Скворцов Валерий Юрьевич : другие произведения.

Паразитическая Одиссея

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Продолжение романа "Почти". Как изменить себя к лучшему, не изменив себе?


   Краткое содержание первого романа ("Почти"), необходимое для понимания второго:
  
   Главный герой (условно "Андрей"), попадая в необычные жизненные переделки и любовные ситуации, а также при непосредственном участии шефа и мудрого наставника (условно "Егорыча") вырабатывает в себе сверхъестественные навыки, которые приводят его к должности "пророка" на службе некоего неизвестного, кто именует себя "богом". Стремясь попасть в "мир богов", Андрей по-своему трактует отданный "богом" приказ и убивает Егорыча, после чего оказывается в нашем мире - тот отличается от прежнего только цветом неба. Здесь ему достаётся другое тело - тело московского первокурсника. Предупреждение: несмотря на приведённый выше лихой сюжет, оба романа, в основном, посвящены философско-психологическим изысканиям.
  
  
   Глава 1 "Неузнаваемость"
  
   Я доигрался во взрослую жизнь, и, похоже, пора завязывать. То, что случилось со мной в спонтанной вылазке за город, нельзя уже свалить на дрянное пойло. Мне натурально почудилось, что во мне находится другой человек. Я будто бы думал, как другой, ощущал себя другим, смотрел на мир другими глазами. Нужно срочно купить и выпить кефира, а потом хорошенько выспаться - иначе это наваждение никогда не пройдёт. Только ни в коем случае нельзя засыпать в метро, а то я уже дважды проезжаю нужную станцию.
  
   Когда мне, наконец, удаётся выбраться из "подземки", наверху вовсю светит солнце. Чем-то оно поразило меня в том - в другом состоянии. Не могу только вспомнить, чем - солнце, как солнце. Когда я очнулся утром в лесу, было ещё пасмурно, и вообще хотелось удавиться. Потом небо прояснилось, и чувствовать себя жертвой стало намного веселее. Блин, меня же ограбили - воспоминание об исчезнувшем кошельке больно придавливает - так, что даже ноги подламываются. Перед глазами вспыхивают две одинокие искры, но отчаяние быстро и как-то устало отступает - наверное, я просто не способен ни о чём слишком долго сожалеть. Даже об украденных остатках стипендии...
  
   - Привет!
  
   Круглое лицо, курносый нос, растянутые в улыбке губы - полные и красные, а выше всего этого - узкие щёлочки глаз, в которых прыгают огоньки. Кажется, эту азиатскую красавицу зовут Иркой - совсем не азиатское имя, насколько я могу судить. И нос у неё - совсем не азиатский. Нужно ответить ей "Привет" и зайти, наконец, в общагу. Выпить своего кефира и завалиться на кровать, но вместо этого я почему-то говорю:
  
   - Ирочка, золотце, вы сегодня великолепны. Как я раньше не замечал вашей волшебной улыбки?
  
   "Золотце" смущается - её улыбка становится шире, а узкие глаза распахиваются настолько, насколько они вообще способны распахнуться. Она поворачивает голову набок и настороженно ждёт - в моём кругу вслед за комплиментом принято добавлять какую-нибудь гадость. Но я только безобидно передразниваю её, зеркально наклонив голову и состроив такую же, как у неё, широкую улыбку. Девушка норовит улизнуть - ей неловко, но я неумолим. Поймав рукой её узкую кисть, я продолжаю всё тем же тоном опытного соблазнителя:
  
   - Может, в кинишко сходим? Так хочется побыть сегодня рядом с вами!
  
   - Хорош прикалываться! - Ирка перестаёт улыбаться и выдёргивает свою руку из моей.
  
   - Я вовсе не прикалываюсь, - стараюсь отвечать ей без тени иронии. - Это вполне серьёзное и взвешенное предложение...
  
   Про "взвешенное" я, конечно, загнул. То, что я вытворяю в данную минуту, совсем не похоже на меня - не похоже настолько, что становится страшно. Весь наш разговор - экспромт с начала и до конца. И то, как я решительно хватал девушку за руку, вызывает у меня самого приступ удушья - такого я себе с малознакомыми людьми никогда не позволял. Про Ирку, кроме имени и того, что учится она на одном со мной потоке, мне неизвестно ничего. Понятно, что её внешность выделяется на фоне европейских физиономий остальных студентов. И я довольно давно чувствовал в себе странный интерес к азиатским женщинам - как только узнал про существование Йоко Оно. Их внешность казалась мне чуждой и манила одновременно. Но никогда ещё я не задумывался конкретно про Ирку. А тут вдруг такое - будто выпрыгнул из меня игривый чёртик и устроил целый спектакль. А участвует в нём не только опешившая Ирка, но и я сам - собственной персоной.
  
   - Ладно, - она снова улыбается, правда, натужно. - Куда пойдём?
  
   - Стой здесь и подожди пять минут. Только никуда не уходи! - я начинаю суетиться, поскольку карманы у меня пусты. Нужно срочно отыскать, где стрельнуть деньжат на кино и мороженное. Пяти минут хватает, чтобы оббежать несколько комнат, выслушать десяток отговорок, но правдами и неправдами заполучить-таки тысячу рублей под дикий процент у местного деляги. Сбегая по лестнице вниз - туда, где меня ждёт Ирка, я слегка подворачиваю ногу. Боль на мгновение возвращает меня в какое-то полузабытое состояние. Я замираю на месте. И хотя боль стихает нехотя, меня интересует вовсе не она, а эти воспоминания. Мне снова кажется, будто раньше, ещё вчера, я был совсем другим. Я не смог бы заговорить с Иркой и не суетился бы, собирая по общаге деньги на свидание. То, что происходит теперь, происходит как будто помимо моей воли. Как будто кто-то другой говорит за меня и совершает поступки. Но мне нравится эта другая жизнь. Я не раз видел её со стороны - теперь же со стороны я наблюдаю за самим собой. Из прошлой жизни остался только пакет кефира в руках - я делаю из него пару больших глотков, чтобы только притупить голод, и без сожаления выбрасываю в урну.
  
   Ирка тем временем терпеливо ждёт меня на крыльце. Взглянув на неё, тут же понимаю: тот, другой во мне снова взял управление на себя.
  
   - Извините за задержку, мадмуазель. Финансовые рынки нынче исключительно волотильны, поэтому кэш-флоу не соответствует консенсус-прогнозу...
  
   Ирка опять распахивает свои узкие глаза и смеётся в кулачок. Мне начинают жутко нравиться такие мгновения, когда из этих глаз вырываются огоньки - будто меня с головы до ног окатывают, как из ведра, какой-то почти неощутимой искристой влагой. Раньше мне даже в голову не приходило рассматривать их - да и что в этих щёлочках можно разглядеть? Но Иркин взгляд кардинально отличается от тех, что можно встретить на каком-нибудь вьетнамском рынке. В нём, кроме глубокой черноты, припрятана ещё пара лукавых искорок и исконная русская задумчивость, как будто обращённая вовнутрь. Сейчас всё меньше подобной осмысленности в глазах красавиц, особенно московских. Но Ирка, видимо, из-за своего не "по формату" широкого лица к таковым себя не относит. Она не выпячивает грудь и не обтягивает попу, не открывает длинных ног, хотя, достаточно вглядеться, чтобы всё это увидеть - наверное, европейской крови в ней тоже предостаточно. Она - полуазиатка, как раз адаптированный вариант для такого, как я, интересующегося экзотикой и опасающегося её одновременно эстета.
  
   Мы отправляемся в ближайший кинотеатр, и тот, другой во мне, оказывается просто в ударе. Ему хватает зацепки, чтобы высмеять, кого угодно - будь то "братка" в проезжающем мимо джипе или собрата-студента, сидящего на лавочке в обнимку с конспектом и наполовину обгрызенным батоном. Мы берём билеты на какое-то "Восстание живых мертвецов" и весь сеанс дружно ржём, распугивая десяток идиотов, оказавшихся вместе с нами на утреннем сеансе.
  
   Самое забавное, что у меня не пропадает ощущение, будто я отвечаю в самом себе только за этот смех. Шутки же и выходки - на совести какой-то странной, пробудившейся внутри меня субстанции. Чем дольше я наблюдаю за ней, тем больше мне хочется слиться с ней, стать с ней одним целым. Наверное, я всё-таки влюблён. По-другому и быть не может - как ещё объяснить столь странные изменения во мне? Но почему всё так спонтанно, ведь ещё пару часов назад я совершенно точно чувствовал себя несчастным от перепоя и ограбления? Меня же вырубили чем-то, и я полночи провалялся на сырой земле. Но сейчас, рядом с красивой азиаткой, которая вспыхивает в темноте белозубой улыбкой, я совсем не настроен горевать. Как раз наоборот - мне хочется смеяться безо всяких причин. Смеяться даже кровавым кишкам на экране.
  
   - Слушай, я не знала, что ты такой, - Ирка на выходе из кинотеатра смущённо улыбается. Я хочу ответить, что сам не знал, но сдерживаюсь. А потом вдруг действительно отвечаю:
  
   - Я сам не знал! Только сегодня таким проснулся - и всё из-за тебя!
  
   Ирка смущается всё больше, а за ушами, где её смуглая кожа кажется чуть светлее, вспыхивает румянец. Я беру девушку за руку - беру так же решительно, как тогда - на крыльце общаги, и её ладошка замирает в моей, словно пойманная птичка. Я чувствую, как эта птичка боится вздохнуть, как затаилась в пугливом ожидании. Меня самого распирает от предвкушения чего-то бесконечно прекрасного и значимого. Я резко останавливаюсь и касаюсь второй рукой Иркиного виска, провожу по её жёстким волосам. Теперь девушка бледнеет - от её смуглости не осталось и следа. Я делаю шаг ей навстречу и... в последнюю секунду отшатываюсь.
  
   Я вдруг восстаю против себя самого. Та часть меня, что так уместно сегодня подводила нас с Иркой к финальному поцелую, перестаёт казаться чужой в фигуральном смысле. Она ведь на самом деле чужая! Нет никаких сомнений - не любовь разбудила во мне скрытые резервы, а какая-то тварь забралась внутрь и оттуда командует. Во мне настоящем, во всём моём прошлом нет ничего от того искусного соблазнителя, коим предстаю я сегодня перед Иркой. Мне хочется, конечно, безумно хочется воспользоваться плодами его изощрённой игры, но будет ли это честным?
  
   Чёрт, а ведь этот похабный ужастик в кинотеатре всё-таки подействовал!
  
   И теперь мне мерещатся твари в собственной голове!
  
   Ирка смотрит на меня недоумённо, но с каким-то терпеливым пониманием - мол, столь стремительный переход к поцелуям - всё-таки слишком. В конце концов, вчера мы об этом даже не помышляли. Правда, в этом деле я могу поручиться только за себя. Вполне допускаю, что сегодняшнее Иркино приветствие и эта странная улыбка были не случайны. Возможно, она давно строила на меня планы, а мне лишь сегодня удалось их, наконец, разгадать.
  
   - Извини, - шепчу я и с трудом разжимаю ладонь, чтобы выпустить Иркину руку. - Что-то в голову вступило.
  
   Ирка снова понимающе кивает, но тревога в её глазах становится иной - спокойной, что ли. Я на ватных ногах пытаюсь идти. Непринуждённость у меня выходит явно провальной - я заваливаюсь то в одну, то в другую сторону. Ирка подхватывает меня под локоть, и я, хоть чувствую в этом что-то унизительное, опираюсь на её не по-женски сильную руку. Неужели опять чёртова интоксикация?
  
   Я ведь могу бросить, причём запросто. У меня только повода не было, а теперь появилась Ирка. Я уже причислил её к своей собственности, потому что иначе не стала бы она тащить меня на себе. Она только что готова была принять мой поцелуй, а я вместо этого пожинаю плоды недельного запоя. Нет, я вовсе не алкоголик, в девятнадцать лет алкоголиков не бывает. Мне было интересно, как далеко я могу в этом зайти. Теперь же точно завяжу - надо только проспаться...
  
   А в три часа ночи зажигается яркий свет, и в комнату вваливается дядя Коля - мой собутыльник из "вечных студентов". Ему, кажется, уже за тридцать, он плешив, и его небритые щёки свисают, точно у бассета. Я кричу на него спросонья:
  
   - Линяй отсюда, я завязал.
  
   - С чего это, брат? - он всегда говорит "брат", потому что стыдится - ведь общажным табелем о рангах его давно причислили к неисправимым лузерам и старым пердунам. А водку он исправно приносит, потому что иначе он на фиг никому не нужен. Лет через десять дядя Коля превратится в дряхлого старика, но будет всё так же бесконечно брать академические отпуска и восстанавливаться на третьем или четвёртом курсе. Он - такой же символ общаги, как побитая временем бетонная ракета у входа в подъезд.
  
   - Потому, брат, что задолбало! И ещё: у меня теперь девушка есть, а алкоголь на потенцию, сам знаешь, как пагубно влияет, - зачем я позволяю себе столь длинные объяснения? Они как раз на руку дяде Коле - он же за ними сюда и припёрся. Так и есть - он принимает позу древнеримского оратора и глубокомысленно изрекает:
  
   - Всё это враки! Потенция, ежели по чуть-чуть накатить, наоборот - на порядок лучше становится. Ты уж поверь моему опыту.
  
   - Да уж - опыт у тебя просто выдающийся: уборщица тётя Дуся и кошка Обструкция!
  
   - Только не надо оскорблений! - дядя Коля, действительно, обиделся. Вначале мне казалась удачной затея: вот так, грубостями выставить его за дверь - иначе вовек не отвяжется. Но я определённо перегнул палку - дядя Коля сгорбился и стал как будто ещё старше. Мне жаль его, хотя он и поднял меня среди ночи ради своих горящих труб. Но сон куда-то пропал. Поэтому я натягиваю штаны, беру в руки чайник и маню своего гостя на кухню:
  
   - Ладно, дядя Коля, извини. Может, поможешь, как заслуженный аксакал, разобраться с одной деликатной проблемкой? Понимаешь, когда я с этой девушкой, мне кажется, будто говорит и совершает поступки за меня кто-то другой, а сам я как будто наблюдаю за всем этим со стороны. С чего бы это?
  
   - Любовь может изменить человека до неузнаваемости, - дядя Коля явно кого-то цитирует.
  
   - Откуда это?
  
   - Из древних римлян - Цицерона или Теренция. Ещё у Дидро, кажется, было: "Любовь отнимает разум у того, кто его имеет, и дает тому, у кого его нет".
  
   - Ну, ты, блин, эрудит! И хочешь сказать, что превращаться в другого человека - это обычное дело для влюблённых? - мы стоим посреди кухни и ведём разговор, который кажется диким в здешнем антураже. Яркий, особенно в три часа ночи свет выделяет особенно контрастно и огромное помойное ведро в углу, которое не выносили уже три дня, поэтому ведра, как такового, не видно под горой очистков, и железный стол, на котором высятся залежи грязной посуды со всего этажа. Мы пребывает на самой натуральной помойке, а дядя Коля поправляет очки и выдавливает из себя очередную философскую сентенцию на заданную тему:
  
   - "Любовь обнаруживает скрытые качества любящего - то, что у него есть исключительного, и легко обманывает насчёт того, что служит у него правилом" - Ницше. Точность не гарантирую, но смысл примерно такой.
  
   - Ну, ты, дядя Коля - просто ходячая энциклопедия...
  
   - Ага, попишешь с моё рефератов по философии для мажоров, ещё не такого мусора в голове насобираешь...
  
   - Выходит, сплошь и рядом люди из-за любви меняются? Выходит, и мной такое случилось, только не сразу и не везде. И то, что осталось во мне старого, удивляется теперь мне новому - тому, что я ошибочно посчитал за чужое в себе. Так, что ли?
  
   Дядя Коля кивает, и я успокаиваюсь. Потом замечаю, что чай закончился, и мы давно уже пьём водку. Трепемся на отвлечённые темы, а я всё это время панически боюсь одного - стать тем, кем был рядом с Иркой. Боюсь и одновременно пытаюсь вызвать себя нового наружу, чтобы убедиться в его миролюбии. Но, лишь почувствовав его приближение, снова паникую. Мне кажется, будто я отдаю ему своё тело, а, отдав, умру тут же сам. Исчезну, как личность. И пусть дядя Коля говорит, что все мужики боятся такого перерождения, что любовь всегда требует толики самоотречения, я не могу поверить, что всё может быть настолько реальным. Художественные преувеличения в моём случае не кажутся преувеличениями. Словно подошёл ко мне первый парень на деревне и, взглянув на мои жалобные потуги наладить отношения с женским полом, отодвинул плечом - смотри, мол, как надо. Я же теперь, вроде как, должен безропотно уступить ему собственное тело.
  
   Смешно, но водка помогает мне вернуть старые ощущения. Какой-то час спустя с начала наших с дядей Колей возлияний я не могу уже отличить себя сегодняшнего от того, кем был пару дней тому назад - во время такой же традиционной в последнее время пьянки. Как будто странное свидание с Иркой нисколько меня не изменило. Мне уютней в таком состоянии. Меня воодушевляет найденный переключатель - с одной стороны, опьянев, я могу не бояться за сохранность своей личности, а с другой, рано или поздно я протрезвею, и тогда пугающий меня соблазнитель сможет заняться своими прямыми обязанностями.
  
   Видимо, моё воодушевление заходит слишком далеко, поскольку восприятие начинает работать рывками - то я обнаруживаю себя в сквере, где дядя Коля препирается с какими-то мутными личностями, то - в засранной квартире, где эти самые личности в качестве примирения поят нас самогоном. Потом меня рвёт в тамошнем туалете, и я на мгновенье прихожу в себя на краю липкого и вонючего унитаза. Наконец, меня посещает гениальная мысль: нужно срочно принять ванну.
  
   Глава 2 "Побег"
  
   Я открываю глаза и вижу перед собой солнечную кляксу - она лениво растекается по рельефной штукатурке. Если понаблюдать за этой кляксой минуту-другую, то можно справиться с рефлексом, который приказывает мне немедленно вскочить с кровати. Сегодня выходной, и сейчас мой суетный героизм ни к чему. Несколько вздохов, после чего утренняя тревожность рассеивается, не успев толком затвердеть. Каша из недавних сновидений снова до краёв наполняет меня - косоглазая девчонка, в которую я якобы влюблён, ванна в каком-то бомжатнике, - одним словом, полный бред. Он выветривается быстрее, чем успеваешь его осознать. Болтаясь в таком желеобразном состоянии, проще привыкнуть к отсутствию мыслей в голове. Самозабвенно нежась в постели, можно отупеть до младенческого состояния. Я помню, что это помогает - помню, потому что все нужные воспоминания разложены мной на самом видном месте. Проснувшись, я должен знать только самое необходимое: что сегодня - суббота, и что срочных дел до завтра не предвидится. И ещё что нельзя заглядывать за забор.
  
   Вспомнив про забор, вздрагиваю от приступа любопытства - невероятно сильного, до мошек в глазах. С таким можно бороться, только крепко зажмурившись - ещё один полезный навык, без которых нельзя подавить внутри нестерпимый зуд. Да, меня подмывает вспомнить, кто я такой и что из себя нынче представляю, но мне нужно посильнее сжать веки и осадить, оттащить собственный разум от такого заманчивого, низенького на вид штакетничка, за которым прячется моя драгоценная личность. Сегодня я должен держаться от самого себя подальше. Ведь у меня законный выходной, и мне наплевать на проблемы порядком поднадоевшего типа - того, кем приходится быть в остальные дни.
  
   Пусть это - игра, но симулировать амнезию - далеко не лёгкая штука. Правда, я хорошо к этому подготовился: моя постель застелена свежим и совершенно незнакомым бельём, на стуле - незнакомая одежда. Всё незнакомое, потому что только вчера их доставил сюда тоже незнакомый, специально нанятый для этих целей человек. Он всегда очень профессионален и не оставляет мне ни единого намёка.
  
   Я отрываю взгляд от солнечной кляксы и теперь без какого-либо смысла глазею по сторонам. Но это я думаю, что без смысла, а в это время мой коварный организм ищет зацепки, чтобы пробраться к заветному забору. Бесполезно, ведь квартира у меня тоже абсолютно безликая: всё вокруг придумано и куплено не мной, а безымянной тёткой - дизайнером, лица которой мне не вспомнить, даже не играя с памятью в прятки. Квартира такова, что разглядеть в ней можно только одно: что я - довольно обеспеченный человек. Меня окружает дорогая, до зевоты типовая обстановка - почти как стандартный номер в каком-нибудь "Хилтоне" или "Мариотте". Тёмное дерево, металл и эта дорогущая штукатурка, в которой застыли хаотичные разводы малярной кисти, - добротные вещи вокруг убаюкивают, шепчут мне, что я по праву нежусь в мягкой постельке. Даже картины на стене не задерживают взгляда - банальные цветные фигурки. Ни одной брошенной вещи, ни одной вызывающе глупой безделушки - только безукоризненный евроремонт и евродизайн.
  
   Я слишком долго валялся под одеялом, поэтому как-то вдруг возникает зверский голод. Он выпихивает, стаскивает моё размякшее тело с кровати. Пускай мной движут настолько простые желания - ведь именно этого я, в итоге, и добиваюсь. Прошлёпав босиком в туалет, потом - к холодильнику, я замираю перед великолепием, оставленным накануне моим аккуратным благодетелем и слугой. Ощупываю глазами продукты на полках, прислушиваюсь к ответным позывам в желудке. Наконец, перепробовав про себя кулинарные изыски дорогих ресторанов, останавливаюсь на банальных яйцах - их я, кажется, не позволял себе целую вечность. Из-за забора, разделившего мою голову напополам, выпрыгивает, точно солнечный зайчик, комок детских воспоминаний. Они сегодня - не под запретом. Я запрещаю себе вспоминать только последние лет десять-пятнадцать. Солнечный зайчик рассыпается, и тотчас в моей гулкой от пустоты голове проплывают образы, которые, казалось, давно похоронены под грудой куда более актуальной шелухи.
  
   В детстве я не любил заниматься в музыкальной школе и потому придумывал себе боли в животе. Приходилось рыдать и кататься по полу или, наоборот, с унылой физиономией лежать с грелкой на диване, но терзать ненавистную скрипку я просто физически не мог - не мог даже себя заставить. Это было бесконечно глупо, ведь мои родители играли в демократию, предлагая самому выбрать, чем заниматься после уроков. Наверняка, мне бы позволили отказаться от первого, импульсивного и такого глупого выбора, хотя у меня - идеальный слух и всё такое. Но я упорствовал, я твердил, что мне нравится скрипка, и так же упорно устраивал спектакли с больным животом.
  
   Тогда кто-то из врачей запретил мне яйца. С тех пор и повелось - даже когда меня освободили от музыкальной повинности. Я привык обходиться без яиц - мне вообще несложно привыкнуть к отсутствию любого продукта в своём рационе, будь то соль, сахар или хлеб. Правда, постепенно я возвращаюсь ко всему. Но яйца так и остались под запретом, они для меня - как рубец от того странного куска детства, когда я сам, своими руками на ровном месте создал себе кучу проблем, измучил родителей, но так и не сделал простого, даже примитивного поступка: не сказал, что меня тошнит от музыкальной школы. Проблему решила мать, которая взяла меня за руку и отвела в секцию вольной борьбы. Она сказала, что умение постоять за себя - больше подходит для мальчика. Это звучало так дипломатично с её стороны.
  
   Потом я неоднократно попадал в схожие ситуации, пока однажды не понял, что сам всё усложняю, что большинство моих проблем - от нелепого противоречия между тем, кто я есть, и тем, кем мне хотелось бы быть. Что я запутываюсь там, где нужна совсем не героическая смелость - смелость поверить в действенность простого решения.
  
   Я не спеша делаю яичницу со свиной грудинкой и помидорами. Запахи такие, что приходится чуть ли не ежесекундно сглатывать слюну. Желудок нервно пульсирует и угрожает разболеться, но я заставляю себя подождать, пока выложенная на тарелку яичница хоть немного остынет. Наконец, отправляю в рот чуть кисловатый от томатного сока желток, чувствую на языке кашицу, которая плотно забивает все вкусовые рецепторы, и замираю от восторга. Субботнее солнечное утро, помноженное на аутентичный вкус детства - вот ради чего стоит забыть своё настоящее - уверен, унылое и безрадостное. Ради этого можно годами совершенствоваться в искусстве амнезии. И угробить кучу денег, чтобы превратить родной дом в гостиничный номер.
  
   После завтрака, наспех умывшись, надеваю незнакомую одежду и отправляюсь на улицу. Умываюсь кое-как не потому, что неряшлив, а потому, что все ванные комнаты, прихожие для меня теперь - как полоса препятствий, ведь нужно сторониться своих отражений. Увидев собственную физиономию в зеркале, я мигом окажусь за забором. Даже в лифт приходится забираться спиной вперёд, зажмурив глаза - наш слишком активный управдом обклеил зеркалами все стены внутри. Привычно перехватываю дыхание, двумя прыжками преодолевая сумрак обоссанного подъезда. И хотя помню про яркое солнце, оно врывается в открытую дверь так, что я невольно замираю на пороге. В спину толкает тяжелый подъездный дух, но я не могу ступить и шага. Опускаю взгляд к застывшим волнам асфальта и только пару секунд спустя решаюсь поднять его вверх - туда, где вспыхивает среди прозрачно-салатовых листьев сияющая голубизна.
  
   И тут же вижу надпись - на крыше соседнего дома громоздятся большие серые буквы "Слава КПСС!". Их вид озадачивает меня и сбивает с толку. Что это вообще за хрень?! Я торопливо даю свободу детским воспоминаниям, но те обескуражено молчат. Не могла же надпись появиться этой ночью - в стране лет пятнадцать, как нет никакой КПСС! Почему же я ничего не чувствую по отношению к гигантским буквам? Моя память воспринимает их, как совершенно новый объект!
  
   Бывает, не запоминаешь лиц или имен. Но стоит оказаться там, где однажды бывал, увидеть, пусть шапочно, но знакомого человека, как сразу понимаешь это. В мозгу как будто сам собой вспыхивает старый фотоснимок. А тут - ничего, сколько ни закрывай глаз и ни представляй серую, в подтёках стену - проклятая надпись к ней никак не прилепляется! Неужели можно упустить из виду столь циклопическую конструкцию? Ведь, кажется, она навязчиво бросается в глаза прямо на выходе из подъезда. А выхожу я из него вот уже тридцать с лишним лет! Да ещё - можно сказать, каждый день!
  
   Я родился в этом доме и не перебрался в более приличное место лишь потому, что не смог предать своё детство и юность. Ведь в том подъезде я первый раз поцеловался и мял грудь Катьке из сто двадцатой квартиры, за этим столиком забивал "козла" отец, а по этому двору мы гоняли с пацанами на мопеде без глушителя - за что многие грозились нас убить, но никто не решился. Подростком я считался самой настоящей шпаной, и в это трудно поверить, глядя на моё нынешнее брюшко и залысины. Как бы то ни было, я полагал, что знаю в здешней округе каждую мелочь, каждую ржавую трубу в подвалах и каждый сантиметр залитых битумом крыш. Но, оказывается, мной было пропущено нечто значительное. Растерянность из-за этого прискорбного факта меня просто парализует.
  
   Я спасаюсь от надписи бегством. Ещё немного, и мне придётся заглядывать за забор, выручая собственный рассудок. Если забывается то, чего даже не собирался забывать, значит, мои игры с памятью становятся неуправляемыми. Сегодня что-то явно пошло не так - никогда ещё моя искусственная амнезия не превращалась в настоящую. Так можно однажды проснуться и ничего не вспомнить. А я вовсе не хочу забывать ничего насовсем, мне достаточно отключиться на денёк от изнуряющих меня обычно забот. Мне не нужно стирать из памяти психологические травмы (как известно от старины Фрейда - бесполезно). И я - не истеричная барышня, которая прочесывает интернет в поисках ответа, как бы выкинуть из головы бывшего дружка. Поэтому инцидент с надписью меня конкретно напрягает. Но лишь на пару секунд. В конце концов, столь мелкая пробоина в памяти - ерунда, которая точно не стоит испорченного выходного.
  
   Отбежав от надписи на квартал, я стараюсь двигаться с ленцой, прислушиваясь к своим желаниям, но те предательски молчат. Я пуст, но меня как будто подталкивают в спину - на секунду расслабившись, непроизвольно начинаю суетиться, ускорять шаг. Это - совсем не то, чего я ждал от сегодняшнего дня.
  
   - Привет, Сапог...
  
   Я останавливаюсь и кручу головой по сторонам. Ведь "Сапог" - моя старая дворовая кличка. Когда мне стукнуло семь лет, отец привёз из Одессы американские военные ботинки с высокой шнуровкой. Я тут же напялил их на себя и вышел в них во двор, хотя годились они только на вырост. Понятно, что тут же получил на годы прилипшее прозвище. Покрутив головой, наконец, замечаю долговязого типа - он робко жмётся к облезлому кустарнику рядом со мной, всего в полуметре. Тип выглядит очень плохо - опухший, с хлопьями перхоти в волосах и багровой сеточкой капилляров на щеках. Какой-то весь серый и сливается с пыльным кустом - поэтому его трудно было заметить. Думаю, всё моё нутро протестовало против того, чтобы его замечать. Я разглядываю типа и ужасаюсь вытянутой мне навстречу ладони. Ведь моё сегодняшнее мироощущение исключает касания к столь неприятным личностям.
  
   И вдруг я понимаю, что долговязый - это Георгий, с которым дружил с третьего класса. Вместе мы учились, вместе гоняли по двору на мопеде и загорали на окрестных крышах. Что-то сильное за уши притягивает меня к забору, издевательски прокручивает недавние и весьма неприятные воспоминания - как Георгий деградирует на моих глазах. Когда-то в память о нашей дружбе я взял его к себе на работу. А теперь вынужден терпеть, вынужден регулярно жать протянутую мне навстречу дрожащую ладонь. Если в обычные дни это - не так уж и сложно, а для замыленного взгляда Георгий выглядит не слишком пугающе, то сегодняшнее рукопожатие даётся мне невероятно тяжело. Кажется, будто ладонь жжёт, как после крапивы. Я не могу побороть гримасу брезгливости на своём лице, но мне наплевать, что подумает об этом Георгий. Ведь мне нужно поскорее оттащить себя от забора. Сначала "Слава КПСС", теперь вот - жалкий тип, - они все сговорились и пытаются испортить мой солнечный выходной. Я ускоряю шаг, почти бегу и останавливаюсь только возле уличного ларька. Покупаю первое попавшееся пиво, не отходя, откупориваю и делаю большой глоток. Горьковатая пена забивает рот, но совсем не скрашивает раздражение. Я с остервенением допиваю бутылку, хотя единственно, чего добиваюсь - распирающей тяжести в животе.
  
   Прихожу в себя, только заметив девушку с бульдогом. Худая, сильно загорелая девушка в лёгком цветастом платье резко контрастирует со своей похожей на берёзовое полено собакой. Бульдог хрипит на всю улицу и комично зыркает исподлобья на хозяйку. Та же рассеянно улыбается каким-то своим мыслям. И хотя понятно, что девица, в таком сексуальном наряде и с такой загадочной улыбкой выгуливающая уродскую собаку, стопроцентно снимает здесь парней, я всё равно не могу не залюбоваться на эту парочку. Именно они возвращают мне настроение выходного дня. Потом я долго брожу по окрестным дворам. Наблюдаю за бестолково деловитыми семействами, что забивают полиэтиленовыми тюками свои автомобили. За старушками, что выбираются на скамейки у дома и приманивают объедками дворовых кошек и собак. За молодыми родителями, что спят на ходу, толкая перед собой коляски с чем-то голубым и розовым. Даже местные алкоголики, не успевшие залить искру в глазах, выглядят по-своему симпатично. Все банальности вокруг становятся полны неуловимого смысла и скрытой красоты - такой рафинированной, будто в снятом на старую плёнку кинофильме.
  
   Подобное чистое созерцание помогает бороться с желанием заглянуть за забор. В моих правилах записано: если очень хочется думать, то - пожалуйста, но думать можно лишь о том, что попадается на глаза - о тех же старушках и кошках. Например, как здорово, что ты - не старушка или кошка. Или об их маленьких радостях. Ещё можно вспомнить о своих давно усопших бабушках или обо всех известных кошках. Можно так изнурить себя размышлениями о старушках и кошках, что мозг сочтёт за благо ни о чём больше не думать. Я так наловчился загружать его при первых же намёках на крамольные мысли и делаю это настолько виртуозно, что мог бы написать толстенный трактат на любую, самую ничтожную тему.
  
   Добравшись до набережной, сажусь за пластиковый столик уличного кафе. Ноги гудят, и снова просыпается голод. Здесь могут предложить только бутерброды и дрянное вино, но для меня даже хлеб с водой сейчас - настоящий гастрономический изыск. Я ведь почти не помню, как бывает иначе. Моё сегодняшнее счастливое забытьё само по себе опускает планку требовательности. Тревожные или глубоко несчастные люди по определению не способны довольствоваться малым. Даже насытившись до отвала, они чувствуют себя обделёнными и ущербными - ведь они знают, что могут позволить себе их более удачливые собратья. Мы удовлетворяем не свои истинные потребности, а представление, как они должны правильно удовлетворяться, как это принято в кругу успешных людей. И в амнезию я играю, чтобы почувствовать счастье, которое можно получить здесь и сейчас за несколько мелких купюр, но невозможно в обычные дни за суммы с многими нулями. Ведь если с голодухи долго жевать засушенный бутерброд и запивать его кислым вином, если лениво разглядывать праздно шатающуюся пёструю толпу, то можно почувствовать себя по-настоящему живым. Даже когда ножки стула, на котором ты сидишь, норовят разъехаться, а наблюдать приходится за неудачниками, которые не сумели выбраться из душной Москвы даже в лес за МКАДом.
  
   Мне вдруг нестерпимо хочется рвануть прочь из города, сесть на какую-нибудь допотопную электричку, в которых не ездил много лет, выйти на станции с "километром" в названии - чтобы была самая настоящая глухомань... и что дальше? Странно, как вообще подобная дичь могла возникнуть в моей голове? Ведь я и на электричках-то ездил всего пару раз в жизни, да ещё в духоте и давке... Короче: как это способно меня развлечь? Опять что-то странное творится с моей головой. Опять меня терзают незнакомые, будто совсем чужие мысли. Но об этом как-то сразу становится лень размышлять - видимо, здешнее вино успело-таки подействовать.
  
   Я откидываюсь на шатком стуле и продолжаю наблюдать толпу, которая волнами растекается по набережной. Когда-то я не смог бы усидеть здесь и пары минут. Я долго, очень долго жил в состоянии перманентной спешки - даже бездельничая, чувствовал неясную тревогу - как бы чего ни вылезло мне боком. Помню, лет в восемнадцать, впервые отправившись с друзьями на море, я пытался приучить себя любоваться тамошним закатом. Откуда-то я уверовал, что люди все поголовно балдеют от подобного зрелища - ведь именно этому нас учат литература и кино. Кадры, где герои красиво и задумчиво, поодиночке или обняв друг друга за плечи, взирают на ныряющее в волны светило, не так-то просто выбросить из головы. С бутылкой пива я усаживался на пирс, но быстро допивал её, потому что глаза слезились от блеска воды, было скучно, а в голову лез всякий бред про девчонок и деньги. Я срывался и куда-то бесцельно нёсся, удивляясь, что же такого клёвого находят писаки в рутинной смене дня и ночи. Моя душа просто не созрела до истинной медитации. Понадобились годы, чтоб научиться, наблюдая за тем же морским закатом, звёздным небом или толпой, на контрасте увидеть самого себя со стороны.
  
   Если надолго оставаться в своих проблемах, без конца вариться в собственном мировоззрении, начинаешь путать добро и зло, мелочное и важное, срочное и несуетное - в общем, принципиально разные ценности. Рациональное и чувственное смешивается настолько, что матери на день рождения вручаешь подарок с открыткой, подписанной секретаршей, а удачно завершённый проект вызывает пугающие подчинённых слёзы. Чтобы не закиснуть в самом себе, нужно время от времени соотносить себя с чем-то грандиозным, пусть даже с толпой праздно шатающихся лузеров. Когда их много, в них проступает великий смысл, прямо-таки божественное предназначение. В них видишь не отдельные личности, а совокупность символов - символ милого ребёнка, символ любящей мамаши или умудрённого сединами старичка, пока это всё разом не превратится в коллективный портрет народа, более того - человечества. А, если достаточно долго переглядываться с человечеством, суета из души испаряется сама собой. Даже если особенно не напиваться...
  
   Внезапно что-то подбрасывает мои ноги - уходит несколько долгих секунд, чтобы вернуться к действительности. Передо мной стоит, сильно сутулясь, пацан лет шестнадцати-семнадцати, щерится оскалом, в котором зияет дырка от поломанного зуба, и гнусаво тянет:
  
   - Ты, чё, козёл, ноги вытянул - не пройти, не проехать?
  
   И замахивается, чтобы снова пнуть мои вытянутые конечности. Но я успеваю-таки поджать их под стул. В одно мгновение замечаю в стороне парочку друзей пацана - покрупнее, но с более интеллигентными лицами, замечаю девчонок за соседним столиком, что заинтересованно вытянули шеи. Девчонки - симпатичные, пять минут назад я не отказал себе в удовольствии поглазеть на них. Теперь в их честь я совершаю театральный жест - беру полупустой пластиковый стаканчик и швыряю в малолетнего хулигана. Швыряю так, чтобы красное вино не вылилось по дороге, а красочно растеклось по физиономии задиры. Чувствую, как закипает в крови адреналин, но сохраняю на лице благостное выражение. Только правую руку красноречиво сую во внутренний карман льняного пиджака - пижонский жест, но на таких, как этот пацан, действует. Правда, ему сейчас не до моих намёков - он потерял осторожность от гнева. Ошарашено осмотрев свою ладонь, которой только что утёр лицо, пацан шагает в мою сторону. Я быстро выбрасываю правую ногу и бью его в пах. Пацан захлёбывается своим "Ты, чё, козёл...", а я перевожу взгляд на его дружков - по насторожённо-интеллигентным лицам понимаю, что им неохота связываться со столь агрессивным папиком. Тогда я заслуженно расслабляюсь и подмигиваю девчонкам - те заворожено следят за нашим поединком.
  
   Пацан, согнувшись пополам, валится на асфальт, выкрикивая в мой адрес проклятья. Я снова театрально морщусь и показываю жестом его друзьям: уберите, мол, это. Они послушно подхватывают поверженного хулигана под мышки и тащат куда-то к реке. Пацану не повезло - он повёлся на мою нынешнюю внешность, не подозревая, что лет двадцать назад я частенько бывал на его месте. И прежние мои навыки сегодня не втиснуты ни в какие рамки и ограничения. Сегодня я - чист и первобытен, как самый отвязный подросток.
  
   Вскипевшая кровь как бы нехотя, с явным сожалением отливает от висков и кончиков пальцев - ей бы не помешала сейчас хорошенькая драка. Я не могу удержаться от разрывающей лицо улыбки - ведь я, и впрямь, вытянул ноги прямо поперёк узкой пешеходной дорожки. Выходит, сам нарывался на конфликт. Выходит, моя сегодняшняя личность исподтишка готовила себе небольшую встряску. И это нисколько не пугает меня - наоборот, я чувствую небывалое воодушевление.
  
   Часам к пяти я устаю от солнца и людей вокруг, поэтому отправляюсь домой. Прежде, чем зайти в подъезд, оборачиваюсь к гигантской надписи, испугавшей меня утром - теперь она кажется совсем не страшной. Она нелепа и обтрёпана временем. Как можно было про неё забыть? Наверное, утром я взглянул в её сторону новыми глазами, глазами какой-то незнакомой стороны своей личности - даже не знаю, как такое могло случиться...
  
   Нет, лучше не пугать себя так - что ещё за "незнакомая сторона личности"? Не ровён час, приду к выводу о множественности своих личностей - как Джекилл и Хайд. Не хватало ещё опытами с забыванием разбудить в себе нечто "незнакомое". Нет, всё, наверняка, проще и прозаичней. Когда-то же удивлялся я низким потолкам своей школы - всего через год после выпуска. Удивлялся, хотя мой рост и потолки, понятное дело, никак не могли измениться.
  
   Я киваю надписи, как старой знакомой, и осматриваю свой двор. Если начистоту, тот весьма и весьма жалок - старые деревья как-то нелепо и криво разрослись; вместе с автомобилями, брошенными прямо на газонах, они превратили его в сумрачное болото. Солнце ещё до полудня прячется за девятиэтажку, которая высится из-за деревьев, словно утёс, поэтому лужи здесь не высыхают неделями. Всё, что торчит из скользкой чёрной земли, выглядит старым, даже древним - облупилась краска на рассохшихся лавочках, заржавели остовы давным-давно покорёженной подростками детской площадки. Я вдыхаю запах прелой гнили мусоропроводов и жареного лука из сотен кухонь, но во мне нет и капли отвращения. Напротив, хочется охватить всё вокруг и навечно запечатлеть в памяти. Я просто не умею ничего другого любить, кроме своей неказистой родины.
  
   Дома я решаю принять душ - такая процедура кажется мне символичной. Я ненавижу ванну или баню - от них только дуреешь. Струи же воды словно разглаживают в тебе даже невидимые морщинки. Когда эйфория очищения потихоньку улетучивается, понимаю, что по квартире, определенно, кто-то ходит. Замираю, пытаясь вслушаться сквозь плеск воды. Так и есть: за дверью слышится посторонний шум! Не выключая душ, наспех обтираюсь и бросаюсь одеваться, хотя с трудом попадаю в нужные отверстия одежды. Приоткрыв дверь, норовлю уловить недавние звуки, одновременно твержу про себя, что наверняка ошибся. Сердце колотится в ушах, мешает сосредоточиться. Внезапно в стекле кухонной двери мелькает тень - силуэт, который отпускает моё сердце в яростный галоп. Там, действительно, человек! Захлопываю дверь и принимаюсь шарить под ванной - нужно найти что-нибудь увесистое для обороны. Наконец, нащупываю швабру. Пот, смешавшись с водой, не вытертой в спешке, заливает мне глаза. Откуда-то сверху прорывается женский голос:
  
   - Господи! Ты ещё долго будешь плескаться? Я ужин давно собрала!
  
   Это меня?! Не выпуская швабры из рук, высовываюсь наружу. И тут же оказываюсь схваченным крепкими руками. Не успеваю даже дёрнуться, как горячие, пахнущие малиной губы впиваются в мои. Меня охватывает аура сладкого запаха - так, что начинает кружиться голова. Затем появляются глаза с ореолом золотых искорок вокруг зрачка - появляются прямо передо мной, заслонив собою всё. От этих искорок кровь во мне медленно, но верно вскипает. Что-то во мне испуганно кричит, что глаза должны быть узкие, восточные, но я совершенно не понимаю, почему.
  
   - Швабру-то зачем взял? И не вытерся? Вот чудо гороховое!
  
   Женщина мягко освобождает швабру из моих объятий. Я не сопротивляюсь, напротив, я парализован блеском глаз, очарованием мягкого и тёплого запаха этого существа, запаха, пропитавшего его одежду. Наконец, понимаю, что чертовски возбуждён. Это какая-то невероятная, из детских фантазий ситуация, когда в твой дом вторгается незнакомая красавица и тут же соблазняет тебя страстным поцелуем. Я осторожно обхватываю тело женщины, и оно, такое податливое, отвечает мне. Как в тумане, поднимаю его на руки и тут же оказываюсь в своей постели. Женщина шутливо сопротивляется, но я слушаю не её, а её тело - оно призывно манит меня, обещая запредельное удовольствие. Набираю побольше воздуха и ныряю в тёплый запах, укутавший блестящую наготу, словно кокон.
  
   Всё заканчивается до обидного быстро. Всегда хочется, чтобы секс длился вечно, но кто-то обидно прокалывает тебя снизу, и ты сдуваешься, как воздушный шарик. Я от злости бью кулаком по подушке, а жена, прихватив ладошками промежность, скрывается за дверью. Да, прекрасная незнакомка оказывается моей женой - я понимаю это лишь сейчас, и моя недавняя, такая громадная страсть сменяется ещё большим разочарованием. Нет, я ничего не имею против своей супруги, просто... просто наши отношения давно уже далеки от романтических.
  
   Ленка возвращается в постель с торчащими мокрыми кончиками волос и тарелкой салата в руках. Плюхается рядом и начинает рассказывать с набитым ртом:
  
   - Отец совсем плох - мать рассказывала: недавно включил в розетку утюг вместо чайника, а потом возмущался, что в него мало воды помещается и неудобно заливать. Представляешь? Она его скоро в дурку сдаст! А ещё я Наташку встретила на вокзале - вышагивает, как королева, в платье, которому в обед сто лет...
  
   Ленка умудряется есть, говорить и делать ещё миллион разных дел - ковырять прыщик на бедре, рассматривать свои ногти, соски, подбритые волосы на лобке - буднично и прозаично. А я только что с ума сходил от всего этого! Мне неприятно копошение жены - оно грубо диссонирует с моим сегодняшним настроением. Похоже, искусственная амнезия мне нужна, в том числе, чтобы в моменты близости не помнить про обезьяньи повадки собственной жены.
  
   Мои игры с памятью начались сами собой, спонтанно. Однажды у меня случился прекрасный выходной. Ленка, как сегодня, умотала к своим родителям, а я весь день качественно и самозабвенно бездельничал. К вечеру показалось, что я прожил кусок чужой, но весьма счастливой жизни - без спешки, смакуя каждую минуту, ставшую вдруг приятно-тягучей. Я на целый день забыл про деньги и дела, про Ленку и возраст. Не мучил себя мыслями о покупках и ремонтах, соседях и родственниках - ни про что из того, что изводило меня в остальные дни. Вспомнил обо всём этом лишь вечером и ужаснулся, каким жалким задротом приходится быть.
  
   Правда, поразмыслив, я пришёл к выводу, что в будничной жизни ничего менять не нужно - не хочу же я превратиться в перманентно рефлексирующего лузера? Нужно лишь время от времени отдыхать от самого себя - по выходным, когда по прогнозу солнечно, а Ленка соглашается навестить родных. Мне позарез нужны свежие воспоминания, что счастье в принципе существует. Те жалкие два-три эпизода в моей прошлой жизни, которые с натяжкой можно было назвать счастливыми, я провёл именно так - в угаре, забыв про самого себя и все свои жизненные принципы. Почему бы эти моменты ни повторять, если это в принципе возможно?
  
   Существуют, говорят, психологические формы амнезии, когда мозг отказывается вспоминать нечто весьма неприятное. Да и по моим наблюдениям: легче забывается то, чего не хочется вспоминать. Вот так, наблюдая за самим собой, однажды я почувствовал, как именно происходит забывание. Понял, как можно по собственной воле закупорить память - хотя бы на время. Как перегородить её забором, оставив лишь самое необходимое.
  
   Для этого достаточно жить текущим моментом, достаточно наблюдать, а не вмешиваться. Запретить мозгу до изнеможения мусолить то, чего нет прямо сейчас перед глазами. И перестать, наконец, изнурять себя поисками компромиссов между своим драгоценным мировоззрением и действительностью - мировоззрение может и отдохнуть. Я начинал всего с нескольких минут и теперь могу держать голову пустой целый день. Я легко отрекаюсь от забот и собственной личности, как правоверный буддист в нирване. Но когда возвращаюсь назад, меня всякий раз встречает жестокая ломка. Ведь после забытья всё в реальности кажется слишком простым - даже примитивным и убогим, как Ленкино ковыряние прыщей. А простота в таком состоянии неожиданно пугает.
  
  
   Глава 3 "Скучно"
  
   Простота - одновременно великая и презренная вещь. Мы неосознанно ищем её и стыдимся. Мы отказываемся верить в то, что мотивы других людей могут быть обескураживающее просты. Как, впрочем, и наши собственные. Мудрость пожилых - всего лишь капитуляция перед простотой. И чем больше я замечаю её вокруг, тем большим стариком себя ощущаю...
  
   Утром следующего понедельника я сижу в своём кабинете и выслушиваю доклад начальника службы безопасности. Он расследует пропажу моего старого друга по институтской скамье Витьки Тушина - когда-то тот буквально за ручку привёл меня в этот бизнес. Нерасторопность милиции подарила нам пару суток форы - я поручил опросить свидетелей, пока те не наговорили глупостей и сами же потом в эти глупости не поверили. А то переволнуется человек, ляпнет что-нибудь сгоряча, а потом гнёт свою линию до конца. Не знаю, боится ли чего, не хочет ли признавать ошибку.
  
   Мне стыдно, но вызвал я эС-Бэшника только через два часа после начала рабочего дня, потому что первым делом отдавал распоряжения насчёт лакомого кусочка земли, который нашёл в воскресенье. Друг же, в конце концов, важнее. Правда, Тушин пропал уже неделю назад, пропал вместе с секретаршей и приличной суммой подотчётных денег. В такой ситуации версий немного: либо оба пропавших сообща, в любовном угаре присвоили деньги и скрылись, либо пострадали от криминальных элементов. Зная Витьку, склоняешься ко второму, хотя сидящий передо мной эС-Бэшник упорно настаивает на первом. Опрашивая свидетелей, он тоже мусолил версию о любовной интрижке. Возможно, из-за своей твердолобости. А, может, дабы позлить, повысить градус диалога - ведь там, где эмоции, получается на порядок правдивей. Кое-где помогало - жена Тушина, например, выложила ему подробности их семейной жизни. Стоило эС-Бэшнику заикнуться о возможной связи мужа с секретаршей, как она его чуть по стенке не размазала:
  
   - Ерунда! Виктор настолько далёк от этого, даже не представляете. У нас с ним весьма прогрессивные взгляды, и мы ничего не скрываем друг от друга. Свободно обсуждаем общих знакомых, судачим, каковы они могут быть в постели, вместе смотрим порнушку. Виктор и к сексу-то относится чисто утилитарно - раз организм требует, а времени и сил нет, зачем стесняться мастурбации? Он и меня может спросить: нет ли у тебя, подруга, застоя в малом тазу, не нужно ли чего для разрядки?
  
   Когда эС-Бэшник возразил, что одно другому не мешает, она завелась ещё больше:
  
   - Если бы и случился у Виктора пресловутый кризис среднего возраста, и его бы потянуло на малолеток, то уж никак не на эту мочалку. Он же её просто в грош не ставил и давно собирался уволить. Между нами, она - дура средней степени тяжести. Её закидоны не раз доводили Виктора до белого каления. Так что не мелите чепухи - особенно сейчас и особенно здесь она абсолютно бестактна!
  
   Вот так, провоцируя, можно выудить весьма пикантные подробности. Они, вроде, подтверждали версию про бандитов, но те на связь не выходили, да и жена Тушина ничего подозрительного ни до, ни после пропажи мужа не заметила. Преступление, правда, могло быть спонтанным, а Тушин просто под руку попался. Если так, то искать преступников - совершенно без толку. Единственно, непонятно, зачем Тушин возил с собой столько казённых денег, и почему пропала секретарша.
  
   Настолько разных людей, чем мы с Тушиным - ещё поискать. Тем не менее, дружим мы уже лет пятнадцать. Раньше я считался шпаной, и меня отовсюду гнали: из школы, института, с работы, причём не по делу, а из-за какой-нибудь стрёмной нелепицы. На третьем курсе, например, я погорел на взятке преподавателю. История вышла запутанная: я вызвался разоблачить взяточника, но в итоге подставился сам. Загремел после этого в армию, но и там не успокоился, лез на рожон, из-за чего полгода провёл на самом гиблом блокпосте в Чечне. Меня даже слегка контузило после минометного обстрела. Комиссовался, но приключений на свою задницу искать не перестал. После армии, чем только не занимался: и нефтью, и красной ртутью. Даже год под следствием ходил. В общем, можно сказать: человек трудной судьбы.
  
   В "недвижку" меня Тушин по дружбе устроил. Не будь его протекции, меня бы сюда на пушечный выстрел не подпустили. Но президент компании пошёл на поводу у Тушина - взял меня младшим менеджером. Потому что Тушин, тот - мужик серьезный. И диплом у него красный, и кандидатская по экономике, и Эм-Би-Эй. Так что, действительно, мы с ним - люди разных формаций. Но есть между нами нечто, чему трудно противиться. Витька, например, в Дагестан прилетал - меня навещать, когда я в госпитале после памятного обстрела валялся. А два года назад, когда сам в Альпах ногу сломал, уже я, не раздумывая, рванул к нему - на каталке в Москву вывозил. Последнюю рубашку, наверное, готовы друг другу отдать. И чуть что - бежим друг к другу советоваться. И прислушиваемся к советам, даже если советчик ни фига в проблеме не смыслит.
  
   Именно здесь, в торговле недвижимостью, моё легендарное "шило в заднице" вдруг оказалось ко двору. Я вышел на работу мелкой сошкой и тут же принялся землю рыть: оставался допоздна, вникал в каждую мелочь и что-то непрерывно предлагал, предлагал, предлагал. Поначалу моих предложений побаивались - как-никак, а человек я - ненадёжный. Но потихоньку прислушались, кое-что внедрили, а после того, как через интернет-портал - стопроцентно моё детище, - потекла львиная доля клиентских заявок, вообще назначили вице-президентом. И оказался я в том же ранге, что мой друг и благодетель Тушин. А ещё через год меня вообще повысили до партнёра, и Витька стал одним из моих подчинённых.
  
   Когда эС-Бэшник сразу после пропажи начал талдычить про любовную интрижку Тушина с секретаршей, я тогда саркастически рассмеялся:
  
   - Тушин с этой козой спёрли двести тысяч? Слушай, да у него квартира раз в десять дороже стоит. Развёлся бы, если что...
  
   - А вдруг квартира на жену оформлена - надо проверить, - эС-Бэшник был неумолим.
  
   - И Алла эта, секретутка, на роковую красавицу тоже никак не тянет, - я повторил оценку жены Тушина. Ведь сам же устраивал с секретаршей друга выходные в венском "Мариотте", так что не понаслышке знаю про её скверный характер. - Виктор, он же - сама предусмотрительность. Баб, у которых, как у этой Аллы, через слово "гламурно" или "мохито", презирал, как последних шалав. И не понимал даже, как можно взять и что-нибудь безрассудное по любви сотворить. Вялый он на сей счёт, понимаете?
  
   ЭС-Бэшник всё равно недоверчиво качал головой. Я, вроде, и пытался проникнуться его сомнениями, но, вспоминая сексуальные предпочтения Тушина, ругал себя самого. Ведь и мне Витька на все мои инициативы "сходить по девкам" неизменно говорил: "Зачем так сложно? Вздрочни, если зудит". Интересно, куда бы он рванул с такой философией?
  
   В общем, картинка у нас с эС-Бэшником не вырисовывалась. Пропавший выглядел убеждённым онанистом, десятой дорогой обходившим авантюры, девок и тёмных личностей. Оставался единственный вариант: Тушин случайно нарвался на отморозков. Деньги мог возить, опасаясь рейда налоговой в офис. Секретаршу, наверняка, подбрасывал по дороге, так что поплатилась она, как случайный свидетель. Мы в прошлую пятницу от таких предположений загоревали, было, принялись коньяк пить, но потом спохватились - рано ещё товарища хоронить. На том и расстались, договорившись, что будем держать друг друга в курсе.
  
   А после приправленных амнезией выходных в мозгах у меня как будто прояснилось. Я снова вызвал эС-Бэшника, выслушал его отчёт, привычно парируя идеи про растратчиков-любовников. Как тут же запнулся о собственное "это же - глупость какая-то, это же - слишком просто!"
  
   Теперь мне не удаётся отмахнуться от подобной простоты. Я медленно закуриваю и, глядя прямо в глаза эС-Бэшнику, озвучиваю свои робкие мысли - озвучиваю по мере их появления в собственной голове:
  
   - Знаете, у меня такое ощущение, что с выводами я поторопился. Вообще-то, случился у нас с Виктором неприятный разговор - недели за две до его исчезновения. Говорили, как обычно, за жизнь. А потом вдруг наехал он ни с того, ни с сего на меня - стоило обмолвиться, почём достался мне этот "Брегетт". В общем, Витя здорово разошёлся: мол, не фиг выпендриваться, бабки на понты выбрасывать - не так давно вообще без штанов ходил. Я ему и ответил! Ответил, мол, чтобы сам не выпендривался и субординацию соблюдал.
  
   - А он, значит, обиделся, поэтому деньги украл? - эС-Бэшник сдержанно, но саркастически усмехается.
  
   - Да не в обиде дело! Я первый раз, можно сказать, сорвался на начальственный тон. Ведь обычно всё наоборот: он меня, как брат старший, жизни учит, нотации читает. Умный, говорит, ты мужик, а глупости у тебя - на каждом шагу. Я обычно соглашаюсь, а тут вдруг как заклинило! В общем, сказал ему, что без глупостей жизнь - не жизнь. Что пока чего-нибудь не сделаешь, не поймешь: глупость это или умность. И что без глупостей скучно и неинтересно. Люди в большинстве своём жутко предусмотрительные, знают, как себя вести. Шаг влево, шаг вправо - глупость. А посредине - сплошная ровная полоса: родился, учился, женился... помер! А если и вспомнить что потом, так только, извините, всё те же глупости.
  
   - Ну, это спорно...
  
   - Да ладно вам! Знаете, почему люди водку пьют, кокс нюхают? Не алкаши, не наркоманы, а так, простые трудяги? Многим это - не так, чтобы в кайф - просто им разрешение на глупость надобно. Потому что иначе скучно! Вспомните, что творилось на последнем корпоративе, когда на теплоходе плавали. Народ ещё бутылки не раскупорил, а уже на столах выплясывал. Потом стулья курочил, тряпки жёг, спасательные круги в реку метал. А что такого, мы же пьяные?!
  
   ЭС-Бэшник как-то странно морщится. Хотя осанку перед начальством держит - она у него на уровне рефлексов. Он настолько в курсе деликатных особенностей нашего бизнеса, что ему трудно демонстрировать уважение. Поэтому и позволяет себе гримасой, случайным словом или жестом выказать нетерпение, снисходительное отношение умудрённого опытом чекиста к играм взрослых мальчиков - тех, что наскребли деньжат, дабы нанять себе, можно сказать, гения современного сыска. Я почему-то чувствую себя в его присутствии спокойно, могу поделиться сокровенным, хотя и прекрасно понимаю: он тут же всё доложит президенту. Но мне по-другому нельзя - нужно продолжать казаться шефу рубахой-парнем с душой нараспашку, ведь, похоже, меня возвысили и по этой причине тоже. Так что мне, как эстрадной звезде, приходится держать форму, иначе публика начнёт зевать и ещё, не дай Бог, отвернётся.
  
   Воспользовавшись паузой, эС-Бэшник пытается осторожно выпытать:
  
   - А почему вы уверены, что ваш спор как-то связан с исчезновением Тушина?
  
   - Потому что нельзя было с Виктором так. Он же всю свою жизнь правильным был, считал, что воздастся ему за это. Меня всегда журил, и с полным на то правом. А тут, можно сказать, последний разгильдяй, и вдруг прыгнул выше него, отнял кровью и потом заслуженный приз. Это как монаху, который лет двадцать в пустыне жил, плоть усмирял, взять и доказать, как дважды два, что Бога-то, оказывается, нет. Он же попросту спятит! Или пойдёт в отрыв! Я вот, дурак, не подумал, что Витя - тоже человек и тоже сорваться может. А я ему ещё глупости нахваливал... Понимаете, когда меня "вице" назначили, Витя тогда уже коситься стал - типа, что тут за выскочка выискался? Пусть я - и лучший друг, но признать во мне начальника для него - вопреки законам физики. Крушение всех правильных правил! Понимаете?
  
   ЭС-Бэшник снова недоуменно смотрит на меня. Но мне история Тушина странным образом становится понятной именно так - с точки зрения глупости. Избыток благоразумия - тоже крайность, и крайность взрывоопасная. Живёт такой благоразумный и постоянно себя одёргивает, одёргивает там, где ему хотелось бы чего-нибудь эдакого. Крылья, можно сказать, режет порывам души. А, когда скрупулезно выверяешь каждый шаг, это ведь жутко напрягает. И если потом оказывается, что всё - зря, что напрасно не утолил вовремя свои желания, то всё напряжение, что копилось долгие годы, может запросто снести крышу. Никто ведь долго не протянет, если жить предсказуемо, пресно, скучно. Имея за душой куцую и бесцветную биографию. И Тушин не смог. Я ведь, если подумать, давно это понял. Мне припомнился наш давний разговор. Тушин тогда впервые побывал в Париже. Вернулся оттуда грустный и говорит: "Не поверишь: вроде и съездил, а будто всю неделю дома открытки перебирал. Торчит эта железная дура посередине, а вокруг - множество таких олухов, как и я. Бродят уныло, вертят башкой - ищут обещанную романтику...". С таким настроением обычно и бросаются в омут головой.
  
   В общем, после нашего разговора я отправляю эС-Бэшника к знакомым пограничникам в Шереметьево. Там он сидит несколько часов, просматривая базы данных и записи с камер наблюдения, а к обеду приносит мне доказательства, что Тушин Виктор Юрьевич вместе с Ермаковой Аллой Борисовной собственной персоной вылетели на Мальдивы как раз в день своего исчезновения.
  
   Простота в очередной раз насмехается надо мной. Я не могу злиться на Тушина, хотя именно мне разгребать заваренную им кашу, требовать возврата краденых денег с его и без того пострадавшей жены. И вдруг меня озаряет: с простотой лучше смириться, чем бороться. Важно лишь не чувствовать себя при этом жертвой! Не чувствовать себя обманутым!
  
   Эта мысль разворачивается во всей красе, вздымается, как огромный сверкающий обелиск, пока я рассматриваю привезённые эС-Бэшником фотографии. Ведь тот же Витька Тушин наверняка уже себя корит - за спонтанную глупость, за то, что поддался настроению, которое ему не по плечу. А это - величайшая ошибка в противоборстве с простотой. Раскаяние - наш безвольный проигрыш ей, однажды соблазнившей нас в минуту слабости. Если же сказать себе "что сделано, то сделано" и не паниковать понапрасну, простоту очень даже можно приручить.
  
   Именно поэтому я неожиданно для самого себя предлагаю секс борзой девице, что является после ухода эС-Бэшника. Она пришла просить скидку для своего мелкого банка, а я тут же соглашаюсь на эту скидку - но только, если девица переспит со мной. Сказав это, я уже до отвала упиваюсь простотой. Девица явилась на переговоры с распахнутым почти до пупка воротом блузки и в мини-юбке, надеясь, что этого - более чем достаточно. Она выглядит, как из порнофильма про офис - строгие очки и канцелярский лексикон контрастируют с оголённым невзначай телом, тем самым подчёркивая всё, что может будоражить первобытное мужское либидо. Я принял приглашение в её игру, но она вдруг стушевалась. И теперь откровенно и весьма сексуально растеряна. Меня же беспокоит лишь одно: "дороговато будет за один-единственный коитус". И ещё, что столь заманчивое для меня дельце с "Солнечным отдыхом" придётся отложить. Для девицы моё поведение, как холодный душ - она слишком разбалована, ведь, похоже, ей всегда везло. В её прошлых деловых победах хватало лишь намёка на лёгкий флирт. Но я, почувствовав, как действуют на меня её выпяченная "Вондерброй" грудь и голые коленки, сделал банальный вывод: мне до смерти хочется её трахнуть. Сквозь напускную сексуальность в ней проглядывает сексуальность истинная - в том, как она прерывисто вздыхает, как поглаживает в задумчивости костяшки пальцев, как отчаянно кусает губу. Я давно готов уступить ей эту несчастную аренду, потому что мною движет древний обряд ухаживания. Но если остальные жертвы деловой девицы уступали ей в неясном томлении, то я после истории с Тушиным захотел простой и конкретной компенсации. Достаточно лишь перестать этого стыдиться - иначе не лишить простоту власти над собой. Надо принять за факт, что за большей частью человеческих мотивов стоит секс, и честно этим сексом насладиться.
  
   Я женат второй раз. Я дважды остывал к очередной супруге - с Ленкой, например, мне в постели без "Виагры" или игр с амнезией делать нечего. Поэтому я хорошо знаю: в периоды сексуального спада многие вещи выглядят иначе. Я ведь и в опытах с забыванием тоже отчаянно цепляюсь за детские и подростковые воспоминания, потому что хочу вернуть то прошлое настроение, те глаза, которыми смотрел на окружающий мир. Мне грустно, когда, проходя по тем же местам, я больше не чувствую их прелести - она пропала вместе с моими подростковыми фрустрациями. Мой старый обшарпанный двор раньше был до краёв наполнен моей же невостребованной сексуальностью. Объективно он при рождении получился неказистым и убогим. Но я жил здесь - жил в предвкушении, что скоро все красавицы мира будут ласкать моё тело, поэтому теперь я тоскую не по двору, как таковому, не по его помойным запахам, а по себе самому, молодому и готовому ко всем радостям жизни. Надо только чётко осознать это. Надо перестать обсасывать остывающие воспоминания, а хоть немного уделить внимание тому огню, что ещё способен разгораться во мне - например, при виде сексуальных красоток, возомнивших себя акулами бизнеса.
  
   Поэтому я, поразмыслив, отбрасываю всякие сожаления о слишком большой плате за борзую девицу, ведь моё желание того стоит. Я не намерен, в конце концов, покупать банальную проститутку. Мне нужно получить нечто большее: потешить своё желание - может быть, самое главное желание в жизни, ради которого некоторые готовы жертвовать всеми богатствами мира. По сути, все, кто называет себя серьёзными бизнесменами, сублимирует в заработок денег, излишних с точки зрения здравого смысла, нерастраченную сексуальную энергию. Только потом многие почему-то стесняются власти презренного металла. А ведь достаточно немного смелости, чтобы признать: большие деньги нужны не для потомков или абстрактного статуса в обществе, а для одного единственного - для подросткового ощущения доступности секса. И не какого-нибудь, а самого лучшего, такого, который способен повернуть время вспять, подарить давно забытое настроение и жадный взгляд на обыденные вещи.
  
   Мне нравится наблюдать, как опешила борзая девица, как смутилась от моего прямого предложения. Она слишком молода, чтобы принять простоту жизни. Она ещё блуждает в тумане - между верностью недотёпе-сверстнику и заблуждениями в неотразимости своих голых коленок. Девице не повезло, что именно сейчас и именно мне вдруг открылась истина. Я перестал бояться банальной простоты человеческих отношений: чтобы получить нечто ценное, надо отдать что-то ценное взамен. А у тебя, милая, есть только одна нужная мне вещь, которая опять же раньше пугала меня своей простотой. Но теперь при первых звуках простоты я настраиваюсь с ней в унисон и наслаждаюсь своим бесстыдством, вернее, честностью по отношению к самому себе.
  
   Девица бормочет что-то невразумительное и в панике ретируется. Она решила, что я - сексуальный маньяк. Хотя, может, я таковым и стал двадцать минут назад. А что? Ведь стал же тихий буржуа Тушин авантюристом и вором. Зачем бояться ярлыков, когда туманна сама сущность, которая за ними скрывается? Я всю сознательную жизнь старался жить по правилам. Пусть хулиганил, но на это имелись тоже свои особые правила. Я ходил по грани, но никогда эту грань не переступал. Меня нельзя было назвать ни преступником, ни говнюком. Я чист перед законом и моралью. Но есть ли в этом смысл? Мораль требует от нас моногамности и верности, но не объясняет, зачем. Потому что объяснения скучны! Потому что, раскрыв себя, они рискуют пасть перед банальной логикой. Например, та же проблема венерических болезней решается разборчивостью и презервативами. Зачинать детей на стороне я тоже не намерен. Что там ещё? Почему нельзя взять и просто трахнуть эту сучку из банка, раз так нестерпимо хочется? Приносите свои объяснения - разоблачим всё до последнего пунктика!
  
   Вместо этого мораль культивирует собственнические инстинкты супругов. Измена оскорбляет, унижает нашу сексуальную состоятельность, хотя почему не оскорбляет, например, хорошую повариху тот факт, если постоянный клиент однажды отобедает на стороне? Как бы то ни было, верность остаётся синонимом честности и семейной профпригодности. Но нашей природе подавай животного секса с красивыми самками. Примирить друг с другом это практически невозможно: либо несчастной окажется человеческая личность, чтящая мораль, либо придётся подавлять сексуальность, а вместе с ней и львиную долю нашей мотивации - мотивации жить полноценной жизнью.
  
   Мне всегда нравились примерные девочки, отличницы и умницы. Но они опасались моего хулиганского нрава. Только в кино или книжках в тихих омутах черти водятся, а все послушные умницы-красавицы, как одна, сохнут по романтичным бунтарям. Мне же откровенно не везло: все мои отличницы пребывали далеко не в восторге от такого плохого мальчика, как я. Моя персона не вписывалась в их долгосрочные планы. Потому что в стандартную любовь заложены ухаживания, дружба, общность интересов. Все эти обряды, эти аналоги брачных игр зверей годятся лишь для индивидов одного круга, а мне - что было делать? Робкие ухаживания закоренелого хулигана выглядели для примерных девочек глупо и угрожающе одновременно - слон в посудной лавке, который пришёл трудоустраиваться. Мне не давали даже шанса найти что-то общее в наших душах. Потому и случались со мной странные любовные истории - странные из-за участия в них посредниц.
  
   Посредницами оказывались подруги девушек, в которых я безответно влюблялся. Первый раз я запал на такую гордячку ещё в школе. Звали её Юля, была она старше меня на год и училась в выпускном классе. Я забросил своих дворовых "катек" и принялся сохнуть по "комсомолке, активистке и просто красавице". Она же восприняла мою любовь, как стихийное бедствие, как наказание, низвергнутое на её голову комсомольскими богами. Защищать подругу от меня вызвалось довольно странное существо - одноклассница Юли, которая оказалась хладнокровной (в прямом смысле этого слова - температура её тела не поднималась выше тридцати пяти градусов) и с разными глазами: одни был голубой, другой - зелёный. Когда однажды на школьной дискотеке я решительно направился в сторону Юли, это существо выскочило из ниоткуда и само вызвалось танцевать. Оно героически приняло огонь на себя. Я не мог ослушаться, ведь с губ моей любимой слетело: "Знаешь, Саша, потанцуй лучше с Любой". Взяв эту Любу за руку, я почувствовал арктический холод, а когда увидел перед собой разные глаза, окончательно растерялся. Я знал только то, что эта странная девушка может как-то помочь мне - помочь подобраться к моей любви поближе. Для этого нужно продемонстрировать посреднице, что я - совсем не страшный.
  
   Я был галантен и остроумен. Демонстрировал, какой ранимой может быть душа троечника и хулигана. Какие глубины могут в ней скрываться. Я козырял запрещёнными тогда "Мастером и Маргаритой" и новостями от Би-би-си. Я был неотразим, потому что надеялся: всё будет передано по назначению. Я атаковал разноглазую посредницу месяцами, выпытывая у неё подробности жизни её подруги и поставляя позитивную информацию о себе. Я проводил с нею больше времени, чем со своими дворовыми дружками. На зимних каникулах я рванул вместе с десятиклассниками в Питер, потому что моя посредница сообщила, что Юля поедет тоже. В этой поездке я быстро завоевал расположение всех - мальчишки могли стрельнуть у меня приличную сигарету и послать за водкой (я выглядел старше своих лет), девчонки весело ржали от моих мелких выходок. И только гордячка Юля всё выше задирала носик. Однажды я выскочил на лёд Невы, чтобы в очередной раз изобразить нечто клоунское, но поскользнулся и упал в припорошенную рыбацкую лунку. Пусть замочил себе только рукав и плечо, но на пронизывающем питерском ветру этого вполне хватило бы для воспаления лёгких. Я хорохорился, но вынужден был вместо осмотра достопримечательностей вернуться в гостиницу, а разноглазая посредница вызвалась меня лечить. Я, действительно, здорово продрог, и она взялась обтирать меня водкой. Мне стало жарко, и я задремал. Проснулся от того, что кто-то холодными губами делал мне минет.
  
   Добиваясь любви гордячки, я невольно влюбил в себя её подругу-посредницу! Это разноглазое чудо природы горько расплакалось, когда я вырвался и выставил его из своего номера. Мне казалось, что меня испытывают, что этот минет - глупая проверка на верность. И даже предположить не мог, что хладнокровное существо способно на любовь.
  
   Второй посредницей в моей жизни оказалась большегрудая виолончелистка - я встретил её, когда учился в институте. Я плохо помню её подругу, в которую тогда влюбился, но прекрасно - тихую романтическую плюшку с огромным футляром за спиной. С ней, как и в первый раз, я мог излить душу, а потом снова очутился перед фактом родившейся ответно страсти. В тот раз я был не столь щепетилен, но секса почему-то снова не получилось. Когда виолончелистка оголила свою огромную грудь, мой член скукожился, как от жуткого холода. И пусть вторая посредница оказалась намного горячей первой - и в прямом, и в переносном смысле, - я ничего не мог поделать со своим организмом, который демонстрировал просто героическую верность бесперспективной и такой умозрительной любви.
  
  
   Глава 4 "Третья посредница"
  
   Я снова безответно полюбил, когда устроился в свою нынешнюю фирму. И эта очередная история становится понятной сейчас - после моего посвящения в простоту. Мне было тридцать два, за спиной семь лет стандартного, но скучного брака, развод и пятилетний сынишка. В последний год секс с первой женой у нас окончательно разладился. Проблемы нарастали незаметно, и однажды два близких человека, которые, кажется, уже понимали друг друга с полуслова, обнаружили в сексуальной жизни полную дисгармонию. Постель стала местом взаимных мучений - всякий раз кто-то из нас то неоправданно суетился, то был излишне вял. То слишком долго заводился, то слишком быстро перегорал. Попытки разобраться в технике сделали секс бездушным, а взаимные упреки изнурили нас обоих. Через какое-то время мы, обсудив всю абсурдность ситуации, решили дать себе ещё по одному шансу в жизни.
  
   Разведясь и разъехавшись в соседние дома, мы с бывшей супругой, тем не менее, продолжали жить одной семьей - сообща воспитывали сына, делали покупки и занимались хозяйством. Если же в моих яичках начинался зуд, то я просто ставил видеокассету, выдавливал на ладонь немного геля и через десять минут проблема была решена. В этом мы с Витькой Тушиным оказались близки - правда, я занимался онанизмом вынуждено: работа не давала ни минуты на любовные приключения. Но суть не причинах, а в том, что любовь ко мне нагрянула тогда, когда я меньше всего в ней нуждался.
  
   Влюбился я тогда в девушку Леру из бухгалтерии - довольно экзотического вида особу двадцати четырех лет. Фигура у неё была очень даже средняя. Лера, вся такая высокая, худая, с небольшой грудью и плоской попой, вряд ли могла бы конкурировать с кем-нибудь из звёзд моей домашней видеотеки. Её тощую фигуру венчала непропорциональная большая голова на тонкой шее. Возможно, непропорциональность - всего лишь визуальный эффект, который создавала короткая стрижка с торчащими во все стороны жесткими, иссиня-черными волосами. Но на этой голове у неё размещались совершенно фантастические, огромные, серые с искрой глаза, видение которых с некоторых пор перестало покидать меня. Однажды, когда воспоминания об этих глазах в сотый раз вызвали сладкую щекотку в сердце, я посмел произнести "люблю". И сразу обнаружил, что никогда раньше не говорил этих слов самому себе. Женщинам - часто, может быть, даже слишком часто, но только потому, что читал ожидание в их глазах. Теперь мне стало понятно: во всех, абсолютно во всех случаях до сего дня это было бессмысленным сотрясением воздуха, пустой оболочкой ничего не значащих звуков. Этим же вечером такие знакомые, кажется, давно истёртые слова неожиданно больно резали горло и сводили судорогой губы.
  
   Я толком ничего о Лере не знал, кроме возраста и того, что она замужем. Последнее не сильно меня беспокоило - видимо, условность собственного недавнего брака породила во мне уверенность в условности всего института семьи. Мы каждый день сталкивались с Лерой где-нибудь в коридоре, на автостоянке или в кафе напротив, где я обычно обедал или устраивал переговоры с клиентами. Удивительная регулярность случайных вроде бы встреч тоже казалась мне неким мистическим знаком, ведь все другие сотрудницы бухгалтерии попадались на глаза существенно реже. Или мне только так казалось. Всякий раз при встрече мы кивали друг другу и просто здоровались. Временами Лера могла буркнуть под нос что-то невнятное, но чаще - мило улыбалась, отчего её и без того огромные глаза распахивались до неимоверных размеров, а я на долгое время забывал дышать. Мне чудилось в мимолетных улыбках Леры тайное обещание. Возможно, я ошибался, приписывая девушке собственные чувства, толкуя необычный блеск её огромных глаз, как признак взаимности. Но вдруг всё именно так и есть? Вдруг эта игра со случайными встречами, обменом долгими взглядами - уже и есть сам процесс любви? Самый предварительный его этап, когда настоящее чувство только-только зародилось в сфере тонких, почти неощутимых материй. И визуальный контакт - всего лишь очередная ступень сближения существ, контакт между душами которых уже установлен.
  
   В этот момент я почувствовал ответственность. Подходило восьмое марта. И хотя я всегда считал формальностью ежегодные поздравления женщин, в канун этого конкретного дня мне никак не удавалось побороть смутные сомнения. Мои знакомые дамы бывали требовательны к проявлениям внимания и даже любви в этот день. А вдруг Лера ждёт от меня подобных проявлений тоже? Я мучился, обдумывая эту мысль, пока сама проблема, а вместе с ней и вся моя жизнь не стали казаться надуманными, искусственными и лишенными здравого смысла. Чтобы не сойти с ума, я решил-таки поздравить Леру. Всё равно когда-нибудь нужно переходить от улыбок издалека к чему-то более конкретному. А если возникнет неловкая ситуация, то все можно объяснить издержками обязательных праздничных церемоний.
  
   На следующее утро я медленно ехал в своем авто почти впритирку с тротуаром, ужасаясь толпам мужчин вокруг цветочных ларьков. Светило яркое солнце, но ночью здорово подморозило. Торговцы, несмотря на холод, вынесли свой товар на улицу и совали его под нос хмурым мужикам, что нерешительно топтались вокруг. Мне не хотелось вливаться в этот деловито-унылый хоровод. Букеты для клиенток я заготовил накануне, но для Леры требовалось что-то необычное. Выбрать необычное в такое толкотне - понятно, нереально. Я тихо паниковал про себя, но уйти с пустыми руками не позволяло решение, принятое накануне. Наконец, я остановился перед роскошным букетом, который выглядел чужаком среди обычной цветочной пестрятины. В соломенной корзине размещалось нечто с претензией на работу флориста. Это, определенно, было необычным, хотя я затруднялся определить, могло ли оно вызывать какие-то правильные эмоции. Центр всего этого чуда в корзинке занимали три большие, тёмно-красные розы, неестественные в своей совершенной форме полностью распустившегося бутона. Цена букета была неприлично велика, поэтому никто на него не заглядывался. Когда продавец цветов заметил мой интерес, то тут же бросил копеечные мимозы и стал нахваливать свой шедевр. Его усилия не пропали зря.
  
   Я появился в бухгалтерии за полчаса до начала рабочего дня. Так подгадал, чтобы незаметно оставить букет со своей визиткой у Леры на столе. Девушка должна была сперва увидеть цветы, а потом я позвонил бы ей или заговорил в коридоре. В общем, в любом случае первое слово должен был сказать букет. Бухгалтерия, несмотря на ранний час, не пустовала - одна сотрудница с наушниками в ушах яростно и самозабвенно тарабанила по клавиатуре компьютера. В мои планы не входило светиться с букетом перед другими сослуживцами. Но мне хватило пары секунд, чтобы напомнить себе, что я - уже давно не мальчик, чтобы шарахаться и пугаться сплетен.
  
   - А Леры сегодня, скорее всего, не будет, - услышал я за спиной, как только водрузил корзинку на стол и сделал шаг к двери. - С утра она в налоговой, и неизвестно, когда там всё закончится...
  
   Мысли в моей голове как будто замёрзли. Соседка Леры бросила работать и смотрела то на букет, то на меня, замершего посреди комнаты. Наконец, я нашёлся:
  
   - Ну и ладно. Вас, кстати, тоже поздравляю! Цветы пускай здесь пока постоят, в качестве праздничной декорации. Может, Валерию дождутся...
  
   - Сомневаюсь, - девица в наушниках широко улыбнулась. - У них, кажется, осень началась.
  
   Я повернул голову и с ужасом обнаружил, что с огромных роз прямо на глазах начали отваливаться лепестки. Тяжелые, будто целлулоидные, они шумно обрушались на толстые листья. Цветы безнадежно умирали. На уличном холоде они ещё держались, но тепло кабинета запустило необратимый процесс. Моё лицо непроизвольно искривилось в гримасе отчаяния. Я это понял, потому что соседка Леры бросилась меня успокаивать:
  
   - Вообще-то, очень красиво, особенно если наблюдать отсюда, из-за моего стола. Такая благородная, эстетически безупречная смерть. Жаль, что ненадолго - Лерка точно не увидит. Но я ей расскажу, передам, так сказать, свои ощущения. Я уверена, ей бы тоже понравилось наблюдать, как опадают такие совершенные по красоте лепестки. Мы же с ней подруги... Кстати, меня зовут Лена.
  
   - Александр.
  
   - Знаю, вы из отдела продаж.
  
   - Лена, может, на ваш вкус, это и красиво, но мне лично не нравится, если мой подарок предстанет перед адресатом в виде облетевшего веника. Я заберу это недоразумение и выброшу на помойку, а вы никому не скажете, особенно Лере, что я приходил вместе с ним.
  
   - Странный вы. Я вовсе не лукавлю. И отлично знаю Леру, поэтому могу сказать точно: мой рассказ о вашем подарке произведет на неё самое благотворное впечатление. Кстати, Лерка сегодня вечером на корпоратив точно придёт. Можете принести новый букет, а этот я заберу себе - незачем такую красоту на помойку выбрасывать.
  
   - Ладно, делайте, как считаете нужным, - мне не терпелось побыстрей уйти. Меня останавливала только болтовня девицы в наушниках. Если она, как утверждает, такая близкая подруга, то не стоит дергаться, как пугливый подросток, а то ещё неизвестно, как моё поведение будет доведено до Леры. Я кивнул девице, многозначительно улыбнулся, после чего с достоинством удалился, чувствуя на затылке изучающий взгляд. За своим столом я первым делом расхохотался, распугав коллег, а потом устроил по телефону скандал с клиенткой, которая просрочила платёж. Лишь после этого я перестал чувствовать себя пубертатным мальчишкой, совершившим несусветную глупость.
  
   Вечером, перед тем, как отправиться на корпоративную вечеринку, я вместе с мужиками из отдела продаж выдул в честь праздника три бутылки виски "Кэти Сарк" на пятерых. Когда пришло время выходить из офиса, я запаниковал и заперся в туалете. Сидя на унитазе, судорожно пытался набраться смелости. От романтической влюбленности прошлого вечера не осталось и следа. Остался лишь нестерпимый зуд, необъяснимое отчаяние и безысходность. Как будто я - маленький-премаленький мальчик, который безнадежно потерялся, а вокруг - только уродливый, враждебный мир. И никакого просвета. Редкие вспышки воспоминаний о Лере вызывали теперь приступы головокружения. Чувство, ещё недавно такое светлое и легкое, которое без труда пряталось за моей внешней невозмутимостью и даже хамоватостью, на глазах тяжелело. Никогда ещё женщина не вызывала столько смятения в моей душе.
  
   Потом я обнаружил, что стою напротив кафе, где в самом разгаре была корпоративная вечеринка. Некоторое время я апатично наблюдал за тенями, мелькающими в окнах, и тихонько подпевал несущейся из окон популярной песне. Внезапно дверь распахнулась, и прямо на меня вылетела Лера. Я в ужасе замер, но девушка обвела меня беглым взглядом, на мгновение сверкнула глазами - "Здравствуйте!" - и тут же скрылась в салоне "девятки" с тонированными стеклами. Машина помедлила, после чего невидимый водитель с пробуксовкой рванул с места. Я уставился вслед удаляющемуся авто, чувствуя, как по телу растекается липкая слабость.
  
   - Да уж, достался Лерке мужик, - услышал я за спиной, а, обернувшись, обнаружил утреннюю девицу из бухгалтерии - она стояла на маленькой лестнице, ведущей в кафе, и курила. Из-под коротенькой шубки, наброшенной на плечи, виднелись блестки вечернего платья. Волосы, утром собранные в пучок, были распущены, подведенные косметикой глаза и губы резко выделялись на бледном лице. Я не сразу понял, что передо мной та самая серая мышка из бухгалтерии, с которой мы вместе любовались опадающим букетом. Так же не сразу вспомнил, что её зовут Елена. Она тем временем меланхолично, не обращая внимания на моё смятение, продолжала:
  
   - Упаси Господи, такого заиметь - требует, гад, чтобы жена всегда была под рукой, но при этом не мешала смотреть футбол. Просто козёл какой-то! Лерка совсем с ним издергалась, а бросить - духу не хватает.
  
   Мне почудилась многозначительность в этих словах и в той интонации, с какой они были произнесены. Я задумался, а принято ли вот так сразу, с порога, посвящать первого встречного в семейные неурядицы своей подруги. Елена, кажется, не нуждалась в ответах собеседника:
  
   - Кстати, Лерка застала последние полчаса жизни вашего букета. Очень хотела с вами встретиться и поблагодарить за него. Вот только зачем этот козёл припёрся - терпеть его не могу! Вы уж меня извините, но просто иногда кажется, будто мы с Леркой - одно целое. Никаких секретов друг от друга, эмоции опять же одни на двоих - как будто этот Игорёк именно мне тут сцены закатывал. Успокоиться не могу. Вы танцуете?
  
   Я неопределенно передёрнул плечами.
  
   - Всё равно, пригласите меня танец - обожаю эту мелодию! - Елена вцепилась мне в локоть и потащила внутрь кафе. Я безвольно следовал за ней, поскольку никак не мог решить, что же делать дальше. Хотя непрерывная болтовня Елены слегка раздражала, её присутствие рядом казалось символичным - будто не было в моей жизни предыдущих двух посредниц. Я заметил: как только Елена начинала говорить о своей подруге, всё внутри меня сжималось, и я готов был бесконечно слушать такие рассказы. Она же и в танце не забывала лопотать:
  
   - ...представляете, обе грохнулись на пол. Но потом нам всё-таки нашли мальчиков в пару, и мы с Леркой вместе больше никогда не танцевали. Я два года всего отходила, а Лерка вплоть до института танцевала, даже на какие-то конкурсы ездила. У неё могло бы что-то получиться, если бы дальше занималась. А я так и осталась любительницей - просто нравится танцевать, только редко получается. А вы неплохо ведёте - вам обязательно надо с Леркой попробовать. Вы не представляете, как она здорово танцует!
  
   Я улавливал лишь каждое второе слово. Я плохо понимал, о чём идёт речь, реагируя лишь на интонации. В болтовне моей партнёрши было какое-то обещание, намёк, но если вслушиваться в слова, это ощущение пропадало. Поэтому я просто думал о Лере и представлял, что это она сейчас в моих объятиях. Ведь, оказывается, она великолепно танцует, и, если прислушаться, можно услышать обещание того сладкого мига, когда её тело будет послушно изгибаться в моих руках. Я прикрыл веки и, глядя куда-то в висок Елены, отдался своему воображению. Теперь мои руки скользили по Лериному телу, я слышал её дыхание на своей шее, касался губами её пахнущих сладким потом волос. Как сквозь туман, я видел перед собой огромные блестящие глаза, в которых таяли все мои страхи. Мои пальцы скользнули по влажной коже в вырезе платья на спине. Женское бедро плотнее прижалось к моему напрягшемуся члену, затем отпрянуло, как бы дразня, чтобы тут же опять ненароком скользнуть по нему. "Господи, но это же не она", - прошептал я, а вокруг снова загрохотала музыка и послышались пьяные крики. Я остановился, обескураженный.
  
   Елена тоже опустила руки. Было странно видеть, как она молчит - кажется, раньше она говорила без умолка. Я решил, что она услыхала мой шёпот и обиделась. "Проводите меня домой", - она последний раз прильнула ко мне и, дождавшись моего кивка, развернулась к выходу. Мне оставалось только послушно следовать за ней. Внутри кафе я пробыл не более десяти минут.
  
   Елена жила недалеко, поэтому мы пошли пешком. Лёгкий морозец трезвил, растаявшая в полуденной оттепели вода превратилась в тонкую корку льда. Елена вцепилась в мой локоть и упорно продолжала молчать. Она лишь изредка сопела и шмыгала простуженным носом. Такое поведение девушки начинало беспокоить. Я уже тихо корил себя за излишние вольности в своём недавнем танце. Потом решился заговорить, чтобы разогнать неловкую тишину:
  
   - Может, нам стоит вести светскую беседу? Какие темы предпочитаете: книги и кино или рестораны и тусовки?
  
   - Да мне всё равно. Я не очень интересная собеседница. Мало где бываю, кино смотрю только по телику, читаю исключительно женские детективы. Это Лерка у нас: ах, Фасбиндер, ах, Уэльбек...
  
   - Напрасно Вы таким тоном - вполне уважаемые фамилии. Я тоже мало что в этом смыслю, но критиковать...
  
   - А я как считала всё это жуткой нудятиной, так и продолжаю считать. Не, ну если кому нравится, пожалуйста! Только не надо этого высокомерия, этого интеллектуального шовинизма! Лерка, бывает, зарядит: "Как ты можешь читать Донцову?" и подсовывает мне что-нибудь унылое. Конечно, я - не полная дура, могу кое-что понять, но когда из текста начинает просто вонять самовлюбленным мазохизмом, когда видно, что все эта заумная дребедень - поза или дешевый эпатаж, то тут же бросаю.
  
   - Ах, да у вас такое критическое неприятие серьёзной литературы! Всё предельно обоснованно, не подкопаешься.
  
   - Да ладно - просто одни люди, если хотят, то развлекаются, а другие вместо этого мучают себя вопросом: "Почему я так хочу развлекаться?". Мне же вопросов и в собственной жизни хватает.
  
   - Как же вы, такие разные, умудряетесь с Лерой дружить?
  
   - А мы - и не разные вовсе. Внешний антураж, он ведь обманчив. Это только форма, а, по сути, мы просто пугающе одинаковы. Вот вы мне нравитесь, и я уверена, что точно так же должны нравиться Лере...
  
   - Спасибо, - я растерялся от такого признания и тут же с размаху по щиколотку провалился под лёд некстати попавшейся лужи. Рывком выдернул ногу, потом, быстро нагнувшись, снял туфлю, из которой вылил грамм двести воды, после чего замер, стоя на одной ноге. Все мои молниеносные движения оказались бессмысленными, потому что носок и тонкая кожа туфли успели пропитаться влагой. Холод иголками впился в пальцы ног, но я натужно засмеялся - мол, не велика трагедия, такое вот забавное недоразумение. Елена отреагировала куда серьёзней:
  
   - Машину здесь в такое время не поймаешь, придётся возвращаться. Или можете высохнуть у меня - вот мой дом. А то запросто завтра сляжете - чувствуете, какой мороз?
  
   Я рассмеялся - нет, я заржал, как гиена. Я вспомнил свою первую посредницу с разными глазами. История повторялась - я опять провалился под лёд, и снова очередная посредница предлагает мне помощь. Елена смотрела на меня недоумённо, а мне вдруг стало легко. Почудилось, что подобные совпадения просто так не случаются. Судьба упорствует, и мне не стоит ей слишком сопротивляться.
  
   И ещё мне вдруг понравилось слушаться Елену. Даже возникло давно забытое чувство младенческого комфорта - мышцы сами собой расслабляются, когда тебе строго велят надеть розовый шерстяной носок, усаживают на диван и вкладывают в руку бокал с коньяком. Рассматриваешь уютную комнату и слышишь не менее уютные звуки: как девушка за стенкой сушит феном твою туфлю. От всего этого веет таким домашним теплом, а чувство маленького приключения, необычности стремительно тает. Мысль, что ты уединился с малознакомой девушкой, быстро перестаёт волновать.
  
   Наверное, я слишком глубоко погрузился в свои мысли, потому что вдруг заметил: кто-то давно наблюдает за мной из дверного проёма. Свет от жёлтого бра из противоположного угла комнаты не достигал тёмного силуэта. Моя отяжелевшая от коньяка голова не слушалась и не желала поворачиваться в сторону двери. До боли скосив глаза, я попытался рассмотреть стоящего. С чего бы это Елене так странно замирать? Фигура отделилось от дверного косяка, и моё сердце чуть не выскочило из груди - ведь это была Лера.
  
   Когда же она успела приехать? Она, что, живет недалеко, и Елена сумела вызвать её по телефону?
  
   Девушка приблизилась ко мне и села рядом - но не так же, как я, а забралась с ногами на диван. Потом она обхватила мою голову руками. Я уткнулся носом в её шерстяную кофту и боялся пошевелиться. Мне было страшно спугнуть это чудо. Ведь я и мечтать боялся о взаимности, а тут, оказывается, меня тоже любят. Тонкие пальчики ворошили мои волосы, легко касались моих ушей. Чтобы не расплакаться, я с силой сжал веки и крепко обхватил Леру за талию. "Любимый", - услышал я где-то рядом, поднял голову и тут же поймал последний звук своими губами. Влажный жар пойманного поцелуя рывком проник в меня, растёкся во рту чем-то сладким. "Как же я давно тебя искал" - "Меня?" - "Я так хотел сказать тебе "люблю"" - "Почему мне?" - "Потому что ты удивительная" - "Может, тебе просто пришло время полюбить, а я первая под руку попалась?" - "Нет, что ты!" - "Но как ты можешь любить меня, если ничего обо мне не знаешь?" - "Главное, что я знаю о тебе - что люблю тебя. А еще - как ты прекрасно танцуешь, какие книги читаешь. То, что мне говорят о тебе, лишь подтверждает все то, что мне уже давно было известно. Непонятно откуда, но я знаю о тебе всё" - "Ты и вправду влюблен, если способен говорить такие глупости. Я - другая..." - "Молчи!".
  
   Я принялся целовать Леру в шею и в ложбинки ключиц. Потом рывком опустился ниже, зарылся в одежду, пока в лицо мне не ударило жаром разгорячённого тела. Это уже невозможно было выносить - моё сознание вырвалось и унеслось куда-то ввысь. Последней мыслью мелькнуло, что раньше никогда такого не было, никогда ещё раньше не удавалось до конца отрешиться от себя, полностью отдаться своей страсти, раствориться в ней, испытать с другим человеком такое острое, щемящее чувство родства и доверия. А всё, потому что это - любовь.
  
   Я пытался запомнить каждую секунду своего счастья, но бесполезно - очередное, более сильное ощущение приходило на смену предыдущему, чтобы тут же быть безжалостно растоптанным следующим, ещё более сильным. Тела, освободившись от одежды, лучше нас знали, что делать. Сначала они легко касались друг друга, как будто боятся того неизбежного мига, когда придётся слиться в единое целое. А потом вдруг приходишь в себя, когда жёсткий ритм уже полностью владеет твоим телом. Появляется какая-то нелепая гордость, будто совершаешь нечто исключительное. Пьянящая радость на секунду меркнет, когда видишь перед собой влажные от пота белокурые локоны. Какое-то неприятное воспоминание пытается завладеть растопленными в блаженстве мыслями, но неумолимый ритм тащит дальше, разгоняя и без того довольно неясную тревогу. Ведь нужно испытать всё до конца. Нужно пережить то, чего все люди так упорно ищут.
  
   Изнутри меня вырвалось:
  
   - Я люблю тебя, Лера.
  
   А она ответила:
  
   - Я ей обязательно передам...
  
  
   Глава 5 "Другие люди"
  
   Да, я трахнул вовсе не Леру, а её подругу. А потом Ленка стала моей второй женой. Мы живём вместе почти четыре года, и я нисколечко не жалею, что сделал предложение именно ей. Случается, любовь не способна приносить счастья. Случается, и наоборот. Ленка - хорошая актриса, и она знает, когда мне нужна Любовь - вот так, с большой буквы. Она готова быть кем угодно, готова подыгрывать мне. Я же после ошибки, когда спутал её с Лерой, понял, что просто напросто нуждаюсь в Любви, как таковой. И вовсе не важно, к кому именно. Я ведь сам выдумываю персонаж, в который влюбляюсь. Не надо себя обманывать - я вовсе не знал характера ни гордячки Юли, ни скрипачки, ни тем более Леры из бухгалтерии. Мне нужна была персонификация неясного чувства, которое набухало во мне и требовало катарсиса - и ему было наплевать, на кого именно оно прольётся. Угаснув, ему дважды наплевать - что Ленка, что Лера. Поэтому я женился на той, на которой было удобней. И пусть мне трудно избавиться от приливов раздражительности по поводу её болтовни, я рад, что вышло именно так.
  
   Мои приключения с посредницами не оставляют сомнений: я вовсе не только что проникся простотой. И пусть вначале я с ней ожесточённо боролся, то в случае с Ленкой явно счёл за благо смириться. Если взглянуть с этого ракурса на мои пусть нечастые, но всё же измены, то в них тоже нет ничего зазорного. В них есть святая простота. Хватит стыдиться того, за что уже давно не стыдно! И хватит приписывать жене чужие моральные устои. Не обиделась же она, когда во время первого секса я назвал её чужим именем. Ленка вообще чужда бабским предрассудкам - даже прощения первой просит, что у женщин встречается очень и очень редко. Так что пора избавляться от напасти с посредницами и нелепым стыдом. Нужно без зазрения совести трахать именно ту девушку, которую в данный момент хочется!
  
   Простота, она - не только в отношении полов, она - повсюду. Только нужно не обманывать себя - и её сразу становится видно. Я ведь сам не раз и не два склонялся к простым решениям - чисто интуитивно, хотя и объяснял их по привычке мудрёно-извращённым образом. Составлял, например, сложные сделки, хотя вся сложность нужна была, чтобы запутать партнёров, кредиторов или налоговую. В основе любой навороченной бизнес-схемы лежит банальное "кидалово", но только лишь тщательно замаскированное. "Лидером отрасли" станет тот, кто сможет изящней кинуть банки и инвесторов, незаметней раздать чемоданы взяток, дабы купить что-нибудь подешевле и тут же подороже продать. Пусть это выглядит не так грубо, как пятнадцать лет назад, но суть от этого не меняется.
  
   И совещания с коллегами, если отбросить словесную эквилибристику, выливаются всё в те же простые вещи: рекламу себя, любимого, и дискредитацию остальных. Если убедить подчинённого в его неполноценности, то он, на удивление, становится лояльнее и энергичней роет землю - видимо, чего-то хочет доказать...
  
   Всё так просто, что многим не удаётся лишь потому, что стрёмно верить в подобную простоту - она претит нормальному здоровому человеку, кажется уделом примитивных существ. Нас запутывают религия и мораль, которые облагораживают, вернее, осаживают наши простые желания. Эти путаники прячут истину под грудой противоречивых понятий - таких, как честность, справедливость, солидарность, ответственность и тому подобных. Но именно из-за них несложная проблема зачастую превращается в неразрешимую.
  
   В основе любых человеческих поступков лежат простые мотивы - секс, деньги, зависть и тому подобное. Правда, чаще на поверхности видны лишь привычки. Они, кстати, тоже помогают внести путаницу, когда ни окружающие, ни сам человек уже толком не помнят, зачем это делается вообще. Если же вести себя честно, то это, скорее всего, воспримут, как вызов, как пощёчину общественной морали. Например, всем понятно, что человек ходит на работу исключительно ради денег, но стоит ему заикнуться, поднять эту щекотливую тему, как все дружно морщатся. В хорошем обществе принято скрывать истинные мотивы! Выставлять их напоказ - это неуважение ко всем остальным, которые, типа, настолько ничтожны, что их даже грех стесняться. Поэтому подобная демонстрация воспринимается, как эпатаж. Но, если соблюдать все церемонии, все эти "как бы кого не обидеть", возникает банальная растерянность - мы забываем, что нам, в сущности, нужно.
  
   Сегодняшнее моё приобщение к простоте воодушевляет. И хотя у меня по плану - поездка вечером в "Солнечный отдых", я чувствую в себе силы разобраться, наконец, даже с Георгием. Решительно вызываю его к себе в кабинет. Однако, в последние минуты всё равно паникую, опасаясь тяжёлого разговора. Но мой старый кореш сразу ведёт себя неправильно - он сам всё упрощает. Ему не следовало так бурно фантазировать. Конечно, раньше такое помогало, но только не сегодня. Сегодня - особый случай, а на мониторе передо мной - докладная записка из эС-Бэ. Георгию она не видна, но я время от времени скольжу по ней взглядом: "...был обнаружен в состоянии сильного алкогольного опьянения", "...не смог объяснить основание своего присутствия в здании в 02-30 ночи". Если бы Георгий молчал, просто виновато молчал, если бы потел, краснел и смотрел в пол, я бы не знал, что с ним делать. Но теперь вся эта галиматья, - про потерянные документы, про мифических бандитов, что пытали его, стремясь выбить подпись под дарственной на квартиру, а он вырвался и вернулся на работу за подмогой, - в общем, весь этот бред сивой кобылы, которым он грузит меня уже двадцать минут, развязывает мне руки.
  
   Перебиваю его:
  
   - Ну, я же тебя предупреждал?
  
   Он вскакивает, чуть ли не рвёт на груди рубашку:
  
   - Да ты что?! Дыхнуть? Да эти козлы-охранники всё перепутали. Они тут сами бухают по ночам! На, нюхай.
  
   Я отрицательно мотаю головой - мне этот фокус с "дыхнуть" уже знаком. Я где-то читал и про клизмы с алкоголем, и про супер-пупер эффективные антиполицаи. Просто у меня на сей счёт раньше была лишь голая теория. И больше ничего. Хотя, нет - были ещё неряшливо, не в срок составленные документы от Георгия, с каждой неделей всё более неряшливые и всё более запоздалые. Были слухи и пересуды. Но никогда не было такой вот докладной записки, как сейчас. Такой вот строгой канцелярской категоричности. Поэтому я всегда пасовал - нет, не перед сложными и фантастичными версиями Георгия, а перед двадцатью пятью годами не чего-нибудь, а самой настоящей дружбы.
  
   Хотя, какая может быть дружба между начальником и подчиненным? Дружба была раньше, а сейчас это - чёрт знает что. Непосредственные начальники Георгия вынуждены сносить, что ему позволено то, что не позволено им - и приходить в мой кабинет без вызова, и называть на "ты", и получать задания непосредственно от меня. Как-никак - друг детства! Но мне все его привилегии давно уже в тягость. Я, скорее по привычке, чем от искреннего желания, хлопаю его при встрече по плечу и, дважды в год, на корпоративных вечеринках завожу под виски: "А помнишь?..". Но даже это малое совсем не похоже на то, что было раньше. Ведь Георгий хлопает меня в ответ боязливо и неловко, а от виски быстро теряет всякую осмысленность во взгляде. И, наверное, поэтому я давно уже не чувствую, даже не могу вспомнить, что же такое особенное связывало нас двадцать пять лет тому назад. То, что создавало иллюзию, будто мы дышим в унисон, думаем одни и те же мысли, будто в наших головах одновременно звучат одни и те же мелодии - будь то "Битлз" или "Кино". Мы, кажется, раньше даже воспринимались исключительно вместе - в школе нас именовали, не иначе, как "толстопопы", и вовсе не из-за особенностей телосложения, а выдернув по слогу из наших фамилий.
  
   - Так, может, мне наркологов вызвать? Чтобы не осталось сомнений, что охранники врут. Ведь нужны факты, нужны доказательства, чтобы выставить этих козлов за дверь. Не могу же я сослаться лишь на твои слова? Коллектив меня просто не поймет, - я говорю нарочито беспечно, но вижу, как у Георгия опускаются плечи. Вижу, как стремительно гаснут его глаза. Ему с каждым мгновением всё трудней играть - играть трезвого. Ведь я уже понял, что он пьян. И здорово пьян. Не болен и не устал, а просто давно не просыхает. Мне хватило чужого мнения, взгляда со стороны, чтобы я смог разглядеть в старом друге прогрессирующего алкаша. И я вполне искренне улыбаюсь, потому что пелена с моих глаз, наконец, спала, меня перестали мучить неясные подозрения, а ещё потому, что я теперь знаю, как поступать с Георгием.
  
   И как только это понимаю, меня тут же оглушает жесточайшее раскаяние. Господи, почему я радуюсь, что мой друг попал в беду? Он же заболел, ему лечиться нужно, ведь алкоголизм - это, в конце концов, болезнь. Тот же Георгий - мой старый придурошный друг Гога, - когда я в девятом классе загремел с желтухой в инфекционную больницу, первым пришёл меня навестить. Пришёл даже раньше моих родителей, презрев панику, что поднялась в школе в связи с моей внезапной госпитализацией - вывозили меня тогда на "скорой" прямо с урока физкультуры. Когда все классные комнаты, где ступала моя нога, обрабатывали хлоркой, Гога пролезал по пояс в узкое окошко, через которое "инфекционные" получали передачи "с воли", и заразительно ржал. Он приходил каждый день и торчал возле этого окошка по нескольку часов. Он так хотел меня подбодрить, что в результате сам загремел на соседнюю койку. И хотя совсем не обрадовался этому (что выглядело бы полным идиотизмом), но убедил меня в том, что в таком раскладе есть какой-то символический смысл.
  
   И почему после этого я не беру Георгия за шкирку и не волоку его в наркологическую клинику? Почему я собираюсь просто уволить его? Ведь он без работы с вероятностью девяносто пять процентов элементарно загнётся - с его-то печенью, и так пить...
  
   Но я же сам не меньше трёх раз предлагал ему лечиться! Я говорил... вернее, пытался говорить, но он и слушать меня не хотел. Он громко обижался и с вызовом дышал мне в лицо прокисшей зубной пастой. Я вежливо нюхал и извинялся. Георгий же всегда меня великодушно прощал. Вот только сейчас я этого цирка больше не вынесу. Не вынесу, потому что устал - устал бороться, устал от его вранья и его паршивой работы, устал заставлять себя с ним дружить.
  
   Ведь он теперь - какой-то другой человек. Я даже думаю о нём сегодняшнем и том, прежнем, как о двух разных людях. И называю его уже не "Гогой", а "Георгием", в том числе наедине, без посторонних.
  
   Ключевое слово прозвучало в моей голове и всё расставило по своим местам - другой, всё ясно, он просто другой. Настоящий Гога исчез пять лет тому назад, а его место занял незнакомый мне унылый пьяница. Этому типу понадобилось тело Гоги, чтобы обеспечить себя выпивкой до скончания веку. Мозг же моего старого друга был безжалостно выжжен, и теперь там - лишь обрывки подпорченной кинохроники вместо наших с ним общих воспоминаний и пшик вместо странной, даже пугающей похожести. Ведь раньше я видел в Гоге, как в зеркале, самого себя - он знал, чего я хочу, он угадывал мои желания раньше меня самого. И где это теперь? Способен ли на это жалкий тип, что сидит напротив меня? Нет, тысячу раз нет, потому что он - не Гога. Этот урод состоит из других клеток, других мыслей, у него другой состав крови, другой запах. Всё другое. И я ничего ему не должен.
  
   Гоге - да, тому я обязан даже собственной жизнью. Ведь он возник ниоткуда в третьем часу ночи, когда я бродил с неясной целью по козырьку крыши, пьяный и несчастный. Когда вернулись из памятной поездки в Питер, я собрался с духом и признался в любви неприступной гордячке Юле. В ответ же был высмеян - не так, чтоб очень уж жестоко, но ответ был явным и недвусмысленным. После чего я напился и залез на крышу девятиэтажки. Сейчас я плохо помню, что творилось в моей башке, помню только руку Гоги и его слова: "Ты, что, старик, полетать вздумал?". Потом мы в два голоса орали с крыши: "Юлька - сука!" и плевались на возмущенных жильцов. Я до сих пор не понимаю, откуда Гога догадался, где я и что нуждаюсь в его помощи. Мы наложили табу на воспоминания о той ночи. А этот тип, что сидит передо мной и моргает осоловевшими глазами, думает, что случай на крыше позволит ему и впредь дважды в месяц беспрепятственно наведываться к банкомату.
  
   Отчего так происходит? Это, что, закон природы, который мешает людям оставаться собой? Похоже на то. Шутка жестокого хода времени. Вот и моя когда-то горячо любимая бабушка за два года до смерти превратилась в сущую мегеру. Она болела и плохо передвигалась, но при этом держала в страхе всю нашу семью. Её подозрительность, мнительность и откровенная вздорность даже не пытались ограничиться рамками приличия. Мою маму она заставляла двигать свою тяжеленную кровать - то ей было душно, то сквозняк, то соседний шкаф норовил упасть и придавить её собой. Причём все эти передвижения оказывались срочными как раз в тот момент, когда никого из мужчин не было дома. Ещё она частенько заявляла, что мы хотим её отравить, и отказывалась от пищи. В другой раз истерично требовала слабительное, хотя понос заставал её прямо в постели. В общем, превратила жизнь ухаживающей за ней мамы в сущий ад. Отца, того вообще за человека не держала, обзывала последними словами и кляла вплоть до "чтоб ты сдох!" без малейшего на то повода. Меня пилила, что я - молодой и бесчувственный, что не хочу даже посидеть и поговорить с умирающей бабушкой (когда же я садился, то весь разговор состоял из того, какой я - молодой и бесчувственный).
  
   Мама плакала по ночам, отец хмурился и тайком потирал сердце, а я... что я мог поделать? Ну, кроме как избегать злобной старухи. У меня просто не укладывалось в голове, что она - моя бабушка. Та самая, которая когда-то совала мне тайком пирожки с картошкой, завёрнутые в промасленную бумагу, разводила на даче смешных кроликов и зашивала мои штаны на старинной машинке с чугунной педалью для ног. Которая пела по праздникам, когда пригубит вина, тонким визгливым голосом невероятно страшные песни - таких ни в телевизоре, ни на радио не услышишь. Все эти нестыковки: уютных, цепляющих за сердце воспоминаний, с одной стороны, и мрачной действительности, с другой, - бросали меня тогда в растерянность и смутную тревогу. Я не мог смириться, не мог объяснить такую чудовищную разницу в поведении, характере, взгляде, наконец, одного и того же (по крайней мере, внешне) человека. И только сейчас мне понятно, что маразм, старческое слабоумие превратили мою бабушку в кого-то совсем другого. Поэтому нельзя стыдиться себя, что ненавидел - ненавидел того, кого раньше не мог, не имел права не любить.
  
   А ещё как-то раз, спустя лет десять после окончания школы я повстречал ту самую неприступную красавицу Юлю, из-за которой чуть было не сиганул с крыши. После двух родов она здорово располнела, жила в нищете с неудачником-мужем, поэтому я не сразу понял, кто же меня окликает. Толстенная тетка заискивающе улыбалась, стыдясь показать полный рот ужасных стальных зубов. Я внутренне содрогнулся, увидев столь страшную карикатуру на образ, хранящийся в моей памяти. Более того, Юля изменилась не только внешне - без следа пропали и гибкий ум, и своеобразная, только ей свойственная ирония. Это был совершенно другой человек! Но я заставил себя непринужденно поболтать с этой Юлей, как будто со старой знакомой: отчитался в своих делах, посокрушался по поводу гибели в аварии одноклассника Сидорова, согласился, что детки её развиты не по годам, но слишком много едят. Внутри же себя я панически боялся за собственную вменяемость - как можно так себя вести с незнакомым человеком!
  
   Люди меняются, и это - прописная истина. Бесполезно пытаться помирить прошлое и настоящее. Я всё ещё люблю тех прежних бабушку и красавицу Юлю. Поэтому мне не должно быть стыдно за облегчение, с которым принял смерть старухи, мучившей маму. За то, что поспешил распрощаться с грузной теткой, пока та не решилась попросить в долг. Ведь эти люди, эти другие люди мне неприятны. Я стараюсь не замечать, закрыть глаза на редкие черты, что остались в них от нашего общего прошлого. Я защищаю от них свою память, образы тех, кто мне действительно дорог. У меня до сих пор сладко ёкает сердце, стоит вспомнить, как удивленно распахиваются глаза у шестнадцатилетней Юли, как изящно она поводит плечиком и вытягивает шею. И забыть руки бабушки, морщинистые и мягкие, руки, которым никак не давалась верхняя пуговица на моей, пятилетнего карапуза, курточке, я тоже не могу. Как не могу забыть, что был у меня когда-то настоящий друг.
  
   - Ладно, забудь о наркологах, - говорю Георгию, который, - и это видно, - безуспешно пытается вникнуть в мои слова. - Возьми отпуск на неделю, отлежись, подумай. Я вряд ли смогу спустить это дело на тормозах. Бумага на тебя пошла к президенту, так что лучше начни подыскивать себе другую работу. Нет, конечно, может, всё обойдётся, но сам пойми: я же - не всесильный...
  
   У меня получается врать легко, без напряжения. Конечно, моё начальство витает в облаках и ему наплевать на пьянство такой мелкий сошки, как Георгий. Но я смотрю на человека напротив и понимаю, что пять лет назад не узнал бы его. Багровая сетка на щеках, синие, в трещинах губы, слезящийся взгляд - кто он вообще такой? За время нашего разговора я много что понял, и, хотя никак не изменил своего прежнего решения, - уволить на хрен этого алкоголика, - теперь, по крайней мере, я не чувствую себя полным говнюком.
  
   - Оленька, там, в баре, осталось полбутылки "Хенесси Икс-О", - говорю по коммутатору, как только понурая спина скрывается за дверью. - Принеси, ну, и пару бутербродов... Меня полчаса нет. Если начальство будет допытываться, извинись за меня, скажи: близкий человек у меня умер. Только что узнал...
  
  
   Глава 6 "Переход хода"
  
   Мне нельзя сейчас пьянеть. Но если не прижечь коньяком смутную боль в груди, я сегодняшнего дня не переживу. Очередное простое решение требует категоричного отказа от какого-либо раскаяния. Нужно привыкнуть к простоте, и тогда дела пойдут намного легче. Хватит постоянно озираться назад. Даже Витька Тушин - и тот перестал. Не знаю, может, попробовать забывать неприятные инциденты по примеру моих субботних амнезий...
  
   Ведь впереди - такая масса всего интересного. Взять хотя бы чудесный пансионат "Солнечный отдых". Я нашёл это место только вчера - в воскресенье, когда сидел в Интернете. Я просматриваю время от времени несколько сайтов по недвижимости. В одном давнем обзоре я обнаружил странное место - оно явно выделялось среди других. Во-первых, несмотря на относительную близость к Москве, - всего сорок километров, - там сохранилась просто идеальная экология - из местной речушки под названием Пятьма даже воду можно брать и пить - без какого-либо вреда для здоровья. Во-вторых, плотность населения и застройки там для Подмосковья минимальные - дачный посёлок, крошечный военный городок, откуда к тому же выводится гарнизон, и загибающийся пансионат. При этом к пансионату ведёт дорога в приличном состоянии - военные построили её всего три года тому назад. Настолько идеального места для элитного дачного посёлка я давно не встречал. Когда же сегодня мои люди съездили в регистрационную палату, я просто глазам не поверил - куча земли в собственности и ни одного серьёзного игрока или мутного оффшора в числе акционеров. ЭС-Бэшники подтвердили, что известной "крыши" у "Солнечного отдыха" тоже нет - то есть протягивай руку и бери.
  
   Этим вечером я договорился встретиться с директором пансионата, но уже отдал команду скупить долги и часть акций. Да, опять всё оказывается очень просто - я собираюсь задёшево прибрать к рукам лакомый кусочек, который сулит тысячи процентов чистой прибыли. Единственно, что меня забавляет после того, как я решил относиться к простоте спокойно, так это собственная горячность. Меня вовсе не беспокоит моральная сторона дела, которую нынче называют рейдерством и осуждают. Хотя я до сего дня и брезговал подобными сделками, но их честная простота теперь выглядит даже респектабельно. Меня беспокоит нечто другое: почему я так страстно - именно страстно, другое слово здесь не подходит, - хочу заполучить этот забытый Богом пансионат. Я пытаюсь за коньяком проанализировать причины, но никаких более-менее правдоподобных и уважаемых придумать не могу. Неужели сами по себе неприлично большие заработки настолько могут меня завести?
  
   Директором пансионата оказывается плешивый и очкастый мужичонка лет пятидесяти в толстом твидовом пиджаке и засаленном галстуке. Именно так должен выглядеть директор загибающейся подмосковной конторы. Я не раз сталкивался с убогими представителями совковых оазисов, и ничего, кроме жалости или брезгливости - в зависимости от их гонора, - я к ним не испытывал. Но сейчас мне нужно выглядеть, как минимум, вежливо:
  
   - Альберт Иванович, я приехал к вам, чтобы предложить сотрудничество. Я представляю корпорацию "Первая Авеню" - мы являемся лидерами на рынке недвижимости Москвы и Подмосковья...
  
   Дальше из меня льётся стандартный рекламный бред, пока глаза моего собеседника окончательно не соловеют. После этого я с нажимом хвалю исключительную экологию его дохлого пансионата, отчего на щеках Альберта Ивановича начинают играть желваки. Его бешено снующий кадык норовит выпрыгнуть из морщинистой шеи. У меня начинает рябить в глазах от волнения моего собеседника. Я не успеваю сказать, что собственно хочу ему предложить, как внезапно он выпаливает срывающимся дискантом:
  
   - А это вам нужно обсудить с Егорычем... э-э-э... с отцом Анатолием!
  
   Что-то вспыхивает у меня перед глазами, а в углу кабинета чудится незнакомый ухмыляющийся мужик с толстой золотой цепью на шее. Не стоило всё-таки баловаться сегодня коньяком. Я обмахиваюсь найденной на столе бумажкой и прошу открыть окно. Усиленно моргаю и стараюсь разглядеть странный фантом в углу. Он через пару мгновений всё-таки исчезает, и я снова оборачиваюсь к директору:
  
   - Кто такой, этот отец Анатолий?
  
   Мой собеседник уже на взводе - он почти выкрикивает:
  
   - Уважаемый человек! Мы все его уважаем! Вам обязательно нужно с ним поговорить - иначе дела у нас не делаются!
  
   - Альберт Иванович..., - я уже пришёл в себя и теперь пытаюсь задушевным тоном объяснить бессмысленность моего общения с каким-то местным попом, но не успеваю договорить, как личико моего собеседника страдальчески морщится, а сам он прижимает к груди тощие ручонки, торчащие из потертых манжет. При этом он, чуть не плача, гундосит скороговоркой:
  
   - Нельзя без отца Анатолия! Никак нельзя...
  
   Я чувствую себя в сумасшедшем доме. Мне приходилось видеть на переговорах неадекватных людей, в том числе богатых и успешных. Один, например, делал общее фото всех участников для своего альбома, другой дарил поэтические эпиграммы. Но истерику мне ещё ни разу не закатывали. Я качаю головой и, не глядя в жалобные глаза директора, бросаю:
  
   - Напрасно вы так, Альберт Иванович - мы же хотели по-хорошему... Мы со священниками дела не обсуждаем, так что извините покорно. А вам я настоятельно рекомендую подыскивать себе новое место - с таким отношением, как у вас, боюсь, не сработаемся...
  
   Зачем такие жестокости по отношению к мелкой сошке - сам не знаю. Просто выплёскиваю на него свою досаду. Всё плохо, потому что опять сработала моя фобия перед простотой - ведь для захвата пансионата достаточно было отдать команду подчинённым, а не переться за город самому, не убивать понапрасну время на никчёмного старикана. Идя к машине, связываюсь по телефону с эС-Бэшником и прошу что-нибудь накопать на пресловутого отца Анатолия. Тороплюсь, потому что хочется, наконец, избавиться от неприятных функций, переложив их на плечи других.
  
   Я, действительно, не могу понять, зачем мне эта встреча. Какая-то нелепая тяга к красивому жесту, как будто мой разговор давал шанс нынешним акционерам достойно защититься. Бессмысленное благородство, надежда, что разговор смягчит негатив от их неминуемого поражения. Простоте эти игры в честность и справедливость - не к чему. Ведь кто даст гарантию, поставит клеймо - мол, всё по правилам, молодец, свободен? Мораль повсюду расставит ловушки, чтобы мучиться в неопределенности, где правда и что назвать правильным. Если дураки сидят на куче золота и голодают, а ты пришёл, накормил их в обмен на это самое золото - разве это подлость? Кто-то поспешит обозвать "мародёрством", хотя глупость вряд ли имеет непреодолимую силу. Однажды в школе какой-то пацан притащил царскую монету и предложил её взамен за мою игрушечную машинку. Я обозвал его идиотом, потому что монета была платиновой - так уж совпало, однажды я видел её на картинке в книге по истории. Я рассказал пацану, что монета стоит дороже сотни таких машинок, но потом долго - наверное, несколько лет, - жалел о своём поступке, потому что пацан всё равно обменял её на жвачку - но уже не у меня.
  
   Теперь я полностью созрел для простоты. И понял, что делать бизнес в России - значит, не только знать, у какого идиота в руках платиновая монета, но и первому предложить взамен жвачку или стеклянные бусы. Единственно, где я сейчас подстрахуюсь - благоразумно пожертвую совести пятак: предложу акционерам пансионата продать их доли по божеской цене. Хотя мне жалко этих денег, но я должен инвестировать в своё будущее спокойствие - вдруг когда-нибудь в минуту слабости я снова проникнусь отвращением к простым поступкам. Понятно, что от моего щедрого предложения отказаться никто не посмеет, потому что иначе моя совесть, наконец, заткнётся, и я заберу всё практически даром. Поэтому не стоит себя обманывать: на самом деле, я только играю в благородство, и в этом опять проступает разумная простота.
  
   Простые решения обладают каким-то трудноуловимым шармом. Есть любители, которые отказываются признать эстетику сложного сочетания продуктов в кулинарии или купажирования сортов виски. Они получают удовольствие от нарочитого упрощения - хлеба с деревенским сыром или честного самогона. И я, скользя в кромешной темноте среди деревьев, обступивших узкую, но провоцирующую на лихачество дорогу, чувствую, как моё мировоззрение, словно тучный кот, переваливается на сторону святой простоты. Мои поступки сегодня лишены полутонов - они по-крестьянски прямолинейны: захотел девицу - поставил её перед фактом, захотел чужую собственность - протянул руку, тяготишься старым другом - слил его в унитаз. Я перестаю фильтровать свои желания, которые раньше считал слишком примитивными. Теперь я им всецело доверяю, а, значит, доверяю самому себе, своей истинной сущности. Разве же это не счастье? Разве стоит пугаться эйфории от того, что можешь позволить себе получить то, чего больше всего хочется?
  
   То и дело перед глазами вспыхивают в свете фар старые дорожные указатели или стволы деревьев, слишком близко подступивших к дороге. После каждой такой вспышки я усиленно моргаю и трясу головой, чтобы не дай Бог, не потерять из виду дорогу. Лечу я на приличной скорости, словно кто-то за мной гонится. В такой темени благоразумней двигаться аккуратно, но мне сейчас наплевать. Очередной указатель бросается наперерез, и я, как будто только что проснулся, с размаху жму на тормоз. Педаль отбойным молотком АБС ударяет в ногу, а я принимаюсь усиленно моргать - моргаю, моргаю, моргаю...
  
   И внезапно всё вспоминаю. Вспоминаю так много всего и так неожиданно, словно меня окатили ведром ледяной воды. Чёрт, ведь я - никакой не риелтор Александр и не Сапог, я вообще - не из этого мира! Но в салонном зеркале на меня смотрит подсвеченное зеленоватым отблеском лицо того странного субъекта, который сперва играл в амнезию, а потом капитулировал перед простотой. Но где я был всё это время? Неужели сам, по доброй воле и с явным удовольствием занимался в чужом мире чужими делами?
  
   Столько вопросов сразу! Я решаю съехать на обочину, дабы привести в порядок мысли, но обнаруживаю, что не помню, как управлять этим автомобилем. У меня в прежнем мире никогда не было автоматической коробки передач. Наверное, за пару минут я бы смог разобраться, но меня парализует один вопрос: как, в таком случае, я только что ехал? Или это был не я?
  
   Опять вопросы, от которых я спасаюсь, выпрыгнув наружу, в ночной холод. Затёкшие ноги подламываются, но я упорно шагаю к тому самому указателю, который заставил меня остановиться. Отойдя прилично от машины, от слепящих фар, я понимаю, что вокруг не такая уж и кромешная темнота. Прячась в тучах, поблёскивает луна, так что видно шевеление каждого листика на осинах. Всё вокруг кажется ненастоящим - даже эти осиновые листья как будто из пластика. Наконец, моя походка выравнивается, и я перестаю захлёбываться воздухом. Остановившись перед указателем, читаю под стрелкой:
  
   "Платформа "43 километр"".
  
   Всё верно, я давно хотел вернуться в то самое место, где удалось проникнуть в этот мир. Тогда меня забросило в тело студента-алкоголика. Теперь я совсем в другом теле, но мне не составляет труда вспомнить, как я сюда попал.
  
   С личностью студента мы толкались, словно две тучные хозяйки на крошечной коммунальной кухне - то я завладевал плитой, то он. Вначале главным был я, потом мне зачем-то понадобилось галантно уступить ему место - я вдруг почувствовал, что студент паникует. И когда уступил, понял, почему. Однажды, в другой жизни, в другом мире я, будучи уже большой шишкой, работал за своим компьютером. Внезапно с бухты-барахты курсор мышки прыгнул куда-то вбок, стали открываться и закрываться "окна". Такое впечатление, что кто-то работал на моём компьютере - в той суете, что царила на экране, угадывалась осмысленность: курсор замирал, когда нужно было что-то прочесть, "окна" перетаскивались туда-сюда явно для чьего-то удобства. Но этим "кто-то" был отнюдь не я - сисадмин фирмы перебрал немного пива и решил удалённо навести порядок на моём компьютере. Он почему-то решил, что меня нет на месте, поэтому, нисколько не смущаясь, взял всё управление на себя. Я же ошеломлённо двигал мышкой, погружаясь в какое-то сумеречное состояние - мне казалось, что не только компьютером, но и моей рукой, всем моим телом управляет кто-то чужой.
  
   Так примерно казалось мне и тогда, когда я подвинулся, чтобы дать место студенту. Я превратился в зрителя, наблюдая за его паникой и за тем, как он объяснял потерю управляемости тела - типа, перебрал, с кем не бывает. Я не стал форсировать события, а решил осмотреться, что мне в таком состоянии по силам. Игры с охмурением азиатской красавицы подсказали, как можно заставить студента капитулировать. Наблюдать за ним мне довольно быстро надоело - студент оказался прост, как амёба. Его мозги работали неплохо, но только если дело касалось учёбы. В остальном он вёл себя, как законченный алкоголик - либо накачивался спиртным, либо практически бессознательно искал, где бы выпить. Единственный наш совместный день прошёл в душной толкотне, пока я ни обнаружил своё новое тело в горячей ванне. Понятно, что алкоголя внутри меня булькало больше, чем допускал здравый смысл. Переход хода состоялся в не самый лучший момент. Когда я понял, что снова главный, сил на то, чтобы выбраться из ванной, уже не оставалось. Сердце выпрыгивало - прямо из глаз, вспыхивая багровыми пятнами. Руки и ноги стремительно слабели, а носоглотку драло от попавшей туда воды, едко пахнущей хлоркой. Я собрал последние силы и упёрся рукой в бортик, но поскользнулся и рухнул обратно.
  
   Умирать страшно, даже в чужом теле. Я не знал, что будет со мной дальше, когда это тело безнадёжно сломается. Я будто продирался сквозь странные состояния, длящиеся вечность. Сначала меня поглотил чёрный, нечеловеческий ужас, от которого я тут же протрезвел, начал соображать в сотни раз быстрее, но паническое мельтешение никак не помогало вернуть власть над телом - я чувствовал себя мышью, которая, упав в глубокую кастрюлю, миллион раз безрезультатно бросается на гладкие стенки. Потом накатила апатия - такая мощная, что не перестаёшь блаженно улыбаться, даже когда тебя нарезают ломтиками. Из этой апатии родилась звенящая пустота, в которой хотелось заснуть навсегда, хотелось, чтобы, наконец, все оставили меня в покое. А потом вдруг что-то резко лопнуло - словно леска или струна, и тело студента стало удаляться, погружаться в тёмную бездну. Затем я проснулся, а перед моими глазами появилось солнечное пятно на рельефной штукатурке...
  
  
   Глава 7 "Женщина"
  
   Что же - после смерти студента я очутился в теле бизнесмена-риелтора. Не знаю, почему, но именно сейчас на ночной дороге управление этим телом полностью перешло ко мне. При этом я совсем не ощущаю прежнего хозяина, словно он пропал навсегда. Тот же студент, пусть еле-еле, но всегда, оказавшись не у дел, тянул одеяло на себя. Риелтор как будто бы умер. Либо сам, по собственной воле, пресытившись простотой, покинул этот мир, либо я отпихнул его от руля слишком сильно - трудно судить.
  
   Внезапно в кармане пиджака звонит телефон. Я опять не сразу понимаю, как подтвердить вызов - несколько секунд уходит на изучение кнопок. Наконец, в трубке слышится озабоченный голос - я вспоминаю, что это - начальник службы безопасности:
  
   - Александр Сергеевич, прошу прощения, но отец Анатолий, оказывается, - местный авторитет. Живёт в дачном посёлке. Он - вовсе не священник, а, как бы это сказать, колдун... в общем, практикует некий нетрадиционный культ... что-то древнеславянское. Судимостей нет, но вокруг него сформировалась серьёзная бригада из вполне профессиональных бойцов. И у них, похоже, не всё в порядке с головой - что-то с националистическим уклоном. Подробностей мне пока не говорят - местные менты их панически боятся. Всецело наш прокол, извиняюсь, что поставил вас под удар - завтра с утра приставлю к вам ребят. Где вы сейчас?
  
   - На шоссе, - слышу свой хриплый голос, - в темноте трудно вести, остановился передохнуть.
  
   - Чёрт! Надо было вам хоть водителя взять. Вы на переговорах-то не сильно конфликтовали?
  
   - Вроде, не сильно... не знаю!
  
   - Давайте так: я смогу обеспечить охрану к вашему дому в течение полутора-двух часов. Если увидите что-нибудь подозрительное по дороге, немедленно свяжитесь со мной. Хорошо? Ещё раз извиняюсь, что упустил этого отца...
  
   Забавно, но угроза исходит от полного тёзки Егорыча - моего старого учителя, которого я нелепо убил в прежнем мире, дабы выслужиться и получить пропуск в этот. Да этот - ещё и колдун в придачу! Нужно с ним обязательно познакомиться, а то колдун Егорыч, живущий в месте, где соединяются два мира - слишком красноречивое совпадение.
  
   Я возвращаюсь к машине. После изучения коробки передач мне удаётся продолжить путь. В следующий раз в чужом теле надо быть повнимательней, а то я даже дорогу не запомнил. Правда, двигаясь по указателям, Москву не проскочишь. Поэтому вскоре я вижу залитую огнями МКАД. Всю дорогу думаю о тех трёх днях, пока оставался наблюдателем в теле риелтора. Какое-то замороженное состояние, когда постоянно борешься с соблазном оцепенеть навсегда. Я за все эти три дня разродился лишь на несколько мыслей, пару из которых удалось довести до хозяина тела - например, что мне нужно на "43 километр". Я решил туда вернуться, потому что других зацепок в этом мире у меня просто нет. Мне нужно разобраться, как я сюда попал, и что за тип объявлял себя Богом моего прежнего мира. Но на большее, чем голое желание, меня не хватило. Выходит, тело - это не просто тяжёлая и неповоротливая штука, не только обуза, о которой надо заботиться, кормить и вовремя укладывать спать, но ещё и единственный стимул не замереть навсегда в блаженной прострации, в состоянии благодушного наблюдателя.
  
   Достигнув Москвы, съезжаю на обочину, чтобы в карманах и бардачке найти адрес своего нынешнего дома. В документах куча разных адресов, но я нахожу нужный только в навигаторе автомобиля - хорошо хоть, что в прошлой жизни разобрался в навигаторах. В результате, потратив кучу времени, глубокой ночью я добираюсь до своего нынешнего жилища. Всё вокруг заставлено машинами, поэтому приходится парковаться метрах в двухстах от подъезда. Долго не решаюсь выйти на улицу - прокручиваю про себя возможные варианты встречи с женой - женой риелтора. В принципе, не исключаю даже секс, хотя наиболее разумно - притвориться усталым. Усталого человека трудно разоблачить - он ведь сам на себя не похож.
  
   Меня как-то сразу напрягает чужая жизнь. И пусть примерно всё понятно, принятые вместе с телом обязанности плюс необходимость конспирации кажутся бессмысленной и неинтересной игрой. По-хорошему, нужно вернуться на ту заветную поляну и всё там хорошенько разведать. Но я вынужден соблюдать законы чужого мира - возможно, пока вынужден, ведь мне ещё не ведомы санкции за их нарушение.
  
   Обернувшись у подъезда к той самой надписи про КПСС, я обнаруживаю за своей спиной двух мужичков в странных одинаковых кепках - с короткими изогнутыми козырьками. Увидев, что я заметил их, они бросаются прямо на меня. Ничего не успеваю сообразить, как боль пронзает моё горло - один из мужичков прижимает меня к стене подъезда и давит на шею железным прутом. Другой тем временем шарит по карманам. "Грабители", - вспыхивает в голове, после чего решаю не рыпаться, а напрячь изо всех сил шею, не то мне второпях раздавят кадык. Чужое тело реагирует быстрее, чем я формулирую мысли. Второй мужичок, нащупав, не трогает кошелёк, зато вытаскивает паспорт и старательно перелистывает его, повернувшись к уличному фонарю. Выходит, вовсе не грабители, и это намного хуже. Я даже не удивляюсь, когда тот, кто изучает мой паспорт, кидает короткое:
  
   - Он.
  
   Прут на шее с хрустом вдавливается, а я потом не перестаю удивляться: почему мне никак не удаётся умереть - после такого-то очередного удара? Всё повторяется, как в той памятной горячей ванне - я изо всех сил цепляюсь за жизнь, хотя давно уже понял, что обречён. Вернее, обречено моё данное конкретное тело. Но я ничего не могу поделать - не могу не сопротивляться смерти. Не могу, потому что ко мне взывает моё тело, которое опять суетиться в охватившем его ужасе. Помнится, курица после того, как ей отрубят голову, тоже какое-то время носится, спасаясь от того, что уже наступило. Так и моё нынешнее тело в угаре инстинкта самосохранения бежит куда-то по лестнице, отмахивается и громко мычит. Мне же самому хочется закрыть глаза и отсидеться, пока не попаду ещё в кого-нибудь. Но я заражаюсь от своего тела кошмаром, я желаю всё видеть, упиваться деловитым напряжением моих убийц, морем разбрызганной крови, висящей, как плеть, перебитой рукой. От очередного удара по затылку картинка перед глазами резко пропадает, и я понимаю: наконец - всё! Последним ощущением становится истошный женский вопль...
  
   И в ту же секунду понимаю, что кричу я сам. А ещё - что на противоположной стороне лестничной площадки лежит человек, из которого только что бил фонтан крови. Слышен топот ног по лестнице, внизу хлопает дверь так, что вздрагивает весь дом. Я не могу отвести взгляда от трупа, который, если не моргать, то, кажется, что медленно выползает из тени. Но ведь это - труп риелтора, это - практически мой собственный труп. Почему же я вижу его со стороны? Вижу не как призрак, чего следовало ожидать, а как живой человек. Мне совершенно не хочется разбираться, кем я стал на этот раз, ведь меня никак не отпустит впечатление от только что случившейся со мной смерти. Вряд ли есть в этом мире что-то более грандиозное. Пусть происходит это не в первый раз, к такому трудно привыкнуть - всё на этом свете становится мелочным и незначительным на фоне подобного зрелища. По крайней мере, для того, кто умирает.
  
   Я сползаю на пол и вижу перед собой женские ноги. Выходит, что теперь я - женщина. И мне сразу вверили всё тело целиком - от прежней хозяйки не осталось и следа. Как только сердцебиение в этом теле утихает, я ощущаю тянущую боль в животе и то, как неприятно щекочет грудь материя халата, стоит только пошевелиться. Ощущения настолько необычны, что я невольно усмехаюсь.
  
   - Господи, посмотрите: она же спятила!
  
   Медленно поднимаю голову и вижу каких-то людей. Они боязливо переступают, нависают надо мной против света - так, что я не могу их разглядеть. Я продолжаю глупо улыбаться, потому что теперь мне смешно от их страха, от того, что им даже в голову не взбредёт, почему я вообще улыбаюсь. Если вести себя и дальше так, не нужно будет притворяться. Просто потянуть время и выяснить, кто же я такая. Кто-то суёт мне в руки стакан с водой - я послушно подношу его ко рту и пью. После того, как меня только что убили, довольно странно ощущать даже скольжение воды по пищеводу. Я безучастно наблюдаю за суетой на лестничной площадке, не забывая время от времени улыбаться. Потом передо мной возникает женщина-врач в синем халате, от которого пахнет стиральным порошком. Я чихаю, когда она слишком низко наклоняется. Видимо, у меня аллергия на этот порошок, и я ничего не улавливаю из того, что она говорит. Меня приподнимают за руки и ведут внутрь квартиры, на пороге которой я сидела.
  
   Завалившись на диван, озираюсь вокруг себя. Внезапно понимаю, что бывала здесь раньше - безликая и дорогая обстановка не оставляет сомнений: теперь я - жена, вернее, вдова риелтора и зовут меня, кажется, Елена.
  
   С каждым мгновением нарастает моё раздражение - определённо, мне не нравится в новом теле. Передёргивает буквально от каждой мелочи - от того, что волосы лезут в глаза и мёрзнут коленки в слишком коротком халате. Я чувствую себя неуютно, как будто я - совершенно голая среди суетящихся милиционеров и врачей. Наконец, какой-то усатый в штатском, но с явным ментовским клеймом на лице выгоняет всех остальных из комнаты. Он подсаживается рядом со мной на диван, кладёт на низкий журнальный столик, который не достаёт ему до колен, стопку плохой жёлтой бумаги и задаёт вопрос:
  
   - Фамилия, имя, отчество?
  
   Я растягиваю губы в идиотской улыбке. Усатый долго смотрит на меня, потом, кряхтя, поднимается, подходит к двери и кричит кому-то:
  
   - Я же просил дать ей успокоительное! Посмотрите, "скорая" ещё здесь?
  
   Потом повернувшись ко мне:
  
   - Протокол составим завтра - подъедите к нам, а пока без протокола ответьте: вы видели, кто избивал вашего мужа?
  
   Я киваю и усаживаюсь поудобней, чтобы в подробностях рассказать усатому про мужичков в кепках с короткими козырьками - авось не будет больше спрашивать про фамилию. Однако у усатого как-то неожиданно взлетают вверх брови. Я отслеживаю его взгляд и с досадой запахиваю халат - оказывается, пока я ворочалась на диване, моя грудь вывалилась наружу. Как вообще можно прикрываться таким куцым куском тряпки? Хватаю диванную подушку и обнимаю её руками - так я себя чувствую несколько уверенней. Наконец, собираюсь с силами, чтобы сказать первое слово:
  
   - Их было двое, - голос звучит неожиданно звонко, но мне нельзя задумываться о таких мелочах. - Приземистые, в кепках с короткими козырьками, ну... вы знаете, такие изогнутые... Ещё на них были кожаные куртки, тоже короткие... Они выглядели, как провинциалы.
  
   - Какие-нибудь особые приметы? Усы, шрамы, родинки?
  
   - Нет, вполне стандартные лица, русские...
  
   - Сейчас... - это усатый говорит мне, затем поворачивается и чеканит в рацию:
  
   - Двое, славянская внешность, короткие кожаные куртки, кепки - пока всё! Вам не холодно? Не хотите одеться? - это он снова мне.
  
   Я неопределенно пожимаю плечами. Мне не хочется покидать диван в присутствии усатого - во-первых, я боюсь, что опять ненароком оголю интимные места, ведь на мне даже трусов нет, во-вторых, я понятия не имею, где в этой квартире находится моя одежда. Не устраивать же поиски в присутствии милиции! Усатый тем временем прохаживается по комнате, изредка зыркая исподлобья в мою сторону. Он больше ничего не спрашивает, и мне от этого неуютно. Я не знаю, как себя вести. Будучи мужчиной, я бы поинтересовался, когда меня, наконец, оставят в покое. Но в женском обличии это может показаться странным. Мало того, что я не плачу, когда у меня на глазах убивают мужа, так ещё и хочу остаться одна, чего, наверное, обычная пугливая женщина хотеть не может. В общем, веду себя, как мне кажется, неадекватно, но менять поведение в такой ситуации - ещё хуже. Неровен час, усатый сочтёт меня сообщницей убийц и решит отвезти в участок.
  
   Он же, тем временем, уже пару раз выходил за дверь. Вернувшись в очередной раз, сообщает мне:
  
   - Мы почти закончили. Я вам на бумажке адрес написал, куда отвезли вашего мужа, и куда нужно будет явиться для встречи со следователем. Следователь - это я. Вам всё понятно?
  
   Я киваю и зачем-то снова улыбаюсь - скорее по привычке, поскольку играть в сумасшествие уже не к чему. Усатый зажмуривает глаза и машет головой, словно отгоняет мух. Потом адресует мне вопросительный взгляд. Я пытаюсь изобразить на своём лице что-то вроде скорби. Усатый изучает мои актёрские потуги, затем кричит кому-то за дверь:
  
   - Езжайте без меня! Дверь только захлопните!
  
   Я вскакиваю с дивана, всё так же прижимая к груди подушку. Я понимаю, что дело - не ладно, и усатый своим поведением только подтверждает это. Он делает мне наперерез несколько шагов и говорит - как будто совсем другим голосом:
  
   - И почему вы все такие шлюхи? Почему, пока мужик несёт бабло в дом, вокруг него увиваетесь, а, когда вдруг - вот так: мёртвый в луже крови, - так тут же глазки другим принимаетесь строить!
  
   - Я не строю глазки!
  
   - И сиськи, значит, напоказ не вываливаешь?! - усатый толкает меня назад на диван. Хотя он худощав, от его тычка я лечу назад, словно пушинка. Видимо, ещё не привыкла к своему новому телу - оно намного легче тех, что бывали у меня раньше. Усатый сбрасывает на пол свою джинсовую куртку и расстёгивает ремень.
  
   - Я кричать буду, - серьёзно сообщаю ему.
  
   - Да хоть обкричись, грязная шлюха! - он хватает меня за волосы, а я вдруг ощущаю приступ какого-то странного паралича. Моё новое тело оказывается неожиданно слабым. От удара в пах мой соперник увёртывается, а, оказавшись схваченным его руками, моё тело быстро выбивается из сил. Я не могу издать ни звука. Меня охватывает такое непосильное ощущение беспомощности, даже ничтожности перед властью пахнущего несвежим потом существа, что наваливается на меня сзади - я не могу даже пошевелиться! Как будто моим телом управляет кто-то другой. Но, кроме меня, в нём никого больше нет! Тело просто вышло из-под контроля. В нём слишком много покорной самостоятельности, что я просто диву даюсь. Такое впечатление, что оно хочет, чтобы его изнасиловали!
  
   Следующие пятнадцать минут я молю, чтобы сознание покинуло меня. Но напрасно! Это - чудовищное по своей унизительности действие. Когда-то мне казалось, что если женщина не хочет и ей не угрожает смерть, то вступить с ней в половую близость невозможно. Сейчас я не боюсь ничего - верещу, брыкаюсь, кручусь ужом. И все-таки меня насилуют. Бесполезные рвотные судороги сотрясают мой пустой желудок в то самое мгновение, когда я понимаю, что омерзительно огромный, твердый, как деревяшка, член проникает внутрь моего тела. Меня парализует от ужаса, мне кажется, что меня затягивает в какой-то гигантский механизм, безжалостную мясорубку.
  
   Но на фоне этого ужасного состояния, боли и унижения я вдруг замечаю, что моё новое тело как-то неадекватно реагирует на происходящее. Сначала что-то едва различимое возникает в животе, но затем всё уверенней волны удовольствия набегают откуда-то снизу, очередной их прилив достигает груди, и из неё вырывается сладостный стон. Это уже форменное помешательство. Я ничего не могу поделать с тем, что моему телу нравится, как его насилуют. Насилие над телом превращается в насилие этого тела над моим сознанием. Я вижу себя маленьким червяком, проглоченным огромным похотливым животным. Мне остаётся только с ужасом наблюдать изнутри за фантасмагорией животной страсти.
  
   Меня накрывает полнейшая апатия - мне уже не совладать ни со своим новым телом, ни с усатым ментом-насильником. А тот, похоже, всю жизнь считал, что жены новых русских просто мечтают переспать с ним прямо на неостывших трупах мужей. По крайней мере, он, услышав мой стон, тут же победно вскрикивает:
  
   - Вот так-то! Замуж надо выходить за нормальных мужиков, а не за жирных импотентов с баблом! Сравни теперь, шлюха позорная!
  
   Кончает он с рыком и больно шлёпает меня по заднице. Я чувствую, как будто внутрь меня плеснули горячим чаем. Мне больно, я раздавлена, уничтожена, от меня остались только разорванные мелкие кусочки. И при этом мне приятно - как от хорошо сделанной работы, как будто свершилось то, что на роду написано. Как будто я выполнила своё высшее предназначение!
  
   Усатый быстро одевается и уходит. А я лежу и чувствую, как зияет между ног у меня дымящаяся рана, как течет по ногам смешанная со спермой кровь. Когда-то, будучи риелтором, я пережил минуты, когда боготворил это тело. Теперь же оно кажется мне безнадежно грязным, изнутри прогнившим. Я лежу на диване, который успел пропахнуть несвежим потом насильника, и ненавижу это тело всё больше и больше. Мне удаётся подняться и, превозмогая боль, сделать несколько шагов. Меня гонит вперёд неотвязчивая мысль, остальное внутри меня как будто застыло. Я вижу гирлянды городских фонарей сквозь балконное стекло. Рву на себя дверь, и получаю в лицо пощёчину от ночного ветра. Выбравшись на балкон, гляжу вниз и ухмыляюсь - приличная высота, как раз то, что нужно. Рядом из припаркованной машины мужчина вытаскивает пакеты. На вид ему лет тридцать - тридцать пять, что тоже кажется вполне подходящим. Наваливаюсь животом на перила, отталкиваюсь ногами от пола, затем - от стены. Руками отпихиваю перила, чтобы не зацепиться за выступы на нижних балконах. В ушах нарастает свист. Глаза, как ни стараюсь держать их открытыми, сами собой зажмуриваются...
  
  
   Глава 8 "Наблюдатель"
  
   Проснувшись, я понимаю, что Вика уже уехала: вокруг - ни одной её вещички. Небо меж тёмных ёлок, маячащих за окном, выглядит почти белёсым - такая выцветшая голубизна случается прямо перед закатом. Мне, страсть, как не хочется возвращаться в Москву в темноте - до трассы километров десять без единого фонаря. Номер я оплатил на все выходные, поэтому, немного поразмыслив, решаю, что съеду отсюда завтрашним утром.
  
   Этот пансионат мог бы носить звание самого захудалого во всем Подмосковье - отдыхающих почти нет, делать решительно нечего. За это, собственно, мы его и выбрали - риск встретить здесь кого-либо из знакомых близок к нулю. Я даже толком не понимаю, как нам вообще удалось отыскать это место - оно себя не рекламирует, болтается лишь пара строк в Интернете. Возможно, мы перегибаем палку, ведь Вика говорит, что муж не интересуется ею больше года. Но всё равно мы решили перестраховаться. Ржавые подтёки в ванной и потёртые ковры, конечно, напрягают, зато постельное белье здесь всегда исключительно чистое. Наведываемся мы сюда всего третий раз, но никогда ещё не оставались на ночь.
  
   Сначала я предпринимаю безуспешные попытки снова уснуть, потом принимаюсь бороться с пультом от телевизора. Этот пульт такой омерзительно липкий, что я не решаюсь держать его в руках, а нажимаю на кнопки через полотенце. Где-то в половину десятого мой желудок начинает упорно урчать. Да так, что я, проклиная всё на свете, вылезаю из тёплой постели и тут же оказываюсь во влажном холоде, царящем в пансионате, кажется, круглый год. Моя рубашка успела пропитаться сыростью, и, надев её, я тут же теряю власть над телом - оно так ожесточенно дрожит, что я даже пугаюсь. Несколько шагов до двери даются мне с большим трудом, но я беру себя в руки и принимаюсь следить за своими ногами. В коридоре иду куда уверенней, правда, эта уверенность кажется таковой лишь со стороны - сам я никак не могу избавиться от ощущения нереальности происходящего. Кто бы мог подумать, что холод и пустой желудок так меняют восприятие!
  
   Несколько последних дней напрочь выбили меня из колеи. Началось всё с очереди в супермаркете, где я, сам не знаю почему, произнёс:
  
   - Извините, а эту штуку автомобильным насосом можно накачать?
  
   - Нет, у неё свой, электрический - может работать от "прикуривателя"... - женщина вытащила картонную коробку из тележки, освободив от горы наваленных сверху покупок, и повернула ко мне цветастыми картинками. Потом я выслушал длинную речь, какие бывают надувные матрасы и где они сложены в этом огромном магазине. Последние фразы я пропустил мимо ушей. Ведь мой интерес к матрасам иссяк, как только начались сложности в объяснении. Но женщина из очереди так долго говорила, что я невольно обратил на неё внимание.
  
   Ей - что-то около тридцати, некрасивая, но худая и стройная, сзади можно спутать с девочкой-подростком. Чёрная майка на тонких бретельках, под которой задорно торчит свободная от лифчика грудь. Мощный загар, копна искусно спутанных чёрных волос. Мне нравятся брюнетки, но здесь - явно не мой случай. Обычно черноволосые ведут себя независимо, неприступно, а эта что-то непрерывно искала на моём лице. Я терялся от этого взгляда. У меня ведь полно своих забот: в заднем кармане штанов лежал мокрый от пота длинный список покупок. Я максимально холодно улыбнулся женщине, сказал "Спасибо!" и отвернулся.
  
   Потом стоял, терпеливо ожидая своей очереди, и размышлял, почему я всегда пугаюсь интереса к своей персоне. Случается, некоторые люди болтливы бескорыстно и без всякой причины. Мне же при виде чужих усилий, направленных в мою сторону, даже если в форме отвлечённой болтовне, всё равно становится не по себе. Я начинаю ждать подвоха, момента, когда собеседник что-то потребует в качестве компенсации за своё внимание. Глупо, конечно, но жизнь меня не раз учила: бескорыстных людей не бывает, даже когда им самим кажется иначе. Поэтому интерес некрасивой брюнетки я объяснил отсутствием обручального кольца на моей руке и лёгким налётом артистичности на моей же физиономии.
  
   Расплатившись, я торопливо, может быть, торопливей, чем того требуют обстоятельства, покатил тележку к машине. Вырулив на финишную прямую, я напрочь забыл про говорливую дамочку, а голову наполнили заботы о хлебе насущном - я не успевал к сроку сдать сценарий, поэтому сегодня предстояла бессонная ночь. Несмотря на такие напряги, мне проще и спокойней было размышлять именно о работе, а не про интерес некрасивой брюнетки. Я чувствовал, что меня словно переключили - совершенно иные ощущения, настроение, даже цветность в глазах как будто другая. Меня всегда забавляют такие изменения во мне самом, стоит только сменить ход мыслей. В тот раз я пытался нащупать зыбкую грань между двумя своими личностями, но из памяти слишком быстро выветрился недавний разговор в очереди. Настолько, что мне с трудом удалось воспроизвести, а уж тем более объяснить своё волнение в ответ на излишнюю разговорчивость незнакомки.
  
   - Ба, да это судьба! - я вздрогнул от возгласа за своей спиной. Стремительно обернувшись, снова увидел черноволосую женщину из очереди. Я только что закончил грузить покупки в багажник, она же тем временем подкатила свою тележку к крошечному "Мини", что прикорнул справа от моего "Форда". Совпадение действительно невероятное - второй раз оказаться рядом с человеком, причём на стоянке, где одновременно паркуется несколько сотен машин. В каком-то ступоре я рассматривал, как незнакомка расталкивает брошенные пустые тележки - те мешали ей добраться до багажника, - расталкивает опять-таки не по-бабьи, а с каким-то мальчишеским задором, и вдруг выдал:
  
   - Любое отклонение от математического ожидания нельзя называть судьбой.
  
   Она засмеялась, обнажив большие зубы:
  
   - Неужели то, что никогда бы не случилось ни с кем другим, именуется как-то иначе?
  
   Я медленно, дабы только соблюсти приличия, забрался в свой автомобиль, но тут же малодушно сорвался с места. Моё сердце колотилось, а щёки пылали, будто мне только что надавали пощёчин. Руль выскальзывал из быстро вспотевших ладоней. Я вылетел на шоссе, чуть не попав под истошно загудевшую фуру, и тогда только начал соображать, что веду себя совершенно по-идиотски. Господи, мне - тридцать пять, а я убегаю, точно детсадовец, от настойчивой представительницы противоположного пола! Что, она съест меня, что ли? Совсем спятил! Мужик называется, нечего сказать!
  
   Вот так я ругал себя за излишнюю поспешность и вдруг понял, что мой страх вызван совсем другим. Та пара фраз, что мы обменялись на стоянке, своей бессмысленностью сработали, как дзенский коан: сознание моё перевернулось вверх тормашками, и я вдруг прозрел. Это прозрение оглушило меня. Получается, я снова переключился обратно, и меня так далеко занесло, что я испугался - уже себя переключенного. Именно от такого себя мне и пришлось удирать. Некрасивая женщина сыграла роль катализатора, запала, с которого началось моё стремительное перерождение. И хорошо, что я нынешний успел пресечь собственную трансформацию, пока не пролетел точку невозврата.
  
   Эту точку я увидел чётко и ясно. Рассмотрел, пока усаживался в автомобиль. Я чувствовал, как меня настойчиво тянет к некрасивой незнакомке. Меня подмывает позвать её в кафе - например, дабы разобраться, что же за прозрачные намёки посылает нам судьба. Я бы вёл себя с ней иронично и элегантно. Много бы и складно говорил, как удавалось только с женщинами, в которых когда-то по-настоящему был влюблён. В таком состоянии легко обсуждать даже самые деликатные темы. Я бы, например, честно признался, что давно живу с одной женщиной, но не чураюсь лёгкого флирта - такого лёгкого, чтобы только пощекотать себе нервы. Посмеялся бы над массой совпадений, включая такие же, как у меня, упаковки довольно редкого безалкогольного пива, которые рассмотрел в тележке женщины уже на стоянке. Возможно, мы бы нашли общие интересы - Бродский, Климт или Пьяццола. Но совпадения ни о чём не говорят, это лишь романтичные подростки находят в них многообещающий знак. Мы же - взрослые люди! Да, я сам, будучи школьником, так часто думал об одной девчонке, что, и в самом деле, встречал её удивительно часто, в самых неожиданных местах. Но с ней у нас ничего не срослось, а я на долгие годы потерял веру в перст судьбы.
  
   Всё это я расскажу некрасивой незнакомке, а она что-то расскажет в ответ. Что у неё есть муж-банкир, который никак не решится на ребёнка. Что она всю свою жизнь сталкивается с совпадениями, которые, пусть и не приводят к очевидным результатам, но меняют жизнь исподволь, подталкивают к чему-то важному, о чём не принято кричать. Не знаю, откуда мне всё это известно, но я быстро смоделировал в голове весь наш возможный диалог и то, как мы вместе придём к выводу, что смысл нашей встречи: провести с человеком из другой вселенной полчаса за чашкой кофе, встряхнуться, разбавить рутину. Потом мы вернёмся к нашим автомобилям, и женщина прильнёт своей щекой к моей щеке, чтобы дежурно чмокнуть, попрощаться по-московски, как принято в её кругу. А я сделаю вид, что не понял, и обниму ею, и стану целовать в губы. Она почему-то не будет сопротивляться, как не будет возражать против секса на заднем сидении автомобиля - прямо посреди гигантской стоянки.
  
   Я так отчётливо увидел этот секс, что у меня потемнело в глазах от неимоверного желания. Незнакомка, несмотря на некрасивое лицо, светилась чувственной сексуальностью. Мне казалось, я один вижу это свечение, что оно - только для меня. Я рассматривал её в зеркало заднего вида и понимал, что схожу с ума от возбуждения, хотя за полчаса до этого еле тащил ноги, парализованный перспективой бессонной ночи. Все наши воображаемые разговоры с некрасивой незнакомкой, все наши попытки оболгать судьбу тщетны, потому что мы созданы друг для друга. А женщина, с которой я сейчас живу, она - очень хорошая и надеется стать моей женой, но, как не прискорбно, - всего лишь привычка. Привычка, по которой я буду жестоко ностальгировать, если уйду от неё. И буду корить себя, если, поддавшись мимолётной страсти, разобью её жизнь.
  
   Поэтому я уехал. Убежал от собственного безрассудства, от себя, дико возжелавшего запретный плод. Наблюдатель во мне стремительно просчитал варианты и принял наиболее разумное решение. И пусть внешне это выглядело немужественно, я один, наверное, могу оценить, как тяжело мне дался побег. Такой силы магнетическое притяжение к женщине случалось со мной всего несколько раз в жизни, да и то ужасно давно. И я, почувствовав их, всякий раз увлекался, терял голову, превращался в какое-то иное существо. И, пусть не слишком долго, но был по-настоящему счастлив. На автостоянке привкус этого счастья снова возник у меня на языке. И меня, как наркомана, развезло от одного лёгкого обещания, я готов был поставить на кон всё, что имел, лишь бы ещё разок испытать подзабытое уже сладостное чувство. Что-то дикое во мне, радостный и безумный антипод моего наблюдателя, эдакий авантюрист-романтик возжелал захватить власть над моим телом. Ему не хватило какого-то мгновения. Теперь же я вижу разницу между ним и стражем - тот последний сразу понял, что уже через пару недель я буду страдать от глупости черноволосой женщины, выслушивать угрозы её банкира-мужа и выносить молчаливое муки моей нынешней подруги. Эта разница, эта грань между различными "переключениями" меня самого, что еле-еле проступила, дала себя почувствовать в очереди супермаркета, стала вдруг чёткой и рельефной.
  
   И пока авантюрист-романтик во мне с позором загнан в дальний тёмный угол, я получил шанс разглядеть своего спасителя. Мой страж, этот бесконечно разумный наблюдатель строг и немногословен. Его главной задачей была, есть и будет моя безопасность. Ведь ему же надо вывести хозяина из-под огня, чтобы тот при любых обстоятельствах оставался над схваткой, чтобы соблюдал нейтралитет, числился в конфликтах советчиком, сторонним экспертом, даже миротворцем, только не навлекал агрессию со стороны отчаянных драчунов. Настоящий наблюдатель не будет выставлять своего хозяина на посмешище инициативным мельтешением. Не даст насмехаться над другими людьми - ведь это может вылиться в противостояние с объектом насмешек, а этого, как мы знаем, наблюдатель должен избегать. Поэтому он никогда не опустится до категоричности, не разрешит себе назвать кого-либо дураком, если только не уверен, что слова не дойдут до обидчивых ушей. Наблюдатель слишком хорошо знает людей, чтобы порываться их переделывать - даже запредельную мерзость с их стороны он воспринимает, как должное, как лишнее подтверждение давно известной истины. Если хозяин всё же попал в центр внимания, наблюдатель подскажет, как подтрунить над собой, как отвести разговор от своей персоны - лишь бы не дать другим возможности поиздеваться, подёргать за чувствительные места. Он сделает вас совершенно круглым, обтекаемым, любой жестокий интерес быстро выдохнется перед такой скучной формой, в которой не за что зацепиться.
  
   Но это, по всякому, лучше бездумного участия во всём и вся. Нельзя же, в конце концов, ради горстки острых ощущений наступать на всем известные грабли, рисковать покоем и благополучием близких. Почему я должен слепо доверять невесть откуда взявшейся уверенности, что женщина в гипермаркете чем-то лучше той, которая ждёт меня дома? Непосредственный участник событий всегда выглядит наивно - он верит в небесспорные истины и закрывает глаза на очевидные недостатки. Он беззащитен и смешон в своём донкихотстве. Только я ни черта не могу понять, почему в те несколько секунд на автостоянке статус участника казался мне таким привлекательным, желанным, почему я чувствовал себя обворованным, потерявшим что-то важное в жизни, отказавшись от сомнительного приключения?
  
   Я полностью ушёл в себя и даже не заметил, что полосатая палка гаишника, невесть откуда возникшего на обочине, направлена в мою сторону. Замешкавшись, не сразу нажал на тормоз, поэтому пришлось возвращаться в неизвестно откуда взявшихся сумерках задним ходом.
  
   - Извини, командир, не заметил, - я опустил стекло и сунул документы в руки гаишнику, который представился дежурно-непонятным бормотанием. Он невнимательно пролистал их, затем всё тем же дежурным голосом, но уже с ноткой угрозы пророкотал:
  
   - Олег Вениаминович, попрошу следовать за мной.
  
   Я про себя чертыхнулся, но заглушил мотор и послушно вылез из машины. Рубашка на спине, оказывается, вся пропиталась потом, и вечерний ветерок неприятно холодил кожу - так, что через пару шагов на меня напал сильный озноб - точно такой же, как сейчас в пансионате. Превозмогая дрожь, я силился понять, какие могут быть претензии ко мне. Гаишник подошёл к своему "Жигулёнку" и знаками указал, чтобы я садился на переднее пассажирское сиденье. Внутри кто-то уже сидел - сзади со вторым гаишником препирался тщедушный паренёк в бейсболке - видимо, это его "БМВ" с включенной "аварийкой" стояла рядом. В гаишной машине пахло несвежим бельём и солёнными огурцами. Торпеда передо мной была покрыта комками пыли и мятыми бумагами. Остановивший меня гаишник долго не мог влезть на водительское место - мешал живот. Я наблюдал за его вознёй, за красным обветрившимся лицом, которое становилось всё краснее. Наконец, он втиснулся и спросил меня, срываясь на отдышку:
  
   - С какой скоростью вы двигались, Олег Вениаминович?
  
   Я, понятное дело, не помнил. Наверняка, не меньше девяноста. Но при этом с самым невинным видом изрёк:
  
   - Шестьдесят, наверное.
  
   - Шестьдесят? - крякнул гаишник. - Вы двигались со скоростью сто пять километров в час там, где разрешено не выше сорока!
  
   - Да? И что теперь? - я нарочно задал нелепый вопрос, чтобы выгадать время. На самом деле, я уже вспомнил, как меня пару лет тому назад развели коллеги краснолицего гаишника. Развели почти на этом самом месте. И мне нужно восстановить в голове все детали, которых я не знал тогда, но выяснил потом, на следующий день.
  
   - Как что? Суд решит! - гаишник деловито копался в кипе измочаленных бумаг в планшете, потом изрёк: - Пятнадцатого мая в девять тридцать подъедите на маршала Василевского, пятнадцать, подойдёт?
  
   Я расплылся в идиотской улыбке. Они теперь пошли ещё дальше - суд! Какой, на фиг, суд, если знак установлен не по правилам - я после прошлого раза даже в мэрию звонил, и они ничего о нём не знают. Кроме того, мне не был предъявлен радар, и, судя по всему, показатели измерены некорректно - иначе гаишник тыкал бы ими мне прямо в нос. За моё реальное превышение скорости над стандартными шестидесяти положен небольшой штраф, рублей двести-триста, который выписывается прямо на месте. Заметив, что поймавший меня красномордый лейтенант достаёт бланк для оформления временных "прав", я чуть не взорвался в негодующей речи, как тут меня снова переключило.
  
   Я снова стал стопроцентным наблюдателем. Меня буквально только что тянуло сражаться за правду, но я, как и десять минут тому назад на стоянке, вдруг ясно увидел, к каким печальным последствиям это приведёт. Дело даже не во мне, а в пареньке на заднем сидении, которому отец подарил новенький "БМВ" и которого одновременно со мной разводят, но уже не меньше, чем на штуку "зелени". И если я начну вякать про свои права, про неправильно установленный знак и неисправный радар, у моих гаишников сорвётся рекордный улов. Ведь парнишка повторит слово в слово все мои аргументы и вместо того, чтобы обзванивать друзей и собирать на взятку, вызовет своего папашу. Вымогательство денег на дорогах - факт общеизвестный. Но одно дело, когда жертва чувствует свою вину, когда благодарна за то, что ей удалось избежать более серьёзного наказания, и другое - когда блюститель закона переходит черту и превращается в банального "кидалу". Я выручу неизвестного мне пацана, но мужички в погонах в отместку подбросят мне наркоту или аккуратно настучат по почкам - так, что мне до конца дней своих придётся мучиться, "работая на аптеку", как говорят блатные. Я это увидел настолько ясно, что даже начало ломить поясницу от предполагаемых ударов дубинкой.
  
   Возможно, я просто паниковал, но наблюдатель во мне не дал даже усомниться в его предположениях. Он вдруг сказал моим ртом:
  
   - Командир, мне уже случалось попадать в такую ситуацию - на этом самом месте. И у меня есть справка, что моя машина не могла ехать настолько быстро - там, в правах, за обложкой, - я тянусь к своим документам, но красномордый лейтенант опережает меня. Он заглянул под обложку и обнаружил пятьсот рублей, которые припрятаны там для такого вот случая. Я же продолжил нести полную околесицу, которая лишена смысла для паренька в бейсболке, но должна быть понятна гаишнику. - И в прошлый раз я обращался в мэрию, которая такие знаки устанавливает, и мне выдали справку. Ведь на моей машине - специальное антибликовое покрытие - оно искажает измерения радара. Давайте выйдем и проверим, сами убедитесь: она у меня даже когда стоит, высвечивает не меньше пятидесяти километров в час. Я ведь - юрист, и очень хорошо знаю порядок таких замеров.
  
   При этом я активно подмигивал и показывал большим пальцем наружу, чтобы мой гаишник понял: вся эта глупая болтовня нужна, чтобы вызвать его обратно на улицу. Ему неохота вылезать, ведь он с таким трудом втиснулся. Но он угадал в той абракадабре, что я произношу, опасность - я видел это по его лицу. Самое главное, чтобы в нашу беседу не вклинился его коллега, поэтому я говорю тихо, почти шепчу, как раз в тот момент, когда особенно сильно разгораются препирательства на заднем сидении.
  
   Красномордый лейтенант несколько секунд смотрел на меня, не мигая, потом на его лице проступила гримаса сожаления. Он неуловимым движением сунул мою пятисотрублевку в свои бумаги и вернул мне документы:
  
   - Да, всё нормально, можете быть свободны.
  
   Я выбрался из гаишных "Жигулей" и первым делом подавил в себе жалость по поводу пятисот рублей - почки, в конце концов, дороже. Да, я вёл себя, как параноик или последний говнюк, но никак не мог избавиться от железобетонной уверенности, что это - лучшее, что можно было сделать. А справедливость, равно как и несвоевременно вспыхнувшая страсть к некрасивой брюнетке - всего лишь бестелесные символы. Ими нужно поступиться ради собственного спокойствия и спокойствия близких. Я вдруг проникся мудростью своих поступков. Даже испытал некое воодушевление. Ведь мне совсем не просто было избежать соблазнов. И то, что к моему поведению легко прилепить ярлык "трусость", совсем не коробит - я уже вышел из того возраста, когда смелым не положена шапка на морозе.
  
   И то, как мне удалось решить свои маленькие проблемы - лишнее тому подтверждение. Я не жду от случайного перепиха романтических переживаний, а от схватки с ментами - благодарности. Потому что видел не раз и не два, что такие ожидания - удел младенческой наивности. Получить в этом деле больше, чем потерять - скорее исключение, нежели правило. И если раньше я правилами пренебрегал, то теперь в меня вселился прагматичный страж, который не упускает ни одной мелочи. Который наблюдает за мной со стороны, точно за посторонним человеком.
  
   Этот страж появился не вдруг, я и раньше прислушивался к его приказам - просто не понимал этого. Ведь тем же утром я не бросился отговаривать руководство студии от гиблой затеи - снимать подражание "Лосту" в сибирской тайге. Я понимал, что поклонники американского оригинала не клюнут на подделку, а другой аудитории просто не найти. Мне лично такой расклад казался очевидным. Но только не руководству студии. Я высказал им свои сомнения, но не стал настаивать. Не то, чтобы побоялся, просто не счёл нужным. Хотя студия, которая кормит меня вот уже пять лет, накроется после такого "гениального" проекта медным тазом.
  
   Узнав об этой затее, я первым делом сказал себе "Кранты!" и решил подыскивать новых заказчиков. Перед ними я не стану скрывать свою негативную оценку доморощенному "Лосту". Более того, преподнесу её, как пример высокопрофессионального чутья. Хотя, казалось бы, столь циничный подход раньше мне противел. Но наблюдатель подсказал, что лучше подойти к вопросу формально. И теперь мне неинтересна прибыль или убытки моего заказчика, потому что важнее личный статус, котировка меня, как специалиста. Важнее прослыть хорошим провидцем, чем паникёром, отговорившим студию от верного хита.
  
   Выходит, я незаметно превратился в функцию - пусть хорошо настроенную, но совершенно бездушную. Выходит, куда не плюнь, я везде оказывался сукиным сыном, который думает только о себе и не лезет на рожон. Который сидит в своём уютном укрытии, попивает кофеёк и плевать хотел на рвущиеся снаружи страсти и чужие переживания. Мне трудно понять, хорошо это или плохо. Я получал в своей жизни кучу синяков за идеализм и вспыльчивость, но это были боевые синяки - их приятно перебирать в одиночестве осенним утром или смаковать на вечеринке в кругу друзей. Осмотрительность же превращает жизнь в какое-то ровное блёклое тесто. Хотя, конечно, можно собирать коллекцию дерьмовых ситуаций, которых посчастливилось избежать. Можно ощущать себя разведчиком, который осторожно крадётся по вражеским тылам, а не пытается пробиться в лоб. Наслаждаться покоем и пустить силы на что-нибудь стоящее. Правда, не понятно, на что.
  
   Вот так я думал, возвращаясь из гипермаркета домой. С одной стороны, я чувствовал гордость, как мудро удалось избежать передряг. С другой, испытывал сожаление - за то, что лишаю себя риска и острых впечатлений. Но откуда это последнее во мне? Кино, современная литература, вся нынешняя культура сформировала в моём мозгу притягательный образ спонтанного шалопая, который счастлив в собственной непредсказуемости. Во мне звучит намертво въевшийся рефрен: предусмотрительность - удел стариков! Если хочешь быть молодым, здоровым и сексуально привлекательным, гони от себя нудных наблюдателей!
  
   Культура одобряет умеренную безрассудность. Несмотря на то, что поиски приключений в практике среднестатистического субъекта заканчиваются мерзко и некрасиво. Но вместо того, чтобы всячески культивировать работу над ошибками и учёбу на собственном горьком опыте, культура подначивает: "да, ладно, не ссы, попробуй ещё разок!". Тыкая в одно единственное исключение, она снова и снова заманивает в такое болото, из которого потом вовек не выбраться. Это - чистой воды манипуляция, и разобраться в этом далеко не просто.
  
   Современная мораль одобряет героизм, поскольку обывателю импонирует, когда кто-то отдаёт за него жизнь. Но "герой" легко превращается в "тупого придурка", если не достигает цели или эта цель не оправдывает средства. Однако потенциальному герою трудно оценить свои шансы - геройство предполагает некий угар, в котором невозможно проявлять осмотрительность. Т.е. люди могут одобрить убийство малосимпатичного драгдилера, если он склоняет своих клиентов к употреблению наркотиков, но ни за что не одобрят убийство многодетной матери, которая только так - за счёт слабовольных и никчёмных наркоманов, - может заработать на хлеб насущный. Хотя наш дремучий обыватель готов одобрить даже торговлю наркотиками по соседству, лишь бы сосед не зарабатывал на жизнь чем-то реально беспокойным - например, резкой металла на дому.
  
   Поэтому герою нужно рисковать. Книги и кинофильмы культивируют физиологическую потребность в безумных поступках, но не гарантируют их одобрение. Общество поступает вполне потребительски, когда дело касается рискованных мероприятий. Оно как бы остаётся в сторонке, оно декларирует, что герой, в первую очередь, поступками тешит своё самолюбие, свою физиологию, своё "шило в заднице", а одобрение общества - это, скорее, бонус к геройскому поступку, а не обязательное следствие.
  
   Отсутствие гарантии повышает ценность геройства. Мало совершить что-то полезное с риском для жизни, надо ещё не побояться осуждения, если общество сочтёт цель никудышной или потери при её достижении - неадекватными. А, поскольку присутствуют некоторые оценочные суждения, которые трудно признать чёткими критериями, геройство следует признать явлением сугубо случайным либо принадлежащим людям с исключительным чутьём на поведение того самого "общества".
  
   Но в тот день я проникся. Наблюдатель во мне достиг таких высот, что смог легко препарировать даже глубокие слои подсознания - те, в которых многолетним зомбированием засунули ностальгию по авантюрам. Он оказался настолько умён, что согласился даже на чужие правила игры - он не отговаривал меня, а задавал банальные вопросы: старик, а не лучше ли, пощекотав нервы, выйти из переделки с минимальными потерями? Не лучше ли остаться "при своих", чем тешить пустые надежды - что интрижка на стороне раскроет горизонты чувственности, а подлые гаишники вдруг раскаются?
  
   Да, у меня теперь просто супер - наблюдатель. И как он резко возмужал! Я много раз замечал, как внезапно взрослеют дети - кажется, бегал себе малец, бегал, и вдруг за одно лето вытянулся в крепкого парня. И родители стареют какими-то рывками - то, вроде, тешишь себя надеждой, что, мол, молодцы, хорошо держаться, а то вдруг обернёшься на отца и видишь: он сидит, сгорбившись, на лавочке в какой-то нелепо сидящей одежде, с клочками старческой щетины, и чуть не вскрикиваешь от внезапного укола в сердце. Так и меня резко "переключило". Как будто зондер-команда из телевизионной рекламы "Кёрхер" всё стремительно прочистила, пропылесосила внутри меня, избавила от последних обрывков наивности. А потом также стремительно накачала цинизмом и осторожностью.
  
   В тот вечер я не заметил, как добрался до дома. Открыв багажник, принялся копаться в пакетах, сортируя покупки - что надо внести в квартиру, а что оставить на потом. Меня как будто окликнули, я поднял голову и увидел летящую женщину. Казалось, время замерло, и прямо передо мной, разметав по воздуху полы халата, зависла симпатичная блондинка. В свете уличного фонаря я мог разглядеть каждую чёрточку на её лице, каждую ресничку на её зажмуренных веках. Потом раздался сочный хруст, как будто об асфальт разбился большой арбуз.
  
  
   Глава 9 "Ценный экземпляр"
  
   Впервые я видел смерть так близко. Много раз писал о ней, но чтобы так - всего в трёх метрах от себя - ещё никогда. Я вызвал по мобильнику скорую и милицию, но при этом сам не верил, что это я вызываю, что это - мой голос в трубке. Я решительно подходил на ватных ногах к трупу женщины, но так и не смог убедить себя, что когда-то видел её живой - скорее, тело на асфальте походило на куклу, на киношную декорацию. И только недавний хруст стоял у меня в ушах, заставляя холодеть затылок и спину между лопатками. Этот хруст оставался таким честным и страшным, он единственный связывал меня с реальностью, с тем, что смерть - действительно существует. И лужа крови на асфальте - настоящая, а вокруг не снимают очередной сериал.
  
   Потом пошла рутина - протоколы, объяснения... Я обнаружил, что забываю тот самый хруст, что суета вокруг смазывает, перевирает великое таинство смерти. Из пронзительного ощущения себя, как живого - видимо, возникшего на контрасте с чужой гибелью, я снова, как говорится, приходил в себя. Но мне не хотелось приходить в себя! Я страстно желал оставаться растерянным, испуганным маленьким человечком - именно этого мне хватало, чтобы закончить сценарий. Я бросил ноутбук на автомобильное сидение рядом с собой и рванул обратно в гипермаркет - ведь там допоздна работает кофейня, и мне не станут надоедать милицейскими протоколами.
  
   За столиком в кофейне сидела она - та самая некрасивая брюнетка из очереди. И я, всё ещё не пришедший в себя, сел рядом с ней и заговорил. Я рассказывал всё то, что раньше не позволил рассказать мой наблюдатель. Ещё я рассказал про него самого и разбившуюся женщину. А некрасивая брюнетка сказала, что её зовут Вика и что у неё есть разлюбивший её муж-банкир, который уехал в Амстердам - то ли на пару дней, то ли на всю жизнь. Пока она говорила, я удивился, что посчитал её некрасивой - на её лице, несмотря на некоторую непропорциональность, читались сила и здоровье, а все отклонения от стандартов выглядели естественно и органично. Такие лица не распробуешь с первого раза - тут важно найти нужные ракурсы.
  
   Потом у нас с Викой случился секс на заднем сидении моего автомобиля, и это был самый фантастический секс в моей жизни. После этого мы поехали в ночной ресторан, и там я запоем писал диалоги. Вика заглядывала через моё плечо в ноутбук и, интонируя голосом, играла сразу за нескольких персонажей. Раньше я не мог работать с кем-то в паре, все помощники и соавторы меня раздражали, но здесь сценарий продвигался на редкость стремительно и был готов уже к четырём утра...
  
   Такие вот не совсем обычные события привели меня в этот пансионат. Я наплевал на своего мудрого наблюдателя и теперь не знаю, чем это кончится. Мне даже не хочется знать о каком-то конце, я могу только наслаждаться обществом Вики или ждать новой встречи с ней. Я влюбился, как юнец, и больше не хочу слышать об осмотрительности. Мне нравится теперь всё, что приходится делать ради моей любви - даже, стуча зубами от холода, пробираться по пустынному пансионату...
  
   На месте портье сидит аккуратный маленький пенсионер и прилежно смотрит сериал по маленькому телевизору. Его маленькие мягкие ручки сложены на столе, как у первоклассника, спина - идеально ровная, немигающие глаза устремлены на подслеповатый экран. Он кажется самим воплощением дисциплины. Я первым делом решаю, что портье - из отставников, но бледное лицо и ясные глаза сбивают с толку - получалось, алкоголем товарищ не злоупотреблял, поэтому вряд ли мог оказаться военным. Сил на то, чтобы строить новые предположения, у меня нет, поэтому сосредоточиваюсь на одном - убрать из голоса позорную дрожь:
  
   - Простите... У вас тут нигде... нельзя поесть... в такое время? Или купить?
  
   Портье вздрагивает, потом вдруг замирает, уставившись на меня. Наверное, я удивил его своим появлением, поскольку он почти минуту молчит, в то время как на его лице отражается явная работа мысли. Наконец, раскрывает рот и произносит, как диктор телевидения:
  
   - Подойдите к Светлане Геннадиевне - она для другого гостя ужин готовила и, возможно, у неё что-то ещё осталось.
  
   Он указывает пухлым пальцем куда-то вдаль. Я неуверенно кручу головой, на что портье, изобразив на лице некое подобие улыбки, ещё раз машет рукой в сторону полутёмного и не слишком гостеприимного на вид коридора - тот похож на провал, зияющий с противоположной стороны холла. Я ещё раз поражаюсь, как старичку-портье удаётся так аккуратно, округло всё делать, отчего в каждом его жесте сквозит ощущение важности, эдакой буддистской сосредоточенности на мелочах. Сделав шаг внутрь коридора, я не выдерживаю и бросаю взгляд через плечо - портье чему-то своему умиротворённо улыбается.
  
   И вдруг я чувствую приключение. Сумрачный туннель коридора, голод, дрожь ставшего вдруг чужим тела и какой-то нездешний, педантично аккуратный портье что-то изменили в моём взгляде, в ощущении действительности - в ней непонятным образом исказилась перспектива, а резкость каждой линии многократно возросла. Я попал в неведомый, чуждый мир. Я шагаю в полутьме по истёртой до дыр ковровой дорожке и каждой клеткой чувствую: что-то происходит, что-то пока ещё не понятное, но при этом весьма странное и загадочное.
  
   Это как-то связано с событиями последних дней, нашим с Викой знакомством. Я пытаюсь нащупать параллели, но ничего, кроме кажущегося абсурда, на ум не приходит. Судьба настойчиво сталкивает меня с женщиной, которая замужем и которую трудно назвать красавицей. При этом мне кажется разумным не показываться с ней на людях - будто я считаю нашу связь случайной и временной. Мне даже в голову не приходит просить её развестись или самому порвать, наконец, с хорошей, по сути, женщиной, которая ещё на что-то надеется. Я завязываю гордиев узел отношений, даже не надеясь найти когда-нибудь выход. Но мне уже тридцать пять, у меня до сих пор нет детей - почему же я не цепляюсь за свой шанс?
  
   Страх перед устойчивыми отношениями - вот как это называется. Я горд, что решился на безумный поступок - познакомиться с Викой, но дальнейшие взрослые шаги меня страшат. Страшат, как будто мне всё ещё двадцать лет. Когда идёшь Бог знает где Бог знает куда по тёмному коридору, само собой в голове возникают неприятные вопросы. И единственный известный мне ответ: поживём - увидим. Это говорит и не авантюрист во мне, и не наблюдатель. Это говорит мой неясный страх.
  
   А ведь когда-то я был готов его преодолеть. Мне было двадцать три, и я сидел в ресторане с девушкой, которую тоже по странному стечению обстоятельств звали Викой...
  

***

  
   - Был у меня приятель. На вид - абсолютный тормоз, - я долго полоскал соломинку в своём бокале и только потом решился взглянуть на свою спутницу. Она удивлена, правда, пытается это скрыть. Я сам удивлён, ведь мне нужно говорить совершенно о другом. Но я упорствовал: - Забавный был тип, в институтской общаге считался главной достопримечательностью. Тормозил безбожно, но умудрялся везде успевать. Когда к нам в группу приходил новый преподаватель, все изнывали от предвкушения шоу под названием "Арсений у доски". Да, я не сказал: приятеля звали Арсений, но мы для простоты окрестили его Сеней. Он по паспорту числился русским, хотя на вид - далеко не русских кровей: эдакий упитанный здоровяк, узкоглазый и скуластый. Так вот: когда его вызывали к доске, вся группа замирала. Делали ставки, как быстро новый преподаватель выйдет из себя. Ведь Сеня отвечал по такому алгоритму: сначала медленно-медленно повторял вопрос, даже не повторял, а пропевал, раскачиваясь из стороны в сторону и закрывая глаза. Потом замирал и так же, с закрытыми глазами, принимался думать. Со стороны выглядело: уснул человек! Стоит с закрытыми глазами и только слегка пошатывается. Самые нервные из преподавателей психовали уже с этого места. Другие, более стойкие, ждали, пытаясь разгадать, прикалываются над ними или, правда, задумался студент. Те, кто дожидался, получал для начала парочку неправильных вариантов, причём Сеня сам обстоятельно объяснял, почему они неправильные. Затем следовала куча комментариев - тоже имевших к делу весьма далёкое отношение. Речь у Сени не отличалась лаконичностью и быстротой - он то и дело замирал, чтобы передохнуть и подобрать нужное слово. В общем, правильный ответ оглашался, когда его уже никто не ждал. Представь себе: спрашиваешь ты, положим, на улице "сколько времени?", а тебе отвечают минуток эдак через пять-десять, после вдумчивого изучения циферблата и пространного рассказа об истории часов, как таковых. Примерно то же происходило на семинарах с Сеней. Никто из преподавателей не выдерживал подобной экзекуции. Всякий раз они багровели, брызжали слюной, кричали и топали ногами. Те, кто крепился до конца в надежде поймать Сеню на незнании предмета, вдруг обнаруживали, что тот - прилично подкован, но при этом украл у них кучу времени - полсеминара угроблено на пустяковую задачку. Сеня же в ответ на очередную истерику лишь удивлённо пожимал плечами.
  
   Я снова решился взглянуть на Вику. Та рассеянно улыбалась. Почему бы и нет? Байки про Сеню многим кажутся забавными. Поэтому я продолжил:
  
   - На самом деле Арсений никого не хотел обидеть. Он, и вправду, был самым настоящим, классическим тормозом. И с детства получал нагоняи - наказывали его не то за лень, не то за невнимательность, - сами не могли понять. А Сеня со временем плюнул на подобные претензии и решил: ничего зазорного в его тормознутости нет, просто - такое свойство организма. В этом есть и своя индивидуальность, и свой резон. Окружающих нервировала его запоздалая реакция, но этого как раз хватало, чтобы учесть каждую мелочь. Что-то отпадало само собой или срочность оказывалась мнимой. Сеня медлил, но мог почувствовать, как разом решить большую проблему, на которую другие гробили уйму сил. В общем, не торопясь, везде успевал. Не напрягаясь, достигал результата. Выжидал в засаде. Использовал везение как расчётный фактор. И многих раздражал - своим, казалось бы, незаслуженным успехом...
  
   Я сделал через соломинку несколько глотков, но пауза мне была нужна, чтобы в очередной раз рассмотреть Вику. Она успокоилась и внимательно слушает мой рассказ. Это, безусловно, воодушевляло:
  
   - Еду он всегда готовил сам. Обстоятельно сервировал маленький столик, который ставил на свою кровать - там Сеня поглощал пищу в полном одиночестве. Если в общаге садишься есть как обычно - за обеденный стол, то рискуешь получить в нагрузку возникшего из ниоткуда голодного соседа. Тот, устроившись рядом, станет как бы между прочим таскать еду прямо из твоей тарелки. А так, за культурным столиком, да ещё на кровати, Сеня уединенно трапезничал, как недорезанный английский аристократ. Он вообще всё делал то же самое, что и остальные, но делал исключительно по-своему. Представляешь, он даже играл в футбол! Это, конечно, громко сказано - играл, при его-то медлительности... Просто, когда все боролись за мяч, Сеня неторопливо прохаживался по чужой половине поля, на грани офсайда. Получив пас, тут же лупил, что есть мочи, по вражеским воротам. Самое смешное: в половине случаев забивал. И так - во всём. Медленно запрягал, но быстро ехал. При этом вёл себя так, будто его ничего не интересует. Он и вопросы-то задавал, казалось бы, чисто для приличия, для поддержания разговора. Но всё наматывал на ус, брал на заметку, чтобы потом вдруг, так же, как в футболе, бац! - и выстрелить с каким-то нетривиальным решением. Например, в середине девяностых все бросились делать бизнес. Один только Сеня долго бездельничал. Будто ему возня с деньгами - глубоко по фигу. Но когда всё-таки взялся, то на фоне всеобщего увлечения перепродажей джинсов, магнитофонов, "Мальборо" и прочего западного ширпотреба пошёл своим путём - где-то находил дрянные отечественные сигареты без фильтра, какой-нибудь Усть-Урюпинской табачной фабрики, которые быстро распродавал с двойной - тройной накруткой. Причём оборачивал деньги Сеня в разы быстрее остальных и с минимальным напрягом. Бывало, придёт в твою комнату, потреплется на абстрактные темы, а потом как бы между делом предложит: "Возьмёшь у меня сигареток ящичек? Постоишь денёк у метро, скинешь по пятнадцать рубликов за пачку, два - твои. Серёга, вон, у "Каховской" вчера ящик за два часа раскидал - у него бабули-перекупщицы всё оптом скупили". Никто ему не отказывал. Представляешь: человек - всегда на глазах, всегда пребывает в максимально расслабленном состоянии, - то курит себе на крылечке, то ведёт с кем-нибудь таким же праздношатающимся коллегой неспешный разговор, а то и просто лежит себе на кровати и смотрит в окно, - но тем временем пол-общаги вкалывает на него! К окончанию института, когда остальные продолжали носиться, как угорелые, чего бы ещё перепродать, когда сидели в скучных конторах или банально спились, Сеня открыл огромный автосалон. Для тех времён круто - не то слово! Это было круто ещё и потому, что продавались там "Мерседесы" и другие люксовые авто. Основные продажи Сеня делал сам, ведь он умел вести беседы с нужными людьми, умел рассказать о своём товаре - вкусно, с оттягом, так, чтобы у покупателя слюни потекли, чтобы зверски захотелось даже не автомобиль сам по себе, а красивой жизни, полной изысканного шика. Машина - это всего лишь фетиш, понты в чистом виде. Бандитам и чиновникам хотелось за ворованные деньги, что жгли им карман, оформить должный внешний антураж. Поэтому со временем они стали выкладывать Сене сумасшедшие бабки за "Майбахи" и "Бентли", они хотели чувствовать себя так, как в Сениных рассказах про дольче виту где-нибудь в Монако или Ницце. В общем, вскоре Арсений стал ворочать миллионами. И тут в его жизни появилась Светка...
  
   Я смотрел на Вику в упор. Моя болтовня убаюкала её, расслабила. Но появление в моём рассказе роковой женщины стало для неё, безусловно, неожиданностью. Вика чуть не поперхнулась виноградиной - пока я говорил, она успела превратить пару виноградных гроздей в голые скелеты. Откашлявшись, Вика аккуратно вытерла салфеткой рот и бросила на меня затравленный взгляд. Кажется, будто мы поменялись с нею ролями - ведь это я сегодня поначалу боялся на неё смотреть. И мне вдруг снова стало страшно - страшно заканчивать свой рассказ, ведь я уже догадывался, зачем завёл его - здесь и сейчас. Но меня гнала вперёд глупая инерция - раз уж начал, нельзя бросать на полдороги:
  
   - Они видели друг друга и раньше. Просто Светка училась в параллельной группе. Они пересекались на лекциях, студенческих вечеринках. Но, когда учились, дело до знакомства не дошло. Сене, как большинству здоровенных мужиков, нравились миниатюрные барышни. Все его бывшие подруги отличались, как бы так помягче выразиться... живой непосредственностью. Боюсь, Арсений не улавливал и малой толики их непрерывного щебетания. Поэтому увлечения длились недолго, уроков он не извлекал, но упорствовал в своих предпочтениях. Светка тоже была из разряда дюймовочек, но совершенно не суетная. Серьезная такая кнопка с русой косой и здоровенными очками. Стоило заменить эти очки на что-то поприличней, надеть облегающее платье, чтобы на встрече выпускников Сеня влюбился в неё до беспамятства. Я не знаю всех подробностей, но вскоре она переехала к нему. Светку не устраивал статус содержанки, поэтому она продолжала делать карьеру в каком-то банке. Сеня же просто светился от счастья, правда, в силу его природной толстокожести увидеть такое свечение мог лишь продвинутый наблюдатель. Мы увидели и в своём старом институтском кругу порадовались за него... Как тут произошло недоразумение. Именно недоразумение, возникшее из ничего, на ровном месте! Однажды Светка явилась с работы взвинченной, прицепилась к какой-то ерунде, кажется, к давно текущему бачку унитаза, распсиховалась, расплакалась. Сеня же привычно затормозил. Просто не нашёл нужных слов, не успел. Понимал, что опаздывает, но ничего не мог поделать - привычка, блин. Стоял, как болван, мычал что-то нечленораздельное, но тем самым лишь больше заводил Светку. Та же в запале хлопнула дверью и свалила. А Сеня стал ждать. Ждать, пока она остынет, осознает, что поступила глупо, что повела себя как последняя истеричка. Но, опять же, в силу собственного характера ждал он слишком долго. Светка же благополучно забыла про бачок, но затаила великую обиду за то, что не остановил, не попытался вернуть. Пару раз они неудачно поговорили по телефону, а ещё через неделю он приполз к ней на коленях, с цветами, золотым кулончиком с бриллиантами, жалкий и извинялся, как заведённый. В общем, Светка его милостиво простила, вернулась к нему, и зажили они, вроде бы, в мире и согласии. Но! Сене с той поры больше не везло! Он вдруг стал мельтешить, суетиться, растерял свою былую величественность. В общем, стал совсем другим человеком. Вроде, разговариваешь с ним, как с давним знакомым, а кажется, будто в теле у него - кто-то другой, посторонний. Бегающий взгляд, руки то и дело нервно потирает, словами захлёбывается - будто и не Сеня вовсе. Может, я, конечно, драматизирую, и вряд ли он стал выглядеть жалобней среднестатистического россиянина. Но ведь Сеня - не среднестатистический! Из него ведь раньше пёрло, что ему жить - глубоко по кайфу. А тут он лепечет, мол, налоговая - то, бандиты - сё, конкуренты - ещё что-то. Бизнес, говорит, скорее нужно продавать, пока совсем не прогорел. Я смотрел на него и зверел от одной только мысли, что вот: какая-то мелкая сучка сломала такую глыбищу, сломала по глупой бабской прихоти! Зачем, скажи, зачем она это сделала?! Неужели за полгода совместной жизни нельзя было понять, какой экзотический экземпляр ей достался? Что нельзя с ним так! Нельзя требовать от него гибкости и дипломатичной сноровки. Не понимаю!
  
   Я в запале мотнул головой и с той же, незабытой ещё злостью зыркнул на Вику. Она растерялась. Она не хотела отвечать, но я поступил жестоко - смотрел на неё выжидающе, ловил её взгляд. Наконец, она громко вздохнула, чуть прикрыла глаза и спросила незнакомым хриплым голосом:
  
   - А ты уверен, что всё - из-за неё?
  
   Я снова сокрушённо замотал головой. Теперь это означало досаду - как можно сомневаться в том, что так очевидно? Но Вика, несмотря на все мои далеко не вежливые гримасы, продолжила:
  
   - Ты как-то смело рисуешь причинно - следственные связи. Может, везенье твоего друга давно исчерпалось, просто заметно стало лишь после ссоры. Или так совпало. Не может же бесконечно везти... Или ещё вариант: бывают, знаешь ли, люди, готовые пойти на всё, лишь бы упрекнуть любимого, лишь бы доказать, что тот поступил несправедливо. Они могут нарочно усугубить проблему, как говорится, для лучшей наглядности. Такое тоже бывает! Ты разве не знаешь: многие годами бередят в близких чувство вины? Причём исключительно в благих целях - дабы, понимаешь, сохранить отношения. Глупо, но сплошь и рядом слышишь: "я отдала тебе лучшие годы!", "а я из-за тебя науку бросил!" Абсурд? Абсурд! Но так бывает, согласись! А, может, твоему Арсению именно в тот момент надоела собственная вялость. Ну, перестала приносить удовлетворение. Он решил измениться и не смог...
  
   - Ты, что, её оправдываешь? Ладно, пусть Светка - не единственная причина. Пусть случилось сразу несколько причин. Но ведь именно она стала катализатором - это глупо отрицать. Она же мириться не желала, лишь бы его помучить. Наказывала за медлительность, хотя это равносильно наказанию за цвет глаз. И вынудила извиняться, извиняться за то, что он - такой, какой есть. Фактически, заставила отречься от самого себя, при его-то характере...
  
   - Ах, какой он ранимый, оказывается! - Вика вдруг завелась - её глаза как-то зло заблестели. - С ним, значит, жёстко обошлись, с бедным мальчиком! А зачем нужен такой мужик, раз он эгоистичен настолько, что не способен даже на маленькую жертву? Неужели счастье любимой не стоит того, чтобы перешагнуть через свою дурацкую привычку, хоть раз в жизни проявить характер? Любви, к твоему сведению, без жертв не бывает - как ещё можно притереться друг к другу, если в чём-нибудь не уступить? Люди, наконец, жертвами доказывают свою любовь. А ты хотел, чтобы Сеню, такого из себя особенного, на руках носили и пылинки с него сдували?
  
   - Да нет, не хотел, - трусливо бормотал я в ответ на Викину тираду. - Конечно-конечно... но всё же... забавный был экземпляр. Природа без такого обеднела...
  
   Я замолчал и принялся смотреть прямо перед собой. Краем глаза видел: Вика тоже уставилась в стену. Действительно, нам лучше было помолчать. И вообще: побыть где-нибудь подальше друг от друга. Разговор про Сеню воздвиг между нами стену просто-таки ледяного отчуждения. Конечно, вряд ли он поставил бы жирный крест на наших отношениях. Но вот маленькую коробочку с кольцом, что топорщится в кармане моих брюк, теперь невозможно было вытащить на свет Божий.
  
   И тут меня прошиб холодный пот. Ведь Вика понимает, зачем мы пошли сегодня в ресторан! Она засекла меня в тот момент, когда я измерял линейкой её кольца. И она так загадочно улыбалась, когда я пытался выглядеть непринуждённо, пригласив её в столь шикарное заведение. Да и одеты мы вовсе не так, как одеваются, чтобы просто приятно отужинать. Мы с самого начала были жутко наэлектризованы, и разговор у нас не клеился, потому что оба мы волновались...
  
   Но я-то - хорош! Вместо того, чтобы разрядить обстановку, завёл взрывоопасный рассказ. И всё потому что, оказывается, мне страшно доставать из кармана заветную коробочку. Да, страшно! И Вика увидела мой страх, увидела по тому, как яростно я защищал незыблемое мужское право на индивидуальность. И если теперь я уступлю ему, то девальвирую нашу любовь. Вика поймёт, что ради неё я не готов жертвовать собой, своими привычками и жизненным укладом. Фактически, Сениной историей я потребовал гарантий для себя, и если теперь, не получив их, вдруг дам задний ход, то, наверняка, навсегда потеряю Вику.
  
   Я набрал полную грудь воздуха и сунул руку в карман. Схватив коробочку, на выдохе вытащил её наружу. Что-то говорил, извинялся, растягивал рот в резиновой улыбке. Падал на одно колено, как последний клоун, и снова что-то говорил, говорил, говорил. Видел слегка наигранное удивление на лице у Вики, и в тот же момент понял: это происходит не со мной. Кто-то другой, влюблённый в эту девушку напротив, делает ей предложение. Я же, настоящий, прямо сейчас внезапно исчез, и, быть может, навсегда.
  
  
   Глава 10 "Властитель дум"
  
   Та Вика оказалась мудрой девушкой - она мне отказала. Подумала пару секунд и отказала. Потому что увидела мою неготовность. Ей, наверняка, до чёртиков хотелось за меня замуж, но моя тирада про уникальную Сенину личность отбила у неё всякую охоту. Потому что девушки не могут так рисковать, им страшно доверять свою судьбу нежелающим взрослеть мальчишкам. Сколько раз потом я вспоминал про случай в ресторане, сколько раз спрашивал себя: готов ли я подстроиться под эту конкретную женщину? И моё замешательство всякий раз говорило мне: нет, брат, не созрел. Так что же я делаю в тёмном коридоре наполовину заброшенного пансионата? Ищу приключений на свою задницу?
  
   Упершись в дверь с бронзовой табличкой, ощущение необычности стыдливо испаряется. Всё дело в этой бронзовой табличке - на ней витиеватыми буквами выгравировано "Кафе", с завитушками и цветочками на полях. Местами потемневшая, местами сверкающая зеркальной желтизной надпись воскрешает в моей памяти десятки других санаториев и пансионатов, где довелось когда-либо бывать. Этот советский шик возвращает меня с небес на землю - никаких странностей, просто я застрял в разрушающейся бетонной коробке с дурацким названием "Солнечный отдых", и мне нужна пара бутербродов, чтобы спокойно заснуть, а, проснувшись, вернуться к своей нормальной жизни.
  
   В тёмном кафе под единственной включенной лампой сидит лысый мужик лет сорока пяти - под распахнутой на груди рубахой поблескивает толстая золотая цепь. За соседним столом нарядная буфетчица смотрит телевизор, висящий над барной стойкой - кажется, тот же сериал, что и у портье. Пахнет котлетами, поэтому мой желудок немедленно и требовательно принимается вибрировать. Лысый мужик и буфетчица дружно бросают на меня взгляды, потом так же дружно возвращаются к своим делам. Я чувствую себя неловко, словно ворвался в спальню, где эти двое занимались сексом. Гоню от себя такое нелепое сравнение, хотя и понимаю, что права качать здесь - тоже не к чему:
  
   - Простите... извините...
  
   Буфетчица вскакивает и произносит фразу, которая никак не вписывается в практику советского общепита:
  
   - Добрый вечер. Что вам угодно?
  
   Более того, в голосе её сквозит вполне искренняя доброжелательность. И это как-то путает мысли - никак не ожидал в таком захолустье, в такой дыре, в этом, казалось бы, последнем "совковом" заповеднике встретить столь вышколенный персонал: сначала портье, теперь вот - буфетчица. Они не сразу реагируют на моё появление, что можно списать на дефицит посетителей. Однако потом начинают демонстрировать невероятное участие, просто пугающее своей искренностью. Та же буфетчица, несмотря на поздний час, улыбается, чуть ли не зазывно: "Ну, что же ты? Смелее!". При этом буфетчица - самая обыкновенная: измождённая сорокалетняя тетка с чересчур напомаженными губами. Но улыбается при этом совершенно без натуги.
  
   - Вы, наверное, хотите есть? - помогает мне лысый мужик из-за столика.
  
   - Да, хочу, - отвечаю, затем оборачиваюсь и улыбкой благодарю его за помощь.
  
   - Бифштекс с яйцом и картофельное пюре вас не устроят? - Буфетчица произносит это с таким вкусным причмокиванием, что мой желудок принимается прямо-таки фонтанировать соками. Я чуть в обморок не падаю от голода, но собираю остатки сил и киваю в ответ. Затем обрушиваюсь за ближайший столик и решаю, что с ума сойду, если обещанный бифштекс доставят позже, чем через пять минут.
  
   - Салатик не желаете? Я не притрагивался... - лысый мужик бесцеремонно усаживается рядом и ставит перед моим носом плошку с крупно нарезанными огурцами. От них пахнет свежестью и нерафинированным подсолнечным маслом. На краю плошки предупредительно лежит кусок бородинского хлеба.
  
   - Вилки - на стойке, можете рукой достать, - мужик продолжает меня опекать, а я, несмотря на всю свою обычную брезгливость, слушаюсь беспрекословно. Забавно, но в цивилизованной повседневности совсем забываешь, насколько зависим от пищи. Ведь там, в Москве, половину купленной провизии выбрасываешь, потому что не успеваешь съесть. А тут теряешь человеческий облик, оставшись всего лишь на пару часов без куска съестного. Я даже не задумывался, ни на мгновенье не задумывался о пище, принимая решение остаться в "Солнечном отдыхе". А теперь мне наплевать, какими руками брался этот хлеб, насколько чистые вилки, и, действительно ли, мужик не притрагивался к этому салату, потому что я - дикий зверь, который готов на безумства, готов разорвать первого встречного ради своего банального животного насыщения.
  
   Слава Богу, буфетчица приносит дымящуюся тарелку раньше, чем я расправляюсь с салатом. Тут же подхватываю вилкой кусок бифштекса и сую его, несмотря на риск обжечься, в рот. Конечно же, расплачиваюсь за это - мясо приходится выплюнуть назад в тарелку. Мужик тем временем с интересом наблюдает за моим не самым эстетичным поведением. Мне же наплевать, как я выгляжу. Пока я отдуваюсь после своей неудачной попытки с бифштексом, мужик командует буфетчице, и передо мной вырастает стопка водки. Стопка - старомодная, хрустальная, острые грани переливаются яркими лучами, отражая свет единственной лампы. Мужик кивает на стопку, и я, повинуясь, то ли его кивкам, то ли импульсам собственного тела, хватаю её и опрокидываю в горящий рот. Тушения пожара не выходит, горло дерёт, однако, время как будто замедляется. В трапезу проникает незнакомая степенность, и еда теперь ложится идеально. Я готов полюбить буфетчицу и неведомого мужика за этот праздник жизни.
  
   Современное гастрономическое изобилие испортило мне вкус. Когда-то праздник и вкусная еда соседствовали друг с другом. И не так уж давно. Помню, как сам с нетерпением ждал Нового года, чтобы натрескаться оливье, а майских праздников - в предвкушении шашлыков. Теперь даже в изысканном ресторане кривлюсь, когда приносят блюдо не той температуры, слишком обжаренное или в компании с ненавистным мне майонезом. В общем, привередничаю, вместо того, чтобы наслаждаться самим фактом еды. Возможно, потому что еда для меня стала жутко доступной - я провожу деловые встречи в кафе и ресторанах и слежу, чтобы в доме хватало запасов накормить компанию внезапно нагрянувших друзей. Рутина убила все сильные эмоции, которые когда-то вызывала вкусная пища. И вот теперь я натуральным образом блаженствую от простого бифштекса пополам с водкой!
  
   - Я вам больше не нужна? - буфетчица с предупредительной улыбкой возникает перед столиком. Я мешкаю, но мой лысый сосед кивает:
  
   - Идите, Светлана Геннадиевна, я дверь захлопну... Как обычно. Вы уже проголосовали?
  
   - Нет, хочу дома обсудить с дочерью... Давайте рассчитаемся.
  
   Я хватаюсь за кошелек и одновременно пытаюсь сообразить, про какое голосование они говорят. И ещё: не опасно ли оставаться наедине с незнакомым мужиком. Потом сам же себя внутренне высмеиваю - ну, не изнасилует же меня этот задохлик, да и денег в моём кошельке - под завязку, хватит только за ужин рассчитаться.
  
   - Анатолий Егорович, - представляется лысый мужик, как только буфетчица, всё так же лучезарно улыбаясь, скрывается за дверью.
  
   - Олег, - представляюсь в свою очередь.
  
   - А отчество?
  
   - Да можно без отчества. Годы не те, чтобы солидность разводить.
  
   - Не скажите! Говорят, в отчествах не меньше сакрального смысла, чем в именах. Судьба, можно сказать, определяется именем-отчеством, а вы - "солидность"... Не может человек вот так просто в вакууме болтаться - без семьи, без роду-племени, без отчества, наконец, точно дворняжка какая. А когда называешь кого-нибудь уважительно, с отчеством, он тогда и судьбы своей истинной держится, не забывает - разве вы не чувствуете этого?
  
   - Не-е-ет! - блею в ответ. Меня всегда пугает патетика хронических алкоголиков. И я уже судорожно ищу отговорку, как бы побыстрей откланяться, но от моего гигантского бифштекса осталась добрая половина, а голод ещё толком не утихомирился. Мужик же замер, ожидая, когда я представлюсь по полной программе. Решаю, что бифштекс бросать жалко, да и бежать - стыдно, поэтому мямлю:
  
   - Олег Вениаминович!
  
   Мужик не реагирует, словно ждёт от меня ещё чего-то. Видимо, что я начну вспоминать про свою судьбу. Мне же решительно не хочется этого делать, но из-за не слишком знакомого на слух, да и трудного для языка "Вениаминовича" образ отца, совершенно помимо моей воли, всплывает в голове. Я вспоминаю, что уже полгода, как обещал приехать, но всё недосуг, вспоминаю, что теперь он ходит с палочкой, как старик. Он и есть самый настоящий старик. Мой отец - старик! Отец, который недавно ещё подбрасывал меня вверх на моей первой школьной линейке - черноволосый, сильный, похожий на артиста Тихонова в роли Штирлица. Ощущение времени так ясно проступает передо мной в полутемной комнатке кафе, что даже запросилась слеза. Я опускаю голову и моргаю, стараясь скрыть некстати заблестевшие глаза, но мой собеседник, по-видимому, их заметил, поскольку произносит с выражением:
  
   - Отлично. Думаю, ваш отец заслуживает, чтобы сын вспоминал о нём. Вспоминал почаще. Это ведь так просто, и в то же время наполняет нашу жизнь необходимым смыслом. Наши родители живут ради нас, мы живем ради них, а если вовремя не вспомнить об этом, возникает пустота. Вы понимаете, о чём я?
  
   Я утвердительно киваю, хотя мужик продолжает свою алкогольную патетику. Стоит признать, мой собеседник не сводит её к обычному: "Ты меня уважаешь?". Он тоже говорит об уважении, но делает это интеллигентней, что ли. Ему удалось пробить меня на слезу, хотя, возможно, большая заслуга здесь у водки, которая легла практически на пустой желудок. А мужик, словно услышав мои сомнения, оправдывается:
  
   - Вы не думайте, что это - всего лишь пьяные разговоры. Мне просто интересно, почему люди отказались от такой полезной штуки, как обычаи, традиции. Ведь в тех же русских деревнях отца-мать на "вы" называли, да и всех вокруг - по имени-отчеству. Наши предки жили в атмосфере взаимного уважения, поэтому и сами считали себя уважаемыми людьми. А мы с вами?.. Чувствуем себя не значимей пылинки в горе мусора. Не находите?
  
   - Не нахожу! - отрезаю как можно твёрже. - Анатолий Егорович, всё, что вы говорите, безумно интересно, но я, к сожалению, устал. Извините меня, ради Бога, я сейчас доем и к себе пойду...
  
   - Не хотите - можете ничего не отвечать! Хотя, мне безумно интересно услышать мнение умного человека, а вы, я полагаю, вовсе не глупы... - он заискивающе улыбается и этой грубой лестью гасит моё недовольство. Мне даже смешно: провинциальный алкаш так манипулирует мной - то слезу вышибет, то обезоружит нахальным комплиментом. Я от этого расслабляюсь, отчего у меня само собой вырывается:
  
   - Так вы поэтому тут друг друга по имени-отчеству называете и улыбаетесь, как заведённые?
  
   - Кто это - вы?
  
   - Ну, портье, буфетчица, да и вы сами...
  
   - Не надо обобщений, дорогой Олег Вениаминович! Все мы - сами по себе, хотя и похожи, что тут спорить...
  
   Мне после водки и сытного ужина уже невыносимо хочется болтать. Становится всё равно, что мой собеседник больше всего похож на вора в законе. Я просто себя не узнаю, когда вдруг выдаю длинную тираду:
  
   - Да нет! В этом пансионате все - как будто не русские! Я и раньше замечал, просто не придавал этому значения. Ну, не до того было. А тут вдруг понял. Во-первых, персонал - вышколенный, аккуратный, я такого даже в Таиланде не встречал. Все улыбаются - причём, на мой взгляд, вполне искренно. Во-вторых, все смотрят какой-то странный чёрно-белый сериал - таких, по-моему, на нашем телевидении давно уже не делают. Я вам это, как специалист, говорю! Я как-то пытался этот сериал в своём номере поймать - в моём телевизоре его просто нет! Можете объяснить, что бы это значило?
  
   Анатолий Егорович долго и слишком серьёзно рассматривает свои руки, затем - мой подбородок, что я начинаю сомневаться - не наговорил ли чего лишнего? Я ведь, действительно, до сей минуты не находил ничего странного в здешнем персонале. И сериал, который тут смотрят, тоже меня особенно не интересовал - ну, да, щёлкал однажды каналы и отметил про себя, что в номере его не показывают. Но из меня само собой вырвалось несколько фраз, и теперь на их фоне захудалый пансионат выглядит подозрительно, даже пугающе - как за полчаса до этого в длинном тёмном коридоре. А это долгое молчание моего нового знакомого не прибавляет мне смелости.
  
   Наконец, Анатолий Егорович приподнимается, нажимает на телевизоре, висящем над барной стойкой, кнопку и поворачивает его в мою сторону. Экран вспыхивает, и на нём появляется несколько размытая чёрно-белая картинка. Анатолий Егорович прибавляет звук и, кивая в сторону экрана, бросает:
  
   - Хотел бы знать, что вы об этом думаете - как специалист?
  
   На экране - полная иллюзия снятого скрытой камерой. Препираются мужик с тёткой - долго и нудно с многочисленными "Да ты чё?". Потом эти двоё порознь занимаются всякой бытовухой - смотрят телевизор, едят, копаются в вещах. При этом закадровым голосом как бы озвучивают свои мысли - опять же довольно нудные. Я недоумённо поглядываю на Анатолия Егоровича, но тот сосредоточенно следит за происходящим. В какой-то момент он тычет в экран пальцем - вроде как, посмотри! Мужик в телевизоре мучительно долго моет руки и строит себе гримасы в зеркале под аккомпанемент монотонного закадрового голоса:
  
   - Она ведь совсем не сучка по жизни. Это быт её заел - точно, заел. Такая тёлка раньше была - закачаешься! Эта походка от бедра... эх! А сейчас... задушил бы нафиг! Страшно за себя - ведь вправду чудилось, что душу её, стерву. Просто наваждение какое-то. Сил больше нет терпеть. А как ещё заткнуть этот трындёж - фиг его знает...
  
   В нижней части экрана тем временем появляется надпись "Формула для С.Баранова N1: "Лучше себя задуши!" и короткий номер телефона.
  
   - Так это - реалти-шоу! - не дослушиваю стенания мужика на экране.
  
   - Как сказать... - Анатолий Егорович снова поднимается, чтобы выключить телевизор, но так и остаётся стоять. - Ну, а что вы в целом об этом думаете?
  
   - Думаю, что мы имеем дело с некачественным реалти-шоу, типа "Дома-2", только тут, как я понял, зрители дают героям советы. Мне трудно об этом судить, поскольку я - сценарист, а художественный фильм с актёрами отличается от шоу с каким-то непрофессиональными люмпенами. Это просто принципиально разные вещи...
  
   - Вы полагаете? А почему, по-вашему, постановочное кино лучше реальности? Если бы у вас была возможность смонтировать чью-то жизнь на манер кино, чем это хуже кривлянья актёра?
  
   - Понимаете, - я невольно скатываюсь на менторский тон. Мне, действительно, десятки раз приходилось оправдываться за свой кусок хлеба. И то, что любой считает своим долгом судить нашу братию, настолько меня бесит, что выработался почти условный рефлекс: мне проще считать собеседника неучем, чем провокатором - спокойней для себя. В общем, я пытаюсь провести короткий ликбез: - Есть ряд закономерностей, без которых зритель не будет смотреть телевизор. Разговоры, что реальное телевидение убьёт сериалы, велись лет десять тому назад, но сейчас вас за них поднимут на смех. В обычной жизни слишком мало саспенса, да и тот, что есть - совершенно незрелищный. Пару дней назад у меня на глазах какая-то женщина бросилась с балкона. И я, как очевидец, могу сказать: просто хряп и море крови. Мерзкое зрелище, кусок мяса, хотя там, говорят, несчастная любовь и всё такое. Вот про несчастную любовь все готовы смотреть, а про хряп - увольте! Если не срежиссировать жизнь, она становится мелочной и мерзкой, она попросту замирает. Людей, которых выдернули из толпы, камера парализует, а наш зритель не способен терпеть более полутора минут. Понимаете, полторы минуты на одну сцену! А в реальной жизни всё растекается на часы, дни и даже годы! У зрителя нет столько времени. Вот этот ваш якобы герой, хоть его монтажом и пытаются втиснуть в телевизионный формат, не способен за полторы минуты ни мысль сформулировать, ни внятно разговор закончить. На экране - сплошная бытовуха, а зритель телевизор включает, чтобы от неё сбежать. Чтобы почувствовать себя в шкуре олигарха или мента, даже преступника, в конце концов - только не себя самого. Я не понимаю, что вы все в этом зрелище находите? Может, мужик, про которого мы тут смотрели - знаменитость, о которой мне неизвестно? Или все ждут, когда же он реально свою телку задушит? Или, может быть, советами, которые появляются бегущей строкой, здесь играют в какую-то азартную игру? В общем, никто без дополнительной заманухи подобную ерунду смотреть не будет - вот вам моё профессиональное мнение!
  
   - Да, категорично! - Анатолий Егорович цокает языком и качает головой. Возможно, мне только кажется ирония в этом его жесте. - Вы, прямо, настоящий властитель дум - знаете закономерности, как управлять вниманием и даже мыслями (!) своих зрителей. Но это - как-то просто, не находите?
  
   - А зачем усложнять? Люди, действительно, просты. Даже высоколобые интеллектуалы морщатся, если главный герой - без единого изъяна, или, например, если в кадре мучают детей. Им нужна не настоящая жизнь, а отражение собственных ожиданий. Нужен жёсткий ритм, хэппи-энд и внятная мотивация - всё то, что в реальной жизни скорее исключение, нежели правило. Тот, кто сможет в таких жёстких рамках удивить зрителя, тут же нарекут гением. Но "гении" просто говорят зрителю: я законы соблюдаю, но представь, как дело бы обстояло без них... А мы, ремесленники, вслед за "гениями" записываем в свою тетрадку: ага, намёки на нарушение правил - ещё одно правило, скажем, номер двадцать один. Заметьте, не сто двадцать один и не тысячу - правил совсем немного, но их вполне хватает, чтобы парализовать миллионы у телевизора!
  
   - То есть вы считаете, что такой фильм, в котором правила не соблюдаются, в котором нет, как вы говорите, нужного ритма, центральные каналы не возьмут?
  
   Я решительно двигаю подбородком вправо-влево. Анатолий Егорович опять чему-то иронично усмехается, но мне лучше отнести это не на свой счёт, а на счёт туповатой "публики". Я, сам того не желая, разговорился, опустился до пьяного трёпа, потому что мне наступили на любимую мозоль. Пара последних месяцев прошла у меня под знаком глубокой мизантропии. Я давно осознавал, что уже не мальчик и успел избавиться от ненужного идеализма, но как-то постепенно моя распрекрасная творческая работа вдруг превратилась в рутину. Мои попытки как-то её разнообразить упирались в одну сплошную стену непонимания. Те же продюсеры, хоть и оставались милыми ребятами, кривили рот от моих экспериментов и ворчали:
  
   - Старик, только не тебе объяснять, что это - не покатит. Ты же сам всё прекрасно понимаешь. Знаешь, что хавает публика, и вдруг приносишь такое...
  
   Такое - это всего лишь попытка оживить сериал, впустить что-то необычное для обывателя - что-нибудь в духе Кафки или Ионеско. Но пока этого не сделают в Штатах, не докажут на чужой практике, что народ такое смотрит, наши палец о палец не ударят. А тут ещё какие-то доморощенные энтузиасты хотят продвинуть реалти-шоу из жизни подмосковных алкашей! Я раздражён, поскольку не переношу непрофессионализма, но тут Анатолий Егорович произносит странную фразу:
  
   - Почему же, зная, как свои пять, что нужно другим людям, вы, уважаемый Олег Вениаминович, не можете улучшить свою собственную жизнь?
  
  
   Глава 11 "Счастье по расписанию"
  
   - Простите? С чего вы взяли, что мою жизнь нужно улучшать? - я как-то зло бросаю свои вопросы, даже толком не обдумав последствий. Ведь я до сих пор не знаю, что из себя представляет мой собеседник. Анатолий Егорович в ответ как-то буднично говорит:
  
   - Потому что в ней совершенно нет ритма. Вот вы говорите про ритм в кино, а в жизни - как без него?
  
   - ???
  
   - Вы хотите спросить, откуда мне известно про вашу жизнь? Представьте себе - известно! Более того: оказывается, она теперь - в моих руках! Уважаемый Олег Вениаминович, только не делайте резких движений: дело в том, что вас заказали моим ребятам - как я понимаю, за ваш неугомонный член: трахаете, понимаешь ли, без зазрения совести супругу уважаемого человека...
  
   Я вскакиваю, но Анатолий Егорович, приподнявшись, спокойно кладет руку на моё плечо - от этого возникает чувство, будто меня придавило чем-то тяжёлым. Я падаю назад и понимаю, что весь мокрый от пота. Анатолий Егорович тоже садится и снова кладёт руку на моё плечо - она внушительно неподвижна, что нет даже желания сопротивляться. Я не предполагал встретить в таком тщедушном теле столь страшную силу. Преклонение перед ней неожиданно прогоняет страх - видимо, инстинкт самосохранения замолкает, не находя для себя ни единого шанса. Из приступа паники меня забрасывает в апатию, откуда я бесстрастно наблюдаю, как скользят по моей спине капли пота. Выгляжу я, по-видимому, паршиво - настолько паршиво, что Анатолий Егорович даже пытается меня утешить:
  
   - Да не дёргайтесь вы так! Заказ, он, конечно, есть, но ведь я не говорил, что разрешу выполнить его. Тут ещё надо разобраться, что к чему. Я ведь не могу, когда не по справедливости...
  
   И тут я принимаюсь плакать. Хотя мог бы начать смеяться. Мне просто нужно что-то делать, как-то защититься от мира, который вдруг задался целью меня убить. Ещё я понимаю, что должен делать что-то необычное, потому что мой палач завёл речь о справедливости. Правда, сквозь слёзы мне видно, как он морщится. Поэтому я решаю прекратить истерику. Мне удаётся не сразу - с непривычки и как-то по инерции продолжаю всхлипывать, хотя Анатолий Егорович хмурится всё сильнее. Наконец, нахожу в себе силы вымолвить:
  
   - Простите, это - шутка?
  
   Странно об этом спрашивать после собственных рыданий. Но я просто не знаю, как вести себя в подобной обстановке. Анатолий Егорович отрицательно мотает головой. Я вдруг решаю, что нужно его разговорить, что мой шанс кроется в нашем недавнем разговоре:
  
   - Вы говорили..., что в моей жизни... нет ритма... - что вы имели в виду?
  
   Я говорю тихо, голоса повысить не смею - боюсь снова расплакаться. Анатолий Егорович медлит - стоит ли вообще продолжать разговор, - но всё же отвечает:
  
   - Ну, да - ритма... В жизни ведь всегда соседствует две крайности - с одной стороны, полная свобода выбора, а, с другой, жёсткие ограничения...
  
   Он замолкает, смотрит в стенку мимо меня, как будто что-то воспоминает. Я терпеливо жду. Наконец, Анатолий Егорович выдаёт тираду подлиннее:
  
   - Вспомните, жизнь наших с вами предков была жутко зарегламентирована - сплошные обязанности, строгая предопределенность каждого шага. Люди веками искали лучшие варианты поведения, делали из них правила и потом опять же веками старались им следовать. Потому что иначе - не выжить. Потому что времени на раздумья, случись чего, попросту не было. Но постепенно это время у человека появилось, и правила стали, вроде бы, не нужны. Традиции, обычаи выбрасывались, как ненужный хлам. Ведь обряды унижают нашу индивидуальность! Ну, и что мы получили? Забыли, как праздновать праздники, не умеем воспитывать детей, забываем позвонить родителям!
  
   На этом месте я дёргаюсь. Понятно, Анатолий Егорович не мог прочитать мои недавние мысли, он просто привёл заурядный пример. Но этим примером как бы ненароком объяснил: это я не потому не звоню, что плохой человек - просто меня не приучили к правилам. Хотя, мне всё равно непросто сдерживаться, когда напоминают, какой свиньёй я был, как говорится, "при жизни". Но раскисать нельзя, поэтому я заставляю себя демонстрировать живую заинтересованность:
  
   - Простите, а причём здесь ритм?
  
   - Ха! Притом, что правила можно выполнять только в определенном ритме. Иначе мы путаемся, забываем, что, когда и зачем. Наша хваленая свобода воли оборачивается против нас. Мы бы хотели руководствоваться своими желаниями, но они зачастую молчат. Понимаете, во все времена у человека был долг, обязательные идеалы, были примеры на все случаи жизни. Я не говорю, что это - безусловно хорошо, но человек думающий всегда мог пересмотреть вложенное в его голову правило. У каждого в башке был фундамент, основа! А без основы, без того самого выработанного веками ритма в нашей голове образуется хаос, полная каша. И любое проявление ритма - будь то ежедневная работа, ходьба или даже пережевывание пищи, если проникнуться ими, а не рассматривать, как тягостную обузу, делают нас... не много, не мало - счастливыми! Потому что не надо тужиться и придумывать, куда и как сделать следующий шаг. Помните анекдот про сороконожку, которая забыла, как ходить? А ведь достаточно отдаться ритму - встал, умылся, почистил зубы и так далее. Реально, те, кто долго валяются в кровати, потом перехватывают второпях что попало, кое-как умываются, а вместо чистки зубов жуют жвачку (хотя, по мне, это - тоже ритм), заболевают только от этого - оттого, что организм утрачивает нужный ритм. У меня как-то давно, ещё в прошлой жизни сосед по дому здорово болел, неотложка к нему раз в месяц, а то и чаще приезжала. Так я ему сказал: хочешь жить, живи по графику - сон с десяти до семи, пять километров пехом каждый день, еда - строго по часам и не меньше тридцати движений челюстями на каждую ложку. В общем, чтобы руки, ноги, каждая мышца, каждая клеточка организма отбивала свой привычный ритм. В церковь его заставил ходить - пусть тот не из шибко верующих, но молитва - тоже ритм, мозги в порядок приводит - проверено. И что вы думаете - через пару месяцев таким здоровяком стал!
  
   - Ух, ты! - я стараюсь подыграть, но чувствую, что Анатолий Егорович услышал фальшь в моём голосе. Если не играть, то я стопроцентно замру в тоске и буду уныло ждать конца. А этого делать никак нельзя, ведь сказал же мой палач "надо разобраться, что к чему". Поэтому я продолжаю язвительно, но в пределах приличия. - Я, конечно, снова извиняюсь, но всё это - скучно... в смысле, скучно так жить. Превратить всю жизнь в сплошную обязаловку! Да и о каких таких правилах и традициях вы толкуете? Целовать вместе с убогими мощи в церкви? Выкупать невест на свадьбах? Где же здесь счастье?
  
   - Неужели без традиций, пусть даже глупых, на свадьбе веселее? Господи, если можете придумать что-нибудь эдакое без традиций, так - пожалуйста! Но не можете же... Ход свадьбы сложился, чтобы настроить всех участников на должный лад. Тут не стоит мудрствования, ведь это - игра, условность. Игра, где у каждого - своя роль, достаточно хоть сколько-нибудь сносно её сыграть. Проверено веками: выполнишь всё, как следует - получишь общий праздник, который все - целая куча народа чувствует в унисон. Не так ли? А иначе становится мерзко, скучно и стыдно - за себя, за уважаемых людей... Но, кстати, мало выполнить обряд, надо ещё его выполнить правильно. А как правильно - давно забыли. Когда умирает последний, кто в курсе, кто ещё успел на собственной шкуре почувствовать, как это бывает, традиция умирает. Формально, может, всё на месте, но ритма нужного - уже нет... А давайте пойдем, на улице покурим!
  
   Понятно, мне деваться некуда. Я истово верю, что в разговорчивости моего палача есть кроха надежды, поэтому торопливо соображаю, что бы ещё такого у него спросить. Он идёт впереди - всё по тому же тёмному коридору и даже не оборачивается - понимает, что никуда я не денусь. Эта обречённость даже успокаивает - нужно ценить свои последние минуты, а не дёргаться понапрасну. Мне забавна увлечённость Анатолия Егоровича порядком и дисциплиной, но я не ощущаю в них никакой пользы для себя, для своей "прошлой" жизни. В рецептах моего собеседника чудится домострой и мрачноватые идеи нашего тоталитарного прошлого.
  
   Мы выходим на крыльцо и усаживаемся на лавочку, у которой отсутствует пара перекладин, отчего сидеть на ней не слишком комфортно. Кроме того, налетают комары. Но стоит сделать пару глотков воздуха, как тут же проветривается в голове. Я вдруг понимаю, как же душно было внутри, насколько мерзко там пахло лежалой пылью и отсыревшим бетоном. Здесь, на крыльце, висит аромат тёплой смолы и одуванчиков. Воздух почти недвижим, но снизу, от ног тянет болотной сыростью. Цепочка из побитых временем мутных фонарей тянется от порога и теряется в вязкой темноте. Абсолютную, почти нереальную тишину нарушает заикающийся кузнечик. Именно так и должно выглядеть моё чистилище - уютно, но темно и зловеще, - как раз для того, чтобы привести душу в порядок.
  
   - Ладно, - я затягиваюсь сигаретой и разрываю хриплым голосом могильную тишину, - даже если ваши посылы верны, как можно применить их на практике? Вам удалось вылечить своего соседа - тут как бы техника понятна, и даже можно поверить в её действенность. Но как вам удалось так выдрессировать портье и буфетчицу? Что вы им такого сказали?
  
   - Ничего особенного. Мы просто обсуждали их работу. У них, как обычно, оказались завышены ожидания и при этом низкая загрузка - от такого сочетания мозги стопроцентно киснут. Мы разобрали возможные варианты, и оказалось, что нынешнее место для них - практически идеально. На большие заработки они не способны, ну, или пока не способны, куча свободного времени, плюс близость от дома и отличная экология - о чём ещё можно мечтать? Единственное, чего им не хватало, так это нужного ритма. А ведь любая профессия имеет свой ритм, свои правила, гарантирующие душевную гармонию для всех участников процесса. Надо просто помнить про эти правила. Мы с ними вместе сели и написали на бумаге, что нужно делать в течение дня - в ту или иную минуту, в той или иной ситуации. Сами бы, конечно, без меня они бы не сели и ничего бы не написали, но их убедил, что нужно хотя бы попробовать. Владимир Семенович, портье, он теперь по часам книжки читает, радио слушает, делает обход, да и сам, знаете ли, стихи пописывает. Светлана Геннадиевна должна больше практиковаться в улыбках, штудировать английский и кулинарные книги, экспериментировать на кухне, ведь у неё по графику в следующем году - устройство на работу на дачу к одному олигарху. В результате у них, в этой глухомани, нет ни минуты свободного времени, нет даже возможности хандрить и проклинать свою жизнь. И, представьте, такая ситуация всего за неделю сделала их намного счастливей. Я понимаю, что у них ещё будут кризисы, им захочется послать все эти правила к чёртовой матери...
  
   - И что тогда?
  
   - На это есть свои правила, - Анатолий Егорович самодовольно усмехается. - Мы их тоже обсудили и запротоколировали.
  
   - И, что, теперь всё время жить по бумажке? Мне что-то не верится, чтобы нормальный человек согласился пожертвовать свободой ради графика...
  
   - Так это - какой график! Нашему с вами предку в голову не могло прийти пропустить церковь по воскресеньям или осеннюю ярмарку. Потому что, живя в одном ритме, он понимал, что всё делает правильно, и только так он мог считать себя хорошим и праведным. Посмотрите на своё старшее поколение, на тех же родителей! Они ведь, наверняка, даже на пенсии не хотят сидеть, сложа руки. Они чувствуют себя несчастными без ритма работы, который раньше проклинали. Поэтому доводят себя до изнеможения на садовых участках, нянчатся с внуками, хотя собственных детей отдавали в детские сады. Да, что там старики - знавал я одного олигарха - не олигарха, но богатого мужика. Ему две секретарши графики на каждый день составляли - когда с кем встречаться, в ресторан сходить, в фитнес-клуб или к любовнице. И так - с шести утра до одиннадцати вечера. Я всегда удивлялся: как у него сил на всё хватает? Ведь постоянно в каких-то делах, но при этом свеж, как огурчик. Я потом много раз проверял на молодых и старых: стоит любому пожить в одном ритме недельку-другую, усмирить гордыню и пожить по графику, - по обоснованному, досконально продуманному графику, - как тут же видишь: загораются у человека глаза. Потому что сама жизнь у него разглаживается...
  
   - Всё равно это как-то по-плебейски. Искать спасения в графике полезно для слабых или тех же стариков. Современная жизнь ставит нормального, здорового человека в ситуацию постоянного выбора или, если хотите, творчества. Одна гениальная идея может озолотить, а импровизация - вообще признанный стиль жизни любой уважающей себя личности. Как в таких условиях можно себя добровольно ограничивать?
  
   - А вы не замечали, практически все гениальные произведения были созданы в условиях ограничений и цейтнота? У любой творческой личности всегда над душой стоял заказчик с деньгами и жёстким сроком или комиссар с наганом. Абсолютная свобода - удел неудачников, от которых этому миру ничего не нужно. А успешный человек окружен требованиями, он всегда находится под повышенным спросом, и поэтому ему необходим правильный ритм. Он обязан удерживать свою фантазию хоть в каких-нибудь рамках, иначе она становится деструктивной. Начинается бесконечное совершенство ради совершенства, поиски и разочарования. А это просто изматывает, лишает сил...
  
   - Нет, погодите, но это же - смешно. По-вашему, выходит, что монотонная работа на конвейере делает человека более счастливым, чем муки творчества!
  
   - Да нет же! Вы передергиваете. У каждого - своя формула счастья. Равенства между людьми не существует, поэтому бессмысленно сравнивать настолько разных людей. У рабочего на конвейере - своё счастье, у композитора - своё. И я, правда, не знаю, что делать с теми горемыками, которые, несмотря на все вопиющие нестыковки, продолжают переоценивать себя и примерять чужую шкуру. Если же речь идёт о человеке разумном, график просто необходим. Рабочий с конвейера, мечтающий стать композитором, или буфетчица, которая хочет работать поваром не где-нибудь, а в престижном месте, могут достичь своей цели лишь за счёт дисциплины. Конечно, всегда возможен сумасшедший счастливый случай, но, если вы рассчитываете только на него, советы вам не нужны. Не нужны поиски лучших решений, достаточно лишь запастись терпением - не правда ли? Те же, кто не хочет ждать у моря погоды, должны согласиться на график, подчиниться ему.
  
   - Ладно, примерно понял. Ничего, наверное, унизительного в этой вашей теории ритма нет. Простая автоматизация - выделяем рутинные функции, и отдаем их в ведение собственных условных рефлексов, перестаем ими загружать мозги. Просто делаем, особо не заморачиваясь на раздумья. Лампочка зажигается - слюна выделяется. Всё просто! Час слушаем радио, час читаем книгу, чтобы только не мучится от ощущения бездарно прожитого времени. Почти гениально! Но есть одна неувязочка - не всё удастся заложить в график. Человек нуждается в музыке, друзьях, любви, сумасшедших поступках - какие тут могут быть правила?
  
   - Любви, говорите? Дорогой мой! Вот именно поэтому сейчас забывают рожать, а спохватившись, обнаруживают, что биологические часы дотикали до предела. Поэтому никакой регулярности секса между партнерами, что умудрились не разбежаться после трёх месяцев совместной жизни. А это, между прочим, большой и жирный минус для нашего здоровья. Люди пребывают большей частью в растерянности перед своей любовью. Короткий гормональный всплеск, прочищающий глаза и мозги, а потом - долгое и унылое шатание в тумане. Да почитайте любую книгу по сексологии - у хороших длительных отношений просто куча обязательных правил. И эти ненавистные предварительные ласки, и регулярные знаки внимания - несмотря на то, что пора щенячьих восторгов давно прошла. Ещё раз повторюсь: ни в коем случае нельзя считать жёсткий график злом. Но и не надо возводить его в полный абсолют. Это - как хороший дом. Он должен быть уютным - не тесным, но и не иметь уходящие в бесконечность стены. Человеку всегда нужно на что-то опереться в жизни, взглянуть назад и увидеть не смутные сомнения, а дела, деяния, если хотите. Пусть они и обязаны своим существованием однажды заданному ритму, пусть не всегда на сто процентов верны, но это - самая что ни на есть насыщенная жизнь, которая всем так нравится. Это и есть счастье! А что касается ошибок, то ритм - ещё и отличная тренировка. Я уверяю вас, тренированный человек даже на автомате ошибок совершает намного меньше, чем тот, кто постоянно к любому делу приступает, как в первый раз.
  
   - Чувствуется, что говорите всё не впервые... Только не обижайтесь... от этих ваших запротоколированных правил несёт таким нафталином, что самому хочется застрелиться. Ха-ха-ха - шутка! Ладно, портье, но почему, например, мне стать счастливым от какого бы не было ритма?
  
   - А что, вы какой-то особенный?
  
   - Ну, как сказать. Я по профессии, если не забыли - сценарист. Пусть и набил руку, но вдохновение ловить, извините, тоже приходится. Кроме того, сценарист я неплохой. Поэтому могу себе позволить навязывать продюсерам своё мнение. И не буду писать всякую лабуду, иначе испорчу себе репутацию. А тех, кто понимает толк в этом деле, кто не будет требовать от тебя бесконечных клонов "Секса в большом городе", не так уж и много. Поэтому приходится тусоваться в поисках заказов. Разве тут может быть какой-то определённый ритм - узнал, где народ собирается, и бегом туда сам. Ночью ли, днем...
  
   - А в личной жизни? Чужая жена? И какие из всего этого вырисовываются перспективы?
  
   - Да никаких! Живу себе и живу. Стараюсь, чтобы жить получалось в удовольствие.
  
   - То есть никакой определенности, никаких планов, никаких обязательств? Знакомая модель. Но гнилая! Родной мой, вы должны испытывать просто-таки невероятный стресс. Понимаете, вы жутко перегружаете неопределенностью свою психику. Человек не может без основ. Ведь вы, на самом деле, просто играетесь в свободу, как ребенок игрушкой. Я думаю, и нашу с вами встречу вы прекрасно предвидели. Предвидели и постоянно подсознательно боялись...
  
   - Всё равно! Ну, не надо мне вашего зарегламентированного счастья! Разве не понимаете, что у людей могут быть другие идеалы? Мне нравится свобода, и я не страдал из-за неё от нагрузок на мозги. А от ваших графиков меня просто тошнит: встал, почистил зубы, помер... Вы разве не понимаете, что эта дурацкая предопределенность действительно унижает человека? Я не робот, чтобы повторять одно и то же изо дня в день... Давайте ещё по утрам флаги поднимать и гимны хором петь. А потом - утренняя гимнастика под репродуктор, как при Иосифе Виссарионовиче...
  
   Яростно затушив сигарету о бетонную ступеньку, я встаю. Смотреть на Анатолия Егоровича не решаюсь, но краем глаза вижу: он растерян. Возможно, он рассчитывал убедить меня. Я же вдруг осознаю, что задыхаюсь в его мире графиков и жёсткого ритма. Чем-то обещанное Анатолием Егоровичем счастье кажется увечным - всё равно, как прикоснуться к вождю для пламенного революционера, как получить дозу для наркомана, - нечто унизительное, сводящее меня до уровня животного. Все эти выпущенные на свободу условные рефлексы, которым следует доверить жизнь, могут превратить меня самого в подопытную крысу, о которой я когда-то читал. Той вживили в мозг электрод, после чего, нажимая на клавишу, крыса стимулировала зону своего мозга, что отвечает за удовольствия. Эта крыса сдохла от голода, потому что только и делала, что нажимала на клавишу. Но она сдохла абсолютно счастливой! Человеку думающему должно претить подобное счастье, хотя любой из нас и настроен природой на то, чтобы его искать. Удовольствие - инструмент, который наряду со зрением, слухом, обонянием помогает нам ориентироваться в этом мире, отличать хорошее от плохого, двигаться к своему законному счастью. Но этот природный инструмент легко обратить против самого человека, стоит только подрегулировать не туда. Я, конечно, не сторонник аскетизма, но счастье - опасный соблазн.
  
   Чёрт! В такой ситуации рассуждать о каком-то унижении от правил! Мне о душе подумать нужно, а я рассуждаю о жизненных стратегиях. Какие стратегии, какое будущее в моём положении? Возможно, демонстрируя своё несогласие со своим палачом, я только всё порчу. Но меня ещё не убили, и это как-то обнадёживает. Даже, кажется, что спором я выгадываю лишние минуты своей существования. Поэтому меня заботит даже не безупречность собственной аргументации, а стрекотание кузнечика в ночи. Ещё я думаю, не рвануть ли мне прямо в темноту. Правда, я совсем не понимаю, куда тут можно бежать, а Анатолий Егорович, хоть и старше, легко меня догонит - он лучше ориентируется, да и сил, боюсь, у него много не только в руках. Поэтому лучше не сокращать своё время, которого и так мало, а потратить последние минуты на кузнечика. Правда, стоило нам замолчать, как ужас перед будущим начинает методично бить меня под дых. Я понимаю, что промедление может превратить меня вновь в истеричную жертву. Мне срочно нужна хоть какая-нибудь определенность:
  
   - Значит, вы всё-таки убьёте меня?
  
   Анатолий Егорович поджимает губы, потом криво усмехается, наконец, с кряхтением приподнимается со скамейки:
  
   - Пойдёмте, посидите кое-где, а там решим. Утро вечера мудренее! Мобильник только отдайте.
  
   Меня запирают в крошечной комнате - пенале без окон. С одной стороны - шаткий столик с тремя гнутыми ножками и в тон ему хлипкий стул, с другой - низкая кушетка из облупленного ДСП. Место явно - для неприхотливой обслуги. Как только остаюсь один, понимаю, что ожидание рано или поздно прикончит меня. Под кожу успел забраться какой-то липкий озноб. Я пытаюсь с ним бороться, подпрыгивая на одном месте. Минут десять провожу в нелепых упражнениях - тем ни менее они помогают мне согреться и слегка собраться с мыслями. Вернее, привыкнуть к одной: опасность уже возникла, я могу погибнуть в любое мгновение. Поэтому бессмысленно тратить драгоценное время на панику. Страх, основательно измочалив меня, неожиданно отступает, а потом и пропадает вовсе. Я, что, устал бояться? Меня вдруг охватывает спокойствие, граничащее с апатией. Я пытаюсь взывать к своему разуму, который из одной крайности метнулся в другую, но бесполезно. Поняв, что в инстинкте самосохранения случился сбой, решаю себя срочно чем-то занять, например, изучить тюремную камеру, в которой очутился, и помечтать о планах побега. Но дверь и стены после получасового изучения лишают меня всякой надежды. Ножка стула тоже не выглядит грозным оружием против моего палача.
  
   Тогда я ложусь на кушетку и начинаю вспоминать детали нашего с Анатолием Егоровичем разговора. Так странно: ещё недавно мне приходилось выбирать, кому доверять - мудрому наблюдателю в себе или спонтанному авантюристу. Выбрав последнего, я вместе с ним оказался на краю гибели. И теперь мой повёрнутый на дисциплине палач агитирует меня за жизнь, построенную по жёстким правилам кино. Не успев толком осознать ошибку одного своего выбора, я поставлен перед новым. Почему меня опять вынуждают меняться? Я ведь даже не успеваю почувствовать, кто же я на самом деле!
  
   А потом мне снится сон. И в этом сне моя жизнь протекает по жёсткому графику. Я нанимаю помощников, чтобы не тратить времени на прописывание проходных сцен. Больше не усердствую в тусовках, вычеркнув необязательные - оказывается, их было не так уже и мало, стоило лишь честно признаться в этом. Я трачу деньги на подкуп рецензентов и улыбаюсь жёнам продюсеров, из-за чего меня заваливают заказами. Я пишу только в специально арендованном офисе, в окружении помощников и возвращаюсь домой засветло, часа в четыре. Домой, где меня ждёт Вика и пара курносых парнишек. Потом я всегда выхожу вместе с ними прогуливать нашу собаку - белого лабрадора. Тот знает, когда я приду, и всякий раз загодя скулит от предвкушения. Я слышу это скуление, когда останавливаюсь перед дверью своего дома. Ещё я слышу, как Вика кричит детям: "Быстро собирайтесь и не мешайте готовить ужин - папка скоро придёт". Я долго стою и слушаю, не в силах оборвать этот миг, потому что чувствую, что готов умереть от обрушившегося на меня нечеловеческого счастья.
  
   В этом сне моя жизнь точно такая же на вкус, как детство - наполненное солнцем и летней истомой, ароматом мятой травы, нагретых досок и маминых подмышек. Я не могу остановить слёзы, даже повторяя про себя снова и снова, что это - примитивное животное счастье, что это недостойно мыслящего человека. Но бесполезно - всё моё естество хочет остаться в этом сне, где столько любящих существ ждут - не дождутся моего возвращения. Достаточно лишь сломить в себе деструктивную гордыню - ту, которая твердит, как заведённая: "чем хуже, тем лучше", которая стесняется простого материального благополучия и тёплого семейного гнездышка. Достаточно больше не хотеть быть голодным, но гордым художником, перестать доказывать всему миру свою исключительность.
  
   Анатолий Егорович, придя утром, застаёт меня лежащим на кушетке и всего в слезах. Я вскакиваю и хватаю его за руку - он не одёргивает, но смотрит настороженно. Из меня вылетают странные слова:
  
   - Я всё понял. Во сне понял. Не надо бояться счастья. Не надо бояться простых решений, банальности и...
  
   Я замираю, захлебнувшись. Мне так много всего хочется сказать. И про то, насколько я был глуп, и что достаточно один раз почувствовать, как тут же рушатся все надуманные предубеждения. И какая от этого может возникнуть лёгкость в теле, какое воодушевление. Я много чего хочу сказать. Я просто задыхаюсь от накатывающих изнутри слов, но внезапно всё действительно понимаю.
  
   Понимаю, что снова только что вытолкнул хозяина этого тела. Что долго заражался его настроением и проблемами, хотя и заставил его подобраться к моей цели достаточно близко. В отместку предыдущий хозяин умудрился довести своё тело до неминуемой гибели. Правда, последняя его истерика ещё способна всё исправить - совсем неглупо было сыграть раскаявшегося грешника. Или это была не игра? Как бы то ни было, надежда сохранить тело кажется далеко не призрачной. Я поднимаю глаза на Анатолия Егоровича, а тот самодовольно расплывается в улыбке:
  
   - Вот так бы сразу! А то создаёте мне проблемы, понимаешь.
  
   - ???
  
   - Олег Вениаминович, дорогой, вы мне здорово помогли. Потому что не могу я так, не могу взять и отправить в мир иной человека, который не понял своего предназначения в этом мире. Считайте, блажь у меня такая, хобби. И я, после ваших вчерашних грубостей хотел, было, изменить своим принципам, но вы, молодец, сами всё исправили... Ну, вот - только не надо дёргаться!
  
   Я не угадал с этим извращенцем. Он совсем не похож на Егорыча из моего прежнего мира - этот руководствуется настолько нелепыми принципами, что их невозможно угадать. Но теперь я, похоже, обречён. Меня утешает только то, что, умерев в этом конкретном теле, я, наверняка, окажусь внутри кого-нибудь из "ребят" здешнего Егорыча или даже, чем чёрт не шутит, внутри него самого. Я уже не прячу взгляда и размышляю, глядя прямо в глаза моего палача. Тот же неожиданно хмурится. Я вопросительно вскидываю брови, на что получаю странное:
  
   - А где этот, как его... сценарист?
  
   - Не понял, о чём вы? - мне трудно представить, что кто-то способен увидеть меня в чужом теле. Но Анатолий Егорович прищуривается и смотрит внимательно, прямо в глаза - как будто в первый раз. Потом опять, но уже виновато улыбается:
  
   - Почудилось...
  
   - Нет, - говорю я решительно, - вовсе не почудилось! Сценариста больше нет, а ваш заказ выполнен - выполнен мной, уважаемый Анатолий Егорович. Конечно, я не хотел этого, но так вышло. У меня больше нет своего собственного тела, так что приходится вот так - ютиться по чужим.
  
   - Чушь какая-то... - Анатолий Егорович говорит неуверенно, даже смущенно, чем добавляет мне сил. Я с вызовом смотрю ему в глаза. Он не выдерживает и отводит взгляд. Его жесты становятся суетливыми. Потом он кричит слишком громко, срываясь на хрип:
  
   - Эй, Володя, заходите!
  
   В комнате появляются те самые мужички в кепках с короткими гнутыми козырьками. Я заливаюсь в форменной истерике:
  
   - Что, снова эти гоблины будут меня убивать?! Железными прутьями? Анатолий Егорович, я недавно гостил в теле того риелтора, который пытался прибрать к рукам ваш ненаглядный пансионат. Вспоминаете? И вот - опять?!!
  
   - Заказ был на тело... - шепчет здешний Егорыч.
  
   - На тело! - повторяет он уже уверенней и рявкает на мужичков. - Чего застыли?!
  
  
   Глава 12 "Вспомнить настоящее"
  
   Конечно, я хорошо знаю это место. Одна тысяча девятьсот девяностый год, летний лагерь, куда меня занесло работать пионервожатым. Вернее, меня заманила одна сокурсница, на которую я в то время запал. И вот, вместо того, чтобы с друзьями-товарищами по обыкновению строить коровники, я неожиданно согласился воспитывать двадцать пять малолетних бандитов. И единственным весомым аргументом была только круглая попка моей будущей коллеги.
  
   Я вижу крышу своего корпуса - оказывается, она была шиферной. Теперь шифер потемнел и местами обвалился. Ближе открывается совсем уже печальное зрелище: корпус выгорел изнутри - чёрные языки копоти высунулись кверху из пустых окон. Когда-то бывшие голубыми стены выцвели и покрылись примитивным граффити - рожи, половые органы и крик души "Все бабы - бляди!". Глядя на это, непривычно щемит сердце, хотя я никогда не считал себя сентиментальным. Но стоит подумать, что минуло почти двадцать лет, и что у моей бывшей воспитанницы Катьки Слепцовой, наверняка, штук несколько детей и толстая задница, а Витька Лопухин давно спился, начинает натурально тошнить. Время скалится, точно хищное чудовище из детских снов. А я..., я могу только хмыкать и мотать головой.
  
   Внезапно из запрошенного корпуса раздаются глухие удары и следом - хрипы. Я почему-то жутко пугаюсь этих хрипов - пугаюсь настолько, что не могу даже заставить себя прислушаться к ним. Они ужасны какими-то неясными намёками. Я бросаюсь сквозь высоченную крапиву к машине - она припаркована возле дырки в заборе. Ключи валятся из суетливо дрожащих рук, двигатель истошно завывает, а за мной гонится только собственный страх. Выруливаю на трассу и принимаюсь ругать себя за нелепую панику. Сердце не желает тормозить и прекращать свою бешенную скачку, но по телу уже растекается слабость, как будто только что я разгрузил вагон угля. Приятная такая слабость - обычно она подсказывает, что очередная фобия успешно преодолена. Я даже готов проявить геройство - например, перестать гнать и остановиться у магазинчика на перекрёстке. Его я тоже помню - лесом до него было всего десять минут, и двадцать лет назад в нём хранились стратегические запасы болгарских сигарет и коньяка "Белый аист". Сейчас я испытываю настойчивую потребность войти в этот магазинчик и купить что попало - просто купить, сделать то же самое, что я делал много раз, правда, чёрт знает, как давно.
  
   И я замираю на пороге. Замираю потому, что за каких-то несколько мгновений картинка меняется - не только перед глазами, но и внутри меня. Сначала я вижу перед собой привычную расцветку всех этих нынешних йогуртов, соков и прочей магазинной ерунды. Вся эта раскраска неизбежно отпечатывается в мозгу, придаёт уверенность даже на бескрайних просторах гипермаркетов. В то же время привычка к брендовым цветам никак не выручает в зарубежных магазинах, где я, например, чувствую себя полнейшим ребёнком. Представляю, как эта картина действовала на наших соотечественников, попавших в эти магазины во времена социалистического дефицита! Теперь турецкий чай, банки с лососем и задеревеневшие батоны, - всё, чем украшали сиротливые полки советских сельпо, - давно ушли в прошлое, но здесь, на пороге старого магазинчика, над которым сжалилось время, я вдруг воочию вижу их снова. Вижу их вокруг себя, ощущаю в своих руках обычный свой джентльменский набор из коньяка и сигарет - вот беру их из рук продавщицы, прозванной за огромные габариты Дюймовочкой, вот сую в пакет или в карман роскошной спортивной куртки "Адидас", купленной для поездки в лагерь на Рижском рынке. Вот чувствую на губах, в желудке вкус жгучего молдавского бренди. Ощущаю самого себя - сидящего у костра за корпусом столовой. На коленях у меня - рассохшаяся гитара, которую никак не доломают мои малолетние бандиты, а рядом - с романтической поволокой в глазах - уютная обладательница круглой попки. Она слушает, как я завываю что-то декадентское из репертуара "Воскресенья", и задумчиво смотрит на костер.
  
   Эти забытые чувства двумя-тремя вздохами проникают в меня, пронизывают от темени до пяток, заставляют вздрогнуть и застыть. Как будто внутри меня оказался совсем другой человек - знакомый, но которого я успел порядком подзабыть. Это узнавание рывками сочится из закоулков памяти. Сначала я напоминаю самому себе зебру - вот здесь полоса от меня нынешнего, а вот - от прежнего. Но постепенно я - прежний заполняю всё моё тело, овладеваю им, как хороший наездник вялым конём, и уже через минуту удивляюсь не месту, где давно не был, а собственным рукам с посеребренными сединой волосками, одышке и болезненной потливости. Я смотрю на себя глазами двадцатилетнего мальчишки - того, кем был давным-давно. Нет - я им остаюсь и сейчас! Моя настоящая личность - та самая, которую когда-то загнали в тёмные углы, снова берёт верх, снова поселяется в моей голове, груди. Я это чувствую так же ясно, как видишь окрестный мир в солнечный день, как отличаешь вкус соли от вкуса сахара. Дурацкие сравнения, но меня посетило ощущение из серии тех, которым веришь безоговорочно, несмотря на все свои знания про наличие в мире столь обманчивых вещей, как миражи, наркотики и американское кино. То есть понятно, что тебя могут надуть, исказить контуры и звуки, но чему-то же надо в этой жизни верить! Моё ощущение себя, как молодого двадцатилетнего оболтуса - из того же разряда непререкаемых аксиом. Просто вдруг понимаешь, что последние годы держал в своём теле опустившееся чмо, которое только и умело, что выкручиваться из надуманных проблем со вздорной работой и с не менее вздорной женой. А истинная личность тем временем была отправлена в далёкую бессрочную ссылку.
  
   Господи, как же ты мог до такого дойти! Ты превратился даже не в презренного торгаша, а в незначительное, жалкое звено огромной машины, которая была создана лишь затем, чтобы впаривать народу ненужные товары. Ты ничего не придумываешь, не производишь. Ты выполняешь инструкции и получаешь за это деньги, которые не позволяют тебе сдохнуть. Ещё ты кормишь свою фригидную жену, которая способна лишь на регулярные истерики, и двух толстяков-детей - те, кажется, давно тебя в грош не ставят. Именно об этом ты мечтал двадцать лет назад? А ты ведь ни хрена не мечтал... Ты был уверен, что навсегда останешься тем же беззлобным треплом, которого не забудут позвать на дружескую попойку и перед которым не устоит даже самая заносчивая красавица. Куда же девалась вся твоя борзость, куда, извиняюсь, теперь засунут твой болтливый язык? Ведь ещё сегодня утром ты заикался и боялся смотреть в глаза такому ничтожеству, как Никоненко:
  
   - Да, Пал Сергеич, сегодня же сам съезжу и проверю! Не извольте гневаться!
  
   Тьфу ты! Похоже на двадцатилетнее помутнение рассудка. Я медленно разворачиваюсь и выхожу из магазина. Оборачиваюсь и внимательно рассматриваю его снова. В этот раз я не нахожу в себе ни жалости, ни ностальгии. Только любопытство - ишь как его покорёжило! Подхожу к машине и тоже удивляюсь - гляди-ка, что научились делать! И это чудо японского автопрома, оказывается - моё! Обалдеть! Мысли прыгают с пятого на десятое, но с такой скоростью, что захватывает дух. Внутри меня двадцатилетний пацан засыпает вопросами сорокалетнего рохлю, хлопает его по карманам, роется в его заплесневевшей памяти. Он, этот пацан, весело чихает от поднявшейся пыли и беззлобно причитает: "Ну, ты и чудик! Сидишь тут, как сыч надутый. Блин, а это что такое и зачем? А это? Не тормози, отвечай, куда нам сегодня ещё перется?". Ага, нам нужно ехать к любимым дистрибьюторам и убедиться, что они засунули наш товар в самую дальнюю жопу, а не на топовые полочки, как велит подписанный контракт.
  
   Всю дорогу борюсь с соблазном вдавить, как говорится, тапку в пол. Одна такая попытка чуть не заканчивается вылетом на встречку, после чего под злобный гул клаксонов удираю с места преступления, благо, обошлось без аварий. "Наше радио" орёт так, что пластиковая обшивка авто то и дело лупит меня по локтю. "Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве!" - добавляю своим диким воплем децибел. Сорокалетний рохля внутри меня в ужасе забивается в дальний угол и оттуда истерично подсказывает, куда повернуть или как обращаться с коробкой передач. Влетаю к дистрибуторам и вижу в другом конце зала знакомый силуэт - Костя Вербинский, моё здешнее контактное лицо. Кричу: "Костик, обожди!" и несусь к нему. Боже, как ты раскабанел! Задыхаешься, ноги еле передвигаются. Свинтус, натуральный свинтус! Но, наплевав на рвущееся из горла сердце, подбегаю к Косте и вижу, как тот с нескрываемым удивлением взирает на меня. Пытаюсь его обнять, но выходит, будто я повисаю на нём. Костя настойчиво пытается освободиться от моих потных объятий. Мне и самому неприятен острый духан из собственных подмышек, но что же теперь делать - какой есть! Я отстраняю от себя Вербинского - теперь он выглядит испуганным. Я хлопаю его по плечу:
  
   - Не ссы, Костик! Меня к тебе Никоненко послал, чтоб ты, значит, товар наш из дальней жопы достал и на видное место в соответствии с контрактом положил. И если, значит, пока ты меня будешь кофием угощаешь, товар окажется, где положено, от титьки вас не отлучим, так и быть. Ну, а если... - я шутливо грожу пальчиком Косте, на котором уже лица нет. Делаю драматическую паузу и вкрадчиво завываю: - Группа крови на рукаве...
  
   Костя скрывается в подсобке. Через минуту оттуда вылетает груженный кар, которого матюками подгоняет сам господин Вербинский. Натянуто улыбнувшись, он рассыпается в извинениях:
  
   - Олег Борисыч, вы уж извините: действительно, наш новый мерчандайзер напутал. Конечно, немедленно исправим. Пойдёмте ко мне, сверим графики поставки.
  
   Вот ведь паразит! Ему нет ещё тридцати, он подтянут и выглядит, как молодой миллионер. Ему охота побыстрее рвануть на самый верх. И он готов рвануть, хоть сейчас - внешность, привычки, амбиции - всё при нём. Но, по сути, Костик - такая же мелкая сошка, как и я. Другое дело, молодая и амбициозная сошка. У него, типа, всё ещё впереди, и на его физиономии, которую я лицезрел до сего дня, было написано огромными буквами: "Как же ты задолбал, старый пердун!". Теперь это совсем другое лицо - правда, не такое испуганное, как в момент моего появления, но какое-то затравленное, что ли. Будто у меня прежнего. Будто бы мы с ним поменялись местами, и теперь молодой и амбициозный - не он, а я. И это у меня на руках все козыри - и неисполненный контракт, и скидки, и рекламный бюджет, и многое другое, отчего весь этот торговый центр, конечно, не развалится, но Костина карьера пойдёт под откос - это точно!
  
   Вернувшись в машину, решаю немного притормозить. Да, я снова прежний, но настоящий ли? Насколько мне такому рады здесь? Костик - тот, наверняка, не рад, но не в нём дело. Неужели старый магазинчик возле летнего лагеря так меня встряхнул? А ведь это - не первая в твоей жизни метаморфоза. Ты менялся, менялся довольно часто, просто не всегда заметно для остальных. Порой сам не замечал, и только спустя годы обнаруживал: ба, да это - уже какая-то другая личность. И называл её собой, хотя стоило взглянуть со стороны, как разница с кем-то иным, которого тоже приходилось называть собой, становилась просто пугающей.
  
   Случались и стремительные изменения - обычно вслед за чем-то экстраординарным или, как минимум, необычным. Хотя, что называть необычным? Если в реальности происходит нечто действительно важное, это удивляет. Нет, не так - пугает! Ведь ты примерно представляешь, какими могут быть события - страшными и приятными, нелепыми и трагическими. Правда, сплошь воображаемыми - кино, книги и собственная фантазия поставляют их в изрядных количествах. Ты их давным-давно разжевал, прочувствовал, и теперь с тупым недоумением обнаруживаешь в своей жизни одно такое же...
  
   В собственном мирке ты - сама предусмотрительность и мудрость. Ты знаешь правильные рецепты и веришь в незыблемость причинно-следственных связей. Но в реальности, стоит нарушиться привычному ритму, последствия кажутся не столь уж очевидными, а будущее зыбко и теряется в тумане. Тут ты - раб обстоятельств, ты доверяешь всякой ерунде - неясным знакам, жребию или советам откровенных идиотов. Потом ты находишь логические объяснения своим поступкам, но сам не очень веришь в подобные объяснения.
  
   При этом ты всегда считал себя умным. Правда, твой ум был способен на изыски только в спокойной обстановке. Иначе он просто не успевал. И ты постоянно оказывался перед лицом настоящего события в полном одиночестве, без обширного багажа знаний и чужого опыта. Ты вынужден был действовать, полагаясь на чутьё и банальное везенье. Или вести себя, как последний болван.
  
   И вот тебе двадцать пять, мысли у тебя - только о карьере, а на улице к тебе подходит красивая незнакомая девчонка и, протягивая ладошку, говорит "Меня зовут Маша, а вас?". И как ты в ответ поступаешь? Ты только беспомощно мычишь и хлопаешь глазами. Конечно, не совсем она незнакомая - ты встречался с ней пару раз взглядом - в своем обычном втором с конца вагоне метро. Ты даже фантазировал, как однажды подойдешь к ней и начнешь говорить про неслучайность ваших случайных встреч. И как потом вы не пойдёте на работу, а будете сидеть в кафе, и она будет смеяться твоим шуткам, задирая свой острый носик. Ты ясно представлял, как в этот момент искрятся её глаза, как пахнут кожа и волосы и много чего ещё.
  
   А теперь ты способен лишь на дурацкую констатацию: "Так не бывает!" То есть бывает, но только в твоих фантазиях. А здесь, перед замызганной стекляшкой вестибюля метро, среди потока заспанных лиц возможны только покупка газеты, да пара глотков свежего воздуха, перехваченных перед часовым погружением в духоту подземки. Если бы ты верил во что-то другое, то просто бы свихнулся от рутины, от бесконечной повторяемости привычных ритуалов.
  
   Твоя рука замерла в воздухе на полпути к проездному в нагрудном кармане, твой мозг запнулся, просчитывая ширину шага, достаточную, чтобы нырнуть в проем болтающейся двери.
  
   Ты должен что-то сделать. А в голове одиноко плещется: "Как бы не опоздать на работу". И ещё: "Какая-то странная, не больная ли она?"
  
   - Меня зовут Маша! - ты видишь, что девушка почти в истерике, её голос ломается, а щеки покрывает узор пунцовых пятен. Господи, да она чертовски волнуется. И то, что она заговорила с тобой, - это настоящий подвиг.
  
   Но тебе вдруг становится стыдно. Стыдно за свои подозрения, за то, что ты не заговорил первым. За то, что не нашел причин сделать это. Ты просто вдруг понял, что тебе нечего дать этой самоотверженной девушке взамен. Ты жалок перед её поступком, перед её чувством, толкнувшим на такой отчаянный шаг.
  
   Тебе нравится любоваться её лицом и фигурой, нравится фантазировать, но ты прекрасно понимаешь: девушка может быть другой. В мире полно девушек, способные вызвать у тебя точно такие же эмоции. А эта... эта, покрытая пунцовыми пятнами, с нелепой дрожащей ладошкой - она пугает.
  
   И ты продолжаешь идти дальше. Запнувшись на мгновенье, ты стремительно убегаешь. Больно бьешься коленкой в дверь вестибюля, падаешь на неё, продавливаешь сквозь ветер, рвущийся из гудящей преисподней.
  
   Что тебя в этот момент заботит? Что теперь придется заходить в метро через другой вестибюль и выбирать другой вагон. И что ты никому, никогда не расскажешь про этот случай.
  
   Ты ничего не можешь с этим поделать - ноги сами тебя несут привычным маршрутом. И тебе не вырваться, пока атомы в твоем теле не сложатся в определенную комбинацию, пока химические элементы не заставят тебя беспричинно радоваться, испытывать воодушевление, нестерпимо страдать. Или, может, не дождавшись ничего такого, ты просто тихо состаришься. Может, женишься на тетке из соседнего отдела и нарожаешь детей, но только так же тихо, без надрыва, без эмоций.
  
   Ты весь день гонишь от себя мысли об утренней встрече, а вечером напиваешься вдрызг купленной в ларьке бутылкой водки. Напившись, начинаешь проклинать себя, свою вонючую интеллигентскую пугливость, вонючую работу и вонючие предубеждения. Ты умеешь и любишь изящно заниматься самобичеванием. Ты в восторге оттого, что способен презирать самого себя. Ты этим гордишься.
  
   Потом идешь домой, расправив плечи, как будто настоящий мужик, который всегда сам выбирает понравившуюся бабу.
  
   И тут кто-то хватает тебя за воротник пиджака и говорит на ухо:
  
   - Сука!
  
   Потом бьет под дых и опять говорит:
  
   - Сука!
  
   Тебе больно, но ты пьян, поэтому боль заставляет тебя забыть осторожность. Ты пытаешься вырваться, но не чтобы убежать, а чтобы дать сдачи. Тебе неизвестно, что нужно крепко сжимать кулак, поэтому первым же ударом выбиваешь себе пальцы и начинаешь хныкать. Как девчонка. А неизвестный опять и опять бьет тебя в живот, пока ты не падаешь на кафель, пахнущий мочой и мокрым табачным пеплом. Ты уже не в силах кричать, а только жалобно скулишь. А неизвестный пинает тебя ногой в грудь и говорит запинающимся голосом:
  
   - Отвали от Машки, козел. Будешь ей голову пудрить, руки-ноги поотрываю! Понял?!!
  
   Господи, опять эта Машка, будь она неладна! Ты уверен, что все напасти - всё от той же утренней спутницы, от несостоявшейся знакомой. И причиной того, что так больно, является твое утреннее бегство.
  
   Мир приобретает плотность, наполняется киношными страстями. Ты пьян, у тебя болят живот, грудь, выбитые пальцы, но постепенно доходит, что это происходит не с кем-нибудь, а с тобой! Мир снаружи тебя и внутренний мир внезапно встретились, переплелись, проникли глубоко друг в друга. И ты вдруг смог взглянуть на себя тем самым мудрым и пристальным взором. Тем, который обычно обращен глубоко внутрь.
  
   И ты оторопел. Не оттого, что безобразно пьян или избит до кровавых соплей, а от вида жалкого двадцатипятилетнего ребенка. Который ничего не хочет, потому что не умеет хотеть. И ничего не знает, потому что знания давно превратились в жвачку, в белый шум, который не позволяет мозгу пожирать самого себя.
  
   Тогда ты решительно встаешь и идешь домой. Достаешь из-за бачка унитаза толстый сверток с баксами и едешь в аэропорт. Потому что единственным твоим желанием, которое ты сейчас помнишь: поглядеть на камчатские гейзеры. Или вулканы. В общем, сейчас уже не важно. Важно, что такое желание было, и если его не исполнить, мир обратно расколется на две несообщающиеся половинки. Теперь уже навсегда.
  
  
   Глава 13 "Без эмоций"
  
   Тогда, в двадцать пять меня спас какой-то неведомый ревнивец. Я вернулся с Камчатки разочарованным, но лишь в своих собственных завышенных ожиданиях. Ведь ничего особенного в моём решительном паломничестве не было - на гейзеры вместе со мной глазели самые обычные москвичи. Но я гордился, что сделал это - я смог почувствовать своё желание и осуществить его. Я совершил самый настоящий мужской поступок. И чувствовал свою готовность совершать их снова и снова. Меня преследовал запах новых приключений, но я не решился бросить работу. Я просто побоялся остаться один на один со своим предчувствием - ведь тогда бы его следовало оправдать. Ведь тогда своей профессией нужно было признавать геройство. А в любом кино профессиональные герои - это шуты, донкихоты или нелепые верзилы с мечами наперевес. Современный герой должен ходить в офис и совершать свои подвиги вынужденно - лишь тогда, когда понадобиться. В общем, надо быть скромным и сдержанным.
  
   Через каких-то пять лет мало кто мог сравниться со мной по сдержанности. Пальцев одной руки хватило бы пересчитать, когда я кричал на кого-нибудь или ругался. Даже тихо, про себя. Если, бывало, подрезали на дороге, я притормаживал и уходил в другой ряд, подальше от очередного сумасшедшего за рулём. Уходил спокойно, без каких-либо эмоций. Порой даже развлекался, собирая статистику автомобильного хамства. Например, когда стоишь последним в пробке, отлично видно: шесть машин из десяти норовят втиснуться вперед, а не встать за тобой следом. Любой инцидент, способный вывести из себя обычного индивида, для меня был в порядке вещей. Оказывался очередным подтверждением безучастной статистики. А возмущаться против статистики, понятное дело, - несерьёзно и даже глупо. Ведь пока ещё никто из хамов не смог меня по-настоящему удивить. А статистика, она неумолима - неумолима во всём. И потому, если тебя ограбили в подъезде, если ты не по своей вине опоздал на поезд, значит: ты попал в соответствующую выборку. Значит: статистическая вероятность коснулась конкретно тебя, твоей драгоценной, уникальной личности - точно так же, как коснулась она, положим, ещё двадцати трёх с половиной процентов сограждан. И в этом нет ничего выдающегося - обычная энтропия в обычном потоке жизни.
  
   Люди, с которыми я сталкивался по жизни, видя такую скудность эмоций, пытались меня как-то растормошить. Пытались, даже не отдавая себе в этом отчёта. Друзья норовили при малейшем случае напоить, коллеги - взбодрить приколами и розыгрышами. Девушка, с которой я прожил вместе два с половиной года, регулярно соблазняла меня на секс по утрам - как раз в тот момент, когда я торопился на работу.
  
   Трудно было обвинить меня в совершеннейшем равнодушии - всякий раз я старался быть естественным и искренним. Не переживал ни по поводу недовольства начальства, ни по поводу обид девушки, а просил всех войти в его положение, грамотно и доходчиво объяснял, сводил всё к шутке. Мог и приврать, если нужно. В общем, всегда выглядел рациональным, но отнюдь не сухарём. Прислушивался к собственным желаниям, но не шёл у них на поводу. Выглядел учебным пособием для тех, кто стремится сберечь себе нервы.
  
   Таким вот образом я благополучно дожил до тридцати лет. Юбилей по этому поводу решил справить в одном из московских пивных ресторанов, пригласив два десятка институтских друзей и сослуживцев. Представил здесь и свою новую девушку Катю. Именно из-за неё я собирался, наконец, заканчивать с чехардой своих подруг, благо, разменянный четвёртый десяток к этому располагал. Катя уступала многим своим предшественницам по красоте, уму или успехам на профессиональном поприще, но с ней было спокойно. Я посматривал на смущенную улыбку, которой Катя отвечала на нескромные здравицы гостей, и понимал: "это - моё". Именно так должна смущаться моя жена, когда намекают на будущее потомство. Именно так должна вести себя, когда будут нахваливать наших сыновей за удачный рисунок в детском саду или сочинение в школе.
  
   Постепенно праздник затухал. Гости собирались в небольшие группки. Кто-то устал перекрикивать музыку, силясь быть услышанным на другом конце стола, кому-то хотелось большей доверительности. Я бродил по залу, переходя от компании к компании, стараясь никого не пропустить - так я видел свою роль виновника торжества. Тут и там норовил вставить слово-другое. Но внезапно завис. Завис в кругу, где обсуждались далекие уже события августовского путча в девяносто первом и известной стрельбы по Белому Дому в девяносто третьем. Один из моих сослуживцев, худой и прыщавый Илья Коломиец, размахивал руками:
  
   - Я приехал на "Краснопресненскую", а она - закрыта! Солдатики молодые на платформе стоят и обратно всех в вагоны запихивают. А в моём вагоне - целая куча тёток очкастых набилась. Они всю дорогу молчали, как партизаны, а как только двери открылись, ломанулись на платформу с криками "демократия в опасности!". Смели на хрен одного из солдатиков и понеслись, виляя жопами, к выключенному эскалатору. Потом я вышел на "Девятьсот пятого" и спокойно добрался до Белого Дома дворами. Конечно, молодой был, дурной, вот и полез под пули...
  
   Я с трудом выудил в памяти события тех далёких времён. Мне, в отличие от Ильи, всегда казалось: моё участие ничего не изменит. Всё будет так, как должно быть, а кто победит, - коммунисты или демократы, - зависит от прихоти истории, объективных предпосылок, как писали классики марксизма-ленинизма, даже от погоды, но только не от меня. Поэтому тогда, в девяносто первом, будучи зелёным студентом, я больше беспокоился об учёбе или месте в общаге, а не о судьбах Родины. Даже не "беспокоился", а просто по-своему расставлял приоритеты. И теперь, когда мои друзья, перебивая друг друга, рассказывали, как прорывались на баррикады, как собирали подписи и переживали, я недоумевал.
  
   В первую очередь, по поводу того, что ничего толком не помнил. Путч - это унылые старики за длинным столом в телевизоре, танки, которые якобы ехали по Кутузовскому в тот момент, когда я вылезал из поезда на Киевском вокзале. Таксисты, ссылаясь на эти пресловутые танки, отказывались вести меня до общаги, поэтому пришлось тащиться через весь город с двадцатью кило родительских консервов на горбу. Когда же два года спустя шла стрельба по Белому Дому, и все студенты ездили на Пресню хотя бы поглазеть, я воспринимал это, как стрельбу в каком-нибудь далёком Зимбабве. И почему-то даже не сомневался, что в обоих случаях победит прогресс в лице президента Ельцина, и относился ко всему, как к той самой лёгкой энтропии на пути большой истории. Которая свершится независимо от того, положишь ты жизнь на её, как говорится, алтарь либо спокойно будешь заниматься своими делами.
  
   И в этом я вдруг обнаружил свой страх. Посреди шумной вечеринки, где всё шло как нельзя лучше, где ты сам кажешься лучшим из всех юбиляров на Земле, внезапно чётко и ясно чувствуешь, что всю жизнь боялся. Что битьё тебе лица пять лет назад только на пару недель вытащило тебя из этого болота, а потом ты снова вернулся к своим страхам. Причём боялся всегда непонятно чего, прячась от значимых событий в повседневной рутине. Домашнее задание в институте совсем не важней революций, но очевидно безопасней. Ты боялся даже радости, поскольку за ней чудилась неизбежная расплата. Когда однажды мать через десятые руки, измаявшись, достала тебе, ещё девятикласснику, настоящие американские джинсы, ты лишь сухо поблагодарил её и чмокнул в щеку. Мать в ответ неожиданно психанула: "Что же тебе ещё нужно?!". Она так сильно не обижалась, даже когда нашла твой тайник с порнографическими карточками и наполовину выкуренной пачкой сигарет. Даже когда ты однажды забыл поздравить её с днём рождения. Ведь она ждала бурной радости. Она терпела невзгоды, теша себя надеждами на адекватную сыновью благодарность. А вышло, как будто так оно и должно было быть.
  
   Приглядевшись к своей жизни отсюда, из накуренного, душного ресторана, я, как будто в первый раз, вспоминал своих родных и близких, вспоминал, как вечно они косились, как обижались на мою сдержанность. А ведь мне всегда казалось, что это так - ерунда, предрассудки, что моё поведение можно назвать необычным, но вряд ли - дурным. Что люди просто не привыкли без эмоций - им кажется, те помогают разгадать истинную сущность человека. Они думают, что когда человек матерится и чертыхается на работе, значит, работа ему небезразлична. Значит, ему можно доверять, ведь, посмотрите, как он "болеет за дело". Ещё они думают, что жгучая ревность - признак большой любви. А на самом деле, эмоции - лишь фасад, за которым все привыкли прятаться, даже от самих себя. Конечно, не твоя заслуга, что ты - другой. Просто ты так устроен. Но почему сейчас ты должен оправдываться перед самим собой?
  
   Я нашёл глазами Катю - та всё так же смущенно слушала в дамском кружке сплетни. Я попытался взглянуть на самого себя со стороны и задать себе вопрос: действительно ли ты настолько любишь её или опять боишься? Боишься, что любая другая, более красивая и умная, скажет тебе "нет"? Скажет, потому что примет твою сдержанность за безразличие, за неспособность любить.
  
   Оказывается, я не был уверен наверняка ни в том, ни в другом. То ли вино сбило привычную систему координат, но под моими ногами вдруг закачалась ещё недавно твёрдая земля. Выходило, что вместо доброго малого, коим я себя представлял, всем остальным виделся неискренний и трусливый тип. И если раньше от подобных догадок ты обычно отмахиваешься, то юбилей, который неизбежно подводит под прожитыми годами жирную черту, заставил тебя по-настоящему запаниковать.
  
   Я вдруг почувствовал дурноту, от которой заложило уши, а воздух превратился в липкую вату. Краем уха слышал: "...трусливый говнюк, ему говорят...". Рассказчик запнулся, увидев перед собой мою физиономию, которую передёрнуло от брошенных слов. И пусть говорили, непонятно о ком, я воспринял реплику исключительно на свой счёт - кого ещё могут обсуждать на моём дне рождения?
  
   Я зажмурился и почти бегом рванул в туалет. Теперь я и рад был снова оказаться сдержанным, но уже не мог. Главное свойство, основа моего характера в самый нужный момент предательски покинуло его. И сколько ни тверди себе, что дело - всего лишь в болезненной мнительности, мозг сам собой вытаскивает на свет божий забытые, казалось бы, давным-давно факты. Они лупят тебя наотмашь и вопят: "Трус! Сволочь неблагодарная!". С какой стороны не взглянешь, везде оказывалось плохо: и люди видят в тебе неискреннего, заносчивого субъекта, который брезгует хоть на чуть-чуть раскрыться перед ними; и сам ты, страшась эмоций, превратил свою жизнь в илистое болото, где и вспомнить-то нечего.
  
   Но ведь я - не специально! Свойство организма у меня такое!
  
   Я собрался, было, закрыться в туалете, как вдруг услышал:
  
   - Алло, мужик, погоди!
  
   Подчиняясь просьбе, не задумываясь, замер. Ко мне лёгкой рысью приближался коротко стриженный крепыш - ёжик волос на его голове спускался резким клином почти до самых бровей. Кажется, я видел этот ёжик в ресторане - в компании, что гуляла рядом. Стоило подождать, вдруг что важное, хотя самому хотелось немедленно проблеваться. Крепыш, не останавливаясь, поманил меня рукой:
  
   - Слышь...
  
   Неуловимым движением плеча он оттеснил меня, после чего вдруг сам очутился в туалете, а я - снаружи. Передо мной возник затылок, на котором сквозь ежик просвечивали две невероятно толстые складки. Крепыш со всей очевидностью возился со своей ширинкой, готовясь отлить и бормоча при этом:
  
   - Ты, это... погоди... потом зайдёшь, а я... того...
  
   У меня перед глазами запрыгали какие-то чёрные кляксы. Виски сжало так, как будто на голову напялили тугую шапку, на три размера меньше положенного. Я с удивлением увидел свои руки, которые обхватили металлический цилиндр здоровенной пепельницы, выставленной у входа в туалет. Затем последовал тугой удар этим орудием, больше похожим на блестящее бревно, по толстым складкам затылка.
  
   Блаженство... Оно вырвалось откуда-то изнутри тебя, разлилось по телу, как бывает при бурном оргазме. Ты чувствуешь и облегчение, и радость, и даже эстетическое наслаждение. Собственное размахивание пепельницей, которая раз за разом опускалась на ненавистный толстый затылок, кажется полным изысканной красоты и высокого символизма. Вся твоя жизнь озаряется этим поступком. Новые, неизведанные горизонты манят соблазнительными перспективами...
  
   Меня спасло только то, что первыми в туалет потянулись мои гости. Им открылась дикая картина: на полу, размазывая кровь и мочу, корчится типичный браток, а я возвышаюсь над ним в победной позе. В руках у меня, точно базука, красуется металлическая пепельница, а на лице - открытая и счастливая, и потому кажущаяся совершенно безумной улыбка. Если бы с этой пепельницей меня застал кто-нибудь из компании бритого крепыша, булькающего кровью на полу, я бы стремительно проследовал в мир иной. А так мои гости успели эвакуироваться сами и увести меня от греха подальше.
  
   Я же после жесточайшего похмелья пребывал в напряжении ещё несколько месяцев. Мне казалось, что братва запросто отыщет меня даже в таком большом городе, как Москва. Ещё я мучился от вины, ведь чуть было не подставил ни в чём неповинных людей - моих гостей. Им братки тоже могли сгоряча отомстить. Да и мелкое хамство бритого крепыша никак не тянуло на обрушенное мной на его голову наказание - я ведь той пепельницей его чуть было не убил.
  
   Состояние, когда я, с одной стороны, тайно гордился своим безрассудным поступкам, а, с другой, винился за него, странным образом повлияло на моё мировоззрение и психику. Я разрывался между желанием сделать что-то ещё безрассудное, не подумав, на одних эмоциях, и страхом перед гипотетическими последствиями. Я, например, не раздумывал, когда женился на Кате, но потом долго мучился, что она мне не подходит. Я сгоряча сменил работу, но жалел о прерванных связях и наработанной репутации - хотя толку от них, если честно, было чуть. С рождением первого ребёнка противоречия во мне выродились в банальную мнительность.
  
   Я вдруг принялся строить предположения - одно страшнее другого. Я всё реже совершал необдуманные поступки, но всё чаще предполагал их за собой. Помыв сыну соску, я покрывался холодным потом пять минут спустя - я подозревал, что отнёсся к этой миссии без должной тщательности. В каждой болезни или синяке сына я видел свою вину. Я мучился, даже взяв его на руки - мне казалось, что ненароком отдавил ему что-то или вывихнул. И что аукнется такая травма спустя много лет, когда уже ничего не исправить. У меня не получалось даже обнять сына, поскольку я боялся заразить его герпесом, папилломами или хеликобактером - заразой, которой болеет большая часть населения и даже не задумывается об этом.
  
   Теперь каждый мой поступок обрастал всевозможными катастрофическими последствиями. Купив родителям кондиционер, я переживал, что тем самым одарил их хронической простудой. В волнении старушки, которой вызвался донести тяжёлую сумку, видел её будущий инфаркт - ведь наверняка она подозревала во мне злодея. Войны и смерти сотен людей происходили, потому что я неловко вмешивался в ход истории. Каждый мой микроскопический шаг имел в моём воображении просто катастрофические последствия.
  
   Из абсолютного пофигизма меня занесло в другую крайность. Если раньше я пребывал в окружении вязкой среды, гасившей любое поднятое мной волнение, то теперь малейшая волна от моих поступков разрасталась до масштабов цунами. В своём перерождении я проскочил разумную середину, и теперь никак не мог нащупать равновесия. Мне не раз хотелось наплевать на страхи, но тогда я терял чувство меры. Уходя, как говорится, в отрыв, долго потом стыдился невероятного объёма глупостей, которых успевал насовершать, и снова возвращался к своим изощрённым предположениям. Оглядываясь назад, я всё пытался вспомнить, каково это быть - нормальным. Не бесчувственным чурбаном и не тревожным паникёром. Жена грозилась сдать меня в "дурку", а я глотал "Персен" надеясь, что когда-нибудь это закончится. Когда-нибудь спасительная встряска вернёт меня к жизни. И внезапно старый магазинчик у дороги всё расставил по своим местам - идеальное равновесие случилось со мной лишь однажды: тогда, двадцать лет назад в пионерском лагере. Три летних месяца, жара и вечная сырость спрятанных в подмосковных елках корпусов, сменяющие друг друга лица подростков - первая смена, вторя, третья, но за каждым из этих лиц спрятан вполне уже сформированный характер, с которым нужно считаться, с которым нужно находить общий язык. Не знаю, как, но словно в угаре, я настраивался на мелькающие передо мной глаза и отвечал им - грубо или шутливо, мягко или иронично, - но всегда исключительно уместно. Искренне смущался детской влюблённости девочек и уважительных оценок пацанов. Мало спал и много смеялся. Искренне верил, что влюблён - так, как влюбляются раз и навсегда. Да, именно тогда я был сам собой - настоящим.
  
  
   Глава 14 "Разгул"
  
   Обратно от Вербинского еду уже спокойней. Пытаюсь сообразить, как вести себя дальше, но тут же чертыхаюсь - на фиг мне такое? Сорокалетний неудачник мог мусолить варианты, молодой же наглец выбирает то, что первым приходит в голову. И если вчера даже самые нелепые последствия казались мне вполне возможными, то сегодня будущее обречённо выстраивается в нужном мне направлении. Поэтому я не парюсь насчёт планов, а снова врубаю радио и тащусь от обилия станций, где, оказывается, до фига всего забойного. А раньше я даже не замечал...
  
   В центре попадаю почти в часовую пробку. Выбравшись из неё, чувствую себя одуревшим от музыки. Родной офис встречает меня обезлюдевшим - рабочий день давно закончился. Я быстро, насколько это возможно при моей нынешней комплекции, взбегаю по лестнице и вваливаюсь в кабинет Никоненко:
  
   - Всё нормально, навалял этим козлам - выложили товар, как на параде, - тараторю, практически не глядя на шефа. - По пути угодил в грандиозную пробищу, так что, извиняйте, чуток припозднился. Ну, а остальное - завтра. Пока!
  
   - Пока - тихо отвечает Никоненко. Я разворачиваюсь на каблуках и направляюсь к двери. Шеф вдруг окликает меня:
  
   - Олег... Олег Борисович!
  
   Я всё так же - на каблуках, - разворачиваюсь обратно и выжидающе замираю. Никоненко щурит близорукие глаза и осторожно спрашивает:
  
   - Что-то случилось?.. Я имею в виду: с вами? Какой-то вы странный... Не выпивши?
  
   Я же вдруг ловлю себя на мысли, что веду себя, действительно, развязно. А на лице у меня изображена брезгливость пополам с нетерпением. И я, вроде как, получается, ввалился в кабинет к шефу и собираюсь нагло уйти домой, не доделав всей работы - такого со мной лет пять, как не случалось. Но самое интересное: наворотив такого, я вовсе не чувствую тревоги. Всё кажется настолько естественным, что я отвечаю с вызовом:
  
   - Не пил! Я, блин, за рулем полдня провёл из-за этого грёбаного "Ориона"! Как будто нельзя было послать к ним мальчонку с камерой! Не правда ли, дешевле на порядок? А я пока с Женевой бы разобрался - без меня её вряд ли кто осилит! Ладно уж, чего тут говорить, пошёл я домой...
  
   Никоненко яростно принимается двигать скулами, снимать и надевать очки. Потом встаёт и подходит ко мне. Наклоняется к моему лицу и осторожно, раздувая ноздри, вдыхает воздух. Выпрямляется, опять снимает очки и теперь уже принимается моргать, как сумасшедший. Он старается выглядеть строгим и серьезным, но при этом непрерывно моргает. Мне до чёртиков смешно от этого спектакля одного актера, поэтому я расплываюсь в непроизвольной улыбке:
  
   - Да, ладно, всё в порядке! В следующий раз за такой фигнёй пошлём Игорька. Лады?
  
   - Лады... - убитым голосом повторяет Никоненко, а я, пользуясь очередным его замешательством, выскальзываю из кабинета.
  
   От этого разговора сил во мне как будто прибавляется. После пробки я чувствовал себя, как выжатый лимон, а тут вдруг снова приободрился - не каждый день ввергаешь начальника в ступор. Только еду теперь в полной тишине и слушаю тихое завывание мотора - сколько же мощи в этих звуках. Совсем не похоже на истеричный надрыв "Жигуля". Всё-таки хорошая у меня тачка - дорогу держит изумительно, будто забрался внутрь изящной кошки, которая не сорвется, не раскорячиться, а лишь изящно проскользнет даже по извилистой горной тропе. Господи, какие поэтические сравнения для авто, к которому ещё вчера относился равнодушно!
  
   Предстоящая встреча с женой настораживает, но я вдруг решаю: "Брошу сучку к чёртовой матери!". Решаю в тот момент, когда нажимаю на кнопку лифта в собственном подъезде. А что? Дождусь следующей истерики и скажу: "Ну-ка, мать, шла бы ты куда подальше!". Хотя, нет - самому надо уходить, а то не по-мужицки как-то. Квартиру ей и охламонам оставить. И так мне от этих мыслей легко становится, будто я уже свободен. Открываю дверь, вхожу, а жена мне из кухни:
  
   - Привет! Сильно голодный?
  
   - Сильно, а что?! - отвечаю с вызовом.
  
   - Да просто не ждала тебя так рано - котлетам ещё минут десять-пятнадцать нужно, чтоб дошли. Хочешь салату?
  
   Всё логично, придраться не к чему - я, действительно, давно не являлся домой раньше восьми. Ладно, можно расслабиться. Пока. Переодеваюсь, мою руки. Мимоходом захожу в детскую - сыновья рубятся в компьютерную игру: старший завладел мышкой, доверив младшему только пробел - типа, пусть колотит. Следуя минутному порыву, подхожу к ним и по очереди целую в макушки. Старший возмущенно крутит головой, младший косит удивленными глазами, но шепчет: "Папка, привет". Я успеваю поймать во время поцелуя их запах - будто падаешь лицом во что-то тёплое и мягкое. Такой душистый детский запах, еще не заостренный и огрубленный гормонами. Стою над ними, принюхиваюсь, и словно дрожь по телу от этого запаха. Прикрываю на секунду веки, потому что глаза вдруг воспалились, как от сухого ветра. А ведь это я чуть было слезу не пустил! Просто оттого, что импульсивно облобызал своих толстяков!
  
   Они у меня, и вправду, слишком толстые. И дома пялятся в компьютер, потому что во дворе их не жалуют. Потому что в футбол с остальными не бегают, по деревьям не лазят. Я сам однажды видел, как дворовые мальчишки поставили моего младшего в ворота в качестве штанги. Я тогда отругал его, отчитал, что тот позволяет себя унижать, но, кажется, тем самым сделал ему обидней. Что же я за чудовище, если вместо того, чтобы помочь сыну стать нормальным человеком - тем, кто может за себя постоять, зацикливаюсь на работе, а дома лишь способен на полуобморочный просмотр телевизора?
  
   - В субботу беру оболтусов - и на реку, - говорю жене, зайдя на кухню. - Возьмем вёсельную лодку, - я знаю, где, - пусть погребут... Может, рыбёшку какую поймаем...
  
   - Ты же собрался отсыпаться...
  
   - На том свете отосплюсь! Слушай, и завязывай их макаронами кормить! Я понимаю: быстро, им нравится, но... хватит! И покопайся в интернете, посмотри, где у нас ближайший бассейн.
  
   - Чего ты вдруг на них взъелся?
  
   - Да не взъелся я! Надо исправить, пока не поздно, а то у парней с их толстожопостью вся жизнь пойдёт наперекосяк...
  
   И я рассказываю, жуя котлету, про одного мальчика, который учился со мной в школе. Он был просто неприлично толст. С учетом небольшого роста казался совсем круглым. Если бы он был хоть на чуть-чуть выше или обладал минимальным запасом оптимизма, думаю, смог бы выкарапкаться. А так, получилось, что всегда ходил с отпечатками ботинок на спине. Нет, его не били и не ходили по нему, просто наши классные весельчаки регулярно прикладывали подошвы своей обуви к его круглой спине. Я не принимал участие в таких развлечениях, но находил их остроумными. По большому счету, я вообще не замечал этого толстяка и задумался о его судьбе намного позже.
  
   Кажется, на десятилетие выпуска кто-то обмолвился, что теперь он трудится сапожником в будке. И я вдруг поймал себя на мысли, что не могу вспомнить его лица - только круглую спину с отпечатком ботинка. Кто-то рассказывал, какая у него интеллигентная семья, как его пытались устроить в институты, а он наперекор всем стал сапожником. Думаю, вовсе не из-за любви к этому занятию. Сколько бы ханжи ни твердили, мол, все профессии почетны, но латать ботинки, имея неплохие оценки в школе и семью, сплошь состоящую из докторов и кандидатов наук, - совсем уж очевидное лузерство. Мой однокашник просто спрятался от всего мира в своей будке, как затюканная улитка, он элементарно спёкся после десяти лет непрерывных унижений. А теперь такая же ерунда грозит моим детям.
  
   - Слушай, у тебя глаза какие-то, - жена прервала меня и, протянув руку, провела ею по моей чёлке, - какие-то... какие-то... молодые! Блестят необычно...
  
   Я ухмыляюсь и наполовину кокетливо прикрываю веки. Я ведь, и вправду, чувствую себя молодым. Жена, как будто что-то мучительно вспоминая, подходит ко мне и, взяв за подбородок, поднимает моё лицо вверх, к свету. Я понимаю, что узнан - узнан засевший во мне двадцатилетний раздолбай. У женщин острее взгляд на такие вещи, инстинкты сами толкают их к тем, в ком булькает ещё задор. И то, как жена подошла ко мне, как тронула за лицо, как распахнула ненароком свой халат - всё это было сделано под руководством звериного чутья, по древнему сценарию обольщения. И я не в силах ему сопротивляться. Ведь я, в сущности, такой же зверь.
  
   Увлекаю жену в спальню и делаю там несколько маленьких открытий. Вдруг вспоминаю то удивительное чувство близости, которое должно быть во время секса. Должно быть, но куда-то однажды за ненадобностью делось. Близости не только, пардон, половых органов, но и всего остального - дыхание, вкус слюны при поцелуе, дрожь тела и какой-то внутренний жар должны становиться как будто общими. И вот теперь я путаюсь с собственной идентификацией - где тут я, а где - не я. Мы с женой становимся тем самым одним организмом, который вдруг снова поймал свою правильную частоту. И ему плевать на лишние килограммы и увядшую кожу, потому что он нашёл себя и теперь способен вернуться в прошлое.
  
   Я вдруг замечаю в глазах жены толи отблеск уличных фонарей, толи тот же, двадцатилетней давности свет, что однажды очаровал меня и заставил поверить: счастье - состариться рядом с этими глазами. Я не могу их не любить, не могу не любить собственную жену, в кого бы она ни превратилась со временем. Поэтому я плачу, плачу, уже не сдерживая себя. Плачу и целую потные виски моей сварливой жены, шепчу ей на ухо какие-то глупости и хочу, чтобы время замерло, чтобы ей не нужно было кормить детей, а меня не засасывала в темноту накатывающая усталость. Чтобы вечно оставаться вот так - в объятиях друг друга.
  
   Сыновья на кухне кричат "Мам!" и гремят посудой. Жена выскальзывает из-под одеяла, и я остаюсь один. Смотрю в тёмный потолок и не желаю ни о чем думать. Наверное, я бы уснул самым счастливым человеком на свете, если бы не одно "но". Мне вдруг вспоминается контракт. Проклятый контракт, из-за непоняток с которым мне нужно было звонить в Женеву и разбирать чудовищный английский какого-нибудь Курта Рицвайгера. Ладно бы вспомнился, но я испытал мощный прилив тревоги - всего лишь от того, что вопрос не решен сегодня! Мне, только что, можно сказать, заново обретшему свою семью, стало вдруг не по себе из-за какого-то вонючего контракта!
  
   Я обливаюсь холодным потом и зачем-то шарю рукой по собственной груди. Действительно, я здорово устал, потому никак не могу взять в толк, кто я теперь - прежний или нынешний, двадцатилетний студент или разменявший пятый десяток клерк?
  
   Что такое чудовищное сотворило со мной время? Я постарел, обрюзг, сотни бесполезных предрассудков засели во мне - именно они теперь манипулируют мной. Сколько бы ни бунтовала глубоко внутри меня моя сущность, я всегда покорно выполню всё, что от меня требуется. Но ведь никто не отбирал у меня мой выбор: оставаться послушным рабом, рабом вещей, которые я создал, либо указать им на их место. Я постоянно выбирал первое. Я стал бояться выпасть из того мирка, куда однажды случайно попал. Ведь в нём безопасно. Просто однажды ты сам себе доходчиво объясняешь, что это и есть настоящая жизнь, а все остальное - глупые фантазии. При этом кажешься себе средоточием вселенской мудрости. И это - даже не страх, а некая разновидность апатии. Решаешь, что тебе уже все известно, известно, как кто себя ведет и что в каком месте чувствует. Примеряешь на себя все известные тебе роли, сравниваешь со своими крошечными достижениями, и всегда преимущество оказывается на стороне той жизни, которая доступна тебе именно сейчас.
  
   Элементарная лень, маскируясь под фатализм, шепчет тебе: "Раз ты здесь, значит, это место - твоё, оно предназначено тебе, именно его ты и заслуживаешь". И уже ничто - ни прошлые надежды, ни постоянная неудовлетворенность - не могут поколебать уверенность, что вот так, с первого раза удалось найти предначертанное тебе самой судьбой. Потом уже работает простая привычка. А через какое-то время сам по себе вопрос, зачем нужен весь окружающий тебя хлам, даже не возникает. Уже некогда об этом думать - с трудом успеваешь подавать реплики и вставать в позы, которых ждут от тебя по сценарию. Теперь ты достиг своей микроскопической вершины, и самая главная задача - продержаться на ней как можно дольше, потому что единственно возможное движение с неё - только вниз. В конце концов, говоришь ты себе, у меня есть квартира, машина, у других, вон - и того нет. Да уж! Ради этого стоит жить!
  
   Если мне дают ещё один шанс, я должен научиться забывать свою старость. Для меня должен исчезнуть целый мир, поселившийся в моей голове. Но готов ли я жить "на всю катушку"? Может ли из меня родиться поступок, который удивит меня или которого я ужаснусь? Так, Господи? Или я дьяволу обязан тем, что со мной происходит? Может, это искушение? Кто меня испытывает?
  
   В голове рождается безумная идея: сорваться и ехать к заветному магазину на перекрёстке. Нужно не позволить мне настоящему снова стать мной прошлым. Но разум цинично осаживает: поздно, магазин давно закрыт. Сон безжалостно тянет меня в свою вязкую тину. Я шепчу себе, как говорят смертельно раненному в американском боевике: "Оставайся, не уходи, не дай себе уйти!". Но я слабею, никак не могу заставить своё расслабленное тело, расплавившие мозги хоть немного напрячься. Ведь это никому уже не нужно. Никому уже не интересно, засну я сейчас или сразу же - умру. Я закрываю глаза и выпускаю из рук розовый воздушный шарик. Всё, темнота.
  
  
   Глава 15 "Гость"
  
   Забавно, но все хозяева тел, в которых мне суждено было оказаться, освобождали место, дойдя до какого-то своего понимания жизни, собственной роли в ней. Как будто считали свою миссию на этом свете выполненной. Уходили, счастливые, как от хорошо сделанной работы. Поначалу все они метались в поисках себя, но, найдя что-то важное, вдруг настолько расслаблялись, что не могли удержаться в своём теле. Вряд ли такой побег случился бы без моего участия, вряд ли между просветлением и готовностью к смерти можно поставить однозначный знак равенства, но факт остаётся фактом: я снова получаю в полное распоряжение тело, как только прошлый хозяин нащупывает в себе истинную сущность. И не важно, что это за сущность - тяга к простоте, тихому семейному счастью или, наоборот, безумству молодости, - каждый видел в этом свой предел, свою конечную станцию.
  
   Я и раньше, в своей прошлой жизни замечал метаморфозы в себе, окружающих, но не представлял их рокового значения. Я думал, что человек, не нашедший себя, глубоко несчастен. Но, оказывается, в этих поисках и крылся истинный смысл жизни. Потеряв его, люди легко уступали свои тела чужаку.
  
   Впервые, обретя физическую плоть в этом мире, я оказываюсь не на волосок от смерти. Я обнаруживаю себя в мягкой постели, а за стенкой слышны голоса моих новых жены и детей. И мне вдруг страшно хочется поспорить с фатумом, сохранить это конкретное тело подольше, остановиться ненадолго в моей бесконечной паразитической навигации. Я начинаю забывать, кто я такой, ведь каждый раз мне приходится пребывать в тени очередной мятущейся личности - а это так заразно! Я начинаю поддакивать ей, начинаю думать, что её мысли - это мои мысли. Или, наоборот - это я как-то влияю на хозяев тел, и они принимаются танцевать под мою дудку. Смог же я заставить их разбираться, что за странный пансионат находится на "43 километре".
  
   Вспомнив про пансионат, я будто бы возвращаюсь домой - так уютно от мыслей, которые касаются только меня одного. Действительно, я соскучился по одиночеству. Следовать день и ночь за другим человеком - так утомительно. Теперь я могу распоряжаться этим телом, не утруждаясь настойчивыми уговорами. Могу хоть сейчас отправиться на заветную поляну. Но такой безрассудный шаг вряд ли лучше всего того, что делал я в этом мире раньше. Поддавшись порыву, я опять рискую поставить своё нынешнее тело под удар. Мне нужно выспаться, чтобы потом всё аккуратно обдумать...
  
   Утром меня охватывает самая настоящая паника. Оказывается, нужно каждую секунду играть чужую роль. Просыпаться от тычков в бок и криков: "Где мой портфель?". Искать, где хранятся нужные мне вещи, и привыкать к топографии собственной физиономии во время бритья. Много из того, что прежний хозяин делал автоматически, выливается для меня в непосильную задачу. Я могу играть человека, который толком не проснулся, могу не называть по именам своих домашних, но сколько я так протяну? Ведь я совершенно не люблю этих людей! Мне трудно заставить себя притворяться. Постепенно я проникаюсь такой апатией, что еле сдерживаюсь, чтобы со зла не пихнуть одного из толстяков, которые крутятся у меня под ногами в тесной кухоньке. Или чтобы не рявкнуть на малосимпатичную толстуху в дырявом халате, которая непрерывно зудит о совершенно неинтересных вещах. При этом мне искренне жаль их - ведь они даже не догадываются, что их муж и отец вчера вечером умер.
  
   Мне никогда не стать его заменой - я понимаю это предельно ясно, только сбежав от домашней суеты и забравшись в автомобиль. Мне будет трудно вернуться в этот дом, хотя где-то же я должен жить! Наверное, практичней было бы подселиться в тело какого-нибудь обеспеченного холостяка, но перспектива постановочного самоубийства кажется куда большим злом - я, действительно, страшно устал от прыжков из тела в тело. Странно, но мне остаётся только ехать на свою поляну - больше ничего в этом мире я делать не умею...

***

   Открыв глаза, я вижу, как деревья бесшумно двигаются в окне. По-видимому, я задремал. Несколько мгновений спокойно наблюдаю за мерным движением веток орешника за стеклом. Постепенно до меня доходит нереальность происходящего - ведь до того, как я заснул, мой автомобиль намертво застрял в какой-то бескрайней луже посреди леса. Непослушными руками открываю дверь и вываливаюсь наружу. Оглядевшись, вижу только одинокую фигуру - лысого и невысокого мужчину, замершего около багажника. В этом человеке не сразу, но всё же узнаю отца Анатолия. Несколько секунд уходит на борьбу с немотивированным приступом страха. Пауза затягивается, но она позволяет понять, что автомобиль стоит на сухом месте, что у отца Анатолия перепачканы до колена штаны, а ладони расслабленно висящих вдоль тела рук - чёрные от грязи. Конечно, я помню, что этот человек невероятно силён, но чтобы при такой хилой комплекции вытащить из грязи полуторатонный автомобиль, вытащить голыми руками - это как-то не поддаётся пониманию. Мне не приходится даже играть, воскликнув:
  
   - Вы... что? Машину голыми руками вытащили?
  
   Отец Анатолий утвердительно кивает. Странное дело, но этот его кивок приводит меня в чувство. Неопределенно обведя руками вокруг себя, я мычу что-то похожее на "спасибо". Отец Анатолий опять кивает и тихо спрашивает:
  
   - Помочь вам найти дорогу обратно?
  
   И, не дождавшись ответа, устраивается на сидение рядом со мной. Я старательно прячу глаза - вдруг ему удастся меня узнать. Он почему-то босой - жирная грязь комьями облепила его ступни. Кивнув на них, я спрашиваю - странно было бы не спросить:
  
   - Обувь где-то рядом оставили?
  
   - Да нет... Просто люблю босиком ходить.
  
   - Ага, - киваю я, а про себя решаю, что средоточие зла, по чьему приказу меня убивали дважды, - не так уж и прост. Разглядывая его краем глаза, я не могу избавиться от смущающего меня противоречия: человек гигантской силы телосложением - совсем не богатырь. Так странно, но наработанные инстинкты продолжают управлять нами там, где мозг прекрасно осознает безосновательность их решений. Вот и я, окидывая взглядом довольно щуплую фигуру сидящего рядом человека, чувствую какое-то необъяснимое чувство превосходства - превосходства физического, хотя прекрасно знаю, что он способен голыми руками переломить меня пополам.
  
   Но вместо логики инстинкты руководствуются своими резонами, вернее, стереотипами. Встретив даже безобидную старушку где-то в глуши, можно испугаться больше, нежели при встрече монстра на оживлённой городской улице. В городе тебя незаметно. Там тебе, пусть без какого-либо основания, кажется, что близость окружающих в случае чего защитит тебя от насилия. В лесу всё намного контрастнее - сразу чувствуешь себя или соперником попавшегося на пути человека, или невольным свидетелем чего-то запретного, или тем самым "первым встречным", на котором принято срывать зло. В конце концов, пугает собственная, ставшая столь ощутимой значимость в глазах другого двуногого. Но стоит тебе понять, что перед тобой - знакомая личность, волнение само собой улетучивается, даже если это - зловещий отец Анатолий.
  
   По большому счету, я не нуждаюсь в его помощи проводника - следы моих шин ясно виднеются на дороге. Но я послушно поворачиваю в ту сторону, куда указывает мой пассажир. Наконец, когда направление его руки и следов на дороге расходится, я понимаю, что обычный человек, роль которого я усиленно играю, должен это заметить:
  
   - Но я приехал оттуда!
  
   Отец Анатолий смущается:
  
   - Так тоже можно проехать. Если честно, хотел вас использовать в личных целях, а то забрёл далековато, а у меня - вечерня вот-вот начнётся...
  
   Вот ещё батюшка выискался! Какая может быть религия у такого законченного злодея? Представляю! Что-нибудь с человеческими жертвоприношениями, не иначе. Понятно, я не могу выражать вслух свой скепсис, я только бормочу торопливо "конечно-конечно", а сам тихо радуюсь тому, что враг сам приглашает меня в своё логово. Ведь я угробил почти целый день, пытаясь незаметно пробраться к пансионату лесом.
  
   Мой пассажир тем временем хмурится и начинает проявлять признаки беспокойства - что-то внимательно рассматривает по сторонам дороги, крутит головой, провожая взглядом ничем не примечательные кустики. Один раз даже внезапно просит остановиться, а потом, выйдя из машины, садится на корточки и что-то долго изучает прямо на песчаной колее. Мне ничего, что вызывает интерес отца Анатолия, не кажется подозрительным. Я могу только гадать, что его беспокоит - возможно, здесь проходили какие-то неведомые мне враги. Внезапно он спрашивает:
  
   - Как вы относитесь к наркоманам?
  
   - Как?! Ну, несчастные, слабые люди...
  
   - Люди? - голос отца Анатолия наполнен злой иронией. - Скорее уж, животные - они ведут себя, как самые обычные дикие животные, им плевать на человеческие правила и мораль. Но при этом они претендуют на что-то,... например, на вашу жалость и снисхождение. Вы объявляете их больными, хотя с их стороны имеет место осмысленный выбор в пользу дикости, в пользу изворотливости хищника, который считает людей предыдущим звеном своей пищевой цепочки. Не нужно путать болезнь и сущность, так вы ещё дикого льва объявите больной домашней кошкой!
  
   Я с ним не спорю - пусть так, зато теперь я знаю, что за враги у моего пассажира. Как только показываются первые строения - судя по всему, дачного посёлка, что находится прямо впритык к пансионату, - волнение отца Анатолия становится просто невыносимым. Даже я им заражаюсь - начинаю что-то высматривать в окнах домов. В просвете очередного забора мелькает голубая рубашка. Отец Анатолий замечает это раньше меня и, не дожидаясь, пока я приторможу, выскакивает из машины.
  
   Он легко, как в каком-нибудь постановочном ролике про паркур, перемахивает через забор высотой не меньше его собственного роста. Я не устаю удивляться способностям человека, который выглядит, как довольно щуплый и немолодой зэк. Любопытство не даёт мне усидеть на месте. Я подхожу к забору и трогаю калитку - она открыта, так что цирковой трюк отца Анатолия имел, скорее, психологический подтекст. Видимо, он пытался кого-то ошеломить - надеюсь, что не меня. Толкнув калитку сильнее, я замираю - Отец Анатолий задумчиво стоит над скрюченным на земле человеком. По нелепости позы лежащего сразу становится понятно, что тот мертв. Ещё в паре метров лежит другое тело. Перевожу взгляд на отца Анатолия - он внимательно рассматривает моё лицо. Чтобы как-то разрядить обстановку, бормочу:
  
   - Что с ним? Может, в больницу?
  
   Отец Анатолий отрицательно машет головой:
  
   - Не следовало вам сюда заходить... Что мне теперь с вами прикажите делать?
  
   - Я никому ничего не скажу...- бормочу торопливо - мне нужно сыграть страх, хотя рядом с отцом Анатолием я пугающе быстро привыкаю к смерти. Кажется, от него не ждёшь ничего другого, кроме убийств. И пусть его мотивы преподносятся, как благородные - практически, как кара Господня за смертные грехи, мне подобное плакатное благородство кажется лишь поводом, отговоркой, чтобы оправдать истинные и весьма далекие от религиозной морали причины. И этот человек знает что-то о дыре между нашими мирами, может, даже как-то с нею связан. Хотя, их соседство может оказаться банальным совпадением - вероятность ещё не такие фокусы выкидывает. И так как моя судьба, вернее, судьба моего тела практически решена, я перестаю прятать глаза. От моего ответного взгляда выражение на лице отца Анатолия меняется - от задумчивости до какого-то просветлённого удивления:
  
   - А ты настырный...
  
   - Так вы меня всё-таки видите?
  
   - Выходит, вижу. И как тебя... извините, вас называть?
  
   - Андреем... Андреем Георгиевичем, - поправляюсь, помня привязанность отца Анатолия к отчествам.
  
   - То есть у вас человеческая сущность?
  
   - Ну, не звериная же, - почему-то скалюсь в ответ. Меня забавляет растерянность моего могущественного собеседника. Да, он обладает властью, но лишь над телами. Убив меня - как этих несчастных наркоманов, - он рискует получить внутри себя подселённого, точно в коммуналку, соседа. А этот сосед, как показывает практика, рано или поздно выживает предыдущего хозяина. Поэтому я чувствую свою собственную власть над здешним властелином и даже способен упиваться ею. А что мне ещё остаётся - не могу же я постоянно думать, как глубоко несчастен - в чужом теле, да в чужом мире?
  
   - Забавно, - Отец Анатолий старается выглядеть непринуждённо, но мне заметна его неуверенность. - Только что вам от меня нужно?
  
   - От вас лично - ничего. Меня интересует это место. Оно каким-то неведомым образом связано с моим появлением здесь. Я бы хотел изучить его. Вы мне позволите?
  
   - Даже не знаю... - Отец Анатолий немного смелеет от моей откровенности. - Наверное, мне следовало ждать нечто подобное. Но почему такое чувство, что вы чего-то недоговариваете?
  
   - Потому что я не вписываюсь в вашу простую формулу - "если не знаешь, что с этим делать, убей его"...
  
   - Вы меня считаете таким монстром...
  
   - Ну, не знаю, а кем мне прикажете вас считать, если вокруг вас - горы трупов, включая два моих собственных?
  
   - Действительно, как-то неловко вышло, - Отец Анатолий опять смущенно улыбается. - Ладно, я вам позволю изучить место - как вы просите. Но приставлю одного человечка - как бы чего не вышло...
  
   - Ваше право, только не из этих - которые с прутьями...
  
   - Конечно, даже поселю вас не там, где в прошлый раз. Пойдёмте.
  
  
   Глава 16 "Костёр в ночи"
  
   Сначала мы долго идём по дачному посёлку. Ранняя осень, которую не чувствуешь в городе, здесь уже вступила в свои права - везде жухлая трава и свисающие из-за заборов ветки с красными и жёлтыми яблоками. Даже грязь под ногами кажется по осеннему депрессивной. Навстречу нам попадается всего один человек - женщина в летах, - она довольно дружелюбно здоровается с отцом Анатолием.
  
   Наконец, подходим к одному из домов - ничем не примечательней остальных строений посёлка. Облезлый мокрый забор и заросли кустистой крапивы вокруг. Я всячески заставляю себя не забыть, что со мной происходит нечто экстраординарной - в такой банальной обстановке это нелегко. Мы заходим в дом, и нас изнутри обдаёт влажной духотой. Видимо, здесь давно не проветривали. Вещи внутри дома тоже кажутся отсыревшими - я трогаю лежащую на комоде газету, которая действительно оказывается слишком мягкой и влажной на ощупь. Дом состоит из одной комнаты и маленькой кухни - застыв на пороге спальной-гостинной, я вижу в дверном проёме поржавевшую газовую плиту. У окна стоит выкрашенная синей краской железная кровать с высоким матрасом. В изголовье лежит горка разнокалиберных подушек - эта мещанская горка плохо сочетается с остальным запустением.
  
   Отец Анатолий многозначительно обводит комнату рукой и говорит - кажется, даже виновато:
  
   - Чем, как говорится, богаты...
  
   Не понятно, почему меня нельзя было поселить в пансионате, но я не спорю - дом, так дом. В конце концов, до пансионата - пять минут пешком. Отец Анатолий тем временем копается с мобильником - приложив его к уху, торопливо выходит во двор, бросив напоследок всё тот же многозначительный жест рукой. Я понимаю, что мне следует оставаться здесь. Неохота торчать в такой сырости, поэтому я распахиваю окно и наблюдаю за отцом Анатолием, который, сгорбившись, что-то говорит в мобильник. Мне, видимо, по статусу теперь нужно спрашивать разрешения, дабы покинуть дом. Поэтому я терпеливо жду, когда закончится разговор.
  
   Внезапно из-под низких туч как будто вываливается кусок красного закатного солнца. Я заворожёно смотрю на поблекшее светило, которое стремительно падает за ближайший забор. Я совсем забыл, что уже вечер, и что сегодня никаких поисков начинать не стоит. Потеряв внутри себя какую-то опору, валюсь в изнеможении на кровать. Моё тело нисколечко не устало, но внутреннее напряжение, что незаметно, мягким ватным грузом придавливало меня к земле, становится вдруг невыносимым. Несколько минут пытался привести в порядок мысли, застывшие от поглотившей мозг усталости, но обнаруживаю лишь, что меня знобит. Не хватало ещё заболеть - совсем забыл, что тела имеют склонности к болезням. Срочно нужны горячий чай и аспирин, но могу ли я докучать отцу Анатолию?
  
   Цепляюсь за подоконник и снова выглядываю во двор. Отца Анатолия не видно, зато прямо перед моим носом колышутся высокие растения с узкими резными листьями. Похоже на коноплю. Она и есть! Оказывается, Отец Анатолий, ярый враг наркоманов, имеет в своём хозяйстве "травку". Тем временем он уже оказывается за моей спиной:
  
   - Ужин вам принесут через пятнадцать минут. Можете пока подремать. А мне пора на службу.
  
   Я поворачиваю голову и тычу пальцем в растения за окно:
  
   - Курите или мешки плетёте?
  
   Отец Анатолий отвечает безо всякого смущения:
  
   - Да больше курим...
  
   - А как же превращение в животного? Не опасаетесь?
  
   - Стар я превращаться - хоть в кого, - Отец Анатолий нехорошо кривится, как будто спорит давно уже и устал от этого спора. - Многие считают виноделие искусством, но это не мешает отдельным личностям спиваться. Так и с наркотиками, хотя, понятно, сорваться здесь легче. Ладно, не время болтать - потом как-нибудь обсудим, с вашего позволения...
  
   Он оставляет меня одного, а я принимаюсь ждать гонца с обещанным ужином. Почему-то представляется, что принесут памятный по моей прошлой жизни бифштекс с картошкой. Но мне нужен горячий чай, потому что температура моего нового тела явно повышается. Я заставляю себя встать и добраться до кухни. Там пахнет застарелой гарью и мышами. В посудном шкафу нахожу чайник - он зарос липкой грязью, будто его вымазали жвачкой, а потом вываляли в золе. Воду, по-видимому, нужно искать на дворе. Выйдя из дома, я словно попадаю в непрогретую сауну - так же сухо и тепло. Понятно, что подобные ощущения - из-за контраста с подвальной сыростью моего нового жилища. Нахожу торчащую из земли трубу с краном - из него удаётся добыть слабую струйку абсолютно ледяной воды. Потом возвращаюсь на кухню - мне ещё предстоит сражаться с газовым баллоном.
  
   Когда приходит насупленный бритый наголо юноша, совсем ещё мальчик, с чёрным полиэтиленовым пакетом, я чувствую себя полностью измождённым. Как в таком состоянии что-то разведывать - ума не приложу. Я прошу посыльного помыть мне чашку - он соглашается, но недовольно кривит губы. Ладно, угоди ещё немного дорогому гостю! В чёрном пакете между двух глубоких тарелок оказывается ожидаемый бифштекс с картошкой. От такого совпадения сладко ёкает в груди - я соскучился по старой доброй интуиции. Вместо чая завариваю несколько листиков конопли - даже не знаю, зачем. Просто вдруг решаю, что она поможет мне справиться с простудой. Выпив горьковатого отвара, забираюсь прямо в одежде под одеяло...
  
   Просыпаюсь уже в кромешной темноте, но при этом на потолке видны красные сполохи - будто далёкий пожар. Меня здорово разморило, и совершенно не хочется выяснять, что не так с этими сполохами - состояние такое, что пусть хоть всё вокруг загорится. Но сон куда-то пропадает. Лежу, боясь пошевелиться и тем самым прогнав приятную тяжесть из тела. В сполохах тем временем появляется голубоватый отлив - вряд ли такое бывает на пожаре. Словно где-то неподалёку проходит бесшумная дискотека. Сна, понятное дело, нет уже и в помине.
  
   Я встаю с кровати, сожалея, что болезненная скованность снова наполняет все мышцы. Кровь приливает к ногам, а в глазах вспыхивают серебристые искорки. Но любопытство сильнее гриппозной апатии тела. Я наклоняюсь к окну, чтобы разглядеть, что так необычно светится, но вижу только отблески в окнах соседнего дома. Похоже, малой кровью здесь не обойтись - придётся выходить на улицу. Немного поколебавшись, не нарушит ли мой выход каких-то здешних правил, вспоминаю, зачем я здесь, и решительно толкаю дверь.
  
   Меня не заперли - значит, не ограничивают в передвижении. Ночью похолодало, поэтому возвращаюсь в дом и оборачиваюсь колючим одеялом. Свою горячую голову обматываю полотенцем, найденным на столе. Теперь я похож на отступающего француза времён Отечественной войны. Выхожу на узкую улочку посёлка, придерживая одеяло. Зарево исходит откуда-то из-за крайних домов посёлка - где-то в той стороне я видел бетонный корпус пансионата. Внизу, на дороге ничего не видно, поэтому идти приходится осторожно, прислушиваясь к ощущениям во всё ещё ватных ногах.
  
   Чем ближе подхожу к зареву, тем больше интригуют странные звуки, доносящиеся оттуда. Трудно даже сравнить, на что они похожи - не слишком громкие, протяжные и однообразные, в широком диапазоне от свиста до низкого гудения. От них возникают неприятные ощущения - видимо, они резонируют с внутренними органами - временами кажется, будто в животе работает крупный механический будильник. Это гудение льётся непрерывно, рывками меняя модуляцию, как завывание зверя с бесконечными легкими. Вскоре начинают ныть зубы. Я пытаюсь продолжать движение, заткнув уши руками и глубже натягивая тюрбан из полотенца. Бесполезно - звук проникает сквозь все преграды.
  
   Когда мне до зарева остаётся лишь обойти последний дом, в ненавистное гудение вплетается ещё один звук - глухие равномерные удары. Я цепляюсь за них - эти удары, их ритм хотя бы человеческой природы. И тут до меня доходит - гудение производится ветром. Вернее, каким-то огромным ветряным органом. Я вспоминаю, как в детстве отец, любивший копаться в огороде, для борьбы с кротами зарывал в землю пустые бутылки открытым горлышком вверх. Однажды посреди огорода я чуть с ума не сошел от заупокойного свиста, который производил ветер в этих бутылках. Теперь меня донимают похожие, но многократно усиленные завывания ветра в каких-то гигантских трубах. Глухой же стук похож на мерные удары по барабану. Ритм этих ударов спасает меня от помешательства - настроившись на него, я догадываюсь, откуда гудение, и даже как будто перестаю его замечать.
  
   Сделав ещё пару десятков шагов, я оказываюсь на окраине посёлка - пансионат возвышается метрах в пятидесяти, прикорнув к лесу. Вокруг всё хорошо видно, поскольку на дне небольшого оврага горит внушительный костёр. Кроме того, лучи двух прожекторов направлены в небо, скрещиваясь метрах в десяти над костром. Видимо, это сочетание вызвало такие странные отблески на стене моего жилища. На склонах оврага видны тёмные фигурки людей - люди стоят неравномерно, группами. Среди них выделяется ровная шеренга неподвижно замерших мужчин с бритыми головами. Возле костра возвышается странная каменная глыба, больше похожая на изуродованный памятник - высокая и узкая, с трудно угадываемыми антропоморфными признаками - будто бы повёрнутые в разные стороны профили под одной остроконечной шапкой. Рядом с глыбой - мохнатое пятно. Когда глаза привыкают к местной подсветке, я догадываюсь, что это - отец Анатолий. Мохнатой оказывается медвежья или волчья шкура, которая свисает с его плеч до самой земли - наверное, ему тяжело в ней передвигаться. В руках у него большой бубен, в который он монотонно колотит. Время от времени отец Анатолий вскрикивает, но мне не слышно, что именно. Странное гудение издаёт штука на самом краю оврага - нечто громоздкое с торчащими вверх трубами. Думаю, я был прав по поводу происхождения звуков из неё - здесь, на открытой местности гуляет сильный ветер.
  
   Как я и предполагал, отец Анатолий практикует какой-то языческий культ. Шеренга бритых ребят - это его бойцы, остальные - из персонала пансионата и случайные дачники, возможно, есть адепты, приехавшие из других мест. Когда-то, в прошлой жизни я встречал подобные группки людей, которым позарез нужно сплотиться вокруг дурацкой идеи и дурацкого лидера - им кажется, что в узком кругу они станут избранными, посвященными. Официальные религии неинтересны им своей доступностью и понятностью. Такие группки всегда относятся агрессивно к чужакам и всем, кто пытался с ними спорить. Поэтому мне нельзя соваться дальше, пока не закончилась "служба".
  
   Я снова вспоминаю, что болен - руки, которыми я сжимаю концы одеяла на груди, совсем закоченели, зато лицо горит так, что режет глаза. В таком состоянии и обыденные вещи кажутся необычными, что уж тут говорить о ритуале отца Анатолия - я чувствую себя попавшим в какой-нибудь кинофильм про Индиану Джонса.
  
   В какой-то момент фигура в мохнатой шкуре принимается ожесточённо стучать в свой бубен, и даже ветряной орган переходит в другой, более высокий регистр. Люди в овраге срываются с мест и выскакивают наверх, что-то вскрикивая и размахивая руками. Бритые бойцы так же дисциплинированно разворачиваются в цепь и тоже двигаются прочь от костра. Все бегут в разные стороны, несколько человек направляются прямо на меня. Я оглядываюсь, в надежде найти себе укрытие, но дома посёлка - слишком далеко. Тогда я падаю и прикрываюсь сверху своим одеялом. Хотя снизу тянет просто-таки могильным холодом, я вжимаюсь в землю и надеюсь, что меня не заметят в высокой траве.
  
   Мимо, чуть не наступив мне на руку, пробегает женщина, по голосу совсем молодая, которая вскрикивает на ходу: "Великая лосиха!", "Не унылай!" и ещё какую-то белиберду. Как только я понимаю, что прихожане отца Анатолия убежали достаточно далеко, тут же вскакиваю и оглядываюсь. В овраге теперь - только фигура в шкуре. Отец Анатолий копается в ящиках, что стоят рядом с каменным идолом. По отблеску костра на непонятных пока штуковинах, которые отец Анатолий достаёт из ящиков, я угадываю электронную аппаратуру - такой же метал, стекло и пластик, которые бывают у телевизоров или магнитофонов. Понятно, с такого расстояния приходится только гадать, поэтому я решаю подобраться ближе.
  
   Внезапно меня толкают в спину. Я оборачиваюсь - стремительно, насколько позволяет мой наряд, - и получаю ещё один толчок - теперь уже в грудь. Передо мной возвышается один из бритоголовых бойцов. Он цедит сквозь зубы:
  
   - Быстро за мной!
  
   А во мне вдруг пропадает страх. Я не двигаюсь с места, а только глупо улыбаюсь. Мне нужно досмотреть, что делает отец Анатолий в овраге. Тогда боец хватает меня за волосы и тащит за собой. Из глаз у меня брызжут слёзы, а я не нахожу в своём больном теле сил, чтобы сопротивляться. Снова чувствую такую же беспомощность, как тогда, когда в теле женщины меня насиловал милицейский маньяк, когда отец Анатолий осаживал меня, тогда ещё сценариста, в баре пансионата. Обладая бессмертной безо всякого преувеличения душой, я ничего не могу поделать с теми, кто оказывался сильнее меня физически. Это неприятное противоречие злит меня. И, когда бритый боец волочёт меня за волосы по полю, я хочу лишь одного: чтобы он убил меня, вернее, убил моё нынешнее тело - тогда бы я ему показал кузькину мать!
  
   Оказавшись в тени домов, мы останавливаемся. Невдалеке стоят какие-то люди - кажется, такие же бойцы, но мой не торопится к ним присоединиться. Более того, он вдруг странно замирает, комично согнув ноги, и начинает тереть ладонью лицо. Потом вдруг говорит:
  
   - Беги!
  
   Говорит почти шёпотом, с какой-то мукой в голосе. Я делаю неуверенный шаг в сторону. Боец снова трёт ладонью глаза, лоб, затем лицо его перекашивается, он удивлённо смотрит на меня и пытается схватить за руку. Я инстинктивно одёргиваю её и начинаю бежать - в противоположную от людей сторону. Обернувшись, вижу, что боец опять трёт лицо и как-то странно пошатывается. Я останавливаюсь, потому что теперь любопытство берёт верх над осторожностью. Мне охота досмотреть, что будет дальше. Боец делает ко мне несколько неуверенных шагов и опять шепчет:
  
   - Не дай себя убить... в моём присутствии. Запомни меня... не дай...
  
   Он срывается на хрип. Я заинтригован - не ожидал, что какой-то дуболом в курсе моих перерождений. Хотя, отец Анатолий мог и проговориться. Но это странное поведение бойца совсем сбивает с толку. Он только что весьма неучтиво помешал мне разобраться в сути здешнего обряда, а теперь изображает припадочного. И пусть мне всё ещё любопытно, я предпочитаю ретироваться - просто из-за того, что очень уж ситуация выходит дурацкой. Наверное, только в фильмах герой всегда понимает, что происходит. А в жизни, как у меня сейчас - неясно, у кого какие мотивы и откуда ждать удара по голове. И что делать - не знаешь, и на месте оставаться опасно. В общем, я принимаю решение убраться в отведённое мне жилище - не с моим нынешним здоровьем решать такие ребусы. Отосплюсь, а там - видно будет...
  
  
   Глава 17 "Снова вместе"
  
   Проснувшись, обнаруживаю, что ночной боец сидит за столом и пьёт чай из большой глиняной кружки. Он громко дует на воду и так же громко отхлёбывает. Странно, что я не проснулся от такого шума раньше. То, что боец ведёт себя так непочтительно, заставляет меня испытать мгновенный приступ страха. Потом я вспоминаю, что бояться не стоит - в конце концов, я, кажется, почти бессмертен. Правда, именно этот боец предупреждал меня, что нужно опасаться смерти в его присутствии. Теперь это предупреждение, вернее, то, что могло быть причиной такого предупреждения, занимает меня больше всего.
  
   - А-а-а, проснулся, наконец - двенадцатый час, а ты всё спишь, как сурок...
  
   Эта фраза, сказанная бойцом, обращена ко мне - больше не к кому. Но насколько наше короткое знакомство позволяет ему так обращаться? Я вглядываюсь в его лицо и непроизвольно вскрикиваю:
  
   - Егорыч!
  
   Боец самодовольно кивает головой. Я не понимаю, с чего взял, что в этом теле спрятана личность моего старого наставника и друга. Просто его взгляд без задержек проследовал через мой мозг и оказался вдруг на языке знакомым сочетанием звуков. Выходит, я тоже могу узнавать людей независимо от их телесного облика. Или это - какая-то провокация? Я не могу подавить подозрение и искренно улыбнуться Егорычу. Меня подмывает провести быстрый тест:
  
   - У тебя были золотые очки - на сколько диоптрий?
  
   - Ноль было диоптрий. И не надо меня этим упрекать! - интонации Егорыча в устах быковатого юноши кажутся комичными.
  
   - Егорыч! Рад тебя видеть... вернее, слышать. Как ты здесь устроился?
  
   - Паршиво, Андрей. Правда, тут впечатляющее небо - интересно, с чем связан такой цвет? Да, ладно, небо - нам выбираться отсюда надо.
  
   - Откуда - отсюда?
  
   - Из этого мира. Засиделись мы, не находишь?
  
   - Погоди, а с чего ты взял, что нам нужно выбираться? - мне трудно об этом говорить, ведь там, в нашем с Егорычем мире, я его убил. И ему теперь просто некуда возвращаться. Впрочем, мне, наверняка тоже. - Егорыч, мы тут уже - больше месяца. Как ты думаешь, что стало с нашими телами - там, где мы их оставили? Да и охота тебе возвращаться в старое тело - вон у тебя какое нынче свеженькое... Егорыч, мы с тобой в этом мире бессмертны - разве не об этом мечтают миллиарды людей?
  
   - Ты считаешь это - вечной жизнью, а я почему-то нахожу смертью. Не знаю, может, я не слишком обвыкся ещё, не научился управлять этим телом. Но с моим недавним соседом всё было очень и очень скверно. Ведь он - просто законченный садист. Думаешь, я был в восторге, убивая вместе с ним твои прошлые тела? Они тут прикрываются какой-то псевдо-древнеславянской религией и идеологией, а сами - типичные мясники. Когда наблюдаешь за этим изнутри, становится не по себе за весь род людской. Понимаешь, плюс ко всему заражаешься всем этим. Начинаешь считать, что убийства - это нормально и естественно, встраиваешь их в своё мировоззрение. Знаешь, как мне удалось вытолкать этого урода? Я подбил его развязать драку - с его же боевым товарищем. Видишь, синяк - оттуда! Правда, боевой товарищ теперь больше похож на мясной фарш - слабее нашего оказался. Мой же в финале своей маленькой битвы испытал такую эйфорию, что мне не составило труда отправить его к древнеславянским богам. Нормально? Но, оказалось, что вытолкав соседа-садиста, я вовсе не избавился от влияния его тела. Это - просто какая-то фабрика тестостерона! Ему охота только драться и трахаться! Это так засоряет мозги, что ни о чём, кроме этих двух вещей, думать невозможно. Понимаешь, сейчас с тобой разговариваю, а у самого перед глазами - задница какой-то Машки из прачечной пансионата!
  
   Я непроизвольно улыбаюсь:
  
   - Выходит, Егорыч, вся твоя прошлая интеллигентность была следствием недостатка тестостерона. Бытиё определяет сознание, в здоровом теле - здоровый дух! Люди выбирают своей идеологией не ту, которую считают правильной, а ту, на которую способны в силу свойств организма. Слушай, а чем плохо: очутиться на старости лет в молодом теле с отличной эрекцией? Вдумайся!
  
   Я агитирую Егорыча остаться, потому что скрываю своё преступление. Но одновременно не хочу возвращаться сам. Глупо спорить - приступы ностальгии, действительно, накатывают на меня время от времени, но я научился пресекать их в зародыше. В прошлом мире у меня не осталось ни семьи, ни друзей. Только родители - но сейчас они от меня не намного дальше, чем во времена моей карьеры пророка. Уже тогда я слишком возвысился над остальными людьми. И боялся встреч с отцом и матерью, потому что не смог бы не прочитать их мысли. Лучше уж тешить себя воспоминаниями, чем увидеть гадости в головах родителей. Получается, мне совершенно незачем торопиться обратно. Ну, а когда-нибудь я обязательно слетаю к родным - когда-нибудь обязательно!
  
   Егорыч задумчиво смотрит в стенку - видимо, пытается примириться с внезапно нагрянувшими молодостью и здоровьем. Я понимаю, что это - испытание для любого. Теперь мы - вроде как сказочные вампиры - тоже бессмертны благодаря чужим смертям и тоже вынуждены маскироваться, скрывая свою истинную сущность. Но Егорыч чужд моральным и религиозным предрассудкам, поэтому трудно понять, что его так тревожит. Наконец, он прерывает своё молчание:
  
   - Понимаешь, мне всегда казалось, что, выходя в астрал, мы запускаем туда некий зонд. Сами же остаёмся внутри своих тел. Поэтому то, что я - здесь, в теле этого конкретного здоровяка, не делает меня ним - внутри него всего лишь некое устройство, позволяющее мне управлять телом, видеть, слышать и тому подобное. Если бы моя личность укладывалась только в понятие бессмертного духа, вольного выбирать для себя тела, я бы неизбежно столкнулся с массой логических нестыковок. Например, если я, как дух, бессмертен, почему тогда помню лишь свою прошлую жизнь. Не может быть бесконечности в будущем, если её не было в прошлом. Так что, как бы мне не нравилось быть молодым, я уверен: мы погибнем, если надолго задержимся в этом мире...
  
   Егорыч всегда старался объяснить всё с позиции логики. Жаль, что я не могу с ним спорить - мой аргумент категорически нельзя раскрывать. Если бы Егорыч знал, что его тело давно мертво, его объяснения были бы диаметрально противоположны. И он нашёл бы другие объяснения странностям нашего сегодняшнего положения. Мне же придётся идти до конца - однажды совершив злодейство, я уже не в силах поменять свою роль. Раскаяние, которое мне самому не раз приходилось навязывать, будучи пророком, слишком тяжелая для меня вещь. Если для остальных людей саморазоблачение всегда оставляет пути для отступления - даже нажив смертельных врагов, можно рассчитывать на новых друзей или, в конце концов, на Бога, то у меня сегодня только одна надежда - Егорыч. И потерять его в чужом мире я не могу себе позволить. Поэтому я усмехаюсь:
  
   - Возможно, ты прав. Но, скорее всего, нет. Я перескочил здесь уже в четвёртое тело и не чувствую никакой связи со своим первым. Все предыдущие тела нагружали меня опытом и даже весьма давними воспоминаниями. Порой казалось, что моя жизнь в нашем с тобой прошлом мире - сказочный сон. Поэтому я уверен: мы - те, кто мы есть в данную минуту. Прошлое не должно доминировать, его нужно правильно очеркнуть, определить ему законное место - не значимей воспоминаний о прочитанной книге или однажды просмотренном кинофильме. Не надо собирать свою личность, точно пазл, если куски её давным-давно позабыты - значит, туда им и дорога. Надо жить здесь и сейчас, не жалея о старых заплесневелых мыслях, мировоззрении.
  
   - Что-то ты слишком большой максималист. Ладно, не время пикироваться. Ты со мной? Я так понял, что ты сюда не видами любоваться приехал.
  
   - Конечно, я - с тобой. Просто хотел определиться с нашей целью. Давай, по крайней мере, договоримся: если кто-то из нас найдёт дорогу обратно, то обязательно сообщит другому? Ну, чтобы согласовать дальнейшую стратегию. Согласен?
  
   Егорыч только нехотя кивает и наклоняется вперёд, к кровати, чтобы стащить с меня одеяло. Хотя воздух и кажется холодноватым, я не чувствую озноба - по крайней мере, такого, как ночью. Поднявшись, на мгновение теряю пол под ногами - выходит, ещё не выздоровел. Ладно, не стоит обращать внимание на такие мелочи. Когда мы выходим из дома, Егорыч суёт мне полиэтиленовый пакет с бутербродом - засушенный кусок батона с сыром сперва норовит застрять в горле, но потом, благополучно разжёванный, значительно прибавляет сил. Я не знаю, куда мы идём, но рядом осторожно водит головой мой старый друг в новом обличии - похоже, он понимает, кого здесь нужно опасаться. Когда мы протискиваемся между двумя сараями, что стоят на заброшенно участке, Егорыч, наконец, решает меня ввести в курс дела:
  
   - Вон в том доме у него хранится вся аппаратура! - я поворачиваю голову и вижу только кусок стены, торчащей из-за забора. - У него там какой-то задохлик сидит, который монтирует все фильмы.
  
   - Какие фильмы? Те, что здесь по телевизору показывают?
  
   Егорыч кивает и молчит, хотя понятно, что мой вопрос требует более обстоятельного ответа. Я пытаюсь судорожно сообразить, зачем здешнему главарю такое кинопроизводство:
  
   - Слушай, ты, похоже, больше моего понимаешь, что тут как. Расскажи мне про своего тёзку - кто он вообще такой, откуда взялся?
  
   - Откуда? Из Москвы, как мы с тобой. Работал, говорят, программистом, даже каким-то начальником над программистами, пока однажды ночью, когда случился аврал по поводу сдачи проекта, коллеги ни подсунули ему косяк с анашой. У него после этого в голове что-то переключилось, и он принялся чудить. Во-первых, за десять минут закончил программу, которую не чаяли и к утру одолеть. Потом заявил, что видит необычные тени. Под конец завязал в узел кусок старой водопроводной трубы, что валялась в коридоре после ремонта. Наутро, как очухался, сам не поверил, что узел - его рук дело. Да и куски дописанной программы оказались полным бредом, таких алгоритмов никто не встречал, но при этом всё исправно работало. К трубе тем временем зеваки потянулись. В общем, превратился наш Анатолий в некую местную достопримечательность. Только сам он, как дурь его отпустила, ничего экстраординарного уже сотворить не мог, как его ни просили. Помучился в сомнениях недельку, а потом велел опять ему травы принести. В общем, поэкспериментировал чуток и нащупал в себе тот самый переключатель - говорит, странно, что раньше не замечал. Тогда он задумался: зачем ему столько силы? Какой в ней, в сущности, толк? Обкуриться и ставить мировые рекорды в тяжёлой атлетике? Отдаться ученым на опыты? К тому же наш Анатолий с детства был запуган рассказами про привыкание, про неизбежное скатывание на более жесткие препараты. Вот так, на полпути между страхом и интересом у него однажды получилось само собой, без анаши. Средь бела дня на работе задумался о каких-то производственных проблемах, потом вдруг с бухты-барахты решил: "Раздавлю-ка ладошкой чашку из-под чая" - и у него получилось...
  
   Тут Егорыч наклоняется и тянет меня за собой. Надо забором появляется голова в кепке с коротким козырьком - видимо, охранник. Я чувствую себя, как в детстве, когда играли в шпионов. Егорыч недовольно шипит:
  
   - Что ты лыбишься? Пригнись!
  
   - Егорыч, что за игры? Во-первых, у меня есть разрешение разгуливать здесь, где и когда захочу. Во-вторых, что с того, что наши тела убьют?
  
   - А если не убьют, а просто запрут где-нибудь лет на двадцать? Или сделают так, что один из нас умрёт в присутствии другого?
  
   Я тут же пригибаюсь, ругая себя за глупую самоуверенность - это кажущееся бессмертие, действительно, здорово расслабило меня, притупило осторожность. Я дёргаю Егорыча за рукав:
  
   - Слушай, нам нужно вставить, как шпионам, в зуб ампулу с цианистым калием, чтобы управлять переселением в очередное тело!
  
   - Ладно, клоун!
  
   Голова в кепке скрывается, и Егорыч выпрямляется во весь рост. Я смотрю на него выжидающе снизу вверх - всё-таки необычной громадиной сейчас выглядит мой старый учитель. Мне интересно, что он задумал - проникнуть в дом? Тогда не надо вести себя так подозрительно - с его внешностью эта проблема решается просто. Но мне после своей недавней ошибки совсем не хочется раздавать советы - опять можно попасть пальцем в небо. Раз у Егорыча есть план, не буду ему мешать.
  
   - Понимаешь, Андрей, мне в этот дом проход заказан, - он как будто озвучивает ответ на мой мысленный вопрос. Моё тело - тут вроде как в пешках, только прутом размахивать позволяют. А в этих фильмах, что здесь клепают, есть какой-то непонятный мне смысл. Такое впечатление, что эти фильмы - из нашего с тобой мира.
  
   - Опа! - мне почему-то не приходила в голову столь очевидная мысль. - Так, значит, они тут типа телетрансляцию из нашего мира организовали? А мы с тобой по телеканалу сюда проникли? Обалдеть!
  
   - Подожди, это всего лишь версия. Я просто никогда никого не видел с камерой, а фильмы из этой избушки исправно транслируют - вон, видишь, какие антенны здоровенные?
  
   За крышей, и в самом деле, торчала небольшая железная вышка с усами антенн и парой спутниковых тарелок.
  
   - Подожди, - я хватаю Егорыча за рукав, - у них там ещё что-то типа опроса по каждому сюжету проводится - что главному герою делать дальше? А когда я в нашем с тобой мире работал пророком, то мне регулярно велели куда-то ехать и давать указания простым людям. Не могли эти указания поступать отсюда?
  
   - Почему бы и нет? Канал может быть двусторонним...
  
   - Тогда, выходит, что Бог в нашем мире - это коллективный разум здешних домохозяек?!! - Я не могу сдержаться и захожусь в истеричном, надсадном не то смехе, не то кашле. Егорыч пытается меня урезонить, но постепенно сам заражается - начинает тихонько похрюкивать в кулак. Мы забываем про осторожность, потому что нам открылась самая большая истина нашего прошлого мира. Оказывается, Бог этого мира есть и он разумен. Другое дело, каков его реальный авторитет. Если подсказки пророков - всего лишь результат телешоу, то грош им цена. Мне почему-то становится легко, кажется, даже болезнь отступила. Можно считать, моя миссия здесь выполнена. Я ведь подозревал что-то такое, но не смел допустить, что Вселенная настолько проста и примитивна. Мы катимся куда-то в отдельных мирах, точно в пузырях, и передаём соседям неясные сигналы. А потом сами же эти сигналы мифологизируем. Потому что нам наплевать на равных себе существ в таких же унылых пузырях. Нам нужен высший разум, на которого можно свалить ответственные решения. Нам нужна подсказка, чтобы не мучиться собственным выбором. Нужны туманные намёки различных "пророков", чтобы потом не сожалеть, вернее, не считать себя одного виноватым за напрасно просранную жизнь.
  
   - Слушай, а всё логично, - Егорыч перестаёт ржать и делает вполне серьёзное лицо. - Получается, что и материалисты, и мистики - правы. Люди сами создали нечто, эдакое коллективное сознание, которое и нарекли Богом. И это нечто, поскольку не зависит от воли конкретного человека, стало нам поодиночке представляться неким самостоятельным и весьма могущественным существом. Хотя, можно сказать, что Бог - это толпа, это общество, улей, муравейник, который жестоко карает тех, кто не выполняет его правила. Причем даже палачам кажется, что карают не они, а то самое, бесконечно мудрое существо. Это какая-то изощренная форма инфантилизма, нежелание нести ответственность за собственные решения...
  
   Мысли Егорыча оказываются мне весьма близки. Теперь не понятно, как я мог столько времени подчиняться какому-то доморощенному телешоу? Интересно, кто теперь занимается этим вместо меня? Ведь я же был последним из пророков... Егорыч тем временем что-то показывает мне - я послушно выглядываю из-за сарая. Напротив калитки дома с антеннами остановился большой чёрный внедорожник, и в него забирается несколько человек, включая отца Анатолия. Егорыч шепчет мне:
  
   - В доме остался только охранник. Я попробую вырубить его...
  
   - Подожди, а зачем нам туда, если всё уже известно?
  
   - Как? - Егорыч искренне удивлён. - Мы ещё не поняли, как вернуться обратно.
  
   Я про себя чертыхаюсь. Грех давно забытой подлости наваливается на меня - особенно тяжело наваливается после недавнего просветления. Мне придётся идти с Егорычем до конца либо совершать какую-то новую подлость, тем самым затянув узел на шее собственной совести. Поэтому я послушно следую за ним.
  
   Егорыч требовательно стучит в калитку. Как только дверь открывается, он шагает вовнутрь, но неловко спотыкается. В его движениях слишком много суеты. Охранник недовольно кричит - видимо, признал Егорыча за своего - не врага, но того, кому здесь появляться не следует. Хорошо, что не начал сразу палить. Егорыч, поняв, что стремительная атака не удалась, принимается молоть чепуху про книги, которые якобы ему велели отсюда забрать. Охранник повышает голос и пытается оттеснить незваного гостя. Я стою сбоку, прижавшись к забору. Мимо пятится Егорыч, которого охранник толкает в грудь перехваченным поперёк карабином. Как только затылок охранника оказывается передо мной, я, непонятно зачем, нагибаюсь, подбираю кусок силикатного кирпича и бью его по этому самому затылку. Он громко лязгает зубами и оседает на землю.
  
   - Ну, ты силён, - Егорыч уважительно косится на мои руки. - А я как-то понадеялся на своё нынешнее тело - только драться, оказывается, не умею...
  
   - Да уж, придётся тебе потренироваться. Оттащи хотя бы этого, чтобы не валялся здесь - твоё тело посильнее моего будет.
  
   Егорыч послушно хватает охранника под мышки и тянет во двор. Я беру карабин и, оглянувшись по сторонам, закрываю за нами калитку. Мы оказываемся внутри довольно стандартного дачного дворика - цементный пол, сваленные мокрые доски, какие-то ржавые баки.
  
   - Жив, вроде, - Егорыч разгибается, уложив охранника в углу. - Связать бы его, да только чем? Как всё-таки ты его ловко приложил...
  
   - Это не я, а моё тело, - отвечаю, ухмыляясь. - Только, насколько я помню, решительных действий за ним уже лет двадцать не наблюдалось. Хватит об этом. Куда дальше?
  
   Егорыч машет рукой в сторону крыльца. Затем опять зачем-то озирается и, втянув голову в плечи, семенит туда сам. Мне трудно не улыбнуться, наблюдая за стариковскими повадками розовощёкого детины.
  
   Внутри дома пахнет такой же сыростью, как и в моём временном пристанище, только сырость эта кажется обжитой, тёплой. Такое впечатление, что в посёлке непрерывная осень - даже стены домов не успевают обсохнуть. Под ногами поскрипывают и слегка прогибаются половицы. Первое, что бросается в глаза в гостиной - куча проводов на полу. Кто-то пытался привести их в порядок, укладывая в короба. Но потом, видимо, бросил, отчаявшись - раскрытые зевы коробов перемежаются с такой перепутанной вермишелью, что трудно поверить в осмысленное происхождение. Вся аппаратура громоздится на старой дачной мебели и даже на подоконниках - потёртые серебристые ящики без обозначений и рекламных надписей. На столе - пара мониторов, клавиатура и банка с бычками от сигарет. В общем, ничего необычного - если бы задался вопросом, как выглядит телестудия в дачном посёлке, то вряд ли представил нечто иное.
  
   Я обхожу гостиную по периметру, а Егорыч двигается всё время вдоль противоположной от меня стены. Мы ищем зацепки, но сочетание банальной обстановки с незнакомой аппаратурой сбивает с толку. Возможно, будь мы специалистами, сразу бы нашли что-то эдакое, а тут - какая-то пустота. Меня всегда забавляло, как в фильмах герой, забравшись в незнакомое место, сразу находил нужную ему вещь. Наверное, у каких-нибудь сыщиков после десятилетий практики и нарабатывается чутьё, но что делать нам? Стоп, чутьё... У меня ведь когда-то было нечто такое - ещё в прошлом мире. Я останавливаюсь и сажусь на стул. Мне нужно только смотреть по сторонам и прислушиваться - прислушиваться к самому себе.
  
   Покрутив минут десять головой, понимаю, что наибольший интерес вызывает несколько ящиков, сложенных у самой двери. Решительно встаю и направляюсь к ним. Егорыч тем временем пытается включить компьютер, к которому тянется шнур от клавиатуры на столе. В ящиках, на самом дне стоит по два аккумулятора - некоторые как раз заряжаются от тихо жужжащего в углу генератора. Больше внутри ничего нет, но на стенках видны куски серебряной краски от аппаратуры. Я принимаюсь осматривать ящики снаружи - их днища испачканы землёй и глиной.
  
   - Егорыч, а тебе приходилось таскать эти ящики в овраг?
  
   - Было пару раз, - Егорыч отвлекается от своего занятия всего на пару секунд - только, чтобы ответить мне.
  
   - А на полянку, окружённую ёлками, по пути на станцию?
  
   - Там тоже вначале проводили обряды - вскоре после того, как мы здесь очутились. Но потом всё переместилось в овраг. Этот пресловутый отец Анатолий бродил по окрестностям с рамками, а потом дал указание перетащить идола туда. Как я понял, они кочуют по окрестностям, но какова закономерность таких перемещений...
  
   - Они ищут канал! В этих ящиках переносят записывающую аппаратуру - я видел той ночью, когда твой сосед по телу чуть было меня не пришиб. Запись происходит в момент обряда. Не знаю, то ли для камуфляжа, то ли этот отец Анатолий уверен, что тем самым способствует налаживанию контактов с нашим миром. Слушай, ты мне совсем не рассказывал, что у него за идеология? Кому здесь все поклоняются?
  
   - Понятно - Перуну и прочим даждьбогам. Начитались книг из серии "Мифы народов СССР", но мой бывший сосед, помнится, истово верил в эту дребедень. В те времена мне самому казалось, что в этом есть какой-то смысл. Наверное, заражался верой от своего соседа - вера, она же не требует логических выкладок, это - некое настроение, при котором и ненастье может показаться отличной погодой. Теперь, если вспомнить эти, так сказать, проповеди, понимаешь, что людям просто вливали в уши какую-то малосвязную чепуху. Всё у отца Анатолия крутится вокруг силы - ему ли не обсасывать эту тему! Бывало, завяжет железный лом в узел - для наглядности - и начнёт разглагольствовать, что, мол, славянам выпала великая честь очистить Землю от скверны.
  
   - А телешоу тут причём?
  
   - Притом, что на их примере разбиралась скверна внутренняя. Кстати, у меня такое впечатление, что после нашего появления у них с телешоу что-то разладилось. Я краем уха слышал, мол, в эфир теперь ставится нечто из старых запасов - тех, что раньше отбраковывались.
  
   - Не мудрено - я-то здесь! В нашем мире не осталось пророков, способных передавать сигналы сюда. Правда, они могли вернуть Курта - тот отправился на покой, но контактов не прерывал...
  
   - В общем, с тех пор они со своим идолом и кочуют. Получается, отец Анатолий думает, что проблема - с изменением направления сигнала, а дело-то - в передатчике... Слушай, а ты можешь разобраться, где во этой аппаратуре может быть нечто, напоминающее приёмник? Ты, вроде, посовременней меня будешь...
  
   Я сокрушённо качаю головой. Затем меня пробивает всё та же мысль: ведь когда-то я обладал неслабой интуицией. Почему бы не попытаться восстановить её? Сумел же я во всём этом нагромождении выделить деревянные коробки. Возможно, у меня появляется навык, как у тех сыщиков - нужно лишь не бояться поверить в первое, что придёт на ум. Я веду взглядом по серебристым ящикам, стараясь не вглядываться в детали - мне нужна только аура предмета. Скользнув таким образом туда - обратно, я останавливаюсь на двух рядом стоящих штуковинах, чем-то напоминающих осциллографы. Егорыч, который внимательно следит за моими попытками, решительно бросается к ближайшей и начинает беспорядочно щёлкать тумблерами.
  
   - Погоди, она, похоже, обесточена, - я подтаскиваю удлинитель и втыкаю в него штекер от "осциллографа". Тот загорается зелёной лампочкой, а маленький экран начинает светлеть - видимо, нагревается. Понаблюдав за ним пару минут, мы ничего интересного так и увидели. Экран приобрёл серый оттенок и перестал меняться. В самом низу по нему двигалась белая точка - всего по паре сантиметров вверх и вниз.
  
   - Как же эта штука работает? - Егорыч начинает нервничать. Мы копаемся уже почти полчаса, и похоже, что кто-то из хозяев вот-вот вернётся. Я осматриваю "осциллограф" со всех сторон и обнаруживаю сверху пластину на шатком штыре - что-то вроде весов. Не знаю, зачем, кладу свою руку на эти "весы" и нагибаюсь к экрану - точка в нижней части резко подпрыгивает, а вслед за ней тянется расходящаяся в стороны белая полоса - как будто раскрываешь "молнию" на куртке. Точка теперь дрожит где-то в районе верхней трети экрана, а на белой полосе скользят неясные тени. Очень похоже на "спиритометр" из моего прошлого мира - тот тоже по руке определял уровень духовного развития, подбрасывая восковый шарик на ту или иную высоту.
  
   Понаблюдав за экраном пару минут, я прошу Егорыч заменить меня. От его руки точка подпрыгивает не так высоко, а тени на белой полосе приобретают сиреневый оттенок. Наблюдаем за ними, но ничего путного заметить не удаётся. Наконец, я кладу свою руку рядом с рукой Егорыча - экран "осциллографа" полностью светлеет, и по нему начинает прыгать нечто, очень похожее на лягушку.
  
   - Это лягушка? - спрашиваю я, и "нечто" приобретает чёткие формы самой обычной лягушки. Такая картинка на экране прибора здорово сбивает с толку. То есть ты приходишь за тайнами мироздания, а вместо этого наблюдаешь за самой обычной тварью из ближайшего болота. Егорыч даже сплёвывает в сердцах. Лягушка тем временем теряет контуры и превращается снова в непонятное "нечто". Я, заметив такую метаморфозу, замираю от очередной догадки:
  
   - Егорыч, а ну-ка, давай думать про белого слона!
  
   Пятно на экране светлеет и послушно превращается в слона, действительно, белого цвета. Егорыч сдёргивает руку с "весов" и плюхается в глубокий, протёртый до рогожи стул. Я смотрю на него и улыбаюсь - как всё-таки здорово, когда есть кто-то, с кем можно общаться без слов. Ведь оба мы только что поняли, что здешний отец Анатолий - медиум, способный принять сигналы из нашего прошлого мира. С помощью "осциллографов" он записывает принятое на привычные магнитные носители - диск или плёнку. А это значит, что никакая аппаратура не поможет нам вернуться обратно. Между здешним миром и нашим есть связь, но лежит она через монстра, уничтожающего наркоманов и прочих людишек, нарушающих заповеди Перуна...
  
   - Мы должны проникнуть в него, - Егорыч произносит слова, которые я уже успел сказать про себя. Но я не говорю их вслух, поскольку не верю в успех подобной авантюры - особенно для Егорыча. Как-то сама собой моя недавняя фраза про цианистый калий в зубе становится ключевой для всей нашей вылазки в монтажную избу. Если удастся оперативно умертвить свои тела в обнимку с телом отца Анатолия, можно рассчитывать на прыжок в наш прежний мир - возможно, через такую же чёрную дыру, какая привела нас сюда. Но мне почему-то кажется, что сделать это - невероятно тяжело, ведь отец Анатолий умён и вряд ли недооценивает опасность, исходящую от нас. От меня, по крайней мере. Почему-то я почти уверен, что увидев малейший намёк с моей стороны на самоубийство, он сразу прикажет изолировать меня далеко и надолго. Он пожертвует кем-то из подручных, а потом и его тоже изолирует. Он защитится от такой заразы, как я. Защитится, точно опытный врач - инфекционист...
  
   - Ты уверен, что это - безопасно для нас? - спрашиваю, когда мы торопливо покидаем монтажную избушку. - В конце концов, отец Анатолий обладает способностями выше средних. Вполне возможно, ему по силам вытолкать нас туда же, куда мы вытолкали предыдущих владельцев наших нынешних тел - не находишь?
  
   - Я тоже этого опасаюсь, - Егорыч снова демонстрирует чудеса единомыслия. - Но других вариантов просто нет.
  
   Он останавливается рядом с охранником, который лежит там же, где мы его оставили - только теперь его глаза подслеповато моргают. Егорыч оборачивается и выразительно смотрит на карабин в моих руках. Я отрицательно морщусь - вряд ли смерть этого парня чем-то нам поможет. Наклонившись к охраннику, вытаскиваю из-за его ремня рацию и из кармана - мобильный телефон. Рассовываю всё это по карманам и продолжаю прерванный диалог:
  
   - Подумай, ты готов рискнуть несколько раз - во-первых, твой замысел могут преждевременно разгадать и изолировать в твоём нынешнем теле. Во-вторых, даже попав в тело медиума, не факт, что вместо нашего мира тебя не отправят к Перуну. Ты готов рисковать, хотя только что тебе предоставили новенькое, с иголочки тело, у которого, как я понял, отличная эрекция! Егорыч, подумай, зачем тебе эти рудники? Давай обживёмся здесь, осмотримся, может, сами нащупаем дыру в свой мир...
  
   Мы уже выбрались за ворота и осторожно - так же, как утром, пробираемся по улочке посёлка. Пробираемся, непонятно, куда, потому что цели у нас нет, плана - тоже. В такие минуты чувствуешь себя ребёнком, брошенным на произвол судьбы. Мы не обучены диверсионному мастерству, моя бывшая интуиция безмолвствует, поэтому выглядим мы оба со стороны, как последние идиоты - крадёмся, вздрагивая от каждого шороха. Но нам везёт - улочка безлюдна и тиха, только вдали завывает циркулярная пила. Дойдя до перекрёстка, опасливо выглядываем из-за угла - прямо перед нами стоит "Лансер", на котором я сюда вчера приехал. Хлопнув по карману, убеждаюсь, что ключи на месте. Шепчу Егорычу:
  
   - У меня идея. Вот это - моя машина, мы сможем уехать прямо сейчас. Потом из безопасного места позвоним Егорычу. Свяжемся по рации или по мобильнику охранника. Попытаемся договориться. С чего мы взяли, что нам нужно воевать? Он же сам должен быть заинтересован в возвращении пророка (то есть меня) - иначе ему не наладить контакты с его кинофабрикой.
  
   Егорыч послушно кивает, и уже через десять минут мы несёмся по лесной дороге, а дачный посёлок скрывается за спиной.
  
   - Зря мы охранника пожалели, - Егорыч внезапно прерывает молчание. - Могли бы остаться, не вызывая подозрений...
  
   - Не могли. С таким уровнем техники у них, наверняка, везде расставлены скрытые камеры - нас бы вычислили, максимум, через пару часов. И я что-то устал от этих смертей - боюсь к ним привыкнуть. Когда сражаешься со злом, рискуешь стать похожим на своего противника. Когда всматриваешься в бездну...
  
   - Я тебя умоляю! - Егорыч как-то нехорошо кривится, а я замолкаю, будто действительно сказал что-то неприлично ханжеское и пафосное. Странно, ведь раньше мой учитель не гнушался банальностей. От того, как он меня оборвал, в сочетании с новой внешностью Егорыча нехорошо холодеет в животе. А что, если человек рядом - совсем не тот, за кого себя выдаёт? Я слишком устал и всё ещё болен, чтобы уверенно отвечать на такие вопросы. Или Егорыч как-то меняется? Меняется, как он сам и говорил - под воздействием своего нового тела. И его страхи - превратиться однажды во всем довольного скинхеда - вовсе не безосновательны?
  
   Ведь почему тот же отец Анатолий стал убивать людей? Потому что у него появилась возможность практически безнаказанно делать это. Его сила выписала ему индульгенцию. Он решил, что его особенные качества даруют право карать всех, кого сочтёт за грешника. Так и новое тело Егорыча своим тестостероном внушает ему отвращение к привычному раньше интеллигентскому самокопанию.
  
   Лесная дорога выныривает на шоссе. Я решительно поворачиваю вправо, хотя даже примерно не понимаю, где Москва. Минут через десять на перекрёстке появляется магазинчик с небольшой парковкой. Место кажется до боли знакомым.
  
   - Давай купим что-нибудь попить, а то горло пересохло, - Егорыч нетерпеливо ёрзает в кресле. - Да и съесть чего-нибудь не помешает...
  
   Я останавливаюсь возле магазинчика и вручаю Егорычу свой кошелёк - у него денег вообще нет. Видно, так бойцов привязывают к "казарме". Пока Егорыч ходит за провизией, достаю мобильник охранника и принимаюсь копаться в записной книжке. Пройдя пару раз вверх-вниз, изучив входящие и исходящие звонки, нажимаю на запись "Батя" - просто проверить, действительно ли попаду на отца Анатолия, а не на единокровного папашу охранника. В телефоне после пары гудков возникает знакомый голос:
  
   - Что ты сделал с Николкой?
  
  
   Глава 18 "Человечность"
  
   - Кто такой Николка? - дёргаю за рукав Егорыча, который любезничает с продавщицей.
  
   - Вроде как - я, - говорит он, обернувшись ко мне лишь на долю секунды.
  
   - Чем же ты так дорог отцу Анатолию, раз он первым делом спрашивает про тебя?
  
   Егорыч неопределенно пожимает плечами и продолжает говорить - очевидно, что не мне:
  
   - ...у вас удивительно глубокий взгляд - вы, наверное, любите читать?
  
   - Блин, нашёл время! - я дотягиваюсь рукой до уха Егорыча и дёргаю на себя. - На кой тебе сдалась эта очкастая дура? Ей уже под сорок, а ты же у нас нынче - мальчик мальчиком!
  
   "Очкастая дура" покрывается пунцовыми пятнами, а Егорыч угрожающе сжимает кулаки. Я щёлкаю пальцами перед его носом и произношу с выражением:
  
   - Тестостерон! Расслабься и пошли вести переговоры. Или ты передумал и остаёшься с этой мочалкой?
  
   Егорыч яростно вращает глазами, но кулаки разжимает, после чего, не глядя на продавщицу, выскакивает из магазинчика. Я с достоинством выхожу следом. Я упиваюсь сценой - такое вызывающе хамское укрощение здоровенного бугая интеллигентом-рохлей достойно кинематографа. Мне начинает нравиться явное противоречие между мной внутренним и внешним. Я ведь сейчас осадил разбушевавшееся либидо Егорыча исключительно для позы, мне же, в конце концов, выгодно, чтобы тому понравилось в этом мире. Он даже в машине продолжает нести чушь про общность душ, про то, что никогда не встречал такой волшебной женщины. Я же не знаю, как мне реагировать - плакать или смеяться? Когда я гостил в теле здешнего риелтора, то полагал: его неразборчивость в любви - это некая патология. Но рядом со мной разгорается похожая трагедия - Егорыч готов назвать любовью зуд в собственных яичках. И если для бывшего хозяина его тела этот зуд означал: "надо потрахаться", то для хозяина нынешнего, отягощённого культурным наследием, означает нечто более возвышенное. Выходит, тут - явная закономерность, и она мне не нравится. Я, помню, сам возражал, когда Егорыч доказывал, что любовь надо рассматривать, как стимулятор, мобилизующий на поиски истины. И что основная опасность здесь - перепутать цель и средства, слишком переоценить роль допинга, возведя его в ранг конечной цели. Именно это теперь происходит на моих глазах...
  
   - Что с Николкой? - опять спрашивает отец Анатолий, когда мы набираем его номер. Я передаю трубку Егорычу - мол, скажи что-нибудь. Тот мычит: "Здравствуйте". Я просто поражаюсь ему - на него всё меньше и меньше можно полагаться. Если в прошлой жизни я с благоговением внимал его советам, то теперь просто бешусь от глупостей, что он совершает на каждом шагу.
  
   - Всё с ним в порядке - по крайней мере, внешне. Ну, а внутренний мир, так уж вышло, несколько изменился. Моему другу негде было жить, и он позаимствовал тело Николки...
  
   Я перехватываю дыхание, чтобы перейти к делу, но застываю с открытым ртом, поскольку из трубки слышатся сдавленные рыдания: "Николка... сынок...". Я шепчу удивлённому Егорычу:
  
   - Тебя угораздило забраться в тело к сыну отца Анатолия. В смысле - его биологическому сыну... Видимо, эта связь не афишировалась, раз у тебя такие квадратные глаза. Теперь у отца Анатолия с тобой, вроде как, кровная месть намечается...
  
   Егорыч в сердцах плюётся - в прошлой жизни за ним такой экспрессии не наблюдалось. Я же пытаюсь сообразить, как в такой обстановке вести переговоры. Отец Анатолий тем временем шепчет в телефон:
  
   - А вы уверены, что Николки там больше нет?
  
   Меня озаряет догадка, и я начинаю торопливо говорить:
  
   - Действительно, может, Николка никуда не делся. То-то я смотрю: мой друг в его теле ведёт себя по-другому - плюётся, с девчонками заигрывает. Наверное, Николка так на него влияет...
  
   - Плюётся?.. - в голосе отца Анатолия твердеет надежда.
  
   - У нас к вам есть предложение. Вы помогаете моему другу вернуться в наш мир, а он освобождает Николкино тело - идёт?
  
   Отец Анатолий долго думает - я слышу в трубке только его тягостные вздохи. Наконец, он говорит:
  
   - Я согласен. Что от меня требуется?
  
   - Замечательно, - отвечаю я, потому что не знаю, что делать дальше. - Для начала нам нужно встретиться - только не у вас, а в Москве, в людном месте. Например, в "Макдональдсе" на "Пушкинской" завтра, часов в одиннадцать...
  
   - Хорошо, я подъеду.
  
   Закончив разговор, я замираю, уставившись на Егорыча. Теперь я не узнал бы его по глазам. У нас с ним общее прошлое, но в настоящем я вижу перед собой какого-то малознакомого субъекта. Вспоминается опыт моего недолгого пребывания в теле бедняги-риелтора - тому тоже казалось, что люди со временем меняются настолько, что превращаются совсем в других существ. Мне не хочется верить, что Егорыч под воздействием нового тела либо застрявшего в нём Николки превращается в быковатого и любвеобильного мужичка. У меня нет ни одной причины, чтобы и дальше напрягаться, придумывать, как переправлять его в наш мира, а сам Егорыч, похоже, становится всё менее и менее пригодным для подобных раздумий. Бытиё немилосердно переделывало сознание - прямо по классикам марксизма-ленинизма...
  
   Ночуем мы в машине. Почти не разговариваем - мне хочется выспаться, чтобы обдумать всё на свежую голову. В отупевшем состоянии навязчиво кажется, что я сам превращаюсь в кого-то другого - мысли рождают со скрипом и уродливы настолько, будто за меня думает конченный идиот. Но я говорю себе, что это - паранойя, и что нужно сосредоточиться на завтрашней встрече, а идеи, как не раз бывало, возникнут сами собой - события последних дней намекают, что моя интуиция в новом мире может вернуться.
  
   - Почему всё-таки отец Анатолий кажется даже нам таким монстром? - Егорычу не спится. - Когда я был Николкой, то вместе с другими слушал его проповеди. И тогда они казались мне верхом логичности. Отец Анатолий обличал тех, до кого не дотягиваются компетентные органы - наркоманов, мелких воришек. Даже бомжи проходили у него по статье "враги". Если ты беден, и у тебя нет жилья, говорил он, - иди на землю и работай. В российских деревнях полно пустующих домов, полно земли, которая никому не нужна. Если болен - ступай в больницу - у нас ещё осталась бесплатная медицина. Но если вместо этого ты разносишь заразу и грязь, если унижаешь своим видом достоинство человека - значит, бросаешь обществу вызов. Значит, оно вправе тебя уничтожить, как своего врага - уничтожить руками самоотверженных добровольцев. И не надо прикрывать обстоятельствами свои дурные наклонности. Он даже Монтеня по этому поводу цитировал. Стариков и детей не трогал, но лишенных стыда ублюдков призывал убивать, как крыс. Считал, что те намеренно заражают грязью всё вокруг себя. Что именно так - по горло в грязи - они добиваются своего превосходства над всеми остальными...
  
   - Слушай, чего ты завёлся? Сейчас любому цивилизованному человеку ясно, что смерть - несоразмерное наказание для того, кто унижает достоинство некого абстрактного "человека"? У твоего батюшки идеология дремучего фашиста, поэтому даже спорить не о чем - человечество давно и сознательно отказалось от такого пути.
  
   - Причём тут человечество? Люди мечутся из одной крайности в другую. Каждый должен для себя разобраться, в чём состоит истинная справедливость. Несоразмерное наказание, говоришь? Но ведь это - такое скользкое понятие... А всякие грязные людишки умеют мастерски жонглировать терминологией - к ним не подкопаешься. В результате хвалённая цивилизация вынуждена содержать чудовищную, громоздкую машину, которая (и это очевидно всем) не способствует воцарению даже той примитивной справедливости, как её понимает большинство. Для большинства возмездие не ассоциируется с судом и тюрьмой. Посмотри кино -положительные герои мочат злодеев, соблюдая минимальные формальности - лучше всего, защищаясь. Тот же отец Анатолий тоже учил: когда не уверены, провоцируйте свою будущую жертву - по её поведению вы убедитесь в её истинной сущности. В каждом из нас сидит понимание справедливости - некое универсальное, аксиоматическое понятие, которое не желает считаться с тем, что ему затыкают рот нормы морали и уголовного кодекса. Положим, выходишь ты из квартиры, а у тебя на лестничной площадке разлёгся зловонный тип, кишащий чуть ли ни тифозными вшами. Согласись, тебе хочется уничтожить его напалмом? Сколько раз в своей жизни ты срывался, сколько раз говорил про себя или даже орал "Убить таких мало!", но заставлял себя смириться? Отец же Анатолий твердит: не откладывай на потом, верши справедливость сам - так, как считаешь нужным. По его мнению, убить того, кого считаешь последней тварью - всё равно, что совершить ритуал очищения - типа, физически ощущаешь, что становится легче дышать. Нужно прислушиваться к себе, а не гнаться за абстрактной "объективностью"...
  
   - Постой, но ведь у каждого своё понимание э-э-э... порядка. Назвал тварью того, кто перегородил машиной выезд на стоянке или выкинул мусор в не положенном месте, и вперёд - верши справедливость? Да, любые правила обрастают со временем оговорками и тяжеловесными процедурами, но судить по субъективному ощущению - это вообще каменный век. Справедливость не принадлежит отдельным личностям, это - результат консенсуса многих. И если консенсус имеет лазейки, недостатки, надо планомерно исправлять их, а не уповать на честность сильнейшего - хотя бы потому что завтра он под видом справедливости начнёт отстаивать собственные корыстные интересы...
  
   - Согласен, законы можно исправить, но простой, так сказать, человек в этом не участвует. Что конкретно он может сделать, когда вокруг - несправедливость, а в высоких кабинетах не спеша правят законы? Цивилизация не может создаваться в кабинетах - нужны радикалы и пассионарии, вроде отца Анатолия, которые напугают своей активностью всех - и преступников, и правоохранителей. Напугают и мобилизуют. Они нужны обществу, но никогда не выиграют и не получат наград. Они будут грызть паршивых овец, пока пастухи не сочтут их слишком зарвавшимися. Хищник ведь при случае способен съесть и сильное животное. Это должно, в конце концов, мобилизовать - каждый должен понимать, что однажды полученный статус не гарантирует безопасности: оступишься, а тут как раз волчина поблизости... Дело отца Анатолия провалится, если ему обломится власть. Те же самые грязные людишки возьмут на вооружение новую идеологию и мимикрируют. Поэтому ему нельзя искать признания широких масс, а нужно оставаться в оппозиции, в меньшинстве, в тени, внутри закрытой для посторонних секте, чтобы не возникало соблазна с ним "договориться".
  
   - Любое злодейство можно оправдать и любое благое дело - опошлить. Я не большой сторонник человеческой морали - так уж вышло, но ты сам говорил: Николка - чистый садист, которому вся эта идеология - лишь для оправдания дурных наклонностей. То, что хищники, плюющие на законы - такая же гармоничная часть общества, как и хищники в природе - спору нет. Как и то, что их нужно сторониться и отстреливать... Наше с тобой положение - сторонних наблюдателей - это какая-то аномалия. Нужно бояться или ненавидеть отцов Анатолиев. А мы с тобой лясы точим о какой-то высшей целесообразности. Может, мы - уже сами по себе боги? Сидим, такие маленькие божки, свесив с тучки ножки вниз, и рассуждаем, какую бы пакость людям сотворить, чтобы те не расслаблялись...
  
   Егорыч давится коротким смешком. Я краем глаза замечаю, как взгляд его затуманивается - видимо, период осмысленности проходит. Выключаю двигатель - в салоне уже сильно натоплено. Мы откидываем спинки кресел назад и желаем друг другу спокойной ночи. Внезапно нас обоих подбрасывает от визга тормозов. Впритык к нашему авто пристраивается "девятка", сияющая в темноте разноцветной иллюминацией - даже капот и крыша мигают разноцветными лампочками. С противоположной от нас стороны открывается дверь и из неё выпихивают какого-то человека. Потом визг тормозов повторяется, и "девятка" срывается с места.
  
   Когда глаза привыкают к темноте, обнаруживаем, что на месте умчавшейся машины стоит женщина - виден только силуэт в короткой юбке и с длинными распущенными волосами. Стоит она как-то странно - наклонившись вбок. Видимо, здорово пьяна или накачена наркотиками. Я начинаю строить догадки: пацаны напоили проститутку и выкинули, попользовавшись. Но мне совершенно неинтересно, что с ней будет дальше. Моё наблюдение из окна - из той же серии, что и вечерний просмотр телевизора. Недавний разговор с Егорычем лишний раз подтвердил - я был чужим человечеству в своём мире и остался чужим в этом. Какое мне дело до проститутки, которая мёрзнет за окном в своём мини.
  
   - Ты не возражаешь, если я здесь, в машине... по-быстрому? - Егорыч говорит, а я не понимаю, о чём это он. - Ну, с этой девкой... Не руками же, в конце концов...
  
   Наконец, до меня доходит, что Егорыча достал его тестостерон, и он решил, что выброшенная кем-то проститутка для целей временного обуздания организма вполне сгодится. Я хмыкаю и мотаю головой - трудно привыкнуть к такому поведению старого учителя. Егорыч воспринимает моё хмыкание за знак согласия и выбирается наружу. Я следую за ним. Женщина действительно пьяна - от неё за метр разит алкоголем. Такой ностальгический винегретный аромат - видимо, я слишком давно не предавался простым человеческим радостям. Егорыч обнимает проститутку за плечи и что-то говорит ей на ухо. Мне не слышно, но девица внезапно брыкается и кричит:
  
   - Не трогайте, у меня СПИД!
  
   Егорыч отшатывается, но потом возвращается к проститутке - я слышу:
  
   - Ну, и хрен бы с ним!
  
   Странно - Егорыч после нашего прыжка всё время находился в одном теле и о возможностях перемещения в другие знает только с моих слов. Тем не менее, наплевательски относится к тому, что имеет. Его не волнует заражение, ведь он уверовал, что бессмертен. Уверовал, хотя одиссея по чужим телам после каждой очередной смерти - возможно, моя личная, уникальная способность. Ладно, надо понять, как мне относится к этому странному действу, затеянному Егорычем. Он уже настойчивей обнимает проститутку и тянет её к машине. Та принимается кричать - сперва неуверенно, хриплым голосом, потом вдруг срывается на отчаянный визг. Егорыч даже отпрыгивает от неё. Пару секунд, зажав уши, смотрит на неё, потом сплёвывает и подходит ко мне:
  
   - Полоумная какая-то... Я пообещал её потом отвести домой, если она... того..., а она - визжать.
  
   Проститутка тем временем замолкает и, кажется, забывает о нас. Она делает пару шагов, сильно шатаясь, потом садится в своём мини прямо на бордюр. Я представляю, какой там сейчас холод и грязища, что меня даже передёргивает от этого. Егорыч тем временем забирается обратно в машину, бормоча страшные проклятия в адрес обломавшей его девицы. Видимо, остался в нём какой-то тормоз, ограничитель, раз он бросил свою затею. Ему никто, по сути, помешать не мог, поскольку от нашего пустыря до ближайшего дома - не меньше километра, а проститутка настолько пьяна, что вряд ли смогла бы долго сопротивляться его нынешней недюженной силе.
  
   Мы снова собираемся уснуть, как тут в стекло кто-то требовательно стучит. В окне маячит бабка в мохнатом берете. Я открываю дверь и кидаю наружу:
  
   - Чего надо?
  
   - Сынки, вы бы девушку домой отвезли, что ли. А то ведь замёрзнет здесь...
  
   - Она - психованная и говорит, что у неё СПИД.
  
   - Да нет - просто пьяненькая. Замёрзнет ведь!
  
   В дверь просовывается морда собаки - лохматая болонка с грязной бородой обводит меня невидимыми глазками и пытается ткнуться носом в руку. Руку я одёргиваю, но фраза, которой собирался отделаться от сердобольной старухи, застревает у меня в горле. Что-то щемящее и тёплое накрывает меня внезапно - бабка с болонкой напомнила случай из моей собственной юности - той, что осталась в другом мире. Это было в самом начале моей учёбы в университете. На ноябрьские праздники случилась в общаге пьянка - первая серьёзная пьянка. Будучи уже никакими, мы с однокашниками отправились на Красную площадь - вроде как, смотреть салют. Но, в результате, я оказался один где-то на "Академической", откуда меня выгнал милиционер, когда метро закрывалось. Оказавшись на улице в такой же, как сейчас, промозглой ночи, я отправился в общагу пешком, ориентируясь практически по звёздам. Шёл я, не знаю, сколько, пока не устал и не присел на какую-то скамейку передохнуть - там я и уснул. Проснулся от того, что старушка в мохнатом берете трясла меня за плечо и совала под нос эмалированную дымящуюся кружку. В кружке был горячий чай - сладкий и крепкий. Я выпил его, хотя кружка выглядела грязной. Но в тот момент мне показалось - не выпью, и всё: мне - конец. Потому что тело настолько задеревенело, что я с трудом сгибал руки и ноги. Даже дышать было трудно - как будто воздух замерзал прямо в горле. Потом я заметил бабкину болонку, которая осматривала меня и обнюхивала всё время, пока я оттаивал. Теперь такая же парочка - старухи и её собака - пытаются спасти замерзающую проститутку.
  
   Может, это их призвание - что они ещё могут, кроме как жалеть сирых и убогих? Миллионы старух в России заботятся, как няньки, о своих великовозрастных сыновьях-алкоголиках. И тем самым мешают благой цели отца Анатолия - вывести всех уродов, сметя их с лица Земли. Самоотверженная и бессмысленная с точки зрения эволюции забота старух показалась мне вдруг такой человечной. В ней нет ничего от ума, зато есть что-то заложенное в нас природой, какой-то дух животного единения. Именно это тёплое чувство повеяло на меня, когда я заметил болонку.
  
   Старуха тем временем суетится над проституткой. Я понимаю, что обо сне надо на время забыть и включаю радио. Из динамиков несётся надрывный женский шёпот с хрипотцой: "Оглянись - мне не встать без твоей руки...". Кажется, будто поёт та самая девка снаружи. Когда рефрен повторяется в десятый раз, я понимаю, что у меня едет крыша - до того нестерпимо хочется выскочить на улицу и подать, наконец, руку. Старуха возвращается с лакированной сумкой и строго приказывает:
  
   - Посветите, сынки.
  
   Я включаю лампочку в салоне и придвигаюсь к Егорычу, дабы не загораживать бабке свет. Она сноровисто выуживает из сумочки паспорт, пролистывает его и тычет пальцем в штамп регистрации:
  
   - Вот сюда её отвезите! Девка уже присмирела, а я ей сказала, что вы - мои сыновья. Чтобы не боялась, значит. Отвезёте, да?
  
   Бабка смотрит на меня маленькими слезящимися глазёнками, а я почему-то киваю. Потом говорю Егорычу:
  
   - Давай, здоровяк, на выход.
  
   Тот молча соглашается. Проститутка, видимо, действительно подмёрзла, потому что лишь тихо пищит, пока Егорыч тащит её к машине. Укладываем её на заднее сидение. В автомобильной подсветке видно, что девка - довольно молодая, но переборщила с косметикой. Под толстым слоем "боевой раскраски" - почти детское лицо. Проститутке явно не больше двадцати лет. Егорыч норовит сесть рядом. Я рявкаю на него:
  
   - Отставить! Девку не трогать!
  
   Егорыч недоумённо разводит руками:
  
   - Я думал, у нас план такой...
  
   Я постепенно завожусь. Хочется спать и до чёртиков надоели фрустрации обретшего вторую молодость Егорыча. Пока мы укладывали проститутку в машину, в голове пронеслись какие-то мимолётные и снова приятные видения. Теперь я пытаюсь вести автомобиль и одновременно - расшифровать их. Если это - воспоминания, то явно не из моей прошлой жизни - что-то явно наносное, подхваченное в этом мире. Какие-то милые люди, солнечный свет, летняя истома и ожидание невероятного счастья, - откуда такое среди моих угрюмых мыслей? Это как-то связано с милосердными старушками и их эмалированными кружками. И ещё - с песней про то, что "не встать без твоей руки". Когда она заканчивается, я даже выключаю радио, чтобы мелодию не занесло последующей шелухой. То странное действо, в котором я участвую, заставляет меня открываться перед непривычной теплотой, что рывками проникает в моё горло. Я пытаюсь бросить ей наперерез свой скепсис - в конце концов, я сам не раз обличал эту тягу слабых существ друг к другу, эту иррациональную солидарность, альтруизм и прочие нелогичные - с моей колокольни, - вещи. Теперь я не чувствую себя слабаком, но отчего-то горд, что выполняю странную работу по спасению никчёмного существа.
  
   Егорыч тем временем обиженно пыхтит рядом. Я понимаю его возмущение, поэтому начинаю разговор сам:
  
   - Прости, я просто вдруг понял, как скучно быть богом.
  
   Егорыч вскидывает на меня недоумённый взгляд. Именно на такую реакцию я и рассчитывал. Теперь нужно разжевать ему то, что у меня самого в голове ещё толком не оформилось:
  
   - Мы с тобой рассуждали о целесообразности, рассуждали отстраненно о людях, как будто речь шла об эксперименте над колонией мушек-дрозофил. И потом появилась эта бабка и потребовала помощи. Чтобы мы напряглись для какой-то психованной проститутки. Напряглись мы - почти боги! Те, кто только что рассуждал, как изящней истребить слабых и ущербных. Бабка и эта вот песня по радио - всё совпало, и я должен был попробовать вести себя по-другому. Мне вдруг скучно стало просто рассуждать. И, знаешь: мне нравится спасать эту маленькую заблудшую девочку. Что-то во мне просто тащится от этого мероприятия! Вся моя прогнившая сущность - в полном восторге. Что это?
  
   - Инстинкты. Инстинкты заставляют меня трахнуть её. Инстинкты заставляют тебя проявлять благородство. Люди так долго жили стадом, что альтруизм - у них в крови. Тебе нравится, потому что инстинкты заманивают тебя...
  
   - Плевать! Получается, что мы квиты - пусть и там, и там инстинкты, но мне так комфортней. Ты когда-то призывал использовать любовь для достижения истины. Значит, человеколюбие - не самая пустяшная в мире вещь. Кроме того, я чувствую себя существенно лучше...
  
   - Но твоему человеколюбию не помешает, если вначале я трахну твою заблудшую овечку...
  
   - Сейчас получишь по морде! - как я разговариваю со своим старым учителем? Никакого почтения. Мне действительно странно - попсовая, по сути, песня и суетливая бабка с болонкой превратили меня в сентиментального интеллигента. То, что я не потакаю низменным инстинктам Егорыча, кажется, принято называть порядочностью - тоже весьма условное в моём недавнем прошлом понятие. Мне становится небезразлична не только жизнь девки на заднем сидении, но ещё что-то, чего я боюсь даже называть, дабы не спугнуть его холодным термином.
  
   - Блин, песня его впечатлила... - Егорыч всё ещё возмущённо пыхтит рядом. Я пытаюсь подобрать слова примирения, как тут сзади слышатся странные звуки - проститутка начинает блевать.
  
   - Елы-палы! - Егорыч подпрыгивает на своём месте. - Вот, полюбуйся на своё человеколюбие!
  
   Я резко торможу и выскакиваю из машины. Распахиваю заднюю дверцу и наполовину вытаскиваю проститутку наружу. Её тело ещё содрогается рвотными судоргами, но уже поздно - в салоне невыносимо пахнет блевотиной. Хотя меня выворачивает наизнанку от этого запаха, я вытаскиваю из багажника все тряпки и начинаю собирать белёсую кашицу с резиновых ковриков. Егорыч ходит вокруг меня кругами, плюётся и причитает. Я сжимаю зубы и продолжаю наводить порядок. Когда мне мешают ноги проститутки, я грубо их толкаю - в конце концов, она заслужила подобное обращение. Но я должен довести дело до конца, как бы похабно ни вела себя моя подопечная. Глупо ждать благодарности и красивых жестов, когда, стиснув зубы, делаешь добро. Это было бы слишком просто.
  
   Наконец, находим нужный дом. Машина пропахла кислой блевотной, поэтому приходится ехать с открытыми окнами, забыв про мой недавний грипп. Теперь у меня от сквозняка стреляет в ухе. Хочется побыстрее закончить затянувшееся благородство. Егорыч демонстративно отказывается тащить проститутку, поэтому я хватаю её подмышки и волоку к подъезду. Борюсь с мимолётным желанием бросить свою ношу прямо на ближайшей лавке, но заставляю себя довести дело до конца. В лифте прислоняю девку к стене и нажимаю на пятый этаж - пытаюсь угадать, где находится нужная квартира. Проститутка стонет и закатывает глаза. Я оборачиваюсь к ней и ещё раз убеждаюсь - она очень и очень молода. У меня в руках ключи, которые валялись в её сумочке - надеюсь, подойдут.
  
   Звоню в совершенно стандартную, оббитую коричневым дермантином дверь - никто не открывает. Тогда пробую первый из ключей. Но успеваю сделать один оборот, как дверь внезапно распахивается, а на пороге появляется высокий и толстый мужчина лет пятидесяти. Он держит в руках гантель, испугано моргает и говорит нарочито строго, но с явной дрожью в голосе:
  
   - Чего вам угодно?!
  
   Видимо, его появление и эта фраза - верх геройства с его стороны. Я не настроен больше пугать хозяина, поэтому просто подтаскиваю за шиворот проститутку и в тон ему строго спрашиваю:
  
   - Ваше?!
  
   Он меняется в лице. Мотнув головой, точно разгорячённый конь, мужчина кричит внутрь квартиры:
  
   - Зоя, Свету привели!
  
   Тут же откуда-то, точно из засады, появляется низкая женщина в голубом халате и с голубыми же волосами. Она цепляется за проститутку так, что я чуть не роняю их обоих. Женщина что-то быстро и невнятно говорит - я улавливаю только слово "Светочка". У меня от подобной суеты начинает кружиться голова. Я морщусь и киваю мужчине:
  
   - Держите их сами, а то уроню.
  
   Мне пора уже сбежать. Пока я пребывал в секундном замешательстве, всё стало предельно понятно. И что проститутка - вовсе не проститутка, а школьница, которая связалась не с той компанией. И что, останься я здесь, мне предстоит тягостное разбирательство с её родителями - мать будет плакать и допытываться, кто споил и изнасиловал её дочь, а отец - совать мне украдкой деньги. Мне же это - ни к чему, потому что всё, что нужно, я уже получил.
  
   Моя прежняя проблема заключалась в том, что я не мог больше называть "я" того, кого вижу в зеркале. У меня элементарно потерялась личность - не за что уцепиться, не по чему идентифицировать самого себя. Внешность, привычки, убеждения и воспоминания - всё оказалось неконкретно и размыто. И, судя по Егорычу, может меняться в зависимости от гормонального фона. Или, наоборот - от абстрактной целесообразности.
  
   Когда всё, что о себе знаешь, относится к человеку, давно оставленному в другом мире, трудно не растеряться. Его мировоззрение, окажись в другой обстановке, сделалось бы совсем другими. Мне жутко оттого, что кажется, будто меня вовсе нет. Хозяева моих прежних тел чувствовали в себе разные личности, мучительно выбирая, на сторону которой встать. Выбрав ту же простоту или юношескую борзость, они становились совсем другими - даже окружающим это было заметно. Вот только какая из личностей с диаметрально противоположными мировоззрения могла бы считаться настоящей? Не понятно! Со мной ещё тяжелее - я успел побывать несколькими людьми, и каждый отпечатался в моих воспоминаниях, наследил в моих убеждениях. Я копаюсь в памяти, в этой вымышленной памяти несуществующего человека, и не могу обнаружить того, что бы его выделяло в этом или в каком-нибудь другом мире. Слишком много разного во мне - того, что я когда-то называл своим. Я потерялся в собственной изменчивости. Возможно, у меня были ценные мысли, но они почти позабылись, поступки... Поступки?
  
   Теперь я цепляюсь в это выплывшее откуда-то из тумана слово. Оно может означать именно то, в чём проявляется неуловимая субстанция человеческой личности. Именно по поступкам, как по следам, можно разыскать её, припомнить. Но можно ли назвать поступком то, что я отвёз несчастную девчонку домой? Наверное, да, ведь меня к нему никто не принуждал - даже пресловутая целесообразность. Нельзя же называть принуждением просьбу старухи с болонкой! Егорыч что-то вещал про инстинкты, но я не верю в их власть над собой - хотя бы потому, что, как только девчонка принялась блевать, больше всего на свете мне хотелось выкинуть её из машины. Но я позарез нуждался в поступке. Я должен был сделать то, что никто другой на моём месте не сделал бы. Конечно, уникальной бывает и глупость, но мне после своего поступка нисколечко не стыдно. Более того, я чувствую странное и приятное удовольствие. Удовольствие, которое не поддаётся логичному объяснению. Как будто моё микроскопическое геройство что-то важное доказало мне самому.
  
   Именно таким - удивляющим тебя самого и при этом кровь от крови твоим, - должен быть настоящий поступок. Он помогает что-то новое открыть в твоей душе. Будучи обычным человеком, я пару раз сталкивался с чем-то подобным. Мне удавалось нащупать в себе странный переключатель, который вводил меня в состояние, где любой мой самый странный, самый спонтанный поступок оказывался идеальным - идеальным для меня одного. Для других он мог казаться дурным или хорошим, но только не банальным - тем, что может совершить кто-нибудь другой. На нём просто огненным буквами стоял мой копирайт. И теперь в моей паразитической одиссее, в моих скитаниях по чужим телам мне ни в коем случае нельзя застывать, нельзя плыть по течению или следовать железной логике. Я обязан быть непредсказуемым, ведь жизнь - это не кратчайший путь от точки "А" к точке "Б". Иначе я рискую растерять себя, рискую застрять в этом чистилище навсегда - как однажды чуть было не застрял в бесконечных полярных снах. И лишь потому застрять, что однажды мне станет с самим собой скучно...
  
  
   Глава 19 "Переключенный"
  
   Утром я просыпаюсь первым и сразу включаю двигатель и обогрев - за ночь салон автомобиля промёрз настолько, что зуб на зуб не попадает. От моей возни просыпается Егорыч - первые пару секунд он выглядит так, как будто увидел розовую корову с крылышками. Я снова проникаюсь жалостью к своему старому товарищу, но потом вспоминаю, что моя внешность всё-таки кардинально изменилась за последний месяц, так что не мудрено удивиться. Тем временем Егорыч чертыхается и хватается за промежность - ночью у него случилась поллюция, а ни умывальника, ни свежего белья поблизости нет.
  
   Потом мы вылезаем наружу в промозглую сырость, чтобы справить малую нужду. Пристроившись между ржавых гаражей, ловлю себя на мысли, что почти забыл, кто я на самом деле и что тут вообще делаю. Вроде как, со мной происходит исключительное приключение, недоступно никому из живущих на Земле. Но антураж этого приключения таков, что хочется выть от тоски. Низкие тучи, грязь и битые бутылки под ногами, тело ломит после неудобного сна и незалеченного гриппа, а рядом чертыхается и плюётся перепачканный собственной спермой товарищ - того ли я ждал в своей прошлой жизни, гоняясь за истиной? Я чувствую себя несчастным роботягой, которому в хмурый понедельник с раннего утра - на смену. У которого впереди - только одеть тяжелую, мокрую робу и точить в полутёмном цеху бессмысленную заготовку. Я злюсь на своё нынешнее тело, - ведь это оно навевает на меня депрессию, - и стараюсь занять себя мыслями о предстоящей встрече.
  
   Как бы я ни готовился, увидев отца Анатолия, впадаю в неприятное оцепенение. Он меланхолично пьёт кофе из бумажного стаканчика и заедает кексом - такой провинциал в летах, уставший от московской толчеи. Мы с Егорычем почти час провели в туалете "Макдональдса", приводя себя в порядок. Но при этом всё равно выглядим весьма потрёпанными. Не время переживать по поводу внешнего вида, хотя уверенности, будь он в порядке, было бы на порядок больше. Мы присаживаемся за столик. Отец Анатолий перестаёт жевать и внимательно рассматривает Егорыча. Потом протягивает руку и касается кулаков моего друга - тот положил их перед собой на стол, будто защищаясь. Егорыч не дёргается, даёт себя ощупать, но на его лице проступает гримаса брезгливости. Отец Анатолий замечает это и с сожалением убирает руки под стол. Он хмурит лоб, как будто что-то вспоминает, потом тихо говорит:
  
   - Итак?
  
   - Итак??? - я не собирался начинать разговор подобным образом.
  
   - Итак! - упрямо повторяет отец Анатолий. - Вы сказали, что у вас ко мне предложение...
  
   - Ах, да! - театрально восклицаю, а затем перехожу на трагический шёпот. - Мы знаем, почему прекратились ваши трансляции. Дело в том, что, похоже, я... мы были последними вашими передатчиками. И теперь, чтобы возобновить передачи, мы должны вернуться. Вернее, он должен ввернуться, а потом, возможно, и я... Кроме того, поскольку мой друг случайно занял тело вашего сына, у вас есть ещё одна причина помочь нам...
  
   - Вы - передатчиками?! Да кто вы такие? И каким образом я вообще могу вам помочь?!
  
   - Давайте не будем кипятиться, а вместе подумаем над этой проблемой. Раз мы сумели однажды преодолеть барьер между мирами, почему нельзя повторить такую процедуру в обратном порядке?
  
   - Повторяйте! Я-то тут причём?
  
   - Дело в том, Анатолий Егорович, что мы не можем, - я решаю играть в открытую. - В вашем мире мы почему-то утратили свои способности. Но эти способности есть у вас. И единственный вариант для нас всех - устроить мозговой штурм, чтобы найти ответ, как именно вы сможете нас вернуть. Понимаете, мои старые навыки очень и очень понемногу восстанавливаются - например, я предвижу, что подобная задача - вам по зубам. Если вы расскажите про себя, что умеете и как конкретно, мы попробуем поискать решения вместе...
  
   Отец Анатолий долго смотрит в окно на серую мглу, потом переводит взгляд на Егорыча, потом - опять в окно. Наконец, говорит:
  
   - Вы - не боги и не посланники их. Вы - какие-то проходимцы... или я столько времени ошибался. Но, раз жизнь Николки зависит от этого, извольте, расскажу... Иногда мне кажется, что меня просто переключили. Жил себе человек, жил - не плохой, не хороший, а как все - серединка на половинку. И однажды никакой человек пропал, а вместо него появился другой - сильный, мудрый, - вообще другой! Когда-то я считал себя цивилизованным. Теперь вижу, что цивилизованность - лишь форма слепоты, способ укрыться от природы и своей истинной сущности. Придумать некий мир, назвать его цивилизованным, а остальное дикостью - вот ведь фокус! Цивилизованные люди забыли свои корни, забыли самих себя - настоящих. Возле санатория на холме есть древнеславянские требище и капище - на одном краю хоронили, на другом приносили жертвы богам. Везде - священные места, где люди тысячелетиями разговаривали с богами. А потом цивилизованным стало считаться только восхваление одного еврейского бога. Но этот бог слаб, что не способен очистить души, особенно те, где не осталось ничего людского. Славянские боги тоже не всесильны, но они, по крайней мере, не мешают своим "не убий". Я тоже поначалу не хотел никому зла, я просто решил уединиться. Вернее, сбежать из города. Когда переключаешься, многое меняется вокруг тебя. Вначале мысли становятся совсем другими. Настолько другими, что остальные тебя просто не понимают. Сразу после переключения меня подмывало сделать что-нибудь эдакое - программу написать гениальную, решить какую-нибудь из "вечных" математических задач - тех, за решение которых выплачивают по миллиону долларов. Я даже отправил свои выкладки в американский фонд, но что они мне ответили? Что я использую неизвестные науке операторы, что в моих выводах отсутствует логика. Логикой они называют то, что описал три тысячи лет назад ещё Аристотель! Мне же, чтобы объяснить свою, понадобится не меньше ста лет, пока до них, наконец, дойдет. И так во всем! Я начал откровенно вываливаться из привычного круга. Что бы я ни делал, все было для окружающих непонятно, нелепо, пугающе. У меня просто руки опустились, когда я понял, что мои мысли не востребованы, что люди не готовы ими воспользоваться. Те, кто заказывал мне программы, стали чураться меня - ведь принцип работы этих программ никому не был понятен, никто не мог сопровождать их, модернизировать. Кроме того, я не скрывал своей новой физической силы и поначалу, сам того не желая, много закрытых дверей ненароком открывал. А как относятся люди к такому чуду рядом с собой? Именно как к чуду, а не как к живому человеку. Думаете, кто-то захотел повторить мой путь? Нет, конечно, попытки были, да только терпения не хватило... Тогда они решили, что я - особенный, и соорудили вокруг меня санитарную зону. Я превратился в существо другого биологического вида, на которое принято глазеть в зоопарке, но опасно жить по соседству. Люди способны выталкивать чужака из своей среды, не выказывая своего неприятия прямо. Однажды ты устаёшь от косых взглядов, оборванных на полуслове фраз, однажды ты поймёшь, что слишком явно намекаешь окружающим на их слабости. Мне пришлось бежать. Но, убежав из города, я понял, в чём моя ошибка. Я вёл себя с людьми, как с равными, а для них, когда неравенство столь очевидно, подобное отношение кажется издевательским. И это - если говорить о нормальных людях. Но в своей глуши я встретил совсем уже конченых подонков - я говорю о наркоманах. Сначала я просто защищал от них своё имущество. Сооружал ловушки и капканы. Бил их, сдавал в милицию, но они снова появлялись. Они ведь ничего не боятся - открыто ширяются, терроризируют всю округу, грабят старух средь бела дня. Убив того, первого, я жутко расстроился - как же, "не убий" и все такое. Но древние боги внезапно заговорили со мной. Они открыли мне моё предназначение - очистить этот мир от тварей, чтобы дать ему возможность задышать, наконец, свободно, изничтожить гнид, которые способны только жрать и гадить...
  
   - Анатолий Егорович, мы не хотим оспаривать вашу идеологию, хотя и считаем её фашистской. Нам интересно то, почему вас переключило и как вы нашли место для трансляций?
  
   - Не знаю, возможно, ряд совпадений. У меня дача в этом посёлке - ещё от родителей осталась. Копать землю я никогда не любил, но гулять по окрестностям - регулярно выбирался. Николка у меня - от официантки из санатория, встретил её как-то по молодости, когда в тамошних местах шатался. Не знал о его существовании целых двадцать лет... Ладно, вам же это не интересно... Года четыре назад меня прямо в лесу ограбили - не знаю, наркоманы ли, бомжи. Даже не видел, кто конкретно - дали палкой по затылку и вывернули карманы. Очнувшись, я как-то необычно себя почувствовал - точно мне снился длинный и подробный сон. Будто жил я в мире, где небо - серое, а у меня самого есть исключительное свойство - видеть будущее людей. Я находился под впечатлением этого сна очень долго, отдельные детали из него могли нахлынуть внезапно и очень отчётливо. Через год произошёл тот самый случай, когда мы с коллегами сидели всю ночь, чтобы утром сдать программу заказчику. Дело не шло, я тогда сильно курил - курил самые обычные сигареты. Один из оболтусов, что ночевал тогда вместе со мной, подсунул папироску - я думал, какой-то экзотический нынче "Беломорканал". Но внутри оказался наркотик. Теперь мне кажется, что до того случая мне не хватало мелочи, не хватало смелости расслабиться настолько, чтобы почувствовать свою истинную сущность. Я дописал программу, согнул в узел трубу в коридоре, я понял, что могу намного больше, чем любой другой человек. И дело, оказывается, не в мышцах, а в голове. Чтобы обуздать силу, надо иметь волю, иметь желание. Любое действие рождает противодействие, поэтому, чем ты сильнее, тем большее сопротивление на тебя выпадает. Однажды ты решаешь, что вот он, предел того, что ты способен вытерпеть. Просто умозрительно приходишь к выводу, что большее напряжение не выдержишь - оно уничтожит тебя, раздавит на фиг. Ведь ты уже окончательно осознал себя, как мягкий мешочек мяса и костей. Тебе не пришло в голову наблюдать за происходящим в те мгновения, когда твои усилия якобы были на пределе. Вместо того чтобы яростно колотиться в стену, надо было прислушаться к себе, к стоящей перед тобой преграде. Надо было почувствовать каждой своей клеткой твёрдость и упругость материи, которую тебе нужно победить. Безоговорочно поверить в своё преимущество перед ней. Природа заложила в нас нечто, что дает нам власть над вещами. По этому поводу большинство людей мучают смутные догадки - ведь у каждого найдется пара историй, в которых люди преодолевали то, что считается нормальным уровнем силы, то, что соответствует законам физики. Но дальше гипотетического предположения, не в отношении себя, а о человеке вообще, никто не идёт. Что это? Страх? Косность? Равнодушие? Я долго наблюдал за собой, своими новыми способностями и понял: к тому, что у меня стало получаться в результате помутнения, вызванного наркотиком, можно было прийти путём наблюдений и опытов. Тот, кто проявит настойчивость и не побоится необычных ощущений, способен, в конце концов, щёлкнуть переключателем. Просто у человека слабая воля, и только эта слабость не позволяет ему управлять законами физики...
  
   - А сбежать вас заставила только отчуждённость? - я пытаюсь вернуть отца Анатолия к интересующим нас моментам, а то он опять рискует углубиться в истоки своего всемогущества. У меня уже зреет смутное подозрение, которое может поставить крест на всех наших надеждах. Но для однозначности нужно дойти до конца.
  
   - Я же говорил - всё к этому шло. Ещё до моего переключения случился у меня странный роман. Ходила к нам симпатичная девочка из бэк-офиса, тестировала одну программку. Ну, не совсем девочка - двадцать шесть лет, в таком возрасте человек, говорят, стареть начинает. По крайней мере, считается вполне зрелой личностью. Но на её фоне я должен был выглядеть древним стариком - двукратная разница в возрасте, как-никак. Мы всегда с этой девочкой подшучивали друг над другом, а тут вдруг чувствую: напряжённость какая-то возникла. Думал, проблемы у неё или сам ляпнул что-нибудь обидное. Но потом понаблюдал, и до меня дошло: волнуется она только в моём присутствии, только по отношению ко мне. Задаёт нелепые вопросы, а потом тушуется. Взгляд не держит. Догадался, в общем, что такая старая развалина, как я, ещё способна интересовать молоденьких женщин. А я в то время был, как говорится, женат на работе. Дома - взрослые дочери и жена, как партнёр по ведению хозяйства. Я давно отвык думать о себе, о своих интересах, о том, счастлив ли я. А тут... Я попытался взглянуть на себя глазами этой влюблённой девчонки. Морщины, мешки под глазами, сутулый - зачем ей вообще такой нужен? Может, я смог бы научить её жизни, но какой из меня учитель? Я ничего об этой жизни не знаю! Последние лет двадцать я занимался только глупыми производственными проблемами, а вне работы - примитивной бытовухой. Этой фигне даже учить не надо - она сама рано или поздно объявится. В общем, я осознал себя полнейшим ничтожеством. Я стал бояться этой влюблённой девочки из бэк-офиса и тем самым выдал себя - она увидела, что я догадался, и настойчивей стала искать встречи со мной. А тут ещё сны - те самые, что начали сниться, когда меня грабители в лесу бревном шандарахнули. И в этих снах я чувствовал себя счастливым - сильным, красивым, любимым, наконец. Сны меня соблазняли, манили, обещали что-то невероятное. Проснувшись, я гнал эти соблазны от себя, потому что бы уверен: в реальности, сделай я безумный поступок, всё пойдёт наперекосяк. Я сломаю свою и множество чужих жизней. Поверив в невероятную чушь, что моя персона может быть интересна молодой красивой женщине, я рискую жестоко разочароваться. И, вообще, может, я сам придумал это внимание девочки из бэк-офиса? На этом фоне я и переключился. Просто чувствовалось, в воздухе витало: что-то назревает. И это случилось, правда, совсем не так, как я предполагал. После переключения моё отношение к девочке из бэк-офиса изменилось. Я понял, что, во-первых, стал объективно интересной личностью. Ну, а во-вторых, что не люблю её. Что мои прежние чувства оказались стариковской тягой к молодому телу, молодой энергетике. Люди боятся стареть и стараются по мере сил окружить себя молодёжью. Старики - самые настоящие энергетические вампиры, им нужно питаться чужой молодостью. Я трахал потом эту девочку из бэк-офиса, показывал ей фокусы, сгибая пальцами монеты, и поражал нестандартными мыслями. Мы были любовниками почти месяц. Но при этом я не чувствовал себя счастливым - даже делая счастливой её. Я видел в её глазах не себя, а свою роль - того, кто пытается в объятиях молодухи забыться от собственной старости. До меня вдруг дошло, что бороться с тоской по молодости - это не то, на что стоит угробить остаток своих дней. Я обманул свои сны - то, что они преподносили мне, как заслуженную награду, я возвёл в ранг удовлетворения простых физиологических потребностей. Надо быть проще - трахать понравившихся девочек и проветривать жизнь, когда в ней становится слишком душно. Наверное, мне ближе такое объяснение, почему я отказался от городской жизни: я не сбежал оттуда, где меня сочли чужаком, а с достоинством ушёл, потому что не видел смысла там оставаться. Я был предназначен для чего-то большего. Мне вспомнился дачный посёлок родителей, старик-сторож - он давным-давно показывал мне древнее капище и утверждал, что слышит голоса славянских богов. Я вернулся туда и вдруг услышал богов сам, я, наконец, почувствовал себя где-то, как дома. А потом ещё встретил сына...
  
   - Понятно... - я говорю, чтобы как-то заполнить паузу, от которой после длинного монолога отца Анатолия становится неуютно. - Вы не возражаете, мы с коллегой переговорим тет-а-тет, а потом вернёмся к вам.
  
   - Ты понял?! - это я - уже Егорычу, который уныло плетётся за мной. Он кивает, однако, в его глазах читается напряжённая и безуспешная работа мысли. Хватит с ним играть во взаимопонимание. Я говорю, приблизившись к Егорычу почти вплотную и тщательно артикулируя. - Отец Анатолий проглотил кого-то из наших пророков. Все способности у него - не свои, а от того самого пророка, который теперь, бедный, томится внутри нашего священнослужителя. Я тоже, когда попал сюда, думал, что меня бревном по голове огрели. И тоже соблазнял владельцев тел, в которые попадал, быстрым поиском смысла жизни. Помогал им стать счастливее, тем самым лишая сил, а потом и отбирая тела. А отец Анатолий устоял против соблазнов. Он добровольно отказался от счастья и выбрал суровую службу - не понятно, кому и во имя чего. Придумал себе абстрактную цель, чтобы никогда её не достигнуть. Потому что почувствовал: расслабишься и тебе - кирдык! Так что, подселившись в его тело, мы рискуем навечно оказаться там в тёплой компании однажды взятого в плен пророка...
  
   - Чёрт! - Егорыч плюётся. - Что же делать?!
  
   - Не знаю! Это же ты горел желанием быстрее прыгнуть назад. Если тебе интересно моё мнение: надо просто пожить в этом мире и попытаться вернуть наши прежние способности - в конце концов, я кое-что начинаю чувствовать...
  
   - Это ты начинаешь, а я здесь долго не протяну, - Егорыч горестно вздыхает. - Я себя уже не узнаю. Наверное, этот чёртов Николка и впрямь не исчез навсегда - кажется, будто он упорно превращает меня в себя.
  
   - Можем поискать тебе тело поуютнее - какую-нибудь женщину, например. Они вообще не сопротивляются, когда их выпихиваешь...
  
   - Для этого надо убить Николкино тело, а отец Анатолий нам этого не простит. Ты же видишь, как он зациклен на своём сыне. Думаю, не нужно с ним ссориться - других контактов с нашим миром у нас просто нет... Сын! Это ублюдок обожает своего сына. Он говорил, что у него есть взрослые дочери. Почему же ему так дорог тупой здоровенный идиот?
  
   - Для некоторых мужчин принципиально иметь наследника мужского рода...
  
   - Значит, у отца Анатолия сын - слабое место, в него и надо бить. Надо как-то при помощи сына довести его до состояния счастья, чтобы взятый в плен пророк мог, наконец, захватить тело! Может, притвориться Николкой?
  
   - Раскусит... - я говорю, но, скорее, чтобы обозначить сомнение. Забавно, но у Егорыча всё ещё случаются просветления - идея с сыном кажется вполне разумной. Только на полноценное счастье может не потянуть - надо её усилить. Нам пора возвращаться к столику, иначе отец Анатолий заподозрит неладное. Поэтому я касаюсь рукой руки Егорыча, смотрю ему в глаза и тихо шепчу. - Мы это устроим, но не сейчас - ты пока не готов...
  
   Отец Анатолий крутит головой по сторонам - мы, действительно, долго отсутствовали. Я перехватываю его взгляд, брошенный в сторону Егорыча, и убеждаюсь, что мы - на правильном пути. Теперь оставшееся время нужно потратить, чтобы убедить отца Анатолия, что Николка вот-вот вернётся, отложить следующую встречу дня на два и коснуться его руки. Последнее мне опять подсказывает моя возвращающаяся интуиция.
  
   Отец Анатолий не слишком рад тому, что ему ничего не предложили. После прощания мы полчаса крутимся на машине по городу, отрываясь от невидимого "хвоста" - мне столько не сигналили рассерженные автомобилисты за всю мою прошлую жизнь. Наконец, убедившись, что за нами никто не следит, я паркуюсь и тут же говорю Егорычу:
  
   - У нас будет ещё один сын - я знаю, где нужно искать "девочку из бэк-офиса"...
  
   Мне действительно понятно - коснувшись руки отца Анатолия, я узнаю, что "девочку" зовут Ирина, живёт она в "Алтуфьево", и у неё есть сын трёх лет - о нём не знает даже сам отец Анатолий. Не хочется думать, что я сам всё придумал, ведь мои видения становятся всё убедительней. Похоже, я всё-таки адаптируюсь в этом мире. Наш план мне кажется весьма перспективным - если запертый в отце Анатолии пророк был уверен, что надо "бить на чувства", то мы ударим по ним огромной дубиной.
  
   Ирину я нахожу на детской площадке среди бетонного однообразия московской окраины. Мне трудно узнать её в капюшоне, натянутом почти на глаза - образ, считанный мной с отца Анатолия, был намного радужней. Но интуиция упорно толкает меня к этой мамаше. Я подхожу и спрашиваю, кивая на розовощекого карапуза, которому она вытирает нос:
  
   - Это - сын Анатолия Егоровича?
  
   Женщина вздрагивает и испуганно рассматривает меня. Потом переводит взгляд на подошедшего вслед за мной Егорыча:
  
   - Что с ним?
  
   Теперь мне смешно - ещё недавно я боялся отца Анатолия, боялся его извращённого ума и нечеловеческой силы. Но с моими сегодняшними способностями можно запросто справиться даже с таким опасным противником. Достаточно убедить самого себя переступить через некоторые моральные ограничения. Мне ведь так просто сделать это здесь - в этом мире, который остался для меня чужим.
  
   Но внезапно мне становится дурно. Я чётко вижу, что случится дальше. Мы попросим отца Анатолия прийти на полянку в лесу. Он найдёт там Николкино тело с простреленным затылком. Егорыч в облике Ирины выждет полчаса и явится вместе с мальчиком, который будет устало хныкать. После того, как мы представим ребёнка, отец Анатолий на несколько секунд замрёт, а потом примется часто моргать - точно так же, как моргали бывшие хозяева моих здешних тел. Проморгавшись, он обведёт нас с Егорычем совершенно другим взглядом, после чего выдавит из себя - будет видно, что слова даются ему с большим трудом:
  
   - Ну, вы и подонки, вашу мать...
  
   Я вижу всё так ясно, как будто это уже произошло. И это случившееся стыдит меня - за ни в чём не повинную "девочку из бэк-офиса" и за её ребёнка, стыдит даже за простреленный затылок Николки. И спасенный пророк вместо благодарности смотрит на меня так, будто перед ним - самая последняя дрянь. Я слишком заигрался в целесообразность и простоту - они требуют от меня того, что противно моей сущности. Сущности, которая совсем недавно испытала экстаз, спасая пьяную замёрзшую школьницу. Да, мне надоело обманывать самого себя, гоняясь за истиной, которая мне, кажется, не особенно и нужна. Мне хочется, чтобы сентиментальная песня могла прошибить меня на слезу и подвигнуть на крошечный подвиг. Хочется простой банальной человечности. Поэтому я поворачиваюсь к Егорычу и говорю:
  
   - Давно собирался тебе сказать. Так уж вышло, но из-за меня тебе возвращаться в нашем мире некуда. Прости, если сможешь. Я чувствую, что скоро мне по силам будет вытащить тебя из этого тела. И вытащить нашего пророка из тела отца Анатолия - так вытащить, чтобы потом никому из нас не было стыдно...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   3
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"