Сильвестрова Светлана Анатольевна : другие произведения.

Инесса

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Раздели свою печаль на двоих


   ИНЕССА
   Пока земля еще вертится,
   Пока еще ярок свет,
   Господи! дай же ты каждому
   Чего у него нет.
   Б.Окуджава "Молитва"
  
   Некогда один человек потерял бриллиантовую запонку
   в бескрайних просторах синего моря.
   И вот проходит двадцать лет, и в тот же самый день,
   предположим в пятницу, он есть большую рыбу,
   но увы, никакого бриллианта в ней не обнаруживает.
   Вот какие совпадения мне нравятся.
   В.Набоков "Смех в темноте"
  
  
   Вот мое купе, номер два. Я бросила вещи на полку. Конечно, мне обязательно должно достаться около туалета. Ну ладно, зато не буду в очереди стоять, первая утром зайду. Не бывает минусов без плюсов, главное, убедить себя в этом. И потом, между мной и туалетом - проводница. Так что, все в порядке.
   Сто лет я не ездила поездом. Так смешно теперь сидеть и смотреть в окно. Как Лев Толстой - сидел у окна и приговаривал: вон корова, вон бабы с вилами. Я тоже смотрю, как отплывает перрон, как люди спешат идти вперед, но уходят назад, как исчезает фигурка последнего человека, машущего рукой, как убыстряется мелькание столбов. Сейчас закончатся задворки Москвы, все эти бесконечные склады, сараи, мастерские, и начнется, наконец, классическая картинка, поля, перелески, холмы. Может и корову увижу, может и баб с вилами... Россия большая, а ехать мне неблизко.
   Внезапно лязгнул замок - я даже подпрыгнула на месте! - и дверь отъехала. Проводница пропустила вперед высокую молодую женщину. Только тут я поняла, что беспардонно размечталась, что в поездах бывают соседи по купе, что в одиночку не получится. Пятнадцать минут посидела в свое удовольствие, теперь - жмись. Соседка.
   - Вот тут вам самый раз, две женщины! - громко, громче, чем требовалось, затараторила проводница. - А то что, трое мужиков! Замучаешься! Тут вам самый раз. И давайте билетики сразу заберу.
   Она взяла у нас билеты и вышла, не закрыв дверь. Женщина молча села напротив меня, отвернувшись к окну. Я встала и задвинула тяжелую дверь. Моя соседка не пошевельнулась. Это был лучший знак для меня. Не болтлива, не лезет с расспросами. Это прекрасно. Я тоже уставилась в окно.
   И все-таки, в ней было что-то странное. Одета, впрочем, более чем неплохо, бежевые тона: более активного коричневого цвета блузка и цвета какао мягкий льняной костюм - пиджак и юбка-годе. Лицо... Про такие лица не говорят - миловидное или хорошенькое. Хорошенькие ничем не интересны кроме своей хорошенькости. А вот от таких лиц не оторвешь глаз, запоминаются раз и навсегда. У моей визави высоко поднятые брови, припухшие веки, чуть нависшие над глазами, отчего глаза казались удлиненными, полуприкрытыми и совершенно черными, овал лица почти квадратный, под скулами легкая тень, губы четко обрисованы, с чуть загнутыми кверху уголками, и, главное, необыкновенно чистая, бархатистая кожа. Это было очень породистое лицо, одновременно волевое и необычайно привлекательное.
   Но она была то ли напугана, то ли смертельно уставшая, потому что во взгляде ее, устремленном в окно, была полная пустота.
   И тут я поняла, что самое странное в ней - нет багажа. Маленькая сумочка, почти косметичка на ремешке, и все! Так можно придти в театр, или на свидание, но ни одну женщину - ее, делового возраста, а ей, как и мне, примерно лет тридцать - тридцать два, вы не встретите сегодня без всяких там портфелей, папок, сумок. Тем более, когда она садится в поезд.
   Прошло еще пятнадцать минут, и я подумала, что дальше молчать невежливо и спросила у нее:
   - Далеко едете?
   Она не оторвала взгляда, не повернулась ко мне.
   - Не знаю.
   Я прикусила язык. Нечего приставать, когда не просят. Сиди и молчи, никто с тобой не собирается разговаривать. И вообще, где мой Аксенов?
   Я достала неначатого еще Аксенова, - прочту за дорогу, ехать же восемь часов - забрала ноги на сиденье, прикрыла углом одеяла и уткнулась в книгу.
   - А чайку? Кому чайку? - голос проводницы, закаленный на шумной работе, громко вещал на весь вагон. - Вам, девочки - первым!
   На нашем столике появилась пачка печенья и здоровенные чашки с чаем. Постойте, а где же знаменитый железнодорожный атрибут - шелестящие, мило звякающие тонкие стаканы в подстаканниках? Я, может быть, только из-за этих подстаканников и поехала поездом!
   - Раньше чай разносили в подстаканниках... - Я даже вздрогнула от неожиданности. Не меняя позы, моя соседка передвинула к себе толстую чашку и обхватила ее обеими руками. - В стакане видно, хороший чай или бурда. А в чашке можно и бурду...
   Наконец, она взглянула на меня - как одарила. Пустой взгляд стал внимательным, даже теплым. Но - оценивающим. Ноги я немедленно спустила на пол, поправила юбку. Она посмотрела на корешок моей книги - прочла название, я видела.
   - И куда едешь?
   Боже мой, да когда же она будет вести себя по-человечески? Ты? Незнакомому?
   Пусть! А я буду вежлива.
   - Вы вряд ли слышали об этом городке - Советск. Под Казанью. Неблизко.
   - А чего туда понесло? - Она искренне удивилась. Высокие брови поднялись еще выше. Господи, какая она красивая. - В командировку?
   - Можно сказать и так. Я журналистка.
   Прищурила свои и без того узкие скифские глаза:
   - Журналистка или журналюга?
   Я замолчала. Я не понимала ее, не могла разгадать - приятная во всех отношениях, точно по классику, молодая очаровательная женщина и такая грубая.
   Она снова отвернулась к окну.
   Там уже играли вечерние краски. Солнце еще не село, но уже расставалось с землей - протягивало вместо лучей длиннющие тени. Октябрь. Мой самый любимый месяц, в моей Москве он особенно красив, а я вот потащилась в чужие места. Но выбора у меня не было, надо было хватать тему, пока давали. Привезу три подвала, не меньше - "оправдаю поездку". Да и за билеты газета заплатит.
   - А что за тема?
   Нет, она какая-то не совсем нормальная. Мысли умеет читать.
   - Тема? В простой сельской семье растет мальчик-вундеркинд. Необычайная память. Посмотрит мультфильм и все диалоги может пересказать без запинки от начала и до конца. Ему 4 года, а он сочиняет сказки...
   - Вундеркинд, говоришь? - Она резко перебила меня.
   Ну, какой интерес продолжать разговор с такой грубиянкой, подумала я, но она неожиданно пересела на мою полку, прижалась к плечу и низко опустила голову.
   - Не обижайся. Я теперь на ты со всем светом, мне теперь на все наплевать... Только на тебе я не хочу вымещать свою ярость, прости.
   Ты говоришь - вундеркинд. Ужасное слово, правда? Я, с вашего позволения, филолог. Но слово определенно ужасное. Какое-то рычащее, кровавое, не находишь? Вундеррр-кинд... Вуррр-далак... Вырро-док... Не находишь? - Она повернула меня за плечи лицом к себе. - Будешь писать об этом мальчике? Напиши обо мне!
   Вскинула голову и улыбнулась, показывая всем видом, что шутит. Потом снова пересела на свою полку. Оставила на полу туфли, и, подтянув ноги, накинула на них свои широкие оборки. Стала сразу какой-то уютной. Я быстро сделала то же самое, и в воздухе разлилось явно ощутимое тепло. Теперь я была уверена, что это из-за того, что у нее переменилось настроение.
   - Познакомимся, наконец?
   - Лана, - назвала я себя.
   - Инесса! - она театрально склонила голову. - Я тоже вундеркинд. И у меня тоже сногсшибательная память. Не веришь? Что это у тебя, Аксенов? У Аксенова появилась дурацкая манера всюду пихать свои собственные стихи. Прости за грубость, но если ты в принципе читающий человек, ты не можешь не согласиться со мной. Это его новый роман? Там есть его стихи?
   - Кажется, есть.
   Я быстро перелистала книгу и быстро обнаружила страницу со стихами.
   - Почитай.
   - Зачем?
   - Увидишь.
   Запинаясь я прочла 16 строк. Инесса сидела с закрытыми глазами. А потом медленно, гораздо лучше меня стала, раскачиваясь, читать:
  
   И вновь - аллеи тамариска,
   Бискайский мир, мильон примет.
   Хожу, таскаю том Бориса
   И как предмет секу предмет.
  
   Она не запнулась ни разу! Все 16 строк прочла, словно по книге. Потом открыла глаза.
   - А ведь плохие стихи труднее запоминать, согласна? Ты вообще любишь стихи? Какую главу из "Евгения Онегина" прочесть? Да что - Онегина, его любой запоминает. Может, из лирики вагантов? Слыхала о вагантах? "Глас услышите вы ныне вопиющего в пустыне. Бог того, кто согрешил, милосердия лишил..." Или лучше из Шекспира? "Мы огласим сокрытое желанье. Подайте карту. Знайте, разделили мы королевство натрое..." Нет, лучше из моего любимого Бродского: "Голландия есть плоская страна, переходящая в конечном счете в море..."
   Я обалдело смотрела на нее. А она повернулась к окну и тихо
   сказала:
   - А вот послушай Набокова:
   В листве березовой, осиновой,
   в конце аллеи у мостка,
   вдруг падал свет от платья синего,
   от василькового венка.
   Твой образ легкий и блистающий
   как на ладони я держу
   и бабочкой неулетающей
   благоговейно дорожу.
   И много лет прошло, и счастливо
   я прожил без тебя, а все ж
   порой я думаю опасливо,
   жива ли ты и где живешь.
   Но если встретиться нежданная
   судьба заставила бы нас,
   меня бы, как уродство странное
   твой образ нынешний потряс.
   Обиды нет неизъяснимее:
   ты чуждой жизнью обросла.
   Ни платья синего, ни имени
   ты для меня не сберегла.
   И все давным-давно просрочено,
   и я молюсь, и ты молись,
   чтоб на утоптанной обочине
   мы в тусклый вечер не сошлись.
  
   Мы долго сидели с ней молча. Я со своей куриной памятью запомнила и повторяла про себя одну строчку: "и я молюсь, и ты молись..." Потом я не выдержала:
   - Ты знаешь столько стихов! Ты что, специально сидишь и учишь их? - Я и не заметила, что тоже говорю с ней на ты.
   - Просто я родилась в библиотеке...
   - Смеешься.
   - Ну, почти. Схватки у мамы начались в университетской библиотеке.
   - А в честь кого мама назвала тебя Инессой? Уж не в честь ли...
   - Вот банальные мозги! Первое, что всем приходит в голову. Прости.
   Нет, я не Арманд. Я Инесса Каткова. Безо всяких красот. Но мама всю жизнь звала меня - Инча.
   - Инча? Почему - Инча? И почему... звала?
   В ее черных глазах я вдруг увидела синие искры. Так у своего Тишки, когда он сердится и выпускает когти, я всегда вижу в его желтых глазах переливы синего огня.
   Инесса намеренно четко, раздельно произнесла:
   - Потому что я сегодня убила ее.
   Меня отшатнуло.
   А она спокойно добавила:
   - Но сначала я убила своего брата.
  
   * * *
   Дом, где жила Инесса со своей мамой, был, наверное, самым странным во всей Москве. Когда его построили, где-то в 50-м, это была еще не Москва, а деревня Раменки. Теперь, разумеется, это не деревня, а престижный район вблизи Мичуринского проспекта, но вот барачный дом, чиненый-перечиненный, стоит, не шелохнется уже полвека, наверное потому, что его крепко прижало к земле, можно даже сказать - закопало в землю.
   Словом, это был барак в ряду еще десятка таких же бараков, которые сколачивали для себя строители Московского Университета на Ленинских Горах. Бабушка и дедушка Инессы были оба теми ошалелыми комсомольцами, которые первыми откликались на любой призыв родной комс-ячейки. Они бросили старинный, когда-то купеческий дом родителей в Туле, перепоручили домочадцам воспитание своей Клавочки, дочки (ибо сами, по-ударному, еще в неполных девятнадцать стали родителями) и, "задрав штаны", как пел Есенин, помчались за комсомолом на стройку. Пыл их, правда, немного поостыл, когда оказалось, что первые месяцы им придется спать чуть ли не в землянках, еще сильнее он остыл, когда они увидели, что основная масса рабочих, тершихся бок о бок с ними на стройке, были привезены из ГУЛАГа - это были "счастливчики", имевшие строительные специальности, а совсем уж тоскливо им стало, когда рядом с их бараками соорудили жилую спецзону для этих грустных счастливчиков, окружили ее вышками, и теперь из своего окна, просыпаясь, первое, что они могли видеть, была беспрерывно маячущая фигура караульного с винтовкой.
   Но время летело, и в конце 1953-его наступил срок "сдачи объекта". Все вокруг преобразилось, от спецзоны и след простыл. Бабушка и дедушка Инессы пожили еще немного в Раменках, растя Клавочку, будущую абитуриентку родного университета, и когда, наконец, дочка оправдала их надежды и поступила на химфак, выбрав самую модную профессию, бывшие комсомольцы посчитали себя вправе не скрывать более своей тоски по духу новостройки и укатили строить БАМ. Незадолго до отъезда они и успели сделать из своего непритязательного жилища то самое строение, которое стало - ну, на наш, склонный к преувеличениям взгляд, - самым экзотичным домом на окраине Москвы.
   Дело в том, что когда-то их барак был построен из шести комнат - на шесть семей. Постепенно, когда вокруг стали появляться каменные многоэтажные дома, три семьи из шести переселились. И по доброй иронии судьбы освободились как раз три нечетные квартиры, и таким образом у каждой оставшейся семьи сбоку образовалась свободная комната, ничейное пространство. Долго никого не подселяли, и два нерястерявшихся соседа, а именно дедушка Инессы, дослужившийся на "университетской высотке" до прораба, и его друг, дед Серега - бригадир плотников, сговорившись, сделали себе из этих ничейных комнат по кухне с ванной. Красота! Зачем переезжать? По доброте душевной они и третьей соседке, бабе Поле, бессменной буфетчице на стройке, тоже соорудили и кухню и ванную.
   Но и это еще не вся экзотика.
   У обитателей этого единственного неснесенного барака изменилось не только качество жизни (разумеется, этот термин мы украли из будущего времени), изменился для них и весь окружающий ландшафт.
   По мере возведения многоэтажек вся местность вокруг барака, и без того достаточно холмистая, превращалась в испытательный полигон для проверки выносливости жителей - то канава, то яма, то гора, то ущелье. И в конце концов, когда все было закончено и строители уехали, взору открылась чудесная несдешняя картина. Свозимые бульдозерами горы земли как бы поглотили барак: перед фасадом горы земли дошли до самых окон - можно было открыть раму и ступить из комнаты прямо на улицу, а с тыла вышло наоборот - гора перед дверями хорошо утопталась и вдоль всего дома образовалась дорога, край которой полого спускался полуэтажом ниже и уже там, на первом этаже, образовывался круглый двор, надежно защищенный громадами новых домов.
   И снова в голове у дедушки взыграла изобретательская жилка: почему бы не использовать площадки перед дверями в качестве... террасы. "Ты знаешь, Серега, я видел такие в Гаграх...". "А ну, нарисуй!" Как добыли разрешение - неважно, но только в два дня эти абхазские навесы были врукопашную приделаны к стенам барака над дверями и оперты на столбы.
   Таким образом, если смотреть с торца, в профиль, то обыкновенный скучный в прошлом одноэтажный барак стал удивительным строением, вписанным в трехуровневый горный рельеф. Против трех террас наши ушлые строители прорубили в пологом земляном откосе три удобные лесенки с поручнями, что прибавило пущей торжественности входу в дом со двора и уравновесило бедняцкий и даже полухулиганский вход через окно.
   Вот, значит, какое эксклюзивное жилище предки Инессы решили все таки безжалостно покинуть и уехать на Амур - там на БАМе сразу "давали" обыкновенные советские хрущевки.
   И получилось, что с отъездом они поспешили.
   Их Клавочка (это для родителей она оставалась Клавочкой, а для всего света стала Кларочкой - всего-то одну букву переправила в документах) была душой всего факультета и при этом еще старостой своей группы. Красивая, независимая и влюбчивая Клара Каткова обрела на третьем курсе такого же влюбчивого друга и к весенней сессии обнаружила, что... беременна. Обнаружила поздно, но экзамены кое-как сдала, твердо решив осенью на четвертый курс не являться. Позору не оберешься - нагуляла без загса, уронила честь курса ну и т.д.
   Попытались оба броситься в ноги его матери, но грозная мама, натренировавшая голос на извечных райисполкомовских митингах, так наорала на них, что они еле выползли из дома. Мама, правда, через минуту распахнула дверь, оттолкнула беременную Клару в сторону, выразительно сунув ей кулак с кукишем под нос, и затащила зашиворот своего отпрыска назад в парадную.
   Только его и видели.
   С месяц потосковав по утраченному счастью, Клара в конце концов взяла себя в руки и стала искать работу. Лето было в разгаре, студенты разъехались и она, не боясь неприятных встреч, пошла в отдел кадров родного университета. И щепотка счастья все-таки обнаружилась на дне ее горемычной судьбы - в центральной библиотеке нашлась вакансия, правда, не на выдаче книг, а в отделе библиографии. Клара быстро развеяла тучки сомнения, возникшие у директора относительно ее некомпетентности, горячо пообещав уже через неделю "освоить предмет", и была благодушно зачислена в штат.
   А через четыре месяца, сидя в своем библиографическом закутке она вдруг почувствовала страшное сердцебиение, жуткие боли и, только успев крикнуть на помощь, сползла со стула...
   Родилась девочка Инна, Инесса.
  
   * * *
   - Ты спросила меня, почему я для мамы была Инча? - Инесса опять
   равнодушно смотрела в окно. - Могу рассказать. Или ты не хочешь дальше слушать?
   - Что ты! Очень хочу!
   Я и не думала принимать ее слова об убийстве матери и брата за правду. Ни капли не поверила, и так ей и сказала, на что она лишь хмыкнула. А потом вдруг резко встала и вышла из купе.
   Вернулась нескоро. В руках держала свертки, а подмышкой - в газете - бутылка коньяка. Я поняла - сходила в ресторан.
   - Ненавижу всяческие совпадения, - довольно зло проговорила она и стала разворачивать на столе еду.
   Я тоже поспешно полезла в свои сумки. Получился очень даже приличный ужин - ветчина, сыр, свежие булочки, лимон, шоколад. Только в голове у меня все это время, а мы разговаривали с Инессой уже часа три, клубился какой-то туман, неуютно было на душе, если не сказать сильнее - тревожно.
   Она отвинтила крышку и стала разливать в чашки коньяк.
   - Ненавижу совпадения! Вот сегодня 3-е октября, так? У меня - день рождения.
   - Ой!
   - Да подожди ты! И сегодня погибла мама! Так как прикажешь теперь с этой датой жить дальше?
   Я растерянно поставила чашку на место, а она выпила свой коньяк залпом.
   Помолчали.
   - Я вижу, ты ничего за мной не записываешь, подруга! - У нее снова перемена настроения. - Надеешься на свою память?
   - Нет, я просто еще не сориентировалась... - я говорила абсолютно искренне. - И потом, я же не пишу в блокнот. Если не возражаешь, я включу диктофон.
   Она внимательно проследила, как я приспособила диктофончик на столе. Мне показалось, что на секунду она заколебалась. Но потом проговорила.
   - Теперь все тайное станет явным. А, фиг с ним! Мне все равно теперь... Значит, ты спросила, почему я была Инча.
  
   * * *
   Когда ей исполнилось три года, нагрянули на побывку
   бабушка с дедушкой. Тайшет, Усть-Кут, Комсомольск-на-Амуре... Казалось, что предки приехали лишь для того, чтобы отчитаться, где они уже успели побыть и пожить на своей любимой БАМовской стройке. Но у их ног крутилась маленькая Инна, и они, наконец, обратили на нее внимание.
   - А ну, лягушка-квакушка, - дед высоко поднял ее над головой, - расскажи нам, поведай, как тебя зовут и сколько тебе лет?
   Мама Клара зарделась от смущения, она еще не успела сказать родителям, что дочке идет четвертый год, а она не умеет разговаривать. Не говорит ни слова! Зато пишет! Нет, не в том смысле, что умеет писать слова, но она умеет их рисовать. Она вообще хорошо рисует и относится к буквам и словам как к картинкам. Точно, как знаменитый Пабло Пикассо: сильно отставая в школе по арифметике и не умея не только складывать, но даже просто писать цифры, он тоже придумал их перерисовывать, и вместо цифр в его тетрадке всегда цвели цветы и летали голуби.
   Девочка Инна росла вежливой, и просьбу дедушки выполнила. По-своему. Она склонилась над блокнотом и изобразила свое имя - ИННА, только забыла нарисовать левую ножку у второй буквы Н. Получилось не Н, а Ч - ИНЧА. Так, обласканная и обцелованная за этот милый рисунок, она и осталась на всю жизнь для мамы со своим новым домашним именем - Инча.
   С отъездом бабушки с дедушкой кончился, наконец, беспорядок в доме. Кончилась неразбериха с валявшимися по углам баулами и чемоданами, наполненных покупками, кончились и споры про тесную шумную Москву и тихую сибирскую ширь. Жизнь быстро вошла в колею.
   Растила Инессу мама Клара не одна, а вдвоем с добрейшей старой бабой Полей, которая давно уже не работала в буфете, куковала одна, - ни детей, ни племянников, - и теперь стала родной душой для своих ближайших соседей. "Я старая, но не дряхлая!" - любила приговаривать толстуха баба Поля и была права, потому что справлялась с хозяйством лучше иных молодых, всему двору помогала - кому постирать, для кого постоять в очереди - ну, а первым делом, конечно, пеклась о Кларе с Инчей.
   Был и третий участник воспитательного процесса - директор университетской библиотеки, интеллигентнейший, уважаемый всеми Виктор Петрович, который и принял когда-то Клару на работу. Как выяснилось теперь, - на свою голову. Потому что брошенный женой, одинокий человек, книгочей и библиофил, разочаровавшийся в женщинах и давший зарок никогда близко не сходиться с ними, как-то тихо и незаметно для себя попал под обаяние милой, женственной и покладистой Клары. А проще говоря, глубоко и нежно полюбил ее. Он и сам с ней стал покладистым и послушным, не умеющим ни в чем отказать своей обожаемой сотруднице. С таким же очевидным обожанием Виктор Петрович относился и к маленькой Инне, не только разрешая, но и умоляя Клару приводить ее с собой на работу. В тесном кабинетике мамы Инесса и дядя Витя проводили целые часы в полном согласии и удовольствии друг от друга. Книги были общим и единственным предметом их интересов. Из книг они строили дома и дороги, мосты и тоннели, а когда уставали ползать по полу, оба садились читать - дядя Витя свои книги, Инна - свои, которые можно было разрисовывать и украшать собственными картинками. Ну и еще, конечно, дядя Витя читал молчаливой девочке вслух, беря при этом не детскую книжку, а своих любимых поэтов.
   Эти теплые почти семейные встречи на рабочем месте были их глубокой тайной от всего остального люда - робкий немолодой директор не хотел перессудов, тем более их боялась Клара, не имевшая в характере авантюрных наклонностей, а маленькой Инессе даже нравилось играть в прятки и тихонько прокрадываться в мамин закуток, "чтобы никто не увидел!"
   Но однажды случился черный день, когда мама Клара сильно накричала и даже побила свою маленькую Инессу.
   Спеша с работы домой Клара, как всегда, экономя минуты, вошла в квартиру через окно (чтобы не обходить кругом дом, не огибать двор, не подниматься по лестнице), и спрыгнув с подоконника на пол, позвала громко Инессу. Ее нигде не было. Клара вышла на террасу и заглянула за стенку, на террасу бабы Поли. Ее маленькая Инна сидела на корточках перед большим цинковым ведром и своими пухленькими пальчиками методично отцепляла цепляющиеся за край ведра... кошачьи коготочки. Отцепленный котенок плюхался обратно в воду, на его голову взбирался другой и тоже, зацепившись за край, пытался выбраться, только Инесса была начеку и успевала отцепить и его коготки.
   Не помня себя, Клара схватила за плечи перепуганную Инессу, затрясла ее сильно, закричала: ты понимаешь, что ты делаешь! ты убиваешь котят! Тебе не жалко? Ты жестокая маленькая убийца! Ты убиваешь, убиваешь!
   Она хлестала плачущую Инессу, куда попало, потом прижала к себе, а потом горько зарыдала и сама. И долго плакала, раскачиваясь из стороны в сторону, пока Инесса не выскользнула из ее ослабевших рук.
   За стенкой, прижав руки к груди и боясь высунуться, стояла баба Поля и шептала про себя: "Ой, дура старая, недоглядела! Ой, черт меня попутал! Ох, зачем согласилась топить! Дитё же ж рядом!"
   Размолвка с бабой Полей была, впрочем, недолгая. Отходчивая Клара быстро простила искренне каявшуюся старуху и прискорбный случай был вскоре забыт.
   Черные полосы в жизни обычно перемежаются со светлыми, а в судьбе подрастающей Инессы этот принцип стал просто незыблемым, как незыблемо качание маятника.
   В пять лет, тихая, малоразговорчивая, а вернее сказать - мало и плохо говорящая девочка преподнесла вдруг всем подарок. Случилось это на работе у мамы. Инесса вдруг поднялась с полу, где вечно возилась со своими тетрадками, вышла на середину библиотеки, раскрыла какую-то книжку и громко сказала: я сама буду читать! И - прочла, ровно и четко: "Наша Инна громко плачет, уронила в речку мячик, тихо, Инночка не плачь, по утонет в речке мяч!"
   Сраженная наповал Клара, широко раскрытыми глазами смотрела на дочь и ничего не понимала. Ее Инча прекрасно говорит! И - стихи!
   Или она их читает? Покажи книжку, попросила она. Да, Агния Барто. Да, эти стихи. Только там - "наша Таня"...
   - Ты выучила это?
   Инесса кивнула. И показала свою тетрадь. Там коряво и некрасиво,
   но как и нужно - столбиком, было перерисовано стихотворение про Таню, но вместо Тани стояло - Инна. И еще на других листках - много других стихов.
   Так Инесса одним махом скакнула высоко вверх, и теперь, умея и писать и читать, часами этим занималась, сидя у окна на подоконнике, в ожидании мамы с работы. Баба Поля время от времени заглядывала в комнату и только молча вздыхала.
   Но маятник всегда качается. Инесса могла быть послушной и робкой, но вдруг - капризной и шумной, в ней будто жило два разных существа, и все, что она делала - хоть смеялась, хоть плакала, - получалось от души, со страстью.
   Когда мама привела ее записываться в школу (Виктор Петрович помог устроиться в школу с английским уклоном), учителя были поражены ее развитием. Все охали да ахали, и Инесса и тут учудила, почувствовав себя в центре внимания. "А знаешь ли ты какой-нибудь стишок?" - сладеньким голосом спросила одна тетя. И Инесса, придав, сколько могла, грозности голосу и сильно нахмурившись, стала, нараспев, читать: "Над седой р-равниной мор-р-ря ветер-р тучи нагоняет, между тучами и мор-р-рем гордо реет бур-р-ревестник..." Учителки замерли от восторга, а Инесса читала дальше и вдруг, не моргнув глазом, выдала: "Баба Поля робко прячет тело жир-р-рное в утесах..." Словом, Инесса сильно смутила школьную администрацию...
   Училась, не зная проблем. Быстро, и в тоже время бережно, с удовольствием делала дома уроки, но когда баба Поля отпускала ее поиграть во дворе, Инесса брала свое: гонялась как разбойница из любимой сказки, бросалась вместе с мальчишками камнями, лазала по деревьям, устраивая соревнования - кто залезет выше.
   Когда Инесса училась в третьем классе - ей, между прочим, едва исполнилось девять лет - третьего октября, а многие в классе были уже десятилетними! - снова случился черный день.
   Впрочем, он был не по осеннему теплым и солнечным, да еще - было воскресенье. Клара занималась стиркой и после завтрака разрешила Инче выйти во двор. С некоторых пор во дворе стал появляться мальчик Лева из соседней двенадцатиэтажки. По мнению Инессы - чудной какой-то: никогла не бегал, мяча с мальчишками не гонял, а приходил, садился на их лесенку и всегда что-то мастерил. То из веревок, то из бумаги, то из собственного носового платка. Он был очень худой, особенно лицо было худое и какое-то синеватое, а губы просто фиолетовые. Инесса не знала, что Лева в школу не ходит, что, наоборот, учителя к нему ходят на дом, что у него больное сердце, - ведь он ни о чем таком не рассказывал. Но она видела, что новый сосед какой-то слабый, вялый и решила показать ему, какая она - ловкая и смелая. Это у нее получилось отлично - в минуту она забралась чуть ли не на самую верхушку дерева, а еще через минуту - уже снова сидела рядом с ним на лесенке. Слегка запыхавшись, сказала: а давай вместе залезем на дерево и оттуда будем твоих голубей запускать?
   Глаза Левы засветились от удивления. На дерево? Залезть? Он аж задохнулся от желания увидеть себя сидящим на дереве!
   Инесса помогла ему зацепиться за нижнюю ветку. Потом помогла поставить в нужное место ногу, потом он уж сам полез дальше. Она - за ним. Разумеется, забралась гораздо выше. Лева - с остановками - за ней. О бумажных голубях было забыто. Но когда Лева, счастливый и задыхающийся, ступил на ветку повыше, нога его соскользнула, на мгновение он повис на тоненьких скользящих руках с побелевшими кончиками пальцев и, не выдержав своего веса, полетел вниз, ломая сучья.
   Инесса замерла от страха, а когда сверху увидела струйку крови, вытекающую изо рта мертвого мальчика, закричала, что было сил и кубарем скатилась на землю.
   Кто-то вызвал скорую, кто-то сильно рыдал во дворе, наверное, Левина мама. А мама Клара тоже, давясь слезами, схватила Инессу в охапку, привела на террасу и, страшно глядя ей в глаза, почему-то не закричала, а зашептала:
   - Что ты наделала опять? Ты - выродок, урод! Я теперь знаю, от тебя только смерти жди! Ты погубила своего брата, он умер у меня в животе! Понимаешь? Твой брат-близнец! Ты родилась, а он исчез, растворился! Ты все соки его выпила! Вот какого я выродка родила! Теперь ты погубила еще одного мальчика...
   Весь этот страшный день мама Клара ходила с завязанным лбом - когда у нее болела голова, она туго перевязывала лоб полотняным полотенцем, - и все вздыхала, вздыхала. Молча развешивала белье на террасе, молча готовила обед. Но к вечеру отошла, сняла со лба повязку. И пошла к бабе Поле, узнать, что там говорят во дворе.
  
   * * *
   У меня в этом месте рассказа почему-то у самой разболелась голова, и я была рада, что наш поезд как раз приближался к станции.
   - Стоим 15 минут! 15 минут! - наша проводница свою службу справляла аккуратно, все объявления или требования предъявляла лично и каждому, а начинала с нас, с ближайшего купе.
   - Выйдем, прогуляемся? - предложила я Инессе. - Купим ведро яблок, как в старину? Или семечек.
   Мы вышли на перрон. Инесса безучастно пошла рядом, не обращая внимания на выстроившихся в ряд, громко зазывающих к себе бойких женщин. Побродив туда-сюда, мы подошли к двум хозяйкам, которые, кстати, никого не звали, а горячо обсуждали что-то свое меж собой.
   - Украла, и все тут! - убеждала одна женщина.
   - А ты уверена? - смеялась вторая.
   - Так я ж искала, искала, ну нету нигде туфли и все тут! А стояли обе на пороге, я ж не пьяная была. Ну, думаю, тварь, придешь другой раз - прибью. А потом подумала, если придет - наоборот, накормлю, голодную.
   - И что твоя лисонька, вернулась?
   - На другое же утро появилась. Хвостом так, знаешь, хлясть-хлясть из стороны в сторону - рыщет. Я ей поставила миску сметаны на порог. Совесть, думаю, имеешь? Раздобреешь, может, от сметанки-то и вернешь туфлю?
   - Ну?
   - Она поела и - в кусты! Я за ней - ищу туфлю, может, занесла туда. Нет и нет.
   - И что?
   - На третье утро - смотрю, хвост опять мелькает в кустах. Вернулась! Я за сметаной побежала - так уверена была, что она принесла мою туфлю обратно! Выхожу, а лиса уже трусит назад в кусты, а в зубах у нее... второй мой туфель!
   Обе женщины так заразительно расхохотались, что и мы с Инессой не удержались от улыбки.
   Мы выбрали в корзинах по громадному яблоку и расплатились. Вернее, расплатилась Инесса. Решительно отведя мою руку в сторону, она вытащила из своей сумочки-косметички какую-то бумажку и, не глядя, бросила ее в корзинку с яблоками. Тогда я подошла к лотку с разной выпечкой, купила пару эклеров, и мы вернулись в свой вагон.
   Когда состав тронулся и стал ползти по перрону, мы хором прочли название станции: Двуреченск.
   - Не возражаешь, пойду принесу чай, - сказала я Инессе, беря две чашки. Она кивнула, не отвечая. Сидела, что-то бормотала про себя.
   Проводница налила мне кипятку, сунула в кулак два пакетика с чаем и даже открыла передо мной дверь в купе.
   - Слушай, Инча! А про лису с туфлей - как ты считаешь, выдумки?
   - Уверена, что чистая правда. Вот послушай, как это было. -
   Инесса встала, театрально поклонилась и детским голосом продекламировала: Басня Крылова "Лиса и Башмаки".
   И стала читать:
   Однажды бабушка Тамара
   С улыбкой светлой на лице,
   Вернувшись поутру с базара,
   Забыла туфли на крыльце.
   Тут как назло Лиса бежала
   С ухмылкой злобной на лице.
   И туфли эти увидала -
   Они стояли на крыльце.
   Лиса схватила туфель "Гуччи",
   Хоть ей не подходил размер,
   И, ускакав по горной круче,
   Печальный подала пример.
   Рыдала бабушка Тамара,
   Но эту тварь увидев вновь
   Ее сметаной угощала,
   Сменив обиду на любовь.
   Лиса ж, наевшись до отвала,
   Не оценила доброты.
   Второй башмак тотчас украла
   Удвоив скорость быстроты!
   Мораль сей басни многозначна:
   Не ставьте "Гуччи" на крыльцо,
   Не относитесь к жизни мрачно -
   Прощать умейте хитрецов!
   Я зааплодировала:
   - Ине-ес-с-са! У меня нет слов! За пять минут! Как здорово получилось!
   Она отвернулась к окну. И снова от нее повеяло холодом.
   - У меня всегда все здорово получалось...
  
   * * *
   Она росла как-то очень быстро. Наверное, от большой
   активности, жадности, неуемности. Делаем стенгазету? Я - согласна, буду редактором. На лыжах - в Сокольники? Конечно, обязательно буду!
   Уже в пятом классе в нее стали серьезно, - ведь в триннадцать лет все очень серьезно! - влюбляться мальчишки. Но она заметила, что именно мальчишки ее не интересуют, более того - вызывают раздражение. Она не принимала их глупых шуток, несмелых дерганий за косы, она готова была в любую минуту любому из этих нелепых ухажеров влепить пощечину. Почему-то в ее душе копилась тяжелая злоба на мальчишек и не отпускало неясное чувство притаившейся грядущей трагедии.
   К восьмому классу Инесса обнаружила, что стала совсем девушкой, рослой, гибкой, даже какой-то змеиной: длинные ноги, длинные округлые руки, льющаяся за спиной копна густых темно-каштановых волос. И этот переход от подростка к девушке тоже произошел быстро и без особых проблем, а те проблемы, какие и полагалось иметь в ее возрасте, она легко, без комплексов, обговаривала с девчонками. Не с мамой Кларой - сюсюкать и шептаться у них обеих было не принято.
   У мамы Клары и своих забот хватало. Во-первых, надо было помогать бабе Поле, которая теперь уже была не просто старой, а еще и дряхлой. Раньше ведь она бегала для них по очередям - ухватывала, где что "выбросили", теперь, хоть и кончилось голодное время, и кооперативы всюду пооткрывались, но все равно - в магазин надо сбегать, в аптеку надо, вот на маму Клару все это и повесилось само собой. А во-вторых, маму Клару еще мучали сложно-странные отношения с Виктором Петровичем, который звал Клару жить у него, но замуж не звал. Никак не мог решиться, а ведь они уже восьмой год были вот так - полувместе, полуврозь. В хорошем настроении мама Клара говорила своей взрослой дочери: "сначала ты у меня в садике отбывала пятидневку, теперь вот у меня пятидневка". Дело в том, что Клара с понедельника по пятницу жила у Виктора Петровича, его дом был ближе к университету, к тому же у него была машина, "жигуль" первая модель, вот она и оставалась у него пять дней, а в пятницу после работы Виктор Петрович привозил Клару домой. И выходило: в чужом доме побыла хозяйкой, теперь в своем доме мой да убирай.
   Но - ничего страшного, привыкла. Потому что благодарна была Виктору Петровичу за любовь и ласку к Инессе. Может, ради нее, своей Инчи, она и терпела неопределенность своего статуса - бездетный, одинокий и стареющий Виктор Петрович души не чаял в ее дочери.
   Инесса же просто обожала общество Виктора Петровича. Его голова была наполнена поразительными сведениями, его квартира была полна книг и музыки, а о круге его знакомых и говорить нечего. Инесса и в детстве считала, что самые веселые и интересные часы ее жизни проходят только в обществе дяди Вити, теперь же, став взрослой, она с еще большим трепетом ждала любого его приглашения, зная, что это будет незабываемо. Он брал ее с собой на театральные премьеры, на творческие вечера актеров или писателей, а то и просто на дачу к друзьям. Когда какой-нибудь малознакомый человек лез в душу и спрашивал "а вы дочка Виктора Петровича?" Инесса спокойно отвечала "Да". Но больше всего она любила оставаться в квартире дяди Вити одна, когда он с мамой куда-нибудь отправлялся. Ее тянуло, завораживало комфортное одиночество. Она отключала телефон, ставила музыку, читала вслух стихи...
   Вообще Инесса чувствовала некую свою "печать особости" - так говорила о себе ее любимая Цветаева. Она не всегда адекватно вела себя среди ребят и вообще давила своей яркой индивидуальностью. Не переносила, например, запах сигарет, и мальчишкам, которые увивались за ней, приходилось с этим считаться. Не любила цветы, а это всем казалось кривлянием, никто ведь не знал, что цветы ассоциируются у Инессы со смертью, и ее всякий раз охватывает холод при виде пышных букетов (там, на месте гибели несчастного синегубого мальчика Левы теперь растет клумба цветов, посаженная его матерью...)
   Еще у нее периодически случались запойные увлечения - нет, нет, не душевные, не любовные, а предметные. Появлялись хобби, в которые она уходила с головой. Был период экслибрисов: она наткнулась однажды на красивый фамильный экслибрис в нескольких раритетных книгах Виктора Петровича и стала сама придумывать и рисовать их. Скрупулезно и неустанно она покрывала экслибрисами собственного сочинения все книги в своем доме. Виктор Петрович робко объяснял ей, что "ex libris" должен быть один, единый для данной библиотеки знак, как личная печать. Но Инесса возражала: а мне нравится, когда рисунки разные, а надпись же у меня тоже единая: "Из книг Клары Катковой".
   Был еще гитарный период, когда сначала на чужой гитаре, а потом и на своей, подаренной мамой Кларой на Новый Год, Инесса научилась играть буквально виртуозно. Выяснилось, кстати, что у нее хоть и не сильный, но нежный, звучный голос и главное, высокая степень музыкальности. Это увлечение пришлось на лето 80-го года, когда она перешла в девятый, и когда на другой день после похорон ее любимого Высоцкого, она устроила в пустой школе, в пустом актовом зале, уставленном козлами и ведрами с побелкой, собственный концерт в его память - шумный концерт, после которого ее чуть не исключили из комсомола...
   Смысл жизни Инесса находила только в поэзии. Это была настоящая мания, мешавшая ей достичь расположения к себе со стороны сверстников - из нее постоянно выплескивались потоки стихов, а это вызывало только зависть. Стихи не помещались в ее душе, просились наружу, она читала их, стоило только мелькнуть какому-то импульсу - слову, возгласу или жесту. Однажды из-за этой ее мании рассыпалась веселая первомайская вечеринка. Подвыпивший
   мальчишка из соседнего 9 "Б", переполненный радостным вдохновением, вскочил на стул и раскинув руки, закричал, что было сил: да здравствует вакханалия! Инессу словно зажгло это слово, она тоже вскочила на стул и громко прочла отрывок из последней поэмы Пастернака "Вакханалия":
   Так спят цветы садовых гряд
   в плену своих ночных фантазий.
   Они не помнят безобразья,
   случившегося час назад.
   Состав земли не знает грязи.
   Все очищает аромат,
   который льет без всякой связи
   десяток роз в стеклянной вазе.
   Прошло ночное торжество,
   забыты шутки и проделки,
   на кухне вымыты тарелки,
   никто не помнит ничего...
  
   Но случился скандал. Две ее подруги, всегда ревностно следившие за ее успехом у мальчишек, схватили свои сумки и пошли к двери. Счастливо оставаться! - крикнула одна. Противно смотреть, как она выпендривается! - крикнула вторая. Все стали расходится, а утешением послужил лишь этот чужак из соседнего класса - он подсел к ней и сказал:
   - Не обращай внимания! Как там говорится в твоих стихах? "Никто не помнит ничего"? Нет, я сегодняшний вечер запомню. А ты не плачь!
   Она и не думала плакать. И никогда не плакала - не в ее характере. И из-за чего бы ей слезы лить? Двоек она сроду не получала, дома у нее был рай, жила почти одна - делай, что хочень. Баба Поля ее баловала, словно родная бабушка, с мамой - нормально, тихо, а про Виктора Петровича и говорить нечего. Слезы у нее на глазах могли появиться совсем при других обстоятельствах: в кино, у телевизора, в театре. Например, когда Гамлет-Высоцкий еле слышно произносил: "Я умираю... Дальше - тишина". Или когда Хозе-Доминго, стоя на колене, прижимал цветок к груди: "Le fleure que tu m'avais jetee..."
   Хотя, нет, однажды Инесса рыдала в голос - первый раз в жизни, и поэтому, наверное, все никак не могла остановиться.
   Сейчас - смешно вспоминать, но это было то самое голодное время,
   после которого родилась "перестройка", "ускорение", "процесс пошел" и все такое. Баба Поля, например, тоже перестроилась и еле переваливаясь на распухших ногах, ездила на Черемушкинский рынок продавать связанные крючком из белых ниток 10-го номера кружевные салфеточки. А на Инессу напало подарочное настроение: у Виктора Петровича намечался маленький домашний "la soiree" по случаю выхода в свет его очередной монографии. И вот Инесса, названая дочь,
   решила сделать ему подарок - в виде невиданного торта. С орехами! Но как раз орехов-то и не было. На рынке они, конечно, могли быть обнаружены, так ведь - денег в кармане не было. По крайней мере, не было столько, сколько могли потянуть рыночные орехи.
   И вот Инесса выпрашивает у бабы Поли самую шикарную салфетку, не салфетку даже, а целую дорожку на середину полированного стола, и решает ее - не продавать, нет, это сколько времени потребуется стоять-тереться под стенами рынка! - а выменять!
   Нашла-таки молодого азербайджанца с орехами и сунула ему под нос свою салфетку. Показывая на полный стакан чищеных орехов. Просительно улыбаясь.
   - Э-э-э! - помотал головой молодой парень. - За такой тряпочка такой дорогой вещь хочешь?! Вот бери сто грамм отсюда! - Кинул на весы маленькую гирьку в зазвеневшую алюминиевую чашку и ткнул грязным пальцем в горку целых орехов. А сам стал аккуратно складывать длинную салфетку и прятать ее под прилавок.
   И тут Инесса стала делать то, чего никто никогда на базаре не делал.
   Она взяла увесистую гирю, подставила под нее орех, расколола, увидела сквозь раскрывшуюся шкурку целое здоровое золотистое тельце ореха, подхватила его - вместе со шкуркой! честно! - и положила на весы. Второй орех тоже был хорошим. А вот третий - гнилой, отодвинула его в сторону! Четвертый, пятый - на весы. Шестой...
   Глаза у парня полезли из орбит! Когда она шестой гнилой орех снова отодвинула, он взвыл.
   - Ара! - и выругался. - Ты шшто-о, самый умный? Ты хитрый
   русский лиса! Пошел отсюда! -
   Схватил чашку с весов и выбросил все орехи Инессе в лицо. Вслед за орехами в лицо полетела скомканная салфетка. А продавец все не унимался, возмущение переполняло его южную душу:
   - Хитрый лиса! Смотри на него! Шайтан! - И весь рынок словно застыл, замолк, все действительно стали смотреть на Инессу, мало, впрочем, понимая, что произошло.
   Вот когда она разрыдалась. Прижимая одной рукой салфетку к груди, другой отряхиваясь от застрявших в волосах и в шарфе колючих шкурок, она брела по рынку, по улице, продолжая рыдать и рыдать... От чего? От крика, от унижения, от всеобщего недоброго внимания, от нанесенной обиды, от невозможности сделать торт, в конце концов. Так с невысохшими слезами и притащилась тогда домой.
   Но была у Инессы и самая странная странность для ее возраста.
   Ее совершенно не интересовал... секс. После прошедшей Олимпиады мгновенно стерлись и забылись те времена, когда считалось, что "в нашей стране секса нет". Но вот для Инессы... он не существовал! Все девчонки вокруг шептались, влюблялись, вздыхали. Инесса не вздыхала и не влюблялась. А была уже в 10-м. Нет, ей в какой-то степени льстило внимание, попытки объясниться, восторженные взгляды одноклассников. Активно-презрительное отношение к ним в возрасте пятиклассницы давно улетучилось. Но сменилось оно... равнодушием. У нее ни разу не забилось сердце при приближении даже самого красивого парня, более того, стоило ей под напором жарких рассказов подруг представить себе, что вот он, кто-то, обнаженный, ложится рядом с ней и обнимает ее, как где-то внутри желудка возникала тошнота и глухая смесь страха и ярости комком поднималась к горлу. Она догадывалась, что вот об этой ее "особости" надо молчать. Но потом пришло простое решение - надо проверить!
   Это случилось летом. На столе валялся "Справочник для поступающих в вузы" - зачем только она его купила, и так знала, куда поступать и что сдавать. На филфак. Июнь, выпускной бал отшумел, тишина, безлюдье. И тут стучится Юрич.
   Вот уж к кому она относилась равнодушно, то есть - ровно дышала в его сторону! Дружила с ним, часто сдуру читала ему новые понравившиеся стихи, - он, молодец, слушал тихо и молча, - даже вроде шефствовала над ним, хотя Юрич был на два года старше. Дело в том, что Юрич ( по-настоящему Юрий Юрьевич) был внуком деда Сереги, соседа и друга ее деда. Бабка Юрича давно умерла, а мать с отцом купили кооператив и из их стареющего барака давно отчалили. Инесса и относилась к нему просто как к соседу - ровно и бесстрастно.
   И вот приходит Юрич и заявляет, что через месяц уходит в армию.
   Это она к нему была равнодушна, но не он - к ней. Он как раз давно мечтал - обнаженным прижать ее к себе. И с ее попустительства он это сделал наконец.
   Разочарование повергло Инессу в прострацию. Возня, суета, его глупый жаркий шопот, его судорожное волнение, наконец, боль - все это было физически почти непереносимо. Но она перенесла, отстранясь, сжав зубы.
   Юрич, простая душа, был парнем незлым, свойским, к тому же опытным, если иметь ввиду подобную ситуацию, потому он обнял ее напоследок и сказал:
   - Не расстраивайся, тебе не понравилось, я вижу. Но это спервоначалу.
   Тут же и сам расстроился. И прощальное слово у него, среднетехнически образованного пэтэушника, вышло даже весьма поэтичное:
   - В тебе еще не проснулась женщина. Но я тебя разбужу!
  
   * * *
   Инесса замолчала. Закрыла глаза. Я тоже решила выдержать паузу. И вдруг я увидела, что она плачет. Невозможно было смотреть на нее - по запрокинутому лицу потоком лились слезы, она не вытирала их, а только, сжав зубы, тихонько... выла. Это было горе крупным планом, и было ясно - ничто ее сейчас не утешит. Подойти, обнять, погладить по голове... горе ее было столь велико, что эти суетные движения, казалось, оскорбили бы его. Горе было неутешно, но оно могло - утихнуть...
   Мы сидели и качались в такт качанию вагона. Долго.
   Наконец, она затихла. Смотрела в темное окно, ничего не видя. Она была одна и где-то не здесь.
   Я поняла, что лучше прервать молчание.
   - Ты поступила на филологический?
   - Поступала. Но провалилась.
   - Ты - провалилась?
   - За сочинение мне поставили двойку.
   - Тебе? А ты бы выбрала свободную тему. Ты же так знаешь поэзию!
   - Я и выбрала поэзию, Лана! Была стандартная тема, придуманная куриными мозгами - "Мой любимый поэт". Я написала о Судьбе Поэта в России. Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Галич, Высоцкий, Чичибабин...Боже мой! Пока я писала, я была самый счастливый человек на свете. Мне не хватало бумаги, я цитировала лучшие их стихи. У Чичибабина, знаешь, не стихи, а просто сказочной красоты мотивы:
   Еще могут сто раз на позор и на ужас обречь нас,
   Но, чтоб крохотный светик в потемках сердец не потух,
   Нам дает свой венок - ничего не поделаешь - вечность,
   И все дальше ведет - ничего не поделаешь - дух.
   Кстати, если это напеть, то получится Окуджава... Виноградная косточка... Словом, меня зарубили. Свобода тогда, в 85-м, еще не наступила...
   Инесса долго кивала головой, как бы соглашаясь сама с собой.
   И вдруг с грохотом дверь нашего купе отъехала и две всклокоченные головы, одна над другой, объявились в проеме.
   - Ка-а-акие люди! Ка-а-акие леди! Девушки! Нехы-р-шо скр... скры-ваться!...
   Первый хохматый ввалился в купе целиком и чуть не упал прямо на Инессу. Второй успел ухватить его за ворот. Оба стоят, качаются.
   - О-о! И угощщ-щение ши-и-икарное! - Сказал первый и потянулся к стоявшей на нашем столике бутылке коньяка.
   Мгновение... Инесса вскочила и - откуда только такая силища? - выпихнула их обоих в корридор. Уже за захлопнувшейся дверью мы услышали - почти жалобное:
   - Ты видал? А посмотришь - девушки... Нежные! У-у!
   Москвички драные!
   Я рассмеялась, но Инесса сидела злая. Пробормотала: москвички... вот и надо - подальше от Москвы...
   - Ой, Инесса! - я спохватилась - Я ж до сих пор не знаю, куда ты едешь! В Казань? Ты когда сойдешь?
   - Скоро. - Она очень серьезно, как-то не к месту серьезно посмотрела на меня. - Возьми, спрячь бутылку.
   Я стала возиться в сумке под столом, но она вдруг выхватила у меня бутылку и обернула ее полотенцем.
   - Пойду отдам проводнице. Добрее ко мне будет.
  
   * * *
   После провала на вступительных, после безрадостных
   свиданий с Юричем, которые ничего, кроме желания поскорее остаться одной, не приносили, Инесса пребывала в депрессивном, размагниченном состоянии. Но на помощь пришел Виктор Петрович. Он узнал о дополнительном наборе в Щукинском и уговорил Инессу пойти попробоваться.
   - Ну, просто развеешься. Почитаешь стихи в свое удовольствие. Но не надо не Пастернака, ни Мандельштама, этого они не любят... - Виктор Петрович волновался больше Инессы. - Или из Ростана что-нибудь. Нет, Сирано очень уже затаскан...
   Инесса прочитала Офелию: "Он взял меня за кисть и крепко сжал..."
   После трепетной Офелии ее ехидно попросили прочесть рассерженную Гертруду. Она не моргнула глазом - прочла. А вот - из Маяковского сможете? На ехидство она решила не реагировать, вспомнила и Маяковского. И даже - басню Крылова. Словом, Инесса была допущена до письменного и истории. Сдала - поступила. Успокоилась.
   Но - ведь маятник не останавливается. Черная полоса не заставила себя ждать.
   Померла баба Поля. У Инессы на глазах, и даже вернее - на руках.
   А если говорить еще точнее, то к внезапной смерти тихой старушки Инесса - невольно - но имела самое непосредственное отношение.
   Кончалась осень, ноябрь был жутко снежный. А однажды к вечеру поднялся такой ветер, что сорвал провода на старых негодных столбах вокруг их барака. Погас свет. Вообще ничего неожиданного в этом не было, случались отключки электричества и раньше, и во всем доме у всех всегда наготове были свечи.
   Но баба Поля последнее время болела, жаловалась на одышку, на опухшие ноги и ложилась рано. А тут - нет света, а если ей встать понадобится, или воды попить? Инесса зажгла две свечи у себя в комнате, потом взяла третью и пошла к бабе Поле.
   Задвижки на первой и на внутренней двери открывались известным образом: просто поддевались снизу вверх старой железякой, всегда лежащей на притолоке. Пройдя террасу, Инесса уже внутри зажгла свечу и тихо открыла дверь в комнату. Прикрыв пламя рукой, она приблизилась к кровати спящей бабы Поли, краем глаза следя за своей огромной, согбенной (прямо как Отец Сергий! - мелькнуло в голове) тенью, ломающейся пополам на потолке. Поставила свечу на тумбочку. Тут баба Поля открыла глаза и почему-то рот тоже. И вдруг рывком поднялась с подушек, схватилась за сердце и со стоном рухнула назад...
   Только на рассвете Инесса пробралась сквозь сугробы к телефонной будке и позвонила в Скорую - ни у одной семьи в их бараке телефона еще не было.
   После этого случая у Инессы могла бы измениться жизнь - расстроганный Виктор Петрович позвал маму Клару в ЗАГС и заодно предложил официально удочерить Инессу и поселить ее у себя. Но подумав-поразмыслив Инесса, не отказавшись от удочерения, твердо отказалась переезжать. Ей шел 22-й год, и уже, считай, пять лет она жила свободно-одиноко, и зачем ей теперь начинать тесную жизнь втроем?
   К тому же дурачок-Юрич, приехав на три дня на побывку, взялся по-хозяйски, никого не спрося, за "улучшение жилищных условий" - прорезал пилой дверь в деревянной стене между комнатами Инессы и бабы Поли. И уехал еще на год, наказав Инессе "вить их будущее гнездышко".
   Инесса вила свое собственное гнездышко.
   Дела на первом курсе в Щуке шли хорошо. С занятий она убегала в театры - подглядывать, как репетируют любимые актеры (у Виктора Петровича всегда находились контрамарки на прогоны в Ленкоме или в театре на Таганке), а вечерами старалась всеми правдами и неправдами пролезть на какой-нибудь спектакль. Еще ее жизнь неожиданно украсилась встречей с Ильей - это оказался тот самый "чужак" из параллельного 9 "Б", который ее утешал после скандальной первомайской вечеринки с ее неуместным чтением пастернаковской "Вакханалии". Тогда она даже не запомнила его, а теперь вот рассмотрела: выразительное скуластое лицо, крупный нос, на котором удобно сидели круглые модные очки, густая длинная шевелюра по обе стороны лица - видный мальчик. Только вот рост подвел, хотя, точнее, это Инессу рост подвел - она ведь у нас высокая девушка, вот и получилось чуточку выше Ильи.
   Он и здесь, в Щуке, тоже оказался в параллельном классе - не в актерском, а в режиссерском, но это не мешало им встречаться. Илья, оказывается, жил в общежитии, потому что сильно не ладил с отчимом, хотя слово "жил" весьма слабо отражало реальность - реально он каждый вечер, рискуя быть выкинутым за шиворот злобным охранником, прокрадывался к приятелю в общежитие, чтобы переконтоваться на полу до утра.
   Ну и получилось все как-то само собой: Илья стал оставаться на ночь у Инессы. Он был интелигентным добрым парнем, постоянно чем-то вдохновленным. Она только и слышала от него - "Эт-то невероятно!" Это словечко прицепилось к нему в тот момент, когда он в первый раз попал в комнату Инессы через окно. "Эт-то невероятно!" - крикнул он, спрыгнув с подоконника. В их быстро развивающихся отношениях Инессу особенно привлекало одно: Илья тоже любил и тоже знал множество стихов. Остальное - основное - ей не нравилось: Илья тоже, как и Юрич, мало преуспел в достижении гармонии, Инесса оставалась в постели равнодушной и неудовлетворенной. Впрочем, она на этих мелочах не зацикливалась.
   Тут и подошло время снова вспомнить Юрича.
   Когда он вернулся из армии, как ее нашел - непонятно было, но однажды он возник буквально перед их носом. Инесса с Ильей вышли из Дома Кино, бурно обсуждая "Ностальгию" Тарковского, и в темноте натолкнулись на Юрича.
   - Это кто такой будет? - Юрич сильно стукнул Илью кулаком в грудь. За спиной Юрича как из-под земли выросли еще две фигуры.
   - Что ты делаешь?! Как ты смеешь?.. - только и успела крикнуть Инесса, а Илью уже сбили с ног. Один навалился на него всем телом, другой бил ногами. Юрич обхватил со спины шею Инессы и зашептал, плюясь ей в ухо: это так ты меня ждешь, шалава? В следующий раз увижу с ним - убью!
   Киношная публика, вроде, заохала-заахала, кто-то закричал "Милиция!", и милиция, как ни странно, действительно появилась, но как и полагается, схватила под ручки первым делом того, кого били. Те, кто бил, мгновенно испарились, словно были бестелесными херувимами - никто их и не думал хватать. Инесса увидела только спину Ильи, когда его волокли куда-то за угол. Когда она добежала до освещенной одной лампочкой двери Отделения милиции, перед ней вырос дежурный: "Иди, иди отсюда! Никому ты здесь не нужна, ничего ты не добьешься. Иди, жди дома своего хахаля".
   Утром и раздумывать было нечего, надо было срочно бежать в училище, ведь она и понятия не имела, где находится общежитие его приятеля.
   Илья не появился ни на занятиях, ни вечером у нее. На следующий день в училище она ловила на себе косые взгляды. А Ильи по-прежнему не было, и никто его не видел. Что такое? Она решила бежать в ту вчерашнюю милицию, но вдруг к ней подошел знакомый студент с его курса и сказал... Это слово как кулак, толкнуло ее в грудь: он умер.
   Менты слегка побили Илью - для развлечения. А потом затолкнули в тесный, темный - ни окна, ни щелочки - карцер до утра. Он кричал, стучался, рыдал, просил выпустить, умолял! Безустали, полночи! А к утру затих, и нашли его мертвым. Кто-то вспомнил слово, которое он выкрикивал - клаустрофобия.
   "Эт-то невероятно... Невероятно..." Губы Инессы беспрестанно шевелились, она никого и ничего не видела вокруг, испытывая только одно желание - оказаться дома, одной.
   Дома, закутавшись в плед с головой, она заснула.
   А потом увидела... дождь из цветов. Огромные пышные рассыпающиеся букеты падали откуда-то с неба, падали с дерева во дворе, и вместе с цветами вниз летели мальчики, вверх ногами, вниз головой, цветы и мальчики, цветы и мальчики, но букетов сыпалось больше, они покрыли собой все пространство, весь двор, превратились в гору, а вокруг стояли люди, стряхивая с себя цветы и повторяли хором: эт-то невероятно! невероятно!..
   Проснувшись с головной болью, Инесса с ужасом вдруг поняла, что странная черная цепь несчастий, тянущаяся, вьющаяся вокруг нее, ее саму не касаясь, будет, видимо, виться всегда.
  
   * * *
   - Знаешь, ты засыпай давай, Лана, а я выйду в тамбур, покурю.
   - Ты же не куришь, Инна!
   - Ну-у... Это я так. Пойду в туалет.
   И в этот момент наша дверь - после короткого стука - отъехала и появилась проводница.
   - Раздаю билеты, девочки. Вот...
   - Ой! А когда же Казань? - я не на шутку заволновалась.
   - На рассвете. Скоро уж. Да вы обе не волнуйтесь, я ж не сплю, напарницы мне все не дают и не дают! Разбужу вас! Сначала будет разъезд, постоим, подождем встречного, а потом еще без малого часик - и подъедем. А ты - чего? Чего это ты?..
   Инесса неловко всовывала в руки проводницы завернутую в полотенце бутылку.
   Я вдруг почувствовала, как пухлым туманным облаком на меня наваливается сон. Выходя из купе, Инесса выключила главный свет и теперь сквозь темноту едва пробивались синие два огонька под потолком. По-моему, я заснула моментально.
   ...Разбудила меня неподвижность. И тишина. В купе было пусто. Поезд стоял. Я выглянула в корридор, Инессы не было и там. За окном - серое непроснувшееся небо и серая привокзальная площадь. Казань. Я поискала глазами Инессу. Не нашла.
   Я быстро собрала вещи, подошла в выходу. Странно, но проводницы тоже не было видно.
   Мне ничего не оставалось - я спустилась на перрон. А куда идти?
   И я решила никуда не идти.
   Простояла на перроне минут тридцать, наверное. Инесса не появилась.
   Стало светлее и теплее. Слева от вокзала я увидела площадь с тремя автобусными остановками. Если уж мне продолжать свой путь, до Советска, то надо идти именно сюда, на автобусную станцию.
   Когда я поравнялась со зданием вокзала, меня чуть не сшибла резко открывшаяся дверь. Из нее буквально мне на руки вывалилась рыдающая проводница! Что, что такое? Она только качала головой, мыча и вслипывая. Я довела ее до скамейки на автостоянке. Она все не успокаивалась.
   - Затаскают теперь, затаскают... Я ее по фотографии сразу узнала...
   Опознаёшь труп, спрашивают... Опознаю, как не опознать...
   Я плохо понимала, что она бормочет между всхлипываниями, но
   холод уже поднимался по телу снизу вверх, и сердце гулко застучало, ожидая страшного слова...
   - По грудь она лежит вся целая, волосы разметались по щебенке, и руки раскинуты... Лицо - чистое, как не узнать? А вот второй части тела - нет! Каша в крови и все! Но костюмчик - ее, твоей Инны... А ты не знаешь, почему она... это с собой сделала? А?
   Вопрос повис в воздухе. Я сидела в ступоре. Инна? Погибла? Все таки погибла! Бросилась! Тело в крови...
   - Ну, я пойду. - Проводница встала, вытерла нос рукавом. - Вишь,
   как бывает. Был человек и нету. Затаскают меня теперь...
   Я смотрела вслед уходящей проводнице и вдруг поняла, что и я должна идти. Бежать на вокзал. Менять билет! Никуда не хочу, ничего мне не надо. Никакого Советска, никаких подвалов в газете. Этот ужас, случившийся с Инессой... Я хочу домой, только домой.
   Но, садясь в обратный поезд, я не знала, что это еще не весь ужас...
  
   * * *
   На чем мы остановились, Лана? Я думаю, пока ты спишь, я успею дорассказать все до конца. Потом отнесу тебе диктофон. Расскажу все, как было. Я же обещала.
   А времени у меня достаточно. До встречного на переезде. И дверь в тамбуре - готова, только прикрыта. Проводница и не заметила, как я взяла ключ и как вернула его на место. Хорошая баба, мы по душам поболтали с ней за рюмочкой. Кстати, знаешь, как зовут ее? Умрешь - Офелия! В миру - Феля.
   Короче, год, а может два, после смерти Ильи выпал из памяти. Пустое никчемное время. Любила ли я Илью? Нет, наверное. Просто привыкла иметь его все время рядом. Правда иногда на меня нападало безотчетное желание вытолкнуть его ногами из кровати. Чтоб остаться одной, растянуться, поцарствовать. В Щуку я не вернулась, не могла видеть сочувственно-осуждающих взглядов. Что я делала? Ничего не делала. Пробовала сидеть и пить, русскому человеку так полагается! Но водки-то не было. В конце 80-х, ты же помнишь, ее надо было в бою доставать. В Столешниковом переулке я однажды встала в хвост. Он был тоненький, хвостик, как ниточка, вился, вился, не имея как будто никакого отношения к голове этой гидры. А голова, чем ближе ко входу в магазин, тем больше раздувалась, качалась, колыхалась, а уж у дверей вообще смертельно билась в судорогах. Я до этих судорог не дошла, слава Богу, вывернулась из очереди и на несколько лет забыла о водке... Я сидела дома, смотрела в потолок и читала стихи. И получала удовольствие от одиночества. Помнишь, у Дольского:
   Не видеть добрых глаз твоих
   Нет для меня страшнее казни.
   Мои печали - на двоих,
   Но одиночество прекрасней!
  
   Правда, в комнату бабы Поли вскоре вселилась тетка. (Юрич, между прочим, как-то скоропалительно женился и уплыл). Хорошая такая тетка, не злая. Да мне и безразлично было, кто там вселился. Она быстренько законопатила прорезанную Юричем дверь от бабы Поли ко мне, наклеила обои. На радостях, что соседка у нее такая робкая, принесла и мне обои, и мы с ней обновили и мою комнату. Она была недоучившаяся художница по тканям, работала на текстильной фабрике, вот я целый год и возилась с ее подачи покраской тряпок. Заметь, по методу собственного изобретения! Перевязываешь ткань толстым шнуром в нескольких местах, окунаешь в краску, высушиваешь, а когда развязываешь шнур, получаешь на непрокрасившихся местах красивые причудливой формы белые пятна.
   Потом обвязываешь шнуром уже цветные места - красишь в нужный цвет бывшие белые пятна. Вкус меня не подводил, каждый кусок ткани - просто песня! Чистая лирика. Я ж в поэзии разбираюсь, вот и краски подбирала, как рифму! От бабы Поли ко мне по наследству перешла швейная машинка, и я за три часа шила из этих крашеных простыней пышные юбки. Ткачиха моя в обморок падала после каждой новой юбки, а потом придумала сдавать их какому-то армянину-кооперативщику. Мне приносила мою долю.
   Я из дому почти не вылезала. Кстати, хорошее, истинно подходящее здесь слово - вылезать. Вылезать через мое окно на улицу уже и вправду было нельзя: все густо заросло каким-то кустарником, не продерешься. Этой моей привычке теперь пришел конец.
   Мама Клара моя беспокоилась, что я кисну. Регулярно привозила из своей библиотеки все новинки. А Виктор Петрович вслед за ней тоже сделал мне царский подарок - подписал доверенность на вождение его машины. И вообще, говорит, это теперь твой "жигуль", я теперь раз в год им пользуюсь - бери! Только одно условие: всегда привози машину в мой гараж. Сколько угодно, когда угодно бери, говорит, но ставь на ночь в гараж - так и безопаснее, и нам с мамой спокойнее. А еще они оба настояли, чтобы я поступила в Университет. Я согласилась на компромисс: мне уже 26-й, не хочу сидеть в группе с 17-ти летними, поступлю на заочный и на любимый филфак. Судьба на этот раз решила умыть руки, не вмешиваться, не строить козни, и я оказалась в стенах вуза, не успев моргнуть глазом.
   Машина меня вернула к жизни.
   И однажды на заправке я разговорилась с одним парнем - пришлось у него спросить, можно ли марку бензина менять, моего бензина не оказалось. Он высмеял мою педантичность. Слово за слово, оказалось, что он редактор в моем любимом еженедельнике (к сегодняшнему дню этот таблоид благополучно почил в бозе). И что я стала делать? Превратилась в репортера популярной в народе газеты. И время поскакало вскачь! Репортера ноги кормят, но меня не кормежка прельщала, а - встречи, визиты, поездки! Сегодня мне Ия Саввина рассказывала про свое тайное увлечение детективами, завтра я ездила в Рузу за интервью к Тараторкину, послезавтра мне подкидывали тему про старого мастера, добровольно чинящего башенные часы во всем Подмосковье...
   Мне стала нравиться жизнь.
   Но стоило мне это осознать, как дьявол, лениво следящий за мной, и, видимо, временно отвлекшийся, стряхнул ленцу и развел для меня костер...
   Как-то в апреле я не вернулась из поездки в Мелихово. Там по случаю юбилея Чехова в его Доме-музее шли чеховские чтения. Нескольким гостям предоставили ночлег, и мне в том числе. У меня сложился в голове неплохой репортаж, и я даже осталась и на третий день. Дело в том, что на мою нахальную реплику: "а почему Антон Павлович не писал стихов?" горячо откликнулся один уважаемый всеми дядечка и попросил разрешения дополнительно выступить завтра.
   И вот на третьи сутки я ехала домой и вдохновенно обдумывала, как буду оспаривать тезис этого уважаемого дядечки, что "Чехов был циником, а циники стихов не сочиняют"... А когда приехала, оказалось, что приехала... на похороны.
   Как я могла забыть! Как могла не понять, что они занервничают: машины в гараже нет, меня нет, звонка тоже нет! Виктор Петрович поднял на ноги милицию, мама бегала по редакциям. Но я ведь была свободным внештатным автором, никогда никому не докладывалась... Оба, держась за руки, ходили по моргам... Мама выдержала ожидание ужаса, а сердце Виктора Петровича - нет.
   Месяца два после смерти дяди Вити я жила у мамы - отвозила ее на работу, встречала с работы, готовила, убирала. Она как сомнамбула перебирала бумаги Виктора Петровича, его рукописи, гранки и все время шептала: не успел, не успел. Однажды я увидела в ее руках знакомое издание пушкинских "Маленьких трагедий".
   - А ты помнишь историю с этим томиком? Это был первый подарок Виктора, когда я к нему переехала. Ты посмотри на год издания! 1911-ый! А экслибрис! - мама покачала головой, горько улыбаясь. - Помнишь, ты тогда всюду свои экслибрисы рисовала, А здесь - нахалтурила. Тут стояло: "из книг К.Брюлловой". Ты забелила пять букв в фамилии и написала свои четыре буквы. И получилось "Из книг К.Катковой". Виктор тебе тогда ничего не сказал, он тебе в жизни худого слова не говорил, а вот мне с ухмылкой заметил: порядочного человека легко узнать по тому, как неловко он делает гадости...
   ...Стали жить дальше. Мои репортажи и интервью на зависть коллегам через раз попадали на Доску лучших материалов. Я стала модной журналисткой (помнишь, Лана, я спросила тебя - кто ты, не журналюга ли? Так вот я, надеюсь, была репортершей честной, без вранья, без натяжек и без продажности), меня даже переманивали другие газеты.
   А еще меня донимали мужики.
   Я решила после Ильи ни к кому не привязываться. Пикники, компании, гости, выезды на чью-то дачу - это пожалуйста. Их вокруг меня было достаточно, мужиков, и серьезных и несерьезных, но - единственный - не попадался.
   И вот однажды...
   Нет, Лана, ты не думай, что вот однажды этот единственный мне попался. Однажды случилось то, что снова погрузило меня в бездну тоски и почти безумия, и держало там, внизу, в холодной глубине на веревочке - я висела, подвешенная, болталась, ни выбраться к свету, ни упасть на дно...
   Я шла по корридору в редакции, на ходу вычитывая свои гранки, и вдруг услышала свое имя. За углом, у курительного окна кто-то стоял и негромко разговаривал. Я замедлила шаг.
   - Нет, баба она неплохая, Инка. Толковая, способная. Но уж очень откровенная шлюха.
   - Ты чего, старик, тоже попробовал?
   - А чего - я, не отказываться же! Не раз и не два. Только я уставал, ей богу! Трудиться уставал. Доска доской! Даром, что фигура класс. А я ее и так и эдак - ну бревно и все, блин.
   - Попробовать фригидную женщину - тоже ведь в актив идет. Как никак - экспириенс!
   Когда они, похлопывая другу друга по плечу, удалились по коридору за угол, я подошла к окну, положила рядом с миской, полной дымящихся окурков, свои невычитанные гранки. Горло мне сдавило отчаяние. Я смотрела в окно - 8-й этаж, высоко - мелькнула мысль. И вдруг - строчка из Цветаевой: "глаза давно ищут крюк"... Я проглотила комок в горле и спустилась к выходу.
   Как ты поняла, Лана, это был мой последний визит в редакцию.
   В скверике у Пушкина я села на скамейку и вытащила из сумки застрявшую там "Вечерку". Нашла врача-сексопатолога, позвонила ему из телефонной будки на Тверской. Я решила все про себя выяснить.
   Я предчувствовала, что радости моя беседа с врачом мне не принесет, но получить такой удар под дых я все-таки не ожидала.
   Это называется синдром исчезающего близнеца.
   Врач, худой небритый старик, с некрасиво торчащим кадыком разговаривал со мной строго, прямо, холодно. Никаких тебе улыбочек, ласковых морщинок у глаз, потрепывания по коленке и теплого подбадривающего голоса. Это был сухой, деловой, хотя и подробный, внимательный допрос. Я все, не тая, рассказала о маминых упреках, о том, что у нее была двойня, а родилась я одна, и что теперь я безуспешно ищу моего главного, единственного мужчину, с которым мне должно быть хорошо. Старый врач добросовестно потратил на меня немалое время, долго ощупывал, осматривал, бормотал что-то, и, наконец, я услышала вердикт.
   Синдром исчезнувшего близнеца... Феномен отмирания одного из эмбрионов... Каннибализм плода... Это все - про меня. Сначала у мамы определили двойню, мальчик и девочка, а на следующем осмотре через три месяца плод уже остался один. Такие случаи редки, но бывают. Плацента одного близнеца поглощается другой, растворяется, мать этого и не замечает. Старый доктор еще говорил о пренатальной - то есть о дородовой - травме: я поглотила своего близнеца и это стало травмой для меня же, и в последующей жизни память о моем каннибализме стала давать последствия... Моя фригидность - это все та же моя пренатальная агрессия: поглощая брата, как бы выбиваясь в жизнь, лидируя в силе и росте я, вроде, растеряла свой пол, свою женственность. Судьба не обидела меня различными талантами, но отняла главное для женщины, и дело даже не в моей абсолютной холодности, а в абсолютной непригодности для зачатия ребенка.
   - Должен констатировать стопроцентную бессмысленность лечения вашей бесплодности, если вам вдруг придет в голову лечиться. У вас практически отсутствует, или, по крайней мере, в зачаточном состоянии - то, что надо лечить. - Я стояла перед ним с опущенной головой. Уверена, что это был великолепный специалист и ученый, но такого безжалостного человека я раньше никогда не встречала. - Научитесь получать удовольствие от многочисленных других сторон нашего существования на земле, - добавил он на прощание. И тоже - без намека на улыбку.
   Я побрела домой.
   Ну, что? Прыгнуть в Москву-реку? Повеситься? Выпить снотворного? Сто человек могут сказать мне, что хорошо представляют себе, что я тогда чувствовала, но ни один из этих ста и сотой капли не попробовал моего отчаянья. Я люблю читать стихи, я умею петь, я училась на актрису, я неплохой журналист, я без пяти минут преподаватель литературы... Но я не женщина и я никогда не стану матерью.
   Я подъехала к своему древнему, наполовину ушедшему в землю
   жилищу, поставила машину во дворе - теперь, после смерти В.П. я уже не заботилась о гараже - и стала медленно подниматься по нашей самодельной и совсем потерявшей очертания лестнице. И вдруг я повернулась и села на ступеньку, обхватив колени. Как бы мне исчезнуть? Стать ничем. Камушком. Вечно существующей и никому не нужной песчинкой. Мне почудилось, что я уже страшно старая. Старая и дряхлая, как эта земляная лестница, как этот латаный-перелатанный деревянный барак и нелепая терраса. Вот бы сейчас - ураган, цунами! Чтобы громадная грохочущая волна налетела бы на наш хлипкий дом и он обрушился бы, разбился в щепки и разбил бы в щепки и меня. "Я умираю... Дальше - тишина..."
   - Боже мой! Инча! Ну что ты сидишь здесь? - меня вывел из себя мамин чуть хрипловатый голос. - Что? Что-нибудь случилось? Почему такое лицо?
   Я помотала головой, поднялась и пошла в комнату. Господи, как мне не хотелось в тот момент разговаривать!
   - Ничего не случилось. Это у тебя что-то произошло. Ты чего приехала?
   - Ой, Инча! Ты не удивляйся... - мама уже и забыла выяснять, почему у меня такое лицо. - Завтра третье октября, ты не забыла?
   - Ну, что ты, мамочка, конечно же нет. Я и подарок для тебя...
   - Никаких подарков, не траться. Сделаешь мне в подарок то, что я попрошу. Вот для этого я и приехала. Останусь у тебя с ночевкой.
   В последние месяцы моя одинокая мама Клара стала увлекаться... религиозными темами. Нет, она не превратилась в истую прихожанку, не читала на ночь молитв, но стала интересоваться церковной русской историей. И как-то по-научному, я бы сказала, аналитически, системно. Она выбирала импонирующую ей тему - историю какого-то святого или церковный какой-нибудь праздник - и с тщательностью библиографа собирала об этом все сведения. И повторяла фразу В.П.: образованному человеку все интересно.
   - Отвезешь меня завтра в Сергиев Посад! Завтра, 3-его октября, большой праздник. Церковь совершает память о великомученике и чудотворце князе Михаиле Черниговском, убитом в 1245 году татарской ордой за Христову веру, - я подумала, как она гладко, без запинки говорит, как будто наизусть учила. - Только надо выехать очень-очень рано, Инча. Представляешь, сколько там будет народу.
   - Мам, а это очень нужно? Ну праздник и праздник. Ты же говорила, что эти церковные праздники чуть ли не через день происходят!
   - Нет, это особый праздник. Да еще в мой день рождения, соображаешь?
   ...Нам хватило два часа стояния на ногах, и мы скисли. Бьющая в глаза византийская роскошь, переполняющая душу торжественность, ласкающее ухо многоголосье, и при этом - плечо к плечу толпа, нехватка воздуха, слезящиеся от пряных восковых испарений глаза...
   Мы долго выбирались мимо молящихся на воздух. От резкого контраста на улице меня слегка затошнило и я не сразу сообразила, куда свернуть со стоянки, чтобы попасть на дорогу домой. Минут через пятнадцать я поняла, что едем не туда. Тесная и абсолютно пустая лесная дорога, ни одной встречной машины. Я погнала быстрее. Захотелось пить.
   - Мам, у нас как-будто была вода с собой?
   - Да, бутылочка эвиана. Там, в сумке.
   - Достань, пожалуйста.
   - Но она на заднем сиденье, Инча! Мне не достать.
   - А ты отстегнись!
   - А ты не гони! - сказала мама, растегивая ремень.
   Но было уже поздно.
   Следующие мгновения у меня врезались в память, как врезаются в сетчатку рваные выхваченные светом стоп-кадры на дискотеке. На дороге вырастает гора. Машина с грохотом врезается в эту гору. Мамино тело летит головой в угол ветрового стекла. Машина задирает левый бок. Правая дверь отлетает, скрежещет по асфальту, ломается как бумага... Стоп. Я отключаюсь.
   Думаю, я недолго была без чувств - меня пронзила и привела в сознание дикая боль в локте. Не шевелясь, прислушиваюсь. Где-то скрипит противный железный звук: вз-зыхх! вз-зыхх! Я полулежу на согнутой правой руке, застрявшей в узком ложементе кожуха коробки скоростей. Прямо перед моим носом торчат мамины каблуки. Ее голова и руки вывалились из машины.
   Пробую подняться - меня не пускает пристегнутый ремень.
   Отстегиваюсь, выбираюсь через свой левый задравшийся край машины. Обхожу ее спереди: левое колесо и оторвавшийся бампер лежат на брюхе огромного оленя. Или лося? Подхожу к маме, стягиваю ее за плечи себе на колени. Ноги - одна за другой - безжизненно глухо стукаются каблуками о дорогу. Она не дышит. Сердце не бьется. Она мертва. Вытаскиваю свои руки из-под ее затылка - мои ладони в крови.
   Дальше меня заволакивает сонным облаком. Сознание еле продирается сквозь это облако. Ноги ватные и чугунные. Я двигаюсь как робот. Оттаскиваю тело мамы ближе к обочине, кладу ей куртку под голову, зачем-то складываю руки на груди. Потом перешагиваю через запрокитуную ветвистую голову оленя, стараюсь не смотреть в его белые, выкатившиеся из орбит глаза. Железный звук уже глуше и реже: вз-ззых... вз-зыхх... С заднего сиденья беру бутылочку эвиана, выпиваю почти всю залпом, оставляю пару глотков - смываю кровь с ладоней. Нахожу свою косметичку и ухожу.
   Через пару шагов я догадываюсь, что это за железный скрежет: вз-ззых! Это рефлекторное бессознательное движение копыт, скребущих по днищу машины: умерший олень (или лось) продолжает бороться за жизнь. Как боролись утопленные котята, когда цеплялись и цеплялись коготками за край ведра, а я все отцепляла и отцепляла их... Я брела, не зная, куда, по обочине.
  
   И все давным давно просрочено.
   И я молюсь, и ты молись,
   Чтоб на утоптанной обочине
   Мы в тусклый вечер не сошлись...
  
   Мой неродившийся брат, мои утопленные котята, мой синегубый мальчик Лева, моя толстуха баба Поля, мой робкий очкарик Илья, мой любимый Виктор Петрович... Нескончаемый шлейф смертей. И теперь вот - моя мама. А ее я за что убила? За то, наверное, что она родила такого выродка, как я.
   Увидев на повороте остановившийся автобус, я поняла, как мне исчезнуть. Мне нужно добраться по первого попавшегося вокзала, и сесть в первый попавшийся поезд.
   ...Все, Лана.
   Сейчас будет встречный. Мне осталось только успеть вернуть твой диктофон.
  
   * * *
   Я выключила диктофон. Мимо окна уже проплывала платформа.
   Все восемь часов обратной дороги я слушала голос Инессы.
   Теперь после ее последнего признания я готова была понять, что в самоубийстве Инесса видела единственный для себя выход.
   Поезд остановился. Наконец, Москва. Я поплелась вслед за неровным строем пассажиров, идущих к стоянке такси. Встала в очередь. Безнадежно длинную. Уже начало темнеть. Вставший за мной пожилой мужчина с седыми пышными усами читал газету, держа ее близко у глаз. Он читал и все цокал языком.
   - Ты смотри, ц-ц-ц! Нет, бывает же такое, ц-ц-ц! Вот, дочка, почитай! - он постукал меня по плечу, протягивая газету и тыча толстым пальцем в мятый уголок.
   В этом уголке стояло: Происшествие.
   "Вечером, 3-его октября, дорожно-транспортный патруль обнаружил на лесном участке дороги в районе Сергиева Посада потерпевший аварию автомобиль марки "Жигули" с московскими номерами. Раненая пассажирка машины была срочно доставлена в больницу, где ей была оказана необходимая медицинская помощь. Документов и личных вещей при женщине не обнаружено, найдена только книга стихов с надписью "Из книг К.Катковой".
   Теперь жизнь потерпевшей находится вне опасности, но временная потеря памяти из-за травмы головы затрудняет установление ее личности. Всех, кто что-то знает и может помочь прояснению ситуации и установлению личности... просим обращаться..."
   Строчки запрыгали у меня перед глазами, руки затряслись. Я читала и перечитывала: жизнь потерпевшей вне опасности... из книг К.Катковой... жизнь вне опасности... всех, кто знает... А я? Как мне теперь быть? Что я должна теперь делать?
   - Ну! Ты такси брать будешь, рохля? - злобно толкнул меня старик с усами, только пять минут назад назвавший меня дочкой. - Стоит, думает! Думать в другом месте надо. Ишь, барыня, задумалась...
   Он кинулся к подъехавшей машине. Очередь быстро сомкнула ряды. Я оказалась в стороне, непричастная к этому дружному войску.
   На каждом лице, непроницаемом и равнодушном, было написано: не пропущу!
   Я подняла чемодан. Надо идти в конец. И там продолжать думать.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   32
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"