некстати приперлись эти профуры! Теперь не расспросишь его, амба, теперь загульная телега удовольствий покатится по накатанной дорожке. И покатилась.
   Только не так, как в прошлые разы. В этот поход в сауну у Игоря обнаружилась своя колея.
   Надо сказать, что у Жоры в общении с проститутками был один, но железобетонный принцип, которого он всегда неукоснительно придерживался: не давать им много пить перед тем, как он их потащит по очереди в комнату отдыха. Да и сам много не пил:
   -- С основательного бухала у меня всегда сухостой. Палка стоит, что твое дышло. Гоняешь, гоняешь, а толку чуть: не могу кончить, хоть тресни! А ей мой сухостой -- разлюли малина! Аж ссыт кругами от удовольствия...
   -- Это ты загнул, Жорик, признайся, -- перебил его Леха.
   -- Где это ты видел проститню, получающую удовольствие от клиента?
   -- Ты берешь частный случай, а когда сухостой, та или другая шепчет мне в потное ухо: -- Ах, какой ты сильный! Мне так хорошо с тобой! А самому спьяну что? Только и удовольствия -- сознание, что сделал очередную зарубку на бабьем пузе. Нет, пару рюмок для куража -- это святое! А больше ни-ни! И ей лимит. Я не педофил поганый, чтобы трахать пьяный полутруп. Пьяную бабу пилить, что залупу тупить.
   Эту присказку он всегда нашептывал друзьям, пресекая их всегдашние намерения наливать девицам в рюмки наравне со всеми. А то и бесцеремонно предупреждал:
   -- Девки, перед трахтенбергом только по рюмке и все. опосля камасутры хоть в три горла!
   Вот с такого высказывания своего кредо по части блуда Жорой началась много лет назад одна из их редких вылазок на заре перестройки в сауну, которые только-только начали появляться в Москве. Тогда, будучи моложе, еще не утомившись и не пресытившись дерганьем проституток первой волны, они, любезно расплатившись с ними, расположились на мягких диванах номера и затихли, каждый думая о приятности тех часов, проведенных в комнатах отдыха в любовных утехах, которые сейчас стали для них скорее данью привычки, чем неодолимым желанием обладать женщиной. Тогда им нравилась простота обладания проституткой, возможность выбора по своему вкусу, их послушность, покорность и не привередливость в общении. За ними не надо было ухаживать, говорить им комплименты и ласковые слова, рассказывать анекдоты, хвастаться своими связями и успехами в работе, врать про командировки за бугор, водить в ресторан на свои последние шиши, как это было в застойные времена со всеми честными давалками и блядями, знакомыми своих знакомых и просто встреченных в метро или магазине. Тут требовались искусство ухаживания, личное обаяние, хорошие манеры, замшевая куртка, джинсы "Левис", обувь "Скорпион", а главное немного свободных денег и времени. И обязательно "хату", место, где можно уединиться, что было весьма проблематично в Москве сплошных коммуналок. Выпив по рюмке водки они ждали того непредсказуемого момента, когда кто-то из них обронит слово, за которым повьется ниточка душевного разговора.
   Вот тогда-то в очередной раз и начал разглагольствовать Жора о своем знаменитом сухостое, а Леха возьми и бухни:
   -- Кончай трепаться, Жорик! Знаю я твой сухостой! Все уши прожужжал! Ты лучше расскажи, как ты любишь по колбасным делам пройтись... У нас так говорят: если покойник, то это навсегда, никогда не встанет.
   При этих словах Игорь заметно оживился. Лицо его накрыла волна неподдельного интереса к сказанному Лешей:
   -- Ну-ка, Леша, расскажи, что новенького выдумал этот извращенец? Неужели я чего-то не знаю о его половых закидонах? Хотя с него станется! Он же спит и видит, что бы такое новенькое узнать в области секса!
   -- Тебя не было, когда этот колбасник выдумал эту шутку. Эдисон ему в подметки не годится! Мы звонили тебе в управу, а там говорят ты в Туле.
   -- В Туле, Туле... -- морщил лоб Игорь. -- Ага! Вспомнил, было дело. Я туда ездил за медным проводом...
   И вдруг его лицо осветилось доброй улыбкой:
   -- Эх, братцы мои, если б вы знали, что это была за поездочка! С какими людьми я там повидался! Эх, Россия! рассказать -- не поверите. Я там облагодетельствовал двух служивых -- летчика и танкиста и на ровном месте для себя и для сослуживцев по управе заработал целую свиную жопу в рогожном мешке, трехлитровую банку спирта-ректификата и два ящика говяжьей тушенки. Дефицит!
   А дело было так...
   -- Понеслась душа в рай! Будем тебя слушать, про твой снабженческий мухлеж, или тебе уже не интересны колбасные дела?
   -- Да, да, Лешенька, извини, больно приятные воспоминания...
   -- А раз приятные, беру их на заметку и при удобном случае ты нам о них расскажешь, а пока о колбасе.
   Так вот. О бедственном положении нашего друга в начале его инженерской карьеры в период застоя, а не сухостоя, который появился у него после перестройки вместе с наличностью в лопатнике, нам известно. Рядовой инженеришко в рядовом НИИ с окладом в 120 рэ. Что можно на эти деньги? Свистеть в кулак и петь лучину. Купить бутылку "Агдама" и охмурять сослуживицу из отдела этажом ниже, с получки спуститься в Яму на Пушкинской, сброситься на троих с такими же бедолагами, как и он сам, и дуть разбавленное пиво под вонючие креветки. А ему хотелось жить красиво, правда, Жора?
   Жора молча кивнул головой. Весь его вид говорил о полном равнодушии к рассказу друга, а воспоминания о его сексуальных шалостях не вызывали у него добрую улыбку, как у Игоря, почему-то вспомнившего свинину и консервы:
   -- Вот он и сколотил бригаду инженеров-женатиков, людей семейных, жаждущих не половых развлечений, а того, что можно в клюве принести жене и детям, дабы хоть чем-то закрыть вечно зияющую дыру в их семейном бюджете. Это была золотая пора окучивания дачных кооперативов и товариществ, плодившихся в то время по всему Подмосковью, как грибы.
   В пятницу они выезжали на лоно природы, а два выходных дня эти стахановцы устанавливали забор из сетки-рабицы. Так, Жора?
   Тот невозмутимо кивнул головой. А Леха продолжал:
   -- Это называлось халтурой, хотя отцы семейств работу делали качественно и в срок при полном соблюдении сухого закона. Они вкалывали, как карлы, а спец по колбасе варил им еду, ходил с бумажками, якшался вечно поддатый с председателями этих кооперативов, ездил за столбами и сеткой. Да ты сам, Игоша, вспомни, помог ему выйти на тех, у кого был этот дефицит.
   -- Верно, было дело, -- вновь оживился тот. Видимо ему доставляло удовольствие вспоминать свою службу в снабжении:
   -- И что, за это мзду надо было брать, контрибуцию накладывать?
   При этих словах Жора оживился и повернув к Лехе свое нарочито возмущенное лицо, сказал:
   -- Какой же ты поганец! Хочешь нас поссорить задним числом, а передними зубами грызть на закусь сырокопченую колбасу?
   -- Ни боже мой, Жорик, я ведь это к тому, чтобы объяснить предысторию колбасных дел.
   -- Так ты не растекайся по древу, сказитель, а говори короче. Это ему в масть рассказывать, -- тут он кивнул в сторону Игоря, -- а у тебя речь должна быть короткая, как на похоронах, рубленая, как зубилом по граниту. Это ты у нас тогда процветал, пользовался трехгодичными очередями на изготовление простой надгробной доски. Ходил весь в деньгах пан-барон из Березки. Видели мы, как тебя чуть ли не на коленях умоляли сделать памятник. Ух! Как я ненавидел тогда вашу кладбищенскую мафию! Слава богу сейчас таких проблем нет. А изгородочкой меня попрекать -- что плевать в колодец. Вот планировал в следующий мой приезд привезти бочонок красной икры килограмм на двадцать -- шиш тебе! Игорю отдам за его рабицу и столбы, а за твое габро моим предкам я с тобою расплатился сполна.
   -- Да, что-то задело Жору. Для него зараз сказать столько слов -- небывалое дело, -- подумал Игорь.
   И был прав.
   С этих дачных заборов и началось его восхождение как по служебной лестнице, так впоследствии и в бизнесе. Накопив деньжат на авиабилет до Владивостока и обратно, он полетел туда по совету случайного знакомого, командировочного из только что начавшегося строиться порта Находка. Вот ведь судьба! Не возьми он с ним чекушку на двоих в фирменном винном магазине в Столешниковом переулке, где командировочный присматривал сувениры, да не посиди с ним в Яме и покалякай по душам, не было бы у него ни пароходов, ни живота, ни денег на посиделки в дорогущих саунах.
   Когда официантка пивного бара, знавшая Жору как облупленного, притащила вторую четвертинку, как говорится "из-под полы", которую уже брал новый его знакомый на свои деньги, общение их все явственнее обретало не обычный пьяный треп после стакана водки с кружкой пива вдогонку, а вполне конкретный разговор хорошего специалиста, коим был собеседник, о перспективах роста дипломированного инженера-механика на самом краешке Союза.
   Командировочного подкупило Жорино прямодушие, когда в ответ на "раздавить еще маленькую" он прямо ответил:
   -- Я на чекушку пополам с тобой еле-еле наскреб, да на кружку пива, а ты повторить! Так что я пас. Шуршиков нет и не предвидится.
   Надо сказать, что Жора никогда не был этакой рыбой-прилипалой из тех ханыг, которые постоянно терлись у фирменного магазина, безошибочно выбирая в толпе жаждущих выпивки приезжего, решившего с устатку выпить стакан, бегая по магазинам. Да и как не устать, когда рядом знаменитый московский треугольник: ГУМ-ЦУМ-Детский мир, Мекка всех приезжих в столицу. Эти рыбы быстро и популярно объясняли такому, где можно выпить по стакану без риска нарваться на милиционеров, тащили бедолагу в Яму, а там раскручивали его до полного взаимного удовольствия. Но не грабили, а довольные дармовой выпивкой и закуской сажали ошалевшего провинциала в такси около кафе "Голубой огонек", где обычно обедали таксисты и с пьяными улыбками делали ему ручкой, мол приезжай еще, мы всегда готовы вас угостить за ваш счет!
   За второй четвертинкой выяснилось, что в Находке позарез нужны инженеры среднего звена, что там неограниченные перспективы служебного роста и получения жилья, хорошие зарплаты, море, солнце, икра, крабы и очень свободные нравы, а главное местная власть далеко от центра и ей важнее дело, а не твоя биография.
   -- А как насчет ля фам? -- спросил Жора.
   -- Все масти со всего Союза, как у черта в колоде карт.
   И Жора решил намылиться во Владивосток на разведку. Что ему НИИ? Учился он ни шатко, ни валко, тяги к науке не имел. Изобретательство его проявлялось только в охмуряже дамочек, комсомольцем был, но безынициативным, следовательно, плохим, в партии не состоял, а это крест на карьере. Правда однажды, сидя в Яме без гроша, решил:
   -- Все, надо писать заявление, хватит ссать против ветра.
   Пошел в партком, а там говорят: "Был бы ты рабочий -- проблем нет. А ты ИТР, вас много, а партия одна. Проявить себя надо, нагрузочку взять, активистом стать, в кружок по изучению марксизма-ленинизма записаться, на собрания ходить".
   Сходил один раз. И подумал: -- Если здесь такая нудятина и скукотища, то что же на партсобрании?
   И сидя в компании себе подобных частенько говорил:
   -- Удивляюсь я партийным! Как дети малые, ей богу! Толкут воду в ступе в своих кружках, изучают "Капитал" да прибавочную стоимость, а у самих в портках рубль с мелочью. Сидя т на голом окладе, делают буки друг дружке и ждут квартальной премии, как манны небесной, не знаю за какие дела. Нет, лучше заборы ставить. Свежий воздух, дачницы и шорох купюр в нажопном кармане его привлекали больше, чем посиделки на собрании, даже в президиуме.
   Осенью, покончив с заборами, он взял отпуск и полетел во Владивосток к своему чекушечному знакомцу по Яме, Павлу Ивановичу Свищеву, заместителю главного механика кранового хозяйства порта.
   Какие ему там высветились перспективы -- он из суеверия никому не говорил, только сразу по возвращении написал своему родному начальству по НИИ заявление об увольнении и пробюллетенив, а по сути, пропьянствовав положенные две недели отработки, отбыл на Дальний Восток.
   Леша и Игорь были ошарашены скоростью его решения так кардинально изменить свою жизнь.
   На отходной у Жоры дома они пили водку под баночные крабы и кетовую икру, привезенных им с берегов Тихого океана. Мать Жоры плакала, не зная, горевать или радоваться решению сына, его младшая сестренка десяти лет скакала на одной ножке вокруг прощального стола и весело приговаривала:
   -- А Жорка мне ракушку пришлет с шумом моря!
   А Жора смеялся и, изрядно захмелев, хвастался:
   -- Там размах, ничем и никем не ограничиваемая инициатива и хорошие башли! Я вернусь в Москву с записью в трудовой книжке "Главный инженер Порта".
   На что Игорь сказал:
   -- Я давно так не смеялся.
   Леха же в свойственной ему кладбищенской манере изрек:
   -- Надеюсь, дело не дойдет до бюро похорон несбывшихся надежд, а?
   А тогда он незлобиво ворчал:
   -- Погуди, погуди, -- довольный тем, что расшевелил друга, -- выпусти пар. И помолчи. А я перехожу к главному.
   Тут он замолчал, начал откашливаться и шарить глазами по столу. Заинтересованный в дальнейшем продолжении рассказа Игорь, быстро налил водку в стопки, стимулируя тем самым рассказчика к продолжению повествования.
   Выпили.
   -- Получил Жора бабки за забор -- и ко мне. А тебя нет, ты в Туле. Я тогда сдал заказец, тоже не пустой. Стряхнул с себя гранитную пыль и к нему. А он загорелый, как яблочко налитой и каждую даму-мадаму провожает такими жадными глазами, аж страшно за него: вот-вот рванет на три вокзала за триппером. Как быть? это сейчас свистнул -- бегут. На дворе день, кадрить на улице рано. Был у меня один телефончик двух палочек-выручалочек... Взяли мы полкило московской и в пельменную рядом с МХАТом. Менты туда отродясь не ходили на облаву, место тихое, публика солидная. Злые как сто чертей! Крутились-крутились около Центрального телеграфа, все ноги отбили о каменные ступеньки -- ни одной шалавы, хоть тресни! Плюнули -- и в пельменную. Я в раздаточную за пельмешками на закусь, глядь, а он уже прилепился к двум девчушкам. Хвост распустил, а те оторвать от него глаз не могут: загорелый, пышущий здоровьем, в глазах Любовь, а в кармане деньги. Я было из порток хотел водку достать, а он хвать меня локтем в бок и шепчет: -- Спрячь, идол, это повидло требует тонкого обращения.
   -- Так и сказал -- повидло? -- спросил Игорь. -- В то время девочек называли чувихами.
   -- А по-моему это очень хорошее словцо, забытое ныне, -- оживился Жора. -- Говорят телка. Это низко и неэстетично. А повидло твердое на ощупь и сладкое на вкус.
   -- Так что дальше-то?
   -- А дальше мы, ведомые Жорой, пошли в кафе "Артистическое" к эклерам, крем-брюле и шампанскому. Я чертыхался, неся в кармане брюк поллитровку, а что делать, если он решил пустить пыль в глаза? Правда девчонки были хороши, молоденькие, кровь с молоком. Приехали сдавать экзамены, то ли в школу-студию, то ли в ГИТИС. Потом-то мы поллитруху уговорили по очереди в туалете кафе из горла. Сначала я. Заныкал ее за унитаз, за мной Жора. Что нам шампанское? Слону дробина, а девочки раскраснелись, воодушевились, вот-вот начнут читать стихи. А потом загрустили: в школу не приняли, придется домой ехать не солоно хлебавши. А в Москве так хорошо, так интересно! А живут они в Тайнинке по Ярославке, у дальней родственницы, глухой бабки в домике-развалюхе с садом и огородом.
   -- А ваша бабуля часом самогон не гонит? -- хитрил Жора.
   -- Да нет, зачем, у нее яблок много, так она вино делает.
   -- И что, хорошее?
   --Уксус, -- сказала одна.
   -- Моча молодого поросенка, -- добавила вторая.
   Все мы рассмеялись, с каждой минутой нам нравилась их раскованность, непосредственность и жизнелюбие. Они не кривлялись, не оттопыривали мизинец, держа бокал в руке, как делают это провинциалки, а они и были ими, без смущения пили активно подливаемое им Жорой вино, ели пирожные, смаковали мороженое и постоянно посматривали по сторонам. Челка одной и конский хвост другой дружно колыхались, когда в кафе кто-то заходил. Было видно, что они в состоянии постоянного ожидания прихода какой-нибудь знаменитости, пришедшей выпить чашечку кофе. За столом они все время пытались говорить о театре, а Жора напирал на анекдоты из-за полного невежества в театральных делах. В последний раз он был в театре кукол, когда учился в четвертом классе на спектакле "Кошкин Дом!.
   -- Зато ты поведал им о постановке декораций в театре "Ромэн", где ты когда-то махал молотком, сбивая их, а потом перешел к описаниям надгробных скульптур на Ваганьковском кладбище.
   -- Надо же было что-то говорить! Но не в этом дело. Девочки-то наши начали громко хохотать в ответ на его шуточки, что было совершенно недопустимо в таком месте и мы с осовевшими подругами поехали к ним в Тайнинку в развалюху их бабушки. А куда? Хаты у нас не было, вот и поперлись туда. Ты думаешь зачем этот хитрюга спрашивал о самогоне?
   -- Давайте, -- говорит, -- девчата, устроим вашей бабушке праздник и вместо уксуса угостим ее настоящим шампанским! Идет? Предложение было принято на ура. Жора взял такси и мы с ветерком помчались за город.
   По дороге заехали в магазин на Проспекте Мира и оттуда он вынес целую коробку из-под сливочного масла с водкой, вином, бутылкой шампанского для бабули и всякой разной закусью, в том числе и колбасой.
   -- Наконец-то становится теплее, раз уже куплена колбаса. По законам жанра скоро и развязка, -- сказал Игорь. -- Валяй дальше, Леша, больно длинно излагаешь. Сократить бы повествование, да выпить и передохнуть.
   Сейчас, глядя на мирно беседующую меж собой немолодую троицу, лениво разлегшуюся на диванах в холле номера сауны, постороннему человеку и в голову бы не пришло, что за масляными глазками одного из них скрывается неизбывная с годами тяга к женщинам.
   Конечно это был Жора, хотя и другие двое были ходоки хоть куда.
   У Жоры на лбу было написано, что бабник и он никогда не скрывал этого: всегда был готов, как пионер, к общению с ними и ничего не мог поделать с теми циничными порой формами, в которое выливалось оно.
   Всегда ли?
   С годами резвость его в сексуальных утехах заметно поубавилась, а желание покуролесить, сотворить с партнершей что-то этакое, из ряда вон выходящее, осталось и этот разрыв между могу и умею сильно огорчал его.
   И вот что странно: жену свою любил безмерно, как и сына с дочерью, баловал их всячески, заботился о них и делал все возможное, чтоб им хорошо жилось. Он не то что осуждал, а не понимал тех, кто бросает своих постаревших жен и взрослых детей и женится на молоденьких секретаршах или высоченных подиумных вешалках, а такие в его окружении из дельцов была тьма.
   -- Вот болван, вот кретин! -- ругался он, узнав об очередном претенденте на рога из своих знакомых, который развелся со своей постаревшей женой:
   -- Писька у него не дрожит на старую жену! А ты рано не женись, не бери одногодку, не таскай ее по работам наравне с собой! А сам-то каков, старый пердун! Омолодиться захотел, щупая по ночам ее крутую сраку! Влюбился, старый осел! Ходит голову задрав от гордости, вот, мол, каков я молодец, завидуйте, смотрите какую я красотку отхватил! А в костер любви нужно постоянно подбрасывать палки, а где их взять в таком количестве? Только наскрести в сусеках и закромах своих семейных трусов... Скреб-скреб, да наподскребывался до инфаркта. Глядь, другой держит молодую взаперти, окружил охраной, чтоб не взбрыкнула на сторону, третий уж света божьего не видит от загулов молодой жены, терпит и бесится, молчит и злится, ревнует и прощает. Слезы, ругать, раздел имущества, обоюдные пакости -- зачем?
   Я вот великий грешник, всю жизнь жене изменяю физически, а душой и сердцем никогда. Все мои потроха принадлежат ей и я не мыслю своей жизни без нее. Кто мне был подмогой в моих делах, утешителем в бедах, союзником во всех моих начинаниях, советчиком, другом и критиком? Кто лечил меня от хандры, неверия в себя, похмелья и простуды? Кто, наконец, стирал и штопал мои носки, когда на новые денег не было? И самое главное -- кто мать моих детей? И бросить ее на старости лет -- это прямое предательство, самое подлое и низкое! Писька у него зачесалась! Вот невидаль! Пойди и отдуплись на стороне, делов то! А ведь эти придурки подводят теоретическую базу под свое предательство, мол разлюбил, молодая жена вливает в меня новые силы, свежие идеи... Чушь! Все это чистой воды блуд, самый поганый и мерзкий, упакованный для вида в эту теорию, которая хуже во сто крат моих любовных похождений.
   И ведь не кривил душой, говоря так! Любил свою жену искренне и горячо и не мыслил жизни своей без нее. А вот, поди ж ты! -- изменял при каждом удобном случае, никогда не чувствуя никакой за собой вины. Ведя такую двойную жизнь, о которой скорее всего догадывалась его жена, он никогда не оставлял ей прямых доказательств своих измен и обладал одним важным свойством, которое всегда помогало сохранять спокойствие ее, которым он очень дорожил:: после общения с любой, здесь надо подчеркнуть, с любой, он, попрощавшись, напрочь забывал о ней бежал, ехал, шел к своей жене как ни в чем не бывало, без угрызений совести, сладких воспоминаний о жарких объятиях, без планов на новую встречу.
   Еще в школе, начиная с восьмого класса, он начал следить за своей внешностью и поглядывать на десятиклассниц, уже по-девичьи созревших, из соседней женской школы. Он страдал от раздельного обучения и позже, став взрослым, часто ругал "дурацкую власть", придумавшую такую систему. А в институте развернулся так, что его чуть не вышибли со второго курса за аморалку. На третьем курсе влюбился и чуть не женился, но, представив жизнь с молодой в коммунальной комнате своих родителей, а другого выхода не было, пожалел не себя, а своих родителей и ее, у которых была одна перспектива -- мучить друг дружку неудобством быта.
   А потом диплом, НИИ, командировки, вечеринки, танцы-шманцы... Время летело, глаза разбегались...
   Поднабрав опыта в любовных делах, став самостоятельным, стрелял сороку и ворону и решительно был против связи с вдовами и разведенными.
   -- Они с претензиями на тебя, а это мне не в жилу, -- говаривал он.
   Так вот после визита к замужней эта бедолага от раскаяния в совершенном грехе с этим половым разбойником не могла без стыда смотреть на те предметы в квартире, на которых она отдавалась ему, ведомая его неуемной страстью к смене поз во время полового акта.
   Как кролик пищит, но безвольно лезет в пасть удава, так и она, подчиняясь его прихотям, покорно отдавалась ему на кровати, диване, креслах, столе, подоконнике и даже в санузле на унитазе. Само собой он не преминул полежать с ней в теплой ванне, а потом переместиться на кухонный уголок. Если посчитать стоимость всех сломанных стульев, табуреток, журнальных столиков, разбитых горшков с цветами и посуды, порушения и ремонта расшатанных столов, сдернутых на пол с крючков вместе со шторами карнизов, порванных обоев и разбитых стекол в рамах картин в половом экстазе, то хватило бы на беспечное проживание в Сочи в бархатный сезон. Мамай, прошедший огнем и мечом по Руси в сравнении с ним ничтожный седок на лохматой монгольской лошадке. После бешеной скачки на махнушке этой дамы, неосмотрительно пустившей Жору в дом, в ее сердце оставалась выжженная пустыня, которую после генеральной уборки и поспешного ремонта ожидало одно: желание продать все в квартире, на чем они трахались, чтобы ничего ей не напоминало о ее грехопадении. Но потом, подумав, что в результате такой операции в доме останутся одни вилки и ножи вместе с одиноко висящей на потолке люстрой, отказывалась от этой мысли.
   Если он ехал в командировку, то мог спокойно оприходовать в стоячку попутчицу в тамбуре. Будучи на картошке всем отделом НИИ, сразу по приезде туда, обследовал все близлежащие от их проживания заросли кустов, развалившиеся сараюшки, сеновалы, копны соломы, шалаши, оставленные в лесу туристами, овраги, кабины списанных тракторов и комбайнов, брошенных по краям полей и даже заросшие многолетней травой окопы, оставшиеся от войны.
   Сделав такую рекогносцировку, он начинал охмурять местных девиц на первых же танцульках и пьянке под магнитофон по поводу их приезда на сбор картошки. И если у мгновенно закадренной пассии нельзя было уединиться в ее избе, то в ход шел сарай, окоп и кабина комбайна. А местные деревенские девки охотно шли на сближение с веселыми, ласковыми и добрыми москвичами, охотно угощавшими их привезенным из города портвейном и целый год томились в ожидании осени и картофельной страды, когда к ним опять приведет целая орава молодых мужиков, поголовно одетых в джинсы и красивые цветные рубашки, пахнущих одеколоном, туалетным мылом и приятным винцом, не то что местные механизаторы соляркой, навозом и вонючим самогоном.
   И ничто не удерживало Жору от ухаживания за местными доярками и скотницами, ни побои кавалеров-трактористов, ни шишки на лбу и вывихи лодыжки от шастанья в кромешной деревенской темноте по буеракам да сараям.
   А со своими институтскими, ни-ни! Даже с типографскими из соседней деревни, которые так же приехали гнуть спину на колхозно-совхозных картофельных полях. Боже упаси. Чревато! А они дулись, обделенные ухаживанием и звали его почему-то Сивоконь, на что Жора только улыбался, жмурясь как кот на солнцепеке и гнул свою сельскохозяйственную линию.
   Интересное было время!
   Сейчас наблюдается резкий спад интереса к ухаживанию за женщинами. Доступность их любому и каждому с расцветом проституции и власти денег, а не собственного обаяния, притупила интерес сильной половины к ним.
   Ах, какие разговорчики шли о женщинах каких-то пятнадцать лет назад! Друзья, часто доверительно, совсем не хвастаясь, а на уровне факта рассказывали о своих амурных делах. Тогда сам процесс завоевания благосклонности дамочки был сладок и приятен.
   А теперь? Теперь все решают деньги: пришел, снял, заплатил по тарифу, оттрахал -- свободна! Следующая!
   О чем говорят сейчас мужики в своей компании? В основном о деньгах и связанной с ними работе, немного о спорте и самую малость о женщинах. И еще о моде и тряпках. Совсем обабились мужики!
   А женщины страдают от невнимания к ним.
   Жора же считал себя великим не соблазнителем, а утешителем женских сердец.
   В глубине души сознавая все безобразие своего поведения и желая притупить и оправдать те не муки, а мучики, как он выражался, всегда с некоторой иронией говривал:
   -- Вы, друзья, совершенно не знаете женщин! Вот многие из вас панически боятся красивых и соблазнительных, считая их недоступными для себя. Ерунда! Красивая женщина на самом деле самая доступная исключительно в силу своей собственной красоты, было бы время и деньги. Взять хотя бы разведку. Почему большинство шпионок красивы? Потому что такую Мату Хари легче завербовать на мелких погрешностях ее личной жизни. Частая смена партнеров, карманные деньги, модные шмотки, то, се... Им есть что терять -- успех у мужчин, наряды, драгоценности, балы, короче все блага цивилизации, которые она без особого труда может взять своей красотой.
   А вот некрасивую, заурядную, часто не имеющую никакой личной жизни, всего добивающуюся только своим трудом, нужно не заставить, а уговорить и убедить. А почему? Соблазнов нет, что ей терять на этом свете? Такой достаточно одного случайного романа, чтобы всю свою оставшуюся жизнь лелеять и холить его в своем сердце.
   А красивую всего-то надо подтолкнуть к мысли, ухаживая за ней, что она до скончания своего века будет терпеть невыносимые муки от сознания того, что он могла и хотела вступить в тайную связь с понравившимся ей ухажером, но по морально-этическим причинам или по собственной глупости не сделала этого.
   -- Дура, какая же я была дура! -- скажет она сама себе перед последним вздохом, когда за секунду до смерти все кино ее жизни промелькнет в ее угасающем сознании.
   Женщины больше всего страдают не от собственного прелюбодеяния, а от упущенной возможности совершить его.
   А шкодливая дамочка после бурного расставания и ломания мебели, убираясь в квартире, зарекалась больше никогда не встречаться с этим ураганом.
   Как же! Зарекалась синичка море поджечь -- ничего не вышло. Через два-три дня она непременно начнет сладко вспоминать, что вытворял с ней этот волосатый колобок, будет ждать звонка, искать с ним встречи. Ау! Где ты? А он может придет, может нет, кто его знает? У него миссия такая -- утешать женщин, а их так много!
   Ну а что же наша троица?
   -- Оказывается лясы точить ты умеешь не хуже Игоря, -- закусывая оливкой сказал Жора. -- И откуда что берется? Прямо Гиляровский!
   -- Спасибо за комплимент, Жорик, -- театрально прижал руку к сердцу Игорь, -- отныне я ему ровня, так?
   -- Не придирайся к словам! Ты лучше спроси его, когда он кончит описывать нашу, я подчеркиваю, нашу с ним колбасную эпопею, а то меня так и подмывает от его воспоминаний сбегать за ней.
   И обращаясь к Леше, спросил:
   --Сам-то ты что, закрывал глаза, когда я этим двум несостоявшимся актрисам засовывал ее в их влагалища? А кто ржал, как конь, кто прозвал одну Анкой-пулеметчицей, а другую Чапаем и кричал: -- Строчи! Строчи! Что ты как неживая?
   -- Жорик, -- перебил его Игорь, -- эти подробности так интересны, но я попросил бы соблюдать сюжетную канву при описании твоего очередного безобразия. Леша, продолжай!
   -- Ну, прибыли мы к их бабуле и пока барышни накрывали на стол, а сама хозяйка лазила в подпол за квашеной капустой и солеными огурцами, Жора быстренько обследовал чердак халупы, где к собственному удовольствию обнаружил немного сена в самом его дальнем углу, обошел развалюху и не найдя ничего походящего для планируемого уединения, кроме кривобокой поленницы, кучи жухлой травы от прополки огорода и прогнившей лавочки у старой яблони, вернулся к компании. Рядом с горницей, где мы собирались пировать, он узрел уютную комнатку с двумя широкими самодельными лежаками, застланными лоскутными ватными одеялами и горкой подушек мал-мала меньше, на один из которых он тут же сел по-хозяйски, будто хочет их купить для своей надобности, попрыгал на нем, проверяя его крепость и упругость и, удовлетворенный этой ревизией, сел за стол.
   Когда этот хмырь вынимал из коробки ее содержимое, начал ругаться:
   -- Вот что эта стерва продавщица сделала! Пупки от сырокопченой колбасы не отрезала!
   Держит в одной руке батон любительской, а другую в сердцах -- бац обратно в коробку, да толк ее в угол, к бабкиным валенкам. Выложил на стол сыр, шпроты, сардины, короче весь закусон.
   Начали гудеть.
   Тут он замолчал, потом заулыбался и как-то просто и задушевно спросил у друга:
   -- Жор, а ты помнишь, как бабка пила шампанское?
   -- А чего помнить-то? выкушала всю бутылку, да дрыхнуть на печку завалилась...
   -- Черствый ты человек! У тебя одно на уме, как бы трахнуть кого по рубцу. А главного ты не видел, потому что голода не знал, жил в сытости и достатке.
   -- Это чего?
   -- Как пила бабуся и как угощала.
   И обращаясь к Игорю, начал с восторгом говорить:
   -- Это ж надо было видеть...
   Но тут Жора решительно прервал воспоминания Лехи:
   -- Послушай, Игоша, если ты хочешь спать, то пожалуйста, слушай его. Этот рассказ, как ты выражаешься о моем безобразии, будет долгим и скучным. Выспишься и проголодаешься, пока он со своей деревенской дотошностью будет вспоминать на какого цвета такси мы доехали до Тайнинки, какая была погода и сколько я заплатил за тачку. Знаешь, как пишут письма в деревню?
   Тут Жора приподнялся с дивана, сел за стол так, будто собирается писать и, скосив голову набок, запричитал:
   -- Здравствуйте, дорогие папаня и маманя! Во первых строках своего письма сообщаю, что я жив и здоров, чего и вам желаю. Низкий поклон -- и тут и далее следует перечень всех родственников до седьмого колена, а их пол деревни, а так же соседей и друзей. А потом подпись -- Ваш Сын Алексей.
   А я люблю говорить коротко и быстро, на манер кадрежа барышень: как сгреб, так и уеб.
   -- Это мы знаем, на это ты мастак ловить рыбку в мутной воде. Свои пароходы тоже сгреб?
   -- Нашел, как тех барышень. Обратил внимание на них. Они стояли у столика в пельменной и скучали, а сейнеры у пирса ржавели, никому не нужные. Тут тоже кадреж был нужен, но другого рода. Так вот, Игорек, если захочешь, то выслушаешь, как Леха будет описывать в мельчайших деталях все, что связано с этими экс-кандидатками в актрисы. Так пишет графоман, скучно и долго. Я ему оставляю право поведать тебе как пила и ела с нами бабка, к которой мы этими мамзелями завалились на постой, где он до безобразия нажрался самогонки на дармовщину. Так, Леха?
   -- И не жалею!
   -- А тебе, с твоим нездоровым интересом к половым извращениям и поеданию собственный экскрементов, скажу, что этим самым ты становишься со мной, по твоему же собственному выражению, половым разбойником на одну доску.
   -- Да, Жора, знание увеличивает печаль...
   -- А ты, я вижу, печалишься об одном, что не был с нами и не лицезрел мои художества. Так вот, я бы не додумался до колбасных дел, если бы не та, что с челкой. Она со своей гривастой подругой приехали покорять Москву, жадные до новых впечатлений и удовольствий, ошибочно полагая, что богемная жизнь и театральное искусство одно и тоже. Зная о театре по фильмам, книгам и глянцевым журналам, то есть, ничего, -- они и о богеме судили по сплетням об актерах и актрисах, поэтому почитали естественным вступать с кем ни попадя в беспорядочные половые отношения.
   -- На три вокзала за триппером! -- сверкнув глазами в сторону Лехи, сказал он. -- С их неуемной жаждой блуда можно было что угодно схватить, да бог миловал! Он, подлый, нажрался самогонки и я его еле-еле упер на собственном горбу на сеновал, чтоб он там попердывал в холодке на свежем воздухе, а самому пришлось отдуваться за двоих. Девки ненасытные, молодые, только жарь давай! Шуровал, как кочегар в две паровозные топки.
   Проснулся от лая собаки. Продрал глаза, глядь, по бокам студентки дрыхнут! Хотел было влындить светленькой гривастой, больно аппетитно она спала: на спине, рот приоткрыт, ноги раздвинуты, пожалуйста, заходите в гости без стука. А конец мой висом висит, перетрудился за ночь. Посмотрел -- батюшки! Весь красный, как морковка.
   Делать нечего, встал и пошел на сеновал. Слышу кашляет наш друган, лезет вниз тощей сракой по лестнице похмеляться. Разбудили подруг, тут и бабуля объявилась. Пока они в сенях ополаскивали свои опухшие лица водой из рукомойника, мы с Лехой начали ревизию того, что осталось от застолья.
   Глядь, в наличии только начатая бутылка Алабашлы. Вынул я чирик, сунул его бабке, глядим таранит целую молочную бутыль самогонки. Едива почти никакого не осталось, все схомячили, одна капуста, огурцы, да хлеб. Выпили по первой-второй, бабка наша опять на печь, да и барышни на старых дрожжах окосели, их опять на любовь потянуло. Лезут к нам соплями мазаться. Какое там! Нас самих тогда хоть еби, так Леха?
   Леха мотнул головой:
   -- Не самогон у бабки, а пушка. По шарам бьет наповал!
   -- Вот, вот, -- подтвердил Жора, с него-то наши подруги и стали резвиться в одиночку. Что с нас возьмешь, мятых да датых? Да и есть хотелось. Вот тут-то я вспомнил о колбасе, что в сердцах оставил около бабкиных валенок в коробке. Достал ее и только было хотел отрезать эти злополучные пупки, как челкастая выхватила ее у меня из рук, встала, зажала ее между ног и давай ходить с ней вокруг стола, зазывно покачивая бедрами. Вот тут-то я озлился. Жрать хочется, а она из еды член делает! Ну, думаю, погоди!
   Забрал у гривастой колбасу, схватил в охапку челкастую -- и на лежанку. Раздвинул ей ноги и воткнул колбасный пупок ей под пупок. Они визжать было начала, потом, когда я сырокопченой пошуровал туда-сюда в ее манде, засопела, понравилось, значит. А гривастой говорю: что стоишь, кобыла? Залезай на нее! И что же? Мало того, что без звука залезла на подругу, так сама себе направила этот колбасный член. Сидим с Лехой смотрим, как работает этот тандем! Вошли в такой раж -- не остановить! Пыхтят, целуются, обнимаются, стонут. Лифчики долой! Сиськи наголо! Еще бы! Это тебе не гондон с усами, а колбаса с пупками!
   Еще недавно Игорь с удовольствием слушал подобные рассказы друга о его любовных похождениях и неуемной жажды этого жизнелюба и распутника общаться с женщинами в таком вот духе. Да и сам он повидал на своем веку много всякого, о чем мог красочно порассказывать в те блаженные минуты, когда они, насладившись сексом, отдыхали от постельных трудов в сауне, лениво попивая пивко или изредка прикладываясь к рюмке. Друзья же, будучи в других компаниях, частенько выдавали рассказы Игоря, например о говноедстве и повальном блевалове, как свои и имели немалый успех у не знавших до этого такого непотребства собутыльников. Правда они никогда не говорили ему об этом плагиате. Да и зачем? Стоит ли в очередной раз тешить его самолюбие рассказчика?
   А сейчас, сидя за разоренным столом, усыпанным панцырной шелухой крабов, заставленным пустыми и початыми бутылками спиртного и грязными от остатков пищи тарелками, он думал о том, почему ему было раньше так хорошо в сауне с друзьями, а теперь плохо и тошно. Он ощущал, как внутри его копошится какая-то мерзкая тварь презрения к себе за то, что он сидит в этом лощеном номере с дурацкими аквариумами в обществе пьяной проститутки, слушает визг тех, с кем Жора и Леха барахтаются голяком в бассейне, прежде чем улечься с ними в комнатах отдыха, и ему на мгновение захотелось встать и уйти. Но это возникшее желание так же быстро погасила мысль, что своим уходом он обидит друзей.
   -- Эх, если б не они, разве я пошел бы в эту чертову баню! -- говорила в нем одна половина его я.
   -- Ищешь оправдания своим пошлым художествам? -- спрашивала вторая.
   Игорь чувствовал свой душевный разлад, он мучился от болезненного самобичевания, которое часто возникает у пьяных и одновременно его тревожила мысль, что у него нет воли что-либо изменить в этой ситуации.
   А она была такова, что он вдруг съехал с накатанной годами дорожки их посиделок в сауне и остался сидеть за столом, задумчивый и пьяный, не знающий, что ему делать дальше.
   От двух рюмок водки, которые сердобольный Жора разрешил выпить той, которая при смотринах мучилась с похмелья, она окончательно окосела и видя, что гость не приглашает ее ни в бассейн, ни в комнату отдыха, начала бессвязно жаловаться на свое житье-бытье, что практически не бывает в среде проституток, которые всегда пресекали попытки иных клиентов поговорить с ними по душам. В таких случаях вежливо, но твердо говорилось:
   -- Ты зачем пришел и снял меня? Трахаться. Так трахай во все дыхательные и пихательные, а в душу не лезь!
   И тут до сознания Игоря, сквозь частокол его невеселых дум, вдруг прорвалась фраза, сказанная похмеленной девицей, которая заставила его вдуматься в то, что она говорила ему.
   А она, заложив ногу на ногу, и откинувшись на спинку дивана, курила свою длинную дамскую сигарету и, глядя на Игоря, неожиданно для него признавалась в своих симпатиях к нему:
   -- Ты мне нравишься. Ты спокойный, ничего не требуешь от меня. И не зануда, который лезет к тебе с вопросами, вроде "как ты можешь жить здесь" и "что тебя привело сюда". И не нытик. Такого хлебом не корми, а дай пожаловаться на свою жизнь. И чего такие кретины приходят сюда, снимают нас, когда хер висом висит? Такой посадит тебя за стол, купит бутылку водки и давай ее дуть рюмка за рюмкой, а сам рассказывает, а ты, дура, слушай, какая у него жена блядь, дети курвы, сослуживцы суки, совладельцы его фирмы кретины, менты падлы, налоговики сволочи... Деньги то идут, вот и слушаю. А иной раз так и хочется сказать -- замолчи, ублюдок! Лучше трахни как вздумается тебе, чем слушать твое нытье! Все у него сволочи, только один он хороший... А кому скажешь такое?
   При этих словах она вздохнула, а потом продолжала:
   -- У нас не принято обсуждать клиентов. Отработала с одним, сиди, жди другого, играй в карты, смотри телик, вяжи... С подругами живем дружно, успокаиваем, когда что-нибудь не так. Вот недавно у новенькой была истерика. Прибежала к нам в отстойник и давай материться, и давай костить себя, свое занятие и всех мужиков на свете.
   -- Нассы ему в рот! -- кричала она. -- А я не могу, хоть убей! И пиво пила и минералки насосалась выше ноздрей, а как залезу на него -- манду словно заклинивает. Тужусь-тужусь, хоть бы капля вышла! А он в раж вошел, сто баксов дает, только нассы в его поганое хавало! Что делать, девки?
   В Машка, пизда-разбойница со стажем, хохочет и говорит:
   -- А ты бы засунула себе в манду бутылку минералки, да в тихаря опрокинула бы на него.
   -- Хренушки! Он хочет так, чтоб струя ему была видна, хамлет противный, да и запаха мочи в минералке нет. Девки, делать-то что? Сто баксов пропадает, а у вас все смехуечки.
   -- Сто баксов, говоришь? -- уже серьезно спросила Машка. -- Помимо тех тебе, что за два часа в кассу должен? Эх! Учить вас надо, молодых! Баксы пополам -- идет?
   И пошла. А у двери остановилась и подмигнула новенькой:
   -- Я ему за сто баксов не только бы нассала в его хавальник, но и насрала бы задарма. Так-то!
   -- Откуда что берется? -- думал Игорь. Как складно излагает! Ей бы рассказы писать, а не проституцией заниматься. Хотя... это занятие сейчас одно из самых доходных и, страшно сказать. престижных стало. Профессор за год не заработает столько, сколько она за месяц, а писательством по нынешним временам только на черный хлеб без масла, если это не детективы-стрелялки. Дожили.
   От забавной болтовни этой косой девицы Игорь слегка оживился и даже сел поудобнее на диване, повернувшись к рассказчице лицом, чтобы получше рассмотреть ее.
   -- Жаль Жоры нет с нами, -- подумал он, глядя на ее простенькое , красное от алкоголя лицо, а сам спросил:
   -- Значит весело живете? И правильно. В нашей жизни без юмора не обойтись.
   -- Чего, чего, а юмора у нас хватает, -- оживилась та.
   В мире добро постоянно рядом со злом, а комическое соседствует с трагическим. Слушая рассказ своей собутыльницы, к которой он не ощущал никакого плотского влечения, Игорь совершенно забыл о своем душевном разладе и подумал о том, как много потерял Леха, и особенно Жора, не услышав этот забавный сюжетец из жизни путан, к чему они были очень охочи, кувыркаясь с подругами рассказчицы по ремеслу за арочным дверным проемом, где находились две комнаты отдыха. Он заметил, как они по грудь обвернутые простынями, босые и растрепанные, переходя из комнаты в комнату, дабы поменяться партнершами, посмотрели в его сторону и, увидев его за столом в халате и его напарницу, целомудренно покуривавшую на диване, оба выразительно повертели пальцем у виска и скрылись за дверьми своих комнат.
   Рассказчицу еще можно было понять. Она подспудно, или по опыту работы в подобном заведении, увидела в Игоре благодарного и доброго слушателя, что было чистой правдой.
   Он обладал редкой способностью внимательно слушать собеседника. Смешное или грустное, рассказываемое ему, всегда отражалось на его лице, а благодарный повествователь видя это, испытывал к Игорю невольную симпатию.
   Известно, как иные любят поговорить. Хлебом не корми, а дай потрепаться. Расскажут такое, что и в суде не услышишь. Наврут, насочиняют, навыдумывают -- только ахай от удивления. Наобещают, дадут советы и даже объяснят в чем смысл жизни; пожалеют, утешат и обнадежат; раскроют душу, поплачут в жилетку, пожалуются на судьбу; надсмеются, обзовут, наплюют в душу, а то и в морду... Всяко бывает.
   В поезде, в купе, за бутылкой водки и вареной курицей под стук колес расскажут случайному попутчику самое потаенное, что есть на душе, такое, что и родной матери не поведаешь, а зачем?
   Вот и ей бы помолчать, да три рюмки водки с похмелья дают себя знать. А она опять тянется налить себе уже не спрашивая разрешения, что по неписанным законам заведения никак делать нельзя, а с Игорем -- она это чувствовала -- можно.
   -- И мне налей, -- видя движение ее руки к бутылке, попросил тот, -- и посмотри крабенции остались? Как они тебе?
   -- Вкусные -- жуть! Едала я и раков и омаров даже -- не то, одна кожура да баловство. А тут мясо.
   -- Сама-то откуда?
   -- Какая разница? Жила -- горя не знала. Девкам рассказала -- смеются: -- не ты первая, не ты последняя...
   -- Над чем же?
   -- Да влюбилась я дома в одного. Сына родила, а он в бега, сволочь. Любовь болезнь, как лихорадка, но слава богу проходит. Работы нет, везде разруха, поехала в Москву. Сошлась тут с одним с тоски. Вчера опять сп..., вытащил из сумочки 500 рублей на пропой, а мне за них ноги раздвигать, карячиться. А тут звоню по мобиле домой, спрашиваю мать: как там мой сыночек? Деньги говорю, выслала... а дальше надо врать, а девки, курвы, слушают. Не скажу же я ей, чем занимаюсь. На работе, мол, все нормально, директор фабрики платит исправно. Какая у меня спецовка? А девки слушают и гогочут:
   -- Какая спецовка? Манда да мурцовка!
   А я их не слушаю, талдычу свое: -- Халат белый, шапочка, тапочки. В цеху тепло, мы же кондитерский цех.
   А девки опять свое: -- Кондитерский цех, мужики да грех!
   А ты вот слушаешь и не смеешься, -- и со вздохом опять потянулась к бутылке.
   -- Есть байки из склёпа, есть охотничьи и плотницкие рассказы, а теперь появились новеллы из сауны, -- думал Игорь, внутренне посмеиваясь над рассказами пьяненькой путаны, но внешне оставаясь внимательным слушателем.
   Только они поставили свои пустые рюмки на стол, как послышались веселые голоса Жоры и Лехи, а потом появились и они сами в окружении своих подруг на час.
   К моменту их появления Игорь начал клевать носом и от обильно выпитой водки, и от ровной, без особых эмоций болтовни соседки по дивану. Но смех друзей вывел его из состояния дремоты, а когда он увидел их всех, завернутых по плечи в простыни, то окончательно стряхнул с себя остатки сонливости и весело поприветствовал пришедших:
   -- С совокуплением вас!
   Усталые от плотских утех Жора и Леха плюхнулись на диваны, с удовольствием протянув ноги под стол, а миниатюрная и та, что с футбольными мячами, усевшись, тут же, заложив ногу на ногу, закурили, пуская дым в потолок и посматривая то на друзей, то на полупустые бутылки в ожидании приглашения выпить и остаться еще на час-другой в номере.
   Жора увидев друга в халате, а его подругу в том, в чем она вышла их строя, уже не с похмелья, а довольно пьяной, мирно сидящих на одном и том же диване, но в разных концах, не в обнимку и неглиже, удивленно спросил:
   -- Игоша, в чем дело? Вы что, пили и разговаривали -- и все? И трахтенберга не было? Давай, давай, две комнаты тебе на выбор свободны!
   -- Гришенька, оставь меня в покое! -- взмолился тот. -- Что пристал? Никуда не хочу -- и точка! Мне здесь хорошо. Крабы, водочка... И потом, ты сам говорил, что пьяную бабу иметь, то... посмотри на нее и на меня.
   -- А я могу сказать и другое, -- распалялся Жора, -- Что тут особенного пела тебе эта сирена вместо того, чтоб хорошенько подмахивать тебе?
   -- И вовсе я не Сирена, а Анжела, -- к всеобщему изумлению сказала та, о которой шла речь.
   -- Цыть! Рот закрой, Анжела-ахуела! Анна ты, Анька, Анютка, Нюрка, Нюська! Сидит тут сытая, датая и не трахнутая, да еще рот свой разевает!
   В этот миг Жориного гнева стальная струна была намного мягче его голоса, в котором слышался неподдельный гнев.
   -- Ты зачем здесь? Разговоры разговаривать? Кормить его своими байками?
   При этих словах лже-Анжела вся съежилась и в ее глазах, полных испуга, можно было прочитать мысль, что сейчас билась в ее пьяненькой голове: -- Только бы не ударил, только бы не бил...
   А ее подруги при громовых раскатах Жориной глотки как по команде потушили свои сигареты и так же съежившись, молча ждали развязки этой сцены, не имея ни права покинуть номер, пока буфетчица громким стуком в дверь не известит клиентов, что время съема девочек истекло, а те не продлят их пребывание с ними еще на час-другой, ни возможности вмешаться во внезапно возникший конфликт. Да и когда это конфликт возникал по плану? Он здесь всегда внезапен. Иногда довольно одного невпопад сказанного слова, одной рюмки, выпитой без спроса, чтоб разгорелся скандал. А звать банщика или охранника на подмогу нельзя, пока клиент не начет либо бить посуду, либо драться. Здесь хозяин клиент. Он может буробить все, что захочет, нести любую ахинею, крыть матом, орать песни и делать с ними все, что пожелает. А вот бить нельзя. И покуда он не дерется, молчите, девки, терпите, вам за это заплачено вперед!
   А Жора встал, подошел к притихшей виновнице скандала и, взявши за руку несчастную Шахерезаду, повел за собой в направлении комнаты отдыха, говоря при этом:
   --Я тебя, Анжелика ибн Нюра байками кормить не буду. И крабов ты больше не получишь. И крабом я тебя не поставлю. Я тебя быстренько своей спермой накормлю, без презерватива, рот твой больно хорошо продезинфицирован дармовой водкой! И моли бога, чтоб у меня не был сухостой! Услышав последние слова друга, Игорь, подчиняясь какому-то внутреннему порыву, чувству жалости и милосердия к своей рассказчице, вскочив с дивана, где дотоле ему так сладко дремалось со словами -- Жора, постой! Побежал к нему, на ходу подвязывая полы халата поясом.
   Сейчас все его нутро восстало против намерения Жоры заняться с этой несчастной сексом, чего раньше в подобных случаях никогда не бывало. Причину такой его забастовки он понять не мог. Давно привыкший к такому поведению друга и никогда не осуждавший его за это, Игорь не злился, не старался заставить его быть хоть немного человечнее в общении, пусть даже с проституткой, а чувствовал в себе необоримую и необъяснимую потребность вот в эту минуту воспрепятствовать задуманному Жорой.
   -- Жорик, -- оставь ты ее в покое. Раз ты снял ее для меня, то позволь мне распоряжаться ею по моему усмотрению. В конце-концов имею я право на собственную прихоть с ней?
   -- Имеешь, имеешь, кто спорит? Но ведь деньги плачены не за болтовню, да и нажралась она до непотребства. Я, друг мой, принципиально за то, чтобы ее немедленно отдрючить.
   -- Эх, Жорик! Сам подарил игрушку, сам и отнимаешь! И невдомек тебе, идол, что ты бы быстренько забыл о своих принципах, если б послушал ее! Ты ведь большой любитель рассказов о говноедстве.
   -- Бля буду, или врешь? -- засомневался тот.
   -- Давай так: отпускаем всех профур, ты уже наелся еблей по самый кадык, а я тебе на досуге перескажу ее сюжетцы: уверяю, ты будешь доволен, это гораздо лучше орального секса.
   Девки, обрадованные мирным исходом начавшегося было скандала, шустро начали собирать свои шмотки: каланча шмыгнула в комнаты отдыха за неиспользованными презервативами, лифчиками и прочими бабьими причиндалами, другая собирала со стола пачки своих сигарет, косметички, зажигалки, а виновница всего этого шухера молча стояла у входной двери, готовая первой ретироваться из номера.
   Когда они торопливо выходили из него, Жорина избранница наступила босой ногой на край простыни, в которую была завернута и та упала к ее ногам. Выронив из рук шмотки, она с возгласом "Бля!", нагнулась, чтобы поднять ее и вновь обернуть свое голое тело.
   Друзьям, пока она напяливала на себя простыню и собирала свои причиндалы, хватило минуты, чтоб при ярком освещении холла увидеть ее дряблые сиськи, свисшие на полметра к полу с высосанными белыми сосками, величиной с розетки для варенья, ее плоскую задницу с черно-коричневым, будто закопченным анусом и ноги, все в синих прожилках вен.
   Так быстро и дружно слетает стая воробьев с куста акации: -- фр-р-р! -- и они исчезли. Так и эта троица исчезла за входной дверью холла. Тишина. Были и сплыли, вроде и не было их... Леха, дотоле молчавший, первым по уходе путан начал обсуждать случившееся, наливая всем по рюмке водки:
   -- Размазня ты, Игоша! Прав Жорик. Оприходуй -- и слушай в свое удовольствие ее трепотню. Кому лимоны, кому ящики от лимонов. Среди них есть такие. Болтать-то легче, чем ноги раздвигать, да махать под такой тушей, как Жора. Тут нужен труд, а они этого не любят.
   -- Во-во, Леха, ты прав! Если ты механик -- запускай движок. Если рыбак -- заводи трал. Если рыбмастер -- соли улов. Если проститутка -- раздвигай ноги и разевай рот. Верно?
   -- Ты же у нас половой эстет, Жорик, -- выпив свою рюмку дружелюбно ответил Игорь: -- А тут, здрасте-пожалуйста, ни кожи, ни рожи, так, две дырки да твой любимый рост. А по мне, лучше с Дунькой Кулаковой общаться, коль приспичило, чем с такой синюшной бабой. Как вы оба могли трахаться с этим рвотным порошком? Такая раскроет свои объятия, раздвинет ноги, откроет рот, сказав "заходите в гости", а я ей "нет уж, я лучше к Дуньке Кулаковой пойду на свиданье". Как ты мог лежать с такой?
   -- Нет, вы посмотрите на него! -- опять озлился Жора. -- До сих пор всех, кого снимали, делили на троих, а он вместо того, чтобы свою Шехерезаду поставить задом слушает ее россказни! Что с ним, Леша? Увидел голую бабу -- и давай критиковать!
   -- Эх, други мои! -- как можно мягче на эти упреки ответил Игорь. -- В дезабилье все женщины менее привлекательны, чем в одежде, которая нас заставляет с волнением угадывать то, что скрыто под нею. Голое женское тело лишает меня воображения, которое пускай неверно, но пылко представляет то, что там, за кулисами. А воображение -- это нерв творчества, того главного, что присуще только человеку. Оно ведет нас туда, где нам никогда не бывать, то есть к мечте.
   Представьте себе: лето, вы на улице, впереди вас идет стройная женщина... И вдруг порыв ветра теребит ее юбку и вы на миг видите ее ножки выше колен... И тут включается ваше воображение. Эх! А она свернула за угол дома, а ощущение мечты еще долго живет в вас! Все это к любви, конечно, не имеет никакого отношения, и все же...
   -- Ха! Леша, ты слышишь? Его потянуло на любовь! А я люблю только свою жену, остальных нет, но всегда домогаюсь, а это разные вещи. И потом, Игорек, ты же знаешь меня, я люблю процесс. Но если честно, то мне гораздо приятнее вот эта наша сегодняшняя беседа, чем блядство в этой сауне!
   -- Тогда скажи, -- спросил Игорь, выслушав откровения Жоры, -- зачем ты все время тянешь нас сюда, когда мы прекрасно бы потравили и капитально вмазали у меня дома, или у Лехи в мастерской? То, что тебе хорошо в сауне, мне понятно: ты садун и блядун, и переделать тебя не сможет никто, только Лехино скорбное заведение.
   -- Рано, -- сказал, как отрезал Леха.
   -- Вспомни, как он хвастался, что сношался везде, кроме люстры. А на кладбище, ночью, среди крестов не слабо? То-то! вот пока не попробуешь этого кайфа -- рано тебе в жмурики.
   При этих словах друзья дружно рассмеялись. Напряжение, возникшее было меж Игорем и Жорой прошло, а владелец пароходов, посмотрев на еще не отошедшего от своей, непонятной ему, задумчивости друга, сказал:
   -- Ты вот тут о любви заикнулся... Так вот, я уверен, что дружба -- это великолепное дополнение к любви. Ты уж прости меня, я тут немного погорячился...
   Слова прощения всегда сильнее слов ругани.
   Они обнялись и потянулись к рюмкам, которые наполнил Леха.

ЧАСТЬ III

   Эх, Леха, Леха, друг мой ситный! Оставил ты меня куковать остаток моих дней одного, замкнув грустную цепь потерь моих друзей. А они, как наши дети: их радость и печаль, это твои печаль и радость. Их успехи и ошибки, это твои ошибки и успехи. О друзьях, данных тебе смолоду, даром, за так, не по выбору и выгоде, не по росту и уму, а как дар божий думалось всегда, тянулся к ним всякую минуту, ощущалось их немое присутствие даже тогда, когда они были далеко от тебя. А теперь они навсегда ушли и кто их тебе заменит? Нет, есть, конечно, приятели и знакомые, с которыми можно попить пивко в бане, посудачить о круговерти нашей жизни и даже напроситься к ним в гости, но ощущать сознание с того, что у тебя есть тот, к которому ты можешь прийти ночью со своей бедой или радостью уже никогда не будешь жить в твоем сердце. Нет, ты поможешь своему приятелю или новому хорошему знакомому в его просьбе в силу своих возможностей, но и только. А за тех, ушедших из твоей жизни старых друзей. Ты бы отдал жизнь случись с ними беда. А искренность? Где ее взять у новых? Тем, давним, он мог доверить самые сокровенные свои чувства и мысли, а этих, новоприобретенных, пускай самых распрекрасных, и слушаешь в пол-уха, да и сам говоришь в пол-души. Тоска!
   Так думал Игорь, стоя в душном и переполненном вагоне метро возвращаясь к себе домой в Свиблово после неожиданно возникшего у него желания поехать в центр и посмотреть как выглядит теперь капитально отремонтированный Елисеевский магазин.
   -- Посмотрел? -- злорадствовал над собой он: -- Доволен визитом в родные пенаты? Ну прошелся по своему родному Козицкому, ну постоял у окна своей комнаты. Зачем? Чтобы взгрустнуть, с сожалением посмотреть, как из знаменитого гастронома сделали обычный "самбери", отчего его любимый Елисеевский навсегда потерял свою самобытность. Под знаменитой его люстрой и великолепной лепниной потолка теперь рядами стоят типовые современные ящики-прилавки, а меж ними ходят покупатели, хватают приглянувшуюся им фасовку, валом лежащую в них, и не замечают воздушной красоты над ними.
   Дома, стоя у окна своей квартиры, продолжал грустить:
   -- Странно... Четверть века живу здесь, а названия близлежащих улиц знаю плохо. Были бы тут переулки, как в центре, вообще бы запутался. Здесь есть проезды и даже тупики, а кособоких, кривеньких да узеньких переулков, как твой Козицкий, нет. И друзей настоящих и давних у тебя нет и не будет. А ведь были. Сам ты, дурак педальновидный, скоро помрешь, как и они. Взять вот Леху. Не хватило у тебя ума попросить его отгрохать тебе надгробие. Портретик, крестик, родился тогда-то... А уж дети выбили бы дату смерти, делов-то! Лежал бы под камешком и вспоминал бы друга.
   Один он из старых друзей продержался в этом мире дольше всех, оставив его одного под старость лет. нет, он вовсе не один, у него есть Лизонька и дети, но... Иногда так хочется посидеть за бутылкой светлой на кухне со своим старым другом, как и ты сам, и сказать: -- А ты помнишь? Леха всегда был тайной Игоря от Саввы и он до сих пор корит себя за это, вспоминая, как изредка встречаясь с ним все время думал как поведет себя его любимый Карабас, узнав об этом, он не то что боялся, но даже не мыслил познакомить их, зная как это тяжело будет Савве. Только один раз он представил себя на его месте и ужаснулся чувству ревности, дикой, неуправляемой и рвущей душу, возникшей у него к тому неизвестному, с кем он может так же запросто выпить протвешку и дружески обняться, забыв о его существовании. А представив, испугался и решил молчать но отказаться от общения с Лехой не мог, виде как тот рад их редким встречам.
   -- Он-то в чем виноват? -- думалось Игорю: -- А ты как муж, скрывающий свою любовницу от жены.
   Наведываясь к нему на кладбище садился с ним за скатертку из газеты, расстеленной на его верстаке и под нехитрую закуску уговаривал с ним поллитровку, слушая его рассказы про свое житье-бытье. А оно было таково, что иногда думалось, доведись ему такие испытания -- не выдержал бы, свихнулся или спился! А ему хоть бы хны! У него открытое лицо мужика из средней полосы России, чуть подвыпившего и безмерно доброго с веселыми и умными глазами. Вся Россия бы влюбилась в него и успокоилась, если бы его в 7 часов утра показывали по первой кнопке телевидения, а он говорил:
   -- Ну, что вы, ребята, такие грустные?! У нас целый день жизни впереди! И днем: -- Ребята, пол дня прошло и ничего, живем! А вечером перед сном подводил бы итоги: -- Братцы! День прошел отлично, в трудах и заботах, нормально! Завтра новый настанет!
   Подожди... Как они встретились?
   Игорь давно уже не таясь от жены и детей, в ставшие все более частыми свободные вечера без выпивки, вел сначала дневничок, записи в общую тетрадку в клетку, а потом незаметно для себя перешел на заметки о разных пустяках, из которых, наверное, и состоит жизнь людей и конечно о своих друзьях. Красивое платье или уродливо сшитое пальро всегда состоит из деталей и иногда они-то часто не принимаются во внимание. И напрасно. "Пустяк!" -- говорят иные.
   Пустяк? Это как посмотреть. Тортик, принесенный жене не к 8 Марта, не на день ее рождения и новый год, а просто так, ни с того, ни с сего, по неожиданно возникшему желанию, этот пустячок вызывает у нее чувство неожиданного счастья. Все девушки, а потом и жены мечтают о большом счастье, ждут: вот-вот оно придет, свалится с неба, грохнется около ног -- бери его! А Игорь всегда чувствовал, что для него и жены счастье состоит из маленьких счастьиц, счастливых моментов, которые изредка дарует им судьба.
   Иные за счастье почитают приобретение дачи, покупку машины, новое, более высокое назначение на должность, творческий успех... Кто спорит о нужности таких счастливых событий? И в погоне за большим счастьем иной не замечает улыбки, подаренной ему незнакомой женщиной, не ценит по достоинству погожий день после недельного ненастья, не радуется встрече с беременной женщиной. Подавай им выигрыш в казино!
   И что писать о дружбе? Настоящая дружба незаметна и обыденна, она скорее состояние души, в котором есть таинственный магнит, постоянно притягивающий друзей друг к другу.
   Думая о них, Игорь часто удивлялся тому, как при полном различии их характеров, целей в жизни, пристрастий, стремлений и надежд в них живет полное взаимопонимание друг друга и эта удивительная и, вместе с тем, естественная и простая способность в одну секунду отбросить все личное и броситься к другу на помощь, если ему плохо.
   Оказалось писать хорошо о хорошем очень трудно.
   Другое дело рассказы вслух! Это у него получается. Даже Савва, этот жесткий прагматик, иногда просит его "потравить". Это у него выходит хорошо. Плохо другое. Когда он пишет, ручка не поспевает за полетом его мыслей и многое улетает и не возвращается на бумагу. И это было огорчительно для Игоря.
   А жена посмеивалась над его "писаниной", как она выражалась приговаривая:
   -- Писатель ты мой золотой! Были бы у меня лишние деньги, не пожалела бы и купила тебе Паркер с золотым пером!
   -- Запомни, мать, -- отвечал он, -- есть золотые руки у мастера, золотые ноги у футболиста, золотые зубы у торгаша, золотые головы у ученых, а вот золотых писателей нет.
   В душе она приветствовала увлечение Игоря, прекрасно понимая, что оно отвлекает мужа от карт и домино во дворе, что все эти игры начинаются и кончаются водкой в складчину.
   А Игорь веселился:
   -- Вот напечатают меня в толстом журнале и тогда, знакомясь с кем-нибудь, ты сможешь представлять себя так:
   -- Елизавета Владимировна, жена писателя. Очень солидно, а?
   -- И смешно, какой из тебя писатель? Те люди видные, умные, культурные, талантливые, не то, что ты. Правда ты начитан, этого у тебя не отнять, и язык хорошо подвешен, по себе знаю, как охмурил меня, дуру, своей болтовней, но этого мало. До настоящего писателя тебе далеко, как до бога.
   -- Эта даль не для меня, Лизонька. Многие писатели вступают в соревнование с ним, создавая в своих произведениях выдуманных ими людей в выдуманных ситуациях. Я же пишу о реальных людях, проживших или проживающих свою реальную жизнь, тем самым не вторгаясь в промысел божий.
   -- Это про Савку, Антошу и Леху, твоих собутыльников? -- фыркала она. -- Один поедатель воблы, другой обжора, третий любитель жениться-разводиться, четвертый писатель, а все в куче пьянь несуразная. И что про таких писать-то? Сколько ел-пил, кого перепил, кому зубы вставил, кому надгробье сделал?
   -- Это, мамочка, графоманством называется. А вот вскрыть побудительные причины такого их поведения, вхождения в штопор нашей жизни и возможный выход из него путем нравственного перерождения и усилий души -- вот задача истинного писателя. И еще: всегда отличать и главное понимать, что есть черное, а что белое в человеке и чего больше в нем. Сказано ведь, что понять -- это значит простить.
   -- Фи, милый, эка куда загнул! Мне уж давно понятно зачем вы собираетесь -- гулять да пить. То-то ты всегда от них приходишь на бровях с видом побитой собаки. Ночью выдыхаешь, как лошадь в стойле, а утром еще не опохмелишься, а ластишься, да хорошие слова говоришь.
   -- Виноватым чувствую себя, вот и лащусь.
   -- Пить надо меньше!
   -- Вот твой Леха, -- продолжал он слышать голос жены, -- четырех жен сменил одну за другой. А все водка. И с чем остался? Один-одинешенек на кладбище. Зубило под голову, лопату под бок -- и на свою лежанку. Разве это жизнь? Хоть сосватал кого ни то ему. Тяжело ведь одному-то.
   Эх, Леха, Леха, друг ты мой ситный! Бьет тебя жизнь, а за что?
   Когда он отслужил срочную и вернулся домой в свой полуподвал на улице Москвина, мать его еле-еле могла махать лопатой-движком, убирая снег на своем участке и даже метлу ей трудно было держать в руках. Сестра выросла, вот-вот станет невестой. Подвал сырой, деревянный пол весь сгнил и ходуном ходит, штукатурка сыпется, стены влажные, обои с них клочьями свисают, дневной свет еле-еле пробивается сквозь забрызганные тротуарной грязью стекла подслеповатых окон. Мрак!
   Одна радость от этого жилья -- места много: две отдельных комнатушки, большая кухня, санузел и два длинных коридора. Мать с сестрой в комнате побольше, он в другой хозяин -- красота!
   А тут и дырка подвернулась, разведенка. В армии-то совсем заморили киселем со спецдобавками, чтобы поллюций у солдатиков не было и шишка не стояла. А вернулся домой -- совсем его одолела болезнь еца-хоца. Сам вымахал под два метра, жилистый, румяный...
   Сила есть, есть охота работать, и пошел Леха в могильщики на кладбище. А туда, знамо-дело, с улицы не берут, но не возвращаться же в театр, который к его демобилизации превратился в "Ромэн"! Что там заработаешь с молотком да гвоздями?
   Помог сослуживец, с которым он тянул солдатскую лямку. Отец его был на кладбище главным по этой части.
   Как-то пошел со знакомыми мужиками выпить на троих в столовой на Пушкинской улице, а там раздатчица зырк-зырк на него глазами, всем два биточка с макаронами, ему три с картофельным пюре. Ну и влип.
   Она ему котлетки да шницель с лопату, он ей чес на всю ночь. Дорвался. А баба, по ее словам, старше Лехи на пять лет, опытная да сытая, только давай -- шуруй! А он до нее кроме Дуньки Кулаковой никого не знал. Влюбился -- не оттащишь! Там не то что ложкой, половником хлебай -- не расхлебаешь!
   Женился, дурья голова, планы строит на будущее, днем могилы роет, по вечерам гранитному делу обучается в гранитной мастерской при кладбище, благо с детства хорошо рисовал. А ночью третья смена на ней. Стал уставать. Не залезет раз пять за ночь на нее -- утром надутые губы да упреки. А там у соседей языки, что твой змеиный клубок, вмиг донесли бедолаге о ее проделках. Работа у нее два дня в столовой на раздаче, два дня гуляй то же на раздаче манды своей мужикам. В столовой проходной двор, рядом министерство, командировочные, а у нее не то бешенство матки, не то вечный зуд между ног.
   Мать переживала страшно:
   -- Твоя баба, намотай косу на руку, да вожжами ее! Вразуми!
   А у той короткая стрижка, да и где вожжи в Москве взять? Побесился, позлился, плюнул и развелся.
   А Игорь тогда спрашивал:
   -- Зачем женился-то, дура? Ну парил бы свою кочерыжку, а жениться-то зачем на этом отбойном молотке? Итак худой, а с ней стал прозрачным, как стрекоза, хоть и кормит она тебя как на убой.
   -- Обязан я, -- вздыхал тот. -- У нас так: раз схлестнулись -- женись.
   -- Это у кого так? -- возмущался он. -- У графов и князей? Поцеловал в щечку, обнял за талию -- под венец! Или по Чехову? Мол ел, пил, с Дашенькой под ручку гулял! Извольте делать предложение! Так полгода Леша ходил сутулый и мрачный, словно пыльным мешком побитый. Всю свою злость за свою неудачную женитьбу вложил не в водку, нет, тогда он редко выпивал, а в работу и учебу. Молотил по граниту каждую свободную минуту до изнеможения. Жил в подсобке при мастерской с весны по осень, домой в подвал заходил только мать проведать, да сестренке пятерку сунуть на мороженое.
   Вторую сосватал ему шофер Хамет, татарин, что на своей расхлябанной полуторке возил на кладбище песок, цветочную рассаду, гранитные блоки, цемент и прочие кладбищенские причиндалы.
   Услышав от самого Лехи историю его неудачной женитьбы однажды завел с ним душевный разговор:
   -- Бери Роза в жены, мой племянник, богатым будешь. У нее отдельный квартир, манда бритый, голова умный. Будешь иметь большой салдым-бельдым, богатый калым, она торгашка, дом полный чашка.
   -- А раз она такая хорошая да богатая, что за своего татарина не выходит? Или хромая да косая?
   -- И, шайтан, какой хитрый! Все ему скажи! Ладно, как другу говорю, женщин она, а замужем не была. Любовь у нее с директор универмаг был, да сплыл. Ты разведен. Она шалтай-балтай делала, обе несчастные. Женись, человеком будешь за татар-женой, как за каменной стеной! А она вечно на тебя аллах будет молиться за твою любовь да доброту. А Леха такой: добро сотворить -- он первый, только позови.
   Роза же ничего: среднего росточка, как раз по вкусу друга, стройная, глазастая, голос мягкий, говорит без акцента. Он ей опять про свои планы, про будущие заработки, как-никак без пяти минут мастер-гранитчик, а у них заработки тогда ого-го какие были! Люди годами стояли в очереди, чтоб памятник заказать. А она слушает его. и улыбается. Одела с головы до ног во все модное да дорогое. Матери лекарства да фрукты, сестре обновы да клипсы. Переспали. А коли так -- надо жениться.
   Расписались втихую. Правда, Леха хотел было свадьбу задуть, деньги-то есть, а она ни в какую: -- Мы с тобой не молодожены, стыдно... Снимем кафе, посидим среди своих...
   Каких своих? Игорь летает на Севере, мать лежачая, одной сестре женитьба брата праздник, один Хамет свой.
   Жить Роза перешла к нему в подвал. Татарка, говорит, по их обычаю, должна жить в доме мужа. Он ей про ремонт в подвале, а она: -- Зачем? Вот квартиру ее разменяет и будут жить отдельно от родителей. Верил. А меняться тогда было можно до марфуева дня, в Банном переулке, единственном обменбюро в Москве были тысячные очереди.
   Стройная, тихая, глаза вечно опущены вниз. И в постели тихая, не то что вулкан из столовой. Леха рад был до сраки, все "Розочка, Розочка"!
   А вышел опять пшик.
   Пока он радовался тихому и обеспеченному семейному счастью Розочка тайком подала на развод. Приходит наш счастливец домой, а на столе повестка в суд. Мать в слезы, он в недоумение и панику.
   Провели Лешу нашего вокруг пальца! Не ходи коза босая! Надо было татарочке свой грех прикрыть -- и прикрыла с помощью наивности да доверчивости Лехи!
   Татарка, если не целка, навсегда опорочена среди своих соплеменников, как это было встарь на Руси. Ее никто замуж не возьмет, а если и возьмет, то какой-нибудь старик или вдовец с кучей детей. Тогда молись за их милость всю жизнь своему Аллаху, да терпи их вечные попреки. А разведенка -- она честная, но несчастная, муж русский попался гулящий, пьющий и бьющий, а свидетелей тому -- родня в сто человек.
   И тут Леха не запил, только замкнулся в себе. Мать его от его двух неудачных ходок в мужья совсем плохая стала, болеет без конца. А он к тому времени стал хорошо зарабатывать, снял пол-дома в Жаворонках под Москвой, чтоб она хоть летом дышала свежим воздухом. Оглянуться не успел, а сестра уже невеста, ей обновы надо.
   А все зло свое за вторую неудачную женитьбу выместил на Хамете, обманщике. Бил его наотмашь, по-деревенски, зло, молча, вкладывая в свои пудовые кулаки всю свою ненависть к нему за такой беспощадный и продуманный обман, а потом сказал:
   -- Попадешься еще раз мне на глаза -- убью!
   И Хамет, было подумывавший собрать своих братьев-татар, да отметелить Леху, увидев в его глазах такую неистовую решимость сделать это, больше не появлялся на кладбище. Пропал, испарился, уволился. Дело сделано -- то, большое дело!
   А ведь до этого были они в хороших, даже дружеских отношениях. Хамет осенью перед уразой привозил ему конскую колбасу, сделанную по их, татарской домашней технологии, которая очень нравилась Лехе и рассказывал, как ее делают.
   Особенно сблизил их случай, когда он наказал одного наглеца, попытавшегося надсмеяться над его мусульманской верой. В Уразу есть можно только с наступлением темноты. А как быть шоферу, вставшему в шесть утра, когда уже светло и, не позавтракав, в семь утра сесть за баранку? Целый светлый день работать не евши, а ночью есть завтрак, обед и ужин за один присест?
   Хитрый Хамет делал так: В обед вместе с кладбищенской рванью садился за стол обедать. У них, как всегда на столе водка, пиво, закусь, у кого щи, у кого супчик домашние, принесенные с собой в стеклянных банках с крышечкой. Поставят здоровенную кастрюлю на газовую плиту, нальют в нее воды, поставят в нее свои банки. Пока выпьют, да закусят, кипяток в кастрюле нагреет банки -- хлебай горяченькое! А на третье пивка, вместо компота. Тары-бары на три пары, глядишь и обед прошел.
   А у Хамета другой манёвр.
   Сядет за стол, разложит перед собой на чистом полотенце хлеб, овощи, вареную конину и картошку, соль и бутылку молока. Спиртного в Уразу ни-ни, грех, да еще какой! Все это порежет на кусочки, откупорит бутылку с молоком, после чего темной тряпкой завяжет себе глаза и ест на ощупь.
   -- Хамет! Ты зачем глаза завязал, вслепую ешь?
   А тот: -- Рабочему человеку кушать надо. Какой работ, если курсак пустой? А сейчас Ураза, Аллах велит ночью кушать. Вот и завязываю глаза. И мне хорошо, и Аллаху. Сначала принимали такой способ обедать чудачеством Хамета, смеялись:
   -- Хамет! Держи стопарь!
   А тот мотает головой с повязкой на глазах и знай себе навечивает вслепую свою конину. Потом поняли, что это мусульманский обычай. Привыкли.
   А тут прибился к ним молодой шоферок на каблучке. И всего раза два-три за год был у них, бланки да канцтовары привозил в контору. Объявился, как на грех, как раз в Хаметову Уразу. Все обедать, и он с ними. Жует свои бутерброды и посматривает с любопытством на то, как он ест. Заметь Леха тогда движение шоферишки -- не было бы скандала и драки. А этот идиот возьми да улучи момент, когда Хамет вслепую потянется к своей бутылке молока, да подмени ее на бутылку с пивом.
   А тот и хлебнул пивка вместо молока. Секунда -- и сорвал с себя повязку, лицо белое, рот перекошен, говорить не может, только тяжко дышит и смотрит невидящими глазами на сидящих за столом, пытаясь понять, кто подложил ему эту пивную свинью.
   А шоферишка, сидя как раз напротив него, заливается довольным смехом от своей шуточки, приговаривая:
   -- Что, хлебнул молочка от бешеной коровки?
   Услышав это, Хамет с диким криком "а-а-а, Шайтан!", схватил злополучную бутылку пива и, опрокинув стол, бросился на обидчика.
   Леха, сидящий рядом с ним, схватил его поперек туловища, а сам крикнул идиоту:
   -- Беги отсюда, пока цел, сучий потрох!
   Кладбищенские обступили Хамета, успокаивая его, а тот все пытался вырваться из дружеских рук и железной хватки Лехи, крича:
   -- Сволочь! Коран трогать! Я грех не хотел! Зарежу!
   Тут Леха с криком "мужики, держите его", освободил Хамета из своих объятий и бросился вслед за быстро уходящим шоферишкой к своему каблучку, понимая, что он может уехать безнаказанным.
   Вернулся он возбужденный, ладони в крови.
   -- Ты давал ему по мордам, да? -- спросил Хамет.
   -- Так, дал пару раз по сопатке, -- не стал вдаваться в подробности Леха.
   Так они стали хорошими приятелями. А чем дело кончилось?
   -- Дура, ох какая же ты дура! -- пилил его Игорь, приехав в отпуск, -- Зачем тебе эта сигарга понадобилось? Развесил уши, а не подумал, что тебе татарскую лапшу на них вешают.
   -- Да при чем здесь татары? -- пытался оправдаться Леха, -- Что, русских сволочей мало?
   -- Полно! Но дело тут не в нации, а в отдельно взятой этой парочке. Один прикормил тебя конской колбасой, а ты и рад стараться, готов обосраться, полез в драку за него. Другая, сирота Казанская, шмотками да мандой бритой приворожила, а ты опять рад. А что вышло? Им смех над тобой, тебе слезы. Му-у-у! Рога замочил -- и в стойло!
   -- Выходит никому не верить?
   -- Верить, Лешенька, верить обязательно, но небезолгядно.
   Пережил наш друг и эту беду.
   После того, как он отошел от второй семейной драмы и начал посматривать на проходящих мимо него женщин, поглядывая им вслед, что означало появившийся в нем совсем было угасший интерес к ножкам и попкам, он поехал от нечего делать со студентом, подрабатывающим у него на кладбище, на спортивный студенческий праздник на стадион "Буревестник", ныне давно снесенный под корень, где на его месте сейчас стоит красавец спорткомплекс "Олимпийский". Этот Жора парень был хват: разбитной, улыбчивый и говорливый, и только он мог уговорить трезвого Леху на такое мероприятие.
   Флаги, музыка, беззаботный студенческий смех, множество симпатичных студенток -- вся эта атмосфера радости, молодости и веселья начали понемногу растоплять его замерзшее сердце, а когда они в кустах позади трибуны вмазали на двоих бутылку портвешку -- он окончательно оттаял. Да и чего грустить, если за плечами армия, впереди денежная и, в некотором роде, творческая работа, а ты молод, здоров и румян!
   Молодость не спрячешь в темный чулан на замок, она все равно выйдет на свет божий, как трава сквозь асфальт. Тут-то и подошла к ним Инна, в беговых шиповках, коротких трусиках и спортивной майке с номером 81 на полной груди. Ладная, стройная, она тяжело дышала, только что закончив бег своего отрезка в эстафете.
   -- Георгий! Ты все в болельщиках пребываешь? Неужели самому за свой курс не хочется выступить? Вон какие из ваших хиляки бегают!
   -- Я бегаю, Инночка, и очень быстро.
   -- Не лги! Никогда не видела тебя на дорожке!
   -- Не вру, Инночка, ей-бо не вру, а бегаю в двух случаях: в одном на длинные дистанции и с большой охотой, во втором вынужденно, как спринтер.
   -- Это как? -- подняла та на Жору свои чистые глаза.
   -- Бегаю с охотой за вами, студенточками-раскрасавицами, влюбляюсь и страдаю. А по-спринтерски от долгов.
   Смеялась она заливисто, как Валдайский колокольчик, откинув голову назад, глядя в небо такими же небесными глазами.
   Познакомились.
   Жора, увидев, как друг с восхищением смотрит на новую знакомую и нервно постукивает веткой акации по своим новеньким брюкам, улучив момент, шепнул:
   -- Папа у нее бо-о-льшая шишка, генерал и профессор, технарь закрытого типа, весь в секретах и патентах. Пожелал, чтобы дочка пошла по его стопам. А ей это надо? Активистка и наивняк, типичный тепличный генеральский цветок. Ах, как хотелось Лехе любви, чистых отношений, без корысти и расчета, бешенства матки и прикрытия чужого греха, без хитрых уловок и вранья!
   А что она?
   Этот видный парень, хорошо и по моде одетый, немногословный и серьезный, не то что Жора, хоть и обаятельный, но слишком говорливый и ветреный, заинтересовал ее какой-то для нее загадочной грустью в глазах и полным неумением ухаживать. После спортивного праздника он пошел ее провожать до метро "Проспект Мира!. Они шли мимо уголка Дурова вдоль трамвайных путей, мимо деревянных домишек и палисадников в цветах и зелени кустов и деревьев. Воздух был похож на кладбищенский, привычный, настоянный на запахах растений, он радостно вдыхал его и слушал ее невинную болтовню и ощущал блаженное состояние не счастья, нет, а душевного покоя, которое покинуло его с момента его второго развода.
   Он шел с ней рядом, не решаясь взять ее под руку, у него только хватило смелости взять и нести ее спортивную сумку. Шел и думал:
   -- А зачем я ей такой?
   Когда прощались на платформе станции, Инна протянула ему свою узенькую ладошку, и она утопла в его большой и шершавой.
   -- Ой! -- воскликнула она. -- Какая у тебя рука, как лопата!
   И узнав, от смущенного Лехи происхождение мозолей на его ладони, тут же напросилась к нему на кладбище.
   -- Как интересно! -- восхищалась она. -- Так ты, оказывается, скульптор!
   По сравнению с теми двумя, которые так успешно насрали в его душу, Инна была настолько чиста и невинна, так неопытна в житейских делах, настолько ее слова, мысли и желания были естественны и правдивы, что Леха влюбился в нее сразу так, что боялся дышать на нее своим вечным табачно-водочным перегаром, а уж обнять да поцеловать ее у него и в мыслях не было.
   Перед ее приходом на кладбище всей тамошней пиздобратии за обедом, после того. как все врезали по стакану, заявил, положив на стол, как веское дополнение к сказанному им, свои шишастые кулаки:
   -- Тут ко мне придет знакомая студентка. Так вот: прошу на нее в наглую не смотреть своими пьяными шарами, не вертеть жопой около нас и упаси вас бог, блякать и хуякать при ней, если окажетесь рядом. Кто подойдет за молотком или лопатой к моему верстаку, когда она придет -- труп. Сам вырою могилу и сам зарою гниду. А для стимула, чтоб все обошлось без похорон, завтра в обед ставлю литр московской. Лады?
   Зыркали, конечно, из-под крестов, оградок и кустов, чмокали губами и качали головой.
   А она пришла в легком с оборочками платье колоколом, светлые волосы затянуты в конский хвост, на ногах модельные туфельки, маникюр-педикюр, золотая цепочка на шее, стройная, воздушная, красивая.
   -- Фея, -- сказал один с лопатой.
   -- Краля, -- сказал второй с малярной кистью.
   О том, что дальше было Леха много лет не хотел говорить и упорно молчал в ответ на расспросы Игоря, отмахиваясь от него как от назойливой любви. Но Игорь догадывался, что в их поэтическую любовь вмешалась грубая проза жизни в лице социального неравенства любящих сторон.
   Лехино счастье опять обошло его стороной. Оно было похоже на чувство человека, вскочившего после долгого ожидания в последний вагон уходящего поезда без билета. Только перевел дух, только успокоился -- а его высаживают на первом глухом полустанке, где холодно, темно и сыро и нет ни одной родной души.
   Из того, что, как клещами приходилось вытаскивать из Лехи, Игорь в силу своих скудных возможностей, попытался восстановить ход этой очередной любовной драмы друга и однажды, когда они сидели у него за скатеркой из газеты, изложил свою версию случившегося.
   Молча дослушав Игоря, тот вздохнул, долго молчал, а потом выдавил из себя:
   -- Лихое у тебя воображение! Тебе бы в художники. А так ты прав. Кто они и кто я?
   Говорить с ним о собственном достоинстве и вреде самоуничижения после трех неудачных походов за счастьем, было глупо. Горечь неравенства он узнал с детства, но никак не мог смириться с этим, поэтому ему вдвойне тяжелее было пережить то, что случилосьь дома у Инны.
   А неравенство это он заметил сразу, как только сам напросился на обед к ее родителям. Он жених и обязан им представиться, это его долг.
   К тому времени он уже знал об отце-генерале, маме-деспоте, немецкой овчарке Гансе и домработнице Кате. Он шел в их пятикомнатную квартиру на Соколе, как на эшафот. И казнь состоялась.
   За столом Леха не знал как сесть, куда девать свои руки и, конечно же, как действовать вилкой и ножом в соответствии с этикетом.
   Отец Инны вежливо спрашивал о его родителях, работе, друзьях, увлечениях. Мать с ужасом смотрела на его руки и молчала.
   -- А учиться вы собираетесь, Алексей?
   -- Хотелось бы попасть на выучку к настоящему скульптору. В моем деле всегда учиться надо. Разные заказчики, разные требования, разная техника резания по камню, да и сам камень всегда разный, одинаковых нет.
   -- Я имею ввиду учебу в ВУЗе, -- наставительно сказал генерал.
   -- У меня нет склонности к технике, -- простодушно ответил Леха.
   При этих словах генеральша выронила вилку из рук и она печально звякнула о тарелку.
   -- Ну-ну, и так бывает...
   Генерал делано вздохнул и добавил:
   -- Нам с женой недолго жить осталось, вот и пригодится ваша профессия. А вот Инночку ждет долгая жизнь, и мы обязаны сделать так, чтобы она была счастливой... Да, доченька?
   Что было дальше он вспоминает как кошмарный сон. Остаток обеда прошел в тягостном ожидании его конца под равнодушное звяканье вилок и ножей. Родители Инны обменивались меж собой пустыми фразами, совершенно не замечая гостя. А тот сидел с пунцовым лицом, потупив глаза в тарелку с салатом и только домработница Катя поглядывала на него с затаенным сочувствием.
   -- Бежать отсюда, бежать! -- колотилось у него в висках.
   -- Куда ты приперся?
   А потом перед вежливо предложенным ему компотом к нему пришла глухая ярость:
   -- Выходит, для них только инженер -- человек, а остальные все букашки?
   Высокомерие родителей любимой, ее молчание было обидным и невыносимым, но у него таки хватило сил встать, не допив компот и вежливо поблагодарить за обед и гостеприимство.
   -- Не стоит благодарности, -- пропела генеральша, нервно мотнув головой при слове "гостеприимство", так и не встав со своего места:
   -- Катюша, проводи гостя!
   При этих словах Ганс, лежащий в углу столовой около тумбочки с японским телевизором, зевнул, а Инна было поднялась, чтобы проводить его, но тут же села, услышав ровный, но жесткий голос отца:
   -- Доченька, Катя проводит твоего знакомого.
   Услышав такое, Лехе захотелось обложить генеральскую чету матом, наговорить грубостей, но он чувствовал нутром, что делать этого нельзя, что на их бесчеловечное унижение его, шедшего к ним с открытым сердцем, нужно ответить единственно достойным способом -- холодной вежливостью.
   И он сказал:
   -- Будет во мне нужда -- милости прошу. Инна знает как меня найти.
   Замки входной двери генеральской квартиры гремели, как набат бедствия. Шагнув в дверной проем, как в пропасть, Леха услышал шепот домработницы:
   -- Шибко-то не переживай! Всяко бывает. Знать бы где соломку постелить... И-и-эх, жисть!
   -- Как он был тогда красив! -- думал Игорь, занося эти свои мысли в тетрадку, представляя, как прекрасно побороло Лехино внутреннее благородство обычное его желание обматерить обидчика.
   Но то на кладбище. Да и оно теперь казалось Лехе не самым плохим местом после генеральской квартиры. Брак от обиды на родителей Инны, презирающих его за кладбищенскую профессию, злое желание доказать им, что он не пальцем деланный, что он такой же человек, как и они, только менее образованный и воспитанный, но не менее работоспособный и талантливый в своем деле, чем генерал, всегда таит в себе такие опасности, что хрупкое суденышко их любви может в любой момент разбиться о подводные камни быта.
   Думал ли Леха об этом?
   Взаимная любовь! Кто не мечтает о ней и что может быть дороже ее на свете!?
   Ошалевший от своей долгожданной и внезапной искренней любви к Инне, а главное, видя, что и она любит его, Леха решил любыми путями быть с ней навсегда. А это означало опять жениться. Бог троицу любит!
   Все говорят: -- Любовь всегда прекрасна! К сожалению она бывает и отвратительной в своем эгоизме, корысти и силовом решении не получения ее, нет, а в удержании ее.
   А что же Инна?
   Как только за Лехой закрылась дверь, мамаша, не скрывая своего гнева, закатила истерику:
   -- Инночка! Кого ты привела к нам в дом? Какой наглец! "Будет во мне нужда... милости прошу, Инна знает как меня найти...". Ты что, была у этого косолапого могильщика на кладбище? Какой позор!
   Она гневно ходила от одной стены до другой их большой столовой, нервно теребя в руках кружевной платок.
   -- Что ты там делала?
   Инна по-прежнему сидела за столом, низко опустив голову к белоснежной скатерти. Плечи ее поникли, как лепестки погибающего от засухи цветка. От ужаса происшедшего она не могла вымолвить ни словечка.
   А мамаша продолжала греметь:
   -- Молчишь? Или тебе есть что скрывать? Веня! -- обратилась она к мужу, -- спроси и ты, что она забыла на кладбище? Может свою совесть?
   Этого Инна не выдержала. Резко встав из-за стола, чуть не опрокинув стул, она, закрыв ладонями пылающее от стыда лицо, с рыданиями выбежала вон из столовой.
   -- От нас и от себя не убежишь! -- ярилась ей вдогонку генеральша. -- Я и твой отец запрещаем тебе встречаться с этим могильщиком!
   Видя, что надо успокоить как-то свою жену, генерал встал из-за стола, подошел к жене и, обняв ее за плечи, вздохнул:
   -- Да, это так печально! С виду приличный молодой человек, гренадер, хорошо одет и скромен, а води ты -- кладбищенец!
   -- А руки! -- немного успокоившись сокрушалась жена. -- Ты видел какие у него руки? Это же лопаты, нет, это ковши от этих, как их, эскалаторов!
   -- Экскаваторов, мама, -- поправил ее тот, -- но дело не в руках, а в мозгах. "У меня нет склонности к технике" -- это его слова. Учиться не хочет, не понимая, что на дворе эра технического прогресса. И потом: как я могу, показать такого вот зятя моим коллегам? Вот был бы срам!
   Стоя обнявшись у окна столовой, они потихоньку начали успокаиваться от приятного сознания общности чувств и мыслей по поводу свалившейся на них напасти в виде гостя их любимой и единственной Инночки.
   -- Веня, а что если он с нею уже...
   Она не договорила слово "переспал". Ей вдруг стало страшно произнести его, и от этой мысли она вздрогнула, будто ее дернуло током и, резко освободившись от успокоительных объятий мужа, повернулась к нему лицом и глядя в глаза супруга, решительно сказала:
   -- Ее надо вести к гинекологу. Завтра же! Нет, сегодня! И не дай бог этому извергу совершить это! своими же ручищами себе самому заставлю его, как он выражается, изготовить памятник!
   Домработница Катя во время этой бури тихо стояла у кухонного стола, заваленного грязной посудой, но не мыла ее, дабы шум воды и лязг тарелок не мешал ей слушать то, что происходило в столовой.
   Как только Инна, ее любимица, ее дочка -- своих детей у нее не было, -- с плачем заперлась в своей комнате, она вздохнула и, принявшись за посуду, по привычке пожилой и одинокой женщины, которой не с кем поговорить, зашептала себе под нос:
   -- И лопаты, и рост! А как же! Девки любят сильных и статных. А она в самом соку, кофточки на грудях лопаются! Без лифчика ходит, так как их не потискать лопатами-то? и-эх! Мой-то на фронт ушел не натискавшись... А им диплом подавай. Видала я этих с дипломом. Ферт и моль. У них диплом вроде пропуска в рай. А не понимают, что парень самостоятельный. Добытчик. С таким хучь в тайгу, хучь в горы. И как на нее смотрит! Эх-ма! Ваня так же боялся на меня смотреть. А эти с дипломами глядят на дочку, будто лапают. Одно слово -- механики! А у этого профессия на все времена. Сколько не живи -- помрешь, а он тут. А коли вам уж так диплом нужен, тихо, не торопясь, направьте его на эти путя. А то сразу на дыбы. А где вы были и с кого спрос, если сами такую жисть устроили, что вам человек без бумажки, что букашка? Давно в зеркало-то гляделись? И-эх!
   А Инна страдала, совершенно не понимая первопричины родительского гнева. Сейчас ей казалось, что мир, в котором ей до этого часа так комфортно и беззаботно жилось, где все ее желания исполнялись, рухнул. Каникулы на курортах Крыма, беличью шубку, чулки с черной пяткой в сеточку, золотые часики, билеты в Большой -- пожалуйста! Даже отцовский служебный "ЗИМ" для катания по вечерней Москве с друзьями во время салюта в праздник 9 Мая! А тут скандал с запретом дальнейших встреч с Лешенькой! Почему? Сработала ли здесь Пушкинская формула "пришла пора, она влюбилась"?
   И да, и нет. Пора-то уж давно прошла, слава богу, она уже на третьем курсе, сопромат давно сдан и можно замуж, да и женихов из окружения отца пруд пруди, не то что у Татьяны один единственный: и офицеры из военных академий, и вузовские, все люди серьезные, основательные -- помани пальчиком, так сразу бросятся к такой невесте сломя голову. Еще бы -- отец генерал, лауреат госпремий, видный изобретатель нового оружия, да и сама дочка красавица.
   Но нет в мире формулы любви. Есть божий промысел и встреча двух совершенно разных молодых людей. Зачем? Поди узнай.
   Как принято говорить в культурных кругах Лондона, визит Лехи к родителям Инны был ответным. Первой в его подвал пришла она по его настоятельной просьбе. Тогда она особо не задумывалась в качестве кого она идет на встречу с мамой этого симпатичного и необычного знакомого Георгия, институтского баламута и пройдохи.
   А Леха точно знал, что после его двух неудачных женитьб, мать будет долгими ночами думать свою тревожную материнскую думу о невезучем сыне, если он заранее скажет ей о своем желании прийти с Инной к ним домой. В нем крепко сидело неизбывное деревенское чувство уважения к родителям и он считал своим непременным долгом рассказать ей о своих намерениях в отношении гостьи. Поэтому он пригласил ее в свой подвал, ничего не сказав матери.
   Все здесь было ново для нее: тусклый свет, едва пробивающийся сквозь пыльные подслеповатые окна, запах плесени, тяжелый спертый воздух, старая разношерстная мебель, истертый, скрипучий, шатающийся под ногами крашеный суриком пол -- все это так разнилось с их шикарной квартирой на Соколе, что она невольно подумала о том, что нужен особый вид людей, чтобы жить в подобных условиях. А мама жарила рыбу. Дым и чад от прогорклого подсолнечного масла, покупаемого в розлив в гастрономе на Петровке, сочился из-под двери кухонки без окон, наполняя подвал запахом, от которого Инна закашлялась. Леха же, видя ее замешательство, потащил ее в свой закуток. И то: лучше открыть там форточку и лицезреть его драные носки, закинутые неделю назад в угол, чем дышать этим смрадом!
   Сидя в закутке-коридорчике своего Лешеньки на его тахте, крепкой, приземистой и широкой, сколоченной и обтянутой добротной гобеленовой тканью самим ее владельцем, накрытой клетчатым шерстяным пледом, она внимательно оглядывала эту длинную и несуразную комнату и пыталась из всего увиденного в ней угадать пристрастия и увлечения своего избранника.
   Вещи в любом жилище немы. Они не говорят, но по ним всегда можно представить человека, живущего в ней. Ее сразу же огорчило полное отсутствие книг в комнате, зато она с завистью отметила армейский порядок в ней: пыль вытерта, одежда не валяется повсюду в беспорядке, как это было заведено в ее комнате на Соколе. На столе, на чистой скатерти с бахромой, нет пепельницы с окурками, только стоит один, как часовой, недопитый стакан чая, а рядом с ним половинка откусанной конфетки "Ласточка", аккуратно завернутая в фантик. Штопанные носки в углу комнаты говорили о хозяйских навыках жильца, а вот две пышных подушки на тахте в обрамлении дешевых кружев, вызвали у нее искреннее любопытство: такие подушки она видела в кино про купеческую жизнь, а тут поди ж ты, ее "купчик" спит на таких!
   Она подошла по скрипучему полу к широкому подоконнику малюсенького окна, вросшему наполовину в землю и с удивлением начала смотреть сквозь заляпанные уличной грязью стекла на ноги прохожих, топот которых был хорошо слышен сквозь открытую форточку, равнодушно шагающих по своим делам мимо, не желая знать и не замечать ее. А ей хотелось кричать на весь мир:
   -- Черти полосатые! Разве вы не видите где я и с кем!
   Руки ее коснулись каких-то листков, лежащих на подоконнике. Это были рисунки Леши -- эскизы к надгробиям, замысловатые надписи разным шрифтом, зарисовки людей с физиономиями алкашей и пройдох. На обратной стороне двух таких портретов было написано: Витек-лопата, Гарик-хмырь. Ей показалось, что она видела живьем обладателей этих физий, когда была у Леши на кладбище в гостях, но при виде рисунка на плотной бумаге, лежащего под веселыми шаржами, она ахнула от удивления -- так он ее поразил своей торжественностью, покоем и умиротворенностью. На нем она увидела церковь, изображенную в правом нижнем его углу. Золотые ее купола ослепительно блестели в косых лучах восходящего солнца. На паперти ни души. Высокие двери центрального входа храма открыты, а за ними угадывался едва мерцающий свет лампад, освещающих лица святых. А за церковью веером уходящие от ее куполов дорожки кладбища, кресты, надгробия, ветви деревьев, склонившиеся над могилами. Ни людей, ни движения, тишина и покой.
   -- Леша верующий? -- молнией пронеслось в ее комсомольско-общественной головке.
   -- Чудно даже.
   Все ее атеистическое воспитание противилось этой мысли, а рисунок говорил ей:
   -- Так рисовать может только тот, кто чувствует красоту.
   От этих размышлений ее отвлек разговор Леши с матерью, слышимый из кухни. Дверь в нее и в квартиру были настежь открыты, дабы выгнать чад рыбной жарки.
   Привычная к чинным разговорам папиных гостей-сослуживцев и маминых подруг, сплетничавших о знакомых и грядущих повышениях в чинах и званиях своих мужей, она невольно стала слушать то, что говорила хозяйка, искренне удивленная ее манерой говорить, так похожей на вечное бормотание их домработницы:
   -- Средь крестов живешь, а на самом креста нет, паршивец! Какой сегодня день? Петр и Павел, на час день убавил, а тебе ума! В такой день курятину исть надоть, а ты, скряга, в дом гостью зовешь, где одни сухари по полкам, да мыши по углам. Хуже любого сапога! Они-то знают, куда итить, а ты? Шел домой, талами своими куда глядел? Аль в одночасье все магазины-гастрономы позакрывались, как в сорок первом? На гостью свою смотри-засматривайся, а дела не забывай. Да и мать свою. Курочку купил бы ей -- она бы и рада-радешенька была. Живешь, как квартирант, деньгами от матери откупаисси. Тортик купил бы гостье. Хорошо хоть рыбы пожарила...
   -- Ох уж мне эта рыба! -- слышался голос Лехи. -- От твоей жарки из дома хоть святых выноси!
   -- Не вороти нос-то и святых не поминай в суе, балда! Грех! Да беги с богом в Елисеев за тортом, да быстрей, а не шажком да шарканьем, как пенсионер на пробзделовке. Учи вас!
   -- Да я что, я мигом, -- весело отвечал Леха.
   -- Беги, беги. А я с твоей кралей покалякаю малость, небось заскучала, сидючи одна-то на твоей лежанке. Эх-ма, кабы не легла...
   Вошла она в комнату сына без стука и, взглянув на гостью, вдруг всплеснув руками, неожиданно для Инны, мелодичным голосом, певуче, будто не она минуту назад корила сына, проговорила:
   -- Ой! Что это я простоволосая да к гостье! -- и исчезла за дверью.
   Вернувшись, села за стол и не скрывая своего любопытства молча оглядела Инну, так и оставшуюся стоять у окна.
   Высокая и худая, одетая в мышиного цвета юбку и кофту, в толстых, ручной вязки шерстяных носках на ногах, она, по мнению Инны, точно вписывалась в унылую обстановку подвала. Теперь седая ее голова была покрыта скромной косынкой, отчего ее худое, все в мелких морщинках лицо без намека на косметику выглядело совсем по-монашески, чинно и благообразно.
   Инна приготовилась к расспросам о ее родителях, о ее занятиях и увлечениях, а она с удивительным тактом, часто присущим простым и неграмотным женщинам, прожившим долгую трудовую жизнь, к радости Инны, без всяких предисловий начала говорить о своей жизни, будто они давно знакомы.
   -- Умчалси ухарь-купец! Мой Лексей вроде телеги, един во всех четырех колесах: одно скрипит, другое шатается, у третьего спицы нет, а четвертое справно вертится. А телега катится, грузи сколько хошь!
   -- Телеге лошадь нужна да возница, -- решила поддержать она этот странно начатый разговор.
   -- И, милая! А мы на что? Трудись -- вот те и лошадь. А возница... Возница твой разум да руки, да мудрая жена. И тот, что там наверху, -- добавила она, глянув на потолок.
   -- Ты уж не обессудь, что так встречаю. Скажи сын заранее, что придет с гостьей, я бы пирогов настряпала. Да кагорцу припасла. Страсть как кагорец люблю!
   Тут она душевно улыбнулась и, как бы по секрету, подавшись к гостье всем своим сухим телом, доверительно, как своей подруге, сказала:
   -- Ноне летний пост кончился, а рыба осталась. Не пропадать же запасу, вот и пустилась в жарку. Жаль дочки нет дома, она страсть как любит рыбу. Да и торт. Наш то сей момент объявится с ем.
   -- Он мне ничего не говорил о сестре. Она старше или младшие его?
   -- Невеста, вроде тебя. В Лешке души не чает. И то: балует он ее спасу нет! То платье купит по ее выбору, то туфли. И денег на кино дает, на помаду, будь она неладна. Днями на Пасху колечко купил на мизинец, а в прошлом годе сережки, да все из золота. А мне плат шерстяной и груши-яблоки. Ешь мам, говорит, еще добуду. Работящий да заботливый. А я грудью слабая стала, износилась метлою-то махая, да лед шкрябая. Как та кляча стала. Лошади сено и овес надоть, а мы своим пердячим паром обходились. И, милая, сколько я работ переделала, ужасть! Ни одной лошади не осилить, так-то! У ней век короток. Пятнадцать лет и уже одр. Морда седая, зубы сточены, бабки на ногах опухли, глаза слезятся. А я, почитай два лошадиных века в дворниках, так-то!
   При этих словах она тяжко вздохнула, видимо от нахлынувших на нее воспоминаний, и, утерев губы ладонью, какая бывает у землекопов, всю в трещинах, жилистой, с непроходящими мозолями, посмотрев на притихшую от ее откровений Инну, спросила:
   -- Ты войну-то помнишь?
   -- Я маленькая тогда была.
   -- А где жили?
   -- В эвакуации на оборонном заводе.
   -- А я тут, в подвале, вместе с мужем Василием Лукичом, царствие ему небесное, -- перекрестившись сказала она. -- Это сейчас одни живем, а раньше с нами квартировал Ильяс со своим семейством, тоже дворник. Уехал в свою Казань. В войну-то как было? Все начальство в вашу эту, кувацию, значить, а муж в милиции. Мародеры магазины курочили, а он их ловить, да к стенке ставить. Ужасть, что было, когда Гитлер уже в Филях сидел, да на Москву в бинокль глядел. Кто в бега, кто в панику, кто в воровство. Как приехали из Рязани в этот подвал, так и чахнем. Я баба рязанская в дворники, Василий Лукич, -- тут она опять перекрестилась, -- в братскую могилу в Медведково. Горюю -- страсть! На руках Лешка с Веркой, одна радость вот этот подвал да здоровье. Баба рязанская, что конь без яиц! А ты спрашиваешь, кто телегу везет? К примеру, как мы с улиц снег убирали? Да не с проулков и дворов, а с центральных, с трамваями, да опять во двор?
   -- Машинами, конечно, -- уверенно ответила Инна. -- Как же иначе?
   -- Машинами! Показать бы вам сейчас как мы на санках этот самый снег возили!
   -- Снег на санках? -- не верила Инна.
   -- А то! Санки два метра в длину, да полтора в ширину, что твоя карета. Полозья из бревен, на них железная полоса, чтоб легче скользить по мостовой. Наверх этих саней ставилась съемная коробка из фанеры с ручками по бокам. Накидаем лопатами с Ильясом, да с его женкой Соней в нее снегу по самую крышечку и айда с Пушкинской улицы к себе во двор. Ильяс в лямку впрягается, мы сзади руками санки толкаем, а во дворе коробку брык! -- и лопатами кидать снег в кучу. Разов сто в день вот так волоком потаскаешь -- умаисси насмерть. А то и ночью, когда снегопад. Руки-ноги гудят, кости ломит, каждая жилка болит... А одежка худая, а зимы какие были? Мороз под тридцать градусов, дети в школу не ходють, а с нас пот градом. Возим, возим... А весны какие были? Дружные, что твои пионеры. Как солнце станет припекать, лед колоть надоть, чтоб быстрее таял и на улице, и в проулке, и во дворе. Лом в руки и айда. Зимой, чтоб людям не склизко было ходить, тротуар песком посыпали. За зиму-то пласт насыпешь, а летось подметай, да собирай его в ведра, да опять во двор. Осенью листья, а там опять зима, опять санки. Колгота да маята, а что делать? Так всю войну, да опосля до тех пор, пока трамвай с Пушкинской не сняли. Тогда легче стало, машины появились. Управдом у нас был хуже холеры: рот набок, ноги разные -- аспид! Так он...
   Тут хлопнула входная дверь в подвал и хозяйка, так и не рассказав про кривобокого "аспида" быстро встала из-за стола со словами "вот и Лексей с тортом" и пошла встречать сына.
   После чаепития Анна Ивановна, посетовав на отсутствие дочки, довольная кагорцем и гостьей, так внимательно слушавшей ее нехитрые речи, пошла к себе, чтобы, как она всегда выражалась "придавить клопика с устатку", а молодые остались одни в этой несуразной, похожей на школьный пенал комнате. Леха, доселе боящийся не то что поцеловать, но даже обнять Инну, вдруг осмелел. Сев на свою тахту он молча, с величайшей осторожностью притяну к себе свою ненаглядную и замер.
   Она стояла перед ним между его ног, смущенная и трепещущая от этого прикосновения, а он, обняв ее за талию и прижав свою голову к ее упругому животу, не шевелился, боясь, что она выскользнет из его объятий и опять сядет за стол. Но Инна и не думала делать это. Немного утомленная впечатлениями от увиденного и услышанного в подвале, радуясь наступившей тишине, она вдруг почувствовала такой прилив нежности к своему Лешеньке, что к неимоверной его радости она положила свои руки ему на голову и, теребя его волосы прошептала:
   -- Мне так хорошо сейчас!
   При этих словах Леха опрокинулся навзничь на клетчатый плед, увлекая за собой свою ненаглядную. Теперь оба лежали бок о бок, голова к голове, тесно прижавшись друг к другу. Инна лежала неподвижно, как в оцепенении, вытянув руки вдоль своих бедер, закрыв глаза, в величайшем напряжении от ожидания чего-то страшного или прекрасного, что вот-вот случится с ней. Эта неизвестность давила, она чувствовала, как ее ноги от колен до бедер вдруг становятся какими-то ватными, ее и без того полные груди, наливаются новой силой и готовы вместе с бешено бьющимся сердцем выпрыгнуть из ставшей ей тесной кофточки, а в голове полная пустота, сменяемая сумбуром бессвязных мыслей и шум, шум, будто она стоит в лесу и слушает шорох листьев и хвои.
   Когда Леха с величайшей осторожностью поцеловал ее сначала в щеку, потом в шею около самого уха, она еще плотнее закрыв глаза, ткнулась своими сомкнутыми в трубочку губами в Лехины открытые для поцелуя губы, будто ищет ими в кромешной тьме таинственную дверь.
   И тут Леха замычал. Не от сладости ее неопытного ответного поцелуя, а от нахлынувших на него отвратительных воспоминаний о тех, опытных, которые дарили ему сначала блудливая раздатчица из столовой, а за нею расчетливая татарка.
   Первая, редко когда трезвая, подобно ныряльщику в воду всегда голяком плюхалась в постель и сразу же начинала свои приставучие похотливые игры. Одной рукой, подложив ее под голову Лехи, она притягивала его к себе, в другой намертво зажимала его член и пыхтя, по хозяйски, лезла целоваться. После обязательных двух-трех оргазмов, она затаивалась, как потайная пружина, к которой только прикоснись невзначай -- тут же распрямится и начнется опять ебля с пляской. Светлый ли день, ночь-полночь ли, все едино: она всегда была готова к ебле. Этот отбойный секс-молоток заводился с пол-оборота и чаще всего сам задалбливал работника на ней. Лежа всегда на спине и раздвинув ноги, она нарочно елозила по простыне своими мощными бедрами, нахально шевеля пышной черной растительностью на своей промежности, как бы говоря: "Милости просим! Заходите в гости, мы всегда вам рады!". Целовалась она умеючи, всегда шаря своим алчным языком по всей полости Лехино рта, будто вор-домушник в поисках поживы в чужой квартире. Как свою собственность она забирала его губы в свой рот, целиком, без остатка и мяла, мяла, облизывая их, будто кот запретную сметану, жадно и торопливо, сопя при этом так, будто идет в гору с тяжкой ношей.
   Вторая, татарка, была такой же опытной, но хитрой. Она распаляла Леху своей расчетливой холодностью, манерой скрывать свою бритую манду под обязательной комбинашкой и пеньюаром, в которых она с неизменной настойчивостью ложилась в постель. Леха злился по пути к ее прелестям, а она толдонила одно: татарка с мужем должна спать в одежде. Леха бурчал: "Что я, татарин что ли? Знала за кого замуж идешь!". Не помогало. И целоваться она не любила, только в момент оргазма прижималась губами к ищущим поцелуя губам мужа: ткнет своим острым язычком, будто укусит, в его язык и тут же отведет голову насторону. Лехе бы тут поласкаться, да понежничать, а она от него набок к стенке спать. Кабы знать тогда, для кого свои чувства бережет! Эх!
   Дойдя до этого места Игорь бросил ручку, спрятал недописанную страницу в папку и сказал себе:
   -- Все, что было дальше -- их дело. Можно, конечно, расписать в подробностях на основе личного опыта все то, что и должно произойти меж двумя любящими сердцами, но право на это только у Лехи и Инны. Или ты, старый хрыч, хочешь вспомнить то, как ты со своей Лизанькой впервые поцеловался? Эх, какие были денечки! Где вы, золотые наши? Целуемся теперь в щечку, ушел, пришел -- чмок и все. А когда повстречались, часами стояли в подъезде у окна и целовались, самозабвенно, яростно, взасос, забывая обо всем на свете.
   Думая так, он пошел на кухню, тихонько подошел к ней, занятой мойкой посуды и обнял ее, отчего она ойкнула от неожиданности:
   -- Пусти, ненормальный, посуду побьешь!
   Растрепанная повернулась к и, увидев его озорное и веселое лицо, с беспокойством спросила:
   -- Что с тобой? Вроде не пил...
   А он, целуя ее в шею шептал:
   -- Лиза, Лизонька, Лизок, Лизунчик! Давай поцелуемся с тобой так, как прежде, в парадном у окошка!
   -- Господи, воля твоя! Какая муха тебя укусила?
   Игорь же, продолжая ее обнимать, положил свою голову ей на плечо и, заглядывая в ее изумленные глаза, с искренним сожалением так же тихо прошептал:
   -- Не хочешь... Старые мы с тобою, мать, стали, ох какие старые. Целоваться не хочется, да и разучились, наверное. А бывало...
   -- Да объясни ты мне наконец, что за стих на тебя нашел!
   -- Не стих, Лизонька, а проза, проза жизни. вот послушай.
   Он подвел ее к своему столу и прочел последние строчки о Лехиной судьбе, только что написанные им. Читал, а жена молча слушала. Сначала лицо ее выражало спокойную покорность причуде мужа, но по мере чтения оно становилось задумчиво-удивленным от услышанного. А когда он произнес последнее слово, она со вздохом, проговорила:
   -- Доселе о твоем писательстве я думала так: чем бы мужик не тешился, лишь бы не пил. А теперь я завидую тебе, ведь за бумагой ты вспоминаешь молодость, вновь переживаешь ее. Это не посуду мыть.
   Она подошла к Игорю и лукаво улыбнувшись, спросила:
   -- Ну, так что ты хотел вспомнить? Какой-то подоконник?
   В эту минуту они были самой счастливой парой на свете.
   В вагоне метро до станции "Сокол" они сидели, держась за руки, и молча смотрели друг на друга влюбленными глазами. В этот поздний час никто из малочисленных пассажиров даже и не пытался, глядя на эту пару, догадаться о том, что было с ними несколько часов назад.
   У ее дома обняв Инну на прощанье, Леха поцеловал ее в шею и шепнул:
   -- Инуля! Теперь все, что я вижу, слышу, думаю, что умею делать -- все твое!
   Она улыбнулась:
   -- Теперь ты должен придти к нам, -- тут она запнулась и добавила: -- Я хотела сказать к папе и маме...
   -- Конечно! -- торопливо ответил тот, -- это святое для меня!
   И вот повстречались.
   Со дня того памятного обеда, за которым Леха хотел рассказать о своих намерениях и об их сложившихся отношениях, он еще больше похудел, сошел с лица и почти не работал: в середине каждого дня встречал невесту у института и провожал ее домой, где ее ждал строгий карантин. Инна плакала. Мать, настоявшая на визите к гинекологу, добилась таки признания дочери о своей любви и о близости к Лехе. В августе она уехала с родителями в Крым. По приезде с курорта они сказала ему о своей беременности.
   -- Что делать, что делать? -- металась Инна: -- Мои о тебе и слышать не хотят, говорят, если с ним будешь встречаться, переведем тебя в Ленинградский ВУЗ к брату отца.
   -- А это возможно?
   -- Еще как! Отец все может. А мама грозит судом.
   -- Дела! -- вздохнул Леха, но тут же решительно добавил: -- Надо идти в ЗАГС и поставить родителей перед свершившимся фактом.
   Он и мысли не допускал, что по каким-то семейным, социальный и меркантильным соображениям ее родных он может потерять Инну. И он продолжал давить:
   -- Ты уже не одна, нас трое. Все уладится, поверь мне.
   -- Тебе легко решать, за себя и за меня... А я маму с папой очень люблю, я не могут их обидеть...
   -- Не плач и не горюй! Пошумят, посердятся, заскучают, пока ты будешь жить у меня. Все будет хорошо!
   О том, что было дальше, Леха упорно молчал. Надо было ставить точку в этой печальной истории. И вот однажды, спустя годы и годы Игорь услышал от Лехи:
   -- Вот пишут "бизнес-леди". Баба, значит, самостоятельная. Недавно встретил на Старом Арбате одну. Покупаю краски, вижу идет под ручку с полковником. Рядом сынок трется -- это купи, то купи... Одета -- шик, блеск, красота. Сокол не подвал, хотя и из него можно высоко взлететь. Да... Мой мог бы таким же стать, как этот купи-купи, только постарше.
   -- Это про Инну, -- подумал Игорь. Ему захотелось воспользоваться моментом и расспросить поподробнее об этой встрече, да передумал.
   Зачем бередить старые раны, которые зажили? А если и не зажили, то и подавно.
   А что же Леха?
   После разрыва с Инной, о причинах которого можно было только догадываться, целый год он был похож на дом, в котором давно уже никто не живет -- затянутый паутиной, с затхлым запахом давно не проветриваемых комнат, повсеместной пылью, где так веет одиночеством, одичанием и тоской по свету, чистоте и ожиданием той счастливой минуты, когда хозяин вернется, откроет окна и двери и дом оживет.
   Время калечит, но оно и лечит.
   Тоскливое Лехино бухалово в полном одиночестве, не мешавшее ему день и ночь долбить зубилом, сошло потихоньку на нет. Пришло время, когда к его верстаку со знаменитой газетной скатеркой начали присасываться кладбищенские собутыльники. Чаще всего бывал у него Жора, к тому времени окончивший ВУЗ.
   Он жаловался:
   -- Леха, чертяка! Бери меня к себе в помощники, научи! Будь благодетелем! Ты мне друг или портянка! Не могу я так жить! Не могу пить на твои. Инженер, а побираюсь! Как старался учиться, как пыхтел, чтоб в Москве оставили! За-а-метили старание: "Вас направляют туда, куда далеко не всякого берут!" А что толку? Гордитесь, говорят. Этой гордости у меня хоть залейся, а оклад 97 ре в месяц и м.н.с.
   -- Это что за зверь? -- интересовался Леха.
   -- Это "младший научный сотрудник", потом старший, а до него мне надо будет пыхтеть года три. Оклад 120 ре, п-ф-ф! А в институтских коридорах таких м.н.с, как я, столько, что их можно на корачках в две цепочки до луны поставить. И все хотят в завлабы.
   -- Не все сразу, Жорик. Вот я могилы рыл, оградки делал, песок возил, гранит ворочал и учился. Да и сейчас мне до старых мастеров ой как далеко! А тебе дай сразу и должность и оклад в тыщу. Так не бывает.
   -- Знаю, что не бывает, а психую. Леша, я любвеобильный! Такие ципочки кругом -- а денег нет. Ты вот одет как фраер, а мне чтоб купить кожаную куртку надо впроголодь жить месяца три. А джинсы! Двести рублей, гады, стоят!
   -- Ты, Жорик, и в холщевых портках мужик что надо! -- утешал его друг. -- А без порток еще лучше. Тебе не в каменотесы, а в Серебряный бор на пляж нудистов надо. Там все голые, поди разберись, где менесе, где завлабы, главное волосатая грудь, как у тебя и нахальные глаза.
   Смеялись оба весело и задорно.
   Леха шутил, а это означало его полное душевное выздоровление. Вот так же шутя, он собрался жениться в четвертый раз, исключительно по голому расчету.
   К тому времени Анна Ивановна совсем плоха стала. От тяжкой работы долго и надрывно кашляла и все время говорила сыну:
   -- Умру скоро. Что ты без меня делать-то будешь?
   Он опять жил в подвале, ухаживал за ней как мог, ходил на Центральный рынок за овощами и фруктами, приносил ей деревенское топленое молоко в пол-литровых банках с коричневой корочкой, которое в то время еще привозили торговки из ближних к Москве деревень, а она радовалась:
   -- Вот спасибо, сынок! Пью и вспоминаю нашу избу да русскую печь. Только в ей и можно топить молоко. Нешто в духовке нашей газовой плиты так упечешь, молоко-то? Раньше топили в глиняных крынках, а ноне в банках... Эх, полежать бы сейчас на печке за ситцевой занавеской! Сверчок тыр-тыр, а тепло от ней ровное, мягкое, до всех косточек достанить, глядишь и хворь бы прошла. Да куда ж ей теперь уйтить? Ухайдокали, укатали Сивку крутые горки. В Елисеевском покупал парную курицу, марочного кагора, себе поллитра и шел в подвал хозяйствовать. Варил ей куриный бульон с мелкой вермишелью и слушал после пары стопок, как участковый врач успокаивает ее:
   -- Анна Ивановна, дорогая! Если б вы знали как многие старики живут при своих-то детях! Взять Бахрушинку. Что ни комната, то семья. Спят на тюфяках по темным углам, без белья, в одежде. Одеяла рваные, подушки грязные, питаются остатками с их стола. А вы в таком уходе, в чистоте и заботе. Ремонт дети сделали, новая кровать у вас, постельное белье, подушки... а какой халат? Позавидовать можно! Живите да радуйтесь, что у вас такие дети!
   -- И то..., -- соглашалась она. Дети хорошие. Вера замуж вышла, зять в очках, спокойный, непьющий, некурящий.
   Постирушки да аптека -- это она. И по дому. Сызмальства приучена.
   А старший смолит, да смолит, что кузня, да выпивает. Непутевый да холостой. С женами ему не везет. Охлобыстали его бабы-то, вот и изверился он в них. Чай внуков не дождусь, умру не побаюкая их да не попестуя.
   -- А дочь? -- прерывала ее сетования врачиха:
   -- Она родит.
   -- И, милая! Ноне у молодых все по плану: в какие сроки диплом получить, в какие, как ее, дисиртацию. Жди теперь, когда их планы сбудутся. Раньше-то только девка замуж вышла -- уже брюхатая. И понеслось. Год-полтора, новая голова. А теперь одного родят -- и будя. Оченно любят себя.
   А тут приехала за покупками в столицу дальняя родственница Анны Ивановны, седьмая вода на киселе: молодая, кровь с молоком, грудастая.
   -- Лешенька, своди гостью по магазинам, чай, дура, не знает где чево купить. Да кабы не обворовали!
   Сейчас! Обворуешь такую!
   Ворчал, ворчал Леха, но все же повел ее в Бермудский треугольник Москвы ГУМ -- ЦУМ-- Детский мир. Таскал ее сумки, как рикша, злился и не переставал удивляться ее деревенской хватке. Везде она успевала и с необычайным чутьем находила в людской толчее все, что ей надо. Деньги она вытаскивала из-за пазухи: вытащит тряпочку завязанную крест-накрест, развяжет ее зубами, достанет деньги, заплатит за покупку в кассу, сдачу туда же, опять завяжет и за пазуху.
   И так всякий раз. Торговалась! С ужасом в глазах удивлялась московским ценам. А брала оптом: нитки, иголки, носки, чулки, кофточки, платки, ночные рубашки, а под конец часы с кукушкой и гирями. Радости было!
   В винном отделе гумовского гастронома долго приценивалась, вздыхала, то отходила от прилавка, то возвращалась, а потом со словами "Эх-ма! Не обмоешь, не поносишь!", купила четвертинку.
   От двух выпитых за ужином рюмок водки захмелела и стала рассказывать о своей колхозной жизни. и выходило, по ее словам одно: нужда.
   -- А у вас он какие хоромы! В центре города отдельная квартира!
   -- Так ведь подвал, Ксюша, сырость да темь, -- отвечала Анна Ивановна.
   -- А что толку, что у нас сухо да русская печка? -- волновалась та. -- Голу жопу к ней прислонять? -- и заливисто смеялась.
   Ночевала она на полу. Леха притащил ей полосатый матрац, ватное стеганое одеяло, простыню и свою подушку.
   Утром, когда его пятиродная племянница уехала на вокзал компостировать билет на обратную дорогу, а он уже собрался на работу, услышал:
   -- Сынок! Бабы говорят, что вышел закон от властей всех выселять из подвалов. Может и нам фатеру дадут? Ты узнай у кого нито, врут, аль нет?
   А тут Лехе подвернулся заказчик их райкомовских шишек. Да, говорит, готовится такой указ, всех из подвалов в пятиэтажки в отдельные квартиры в новостройках. Так что, если есть невеста, срочно женись и прописывай в свой подвал. С матерью двушку без звука получишь. И сестра пусть мужа прописывает к себе да рожает. И ей двушка. Давай, действуй, пользуйся моментом!
   Мать же, узнав про такой расклад задумалась, потом долго шушукалась с племянницей, а когда она вечером ушла в Столешников уже не покупать, а просто поглядеть, что почем в этом торговом переулке, завела с Лехой задушевный разговор:
   -- Лешь, может хватит одному-то жить? Что было, то прошло. Жить-то надо. Женись на Ксюше, она в дворники пойдет, фатеру получим. Баба она работящая, опять же родня. Ты да Верка с мужем все в делах да бегах, а я с невесткой. А? Бирюк ты, ох бирюк! Видел бы как она на тебя смотрела, когда ей постель стелил. Нрависси ты ей, вижу. А когда узнала, что холостым ходишь -- аж затряслась вся, загорелась: ноги, говорит ему мыть буду.
   -- Ноги я, мам, сам себе вымою, не барин. А жениться -- нет, и нет! бог троицу любит.
   О голом расчете написано много, и в романах, и в письмах. Взять того же Бальзаковского Гобсека: сколько эмоций, сколько страстей! И если Гобсек был обуреваем жаждой наживы, то Лехина расчетливость сводилась к одному -- никаких жен! Хватит! Три его неудачные женитьбы сделали свое дело. Он уверовал, что все, что связано для него с брачными узами -- это шлак, дым, злоба, обман и разочарование. Пусть другие испытывают свою судьбу, а с него хватит.
   Анна Ивановна, глядя на сына, точила его:
   -- Двадцать лет ума нет, не будет. Тридцать лет жены нет, не будет. Ты же крещеный! В Брюсовском переулке с отцом твоим тебя крестили, что за улицей Горького, да. А где же еще? У нас окромя этого храма все церквы поломали. На Немирович-Данченко снесли церковь Митрополита Алексия, что в Глинищах, а на его месте дом артистов торчит. В Столешниковом переулке порушили храм Рождества Пресвятой Богородицы, там на ём месте кафе. А друг твой сердешный Игорь живет в доме на месте, где раньше храм стоял. И игде его носит-то, чай давно не видела?
   -- Служит он. Летает.
   -- До войны многие летали по Москве, шастали, храмы рушили. И чего у некоторых на бога руки чешутся? Оттого и семьи квелые. А ты лоб не крестишь! Укороти гордыню-то! грех! Сходи в Елоховскую, поставь свечку Спасителю да Божьей Матери и Николу Угодника не забудь!
   -- А чего просить-то? -- миролюбиво спрашивал Леха. -- Жену, что ли? Вот забота у них сватовством заниматься! Да и зачем она мне? По магазинам хожу, обед варю, все свое стираю, рубашки глажу, носки даже штопаю -- все сам. Брехать с ней? Так на кладбище своей брехни навалом.
   А мать продолжала свое:
   -- К причастию на Пасху силком гоню, а рази это дело? Да и то сказать... В школе-то вас больше арифметике учили, да в барабан бить, а бога забыли. Классная учительница твоя пришла проверить, как мы тут в подвале чахнем. Увидела образа в углу -- и в оторопь. Ваш сын, говорит, пионер и мы не допустим этого, как его, слово-то такое, что не выговоришь... А! Релидиозного, говорит, дурмана в его голове, вот! В другорядь идет, а я образа-то под подушку. Дурман! А ты поставь вряд всех трех твоих жен и увидь, где дурман, а где вера. Одну бес блуда попутал, вторая басурманка хитра да жадна, как ростовщик, а таких на Руси всегда не любили, живоглотов. А третья барынька, за белую булку черту душу продаст.
   -- Ты, мама, Инну-то не трож. Это все родители...
   -- А я о чем? Яблочко от яблони далеко не падает. В деревне как бывало? Женились и по любви, но редко, а чаще обыкновенно: срок пришел, в дом хозяйка нужна да работница. Сватов зашлют, родители договорятся и иди замуж, а там стерпится-слюбится. Заметь, по сговору. Вот и я о том, а ты, балда, не хочешь ничего слушать. Любовь ему подавай! А у нонешних невест така любовь -- дна не достанешь!
   Кашель и досада на сына душили ее, но больше всего ее тревожила его судьба. Такие долгие разговоры утомляли ее, но она упорно продолжала гнуть свою линию:
   -- Вот Ксения. Баба справная, работящая. Опять же ты постарше, а это ей укорот, если и взбрыкнет невзначай. Женин страх в пирогах, так-то. Лом да лопату в руки -- не до баловства будет. Деток тебе народит, а мне внуков.
   -- Верка тебе народит как диплом получит. А с меня хватит! я больше в эти игры не играю. И прошу тебя, выключи ты свою лесопилку!
   -- Выключи! А каково мне-то весь день одной куковать, вас дожидаючись?
   -- А я тебе котеночка принесу, -- утешал ее Леха, -- чтоб ты не скучала. Он тебе куры-муры в ухо, а ты ему свои песни про женитьбу. Живи! Ты еще крепкая.
   -- Спирт-то, поди, тоже крепкий, а выдыхается. Сколь капель-то осталось? А ты, бука, матери потрафить не можешь. Жаль нет отца твоего. Он бы враз тебя вразумил, у него бы не забаловал, он бы дал тебе дрозда! Нет, не любишь ты меня, -- горько и без всякого притворства вздыхала она:
   -- Одно слово себялюб и бука. В баню одной чижало ходить, да скушно. А с Ксюшей-то ловчее ходить... Эх!
   -- Ну, мам, ты даешь! -- возмущался он. -- По твоему я еще раз жениться должен, чтоб тебе Ксюха спинку в бане терла, да разговорами развлекала?
   Анна Ивановна молчала. В ее глазах читались любовь к сыну и укор:
   -- Ты ведь всегда был добрым, сынок. Аль забыл, как мне и сестре их школьного буфета завтрак домой носил? Сам худой, да прозрачный, а несешь. На три части разделишь -- ешьте! Я понимаю, озлился ты на жен. А я так скажу: злоба калечит, а доброта лечит. Взять твое кладбище... Зачем туда живые-то ходють к могилкам своих близких и дорогих? Ухаживают за ними, цветы сажают? Это они доброту свою им несут. А ведь есть и неухоженные могилы, заброшенные, заросшие бурьяном. Есть?
   -- Есть, да не одна, -- не понимая к чему об этом она спрашивает, ответил он.
   -- А ты подумал, почему к ним никто не ходит? А я отвечу так: зло туда не ходит, а равнодушие дорогу забыло.
   При этих словах она тяжко вздохнула, потом добавила:
   -- Доброта твоя живой матери нужна.
   Как легко ненавидеть и как трудно любить! Как легко помнить зло, причиненное тебе, и как трудно вспоминать хорошее, что было в твоей жизни, а еще труднее продолжать делать его.
   Теперь из всех своих жен он нет-нет, да вспомнит свою Инночку, свою истинную и первую любовь. Еще совсем недавно сердце его так и щемило, так и заходилось от тоски по ней, а теперь, представляя ее в своем воображении, чувствовал ощущение досады от разрыва с ней. Так расстраивается театрал, простоявший пустые два часа у входа в театр, которому не досталось лишнего билетика.
   Иногда в метро по пути на работу ему попадались женщины, внешне чем-то похожие на его первых двух пассий и он машинально отмечал, что одни похожи на первую свиную-отбивную, разбитную, а другие, худенькие, на хитрую сироту Казанскую. А отметив это, равнодушно отворачивался, не испытывая никаких душевных волнений. Игра эта со временем прошла, а вот Инну он вспоминал довольно часто такой, какой он впервые увидел на стадионе, в майке с номером на груди, коротких трусиках и шиповках. Что с ней, как она?
   Время шло, страна попивала, а с нею и Леха. А что ему, у него что, семеро по лавкам? Когда приходил с работы домой поддатый Анна Ивановна, зная характер сына, опять заводила разговор о своей племяннице. А в состоянии подпития он такой, что хоть веревки вей -- последнюю рубаху отдаст. Да и райкомовский деятель, приехавший за готовым памятником, облегчил усилия матери оженить сына.
   Похвалив памятник, райкомовец спросил:
   -- Ну, мастер, как дела на семейном фронте? Скоро будут выселять. А узнав, что его рекомендации ушли в песок, смачно выругался:
   -- Сами себе помочь не хотят! Край непуганых идиотов! Пойми, дурень, надо пользоваться моментом, потом поздно будет!
   И из ЖЭКа приходили, тоже сигнал к действию. Походили по подвалу, потоптались, поглядели, чего-то записали в свои бумажки и ничего путного не сказав, ушли. А когда Анна Ивановна в бане услышала разговор о выселении из подвалов, а в ней, как известно, как и в очередях, услышишь самые достоверные сведения обо всем, что творится в городе, всполошилась и опять включила свою лесопилку.
   Любовь Лехи к матери, крестьянская хватка, доставшаяся ему от родителей, не могущая пропустить выгоду от грядущего переселения, сделала свое дело. Но прежде чем дать согласие на фиктивный брак, он решил посоветоваться с Жорой. Не к юристу же идти в консультацию с вопросом "как легче обойти закон?".
   Была слякотная осень и Жора с радостью принял предложение друга посидеть вечерком в его коморке. Перспектива тащиться через всю Москву в такую холодрыгу и мокроту к его заветной скатерке из газеты Жору не вдохновляла.
   Отдышавшись после первой рюмки водки он, сняв ботинки, блаженно развалился на стуле, сладостно пошевеливая пальцами ног в модных нейлоновых носках.
   -- Видал? -- показывал он глазами на носки:
   -- Шик-модерн, остров Мартиника! В институт одна чувиха принесла, спикуль. Веришь, чирик отдал этой офене, пошла бы она к едрене-фене со своими ценами! На этот чирик можно запросто скромненько с чувихой в кабаке посидеть! Зато сносу нет. Башли текут и не притекают...
   В то время Москва была завоевана словечками из жаргона музыкантов, по ихнему лабухов. Вот и Жора стал оперировать ими, что было естественным для его бурной натуры.
   Не догадываясь об истинной причине приглашения друга к себе, Жора по тому, как Леха быстро, как говорят, вдогонку налил по второй, понял, что дело серьезное.
   -- Опять не ладно в Датском королевстве, -- подумал он, опрокидывая стопарь и начал слушать исповедь друга.
   А выслушав, сказал:
   -- Я, Лешь, грешным делом всегда полагал, что в твою рязанскую родословную где-то сбоку еврей вхилял. Больно ты, чувак, упорист и хитер.
   -- Это как?
   -- А так. Сколько лет день за днем бьешь молотком по зубилу. Поставил себе цель быть классным гранитчиком -- и вот результат. В джинсовом прикиде, мокасы на тебе импорт-экспорт, рубаяха нейлон -- чувак что надо! И чую, что лет через пять ты будешь мастырить памятники для жмуриков из среды лампасников, нашей московской богемы и иметь за это хорошие башли, они же капуста и фанера. У тебя будут связи. И выходит, где рязанский мужик прохилял, еврею делать нечего. И пятая статья тебе по барабану. Хитрость... Это-ж надо так придумать, чтоб сделать хороший навар за счет государства! Ты, чувак, молодец! Если б все русские так жили и работали у нас бы не было этого поганого антисемитизма, а он в нас живет от нашей зависти, лени, неорганизованности и наплевательского отношения к самому себе. Думай, как они, работай, как они, поставь перед собой цель и добивайся ее -- и не будет ни зависти, ни злобы. Вот я. Я вот так не могу. В моем институте к голове нужна чугунная верзоха: сиди и корпи, корпи и сиди, а у меня шило в ней. Я не могу и не умею работать на перспективу. А для тебя я бы через Верховный Совет принял к пятой графе малюсенькую поправочку -- поставить бекар на твоей попытке еще раз жениться!
   Во время этой тирады друга, Леха сидел за столом на своем колченогом стуле так, будто проглотил палку: строго перпендикулярно относительно поверхности стола, на котором красовалась еще одна непочатая бутылка "Столичной", и так же прямо, почти не мигая, глядя в рот оратору, пытался за его жаргонными словечками уловить смысл, сказанного им.
   -- Давай взвесим все "за" и "против" этой твоей авантюры, -- продолжал Жора.
   -- С одной стороны любовь к матери, забота о ее здоровье и благоденствии -- это святое, это "за". По идее это должно перевесить все то фуфло, что может случиться после расписки. Что же в графе "против"?
   Первое и главное -- появление ребенка, нежелательного, а потому нелюбимого.
   Заметив, как при этих словах начали набухать желваки Лехиных скул, а ладони сжимаются в кулаки, Жора быстро добавил:
   -- Не психуй и пока не уговорим второй фуфырь смотри трезво на вещи. Ну что поделаешь, что в хорошем теле иногда живет плохой дух? Инка ковырнула неспросясь тебя. Это ее лажа, а не твоя. Твоя еще впереди.
   -- Лажа, бекар..., -- пробурчал тот, немного успокоившись от слов Жоры. -- Ты можешь по-русски говорить?
   -- Закоснел ты, чувачек, на своем кладбище. Вся Москва так говорит. Перевожу. Лажа -- это обман. Поставить бекар, это осуществить запрет, отставку. Это такой знак, который отменяет звучание ноты. Понял, чувачек? Похиляем, то есть пойдет дальше. Вот ты ночь попаришь свою кочерыжку, побараешься с этой телкой, пощупаешь всласть ее толстую деревенскую верзоху, а потом целые шестнадцать лет плати алименты. И добро бы своему, а то от дяди Васи. Дальше развод, дележ квартиры, ложек и плошек. И третье -- самое страшное. Говоришь, что после развода ты поедешь жить отдельно, а твоя Ксюша с матерью. В таком случае тебе однокомнатную не дадут, только комнату с подселением. Ну и хрен с тобой. А вот им однокомнатную, так?
   -- Так.
   -- А если она родит, то двухкомнатную, а потом опять же, вдруг приведет хахаля, то какая-такая запланированная спокойная старость будет у твоей матери? Ты же первый придешь им бошки срывать!
   -- Надо сделать так, чтоб она не рожала, -- пробубнил Леха.
   -- А как? Пояс девственности ей выковать, да под замок ее манду упрятать, как это делали крестоносцы? Или с чувихи взять честное слово не бараться? И это в Москве, где мужики через одного со стоячим ходят! Как с этим быть?
   Вся твоя затея, это перевернутая пирамида, а вершина ее стоит на очень непрочном фундаменте порядочности твоей верзовой Ксюши. Пошатнись она -- пирамида рухнет. Так что дело пахнет керосином. Как не крути, как не верти -- везде лажа.
   От такой железобетонной логики друга Леха окончательно скис. Он искренне хотел облегчить жизнь матери и был готов на любые жертвы ради ее благополучия, но теперь, после жесткого, но верного анализа Жорой того, что может произойти, женись он на Ксюше, он начал понимать реальную опасность затеянного им. Ему захотелось позвать родительницу и высказать ей свои сомнения, но она сама открыла дверь в его комнату:
   -- Сынок, посмотри-ка, кто там шкрябает да стучит в дверь. Лампочка, небось, с улицы перегорела и звонок не найтить кому надо. Наверно из ЖЭКа, опять метры писать. И обращаясь к гостю добавила:
   -- Ты бы, Жорка, вразумил моего идола-то. товарищ твой, чай не с рынка. Упустим время, ох упустим!
   Они молча смотрели в сторону входной двери в ожидании тех, или того, кто в такой дождь стучался.
   Лязгнул замок, послышался скрип открываемой двери и они тут же услышали радостный возглас:
   -- Ба! Кого я вижу! Их благородие прибыли! Мама! Жорка! Игорь приехал!
   -- Не приехал, а прилетел, -- слышался из коридора всем знакомы голос.
   -- И не пустой, а с канистрой и треской!
   Анна Ивановна смотрела на статного офицера в морской форме и радовалась: вот кто вразумит сына, кто даст совет. Это не Жорка-баламут!
   После объятий и приветствий, Леха побежал на кухню за третьей рюмкой. Жора, открыв винтовую крышку пластиковой пищевой канистры, жадно и сладостно нюхал спиртовые пары.
   Была слякотная, хмурая осень 1966 года. СССР, страна и родина трех друзей стала обладателем водородной бомбы. А в подвале старого дома на улице Москвина инженер, каменотес и военный летчик дербанили на закусь слабосоленую треску, не обращая внимания на непочатую бутылку "Столичной", отставленную на самый край стола. Зачем она, если есть спирт-ректификат в девяносто шесть оборотов, употребляемый в авиации в арктических широтах для борьбы с обледенением?
   Мы потеряли способность ценить красоту тишины, ее лишил нас грохот цивилизации, а окончательно доконал вездесущий писк мобильников. А ведь молчание великая вещь! Вернее замирание всего внутри тебя. И самый великий молчун, это бог, потому-то тишина и божественна. Он всегда делает свое дело молча, не посвящая людей в свои замыслы. На все их вопросы зачем, почему, ради чего мы живем он не дает ответа. Один живет до ста лет, другой умирает в младенчестве и оба видят смерть. А как? На одно лицо или по-разному? Странная это штука смерть -- судьба. Она многообразна и одинакова. Многообразна из-за неповторимости каждого человека, а одинакова в ее неизбежности. Как хорошо было бы, если каждый, живя, думал о ней с той самой минуты, когда он осознал себя человеком! Это помогло бы ему избежать многих подлостей и нелицеприятных поступков, которые он может совершить на своем жизненном пути. Большинство, знай они, что им осталось час жизни, не делали бы их.
   Как это было давно и как те, кто сидел в тот осенний день в подвале, изменились!
   Прошедшие годы посеребрили их головы, а житейские заботы покрыли их лица морщинами. Жора от своих достатков стал толст и лыс, Леха ссутулился и, тайком от друзей, пользовался очками, а Игорь из бравого офицера превратился ни в худого, ни в толстого, а так, в простого обывателя, среднестатистического пенсионера, похожего на гладко обструганное бревнышко с добрыми глазами.
   Жора, как всегда, в халате на голое тело, лениво смотрел в потолок и молча ждал момента, когда кто-нибудь из друзей проронит хоть полсловечка, чтобы зацепившись за него начать хоть какой разговор о чем угодно, лишь бы прекратить это тягостное для всех молчание.
   Он уже не злился на Игоря за скандал с девицами. Все было так хорошо и вдруг это! Какая муха его укусила? Сидит в халате пьяный в дрибодан! Нажрался, а с какого горя? Стоило двенадцать тысяч верст киселя хлебать от Владивостока в эту сауну, чтобы увидеть эти мутные глаза за запотевшими очками и пьяную оттопыренную губу!
   Леха тоже молчал по причине полного равнодушия к происшедшему.
   -- Стоит ругаться из-за каких-то паршивок! -- мирно думал он. -- Напилась мочалка, с кем не бывает... Вот и Игорь хорош. Правда это с ним бывает один раз по обещанию, да и то в високосный год. С чего бы?
   Думая так, он меланхолично курил, ковыряясь в носу. Пальцем правой руки доставал из глубины ноздри козюльки и, зачем-то посмотрев на них на свет от плафона, висевшего у него над головой, скатывал их в шарики.
   С виду пальцы его были грубые, толстые, с неровными краями ногтей, не то, что у Жоры, наманикюренные лучше, чем у иной ухоженной женщины, и посторонний мог бы удивиться той ловкости, с которой Леха такими пальцами отправлял их в пепельницу.
   Игорь знал обманчивость их грубости. Эти пальцы мгновенно обнаруживали любую трещину и шероховатость на полированном камне. Точность их движений при высечке узоров, букв или портрета на граните или мраморе превосходила точность хронометра. Однажды Игорь занозил себе ладонь. Все его попытки обнаружить на ней занозу были тщетны: зуд есть, а занозы нет. И иголкой водил по коже, и языком ее нащупывал и глядел до боли в глазах, усердней иного хироманта -- свербит, а не видно.
   -- Хватит пыхтеть-то! -- сказал Леха, видя его мучения. -- Дай-ка руку, неумеха!
   К великому удивлению Игоря ему хватило одного раза провести своим указательным пальцем по его ладони, чтобы взять иглу и ловко выковырнуть ею эту зазубрину.
   -- На, неженка! Похожа на управдома противного и криворотого, что мать вечно гонял. Такая же маленькая была зуда!
   Игорь же пил апельсиновый сок. Он только что сходил в туалет и после двухвальцевой процедуры в рот по самые ноздри, пытался им хоть как-то заглушить в себе возникший аппетит. Есть хотелось и он с тоскливым вожделением посматривал на разгромленный стол, заставленный в художественном беспорядке тарелками с остатками еды, но боялся проглотить даже самый малюсенький ломтик столь любимой им семги для начала. Богатый опыт блевантина подсказывал ему не торопиться с этим и дать желудку успокоиться.
   Голова его потихонечку прояснялась, все дурное, что было полчаса назад улетучивалось. Он поглядывал на Жору и думал:
   -- А ведь этот волосатый шарик может лопнуть. Ишь как раздулся от обиды и молчания!
   Друга надо было спасать и Игорь произнес первые, что пришли ему на ум слова:
   -- Жор, а ты бы мог влезть хотя бы на минуту в мою, а может в Лехину шкуру?
   Только на мгновение на лице толстяка появилось выражение удивления на столь неожиданный вопрос, но он, довольный нарушенным молчанием, быстро и охотно ответил:
   -- Мне и в своей хорошо, -- и похлопал себя по своему объемному пузу.
   -- И все же? Слабо, в мою тщедушную и безденежную или в Лехину, кувалдную и женоненавистническую? -- настаивал Игорь.
   -- В твою, твою, Игорек, только туда! Пусть безденежную с ледащим телом. Но любвеобильную! И что это за жизнь в Лехиной шкуре для человека, понимающего толк в удовольствиях? Я люблю жить так, как Жаров в кино. Помните? "Менял я женщин, как тирьям-тирьям перчатки!"
   -- На что менять-то будешь без денег? На пенсию? -- съязвил Леха. -- Гамаки-то денег стоят!
   Упоминание о гамаке у дылды с венами на ногах могло повернуть начавшуюся было мирную беседу в прежнее русло скандала и, чтобы избежать этого, Игорь начал дипломатично защищать Жору:
   -- Ты, Леш, не учитываешь богатый опыт флотоводца в потаскунстве. Иногда личное обаяние сильнее власти денег.
   -- Так его, так, Игоряша! -- обрадовался подзащитный, -- Я один раз женат и до гроба. А он четырех жен имел, халиф наш кладбищенский. Любовного опыта при таком гареме хоть жопой ешь! А что толку? Потешится тут -- и все. Забывать стал, как тоскуя по былым денечкам, говорил: -- Бывалочи возьмешь бутылку портвейна, распустишь свой хвост павлиний и айда охмурять телку. Его слова! Говорил ведь, что важен и приятен сам процесс охмуряжа? И я ему скажу: кобель и тот бегает за сучкой часами в стае себе подобных, прежде чем она ему, а не другим кобелькам задерет свой хвост.
   -- Жора, -- перебил друга Игорь. -- Уму не постижимо, как ты с такими куцыми математическими способностями считаешь прибыль от своих пароходов. Наш друг, Жорик, три с половиной раза был женат, а не четыре, как ты утверждаешь. Забыл, как ты его от фикции с седьмой водой на киселе отговорил? По-моему это единственное, что ты толково сделал в своей жизни.
   Чувствуя, что разговор пошел по накатанной колее незлобивой подначки друг друга и что его желудок перестал бурчать, а это говорило о его полном успокоении, Игорь встал, налил еще по одной и сказал:
   -- Давайте выпьем за наши шкуры барабанные, а главное за то, чтобы начинка их не тухла и менялась к лучшему.
   -- Пью, но добавляю, -- поднес к губам свою рюмку Жора: -- Что касается начинки, то она изменяется только в сторону лехиного верстака.
   -- Типун тебе на язык! -- с напускной досадой сказал Леха.
   -- Не будь ты кладбищенской вороной. Накаркаешь беду!
   Водка оживали друзей.
   Леха, перестав ковыряться в носу, начал прицеливаться вилкой в тарелку, дабы подцепить там маслину. Жора с Игорем без разбору поедали остатки того, что так искусно было приготовлено и разложено по тарелкам поваром сауны. Крабы уже не волновали их. Всем было лень с нами возиться, терпеливо разламывать панцирь, извлекать розовое мясо и по малюсеньким кусочкам отправлять его в рот. Сейчас они насели на рыбное ассорти из увесистых долек семги, севрюги и осетрины. Поедали тающие во рту куски говяжьего языка, ломти нежнейшей ветчины и буженины, сдабривая их вышибающим их глаз слезу хреном.
   Налив по новой, Жора, сначала посмотрев на Мамаево побоище на столе. потом на свои массивные золотые часы, с которыми он не расставался даже в парилке, бодро оповестил друзей, что у него в запасе еще два часа до деловой встречи:
   -- А посему, -- радовался он, -- можно еще на час-полтора продолжить фуршет. Где этот чертов журнальчик? Теперь выберем себе виповских девочек! Я банкую! Обновим стол. А крабы к чертям собачьим. Некоторые гурманы варят их не в воде, а в пиве. В следующий раз так и сделаем, а пока жду ваших предложений.
   -- Опять..., -- пронеслась в голове у Игоря тоскливая мысль.
   -- Кстати о мамзелях, -- продолжал веселиться Жора, -- Я могу вам целую лекцию прочитать о них. Например, половина дореволюционных проституток звалась Лу-Лу, вторая Ми-Ми, а работали они в основном в публичных домах от Сретенки до Трубной площади.
   -- А я против твоих випов, Гиляровский, -- резко возразил Игорь, -- Хватит! а ты, Леш?
   -- Да ну их! И вообще мне блинов хочется. Давайте закажем по две порции на рыло и еще одну запотевшую! Посидим, покалякаем. И конце концов, мы имеем право порасспросить тебя, Жорик, как ты поживаешь со своими пароходами?
   Такое заявление Лехи повергло того в уныние.
   -- Полтора часа на базар-вокзал, как на собрании акционеров! Хорошо, уговорили, но блины я буду жрать без икры. Она мне и на Сахалине надоела. Вот ты, могильщик капитализма, гегемон ты наш распрекрасный, закажи себе и Игорю с икрой, а мне со сметаной и повидлом. Эх, к ним бы повидло в юбке, да вас не уговоришь!
   -- Все правильно, -- беря в руки меню со стола, миролюбиво бормотал Леха. -- Встречаемся через три морщины, а тут "базар-вокзал"! Раньше Леха то, Игорь се, а теперь скрытный стал. Чуть что о тебе, сразу молчишь, как покойник. Рассказал бы, как твоя Валентина с тобой в икре катается!
   -- И правда, -- поддержал того Игорь:
   -- Сколько лет вместе, а мы ее так и не видели. Прячешь, как Леха свою рыжую Милку, а того не знаешь, что у них отношения. Правда они хризантемные, сиречь платонические, на которые ты не способен.
   -- Игоряша, это я слышу? Скорее подергай меня за уши, чтоб я поверил в это, -- с неподдельным изумлением воскликнул Жора. -- Он что, до сих пор навещает этот старый московский проходной двор? Так ведь она с Мафусаилом одногодок! Ну, ты даешь, Лешенька! Вот не ожидал!
   -- Я-то даю, а ты вот забыл как она тебе давала, когда ты мучился поллюциями. Вспомни, кто ее нашел и первый полез на нее.
   -- Не я один, -- поспешно воскликнул Жора, -- мы оба. А ты, -- тут он посмотрел на Игоря, -- присоединился к доступу до ее тела позже, когда приехал из своего училища в отпуск второкурсником. Загар, румянец, якоречки -- погончики, нашивочки, бескозырка с ленточками, брюки клеш и полосатая тельняшка. Блеск! Рыжая онемела, увидев тебя во всей твоей военно-морской красе и не смогла даже сказать свое всегдашнее "котик"!
   При этих словах Жоры что-то опять щелкнуло в голове Игоря. В который раз все чаще это таинственное реле замыкало в нем не менее таинственную цепь воспоминаний при упоминании их далекой молодости. Щелк! И пропала сауна, не слышен спор его закадычных друзей, голова ясная, будто вовсе не пил рюмка за рюмкой под тупые взгляды пластмассовых рыбьих глаз и не сидит он на диване в махровом халате, а стоит на углу своего родного Козицкого переулка у фонарного столба напротив Елисеевского магазина в ожидании своих друзей.
   Непостижим человек в своих возможностях! Диву даешься одной его способности быть самому себе кинорежиссером. Кто сосчитает за сколько секунд он увидел себя и своих друзей в ленте тех далеких лет их юности и кто может объяснить как этакое возможно, чтобы мгновенно воскресить в своей памяти целый пласт их замечательной жизни? Как это происходит -- непонятно. Однако непонятное не значит сверхъестественное.
   Подумав о тех навсегда ушедших днях он, как наяву, представил себе свой первый сексуальный опыт и грустно улыбнулся:
   -- Боже, как давно это было! И на тебе -- вспомнилось! И где -- в бане!
   Тогда они, безмозглые юнцы, только что перешедшие в десятый класс, прохаживались по вечерней улице Горького от Пушкинской площади до Охотного ряда в нескончаемом потоке себе подобных, с жадностью поедая глазами дефилирующих мимо них разряженных девушек.
   -- "Пойдем на Брод" -- значило два, а то и три раза кряду за один вечер пройтись туда -- обратно по "Бродвею", так эта главная магистраль тогдашней Москвы называлась теми, что жили на ней или в прилегающих улицах и переулках. Хождение происходило только по ее левой стороне, а правая была почти безлюдна и только у входа в Центральный телеграф виделось некоторое оживление на его гранитных ступенях. Там "клеили" девочек гулены с деньгами, преимущественно гости с Кавказа сначала для похода в ресторан, а потом на хату.
   А на левой стороне текла своя, особая жизнь. Тут демонстрировались доморощенные моды, знакомились, трепались бог весть о чем, сбиваясь в веселые стайки. Здесь многие знали друг друга и поэтому слово "Привет!" постоянно висело в воздухе, еще довольно чистом за малостью автотранспорта. Под конским хвостом "у Юры" -- задней части памятника Юрию Долгорукому, сидящему на коне, который и по сей день стоит напротив красного здания мэрии, можно было купить пару джазовых записей Буги-вуги на костях, то есть на пленке от рентгеновских снимков, пачку американских сигарет "Кэмел" или сверхпижонский галстук до колен с драконом. Время стиляг еще не настало, еще не умер Сталин, но узкие брюки и укороченные юбки, яркие цвета одежды в отличие от темно-серой остальной Москвы на этой улице говорили об их скором приходе. Особым шиком считалось посидеть в Коктейль-холле, единственном на весь город доступном кафе, где на втором его этаже наискосок от Центрального телеграфа можно было выпить семислойно-семицветный коктейль "Маскарад", потягивая его на западный манер через соломинку, сидя на высоких стульях за настоящей стойкой бара, небрежно поглядывая на соседей. По тогдашним меркам это был высший шик!
   Среди праздношатающихся никогда не было драк. Наказанием было отлучение от своей компании, а это было пострашнее синяков, порванной модной рубашки или разбитой губы.
   Но случившуюся грандиозную драку, о которой тогда говорила вся Москва и даже "Голос Америки" Игорь запомнил на всю свою жизнь из-за чувства стадного озверения, которое заполонило его всего без остатка, что он гнал из себя впоследствии, отказываясь от вступления в какие-либо общественные организации и движения. И в комсомол он вступил позже всех в классе да и то по прямому приказу отца. А в партию так и не вступил. Офицер -- и беспартийный! Как его не упрашивали в полку, как не понукали старшие товарищи, как не заставляли и не объясняли, что это надо сделать ради себя и собственного продвижения по службе -- тщетно! Он был белой вороной, портящей отчетность парторгу, как тогда говорили "цифирь" по стопроцентному пребыванию в партии всего офицерского состава не только полка, но и флота. А он как вспомнит себя в озверевшей толпе с какой-то нелепой палкой в руке, бегущим по улице Горького с перекошенным от крика "бей их!" ртом, так что-то клинило в его голове и он говорил "нет".
   А может этому виной разговоры отцовских гостей за его столом, обильно заставленным всевозможными закусками и питьем. Как часто слышал от слова, что они, коммунисты, соль земли, а остальные биомасса, которой надо руководить. Сталина они подобострастно называли "хозяином", а своего наркома коротким словом "сам": сам вызвал, сам поблагодарил, сам дал нагоняй.
   Сидя с ними за одним столом Игорь смотрел на сытых, довольных собой гостей, поедающих блины под водку, испеченных на кухне домработницей Машей и думал о своем друге Лехе, который иметь один такой блин с икрой в своем сыром подвале почел бы за счастье, но не съел бы его, а непременно разделил бы на три ровные части -- матери, сестре и себе. Отец любил принимать гостей, был очень хлебосолен и они толпой по воскресеньям шли в их пятикомнатную квартиру, оставляя свои персональные машины у них под окнами в Козицком переулке. Это была мини-толпа, вместо палки в руках у них были авторучки с правом подписи "дать, не дать", "отпустить или нет", а на лицах вместо звериного оскала "бей их!" блуждала хитрая улыбочка номенклатурного чиновника.
   Затащить Леху на прогулку по "Броду" было делом неимоверно трудным. Он постоянно стеснялся своей плохенькой ширпотребовской одежонки и шел с друзьями исключительно за компанию. Да и на какие шиши ему было наряжаться? После семилетки стучал молотком, монтируя декорации в Детском театре на Пушкинской, впоследствии "Ромэн", рядом со своим подвалом.
   Игорь же никогда не думая, что он хорошо одет, шагал в дорогих "Скороходовских" модельных кожаных полуботинках, сером, чисто шерстяном костюме, поверх него красовался темно-синий габардиновый плащ нараспашку, за которыми была видна цветная трикотажная рубашка. Венцом его прикида была моднющая кепка-букле, сшитая на заказ за целую сотню в Столешниковом переулке у частника в его мастерской, в доме, где жил Гиляровский. Он не выпендривался, как некоторые другие папины сынки. Это была его повседневная одежда, как обед из четырех блюд или вечерний чай с тортом.
   Жора же лез из кожи вон, чтобы быть понарядней. Только ему одному было известно, каких титанических усилий это стоило! Надо было видеть его счастливое лицо, когда он появился в новом костюме:
   -- Видал -- миндал? -- читалось в его счастливых глазах.
   Чтобы все видели его обновку он вертелся ужом, то расстегивая, то застегивая пиджак, как бы ненароком показывая ослепительно черную шелковую подкладку. Красование это кончилось конфузом по вине Игоря, который умирая будет покаянно вспоминать.
   Что ему эти костюмы? Отец большой чиновник и ему ли ценить то, что дается часто и даром? Нет. не из злорадства и не из чувства превосходства, а по незнанию жизни и легкомыслию он возьми и брякни: -- Лицовка.
   Сказав это коротенькое слово, повергшее Жору в долгое уныние, он бесцеремонно засунул свой указательный палец в верхний кармашек пиджака, расположенный в новых пиджаках слева, а в этом. Жорином, перелицованном, справа. Этот портновский нюанс он знал потому, что его мать тайком от отца отдала своему родному брату его порядком засаленный и ставший тесным дорогой шерстяной костюм и он щеголял в нем, нисколько ни переживая, что кармашек на правой стороне пиджака. Многие в ту пору делали так от бедности, да и качество выделки материала позволяло делать так.
   Тогда они не пили вовсе, ни пива, ни вина, ни тем более водки. Им и без выпивки было хорошо. Они были веселы не от подогрева спиртным, а просто так, от избытка сил, чувств и своей молодости. Сейчас, дабы загладить свою нечаянную вину, Игорь бы потащил друга принять на грудь, а тогда хватило дюжины пончиков с повидлом, горячих, с пылу с жару, купленных им в Филипповской булочной на той же левой стороне улицы Горького. Они сидели в скверике у фонтана напротив ресторана "Арагви" и отошедший от обиды Жора с упоением рассказывал как он уговорил своего отца отдать ему свой старый потертый костюм из дорогущей "жатки".
   -- Все просто, -- нарочито обыденным тоном вещал он, аппетитно уплетая пончик. -- Мамахен заставила уборку делать на балконе, где папахен вечно курит, у него и пепельница тем приделана к деревянному подоконнику. Я со зла шорк ее мокрой тряпкой, а она вместе с окурками брык на пол, да с какой-то пробкой. Гляжу, а в подоконнике дырка у самой стены, а в ней деньги.
   -- И не взял? -- спросил Леха.
   -- Забыл, кто он у меня? У бухгалтера все до копеечки сосчитано. Ну я дырку-то заткнул, а вечером ему говорю: так, мол, и так...
   -- Шантажист ты, Жора, -- со вздохом произнес Игорь. -- Далеко пойдешь...
   -- Заткнись! Тебе легко так говорить! Сел с мамой в папину машину, поехали и купили. А мне что, в обносках ходить?
   -- Так ведь я не виноват, что у меня такой отец!
   -- Да хватит вам собачиться из-за шмоток! -- мирил их Леха. -- Скоро зима, пойдем на каток. Страсть соскучился по морозцу! В подвале-то душно.
   Когда пончики были съедены, Леха, облизнув губы, утер их тыльной стороной ладони, Жора, сорвав несколько листков с куста пыльной акации, росшей позади лавочки, на которой они пировали, протер ими пальцы, испачканные повидлом, а Игорь, достав из внутреннего кармана пиджака чистый платок, аккуратно вытерев им свой рот, сказал:
   -- Погода, что надо. Пошли, пройдемся.
   Но оказалось, что Лехе надо срочно в театр готовить декорации к утреннему спектаклю, а Жоре не терпелось появиться в обнове в своем дворе на Кузнецком мосту, где он жил. Они распрощались и Игорь решил один пройтись до Охотного ряда.
   Дойдя до парфюмерного магазина ТЭ-Же на углу проезда художественного театра он услыхал сначала какой-то неясный шум, а потом увидел бегущих ребят по самой середине улицы, которые рассыпаясь в переулки и подворотни домов, кричали истошными голосами: -- Наших спецуха бьет. Атас!
   В тот вечер, когда он покупал пончики, нарядная толпа молодежи как обычно прошвыривалась по улице Горького. Это потом он узнал из рассказов очевидцев, как вдруг со стороны Белорусского вокзала показалась плотная группа каких-то курсантов, человек в 30--40, молча, но по-военному организованно двигающаяся к центру города.
   Дойдя до Пушкинской площади они переместились на левую сторону улицы Горького. Шли, заполнив собой весь тротуар в заломленных на затылок форменных фуражках, в распущенных гимнастерках с поясными ремнями с армейскими тяжелыми пряжками в руках. Пешеходы шарахались от них к стенам домов, витринам магазинов и на проезжую часть улицы, а они текли, как саранча в своей зеленой форме цвета хаки, наводя страх на прохожих. И вдруг с гиком и свистом они начали бить и гнать всех молодых людей, парней и девушек от самого Елисеевского магазина вниз к Красной площади. За что, откуда они -- никто не понимал и все, кто попадался им на пути, стар и млад, в ужасе бежали от них.
   А они, дойдя до памятника Юрию Долгорукому, опять сбились в кучу и курили, весело обсуждая, как они гнали "этих пижонов".
   В ту пору большая часть жизни вечерней Москвы протекала во дворах домов. Там дулись в карты и домино, играли на гитаре и гармошке, пели песни, выпивали, судачили о своих нехитрых делах и все знали друг друга. И вдруг крики "наших бьют!". И вот с прилегающих к улице Горького переулков, дворов и подворотен помчались, кто помоложе, побросав карты и кости, с гитарами наперевес, с чем попадя в руках бить пришлых без разбору и спросу зачем и почему они лютуют со своими пряжками.
   К бежавшим от центрального телеграфа к Моссовету присоединялось все новое и новое пополнение жаждущих защитить своих. Где Игорь нашел какую-то палку или кто-то ему ее сунул в руки -- не помнит, однако подхваченный безумной стихией толпы побежал вслед за всеми и сам, не зная почему, орал "бей спецуху", которую отродясь не видал. По пути бегущим попадались валяющиеся тут и там кепки, шляпы, сумочки, шарфы, ботинки тех, кто убегал от разъяренной невесть отчего оравы курсантов. А те, видя численное превосходство жаждущих намять им бока, побежали в сторону Пушкинской площади. К толпе с палками и гитарами присоединились пришедшие в себя несколько постовых милиционеров, отчаянно свистя в свои свистки, что еще больше подхлестывало толпу к мщению.
   Большинству шустрых курсантов удалось повскакать в Аннушки, трамвай "А", громыхавший тогда мимо Пушкинской площади, и скрыться кто в сторону Арбата, кто к Трубной площади, лишь несколько из них, изрядно избитых толпой, были отбиты у нее и арестованы милицией, которая к тому времени пришла в себя.
   Москва шепталась в недоумении, как такое могло случиться? Молва ширилась, обрастая баснословными подробностями об искалеченных, избитых и раненых. Сейчас с нашим повседневным телевидением это обычная картинка о людском сумасшествии и непотребстве, к которому все уже давно привыкли. Вид трупов и крови никого уже не удивляет. А тогда это был шок, ужас и искреннее недоумение, что такое может произойти в мирное время и где-то в Москве, в ее центре, около самого Кремля! Игорь вернулся домой возбужденный случившимся. В столовой пировали гости и ему не с кем было поделиться пережитым. На кухне сел пить чай и домработница Маша. Маняня, как он ее любовно называл глядя на него, сказала:
   -- Что это ты, милок, как помидор моченый? Весь мятый, да красный? Уж не влюбилси-ли, да девка хвостом вильнула? Утром перед школой не поленился, открыл дверь и вынул из почтового ящика газету "Правда", что раньше никогда не делал. О побоище ни слова. Включил радио -- молчок.
   В школе только об этом и разговоры. И домыслы -- почему, за что? Оставалось ждать выхода "Вечерней Москвы", уж там-то напишут о причине этого курсантского бешенства. Он еле-еле дождался сумерек и побежал к газетному киоску за "Вечеркой". Но и там пусто. Оставалось ждать прихода отца с работы. Дождавшись, когда он отужинает, спросил:
   -- Папа, как это произошло я видел сам, а вот почему и зачем ни газеты, ни радио ответа не дают.
   -- Успокойся, сын. Товарищ Сталин и партия дадут оценку происшедшему. Иди к себе и спокойно занимайся своими делами. Вспомнив это, Игорь ухмыльнулся:
   -- Вот и поседел, занимаясь ими, а до сих пор ненавижу себя, бегущим тогда в толпе с перекошенным ртом от крика "бей спецуху!" и палкой в руке.
   Он посмотрел на друзей, сидящих, как и он, на мягких диванах сауны в махровых халатах, дружно изучающих меню и в голове его мелькнула озорная мысль:
   -- О рыжей Милке я колобку напомню попозже. Сейчас хочется знать вот что: Леха, я знаю, как и я никогда не были в партии, а вот Жора... Хм! Все-таки главный механик порта до перестройки, птица важная, должность чиновничья. Если и был -- не беда, миллионы порядочных людей были партийными, а вот как после нее? Не дай бог прилюдно рвал в клочки свой партбилет вместе с толпой прозревших в один день, что состоять в КПСС плохо и несвоевременно.
   -- Жор, а куда ты дел свой партбилет?
   От этого неожиданного в такой обстановке вопроса, тот сразу не нашел, что ответить, поэтому только оторвал свои глаза от меню и оторопело смотрел на Игоря:
   -- В номере чисто, блох вроде нет, -- нарочито озабоченным тоном забурчал он, поглядывая по сторонам и шаря руками по коже дивана, таким образом приходя в себя от каверзы Игоря:
   -- И я думаю, какая вошь тебя укусила, тумба ты наша задумчивая? Сидел-сидел с отрешенным лицом, будто лунатик. Мы с Лехой даже стали бояться за твое здоровье, а потом бац! -- вспомнил о прошлогоднем снеге!
   -- И не о нем, а о рыжей Милке, которую ты весной приволок к Лехе в подвал и которой сейчас его попрекаешь. И все же -- куда девал?
   -- Ну, если и девал, значит был. А если был, значит паскуда в отличии от вас обоих, пушистых и беленьких беспартийных, так? -- разозлился тот:
   -- Леха! Он совсем ебнулся на мозг от водки! Не давай ему больше пить! Несет всякую хуйню, валит в кучу партбилет и Милку, совсем чокнулся.
   -- И правда, Игоряша, хватит дуру гнать, -- поддержал его Леха.
   -- Какая дура? Те же сам только что говорил, что не худо бы узнать, как наш друг поживает в своем Владивостоке. Вот я и спрашиваю.
   -- Не спрашиваешь, а анкетируешь, кегебешник хренов, -- злился Жора, на что Игорь тихо ответил:
   -- Жорик, поверь мне, я не хочу тебя знать, бегущим в толпе с палкой в руке. Не хочешь, не говори...
   -- Да что ты пристал с какой-то палкой? Если тебя это интересует, то обспроси всех моих баб, кого я за всю свою жизнь трахал, кому, сколько, где и когда я кинул их. А так был я в парии, состоял, платил взносы, как все ходил на партсобрания, затем и приехал на Тихий Океан из благополучной Москвы, чтобы сделать карьеру, получать достойную зарплату. Сам ведь прекрасно знаешь правила Игры, не маленький. Вон твои однокурсники в полковниках ходят, один, как ты говоришь, даже генерал, командующий авиацией флота, а ты все в вечных капитанах. А партбилет, как многие, когда пришла перестройка, не рвал напоказ. Лежит он у меня дома в тумбочке, храню, как память о моем росте и как человека, и как профессионала и о тех, с кем довелось работать и строить порт. Это мы, бывшие коммунисты среднего и низшего звена делали это и об этом негоже забывать. Да, рыба-то с головы гниет. Вот и догнилась, что вместо портов и плотин строим казино, рестораны и вот эти сауны, где сейчас мы гужуемся.
   -- Кто же вам толстосумам мешает? Стройте!
   -- Придет время -- будут строить. А сейчас у нас деньгам плохо и неуютно. Да и бизнес наш целиком аморален.
   -- Жорик! Тебе ли говорить о морали, сидя в сауне? -- решил подзадорить друга Игорь.
   -- Я говорю не о собственной любви к клубничке. Без моральных устоев в бизнесе, да и в обществе в целом, стране не выжить. Рябь и зыбь от бучи, затеянной Горбачевым, а особенно Ельциным без этого никогда не уляжется. И пока нас качает. Рассказать вам на чем у нас рыбу ловят? Сейнеры старые, латанные-перелатанные, а новых нет, не заказывают. Выжимают из них все, что еще можно. Ресурсы ходовой части выработаны десять лет назад и работают только на нашей смекалке. А почему? Большинство восприняло перестройку как возможность хапнуть то, что плохо лежит и нажиться на этом. Западный делец за 30% прибыли будет работать как Карла, а у нас за 100% еле-еле чешутся.
   -- А твое коммунистическое прошлое не мешает тебе?
   -- Нисколько. Весь бизнес вышел так, или иначе из партии и комсомола. Говорят несчастен тот, кому довелось жить во время перестройки общества. По-моему это больше касается тех, кто до сих пор ходит на митинги с красными флагами, тоскуя по старой жизни. До перестройки власть давала мне карту, по которой я изучал ориентиры куда надо было двигаться. А мне нужна была местность и я ее получил в виде своей доли в пароходной компании. Вот Леше перестройка во вред. Раньше, такие каменотесы, как он были монополистами в своем деле, а теперь похоронных и гранитных контор тьма и все ловят клиентов.
   -- Э, нет! -- возразил тот. -- Я перестройку начал не с приобретения околокладбищенской земли, а с себя, с пересмотра своего умения в моем деле. Пришли новые технологии, лазерная техника, инструменты. Кто работал по старому, остался с носом, а у меня клиенты появились позже, когда я, подучившись, мог делать любой заказ на любом камне качественно и в срок.
   -- Счастливый! А я вот латаю старые посудины.
   -- Ну вот! -- разочарованно протянул Леха: -- А я-то думал, что ты на самом деле владелец пароходов, как мистер-Твистер.
   -- Увы! Я всего акционер.
   -- Так ведь и акционером надо как-то стать!
   -- У деловых людей примета есть -- ничего не утверждай заранее. Форс-мажор никогда не спит! Короче не говори гоп, пока не перескочишь! А вот вам скажу, раз такой разговор вышел: Валюша у меня сильно болеет. Туберкулез. Вот и приехал я к тем, кто хочет купить мою долю. Тяжко. Бизнес затягивает по макушку, как трясина и выход один -- насильно, как барон Мюнхгаузен, вытаскивать себя из нее за собственные волосы.
   -- Продал бы своим, местным, -- посоветовал Леха, -- иль отощали?
   -- Учуют беду -- копейки дадут. Эти, как крабы, падалью очень охочи питаться. А в Москве дадут нормальную цену. Я-то им говорю "хватит, погостил в Приморье, хочу домой в Москву перебраться. Должностенку в министерстве выцыганю за это, построю дачу в сосновом бору...
   -- В Жуковке, -- хмыкнул Игорь.
   -- Там все заборы с версту, да цены до неба. А я скромненько, где-нибудь в завалящей деревеньке, тишине и покое.
   -- Так это здорово! -- обрадовался Леха: -- Чаще встречаться будем!
   -- Леш, какой ты... -- Игорь в сердцах хотел сказать "вахлуй", но промолчал, а потом добавил: -- И ты только из-за Валентины решил так?
   -- А что поделаешь? Жалко чужим отдавать нажитое потом и кровью. Все-таки полжизни моей остается там. Но уезжать, спасая Валю, надо. Если б не она -- сейчас бы ходил по пирсу с гаечным ключом. Это она, тогда скромный бухгалтер порта, помогла мне в бизнесе. Когда пароходство развалилось, порт был мертв, а она, продав свою квартиру, таки заставила меня скупать за бесценок эти паршивые чубайсовские ваучеры, узнав, что начальник порта собирается приватизировать половину его пирса вместе с ржавыми сейнерами. Первая почуяла что сулит обладание куском границы. А им был нужен знающий инженер-механик, а не мой ваучерный мизер. Они-то брали ссуды в банке, за бесценок скупали флот, а потом списывали кредит в убыток. А я пахал день и ночь, чтобы сейнеры вышли в море.
   Он вздохнул, хотел было налить себе водки, но передумал:
   -- Вале своей я обязан тем, что я сейчас. А Мерседесы с шофером просто так не дают.
   Он посмотрел на Игоря, внимательно слушавшего его исповедь, и, как бы стряхнув с себя груз неожиданных признаний, весело его спросил:
   -- Что умолк? Забыл, как ты вернулся домой не дослужив до пенсии? Больной неумеха в гражданку? Как заново врастал в нее? А ведь выжил!
   -- Врастал, но не от больших денег. Разница.
   -- Деньги дело наживное. Не потерять бы головы вместе с деньгами. Посчитают предателем -- хана. Одна надежда на квоты. За это мне простят допуск в их бизнес чужаков.
   -- А это что?
   -- Это разрешение на лов всего, что шевелится в море в тоннах. Чем больше квота, тем больше прибыль. А министерские, имея свою долю в коммерции, позаботятся об этом.
   -- Так в родные пенаты с деньгами? -- спросил Игорь.
   -- На кусочек хлеба, комочек масла и пол-литра водки хватит.
   -- А на девочек? Построй себе вот такое заведение, -- тут Игорь широко раскинул руки, -- и наслаждайся им. И бизнес, и удовольствие.
   Вставши со своего места на диване, он подсел к Жоре и обнял его за плечи:
   -- Кроме шуток, Жорик, ты большая свинья, что скрывал от нас все это. но я рад за тебя. Сам знаю, как трудно начинать с нуля. Но то, что ты затеял, это...
   Он хотел сказать "героизм, нравственный подвиг", но вместо этого налил остатки водки по рюмкам:
   -- Выпьем за твою Валю и ее здоровье! Ты как, Леша?
   Тот улыбнулся, напрочь забыв о меню.
  

ЧАСТЬ IV

   Дверь своей квартиры Игорь открывал с осторожностью вора-домушника. Вставляя ключ в личинку замка он хотел только одного: после посиделок в сауне добраться до своей лежанки и, уткнувшись тяжелой головой в подушку, заснуть, забыться, оставшись незамеченным детьми и особенно Лизой. Чувство своей вины перед ними было так велико и так невыносимо, что спроси они сейчас где он был и что делал -- рассказал бы, не задумываясь о последствиях своего покаяния. На душе его было так муторно и погано, что казалось была бы возможность -- взял бы железную щетку и тер бы ею до крови свою грудь, запершись в ванне, соскребая всю накопившуюся в ней грязь.
   К великому его успокоению дома никого не было.
   В записке на кухонном столе, оставленной по обыкновению женой, когда она ненадолго отлучалась из дома, прочитал:
   -- Хамлет! Я у Верки, буду к ужину.
   В последнее время каждый раз после сауны Игорь с ужасом думал о том, что его Лизанька узнает о его проделках. Вот и сейчас он опять представил себе, что будет, если эта трепливая Верка узнает о его двойной жизни. Он даже закрыл глаза от страха.
   Наивный! Знал бы он какие разговоры ведут меж собой две подруги!
   -- Не шебурши и не лезь в печку -- сваришься! -- увещевала Вера свою подругу.
   -- Нашла о чем сокрушаться! Все мужики бабники, это аксиома. Нет ни одного, чтоб не изменил своей жене, как нет ни одного, добровольно признавшегося в этом. Разочек, но изменит и это надо знать как цены на картошку и готовить свою дочку к мысли, что все мужья -- кобели и с этим ничего не поделаешь. Девственник Гоголь не в счет, таких раз-два и обчелся.
   Сказав это она выдохнула:
   -- Уж я-то со своим как мучалась, дура, как ревновала, так дралась да скандалила -- а толку? Сижу одна и кукую. И ведь если бы бегал за каждой юбкой да рыскал глазами по нашему бабьему племени -- нет! Больше они сами к нему липли, заразы. Мы то же хороши! Затащить в свою постель мужа своей подруги -- это самое разлюбезное наше занятие! А я только и думала о том, с кем он схлестнулся или с кем еще схлестнется, а того не замечала, что он любит меня. Что все в дом, что ласков да заботлив. Помнишь, в больницу попала? Так каждый вечер в палату приходил. Бабы завидовали, какой у вас муж заботливый, говорят, а у меня в голове одно: с кем этот заботливый без меня якшается?
   -- Хорошенькая любовь, -- горячилась Лиза.
   -- И такая есть. Я вот не понимала этого, не простила его из ревности -- и дура. Ревность, это огонь невыносимый, пламя неукротимое. Сожгла ревность меня. А ты, подруга, набери ведро терпения и гаси ее, гаси!
   -- Так ведь трудно это, -- вздыхала в свою очередь Лиза.
   -- А где ты нашла легкую бабью долю? Или стало тошно невмоготу?
   -- Ты бы почитала, что он пишет в своих тетрадках! -- с жаром произнесла Лиза: -- там такое напечатано о своих друзьях! А пишет, хитрец, вроде не он, а от третьего лица. Но я-то понимаю, что все написанное берется из личного опыта. Как описывать сауну, не побывав в ней?
   -- Ох, уж мне эти новомодные сауны! -- поддакнула Вера. -- Перед входом в каждую красный фонарь вешай -- не ошибешься. А ты не лезь в его тетрадки, гони из себя беса искушения узнать Игоревы тайны. Незнание мужниных проделок и даже сомнение в них ох как помогает нам быть спокойными! Даже любое сомнение трактуется в суде в пользу подсудимого. И что, много пишет?
   -- А что ему делать, коль на пенсии? Всяко бывает, и днем, и вечером сидит, а то и утром -- проснусь, а он бумагами шуршит. Но стоит только этому толстопузому Жоре появиться -- сразу в сауну. Не ходи, говорю, опять три дня похмеляться будешь, а он:
   -- Не могу, Лизанька, мы друзья, отказать нельзя. И правда. Дружба у них, что религия.
   -- Климакс-то у него был? -- хихикнула Вера: -- Давно врозь спите?
   Смеялись обе тихо, но заливисто, прикрыв рот ладонью, будто стесняясь друг дружку.
   -- Не мучь себя и его. Мучить мужика одно из наших удовольствий, а за него, как известно, надо платить. Я вот заплатила одиночеством, а ты себя побереги. Вам еще жить да жить.
   -- Так он, Верк, сам мучается. Придет от Жорки да Лехи, так три дня ходит как побитый. И целоваться лезет.
   -- Эх, мне бы такого муженька, как твой! Да вот беда, задним умом крепка я. А что, -- тут она лукаво взглянула на подругу, -- Леха этот, ходячий гроб кладбищенский, не думает жениться на старости лет? Может сосватаешь? Уж я бы его холила, да лелеяла! Уж как бы ублажала! Соедини наши страдания да маяту вместе -- какая бы любовь вышла!
   Слышал бы Игорь эти разговоры на другом конце Москвы от его Свиблова! А он, присев за кухонный стол, начал себя корить:
   -- Ну ладно, Жора патентованный бабник, Леха женоненавистник, а я? Кто я и зачем в этих проклятых саунах? Дешевый потаскун, халявщик, готовый пить на дармовщину и пялить любую на деньги друзей, этакая блядь в штанах или попросту, слабовольный тип, не могущий отказать им в участии в том свинстве, что они называют отдыхом и которое он не в силах, а что еще хуже, не вправе осудить, добровольно участвуя в нем?
   Мысли его прервал шум открываемой входной двери, секунда -- и в кухню вошла его ненаглядная и ясноглазая Света.
   -- Папка, ты уже дома? -- спросила она подсаживаясь к нему за стол.
   Увидев записку, хмыкнула совсем по-женски:
   -- За что это мама тебя так?
   -- За дело значит, -- вздохнул он.
   -- Ну и гвошит от тебя! -- учуяла дочка сложнейшее амбре, идущее от ее любимого папочки.
   -- От кого ты нахваталась таких слов? -- наигранно строгим тоном спросил ее Игорь.
   -- От мамы.
   -- От мамы надо брать только хорошее.
   -- А как отличить хорошее от плохого?
   Правда, как? Как рассортировать слова и поступки человека? Казалось простенький вопрос, а поди ответь...
   Он был рад приходу своей дочки, своей Светы-Светочки, умницы, красавицы и говоруньи, не то что его сынуля, омут, в котором неизвестно какие черти водятся.
   -- Сердцем и головой, чувством и разумом, -- ответил он. -- Вот ты знаешь дядю Жору, друга моего. Как по-твоему, какой он, чего в нем больше -- добра или зла, хорошего или плохого?
   -- Сегодня ты с ним чекалдыкал? -- улыбнулась она: -- Так?
   -- Ну выпили маленько, не без этого... и все же?
   -- Мама говорит, что он богатый забулдыга и бабник.
   -- А ты?
   -- А я, как мама.
   -- Тогда расшифруй для начала слово "забулдыга".
   -- Ну... любитель выпить и закусить, компании всякие, анекдоты рассказывать, песни петь...
   -- Так это вылитый я! Поздравляю, отец у тебя забулдыга.
   -- Нет, ты не такой! Ты никогда не ругаешься, не скандалишь и не читаешь нотаций.
   -- Ну и на том спасибо! А вот "бабник"?
   -- Честно?
   -- Только честно.
   -- Он приставучий. Я это кожей чувствую. Глядит на меня -- а мне неловко становится.
   -- Тогда слушай:
   И Игорь рассказал о Валентине, о ее болезни, о любви друга к ней и о его решении бросить все, чем он раньше жил, чтобы спасти ее.
   Дочь слушала отца молча, не перебивая его, немного удивленная той горячности, с которой отец рассказывал о проблемах друга. Закончил Игорь свой рассказ вопросом:
   -- С одной стороны гуляка, новый русский, как сейчас принято говорить, а следовательно богатый и со всеми блохами, присущими таким людям. А с другой стороны любящий муж, решивший продать плоды своего труда за многие-многие годы бросить бизнес и обжитое место, чтобы на голом месте начать новую жизнь, лишь бы жена была здорова и счастлива. Ты бы хотела мужа, похожего на него?
   -- Такого толстого и лысого? -- попыталась отшутиться Света, покраснев от такого вопроса.
   -- Не юли. Мы договорились -- честно. Уточняю -- такого любящего, способного на самопожертвование.
   -- Да ну тебя, папка! Вот пристал! Кто ж замуж не хочет по любви!
   Она вскочила из-за стола, подошла к окну и, повернувшись к нему спиной так, чтобы свет не падал на ее лицо, лукаво спросила:
   -- Я, папа, подозреваю, что у дяди Жоры есть сын.
   Перед Игорем стояла маленькая женщина. Он это видел, поняв маневр, предпринятый дочерью у окна, чтобы он не видел ее смущения. О, господи! Раз начались такие хитрости, то пиши, что дочь стала невестой, а он скоро будет дедом. Ему еще предстояло определить, радоваться или печалиться своему открытию.
   -- А ведь я могу лишиться вот таких разговоров, пронеслось у него в голове: -- Что я напишу в своей тетрадочке о сегодняшнем дне? Говорят книга воспоминаний позволяет автору забыть о них. Раньше как было? согрешил, вышел из сауны и забыл все, что было в ней. Почему же сейчас его мучит само пребывание там, не говоря о последующих страхах? А страхи эти имели явный привкус предательства Лизы и детей. Когда жена пришла от своей многоумной подруги, Игорю пришлось во второй раз за день рассказать ей о Жориных проблемах. А она, с намерением больше никогда не рыться в тумбочке мужа, говорила себе:
   -- В конце-концов это только мои догадки. За ноги я его не держала и потом, мало ли что можно написать со слов того же Жорки! Этот хитрюга не больно то охоч ходить к ним в гости, тут ему не развернуться, не побрехать власть. А в сауне ихней они свободны от наших бабьих ушей. Пусть! Не долго осталось гулять, годы не те.
   -- Ужинать-то будешь? -- успокоенная своими думами спросила она:
   -- Я, например, хочу. У Верки только чаем надулась под тортик "Белочку", сама принесла. У нее едой не разживешься, прижимистая больно стала. Одной на пенсию трудно.
   -- Ужинай сама. Я в сауне на два дня вперед наелся. А каких Жора крабов привез! Объедение!
   -- Чего же мне попробовать не принес?
   -- Ты что? Не в газету же мне их завертывать! Хотя... Скажи я, что они для тебя, он бы с душой!
   -- С душой, говоришь? Да... Не знала, что у этого гулены душа есть. Подумать только! В такие-то годы!
   -- Любовь, Лиза...
   -- Уж не верится мне, что он способен на такое. Это ведь надо! Со всем семейством, да на пустое место! В Москве чай прописку потерял?
   -- Давно уж, как уехал.
   -- У него ведь, как и у нас, двое?
   -- Верно. Вот и Света спрашивала о его сыне.
   -- Что? Наша Света? -- она явно обеспокоилась таким известием:
   -- Ошалел что ли? И не вздумай знакомить да сватать! Я тебя знаю! Хочешь горя дочке? Сынок точно в папашу уродился и ты хочешь, чтоб она терпела, как и я твои пьянки-гулянки? Поперек входа в храм лягу -- не пущу к венчанию!
   -- Да успокойся ты! Распалилась! Он только с женой переезжает, а дети там остаются. У него в Находке и квартира, и дом. Да и чай взрослые они, да семейные.
   -- Смотри! Ты за друга родную дочь не пожалеешь. Не нужно нам богатых, да пришлых!
   Капля тревоги за судьбу дочери попала на заботливую почву материнского сердца. Даже не помыв за собой посуду после ужина, что всегда делалось ею. Лиза отправилась из кухни к себе в комнату, чтобы там продолжить свои охи да ахи и думать, как половчее отвести от дочки надвигающуюся на них беду в виде знакомства с Жориным сыном.
   А Игорь, довольный, что его оставили в покое поплелся к своей родной лежанке. Вечер за телевизором незаметно перешел в ночь и он заснул, совсем не думая о том, что будет делать утром следующего дня. Это у детей день длинный-длинный и всегда желанный от новых впечатлений и слов, только успевай их впитывать в себя.
   Игорь часто вспоминал дачу отца в Кратово. Почему-то он всегда помнил то удивление, с которым он наблюдал за тем, что копошилось, ползало и плавало в малюсенькой, узенькой в два шага поперек речушке "Бездонке", так иронично названной дачниками за ее мелководье. Эта "Хрипань", так местные жители называли ее, текла недалеко от их участка и он подолгу, склонившись над ней с некрутого берега, смотрел на ее медленно текущую воду, которой при желании можно было тогда напиться, зачерпнув ее ладонью или попросту примкнув к ней всем лицом.
   А на ней жучки-плавунцы соревновались в скольжении по ее гладкой поверхности на своих тонких ножках с галошами-поплавками. Серьезный черный водяной жук деловито тащил под корягу в своих мощных челюстях большую муху с фиолетовыми глазами, сильно гребя лапами-ластами. Личинки стрекоз, похожие на обгоревшие спички, мирно дремали около донной гальки. Шустрые мальки стайками то стояли в задумчивости на теплом мелководье, будто греясь на солнышке, то неведомо по чьей команде, срывались с места в тень прибрежных кустов. Несколько черных пиявок извивались в своем загадочном танце около обросшего зеленой тиной валуна. И все это жило своей таинственной жизнью. А над спокойными водами "Бездонки" летали вертолеты-стрекозы с глазами-фарами, выделывая в воздухе сумасшедшие виражи, жужжали мухи, порхали бабочки всевозможных расцветок, а в траве по ее берегам трещало, бегало, ползало и прыгало полчище жучков и таракашек. Сядь на землю и тут же к тебе в гости на колени заявится дурно пахнущий зеленый лесной клоп с полосатым брюшком или на голову сядет хлопотливая божья коровка. А уж от надоедливых кузнечиков спасу нет! сядет такой тебе на сандалию, замрет, сложив ноги-спички треугольником, поведет усами -- прыг! -- и был таков!
   Мальчик смотрел на этот праздник жизни и удивлялся обилию его посетителей и их забот. Как давно это было! где теперь эта живность? Исчезла и удивляться уже нечему. И воды не попить из речки. И ловким движением не поймать стрекозу за ее хрупкие крылышки, а потом милостиво отпустить ее на свободу.
   Теперь вместо стрекота кузнечиков мы слушаем попсу и удивляемся жестокости детей.
   А у пенсионера, выбитого из привычной колеи труда и забот, гибнущего от безделья, день короткий и скучный: встал, позавтракал, туда-сюда, уже обед, после него поспать пару часов, а там и ужин, телевизор, может кто позвонит -- поболтать по телефону, глядишь, и спать пора. Не у всех так, но у многих. Игорь часто удивлялся тому, как при наличии огромного свободного времени вышедший на пенсию человек скучает. От скуки и домино с картами, сплетни на лавочке возле своего парадного, частая выпивка. Хорошо есть внуки да собственное здоровье -- тогда не соскучишься. А если дети не хотят рожать, а это сплошь и рядом, хоть тресни, что тогда? На дачных грядках корячиться, да банки закатывать? Игорь не хотел такой пенсионной жизни и сам не осознавая, что его вечная способность удивляться, такая странная в глазах многих для его возраста, и есть толчок к творчеству, к его тяге к чистому листку бумаги и великолепное лекарство от скуки.
   Прошла неделя. Успокоившийся Игорь, потихоньку забывший свои страхи, огорчился, застав свою жену в свои вечные семь часов утра в весьма удрученном состоянии. Непричесанная, в мятом халате, она сидела за кухонным столом и молча шевеля губами, считала деньги -- мелкие купюры отдельно, мелочь в кучке на краешке стола.
   -- Кому нужны теперь эти копейки и пятаки? -- слышал он ее ворчание: -- Клепали-клепали их, а что толку?
   Увидев вошедшего Игоря, говорила уже ему, а не себе под нос:
   -- Видал, что делают торгаши? Сбагривают нам эти ненужные железки. Цены-то все давно округлены до рублей. Деньги стали, что твоя резина. Тяну-тяну, а все рвется. Все дорожает, квартплата вверх, электричество, телефон. Света невеста, парень подкидывает малость, но это крохи. Одна радость, что ты не куришь, да почти не выпиваешь -- все экономия.
   -- Вот и экономь. Все пенсионеры так живут!
   -- Ты, эконом, знаешь почем кило фарша на твои любимые котлетки? Вспомни, когда я тебе новые носки покупала? Все штопаю старье, как себе колготки, как бирюк твой Леша сам их штопает. Кстати, как он?
   Нет! Есть все-таки телепатия!
   Стоило ей упомянуть Лешу, как он сам позвонил по телефону.
   -- Привет, Игорек! -- звучал в трубке его густой голос: -- Я сейчас в центре по делам, так хочу к тебе заехать с запотевшей в обнимку. Твоя-то не против будет если заявлюсь?
   -- О чем ты говоришь! -- отозвался Игорь. -- Дуй скорей, моя тебе всегда рада. Не поверишь, но мы только что вспоминали тебя. Но что ты делаешь в центре в такую рань?
   -- Приеду -- расскажу.
   Идя на кухню от своей тумбочки Игорь подумал, что только один человек на всем белом свете может заставить Леху поехать в центр города ни свет, ни заря -- это Жора.
   -- Кто звонил-то, -- спросила Лиза, не переставая считать мелочь: -- В банк сдам, а не выброшу! Назло вывалю кассирше всю эту кучу, пусть считает до посинения!
   -- Леха. Сейчас объявится. Что у нас есть в холодильнике?
   -- Это не Жора -- обжора, -- продолжала ворчать она, заворачивая кучу копеек и пятаков в газету. -- Метр с кепкой, пузо в три обхвата, а сожрет корову. А этот поклюет, как курочка -- и сыт. Мне для него и двух холодильников не жалко. Чисть картошку, я поджарю. Огурцы есть соленые, да сыру кусок. Небось не обедать придет. Иль без бутылки явится? Вот радость тебе! Кому град в огород, а ему пол-литра в рот.
   -- Давно ли стала принимать моих друзей по объему их желудка? -- шутя спросил Игорь.
   -- Вовсе нет. Леху твово мне жалко.
   -- А Жору?
   Лиза медлила с ответом. Подошедши к кухонному окну, с минуту молчала, глядя на разросшиеся деревья около дома, а потом повернувшись к Игорю лицом, со вздохом произнесла:
   -- И Жорку ... стало жалко.
   -- А я вот не жалею его, -- ответил Игорь. -- Я стал его больше уважать. Плохое, мать, в человеке сразу видно, а вот хорошее часто незаметно. Я вот никогда не думал, что он может быть способным на такое самопожертвование ради Валентины своей. А ведь пуд соли с ним съели...
   -- ... да, прокуралесили, -- не преминула ввернуть Лиза. -- Но ты прав, не жалеть его надо, а поддерживать.
   Картошка уже шкворчала на сковородке, когда пришел Леха. Он хотел было снять в прихожей свои "сорок пятого, растоптанные", но Лиза замахала на него руками, зашикала:
   -- Что ты, Лешенька! Забыл, что у нас гости не снимают обувь? Забыл... А все потому, что редко бываешь!
   Оглядывая кухню после первой рюмки, гость произнес:
   -- Долгонько мы с тобой здесь не сиживали. Плита новая, смеситель...
   -- Плиту ДЭЗ поставил, а смеситель пришлось купить. Сам снимал, сам ставил, -- с гордостью добавил Игорь.
   -- А я из центра, из родных краев, значит. Грустный и квелый.
   -- Что так?
   -- Все, Игоряша, там не наше теперь. И зачем, дурак, поперся к тому месту, где подвал был? Там теперь въезд в подземный гараж Сената. Театрик мой, Ромэнчик, сломали. Твой дом стоит, а Козицкий весь перепахали аж до самого Елисеевского. И везде, куда ни глянь, витрины с барахлом. Выпить захотелось -- невмоготу! Выпил бы, как в старину, на троих в Столешниковом, да куда там! что ни магазин, то импорт -- экспорт. Вот решил к тебе.
   -- И правильно! Лиза, ты слышишь? Леша в наших Пенатах только что побывал!
   -- Слышу, слышу, -- отозвалась та. -- Вы судачьте себе на здоровье без меня.
   Разливая по второй, Леха заметил:
   -- Лизуха у тебя золото! У самой ушки на макушке, а к нам ни-ни. Был я тут у одного нашего кладбищенского хмыря в гостях. Сели за стол фуфырь раздавить и она к нам. Выжрала с нами наравне бутылку, а слушай только ее одну. Семь верст до небес наговорила и все буераком. Вышел от них трезвый, как дурак, плюнул, взял четвертинку и со зла ее хрясть из горла! Только этим и утешился.
   Смеялись они весело и задорно.
   -- Так зачем тебя в такую рань в центр понесло?
   -- Это все Жора. Сижу я в своей мастерской, глядь, иномарка подъезжает, а из нее выходит Жорик с двумя мужиками при галстуках. Те образцы памятников да цветников смотреть, а он ко мне и шепчет: привез, де, я тебе двух начальников из министерства. Тебе клиенты, мне нужные люди. Помоги.
   -- А ты?
   -- А я рад. Чиновник с квадратным задом, размером с трубу магистрального газопровода, самый лучший клиент. И денежен, и покладист, не то что крутые братки. Я за такими заказчиками не бегаю, даже уклоняюсь от них, как другие наши. До драк доходит. Еще бы! Карельский гранит, самый дорогой, позолота и бронза, объемы -- сотни тысяч баксов! А я так: курочка по зернышку клюет и сыта бывает.
   А чиновник закажет памятник дорогой, но со вкусом, с портретиком и без эпитафии. Я вот что думаю, -- закурив, продолжал он, -- почему у наших чиновников хоть в галстуках, хоть в лампасах, всегда такие холеные да сытые квадратные сраки? Заметил?
   -- Ну и до чего же ты додумался? -- смеясь спросил Игорь.
   Ему нравилась раскованность и говорливость друга. Таким об был всегда наедине с ним или в другой компании, но без Жоры. Тот всегда неизъяснимым образом подавлял в нем его желание высказаться. Почему, отчего? Может на него давила Жорина ученость и его пароходы? А сейчас Леха с жаром продолжал:
   -- Я думаю, что квадратная жопа -- это первый и явный признак мздоимства своего хозяина. Она очень удобная, как сейф, для складывания денег. А стриженым под ноль подавай бронзовый бюст по пояс, плачущих лебедей и ангелов с крыльями. А надписи? Нет высечь на камне фамилию, имя, отчество, куда там! Требуют высечь "Сева" и точка. А ниже так: "здесь спят добро и справедливость". А бывает и такое, совсем несуразное: "Абонент выбыл из зоны обслуживания".
   -- А не врешь?
   -- Приезжай, посмотри, я проведу. У таких отдельное от остальных место. Туда посторонних не пускают. А что поделаешь? Делаем. Клиент разный и он всегда прав. А этим из министерства я эскизы привез, как сказано, к восьми часам утра, специально, пока клерков нет. Стесняются, но довольны. Спрашивали про гробы, так я им целую лекцию прочел о них.
   -- Прочитай и мне, -- попросил Игорь, -- это знание скоро пригодится.
   -- Не пригодится, кишка тонка у тебя на ихние гробы. Сейчас гроб -- это произведение искусства, визитная карточка покойного. Они из красного дерева, лакированные с бронзовыми, под старину, ручками, подсветкой, кондиционером, музыкальной системой, двух-крышечные с лифтом, который поднимает и опускает тело усопшего. Стоимость такой домовины от 10 000 баксов и далее. А как хоронят? Цветов -- море. Духовые оркестры -- это вчерашний день. Над могилой поют звезды оперы и эстрады. А процессия? Одни Мерседесы и ни одного жигуленка. Так что не думай о гробах, живи. У тебя Лиза, дети, у Жорки тоже. Мне бы сейчас его заботы! Только и есть, что сестра да племяш.
   -- Ой-ли? А рыжая?
   -- Была рыжая, да вся вышла.
   -- Как это так, вышла? Она что...
   -- Не чтокай. Жива, только седая вся, как мы с тобой, да немощная.
   -- Так ты что, бываешь у нее? И часто?
   Леха кивнул головой.
   -- Ну и как она?
   -- Облысела совсем. Купил ей парик, да помог зубы вставить. А так все такая же, безотказная.
   Услышав это, Игорь рассмеялся:
   -- Безотказная! Ха! Да на нее не то что никто не полезет, даже не посмотрит. Надо же! Парик, вставные зубы!
   -- Ты, как Жорка. Тот вечно на дырку смотрит!
   -- Так у вас любовь на старости лет? Ну резвились мы, сопляки, с ней. Так это когда было?
   -- Дурак ты и колода бесчувственная, -- с досадой в голосе ответил на смешки Игоря тот:
   -- А я-то думал, что ты один можешь понять меня.
   Игорю стало неловко за свои шуточки. Одиночество -- вещь непредсказуемая. Устыдившись, он вдруг прозрел:
   -- Лешь! Так ведь это здорово! Выходит старая дружба не ржавеет! Я действительно дурак и колода! Черствой коркой стал. Лешь, возьми меня с собой к ней, а! Ведь она сама всегда говорила, что ей будет что вспомнить под старость лет. Вот и вспомним. А то пишу-пишу в неживую бумагу, а тут живая наша учительница. Эх! Выпьем, закусим, как тыщу лет назад! Как это она любила петь?
   Приходи Маруся с гусем,
   Поебемся и закусим!
   Обилие восклицательных знаков в словах друга умягчило Лехино сердце и они дружно рассмеялись.
   Рыжая Милка! Десятое по счету чудо света -- это уж точно.
   -- Какой педагог! -- всегда восхищался Жора.
   Это он первым познакомился с ней еще на Старом Арбате, том самом, милым любому коренному москвичу, воспетого позже Окуджавой, а не на нынешнем, изуродованным перестройкой и коммерцией.
   Жора тогда начал для солидности покуривать и смолил сначала дешевые четырехвокзальные, так в народе называли папиросы "Бокс" -- Белорусский, Октябрьский, Казанский, Савеловский, в изобилии продаваемый на этих вокзалах в маленьких, зашарпанный киосках, а потом перешел на не менее вонючие крепкие сигареты "Астра".
   В тот день он зашел в продуктовый магазин рядом с театром Вахтангова, чтобы курить свою "Астру" в винном отделе. В то время нескончаемых очередей за всем и вся надо было сначала отстоять в очереди в кассу, чтобы выбить чек, а потом в ней же с чеком к продавцу. Стоя у прилавка он обратил внимание на женщину, отошедшую от кассы. Склонив голову к сумке-авоське, что висела у нее на согнутой в локте руке, полной кульков и пакетов, она шла к прилавку, около которого толкался Жора. Выше среднего роста, как раз по его вкусу, стройная, несмотря на некоторую полноту, она выделялась из обычно серой для того времени совкового стандарта толпы покупателей своим ярким платьем в обтяжку и ослепительной копной рыжих волос, своих, естественного окраса, а не обработанных в парикмахерской тогда моднющей "Лондой". Глядя на ее стройные, от бедра, ноги, Жора удивился, что эта женщина одета в простые домашние тапочки.
   Незнакомка, несмотря на авоську, болтающуюся у нее на руке, не шла, а плыла, покачивая тугими бедрами. Когда она подошла ближе к прилавку Жора увидел ее полную грудь и то немногое, что розовело, обсыпанное веснушками, в ее смелом декольте. От вида этого великолепия он зажмурил глаза, с трудом подавляя в себе необоримое желание хотя бы одним пальцем дотронуться до нее: так и застыл с открытым ртом.
   -- Что жмуришься, котик? -- услышал он ее удивительно мелодичный и доброжелательный голос:
   -- Рот закрой и не смотри так -- глаза сломаешь. Лучше возьми мне две пачки "Примы" и бутылку "Агдама", -- протянула она ему чек.
   Теперь он увидел ее лицо. Тонкий с горбинкой нос, делающий овал лица продолговатым, никак не гармонировал с пухлыми губами улыбчивого рта без всякого намека на помаду; круглый, как яблоко, миловидный подбородок, маленькие уши и высокий лоб, свободные от гладкозачесанных назад ее огненных волос, кое как закрепленных у нее на затылке. А глаза... Золотистые, под цвет волос, они излучали энергию водопада. Эти черты вместе с веснушками, в изобилии рассыпанными по ее лицу, шее и такой манящей груди, которой любовался Жора, делали эту рыжую незнакомку такой недосягаемой и такой желанной, что он вновь закрыл глаза.
   -- Эй, проснись, -- услышал он вновь ее мелодичный голос.
   В ее словах не было и тени желания обидеть его, он чувствовал это.
   -- Спать надо вдвоем, а не с очередью, -- понизив голос до шепота проговорила она почти в Жорино ухо.
   И тут Жора оцепенел.
   На него пахнуло ароматом дорогого мыла и женского тела. В одно мгновение все взбесилось в его теле и он почувствовал, что если не отстраниться от низенькой бабули, стоящей впереди в плотно сбитой очереди, то уткнется ей в спину своим выпирающим от мгновенной эрекции из его брюк концом. Чтобы избежать этого, он повернулся телом к прилавку, а сам, как кролик на удава, смотрел на нее, не сознавая того, что эта женщина пробудила в нем первый задаток ловеласа и бабника, выпалил:
   -- От вас можно и окриветь!
   В ответ женщина, глядя на Жору своими рыжими глазами с удивлением произнесла:
   Ого! Мы умеем делать комплименты? А почему окриветь, а не ослепнуть?
   -- А как же я тогда смогу видеть вас?
   -- Тогда, котик, проводи меня до дому. Я тут рядом живу и не слепни. Я не переношу трагедий. Сумка такая тяжелая!
   Сейчас бы Жора сказал, что его новая знакомая, очень сексуальная и сексапильная. Но тогда он не знал таких слов, а только чувствовал в себе необоримое влечение к ней. Не посмев взять незнакомку под руку, он молча шел с ней, как телок на привязи, неся авоську, а в висках его, прилившая к голове кровь, стучала по слогам одно лишь радостное слово: не-у-же-ли?!
   Немного пройдя по улице в сторону Арбатской площади они свернули направо в переулок, потом в другой, такой же кривой, как и первый, еще поворот в подворотню и его спутница остановилась около невзрачной одноэтажной пристройки с одним зарешеченным окном, примыкавшей к глухой стене обшарпанного двухэтажного кирпичного дома.
   Как только они вошли в квартиру, а пристройка к немалому удивлению провожатого оказалась таковой, зазвонил телефон, стоящий на тумбочке рядом с широкой тахтой, застланной кое-как цветастым покрывалом.
   -- Алле! -- вновь услышал он ее мелодичный голос. Слушая, что ей говорят, она глазами и жестами правой руки показывала Жоре, что просит его сесть за стол и разложить содержимое авоськи на нем.
   Доставая и раскладывая хлеб, чай, конфеты, масло и сыр, и ставя посреди этих припасов бутылку "Агдама" он немного успокоился. А она говорила, лукаво поглядывая на гостя:
   -- Нет, котик, не могу, я сегодня выходная. После вчерашнего кабака мне надо отмокнуть. Нет, котик, в ванной смывают пыль, а мне нужна баня. Вечером? До вечера, котик, надо еще дожить, -- ворковала она, таинственной улыбаясь Жоре. -- Ну, ладно, котик, уговорил. К пяти часам, не раньше.
   Положив трубку она спросила:
   -- Ну и как тебя звать?
   -- По паспорту Георгий, а так Жора.
   -- Ну а я Людмила, для всех Мила. Не обращай внимания на беспорядок, у меня всегда так.
   -- Вы здесь одна живете?
   -- Одна. Нравится? Настоящая хибара, но без соседей. Я их жуть не люблю. А ты чем занимаешься?
   -- Поступаю в институт.
   -- Значит сексуально озабоченный школяр, -- улыбнулась она. -- Лицо чистое, без хотенчиков. Хороший мальчик из культурной советской семьи.
   Она подошла к старенькому трюмо в углу комнаты и, вскинув руки над головой, сладко потянулась, отчего ее грудь еще больше обнажилась в разошедшемся от ее движения декольте платья. И опять Жора с восхищением, как в магазине, не отрываясь смотрел на нее:
   -- Ах, какой я была десятиклассницей! -- томно произнесла она.
   -- Вы и сейчас... -- вырвалось у него.
   Отвернувшись от зеркала она посмотрела на смущенного Жору и опять улыбнувшись, медленно произнесла:
   -- Запомни, котик, на всю свою оставшуюся жизнь.
   Женщинам, как воздух всегда нужны ласковые слова. Они начинают любить ушами, а только потом уж сердцем. А чтобы это правило засело тебе в голову давай-ка откупорь агдамчик. Выпьем за знакомство, рикша ты мой нечаянный.
   Жоре нравились ее ироничная манера говорить, дружелюбие в общении, несмотря на явную разность в возрасте, естественность и свобода поведения, а главное она сама, да еще в отдельной квартире, отчего слово "неужели" не переставало биться в его висках.
   А она, поддразнивая его, ища в малюсенькой без окон кухонке штопор, говорила оттуда:
   -- У тебя, котик, демонические глаза, с поволокой. Древние греки женщин с такими глазами называли волоокими. Только ты зря отводишь их, когда я гляжу на тебя. Такими глазищами глупых барышень надо демонизировать до потери пульса, а женщин приговаривать к расстрелу.
   Поставив перед Жорой два бокала, она скомандовала:
   -- Наливай! Мне полный, тебе половину. Я боюсь, что ты будешь пьяным и изнасилуешь меня по моему собственному желанию.
   От этих откровений кровь так и прилила к Жориному лицу и он, чтобы скрыть свое смущение, лихо осушил бокал.
   -- Ты краснеешь, котик, и это хорошо. А вот многие мои знакомые потеряли эту способность.
   Они закурили. Жора начал было говорить о своих школьных делах, об экзаменах, а она, слушая его, молча полезла под свою тахту, вытащила оттуда патефон и прямо на полу начала заводить его. Потом встала, подошла к тумбочке и покопавшись в ней, достала пластинку с дотоле не встречавшейся Жоре красной этикеткой с собакой, слушающей граммофон.
   Зашипела игла и он услышал мягкие, ритмические звуки Сент-Луи блюза негров Нового Орлеана.
   -- Давай танцевать, -- пригласила она, вплотную приблизившись к Жоре.
   Музыка знаменитого блюза завораживала его, как завораживало ее упругое тело, которое он робко обнял, боясь поднять глаза на свою рыжую королеву. Она была выше его на полголовы и ему не хотелось смотреть на нее снизу вверх. Ему дико хотелось положить голову на ее грудь, но он неуклюже, в такт музыке, качал ею.
   И вдруг она, взяв его голову обеими руками, притянула ее к себе...
   Уже мембрана патефона, шипя, крутилась в холостых кругах в конце пластинки, а они, перестав двигаться, стояли, наслаждаясь длительным засосом, который Мила дарила своему партнеру. А тот, чувствуя, что дрожит всем телом, неуклюже шарил руками по ее бедрам, то по груди, то пытался обнять ее за шею и боялся того мига, когда она отпустит его губы и опять сядет за стол -- так бы и стоял с ней вот так день, два, пять, только бы обнимать ее, вдыхать запах ее тела...
   А она, отпустив его губы, легонько оттолкнув его от себя, опять засмеялась:
   -- А я думала ты вот-вот упадешь. Поди с девчонками соплями мазался, а?
   И не получив ответа от вконец смущенного Жоры, опять скомандовала:
   -- Наливай!
   Пока он наполнял бокалы, ей полный, себе половину, она из тумбочки достала другую пластинку и снова заводя патефон спросила:
   -- Лещенко любишь?
   -- А кто это? -- удивился Жора.
   -- Н-да, -- со вздохом произнесла та и запела: -- Запреты, запреты, кругом одни запреты, -- и тут же, поморщившись, как бы извиняясь, добавила:
   -- Чертов кабак! Давай, котик, выпьем еще!
   Снова зашипела игла. Теперь они не танцевали, а сидели, курили и слушали:
   Очи бездонны. Уста молчаливы.
   Милая, я так люблю...
   Слова и музыка были так созвучны романтическому настрою Жоры, что он застыл за столом в позе пригорюнившегося ребенка.
   А Мила, обняв его за плечи, прошептала:
   -- Давай в постельку, котик. Чего время терять...
   Его долгожданная близость с женщиной произошла так внезапно, быстро и просто, что он долго не верил в это.
   От своей обольстительницы домой он шел бульварами до самой пушкинской площади, а сердце его смеялось и пело. По дороге он тряс головой, вспоминая те блаженные два часа, которые он провел с ней в постели и твердил одно и тоже:
   -- Вот это да! Ну, дает!
   Все вокруг него было прекрасным: довольно хмурый день, неулыбчивые прохожие, памятник Тимирязеву в засиженной голубями кембриджской мантии, давно немытые окна квартиры Неждановой и даже собака, задравшая лапу около старой липы возле театре Пушкина.
   Он улыбался, вспоминая как струхнул прямо на живот Миле, как только она впервые прижалась к нему своим телом:
   -- Ну, вот! -- с поддельным недовольством проворковала она, вытирая его обильную сперму заранее приготовленной под подушкой тряпочкой, -- разбрызгал своих детей мне на пупок!
   Сквозь гудки проезжающих мимо машин ему слышался ее голос:
   -- Котик! Не копошись ты на мне, не торопись, как голый в баню, а впитывай меня, поглощай!
   Придя домой он до конца не верил, что такое случилось с ним, пока не ощутил в своих черных сатиновых трусах жжение, похожее на зуд. Запершись в туалете их коммуналки, он, ощупывая свой чайник, увидел, как он натерт и красен. Словцо "дорвался" наконец возникло в его голове и он окончательно уверовал, что отныне он стал мужчиной.
   -- Так она до сих пор всем мужикам говорит свое вечное "котик"? -- спросил Игорь, откидывая прочь от себя нахлынувшие на него воспоминания, как Жора впоследствии рассказывал о своем приключении.
   -- Ее не переделаешь. А знаешь почему? Поначалу я думал, что это ее прихоть, бзик, если хочешь, а потом она призналась: так легче, говорит, мне было общаться с вами разными-всякими. Всех не упомнишь, эту тьму, что была у меня. И вот, чтобы не перепутать я вас всех так и называла. Удобно, да и по сути верно.
   -- А где же наш первопроходец, Тюлькин флот наш?
   -- Скоро объявится, -- уверил Леха. -- Говорит, у него все на мази. Прибыли его совладельцы и дали добро на сделку, будет теперь в министерстве сидеть в кабинете, да бумажки подписывать. Обещал сногсшибательную пьянку устроить и просил нас эти дни попоститься.
   -- Ну и прекрасно! А я думал, что в наше время ничего хорошо не кончается. Ан, нет! Но тебя на телевидение никогда не возьмут.
   -- Ты это к чему?
   -- А к тому, что хорошую весть принес. У них ведь все взрывы, убийства, дефолты... Ты, как луч в темном царстве. Давай выпьем за то, что наш Жорка вышел сухим в битве за урожай зеленых купюр. Кстати, о каком посте ты заикнулся?
   -- Это чтобы мы с тобой аппетит нагуляли.
   -- Опять сауна? -- с явным недовольством спросил Игорь.
   -- Нет, -- живо ответил Леха, -- он что-то особенное откопал.
   -- Я не поеду! -- решительно произнес Игорь. -- Надоело! Сидим же мы с тобой здесь, разве плохо? Ты заметил, что мы вот тут, или по крайней мере я, не пьянеем. А стоит мне в этой чертовой сауне выпить три рюмки, как находит тоска смертная. А тут атмосфера домашняя.
   -- Тебе хорошо, у тебя она есть. А у меня? С утра камни долблю, вечером камнем сижу у телика. А в сауне, да еще с вами мне толково.
   -- Значит все-таки поедешь с Жорой?
   -- Пойду.
   -- А я нет.
   -- Обидится ведь! Потом куда иголка, туда и нитка. Друзья мы, да и причина важная.
   -- У него причина одна, -- начал горячиться Игорь, -- "всех не перетрахаешь, но к этому надо стремиться". Ты вот камень долбишь, а я у камня стою с разными надписями. Мне не царевну искать, мне к своей царице да наследникам надо возвращаться.
   -- Скачи, воля твоя. Только Жорка обидится.
   -- Заладил!
   Оба замолчали, каждый думая о своем.
   Леша о том, как будет психовать их краболов, узнав об отказе Игоря быть на празднике окончания его тревог, а Игорь о том, как половчее избежать ставшую ему в тягость очередную Жорину пьянку. Нужен был тонкий ход под авантюрную душу друга, всегда ищущую острых ощущений. А в голову ничего путного не приходило. Куда бы его не привести, везде будет шарить глазами в поисках девочек. В гости с ним не ходи -- тут же прицепится к жене хозяина.
   -- В гости, в гости, -- закрутились эта простенькие слова в его голове. И тут он сказал Лехе:
   -- А если к твоей, -- тут Игорь запнулся, -- к нашей завалиться? Взять закусончик, простенький, без выкрутас, вроде я ля фрикасе с гренками, и айда вспоминать нашу грешную молодость! Разлюбезное дело! Проголосуем -- и вперед с песнями! Представь, трое учеников приходят к своей учительнице с визитом... Цветы, вино, фрукты! Ведь это она говорила, что слаба на низок, а поэтому ей будет что вспомнить под старость лет.
   -- Ничего она не вспоминает, ерунда все это, -- ответил Леха. -- Меня-то еле признала, пришлось объяснять кто я такой, когда ненароком встретил ее на рынке. А когда заставишь вспоминать -- тут же улыбается. У нее до сих пор губа не дура выпить. И Жору вспомнит тогда, и тебя в погончиках да клешах. Все такая же безотказная. Что в доме -- на стол, последнее отдаст. Только отдавать нечего, старая да немощная и бедна, как церковная мышь.
   -- Ну так сбросимся, купим ей пуховый платок в подарок.
   -- У Жорки другие планы, не пойдет. Хочет угостить своих новых.
   -- А мы выходит в придачу к ним? Идиотами сидеть. Что нам эти министерские? У них одно на уме -- карьера. Я как увижу чиновника, так вспоминаю отцовскую столовую, блины с икрой и разговорчики их хреновы: "Мы пуп земли, мы элита, мы хозяева жизни". А на поверну просрали великую страну своим бахвальством. Как хочешь, но я не пойду. И тебе не советую. Давай к рыжей, то есть к седой, в халупу на Арбате.
   -- Здра-а-а-сте! -- ухмыльнулся Леха. -- Она давно в однокомнатной квартире в Бибереве живет. Давай, говорит, отпишу ее тебе. Ведь как перст одна живу, клопов своих завещать некому.
   -- Ну, вы даете! -- в сердцах стукнул кулаком по столу Игорь.
   На его возглас тут же появилась Лиза:
   -- Ты чего взвился? Мало бутылки? Так я добавлю...
   -- Да так..., -- замялся Игорь, -- Леша рассказывает как дорого стало хоронить.
   -- Тебе-то какая печаль? Это нам муженька легче похоронить, чем напоить.
   -- Ты что это, в самом деле? -- заворчал Леха, когда Лиза ушла к себе, -- ощерился, как ерш на крючке...
   -- Да ну вас, обоих, -- горячился тот. -- Я понимаю так: каждый из друзей всегда знает о них больше, чем они о себе. А тут как получается? Сплошные тайны мадридского двора! У Жоры жизнь ломается, а мы об этом узнаем последними. Ты к учительнице годами ходишь, квартиру тебе отписывает, а ты молчок, нам это знать не надо...
   -- А ты бог знает чего пописываешь о нас! -- перебил его тот.
   Наступила тягостная тишина. Леша пускал дым в окно лоджии, Игорь, разлив остатки водки в пузатые рюмки, резал сыр.
   Курильщику было не по себе от несправедливо брошенного им упрека в адрес друга. Вспомнил, как он часто предлагал им почитать написанное. А ведь отнекивались, шутили, уснем, дескать, от твоей читки, что ночью будем делать? А самим страсть как хотелось узнать какие они на бумаге? А Игорь думал о нарушенной экологии дружбы, о том паршивом времени перестройки за окном его кухни, когда рушатся все прежние устои. Словосочетание "душа на распашку" уходит в небытие. Каждый боится обнажить свои лучшие душевные качества, не желая быть осмеянным черствой толпой. И как они еще сохранили свою дружбу во время наступившего повсюду голого денежного расчета? А ведь где выгода, там конец дружбе. Это уже партнерство. Настоящая дружба бескорыстна. А с другой стороны все хорошо и глупо кивать на время. Теперь им известно о Жориной проблеме, ему о Лехином меценатстве, осталось всем троим прийти к учительнице, где маленький бесенок постучится в их старые ребра и они дружно воскликнут: -- Войдите! Это было бы здорово, если бы шаловливые Жорины глазки не смотрели в сторону пластмассовых рыбок и такой же искусственной любви.
   Ветер жизни раскидал друзей в разные стороны, а теперь кружит, собирая их вместе, как осенние листья под скамейкой парка в последние теплые дни бабьего лета.
   Игорь не хотел, чтобы этой скамейкой был диван очередной сауны. Он так и сказал Жоре, когда через день после посиделок с Лехой у него на кухне, он гудел в трубку:
   -- Штрейкбрехер! Таких, как ты, закатывают в бочку и кидают за борт! Подумай, дурья твоя башка, я тут неделю бился, как рыба об лед, все уладил -- и на тебе! Он, видишь ли, гнушается общества министерских! И меня, стало быть? Не друг ты, а портянка! Выбрал время, чтобы укусить побольней! Вот что, пенсионер ты мой, особо-то нос не вороти и не пыжься, я твой друг и не делай из меня благодетеля, который, желая повеличаться, пускает своего холопа к барскому столу. Вспомни своего папочку, ба-а-льшого чиновника и его знаменитый буфет во всю стену вашей столовой, всегда полный выпивки и закуски, к которому я любил частенько прислоняться на халяву. Вспомни, как ты мне с Лехой таскал в школу из дома пудовые бутерброды с маслом, сыром и колбасой, от запаха которых весь класс исходил слюной. Вспомни, как ты звал нас по очереди, якобы делать уроки и мы на кухне навечивали щи, сверенные вашей домработницей Машей, вылавливая из тарелки кусищи мяса? Такое не забывается и не стоит всех саун Москвы! А может ты совсем обабился под старость лет и ревнуешь к моим новым министерским друзьям?
   -- О, господи! -- с тоской думал Игорь, слушая тираду друга.
   Как втемяшить в его воспаленный обидой мозг, что по одному чиновники милые люди, даже симпатичные, а в куче невыносимы? И как объяснить ему, что посещения саун стали для него тягостными? Так и хотелось попросить его: -- Жора! Друг ты мой ситный! Пожалей ты меня! Я стал немцем, а что для русского, как ты, широкозагульного, хорошо, то тому смерть. -- Так ведь не поймет и не отстанет. И вдруг, по наитию или от неведомо откуда взявшейся у него хитрости, зацепившись за слова, сказанные им о ревности, решил сыграть на этом:
   -- Друг, говоришь? А сам меня зовешь к своим новым, как ты выразился, министерским друзьям. На два фронта работаешь?
   -- Да какие это друзья, Игорек, -- мгновенно обмякнув, заговорил примирительно тот. -- Ты что, аху- опупел? Это же всего новые сослуживцы, нужные люди... Дурью-то не мучайся.
   -- А я-то кто для них? Чиновник любит себе подобных.
   -- Так за компанию, Игорек, ведь праздник, мудила!
   -- За компанию цыган удавился, а у меня от цыгана одна гитара. Так что устрой им праздник для дела, упои их вусмерть. Леха всем нужный человек, а я буду мысленно с вами. А когда похмеляться соберетесь, позвоните, мы поедем к рыжей Милке. Желаю не сломать свой карандаш о новую точилку. К телефону я до утра не подойду, можешь клымкать хоть до усеру. Все, Жора.
   -- Какая-такая Ми... -- услышал он, вешая трубку.
   Нет ничего труднее, чем победа над своими слабостями или хотя бы над одной из них. Многие курят, но единицы бросают эту привычку. Многие пьют, но немногие завязывают, как говорят в народе.
   Сам Игорь курил один раз в жизни.
   Во дворе у них был заводила Вася. Это он рассказывал развесившим уши пацанам моложе его на два, а то и три года, что "сиповка" -- это женщина, у которой между ног олень с рогами пробежит, а "королек" -- это та, у которых толстые ляжки жуют друг дружку мясистыми кусочками. Это он, узнав от разговорившегося Игоря, что у его отца есть не только папиросы в пачках, а и в коробках с откидной крышкой по 500 штук для гостей, не отставал от него пока не уговорил взять оттуда и принести ему десяток-полтора.
   -- Не заметит твой батя, не дрейфь! А я тебя за это курить научу.
   Приняв от Игоря целую горсть папирос как должное, он закурил одну из них, пахучую, с длинным мундштуком и с наслаждением выдохнув дым, сказал:
   -- Давай учиться. Сначала делай затяжку. Бери папиросу в рот и говори со вздохом: -- ма-ах-м! дай закурить!
   Игорь и сказал, после чего у него из глаз полились слезы, из носа сопли, а из ушей выскочили серные пробки. С тех пор он никогда не курил. Бывалоче в компании все выпьют, клюнут дольку соленого огурца и тут же папиросы-сигареты в рот. А он вилочкой орудует, закусывает.
   -- Ты что сюда, жрать пришел? -- возмущались прорабы-собутыльники, когда он только начал работать в своем снабжении, а он знай ест, да посмеивается, мол если выпил на рубль, закуси на два. Потом привыкли. После третьего стакана все лыка не вяжут, а ему хоть бы хны: пьян да умен, сто угодий в ём. В училище на первом курсе давали пять пачек махры, на втором десять пачек папирос "Волна" в месяц, на третьем "Беломор". А ему и не надо, отдавал их всем курцам своей роты "на бздюм", то есть даром. И не пил, как некоторые, пропуская в увольнении стаканчик "Анапы" за 35 копеек. Те смеялись: -- не куришь и не пьешь, значит баб не ебешь! Он молчал, в душе посмеиваясь над ними: видели бы они его у рыжей Милки!
   Никогда не верил, что человек не может бросить пить и курить. Он на всю жизнь запомнил, как его отец и мать сделали это. Курили они день и ночь, вместе и порознь. Однажды после традиционного воскресного обеда отец, когда Игорь был второклашкой, сказал: -- Дети, мы с мамой решили бросить курить. Сейчас мы выкурим последние папиросы в нашей жизни.
   И все. И точка. Больше никто не видел их курящими, поэтому Игорь никогда и никому не верил, что нельзя бросить сосать эту дурацкую соску: -- Не можешь, значит нет настоящего желания сделать это, -- говаривал он.
   То же с пьянством. Сколько знакомых и сослуживцев порушили свою жизнь из-за этой подлой привычки! За те годы, что он прожил в Свиблове уже третье поколение пьяниц сменило тех, кого погубила водка. Мрут -- но пьют. Ханыги разных возрастов, от парня, отслужившего в армии, до пенсионера с утра сидят у магазина на штакетнике чахлой клумбы или скамейке около своего дома, как вороны на суку, и ждут своей жертвы. Кто с получки или аванса идет, кто "со вчерашнего", кто загудел невесть отчего, кто в отпуск -- сразу стаей плывут к такому, как рыбы прилипалы и давай его, бедолагу, обхаживать, раскручивать на бутылку. А нет таких -- побираются, клянчат у прохожих рубль-два. Опухшие, с потухшими глазами, оживающими только при виде налитой им толики водки, целыми днями шатаются по дворам, небритые, потерянные, неряшливые в поисках своего стаканного счастья. Такие не живут, а существуют не знамо зачем по принципу "бейся, не бейся, а к вечеру напейся". И напиваются, проводя ночь в полной отключке, чтобы утром встать и опять начать рыскать в поисках спиртного. Если у тех, кто работает, проблем хоть отбавляй, то у них одна, плавно сливающаяся с единственным и необоримым желанием выпить.
   Поначалу Игорь давал таким на похмелку, иной раз покупал четвертинку, жалел, а потом понял, что не в коня этот корм. Он был уверен, что пускай не ради себя самого, а ради любви к жене и детям, своим родителям и близким, ради их блага и спокойствия можно бросить пить. Более того -- должно! А они об этом даже не думали, но мечтали:
   -- Вот брошу пить и тогда... -- И бросали, дня на два-три. Такой бросун брился, ходил в баню, гладил брюки и выходил из дому чистый и гладкий во двор посмотреть на своих вчерашних собутыльников. Теперь уже самостоятельный, трезвый, пахнущий одеколоном не изнутри, а снаружи, без всякого желания выпить, небрежно бросал компании:
   -- Все пьете?
   В ответ, по старой привычке, ему предлагали плеснуть малость в стакан, на что он гордо отвечал: -- "Не пью, и вам не советую".
   -- Что завтра-то будешь петь, петушок? -- незлобливо отвечали те, прекрасно зная, чем кончится его просветление. Завтра или послезавтра, опять сорвавшегося с цепи, его молча, как должное, без попреков и укоров примут к себе в компанию. А что брехать понапрасну -- сами такие!
   После разговора с Жорой Игорь весь день был в приподнятом настроении, чувствуя себя аргонавтом, проплывшим мимо Сциллы -- отказа другу в его просьбе и Харибды -- участия в очередном загуле с его новыми знакомыми. Он улыбался своей маленькой победе над самим собой и представлял, как сейчас во всю костит его Жора за "предательство", а Леха молча пьет, слушая, что говорят дяди из министерства. Наивный! Они даже в крупном подпитии ничего путного, а тем более душевного, тебе, Лешенька, не скажут, не надейся. У них на это табу. А про футбол и грибы ты сам лучше их знаешь. Сами они гладкие и слова их такие же обтекаемые, как капот их Мерседесов, и никто из них не скажет прямо -- брит татарин, или стрижен, а промямлят, что де этот человек из парикмахерской.
   Ложась спать Игорь вдруг почувствовал, что он подспудно ждет скорейшего наступления утра и звонка от Жоры. Как-то там они?
   И он зазвенел. Звонил Леха.
   -- Мы у меня дома, -- хрипел он в трубку. Состояние невесомости. Бери мотор и приезжай, пока не пробок.
   -- Это Жора сказал?
   -- Он. Пусть, говорит, этот иуда едет лечить нас. Этот косолапый умудрился споткнуться около самой моей двери и разбить бутылку коньяку нам на утро, а сверток со жратвой оставил в тачке. Так что торопись.
   -- А я на метро, так скорее.
   -- Думаешь? Ну, валяй. Я скажу Жорке, он оценит твою прыть. Для него отказаться от машины -- это верх самоограничения! Дуй!
  
  

ЧАСТЬ V

   Поначалу никто не скажет, придя к Лехе в квартиру, что здесь живет патентованный холостяк. Дом у него полной чашей. В прихожей несколько пар тапочек, коврик, зеркало с тумбочкой, одежда на вешалке на плечиках, на кухне сияющий белизной вместительный холодильник, множество ложек-плошек в кухонных шкафах, на окне занавесочки, на подоконнике горшок со столетником, стол стулья, уголок, обитый гобеленовой тканью в цветочек. В комнате добротный мебельный гарнитур, ковер во весь пол, на потолке хрустальная люстра, в углу у окна, завешенного тюлем, телевизор "Сони" с большущим экраном и музыкальный центр, а на стенах его картины маслом, о которых он всем, кроме друзей, говорил, что они куплены в художественном салоне. В нише полуторная кровать, застланная его любимым шотландским пледом в клеточку с подушками в оборках, привезенных из подвала в память о своей ненаглядной Инночке.
   Но, глядя на эту казарменную чистоту, начинаешь чувствовать, что здесь давно уже поселились грусть и тоска.
   Так одинокая женщина, выйдя на пенсию, не зная чем ей заняться, с утра тщательно моет посуду после завтрака, как можно дольше затягивая эту процедуру, перебирает книги, сдувая с них несуществующую пыль, включает пылесос и чистит и без того чистую комнату уже третий раз за неделю, поливает цветы, разговаривая с ними о разных пустяках, после чего за ненужным ей шитьем какой-то кухонной подтирушки с тоской думает, что до обеда еще далеко, а ей нечем заняться.
   У Лехи дел по горло, а в чистоте и порядке его жилища не чувствуется женской руки и не пахнет детьми. В ванной не увидишь женского халатика, в комнате на диване плюшевого мишку или куклу, а под столом игрушечную машинку. Сейчас, когда Игорь приехал к Лехе, вся квартира пахла Жорой.
   Он лежал на растерзанной Лехиной кровати, всклоченный и злой, в мятой рубашке, немыслимой расцветки трусах и ослепительно белых шелковых носках, еще больше подчеркивающих черноту его обильной растительности на ногах. На полу около кровати валялись гора сигаретных окурков, зажигалка, ботинки, галстук и мобильный телефон.
   -- Тебя за смертью посылать, -- стонал он, показывая на свои золотые часы, которые, как известно, он в любом подпитии и месте никогда не снимал: -- Дай нам скорее жизни! Леха, где ты?
   Тот тоже в одних трусах, такой же всклоченный и опухший, вяло появился из кухни, держа в руке литровую банку с какой-то бурой жидкостью.
   -- На, утоли свои печали, -- протянул он ее Жоре.
   -- Что это за помои?
   -- Я варенье в воде размешал. Пей.
   -- Ты бы еще принес мочу молодого поросенка! -- заартачился Жора, но к банке присосался, жадно сделав несколько глотков:
   -- Уф! Мне надо срочно выпить и закусить, а потом поесть!
   От его "уф" по комнате, пропахшей куревом, разлилось тяжелое амбре перегара:
   -- Выпить и закусить немедленно! Игорь, где мой пиджак?
   -- Не этот? -- спросил тот, подойдя к креслу, где вперемешку была навалена одежда обоих.
   -- Нашел? -- обрадовался Жора, -- Ты лопатник не бери, там баксы, их менять -- время терять. Ниже бокового кармана есть пистончик, там в нем рубли. Нашел? Леха, дай этому нуде сумку и объясни, где тут ближайший магазин и гриль.
   -- У метро, вестимо, -- вяло ответил Леха. -- А гриль-то зачем?
   -- Зачем, зачем, -- заворчал Жора. -- Водку по утру интеллигентные люди закусывают горячим, а не прохладным рукавом. Не картошку же нам сейчас жарить! А ты мотай в темпе, Искариот Иванович, и не думай, что это твоя последняя командировка. Я сегодня с тебя не слезу, как с хорошей бабы за твое предательство. Иди, Азеф, да пошустрей! Но если купишь какой-нибудь текилы или не дай бог виски -- убью! Только водку, только ее, родимую, спасительницу нашу! Да квасу!
   -- Где же вы так усугубили себя? -- спросил Игорь у открывшего ему дверь своего логова хозяина: -- Эк вас скрючило!
   -- С министерскими, а потом сами. После расскажу.
   После, как понял Игорь, это когда они похмелятся.
   Кряхтя, Леха начал подметать у двери осколки той заветной бутылки, которую умудрился кокнуть их друг, говоря вдогонку Игорю. -- Везучий ты... Сейчас бы мучился с нами.
   Блажен на всей земле тот, кто в бесплодных льдах или знойной пустыне поделится с ближним последней корочкой хлеба или каплей воды, но дважды на матушке Руси тот, кто похмелит друга.
   Памятуя о том, что литр на троих много, полтора мало, а два литра в самый раз, он не стал следовать народной мудрости, решив, что 0,75 очищенной приведет мозги и душевное состояние друзей в норму, а там уж куда вывезет кривая Жориных прихотей. В том, что кривая будет он не сомневался, улыбаясь его угрозам продлить командировку.
   -- Пролить бы ее к Милке рыжей, -- подумал он, покупая курицу-гриль. -- Хватит шастать по кабакам да саунам. И Леха "за". Надо твердо сказать обоим: "Идем и точка".
   После первой рюмки Жора продолжал тяжко вздыхать, пуская сигаретный дым в потолок Лехиной кухни, а тот, сразу раскрасневшись и ожив, начал рассказывать Игорю историю их посиделок с министерскими.
   -- Знаешь, как он меня представил? Раньше как было? "Это мой друг, каменотес". А сейчас расшаркивался перед ними и почтительно говорил: "Это мой друг Алексей, работник ритуальных услуг". Во! А куда нас черти занесли? В загородный ресторан! Им, видишь ли, несподручно бывать в открытую в московских ресторанах у всех на виду, а там отдельный кабинет. Сели. Этот спрашивает, что будете есть-пить, в смысле сколько водки взять и чего почавкать, а они знаешь чего заказали? Бутылку текилы, мать ее за ногу, и виски, мать ее за вторую, а на третье по плошечке жульенчика, да вазон ассорти из фруктов.
   Игорь заметил, как при упоминании текилы и виски, по лицу Жоры пробежала легкая дрожь, перешедшая в кислую гримасу отвращения.
   -- Этот, -- Леха ткнул пальцев в молчавшего Жору, -- начал их уговаривать взять что-нибудь горяченького, да пива, да водки, а они ни в какую. У нас в это время самый жрун, а они "нельзя, вредно на ночь, на западе никто после семи вечера горячее не ест!"
   -- Ну, думаю, сейчас Жорик стукнет кулаком по столу...
   -- Ну, и...?
   -- Хренушки! Начал лизать яблоки под эту вонючую текилу и я с ними за компанию. А виски? Наша самогонка у любой сельской бабки в сто раз лучше! А они: "Уайт хорс! Белая лошадь!" А по-моему любая кобыла нассыт лучше, чем их хваленое виски. А разговоры? Ты бы слышал о чем они толковали весь вечер!
   Слушая запальчивую речь Лехи, Игорь видел, что не рюмка водки на старые дрожжи так возбудила его, а что-то для него болезненное, такое, с чем его сердце не могло согласиться.
   После второго захода по рюмашечке Жора явно ожил и, отщипывая солидные куски от курицы и отправляя их в рот, говорил:
   -- Как хорошо водочкой поправиться! Да, Леха, ты прав: текила дрянь и виски нам не в жилу, кто спорит, но они ведь мои гости и будущие сослуживцы! Пришлось терпеть. А я ведь хотел их затащить в ночной клуб "Белый медведь", а потом в сауну. Зассали, струсили. И то: я для них темная лошадка. Пока.
   -- Ты, Жорик, помолчи, ты уже сам из них. А они такие, что не дай бог тебе стать ими. И если это произойдет, то чую я, что настанет конец нашим посиделкам и я тут же стану делать тебе надгробие, -- перебил его Леха.
   -- Неужели это так серьезно? -- спросил Игорь.
   -- Мрак! Хуже, чем в могиле! Эти сразу усекли, что я волоку в кладбищенских делах, поскольку я, со слов будущего министра рыбной промышленности, работник ритуальных услуг, и начали со мной заупокойные разговорчики. Спрашивают, правда ли, что сейчас люди выкапывают себе могилу на берегу речки, где грунт полегче и целую ночь проводят в ней? Друзья такого накроют ее брезентом, закидают землей, а он лежит в ней и думает о несовершенстве своего бытия, а они стерегут его покой, чтобы утречком вызволить добровольного жмурика. Говорят, что ночевка в могиле изменяет гены, омолаживает организм и к такому храбрецу приходит понимание смысла жизни.
   -- Так просто? Леша, я завтра же приду к тебе на работу, -- засмеялся Игорь. -- Пустишь на ночевку?
   -- Смеешься? А его гостечки на полном серьезе об этом толдонили. Их собственное бессмертие волнует, а не цены на рыбу в магазинах. А дальше -- больше. Про ботокс начали галдеть. А этот текильщик развесил уши, так ему хотелось стать молодым. Херушки!
   Тут Леха уперся своими лукавыми глазами в Жору и ехидно произнес:
   -- Никогда тебе, Жорочка, не стать вновь мальчиком и считать веснушки на Милкиной груди.
   -- Пойди-ка ты, Леха, проссысь, вылей из себя остатки этой сучьей текилы, глядишь полегчает, -- незлобиво ответил Жора, -- а то два пальца в рот, помогает. Больно желчный стал.
   -- Ты что, Жорик, предлагаешь хозяину этого питейного заведения сделать "Франц Хераус"? -- спросил Игорь, приходя в отличнейшее настроение от незлобивой пикировки друзей, а еще больше от упоминания Лехой так кстати рыжей.
   -- Поясни, я не понял, о каком Франце ты говоришь, -- попросил Жора.
   -- Это, Жорик, один из синонимов слова блевать, что ты советуешь делать нашему Лешеньке. Слушай и запоминай, может блеснешь эрудицией среди своих министерских. Однажды русский солдат выпил за здравие государя австрийского солдата Франца Иосифа, а тот отказался выпить за здоровье русского царя. Тогда первый сказал: "Франц, Маршир Хераус", то есть обратно и запустил два пальца в рот.
   -- Маршир, не маршир, а блевать от их разговоров хотелось, -- продолжал гнуть свою критическую линию Леха. -- Ну сам, Игорь, посуди, каково слушать такое за столом? Один говорит: -- Кому приятно ходить в потной рубашке с мокрыми пятнами подмышками? А жать потную руку? Чтобы избежать этого, нужны уколы ботокса. А второй пищит об омоложении. Чтоб не было морщинок под глазами и обвислости щек, нужен наполнитель из ботулина, тогда будешь выглядеть на забытые тридцать лет. А третий тараторит о похудении, откачивании жира и протеиновой диете. А я думаю: ну, надуют щеки ботоксом, уколятся ботулином, сядут на протеиновую диету и откачают жир, а куда деть старые мозги и морщинистые руки?
   -- Жора, если все, что говорит Леха правда, то как ты-то терпел полное игнорирование твоими собеседниками столь сладкой для тебя темы о ножках, попках и прочих женских прелестях?
   -- Во, во! Правильно ты говоришь, Игоряша -- терпел. Я по его красной роже видел, что терпел: и их разговорчики, и текилу. Он два раза выскакивал из-за стола в туалет побрызгать. Приходил довольный, а потом опять скисал за ихним ботулином. Третий раз я за ним. Гляжу, а он у стойки бара водку трескает. А там девочки, музыка, у столба одна с такой попочкой корячится -- заглядение. Нам бы туда, говорю, а он "не трави душу, нас гости ждут"...
   -- Может хватит? -- заерзал на своем стуле Жора. -- Развел канитель! Да, они такие, но мы-то другие! Леха кончай болтать о прошлогоднем снеге, лучше наливай, уговорим фуфырь до конца, а там подумаем где капитально позавтракать.
   -- Влип ты, Жорик, по самое некуда со своим министерством, -- обнял за плечи своего расстроенного друга Игорь. -- Горе тому, кто соблазняет малых сих, -- торжественным тоном произнес он и добавил: -- и толстых сих креслом в министерстве. С Евангелием, брат, не поспоришь. А потому скажи, только честно, так ли тебе хочется стать чиновником? По-моему нет, а?
   Леха, потянувшийся было разлить по рюмкам остатки водки, убрал руку от бутылки и замер в ожидании ответа друга.
   По тому, как Жора нервно стучал пальцами по столу, было видно, насколько важен для него его собственный ответ на казалось бы простенький вопрос. И только он сам знал, какая бездна проблем таится за ним.
   Что они знают о бизнесе? -- думал он, -- о его законах и правах? Один кормится своей кувалдой, другой бывший совковый снабженец и оба довольствуются своим малым достатком, поэтому свободны в своих действиях, чему я завидую. Они не знают запаха больших денег и полной несвободы от них. Попав в систему общения с ними почти невозможно выйти из нее. Туда рубль вход, два выход. Это как в бывшем КПСС, откуда нельзя было выйти добровольно, а только с треском и полной ломкой своей жизни. Созрели условия для выхода по собственному желанию -- он положил свой партбилет в тумбочку. Как сказать им об этом? Получат они такую информацию, а зачем она им? Избыток информации ведет к осуждению души, а Леха и Игорь ему дороги именно такие, какие они сейчас с ним за столом. Нет, помолчу, а то начнут жалеть...
   -- Но я же вам объяснял в сауне, вы же знаете. Валентина больна и я обязан...
   -- С ней все ясно, а по сделке обязан?
   -- А как ты думаешь?
   -- А я так думаю, Жора, что Россия сейчас переживает самые бессовестные времена в своей истории. Главным условием человеческого успеха сегодня является потеря совести. Ты с этим хочешь жить дальше?
   -- Ну, ты даешь, Игорек, -- заволновался Леха. -- Свалил всех в кучу вместе с нами!
   -- Да погоди ты, Леха! Он прав, и я отвечу. Нам не дано право выбирать время, в котором мы живем, а оно такое, что в нем главным оказались деньги. Да, я химичу и подличаю, но стараюсь это делать по минимуму, иначе тебя сожрут, а твои партнеры по бизнесу тебя попросту не поймут. Ну уйду я из своего дела честный и благородный, а мое место займет мерзавец. Так кому от этого будет хорошо -- мне, тебе, обществу? Против системы в одиночку не попрешь, она исчезает либо от времени, либо ее рушат революцией. Революцией мы сыты по горло и до сих пор едим ее вонючие плоды, а что касается исчезновения... Россия переваривала все напасти, что сваливались на нее, переварит и временную потерю совести. Сегодня наша беда в том, что получив свободу в возникшей ныне системе, мы забыли об ответственности.
   Вот я почувствовал ее за жизнь жены и тут же нажил себе неприятности. Сделал ответственный шаг, вышел из шеренги, а мне говорят: стоп, ты должен еще послужить.
   -- Так ты за демобилизацию из своих рядов? -- спросил Игорь.
   Со временем, не спеша, а пока буду сидеть на стульчике в министерстве, искать участок под Москвой поближе к соснам, строиться. Дом, квартиру там, -- тут Жора махнул в сторону окна, -- ребятам, они в Москву не хотят, а мы тут с Валюшей с вашей помощью обустроимся.
   Сказав это, Жора встал, сладко потянулся и улыбнувшись, предложил:
   -- А что, не уговорить ли нам килограммчик очищенной да запотевшей там, где нас хорошо покормят?
   Игорь всегда поражался тому, как легко мог Жора перейти от состояния тревожной задумчивости к безудержному веселью, как просто и естественно, как бабочка покидает свой кокон мог от безмерной лени мгновенно перейти к бурной деятельности. Вот и сейчас, когда в его воображении замаячила выпивка и еда, начал тормошить друзей, призывая их к действию:
   -- Братцы! Хватит киснуть и рассуждать о несовершенстве мира! У меня впереди еще целых два свободных дня и их надо потратить так, чтобы не было мучительно больно за их похороны, тем более что в наших дружных рядах есть работник ритуальных услуг! Леха! Бриться, мыться, одеваться!
   При этих его словах из подсознания Игоря выскочила и стала звучать давно забытая военная песенка Утесова:
   Вот когда прогоним фрица,
   Будет время, будем бриться,
   Стричься, мыться, наряжаться,
   С Милкой целоваться.
   Пока Жора в ванной соскабливал густую щетину со своих порозовевших щек от возлияния и предвкушения грядущих забав, Игорь, подойдя к Лехе, рассортировывавшему части своей одежды от Жориной, перекидывая их с кресла на кресло на манер Попандопуло со словами: "Это его, это мое, это опять его", тронул его за плечо:
   -- Леша! А не свалить ли нам всем к Милке? Полчаса назад ты упомянул ее. И вообще, что-то часто мы стали вспоминать о ней. Вот и Утесова я припомнил, а это знак.
   -- Какой такой знак?
   -- Знак общей тяги к истокам нашей шальной молодости. И вообще, надоели мне эти кабаки да сауны. У него хватает ума потащить нас в какой-нибудь свинг-клуб на свальный грех или еще какое-нибудь свинство. Я впервые в жизни хочу раскрутить пузатого на бабки, тем более, что они у меня в кармане. А ты поддержи, стой на своем, как свая, вернее как на нашем и тверди за мной: едем к рыжей!
   -- А если заартачится?
   -- Заартачится, да остынет. Порох быстро горит. Вот увидишь, еще спасибочки скажет за визит к старой даме.
   Когда все были одеты, подошел к прихорашивающемуся около зеркала Жоре и напел ему на ухо Утесовский куплет.
   -- Не поеду, -- сразу догадался Жора о причине пения этого ретро. -- Вот удовольствие ехать к этой морщинистой кошелке! Делать мне нечего! С таким же успехом можно сходить в музей посмотреть на скелет динозавра! Я же обедать хочу, а не на экскурсию. Вечно ты выдумаешь несуразное! Скажи, что я там забыл?
   -- Молодость, Жорик, нашу общую, молочную. Какие же вы все дельцы кислые прагматики! В вас нет никакой романтики. Вот Леха давно проторил туда дорожку и обещает, что там тебя накормят, напоят...
   -- ... И спать уложат с этой бабой Ягой, у которой манда давным-давно мхом заросла, как в сказке. Не поеду я в эту тьму-таракань, в ее избушку на курьих ножках!
   -- А мы все с собой по пути возьмем, -- продолжал напирать Игорь. -- Ты не злись, а послушай. Денежки-то твои тю-тю, у меня. А план у нас такой...
   -- У вас? И ты туда же? -- грозно взглянул на молчавшего Леху.
   -- Жор, ну что ты, ей богу? Вроде кто тебя за портки держит. Не понравится у нее -- уедем, делов-то. Пол дня не век! А она если вспомнит тебя, рада будет.
   -- Как это, если вспомнит? Может мне ее и упрашивать придется сделать такую милость?
   -- Остынь, кипяток! Молоденьких охмурять ты мастак, а Мила может оказаться тебе не по твоим улыбочкам.
   -- Мила? Эта рыжая уже Мила, или мне и по отчеству обращаться к этим ходячим мощам?
   -- Скажешь, Жора, скажешь, -- вмешался в перепалку Игорь, -- как только она проворкует тебе свое "котик". Сразу размякнешь.
   -- Сговорились, значит, -- вздохнул Жора, -- что означало полную, скорую покорность воле друзей. -- Чувствую день улетит кобыле под хвост. А о каком плане ты говорил?
   Игорь начал излагать свой план:
   -- По дороге зайдем в любую тошниловку выпить пару рюмок под пивко и селедочку, а тем временем в фольгу нам завернут на кухне все, что ты закажешь.
   -- А я закажу цыплят табака, рулет мясной с грибами, охотничьих жареных колбасок, опять же курицу-гриль захватим по пути. Из питья пару бутылок водки на березовых бруньках с рюмками, это старой в подарок. А еще...
   -- Леха, звони нашей подруге! -- весело скомандовал Игорь. -- Едем!
   Был уже полный разгар дня, когда друзья вышли из ресторана, нагруженные свертками горячей еды, завернутой в фольгу, сели в машину левака и поехали в Бибирево.
   Сознание того, что жареные цыплята и закупоренные бутылки от него никуда не убегут, делают человека спокойным и покладистым, а мысль о скорой расправе в кругу своих друзей с этим богатством делает его терпеливым и добрым.
   Таким и был Жора по дороге к их учительнице. Друзья впервые за многие годы видели его, строящего планы не куда податься выпить -- поблудить, а на строительство своей новой жизни.
   -- Да, -- вещал он, -- воздух в Москве говно, не то, что у нас -- свежий, морской с сольцой. Но климат дурной, солнце вперемежку с дождем. Одно слово субтропики. Местные привыкли, а вот моя Валентина не смогла.
   -- Но ты-то смог, -- не то спросил, не то констатировал сей факт Леха.
   -- А я проспиртованный ходил по пирсу, -- улыбался он. -- Нет, браты, теперь я вас запрягу, теперь вы у меня попрыгаете по Подмосковью. Мне нужно тихое местечко в сосновом лесу.
   -- Сосновые леса ноне дороги, Жорик, в них олигархи живут. Или у тебя миллионы завалялись? Тогда валяй в Барвиху, там нарезной батон стольник стоит, потянешь? А если нет, то найдем тебе шесть соток по Белорусской дороге с одной сосной посередке, -- веселился Леха.
   -- Нет, мне эти общежития садовых товариществ даром не нужны! Найти бы деревеньку на пригорке с приличной дорогой туда, а кругом чтоб лес, тишина, грибы-ягоды. Я бы на окраине деревянный дом построил, сруб, сухой, теплый, с печкой, баню бы -- живи летом и зимой, да радуйся.
   -- На грядках редиска, лучок, огурчики на закусон, цветы вокруг дома, в сараюшке козочка блеет, а Игоря в садовники возьми, он в говне любит ковыряться, -- шутил Леха.
   -- Ты это серьезно? -- дивился Жора.
   -- Вполне. Утром будет цветочки поливать, днем грядки полоть, а вечером наши с тобой загулы описывать в своих мемуарах. Хоть бы когда почитал нам какие мы нехорошие.
   -- Вот дом Жоре отгрохаем, тогда у камина и почитаем, но без Валентины. Это не для ее ушей.
   А Жора в ответ:
   -- Она тебя и слушать не будет, ей Чехова подавай -- радоваться вместе с ним, что я изменяю ей, а не отечеству.
   Так, шутя и смеясь, друзья подъехали к обыкновенной обшарпанной пятиэтажной хрущевке, спрятанной в стороне от окружной дороги за густо разросшимися тополями, строем прошли в кособокое парадное мимо рядком сидящих на скамейке бдительных бабок и остановились у двери на втором этаже, обитой грязно-коричневой клеенкой. Прежде, чем нажать кнопку звонка, Леха предупредил:
   -- Никому не охать и ахать у нее и вообще, вести себя так, как будто вы впервые у нее.
   Что сказать о старости? Она всегда нелицеприятна, морщиниста и немощна и особых слов ей не найдешь, если нет живости в глазах ее обладателя, огня и хитринки. Казалось бы бурная жизнь хозяйки неминуемо должна была оставить свою печать на ее лице, но друзей встретила обыкновенная бабушка с накладными волосами неопределенного цвета, в выцветшем байковом халате и тапочках на серые шерстяные носки домашней вязки, в которой ни Жора, ни Игорь, никогда бы не узнали ту рыжую Милку, встреть они ее в другом месте, а не у нее дома. Игорь видел, как Жора в немом изумлении смотрит на нее и сам вдруг почувствовал всю неотвратимость той бездны времени, которая отделяет его, курсантика второго курса от той, рыжеволосой, статной, красивой, в россыпи солнечных веснушек по ее желанному телу. Боже, что делает с нами время! Заставь его в эту минуту посмотреть на себя в зеркало, он наверное расшиб его вдребезги с криком "Не хочу!" Он почувствовал физическую боль от удара мысли, что глядя на нее он смотрит на себя и что ему неминуемо скоро надо будет подводить итоги своей жизни.
   Что он ответит на вопрос "Как ты жил, что делал?". И он почувствовал, что сам себе он врать не в состоянии, а ответ один, до боли обыкновенный: она была всего лишь длинной...
   -- Как хорошо, что ты, Лешенька, с друзьями! -- услышали они глухой и незнакомый голос. -- Я уж забыла, когда у меня были гости. Больно долго вы ехали, я взяла, да вздремнула. Проходите в комнату, не стесняйтесь!
   -- Лешенька! -- игриво толкнул Игоря в бок Жора, проходя к круглому столу эпохи первых переселенцев в хрущевки. -- Женишок или, не приведи господь, любовник?
   Квартира была стандартная, точь-в-точь как у Лехи, только у того шик, блеск, красота, а тут разнокалиберная мебель, выцветшие, под стать хозяйке, обои, истертый линолеум на полу, вместо обычной в таких квартирах стенки из ДСП старый трехстворчатый шкаф и сервант "Хельга", столь модный во времена их молодости. Но кровать хороша! Во всю нишу, с боковой и у изголовья мягкими спинками, впопыхах застеленная цветным покрывалом с пальмами, экзотическими цветами и побережьем какого-то неизвестного моря говорила о прежнем пристрастии хозяйки понежиться в постели.
   -- Давайте знакомиться, -- вновь послышался ее тихий голос. -- Людмила Павловна.
   -- Играет, иди впрямь забыла? -- подумалось Игорю, но посмотрев на Жору, целующего руку их старой знакомой, решил посмотреть куда приведет эта подозрительная его галантность. А тот, как будто был в этом доме не раз, распаковывал свертки, требовал от Лехи тарелки, вилки и ножи и говорил, говорил, говорил...
   -- Ах, Людмила Павловна, мне кажется, что мы где-то виделись, а может и знакомы. Мир тесен! По идее в Москве все друг с другом знакомы прямо или косвенно, через знакомых и далее по нескончаемой цепочке, только мы или не знаем об этом, или не можем вспомнить. Многое, многое забывается. Но за рюмкой водки в кругу своих друзей многое само собой вспоминается. Помните у Лещенко?
   То, что было, то, что мило,
   То давным-давно уплыло...
   -- Дамский угодник включил форсаж, -- подумал Игорь, а хозяйка на Жорину болтовню только и делал, что всплескивала руками, глядя на то, чем заполняется стол:
   -- Ах, зачем так много! Это же все так дорого! -- тихо восклицала она, а потом крикнула, обернувшись в сторону кухни, -- Лешенька, котик, там у меня капустка квашеная есть в холодильнике, да кусочек сыру. Неси все сюда!
   После первой рюмки в компании закуривают и занюхивают. После второй возникают темы для разговора. После третьей начинается всеобщий треп.
   Все закурили, кроме Игоря, а хитрый Жора, пуская в потолок дым от своей "Мальборо", сказал будто невзначай, нарочито ни к кому не обращаясь:
   -- Эх, сейчас бы старую "Приму" закурить! Да где ее купишь? А поэтому давайте выпьем за то время, когда мы только учились курить!
   Раскрасневшаяся от второй рюмки учительница встала и с трудом согнувшись над столом, обратилась к Жоре, явно угадав в нем хозяина всего этого пиршества:
   -- С вашего позволения я возьму табака. Еще тепленький! Как раз такого и едят. В свое время я любила ходить в шашлычные "Эльбрус", например, на Пушкинской площади, у Никитских ворот у кино "Повторного фильма", на еще старом Арбате...
   -- А там в продовольственном магазине рядом с Вахтанговским театром я покупал "Приму" и портвейн "Агдам", -- мечтательно продолжил Жора ее воспоминания. -- Как это давно было!
   С улыбкой доброй иронии Леха, дотоле молчавший за столом, смотрел как яд обиды обволакивает Жору от его тщетных потуг воскресить в хозяйке память о нем, Жоре, великом ходоке к женским подушкам. Не помер бы от обиды!
   Он нагнулся над ухом друга и прошептал:
   -- Не суетись! Вот так же и я битый час толковал ей кто я, да откуда знаю ее, пока не вспомнила. Это ты ведь привел меня к ней. Вспомнит!
   Сам он встретил ее на барахолке станции "Марк", куда его занесло в поисках лома бронзы для переплавки ее в венок на надгробие. Он сразу узнал ее по пальцам, уже морщинистым, усыпанным непроходящими веснушками, вынимавшими из потертого кошелька мелочь за старую объемистую чашку с розочками, да по коротким рыжим, с обильной сединой волосам, видневшимся из-под простенького платка. Сердце Лехи не то что сладко екнуло при виде той, которая дарила ему ласки после разрыва с Инночкой, а скорее загрустило какой-то благостной, легкой грустью о потере его ненаглядной и о том времени, когда он с трудом обретал душевный покой в объятиях этой вот старушки в старомодном пальто.
   Он начал сбивчиво объяснять, откуда знает ее, а она сидела на скамейке электрички, слушала его, вздыхала, а потом с удивительной прямотой просто сказала:
   -- Я верю, успокойся. Леша, да? Многих я знала, всех не упомнишь. В конце-концов не грабитель же ты, а кадрить меня уже поздно.
   Так и проторил к ней дорожку.
   -- Ты уж извини, живу в последнее время полной незнайкой своего прошлого.
   Она не возразила против желания Лехи обмыть встречу, наоборот, обрадовалась, суетилась на малюсенькой кухонке ее "однушки", приготовляя нехитрую закуску:
   -- Вот и хорошо, вот и ладно! Сказала бы я тебе свое старое "котик", да куда там!
   Леха было начал ей рассказывать о Жоре и Игоре, но она, порядком захмелевшая от трех рюмок "Гжелки", никак не могла их вспомнить:
   -- Леша, я такая старая, что мне невмоготу все эти воспоминания. Со временем длинная череда тех, с кем я спала и переспала, разных и всяких, слилась в одну непрерывную черту, из которой я уже не в состоянии в своем воображении выделить кого-либо. Вот возник ты, живой памятник перед моими глазами -- вспомнила. А так...
   -- Сам памятник, делаю памятники, -- улыбнулся Леха. -- Это ты хорошо сказала.
   Им было хорошо вместе. Ей он с легкостью говорил о трех своих женах и признавался о своей боязни сближения еще раз с любой из женщин, рассказывал о своей сестре, о работе на кладбище, а она, раскрасневшись, путалась в воспоминаниях. После трех рюмок водки на нее накатывала какая-то одной ей ведомая тоска и тогда она по несколько раз к ряду произносила одну и ту же фразу: "Смолоду думала будет что вспомнить под старость...". До появления Лехи мечтала о собачке: "Все-таки живая душа в доме". Даже ездила на Птичку на Таганке посмотреть какого ни то песика, прицениться. А теперь ждала его редкого звонка и радовалась его приходу. Днем смотрела телевизор и всегда щелкала выключателем, вырубая постельные сцены, которые вызывали в ней чувство неведомо откуда берущейся досады пополам с брезгливостью. И ведь не ханжа была! Совершенно спокойно говорила, что она блядь и потаскушка, что часто давала за деньги и разные услуги, но больше была честной давалкой, палочкой-выручалочкой и любительницей не столько мужчин, как самого процесса общения с ними. Ночь-полночь, звони, заходи! А кто звонил, кто приходил вспоминала с трудом, обрывочно и бессвязно и только о своем Аркаше рассказывала всегда душевно и тепло.
   В школе в своем десятом классе была среди сверстниц в роли рыжей простушки, на которую парни смотрят как на чучело. Она с завистью слушала их разговоры об ухаживании за ними ребят из соседней школы, о преимуществе длинного члена над коротким, об умении обжиматься и целоваться, о свиданиях и ухаживаниях и думала: а как это все на практике? Жила бедно и склочно у бабушки в "Шанхае", огромной густонаселенной квартире во весь этаж большого добротного кирпичного дома на Брестской, бывших хоромах богатого дореволюционного адвоката, где что ни дверь, то семья со своим норовом. Отец и мать погибли в войну, ела скудно, одевалась плохо, тихо завидуя хорошо одетым одноклассницам. Мечтала чаще всего о том, как она вырвется из строгой опеки бабушки.
   Однажды бабушка, до смерти боявшаяся мышей, решила по чьему-то совету заделать мышиные дырки алебастром. А где его взять, если в магазинах его нет? Это сейчас на рынке черта лысого можно купить, а тогда любой гвоздь или дощечку искали среди своих знакомых, чаще у жэковских умельцев за бутылку. А где она, бутылка, если бабушка еле-еле концы с концами сводит с почти невестой на руках? Иди, говорит, на стройку, да не к работягам, а к начальству и попроси кулек, да со слезой! Даст!
   -- Где у вас начальник? -- спросила она у первого попавшегося ей на стройке рабочего.
   -- А вон бытовка стоит, -- махнул тот рукой в угол стройки, -- там и прораб.
   В прорабской за однотумбовым столом она увидела крупного мужчину в телогрейке, с остервенением крутившего ручку шумного арифмометра.
   -- Мне бы начальника, -- как можно жалостливее произнесла она.
   -- Ну, я начальник де..., -- тут он осекся, посмотрев на нее и добавил, -- барышня.
   -- Мне бы алебастру маленький пакетик дырки от мышей заделать. Бабушка просила.
   -- Дырки заделывать мы можем, -- неожиданно весело ответил он.
   -- Ты приходи к шести часам, сможешь?
   Так на нее еще никто не смотрел, это она почувствовала сразу: жадно, поедая глазами, будто раздевая ее, а она не смутилась, не отвела глаза от взгляда веселого начальника, сразу поверив, что она нравится ему. Резко повернувшись к нему на пятках своих стоптанных босоножек, чтобы он увидел во всей красе ее стройные ноги, шагнула к двери и оттуда спросила:.
   -- А кулек приносить?
   -- Ты приходи сама, а кулек найдется, только не сюда, а к автобусной остановке возле наших ворот.
   Так пошло-поехало. Он предложил ей поужинать в ресторане-поплавке на Москва-реке. Она сидела в обществе симпатичного, хорошо одетого веселого мужчины, ела шашлык, пила вино, слушала цыган и видела, как сияет Валерий Иванович от ее присутствия за столом, чувствуя с каким явным интересом смотрят на нее хмельные мужчины с соседних столиков. Ей было весело и беззаботно: "Видели бы меня сейчас мои подружки!" -- думала она: -- "Лопнули бы от зависти!
   До дому он подвез ее на такси. Когда вынимал из своего объемистого портфеля сверток с алебастром, она подумала: "Сейчас полезет целоваться". Но к своему удивлению он начал прощаться, говоря: "Спасибо за чудный вечер, Милочка. Мне было очень хорошо с тобой. Знаешь, давай в субботу вечером встретимся, сходим куда-нибудь. Скажем, опять в шесть у остановки, а?"
   -- Дурак! Увалень! -- злилась она дома: -- Весь вечер испортил! Ей так хотелось поцелуев, а он...
   Откуда ей тогда было знать, что это тактика опытного ловеласа? Пусть девочка повертится в постели в своих жарких снах, пусть подумает, что она не такая красивая и желанная, если к ней не пристают с объятиями и поцелуями. Спелый плод сам падает к ногам.
   В ту же субботу он оприходовал ее на своем участке, отдельном подвальном помещении в две комнатушки с телефоном, санузлом и широким потертым кожаным диваном, заваленным по углам какими-то мешками, кипами бумаг, рукавицами, связанными в пачки, новыми сапогами, валенками, ботинками, ватниками и всякими, не понятными ей, строительными приспособлениями. Ничуть не жалея о случившемся, она ходила веселая и довольная. А почему ей быть недовольной, если Валера сразу провел ее по "мертвым душам", фиктивно оформив ее на своем участке какой-то учетчицей, и она регулярно, два раза в месяц, получала свои 45 рублей, немыслимые для нее деньги.
   Был конец мая, наступали выпускные экзамены в школе, а ее потянуло на соленое. Ее Валерочка сказал: "Куда тебе ребенка, ты сама еще дитя!". И это она, высокая, стройная, с упругой грудью, едва колыхавшейся при ходьбе в третьем номере ее лифчика? Она мотнула рыжей копной волос и пошла к врачу-подпольщику, женщине неопределенных лет с неприятным колючим взглядом, найденной ее любовником.
   В субботу днем, сказав бабушке, что едет за город к подруге готовиться к экзаменам, пошла "ковырять", как тогда выражались. До понедельника отлеживалась в прорабской. Было больно, страшно и тоскливо лежать одной на диване, где так сладко ей ласкалось. Экзамены сдала плохо и поступать никуда не хотела. Зачем? Свои девяносто рублей она имела, делов-то два раза в месяц расписаться в ведомости. Но скоро ее ненаглядный Валерик тихо и умело сплавил ее другому прорабу, своему другу, давно заглядывавшемуся на нее, а тот еще одному. Узнав, что рожать она никогда не будет от плохо сделанного аборта, не сокрушалась и не плакала. Махайся Людочка, теперь в свое удовольствие и ни о чем не думай!
   Так домахалась она до начальника райжилотдела, который вкупе с начальником ЖЭКа улучшили ее жилищные условия и она, оставив комнату умершей бабушки в коммуналке, переехала жить в хилую пристройку на Арбате. Теперь она уже числилась дворником, за что раз в неделю они по очереди приходили к ней днем перепихнуться. Вскоре привели с собой типа из городской телефонной станции, а через две недели -- о, чудо! -- у нее зазвонил телефон: "Алле! Мила, это я!". А у нее гость в постели. Котик, это ты? а сама не знает с кем говорит. Я сейчас рядом, приду. Котик, не могу, мне надо привести себя в порядок. Давай, котик, через два часа. Ладно, Мила, жди.
   -- Вот ты все вспоминаешь свою Инночку, -- говорила она за очередной бутылкой Лехе, -- а я того Валеру вспоминаю только потому, что он у меня был первый. Не он, так другой, мне было тогда без разницы, лишь бы узнать, попробовать, что такое любовь мужчины, а потом посмеиваться над разговорами подруг об их тайнах сердца и думать: "а не рассказать ли им как все это происходит на деле?". Глупо? Да, но это было и от этого уже никуда не деться.
   В немом раздумье она курила, вертела в своих веснушчатых пальцах пустую рюмку, поглядывая мимо сидящего перед ней Лехи в одно ей ведомое пространство, а потом продолжала:
   -- Вот ты любил, ревновал и страдал. Если заменить слово любить двумя "очень нравился", то да, так я любила своего Аркашу, Аркадия Израилевича. А ревновать -- не ревновала, я совершенно лишена этой бабьей способность быть сумасшедшей. Ревность сродни чувству собственника, у которого отнимают его имущество. Правда, я одно время ревновала, но к кошке, которая прыгала на колени к моим гостям и мурлыкала. Она умерла от чумки, а вместе с ней и мое глупое чувство. И никогда не страдала от непостоянства мужиков. Ушел? Бросил? Другой придет, еще лучше! Я всегда понимала их. Если война -- они воюют, если мир -- они охотятся. Им всегда надо самоутверждаться, завоевывать то, что завтра надоест и наскучит, биться за самку и метить свои владения. Им не интересно без этого, они такие и с этим ничего нельзя поделать. Таким был и мой Аркаша: пончик, ниже меня на голову, лысый, картавый и носатый, безмерно веселый и добрый, полный жизни и огня, обладал неистощимым запасом юмора, хохмач по натуре и теневик по своей сути. Посмотришь -- еврейское недоразумение, бедствие всего еврейского народа из-за своего пристрастия к спиртному, а поговоришь с ним минуту и сразу утонешь в море его обаяния. А какие слова говорил, а какие стихи читал и песни пел! Посмотрит на тебя своими черными глазищами на выкате -- и все, таешь, как мороженое на блюдечке: Ешь меня хоть ложкой, хоть жуй, хоть лижи, хоть слизывай! И как умел, хитрец, подлизаться! Обволочет, окутает тебя своими нежными словечками -- все простишь. Скажет только: "Ой же ж боже мой, через почему вас стало не так, или мы будем пить Мадеру?", как я улыбаюсь и пью с ним, закусывая поцелуем в его лысину. Прощала его пропажи на месяц и то, что приходили какие-то люди с запиской от него с просьбой приютить, и ютила их вместе с собой в своей кровати, а потом являлся он, как ни в чем небывало, одаривал деньгами и обновами и ворковал, как он счастлив завалиться опять ко мне под бочек. Ласковый был до изнеможения, а знакомя меня со своими многочисленными друзьями, всегда с гордостью говорил: "Это Мила, первое бедро в Москве!" Он был золотым вкраплением в свою породу. Год я за ним жила как за каменной стеной и всегда уважала его за то, что он прямо и откровенно мне сказал в пору наших первых встреч:
   -- Не строй планы на меня, бесполезно. У меня жена и дети и я никогда, слышишь, никогда не брошу их. Хочешь -- принимай меня таким, каков я есть, не хочешь -- воля твоя, я настаивать не буду, хоть мне с тобой очень хорошо.
   А потом пропал. Месяц нет, два, ну, думаю, пес с ним, нашел другую для своего обрезания, а он оказывается сел в тюрьму за макли с мехом и мебелью. Это мне уж потом сказал один из его друзей, уже без записки от него. Хороший был человек, только я его и вспоминаю иногда.
   -- А я? -- спросил Леха.
   -- Ты из другой оперетты, Лешенька, -- вздохнула она. -- Не обижайся. Ты однолюб, а я любвеобильная. Была. Нам делить нечего, кроме поллитровки на двоих. Наливай что ли! Выпьем! Я за своего Аркашу, жив ли он, помнит ли меня, а ты за свою Инночку, тем и утешимся.
   Сейчас, сидя за столом с гостями, она все повторяла:
   -- Прима... Агдам...
   Жора же продолжал лукаво посматривать на свою давнюю подружку, заставляя ее потухшие глаза засветиться огнем неожиданного воспоминания:
   -- Постойте! -- пробормотала она, бросив есть табака и вытирая губы платком. -- Я все думаю, где я видела эти нахальные глаза? Не может быть! Неужели это ты, Георгий?
   -- Я! -- вскричал тот, вставая со своего скрипучего стула. -- Я тот твой котик, но не стройный и молодой, так что принимай таким, каков есть, -- и он довольный похлопал себя по животу, отчего та залилась веселым смехом:
   -- Вот сюрприз, вот не ожидала! А ты почему молчал, тихоня? -- с притворным укором посмотрела она на Леху. -- Ну, да ладно, сюрприз ценен своей неожиданностью. -- И снова посмотрев на Жору, мечтательно произнесла, -- Как ты сейчас похож на Аркашу! А это кто? -- обернулась она лицом к Игорю, -- неужели и он их тех, с кем я была, да забыла?
   -- Из тех, Мила, из тех, -- ответил за Игоря Жора, которых ты забыла, а он помнит до сих пор пристройку на Арбате. Тоже бывший твой котик, но не с наглыми глазами, а в тельняшке да клешах, которыми он подметал твой пол. У тебя дома всегда был такой беспорядок!
   -- Правда? -- образовалась она. -- Значит и ты, Игорь, бывал у меня? Мальчики! Я так рада, так рада! Знаете, водка так не пьянит, как ваше присутствие. Я так грустно живу... А как я обожала мужчин, как любила покуролесить!
   От этих взаимных признаний всем стало легко и свободно, и пилось хорошо, и елось с удовольствием и все, что вспоминалось в эту минуту радовало их сердца.
   -- А мы сами любим это занятие -- покуролесить до сих пор и не живем воспоминаниями, -- распинался Жора.
   -- Значит борозды не портите? И я бывало с утра начинала бить копытом, вертеть хвостом и к вечеру готова была идти брать любой окоп, где окопались мужчины. Один полковник, мой хахаль, звал меня "слева-направо рассчитайсь!"
   Друзья заулыбались, а Мила продолжала шутить:
   -- Ты не обижайся, Игорь, но из клёшей и тельняшек в моей жизни можно было бы составить команду крейсера! Было, да сплыло! С какими людьми я спала! Военные и поэты, милиционеры и чиновники, торгаши и спортсмены, артисты и журналисты, теневики и работяги... А масть? Из всех союзных и автономных республик и даже один итальянец.
   -- А мы не итальянцы и никакие "даже", -- с напускной гордостью произнес Жора, наливая водку по рюмкам. -- Вот плохонький старый, рассохшийся от времени стол, заваленный хорошей едой и питьем. Все это надо с удовольствием съесть и выпить, даже в нашем скрипучем возрасте, вот и вся премудрость. Ведь это так просто -- делать то, отчего тебе хорошо, невзирая на последствия.
   -- Ты прав, Георгий, -- сразу став серьезной ответила Мила. -- Любовь никогда не бывает без последствий.
   -- А я подозреваю, что одно из них -- так это твое неумение ругаться матом и говорить скабрезности.
   -- Я-то? -- опять заулыбалась та. -- Хочешь заверну трехслойным? А вообще ты уж договаривай "после такой бурной жизни"... Я так скажу: в своем блядстве я была более целомудренна, чем любая нынешняя десятиклассница.
   -- Получил по носу? -- обрадовался Игорь. -- Тебе Жорик, и невдомек, что можно жить на дне и писать без Х и П о ворах, проститутках и сутенерах чистым литературным языком, как делал это Горький.
   -- Наш уникальный русский мат, которому нет аналогов в мире, является частью великого нашего языка и не пользоваться им -- значит обеднять его, -- начал было Жора, но Мила перебила его.
   -- Хватит вам цапаться, литературоведы! Был у меня один такой. Придет, притащит с собой поллитровку с огурцом и давай бубнить о преимуществе сонета над мадригалом, а потом читать свою рифмованную ахинею. Воет, как баба на похоронах. Выгнала. А один из хорошей семьи, пьяница жуткая, сгинул на поселении. Я ему: не лезь в политику, а он:
   И я всегда готов умереть
   С пулевой в сердце ранкой,
   Лишь бы мне довелось посмотреть
   Атомный гриб над Лубянкой.
   Видите? -- радовалась она. -- что делает со мной водка и ваша компания? Даже стихи вспомнила!
   -- Лихо! -- сказал Игорь. -- Зло. Не мудрено, что попал на сто первый километр от Москвы за такое. Но пахнет больше эпатажем и бравадой, нежели зрелой политической позицией.
   -- Не знаю, как на счет бравады, а насчет юмора у моего Аркаши было все в порядке. Ах, Аркаша! Тот еще литератор! Как начнет картавить: в русском языке есть четыре степени сравнения. Хорошо, лучше, чтоб миню так было, плохо, хуже, чтоб тибю так было. Или еще: в русском языке есть три рода -- мужской, средний и дамский.
   -- Ну, ты даешь, Людмила! -- смеялся Леха со всеми. -- То твердишь, что тебе ничего не вспоминается, а то разошлась, спасу нет. Ты зови почаще Жору в гости, он покойника растормошит.
   -- Даю, говоришь? Я давало всем бывало по четыре раза в день. А теперь моя давала попросила бюллетень, -- с притворной тоской пропела она.
   -- Жора может, это точно, -- поддержал его Игорь, глядя, как от пропетой частушки и от таких слов друзей тот начал жмуриться от удовольствия, как кот на теплой печке, -- но я думаю, самое главное, что помогает воспоминаниям -- это общение с друзьями.
   -- Мила, не слушай этого лицемера, -- встрепенулся Жора, -- кто бы говорил об общении, только не он! Вот Леша, этот компанейский. А этого зовешь в ресторан, так не идет, в сауну -- нос воротит.
   -- Вы ходите в сауну? Как здорово! А я была лишена этого удовольствия. Помню посиживала в бане на дачах... Небось не одни, а с кадрами? Вот бы хоть одним глазком посмотреть как там, да что -- мечтательно добавила она.
   И тут Жора сел на своего конька. С интервалом в двадцать минут они три раза прислонялись к рюмке, прежде чем Игорь ввернул несколько слов в монолог друга о сауне, во время которого хозяйка дома то и дело произносила "Вот как! Неужели! А я и не знала! Подумать только!" и даже полушепотом -- "Усраться можно".
   -- Все это так, но в этом нет ни грамма драматургии без ее завязки, развития сюжета и развязки. Все сводится к механическим действиям пришел, заплатил, ушел, абсолютно без работы ума, души и сердца.
   -- Сколько хочешь! Она везде, только оглянись вокруг. Какой жопе нужны твои мемуары, если ты пишешь только о себе и немного о нас, грешных, а не о времени, в котором мы живем, -- с жаром отвечал Жора, распаленный водкой и тем неподдельным интересом, с которым слушала его Мила.
   -- А может быть, Георгий, он прав? Скучно покупать женщину за деньги, по себе знаю. Где личное обаяние, тяга к человеку, интерес к нему? Ты без денег увлеки ее, завоюй, чтоб было красиво и на радость обоим. Вспомни нашу встречу...
   -- Ну, когда это было! Сейчас другие времена. Раньше мы балдели от секса, а сейчас его уже мало, подавай экстрим. Вот ты, Игорек, как-то болтал, что я только на люстре не сношался, ограничив свое утверждение жилой квартирой. Такое ложное утверждение искажает картину способа проведения мною досуга и, как не печально, сказано так из-за полного незнания современной жизни. Секс в квартире, на чердаке, в шалаше, на сеновале теперь уходят в прошлое, эти места оставлены нам, доживающим свой век. Теперь в моде секс-экстрим. Например, под землей. Встретил я тут одного моложавого старичка:
   -- Все по саунам, -- говорит, -- по перинам? -- хихикает гад. -- Ты закоснел, заплыл жиром и ничего не знаешь о сексе, если не занимался этим под землей. Советую попробовать, не пожалеешь Именно там, в подземелье понимаешь закон человеческого круговорота, что он вышел из земли, туда же и уйдет.
   -- Это что-то новое в гинекологии, -- перебила рассказчика Мила, обескураженная таким медицинским открытием.
   Жора же продолжал:
   -- Ниже асфальта ты находишься как бы в безвременье и только там, в катакомбах и подземных пещерах возникает сильнейшее желание производить себе подобных, вернее наслаждаться этим процессом.
   -- И что? -- в один голос спросили друзья, заинтересованные откровениями Жоры.
   -- Уговорил меня этот мерзавец, провались он в тартарары, ниже всех пещер Домодедова, куда он меня затащил, сволочь! И зачем мне эти прелести любви во глубине Домодедовских руд? Я люблю комфорт, тепло и чистоту, а там лежат эти сексуальные экстремалы в спальных мешках в грязи, холоде в каких-то щелях и долбятся, долбятся, давят шампиньоны, похожие на мужской член, что растут там повсеместно. Только и видишь конвульсивные движения босых ног, грязные тела, а кругом кромешная тьма и духота. Бр-р-р! А это аспид говорит:
   -- Смотри, Жора, вон пара девчонок лежит в мешках. Оприходуй любую. В этом тесном подземном пространстве сексуальная энергия человека концентрируется вокруг него и создает мощнейшую потенцию!
   -- Эк, куда тебя занесло, -- сказал Леха. -- Хочешь острых ощущений -- останься на ночь с барышней на кладбище. Сам я ни-ни, ни за какие коврижка, а если тебе неймется, давай, экстремаль, раз модно.
   -- В гробу я видел такую моду! -- горячился тот: -- Тут одна парочка взяла надувную лодку и от Трубной площади по подземной Неглинке поплыла в ней сношаться. Внизу вода, сверху машины грохочут, сбоку каменные своды в плесени и слизи, впереди темень, вокруг говно плавает, жопная подтирка и рваные презервативы, а они трахаются себе на радость. Тьфу!
   -- Стареешь, Жора, стареешь, -- без всякой подкавыки сказал Игорь. -- И эта новость не нова. Еще воевода Грязнов пел: "Куда ты удаль прежняя, девалась?" А скажи по честному, как на духу: было бы тебе сейчас двадцать лет, шастал бы по катакомбам с барышнями?
   Жора засопел, потянулся к рюмке с водкой. Но не выпил, а вздохнув ответил:
   -- С таким пузом смешно шастать по этим вонючим норам. Мне и в моем возрасте хорошо. Раз слазил -- и будя! А ведь этот мудила звал меня в пещеры Раменского. Взахлеб рассказывал, что там построен в хрущевские времена целый экспериментальный город, способный выдержать ядерный удар. Там жило до десяти тысяч человек в помещениях с теплицами, бассейном, своей железной дорогой, яблоневыми садами, шампиньоновыми плантациями, кинотеатром, искусственными песочными пляжами на берегу подземного озера и даже со своим крематорием.
   -- Какие ужасы ты рассказываешь, Георгий! А ведь это, если все правда, о чем ты говоришь, было в мое время, когда я, как цветочек была хороша!
   -- Ему это дымное заведение ни к чему, правда, Леха? Я имею ввиду крематорий. Дым, сажа... Гораздо приятнее нюхать цветочки из-под земли, лежа в могиле, которую ты ему оборудуешь. Только пусть подумает, наш жизнелюб, какую эпитафию ему выбить на памятнике, еще есть время. И заметь: упрекает меня, что я не хочу ходить с ним в сауну, а сам без нас это делает?
   -- Это потому, что я люблю жизнь во всех ее проявлениях! -- горячился Жора.
   От обилия съеденного, услышанного, а главное, выпитого, хозяйку окончательно сморило и увидев, что она еле сидит на стуле, Жора шепнул Лехе:
   -- Женишок! Невеста твоя спать хочет. Тащи ее на кровать. Не дрейфь! Брачная ночь ей не грозит за древностью лет.
   Жора достиг того градуса, когда вот-вот потянет на подвиги, да и Леху уже изрядно пошатывало. Это было видно, как он с величайшей осторожностью, ступая нетвердыми ногами, понес Милу на кровать, а потом, с напускным целомудрием на своем лице, укрывал ее сухонькие ноги в вязаных шерстяных носках краями покрывала.
   -- Легенькая какая стала, -- говорил он, возвращаясь к столу, -- а какая была королева!
   -- Хорошая бабуля, свойская, -- поддакнул ему Жора. -- Не зануда и брюзга. Одним словом своя в доску и штаны в полоску. Ты, Леха, ее береги.
   -- За квартиру? -- попытался шутить Игорь.
   -- Не пизди, сам не веришь, что говоришь. -- Она добрая. Ты, писака, должен все примечать, а не заметил, как она последний шмат сыра на стол отдала, да капустки, которой в банке кот наплакал. Маленькая деталь, а за ней характер.
   -- Верно, Жорик, каюсь, -- прижал ладони к груди Игорь: -- Как хорошо, что мы к ней пришли!
   -- А мы все-таки свиньи! -- вдруг медленно и по слогам произнес Леха. Так твердо говорят только пьяные, выражая свою обиду. -- Я ни разу не предложил, а вы не выпили за хозяйку дома. Это называется пришли, насрали и ушли.
   -- А в чем дело? -- воскликнул Жора. -- Давайте выпьем за ее здоровье и доброту, за то, что она уберегла меня от хотенчиков, тебя, Леша, от четвертой женитьбы, а этого, -- тут он посмотрел на Игоря, потянувшегося наполнить рюмки, -- от дилетантских казарменных разговорчиков о половом акте.
   Поднявши рюмки, они молча протянули их в сторону спящей Милы, как бы чокаясь с ней, и выпили.
   -- Леша! А ты не знаешь, ходит ли она в церковь? -- спросил Игорь.
   -- Это ты уж сам у нее спроси. А что это тебе в голову пришло?
   -- Мне в голову пришли стихи, брат:
   Грешить бесстыдно, беспробудно,
   Счет потерять ночам и дням
   И, с головой от хмеля трудной,
   Пройтись сторонкой в божий храм.
   -- Есенин, -- безапелляционным тоном изрек Жора.
   -- Не-а, Блок.
   Желая скрасить свою оплошность, Жора с жаром заговорил:
   -- Все правильно. Они грешили, мы грешим, она грешила, но с оглядкой на что-то святое. А что сейчас? Только и слышишь один измажет бабу вареньем и лижет ее, другой вставит грушу во влагалище, жрет да посапывает, третий выкладывает на пупке узоры из фисташек и мармеладок. Для таких двадцатилетних Камасутра давно до дыр зачитанная книга, а я хочу перевернуть последнюю страницу этой великой книги за день до моего последнего вздоха.
   -- А по-моему, ты завидуешь теперешним молодым, сведущим в сексе больше, чем ты, -- решил поддразнить друга Игорь. -- Вот я и слыхом не слыхивал о таких сексуальных проделках, о катакомбах и надувных лодках, а ты, зная об этом, уже не способен следовать их примеру, вот и брюзжишь. Забыл, как по колбасным делам ездил в Тайнинку?
   -- Ну было дело, попрошу заметить один раз. А тут предлагают систематически применять афрозодиаки. Слышали о таких? Тогда буду вас просвещать, сероганы. Жаль Мила спит, она бы послушала. Теперь, чтоб шишка стояла, применяют авокадо, эфирное масло, шпанские мушки.
   -- А по-моему, -- перебил его Леха, -- если у мужика член покойник, то уж точно никогда не встанет и никакие фуфловые Гробовые ему не помогут.
   -- Молоток, Леха! Скоро будешь кувалдой. Вот что значит слово специалиста по кладбищенским делам! А то кричат везде, что эти половые стимуляторы добавляют сексуальной уверенности. Какая-то Египетская царица Хетшспут сочинила капли "секрет пустыни", чтоб завлекать на себя мужиков. Каплю на грудь, каплю в манду и пошла писать губерния, мол мужики от них становятся сперматозаврами. Может их на пару лет и хватит на этот половой гигантизм.
   -- В авиации это называется "Форсаж", -- уточнил Игорь.
   -- А я без форсажа и афрозодиаков по принципу тише едешь, дальше будешь, пару палок за один присест в свои шестьдесят брошу, а если есть настроение и хорошенькая бабенка, то и три. Все эти сраные афрозодиаки приводят к зависимости от них, пресыщению и импотенции. Зачем они, когда можно идти пролетарским путем? Кстати, не пойти ли нам в сауну, что-то я возбудился от этих разговоров. Ты как, Леха?
   -- Можно, -- быстро ответил тот. -- Замок у Людмилы французский, хлопнем дверью и айда.
   -- А ты? -- строго посмотрел он на Игоря. -- Опять будешь кочевряжиться? Пойми, сейчас, после воспоминаний о своей молодости, самое время подкрепить их действием. Закажем трех рыжих, высоких, сисястых и жопастых, как Людмила Павловна в пору нашего знакомства с ней и всех трех заставим называть нас котиком. Вот славно будет! Леха! Найди листок бумаги, надо написать ей записку, неудобно уходить не попрощавшись, не англичане же мы.
   -- Где я тебе возьму бумагу в чужом доме, -- ворчал тот.
   Тогда Жора, зайдя за шкаф, оторвал у самого плинтуса кусок обоев и на нем своей ручкой начал выводить:
   -- Уважаемая Людмила Петровна! Спасибо за гостеприимство. Извини за немытую посуду. Мы очень рады были вспомнить все хорошее, что было меж нами. До встречи. Твои ученики.
   Пряча ручку в карман пиджака, он вздохнул и сказал:
   -- Денег бы ей оставить, да как? Это как обосрать всю малину.
   -- И не вздумай, -- остерег его Леха. -- Обидится насмерть. Я, чай, не без денег...
   -- Вот и чудненько, вот и хорошо, и прекрасно, -- заулыбался Жора. -- Так что, по коням?
   -- Вы по коням, а я до метро. Подвезете?
   -- Опять! -- взвился Жора. -- Опять забастовка! На принцип идешь?
   -- Иногда принцип становится дороже дружбы. И потом, как может друг тянуть друга туда, где ему плохо?
   -- Слышь, Леша, ему с нами плохо!
   -- Да не о том ты! Мне с вами всегда хорошо. Позови меня строить тебе дом -- я с радостью. А в сауне мне плохо. Это как зубы: пока целые не беспокоят, а загнили -- болят.
   -- Да отстань ты от него, Жора! -- потянул его Леха за рукав. -- Что его увещевать-то спьяну? Наговоришь, неровен час, бог знает чего, потом сам же раскаиваться будешь. Теперь я тебя уважу! На кой ляд сдался нам этот Жираф! Ты же знаешь его: привезем к телкам, а он уже никакой. Пусть к своей Лизухе едет. Теперь я тебя поведу в одно местечко. Рыжих там и всяких, что оград на кладбище.
   Когда Игорь выходил из машины около станции метро, Жора крикнул ему вдогонку:
   -- Я тебе, Гапон несчастный, не в семь позвоню, а в пять утра, так и знай!
   По дороге домой, сидя в самом углу вагона, он, всячески отгоняя от себя наваливающуюся на него дрему, глядел на пассажиров и думал:
   -- С виду все нормальные люди, а поди угадай кто из них плавает на надувной лодке по вонючей Неглинке, а кто обжирается афрозодиаками? Такие, наверное, не ездят в метро. Мир меняется на глазах. А с ним и люди. На свет появляются дети с невиданными доселе способностями. Грядет Эра Водолея. И это не на сто-двести лет, а на тысячелетия. С новой эрой придет новая экономика, культура, мораль, а с ними и новый человек, совершенно отличный от сегодняшнего. Интересно, будет ли место в том новом и неизвестном дружбе?
   Всегда после активного возлияния дома у него оставалось только сил, чтобы снять ботинки и одетым плюхнуться на свою лежанку на бок, уткнувшись головой в стену.
   --Пойти, посмотреть, как угнездился мой сельдерей пахучий, -- подумала Лиза и открыла дверь в их комнату.
   Она подошла к мужу и, забыв поморщиться от привычного в таких случаях перегара, в удивлении застыла у его изголовья: он лежал навзничь, раздетый и под одеялом, положив под голову ладони обеих рук, как это делают дети и улыбался во сне.
   -- Интересно, что такое хорошее произошло, что он так улыбается? Может Жорка дом купил? -- и стараясь не шуметь, Лиза тихо вышла, закрыв за собой дверь.
  

КОНЕЦ

  
  
  
  
  
  
   99
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"