Сибаров Антон Владимирович : другие произведения.

Проклятие войне

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Посвящается памяти Великой Отечественной и всем войнам современности. Как душе остаться чистой?


   ДВА БРАТА.
  
   -Ни-ко-лай, -старательно и на распев, произнесла Клавдия имя, записывая его на бумажку. - Ва-си-лий.
   Ну, вот вроде бы и все. - подумала она про себя. - Десять имен есть. Надо бы, конечно же, побольше, но на одной бумажке, можно только десять имен писать, а другие десять, будут стоить еще десять рубликов, а это, для ее ничтожной пенсии, непомерная трата. Ох, ох,.. - вздыхала Клавдия и все таки, взяв еще один листочек, написала на нем еще несколько имен.
   Когда она пришла, в храме еще никого не было. По своему обыкновению, первым делом, она подошла ко святым иконам, поставила перед ними две свечи за здравие и за упокой, приготовленных ею еще загодя, кратко помолилась, прося небесного заступничества для одних и Царства Небесного для других и прощения грехов для всех. И лишь затем, подойдя к столику, стоявшему в притворе храма, и взяв приготовленный листочек бумаги, стала записывать имена поминаемых ею за упокой. Сегодня было Девятое мая, день святого Георгия Победоносца, День Победы!
   А народу в храме становилось все больше и больше и вскоре, в нем стало даже тесно. Да, это раньше, в советские годы, храм был пуст, и даже в такой светлый для всех людей день, он не наполнялся полностью и безмерная чаша Божьей милости и благодати, напрасно ожидала своих чад, не наполняясь до краев потира. Теперь же все было иначе. Храм был полон. В нем были все: и коммунисты и демократы и казаки и... верующие. И все подавали свои записки, причем по многу записок и имен и от того, теперь Чаша Причастия была не просто полна, но зачастую переполнена и потому, приходилось использовать не одну, а две, а то и три чаши. Клавдия встала в очередь и незаметно, оказалась у окошечка кассы. Строгая и правильная приемщица, не глядя в лицо, приняла одну бумажечку и строго пересчитала количество имен в списке. Все сошлось. Клавдия решилась отдать только одну бумажечку, (все-таки пенсия!) а за других, просто помолиться. Хотя, была еще одна возможность и для ее использования, она остановилась у притвора, что бы не пропустить приходящих священников.
   Вот в широко отворившуюся дверь, вошел гордый и уверенный в себе, отец Сергий и, никого не замечая, но при этом виде все и вся, с гордо поднятой головой и умилительными голубыми глазками, прошел в алтарь. Старушки, стоявшие в очереди в кассу, встрепенулись, некоторые из них, хотели, было испросить у него благословение, но корабль отца Сергия, ПРОШЕЛ МИМО НИХ БЫСТРО И БЕЗОСТАНОВОЧНО, СЛОВНО БЫ ИХ И НЕ БЫЛО. Что же: большому кораблю - большое плавание. Клавдия и не расчитывала на отца Сергия, она ждала другого.
   И вот, дверь храма вновь открылась и в ней показалась не высокая, но стройная и ладная фигура отца Милетия. Молодого... и такого доброго! К нему-то и подошла со своей просьбой бабушка Клавдия.
   -Батюшка, Милетий, благословите. - сказала она обращаясь к священнику.
   -Христос, истинный Бог наш, да благословит вас, матушка. - ответствовал отец Милетий. - Благословите и вы меня.
   -Да как же можно-то мне священника благословлять, батюшка, - возражала Клавдия.
   -Не можно, а нужно. Я нуждаюсь в ваших молитвах. Все священники нуждаются в этом. В конце, концов, просто, по матерински.
   -Спасибо батюшка, да благословит вас, Господь.
   Тут, отец Милетий заметил в руках у бабы Клавы, листочек бумаги и сам спросил:
   -Что это у вас такое тут, записка? - и словно понимая, чего от него ждут, сам предложил: - Ну-ка давайте ее мне. Я ее в алтарь отнесу.
   -Спасибо, батюшка. - отвечала Клавдия еле сдерживая радость.
   "-Ну вот, теперь можно спокойно и помолиться. -подумала она про себя. - Ах, война, война, ты проклятая, сколько же ты подлая зла людям сделала! Сколько мужиков, отцов, сыновей, мужьев ты забрала себе? Вот и папаня наш, Иван Силантьевич, ушел в сорок первом, да так и не вернулся. Два года воевал, писал письма, а потом... Письма эти и сейчас лежат у нее в доме и похоронка тоже с ними. И каждый год перед праздником Победы, она берет их и перечитывает. Все - от первого, до последнего. И плачет. А как же иначе-то? Он ведь хоть и праздник, но со слезами на глазах. В слезах этих, в боли этой сердечной и есть главная сердцевина его. День Победы!.."
   В этих не броских размышлениях и молитвах перед иконами и прошли несколько минут перед началом службы. И вот, началась Божественная Литургия.
   -Восстаните! - громко возгласил диакон, выходя пред Царскими вратами, на амвон.
   -Господи, благослови. - чуть слышно прошептали губы бабушки, Клавдии.
   Служба шла своим чередом. Возглавлял ее, как и водится, отец Сергий, весь в расшитой золотом одежде, с крестом украшенным цветными камениями, в большущей серкающей золотом шапке. Тонким, высоким иногда срывающимся на крик голосом, он возгласил:
   -Благолсовенно Царство Отца и Сына и Святого Духа.
   И тут же слаженно и незамедлительно, ему ответил хор:
   -Аминь.
   Далее была Мирная Ектения, антифоны, Малый вход, чтение Апостола и Евангелия, Сугубая ектения и наконец ектения по усопшим.
   Диакон, выйдя на амвон пред Царскими вратами, громко и на распев произнес:
   -Помилуй нас, Боже... Еще молимся о упокоении душ усобших рабов Божиих...
   Клавдия стояла по своему обыкновению впереди молящихся, и увидела, как в руках дьякона появилась записка с именами. Это была ее записка, та самая, которую принял от нее отец Милетий.
   -Ивана, Николая, Василия... - гремел голос диакона, а из глаз бабушки Клавдии катились слезы. Ее губы, беззвучно шептали: Господи, помилуй Ивана, Николая, Василия...
  
   ***
  
   В большой семье Ивана и Марьи, было девять детей. Старшие, Николай и Василий, были двойней, а потом, Бог дал, и всех остальных: Дарью, Машу, Федора, Клаву, Мотю, Анфису, Семена. Жили дружно и, как-то можно было по тем временам, хорошо. Отец, Иван Силантьевич, занимал должности в колхозе, а потом стал и его председателем. Работал много. Затемно уходил из дома и так же поздно возвращался домой. Человек был честный и трудолюбивый и к этой чести и трудолюбию приучил и всех детей своих. Братья же Николай и Василий, с самого детства были "не разлей вода", куда один, туда и второй. Вместе пошли в школу, вместе стали пионерами и комсомольцами. И лишь в характерах их, когда присмотришься, ощущалась небольшая разница. Василий был более активен, открыт, весь на виду, в то время, как Николай, все таки, при всей своей подобно брату открытости, был немного более углублен в себя, в свой внутренний мир. Они вместе любили, к примеру, ночью, лежать на сеновале и смотреть в ночное небо, на миллиарды звезд, молчаливо проплывавшими над ними. Василий, лежал, закинув руки за голову и громко и восхищенно рассказывал, о звездах, о том, что несомненно на них есть такие же люди, как и они с братом и возможно и даже несомненно, в это самое время, кто-то из них, из тех людей на далеких звездах, вот точно также, как и они с братом, смотрят на них и так же обсуждают их земное существование. Николай, смотрел в небо и любовался звездами молча. Он не мог найти слов и образов, что бы высказать переполнявшие его чувства. Он лежал на сене, рядом с любимым братом и молча восхищался немыслимой красотой и величием неба. И ему казалось, что его душа летит где-то там, где-то далеко, далеко...
   И надо ж было такому случиться, но в восьмом классе, брат Коля, стал верующим. В небольшой деревушке, Богословке, была церковь. И вот летом, брат Коля, с бригадой колхозников, поехал на неделю туда на покос. Там-то и случилась с Колей его, как им тогда казалось, беда. Брата Василия рядом не было, он поехал в город на комсомольский слет и потому Николай был вынужден один любоваться звездным небом. А Богословка, стояла в красивом месте, по среди леса, на берегу реки и небо над ней было иное, чем в их родной деревне. Нет, конечно же небо было то же самое, но все таки иное! И вот однажды, после работы, поздним вечером, переходящим в ночь, Коля, оставшись в одиночестве, смотрел в небо. А оно было удивительным! И таким манящим! Молодежь пошла на деревенские молодежные посиделки, а он остался один со своим небом. Он лежал, на телеге с сеном и любовался своим небом и мечтал. И вдруг, его что-то потянуло. Он вздрогнул, приподнялся и огляделся вокруг. Удивленно ощущая в себе, впервые возникшее желание посетить церковь. Не то, что войти в нее, а просто впервые возникший внутри него сам вопрос о церкви. В их селе она давно была закрыта и в ее бескупольном здании, размещался зерносклад, так, что с улицы, не за что не возможно было и догадаться, что этот склад - бывший храм Божий. Здесь же в Богословке, храм был целым и Николай, каждый день проезжал и проходил мимо него. Николай поднялся и пошел туда, где проступали очертания храма.
   Среди вселенского безмолвия ночи, под величественным небом, в окружении тайны, проступали очертания храма Божия. Храмик был маленький, но это не имело никакого значения. Николай почувствовал, как в его душе рождается нечто новое, ему самому, до той поры неведомое чувство высокого и неземного. "-Что это?.."- пронеслось в его сознании. Коля стоял перед храмом и смотрел, как в величественном ночном небе, среди миллиардов звезд, проступает мощной тенью крест Христов.
   Вдруг, он почувствовал, что он здесь не один. Коля оглянулся и увидел рядом с собой человека. Это был батюшка местной церковки, отец Серафим. Батюшка стоял подле Николая и так же заворожено смотрел в небо.
   -Не бойся, - удивительно по-доброму сказал отец Серафим и улыбнувшись, словно понимая все, что происходило в эти минуты с душой Николая, произнес: -Это с тобой Бог говорит. Он призывает тебя. Призывает идти. - и замолчал, все так же завороженно смотря в небо.
   -Куда идти? -ничего не поняв спросил Николай.
   -За собой идти. Своим путем идти. Путем Правды и Истины.- все так же коротко и непонятно отвечал отец Серафим.
   Они стояли в молчании, оба завороженно глядя в небо. Николай чувствовал необыкновенное притяжение к батюшке, но не знал даже что спросить у него. Задавать глупые атеистические вопросы ему не хотелось, в одно мгновение он осознал полнейшую их глупость и несуразность, а задать вопрос по существу он не мог. И только душа его тянулась к священнику и безмолвно о чем-то взывала.
   -Посмотри в это небо, - негромко сказал отец Серафим. - Чувствуешь его? Чувствуешь, как оно касается тебя, чувствуешь, как оно дышит? Как говорит с тобой и что говорит?
   Николай чувствовал это уже давно, но не кому было сказать об этом, и даже родной брат Василий больше любил рассуждать о других людях в космосе, чем о безмолвной Тайне неба. И потому, он впервые в жизни выдохнул то, что давно жило в его душе:
  -- Чувствую.
   -А видишь, как крест Спасителя нашего, плывет среди звезд в небе? - спросил отец Серафим.
   -Вижу.
   -На этом кресте был распят Тот, Кто искупил все грехи, все предательства и все подлости человеческие. Тот, Кто добровольно отдал Себя за всех нас. Его звали...
   -Иисус Христос. - опередив батюшку сказал Николай.
   -Иисус Христос, Сын Божий, наш Спаситель, Путь и Истина.
   -Батюшка, а за, что Его распяли? - наивно спросил Николай.
   -Я лучше спрошу тебя, за, что вы Его сейчас распинаете? --вопросом на вопрос ответил священник.
   Этот вопрос до основания потряс душу и сознание Николая. Вопрос был столь прост, ясен и точен, что требовал такого же ясного, простого и четкого ответа. Но его не было. Его не было просто потому, что его не могло быть. Разве кто-либо, признается в собственном безумии? Но признавшийся в сумасшествии сам в действительности является безумцем.
   -Молчишь. Значит ответил в себе. В слух говорить не обязательно, главное ответить самому себе за свое безумие.
   И так они провели, чуть ли не всю ночь, под этим звездным небом, под крыльями распластавшегося над ними, по среди звездного неба, креста Христова, немногословно разговаривая, а то и просто созерцательно молча, впитывая то, что без слов открывало им это полное Тайны небо.
   С этой-то ночи, брат Коля и стал верующим.
   Это вскоре обнаружилось и конечно же вызвало ряд проблем. Сначала в отношениях с отцом, затем и в комсомольской организации. Но, что бы не происходило, переубедить брата Колю оказалось не возможным. Он стал каждое воскресенье ездить, а если не было попутной подводы, то просто ходить в Богословку к отцу Серафиму. Несколько раз ездил в город, где была большая церковь. Одним словом был человек как человек, а стал "сыном Божиим", как его прозвали в комсомольской организации, из которой, он, конечно же, тут же был исключен. Все это бросало тень и на всю семью Ивана Селантьевича. Как же это, у председателя передового колхоза, верующий сын?! Что-то тут не в порядке.
   Слава Богу, сын Василий был не в пример своему брату. Передовой комсомолец, ударник учебы и труда, активист - был членом районного комитета комсомола и его пригласили работать в комитет комсомола на должность секретаря комсомольской организации.
  
   ***
  
   И вот грянула война!
   Утром 22 июня 1941 года, в храме, где служи и работал и чтецом и сторожем и дворником брат Николай, шла Божественная Литургия. Он уже не жил в родительском доме, а, избрав свой путь, ушел целиком в церковь. И в этот момент, когда первые бомбы с фашистких самолетов, с черными крестами, стали падать на города России, когда первые солдаты и танки германцев, вползали и ступали на русскую землю, в этот самый момент, в их храме читалось святое Евангелие, Слово Божие. В Бресте было четыре часа утра, в их храме - девять.
   Страшные черные крылья птицы войны распластались над русской землей. Старшие люди, познавшие опыт и правду жизни, чувствовали навалившуюся беду и тяжесть, молодежь же во многом была подвержена эйфории подвига. Брат Василий, вместе со многими подал заявление добровольца в военкомат, но ему отказали, мотивируя это тем, что он, как комсомольский вожак, должен сначала провести работу среди своей комсомольской организации, а уж потом подавать свое заявление.
   А вот к брату Коле, повестка пришла очень скоро. Этим же летом. Что творилось в его душе - Бог один только ведает. Коля никогда не был трусом и равнодушным человеком. Став верующим, он не мог потерять этой своей высоты. Не мог!
   Получив повестку, явиться с вещами и документами через три дня в военкомат, Коля встал перед выбором, перед которым вставали и первые христиане: согласуется или нет с волей Божией брать в руки оружие? Для тонкой, верующей души это не праздный вопрос.
   -Как бы то ни было поступать тебе. -сказал ему настоятель церкви. -Перед нами две реальности, с одной стороны: "Взявший меч от меча и погибнет", с другой : "Нет большей любви, чем та, что жизнь свою за други положить". Христианин всегда разрывается между Градом Небесным и земным отечеством. Соединить это в одно едва ли кому-то удалось полностью. Во всяком случае, придя в военкомат, ты, если найдешь силы, можешь сказать, что ты христианин. А там, пусть будет воля Божия.
   ...Во дворе военкомата, толпилось множество разношерстного народа. Тут были и молодые парни, почти юнцы и взрослые, суровые мужики и молодые девчата и матери. Войдя в кабинет к военкому, Николай подал ему свою повестку.
   -Военком, с красными воспаленными от бессонницы глазами, не гладя на Николая, принял ее из его рук. Сверил фамилию, указанную в ней со своим списком и негромко и устало сказал:
   -Пройди в пятый кабинет и найдите капитана Стрельцова. Вы поступаете в его распоряжение. Отправка вашего эшелона сегодня, в три часа.
   Николай стоял потрясенный и растерянный. Все происходило стремительно и неповторимо. Он чувствовал, как действительность берет его в жесткие селки из которых уже не вырваться. "Но как же быть мне? Как же вера? Где Бог? Я не хочу идти воевать, я не хочу убивать! В чем мое мужество христианина?..." - пронеслись, словно рой пчел, в его сознании мучительные вопросы. Но ответов не было. И вдруг ему показалось, что если он не скажет сейчас главного о себе, то он предаст Христа. Тогда он возьмет оружие не по воле Божией, а по собственному малодушию, по собственной воле. А комиссар, видя не отходящего парня, поднял на него свои усталые глаза и уже хотел спросить его, что ему не понятно. И тогда Николай сказал:
   -Я верующий...
   -Ну, и, что?
   -Я верующий... "Кто возьмет меч, тот от меча..."- неловко сказал Коля, но комиссар перебил его:
   -Тут паря все верующие. Верующие в победу нашу. Но для этого надо, взять в руки ружье и исполнить свой земной долг, а о вере своей пусть бабки думают. - и строго взглянув в глаза парню, еще раз сказал: -Капитан Стрельцов. Эшелон в три часа дня.
   В смятении души вышел Коля от военкома. Как быть ему, как поступить? В сознании встали примеры совсем не давнего прошлого, когда священники за веру свою православную, отдавали свои жизни. Как за веру шли они в лагеря, в тюрьмы в скитания. Оставшееся время Николай провел в уединении в алтаре храма. Отца Ильи не было, он еще вчера уехал куда-то в отдаленное село и потому Николаю не было с кем посоветоваться и решение целиком ложилось всей своей неподъемной тяжестью, на самого Николая. Огромна была тяжесть этого решения. Огромна и почти неподъемна. Советчиком был лишь Бог и его совесть.
   Он пришел на сборный пункт военкомата вовремя и вновь вошел в кабинет военкома. Тот был не один. В стороне сидел какой-то маленький, худой офицер, с каким-то не добрым, словно проникающим в душу лицом и маленькими глазками мыши.
   -Можно? - войдя спросил Николай. - Я по поводу отправки... По поводу... Я не могу.. Я служу в церкви, чтецом... И в Евангелии сказано...
   -Отставить глупые разговоры - резко оборвал его комиссар. - Вон на улицу и марш на вокзал, эшелон в три часа!
   -Нет, нет, товарищ, комиссар, постойте, это, что же такое, дезертир? - впился в Колю своими глазками серой мыши, незнакомый офицер.
   -Это просто бредни одурманеного мальчишки. - сказал комиссар.
   -Это не бредни, а это моя вера! - гордо ответил Коля, совсем в тот момент не понимая, что комиссар не просто выполняет распоряжение о мобилизации, но в этот момент еще и защищает его от этого маленького офицерика, в фуражке с синим верхом, с глазками серой мышки.
   -Так ты, что же отказываешься от призыва? - спросил его маленький человечек.
   -Я не могу брать в руки оружие. - наивно ответил Николай.
   -Ну, вот, а вы товарищ комиссар, говорите, что не бывает таких, которые Родину защищать не хотят. Поверьте мне, враги всегда найдутся. За столько лет работы в органах, я понял, что враг может скрываться где угодно и кто угодно может оказаться этим врагом. И потому, надо быть бдительными. - И обратившись уже к Николаю, сказал: -Ты действительно едва ли возьмешь в руки оружие. Пройдем-ка с нами. - и выглянув в коридор громко крикнул: -Иванов!
   В кабинет вошел солдат с винтовкой за спиной. Обращаясь к нему, маленький человек, сказал:
   -Доставить этого дезертира в управление к Фурыкину.
   Так нежданно определилась судьба брата Николая.
   И о чем он потом думал, в эти свои немногие дни и ночи, сидя в камере внутренней тюрьмы НКВД, перед ожиданием скорого решения своей судьбы, это навсегда осталось тайной для всех. Видел ли он, долгими, томительными ночами в маленькое решетчатое окошко под потолком камеры свое любимое звездное небо или только вспоминал о нем? Приходил ли к нему, как ко многим узникам из житий святых, его Христос и разговаривал ли с ним? Был ли он крепок в своей вере или горько раскаивался потом о своей мальчишеской опрометчивости? Бог ведает все это! Но только сгинул наш Коленька, спустя неполных две недельки. Здесь же, на своей родимой земельке, в сосновом бору, где уже лет десять расстреливали людей, сложил и он свою молодую голову, отдал Богу свою чистую душу. Вроде бы даже и не за что: ведь не отказывался он и от армии, только вот про оружие сказал, что в руки его нельзя брать... Сказал слово, а оно как воробей, назад уже не влетело, да, как по наущению лукавому, тот маленький человечек, с глазками серенькой мышки, офицер гос.безопасности, оказался рядом... И все! Жизнь кончилась.
   -Господи, помилуй душу раба Твоего, брата моего Николая.- тихо молилась бабушка Клавдия.
  
   ***
  
   А через два месяца, пришла очередь и брата Василия. Его и с ним еще двадцать молодых парней, провожала вся деревня. Был стол, по военному скромный, были слезы и причитания матери, было молчаливое переживание отца, была последняя встреча с любимой... Громко, весело и бесшабашно играла гармошка, лихо отплясывали, словно чуя, что в последний разочек, молодые парни и девчата, все кружилось и вертелось, толи в слезах, толи в ином каком-то экстазе непонятного, не человеческого круговорота событий, цепочки причин и следствий. Они шли по пыльной, от летней жары улице деревни и сами того, по молодости своих лет, не понимая, прощались и с этой деревней и со своими родными: отцами, матерями, братьями и сестрами, прощались со своей несбывшейся почти ни у кого любовью. Пыль густыми клубами взвивалась из под сапог парней и из под каблучков девчат, и долго еще, даже когда вереница провожающих скрывалась за поворотом, не оседала на землю. Жаркое лето 41-го года жгло нещадно.
  
   ***
  
   С того памятного дня, проводов в армию, на войну, прошло три недели. Тогда их, в тот же день посадили в эшелон и отправили на Запад. Через три дня пути их выгрузили где-то в степи, на маленьком полустаночке, посалили в машины и через два часа езды по пыльной дороге, они оказались в расположении их части. Их тут же переодели и приступили к занятиям по боевой подготовке. Так прошла одна неделя. Целая неделя их столь не долгой жизни.
   А потом, вновь был поезд. Была бомбежка. Был пеший марш на передовую. Были нескончаемые колонны беженцев. Было первое, еще только отстраненное ощущение ужаса, при виде отступающих, избитых в боях частей Красной Армии и раненых в боях солдат. Это было еще не их отступление и это были еще не их ранения, не их боль и не их позор. Вот когда они дойдут до передовой, вот тогда-то они покажут, они дадут, прикурить огоньку этим фрицам... Но все же ужас реальности, потихоньку, тихой сапой, вкрадывался и в их души. И все меньше и меньше раздавалось шуток и все меньше и меньше смеха звенело в их рядах. Ужасная правда 41-го года обжигала всех.
   ...Василий, вместе со всеми, сидел в окопе, в ожидании сигнала к атаке. Ночью, около полночи, их привели в эти окопы, вчера же вечером, немцы заняли высоту прямо напротив них. Ночью немцы не воевали, а вот утро, обещало быть жестоким. У каждого из них было всего по пять патронов, но главное то, что никто из них не был обстрелян. Даже их командир молодой лейтенант, был такой же необстреляный призывник, как и они сами. Правда, в послеждний момент, им дали капитана, который до вчерашнего вечера удерживал находящуюся теперь у немцев высоту. Его поставили сюда, для того, что бы он кровью своей, снял обвинение в том, что сдал немцам высоту по трусости и малодушию. Капитан был немного контужен и оттого плохо слышал. И вообще, что он мог сделать с этими необстреляным воинством, с пятью выстрелами на человека, против танков, автоматов, самолетов противника? Что он мог сделать против этой немецкой машины? Что?!
   Получалось, что ничего. Но там наверху думали иначе. Слова: "Ни шагу назад", стали не столько словами спасения, сколько словами заклания миллионов жизней. В то время когда разумней было бы где-то отойти на более выгодную позицию, для следующего контр удара, все офицеры, от маршала, до лейтенанта, вынуждены были слепо и тупо, отстаивать каждый клочок земли. Даже тот, что не имело ни смысла, ни возможности удерживать.
   При тусклом, мертвящем свете луны, Василий, разглядывал, ползущего по кромке окопа, какого-то большого черного жучка. Жук полз и совсем не догадывался обо всех тех страстях и ужасах, которые устраивали сами себе люди. Он полз, привычно доверяя свой путь этой земле, этому лунному свету, этому пространству. От взгляда на этого жука, Василию особенно остро вспомнилась его родина: деревня, дом, мать, отец, покос... Где-то там внутри, под самой ложечкой, так тоненько засосала непонятная и необъяснимая тоска по всему тому, что осталось где-то далеко, далеко в прошлом. Василий глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Ему почудился запах родины. Он широко открыл рот, глубоко вздохнул и вдруг выдохнул, совсем неожиданное для себя и беспричинное, незнакомое: " Господи!.." Он тут же вздрогнул от этого слова, так непроизвольно, само собою вырвавшемуся из самой сокровенной глубины его души. Он был немного растерян. Он впервые так глубоко заглянул в свою душу. И так случайно. А жук все полз, продолжая свой никому неведомый путь, сопровождаемый сиянием лунного света и настороженной тишиной ожидания атаки. Ожидания смерти. Ожидания момента Истины.
   ...-Василий, ты, что уснул? -услышал он голос над своей головой. - Пошли... Атака.
   Василий поднялся. О, как же тяжело было подняться. Как тяжело было перелесть через бруствер окопа, как тяжело было начать движение в сторону высоты, в сторону противника, в сторону... неизвестности. Шли молча. Из-за нехватки патронов и полного отсутствия огневой поддержки, решили как можно ближе подойти к немецким окопам, а если повезет, то так же молча, без выстрелов ворваться в них и начать рукопашный бой. Кроме своих кулаков, прикладов, штыков, лопат они ничего не могли противопоставить немецким автоматам и пулеметам. Ничего!
   Эти триста метров родной земли, стали для них самыми долгими и самыми родными. Они так долго, как им казалось и одновременно так быстро прошли их, находясь в каком-то немом оцепенении, что когда перед ними выросли вражеские окопы, словно великая тяга всей земли, всего содеянного ими и не ими свалилась с их плеч. Остервенело, словно сошедши с ума, словно псы, оборвавшие поводок, бросились они в окопы врага, в который, беспечно, как-то ни странно для немцев, отдыхали фашисты. Гулко раздались первые одиночные выстрелы и далее началась сплошная рубка прикладов, штыков, кулаков и всего, что ни попадись под руку. Перезаряжать винтовки просто не было возможностей. Иногда отдельно громыхали короткие автоматные очереди, но в основном все решали руки людей. Кто успел, кто первый, кто пригнулся, кто промазал, кто поднялся, кто выдержал, кто остервенел! Рубка, махаловка шла направо и налево.
   Василий свалился в окоп, прямо на голову спящему немцу. Тот ничего не понял вскочил, чего-то там выкрикнул и вдруг уставился на василия. Какое-то мгновение, они смотрели друг на друга, а потом, Василий, удивительно быстро и что есть силы, двинул немца с права на лево прикладом в челюсть. Немец отлетел, хотел подняться, но тут его достал штыком кто-то другой. Василий на минуту замер, но тут же вышел из этого состояния оцепенения и бросился на врага. Что, кого и куда он бьет, он особенно не задумывался, как не задумывался об этом никто из тех, кто ходил в рукопашную. Тут человек сам работает словно автомат. Решение куда и как бить принимает не разум, а внутренняя интуиция и потому в таком бою побеждает не тот, кто умнее, а тот в ком четче проявлен голос интуиции, инстинкта, если угодно голос зверя.
   Скоротечный рукопашный бой закончился почти так же внезапно, как и начался. Живые и мертвые, раненые и здоровые, битые и бившие, все солдатики лежали и сидели вжавшись в окопы и укрепления высоты, переводя дух и ощущая в себе новое свое состояние. Этот рукопашный бой был для них как крещение в церкви. Выйдя из него, они уже были иными, не же ли еще час назад. Может, они и не были еще героями, но они стали войнами. Они познали свою силу, они познали слабость другого, а многие из них причастились крови.
   Василий не мог сказать, убил ли он в этом скоротечном бою кого или нет. Да, он дрался, махал на право и на лево и прикладом и штыком и кулаками, но в этой тьме ночи, в этом все искажающем и призрачном ночном свете луны, все было не реально и как-то странно. Выйдя из боя, он почувствовал свою силу, но совесть его не мучила, и значит она была чиста.
   Начинался рассвет. Первые лучи утра тоненько и не смело прорезали ночную тьму. Солдаты, переговариваясь друг с другом, проверяли живых и мертвых. Кто-то перевязывал раны. Другие собирали трофейные автоматы немцев и проверяли их работу. Все готовились к тяжелому дню, прекрасно понимая, что отдыхать им здесь не придется.
   В углу окопа, лежал мертвый немец, - совсем молодой, с белокурыми, немного вьющимися волосами. Василию подумалось, что у него совсем не немецкое, а скорее славянское лицо. "Откуда, ты такой пришел к нам? -подумалось ему. -Жил бы себе, где ни будь там в своей немецкой деревне, сеял бы хлеб, разводил скотину, растил бы детей, вел хозяйство, ан нет, понесло тебя мир завоевывать, Вот и завоевал." Тут Василий заметил, что за спиной мертвого немца, виднеется ствол автомата. В грядущем, многообещающем дне, автомат ему ни как не помешал бы. Василий поднялся и подошел к немцу. "Эх, ты, Фриц, отвоевался ты, отдай-ка мне твой автомат, теперь я из него постреляю." Василий потянул за ствол, полагая, что тот легко выскользнет из под мертвого тела, но этого не произошло. "-Ух, ты..." - выругался он и взявшись двумя руками за ствол, хотел было потянуть его двумя руками, но произошло другое, совсем неожиданное для него. Немец, открыл глаза и на мгновение застыл глядя в глаза Василия. Глаза у него были синие, ну совсем как васильки в русском поле, и их васильковую синь Василий запомнит на всю свою жизнь. В следующее мгновение, немец, тут же из седячего положения (и как это он сумел?!), резким ударом ноги сбил Василия с ног. Падая, Василий сбил дыхание и потому, упав, не мог несколько секунд прийти в себя. А немец же схватив свой автомат и передернув затвор, направил его на Василия. "Русиш швайн!" - услышал он над собой злую интонацию немца и в следующее мгновение щелкнул затвор. Бог хранил Василия. Автомат не то заклинило, не то просто в нем кончились патроны, но выстрела не получилось. Немец стал перезаряжать его и оттягивать затвор и этих нескольких кратких секунд, хватило Василию, что бы восстановить дыхание и прийти в себя. Глядя в глаза немца и судорожно шаря рукой по земле, понимая, что исход дела решают мгновенья, Василий собрался в комок, готовый, если придется, зубами перегрысть горло противнику. Но вот рука его нащупала, что-то круглое и длинное. Не отдавая себе отчета, что это такое, и лишь зная, что что-то есть в его руке, Василий, саданул этим "чем-то" по ногам немца. Тот взвыл от боли и упал как подкошенный. А Василий, перехватив саперную лопатку, которая так счастливо оказалась под его рукой, словно бы топором в руках Раскольникова, принялся наносить немцу удар за ударом, круша его череп и кости и превращая его в сплошное месиво. Он бил и бил его, вкладывая в удары не просто всю свою силу, а скорее всю свою ярость и все свое бессилие изменить хотя бы хоть, что-то. Когда же силы покинули Василия, он на остатке их, отбросив в сторону лопатку, хотел отползти в сторону, но в силу слепой ярости своей, стал пятиться от навалившегося на стенку окопа теперь уже действительного трупа белокурого немца и тем самым, упершись сам в противоположный край окопа, так и остался лицом к лицу со своим противником. В состоянии аффекта Василий, не соображал отползти в право или влево, а только бессильно вжимался спиной назад в стенку окопа. Он видел, как на его глазах меняется этот еще минуту назад такой красивый Фриц. Голова его уже совсем была не белокурой, а лицо стало красным от залившей его алой крови. Через отрезанную губу торчали залитые кровью зубы, один глаз... его просто не было, через раскроенный череп, были видны мозги...
   Долго потом, когда уже тело мертвого немца, его товарищи, выкинули из окопа, когда ему дали выпить спирта, что бы прошел первый шок, после причащения убийству человека, после того, как он немного отмыл свои руки от липкой крови человеческой, такой теплой и такой... он не мог найти ничего с чем бы можно было ее сравнить, но теперь он явно знал, что кровь, она не просто... она не ... Он чувствовал на своих руках саму жизнь! И после того, как жуткий приступ рвоты от всего содеянного и случившегося вывернул на изнанку его желудок, долго, долго он сидел в стороне ото всех, в одиночестве и тупо, отрешенно смотрел прямо перед собой. И в отрешенном мозгу его, медленно и непонятно проступали отдельные, не связанные в единое целое, разорванные образы и мысли.
   Он сидел на дне окопа и тупо смотрел прямо перед собой, на серую стенку окопа и мысли его были подобны этой неровной, серой земле.
   -Почему... Зачем... Как звали его? Фриц? Гансик? Была ли у него мать? - и Василию представился образ неведомой ему матери убитого им немца. Ему представилось, как она пеленает его, совсем еще маленького, только, что рожденного. Такого хорошенького! Как подкидывает его на руках его отец... Высоко, высоко!.. А потом он вдруг вновь увидел, его прекрасное, совсем славянское лицо, его улыбку... У него, несомненно, была прекрасная улыбка... Почему-то потом он увидел молодую немку, ту, которая ждала своего Ганса с победой из России. Затем...Он видел еще, что-то...
   Вдруг он услышал над самой своей головой, веселое и непринужденное чириканье. Василий медленно поднял голову и увидел, прямо на краю окопа, прямо над собой, напротивоположном бруствере его, маленький цветочек полевой ромашки, слегка колыхающейся от порывов легкого ветерка и сидящего рядо с ней воробышка, который, наклоняя голову то в право, то в лево, непрестанно щебетал о чем-то о своем и несомненно совсем не о военном. В его чириканье не было ничего ужасного, наоборот, оно ясно говорило о том, что ничего не произошло, что мир совсем не сошел с ума, что жизнь продолжается. Глядя на эту птаху, Василий, впервые за сегодняшнее утро улыбнулся:
   -Ну, что ты, малыш, все хорошо, все хорошо... Все хорошо. А вообще-то летел бы ты от сюда к себе домой. В отличии от нас у тебя есть крылья и ты сам волен выбирать куда тебе лететь. Слетай ко мне домой, передай матушке, отцу, все передай, что у меня все хорошо, что я жив и здоров, что... Эх, мне бы твои крылышки...
   И словно поняв просьбу человека, воробушек в очередной раз, что-то чирикнув, посмотрел внимательными бусинками глаз на человека, взмахнул крыльями и улетел.
   -Лети, миленький, лети! -Василий глубоко, глубоко вздохнул и задержав дыхание выдохнул: -Лети золотенький мой, лети!... -и в этом глубоком вздохе, ему почудился запах воздуха его родины, ему послышался плеск его родной реки, запахи трав его родных полей... Василий сидел на дне серого, пыльного окопа и смотрел в синее небо и на ласково раскачивающуюся, под легким ветерком, полевую рамашку, точно такую же как и на его далекой родине, и ясно представлял перед собой всех своих близких: мать, отца, своих братьев и сестренок... Последним он вспомнил своего брата Колю. Он вспомнил его и... буд-то мысль остановилась, будто в кино, остановилась пленка, образ брата Коли застыл перед глазами брата Василия и не хотел уходить.
   -Эх, братец, ты мой, что же ты наделал... Ну, зачем же ты так-то. Вот и без славы и без всего, лежишь ты там неведомо, где и никто о тебе ничего не знает. Ни могилки у тебя, ни креста. Ничего. Только ветерок гуляет над тобою, да трава низко клонится, будто за все, прощая тебя. Братишка мой, Коля...
   В эту минуту, сознание Василия отстраненно уловило где-то далеко, в стороне немцев, несколько глухих , раскатистых хлопков. Затем, несколько коротких секунд все было тихо. А потом, где-то далеко и высоко, зародился тонкий свист, который стал стремительно нарастать и приближаться к земле. Василий, все так же сидел прислонясь к стенке окопа, все еще не выйдя из стрессового состояния, после убийства немца и едва ли понял то, что произошло в следующие секунды. Он совсем не среагировал не на этот, словно вынимающий душу свист, ни услышал громкого крика товарищей по окопу: "-Ну, кажется, начинается!" "Эх, мать земля, не предай добра молодца!" и последнего крика, обращенного уже непосредственно к нему: "-Ложись!!!" Ничего этого он не услышал. Как, впрочем, не услышал он ничего и другого. Последнее, что слышал и видел он, это было синее небо и простая полевая ромашка, на тоненьком стебельке, одиноко покачивавшаяся, под легким ветерком сентябя. И последний с кем он говорил в своей жизни, был его родной брат Коля...
   Разрушительный взрыв снаряда, разметал окоп, где сидел брат Василий. Он упал не рядом и не дальше, не правее и не левее, а словно пуля снайпера, выпущенная именно в конкретного человека, попадает ему в сердце или в голову, попал прямо в Василия. И не осталось от него не то, что тела человеческого, но и мезинчика махонького... Ничего. И лишь огромная дымящаяся воронка, была в том месте, где еще недавно сидел Василий, где чирикал маленький воробушек, где росла полевая ромашка, плавно покачиваясь в легких порывах, легкого ветерка сентября.
   Все это, спустя годы, рассказал, вернувшийся с войны, бывший одноклассник брата Василия, Семен Стешнев. А ту первую атаку немцев, они отбили. Отбили бы и еще, да немцы не стали тратить силы на ненужную им высоту, а просто пошли фронтом дальше и потому, на другой день высотка с нашими солдатами оказалась в глубоком немецком тылу. И было окружение, и был выход из него и... И если писать все, то не хватит ни времени, ни бумаги. Была жизнь и смерть, кровь и ужас, мужество и почти животный страх.
  
   ***
  
   -Со страхом Божиим и верою приступите! -громко возгласил диакон, перед раскрывшимися Царскими вратами.
   На амвон вышел отец Сергий и тонким, высоким фальцетом прочитал молитвы: "Верую и исповедую...", "Вечери Твоея тайныя...", "Да не в суд или во осуждение...". Матушка Клавдия, стояла чуть в сторонке
  
   Матушка Клавдия, стояла чуть в сторонке, она не любила лесть первой к Чаше Причастия, толкаясь среди других людей, к тому же кроме отца Сергия, были и другие священники. И потому, она тихо подошла, туда, где в стороне, скромно стоял отец Милетий.
   -Раба Божия, Клавдия. -сказала она, подойдя к чаше.
   -Честного Тела и Крови, Господа нашего Иисуса Христа причащается раба Божия, Клавдия, - произнес священник.
   Она поцеловала край чаши и поклонившись, молча и сосредоточенно подошла к столику с запивкой.
   -Ну, вот, слава, Богу, и причастилась. - на душе было легко и спокойно. Светлой улыбкой светилось лицо Клавдии. - И всех своих помянула и папу имаму и братьев... А, все-таки, как же это так бывает, вот живет человек, живет и вдруг раз и становится перед выбором: с Богом быть или нет?! Вот Коленька наш, за Господа Бога душу свою отдал и теперь на небесах, у Господа. Хотя как же ему не легко там тогда было, один Бог ведает. Праведник он у нас. А вот братик Вася, с ним иное случилось, пошел на войну, Родину защищать и пропал без вести, ни похоронки, ни могилки... Только вот рассказ Степана Стешнева. Мама всю жизнь, пока жива была, все не верила, в то, что Васятки больше нет. Все ждала его, ждала. Неисповедимы дела Твои, Господи! Вот два брата, из одного чрева материнского, а судьбы разные. Один за Бога душу отдал, другой погиб Родину защищая, - кто прав? Кто разберет? - она глубоко вздохнула и продолжила свои тихие размышления, - Только Ты, Господи, только, Ты. Потому, что только Ты все соединяешь и все прощаешь. Вот и братьев моих, так по-разному ушедших, Ты принимаешь у Себя, в одной записочке, в одной церкви, в одной Чаше Причастия соединяешь на вечно и уже никогда они не расстанутся, потому, как то, что Ты соединил, то соединено навечно.
   ***
   СЛАВА БОГУ ЗА ВСЕ!
   ***
  
  
  
  
  
  
   То самое, где зародыш, т.е. по Алле Демидовой.
  
  
   ПУТЬ МУСЫ
  
   Вот и все, - все кончено. Единственное, что ему осталось, это пространство камеры, три на четыре метра, да в упор глядящие серые бетонные стены. Их упрямый, упорный взгляд, раздражает, словно при разговоре двух людей, когда один из них, подходит слишком близко, почти лицом к лицу и словно в упор, словно близорукий вампир, смотрит в тебя и, что-то говорит и даже если тебе это очень интересно, то эта близость лица раздражает и сводит на нет всякую возможность диалога и ты пытаешься, сначала, просто тактично отодвинуться чуть подальше, но это не удается и тогда, ты стараешься как можно скорее закончить беседу и почти сбежать, что бы дать отдых своим глазам и сознанию. Но от упрямой близости этих стен не убежать. Даже закрыв глаза, ты ощущаешь их давящую близость присутствия. Это становится как наваждение, как пытка, в прочем это и есть пытка: тихая, гуманная, не наносящая видимых следов, но потрясающе действенная. В каменном мешке, оказывается не только тело, но и все сознание целиком. Оно судорожно пытается вырваться за очерченные границы, хотя бы на миг, найти точку, в пространстве принадлежащую к бесконечности, но все тщетно, потому как бесконечности здесь нет, здесь есть лишь четко очерченный объем. Безжизненный объем бетонного куба, без окна, без красок, без звука, без жизни. Куда ни кинь взгляд, всюду бетон, который давит, словно хочет раздавить, за все содеянное или выдавить, что-то сидящее где-то глубоко, глубоко в его подсознании.
   Подсознание... Это его единственный собеседник вот уже долгих пол года, если не считать, конечно, допросов. Но допросы это не так и страшно, ведь тогда, он вырывается не надолго из этого сжатого объема камеры и, пока его ведут по переходам тюрьмы, он может увидеть пространство. А потом, он видит людей, пусть и следователей, но людей. Слышит человеческую речь, а не только монотонный говор своей совести.
   Совести...
   ***
   Весело играл духовой военный оркестр, бодро выдувая из труб "Прощание славянки", бодро и патриотично говорил свои слова военком, конечно же, плакали матери и конечно же, ни о чем не думали, в эйфории неизбежности новой жизни юнцы новобранцы, которых с этого перрона, уносил в военную неизвестность эшелон. Служить он попал в ВДВ. Это, пожалуй, мечта всякого серьезного парня. В части на него также обратили особое внимание - прекрасный спортсмен, умный, образованный, закончивший радиотехнический колледж, не 18-ти летний юнец, а двадцатилетний парень и потому его определили в элиту, в разведроту. Служба была не из легких, и не только из-за неизбежного "дедовства" старослужащих, но и просто по военному. Их готовили всерьез и по настоящему. Подразделения их дивизии, постоянно командировались в Чечню, на так называемую контр террористическую операцию, хотя всем было ясно, что просто на войну. Обыкновенную войну, где так же убивают, где так же насилуют, берут в плен, калечат... Откуда приходят и не приходят. Но даже когда приходят, то такими разными.
   ... Вот уже пять месяцев они в Чечне. За это время они стали обстрелянными солдатами, знающими воинскую науку не только по книжкам и учебным занятиям, но и самым серьезным образом, изнутри ее жестокой реальности. Они уже знают, что такое кровь, знают ее запах, ее липкое и горячее прикосновение к рукам, как она фантанирует если задета артерия или тихо или мощно, проступает сквозь обмундирование и бинты, они знают как нажимается спусковой крючок автомата, нацеленного не на фанеру, а в реального противника, они знают опасности притаившиеся в густой растительности "зеленки", как здесь называют лес, или за уступами гор. И это знание многих этих вещей, сделало их совсем другими, не похожими на тех, что были прежде. Они стали серьезнее, но вместе с тем и бесшабашнее, только бесшабашность эта иного рода, это бесшабашность людей привыкших к тому, что какие планы ты не строй, но в любую минуту, все построенное тобой может рухнуть. Они поняли, что среди многих ценностей, есть одна подлинная, которую не купишь, это ценность своей собственной жизни. Да еще жизни твоих друзей. И потому, все не имеет никакого значения, кроме этой самой жизни. Но именно она, жизнь, и является тем, что хотят у тебя отобрать. И, что бы этого ни случилось, ты не должен ни к чему привязываться, ты должен быть свободен ото всего, ничто не должно отвлекать твоего внимания от единственной подлинной ценности - жизни. А еще ты должен научиться, угадывать те моменты, когда возникает угроза для твоей жизни. Иногда, это значит быть тихим и не заметным, занять именно то место, выбрать тот путь, тропинку, дорогу, где ты сумеешь сохранить себя, а иногда это значит, наоборот, то, что ты должен быть смелым, дерзким и решительным и, главное, суметь опередить того, кто хочет забрать твою самую главную ценность, и значит успеть первым увидеть, услышать, почувствовать и нажать курок своего автомата, пулемета или гранатомета. Они стали серьезны к абсолютной ценности - к жизни и бесшабашны ко всему остальному, к проходящему.
   В тот раз, их разведгруппа, была на задании, в районе, где действовали чеченские боевики. Горы, поросшие лесом, были отличным укрытием для тех и других. Вот уже пять суток, как их группа, не выходит из леса. Пять суток, они упорно ищут след присутствия противника, при этом стараясь не оставлять своих следов. Разведка, дело особое. Разведчик должен быть как тень, как приведение, он должен быть и не быть. Он должен видеть все и в тоже время, оставаться, не видим ни для кого. Оставаясь человеком по разуму своему, разведчик должен обрести звериное чутье, слух, зрение. Он должен уметь читать невидимые знаки природы, ее слова, звуки, знаки, очертания. Разведчик это больше чем человек.
   На третьи сутки, они поймали след присутствия боевиков. Это была совсем не давняя стоянка небольшой группы и разведчики решили пойти по их следу, в надежде, через этот след найти нечто более серьезное, а может быть сложится так, что захватить в плен кого-то и из этой небольшой группы. В прочем действительно, как сложится.
   На вторые сутки, как они шли по следу боевиков, начался проливной дождь. Разведчики вымокли до нитки. Это, конечно же, обычное дело для такой профессии, но человеческое наше существо требует тепла, уюта, отдыха. Требует человечности. Как бы ни были обострены у человека чувства, но он все-таки не зверь, не волк и не собака и он не может долго выносить проливной дождь, он ищет укрытие, он непроизвольно ищет уют и в такую погоду, все стараются найти себе хоть какую то крышу. Хоть самую малую, пусть почти иллюзорную, но крышу. Все живое нуждается в защите.
   К вечеру, даже точнее к ночи, они вышли к месту еще одной ночевки боевиков. Это была маленькая пещерка, скорее даже карниз из нависавшего каменного уступа, но в котором было достаточно сухо и уютно в сравнении с лесом и горами. Здесь то разведчики и решили заночевать, - как снаряд дважды не попадает в одну и туже воронку, так и в одном и том же месте дважды никто не ночует, и потому, это место выглядело вполне безопасным.
   Утра не было. Точнее оно было, но... лучше бы его все-таки не было. Оно началось дико и жестоко. Из тумана раннего утра в пещеру ворвались бородатые чеченцы и набросились на еще спящих разведчиков. Серьезного сопротивления никто просто не успел оказать. Только небольшая рукопашная стычка, да несколько выстрелов в упор, произведенных чеченцами. Боевики явно решили брать их в плен, но брать всю группу было слишком сложно и потому, они свободно пожертвовали двумя пленниками, именно теми, кто оказался более проворным и успел схватить в руки автоматы, им то и пришлись эти короткие выстрелы. Двое бородатых мужиков-боевиков, навалились на него, еще спящего, да так, что он не смог и пошевелиться, в то время как третий прижал к его затылку, жесткий и холодны ствол автомата. Что тут он мог поделать? Точно такая же ситуация была и с другими членами группы.
   Так он оказался пленником.
   Плен не бывает сладким. Был зиндан. Были побои и издевательства. Пытки. Было все, что ожидает "неверного" в лагере боевиков. Правда, всегда предлагался выход из состояния пленника в состояние свободы, - это принятие ислама и вступление в ряды вахабитов. Но на это соглашались очень не многие, а если и соглашались, то только лишь пройдя свой круг ада. Тот, кто стоял между выбором жизни и смерти, может понять это. Так прошло месяцев восемь. Естественно, что кроме вербовки в свои ряды, боевики пытались и продать его русским, но правда состояла в том, что государству, бросившему их в эту жестокую "конртеррористическую операцию" до них не было ровно никакого дела. Точно так же, как когда-то не было дела и до афганских пленников. Потоки грозненской нефти и политических дивидентов, были гораздо важнее чьих-то жизней. Вот именно это-то равнодушие и чувство безысходности своего упорства, и было, пожалуй, тем главным, что ломало некоторых из пленников. "За, что я воевал? За, что и за кого я здесь сижу, брошенный и позабытый всеми? За что я терплю эти побои, пытки и издевательства? Этот голод и холод? За, что?!." И чем дальше продолжался этот плен, тем угрюмее и тяжелее, словно огромная снежная лавина, которая начинается с небольшого первого снежка, а по ходу своему превращается в огромный снежный, убийственный поток, становились и размышления пленников, неизбежно подводя многих к принятию решения. Решения, ставившего большой и жирный крест на их прошлой жизни, одним махом перечеркивая как все темное и ужасное, так и все светлое и доброе.
   Боевики не любили своих пленников. Это и не удивительно. Но все-таки, из всей их массы они выделяли тех, кто заслуживал уважения своей физической силой и силой духа. Это уважение присуще народам Кавказа, там ценится сила и мужество. Это уважение они испытывали и к нему. Хотя это не означало никаких поблажек, кроме одной, - того, что его не будут спешить убивать, а будут до последнего держать и предлагать принять ислам и вступить в их ряды. За эти восемь месяцев, его дважды расстреливали. Точнее не его, а других. Их выводили за лагерь, ставили в один ряд, и стреляли... Двум другим в голову, а ему над ухом. Что испытывает человек от такой жути, говорить излишне. От постоянного присутствия перед глазами развороченных голов своих русских товарищей, от вида вывороченных мозгов и пролитой крови, он чувствовал, что сходит с ума. В его сознании, все упрямее и упрямее зрел провокационный вопрос: "А, что из того, что приму ислам. Ну, приму и, что? Бог же один. Да и вообще..." В его сознании проходили образы матери и отца, своих младших братьев, любимой девушки... Города, где он жил, друзей, образы прошлого и будущего.
   ...Однажды в лагере боевиков произошло особенное оживление. Федералы уничтожили одну из их групп, в которой были важные люди и потому, эта потеря воспринялась особенно остро. К вечеру, его вытащили из его зиндана. На поляне, перед большой группой боевиков, выстроилась не большая групка русских пленников.
   -И так, неверные собаки, - выйдя вперед, сказал бородатый, с рыжей бородой, чеченец, - мы обращаемся к вам в последний раз. В последний раз Аллах проявляет вам Свою милость. Кто хочет жить, кто хочет увидеть своих мать и отца, кто хочет вернуться домой, кто хочет просто жить, тот должен сейчас же принять ислам. -Он сделал небольшую паузу и обведя взглядом, своих жгучих, жутких глаз, пленников, заглянув ими в самую их душу, сказал, -
   Тех кто не примет учение пророка, будем резать горло. - и сплюнув, добавил - как баранам будем резать.
   Ледяной холод вкрался в сердца каждого из пленников. Но никто не сделал шаг вперед. Нет, это не было мужеством, скорее это было последней надеждой, что это все сон, бравада, очередное запугивание. Той последней надеждой, которой всегда жив человек.
   Но боевики не шутили. Двое здоровенных мужиков, подошли к одному из солдат-мальчишек и вывели его вперед. Одним ударом они уложили его на землю и поставив на колени, запрокинули голову, удерживая ее за волосы. Другой здоровяк подошел спереди и... пригнувшись... только мелькнул нож... перерезал горло.
   Все смешалось в глазах и сознании пленников. Все смешалось. А боевики, уже выводили очередную свою жертву. Точно так же одним ударом она была брошена на землю, точно так же была запрокинута голова, точно так же... О, как быстро проносились мысли в его воспаленном мозгу, одновременно застывая на одной, на мысли жизни и смерти. "Не уже ли все это правда? Не уже ли вот сейчас, раз и все, и нет его? А потом не будет и меня и всех нас? Сережка, не уже ли тебе сейчас, как барану перережут горло? Да, что тебе стоит, скажи слово и все окончится, да прими ты этот их ислам, что от этого случится: земля не перевернется, солнце не потухнет... Сережка!" Они служили вместе с первого дня, еще с "учебки", еще с поезда. И вот теперь, на его глазах, его друга, хотели принести в жертву! Во имя чего?!
   А рыжебородый боевик, вновь вышел вперед и вновь сказал:
   -Если ни кто не решится сейчас принять ислам, то ему перережут горло, как и тому, первому. Его жизнь зависит от вас. Его кровь будет на вас.
   "На мне?!.. -жутким грузом легла эта мысль на его совесть. На мне?.."- и словно молотком по голове, она отозвалась в нем тысячу раз.
   -Считаю до пяти, - сказал рыжебородый и начал отсчет. - Один.... Два.... Три....
   Время, пространство, бытие словно застыло, словно сжалось в один комок для него, да и для всех пленников. Уже не было потока мыслей, все они застыли, сконцентрировавшись в одно: в принятие решения.
   -Четыре...
   "Боже, Боже, Боже!!! Не уже ли из-за меня убьют Серегу?! Не уже ли... Нет, не может быть! Не может!"
   -Пять. - сказал рыжебородый и огромный, черный боевик, подтянув рукав, нагнулся к Сереге.
   -Нет! - выкрикнул он. - Нет! - и сделав два шага вперед, остановился глядя вперед себя новым, почти обезумевшим взглядом, - Нет. Я принимаю ислам.
   В тот день больше никого не убили. В тот день все они приняли ислам.
   Тогда-то он и получил свое новое имя - Муса.
   Кроме нового имени и обрезания, он едва ли получил какое либо серьезное понятие об исламе, как религии. Боевики и сами были не очень образованы в этом вопросе. Хотя среди них были три четыре араба, которые, пожалуй, знали основы своей веры и потому пользовались уважением прочих. Правда, знание ими ислама было не совсем традиционным. Это было учение вахабитов. Которое, хоть и называется исламом, но претендует на весьма своеобразную его трактовку.
   Но главное, что произошло с ним, или точнее в глубине его сознания, это то, что вместе с принятием вахабизма, в нем словно захлопнулся неведомый замочек. Замочек был в нем, а вот ключик был не ведомо где. Вместе с рождением Мусы, в мир родился новый человек. Он стал молчаливым и немного угрюмым, во всяком случае, замкнутым. Он реально ощущал, что прошлое безвозвратно ушло прочь и никогда уже не вернется. Его словно бы и не было. Был только Муса и его новая жизнь. Он чувствовал себя в какой-то скорлупе, расколоть которую он был не в силах. Возможно, хороший психолог, определил бы в нем, как результат пережитого, раздвоение сознания, из которого бесследно ушел тот прежний, русский парень, солдат, а возник, материлизовался новый, вахабист Муса. Он жил в лагере боевиков, он сам стал одним из них, ходил с ними на молитвы, на занятия, ходил на военные операции, хотя в целом его использовали внутри самого лагеря, все-таки не до конца доверяя серьезных дел. Он был среди людей, но на самом деле был внутри себя. По началу его считали даже немного "тронутым". Так прошел год. Теперь ему уже не было пути назад. Слишком многое отделяло его от "своих" и слишком многое соединяло с "чужими".
   ***
   Пройдя многое, в конце, концов, он оказался членом небольшой группы вахабитов, в одном южном городе России. Их отряд в горах, был давно разгромлен. Уйти тогда удалось не многим, а из тех, кто ушел, умные люди, создали совсем иное орудие возмездия для неверных. Бегать по горам стало уже не возможным и тогда-то, и решили кто-то и где-то, перенести центр сопротивления на террористические акты. Так был создан их джамаад, - особая, группа по проведению терактов и диверсий.
   Муса был в группе исполнителей. Пользуясь его славянской внешностью, ему и подобным, как правило, бывшим солдатикам России, отводилась роль тех, кто непосредственно исполнял тот или иной акт. Думали, рассчитывали, готовили и обеспечивали операцию другие, не видимые члены джамаада, а вот исполняли, те, что уже и так были безвинными, невольными жертвами войны.
   В этот раз Муса, ехал в Москву, что бы принять участие в очередной акции джамаада. С паспортом на русское имя, он по своему теперешнему обыкновению, зайдя в вагон, залез на верхнюю полку плацкартного вагона и забылся в своих думах ни о чем. Это размышление "ни о чем" было его обыкновенным состоянием после плена. Поезд качнулся и тронулся в свой не близкий путь. Проводник проверил билеты и раздал постельное белье. Под перестук вагонных колес и легкое покачивание вагона, Муса, забылся легким сном.
   Проснулся он от надоедливой мухи, севшей на его лицо. Тряхнув головой и отогнав ее рукой, он потянулся на своей полке и посмотрел в окно. За окном поезда мелькали пейзажи юга России, а внизу вели неторопливую беседу пассажиры поезда. Муса совсем не хотел принимать участия в этом ничего не значащем вагонном разговоре, но против воли своей стал свидетелем этого разговора.
   -...вот я и говорю, что сколь не кричи, а правды у нас в России не дождешься. Не ту ее просто по определению. Не Российское это понятие. Слово такое у нас есть, а вот самой правды нет, потому-то испокон веков ее и ищут на Руси, а сыскать, все никак не могут. Это там, на Западе, она вроде бы и есть, во всяком случае, если посмотреть, как они живут и как их государства заботятся о своих гражданах, а у нас - нет. У нас если и есть правда, то это правда власти. Начиная с самого верха и кончая самым маленьким столоначальником. И быть может это самый страшный крест России.
   -Ну, крестов у России столько, что на пол мира хватит. Взять хотя бы крест рождаемости. Не случайно он даже официально называется: Русский крест. Вымираем мы понемногу, братцы.
   -А как же быть-то при такой власти?! - сказала свое слово пожилая женщина, сидевшая на боковом месте плацкарта. - Кому он нужен этот человек в России? Никому
   . -Вот тут вы ошибаетесь, любезная, люди в России - очень нужны. Хотя бы потому, что кто же будет горбатиться на всех этих чиновников и власть имущих? Кто будет защищать их интересы в Чечне и горячих точках? Без нас им хана. Только забота это на самом деле не о нас, а о них же самих. Вот придумал наш президент 250 тысяч детских. Хорошее дело. Но не будут они работать. Не будут. Потому, как не в деньгах только дело. Если люди видят и ощущают на себе, что это государство только и думает о том, как бы обмануть своих граждан, то никто не поверит ему ни за 250 тысяч, ни за 500.
   -Своеобразно, но вы правы, - поддержал разговор мужчина, лет 45-ти, сидевший у окна. - Дело действительно не только в деньгах. Дело, прежде всего в отношениях между государством и народом. Вот в идеале государство это и есть народ, но в нашем обществе государство это каста избранных, чиновников, а народ, это все остальное. И народ наш страдает не только от нищеты, но и от постоянного чувства унижения со стороны "родного" государства. А вот 250 тысяч те работать будут, но только не у нас. А у тех, кто и так проблем с рождаемостью не знает. У тех же народов Кавказа и Средней Азии. Именно они первые в списке на получение этих грантов. И это еще больше осложняет ситуацию. Через 10-20 лет "иных народов" станет здесь еще больше не только потому, что они едут в Россию, но еще и просто потому, что их объективно станет больше. В том числе благодаря и инициативе президента.
   -Так, что же теперь не надо, что ли их выплачивать? - переспросила женщина у окна.
   -Конечно же, надо. Но нужно не только это и я бы сказал, прежде всего, не это. Должен быть реально минимальный минимум зарплаты, пенсий, детских по уходу за ребенком, реальная политика в ЖКХ и многое другое. Гораздо важнее и надежнее, получать стабильную нормальную зарплату, чем одноразово быть "осчастливленным" государством, которое, давая одной рукой подачку, другой уже готовит "акты по изъятию доходов у населения".
   -Позавчера по телевидению показывали свадьбу министра Грефа. На озере, с океанскими яхтами, в старинном царском дворце, памятнике архитектуры, охраняемом государством, с такой помпой и размахом! Ну, я понимаю, что у человека свадьба, раз в жизни такое, но ты же министр, гос служащий, имей скромность.
   -Понимаете ли, если бы он не имел скромности, то... У меня даже фантазии не хватает, что тогда было бы.
   Тут по вагону прошли торговцы книгами и журналами. Один из пассажиров купил у них пару газет. На передней странице одной из них выделялась крупная фотография и жирная надпись: "Новое в бесланской бойне" Случайно начавшийся разговор затих и каждый занялся своим делом и мыслями. Мужчина же, купивший газеты, тем временем прочитал эту статью и не сдерживая эмоций, громко воскликнул:
   -Во, дают журналисты! Оказывается в Беслане, все было сделано ФСБ-шниками. Оказывается, боевики хотели вести переговоры, выдвигали требования, сам Масхадов, дал гарантии, что приедет в Беслан, и будет вести переговоры с боевиками, но ФСБ это не устроило и они и отдали приказ на штурм.
   -В замечательном фильме "Собачье сердце", доктор Блюменталь говорит потрясающие слова: "Не читайте по утрам советских газет". От себя добавлю: По вечерам тоже. Ну, неужели вы можете верить этой ерунде?! Да, ФСБ, мало чем отличается от КГБ, и люди работающие там, имеют особую психику и нормы, но полагать, что взрывы домов в Москве, захват Норд-Оста и школы в Беслане, спланировали на Лубянке, - это уж слишком. Скорее именно потому, что им долго не давали нормально работать, все это и произошло.
   -Любимое дело в поезде, это разговор о политике. Особенно мы любим ругать нашу власть: и в хвост ее и в гриву! А я вот, что скажу: как бы там то ни было, но в Чечне, наводится порядок.
   -Ну, порядок не порядок, а о чем-то там кажется договорились.
   -Ох, ох, ох сыночки. Ваши бы слова да Богу в уши. - печально сказала женщина у окна. - Порядок говорите. - и она тяжело вздохнув, махнула рукой. - Я вот в Грозном всю жизнь, почитай прожила. Считаю себя коренным жителем Грозного. А только вот теперь нет у меня ничего: ни дома, ни денег, ни даже паспорта Российского. Ведь когда нас, русских выгоняли из грозного, то где было наше государство? Мой дом у меня забрали за просто так. Сказали или уходи, подписав дарственную, или тебя просто не найдут никогда и нигде. Конечно же подписала. И ни одна я такая. Ну, да ладно, уехали мы в Россию. А тут паспорта новые и начались наши муки: нет прописки, нет регистрации, значит нет и паспорта и то, что мы граждане России никого не интересует. А всем этим чеченцам или абхазам, паспорта чуть ли не на дом приносят: на те, пожалуйста, получите. А мои документы вот они! - и она разложила на столе, какие-то мятые бумажки, едва ли удостоверяющие ее личность. - И сейчас, этот Путин, платит чеченцам бешенные деньги, яко бы за потерянное имущество, но почему, он забыл и не хочет вспоминать о нас, русских беженцах с Кавказа? Правильно вот в начале, мужчина сказал, что нет в России справедливости. Нет ее и не будет.
   -Он платит им, потому, что боится. Потому как если не задобрить, то там опять начнется, а вот русский человек, так его хоть в огонь живьем бросай - протестовать не будет. Все стерпит! Нация рабов.
   -Конечно, стыдно за то, как эта власть обращается со своим народом. Стыдно! А это заигрывание с абхазами, чеченцами, оно ведь добром не кончится. Это они пока еще смирные и дружные, а придет время и окрепнут, а Россия вновь станет в точку ломки, и они точно так же вопьются в ее тело и бросят и убегут и потребуют независимости. Я вообще думаю, что чеченский поход к свободе еще не окончен. Просто сначала, они совершали его лихо, по вайнахски, шашки на голо... А тут танки, самолеты, пушки. Шашками много не на воюешь. И тогда-то они осуществляют второй вариант похода к свободе: они входят в поле конституции, они за счет России отстраивают разрушенное и строят новое, а вместе с тем потихонечку готовя свой мирный, конституционный, демократический бунт. Я имею в виду, что лет через 10-15, они вполне могут провести свой референдум, на подобии Северо-Осетинского, о выходе из состава России. Это будет абсолютно демократично и законно. А боевикам своим, Масхадову и Басаеву, они еще памятники поставят.
   -Этим извергам и изуверам?
   -Это для нас они таковые, а для них - национальные герои.
   -А вот я не знаю, насчет памятников Басаеву и Масхадову, но вот будь моя воля, так я бы поставил, посреди Красной площади, аллею памятников национальных негодяев. И были бы там и Ельцин и Грачев, и Черномырдин и Гайдар и многие, многие деятели приватизации и разрушения великой страны. А рядом с памятником, я бы положил корзину с яйцами и, не дорого, так за символическую цену, за тридцать серебренников, давал бы каждому бросить по яйцу в кого они пожелают. Атракцион был бы, уверяю вас, доходнейшим.
   -А вот еще, что пишут. - сказал мужчина принимавший участие в разговоре и одновременно просматривавший газету. - Пишут, что в бандах боевиков есть много людей славянской внешности. Это в основном бывшие солдаты, дизертировавшие из своих частей и принявших ислам.
   -Какие они дезертиры, в плен попадешь, государство о тебе забудет, а отцы командиры, что бы не было расследования и не списывать на боевые потери, спишут, что дезертир. А то и просто за деньги в рабство продадут. Какой нормальный русский парень, пойдет туда? Тут не вопрос веры, а просто жизни и смерти.
   -Ну не скажи, что это не вопрос веры. Вот солдат Родионов, он ради веры своей, смерть принял. Его уже святым объявили.
   -Объявить можно все, что угодно, а вот как на самом деле было, это вопрос. Знаю, что бывает абсолютно все, но, почему-то не верю я, что все там было именно так, как пишут. Для оправдания войны, нужны не только деньги, но и свои святые. Чеченцам, власть платит деньгами, а своим - святыми. Я ведь военный и был там и знаю, что в стрессовой ситуации, можно не только испугаться, струсить, смалодушничать, предать, но и наоборот, совершить то, что в нормальных условиях ты никогда бы не сделал. В состоянии аффекта, можно сделать не только подлость, но и сиюминутное геройство. Но вот когда проходит аффект... Если конечно он успевает пройти. Людей, бывало, ставили перед выбором вещей более существенных чем нательный крестик и даже более страшных, чем своя собственная жизнь. Что делать парню, если ему говорят, что если он не сделает то-то и то-то, то за его упрямство убьют его друга или другого солдатика?! Заглянув в глаза ада, я не очень прельщаюсь солдатом Родионовым, понимая при этом, что бывает все! Бог судья ему. Но, кого я вводил бы в святые, так это всех тех, кто, вставая перед не разрешимым выбором, пусть даже снимая крест свой, все-таки... Просто за то, что оказались перед такой неразрешимостью. -Лицо военного побледнело и на скулах проступили белые пятна. Было ощущение, что он рассказывал о том, что пережил сам. Может быть все! - Но никто о них не вспомнит. Только вот так в газетках камень кинут.
   Не надолго в купе наступила гнетущая тишина.
   -Да война... А я вот, что думаю. Вот собрать бы ударный батальон, именно ударный! Из всех отпрысков этих Грачевых, Грефов, Черномырдиных, и прочих и туда их, вперед, в эту контр-террористическую операцию. Пусть свою нефть отрабатывают, свои доллары и евро, вот тогда эта война будет справедливой и честной.
   -Живо предание, да верится с трудом. Все их деточки уже давно за бугром, по Сарбоннам, Кембриджам и Оксфордам, да и папы тоже имеют и гражданство второе и бизнес и недвижимость за рубежом и счета в иностранных банках, а здесь их держит только ... бизнес. У кого-то реальный, у кого-то в виде чиновного кресла. А так все их интересы уже давно там, за границей и потому-то никакой перспективы у России просто нет.
  
   Муса лежал на верхней полке плацкартного вагона и не вольно слушал этот никчемный разговор о России, о Чечне, о Кавказе, о ФСБ,.. о себе. Точнее он его не столько слушал, сколько слышал, потому, как давно уже ничего не слушал, а больше просто слышал, так же как и не столько жил, как живет обыкновенный человек, а скорее существовал, внешне оправляя все естественные человеческие нормы: ел, пил, смеялся, спал, замерзал, разговаривал, отзывался на свое имя... И все-таки это было лишь существованием. Все существовавшее вокруг него, доходило до сознания Мусы, словно из другого мира, словно из другой вселенной, как колокольный звон, с задержкой и многократно повторяясь, словно эхо. Отсюда и его реакция на все происходящее во круг него, была замедленной, немного неадекватной, странной и по началу, казавшейся даже, иногда, не нормальной. Не случайно, еще в лагере боевиков, после пережитого, его считали немного "тронутым".
   И вот теперь Муса лежал на верхней полке и под перестук колес, невольно слушая разговор в низу купе, невольно вел сам с собой свой личный разговор:
   "-Россия, Россия, что от тебя осталось? Только нахрап, да гордыня и кричишь ты:Я!, Я! Но от этого никому не страшно. Россия... И чиновники твои продажны все, все они продадут тебя за пачку зеленых. И милиция продажна и армия... И не на кого опереться тебе, потому, что все предали тебя. А ты предала всех. И кто первый кого предал: ты или твой народ тебя, я не знаю. Я только вижу, что кругом предательство. - в сознании Мусы пронеслись эпизоды, когда они перевозя важный груз, свободно преодолевали милицейские блок посты, платя на каждом определенную небольшую сумму наличными. - ...Дети. А вот в Чечне беспризорных детей нет. И рожают много. Почему? Да потому, что скрепа народа сильна, дух его. Человека можно убить бомбами, но дух его от этого только закалится. А еще потому, что вера сильна. А у России, только и есть, что так это крестик на шее, словно мельничный жернов, а веры нет. Как такое: крестик есть, а веры нет - не знаю. Но веры нет, это точно. Сколько я видел за это время ОМОНовцев, военных и просто русских с крестами на шее, но почти ни в ком не видел веры. Да и когда-то давным-давно, сам носил такой же вот крестик, а что знал тогда о вере своей?.. -в его не здоровом сознании пронеслись отдельные картинки его прошлой жизни. Строй солдат для отправки в Чечню, перед которыми проходит русский священник и, окропляя всех святой водой, раздает каждому из них крестики. Война. Плен... А потом тот ужас выбора. -Но, странное дело, приняв ислам, он обрел четкое основание своей жизни. И не только он. Пусть у него немного не то с головой, он это понимал, но в исламе, действительно есть твердое основание, жизни человека. Мусульмане, действительно одна большая семья, в которой, конечно же, бывает всякое, но это все равно одна большая семья. Одна семья - умма. ...Солдат Родионов. Этот офицер прав. Бывает всякое! - он единственный раз повернувшись всерьез прислушался к разговору, именно когда стал говорить этот офицер. Муса всмотрелся в его лицо. Нет, он никогда его не видел прежде. -Бывает всякое, но он сам был солдат и знал, как бывало на самом деле. Во всяком случае в 999 тысячах случаев из одного миллиона. Но офицер прав, что по настоящему на крест всходят те, кого ставят перед выбором, чужой жизни... Они святы уже по тому, что не выбери, а все равно не то будет. Что не избери, а все равно - крест. Крест совести. И ни за, что потому, как одни всходят на крест, в то время как другие, в тепле, богатстве, в Оксфорде или где-то еще. Господи, почему все так? Почему..."
   Вагонные колеса стучали на стыках рельс, мерно покачивая пассажиров вагона, мирно спавших среди летней ночи юга России. Люди спали. Спали в поезде и по всей России. Видели и не видели сны, цветные и не цветные. Все спало. Но не остановимо, вместе с движением поезда, вместе с движением светил небесных, вместе с движением дня и ночи, приближалось к неумолимости дня завтрашнего, а завтрашний день столь же неумолимо сменялся днем следующим и так до бесконечности. Каждого ждало свое, и всех общее. Потому, как хочет человек того или нет, осознает он это или нет, но он живет в одной семье, в одной умме, в одной целостности человечества. И боль в одной части этой целостности, не ведомо как, передается и всей целостности, всему человечеству, каждому человеку.
  
   ***
   Его задачей было внешнее наблюдение. Он не готовил адской машины, не он должен был и подложить ее в переход метро, он должен был лишь вести внешнее наблюдение за местом предполагаемого теракта и если, что-то заметит настораживающее его, то тут же сообщить по мобильному телефону. Он пришел на условленное место часа за четыре, до взрыва. Все было как обычно. Многолюдная, многоголосая толпа людей, как живое существо, то расширялась, то сжималась, словно рой пчел, словно термиты, словно морской прибой, то выплескивалась из подземной станции метро в переход и шумной пеной расплескивалась на улице, а вслед за этим, словно та же морская волна, отдав всю свою энергию, отступала, скрываясь в темной глубине станции метро. Вначале, он спустился вниз и пройдя по подземному переходу, вышел на другой его стороне. Потом, посидел на лавочке. Зашел в кафе. Вновь спустился в переход и вновь перешел на другую сторону улицы. Все было спокойно. Все было готово к акту.
   ... В назначенное время, кто-то другой, не известный Мусе человек, спустился в подземный переход станции метро и остановившись у одного из торговых ларьков, стал рассматривать товар этого ларька. Глаза же, за темными стеклами солнечных очков, между тем внимательно и настороженно всматриваясь во все окружающее, словно что-то выискивая. Наконец, словно определив для себя что-то искомое, он попросил девушку продавца показать ему какой-то предмет и взяв его в руки, как бы случайно, что бы освободить руки для рассматривания товара, осторожно положил свой пакет в сторонку у самого ларька, на пол. А потом, вернув товар, и словно забыв о сумке, он не торопливо, но быстро, вышел из подземного перехода с другой стороны улицы.
   В это время у Мусы зазвонил сотовый. На экране телефона высветились цыфры: 33 . Это означало, что неминуемое состоится. По плану, Муса и все участники акта, должны были теперь уйти, как можно дальше от этого места, что бы никакая случайность, ни какой милицейский перехват или операция, не могли никого из них зацепить. Но Муса остался. Он только отошел чуть подальше и с волнением наблюдал, за тем, что должно было произойти далее.
   А далее произошло следующее. Мусе показалось, что какая-то невидимая сила, словно невидимое животное, выскочили из подземного перехода на улицу. Люди стоявшие или только начавшие спуск в переход, были либо отброшены назад, либо просто остановились, наткнувшись на невидимую стену, а затем, повернувшись, словно в единой волне страха и паники, бросились бежать прочь. Затем из перехода, повалил густой черный, едкий дым. Раздались крики и стоны. Появились первые окровавленные люди. Минуты, через три раздался первый вой медицинской сирены. Муса стоял и смотрел на происходящее и не совсем понимал, что происходит. Он опять словно раздвоился. Именно поэтому раздвоению, его никогда не пускали на самые опасные участки. Он знал, лучше всех знал, что происходит здесь и одновременно не понимал происходящего. В его славянском облике, ему нечего было опасаться, быть узнанным или заподозренным в чем-либо. Со стеклянными глазами, он подошел вплотную к месту трагедии. Обезумевшие люди, выползающие из последних сил из перехода, одурманенные дымом и удушием, с окровавленными лицами и телами, не способные на внятную речь, а только на глоток свежего воздуха - все это вложилось в его сознание, словно матрица в цифровом фотоаппарате. Она вложилась, но кнопка обновления, стирания сломалась, и этот ужас увиденного им останется уже навсегда с ним. В принципе именно отсутствие этой кнопки обновления и было причиной его смутного сознания, овладевшего им еще там в горах. Перед Мусой возникла какая-то женщина с ребенком держащимся за ее руку.
   -Мама, Мама! - донеслось до сознания Мусы. - Мама, что с тобой?!
   Женщина же, никак не реагируя на голос ребенка, тяжело переступив через последнюю ступеньку перехода, и обретя свободу и оказавшись как раз подле Мусы, вдруг тяжело, стала опускаться на землю. Муса, инстинктивно, подставил свои руки. Тут же подбежали медики и милиционер. Они взяли женщину, под руки, и положили ее на носилки и понесли к машине скорой.
   -Мама, мама! Что с тобой?! Что с тобой, мама?! - только и слышал Муса голос маленького мальчика, бегущего вслед за носилками с матерью.
   Муса машинально пошевелил пальцами и неожиданно ощутил на них теплую, липкость. Он поднял их к глазам. Это была кровь. Кровь матери.
  
   ***
  
   Тогда Муса бежал с места акта. Внешне он ушел - тихо и незаметно, как и сотни и тысячи прохожих и зевак, но на самом деле он бежал. До позднего вечера он ходил по Москве, ведя непонятный диалог со своим сознанием, из глубины которого, постепенно проступала совесть, которая жгла его огнем раскаяния и боли. Но куда ему было теперь деться? Кому он теперь был нужен? На другой день, он сел на автобус и уехал из Москвы в один из городов Московской области. Там он сел на поезд южного направления и спокойно доехал до Ростова.
   Прошло пол года.
   Все, казалось, утихло и забылось. Муса жил обыкновенной жизнью. Днем ходил на работу, вечером отдыхал так, как отдыхают многие другие люди. Все ушло прочь. Вот только кровь матери, все еще была на его руках. Эта кровь жгла его и тревожила, словно звала куда-то и чего-то требовала от него. Но чего, он никак не мог понять.
   Когда-то и у него была мать. Были отец и братья. Семья. Но это все было не у него, это все было у кого-то другого, чье имя с тех самых пор как он стал Мусой, он даже не одного раза не произнес. Мать была у другого человека, а у Мусы, был только Великий Аллах и его братья вахабиты. От всего остального он давно отрекся. И вот теперь кровь матери, на его руках, ясно пробуждала в нем забытые чувства тепла, доброты и любви. Его губы, все чаще и чаще, стали шептать это слово: "Мама..." И оно отзывалось в глубине его души, рождая удивительное тепло и чувство защищенности.
   И вот однажды он не выдержал. Взяв недельный отпуск, он взял билет на поезд и поехал в родной город. Туда где жила его мама. Отец. Братья. Где жил и где ждали и помнили другого, чье место занял Муса. Он не думал, что обязательно подойдет к матери и войдет в дом, он вообще не строил никаких планов, он просто хотел, хотя бы из далека, посмотреть на самого дорогого для него человека. На свою маму. Он по-прежнему всецело оставался Мусой, вахабитом и мусульманином, человеком с раздвоенным сознанием, немного "тронутым" для многих, человеком повязаным кровью. Но не смотря на это ход его мыслей за последнее время изменился. Казалось, что кто-то, кто жил в нем прежде до Мусы и кого он изгнал, все четче и отчетливее стучится в дверь его души, его сознания.
   Наступили сумерки. Муса лежал по обыкновению на верхней полке и дремал. В его купе никого не было. В соседнем купе ехали двое мужчин, в купе с другой стороны, так же были двое мужчин и какая-то бабушка с дедом. Все было тихо и спокойно. Последнее мирное видение, которое увидел и услышал Муса в этот вечер, были глаза его матери и тихий голос: "Сыночек..."
   Сильный рывок, за плечи, в одно мгновение сбросил Мусу с верхней полки, вниз на пол и сильные и умелые руки, прижали его к полу, так, что невозможно было и шевельнуться. В первое мгновение, он хотел, было, что-то предпринять, дернуться, но тут же осознал всю тщетность этих усилий. В одно мгновение он понял все. Это был его конец. Конец Мусы.
  
   ***
  
   Так он второй раз в жизни оказался пленником. Оказывается, что уже четыре месяца за ним велось наблюдение сотрудниками ФСБ. Да и весь их джамаад, был давно уже в поле зрения органов. Чекисты внимательно следили за членами группы, пытаясь отследить все возможные связи и контакты членов джамаада и их заказчиков. И вот, когда вся оперативная работа была произведена и все точки над "и" расставлены, было осуществлено взятие всех членов организации.
   Так Муса оказался в этой серой, безжизненной, лишенной всякого намека на жизнь камере. Так начались его новые разговоры с самим собою и со своей совестью.
   ... Муса, спал. Не легко и не сладко. Он спал и видел сон. Странный и не понятный сон.
   "-Мама! Мама! - услышал он голос мальчика зовущего свою мать у станции метро. Он увидел большие глаза той женщины, которые превратились в глаза его матери. А потом, начались образы, понять которые было не просто, но которые западали в его душу. Ему снилось... вот он еще в зародыше... Он не сомневался, что это именно он. Он! Он! Он! И ему так хорошо и легко там, где он находится, что это похоже на рай. У него еще нет ни рук, ни ног и потому, он легко кувыркается, плавает, словно в неземном пространстве. Но вот, проходит время, и у него появляются ручки, ножки и ему уже не так легко становится передвигаться там, внутри. Ручки и ножки постоянно куда-то тянутся, чего-то ищут, и это создает ощутимые не удобства для него и для кого-то еще, кого он пока еще не знает. ... Он чувствует как в ответ на его трепыхания ножками, невидимое нечто и кто-то, трогает его из вне и дарит ему свою любовь. ...но, вот наступает новый, не понятный для него момент. Ему становится тесно в том объеме, где когда-то он так легко плавал. Ему становится тесно и... он чувствует, как, подчиняясь великой воле, он начинает свое новое движение во вне, туда, где он еще не был, но где его с нетерпением ждут. И он идет. Он движется ... И вот... О, этот великий свет! Его так много и так он ярок, что он не вольно закрывает глазки. А еще это новое не знакомое окружение. Оно так же прозрачно, как и вода, но это не вода. Оно легче, прозрачней, им надо дышать. ... И вот тут-то он понимает, для чего ему нужны эти ручки и ножки. Они нужны для того, что бы выразить свою ответную любовь, той, что так любит его. Эту любовь он чувствует как чувствует этот свет и этот воздух. И он, как может, пытается обхватить ручонками свою маму. Да это она, его мама! Он прижимается к ней... Именно не только она прижимает его к себе, но он прижимается к ней. Так вот, кто трогал и посылал ему любовь все эти долгие месяцы, когда он шевелил своими ножками и ручками. Вот, кто так бережно хранил его и вынашивал.
   И он все отчетливее и отчетливее понимает, для чего нужны эти ручки и ножки. Да, там внутри, в раю, они лишь мешают плавать, жить, радоваться, как что-то ненужное, излишнее и не понятное, но вот наступает момент, перехода в иной мир, в иное существование, когда без них не обойтись. Без них его просто не пропустят в иной мир. Он не сможет там жить. Эти ручки и ножки, как залог его будущего совершенства и существования. Это органы другой жизни. И вот наступает момент перехода и тут-то становится понятным для чего они нужны. Для чего они даны.
   И тут в его сознании, возникает еще один ответ, для чего нужны эти ручки и ножки. Самый главный ответ! Ответ о Совести!
   Ручки и ножки это прообраз совести. Да, в этой жизни очень сложно жить с совестью и по совести. Людям с развитой, с высоким чувством совести, порой бесконечно трудно, даже просто выжить. Они почти, как уроды, среди этой жизни, как изгои, как персонажи картин Босха, в глазах сильных мира сего. Совесть мешает дышать, ходить, работать, жить, быть счастливым... Совесть мешает, потому, что она инородна миру сему. И это правда! Но это не Истина! Истина состоит в том, что без совести, человеку никогда не перейти в мир Бога, как бы его ни называли люди: Иисус, Аллах или просто Вечной Любовью. Совесть это орган будущего мира, будущей реальности в этом мире. И потому, как бы трудно ни было жить с ней и, как бы она нам ни мешала здесь на земле, человек все-таки, должен стремиться к ней и всячески развивать ее в себе, в детях своих и во всех за кого он несет ответственность. А ответственны мы за всех. Потому, как мы одна, большая, человеческая семья. Умма. Община. Церковь.
   Муса мирно спал. И в его спящем сознании происходило столь долгожданное очищение и освобождение от чего-то чуждого, от чего-то не естественного, не его. Он мирно спал, но в его душе уже происходила метанойя, пусть еще не явная, не проявленная, но самая действенная, единственно возможная. Он впервые, пусть пока еще только и во сне, вновь осознал себя не Мусой, а русским парнем, с русским именем - Дмитрий. Он спал, а по его щекам текли слезы очищения и прозрения. Можно было только догадываться, какие силы небесные, трудились в эти минуты над его душой. Бог никогда не покидал его. Он это знал доподлинно. Это знал более всего Муса, потому, что прежний Дмитрий, все-таки был юн и не опытен, а Муса, был человеком прошедшим свой путь. Очень не простой путь. И этот Муса, точно знал, что Бог всегда с ним. Даже, когда он падает. И это знание вечной близости Бога, всегда помогало ему. Вот и сейчас, когда по человеческой правде, Муса, не имел никакого прощения, Бог по Истине Своей, не бросил его и Ему лишь ведомым образом, вновь спасал Мусу-Димитрия, не вычеркивая его из списков Вечной Жизни, даруя ему тяжкое прозрение совести.
   Путь Мусы-Димитрия, проходя свой земной крест, терялся в звездах...
  
  
   23. ноябрь. 2006 год.
   17.05.
   СЛАВА БОГУ ЗА ВСЕ !
   ***
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЕНЕРАЛ
  
   -Солнышко, солнышко, Ты посмотри, какое сегодня солнышко!
   Жена, стояла у окна, просторной, светлой комнаты, в которое заглядывало, действительно удивительно светлое, яркое, настоящее, после долгой северной зимы, солнце. Она была еще молодой, прекрасной, в самом расцвете женских сил и желаний, женщиной, готовая отдавать и воспринимать любовь во всех ее проявлениях. И это удивление и радость солнцу, то же дышало любовью. Она уже не была девочкой, не понимавшей всей полноты любви, но она была женщиной, перешагнувшей через ограниченность понимания любви свойственной молодости, и желающей восприятия всей ее полноты и готовой так же и дарить всю эту полноту. Но!.. Теперь она могла любить только это солнышко, соединяться только с ним, согреваться, разговаривать, радоваться, - только с ним.
   Посреди большой, светлой комнаты, стояла большая кровать, на которой лежал одинокий, изможденный долгим ожиданием чего-то запредельного, человек. Это был - ге-не-рал!
   ***
   ...Вот уже год, как в республике шла война. Жестокая и беспощадная. Война, в которой столкнулись две силы: сила огромного государства против маленького народа и, с другой стороны, мощь духа маленького народа против духовной слабости большого государства. Он знал и понимал это и потому, получив приказ о назначении командования войсками, не испытал ничего, кроме чувства тяжести и, какой-то обреченности, словно гигантская, черная птица, опустилась на его плечи и хотела придавить его к земле. Но он был военным, а военный человек, не всегда должен думать и, тем более, никогда не должен придаваться эмоциям, но всегда быть готовым сказать, четкое, военное: есть! Родина сказала: "Надо", и он ответил: "Есть".
   Никто, ни он сам и никто из его подчиненных, давно уже не испытывал никаких иллюзий, насчет причин, течения и исхода, той заварушки, в которую их бросило государство. Все прекрасно осознавали, какие на самом деле частные интересы разыгрывались в этой войне. Они прекрасно понимали, кто двигает ими, словно шахматными фигурками, жестокой партии этой войны.
   В тот день, он, в сопровождении эскорта охраны, ехал по пустынным, с редкими прохожими, улицам города. Разрушенные, с испищренными пулями и снарядами стенами, с пустыми, безжизненно-черными провалами пустых глазниц окон, дома, молчаливо сопровождали его путь. Обожженные, убитые пулями, снарядами и осколками, искареженные деревья, своими ветвями, словно застывшими в диком ужасе руками, тянулись в небо, словно в последней молитве о мире, о жизни. Последнее время в республике стояло некое затишье, но оно никого не обманывало, все понимали, что это затишье перед бурей. Вот только где и когда произойдет эта буря, никто не знал. Но не знание одних, не отменяет неизбежного. Генерал сидел на переднем сиденье УАЗика и размышлял. Мысли его были безрадостны. Да, вроде бы номинально, город принадлежит федеральным силам ("Фу, ты слово-то, какое: федеральные. Какое-то чужое, не наше".), но это так походит на иллюзию. Если днем, передвигаться по городу еще было возможно, хотя есть места, куда и днем по одному, русским заходить не то, что не следует, а просто нельзя, то с наступлением темноты, федеральные силы запирались на своих блок постах и в гарнизонах, окруженные многочисленными постами охранения и до утра в городе хозяйничали совсем иные люди и силы. Ночью они ставили мины, фугасы, совершали налеты, угон транспорта... А утром, власть вновь номинально переходила к федералам и начиналось каждое утро с разминирования дорог и зданий или с чьего-то подрыва на установленном ночью заряде, если его не успели разминировать или просто не заметили. И поделать, что-либо с этим двоевластием, ничего было нельзя.
   Сегодня, он должен лететь в Москву, с докладом министру обороны о состоянии дел в вверенных ему войсках и о ходе "контр террористической операции", или попросту на войне, на той не понятной войне, которой нет и названия, которую, смущаясь и словно желая спрятать или успокоить свою совесть, так стыдливо и трусовато называют, то "наведением конституционного порядка", то этой "контр террористической операцией". Не исключено, что его пригласит и президент. В былое время, это было бы значимо и считалось как особое отличие, но теперь ему совсем не было радостно от этого вызова в Москву. Его доклад совсем не будет радостным и оптимистичным, на который рассчитывают в Москве. Его доклад будет докладом о разрухе, о поголовном предательстве и почти саботаже, всех структур государственного управления. Он понимал, что это не устроит ни министра, ни президента, но ничего не мог поделать, потому, как привык поступать прямо и открыто, именно как военный, не как военный солдафон, а именно как военный, как человек чести. Да, есть коверные генералы, делавшие свои карьеры, именно по принципу: "что угодно начальству"", но он был не из таких. Коверных сюда и не пошлют. Здесь надо работать - воевать. Но, как воевать, когда никто не знает, даже цели этой войны! Цели... Все это напоминало ему Афганистан. Там тоже внешне была абстрактная формула: войны интернационалисты, братская помощь, дружественному народу... Кого мы пытались обмануть: себя, других? Общим чувством всех, кто бывал в Афганистане, было чувство, острого взгляда в твою спину. Пока ты смотришь в глаза, перед тобой друг, но вот ты отворачиваешься, выходишь за территорию дома, кишлака и... в любую минуту можешь ожидать, выстрела в твою спину. Точно так же было и здесь. Местное население было проникнуто одним общим чувством ненависти к федералам. Прочь ушли свои, семейные, родовые, тейповые недоразумения, а все заслонила ненависть к чужим. Положиться на кого бы то ни было, было просто не возможно. Все были против них. А как можно победить в войне, когда против тебя народ? Федеральные войска, несмотря на всю свою мощь, были бесконечно одиноки и обречены на поражение. Положение могло изменить лишь отношение к войне в центре, в Москве. Но это было не возможно.
   Его зеленый УАЗик, тем временем, пересекал центр города. Еще минут двадцать и он будет в аэропорту. Точнее там, что когда-то было аэропортом, потому, как теперь это было лишь воспоминанием о бывшем. Дорога лежала по центральному проспекту города, с довольно не плохим покрытие, позволявшим ехать довольно быстро, во всяком случае, на таком автомобиле, как УАЗ. Впереди показался, чудом, сохранившийся во время боев, виадук. УАЗик, на скорости семьдесят километров в час, влетел под его крыло. Виадук, словно большая птица, накрыл собой автомобиль генерала, заслонив часть неба и солнце. Последнее, что успел поймать взгляд генерала, это свежая, знаменитая надпись на правой опоре моста: "Добро пожаловать в ад"... В следующее мгновение был взрыв. Он был совсем не такой, как в современных глупейших боевиках, в нем не было огня, но в нем была мощь. Он увидел эту вырвавшуюся силу, которая не знала препятствий на своем пути, он увидел ее бросок в свою сторону, он почувствовал, мгновенное прикосновение к себе, ее горячего дыхания, ее упруго мощи и неотвратимости. Словно дикий, мифический зверь, очень долго ожидавший в засаде свою жертву, она вырвалась из своего укрытия, с четко определенной целью поймать и не упустить ее, разорвать, проглотить, умервщлить... Возобладать ею. И еще он понял, что эта жертва, которую и ждало это чудовище, был он.
   УАЗик, подбросило вверх и перевернув в воздухе, разорвав на двое, отбросило в сторону.
   ***
   Он летел высоко в небе. Ему было легко, легко. Покачиваясь и кружась, словно бабочка или осенний лист, он парил в воздухе, поднимаясь, все выше и выше. Где-то внизу, он видел разорванные части автомобиля, клубы дыма и пыли, суетившихся людей, слышал их крики и разговоры. Где-то внизу он видел свое собственное тело, столько лет служившее жилищем его теперь свободной души. Он видел землю... А еще он видел Свет! Совсем не похожий на тот, что он видел прежде и потому не понятный для него, но удивительно манящий и прекрасный. От этого Света исходил не только свет, но и какое-то особенное доверие, не физическое, но духовное тепло. Он ощутил себя маленьким, маленьким, прижавшимся к материнской груди... Он сознавал полную безопасность и защищенность.
   Глядя с высоты в низ, он видел, как люди подбежали к его телу и, пытались, что-то сделать с ним, но у них мало, что получалось. Ему захотелось крикнуть им, что бы они не суетились, что бы не тратили напрасно сил, потому, как ему очень хорошо сейчас, в этом невидимом для них полете к Свету. Он открыл рот... Нет, не рот, а, что же? Ну, как бы то ни было, но он все-таки, что-то крикнул им, но никто не услышал его слов. Люди внизу продолжали суетиться над его опустевшим телом.
   Вот его подняли на руки и перенесли в подъехавший бронетранспортер. Взревел мотор и в клубах сизого дыма, броневик, бросился в обратную сторону.
   ...Потом он увидел людей в белых халатах, спешащих в операционную, в которой на столе было распростерто его почти безжизненное тело. Когда-то сильное и целеустремленное, оно теперь лежало на столе, почти без искорки жизни: расслабленное и безвольное, словно лоскут материи. Это видели и понимали все. Он четко прочел эту мысль в глазах подошедших врачей. Но в этот момент, в помещении появились трое людей в штатском и четко сказали человеку в белом халате: "-Доктор, генерал должен жить. Если он умрет, то... сами понимаете. Если же выживет, то Родина не забудет о вас." Человек в белом халате, хотел, что-то сказать, но его перебили: "-Во всяком случае, он не должен умереть здесь и сейчас. Он должен долететь до Москвы". "-Долететь до Москвы, зачем мне это, я уже и так лечу" - подумалось ему. А в операционной между тем началась операция. Врачи склонясь над материей его тела, совершали в нем свои не имеющие смысла манипуляции. Он совсем не чувствовал боли. Он чувствовал только манящее тепло и радость Света. Но с того момента, как над ним склонились врачи, он почувствовал, что его полет к Свету замедлился. Он болтался, не опускаясь и не поднимаясь, между своим телом и Светом. Постепенно это стало перерастать в муку. "-Почему они не пускают меня?, Кто дал им право, распоряжаться мое душой, моей жизнью?" Внезапно он четко понял, что его переход к Свету, это его цель жизни, что если он не сделает это, или если кто-то помешает ему сделать это, то ему будет очень тяжело, то он нарушит некую Высшую волю о себе. А врачи, наклонясь над его телом, совершали свои странные манипуляции, совсем не задумываясь о Высшей воле, о смысле существования человека, о душе, о Свете. Словно классные автослесари, они разрезали плоть, вынимали, что-то и вставляли что-то во внутрь, а затем, ловко сшивали, то, что можно было еще сшить и зашить. И вот наступил тот ужасный для него момент, когда он почувствовал, что его тело, распростертое на столе внизу, вдруг начало притягивать его душу. Он взмахнул невидимыми, не то руками, не то крыльями, в напрасной попытке взлететь в область Света, но ничего не смог поделать с нарастающей силой притяжения плоти. Словно не видимая нить, тонкая, но прочная, связала его парящую душу и распростертую, бессильную плоть. Душа так и не соединилась с телом, а прочно привязанная к нему, так и осталась в неопределенности между Светом и плотью. Она видела Свет, тянулась к нему, но была обречена на унылое существование подле своего тела, как верный пес, на коротком поводке, вынужден только мечтать о недоступной для него свободе. О недоступном для нее Свете.
   Спустя пять долгих часов операция была успешно закончена. Уставший хирург, выйдя из операционной, тяжело сказал подошедшим к нему людям в штатском: "Мы сделали все, что можно было сделать. Большего, не мог бы и Господь Бог. Везите его в Москву. Срочно везите". Сказав это, он грузно опустился в кресло и запрокинув голову, закрыв глаза, задумался о чем-то о своем.
   С тех пор, с того самого взрыва, с той самой операции, вот уже столько лет, он был рядом со своим телом. Он не был в нем, но он и не мог улететь от него. Он был между Светом и плотью. Он тянулся в высь, но его тянуло вниз.
   А тогда в Москве, в госпитале, в который его привезли, на вторые сутки его посетил министр обороны и с ним, какие-то важные политики из администрации президента. Стоя подле его ничего не чувствующего, ничего не говорящего и ни на, что не реагирующего тела, они говорили друг с другом о нем, ничего не стесняясь и не боясь:
   -Если бы он умер, еще там, это была бы огромная победа боевиков.
   -К счастью он не умер.
   -Пока еще не умер, но может умереть.
   -Мы должны не допустить его смерти. Потому, как его смерть, будет действительно победой повстанцев.
   -Но он не жилец. После такого ранения в строй не возвращаются.
   -А кто сказал, что он вернется в строй? Главное, что бы он не умер. Во всяком случае, что бы не умер в течении этого года. Пока его помнят. А потом, когда его забудут, это уже будет не столь и важно. И вообще, господин министр, ваш генерал, неожиданно становится важнейшим элементом нашей внутренней политики: представьте, как завопит оппозиция, если он умрет? А какую волну вызовет его смерть среди боевиков? Нас может спасти только ситуация если он будет жив. Не важно в каком состоянии, но жив!
   -Врачи не дают никакой гарантии, но предполагают, что он сможет существовать в состоянии комы достаточно длительное время.
   -Этого достаточно. Да, и напишите, пожалуйста, рапорт, на имя верховного главнокомандующего о присвоении генералу звания Героя. Из любой ситуации надо находить достойный выход. Был просто генерал, а теперь генерал Герой.
   Ему впервые стало больно. Нет, это не была боль физическая, ее он не чувствовал с самого взрыва, видимо в нем, что-то было повреждено, именно то, что отвечало за боль, но теперь он чувствовал особую боль. Да же не нравственную, а какую-то еще более высокую. Он понимал, что становится в очередной раз, разменной фишкой в игре и карьере этих высокопоставленных мерзавцев. Ему было не выносимо больно... но он ничего не мог поделать. Впервые в жизни, он не мог даже выйти вон.
  
   ***
  
   В первый год, действительно о нем помнили и даже, можно сказать, его знала вся страна. Но потом, его стали забывать. Где-то, через месяц, после ранения, ему было присвоено звание Героя. В свете софитов, среди множества телекамер и фотоаппаратов, сам министр обороны, наклонившись к его ничего не выражавшему телу, приколол, на его грудь Золотую Звезду Героя.
   Было ли ему от этого радостно? Ничуть. Да и какая может быть радость, если награждают твое тело, а душу, держат на привязи и не пускают к Свету?! С высоты, он наблюдал за земной суетой вокруг его тела. Он видел, как старательно, картинно и наигранно становится в позу рядом с его неподвижным телом министр обороны и члены партии власти. Он видел и слышал, как они дают интервью на фоне его тела, как громогласно заявляют о том, что покушение на него не удалось, что он жив. Он жив?!.. Да, он четко понимал, что его привязали к этому никому не нужному, отсуществовавшему свое телу, ради, всего-то на всего, сиюминутной политической выгоды, ради подленьких интересов нескольких высокопоставленных негодяев. Но он ничего не мог поделать и, хоть что-то, изменить. Теперь он был между небом и землей, до тех пор, пока не оборвется, эта не видимая ниточка, связывающая его тело и душу. Он уже не был человеком, но вместе с тем и не был жителем иного мира. Он был неким "междометием". Невидимым и не ощущаемым никем, но видевший и ощущавший всех и все.
  
   ***
   Больше всего он страдал от безысходной участи его жены. Его Любушки. Сутками, по началу она не отходила от его постели и казалось, понимала, что происходит с ним на самом деле. Во всяком случае, она была единственным человеком, кто разговаривал не с его телом, а с ним самим. Казалось, она понимала, что он это не его тело, что он, где-то рядом, где-то вне, где-то над. Она почти не плакала. Но всегда смотрела на него с надеждой на чудо и с огромной любовью и готовностью быть рядом до самого конца. Он никогда не сомневался в своей Любушке. И это было, пожалуй, единственной его радостью.
   Они познакомились, когда он был еще курсантом военного училища. Женился он на третьем курсе и с тех пор они были не разлучны. Потом была служба в различных гарнизонах страны, учеба в академи, Афганистан, были дети, были обычные испытания и радости советского офицера. Все было как у всех. Но какие б испытания ни выпадали на их долю, его Любушка, всегда была рядом. Она всегда была добрым ангелом его офицерской доли. Вот и теперь, она была не только рядом, но и каким=то особым даром, чувствовала, что он где-то рядом, что он это не столько это тело, но... Она и сама не могла бы объяснить своих чувств. И потому, она просто понимала, осознавала, чувствовала его, как никто другой.
   Ей, не менее его, было тошно от осознания, что эти подленькие людишки с высокими должностями, помнят о ее муже, только потому, что он пока еще нужен им. Ей было противно от их сытых и бессовестных лиц. Однажды она поймала себя на мысли, что ей хочется подобно Маргарите, любимой женщине Мастера, устроить этим ничтожествам ночь кошмаров. О, как бы она повеселилась! Но она не была женой Мастера, она была женой Героя и потому, ей отводилась роль верной супруги. И она исполняла ее. Не играя, а потому, что таковой и была.
   Прошли годы. Долгие и однообразные для него и его жены. В стране происходили бесчисленные процессы: смены власти и властителей, одни временщики сменялись другими временщиками, сходила одна волна лицемерия и накатывала новая, "первая" война, сменилась "второй", непримиримость к боевикам, сменилась их всепрощением, люди нищали и богатели, страна стала одним большим шоу. Изменилось многое, но не для него. Его и его семью забыли. Но от этого не было плохо, даже чем-то лучше: не стало того лицемерия, которое охватило их в первые годы случившегося. Слава Богу, никто теперь не строил свою карьеру, на их трагедии.
  
   ***
   С тех пор прошло несколько лет. Его уже почти забыли. Только раз в месяц исправно приносили домой его генеральскую пенсию и его "геройские". Дети уже выросли и разъехались. Она осталась одна. Если не считать, нанимаемой сиделки, по уходу за генералом.
   Прошло много лет... А он даже не моргнул. Так, остекленело и смотрит, как кажется всем, в потолок, а на самом деле он смотрит в тот Свет, который все так же свети ему из непостижимого далека. Свет светит и зовет его и манит, а он... все хочет и все не может пойти ему на встречу. Он все не может слиться с этим Светом и стать единым с Ним. Все не может.
  
   ***
  
   Наступил Великий Пост, его Страстная Седмица. И вот в Великую Среду, его Любушка, пригласила священника, исповедовать причастить и соборовать генерала.
   Священник войдя в комнату с лежащим телом генерала, подошел к нему и подняв глаза туда, где не видимо для всех плыла его душа, негромко сказал, не то приветствуя, не то утверждая: "Благословен Бог наш". Затем, положив на столик, принесенные с собою принадлежности, опустился в кресло.
   -Ну, вот, товарищ генерал, вот и мы встретились. - при этих словах он глубоко вздохнул и удивительно по доброму улыбнулся. - Сейчас мы исповедуемся и причастимся Тайн Неба, Тайн Христовых. Впрочем, о которых, вы, быть может, сейчас по более моего знаете. Но знание не упраздняет Таинства.
   Жена хотела было выйти из комнаты и оставить генерала одного со священником, но батюшка, остановил ее:
   -Нет, нет, останьтесь. "И да будут плоть едина", сказал Господь о муже и жене его. Жили вместе в радости, вместе и в испытании. Потому, если вы не против и если готовы, то мне бы хотелось вас исповедовать вместе. Только когда непосредственно наступит его исповедь, вы выйдите, а так будьте здесь, рядом, вместе, как "одна плоть", одно древо.
   Зажегши свечу, поставив иконы, священник начал читать молитвы исповеди.
   Это было впервые в его жизни. Раньше его не тянуло в храм, но теперь, видение этого Света!.. И как же он был благодарен Любушке, что она угадала его желание. Священник был лет сорока, не высок, приятен с добрым взглядом и проникновенным голосом. Он не был многословен, но в краткости своей, сумел сказать главное, сущностное. Когда же его епитрахиль, покрыла голову генерала, он почувствовал, как невидимые обычным людям волны света, коснулись его души и словно омыли ее, сделав ее еще белее легкой и воздушной. Ему стало легко и свободно.
   Когда же он наблюдал, с высоты своего полета, за тем, как священник причащает его безвольно лежащее тело, он ощутил нечто особенное, нечто превосходящее всякое земное сравнение. Он почувствовал, как его и без того парящая в высоте душа, словно наполнилась Светом. Именно тем Светом, который манил его столько лет из недостижимой для него дали. Маленькая частичка того Света, вошла в него, наполнив его светом и сделав причастником Света. В момент причастия, он не вошел в Свет, но стал причастен Ему. Все это ясно видела и осознавала его парящая над телом душа. Священник причастил тело, но на самом деле причастилась душа генерала.
   Когда же происходило соборование, он чувствовал, что происходит его лечение. Именно не его тела, а его парящей души. Священник читал молитвы, помазывал его елеем, зажигал и гасил свечи, воскурял ладан, наполняя комнату ароматом и памятью рая, а его душа, невидимо витавшая над ними обоими, ощущала, что ее словно омывают, словно счищают с нее, что-то грязное, липкое, не хорошее. Она летала и ей было очень хорошо. Казалось, ему наконец, открываются двери его дома. Не этого земного, а того, небесного, подлинного, единственно настоящего и желанного, который, в конце концов, и есть истинная цель жизни человека. Он впервые, за много лет, почувствовал, как сила зовущая его туда, пересиливает силу, удерживающую его у этого тела. Он чувствовал, что отступает человеческое и приближается Божие.
   И, как знак благодати, как знак действенности Таинства, как знак мира горнего, в безжизненном до селе взгляде генерала, впервые за много лет, появилось нечто иное, новое, почти для него не возможное и всеми почти забытое, неуловимое и необъяснимое Присутствие. Генерал глубоко вздохнул и по его щеке, скатилась чистая слеза. Это было чудо.
  
   ***
   Закончив соборование, священник вернулся в свою церковь. Его душа, что-то говорила ему. Войдя в свою келлию, он зажег свечу перед образом Божиим и помолился:
   -Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Господи Боже наш, благослови душу раба Божия ... генерала. Дай ему пройти свой путь достойно и со смирением, принимая все испытания. Помоги его душе найти Твой путь, Твое Царствие. Да будет над ним Твоя воля, Господи, но не наша, человеческая.
   Священник опустился в мягкое кресло и откинувшись на спинку, прислушался к переполнявшим его думам. Увиденное и пережитое, запало в его душу. Он видел перед собой боевого генерала, еще несколько лет назад, столь известного всей стране, а теперь всеми забытого. Он видел тело, готовое и должное перейти в иной мир, но удерживаемое здесь, в этом мире, через все эти капельницы, инъекции, уколы, лекарства и прочие человеческие глупости. Он понимал, что душа генерала, давно готова перейти в иной мир. Он понимал, что его жизненный путь, определенный Богом, уже окончен и душу его уже давно ждут там, в верху, в ином мире. Он понимал, что путь земной эволюции души генерала, уже пройден. Он понимал, что ничто божественное не удерживает его на земле. Он понимал, что душа генерала мается, от того, что не может слиться с Абсолютом Бога. Он понимал, что это человеческое вмешательство, нарушает Божию волю о генерале. Он понимал, что человек, вмешивается в эволюцию души. Он четко осознавал, что это грех, по отношению к душе.
   "-Господи! Где же предел человеческому безумию? Ты благословляешь человеку родиться в мир, но человек, из-за прихоти своей, говорит "нет" Тебе и убивает еще не рожденное дитя Твое еще в себе. Когда же Ты говоришь "нет", обязуя человека рождать детей, только в любви и целомудрии, человек вновь переступает Твою волю, и творит дела похоти, только потому, что так хочет его плоть, а точнее похоть его плоти. Господи, разумен ли такой человек? Человек думает, что он многое знает и, что он все может. Но он не понял самого главного в этой жизни своей. Он не понял, что такое жизнь! А ведь жизнь это Ты. Ты и Твоя воля в нас. У каждого из нас свой путь на этой земле. Свое задание и своя отработка. Все мы, что-то отрабатываем, у всех нас своя цель, поставленная Тобою. И все мы должны исполнить Твою волю о нас. Мы должны, прежде всего, почувствовать ее, ибо, только почувствовав ее, мы можем ее и исполнить. Мы должны научиться принимать Твою волю. Человек должен понять, что все, что не происходит с нами естественным порядком, это все Ты, Господи. И смерть, это вовсе не ужас картин Босха, а это всего лишь переход в иную реальность. Смерть, на самом деле равна рождению. Только в нашем рождении мы рождаемся в этот мир, а в нашей смерти, мы переходим к рождению в иной мир, в иную реальность. Но человек безумен в гордыне своей. И вот он уже решает, что волен устанавливать за Тебя сроки жизни и смерти. Одни придумывают эфтаназию, другие реанимацию. У всего есть свое оправдание. Видя мучения человека, "доброе" сердце, готово помочь "облегчить" страдания и прибегает к эфтаназии. Но это совсем не "доброе", а скорее глупое сердце и душа. Облегчить страдания можно только высокой правдой жизни. А эти мучения, не бывают напрасными, - в них сгорает наша неправда. Это больно, но это спасительно. А вот инъекция эфтаназии не спасает, а завязывает узелок, с которым душа уходит на Суд Божий, где он ей ох, как будет мешать. Так же и реанимация. Да, есть много случаев когда она спасительна, но! Сколько таких, когда после реанимации, человек остается жить, прикованный к постели, без движения, без по сути самой жизни, мучаясь сам и изматывая окружающих. А ведь его судьба, его душа, уже была взвешена на весах Божьих и ее уже позвали туда, в обитель для нее приуготовленную. Ее позвали, ее там ждут, ей приготовили праздник и награду, а она... А люди, не пускают ее. И вот она, все понимая, бессловесно мучается между телом и духом, между небом и землей. И у близких уже не остается ни любви, ни терпения по отношению к когда-то любимому человеку, а только одна мысль: "-Когда же Ты, Господи, возьмешь его к себе?!" Но Ты молчишь, потому, что люди сами отстранили Твою волю и поставили свою. И теперь все идет по воле человеческой. То есть в никуда."...
   Свеча почти догорела, а священник все сидел и думал о пережитом. Сквозь замерзшее и покрытое ледяным узором окно, виднелся ствол старого вяза, покрытого свежим снегом. Начинало темнеть. В высоком, морозном небе взошла и засветилась первая яркая звезда.
   А где-то далеко, на другом краю города, в высоком элитном доме, в пустой комнате, лежал генерал, а над ним, парила не видимая никем, его бессмертная душа. Сегодня ей было легко и свободно. Причастившись, она обрела радость.
  
   *** *** *** ***
  
   СЛАВА БОГУ ЗА ВСЕ
  
  
  
   С тех пор, каждый год, в Великий Пост, Любушка, приглашала священника, для своего любимого генерала. Она сама стала верующим человеком. Лучше всех это знал генерал. Его душа видела и знала это. А еще, причастившись, его душа научилась радоваться.
   ***
   Прошли годы. Долгие и однообразные для него и его жены. В стране происходили бесчисленные процессы: смены власти и властителей, одни временщики сменялись другими временщиками, сходила одна волна лицемерия и накатывала новая, "первая" война, сменилась "второй", непримиримость к боевикам, сменилась их всепрощением, люди нищали и богатели, страна стала одним большим шоу. Изменилось многое, но не для него. Его и его семью забыли. Но от этого не было плохо, даже чем-то лучше: не стало того лицемерия, которое охватило их в первые годы случившегося. Слава Богу, никто теперь не строил свою карьеру, на их трагедии.
   Сегодня был день его рождения. Вся его семья собралась вместе. Последние годы, с тех пор, как выросли и стали самостоятельными дети, это случалось не так уж и часто. Просто жизнь берет свое и молодые люди должны жить будущим, реально выстраивая свое настоящее. С утра в их дом приходили гости. В основном это были его верные друзья, офицеры, с которыми он прошел свой воинский путь. Помимо этого, приехал и какой-то капитан-порученец из министерства обороны и передал букет цветов и небольшой конвертик его жене, с какой то небольшой суммой денег. Да, когда-то к нему приезжал сам министр, когда от его состояния, зависело и его будущее. Теперь из министерства приезжает простой порученец, низший чин, просто "передать". Просто для отчетности: помним, знаем, не забываем. Обижаться на это не стоит: за годы этой войны, столько набралось увеченных и обездоленных, что на их фоне, генерал был лишь "первым". И не более.
   И вот теперь, генерал лежал, на свежей постели, с открытыми, не мигающими, который год, глазами, в окружении своей дорогой семьи и "отмечал" очередной день своего рождения. Со своей высоты, он смотрел на свою жену и на своих детей и вместе с чувством сожаления и бессилия от своей беспомощности, он все-таки и радовался. Радовался тому, что у него такие замечательные, красивые, умные и сильные дети. Радовался, красоте и верности своей Любушки. Радовался тому свету, что столько лет светит ему и днем и ночью. С тех пор, как его впервые исповедовали и причастили, он научился радоваться.
   Рядом с его постелью, на столе, громоздились букеты цветов. Их было много и они были очень красивые. Как бы он хотел подарить, такие же, своей жене. Сам подарить. В соседней комнате, был накрыт небольшой, но хороший, праздничный стол, для членов семьи и самых близких друзей.
   Когда все сели, то первым встал их настоящий друг с еще курсантской поры, теперь тоже генерал. Он поднял рюмку водки и четко произнес:
   -За здравие генерала. - и чуточку помолчав, добавил: - И за вас, Любушка, и за всю вашу семью.
   В этих немногих и сухих словах, было все самое главное. Потому, что говоривший их, вкладывал в них душу, не лицемеря, не ища выгоды для себя, не пряча лица своего.
   Говорили за столом не много. Но особенно доверительно. Ведь это была одна семья и самые близкие друзья. Те люди, между которыми нет больших секретов
  
  
  
  
  
   ***
   МАЛЕНЬКИЙ РАССКАЗ О СНАХ... И О ТОМ, КАК ОНИ ОКОНЧИЛИСЬ.
  
  
   Мистеру Джорджу Уолкеру Бушу, президенту Соединенных Штатов Америки. Летчикам американцам.
  
   Удивительный, голубой дельфин, подплывал к ней и тыкался своим большим носом в ее плечо. Она улыбалась и смеялась, весело, весело, как смеется маленький ребенок, переполненный счастьем и радостью. А дельфин все кружился вокруг нее и кружился, переворачиваясь то на спину, то на живот, то высовывая из воды свою морду... нет, свое лицо, потому, что он был столь добр и прекрасен, что она не могла назвать его лицо, никак иначе, как именно лицом. Дельфин выпрыгивал из воды, высоко, высоко и сливался с солнцем, а потом падал в низ, обдавая маленькую Лейлу, миллиардами солнечных брызг. А потом, он подплыл к ней и подставил ей свою спину, словно приглашая ее покататься на нем. Она протянула свою маленькую руку, взялась за его спинной плавник и, немного подтянувшись, села верхом на его спину. Дельфин встрепенулся, и они помчались, разрезая изумрудную гладь океана, вперед, на встречу волнам, ветру, солнцу, свободе! Они мчались на встречу счастью, разрезая теплые, упругие волны, сопровождаемые множеством других дельфинов, таких же прекрасных, добрых и сильных, как и ее. Лейла, посмотрела вниз и увидела в прозрачной морской глубине, среди разноцветья кораллов, огромную морскую черепаху, неспешно плывущую в только ей известном направлении. Потом она увидела такого же огромного электрического ската, как гигантская тень изгибающего свои пластические крылья, а за ним, стаю мелких рыб, словно верноподданных, следующих за своим повелителем. Среди кораллов, не спеша, плавали удивительное множество, потрясающих своим видом и бесчисленным разнообразием расцветок рыб. Удивительной красоты водоросли, беззвучно колыхались в морской глубине. Все это, было так величественно и красиво!.. А дельфин все плыл и плыл, обгоняя и черепах и скатов и всех других жителей моря. Он летел на встречу Солнцу... Именно летел, потому, что в какой-то момент, Лейла, поняла, что они летят. Но, не смотря на высоту, ей совсем не было страшно. И, как, раньше плывя по морю, она видела жителей моря, так теперь она видела всю землю, - такую прекрасную, красивую и полную любви... "-Милуй, милый, милый, дельфин, я так благодарна тебе, за это чудо, которое ты даришь мне. Я так благодарна тебе... Я так благодарна тебе..." - шептала она в своем удивительном, чистом, детском сне. "-Мой милуй, добрый, удивительный, дельфин..."
  
   Рядом с Лейлой, спала ее младшая сестренка, трехлетняя Фатима. Он спала и ей, тоже, снился сон. Ей снилось, что ей подарили куклу. Новую, красивую, тряпичную куклу. У Фатимы, конечно же, были куклы, но это были все старые куклы, доставшиеся ей от ее старшей сестры, Лейлы, а ей очень хотелось, что бы у нее была ее собственная, новая и очень красивая кукла. И вот теперь ее мечта исполнилась. Куклы, чинно сидели за маленьким, кукольным столиком и пили чай. Причем, не смотря на то, что и куклы и столик были кукольными, они, все-таки, пили чай по настоящему. Фатима не видела себя, но очень отчетливо воспринимала происходящее. Куклы пили чай и разговаривали, при чем их голоса были голосами подружек Фатимы, живущих по соседству. Голос же новой, красивой куклы, был голосом самой Фатимы. Она была хозяйкой дома. Она принимала гостей в своем доме...
  
   А в другой комнате, спала ее мама. Ей снилось, что ее дочери выходят замуж. Как это бывает во снах, время немного смешалось и все дочери, несмотря на разницу в возрасте, выходили замуж в один день и были одного возраста. Самого прекрасного возраста. Ей снилось, как в шуме гостей и соседей, в звуках музыкальных инструментов, ее доченьки идут вместе со своими женихами, под благословение родителей. Как их посыпают, по заведенному обычаю, зерном, желая благословения их семьям, детям и им самим. Ее девочки были такими красивыми в этот день! И их женихи, так же, были прекрасны и, как, то подобает мужчинам, - мужественны. На их свадьбу собралась вся их деревня. Из других мест съехались почти все родственники. Вокруг было столько радости, света, счастья...
   Рядом спал отец. Его сон был прозаичен и деловит. Хакиму, главе семейства, снилось, что он получил хорошую работу. Что он стал уважаемым человеком. Что, теперь, он может смело обеспечить свою семью не только самым необходимым, но и иметь возможность делать подарки и своей любимой жене и своим детям. А еще ему приснилось, что у него родился сын! Замечательный, здоровый, крепкий мальчуган, которого он назвал- Мурат. Это имя он придумал уже давно, но Аллах все не давал ему мальчика и вот теперь в этом сне... Несомненно, следующий ребенок у них будет мальчиком. В этом сне, Всевышний, благословил его и приоткрыл будущее.
   А в дальней комнате спала мать Хакима. Ей было уже за восемьдесят лет и потому, она давно не видела снов. Но в этот раз Аллах дал ей сон. Она увидела всех своих родственников, давно уже ушедших в иной мир. Она увидела мать и отца. Своих бабок и дедушек. Своих братьев и сестер... Своего мужа, умершего лет двадцать тому назад. Они ничего не говорили ей, но просто смотрели ей в глаза и, будто бы, куда-то приглашали. Их глаза были наполнены добротой и спокойствием, которые передались и ей. Она поняла, что все ее родственники, там, где им очень хорошо. А это значит, что и ей, когда она уйдет вслед за ними, так же будет хорошо и спокойно. Она глубоко вздохнула во сне, и улыбнулась. Она была готова пойти вслед за ними. Она была готова к встрече.
   Кроме них, в их доме, спали еще двое маленьких детей, а еще один, самый, самый маленький, мирно спал в животе у мамы. Но она сама еще не знала о нем. Это был Мурат.
  
   ***
  
   А за несколько часов перед этим, где-то очень далеко, далеко, в совсем другой стране, находящейся за многими морями и целым океаном, суетливый, щупленький человек с постоянной гримасой, напоминавшей гримасу примата, на лице, С ТОРОПЛИВЫМИ ДВИЖЕНИЯМИ КАРТОЧНОГО ШУЛЕРА, подписывал секретный приказ, о проведении операции "возмездия". Кому и за, что было это "возмездие", он и сам толком не знал, ибо на свете было не слишком много вещей, о которых он что-то знал толком. Его знания о мире, носили в основном случайный, выборочный характер. Но, как бы то ни было, но этот человек, подписывал этот роковой приказ.
   Этот приказ был сверх секретен. Он содержал в себе особый план действий. Его, в течение нескольких месяцев, разрабатывала, целая группа генералов и высших чинов армии этого человека. И днем и ночью, они, сгрудившись над огромным столом, с огромной картой мира, смотрели на нее и думали, как лучше и безопаснее для самих себя, провести особые военные мероприятия, которые им доверили разработать и осуществить. Глядя на карту и расписывая на ней удары своих сверхмощных самолетов, ракет и бомб, они меньше всего думали о людях. Людей для них просто как бы и не существовало. Для них существовала: нефть, газ, стратегическое господство в регионе и рейтинг среди избирателей. А люди, это... так, некие абстрактные статистические единицы, которые учитываются в последнюю очередь. Они так много лет не думали о простых людях, они так много лет занимались вопросами куда более, как им казалось, важными, что просто разучились чувствовать простую человеческую радость и боль. Они все сводили к некоей абстракции, называемой: интересами Америки! Которые, на самом деле, были их личными интересами. Этим интересам, они и служили и свято и беззаветно. Они были чрезвычайно умны и образованны... но бесконечно холодны. Словно сердце того Советника, из сказки Андерсена: "Снежная королева". Они не умели чувствовать!
   Когда же приказ был подписан, он тут же стал приводиться в действие. В огромном океане, таком красивом и добром, ожили совсем не добрые существа: огромные авианосцы с сотнями самолетов на борту, быстрые крейсера со смертоносными ракетами, а в глубинах вод, чудовищные, черные, длинные, словно черви, атомные субмарины со сверхмощными и точными ракетами в своих шахтах. С больших авиабаз, в разных странах мира, поднялись несколько сотен, огромных бомбардировщиков "Б-52", а так же, сверх секретные самолеты-невидимки "Стелс", с огромной разрушительной силы бомбами и ракетами под своими крыльями и в бомболюках. И вся эта никому еще не видимая армада Смерти, устремилась в одну единственную точку на карте мира. В ту точку, где во сне, маленькая, беззащитная девочка, никому не сделавшая никакого зла, играла во сне, с удивительным, ласковым и добрым дельфином. Где ее маленькая сестра .....
  
   ...Самолеты достигли заданной точки, как раз тогда, когда над всей страной, где спала маленькая девочка, была ночь. Теплая, по южному темная и звездная ночь. Летчик, которого дома ждала его семья: любящая жена и такая же маленькая дочка, летел в темном небе, ориентируясь по не знающим ошибок приборам. Он летел и не особенно думал о том, куда ему надо сбросить свой смертоносный груз. Он лишь знал, что у него есть приказ. Он знал, что его дело точно выполнять приказы, а думать, это дело других, более высоких чинов. Вот, когда наступит время, и он сделает свою карьеру, вот тогда наступит пора и для его размышлений. Единственно о чем он все же думал, так это о своей жене и дочке. Ему хотелось, как можно скорее выполнить это задание, как можно скорее и, конечно же, точнее, сбросить свой жуткий груз и вернуться домой, к жене и дочери.
   Управляя своим самолетом, несущим этот ужасный груз, летчик, как, впрочем, и подводники и моряки и ракетчики, совсем не мучился нравственными, духовными вопросами: зачем, во имя чего и для кого? За время их службы, их научили не мучиться нравственными вопросами, их научили нажимать кнопки и все цело доверять оружию и приказам. Они и сами стали как эти кнопки. Хотя сами они этого, конечно же, не знали. Кто-то большой и не видимый для них, нажимал на них, как на кнопки, и они приводили в действие его невидимую, очень не добрую, волю. Правда, иногда, они гибли... Но это было так редко и так незаметно. Нажимая кнопки, они сами стали кнопками. Нажимая кнопки и не видя последствий своей ужасной "работы", они давно потеряли чувство реальности за содеянное. Никто и никогда из них не будет ни в чем каяться, потому, как для покаяния, нужно увидеть дело рук своих. А они просто нажимали кнопки. Летчик летел и, ему казалось, что он просто играет в некую виртуальную компьютерную игру.
   В определенное время, его приборы сообщили, что его самолет вышел в заданный квадрат. Он включил прибор лазерного наведения на цель и вскоре, тот показал на своем синем, в ночи, экране, точное местоположение цели. Светящееся перекрестье лазерного прицела, точно захватило неизвестный для летчика, но введенный в холодно-логическую память компьютера согласно данным разведки еще на земле, объект. Летчик, четко и уверенно нажал: "пуск".
   Две яркие, словно две сверкающие в ночном небе кометы, не знающие жалости ракеты, ушли к своим целям.
  
   ***
  
   Никто, ничего не почувствовал. Просто, в тот момент, когда с неба, на их дома, упали несколько больших, ярких комет, их сны окончились. Будто, кто-то выключил их телевизоры.
  
   ***
   В эту ночь, в маленькой деревне Элькум, погибло сорок девять мирных жителей, названных в сводках военного командования США, - боевиками.
   За, что?!..
  
   ***
  
   А летчик благополучно вернулся на свою авиабазу, находящуюся за несколько тысяч километров от еще недавно купающейся девочки и дельфина. От еще недавно бывшего чужого счастья.
   Его встретила улыбающаяся жена и накормила мясным супом. А потом, они все вместе: он, его жена и их десятилетняя дочка, сели в машину и поехали на берег океана, купаться и отдыхать, где у берега, резвились дельфины и где один из них ждал свою девочку.
  
   ВСЕ.
  
  
  
  
   ***
   МИСТЕРУ ДЖОРДЖУ УОЛКЕРУ БУШУ...
  
   Это письмо написал маленький мальчик, со звездным именем Оскар. Он написал его, как и другие свои письма, в больнице, где он провел свои последние несколько дней своей земной жизни. Удивительно, но и последние дни можно прожить, как целую большую жизнь. Для этого важно понять, что есть Нечто и Некто превышающий тебя и твои проблемы. А еще нужен человек, способный понять тебя, стать твоим другом. Таким другом для Оскара, стала Розовая дама. Это она показала маленькому, умирающему Оскару - Бога. И вот тогда-то, Оскар и написал свои знаменитые письма к Богу. Эти письма, конечно же, не Библия, но тоже Откровение. Откровение чистого сердца маленького мальчика, на откровение любви Бога. Затем, на основе этих писем, замечательный французский писатель Эрик-Эммануил Шмит, написал удивительную книгу: "Оскар и Розовая дама". Книга и письма, в которых боль безысходности, претворяется в слезы радости перед неожиданно открывшейся Истиной Вечности. И вот перед нами, еще одно письмо Оскара не вошедшее в ту книгу и еще совсем не известное читателю, потому, что... оно написано, когда маленький мальчик Оскар, смотрит на мир уже из другой реальности. Он смотрит из мира Бога, глазами Божьими. А значит, в чем-то, это слова Самого Бога.
  
   "Мистеру Джорджу Уолкеру Бушу, президенту Соединенных штатов Америки.
   Уважаемый господин, президент. Меня зовут Оскар. Мне десять лет, хотя иногда мне кажется, что я живу уже целый век. Когда я был здоров и радостен, когда в моей жизни не случилось того страшного для меня горя, называемого болезнью, когда я жил на земле... Одним словом, не зная своей боли, я не знал, что может существовать и чужая боль. Мы, дети, в своей детской наивности бываем крайне жестоки: я поджигал кошку, гонял собаку, выливал из норок сусликов, стрелял из рогатки в птиц ... При этом я был очень хорошим мальчиком. У меня были хорошие и уважаемые мама и папа. Я три года ходил в школу, где научился читать и писать, где узнал много новых и крайне интересных вещей. Я хорошо учился и даже могу сказать, лучше всех, и значит, когда вырос, мог бы стать успешным человеком, сделав блестящую карьеру, возможно став даже президентом страны. Почему бы и нет?! В таком случаемы были бы коллеги! Я мог бы... Но все перечеркнула эта проклятая болезнь, с таким некрасивым названием: рак. Все случилось быстро: в течении полугода. Но, я хочу рассказать вам не о тех долгих и ни к чему не приведших полугодах моей болезни, не о двух операциях на костном мозге, не о физической боли и страдании, а о, совсем другом. О том, что человек понимает, что открывается ему только в страдании. Точнее в преодолении своего страдания, своего эго. Когда я болел, многие люди пытались, как-то меня утешить, но все их старания только раздражали меня, потому, что в них я видел только бессилие притворства перед болезнью. Но, однажды ко мне пришла Розовая дама. Она не плакала надо мной и не пыталась выдать желаемое за действительное, она просто приняла меня такого, какой я был. Она научила меня жизни. Она научила меня любить. Она научила меня прощать. Она научила меня понимать чужую боль... Но, главное, она открыла мне Бога и научила доверять Ему, ничего не ожидая взамен своему доверию.
   Я хочу рассказать Вам, мистер президент, как однажды мы с Розовой мамой, пришли в маленькую больничную часовню, что располагалась в глубине больничного парка. Я хочу, что бы Вы, услышали мое потрясение, когда я увидел, большую статую Бога, точнее то состояние, в котором находился Всемогущий Бог - почти голый, худой на своем кресте, повсюду раны, кровь из-под венца с шипами, и даже голова уже не держится - склонилась к плечу. Тут я подумал о себе. И все во мне восстало. Если бы я был Богом, я бы не позволил с собою такого сотворить. Но моя мудрая Розовая мама, сказала мне простые слова: "Положи руку на сердце, Оскар. Разве ты испытал бы большее доверие к Богу, видя перед собой упитанного культуриста с ухоженным телом, накаченными мышцами, маслянистой кожей, короткой стрижкой и нарядными плавками? Поразмысли, Оскар, к чему ты чувствуешь большее доверие, к Богу, который ничего не испытывает, или к Богу, который страдает?" "-Конечно к Тому, Который страдает" - ответил я. "-Вот именно - поддержала меня Розовая мама,- Но только не просто страдает, а Тот, Который победил страдание". Вот эту тайну любящего, страдающего и побеждающего страдание Бога и открыла мне моя Розовая мама. И с этих пор я точно знаю, что Бог всегда с теми, кто страдает. С теми, кого убивают, кого мучают, кого унижают. Какими бы высокими словами не прикрывалось насилие над человеком. Распятый Бог, всегда с распятым человеком. Теперь я знаю это еще лучше. Я знаю это абсолютно.
   И вот теперь, мистер президент, я хочу спросить Вас, за, что Вы убили Лейлу? Ей тоже, как и мне, было только десять лет. Она пришла к нам в небо, совсем не давно, так же как и я с земли. Так же, как и я, не став большой девочкой, женщиной, мамой. А через это не родились и все те, кто должен был родиться через нее. Я хочу спросить, зачем Вы сделали убийцей того летчика, моряка, пехотинца, которые нажимали бездушные кнопки пуска ракет несущих смерть? Я хочу спросить Вас, зачем Вы распяли Бога?
   Я знаю, что Вы искренне верующий человек и потому-то я и спрашиваю вас обо всем этом. Я хочу, что бы Бог вернулся к народу Америки. Я хочу, что бы Он был с народом Америки, так же, как Он сейчас с народом Ирака. Но только не в страдании, а в радости, в единстве Божественной Любви. Я знаю, что Он хочет этого. Он хочет, мистер президент.
   Господин президент, если Вы сочтете нужным ответить мне и выделите для этого несколько минут среди очень важных государственных дел, то напишите мне по адресу или просто отправьте сообщение по электронной почте, по адресу: ОСКАР@НЕБО.RU.
   С уважением к Вам и вашему народу - Оскар."
  
   ***
  
   ПИСЬМО ВТОРОЕ
  
   "-Господи, почему люди не верят в чудо?
   Наверное, потому, что они не верят в Тебя. Написав свое первое письмо к мистеру Джорджу Уолкеру Бушу, я долго ждал откликов от людей. Но все было тщетно. Они даже не показали моего письма мистеру Бушу и тем самым сняли с него ответственность за содеянное. Истина предается, прежде всего, молчанием. Но и молчание бывает подобно удару колокола.
   Боже, я хочу рассказать Тебе, а значит и всем людям, об одной маленькой девочке, перевернувшей мир, о которой Ты, конечно же, знаешь и без моего напоминания... Но все же.., все же.., все же. Там на земле, как и здесь на небе, ее звали и зовут Саманта. Саманта Смит. Когда ей было всего-то одиннадцать лет, она написала два письма, двум самым сильным людям земли, двум президентам мистеру Рейгану и Горбачеву. Она писала их совсем не думая о чем-то высоком, о том, что бы перевернуть мир, или остановить зло. Она не думала, дойдут ее письма до адресатов или нет, она не думала, как на них посмотрят мама и папа и другие дети и взрослые. Она просто сделала, то, что требовала ее по детски чистая и наивно-святая душа. Она сделала то, что не мог сделать никто другой. Она исполнила Твою волю, Господи. И неведомым образом письма дошли до адресатов и были опубликованы и их прочитали и присоединились к ним миллионы людей во всем мире и они сделали свое дело. Саманта побывала и в Москве и в Вашингтоне... Она стала посланцем мира. Самым чистым и, конечно же, самым беззащитным. Быть может потому, через три года, она погибла в авиакатастрофе, при непонятных обстоятельствах... Кто знает, до каких высот долетел бы этот голубь?!!! А ястребы всегда не спят. К тому же на одного голубя, всегда приходится стая хищников. Но Саманта светила не только на земле, но и продолжает светить и здесь на небе. Вообще-то, здесь много таких. Это потому, что здесь - Ты.
   Но как быть там, на земле, о которой никто из нас не забывает, потому, что там у нас остались наши мамы и папы, бабушки и дедушки, наши друзья, близкие, дети... Когда, там нет Саманты?! Да очень просто, - здесь мы все верим в чудо! Мы все верим и знаем, что другая маленькая Саманта, с другим именем, пишет свое письмо, новым властителям мира сего, вновь берется своими хрупкими, детскими ручками за веревочку колокола мира. Вновь совершает Твою волю. И сколько бы не прошло времени, но я буду ждать писем и от мистера Буша и к мистеру Бушу, а может к кому-то другому из сильных мира сего, а может ко мне, к Оскару или к Саманте... К Тебе, Господи.
   До свидания, Оскар на небе".
   Мистер Джордж Буш, у вас есть дети, внуки? А, что если кто-то прервал бы их сон?
  
  
   ***
   ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
  
   Здравствуй, Оскар. Здравствуй, Господи! Вот мы с сыном моим Ефремушкой, Твоим сыном, Господи, пишем это письмо. Словно белого голубка посылаем его в небо, в Неведомое с тоненькой веточкой надежды, что оно дойдет, не затеряется, не исчезнет. В мире столько зла, столько не справедливости, столько слез, что все это могло бы перевернуть землю... Если бы не Ты, Господи. Если бы не такие светлые маленькие, но такие прекрасные люди, как Оскар, как Саманта, как неизвестная никому Розовая мама. Мы ничего не смогли написать мистеру Бушу... Просто парализация мысли при произнесении его имени. Видимо это потому, что нет смысла в обращении к нему и к таким... Но, ведь есть Оскар, есть Саманта, есть Розовая мама... Есть Ты, Господи! И тогда мы поняли, что надо написать Тебе. А еще надо молиться о мистере Буше, о его генералах, о их банкирах, о их летчиках, моряках, пехотинцах, о их генералах. О том, что бы открылись сердца их, что бы почувствовали боль чужую, как свою, что бы заплакали, что бы отбросив безумие зла, вернулись в меру разума. Теперь мы всегда будем молиться Тебе, о мистере Джордже Уолкере Буше, о американских летчиках, о... О мире, о людях, живущих в нем и о тех, кто ушел в Твой мир, Господи.
   Спасибо тебе Оскар за твои письма. Спасибо тебе, Господи за чудо Твоего присутствия.. Спасибо всем, кто присоединится к молитве о мистере Джордже Уолкере Буше.
   Православный священник Антоний и сын Ефрем (10-ти лет)
  
   "Господи, Боже, Отче Вседержителю, буди милостив к рабу Твоему Джорджу. Открой глаза ему, так, как Ты знаешь... Да будет воля Твоя".Аминь.
  
  
   СЛАВА БОГУ ЗА ВСЕ!
  
   ***
  
  
  
   СЛАВА БОГУ ЗА ВСЕ!
  
   ***
  
  
  
  
   ВОЗМЕЗДИЕ.
  
   Большой и стройный, с высокими острыми мачтами, высокими бортами, круглыми глазами иллюминаторов, он был похож на легендарного богатыря, выходившего из морской пучины, разрезавшего ее острым форштевнем, словно сказочным, волшебным мечом Зигфрида. Он родился перед самой войной, как реальный символ могущества, торжества и возрождения империи Нибилунгов, став одним из воплощений германского гения.
   Правда, воплотить в реальной жизни, все свое совершенство, ему так и не пришлось. Из-за разразившейся войны, он оказался заперт в тесном объеме балтийского моря. Моря совсем не приспособленного для него. Морю было тесно от его присутствия. Именно не ему, а морю. Балтика была его матерью, он родился в ее водах, на ее берегу, но рожден был все-таки для просторов океана. Как плод, внутри материнской утробы, когда наступает время, становится тягостен для рождающего и вынашивающего его организма, так и он стал слишком велик для узких просторов Балтийского моря. Его ждали океаны, а он мечтал о их просторах. Мечтал...
   Был самый конец Великой войны. Уставшее от самоуничтожения человечество, все больше и больше грезило миром. Эти грезы становились все четче и четче, подкрепляемые еще и тем, что конец войны был действительно неизбежен. Он чувствовался во всем. Но, прежде всего, в самом поведении людей и во все возрастающих человеческих потоках, спешащих покинуть свои дома и города в восточных землях Германии и перебраться подольше на запад. Немцы, совсем не чувствовали вины за содеянное ими в Восточной Европе: ни за разрушение городов и сел, ни за зверства войск СС и зондер команд, ни за концлагеря уничтожения миллионов, ни за геноцид еврейского народа. Они были по-прежнему уверены в своей богоизбранности. Они просто считали, что в этот раз у них не получилось. Они думали, что в следующий раз все непременно получится. И все-таки, на уровне подсознания, они чувствовали, что та сила, которая сломала хребет их машине уничтожения, не будет иметь к ним жалости. Дух Зигфрида чувствовал, надвигающееся отмщение, которое возможно не будет знать границ своей мести. Того, святого и естественного отмщения, вызванного не разумом, не четкой установкой, а созданного, по сути своей, самими же немцами, и проявлено их противниками, всего лишь, как несдерживаемый выход всей той человеческой боли, как реакция на все то зло разрушения и смерти, которые столько лет сеяли сами немцы. Они чувствовали надвигающееся возмездие и это чувство гнало их прочь, на запад, подальше от тех кого, они убивали столько лет, кого они сделали сиротами, кого они лишили родины, у кого забрали и убили детей, сыновей, дочерей, матерей, отцов. Ради этого бегства, он и вышел в море.
   С началом войны, он, прекраснейший круизный, трансокеанский лайнер, был переоборудован в передвижной госпиталь. В основном, он стоял у стенки причала и очень редко выходил в открытое море. Что может быть ужаснее судьбы прекрасного, новейшего корабля, созданного для океанов, но вынужденного стоять годы у причальной стенки, словно пес на привязи? И вот теперь он вышел в море! На его борту было несколько тысяч беженцев из Восточной Пруссии, бегущих от наступающих советских войск. Эти тысячи простых людей, с их нехитрым скарбом, помещавшимся в их ручной клади, делали его похожим на большой муравейник. Люди: мужчины и женщины, матери и дети, старики, раненые солдаты госпиталей, вся эта разношерстная армада беженцев, совсем не представлявшая никакой военной опасности масса, облепила корабль, словно муравьи или пчелы свой улей.
   Но за всем этим внешним мирным перемещением простых граждан некогда великого Третьего Рейха, словно муравьиная королева или пчелиная матка, скрывалась совсем не многочисленная группа людей иного, особого сорта. В глубокой тишине, комфорте и уюте кают первого класса, в глубоком чреве корабля, далеко от промозглого ветра моря ранней весны, они не просто плыли, а действительно бежали, пытаясь скрыться от неминуемого и справедливого для них возмездия. Это были совсем не простые пассажиры и не простые беженцы. Это была элита военного подводного флота и войск СС, уже почти побежденной Германии.
   Ради их спасения, по сути, лайнер и вышел в море, в свой последний рейс. Именно им были отведены заранее, в первую очередь и лучшие места и каюты на корабле. И лишь затем, когда бегущие ассы морских глубин и морского разбоя, были размещены в каютах, лишь тогда, была объявлена и эвакуация всех других беженцев. В число этих "других" или "прочих" входили, раненые солдаты фронтовых госпиталей, и желающие покинуть Восточную Пруссию, граждане Германии. По сути, все они, создавали иллюзию мирного транспорта, для этого корабля. Ведь если на корабле плывет сто убийц преступников, то такой корабль становится кораблем преступников, но если на том же корабле, помимо ста преступников, плывет и 6, 000 тысяч мирных пассажиров, то кто назовет такой корабль кораблем преступников?!
   Так в очередной раз Зло, пряталось за Добро, спасая себя и, готовясь, принести в жертву других, ни в чем не повинных людей. А люди... они ничего не знали и ни о чем не подозревали. Они, как всегда, полагали, что их Фюрер, спасает их и только их, от этих диких и не знающих жалости русских варваров. Они действительно думали, что корабль спасает их. И только несколько человек знали всю правду об этом рейсе корабля. Ее знал, полковник СС, которому была доверена эвакуация элиты подводного флота и командного состава СС, ее знал начальник порта и конечно же ее знал капитан корабля. Знали, но относились к этому по разному. Полковник СС, организовавший и контролировавший операцию, относился ко всему, как сторожевой, охотничий пес, до конца преследующий добычу. Начальник порта, так же в чине полковника, выполнял ее, как педантичный немец: скрупулезно, четко и быстро, не задавая лишних вопросов о том: кто, зачем и почему. Капитан, - он менее всех был заинтересован в этом рейсе, но в отличии ото всех именно ему предстояло принять весь громадный риск этого рейса. Будучи моряком, на которого самого, вот уже, сколько лет ведется охота из под воды, он инстинктивно ненавидел всех подводников всего мира. Так, видимо, газели всего мира инстинктивно ненавидят всех львов.
   Холодным мартовским утром, корабль с сотней военных преступников и несколькими тысячами беженцев прикрытия на борту, покинул порт и вышел в открытое море.
  
   ***
  
   Штормило. Волны постоянно заплескивали перископ, усложняя наблюдение за горизонтом. Подводная лодка, вот уже неделю, как покинула базу. За эту неделю, капитан несколько раз замечал небольшие цели, но жертвовал ими, потому, как чувствовал своим не подводящим его чутьем подводника, что его ждет более серьезная цель. Но время шло, а цели все не было.
   На щиту его подводной лодки, было уже несколько потопленных вражеских транспортов и боевых кораблей противника. На его груди, помимо других наград, красовалась Золотая Звезда Героя. Весь экипаж его лодки, так же был не раз проверен в непростых переделках автономного подводного плавания. Ни единожды они все вместе заглядывали в глаза смерти, но всегда уходили от нее с честью и победой. У подводников, вообще, как нигде, действует принцип: один за всех, все за одного. Здесь либо все побеждают, либо все гибнут. Здесь, как нигде, весь экипаж, становится одним большим организмом. Одной жизненной Единицей.
   Капитан, воспаленными глазами, всматривался в горизонт.
   Вдруг, в всплеске воды, у самого горизонта, ему показалось... Он внимательнее, до слезы в глазах, всмотрелся в эту даль, пытаясь рассмотреть и определить, что же скрывается среди этих бесконечных волн. Минуты шли молчаливо и тягостно. И вот, наконец, среди нагромождения волн, он четко рассмотрел силуэт огромного, корабля плывущего поперек курса подводной лодки, к неведомой ему цели. Корабль плыл в сопровождении эсминца. Это подчеркивало, что корабль этот был не простым судном, а имеющим свою значимость и по видимому не только из-за своего тоннажа, но и из-за ценности своего груза.
   -Боевая тревога. Срочное погружение. Цель прямо по курсу... Акустику доложить данные о цели..." - отдал капитан громким, азартным голосом несколько команд.
   Лодка ожила. Томительное ожидание нескольких дней, сменилось азартом, долгожданной погони и предвкушением реального дела. Охотники всего мира одинаковы. Будь то бушмены Африки, будь то английские охотники колонисты в сафари,.. будь то охотники львы или тигры... будь то подводники любой страны. У всего живого инстинкты одинаковы.
   А лодка, между тем, легла на боевой курс, и стремительно сближалась с кораблем. Старшина торпедистов, нервно поглаживал крышку торпедного аппарата. Перед самым выходом в море, он получил письмо из дома. Точнее от туда, где некогда стоял его дом. Уже три долгих военных года, он не получал писем от своей семьи. Три года на его родине хозяйничали фашисты. Три года, его сердце и душа, замирали в священном трепете при мысли и воспоминании о доме, о родных, о любимой жене, о детях. Три долгих года он ничего не знал о них. Ничего!
   Тогда в сорок первом, буквально за три дня перед войной, они, его жена и маленький сынок, уехали в гости к его родителям, в Белоруссию, и с тех пор он ничего не слышал о них, но все эти долгие три с половиной года, он жил надеждой, что когда ни будь, увидит их. И вот теперь он получил , наконец, известие о с воей семье. За годы войны, всякий человек, чуть ли не ежедневно сталкиваясь с горем и смертью, неизбежно становится реалистом. Он научается думать реально о вещах самых дорогих для себя, самых сокровенных и даже не теряя надежды, все таки, как ему кажется, готов к самому тяжелому и необратимому. Так ему кажется. Но когда, он все-таки, сталкивается с этой реальностью необратимости, то земля уходит из под ног и жизнь, кажется, теряет всякий смысл. Так было и с ним.
   Толстый треугольник письма буквально горел в его руках. Он прижал его к груди и распечатал лишь придя в свою комнату в общежитии. Вся боль, горечь, любовь и ненависть выплеснулась в один миг на него из строк этого письма. Письмо было от его сестры. Из него он узнал о судьбе своей семьи. Тогда в сорок первом, они оказались в оккупации. Год они прожили довольно сносно: переживая все то, что переживал и весь народ: унижение, страх, бескормицу... Они были свидетелями, как фашисты забирали и увозили в неизвестность их соседей, прежде всего евреев, которых исторически так много было в Белоруссии. Она рассказала в письме, как однажды была свидетелем расправы над заложниками, которых схватили на улицах города и расстреляли, просто так, в отместку, за партизанскую акцию. Он читал письмо и стремился скорее найти то место, где будет написано о том, где находится его семья. Он не читал его, а скорее проглатывал, как изголодавшийся до смерти человек, глотает пищу, совсем не вслушиваясь в ее вкус, а просто глотает, потому, что просто голоден, потому, что если не съест, то не будет жив. И вот наконец он дошел до места, где его сестра описывала, то, что произошло с его семьей.
   "... Вечером, к нам домой пришли трое фашистов с офицером СС и полицаем. Они спросили, твою жену Валю о тебе, о том, кто ее муж и где он сейчас. Она сказали, что не знает, потому, как вот уже второй год не имеет о тебе никаких известий. Тогда офицер СС, сказал ей, что они знают, кто ее муж: он подводник, моряк. Она сказала, что все мужчины сейчас на войне. Почувствовав не доброе, мы увели твоего Ванечку, из дома, к тете Клаве. В конце разговора, фашисты забрали ее увели. Неделю ее и других людей, держали в особой фильтрационной зоне, за городом, где, однажды, мне удалось увидеть ее и передать ей весточку, что Ванечка у нас и все хорошо. Через неделю их..." Все помутнело в его глазах, и расплылось в мужской слезе. Нет, не слезе, а слезах. Сплошным потоком лились они из его глаз. Страшно скрипели зубы и ходили желваки на скулах. "А Ванечка жил у нас. Но через месяц, так же неожиданно вечером пришли и за ним. Его не о чем не спрашивали, а просто забрали и все. Потом уже, через одну знакомую, уборщицу в комендатуре, мы узнали, что его отправили, вместе с группой других детей, в концентрационный лагерь не то в Польшу, не то в Гермнию."
   Жуткая боль, страдание, граничащее с отчаянием, охватила все его существо. Это было боль мужа, отца, человека. Сколько страдания принесли эти фашисты его народу. Сколько боли, крови, разрушений - за что?! Ради бредней их бешеного фюрера? Этого усатого недоноска! О, если бы он мог, то он задушил бы эту мразь голыми руками, просто раздавил бы, как никчемную мерзость, как гада!
   "-Валя, Ванечка, - почти беззвучно шептали его губы. -Милые мои, дорогие, единственные... Где же вы... За, что?! Почему?!.. - Слезы потоком катились по его щекам, вынося наружу всю его боль и страдание. Ему ясно представился ужас последних дней его Вали, ее страданий и за себя и за сына, оставленного в безвестности. В сорок первом, его Ване было три годика, стало быть, когда с ним случилось это "страшное", ему было пять лет. Его сердце сжалось в один маленький комочек. В сознании пронеслись страшные сцены трофейных фильмов об ужасах фашистских концлагерей. "Сыночек..." - в очередной раз прошептали его губы и большая слеза скатилась, по его щеке. И вдруг, четкая мысль и решимость, словно осознание цели, прояснились в его мозгу: " В море. Через три дня. В море. - Он словно бы увидел большой вражеский корабль, плывущий в море, а на нем того самого немца, фашиста, который нажимал курок автомата, убивая его Валю, того фашиста, который забирал его Ванечку. - В море. Скорее в море"
  
   ***
  
   А корабль, своим могучим корпусом, смело и величественно разрезал волны, встававшие на его пути. Он уже прошел самый опасный участок плавания, где вероятность встречи с подводной лодкой русских, или атакой с воздуха была максимально высока. Ему оставалось уже не так то и много, до цели его плавания. И понимание этого вселяло уверенность и радость, что все осталось позади. С каждым ударом волны, с каждым оборотом мощных поршней в его машинном сердце, с каждой прожитой минутой, все они и корабль и его пассажиры, приближались к общему спасению. Для корабля этот рейс должен был стать последним. По приходе в порт он должен был встать у причала, и выполнять лишь функции госпиталя. Он шел к своему спасению. Но ему, как и всем людям на его борту не дано было знать, что ждет их на самом деле.
   Капитан корабля, весь этот рейс не покидал рубки, до перенапряжения глаз всматриваясь в тугую, рябящую, штормовую даль моря. У него было сложное предчувствие этого рейса. Что-то внутреннее, живущее в каждом моряке, не столько суеверное, сколько проявленное подсознательное, не давало ему расслабиться ни на минуту. И даже сейчас, когда самая опасная часть пути была пройдена и, когда все уже начинали испытывать чувство расслабления и радости, он ни на минуту не расслабился и не поддался обманчивому самоуспокоению. Море не прощает расслабленности, война тем более.
   На открытой палубе, в кормовой части корабля, среди многих других пассажиров, плыл и Матиас. Он был простым солдатом, простой военной части вермахта. Вот уже пятый год, как он носил эти погоны. Впервые он одел военную форму, когда Германия напала на Польшу. Это была легкая прогулка. Единственное, что ему запомнилось из той компании, так это как на их танковую колонну, "напал" отряд польских гусар. Это было не просто интересно, но даже смешно... Закованные в броню немецкие танки, двигались по одной из сельских дорог Польши. Немцы, высунувшись из люков своих боевых машин, рассматривали принадлежавшие теперь им польские просторы. И тут, вдруг, совсем неожиданно для немцев, из ближайшего леска, прямо на их механизированную колонну, выскочили польские конные гусары и с саблями на голо, бросились в атаку на танки. В первое мгновение немцы не то, что растерялись, а просто не поняли, что происходит: как это на конях, да против танков. А расстояние между ними, тем не менее, стремительно сокращалось. Когда же немцы поняли, что происходит, то они просто остановились и развернув свои машины на встречу коннице, просто, спокойно и уверенно, расстреляли ее из орудий и пулеметов. Только несколько самых быстрых всадников успели подскакать на расстояние броска гранаты, да и то, бросив их, не попали ни в один из танков, а упали сраженные своими же осколками. А танки, расстреляв кавалерию, прошлись по этому полю, утюжа, давы и сравнивая с землей все живое на ней. Больше в Польше ничего серьезного не было.
   Война в России была совсем иной. Думая о ней, он говорил в себе только одно: "Лучше бы ее не было". Зимой сорок второго года, под Москвой, он был ранен и после выздоровления, уже не был на передовой, проходя службу в тыловых частях. Теперь он был ранен вторично. Это случилось при авиа налете. Бомба взорвалась, прямо в их казарме и его просто заживо погребло под ее обломками. Но ему повезло: его откопали. У него были сломаны нога и рука, а так все было хорошо. Госпиталь куда он попал, после того, как его откопали, эвакуировался на Запад, так он оказался в числе пассажиров этого корабля. Ему, как и многим другим раненым солдатам, очень не хотелось плыть морем, потому, как в случае потопления транспорта, у них был очень малый шанс на выживание, просто в силу того, что из-за своих ранений, они бы не могли и немного продержаться на воде. Их милые ангелы-медсестры Гретхен и Амалия, как могли, успокаивали своих подопечных. Матиасу, особенно нравилась Гретхен. Он отметил ее еще в первый день в госпитале и она так же отметила его. Между молодыми людьми возникло чувство определенной симпатии, которое могла вполне перерости простое чувство мимолетной увлеченности случайного военного времени. Гретхен проводила возле него все краткое "свободное" время от обязанностей медсестры, а он, по всякому поводу искал и звал ее. Когда же они оказались вместе на одном корабле, оба приняли это как знак, их общей судьбы. Они уже были влюблены друг в друга.
   В большом общем помещении, среди множества других беженцев, плыла и Ирма. На ее руках, мирно спал младенец. Она была женой немецкого офицера люфтваффе пропавшего без вести полгода назад и этот ребенок на ее руках, мирно спящий и прижавшийся к ее груди, было единственное, что осталось от ее Ганса. Ребенок спал, не ведая ни о чем. Безвинный и еще святой.
  
   ***
  
   А невидимая в толще холодного, штормового моря лодка, вышла на позицию атаки. Для нее и корабля настал момент истины. В этот момент их судьбы решали уже не люди, могущие или не могущие принять то или иное решение, а невидимая сила высшего порядка. Лодка и люди в ней, достигли того предела, когда нет выбора в решениях, когда есть только одно единственное решение, решение с коротким словом: "Залп!". А там: куда, как, сколько и прочее, решает не человек, а то, что называют Его Величество Случай. Этот случай, до максимума просчитан человеком. В нем учитаны и скорость лодки и скорость корабля и скорость торпеды и дальность и состояние волны и... Но сумма того, что "может быть" или "не может быть", все равно остается столь велика, что ни один подводник не даст сто процентной гарантии успеха своей атаки. И потому-то, всегда после залпа, подводники всех стран, заворожено, с азартом охотника, ждут подтверждения своей тяжелой работе. Они вслушиваются в гнетущую тишину, зажимают пальцы, всматриваются в потолок, словно бы сквозь него можно увидеть то, что происходит на поверхности моря.
   -Пеленг триста двадцать два... Скорость пятнадцать узлов. - доложил акустик.
   -Носовые торпедные, товсь! - отдал команду капитан подлодки.
   -Есть носовые торпедные, товсь! - донесся ответ торпедистов.
   Секунды ожидания последней команды, команды определяющей момент истины, казалось, длятся вечность. Старшина торпедистов, навалившись на крышку готового к выстрелу торпедного аппарата, почтиш-то молился Богу, вкладывая в этот выстрел всю свою боль и горечь.
   -Третий четвертый аппараты, пли! - скомандовал капитан.
   Старшина дернул спусковой рычаг пуска торпед.
   -Торпеды пошли. -доложил он на командный пункт.
   Начался отсчет момента истины. Той высшей истины, которая для многих отделяет Жизнь от Смерти. Момент истины между прошлым, настоящим и будущим. Момент истины за содеянное в прошлом, за настоящее и за будущее, доступное теперь столь немногим.
   -Срочное погружение - двадцать метров. - отдал последнюю команду капитан.
   Лодка погрузилась в режим абсолютной тишины и ожидания.
  
   ***
  
   В каюте первого класса, находились четверо высокопоставленных офицеров СС. Они были в числе тех первых и самых важных персон, которым были отведены места на этом корабле. На столе каюты, стояла распитая бутылка прекраснейшего настоящего французского коньяка. Все плавание они разговаривали и пили коньяк, находясь в естественном чувстве напряжения, свойственное охотнику, неожиданно ощутившему себя возможной жертвой невидимого противника. Они говорили о войне, о ее возможном исходе и о том, что будет после всего этого, они говорили о своих начальниках, о фюрере, о своем доме... Но усталость и перенапряжение, а так же выпитый коньяк, взяли свое. Трое спутников полковника СС, уснули. Он же, сидя в удобном кресле, смотрел через иллюминатор, в холодную даль штормового моря и не спеша, вспоминал страницы своей военной биографии, своих подвигов офицера войск СС.
   ...Они вошли в эту белорусскую деревню на рассвете, когда еще все спали. В густых клубах утреннего тумана и в тишине рассвета, раздалась четкая, гортанная, нордическая немецкая речь. Недавно партизаны пустили под откос воинский эшелон и теперь войска СС, проводили акцию возмездия над местным мирным населением. Вся деревня была собрана на пощади села: и малые дети и старики и взрослые. Все вместе. Был задан лишь один вопрос: Кто знает, где партизаны. Эссесовцы, задавая его, вовсе не ждали ответа, потому, как где партизаны они знали и так: партизаны были в лесу. Цель акции была в устрашении именно мирного населения. Просто, пока люди стояли в оцеплении на площади, командование решало меру наказания. К обеду должны были подойти грузовики, что бы забрать жителей и увести для дальнейшего распределения в концлагеря. В ожидании их, по имеющимся спискам составленными местными предателями, фашисты выделили группу из человек двадцати, которые яко бы сотрудничали с партизанами и расстреляли их здесь же на площади. Они не боялись свидетелей, потому, как знали, что из концлагеря живыми не выходят. Но случилось так, что машины не пришли и более того: не придут. Высшее начальство дало им самим решать судьбу этой деревни, судьбу этих людей. Выругавшись в адрес своего начальства, эсесовцы, перешли к другому варианту, заранее так же продуманному и не единожды воплощавшемуся в действительности. Они загнали жителей: и стариков и взрослых и детей, в один большой сарай, окружили его со всех сторон, направив на входные двери крупнокалиберный пулемет и подожгли. Дикий человеческий вой наполнил воздух. Этот вой перекрывал рев мятущегося к небесам пламени. Когда же под напором людской массы и огня растворились двери сарая и обезумевшие, обожженные, едва еще живые люди стали выбегать и выползать из сарая: в дело вступил пулемет и автоматы. Люди падали, пытались вновь подняться и вновь падали сраженные пулеметным и автоматным огнем. Вскоре все было кончено. Только долгий, приторный запах жареного человечьего мяса, долго, долго висел в горячем воздухе жаркого летнего дня...
  
   ...В тоже время, когда полковник СС, вспоминал о своих подвигах, на другом этаже корабля, в его сан части, происходили роды. У беременной женщины, плывшей на этом корабле, наступили роды. Жизнь! Жизнь не считается со смертью, впрочем, как и смерть не считается с жизнью.
   Женщину отвели в сан часть, ее осмотрел доктор и ... начались обыкновенные роды. Женщина лежала на специальном столе, а рядом были врачи и мед сестры. Роды проходили нормально, без осложнений. Сестра Ирма, опытная акушерка, по опыту уже поняла, что роды будут не сложными, что здоровью мамы ничего не угрожает и, что малыш, а она уже поняла, что это мальчик, будет здоров.
   -Ну, потушся еще, немного. Ну, ну же... Так, так... Молодец. Молодая мама, вела себя очень хорошо, совсем не теряя контроля над собой, выполняя все команды и советы Ирмы.
   И вот наступил момент, когда между ног мамы, показалась головка, нового человечка.
   -Доктор, показалась головка.- четко и по деловому, доложила доктору Ирма.
   -Хоро... - ответил было доктор, но в это момент, корабль вздрогнул и по нему пробежала мелкая дрожь.
   Вместе с кораблем вздрогнули и все в операционной. Все поняли, что это могло означать.
   -О, майн Гот! - произнесла Ирма.
   -Не останавливаемся. Продолжаем работать - четко приказал доктор.
   Через несколько минут, операционная наполнилась громким детским криком, нового, рожденного человека. Рожденного для...
   Рожденного для жизни, ибо все рождается только для жизни.
  
   ...А полковник СС, перелистывал еще одну страничку своих подвигов.
   Он вспомнил небольшой городок, не то в Белоруссии, не то в Польше... Их было столько, что они уже перемешались в его памяти. Да, этот все-таки был в Белоруссии. Они проводили зачистку лиц имевших ту или иную связь с коммунистами. Сюда подпадали, бывшие члены партии и комсомола, бывшие должностные лица, члены семей коммунистов и офицеров красной армии. Тогда они забрали несколько сотен людей. Но почему-то он особенно запомнил одну молодую, потрясшую его своей красотой и чувством, какого-то не славянского достоинства, женщину. Она была женой какого-то русского моряка... кстати, - подводника. Он тогда хотел ее даже освободить, в надежде, что она... Но тут приехало большое начальство и все рухнуло. Через пару недель их всех просто расстреляли. Их вывезли за город, где в лесу были выкопаны глубокие траншее. Приговоренных ставили по семь человек в ряд спиной к траншее и... просто стреляли в них, с расчетом, что бы они сами падали в траншеи. Ему пришось не просто присутствовать, но и самому принимать участие этой акцией. И он на всегда запомнил прекрасное лицо этой молодой русской женщины и свой, чуть ли не впервые прочувствованный им страх и растерянность, когда она встала перед ним и посмотрела ему в глаза. Он и сейчас почувствовал ту дрожь. А, чуть позже, они взяли и ее сына. Его отправили, толи в Майнтхаузен, толи... Да разве это важно теперь, когда его, конечно же, нет. Уж он-то знал, что от туда не возвращаются.
   И все-таки, эти прекрасные глаза, такие жгучие и такие глубокие, как они смотрели на него в ту минуту, в лесу, перед траншеей... Как он сам смотрел в них! Ему было страшно, стыдно, противно, он словно бы извинялся перед ней, что он совсем здесь не причем, что он хотел помочь ей, освободить ее, но это, так не вовремя нагрянувшее начальство, эти обстоятельства, это... Но смотря в эти прекрасные глаза, боясь и чертыхаясь и проклиная внутри себя этот день и это начальство, он все-таки поднял свой "вальтер" и все-таки нажал его курок и, все-таки, стрелял... Стрелял в эти прекрасные глаза...
   Молчаливая, неотвратимая торпеда, словно увеличенная пуля его "вальтера", приближалась к борту его корабля, неся неотвратимое для него возмездие и гибель всем. Словно пуля снайпера, направляемая Самим Провидением, она шла не просто в корабль а точно на него. Она ударила в борт корабля, точно в том месте, где была каюта полковника СС. Последнее, что он видел в этой жизни, это штормовое море с белыми барашками волн... Прекрасные глаза молодой русской женщины... которую он убил... чувство непонятного смятения и страха и... Он почувствовал, как неведомая, могучая сила, приподняла каюту в которой он находился, как его подбросило в верх... Он увидел яркую вспышку, мгновенный грохот и... Больше его уже не было.
  
   ***
  
   Корабль тонул быстро и неотвратимо. Обе советские торпеды, попали точно в цель, точно в самом уязвимом месте корабля, одним разом лишив его и хода и управления и плавучести. Единственное что оставалось людям на его борту, эту быстро провести эвакуацию. Очень быстро!
   Молодой матрос Михаэль, быстро выполнив свои штатные обязанности в случае затопления судна и экстренной эвакуации, быстро бежал по проходу между каютами первого класса и стуча и открывая двери в них, громко кричал:
   -Все наверх, срочная эвакуация! Берите, только документы и теплые вещи.
   Люди, не знавшие всех тонкостей, но понимавшие суть произошедшего, быстро выходили из кают и поднимались на верх. Последним стал подниматься и Михаэль. Вдруг он услышал несколько выстрелов в одной из кают. Михаэль остановился и быстро вернулся назад. Выстрелы раздавались, как ему показалось, из каюты номер семнадцать. Он открыл дверь и замер...
   Посреди каюты, стоял высокий, стройный офицер подводник большого звания. В руке его был пистолет. На кровати, Михаэль увидел лежащую, уже без признаков жизни, белокурую женщину, жену капитана подводника. Рядом с женщиной три мертвых тела детей. По полу, у самых ног капитана-отца, ползал самый маленький его сын и плакал. Капитан медленно повернулся к Михаэлю. Их глаза встретились. Единственное, что Михаэль прочитал и запомнил на всю жизнь, в этом взгляде, это безысходность. Капитан подводник, как специалист, прекрасно знал, что корабль обречен. Он и сам за время своей войны, отправил на дно не один десяток вот таких кораблей. Теперь настал его черед. Он принимал его спокойно и мужественно, как то и подобает истинному арийцу. Он знал, какая агония охватывает тонущий корабль, когда в напрасной надежде спасения люди сходят с ума, теряя последнее человеческое достоинство. Он не единожды, после успешной атаки, бывало даже во всплытом положении, наблюдал за агонией жизни тонущих кораблей. И теперь зная все, он не хотел, что бы в этой напрасной агонии участвовали его жена и дети.
   Не мигая, глядя прямо в глаза Михаэлю, капитан сказал:
   -Закрой дверь. Дай мне закончить.
   Медленно, словно загипнотизированный, он закрыл дверь и прижался к ней лицом, словно пытаясь понять увиденное. Через минуту, раздались два, коротких выстрела. Михаэль вздрогнул и пришел в себя. Он не открывал больше двери. Все было ясно. Охваченный ужасом, он бросился на верх.
  
   ...Это было два года тому назад. Немецкая подлодка бороздила холодные воды Северного моря у выхода в Атлантику, подкарауливая свою очередную жертву. Однажды, акустик доложил о шуме винтов большого судна. Подвсплыв под перескопную глубину, он обнаружил, прямо по их курсу большой, пассажирский корабль. Упустить такой подарок он не мог. Во-первых, им давно ничего не попадалось, а во-вторых, это судно было беззащитно и потому являлось легкой добычей. В атаку на корабль они вышли в надводном положении. Бояться было не кого: судно шло без сопровождения, а в воздухе, была густая облачность и по прогнозу и по всем приметам, должен был начаться шторм. Честно говоря, радости и азарта от такой атаки было не много. Но азарт, азартом, а цель целью. Капитан видел своими глазами, дикую сумятицу на борту судна. Он видел, как моряки, пытаются заранее спустить шлюпки и плоты на воду, он видел и чувствовал их обреченность. Он видел, как пошли его торпеды, он видел, как они, достигнув цели, приподняли корабль над водой. Он видел, как в считанные минуты, большой корабль скрылся в пучине вод. Когда все было кончено, на поверхности остался только один небольшой спасательный плотик и накренившаяся, явно пробитая лодка. Не многочисленные люди плавали вокруг них и обломков, пытаясь найти спасение. Капитан лодки поднес к глазам бинокль и увидел в спасательном плотике трех женщин и десяток детей. Несколько мужчин, плавали вокруг него, держась за него руками, но, не делая попыток влезть в него. Всех их плотик просто не вынес бы. Да полных ход, субмарина прошла мимо тонущих людей, мимо плотика. Глядя сверху низ на них, капитан видел, как покачивался в волнах от его лодки, маленький плотик, с маленькими детьми на борту, в волнах большого и равнодушного ко всему происходящему океана. К вечеру, в море разыгрался большой шторм. Не выжил никто.
   ***
   Корабль тонул быстро. Намного быстрее, чем это позволяли его эвакуационные возможности. Не смотря на все усилия, но команда не успевала спустить все имеющиеся шлюпки и спасательные плоты на воду. Обреченность происходящего чувствовали все.
   Матиас, сжал своей здоровой рукой, руку Гретхен и поцеловал ее. Она, в ответ, обняла и поцеловала его в губы. Они понимали, что расстаются и возможно... Матиас чувствовал свою беспомощность раненого калеки, не могущего постоять ни за себя, ни за свою любимую. Как ему казалось тогда, если кто из них и умрет, то это будет он. Он просто не сможет бороться за жизнь. Но в жизни, как и в смерти, все не предсказуемо. Раздалась команда погрузиться раненым на шлюпку. Гретхен, подставив свое плечо, помогла ему дойти до спасательной шлюпки и занять в ней место. Он хотел, что бы она села рядом с ним, но она, сказала, что еще успеет, что еще надо помочь другим, что еще есть шлюпки, что... Когда их спускали с борта накренившегося корабля, он в последний раз увидел лицо своей Гретхен, высоко вверху, смотревшей с высокого борта вниз, в море, где уже коснулась воды его шлюпка. Она словно хотела убедиться в его спасении, что с ним все будет хорошо. Он на всю свою оставшуюся жизнь запомнил ее, такую неописуемо прекрасную, смотрящую на него, с высокого борта тонущего корабля.
   ...Родившийся малыш!... Для чего, для чего рождаются люди?! Для чего он пришел в этот мир, в таком месте, в такое время:? Для чего, зачем, почему?! Для того, что бы умереть? Но в чем смысл жизни его и в чем смысл его смерти? Неужели только в этом первом крике и в этом первом и единственном глотке материнского молока?! Или, быть может, смысл его рождения в том, что бы все люди, все безумцы, услышав его крик, поняли безумие свое?!!!
   ...Эсесовец. Он получил свое возмездие, как и капитан подводник. С ними случилось неизбежное и справедливое. Но причем здесь дети и тысячи других, невинных? Но, есть ли действительно невинные, кроме этого младенца? Почему безумец совершает свое безумие, почему, подлец совершает свою подлость, почему убийца убивает свою жертву, - только ли потому, что так расположены их звезды? Нет. Все это происходит только и прежде всего благодаря молчащему большинству! И потому, всякое возмездие, это возмездие для всех. Потому, что все поучаствовали в неправде. Все согрешили! Но, как всегда бывает, великий грешник, уходит не один, он тянет за собой тысячи, а то и миллионы. Так и горстка в сотню великих грешников, утянула в пучину моря, тысячи ни в чем, по большому счету, как бы и не повинных людей. Праведник уходит к Богу один, потому, что ему не страшно. Грешник же, старается утащить вслед за собой многих, стараясь как бы прикрыться ими, потому, что ему страшно.
   Советская подлодка была лишь неким орудием отмщения для негодяев, но не ее вина, что они прикрылись ни в чем не повинными людьми. Война - жестокое искусство. И жестокость эта обостряется еще и тем, что на войне нет праведников. Там все грешники. Даже те, кто выполняет волю Провидения. Даже тот, кто всего лишь выполняет миссию возмездия. Та сотня грешников, всего лишь включила древний механизм воздаяния за зло: "Взявший в руки меч, от меча и погибнет" (Евангелие) И потому!..
   БУДЬ, ПРОКЛЯТА, ВОЙНА!
  
   ***
   СЛАВА, БОГУ, ЗА ВСЕ.
   ***
  
  
  
  
   ПОВЕСТЬ
   ПРОСТИ НАС, ГОСПОДИ,
   ПРОСТИ...
   Посвящается всем тем, кто победил в себе зло.
   С любовью христианина к религии Ислама.
  
  
   Позволь мне, Господь, быть рабом Твоим.
   Мне, слабой тростиночке, качаться в дыхании Твоем.
   Ты, Господи, знаешь сердце и душу мою: они Твои и Ты в них.
   Без тебя я ничто. С тобой я кое-что. Прими меня в круг Свой.
   Коснись благодатью Своей. Обогрей, успокой, очисти и освяти мысли, дела и пути мои. Будь со мной и да не забуду и я Тебя.
   Позволь мне, Господи, быть рабом Твоим и, надеюсь, когда-нибудь Ты назовешь меня и другом Своим.
   Позволь мне, Господи, быть рабом* Твоим.
  
  
   * Раб - это человек, живущий в доме Господина своего.
  
   ***
   Двигатели взвыли на предельных оборотах, самолет вздрогнул, напрягся готовый как спринтер сорваться с места, но не видимая сила сдерживала его на месте. Казалось целую вечность, длится это противоборство двух сил: силы свободного разбега в небо и силы удерживающей самолет на земле, но вот, наконец, что-то произошло, там, в кабине пилота и самолет бросился, как дикий зверь, вперед - вперед по дороге в небо. Стремительно замелькали под окном плиты бетонки взлетной полосы, следы шин на бетоне, фонари, и властная и могучая сила, совсем не спрашивая ничьего желания, вжала тела пассажиров в спинки кресел. И наконец вот он этот долгожданный миг новой реальности, когда земля и все, что было на ней, ушли куда то вниз, в никуда, миг так долгожданной свободы... Еще не в силах оторвать плечи от спинки кресла Зульфия повернув голову прижалась к холодному иллюминатору: внизу стремительно убегала земля, (а может это убегала сама Зульфия): вот медленно проплыл серебристый изгиб тихой реки с отдыхающими на ее берегу людьми, зазеленел густой лес, вот промелькнуло первое белое облачко... Самолет резко накренился в развороте: Зульфия откинулась в кресле и громко выдохнула: "Все". И это невольное "все", как горное эхо, тысячекратно отозвалось в ее сознании, как случайный одинокий камень сорвавшийся в горах с лавиноопасного склона увлекает за собой целую лавину, так и это "все", казалось бы, подводящее итог чему то прошедшему и призванное отбросить это прошлое и забыть его, наоборот перенесло саму Зульфию в эту прошедшую реальность, вновь властно заявив о себе и о том, что ничего не проходит бесследно, все произошедшее с нами остается с нами и в нас - навечно.
   За иллюминатором самолета проплывали облака, а в сознании Зульфии проплывала ее жизнь. Теперь уже совсем прошедшая жизнь.
  
   ***
   А когда то все было так хорошо и прекрасно, как это синее небо за окном самолета, как эти облака, как эта земля, как... Первое детское воспоминание это синяя кроватка в которой она пытается встать держась за ее борт и большой пластмассовый попугай-погремушка зажатый в ее маленькой ладошке и взгляд отца устремленный на нее и его руки, готовые подхватить ее в минуту опасности. Эта синяя кроватка, этот пупугай и эти глаза отца стали за последние годы как наваждение, как какое то проклятие для Зульфии - где бы она не была, с кем бы не общалась, в горе и краткой радости, именно эта кровать, этот попугай и эти глаза отца неотступно следовали за ней - не покидая ее ни на день, ни на один сон.
   Еще она помнила поездку в горы к дедушке и бабушке. Снег белый и пушистый и опять отец, везущий ее на санках. Она лежит в санях, лицом в верх, и ловит ртом снежинки, а они падают и, так и норовят обмануть ее, и падают на ее щеки, лоб, глаза - и кажется ей, что она в сказке, что она где-то там, где-то в небе, не на земле, и, что это не отец везет ее на маленьких санках, а большие крылатые белые кони мчат ее, в настоящих волшебных санях, по высокому небу сквозь облака, сквозь снег, сквозь жизнь. Она поворачивает голову и видит белые горы, поворачивает голову в другую сторону и вновь ее взгляд упирается в островерхие белые вершины. Она поднимается и садится в санках лицом назад и видит, как в даль, как в прошлое убегают следы ее отца и следы ее саней. Все дальше и дальше, все тоньше и незаметнее становится этот след, пока не скрывается за белой пеленой снежного тумана. И вот уже нет следов и нет ничего.
   А вот школа, ее первый класс. Утром ее будит мама, тихим голосом, со словами любви и радости за дочь: "Зульфия, вставай - пора в школу". Зульфия вскакивает, - она так ждала этого дня, этих своих семи лет, когда она пойдет в школу. У кроватки висит ее новая школьная форма, на стуле лежит новый кожаный портфель, на столе в вазе огромный букет цветов. Вместе с отцом и мамой они выходят из дома и идут в школу. Сердце колотится готовое выпрыгнуть из груди - ведь это ее первый шаг в большую жизнь! - она, почему- то, абсолютно серьезно по взрослому ощущает это. Вот школьный двор в море цветов и люди: разные - мальчики, девочки, малыши и старшеклассники и их родители, учителя. И все радостны. Ее поразило море цветов и океан радости и это первое ощущение школы как места радости, она сохранила на всю свою оставшуюся жизнь. Даже в этом своем последнем полете, она не забыла этой радости того светлого мирного дня. Вот она видит как ее папа, такой красивый и уверенный, разговаривает с каким то дядей, а потом подходит к ним с мамой и подводит их к группе таких же малышей, как и она. "Вот, доченька, это твой класс. А это твоя учительница." Учительница подходит к ней и говорит: "Здравствуй, хорошая, моя как тебя зовут?" -"Зудьфия". - отвечает Зульфия. "-Какое красивое у тебя имя. А меня зовут Вера Владимировна - я твоя первая учительница. А это твой класс. Вставай с нами. Вот сюда." Тут мама тихонечко подходит к ней и слегка подталкивая ее, негромко шепчет ей: "Доченька, подари цветы тете учительнице". Зульфия немного вспыхивает от чувства своей забывчивости, но подходит к Вере Владимировне и протягивает ей свой огромный букет цветов. Букет действительно столь огромен, что закрывает лицо учительницы. Так этот букет и остался в ее памяти.
   Счастливые десять школьных лет. В девятом классе она ездила в Артек - в детскую республику на берегу Черного моря. Там она приобрела множество новых друзей, там она впервые по настоящему узнала свою большую Великую Страну. Там она познакомилась с Таней...
   Таня была русской девочкой из Москвы. Русоволосая, немного курносая, типичная русская девочка, она была полной внешней противоположностью Зульфии, да и характеры их так же были противоположны, как и противоположны этносы гор Кавказа и равнин России, но вопреки всему с первой же встречи они потянулись друг к другу, как тянутся две родственные души, родство которых имеет корень не в земной юдоли, но в небе. Затем целый год девочки переписывались мечтая о новой встрече.
   Незаметно, почти как один день, пролетели десять школьных лет, отзвенел последний звонок, отбушевало последнее школьное море цветов, такое же огромное и радостное как то, первое десятилетней давности. И это море счастья так же врезалось в память Зульфии.
   С первого своего школьного дня, Зульфия знала, кем она станет, когда вырастет - учителем. Ее мечта совпала и с выбором Тани. Она уговорила свою подругу поступать в Московский педагогический институт. Девочки с честью выдержали вступительные экзамены и были зачислены в студенты. Удивительно быстро, как быстро проходит все хорошее, пронеслись годы учебы в институте. За это время было многое: были занятия в студенческом театре, поездка в студенческий строй отряд в Сибирь (в ту самую Сибирь о которой в ее народе навечно осталась столь не простая память), множество знакомств и встреч с разными людьми, в том числе и встреча с любовью. Ее Марат был действительный писаный красавец и воплощал в себе тот идеал мужчины Кавказа - гордого, свободного, не зависимого, честного, надежного который так хорошо знаком всем нам. Марат был на три года старше Зульфии и учился в Медицинском институте. О, сколько сердец могло бы быть разбито Маратом, если бы он хотел этого. Но, пожалуй, единственно, чем не был похож он на общепринятый стереотип человека с Кавказа - это его не порочность. Была в нем удивительная чистота незримо связанная с силой души и духа, что еще более приковывало к нему внимание девушек, но не позволяло ему играть с ними. Он был из породы однолюбов, - не из-за слабости, но из-за силы своей. Их любовь возникла от первой встречи взглядов и эта первая встреча взглядов, для обоих, была действительно подобна удару молнии. Их глаза встретились, что бы никогда уже не потерять друг друга.
   За годы учебы у Зульфии появилась еще одна любовь - это любовь к Москве. Она полюбила Москву как сам город, в котором ей было удивительно легко и свободно, так и город являвшийся столицей ее большой Родины, как ее святое сердце. После окончания института Зульфией, молодая семья уехала в Грозный, где Зульфия стала действительной учительницей, а Марат стал работать в городской больнице - детским врачом. Через год у них родился первенец - Руслан. Это имя мальчик получил в знак благодарности русским друзьям. Потом родилась доченька. Ее назвали - Наль, в память подруги Зульфии из Черкессии. Имя не столь распространенное в Чечне, но так нравившееся Зульфие, что ей казалось, что оно не столько произносится, сколько поется: "На-ль-ль..." Это была столь ослепительная радость, что даже сейчас, пройдя сквозь ад и, казалось, разучившись совсем радоваться и испытывать теплые, человечекские чувства, Зульфия ощутила запах новорожденного человека - пахнущего материнским молоком и...
   Она услышала голос, голос ее Руслана! Она вздрогнула, открыла глаза: что это - "Сон или наваждение?", но она слышала, явственно слышала его голос, голос ее дорогого сыночка. В этот момент из-за ее спины, из задних рядов она вновь услышала детский голосок. Да, это не был ее Руслана, ему сейчас было бы уже лет17, это был другой маленький грудничок, неведомо как и почему так напомнивший ей ее собственного сына. Зульфия повернула голову и в проем спинок увидела маленькое сморщенное личико младенца уткнувшегося в материнскую грудь и жадно сосущего молоко - как саму жизнь. Сердце Зульфии сжалось и губы, невольно, прошептали: "Господи...Руслан!".
  
   ***
   Стихи отца Теофора.
   Когда я взываю к Тебе, о, Господь мой,
   Средь мрака ночного, средь ярких созвездий -
   Душа, как ракушка, раскрыться готова,
   Внимая Твоим откровеньям высоким.
  
   Ты дал мне простор в тесноте моей плоти,
   Земному открыл не земное величье.
   Помилуй меня и услышь меня, Боже,
   Душе моей робкой пошли откровенье о Свете.
  
   Яви мне лицо Твое, Господи силы!
   Дыханьем Твоим проникни мне в сердце,
   Чтоб вечная музыка счастья и боли
   Звучала во мне и не знала покоя.**
  
   (**Молитва и стихи отца Теофора)
  
   ***
   А за окном медленно проплывали облака. Белые на голубом небе, как ирреальные невесомые корабли с распахнутыми парусами, молчаливо, в глубокой задумчивости плывущие только им самим ведомым курсом, в призрачную неведомость, неведомую даже им самим. Они плыли и, казалось, звали Зульфию за собой, как бы предлагая ей сменить кресло самолета, на мягкое, упругое прикосновение своей первозданности. Зульфия смотрела на них, а они смотрели на нее и разговаривали, доверяя друг другу самое сокровенное, то, что открывается только тому кому доверяешь беспредела. Это не был разговор слов, это был обмен мыслями. Зульфия открывала облакам свое прошлое (потому как нового у нее просто не было), а облака говорили ей о... нет даже не о настоящем и не о будущем, но о вечном. Они плыли рядом с самолетом невозмутимые и спокойные - вечные. Они меняли лишь форму, лишь свое внешнее обличие, но не меняя сути. Они говорили ей как они плыли над Христом, над древним, знойным Иерусалимом, они говорили ей о Голгофе и о той боли немыми свидетелями которой они явились 2000 лет тому назад. Они рассказывали ей о знойных пустынях Аравии, о Магомете из Медины, о камне Каабы. Они рассказывали ей о сказках Шахеризады, о Алых парусах и любви капитана Грея и Ассоль. Они рассказывали ей о великой любви и боли пронизывающих мир. А Зульфия смотрела на них, слушала, но думала о своем.
   ..."Мама, а облака твердые?" Зульфия засмеялась: "Нет, сынок, они не твердые, они мягкие и добрые". "А куда они летят?" "Они летят к своей мечте и к твоей мечте. Смотри на них и лети вместе с ними - лети. Это очень важно, сынок, уметь летать. Но помни, что лететь может только тот, кто добр и чист душой и сердцем как эти белые облака. Ты видел, как низко двигаются тучи? И чем чернее они, - тем тяжелее и тем ниже к земле, а облака - они чистые, легкие и потому они летят и потому они любят нас, а мы любим их". Боже, как давно это было, да и было ли это вообще? Неужели они, когда-то сидели вот так, на зеленом берегу реки, смотрели на облака и разговаривали с сыном? Неужели это было - когда, в какой жизни, в какой стране?
  
   ***
   Как облака меняют форму, оставаясь при этом облаками, так и жизнь человеческая меняет лишь форму, оставаясь при этом - жизнью. Даже смерть это всего лишь переход в другую жизненную реальность, целиком зависящая от качества этой земной жизни. От жизни не убежать. Всякий народ, как и всякий человек, имеет свой индивидуальный характер, свою память, свою историю. Не прост характер народов Кавказа. Во всяком случае, не прост для характера русского человека, впрочем, так же как и не привычен характер русского человека для человека Кавказа. Не много общего между зеленой равниной и остроконечной горной вершиной - разве, что равнина является подножием, основанием, без которого горе, как бы крута и высока она ни была - не устоять - осыпится!
   В природе всегда действуют две силы: созидания и разрушения. Бог и дьявол. Это верно как для природы физического мира, так и для природы человеческого социума. У всякого человека есть, как минимум три ярко выраженных периода: детство, зрелость, старость - так и у человеческого социума (пусть то государство, церковь, театр, институт...) есть подобные периоды. Нельзя вечно быть молодым. Но старость зачастую много раньше приходит не тогда, когда ты состарился, а когда ты поверишь в свою вечную молодость, всесилие, вечность. Так погиб Иерусалим, так погиб Египет, так пал Вавилон, так погиб Рим, так погибла Византия... Ряд бесконечен. В такую критическую минуту истории, чрезвычайно важно найти правильный и своевременный выход. Равно гибельно и промедление и ошибка в выборе средства. Это как в компьютерной игре: игроку дается три запасных жизни, а вместе с ними и шанс все начать сначала, шанс продолжения бытия, но с потерей каждой жизни, уменьшается и запас прочности, запас возможности допускаемых и прощаемых ошибок. Так наступил год 1985 и все, что началось следом.
   Все шло как по нарастающей. Сначала эйфория от якобы сброшенной несвободы, это пьянящее чувство независимости. Но не заметно, вместе с обретением "свободы", на поверхность стали вылазить немалые исторические обиды и мифы. Обида малого, но действительно гордого народа. Если не свобода делает из человека раба, то свобода пьянит - и неизвестно, что еще лучше, а, что хуже. Это только поначалу опьянение свободой выплескивается на другого, но, исподволь, это буйство готовит Голгофу и самому опьяненному. И маленькая Чечня, и большая Россия медленно, но верно, пусть и каждая своим путем, но верно шли по этому пути. По пути к Голгофе. Одной Голгофе на двоих.
   Где-то там, в далекой Москве шла борьба за большую власть, делились портфели, должности, кресла, предприятия, банки - страна, а здесь, в маленькой, и до той поры почти никому не известной Чечне, шли свои - маленькие, местничковые процессы, которым вскоре будет суждено вздыбить всю Россию. В национальных республиках и ранее не совсем просто решался национальный вопрос, но все решалось путем задабривания элит, а так же сильной руки центра. Теперь же, когда о сильной руке остались лишь воспоминания, когда один сумасбродный человек в Москве бросил всем, что можно брать суверинитета столько, сколько хочется, процесс принял неуправляемые формы. Чеченцы объединялись вокруг своих тейпов, родов, вокруг своей национальности и территории, а русские все острее чувствовали свою чужеродность и абсолютную незащищенность на этой земле. В такое время всегда найдутся люди с больной психикой, с травмированной исторической болью памятью или даже злопамятностью, любители осознанно или не осознанно мутить воду. Такие люди были и здесь. По всей видимости, они навечно останутся в тени истории, и не потому, что не вошли в нее, они этого и не хотели - их цель была не история, а власть и деньги. Именно они нашли "героев" народа, именно они создали их, внушили им те идеи, от которых содрогнулись миллионы. Если угодно, эти "герои" такие же жертвы, опьянения свободой. Жертвы ставшие палачами.
   Состояние русского населения в Чечне мало помалу становилось невыносимым. Первые признаки недовольства и национализма проступили в части национальной интеллигенции, а так же среди чиновничества. Русские незаметно, но довольно быстро стали меньшинством пораженным в правах. Нет, официально в республике действовали законы Росссии устанавливающие равенство наций и народов, но на практике, русскому человеку становилось невозможным получить какую либо незначительную бумажку в государственных учреждениях, невозможно было обратиться в суд с надеждой не оказаться осужденным, полное отсутствие социального обеспечения, пенсии. Молодым людям и девушкам стало просто опасно выходить на улицу с наступлением вечера, а в некоторые районы Грозного невозможно было появиться и днем. Чеченцы выдавливали русских всеми возможными методами: если не получалось бюрократически, то в ход шла настоящая уголовщина. В республике начался русский исход. Уехать хотели буквально все, другое дело не все могли. Уезжая на большую землю, люди, сталкивались с невозможностью продать свои квартиры и дома в Чечне, а без этого, они не могли купить хоть какое то жилье в России. Их недвижимость по общему сговору, либо не покупали вообще, либо по столь смехотворной цене, что люди тянули сколько могли, а затем просто бросали все и уезжали, буквально с одним чемоданом и паспортом в руках наивно надеясь, что там, в России, их кто-то ждет. А радостные чеченцы вселялись в их оставленные с полной мебелью и хозяйством дома на правах хозяев. Документов никто не требовал - сам факт занятия дома, и жительства в нем был документом. Документы делались новые - именем Чеченской республики. Бросать все почти задаром, было поначалу жалко, но как были счастливы все те, кто успел уехать из Чечни, пусть даже и нищим, но все же живым, до 1994 года.
  
   Но не бывает так, что бы весь народ сходил с ума. Всегда и во все времена остается золотой запас праведников, людей, не искусившихся всеобщим опьянением, тех людей, которые при новых благоприятных временах дадут новую жизнь своему народу.
  
   ***
  
   Наступило 1 сентября 1994 года - начало нового учебного года. Зульфия, как и положено учительнице, пришла в школу в радостном ожидании праздника. Нет, она не была столь наивна, что бы ни понимать, что все катится куда-то в тартарары, но все же сила и дух профессии неистребимо внушали ей оптимизм, что все-таки, что-то произойдет, и это безумие закончится, как заканчивается дурной сон. Школьная площадка была заполнена едва ли на половину. Русских учеников совсем не было: большинство уехали, а те, кто остался в Грозном, просто не рискнули прийти в школу. Не было и моря цветов - это осталось в прошлом.
   Зудьфия подошла к своему девятому "Б" классу, классным руководителем которого она являлась. Началась общая линейка. По обычаю выступил их старый добрый директор, затем выпускник и один из первоклассников, а затем на трибуну поднялся представитель новой, свободной Ичкерии.
   "Братья вайнахи! Долго народ славной Ичкерии был в рабстве у своего северного соседа. Долго русская дубина гуляла по нашим спинам, по спинам наших отцов и дедов. Но теперь все это в прошлом. Теперь вы первые юные граждане свободной Ичкерии. Вы потомки славного Шамиля, совладать с которым была не в силах огромная империя, вы носители его духа: духа абсолютной свободы. На нашем гербе красуется лик волка - волка, который живет только на свободе, а не свободе предпочитает смерть. Ваши отцы и старшие братья с оружием в руках готовы встать на защиту нашей свободы, ибо северный сосед, эти русские ... надеются вновь покорить нас. У них ничего не выйдет. Вся Чечня встанет как один на свою защиту. А если понадобится, то мы уверены, что и вы поможете своим старшим братьям. В Чечне издавна жили только чеченцы, только чеченцы и будут жить здесь отныне и всегда. Славное зеленое знамя Ислама развевается над нашей головой, оно ведет нас именем и учением пророка Мухаммада. Нет места в Чечне неверным. Чечня страна святая - страна Аллаха и чеченцев..."
   В заключении всего находящиеся тут же сумрачные люди, пришедшие сюда явно не со своими детьми, бросились в хоровод своего вайнахского танца зикр (название танца -ЗИКР)- танца войнов и войны. И как кружился этот танец, так же бешено и, не отдавая себе отчета в происходящем, кружилось все здравое в Чечне. Впрочем, после такого танца едва ли, могло остаться, что-либо здравое.
   Зульфия, вместе со своими учениками прошла в свой класс. Как поредел ее девятый "Б": вот нет уже Володи Михайлова, его родители уехали буквально неделю назад. Перед отъездом они зашли к Зульфие проститься и сказать, что благодаря таким людям как она и Марат, они знают и, всегда и всем, будут говорить, что не все чеченцы плохие люди. Нет и Яковлевой Наташи и Бубнова Виталия, нет Захарова Вадима и Романовой Светланы. "-Да." - вздохнула Зульфия и подумала про себя, что это и правильно, ибо ничего нет дороже жизни для человека, а когда все вокруг сходят с ума, когда все рушится, то человек имеет право выбирать там и то где ему будет лучше. Но вот то чему она искренне удивилась, это то, что в классе не было и мальчиков чеченцев. Небыло: Сулимы, Магомеда, Шамиля.
   - Здравствуйте дорогие мои. - сказала после небольшой паузы Зульфия. Поздравляю Вас с новым учебным годом. Очень надеюсь, что мы с вами остались таким же дружным классом, каким были и раньше. Сейчас проведем небольшую перекличку, что бы выяснить кто здесь, а кого и почему нет с нами.
   Она окинула быстрым, но внимательным взглядом своих учеников. Как же они изменились за эти три месяца каникул. Перемены эти были гораздо более значимые, чем это происходили обычно. Ребята изменились в чем-то радикально. Вот на третьей парте у окна маленький, непоседливый, из трудной семьи Ахмед - какой настороженный и предательски злобный блеск в его глазах. Он никогда не был совсем уж положительным мальчиком, но у него и никогда не было такого взгляда. Взгляда, от которого не то, что страшно, но жутко не уютно становилось всякому, на кого падал это взгляд. Казалось, он высматривает в твоей душе, что-то такое, чего ты и сам о себе не знаешь, высматривает, что бы вцепиться в это "нечто" и уже не отпустить. На следующей парте сидели два не разлучных друга: Хасан и Кантемир. Два лучших спортсмена школы, мальчики с сильными, самостоятельными характерами, будущие настоящие мужчины, - как часто думала о них Зульфия. Они всегда были в числе лучших - и в учебе и в спорте и в общественной жизни. На этих двух мальчиков всегда можно было положиться с полной уверенностью, что они не подведут. Но теперь это были другие мальчики. Они сидели развалясь, раскинув руки и с невозмутимым спокойствием и высокомерием смотрели на Зульфию, как бы подчеркивая свое превосходство перед всеми.
  -- Амиров Руслан, - произнесла первую фамилию Зульфия.
  -- Здесь.- ответил невысокий мальчик с правого ряда.
  -- Очень хорошо, Руслан. Аслаханова Заира.- продолжила Зульфия.
  -- Здесь - раздалось в ответ.
  -- Бубнов Виталий - прочитала автоматически Зульфия фамилию в классном журнале и, тут же, пожалела об этом - ведь она знала, что Виталик Бубнов этим летом уехал из Грозного. И словно оправдываясь за допущенную не ловкость, она продолжила: -Ах, да, он выбыл...
  -- Туда ему и дорога. Пусть все они убираются прочь.... -Раздалось из глубины класса. Эти слова сказал Хасан.
  -- Хасан, как ты можешь так говорить? Он же был твой товарищ. Вы же вместе с ним учились с первого класса.
  -- Я сказал то, что я сказал и не отказываюсь от своих слов. А друзьями мы с ним никогда и не были, хоть и пришлось учиться в одном классе. А, что касается русских, то им вообще не место в Чечне. Вот пусть едут в свою Россию, она большая, там пусть и живут, а если не уедут сами, то мы их попросим уехать другим способом.
  -- Хасан, что ты говоришь...- попыталась было сказать Зульфия, но не успела. Ее перебил, поддерживая друга, Кантемир:
  -- Мы говорим то, что думаем. И все это правда. Их никто не звал на Кавказ не раньше, при Шамиле, ни сейчас. Наши горы это наши горы, наш хлеб это наш хлеб, наша нефть это наша нефть. И вообще, что тут делать в этой вашей школе? Сейчас другое время наступает - время настоящих мужчин. И без ваших знаний можно стать человеком. Пошли, Хасан, нам здесь делать нечего в этом детском саду.
   Молодые люди встали и нагло направились к выходу из класса, небрежно бросив на ходу:
  -- Ахмед, а ты, что сидишь? Пошли с нами - мужчиной будешь.
   Ахмед встал и побежал за ними. Дверь распахнулась, пропуская молодых людей, и захлопнулась за их спинами. В классе наступила мертвая тишина.
   0x08 graphic
   28.06.05.
   ***
  
   А вечером в гости к Зульфие пришла Вера Владимировна, - ее первая учительница. Постаревшая, с сетью морщинок на лице и обильной сединой в волосах, но по прежнему с живыми и добрыми глазами, как добрый ангел прошедших лет, она вошла и принесла с собой, впервые за этот день, подлинное спокойствие, радость и уверенность, что не все пути добра закрыты.
   Зульфия накрыла стол. Марат, почему то, задерживался и, дожидаясь его прихода, женщины разговаривали, вспоминая старое, прежнее, ушедшее, желанное, доброе, светлое. То, что ушло, но без чего обеим им было не прожить, и не потому, что это их прошлое, но потому, что в этом была их суть - нести людям свет, добро, радость. Зульфия рассказала Вере Владимировне о сегодняшнем "Первом звонке" в школе. О линейке, о происшествии в классе. Они вспоминали многих учеников и учителей: кто остался и кто уехал. В остатке стремительно оставалось все меньше и меньше знакомых имен.
   Но вот раздался и звонок в дверь.
   -Здравствуй, любимая. - обняв жену сказал Марат.
  -- А у нас Вера Владимировна в гостях.
  -- О, это замечательно. Позвольте мне поздравить Вас обеих, как моих самых любимых учителей, с еще одним "Первым звонком".
  -- Спасибо, Марат. Ты как всегда внимателен и чуток. Да, еще один "Первый звонок" отзвенел сегодня. Только какой то он... не звонкий, что ли.
  -- Это почему так? -спросил наигранно весело Марат. Разве может быть праздник знаний не радостным? Ну ка, расскажите мне как у Вас прошел этот день.
  -- Замечательно - начала Зульфия. -Замечательно! Особенно речь человека из мерии - ну как раз к первому сентября, как раз для детей, и все в ней было о добре, о знаниях, о мире... И этот танец... И эти люди... Но главное, Марат, мои ученики, их глаза, их души - что с ними произошло, что с ними сделали!? - И она рассказала мужу то, что произошло в классе.
   Марат слушал не перебивая, внимательно и сосредоточено. По мере рассказа его внимательные глаза и лицо становились все более жесткими и казалось тайная дума, так долго и старательно скрываемая от постороннего взгляда, готова выплеснуться потоком боли и горечи.
   -Да... Толи еще будет. - произнес в задумчивости Марат. -Когда взрослые сходят с ума, что можно ожидать от детей? Закономерность. У нас в больнице почти не осталось русских врачей, а вместе с ними и специалистов. Классных специалистов. Нет медикаментов, перевязочных средств, нет запаса крови... Нет ничего. Но главное то, что никому нет дела до этого. Никому нет дела до людей. Все заняты великим вопросом свободы Ичкерии! Я уже шел домой, и вот тут, проходя через площадь, попал на митинг. Автоматически остановился и, вы знаете, немного послушал, что там говорят и делают. Горячо говорят, ох, как горячо. Нельзя так горячо говорить с нашим народом. Это как порох: вспыхнет - не погасишь. И этот Вайнахский танец зикр... Но, главное, только поймите меня правильно, я стоял, слушал, смотрел и вдруг почувствовал, что во мне есть не только понимание абсурда происходящего, но, что во мне потихоньку зреет бунт. Бунт против всего и вся. Бунт одного против всех. Я почувствовал, как меня затягивает водоворот происходящего. Я понимал, что все, что происходит - это безумие, но одновременно меня тянуло в этот круг, в эту толпу. Какой то могучий, первобытный инстинкт соединял людей на площади. Я понимал абсурд всего происходящего передо мною, но вместе с тем я не мог противиться какой то магии этого действа. В принципе мне, как медику, понятен механизм происходящего - массовый психоз. Но, даже понимая его природу мне не просто было остаться не захваченным им. Лишь усилием воли я заставил себя вспомнить, что я личность, что у меня есть дом, семья, что я врач, что я, наконец, - человек.
   - Да, Марат, ты прав. Ты - человек. Беда сегодняшнего времени в том, что слишком многие забыли главное о себе, это то, что они, прежде всего, люди. Это забыли и там, - в Москве и у нас в Грозном. А еще это усиливается тем, что забывшие свою суть люди сидят сейчас у власти. Власть же забывшая о своем первом долге - ужасна.
   -Ну, да ладно о грустном. Оставим его. Как Вы поживаете, Вера Владимировна? - попытался перевести разговор в другое русло Марат.
  -- Спасибо, Марат. Слава, Богу, как-то живем. Хотя радоваться особенно нечему. Думала, доработаю до пенсии, и буду спокойно жить для себя, растить внуков... Да не судьба видно. Дети там, в России, а внуков привезти на лету к бабушке в Грозный, сами понимаете - нельзя. А еще с пенсией проблемы. Полгода уже не дают. Говорят: "Москва денег не переводит". А еще с соседями не просто жить стало - почему, думаю, сами понимаете. Позавчера ко мне приходили трое и предлагали купить мою квартиру. Но за такие смешные деньги! Конечно, я отказала. Хотя если бы предложили реальную цену, то согласилась бы. Уходя, они сказали, как бы вежливо, но с подтекстом: "Ну, как хотите. Мы вам все-таки деньги предлагали, а то вот, бывает, и запросто так забирают". А ночью мне камнем разбили окно в зале. Такая вот жизнь дорогие мои настала. Такая вот жизнь.
  
   ***
   А за иллюминатором самолета медленно проплывали белые облака. Величественные и спокойные они со спокойствием и царственным равнодушием пропускали мимо себя спешащий в неизвестность самолет. И не было им дела ни до этой серебристой птицы то просто обгоняющей их, а то пронзающей их своим стремительным крылом, ни до Зульфии, ни до ее дум. Летел самолет, плыли облака, а в памяти Зульфии звучало: "Во-о-о-й-на-на"!
   Само слово "во-й-на" слилось в сознании Зульфии с каким то "воем". Она никогда не занималась этимологией этого слова, но теперь она доподлинно знала, что "во-й-на" неотделима от "воя". И не важно, чей это вой: вой древних гуннов, скифов, тюрков, монголов черной тучей опустошающих города и веси и оставляющих после себя смерть, разорение и горе. Или "вой" плача выживших после погрома орд захватчиков, "вой" плача по погибшим любимым, близким, родным. Испокон веков война была не отделима от воя, слез, скорби и горя. Но в сознании Зульфии, да и многих людей 20 века, понятия война и вой слились с чисто физическим ощущением воя. Этот вой был рев, гул, дрожь, огонь современных бомбардировщиков. Этот гул знают сегодня не только ставший уже историей Вьетнам, но и Югославия, Ирак, Афганистан, а чуть раньше и маленькая Чечня.
   Ранним, ясным осенним утром воздух наполнил жуткий гул. Он пришел как бы ни откуда, появившись почти в мгновение и заполнив собою все пространство. Зульфия только что открыла глаза, потянулась в постели, улыбнулась солнышку и подумала о детях, о муже... Это была последняя ее сознательная мысль ибо дальше действовал уже инстинкт самосохранения направляемый чисто животным страхом и ужасом. Почти в мгновение ее слух наполнился ужасным воем и громом. Стало жутко. Дом содрогнулся, подпрыгнул и гул ужасного взрыва наполнил пространство. Зазвенели стекла окон, упала и разбилась хрустальная ваза - свадебный подарок ей и Марату, раздался крик маленькой Наль: "Мама! Мама!" Зульфия вскочила с постели и бросилась в детскую. Маленькая Наль стояла в кроватке и протягивала свои ручонки по направлению к матери. Зульфия подхватила дочь на руки, при этом ощутив мокрые трусики дочки. "Мама, смотри - самолеты!" - услышала она крик Руслана - своего первенца, старшего и любимого сына. В тот же момент в доме напротив, что то ухнуло, дом подпрыгнул и стал медленно оседать, весь окутавшись пылью, дымом, сквозь которые пробивался огонь. Комната наполнилась пылью... Но, что это! Ее Руслан стоял бледный, с застывшими глазами, что-то неслышно шепча губами, а из уголка его губ текла тоненькая красная ниточка крови. Сын сделал два нетвердых шага на встречу матери, остановился и... стал медленно оседать. Зульфия как молния бросилась к сыну: "Руслан!.." Маленькая Наль на руках плакала и прижималась к матери как к единственному в мире островку безопасности, а ее дорогой Руслан лежал на ее руках и беззвучно шептал: "Мама..."
  
   PIETA
   О, боль всех матерей земли!
   О, крик беззвучный, беспощадный!
   О, Сын лежащий на руках моих.
   О, слезы слез - последнее Твое причастье!
  
   А в небе звездный хоровод
   И ангелов полет смятенный.
   Скажи: за, что и для чего
   Мне испытанье это?
  
   Скажи хоть слово, не молчи!
   Хоть ветерком коснись висков моих горячих,
   И в небе яркою звездой явись
   И поддержи меня в несчастье.
  
   Я цепенею, словно Лотова жена,
   Не в силах вынести страданье...
   И вижу: в небе синяя звезда
   Мне улыбается Твоими чистыми глазами.
   ***
   Марат в этот день дежурил в больнице и как раз утром должен был смениться и прийти домой. Но то, что произошло далее в этот день, полностью переменило не только его планы на день, но и саму его жизнь. Всем врачам пришлось оказывать помощь десяткам и сотням раненым, поступающим в больницу. По сути, в одночасье больница превратилась в полевой госпиталь полный крови, боли, страдания. Телефонная связь была прервана, и Марату никак не удавалось ничего узнать о своей семье. И все-таки к вечеру, к нему подошел другой врач, живущий в соседнем доме с ним и сказал, что ему надо появиться дома, что... Он ничего не сказал, просто не смог, только смог сказать, что Марат должен побывать дома и если он готов, то может сейчас быстро съездить с ним на машине туда и, если надо, то обратно.
   Тяжелое предчувствие окутало душу Марата, жесткий ком встал в горле. Они ехали по улицам вчера еще относительно чистого, многолюдного Грозного и не узнавали многих улиц своего родного города. Многие дома горели, другие были в руинах, на улицах горели первые автомобили. А вот и его родной дом, двор, подъезд. Сердце Марата бешено стучало. Вот и дверь его квартиры...
   Зульфия не совсем отчетливо помнила этот момент. Она была немного не в себе. Ум ее казалось замер, сознание онемело, лишь сердце, механическим насосом гнало и гнало кровь по венам и артериям ее организма, продлевая тем самым ее жизнь, которая, как ей казалось тогда, потеряла всякий смысл. Она смутно помнила лишь тело Руслана спокойно лежащего на диване с засохшей красной ниточкой в уголке рта. Наль не было рядом, - ее увели соседи. Она смутно помнила, будто сквозь туман, как на пороге появился и застыл ее Марат. Она протянула к нему свои руки, потянулась к нему всем своим еще, почему-то, живым существом и вдруг, словно сорвавшись, словно не выдержав высоты, сорвалась и ... заголосила, завыла во весь голос. Так и она озвучила эту "ВОЙну".
   А потом была война! Самая настоящая и ужасная. Совсем не такая как в кино, а самая настоящая, где все - взаправду. Где кровь - это настоящая кровь. Где смерть - это настоящая смерть. Где страх - это настоящий страх. Где все настоящее становится призрачным, а все ненастоящее - настоящим. Где все перемешивается в одну кошмарную кашу. Где нет ни верха, ни низа, ни левого края - ни правого, ни своих - ни чужих, а лишь одно сплошное кошмарное месиво событий, картин ада. Так началась Первая Чеченская война. Всю эту войну Марат и Зульфия и их маленькая Наль, провели на передовой: Марат лечил людей, Зульфия, как могла, помогала мужу, учила и согревала детей. Первой реакцией практически всех чеченцев было то, что весь народ взялся за оружие. Второй - полное презрение к русским - кем бы они не были. Презрение к русским как к нации. Чеченское общество объединено в роды, тейпы и потеря всякого представителя рода воспринимается как личная потеря всем родом, так как у русских потеря в семье. Только это надлежит возвести в квадрат согласно специфике пассионарности народа.
   Сначала больница функционировала в своем здании, но вскоре от здания мало чего осталось и больница распалась на несколько самостоятельных участков. Марат, вместе с двумя врачами основали небольшой медицинский пункт в подвале своего дома. Назвать их мед. пункт серьезным учреждением здравоохранения едва ли было возможно. В нем были всего лишь несколько сколоченных из досок кроватей - нар, минимальный перевязочный материал, да самые необходимые предметы и инструменты для проведения самых неотложных операций и скорой помощи. Лечили не столько медициной, сколько личной самоотверженностью и бесстрашием. Практически с первого дня перед Маратом и другими врачами встал вопрос - как оказывать помощь руссским и прежде всего русским солдатам. Этот вопрос стоял и перед Зульфией и перед тысячами чеченцев. Каждый решал его по-разному.
   ...Примерно через неделю после боевых действий в их медпункт принесли раненого русского солдатика. Точнее он сам приполз: их БТР был подбит на соседней улице и этот молодой почти еще мальчишка, чудом не задетый взрывом, выскочил из горящей машины и пополз куда глаза глядят, не столько в осознанности куда надо ползти, а, более повинуясь инстинкту движения, что в движении жизнь, но тут его снял снайпер. Пуля прошла через легкое и парень, в равной мере, мог остаться жить, а мог и умереть. Дело было только за врачами. Марат смотрел на этого мальчишку и сжимал кулаки, а в уголке рта этого мальчика солдата краснела тонкая ниточка крови. "Совсем как у Руслана." - заметил Марат и в руках его хрустнула раздавленная пачка сигарет.
   Вдруг Марат почувствовал мягкое прикосновение к своему плечу. Это была Зульфия. Она была с ним. Зульфия погладила его по голове, поцеловала в висок и негромко произнесла:
  -- Ты должен это сделать, любимый. Ты должен это сделать.
  -- Должен?.. Почему? Почему я должен платить добром за их зло?!
  -- негромко произнес Марат. Чувствовалось, что он вскипает: - Почему я должен спасать этого убийцу? А может это он убил нашего Руслана? А может, он убил десяток наших детей? Твоих детей? Почему я должен спасать его? Почему!?
   Тут к ним подошел глава их местного ополчения. Ему уже доложили, что принесли раненого федерала.
   - Так, эта гнида здесь. Еще дышит. Эх, пуля тебя не взяла, ну так сам умрешь. Только смерть твоя будет не быстрою. -и обратившись к мед сестрам приказал: - Уберите его с нар, пусть полежит на бетоне, пока не околеет.
   Но тут в удивление всем вмешался Марат:
  -- Нет, не убирайте. Несите его в операционную и приготовьте все необходимое к операции.
   Наступила краткая пауза полная удивления, которую на секунду опередив командира ополчения, прервал первым Марат: "Я буду делать ему операцию. Он человек, а я - врач. -и, повернувшись лицом ко всем, твердо сказал: - Они мне не друзья и никогда ими уже не будут, но я им никогда не буду врагом.
   А солдатик выжил. И Марат, отныне, лечил всех, кто нуждался в его помощи. Он лечил всех в память о своем любимом первенце Руслане, потому что он был врач, а еще, и это самое главное: что бы ни стать никому врагом. Что бы самому остаться человеком.
  
   29.06.05. ***
  
   А самолет летел все дальше и дальше. И белые, добрые облака все так же спокойно смотрели на него, принимая за своего, хоть и не похожего на них собрата. Стюардессы предложили пассажирам еду. Зульфия отказалась, взяла только сок. Немного повернувшись в кресле, она почувствовала, что-то жесткое, упершееся в ее бок. Это была та самая сумка. Зульфия взяла ее в руки. "Господи, почему это так? Почему это все так? Почему? За что? Почему люди сходят с ума? Почему убивают друг друга? Почему в мире столько зла и боли?" - и в этот момент она почувствовала страшный вес этой черной сумки. Вес не физический, но превосходящий всякий материальный вес. Она почувствовала вес жизни и вес смерти в своих руках. Она поняла как, оказывается, много может один человек, как много может сделать сейчас она одна. В ее воли дать жизнь или прервать ее. Всего лишь одно движение руки, пальца, один импульс мозга - и все!!! И конец ее мучениям, ежедневным немым, бессловесным разговорам с самой собой, с Маратом, Наль, Русланом и десятками других никогда уже не встреченных ею людей. Руки почти судорожно сжали сумку и тут, в ее почти уже отключившемся сознании возник ясный образ ее любимого Марата и его слова, которые он сказал ей после того первого спасенного им солдатика федерала: - "Понимаешь, я действительно никогда уже не буду их другом, но я действительно не могу позволить себе стать их врагом. Когда я его увидел, сначала мне показалось, что я готов разорвать его не меньше чем все остальные. Но тут я словно услышал, нет, почувствовал Руслана и... Я не могу этого объяснить, но через сына я понял, что я могу потерять нечто очень важное - свое человеческое лицо. А Руслан этого очень не хочет. Руслан хочет, что бы я оставался таким, каким я был раньше, таким - каким он знал меня. И в этот момент я понял, что я спасу этого мальчика. А когда я спас его я понял, что я всегда буду только спасать. Спасибо тебе, что ты помогла мне остаться человеком. Я хочу, что бы мы только спасали. Только спасали".
  
   Люблю, Тебя, как бабочка цветок,
   Стремлюсь на запах Твой и краски.
   И сердце раскрываю пред Тобой,
   И доверяюсь Откровенью Твоему и Тайне.
  
   На крыльях тоненьких моих
   Парю в Твоих высотах духа
   И приближаюсь, Господи, к Тебе -
   Моей звезде обетованной.
  
   Люблю Тебя как первый луч зари,
   Как солнца луч зимой холодной,
   Как маленький глоток воды
   В пустыне знойной и безводной.
  
   Ловлю Неведомость великую Твою,
   Твое дыханье во вселенной,
   Твои шаги, Твои лучи,
   Твоей любви сияние над миром.
  
   ***
  
   Весть о добром докторе разнеслась по округе. Быть добрым ко всем, когда вокруг столько боли, горя и крови - было очень не легко. На войне вообще быть добрым - противопоказано. Но даже когда вокруг бушует ад, должен быть островок добра - как лучик надежды завтрашнего дня. Зульфия, помогая мужу по мере возможности в его делах, занималась и своим призванием: собирала детей оставшихся без родителей, потерявшихся в этом аду войны, кормила их, согревала, учила как могла хотя бы отрывкам школьной программы, вместе с другими женщинами пытались находить если не родителей, то хотя бы родственников детей и переправляли их им. Во многом благодаря таким людям, нет и не было в Чечне, да и вообще на Кавказе, бездомных сирот.
   Но вот отгремели бои первого штурма Грозного. Люди стали выходить из подвалов и укрытий с надеждой на мирную жизнь, или хотя бы на саму жизнь. Но многим из них просто негде было жить. Грозный, некогда такой зеленый и уютный, лежал в руинах как на кадрах разрушенного Сталинграда. Людям предстояло не жить, а научиться выживать. В этих условиях кто-то пытался восстановить, если это было возможно, свое прежнее жилье, кто-то строил новое временное, кто-то занимал чужое бывшее русское, потому, что все понимали, что русским сюда уже возврата нет, а кто-то уезжал в села - к родственникам. Дом Марата и Зульфии сильно пострадал, но все-таки вполне поддавался реконструкции. И совсем не важно, что не работал водопровод и канализация - главное была крыша над головой - ведь так жило большинство грозненцев. Так они прожили два года. Но жизнь не складывалась. Марат и Зульфия с болью наблюдали, как их народ скатывается в обыкновенный бандитизм. Они видели, что все они становятся заложниками чьих-то очень больших игр. И им в этой игре места нет. Во всей республике по сути дела ничего не работало. Больница и школа просто назывались больницей и школой ибо в одной абсолютно не было ни медикаментов, ни медперсонала, ни операционных, а в школе не было ни парт, ни учебников, ни самих учеников - потому, что достойным делом теперь считалось с детства уметь стрелять из автомата или заниматься тем, что в любом нормальном обществе называется преступностью.
   Наступило время, когда Марат и Зульфия решили уехать в село к родственникам. Это раньше город считался престижным местом, теперь же, скорее, наоборот: в селе можно было хотя бы прокормиться, да и с безопасностью подчас обстояло получше. Хотя это уж как повезет. Война никому не дает гарантий.
   Марат и здесь стал работать по своему призванию - благо врач, а тем более классный врач, был просто находкой для села и всего района. Больных было хоть отбавляй, правда, нехватка, а по большей части отсутствие медикаментов очень осложняло работу, но - слава, Богу, лечить - можно не только с помощью химпрепаратов, ведь есть еще народная медицина, к помощи которой пришлось прибегнуть основательно. За Маратом крепко накрепко закрепилось обращение: доктор Марат. В этих словах был не просто факт, что этого доктора зовут Марат, а особое уважение, которого добивается только настоящий доктор, доктор от Бога. Благодарные люди, платили, чем могли, прежде всего: добрым словом и по мере возможности продуктами. Это конечно не весть что, но все-таки было существенным доходом для семьи.
   Лечил же Марат по-прежнему всех. Это знали все и потому, одновременно уважали доктора, но и относились с подозрительностью и некоторой враждебностью. А лечить приходилось всех. Не однажды к крыльцу больницы подкатывал БТР федералов и солдаты, на носилках, вносили раненых, и Марат оказывал им квалифицированную помощь. Не один раз тот же БТР увозил доктора в горы, туда, где только что отгремел бой или прошла засада, и он ехал и спасал солдат. И днем и ночью. Федералы знали честность этого доктора, и уважали его и благодарили... Единственно чего никогда не делал Марат для федералов - это никогда не брал их благодарности.
   Но и народное сопротивление нуждалось в помощи доктора. Не один раз среди ночи в дом Марата стучались бородатые люди и уводили его с собой. Бывало, он отсутствовал по нескольку дней. Иногда ему приходилось делать непростые операции в полевых условиях, при свете свечи, где ассистентами ему были сами же боевики. Да и в больнице у него всегда был кто-то с гор. Иногда вместе, на соседних кроватях лежали раненый солдатик федерал и раненый боевик. Жажда жизни примиряет всех. Впрочем, - как и смерть.
   Федералы военные не были страшными соседями или гостями, хотя никто их не назовет и гостями желанными - чужой человек, да еще с оружием - всегда опасен. Но, в принципе, с ними можно было уживаться. Хуже было, когда село посещал ОМОН. Эти не знали удержу и подчас их так и называли - "федеральные боевики". Сытые, не в пример военным солдатикам мальчишкам, откатавшие свою самоуверенность еще в России, обладавшие необходимыми военными навыками, защищенные от своего самоуправства приказом свыше, они не только, а подчас не столько отслеживали боевиков, сколько действительно проводили зачистку. Это ж кто так точно придумал это слово: зачистка. Медаль бы ему за это или государственную премию в области литературы. Зачистки часто проходили по принципу: окружалось село и подряд прочесывались все дома, ограды, сараи, постройки... Местных же жителей собирали и держали под дулами пулеметов БТРов в особом месте. А в селе и домах устраивался шмон. Часто, если никого не находили, что было гораздо чаще, то брали нескольких мужчин с собой для "выяснения" обстоятельств. Иногда, спустя несколько дней или месяцев, они возвращались. Иногда - нет. Жаловаться было бессмысленно. Так случилось и в этот раз.
   Было раннее утро - только что прокричал первый петух, но еще никто не проснулся из людей, а отряд ОМОН уже окружил село и на центральную улицу въехали бронетранспортеры. Всех жителей собрали на больничной площади и начали зачистку. А тем временем главный, в звании подполковника, занял кабинет главврача больницы и к нему стали вызывать по списку некоторых людей из толпы. Это и председатель сельской администрации и участковый милиционер, и родственники некоторых людей которые ушли в горы. В этом списке был и Марат.
   -Вы доктор этой больницы?
  -- Да, я доктор. - ответил Марат.
  -- Как нам известно, из агентурных источников, вы приехали сюда из
   Грозного. Чем же был вызван переезд из города в деревню? -задал первый вопрос подполковник.
  -- Для этого не нужно обращаться к агентурным сведениям. Я уехал
   точно так же как и многие - что бы выжить и жить.
  -- По нашим агентурным разработкам -полковник опять сделал
   акцент на словах "агентурным разработкам", видимо они придавали повышенную значимость его делу, - так вот по нашим агентурным разработкам вы неоднократно встречаетесь с бандитами. Более того - лечите их, покрываете и даже бываете на их базах в горах.
  -- Я лечу людей. Для кого-то они возможно и бандиты, а для меня -
   просто люди. Кстати, я думаю в ваших "агентурных разработках" отмечено, что я помогаю и федеральным силам и это тоже только потому, что они тоже - люди.
  -- Ну, предположим, что федеральным властям вы должны помогать
   потому, что она власть законная, а вот на каком основании вы помогаете бандитам - это мы и хотим выяснить и возможно выяснять это будем не здесь. Вы меня поняли?
  -- Я понял вас. Но прошу Вас, поймете и Вы, что я просто доктор,
   честно выполняющий свой долг.
  -- Ну это мы еще проверим. -сказал подполковник. - А теперь нас
   интересуют фамилии тех, кому вы помогали, кого знаете как сотрудников боевиков, а так же, и это главное, места расположения баз боевиков. Прошу Вас ответить на поставленные мною вопросы максимально полно иначе наша встреча затянется для вас на неопределенное время и уже не здесь.
   ОМОН уехал из села лишь под вечер, так никого конкретно и не найдя, но увозя с собой 11 местных жителей. Среди них: троих пациентов больницы и их доброго доктора. Больше Марата никто не видел.
   Лишь, спустя, порядка полутора месяца, в глубоком овраге, у отрогов гор было найдено несколько обожженных огнем тел со следами тяжелых пыток. Это были жители их села. Один из обгоревших трупов, по случайным приметам, был опознан как доктор Марат.
  
   ***
   Зульфия открыла глаза и посмотрела на часы. До контрольного времени оставалось еще чуть более получаса. Значит еще целых тридцать минут этого нескончаемого разговора с самой собой, с проклятой памятью. "Господи, что же Ты мне еще воскресишь из прошлого, что напомнишь, чем еще ранишь меня?" - прошептала Зульфия. - "А может уже пора?" Она вновь посмотрела на часы, но стрелки словно замерли на месте, будто всеми силами стараясь не допустить неотвратимого. "А если нажать эту проклятую кнопку сейчас? Ну, что изменят каких то тридцать минут, ведь все самолеты уже в воздухе." Она вновь потрогала руками черную сумку и вновь почувствовала ее страшный груз. И в этот момент она вновь услышала плачь маленького ребенка за своей спиной. "Господи, да, что же это? Зачем Ты мне опять напоминаешь о Руслане, о Наль, о Марате... Зачем!!!" И тут она поняла зачем.
  
   СТИХОТВОРЕНИЕ
   Зачем Ты мне даешь о, Господи, все это?..
   Зачем огнем сжигаешь душу мне?
   Зачем?.. Не слышу Твоего ответа,
   Лишь тишина пронизывает слух.
  
   Зачем бездонной бездной горя
   Дорогу радости прервал?
   Зачем взрастил тугие гнева гроздья
   И кровью жгучей напитал?
  
   Зачем, среди таинственного неба
   Судьбы моей созвездья разметал?
   Зачем, как ураган, смятеньем,
   Мой разум тонкий испытал?
  
   Зачем? И для чего меня готовишь?!
   Каким путем направишь завтра жизнь мою?
   Какой вершиной или черной бездной
   Ты снова встанешь на пути?
  
   Зачем Ты мне даешь о, Господи, все это:
   Огонь и воду, медных труб оскал?
   Зачем? - я не найду ответа...
   Я не найду... И нет уж сил искать.
  
   ***
  
   Когда забрали Марата, Зульфия была на четвертом месяце беременности. Как она перенесла эту страшную потерю ведомо лишь Богу. Во всяком случае, сама она этого не понимала. Теперь вся ее оставшаяся жизнь, была посвящена только ее милой Наль и тому маленькому комочку жизни, который бился у нее под сердцем. В этих двух существах были для нее и Марат и Руслан и все светлое, доброе, радостное, что было когда-то в ее жизни.
   Тяжелые дни ожидания и безуспешных попыток найти мужа или хотя бы узнать, что-либо, о нем, тянулись невыносимо медленно. И все-таки, надежда, что все будет хорошо - не покидала Зульфию. Все-таки Марат действительно помогал всем, в том числе и федералам. В надежде найти помощь у них, Зульфия, поехала в соседний гарнизон, которому Марат оказывал наиболее частую помощь и где командиром был действительно внушающий доверие офицер.
   Добравшись до расположения части, ее провели в штаб бригады. За столом сидел крепкий, довольно молодой офицер в звании полковника. Увидев Зульфию, он встал и предложил ей сесть. Зульфия рассказала все, что произошло в их селе и попросила помочь в розыске мужа.
   -Да, я хорошо знаю вашего мужа - это хороший и честный человек. Я обещаю Вам попытаться узнать и сделать все, что в моих силах. Хотя ОМОН - это не армейские части. К тому же там были и контрразведчики, а эти ребята - себе на уме. Им закон не писан. Но все же я обещаю сделать все, что смогу. Даю слово офицера.
   Недели через две в село примчались три БМД. Они остановились у дома дяди Али - родственника Зульфии и старшего в их роде. Из одной машины вышел тот самый полковник командир бригады десантников, обещавший узнать, что в его силах, о судьбе доктора Марата. Он прошел вместе с дядей Али в дом, а БМД долго стояли рядом с домом.
   Русский офицер выполнил сое слово. Он действительно как мог и где мог, старался узнать о докторе Марате и давал только хорошие сведения о нем. Но те службы, которые распоряжались судьбой доктора Марата, были не расположены прощать и миловать даже невинных.
  -- Постарайтесь уважаемый, Али Магомедович, как можно скорее
   принять все меры, что в ваших силах. Машина, в которую они попали, - не знает жалости. Собирайте деньги, ищите родственников, знакомых... но только не теряйте времени. Все, что мог я сделал, надеюсь, - это возымеет хоть какое то действие. Теперь Вы знаете, главное: где они, кто их забрал, что им грозит и, что нужно предпринять для их освобождения. С Богом - удачи Вам.
   Разговор был закончен, но, что-то не высказанное явно томило русского полковника.
  -- И вообще... Эта война... Нам многим стыдно за нее. Поверьте, мы
   такие же пешки, разменные фигурки как и вы. И вами и нами кто-то просто играет. Только гибнем мы, а они получают наши "кровные" в виде нефти и политических диведентов. - и немного помолчав, добавил - Простите нас. Честь имею.
  
   ***
   Шел сороковой день после условной гибели Марата и сельчан. Во многих домах села накрыли поминальные столы - люди шли нескончаемым потоком. Зульфия уже не плакала - слезы остались в прошлом, она просто отрешенно стояла и принимала гостей. Семилетняя Наль все понимала и сложно переживала все случившееся. Жалея юную душу, Зульфия отправила дочку в дом дяди Али, что бы там она, в играх с другими детьми, немного развеялась. Все шло своим чередом: люди приходили и уходили, стол сменял стол и лишь груз безвозвратной потери и безъисходного горя нескончаемо давил грудь и сердце Зульфии. Но вот появились Наль: она пришла с другими детьми отпроситься на речку. Зульфия прижала дочку к себе, поцеловала ее в щечку, посмотрела в глаза, как бы пытаясь впитать в себя, расстворить в себе ее образ: -"Ну конечно сходите. Только не долго. Хорошо?" Наль кивнула и дети, весело смеясь, убежали из дома.
   Маленькая речушка протекала сразу за южной околицей села. Она была абсолютно безопасна. По сути, она больше напоминала ручей чем реку, но для ребятишек, в летнюю жару, это была река. На речку ходили все: на ней поили скот, женщины стирали белье, на ней купались дети... Река поила, кормила, мыла, стирала - всех.
   Ребятишки, веселой гурьбой высыпали на песчаный речной бережок. Разделись и наперегонки бросились к воде...
   Глухой хлопок, донесшийся со стороны реки, долетел до дома Зульфии. Гости вздрогнули: все они за эти годы привыкли на слух различать, что стреляет и, что взрывается. Это был взрыв гранаты. Сердце Зульфии дрогнуло и забилось как раненая птица. Но все продолжали сидеть за столом, ведь что-то взрывалось здесь если не каждый день, то очень часто.
   Прошло минут пять, и на улице послышался громкий детский крик полный боли, страха и отчаяния...
   ... Ее милая Наль лежала на речном берегу, вся в крови, а речная вода нежно и бережно омывала ее ножки. Зульфия бросилась к дочери, обняла ее, прижала к себе, непрестанно повторяя: "Доченька, милая... Наль моя... что с тобой.." Она словно обезумела. Потом, словно поняв, что произошло, перепачканная в крови доченьки, она вскинула руки к небу и... завыла. Так еще раз ее вой влился в общий вой войны.
   Когда-то она рожала свою Наль и отдавала ей свою кровь, так и теперь теряя свою дорогую дочурку, она вновь соединялась с ней кровью. Ее кровью.
   ... Ребенок, которого она носила под сердцем, последнее, что связывало ее с Маратом, так и не родился. В этот же день гибели Наль у Зульфии случился выкидыш. У жизни тоже есть свои пределы.
   Теперь ее ничто уже не держало в этом мире, в этой жизни. Она физически чувствовала, что переходит в некое новое существование: именно существование, а не жизнь. В ее сердце не было ни зла, ни отчаяния, ни желания мести - была лишь всепоглощающая пустота. Она была уже более не человек, а просто человеческая оболочка.
   ***
   Чтобы познать Бога, нужно научиться видеть и слышать.
   Видеть то, что не видно, и слышать то, что не слышно.
   И тогда ты откроешь Бога во всем Его величии.
   И во всей Его простоте.
  
   Чтобы услышать то, что не слышно, и увидеть то, что не видно,
   Нужно ослепнуть и оглохнуть для мира-
   И тогда ты, быть может, начнешь видеть и слышать то,
   Что происходит за гранью этого мира.
  
   Ты должен почувствовать свое сердце.
   Его тонкие токи, его боль, радость, печаль и нежность.
   Ты должен спуститься в него весь, без остатка, всецело,
   Ты должен стать единым Сердцем - и тогда ты почувствуешь Бога.
  
   Чтобы увидеть Бога,
   Ты должен всмотреться в глаза ближнего своего.
   Ты должен раствориться в них, как во вселенной,
   Как в Тайне и Откровении.
  
   Но при этом и те глаза должны видеть в тебе то же,
   Что ты видишь в них,
   То есть должна быть встреча двух Любящих.
   И тогда ты познаешь Бога.
   Тишина.
   Глубина.
   Созерцание.
   Любовь.
  
  
  
   ***
   А самолет летел. Он летел на встречу своей роковой минуте, роковому мгновению и неотвратимо нес навстречу судьбе и всех своих пассажиров, волею судьбы, оказавшихся его ничего не подозревающими заложниками. За иллюминатором все так же проплывали величественные белоснежные облака, светило солнце, где-то внизу проплывала земля.
   По лицу Зульфии текли слезы. Это были ее первые слезы за последние четыре года, ибо, потеряв все, она разучилась не только радоваться, но и плакать. Они текли по ее щекам и вместе с ними, казалось, из ее сознания уходит нечто неведомое, то, что так долго жило в ее сознании делая ее не человеком, а каким то потусторонним зомби. Она чувствовала, что с ней, что-то происходит, она чувствовала, что вновь становится человеком. Ах, как давно она забыла, что, значит, быть человеком? ЧЕ-ЛО-ВЕ-КОМ. А слезы текли и текли, и она уже не пыталась сопротивляться им. Кончиком языка она облизнула уголки губ и почувствовала приятную, живую, человеческую соленость своих слез. В ее ожившем сознании пронеслось: "Я человек... Я человек". И почему-то возник образ Танечки.
  
   ТАНЕЧКА
   (святые люди)
   В последний раз в мирной жизни Зульфия видела свою Таню году, наверное, в 1992. Потом были лишь письма, да нечастые телефонные звонки. Но дружба их не обрывалась. Но вот грянула Первая Чеченская война и с нею оборвалась всякая возможность контактов.
   Прошел первый военный год, наверное, даже более. В один из дней Зульфия пошла в палаточный городок проведать своего ученика, не ходившего в ее школу вот уже третий день. Проходя мимо одной из палаток, она, вдруг услышала с детства знакомый голос и звук гитары. Голос пел:
   Есть одно прекрасное место на свете,
   Там хорошо и светло, а мы Божии дети.
   Тише, тише - молитву не спугните,
   Лучше молчите, лучше молчите.
   Сердце Зульфии чуть не выпрыгнуло от радостного предчувствия: "Таня!" Голос доносился из большой армейской палатки полевого госпиталя. Зульфия вошла и замерла: перед больными людьми пела свою песню ее Таня.
   Если не чаяно Ангел заденет крылами,-
   Не удивляйтесь, пожалуйста, это бывает.
   Тише, тише - Ангела не спугните.
   Лучше молчите, лучше молчите.
   Ангел летел в палатке жителей разбомбленного Грозного. Он действительно летел, хотя его никто и не видел. Он летел и касался своими крыльями душ и сердец человеческих, в которых, казалось, не было ничего кроме боли, а люди слушали тонкий, чистый, девичий голос и потихоньку в них рождалась Надежда. Надежда на то, что не все пути добра еще закрыты. Что где-то еще светит Свет.
   Блик от зажженной свечи на иконе мерцает
   В трепете нежном чья-то душа замирает.
   Тише, тише - надежду не спугните.
   Лучше молчите, лучше молчите.
  
   Есть одно прекрасное место на свете -
   Храм наш в таинственном, утреннем, ласковом свете
   Тише тише, рассвета не спугните.
   Лучше молчите, лучше молчите.
  
   Есть одно прекрасное место на свете...
  
   И вот, их взгляды встретились, впились друг в друга и ... в сторону тут же была отброшена гитара и не допета песня, а две подруги, два дорогих друг другу человека, русская и чеченская женщины заключили друг друга в крепчайшие объятия.
   Оказалось, что Танечка теперь добровольно трудится в общественной организации "Раздели с голодным хлеб свой". Они помогают всем чем могут: собирают вещи для чеченцев, помогают в правозащитной деятельности, оказывают помощь в поисках пропавших без вести, как наших солдат, так и чеченцев, ездят в Чечню с миссиями помощи, работают в госпиталях и... да вообще стараются делать все что только можно. А прерванный концерт был продолжен.
   Вечером Танечка была в гостях у Марата и Зульфии. Они вспоминали свою прежнюю жизнь. Говорили о настоящем. Таня пыталась, уже не один раз, разыскать Зульфию, но в разбомбленом и изменившемся до неузнаваемости Грозном, это оказалось почти невозможно. А еще Танечка говорила о Боге. О том Боге, который есть Любовь. Дело в том, что Танечка стала христианкой, а в той миссии, в которой она служила людям, были в основном христиане, - то есть люди, по определению, Божии.
  -- Как же ты стала верующей? - спросила подругу Зульфия.
  -- Да как-то само собой, самым естественным образом. Просто шла, шла по жизни и вдруг смотрю: рядом со мной Господь, а я в храме.
  -- Разве так бывает? - допытывалась Зульфия.
  -- Бывает и не такое! Помнишь, как мы на третьем курсе института, ходили с тобой на Троицу в церковь? Мы же потом целую ночь с тобой не спали - все говорили и говорили. А о чем мы говорили - понимаешь? Именно не помнишь, а понимаешь? Мы говорили о том, что в нас пробудил храм Божий, и Тот кто живет в нем. Только молоды мы были, ну и время немного другое было - не удержали мы этого прикосновения, не оценили. Но Господь всегда у дверей сердца человеческого и всегда стучит в него: "Тук, тук... Откройте это, - Я". И всего то, что надо сделать человеку это открыть сердце свое на встречу Создателю.
  -- Таня, а, что вас тянет сюда? Ведь это огромный риск - вас не любят ни чеченцы, ни ваши военные.
   -Они ни "не любят нас", а скорее не понимают. Они все в равной степени ослеплены ненавистью: одни не любят чеченцев, другие русских. И не понимают, что и там и там есть люди Божии, а есть и не Божьи люди. Возможно первый шаг к выходу из ада безысходной ненависти, это увидеть и понять именно Божьих людей. Ну, хотя бы человека.
   - Скажи мне, а как Бог может допускать такое? - спросила Зульфия.
   - Не Бог все это творит, а человек. Человек, ослепший в безбожии своем. Бог, и наш и ваш, говорит одно: чти Господа своего, не убивай, не завидуй, не лги... люби! - а, что делает человек? Вот и весь ответ. Мы вообще похожи на преступников, которым четко говорится и он точно знает, что нельзя красть, ломать, убивать, но между тем он все равно крадет, ломает, убивает, а потом еще и клевещет, что так он сделал только потому, что никого не было рядом. Кстати, рядом с нами всегда кто-то да есть: ангелы Божии как минимум. Так, что все содеянное нами воздастся.
   - А все же, ты не ответила, что вас тянет сюда? - повторила свой вопрос Зульфия.
  -- Наверное, во-первых, это более интуитивно, как рефлекс
   порядочности. Стремление быть рядом с теми, кому больно и кто нуждается в помощи. Во-вторых, и это уже осознанно, - я же христианка!
  -- А разве не христиане убили моего Вахтанга? Разве не христиане
   разрушили этот город? - вновь задала вопрос Зульфия.
  -- Это такие же христиане как те мусульмане, которые взрывают дома,
   или захватывают больницы, ставят мины на пути мирных жителей, захватывают заложников... Поймите дорогие мои Марат и Зульфия: когда человек называет себя христианином или мусульманином это еще не факт, что таковым считает его Бог. Нужно научиться смотреть на жизнь глазами Бога.
   Так они проговорили почти до утра. А на следующий день и еще целый
   месяц, Зульфия и Таня были рядом. Они выступали перед жителями Грозного, помогали в распределении гуманитарной помощи, вместе помогали детям пережившим стресс войны стать нормальными людьми. А через месяц Таня уехала в другой район Чечни.
   ... Зульфия улыбнулась - воспоминание о Танечке остановило поток слез
   и вызвало улыбку, а вместе с ней и казалось давно забытое желание жизни. Она вспомнила еще один случай произошедшей с Танечкой.
   Таня и ее друзья долго добивались разрешения военных на поездку в Чечню. И вот, наконец, таковое разрешение было получено. Лететь они должны были военным бортом, вместе с десантниками. Перед полетом было, как и положено по уставу, общее построение и Танечке с товарищами так же пришлось встать в строй - ведь они летел этим бортом, с этой командой, и потому, хоть и временно, но как бы являлись ее неотъемлемой частью. Генерал десантник принял построение и, обойдя строй солдат десантников, подошел к "пассажирам", как с иронией называли их военные. Обведя строгим взглядом "миротворцев", он со вздохом высказал: "Какие же вы все хлипкие. Как же вы там будите?" И действительно, рядом с крепкими, рослыми парнями из ВДВ, группа Танечки смотрелась куда как неказисто: шесть женщин и два мужчины далеко не воинственной наружности. "С Богом, товарищ, генерал, с Богом." - ответила Таня.
   И вот они в воздухе. Время полета прошло незаметно, вот под крылом и Чечня. Заход на посадку. И тут резкий хлопок и самолет, с резким креном, начинает проваливаться вниз. Паники не было, но каждый в эту минуту прожил всю свою жизнь и простился, так на всякий случай, со всеми близкими и любимыми. Все вжались в сиденья, надеясь лишь на чудо. И тут по самолету раздалось: "Отче наш, иже еси на небеси..." И чудо свершилось: самолет выпрямился, и летчики посадили раненую машину на полосу. После приземления, сами летчики говорили, что сели только благодаря чуду, а чудо это даровано было по молитве этих "каких то хлипких" пассажиров. Так, что действительно в Чечню они прилетели с Богом.
  
   ***
  
   ЧЕЛОВЕК ИЗ ЭМИРАТОВ
   А в это время, в далекой южной стране, встречались двое.
   -...Значит вы, дорогой, Али, утверждаете, что ваши дела в Чечне успешны и есть все основания рассчитывать, что акты террора всколыхнут новую волну восстания в Ичкерии?
   -Именно так уважаемый, Хусейн. Но для этого нам нужны деньги. И много больше, чем сейчас.
   -Ну, с деньгами проблемы не будет. Ради святого дела ислама и идей вахабизма мы дадим вам денег столько, - сколько вам хочется.
   -За зеленые доллары в России можно купить все и кого угодно. Доллары стали совестью для русских. У нас отлично налажены каналы доставки денег и оружия. Срывов практически не бывает. К тому же оружие мы чаще приобретаем у самих же федералов - за деньги они готовы продать и свою мать, не то, что парочку гранатометов или пулеметов.
   -Хорошо. Но попробуйте особое внимание уделить подготовке шахидов. Выбирайте людей потерявших на войне близких, женщин подвергшихся насилию со стороны федералов, пробуждайте закон кровной мести. Работайте с молодежью, подростками. Обрабатывайте их психику. После перенесенного горя эти люди очень легко должны поддаваться идеям вахабизма. Работайте с ними. Замените им инстинкт самосохранения, инстинкт жизни, на инстинкт уничтожения, инстинкт смерти и тогда эти люди исполнят любой ваш приказ.
   -Да, именно так мы и поступаем. Мы имеем не плохих специалистов психологов, которые успешно делают это дело по перемене сознания.
   -Делайте все возможное дорогой, Али, не пренебрегайте ни чем. Мы же вас поддержим всеми средствами. Мы будем и дальше поднимать волну международного протеста против войны в Чечне. Мы будем, через наших людей, поднимать вопросы соблюдения прав человека в России, на сессиях ОБСЕ, - везде и вюду.
   -А, что Вы думаете по поводу американского 11 сентября, дорогой, Хусейн?
   -Я думаю, что это хороший урок для наших американских "друзей". А все остальное, дорогой, Али, - не ваше дело. Оставим это тайной: кто, куда, зачем? У вас другие задачи.
  -- А что Вы думаете о российском варианте 11 сентября?
  -- !? Это очень интересная идея! Ну ка расскажите мне о ваших планах.
  -- Все очень просто. Летят несколько самолетов, а в них наши шахиды
   И вдруг: "Бах"! Совсем не обязательно выбирать Москву, Кремль, города. - можно просто взорвать несколько самолетов в воздухе.
   -Это замечательная идея. Работайте над ней.
   -
  
   ***
  
   Под крылом сверкнула, яркой вспышкой, серебристая лента реки. Самолет довольно резко накренился на правое крыло и сделал правый доворот. Зульфия посмотрела в иллюминатор и не увидела уже привычных белых облаков, а вместо них навстречу ей летели черные грозовые тучи. Самолет обходил грозовой фронт.
   "Ну, вот, Господи, даже здесь Ты посылаешь мне тучи. Только, что согревал солнышком и вдруг, вновь - разишь молнией и оглушаешь громом. За что? Я так устала. У меня даже нет сил, нажать эту кнопку. - и, вдруг странная догадка пронеслась в ее мозгу - А может Ты даешь им время еще пожить? Или Ты даешь это время мне, чтобы вспомнить что-то еще?"
   ***
  
   Когда человек теряет все... Все, не потому, что это ему так кажется, а действительно ВСЕ. Как жить ему тогда? Как хотя бы существовать? Как не сойти с ума? Как!!!???
   После всего случившегося, Зульфия действительно чуть не сошла с ума. Она либо целыми днями не выходила из дома, а то, наоборот, на целый день уходила, то на берег реки, а то в ближайшие отроги гор или в лес. Она почти не с кем и ничего не говорила, отделываясь лишь простым "да" или "нет". Лицо ее всегда выражало лишь глубочайшую безысходность и отсутствие всякой реакции на внешние раздражители. Она уже не учила детей, не собирала их вокруг себя, лишь отчужденно смотрела иногда на них, да, что-то беззвучно шептала потрескавшимися губами. Иногда эти беззвучные слова можно было расслышать: Марат, Руслан, Наль. Так прошло около полугода.
   ... Было начало весны. То время когда почти на равных борются наступающее тепло и отступающий мороз. Странное дело, но от приближения весны, Зульфие стало особенно нестерпимо тяжело. Оживающая после долгого зимнего сна природа, яркое весеннее солнце, щебетание птиц - все это еще более подчеркивало чуждость, ненужность существования Зульфии на этом празднике жизни. Она ничего не решала специально, - это пришло само собой.
   Словно не ведомая сила, мягко, но властно взяла Зульфию под руки и ввела ее в хлев. Тут приятно пахло молоком, коровьим теплом, пометом и сеном. Не вполне отдавая себе отчета, она взяла висящую на стене стайки старую косу, и прошла в глубь. Ах, как же пахло сеном! Она расстегнула куртку, раскрыла ворот кофты, и подняла лезвие косы к горлу...
   Вдруг, чья то рука, схватила ее руку державшую косу и сильный удар в плечо, отбросил ее на сено.
  -- Дура, ненормальная ты, что задумала - мало крови тебе, так ты еще хочешь?! Ух... - и человек, сказавший это, замахнулся на нее кулаком.
   Зульфия ничего не ответила, только залилась беззвучным плачем. Плакала она не от боли, а оттого, что с ее глаз спал туман, а с другой стороны потому, что не смогла сделать то, что не осознанно хотела: теперь бы все уже было позади.
  -- Это был Залимхан - странный человек, к которому ни Зульфия, ни ее Марат никогда не испытывали особой симпатии. Он всегда был молчалив, угрюм, не общителен, - закрыт от внешнего мира. Мало кто видел его улыбающимся или смеющимся, а если все-таки кому-то и доводилось увидеть его улыбку, то тогда переставал смеяться он сам, ибо то, что у обычного человека называется улыбкой, в исполнении Залимхана было чем-то иным: полным зловещей тайны, скрытой угрозы, веянием тихого ужаса. Он гораздо приятнее был в своем молчании. Но теперь он говорил и, о чудо, он не был ужасен! Хоть и по-прежнему совсем не был прекрасен. Но в его глазах, словах, облике проступила некая новая, ранее не видимая явь, которая целиком преобразила этого человека.
  -- Тебе, что мало крови твоего рода!? - пламенно говорил Залимхан. - Захотела уйти и все оставить так как есть? Не выйдет! Не дам. Значит, нет уже твоих детей, твоего Марата, нет тысяч наших братьев и сестер и тебя не будет. А может нас всех не будет?! - и вдруг, словно выдохнувшись, Залимхан перешел на тихий, доверительный говор - А кто же отомстит за Марата, за твоего Руслана, Наль... за наших братьев и сестер, за нашу землю? Или здесь будут править они, - неверные собаки? Э-э...
   Залимхан присел и закурил. -Э-э бедная, Зульфия, к счастью не все такие никчемные люди как ты. Слава Аллаху, есть люди и женщины, которые свято чтут законы гор, законы своего народа, законы предков. И они отомстят и за свой народ, и за свою землю, и за предков. Они вместо тебя отомстят и за твоего Марата и вместо тебя за твоих детей. И за тебя тоже отомстят они. А ты... ты живи, но помни, что пока ты ходишь и плачешь в своем горе, а неверные которые убили всех твоих родных: и Марата, и Руслана, и Наль - наслаждаются жизнью, до тех пор нет покоя , как нет отмщения, ни твоему мужу, ни детям, ни тебе самой.
   Залимхан сидел на чурбаке и курил и белый дым окутывал его словно белый снег или туман окутывает горную вершину. Он сидел и смотрел, из под навеса сарая, в сторону гор и, казалось, что весь он сейчас был там. Зульфия, по прежнему полулежала на сене, все так же отрешенно воспринимая действительность, но, что-то новое вкралось в ее душу вместе со словами Злимхана. "Ведь действительно кто-то же должен ответить за все то, что произошло. Ведь действительно кто-то должен... отомстить" - от впервые произнесенного, пусть даже и про себя этого страшного слова: "месть", Зульфия вздрогнула и, словно очнувшись от долгого сна, сказала:
  -- Залимхан, я хочу отомстить. Помоги мне это сделать".
   ***
   Так произошла ее вербовка, ее перерождение. У всякого материала есть предел своей прочности. Был он и у Зульфии. Так, вскоре она оказалась в одном из тайных горных лагерей, где попала в группу женщин проходивших особую подготовку для пока им самим еще не совсем понятной цели. Обучали их довольно многим военным наукам: и основам боевых искусств, и стрельбе из различных видов вооружений, и минно-взрывному делу и изучению Корана, но особое усилие ставили на психологическую подготовку и формирование их сознания. Благо для такой обработки у каждой из женщин было готовая база: все они прошли свои ступени ада: все они потеряли близких, любимых, родных. Все они были так или иначе обожжены прошлым. Всем им уже не было возврата к прежней жизни - просто возвращаться было не к чему и не к кому. У каждой из них за спиной были лишь: огонь, кровь, смерть. Лишь пепел прошлого.
   Чеченское общество разделено на множество тейпов - родов, взаимообщение между которыми очень сложное и не простое явление и человеку другой, особенно европейской культуры, разобраться во всех хитросплетениях его, очень не просто. У чеченцев очень долгая родовая и национальная память. Они помнят и национальные обиды, - будь то сорокалетняя война имама Шамиля или депортация чеченцев в годы сталинизма, но помимо этого они помнят и обиды личные и клановые. Причем помнят их, в прямом смысле, - до крови, до смерти. Память эта практически не имеет временных границ, - границей здесь служит только кровь. Многие роды помнят обиды еще царского времени, пусть и потерявшие основную силу и стершиеся уже отомщенной кровью, но по прежнему хранящие кровное напряжение. Эта новая Чеченская война вновь распалила огонь кровной мести, ибо она так перепутала, переплела судьбы родов чеченцев, так перетасовала их, так пересталкивала их в своих круговертях, что не осталось, пожалуй, не одного рода, не имевшего кровной мести к другому роду. Подчас, к 21-му веку, Чеченская война, стала походить на Гражданскую Кровную войну чеченцев против самих же чеченцев.
   В лагере Зульфия встретила Мусу, своего родственника, - он был командиром учебного отряда в этом лагере. Это была приятная встреча. Муса и в мирной жизни был хорошим человеком - другом Марата и частым гостем в их доме. Но здесь же Зульфия встретила и Майербека, человека сложного, даже как бы сказать - скользкого, пренадлежащего к другому роду. Отношения между двумя родами были сложными, запутанными и покрытыми сединою лет. Толком никто уже и не помнил, откуда потянулась эта красная ленточка вражды между родами, не помнили этого, даже старики, но напряженность ни спадала и передавалась, как родовая память из поколения в поколение. Последнее зло, которое помнили старики и четко знали все в роде Зульфии, это то, что в 43-м году, при депертации чеченцев, Гази А-н - дядя Майербека, служил в отделе Гос Безопасности и именно ему род Зульфии был обязан своей высылкой в Северный Казахстан. А еще тем, что именно он поселился в принадлежавшем роду Зульфии доме. Поэтому в той мирной жизни сам Муса, как и никто их рода не имел дел с родом Майербека. Но, здесь и Зульфия, поначалу, очень удивилась этому, Муса и Майербек были на равных и даже, казалось, были друзьями. Как такое могло произойти? Но война не только ссорит и разоряет, - иногда она и гасит, мирит, как бы еще раз показывая, что все невозможное на самом деле - возможно. Все объяснялось очень просто - кровью! Той же самой кровью, которая разъединяет и соединяет. Кровь - в которой и жизнь, и смерть человека.
   Древнюю вражду и неприязнь погасила кровь, которая некогда и породила эту вражду и неприязнь. Муса и Майербек были на одном задании и когда возвращались с задания, их отряд попал в засаду федеральных сил. Бой был жестокий. Никто не щадил никого. На стороне федералов были и вертолеты и артиллерия, у отряда боевиков лишь автоматы, да гранатометы, - да еще волчья воля к жизни. Наступила ночь - бой стих. Федералы ждали утра, что бы с рассветом обрушить на боевиков всю мощь огня артиллерии и, во что бы то ни стало, покончить за день с этим отрядом. Боевики, окопавшись на лесистой сопке, как затравленные волки, зализывали раны и готовились к неизбежному - к последней схватке. Они решили не ждать утра, а попытаться прорваться в темноте - потому как понимали, что это их последний шанс. По небу ползли мохнатые тучи и к полночи они полностью закрыли луну. Начался дождь. Боевики разбились на две не равные группы. Одна, та, что меньше, должна была начать бой с целью видимости прорыва в одной части кольца, а вторая, большая, выждав время и момент, должна была прорваться и уйти в горы. Муса и Майербек были в первой группе. Они были почти смертниками. Почти шахидами.
   По пластунски, расплоставшись на мокрой земле, они как можно ближе подползли к передовому поясу оцепления федералов. Те были беспечны: что требовать от солдатиков-мальчишек? С диким возгласом и криками "Аллах акбар!" чеченцы бросились вперед. Их задача была поднять, как можно больше шума и это им удалось: командование федералов решило, что прорыв начался именно там, и бросило все силы именно туда. Муса и Майербек ползли плечо к плечу, плечу к плечу вскочили и бросились вперед, дале... Далее все смешалось: выстрелы, вспышки автоматных очередей, мат и вскрики, разрывы гранат... Боль и ярость!!! Потом, что-то вспыхнуло в глазах Мусы , его подбросило вверх и швырнуло, как куклу, в сторону и он провалился в тишину...
   А в это время на другом фланге, основная группа, без шума и гама, выходила из кольца окружения, что бы расствориться в темноте и уступах гор. Поздно поняв это, федералы бросились вслед уходящим, оставив на поле боя до утра лежать всех, кто кого оно забрало себе.
   Муса почувствовал, что кто-то трясет его за грудь:
   -Эй, ты жив?
   Это был Майербек. Он помог Мусе прийти в чувства, и на себе потащил его прочь, в темноту, в которой единственно была слабенькая надежда для них обоих. Постепенно Муса пришел в себя и уже, пусть и шатаясь, пошел сам. Шли молча. Иногда делая привалы, из-за того, что Мусе все-таки было трудно идти без отдыха. Наступило утро. Они поднимались в гору. Вдруг Майербек охнув, откинулся на ствол дерева, обхватив его руками словно единственную, последнюю опору в этой жизни и в туже минуту, с секундным опозданием, среди гор прокатилось эхо выстрела. Больше не было ничего и никого - будто какая то случайность, будто кто-то баловался с ружьем, будто сон, мираж, наваждение. Но все-таки это был снайпер. Теперь уже Муса тащил на себе Майербека. На третий день они вышли к своим. Так кровь примирила Майербека и Мусу. Теперь у них были лишь одни, общие кровники.
   ...Спустя некоторое время, Зульфия, стала свидетелем еще одной драмы. Тот самый Хасан, - бывший ученик ее класса, так дерзко ушедший тогда из школы и вошедший в другую жизнь, оказался кровником своего друга Кантимира, столь же дерзко выбравшим тогда свой путь. В тот день, уйдя из школы, ребята целиком оказались захвачены стихией улицы, они, как маленькие Гавроши, сновали среди взрослых пропитываясь теми идеями, которые охватывали их народ. Когда же началась война, когда она разметала их прошлую мирную жизнь, ребята, стремительно повзрослев, стали войнами. Во всяком случае, так они считали себя. Хасан и Кантимир были неразлучны на войне, как и в прошедшей мирной жизни. Они вместе проходили стресс и оторопь первой крови, первой смерти, первого убийства... ведь война это всегда убийство. Они вместе горели любовью к Ичкерии и ненавистью к федералам, они вместе погружались в жгучую темноту вахабизма - ни слова не зная из Корана, они ловили и впитывали магическую силу идей этой ериси, рассчитанной именно на тех, кто не знаком с Кораном и учением Пророка, но одержим ненавистью. Рассчитанной на тех, чьи сердца не готовы к любви Божьей.
   Это случилось весной. Небольшая группа чеченских ополченцев, вела разведку одного из районов Грозного. Война всегда не предсказуема. Это в мирной жизни еще как-то возможно предсказывать и предвидеть, то, что будет через минуту или через час, - на войне все не так. Там не человек, а сама война управляет человеком и ставит перед ним свои задачи и задачки, от ответа, на которые зависит сама жизнь человека, а то и многих людей. Небольшая группа чеченских ополченцев, вела разведку одного из районов Грозного. Но в это же время им на встречу двигалась группа федеральных сил с такой же целью разведки. И эти две группы встретились. Начался бой: короткий, жестокий, бой в упор, где если стреляешь, то стреляешь только на вскидку потому как противник в метре от тебя, на расстоянии вытянутой руки. Бой, напоминающий более схватку римских гладиаторов. Бой, в котором некогда думать, мыслить, предполагать, а где все происходит машинально, рефлексорно, само собой, где работает инстинкт, а не разум и даже не чувства. В этой то рукопашной схватке двух развед групп Хасан и убил Кантимира. Как это случилось он и сам не мог понять... Уже в ходе схватки, когда закипает кровь, когда человек становится целиком сплошным инстинктом, Хасан почувствовал позади себя угрозу. Еще не успев повернуть тела и лица, он перевел автомат в противоположную сторону и нажал на спуск. Там был русский десантник. Но, одновременно с выстрелом, на месте десантника возник Кантимир, стремительным броском выскочив из-за колонны здания и отбросив русского десантника, он оказался в поле поражения автомата Хасана. Пули летели быстро, гораздо быстрее чем двигается человек... Увернуться от них было уже невозможно. Так Хасан стал убийцей своего друга. Так он стал кровником. Доказать свою невиновность еще было нужно. К тому же, за день перед этим, между друзьями вышла, чуть ли не первая в их жизни недомолвка, и даже ссора, которую видели все.
   Три года Хасан ходил с грузом смертника. Ему пришлось уехать из Чечни и жить в России (которую он так ненавидел, но без которой не смог бы выжить), а его вопросом занимались родственники и старейшины родов. Три года понадобилось им, что бы встретиться со всеми родственниками Кантимира и объясняя им произошедшее, просить у них прощения своего родственника. Наконец, такая договоренность была достигнута. Но для окончательного прошения, сам виновный в преступлении должен был лицом к лицу предстать перед родственниками погибшего.
   Обряд прощения состоялся в одном из небольших предгорных сел. Там где меньше была вероятность появления федералов. Представители рода Хасана шли пешком. Их было несколько десятков человек. Молча и не поднимая глаз, входили они в село. Среди них, с низко опущенной головой шел Хасан, - их родственник, о прощении которого они и пришли просить. Молча шла процессия, низко опущены были их глаза - все в знак полной покорности, полного смирения и полного принятия того решения, которое сейчас должны будут дать старейшины рода убитого. Вокруг стояла зловещая, почти звенящая тишина. Старейшны подвели поникшего Хасана к старейшинам рода Кантимира. Они о чем-то еще говорили. Ожидающий решения судьбы преступник стоял: ни жив, ни мертв. Наконец старейшины прочитали над Хасаном молитву прощения и снятия крови... Хасан понял, что он будет жить, но вместе с тем он понял, что жизнь его будет отныне жизнью как бы двух людей. Радости не было, была оглушительная пустота. ...Потом все родственники Хасана прошли цепочкой перед цепочкой родственников Кантемира и, так же - не поднимая глаз, не смея взглянуть глаза в глаза, протягивали и пожимали им руки в знак мира и просьбы простить и забыть.
  
  
  
   ***
   ...Целый год Зульфия прожила в горном лагере. За это время она не только стала мастером минно-взрвного дела и стрельбы, но, прежде всего, она стала настоящей шахидкой. Нет, она не участвовала в выполнении особых заданий, но внутри себя она была готова к этому и желала получить пояс шахида. Ее сознание, как губка опущенная в чернила, было пропитано лишь одним стремлением - отомстить. Благо теперь она знала как это делается и была уверена, что в не далеком времени Аллах призовет и ее для выполнения этой миссии. Она была уверена, что этого с нетерпением, там, на небесах, ждут и ее любимый Марат и Руслан, и Наль и тот не рожденный ее ребенок и тысячи не вино убитых ее соплеменников. Ждут! Месть - вот единственный смысл ее жизни.
   Спустя год ее перевели в одно горное селение. Она понимала, что это временно, она чувствовала, что для нее, Аллах, готовит особое задание. Но пока жизнь текла своим чередом. Она жила жизнью обычной сельской женщины - таких тысячи в горной Чечне. Жизнь текла без каких либо происшествий. Все в ней было ровно и размеренно. Иногда даже можно было забыть, что идет война. Но все-таки она - война, напоминала о себе: чуть ли не каждый день где-то неподалеку пролетал военный вертолет, где-то раздавался одинокий взрыв, или приходили одни люди с гор, а другие уходили в горы или в неизвестность.
   Но помимо этих естественных свидетельств войны, было и нечто особенное, необычное свидетельство, но, к сожалению, ставшее очень распространенным в Чечне. Это были заложники. Их было несколько человек. Одни из них были военнослужащими - либо захваченными в ходе боевых действий, либо "украденные" в самоволке или просто на городском рынке. Были даже два солдатика, которых их командир части, где они служили, просто продал. Все они сидели в глубоких ямах - зинданах, где ожидали того сладостного для них момента, когда их выкупят за не малые суммы в валюте, их матери. На Родину надежды не было - она их предала и забыла. Они были вычеркнуты из списков живых. Иногда их выводили на работу - скованных цепями, под дулом автоматов. Но это было редко. В основном их удел был ждать, мокнув под дождем и снегом, в голоде, сырости и холоде. А, кто может и верует - молиться. Они были прокляты и забыты.
  
   ***
  
   Но среди этих пленников был один, в корне отличавшийся от остальных. Его не держали в зиндане, ему доверяли работу, причем не только унизительную, ему разрешалось передвигаться, хоть и в определенных пределах, и ноги его при этом были скованы - но все-таки! Иногда ему как бы свыше, создавались все условия для побега - но он никогда не бежал. Он никогда не заискивал и не пытался обманывать ни в чем. Добрые, внимательные глаза его выказывали в нем в прежней жизни человека культурного, образованного - совсем не военного. Его взгляд и манера говорить вызывали любого на ответный разговор. Одним словом в нем было нечто, чего так мало в других людях, но так необходимо каждому.
   Это был отец Теофор.
   Он появился здесь около года назад, перед этим пройдя, свой круг ада, который проходит каждый пленник. Точно, никто не знал, всей истории отца Теофора, да и не было это особо интересно здесь никому, но все знали, что этот пленник, был лично выкуплен командиром местного ополчения Шамилем у другого полевого командира, за приличную сумму. Все знали, что, что-то личное, видимо довоенное незримо связывало этого русского священника отца Теофора и их командира Шамиля. Именно эта незримая связь и давала отцу Теофору видимую свободу, в действительности же оставляя его таким же заложником, как и все, другие пленники.
   ... Гулко гремел горный поток, стремительно несясь с гор. Так гулко, что только если говорить прямо в ухо, то только тогда можно расслышать человеческую речь. Брызги разбивающейся о камни воды туманом висели в воздухе, делая его сырым и прохладным. Зульфия и сопровождающий ее человек, вышли на противоположный селению берег реки:
   - Ну, вот мы и пришли - сейчас переберемся на ту сторону, а там и аул - сказал сопровождающий чеченец.
   И в этот момент, туман на мгновение расступился, и Зульфия увидела, на противоположном берегу, человека стоящего на камне и смотрящего в их сторону. Левая его рука была опущена вниз, а правая прижата к сердцу. Он стоял и смотрел в их сторону. Он смотрел на них и, что-то беззвучно шептал. Это было так просто и красиво, так земно и возвышенно, - что Зульфия и сопровождающий чеченец замерли и засмотрелись на этого человека в тумане.
   -Русский святой встречает нас, значит - все будет хорошо. - обернувшись к Зульфие бросил горец.
   Зульфия стояла на камне напротив этого человека, с прижатой к сердцу рукой и беззвучно, что-то шепчущего в ее сторону, а между ними бешено ревела стремящаяся вниз, в долину река. Они стояли и смотрели друг на друга: как две притягивающиеся противоположности, как жизнь и смерть, как две крайности одной, в общем-то, жизни и судьбы. И тут Зульфия поняла, о чем неслышно шепчут губы этого русского святого. Этот человек из тумана, с другого берега, как с другой, не ведомой ей высоты, - благословлял ее.
   Русский святой благословлял ее.
   Так началась ее жизнь в горном селении.
   ...Однажды Зульфия отправилась на реку стирать ковры. Подойдя к реке, она увидела, что там же чистит от накипи и сажи большой котел этот странный русский пленник. Жители гор вообще не болтливы, а разговаривать с заложником - это дело вообще не почетное. Тому же поначалу на берегу были и другие женщины. Но вот, все сделали свои дела: вымыли посуду, постирали белье, и на берегу остались только двое: отец Теофор и Зульфия. Речушка была не широкая, - так, каких то два- три метра в ширину и русский заложник и будущая чеченская смертница, сидели на разных берегах, как бы подчеркивая свою инаковость. Но трудно быть отстраненным, когда высшая воля говорит о похожести судеб и душ, даже тогда, когда они внешне принадлежат разным берегам.
  -- Не волнуйся, Зульфия, все будет хорошо. - услышала она слова с
   другого берега реки.
   Зульфия подняла голову и с недобрым прищуром ответила:
  -- А я знаю, что все будет хорошо.
   Собеседник, откинувшись на камне, на котором он сидел, продолжил,
   как бы не замечая ее не дружелюбности:
   -Смотри, какое сегодня доброе солнце - оно светит и тебе и мне. И всем
   его хватает.
   Зульфия ничего не ответила, только слегка, исподлобья бросила
   сердитый взгляд на другой берег. А собеседник продолжал:
   -А вот река и она тоже течет у твоего берега и у моего и для тебя и для
   меня. - отец Теофор помолчал наблюдая за реакцией Зульфии. -Но если тебе мало, то вот возьми мою воду. - И он, со смехом и неподдельным весельем, которое не могло не передаться другому человеку, двумя пригоршнями плеснул воду со своего берега в сторону Зульфии.
   Зульфия вздрогнула и, первым ее импульсивным желанием было
   резко оборвать этого дерзкого, возомнившего о себе Бог весть, чего русского заложника, но, взглянув на него и, встретившись с ним взглядами, она лишь бросила короткое и неопределенное:
   -Ну, ты! Не нужна мне твоя вода. Святоша...
   А отец Теофор сидел и улыбался солнцу, реке, ветру, этим скалам, этому
   небу, - этой жизни!
   -Я такой же святой, как и ты, впрочем, и такой же грешный, как и ты. Мы
   с тобой как два берега одной реки, одной воды, одной крови...
   Он не успел договорить, потому, как Зульфия при таком сравнении их -
   для нее таких несхожестей, резко оборвала его:
   -Слушай, ты! Уж чего, чего, но одной крови мы никогда не будем. Ты
   хоть знаешь, что такое кровь? Ты хоть видел смерть? Ты терял детей? Ты не терял, - ты убивал детей! Твои руки в крови. Ты убийца и мы будем мстить вам. И наши дети будут мстить вам. И наши внуки будут жить местью к вашим внукам. Ты убил моего Руслана - потому, что это ты бросил ту бомбу с того самолета в первый день войны. Ты убил моего мужа, доктора Марата, который спас не одну сотню ваших же солдат и мирных людей. Ты поставил мину для моей маленькой Наль. Ты разрушил мой мирный дом. Ты ворвался в мою жизнь как черный коршун. Ты сделал из меня не человека, а то, что я есть. Ты виноват в том, что есть. И ты будешь, виноват в том, что будет потом. Ты!.. Зачем вы пришли сюда? Вам, что мало вашей России, ваших рек, лесов? Что вам нужно здесь?
   Казалось такой поток обвинений, противопоставить которым, если
   смотреть в корень, просто нечего, должен был полностью уничтожить всякого человека, в котором хотя бы живы, хоть какие ни будь, зачатки совести. Отец Теофор сидел, нагнувшись к реке, зачерпывая рукой воду и наблюдая как, капля за каплей, она вновь возвращается в реку, как бы говоря о невозможности удержать ее в руках помимо ее воли.
  -- Ну, вот ты и исповедовалась. Теперь я знаю твою душу. Что я скажу
   тебе? Что бы ни сказал - все это, будут слова и только. Есть моменты, когда нужны не слова, а нечто большее. Прости меня за то, что кто-то убил твоего сына. Прости меня за то, что кто-то убил твоего мужа. Прости меня за то, что кто-то убил твою дочь. Прости меня за то, что кто-то, ворвался и сжег твой дом. Прости меня. Все это сделал не я, я никого не убил, все это сделал, кто-то другой, но ты прости меня. Хотя бы за то, что не смог помешать всему этому. Прости. Но я в силах и должен сделать для тебя последнее и возможно самое главное, что еще возможно сделать.
   Он замолчал. Над рекой повисла гнетущая тишина. Зульфие очень
   захотелось узнать, что же это должен и, что может сделать этот странный заложник. Но гордость не позволяла ей спросить об этом. А человек на другом берегу все молчал. Наконец он продолжил:
  -- Ты должна остаться человеком. В этом будет твоя подлинная победа
   над теми, кто причинил тебе зло. Смотри, вот река. Вроде бы везде одна и та же вода, но на твоей стороне водоворот, а на моей ровное течение. Если оставаться на твоем берегу, то обязательно затянет в глубь, а если перебраться на мою сторону, то можно будет плыть дальше и дальше. Поэтому, по-моему, все очень просто: если хочешь жить, то переходи на другой берег. Это не я тебе сказал, это сказал твой Бог, Аллах, который, в данную минуту, именно для тебя пустил эту реку. Через час она будет течь для другого и другому человеку будет говорить истины Создателя, но сейчас она течет для тебя и говорит именно с тобой. Только услышь.
   Зульфия, впервые за время их разговора, внимательно посмотрела на
   этого странного человека. Кто он? Как странно, но как страшно он говорит. Страшно не оттого, что говорит страшные вещи, а оттого, что его простые, в общем-то, слова и сравнения, обезоруживают ее душу, делают ее беззащитной, будто снимают черную повязку с глаз души. Будто ставят лицом к лицу перед Истиной, в которой она видит свою неправду.
  -- Даже если меня и несет в водоворот, то я уже в нем и выйти просто
   уже поздно. А почему ты - христианин, говоря о Боге, произносишь имя Аллаха?
  -- Хм-м. - усмехнулся отец Теофор. - Именно потому, что я говорю о
   Боге, у которого тысячи имен, но одна Суть, я и произношу имя Аллаха, при этом, оставаясь христианином и ничуть этим не смущаюсь. Мой Иисус, которого я знаю, который живет во мне, Он принимает все и каждого. Он смотрит не на внешнее, а во внутреннее. И если Он видит там, в глубине человеческой, Истину - то Он принимает его как истину, ничуть не смущаясь внешним. Вот Он и в тебе видит свет Истины и принимает тебя такую, какая ты есть на самом деле. Не эту - внешнюю, обожженную, ту, которая сегодняшняя, а ту которую Он и создал, - с той чистой душой, в которой живет Его замысел о тебе.
   -Странный ты человек, Теофор. - задумчиво сказала Зульфия. - и странен твой Бог.
   -Надеюсь, я столь же странен, как такие святые люди как: Али, Абу Бакр, Руми... И слова мои и вера имеют основание не только в Библии христиан, но и в Коране мусульман. Каждый день, каждую молитву и каждое дело мы начинаем славою Творца: Во имя Отца и Сына и Святого Духа, это тоже, чем и вы, мысульмане, начинаете свои молитвы: Во имя Аллаха Всемилостивого и Милосердного! Я не знаток Корана, но вот кое, что на память: "Поистине, в конце пути земного, восторжествуют те, кто верует, кто с кротостью колени в молитвах преклоняет", или: "Мы слали вам пророков с Вестью, чтоб ею вас предостеречь от зла и к доброму наставить". (Сура 23). А вот, что говорит Господь в нашей Книге: "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю... Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут... Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят...". По-моему, это все об одном. - улыбнулся отец Теофор и внимательно посмотрел в глаза Зульфии.
  -- Чего же хочет твой Иисус от меня? - спросила Зульфия
  -- Того же чего и от меня. Быть человеком. Остаться человеком. Стать
   человеком.
  -- Не слишком ли многого хочет от меня твой Иисус? - вновь
   неприязненно спросила Зульфия.
  -- Если хочешь, то этого хочет от тебя и Аллах. - ответил отец Теофор.
  -- Аллах, ждет отмщения за невинно убитых вами. - жестко ответила
   Зульфия.
  -- Нет. Бог, какое бы не было имя Ему на земле, ждет от нас, прежде всего,
   победы над злом и, прежде всего, над злом внутренним, ибо легко побеждать внешние, но как трудно побеждать внутренние. А ведь именно во внутреннем и состоит суть человека и суть всех вещей. То древнее отпадение человека от Бога и было соблазном видеть внешнее, вместо божественного внутреннего. Когда нам больно, Сатана или Шайтан, внушает обвинять в этом кого-то другого, сделать больно и ему. Не победить боль, зло, а преумножить его. Бог же говорит нам совсем иное: когда тебе больно, то не преумножай зло, боль, горе, причиняя его другим. Победи его в себе. Уничтожь его в себе. Вот именно такая победа над злом и сближает нас с Богом. "Блаженны алчущие и жаждущие правды..", но не правды человеческой - ни вашей или ни нашей, - а Правды Божией. Единственная правда в мире это правда Божия, а "человеческая" - это все лишь виды лжи. Это призрачный туман на болоте.
   Все, что говорил сейчас ее собеседник с другого берега, было столь
   чуждо всему тому, что слышала она за последний год, что неизбежно вызывала резкую волну противления, но вместе с тем и интереса к тому, что она слышала. Да и сама история жизни Зульфии, казалось, говорила ей о другом: о мщении, о боли и страдании, о невозможности жить без возврата боли тем, кто ее причинил. Разговор тек не торопливо и Зульфия успевала, не только говорить и слушать собеседника, но и разговаривать сама с собою. И теперь она явно почувствовала вот эту самую разницу внешнего и внутреннего. Она вспомнила, что об этом же говорила с ней и ее Таня. Значит, она уже слышала все это. Значит она жила уже так. Но все это было в другой жизни.
   А отец Теофор продолжал:
  -- Очень много зла делается в мире именно оттого, что люди целиком
   привязаны к внешнему. Да же мы, служители Бога, на поверку очень часто живем принципами земли, а не неба. И хоть мы и оправдываем свои дела именем Бога, но на самом деле это наши дела, а не Его дела. Бог может все, но он не может творить зла - иначе это не Бог. О, если бы мы воистину знали Его!
   Отец Теофор замолчал и сидел с закрытыми глазами и казалось он был
   где-то далеко, далеко отсюда: там, где нет ни зла, ни боли, ни тревоги, а есть только...
  -- А как узнать Его? - спросила Зульфия.
  -- Я едва ли отвечу тебе на твой вопрос. - помедлив ответил человек с
   другого берега. - Для этого мы должны быть на одном берегу. Я могу лишь показать тебе тоненькую тропинку, которую пройти ты должна будешь сама. Что бы узнать Бога, нужно... -Тут отец Теофор, глубоко вздохнув, откинулся назад и широко раскрытыми глазами и душой устремился в небо, потом перевел взгляд полный любви и единения на скалы, потом на воду реки, потом, нагнувшись припал к маленькому дикому цветку и вдохнул его аромат, потом зачерпнув речной воды омыл ею свое лицо. - Вот, что нужно, что бы узнать Бога. - сказал он обращаясь к Зульфие. - Ты поняла? Таков мой язык. Кто-то говорит словами, я же глубоко уверен, что Богом нужно дышать, Его нужно осязать. Как бабочка осязает цветок, его пыльцу, - так и человек должен благоговеть перед Богом. Невесомо, чуть дыша, едва-едва.
   Он внимательно посмотрел на Зульфию, как бы проверяя, понимает ли
   она его и продолжил:
  -- Нужно научиться принимать этот мир как единое дыхание Творца: и
   небо, и звезды, и природу, сам дар жизни и человека. Когда человек не знающий Бога, смотрит на другого человека, он видит в нем объект своих страстей: зла, обладания, зависти... Взгляд же человека знающего Бога видит в другом человеке - Самого Бога. И от этого никуда не деться. Бога можно узнать только через ближнего своего и доказать свою близость к Богу, так же можно лишь через отношение к ближнему своему. Вот и в тебе я вижу, прежде всего, - человека, а уж потом, возможно, то-то и то-то. Я вижу в тебе ЧЕЛОВЕКА - затравленного, почти уничтоженного злом, причем не только тем злом, которое обрушилось на тебя, но и тем злом, которое ты приняла, которое теперь распоряжается в твоем сердце. Но я знаю, что на тебя по-прежнему смотрит твой Бог, и, что Он желает твоего спасения, твоего освобождения от зла воцарившегося в твоем сердце.
   Зульфия слушала слова, долетавшие до нее с другого берега и
   чувствовала, что они проникают в самую глубину ее души. Она чувствовала, что они разрушают некий монолит внутри ее сознания. Она чувствовала, как внутри нее воскресает нечто забытое, подлинное, настоящее. Но привнесенное зло не отпускало ее.
  -- Вы, христиане, всегда так хорошо говорите, но ведь вы всегда
   приходя к нам, приносили зло. Чего стоят одни ваши крестовые походы? Вы и сейчас приходите к нам в овечьих шкурах, лишь с одной целью захватить наши богатства. И даже если среди вас и есть хорошие люди, то это один на тысячу.
  -- Если бы сейчас на моем месте был наш "ура-патриот", он, с не
   меньшим напором, рассказал тебе о том, что, по его мнению, сделали вы для его народа. Но в том то и дело, что мы говорим с тобой не о тех, кто без Бога, а о тех - кто с Богом. Когда мы без Бога - история, и ее обиды, властвуют над нами. А когда мы с Богом, то над нами властвует только - небо. Вот это синее, глубокое небо, единое над тобой и надо мной, которое невозможно поделить, но которым можно обладать только вместе. - и отец Теофор вновь запрокинув голову устремил свой взгляд в высь.
  -- А вообще, знаешь, наш разговор очень напомнил мне разговор
   Иисуса и Самарянки у колодца. Чем эта река не колодец? Если позволишь, то вкратце, там вот в чем было дело. Иисус, проходил мимо древнего колодца, а там была женщина Самарянка. Ну, это примерно как мы с тобой: между евреями и самарянами были сложные отношения. И вот Он проходит мимо и вдруг просит у ней напиться воды. Она удивлена и говорит: -"Как Ты можешь просить у меня пить, ведь иудеи и самаряне не общаются?" А Он отвечает ей: "О, если бы ты знала дар Божий и Кто говорит тебе "дай воды", то ты сама просила бы у Него и Он дал бы тебе воду живую". Самарянка в недоумении: что за загадку загадывает ей этот Странник: вода и живая вода? А дальше, еще больше! Она говорит, что ей и зачерпнуть то нечем, потому как колодец глубок, а Иисус вновь говорит ей нечто превосходящее ее разум: "Всякий пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек, но вода это сделается источником текущим в жизнь вечную". И тогда Самарянка просит у Иисуса этой воды, но просит чисто по земному: просто для того, что бы больше не ходить ежедневно, по несколько раз, по этому зною, к далекому колодцу за водой, - короче, что бы просто не испытывать жажды. Для обладания живой водой этого мало. И тогда женщина уже видит в Иисусе пророка и говорит Ему: "Господи! Вижу, что Ты пророк. - и, как последний аргумент земного неверия, говорит Ему: Отцы наши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где нужно поклоняться Господу в Иерусалиме". И тогда Иисус говорит ей, как бы ломая всю земную логику ее мыслей: "Наступает время, когда ни на горе и не в Иерусалиме будут люди поклоняться Отцу Небесному. Ибо наступает время, когда истинные поклонники будут поклоняться Богу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет Себе. Бог есть дух, и поклоняющиеся Богу должны поклоняться Ему в духе и истине." Самарянка Ему о своем: о земном, о месте, о времени, а Христос о Вечном, о том, что превосходит и время и пространство - о духе и истине.
   Он смотрел на нее с другого берега реки, а Зульфия чувствовала, что ей все больше и больше хочется испить этой живой воды, в которой, она это чувствовала интуитивно, она сможет обрести покой и тишину. Ее сознание тихо говорила ей и Ему: "Дай мне твоей воды. Дай..."
  
   ***
   Я чувствую, как во мне растет Семя. Как оно увеличивается,
   набухает, растет.
   Как давит и лишает покоя. Как просит глотка воды живой.
   Как жадно ловлю глазами хоть отблеск Звезды в ночи.
   Как мучительно вслушиваюсь в Твою тишину, Господи.
   Какое это странное чувство: носить Слово Твое в себе.
   Беременным быть Духом, волю Твою неся.
   Иссохшим корнем тянуться к капле Воды живой:
   Коснуться, напиться, вернуться к жизни святой земной.
   Отринуть земные страсти, забыв самого себя,
   Воле Твоей отдаться. Семя Твое храня.
   Стать деревом, тонкой тростинкой, колеблемой ветром в степи.
   Слиться с Тобой о, Боже, в единстве семени Любви.
   Но для чего это Семя растет во мне? Для кого?
   Чего ожидает от нас Тот, Кто посеял его?
   Что принесу Ему, чем воздам?
   Какой красотою? Ужасом? Криком?! Оскорблю или благословлю Тебя:!
   И мыслью спускаюсь в глубь, по древу сознания к корню,
   Туда, где сокрыто ото всех, зреет семя Правды.
   Туда, где нет ничего, где Пустота, где Вечность.
   Туда, где только Дух, туда, где только Истина.
   Туда, где место нашей Встречи.
  
   ***
   А самолет летел и летел, неумолимо приближая момент своей истины. "То би о: пот, то би" - "Быть или не быть - вот в чем вопрос" - эти знаменитые слова Гамлета Принца Датского в не меньшей степени подходили сейчас к борту 35047. И ответ на этот вопрос был сейчас всецело в руках одного человека - Зульфии. А она спала в забытьи переживаемых ею воспоминаний ее памяти и продолжала вслушиваться в диалоги отца Теофора.
  
   С тех пор они беседовали еще несколько раз. Все это были, как бы, случайные встречи, будто само Провидение устраивало все так, что бы они имели возможность поговорить без свидетелей. Ведь хоть отец Теофор и был особый заложник, но все таки открытые контакты с ним пресекались довольно четко, а тем более для Зульфии, для которой уже готовили ее особую миссию.
   В этот день большинство жителей ушло на поля, убирать покосы, и потому в селе было не многолюдно. Отец Теофор рубил дрова из привезенного вчера леса из долины. Зульфия убиралась по хозяйству. Стоял полдень.
  -- Теофор! Иди обедать. - сказала четко Зульфия подавая миску с
   похлебкой для заложника и поставив ее на чурку под навесом.
   Теофор, довершив удар и отбросив в сторону тяжелый колун, вошел
   под навес:
  -- Спасибо тебе Зульфия. Спасибо. - Потом встал и замер в молитве.
   Молился отец Теофор без слов, потому, как молиться Христу, тут было запрещено. За это можно было оказаться в зиндане. Однажды он уже побывал там - и искушать судьбу вновь не было смысла. Но молитва внутри себя никогда не покидала отца Теофора. Помолившись, он сел и принялся есть. Зульфия, сама не поняв как, но, пользуясь тем, что никого рядом нет, подала ему второе блюдо - настоящую кашу. Теофор взглянул благодарно на Зульфию и сказал: "Спасибо, тебе". А Зульфия, как бы исподлобья наблюдала, как ест этот русский.
  -- Скажи, Теофор - вдруг неожиданно задала вопрос Зульфия, - но
   неужели зло не должно быть наказуемо? Неужели убийца должен оставаться безнаказанным? Или Бог равнодушен к страданиям и несправедливости?
  -- Зло должно быть наказуемо и оно будет наказано. Но, посмотри в
   себя, неужели ты можешь вынести настоящий суд над другим человеком? А ты задумывалась, что у этого человека есть семья, дети? Наказав его на самом деле, ты гораздо более наказываешь их. Но главное ты поселяешь в их сердцах жажду мести, "справедливого" возмездия. Ты сеешь семена зла. Наказывая зло, ты не останавливаешь его, но умножаешь. "Аз суд, Аз воздам" - говорит Бог. Только он может взвесить все "за" и "против" и принять правильное решение судьбы человека. Нам подчас трудно это принять, потому, что мы живем этой минутой, а Бог живет вечностью. Нам, как немудрому маленькому ребенку, хочется все и сейчас, а на самом деле все гораздо сложнее. Мир и судьба человека, как частичка этого мира, пронизаны единым Законом и единой Волей. Все, что мы делаем, так или иначе, возвращается к нам - вот почему мы часто сами определяем свою судьбу. Надо научиться смотреть на мир глазами Бога, оттуда, сверху. - Отец Теофор на минуту замер и внимательно и, как бы проникая во внутрь сознания Зульфии, продолжил. - Мы все сходимся в одной точке - точке человека: президент и рабочий, патриарх и простой священник, русские и чеченцы... Только для одних это некоторое умаление, в то время как для других это некоторое возвышение. Наше общечеловечество объединяет и уравнивает всех нас. "И нет уже ни Иудея, ни язычника, ни раба, ни свободного..."(Гал 3,28). Есть только человек и Бог над ним.
  -- И все-таки - за что Бог посылает людям такие страдания? - не
   унималась Зульфия.
  -- Не Бог, это, а сам человек наказывает себя. Бог четко из века в век, из
   времени во время, во всех религиях и культурах говорит, что единственный путь к счастью человека, это путь любви Божьей. А, что делает человек? Скажи, ты много знаешь людей, живущих всецело любовью Божьей?
  -- Да, пожалуй, немного... - ответила было Зульфия, но отец Теофор
   перебил ее:
  -- Ты совсем не знаешь таких людей! Потому, что кто исполнил всецело
   закон любви? Я таких не знаю. Мне посчастливилось встретить в своей жизни многих замечательных людей, много превосходящих меня по чистоте души и силе духа, людей, которые и сейчас светят для меня как маяки в ночи, но, увы, и они и я знаю, что все они были так далеки от того идеала, который поставил перед ними Господь Бог, что одна мысль об этом бросает меня, и бросала их, в отчаяние. В то время как одни не спят и страдают снедаемые жаждой мести, эти святые люди не спят и страдают от осознания своего недостоинства, от своего не умения любить, как того ожидает Создатель. В этом их земная похожесть и небесная несхожесть. И каждый из нас может в своем страдании упиваться жаждой мести и преумножать горе, беду, зло и самому становясь этим злом, а может через страдание победить зло и познать, что такое любовь Божия.
  -- И все-таки кто и что может победить зло? - упрямо спрашивала
   Зульфия.
  -- Мы ведь об этом только и говорим. Зло может победить только
   Любовь. Потому что только Любовь противоположна Злу. Это как Свет и Тьма - они не смешиваются. Слишком разные их природы. Зло может победить только святой человек. А святым называют, только того, в чьем сердце нет зла. Ты замечала, что добро никогда не живет за счет другого, чужого, а вот зло всегда существует за счет другого, чужого. Зло в принципе и есть стремление обладания чужим. Любовь же это всегда - отдавание.
   Они замолчали. В сознании Зульфии проплыли образы святых людей ее
   прошлого. Отец Теофор, как бы угадав это, сказал:
  -- Я думаю, в твоей жизни были не только потери, не только горе, не
   только горы, лагерь, это село, не только то, во что ты веришь сейчас, но и, что-то другое, другие люди. Вспомни их. Посмотри им в глаза. Поговори с ними. Они подтвердят то, что говорю тебе я.
   Он улыбнулся и встал.
  -- Ну, уж ты прости меня, но мне пора рубить дрова - нужно успеть все
   это перерубить до вечера. Я, думаю, мы еще поговорим, Бог даст и не один раз - и, уже отходя от Зульфии, вдруг остановился и, повернувшись к ней, сказал: - Можно я дам тебе маленькое духовное задание. Только ты отнесись к нему очень серьезно и вдумчиво. Вспомни тех, о ком мы говорили сейчас: тех, кто оставил в твоей жизни наиболее ощутимый светлый след, добрую память, а рядом вспомни, но не надолго тех, кто говорил тебе, что-то другое. Посмотри им всем в глаза, в сердце. Причем посмотри глазами Бога. Я почему-то верю в тебя и уверен в твоем выборе. А потом, пожалуйста, расскажи мне об этом. Хорошо? И помни: это твое духовное задание.
   ...Наступила темная, густая южная ночь. Сквозь дыру в ремонтируемой
   крыше сарая отец Теофор видел небо: глубокое, бездонное, полное звезд и тайны. Ему не спалось. Он лежал, смотрел в эту бездонность неба и думал о своей жизни, о всем том, что происходило в ней, о всех тех с кем ему пришлось встретиться на ее путях.
   История отца Теофора
   Его вход в Церковь был логичен и естественен. Его всегда интересовали вопросы философии и культуры, да к этому добавлялась врожденная нравственность и потому, когда он, как бы случайно, услышал весть о Боге, то все его поиски нашли свое логическое разрешение. Именно в свете религии его философские и нравственные вопросы нашли свое полное решение. Незаметно для себя он стал ходить в церковь. Однажды, после вечерней службы, он подошел к священнику и сказал: "Батюшка, расскажите мне о Боге?" Священник взглянул на него, с каким-то странным испугом и чуть ли не вскрикнув, ответил: "Ты, что баптист?!" и убежал в алтарь. Так Теофор впервые столкнулся с нашим церковным фарисейством. Хотя, как он потом понял, винить батюшку не стоило, он просто привык общаться с бабушками и его предшественники привыкли к этому, вся церковь привыкла к этому и потому, когда к нему подошел молодой, умный человек и задал ему столь прямой вопрос он просто растерялся. Это у баптистов всегда были и есть молодые люди, а у нас... Но, вскоре, Господь указал ему его путь. Церковный регент Сергей Дмитриевич - старец, всю жизнь проведший в церкви, сын русского казачьего офицера, маленьким мальчиком с отступавшей армией адмирала Колчака оказавшийся в Корее, а затем в Китае, выросший в "Русском доме", и начавший служить Церкви еще за границей, лично знавший многих архиереев и подвижников Церкви, увидев в молодом Теофоре искру любви Божьей, и понимая не высоту местной церковки, дал ему рекомендацию и указал путь со словами: "Тебе надо не это - наше... Тебе надо другое- ты думаешь, мыслишь. Езжай-ка ты в Е-ск - там ты найдешь то, что ищешь". Стояла лютая зима за сорок градусов. В кармане Теофора было двадцать четыре рубля. О, милые и уже не осуществимые цены советского периода! - этого хватило на билет до Е-ска, 2000 тысячи километров, питание и даже одну ночь в гостинице. Приехав в Е-ск, он встретил не приход, а твердую общину верующих православных христиан, умного, пламенного священника и ответ на все вопросы. Состоялась их шести часовая беседа, после которой Теофор уже более не сомневался ни в чем. В этой беседе священник полностью раскрыл перед ним все богатство Православного понимания Бога и истинность Церкви. Как потом это сформулировал для себя Теофор: "Священник наставил меня на путь Истины и, подтолкнув вперед, пустил по нему, не видимо сопровождая меня своей молитвой и благодатью Божией". Потом он много раз бывал в Е-ске и, по сути, все, чем он обладал в своем духовном сознании, было родом оттуда.
   "Но нет пророка в отечестве своем". Община Е-ска мощно выделялась на
   фоне всей церкви. Выделялась именно своим сознанием, мыслью, делом, талантами и дарами, любовью. Если всюду по преимуществу были бабушки, то здесь было много молодежи. Да еще какой: ведь не один Теофор приезжал сюда за ответом. Он помнил первый приезд епископа в их родной город, где он после возвращения из Е-ска, стал служить пономарем, одновременно и кочегаром, сторожем и дворником, а главное он помнил то "пророчество" о себе. Шла Божественная Литургия, вдруг епископ подзывает к себе Теофора, спрашивает как его зовут, а потом, громко обращаясь к настоятелю (замечательному человеку и священнику) говорит: "Отец настоятель, блюдите его - из него выйдет бо-о-льшой толк". И все. Спустя месяца три, в следующий приезд епископа, секретарь епархии, ясно и недвусмысленно пригласил Теофора приехать в епархию и начать свое служение там. Теофор понял и даже скорее почувствовал как перед ним на мгновение, но явно, открываются двери карьеры... Но, что-то не пустило его и он сазал: "Спасибо. Но я чадо отца..... из Е-ска и ..." "Ах, вот оно, что... Из Е-ска. Ну тогда..." Так не начавшись круто оборвалась ниточка карьеры. Теофор тогда уже ясно понял, как нуждается церковь в пастырях способных нести Слово Божие людям, но одновременно, как трудно этим Божьим пастырям, в церковной ограде, в церковной действительности. Но удивительным образом те слова епископа о нем всегда жили в памяти Теофора - без гордыни, а просто как удивление, ожидание и желание оправдать, подтвердить их истинность.
   Затем была хиротония во диаконы, а спустя два года во священники. Собирание общины. Община была лебединой песнью отца Теофора. Затем новый епископ и новый настоятель и секретарь. Разорение общины. Ссылки в отдаленные приходы. Безденежье. Почти нищета. Двое любимых деточек. Книги. Стихи. Общение с людьми. Любовь людей. Несение слова. Именно "Несение Слова" стало главным служением для отца Теофора.
   Шел 199... год. Отец Теофор только, что отслужил Литургию и снимал облачение. Вдруг его вызвали к секретарю:
   -"Так, отец Теофор, сейчас подъедет машина и ты поедешь благословлять ОМОН в Чечню. Бери кропило, воду и все, что надо. Все - вперед".
   Отряд ОМОН стоял на плацу. Выступал сам губернатор, деятели культуры и все те, кого всегда берут на массовые акции. Отец Теофор стоял, слушал то, о чем говорили другие, и понимал, что скоро и ему предстоит сказать свое слово. Но имеет ли он право говорить свое, а не Божье слово, и где граница между его и Божьим словом? Он мог просто, молча пройти и побрызгать этот ОМОН святой водой, но ведь и тогда ему пришлось бы, как минимум произнести слова: "ВО ИМЯ ОТЦА И СЫНА И СВЯТОГО ДУХА". А разве можно посылать людей на войну во имя Божие?! Он не знал еще, что скажет, но он знал, что он точно не скажет. Отец Теофор четко понимал, что это для него еще одно новое испытание: испытание совести христианина. Которое он должен вынести, что бы ни было потом. И вот его час настал.
   -А сейчас слово предоставляется православному батюшке, который благословит вас на ратные подвиги". - объявил офицер командовавший церемонией.
   Отец Теофор подошел к микрофону и перекрестившись, со вздохом, начал говорить:
   -Ну, что я скажу вам, дорогие мои? Чем порадую, чем утешу? Не вы начали эту войну, и не по доброй воле вы едите туда. Но в жизни так много происходит помимо нашей воли, что если бы мы противились всему этому, то мир впал бы в анархию. Всем нам, живя в этой жизни, приходится жертвовать своими желаниями и подчиняться нормам общества и требованиям государства. Сильным государством является то государство, в котором люди способны выполнять его волю. Поэтому я хочу, что бы все вы без оглядки выполнили тот долг, который поставило перед вами наше государство. Но при этом свято помните, что всегда и везде остается место для проявления вашей свободы воли. Есть моменты в жизни любого человека, когда ни воля государства и никакая другая воля не в силах перевесить вашу волю. Когда человек сталкивается лицом к лицу с проявлением открытого зла, он ставится лицом к лицу перед дилеммой противостояния этому злу. Злу должен быть дан жесткий отпор. Но главное этот отпор должен быть поставлен внутри Вас самих. Когда вы сталкиваетесь со злом, когда вы становитесь маленькими винтиками большой машины, ради Бога, не станьте сами частью этого зла. Зло не имеет национальности. - отец Теофор говорил, а по рядам свиты губернатора бежал ропот недоумения: о чем говорит этот поп? Его привезли сбрызнуть святой водой, а он проповедует! А отец Теофор продолжал: - ... Больше всего я хочу двух вещей: что бы вы живыми и невредимыми вернулись домой, и что бы ни один чеченец не вспомнил о вас плохо. Что бы вы, не впустили в свои души власть зла. Что бы ни один чеченец из-за вас не подумал плохо о нас - христианах. Помните о своем звании христиан и, что христианин это не тот, кто крещен, а тот в ком живет Бог. А Бог есть Любовь. И тут нет никаких разночтений. Бог есть Любовь,- значит, и мы и вы должны быть любовью, где бы и в какой ситуации вы не оказались. Ваше оружие как солдат - автоматы, но ваше оружие как христиан - любовь.
   Тут к нему подошел офицер и едва сдерживая переполнявшие его эмоции, попытался буквально отодвинуть священника от микрофона, и отец Теофор только успел закончить:
   - Я понимаю, что говорю вещи вам не знакомые и даже не понятные, но я говорю вам то во, что верю как христианин. Я открываю вам самое дорогое для меня - любовь Божию. Провожая Вас на войну, я желаю вам мира. Провожая вас на бой, я благословляю вас на мир.
   И с этими словами он взял сосуд со Святой водой, кропило и пошел по рядам войнов, с радостью и духовной свободой произнося: "ВО ИМЯ ОТЦА И СЫНА И СВЯТОГО ДУХА!!!"
   ... На другой день его вызвали к епископу.
   - Ну, так, что же нам с вами делать, отец Теофор? - спросил его епископ. -Вам доверили благословить ОМОН, а вы Бог весть, чем там занимались. Что скажите в свое оправдание?
  -- Оправдывается только виноватый, Владыко. Я пытался сказать
   людям едущим, быть может, в ад, слово Божие. Слово о Любви. -ответил священник.
  -- Когда же вы научитесь говорить слова любви при этом, не раздражая
   никого вокруг.
  -- Возможно никогда, Владыко, ведь Слово Бога - оно как меч
   обоюдоострый не только лечит и спасает, но и ранит. Ранит когда обличает неправду.
   -Перестаньте словоблудствовать! У вас так много накопилось грехов, что я более не намерен церемониться с вами. Вот приказ о вашем запрещении в служении, до принесения покаяния.
  -- За, что, Владыко?
  -- Думать надо и понимать что, где и как говорить. Поверьте, мне мало
   приятного было выслушивать выговор от губернатора, за ваше "благословение".
   ... Так отец Теофор стал священником лишенным служения.
   Церковная среда очень консервативна и вскоре, почто все священники стали сторониться его, из-за боязни впасть в не милость из-за общения с ним. Он очень тяжело переживал случившееся с ним. Ему казалось, что вместе с запрещением в служении вся жизнь потеряла всякий смысл для него. Он понимал, что запрет в служении - это не запрет на общение с Богом - в этом бессильна любая земная власть, но все-таки переживал очень тяжело происходящее. Трудно было во всем: в том числе и с работой. Так, случайные заработки. Церковь словно забыла о его существовании. Был человек, и нет его. Дух фарисейства и чинушечества пропитал все. К тому же распускались всякие небылицы и слухи о нем. Не выдержав всего этого... рассыпалась семья отца Теофора. Ему было нестерпимо больно, но он не винил жену, понимая как ей не легко было нищенствовать. Он чувствовал свою вину. Он жил надеждой и верой.
   Но вернуться к служению, ему было не суждено.
   Отец Теофор уехал в другой город. Спустя, довольно много времени, он встретил свою давнюю знакомую - Таню и через нее узнал об их группе помощи жителям Чечни. Так он нашел свое второе призвание, в чем-то сродни призванию священника. Все знали, кто он и по прежнему так и обращались к нему: отец Теофор, тем более, что он и вправду был священником, просто не служащим. Когда же они поехали в Чечню, то правящий епископ благословил его ехать туда именно как священника их группы, сохранив запрет на служение, но с правом исповеди и душепопечительства. Так он дважды оказался в Чечне.
   ...Он лежал и всматривался в это черное бездонное, полное звезд небо Чечни. Всматривался и вспоминал...
   Он вспоминал как однажды, они давали свой небольшой, любительский концерт для местных жителей и русского ОМОНА расположенного в одном селении. После концерта омоновцы пригласили их на ужин. После ужина они просто общались, но не заметно общение переросло в чем-то знаковый разговор.
  -- И вот живешь здесь и не знаешь, порой, откуда и кто в тебя
   выстрелит. Сегодня они вот вам улыбались, хлопали даже, а ночью поставят фугас на дороге или завтра они же вас в заложники возьмут, посадят в свой зиндан и будут относиться хуже чем к собакам. Паршивый народ. - говорил один из омоновцев.
  -- Другой народ. Другой. Просто другой. С другими оценками,
   традициями, нормами, понятиями чести и бесчестия. Другой. - возразил отец Теофор.
  -- Да какой другой - бандит на бандите сидит и бандитом погоняется.
   Они живут как в каменном веке. Кровавый народ и дикий. -омоновец сплюнул и выругался. - Вон даже дети их такие же бандиты, как и они. Маленькие, а в глазах ненависть светится.
   -Ах, если бы нам знать, что пришлось перенести этим детям. - вновь возразил отец Теофор. - Это другой народ, с другими понятиями справедливости, о памяти, о чести. Когда обрушивается горе и беда, наш русский мужик идет в монастырь либо пьет горькую на всю оставшуюся жизнь, хотя монастырь, это уже в девятнадцатом веке осталось. Чеченец же, как стальной прут, стоит и не сгибается и не прощает, потому, как живет местью. Так, что если смотреть со стороны, то неизвестно, что достойнее: спиваться или... Хотя для меня плохо и то и другое.
   -Здесь вы, пожалуй, во многом правы. - заметил другой омоновец в звании капитана. - Это сильный народ. И у детей их такой блеск не потому, что они злы, а потому, что они все помнят. И будь те уверены, помнить будут и их дети. Так, что мы увязли на этой войне не на одно поколение. По мне так вообще всю Чечню колючей проволокой и пусть живут как внутреннее государство. Кому они продадут свою нефть, минуя нашу территорию? На каких горах они вырастят хлеб, что бы вдоволь накормить себя и детей? Кому они нафиг будут нужны, когда обретут независимость?! Мы же не первую командировку здесь отбываем: были и в первую и во вторую чеченскую, так, что знаем, что и как делается и как надо бы делать.
  -- Ну, это может и так, а пока я здесь власть и хотят они или нет, но я
   заставлю их уважать силу. - продолжал гнуть свою линию подвыпивший омоновец. - За всех ребят, что в первую и во вторую чеченскую погибли, сгорели в БТРах и танках, за их жен и детей, я буду ставить этих чурок к ногтю. И домой вернусь, - там тоже они будут знать, что они в гостях. Будут знать, что я здесь хозяин - не они. Я Закон.
   - Это очень опасно чувствовать себя Законом. Если на войне это как-то и
   оправданно, то для мирной жизни это неприменимо. Не случайно есть понятие послевоенного синдрома: человек, привыкший выживать на войне, не в состоянии жить в мире. Он буквально придумывает себе войну, что бы обрести хоть кокой-то покой и психологическую уверенность. А, вернувшись домой, конечно, можно отдавать энергию, ставя всех, кто темнее тебя, к ногтю, а можно отдавать эту энергию на помощь тем же детям или тем же искалеченным, брошенным и забытым государством вашим товарищам. Чеченцы, какие бы они ни были, к примеру, никогда не бросают своих детей. Объедьте хоть всю Ичкерию - нигде вы не найдете брошенного чеченского ребенка. У нас же вся Россия полна брошенных детей. И главное их бросили не только родители, но их бросило государство. Так, что нам нечем особенно гордиться.
   -Нет, нам есть, чем гордиться! -не унимался омоновец. - Есть! Я горжусь теми ребятами десантниками, что погибли на высоте, но не отступили. Я горжусь танкистами, что сгорели в танках. Я горжусь своими друзьями, что не подведут меня. Я горжусь своей Россией!
   -Я тоже люблю Россию. Правда, меньше горжусь ею, но люблю ее. Люблю ее детей, люблю ее поля и реки, ее песни, ее небо - ее душу. Люблю и потому, хочу, чтобы и другие полюбили ее. Не боялись, а именно любили ее. И твердо знаю, что для этого есть только один путь - путь мира и добра. Это самый трудный путь, потому, что когда ты идешь с миром, а вокруг тебя полыхает огонь и витает смерть, то именно ты становишься главной мишенью для тех и для других. Потому, что те и другие захвачены безумием войны и в этом удивительно похожи друг на друга, при этом внешне оставаясь по разным сторонам войны, и человек несущий любовь становится в одночасье равно ненавистен или по крайней мере равно непонятен и тем и другим. В его руках нет автомата, у него за пазухой нет камня, в его руках и сердце только мир, и потому он чужой для всех. Он чужой потому, что он не такой как они.
   Отец Теофор сказал это горячо и пламенно, прямо глядя в глаза омоновцу. Тот выслушал и хотел вновь, что-то возразить, но отец Теофор опередил его:
   -И вообще, я смотрю у нас еще осталось немного хорошего вина, так давайте не дадим ему испариться. Давайте выпьем за нашу Россию, за тех кто погиб, и за тех кто жив, за всех тех кого, так или иначе, коснулась эта беда. Выпьем. - и он поднял свой стакан. За ним подняли и выпили и все остальные.
   ... А потом была еще не одна поездка по Чечне и не одна встреча и помощь словом и делом. Но однажды их УАЗик попал в засаду, а отец Теофор оказался в заложниках.
  
   ***
   Зульфия смотрела на часы и понимала, что час "Х" давно прошел, а она все так и не нажала на кнопку. Она понимала, что не выполнила задание, что не оправдывает возложенных на нее надежд. Она понимала, что она... еще чуть-чуть, вот еще один образ из прошлого, и она уже никогда не выполнит этого задания. Только б еще один отблеск света...
   А облака все так же мирно и приветливо проплывали за бортом самолета. От близкой грозы не осталось и следа. Все дышало миром, жизнью, любовью.
   ***
  
   Последняя их встреча была месяца три тому назад. Судьба вновь свела их у реки, у того самого места, где когда-то они переговаривались, находясь на разных берегах одной реки. Теперь они встретились на одном берегу и первой начала разговор Зульфия.
   -Здравствуй, Теофор. - негромко, но уверенно сказала она.
   -Здравствуй, Зульфия, - так же негромко, но уверено ответил отец Теофор.
   -Вот мы и вновь на том самом месте, где когда-то говорили в первый раз.
   -Только теперь мы на одном берегу с тобой. - ответил Теофор.
   -Да, мы начали понимать друг друга. - ответила Зульфия.
   -Я рад этому. - Теофор взял камень и бросил его на другой берег. Камень ударился о большой валун, отскочил от него и полетел куда-то в сторону. Теофор смотрел в даль, думая о чем-то своем.
   -Я выполнила твою просьбу. - прервав молчание сказала Зульфия.
   -Ты вспомнила образы людей света и людей тьмы.- сказал отец Теофор.
   -У каждого из них своя правда. - ответила Зульфия.
   -Или своя степень заблуждения.- подхватил Теофор. - Ну, да ладно. Ты прости меня, просто, что-то тягостно сегодня на душе, отчего - не пойму. Или не хочу понимать. -он махнул рукой, как бы отгоняя тяготившее его предчувствие. - Расскажи ка мне о тех кого ты вспомнила.
   И Зульфия рассказала ему о Тане. Отец Теофор слушал не перебивая и очень внимательно. Потом же, когда рассказ Зульфии был окончен, сказал:
   -А ведь мы с тобой возможно встречались. Я знаю твою Таню и в тот раз, когда ты увидела ее в лагере беженцев, я тоже был там. Мы вместе с ней и нашими друзьями были тогда в Грозном. Вот ведь как бывает: ох, как тесен мир и насколько же неисповедимы пути Божии.
   -Да, это действительно удивительно! - удивленно ответила Зульфия. - Не ужели мы уже встречались?
   -Точно встречались. Я так уверен в этом потому, что Таня нам тогда много рассказывала о тебе и о том, как она нашла тебя. Кстати, вот тебе еще один Божий промысел: наша встреча с тобой, это продолжение встречи с Таней. А может и то и другое это все послание Бога к тебе?
   -Для чего? - спросила Зульфия.
   -А вот это ты уж сама пойми. - ответил отец Теофор. - Есть вещи, на которые ответ должен дать только сам человек. А вообще я рад, что среди твоих образов света есть такой человек как Таня. В ней действительно столько света, добра, энергии и стремления нести этот свет всем, что просто можно радоваться, что такие люди есть на свете и стремиться, хотя бы в чем-то, быть похожим на нее и ей подобным. Теперь, когда я знаю, что ты подруга Тани, я еще более уверен в тебе. Таня не могла ошибиться в тебе.
   Радостные и, теперь объединенные чем-то единым, они сидели на одном большом осколке скалы, на берегу реки.
   -Но скажи, Теофор, если прав ты и Таня, значит, не правы другие. Если через тебя говорит Бог, значит, через других Бог не говорит? Если, правда в тебе, то в других нет этой правды?
   -Правда есть в каждом человеке, только слышит ли ее человек или нет. Правда, это оправдание Божие. Именно потому, что в каждом из нас есть своя частичка правды, нет в мире и абсолютных грешников. Всякий человек осознавший правду, через отказ от неправды, получает божественное прощение. Это и есть то, что мы христиане называем покаянием.
   Неожиданно, тоненькая острая боль, словно иголочка, кольнула в сердце Зульфии. Она тяжело вздохнула и поморщилась.
   -Что с тобой, Зульфия? - обратился к ней отец Теофор.
   -Да, так - пустяки. Сердце немного прижало. - ответила Зульфия.
  -- Может сердце.., а может это опять Бог стучится в тебя? Ведь сердце
   это не насос, это духовный центр человека и когда Бог стучится в человека, то, прежде всего Он стучится именно в сердце. Вот послушай-ка, какие замечательные слова говорит о сердце человека ваш великий Джарал ад-дин Руми: "-Я долго искал Бога у христиан, но Его не было на кресте.
   Я бывал в индуистском храме и в древнем буддийском монастыре, но
   и там я не нашел даже следов Его.
   Я дошел до Герата и Кандагара и искал Его повсюду,
   Но Его не было ни внизу, ни вверху.
   Решившись, я дошел до горы Каф,
   Но и там я нашел только птицу Анка, а не Бога.
   Я отправился к Каабе, но Бога не было и там.
   Я спросил о Нем Ибн-Сину, но тот был выше суждений философов...
   Тогда я заглянул в свое сердце. И только там я узрел Бога,
   Которого не было больше нигде..."
   Это "сердце Бога" я выстрадал всей жизнью своей. Вот ты спрашивала меня, как я христианин, упоминаю имя Аллаха? Да очень просто: именно потому, что я верую сердцем, а не умом. Обогословствовать можно все, что угодно! А вот по настоящему принять может лишь сердце. Потому, что Бог есть любовь, а любит человек только сердцем. И я очень хочу, что бы и твоя вера, Зульфия, была верой сердца.
   -Ты так много знаешь, Теофор... - восхищенно сказала Зульфия, но отец Теофор остановил ее:
   -Нет, знаю я не много, просто, я верую в Создателя, и вера моя не знает границ. Все, что пронизано светом, красотой, духом и любовью как-то само остается в моем сердце и душе. Именно в душе, а не в уме. Потому, что когда я говорю или думаю, я чувствую, что говорит и думает больше душа и сердце, чем ум. Во всяком случае, во мне Бог говорит через сердце.
   Большая, красивая бабочка подлетела и села на плечо отца Теофора. Ее черно-оранжевые крылья, смотрели на него и Зульфию немигающими, огромными глазами покровительственной окраски. Казалось, она прилетела послушать этот необычный разговор и молчаливо принять участие в нем. А может, в ее облике, был посланец ангел - ведь она тоже прилетела с неба?
   А отец Теофор продолжал:
   -Мы все проходим свои ступеньки понимания. Когда-то, уже очень давно, мне встретилась одна простая русская женщина, Любовь Георгиевна, которая, пожалуй, заложила самый первый камушек моего духовного миропонимания. Я тогда был молод и горяч и вот она, эта простая сельская женщина сказала мне простые, но для меня очень важные слова: "Посмотри, Теофор, вот перед нами ослепительный Сад Вершин. Вот вершина Будды, вот вершина Магомета, вот вершина Израиля... Но я стою на вершине Христа и для меня она самая прекрасная и самая возвышенная. Стоя на ней, я вижу все другие вершины и уважаю их, потому, что они - просто есть". Эти слова научили меня понимать и уважать другое.
   Бабочка вспорхнула крыльями и улетела, а Зульфия, ловя ее взглядом, засмотрелась на вершины гор, словно отыскивая среди них свою - самую белоснежную и возвышенную.
   -Скажи, а что вас связывает с Шамилем? Об этом ходит столько слухов.
   -Нас ничего не связывает. -ответил довольно резко отец Теофор. - Хотя... Это было еще в той жизни... Образ одного светлого человека... Его память и сила.
   -Расскажи мне о нем. - попросила Зульфия.
   -Нет. Есть вещи, которые являются не только моей тайной, но и тайной другого человека и эта тайна ставит предел моей откровенности. К тому же я не строю иллюзий на счет своей безопасности - в один момент все это может закончиться. Ну, а Шамиль... То, что он помнит то высокое, что нас когда-то соединило, покорило, пусть быть может и на краткий миг, это для меня явное свидетельство, что его душа не умерла для Бога. Что в ней остался свет. Осталась любовь. Искареженная, но любовь. Потускневший и преломленный, но свет. Если бы он не помнил о свете, если бы в его душе была лишь тьма, - он не узнал бы меня и не сделал для меня хотя бы того, что сделал.
  -- Теофор, я удивляюсь твоей силе веры в свет и в человека. - искренне
   удивляясь сказала Зульфия.
   -Я действительно верю в свет человеческий, потому, что верю в Свет Божественный. И я всегда молюсь и о Шамиле и о тех солдатиках, что сидят в зинданах в этом селении. Молюсь, что бы они остались живы и, что бы души их не озлобились. Что бы избавившись из плена, они не оказались сломаны духовно и в их душах и в душах их близких не поселилась ненависть ко всем выходцам с Кавказа. Я понимаю Шамиля, который потерял все: дом, семью, отца и мать, братьев и сестер, троих своих детей... Я понимаю позицию и решимость человека гор. Не оправдываю, но понимаю! А вот тех, кто начал эту войну я не могу ни понять, ни оправдать. Не могу понять - потому, что, то, что они сделали, пронизано великой глупостью, а не могу оправдать потому, что все это столь лицемерно и подло! Я действительно молюсь о спасении души Шамиля - хотя понимаю, что с каждым днем моя молитва становится все безнадежнее. Но, даже оставшись в одиночестве, я хочу остаться тем единственным, кто не бросит камня.
   Они сидели и молчали, а мимо них текла река. Зульфия молчала, но знала, что должна сказать Теофору, нечто важное, хотя и быть может рискованое для нее самой.
   -Теофор, а почему ты никогда не пытался бежать?
   -Хм. Бежать. Куда? Очень маленький шанс, не попасться. А попадешься тогда не миновать зиндана. К тому же в случае моего побега, я ставлю под вопрос жизнь этих оставшихся солдатиков. Я здесь как бы двойной заложник - и от ваших и от наших. Так, что сидеть мне и ждать решения судьбы своей. А вообще я понимаю, что есть силы и люди, которые хотели бы, что бы я бежал, но не добежал.
   -Теофор, - произнесла негромко, почти шепотом, Зульфия, - я хочу сказать тебе, что возможно завтра или на днях в твоей жизни, что-то произойдет. Я не знаю, что, но, пожалуйста, будь готов.
   Отец Теофор посмотрел в ее глаза и так же негромко произнес:
   -Спасибо. Я постараюсь быть готовым.
  
   ... На другой день произошли два важных события. Еще с вечера в село пришли два человека с гор. Чувствовалось, что у них особое поручение. На следующее утро они уходили из села и с ними уходила и Зульфия. Судьбе было угодно вновь, на последний, краткий миг столкнуть лицом к лицу Зульфию и Теофора. Их краткая встреча произошла вновь на берегу реки. Теофор набирал воду в большой чан, а в это время мимо проходили двое чеченцев и Зульфия. Они шли в горы.
   Зульфия, увидев Теофора, остановилась и, что-то, коротко сказав сопровождавшим, подошла к нему.
   -Ну, вот и все - я ухожу.
  -- Я это чувствовал. - сказал отец Теофор.
  -- Пожелай мне что ни будь на прощание. - попросила Зульфия.
   Отец Теофор улыбнулся и засмотрелся в серьезные глаза Зульфии. Ей было не до улыбок, ибо она понимала, что уходит она не на прогулку, а видимо, настал и ее черед исполнить свой долг.
   -С радостью. Но пожелай сначала ты мне чего ни будь. - попросил отец Теофор.
   -Жизни. Я желаю тебе жизни. - сжато ответила Зульфия.
   Отец Теофор улыбнулся, словно увидев проросшие ростки тех семян, которые он сеял в душе Зульфии и в свою очередь сказал свое слово:
   -Я желаю тебе всегда помнить всех тех, кто оставил в твоей душе светлый след. Я хочу, что бы ты всегда помнила наши с тобой диалоги, потому, как надеюсь, что они не были пусты. Я желаю тебе...
   Тут ожидавшие Зульфию чеченцы, что-то громко крикнули ей и она, встрепенувшись, сказала:
   -Ну, все - мне пора. Прощай. - и ловко прыгая по камням она направилась на другой берег реки.
   Отец Теофор стоял и смотрел ей в след, а внутри томилось чувство не высказанности чего-то самого главного. И вдруг это главное прорвалось:
  -- Зульфия, - крикнул он на другой берег реки, - Я желаю тебе жизни! Я
   желаю тебе быть любовью. Быть любовью!..
   И как горное эхо, это: "любо-о-вью", запечатлелось навечно в сознании Зульфии. Но отступать ей уже было поздно.
  
   ***
   Как постигнуть мне Бога? Как открыть имя святое Его?
   Лунною или солнечною дорогой лежит путь познания моего?
   Мысль человеческая - всегда смятенье, как ветер среди песков,
   Летит, мечется, поднимая тонны песка и пыли, и, обессиленная,
   ниспадает вниз.
   А где-то там, надо мной, звезды образуют судьбы миров,
   Но Ты лишь скажешь Слово, и рассыпается цепь и собирается вновь.
   Истина надо мною - я ловлю Ее губами как капли дождя.
   Вдыхаю как воздух, как запах самого Аленького Цветка.
   Дух мой взлетает к небу, пьет синеву Твою,
   А тело к земле пристыло, питается мхом и травой.
   Боль подступила к сердцу, душу пронзила насквозь -
   Огненною кометой мысли Слово Твое в мозгу пронеслось.
   Речь моя - лепет ребенка, корня сухого стон -
   Судорожно ищет слово, способное выразить Твою любовь.
   Невыразимость переполняет душу желанием выразить Образ Тврой:
   Меж сердцем моим и Божьим бессловесности дух немой.
   Мучительно ищу ответа жажде Твоей во мне,
   Водопадом света излейся - озари преисподнюю души моей.
   Посей во мне Твое Слово и возрасти Его,
   Что бы и я мог людям достойно нести Его.
  
   ***
  
   Самолет шел на снижение. Облака остались где-то позади и выше, впереди лежала земля. Любимая, желанная земля.
   Зульфия уже не мучилась воспоминаниями: во-первых, на это не осталось времени, во-вторых, все, что было потом, было столь кратким, стремительным и однообразно серым, что как удар молнии пронеслось в ее сознании.
   ...Их было три женщины шахидки. Все три они получили одинаковое задание. Все они должны были лететь в этот день разными самолетами, в разные концы страны и в час "Х" привести в действие свои адские машины. Все они должны были стать шахидами. Биографии всех троих были похожи одна на другую как две капли воды. Все они потеряли в этой жизни все. Всех их внимательно приметили и обработали, пробудив в них жажду мести. Все они готовы были взойти на небеса. Все у них было одинаково: и настоящее и будущее, а прошлое, мирное - не в счет. Не было его, не было!
   И лишь единственно, что отличало их, это то, что не каждой из них встретился свой отец Теофор и Таня. Не каждой из них встретился свой лучик света. А, может, просто - не заметили они его?
   Самолет стремительно снижался к земле. Зульфия чувствовала в своих руках страшный груз черной сумки и прижимала его к себе, но уже иначе: ей казалось, что только в ее руках есть гарантия, что эта страшная машина не сработает. Что если она положит ее на пол и отодвинет от себя, то, не ведомо как, но она обязательно взорвется. Она прижимала ее к себе, словно мать прижимает дитя.
   -Ой, мама, мама - я вижу землю! - услышала Зульфия детский голос радости из-за своей спины.
  -- Да, сынок, - вот мы и прилетели. Сейчас нас встретит папа, бабушка.-
   ответила сыну мать. - Ты сильно по ним соскучился?
  -- Очень, очень! - ответил мальчик.
   И лицо Зульфии озарила мягкая, добрая улыбка.
   "Я желаю тебе жизни! Я желаю тебе любви!" - всплыло в ее сознании
   последнее напутствие отца Теофора. Она вздохнула и, мысленно обратившись ко всем людям в самолете и даже за его пределами, негромко прошептала:
   "Я желаю вам жизни, люди! Я желаю вам быть любовью!"
   И в этот миг самолет коснулся бетонки взлетной полосы.
  
   ***
   Люди выходили из самолета, а Зульфия все сидела и сидела пропуская всех вперед и боясь пошевелиться. Ей казалось, что она стала каким-то ангелом хранителем их жизней. Как это странно: смертница вдруг становится ангелом хранителем! "Дивны дела Твои, Господи!" Она прижимала сумку со смертью, как нечто самое дорогое для нее. Впрочем, так оно и было на самом деле - ведь в этой сумке была сама жизнь.
   -Простите, все уже вышли. Прошу и вас. - услышала она над собой голос стюардессы.
   -Ах, да. - сказала Зульфия. -Простите - я задумалась.
   На улице светло яркое солнце. Легкий свежий ветерок коснулся ее лица, сердца. Легкая улыбка засветилась на ее лице. Все подошли к посадочному автобусу и сели в него. Села и Зульфия. На выходе, она незаметно, положила, или как ей показалось "возвратила", страшную сумку за спинку точно такого же сидения, которое было в том автобусе, в котором она взяла ее.
   Выйдя из аэровокзала, Зульфия растворилась в толпе...Что бы жить... Что бы стать любовью.
   Хотя уже "не сделав" того, что должна была сделать - она, уже, стала любовью. Потому, что только любовь побеждает смерть.
  
   ***
   ПОСТКРИПТУМ
  
   Из новостей НТВ, РТР и д-р.: " Сегодня 24 августа 2004 года, были взорваны в воздушном пространстве Российской Федерации, два самолета... Погибло свыше девяноста человек".
  
   Таня... Таня погибла. Ее больше нет с нами. Нелепо и трагично. Пройдя Чечню, - она погибла в мирной жизни. Мы, ее друзья, никак не могли понять как это и почему?! Но вот, на сороковой день, Господь дал ответ. Это было сонное явление Оле - доброй подруге Тани. Вот как она рассказала его нам:
   "И вот я сплю. И вижу: все мы стоим в Церкви, в недоумении: за, что и почему такое? Тут же гроб с телом Танечки, а вверху, белым облачком - ее бессмертная душа. И вдруг открываются Царские Врата, и выходит отец Александр Мень. Выходит, становится перед гробом, и совершает отпетие - все как положено. Потом, прощаясь, подходит к Тане, целует ее в лоб и поворачивается к нам, что бы пригласить и нас к прощанию с ней. И тут он видит наше непонимание произошедшего, и с улыбкой говорит: "Вижу вам не понятно то, что произошло. Ну, вот я вам сейчас объясню все это. Вот есть человек, которому надо сделать здесь на земле 10 дел, но он успевает сделать только три дела. А вот другому человеку нужно успеть сделать 50 дел, но он успевает сделать только 30 дел. А другому человеку нужно успеть сделать 100 дел, но он при всем стремлении своем успевает сделать только 70 дел. И вот тогда-то, Господь, и забирает этого человека, на самом взлете его души и духа, со всеми его ста делами, к Себе. И тогда-то он успевает сделать и все свои сто дел и пятьдесят дел другого, и десять дел первого. Он становится молитвенником у престола Божьего. Теперь Вам понятно кто и где наша Таня? У Бога все живы". С этими словами он улыбнулся и, войдя в алтарь, растаял".
  
  
   Омоновец. Его судьба печальна и по-своему трагична. Она еще раз подтверждает, что "взявший в руки меч от меча и погибнет". Что война, прежде всего, убивает не тело, но всегда коверкает души. Самоуверенное опьянение своей безнаказанностью и силой сыграло с ним плохую шутку. В мирной уже жизни, сидя с друзьями в ресторане, в хорошем подпитии, он придрался к другим людям и в драке, совершенно автоматически, как на войне, ударил ножом другого человека. На суде он так и говорил: "Я словно там, на войне был". Он получил семь лет. Свой "случайный" срок он отбывает в особой колонии, где собраны подобные ему бывшие омоновцы, армейцы и сотрудники М.В.Д. прошедшие Чечню. Психологи, работающие с этими людьми в колонии, подчеркивают их крайнюю раздражительность, чувство обиды на бросившее их в пекло государство, сделавшее из них тех, - кем они стали. Их полную неготовность к мирной жизни и главное практически необратимость синдрома правоты силы.
  
   Подполковник. Тот самый подполковник, что допрашивал и увез доктора Марата, был тяжело ранен. Теперь он инвалид. Без квартиры, без семьи, без "боевых", почти без пенсии. Он оказался брошен или, как говорится, "кинут" государством, которое послало его на войну. Он так же брошен и забыт, как тысячи других. Ему часто снятся страшные сны, в которых он разговаривает со всеми теми, чьей судьбой и жизнями он так легко распоряжался ранее. Каждое утро он просыпается в холодном поту.
   Отец Теофор. Отец Теофор, слава Богу, служит в маленькой церковке, в небольшом селе. Пользуется уважением и любовью людей. Много пишет. Сын живет с ним.
   А в тот день...в горах... Вечером за Отцом Теофором пришли два вооруженных чеченца. Они были не разговорчивы, но скорее угрюмы. Холодом веяло от них и решимостью сделать все, что прикажут. Этот холод проник и в душу отца Теофора. Он очень хотел жить и понимал, что приближается его момент истины. Они отвели его в один из домов селения, где уже были какие-то люди, которых он никогда прежде не видел. Посреди комнаты стоял стол с не хитрой, но хорошей едой и бутылка вина.
   -Ну, что же, Теофор, вот решилась и твоя судьба. - сказал темнолицый, с огромной бородой, чеченец. - Отмаялся ты, дорогой.
   При этих словах холод пронизал тело отца Теофора, и только одна мысль прошла сквозь сознание: "Только бы по проще - не как барана". А чеченец видимо хорошо читал мысли пленника, и это доставляло ему некое удовольствие.
   -Ну, что скажешь на прощание?
   Язык плохо слушался отца Теофора, а тело стало каменным:
   -Ничего. Спасибо тем, кто был добр и... прости, Господи, тех, кто не очень.
   -Хм-м. - усмехнулся чеченец и изменив интонацию встав из-за стола сказал: Ты хороший человек, Теофор. Если бы все русские были такими как ты. Подойди и давай выпьем. - и он подал отцу Теофору стакан с вином.
   -Ну, прощай, Теофор.
   Те же, двое вооруженных чеченца вывели отца Теофора за село и повели его по дороге в низ. Именно не в горы, а в низ. Где-то через час пути их ждал УАЗик. Отцу Теофору надели на голову мешок, что бы он ничего не видел. Ехали долго. Он слышал, как начался дождь. Но вот машина остановилась.
   -Выходи! - услышал он слова обращенные к нему.
   Сердце сжалось в комок. Последняя его мысль была о его детях. Он стоял под проливным, холодным дождем и ждал. Струи холодного дождя омывали его с головы до пят, толи, обмывая перед смертью, толи, смывая проказу плена.
   Взревел мотор, и машина уехала. А он стоял и ждал. Так прошло несколько минут. Не выдержав неизвестности, он сорвал с головы мешок и не увидел ничего и никого вокруг себя. Только непроглядная ночная тьма, да стена холодного дождя окружали его со всех сторон. Он понял, что он свободен.
  
   Зульфия. О ней мне ничего не известно. Она вышла и растворилась в мире. Но я верю, что она выполнила завет отца Теофора: "Быть любовью".
  
   Когда я снова стану облаком?
   Таким высоким и свободным?
   Когда опять на крыльях воздуха
   Умчусь в неведомое горнее?!
   Когда я снова стану капелькой
   Дождя весеннего и теплого,
   Когда своим прикосновением
   Земле дарую возрождение?!
   Когда я снова стану розовым
   Цветка бутоном несказанным?
   Когда пыльцой небес живительной
   Я в мир внесу песнь Откровения?!
   Когда я снова стану...
  
   К О Н Е Ц
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"