Смирнов Игорь Васильевич : другие произведения.

Записки падающего. Повесть

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  
  
  
  
  
  
  Игорь СМИРНОВ
  
  ЗАПИСКИ ПАДАЮЩЕГО
  
  Повесть
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  У меня нет родных сестёр. Зато хватает двоюродных. Вот сколько: одна, две, три... Почему-то не могу сосчитать. А, неважно. Одна из них - Лида Баранова, Лида. Лидия - так называлась страна, в которой правил Крез. Сумасшедше богатый человек; имя, значит, связано с богатством. Сейчас я не буду говорить, какое это гносеологическое заблуждение - история насчёт страны Лидия и царя её Креза, древности её, географического положения... может быть, даже самих имён... И про Лидины богатства я скажу потом, когда придёт время.
  Начну по порядку; во-первых, с того, что она старше меня где-то на восемь лет. И годков этак в пять я будто бы заявлял, что, когда вырасту, то женюсь на ней. Очень может быть, в пять лет все люди, наверно, большие карьеристы, авантюристы, а также оптимисты, у всех громадные амбиции. Видимо, я был в неё влюблён, чем-то Лидка мне приглянулась. Помню только, что она казалась мне очень красивой, самой красивой 'деушкой' (я так тогда говорил) из всех, что я видел - живьём. Семьи наши дружили, часто ходили друг другу в гости; так что случалось, Лиде приходилось водиться, нянчиться со мной; играть, развлекать, утирать сопли, да и задницу, бывало. Бóльшие подробности выудить из памяти сейчас мудрено...
  Остались, конечно, снимки, фотографии - такие помутнев-шие, поблёкшие; в пачках, в альбомах, переплетённых в орого-вевшую за давностью лет кожуру, вроде шкуры динозавра, только и они ничем не могут помочь!
  Вот, например, есть один, уж на что притягивает внимание, почему-то особенно меня интригует - как раз и вставлен в такой задубевший, палеонтологический альбом - на нём только младшее поколение двух семей, выступаем, так сказать, вторым составом (что как раз об общей дружбе и говорит). Лида, её брат Вячеслав, мой старший брат Олег, ну, и я, конечно. Как раз лет в пять. А то и в три. Круглый такой колобок, стриженый, в матросском костюмчике, в специальном креслице сижу, деревянном, с подлокотниками и ещё с перекладиной впереди - чтоб не выпал. Лида стоит за моей спиной. Чему-то смеётся. Я, кстати, тоже улыбаюсь, Вячеслав улыбается, один только Олег насуплен, надулся, как мышь на крупу. Лида - самая старшая из нас. Ну что можно о ней сказать - по этой фотке судя? Щупловатая, но, похоже, очень бойкая, 'боевая', как говаривали тогда. Локоны светлые, воздушные, мяконькие - даже тут заметно. Лисья улыбочка на узеньком лисьем лице. И всё, больше информации из этого листка не выжать. Не сможет и сам Шерлок Холмс - со всей его дедукцией и индукцией.
  В принципе, той живительной крупицей истины, которой для полноты, завершённости картины как раз и не хватает, владею только я. Но... но - оказывается, всего лишь по праву наследования. Я это знал когда-то... да не когда-то, а именно тогда! - и с годами всё начисто забыл. Правда, говорят, воспоминанья, будто бы не пропадают, хранятся где-то там, в самом дальнем чулане памяти, куда доступ давно завален всяким хламом... То есть, хотя от пятилетнего Маркуши Сидорова ничего как будто и не осталось (Марк Сидоров, да, так меня и зовут, довольно дурацкое имя, совершенно не поддаётся, по-моему, ласкательному уменьшенью), на самом деле, как матрёшка в матрёшке, где-то он там сидит - в том дылде, каким я стал, но чтоб предъявить его на свет божий, специалист надобен, по психологии или ещё каким человековед-ческим наукам, - а специалиста поблизости нет (может, и к луч-шему оно)...
  Мне сейчас двадцать пять - и я, кстати, до сих пор ни на ком не женился, - а что касается Лиды... честно говоря, и не знаю, сколько ей. Наши семьи давно уже не балуются культпоходами в фотоателье - ни вторым составом, ни первым. Чёрная кошка пробегала не раз, не раз и мирились... Только без возврата к первоначальной идиллии. Если она вообще когда-либо была. Всё больше сдаётся мне, просто я был маленьким тогда. Маленьким оптимистом-идеалистом. И мало что понимал. А теперь вырос, вырос и про Лиду забыл. Она уже давным-давно замужем, мать троих детей. С мужиком ей не очень повезло... А может, ему с ней... Говорят, погуливает, хохол. Ну, а она... А у неё всё какие-то заморочки на службе, остервенела, подурнела от всех этих невзгод. Раза два дело к разводу шло... Только... только мне-то как-то до лампочки были все их дела. Как в одном древнем фильме говорили: у них - своя свадьба, у нас - своя... Если и знал что про неё, то всё от родителей. И то, специально не вдаваясь, а так - они что-нибудь гутарят меж собой, а я сижу где-нибудь рядышком и - уши-то воском не заклеены - поневоле слышу.
  Родители мои - люди старого закала, не такие, как я. По-прежнему, во всё нос суют, всё про всех знают, кто там на грани развода или ещё что... Причём, добывают все эти сведения со-вершенно неведомым для меня способом. Я бы сказал даже, экстрасенсорным путём, если б только не знал на все сто и даже двести, что отец мой и мать - экстрасенсы, ну, совершенно никакие. Даже в моём мастаке - абсолютно жлобообразный тип - этой самой экстрасенсорности гораздо больше. Хотя, вообще-то, не верю я нынче в экстрасенсорность, ну просто совсем, начисто, как её там во всех этих дешёвых статейках трактуют - энергетика, какие-то там поля... Короче, как-то улавливают, - я уже опять про своих родителей говорю; собирают информацию, всяких знакомых у них тьма.
  Как раз они-то, с всезнайством своим, и напомнили мне про Лиду - в очередной раз. Опять эта непутёвая баба заявила о себе. Как водится, незадачливое что-то отколола - без этого-то ей, видно, не прожить. А по мне, будто из полунебытия вынырнула. Что не было её, что была... Особенно в моём настроении тогдашнем. Да вот как дело-то обстояло.
  В четверг вечером приехали мои родители на побывку домой; больше недели их не было, - с дачи. Я-то всё время дома сидел, вернее, ходил на работу, ну а они - в отпуске. Но помыться-то тоже надо, продуктов захватить, в лесу у них, где посёлок, нет инфраструктуры. Ну и меня с собой взять - выходные ведь, пора картошку копать; то есть, это они думали, что пора, прямо сами не свои. Хотя повременить вполне можно было. Куда там! Их разве вразумишь, всё время надо нестись впереди паровоза...
  Сидели за ужином, плели что-то всё про свой огород, про дачные дела. Оно и понятно, другим новостям не откуда вроде взяться - ни телефона, ни телеграфа в посёлке-то нет. 'Картошку надо будет в корзины положить, пусть попродует, - это мама говорила. - Синеглазку отдельно...' - 'Фотиевы за клюквой уже ездили, - говорил отец. - Мало, да и белая ещё... В ящике навозном доски сгнили, как выгребем, надо будет заменить...' - 'Ну, ну, хороший разговор, - оценила мама, - как раз к еде...' - 'А, чего такого!.. Хотя Генка бы Ершов сразу бы убежал из-за стола...'
  А я жевал молча, про впечатлительность Генки Ершова знал достаточно, больше, чем нужно, вообще же - меня как будто и не было здесь... По крайней мере, мне так самому казалось.
  И тут как-то резко они перескочили на другую тему - хотя, в общем-то, в переходе этом ничего резкого и не было, внимание обращающего на себя. Говорили-говорили, и вдруг точно также, всё тем же тоном, с той же скукой в голосе начали говорить о другом, к даче совсем не относящемся.
  'А что Маруся-то теперь делать будет?' - спросила мама как бы между прочим, как бы невзначай. Посторонний человек даже и не заметил, не понял бы ничего.
  Маруся - это вообще-то мать Лиды, сестра отца.
  'Не знаю, - фыркнул тот. - Говорит, денег больше не дам. Пусть сама, как хочет, так и выпутывается'.
  'А велики ли деньги-то?' - полюбопытствовала мама, всё так же спокойно-ровно, будто из приличия.
  'Да так, - отец сначала покривился, покривился, а потом всё-таки ответил, выдал солидно: - Миллиона два'.
  'Недостача?' - Я, как сидел, опустив голову вниз к столу, так же исподлобья быстро поглядел на них обоих - они располагались по разные руки от меня, друг против друга, а я был меж ними посредине; в общем, подал голос, осторожно так.
  'Да, недостача... - буркнул отец. И тут же повернул на со-всем другое, снова меняя тему: - Кажется, опять клапана стучат; приедем, надо подрегулировать...'
  'Так ты ж вроде не так давно...' - удивилась мама.
  'Ну и что...'
  Ну что ж, и я тоже - уже снова был отсюда далеко, далеко от них, хотя - и не слишком-то, если быть точным; сгорбясь над тарелкой, переваривал только что услышанные весьма скудные слова - по-бытовому хитро закодированное, оборванное, без начала, без конца сообщение про Лиду, про очередную её напасть. Недостача. Это было типично для неё. Лида работала не то буфетчицей, не то кладовщицей, - я так и не понял, одно лишь уяснил: к работе этой она призвания не имела. Недостачи достали её. Вернее, её родителей. Они ведь выручали её всегда. Хотя оба уже были пенсионеры.
  'Вот же и не задумывается, - подумал я, - тянет да тянет...'
  Мне бы такую же нахрапистость, такую же твердолобость.
  Сегодня очень ловко, может быть, как никогда ловко, я своих родителей провёл... Сказал им, что не могу завтра поехать с ними на картошку. А они и поверили. Прошло, наверно, уже часа два.
  ...Они только что приехали, когда я шёл из магазина - с работы возвращался, и я издалека увидал наш потрёпанный вишнёвый 'жигуль'. Шагая, я думал - как всегда в последнее время - одну свою думу... вернее, думал-то, может, и о разном, но всегда на один манер - как бы беседовал мысленно с одним человеком... или, может быть, письмо ему писал. Его Мандро зовут, я его так назвал однажды, про себя... Почему именно так - сам не знаю. Имя, конечно, книжное, я бы даже сказал, очень; Мандро - человек и книжный, и в тоже время самый что ни есть всамделишный, живой, живёт он далеко отсюда, и я не хочу пока что настоящее имя его раскрывать. А письма я пишу ему довольно часто... мысленные. И выходит всегда очень складно, слова приходят сами собой. Так и в тот раз было; только закончить послание не пришлось. Пресеклось вдруг на очередной фразе, аккуратно так, чётко, спокойно, как если б радиопередачу кто-нибудь приостановил - по техническим причинам или там вообще, для экстренного сообщения... Короче, я вообще о чём-либо думать перестал. Ну, может быть, пока ехал в лифте, то отметил, что очень уж загажен лифт - пластмасса, прикрывающая лампочку, и кнопки пожжены все; и ещё какая-то мелькнула мыслишка: надо бы начать ходить пешком, - живём мы не так чтоб уж очень высоко - на четвёртом этаже. Пора и о здоровье подумать, стал уже жиреть... В общем, я как бы сгруппировался внутренне, хотя и сам ещё не понял - для чего. Не было у меня никакого плана, никакой задумки, так - настроение...
  Вошёл - родители шуршали авоськами на кухне. Ну и я тоже стал разгружать свою. 'Привет', - на ходу бросил и - к холодильнику. 'Здорóво', - не глядя на меня, просопел отец, грязные банки в раковину выставлял, а сам весь зарос седой щетиной, отчего лицо тоже казалось нечистым. Зато мать, как на параде, повернулась всем корпусом: 'Здравствуй, Марк!' Я - эти торжественные нежности уж очень худо переношу - пригнул голову. Как раз и в холодильник глядел, вглубь. А отец как будто почуял, не сходя со своего места, по голове этой вопросом - бабах! 'Бутылки-то сдал?'
  'Н-не, не сдал...' - только сейчас вспомнил я про его наказ; в авоське запутался, хлеб оттуда доставая.
  'Забыл?' - догадался отец, усмехнулся, всё так же в раковину уставясь.
  'Забыл...' - виновато сознался я. Был бы их целый рюкзак, а то - от силы штук пять, раза три пили с ним пиво... Но не в количестве дело, отец не хотел, чтоб я расслаблялся, как он говорил. В последнее время он очень был мной недоволен - тем, как вообще живу. И только из деликатности, может быть, (да и собственной гордости, конечно) не называл недоделанным. Услыхал однажды по радио песню 'Агаты Кристи' 'Дворник', по нашему местному радио, конечно: 'Дворник, милый дворник, подмети меня с мостовой...' - и не выдержал, бросил в сердцах: 'Песенка-то как раз про тебя, парень!..' Вот он и пытался всё муштровать меня, по мелочам...
  А сейчас он заурчал под нос себе какой-то мотивчик, по обыкновению, без мотива - слуха-то у него нет - что-то бодренькое, как будто обрадовался - недоделанности моей, своей проницательности, что ли; уж не знаю. И как чёртик меня ущипнул...
  'А я работаю в выходные...' - протянул я, на всё той же ноте, понуро, - подделываться не пришлось.
  'Как это? Вот так да! - вскинулась мать. У неё лицо пятнами пошло. - Что тогда...'
  'Работаешь?' - повернувшись ко мне, остро взглянул отец.
  'Да, - буркнул я, убрав взгляд в сторонку, куда-то на холо-дильник, на верхний дальний угол. - Машзал сгорел. - Я перевёл дыхание. - Теперь надо восстанавливать'.
  'Ваш машзал?' - отец нахмурился.
  'Не-е, - я мотнул головой, - не наш...'
  Начал объяснять, какой, даже входя в подробности, но как-то быстро выдохся и остановился, даже посмотрел, устало, в его недоверчивые глаза.
  Это была правда. Почти правда. Машзал в самом деле сгорел. Только вот я... Да, мастер уж было назначил послать меня от участка в сводную бригаду, но - потом одумался. А мне, мне это всё равно как-то помогло сейчас... соврать по всем канонам реализма.
  Если отец вдруг надумает соратникам своим позвонить (работаем мы в одном цехе, даже в службе одной - только разные участки: сам же и привёл), то они, конечно, подтвердят: да, сгорел, да, восстанавливают... Или встретит кого-нибудь завтра - вечно попадаются ему... А про меня только мой мастер знает наверняка - ремонт круглосуточный, народу согнана тьма, даже с других цехов. Но с мастером моим отец как раз и не накоротке - со всем цехом вась-вась, а тут - в порядке исключения, что ли.
  'Ну и как теперь будем картошку копать? - возмущалась мать тем временем. - Ну, а пойдут дожди...'
  'Ладно... ладно... Выключи... выключи радио, - оборвал её отец. - Сами... выкопаем сами'.
  Он поверил, подумал я. Считает, что я наконец-то взялся за ум, что у меня опять какая-то перспектива есть (может быть, даже пойду по стопам старшего братца - начальника - которого они вечно ставят мне в пример!), ведь пустых-то людей в дело не берут...
  А через месяц - полмесяца! - выйдет из отпуска, поймает мастера моего где-нибудь в пролёте: 'Марка-то моего загружа-ешь!' - а тот сделает восьмигранные глаза...
  'Ну как там, на даче-то?' - квёло поинтересовался я, табуретку подтащил к себе, опустился - страсть как устал.
  Мама кинулась новости перечислять, как будто лишь этого и ждала: 'Ты знаешь, у Фотиевых тина такая высокая наросла, копнули, а на крайней грядке, которая у леса, картошки-то уже нет...' - а отец, выдув без передыха подряд два стакана водопроводной воды, потопал на выход, отводить машину в гараж. Меня к этому делу он когда-то пытался приучить, пока я не свернул бампер в воротах, и с тех пор с собой не берёт, без настоящей нужды: мешок в кессон спустить или, наоборот, поднять что-нибудь, опрокинуть на бок прицеп. А мне как-то не по себе, когда он там один, особенно в малолюдное время. Это после того известного случая, когда чувырло какой-то не то майора, не то полковника убил, чтоб на 'восьмёре' его покататься; километров десять проехал да и бросил.
  Отец ушёл, а мы с мамой остались готовить ужин.
  'Что мне-то делать?' - хмуро спросил я. Мама как раз встала на колени перед столом-тумбой, створки распахнула, голову - внутрь и бормочет что-то оттуда - есть у неё такая привычка: под нос себе бормотать.
  'Что? - она высунулась из-за дверцы, улыбнулась мне. - Как ты хоть жил-то здесь один? - И вдруг тут же нырнула обратно. - Фьють! А спагетти-то и нет! Съел, что ли? Ты что, всё на макароны нажимал?.. Надо было хоть гречку варить... Придётся сейчас гречку... Она такая сорная... Вот, как надо быстро, так и нету... Надо новую гречку купить... Неужели ты один все макароны... все спагетти съел?' - она опять вывернула из-за створки ко мне, посмотрела строго.
  'Один, а кто же ещё... - буркнул я. - Да немного их было...'
  Все вечера этой недели я просидел безвылазно дома один - с понедельника это и началось. И ведь не было ни облачка - окно моей комнаты выходит на закат. Когда солнце стоит в небе перед своим паденьем, по-летнему щедрое, кажется, что все печали этой жизни уже завершены, впереди только покой и свет, такой же ясный, как этот...
  И вдруг я полез копаться в книжках - уже сам по себе нехо-роший симптом.
  А то, что понадобилось мне, даже не вполне можно было назвать книжкой. Ничем не скреплённая стопка листов с односторонней и довольно-таки слепой печатью - первая часть бестселлера Карнеги (всего-то их, кажется, три), пропущенная через множительный аппарат. Одна материна подруга работала на множительном и копию эту ещё в незапамятные времена принесла. Тогда мы и не задумывались - первая это часть или так, вообще. Это сейчас Карнеги этот выложен на всех углах, а тогда всё было в дефиците, помню, классе в восьмом, отстоял очередь и взял уже не Фенимора Купера, не Александра Беляева, а какие-то рассказы писателей из ГДР и все равно был очень доволен. А подруга та матери, кстати, очень рисковала; шумное было дело, даже с газетной статьёй, когда накрыли группу у них в множительном, - копировали Булгакова и т.д. Кое-кто даже срок схлопотал, кто химии, кто условно, - а её, мамину приятельницу, как-то упустили; может, Карнеги этот, несчастный, у неё был единственным прегрешением, в отличие от других.
  Валялся он, валялся этот Карнеги у нас, пачка эта, то тут, то там, вечно под руку попадал, несколько лет, а потом взял да и пропал куда-то. Нет его. Нет и нет - тоже сколько-то лет. И, как говорится, бог с ним. И вот теперь на меня нашло - в этот самый вечер, в час небывало погожего и безмятежного заката, - дознаться, выяснить, где этот самый Карнеги всё-таки лежит. Куда он там провалился, где закопан. Вот и всё вроде бы, и только-то. А не то что бы - ещё и почитать его, - упаси господь. Хотя - если найду - чем чёрт не шутит. Только ещё сперва надо найти.
  Поиски начал я со своего шкафа - так называемого моего книжного шкафа; потому что он в моей комнате стоит, и я его, в основном, заполняю (часто, к неудовольствию родителей). А есть ещё и другой шкаф, в большой комнате, который укомплектовали они, главным образом, когда я был ещё маленьким.
  Мой шкаф мне, как пять пальцев, знаком, но я решил этой его изученности не доверяться. Книги там поставлены в два ряда. Мало того - накладены поверх, просветы между полками забиты, местами - стопка томов подпирает следующую полку. Вот эти наслоения я и вскрыл. Хотел провести ревизию на скорую руку, без особых трудозатрат и больших извлечений: вынимал несколько книг и заглядывал внутрь. Горячился и вытаскивал книги не по одной, а пачками, для скорости; они, естественно, не помещались в руках, да и надо же было как-то раздвигать получающееся окно, и я зажимал книжки меж колен, опускал на пол - хотя это уже и сбивало темп; временами из моего захвата вырывались несколько томов, валились на криво возведённые внизу вавилонские сооружения, всё это рассыпалось по полу... Довольно нервное занятие, доложу я вам.
  Само собой, я перекопал и цокольный отсек для всякой кан-целярщины - трюм шкафа, там я держал тоже книги. Вот именно, книги, а не какие-нибудь листки.
  Короче, Карнеги в своём шкафу я не обнаружил, только развёл вокруг него знатный кавардак. И не успел я подумать, что теперь надо бы этот бедлам ликвидировать, как мне явилась совершенно полярная, но светлая, как показалось в тот момент, мысль - о продолжении поисков, а именно о том, что перспективным местечком может оказаться тумбочка моего письменного стола. В выдвижных ящиках её совершенно без движенья костенел всякий хлам - года три я к ним не прикасался. Честно говоря, я и не помнил, что бы Карнеги туда клал, - а положить мог только я. Но меня это не слишком смущало (да я уже говорил), я теперь больше полагался на свою забывчивость. Великая вещь, последний оплот склеротика... Это я сейчас так шучу, увлёкся... А тогда я тоже увлёкся - но другим. Выгребанием из ящиков.
  Один вытряхнул, вытряхнул другой - пенальчики, расколотые ручки, транспортиры, треснувшие линейки, катушки без ниток, разрозненные части часов, какие-то листки в самом деле (но не те), старые конверты, тетрадки... И я вдруг заинтересовался одной.
  Это была общая тетрадка этак на девяносто с чем-то листов, в бурой обложке из клеёнки. За десятый класс, по английскому языку - это явствовало из надписи, - но вот в чём петрушка: не моя. Это была не моя тетрадь - Сашки Скоробогачёва. Да, мы с ним ходили в один класс. И не то чтобы дружили... Правильнее сказать, мы с ним не ссорились. Нормально друг к другу относились. Но всё равно, как она попала сюда? Я и свои-то тетрадки повыбрасывал все давно... в макулатуру сдал... за всякие там 'Королевы Марго' и 'Современные детективы'. Чтоб их потом на разных Сэлинджеров, Роберов Мерлей, Умберто Эко поменять - был такой обмен... Но эту-то как сюда занесло?
  А она уже перелистывалась в моих руках, почти что сами собой переворачивались страницы. Шли всякие упражнения, стандартные фразочки, тут же - тройные столбцы слов, транскрипции и перевода. 'My flat', наткнулся я вдруг на заголовок. Случайно - а скорее всего, отнюдь не случайно! - бросился в глаза. Моя квартира. Так-так. Our flat isn't large, but comfortable , начал я читать. Ну да, помню я их квартиру, бывал... Совсем небольшая, это точно, двухкомнатная, а вот удобная ли...Однако попробовала бы она такой не быть! Ладно, дальше пойдём (и мысль в подтексте была: вдруг как-нибудь откроется, как Сашкина тетрадка попала ко мне). There are many things in the living room ... Мне сделалось немного неловко... Ну что там могло быть? А Сашка старался, расписывал, естественно, всё на английском... There are two beds in the bedroom1...А чему же там ещё быть... Бедный Сашка и бедные его родители... I like our flat2, заканчивалось сочинение. Ну да, а куда бы ты девался. Я закрыл тетрадку и бросил её на стол. Гримаска у меня, должно быть, та ещё при этом была. Как будто нечаянно подсмотрел за кем-нибудь что-то очень интимное, физиологическое. Но не слишком-то впечатляющее, мелкое, серенькое, умеренное до жути. Да если б ещё не этот английский, ну прямо, какой-то экспортный вариант... А сам-то я сколько таких вот дифирамбов повыжимал из себя, правда, на русском: Новый Год я встретил очень хорошо! Летние каникулы я провёл очень хорошо! Ну и Сашка туда же... Признательность свою выразил... Сидел за table3 где-нибудь в living room4 или на kitchen5 и кропал. В то время как его родичи смотрели телевизор.
  Ну а ты-то, ты лично, - в каком ключе раскрыл эту же самую тему? - вдруг стукнуло меня. Тоже поклоны бил, налево и направо умилялся или как? Сочинения-то всем, наверно, задавали одинаковые!
  И ничегошеньки почему-то я не мог вспомнить - не память, а прямо какая-то чёрная дыра. Если б жива была моя соответст-вующая тетрадка, если б на 'Имя розы' её не променял...
  И я выволок очередной ящик и, как золотоискатель - сито, начал его трясти, искал Карнеги или ещё что... И следом ещё один - последний.
  Но безрезультатно. Не подтвердилась моя светлая догадка, смелая моя мысль. А впереди был так называемый шкаф родите-лей и, кроме того, - кладовка. О, кладовка, кладезь всяческого хламья! (Вот с чего надо было начинать!..) Однако груды моей детской ещё дребедени, полуразрушенные башни книг на полу взывали ко мне - всё-таки надо было сперва прибраться. Наконец-то родичи выдрессировали меня. Это когда-то было - хоть кол теши на голове: 'Марк, когда у тебя кончится этот бардак! Когда у тебя будет порядок!' А теперь я сам ставил его превыше всего, я был дисциплинированным.
  И я водворил всё назад - кидал, как придётся, в ящики стола все эти недобитые часы и транспортиры; а в шкаф старался возвращать книжки на их прежние места, где привык видеть, - получилось недурно - уютно, симпатично - так же примерно, как до всей этой революции.
  Этим-то вечер, собственно, и закончился. Или же я ещё что-нибудь вытворял? Трудно сказать. Вот память, память... Хотя, может, дело-то и не в памяти.
  А чем я занимался в остальные дни? Ещё более глухая головоломка. Ведь в понедельник-то у меня ещё была хоть какая-то задача, какая-то цель, что-то там я искал, передвигал, ронял, вытаскивал, строил... А потом... а потом уже просто валилось всё из рук, за что бы ни брался. И вот ведь какое было ощущение - что виновата в этом проклятая Сашкина тетрадь. Не попадись она мне... Между прочим, её-то я почему-то оставил на столе, в ящик не засунул. Ну, на всякий случай, что ли. И листал потом. Да только ничего такого особенного больше не вычитал. В том числе и в My flat - уж фитюльку-то эту я, как шараду, разгадывал вдоль и поперёк. Только там не над чем было ломать голову. Школярское сочинение, действительно flat - совершенно плоская штука1, ещё и с ошибками. В общем, дьявольщина, мистика какая-то. А неделя-то между тем пошла наперекосяк, да...
  Давно не выдавалось такого невезенья. Ну, ясно же, не хо-чешь и не можешь ничего делать - ложись спать пораньше. Чтоб этот день, незадачливый, поскорее закончить и начать новый, совсем другой. Так ведь и тут полный облом. Ложиться-то я, конечно, ложился... только спать тоже совсем не мог. Не мог и не хотел! Крутился, наматывал обороты, чуть не до двух часов. Парадокс! Утром едва-едва отрывал себя от постели, как ещё вообще слышал звонок! Будто заново воскресал - но с каким недоуменьем... А на работе весь день искал места прикорнуть. В надежде на вечер. А вечером...
  Вот так я неделю провёл.
  ...Эту неделю я провёл очень хорошо...
  Примерно так я матери и сказал. Нормально.
  А потом в коридоре зачмокал открываемый замок, с коротким рявканьем отворилась тесно притёртая дверь, - вернулся отец, гремя башмачищами. И мы сели ужинать. И я узнал про Лиду...
  Новость эта, как бы это сказать... она ещё раз ткнула меня носом, ткнула в моё сегодняшнее враньё. Как будто я ещё о чём-нибудь мог думать! А про Лиду я моментально забыл, тут же, про все её подвиги и паденья.
  Мы сидели втроём, чай пили. Он был такой горячущий, что я решил переждать, остановиться, не понимал, как это можно выдерживать? - хотя, вроде бы, как раз такой и люблю. А родичи, ничего, пили. Мать прихлёбывала сосредоточенно из блюдца, отец с шипением - тоже ожигался - упорно тянул прямо из бокала. А я поверх своего, дымящегося, воровато посматривал на них... У обоих лица были набрякшие, усталые.
  Как у ломовых лошадей, вдруг подумал я. Вот тоже, пришло ещё сравнение! Ничего лошадиного в нашей породе вообще-то нет. В том смысле, что все мы круглолицы, ну, я, правда, годами ещё не вышел, а родичи - так те даже чересчур. Но суть-то не в этом... А просто мне жутко стало. Что я наделал-то!.. Но всё можно ещё исправить. Я дам им шанс - ведь не зверь же я...
   Пусть вспомнят, что завтра за день. Вспомнят - и мой аврал отменяется. Липовый аврал. Утром же позвоню. Чтоб дождались меня. Поедем вместе.
  А не вспомнят... Что ж, останется всё как есть.
  Вот так. Толковое условие. Соблюдён, так сказать, баланс... и волки, и овцы, лёд и пламень, и лань и лошадь Пржевальского...
  День рождения бабушки - вот что завтра за день.
  Бабушка жила с нами. Она уже десять лет как умерла. Была она женщиной властной, дородной. Муж её, то есть мой дед, пропал без вести в первые же месяцы войны (отец мой родился за год до её начала, а мы с братом были у родителей поздними детьми, даже Олег, а уж я - подавно). Короче, бабушка так на всю жизнь и осталась вдовой.
  Именно она поила нас с Олегом чаем по утрам, отправляла в школу, на всех варила обед, а по праздникам - обязательно пекла пироги. Очень существенным мне представляется сейчас, что она, именно она, определяла дни осеннего утепления окон и весеннего их мытья, то есть, чуть ли не разрешала временам года друг друга сменять (так мне и казалось, когда был совсем маленьким). Но день её рождения мы почему-то никогда не отмечали. Даже не помню, поздравляли когда-нибудь её? Я не поздравлял точно. Может быть, не видел, как это делали родители? Может быть, это происходило без меня. Не исключено.
  Лет через пять после её смерти я вдруг заинтересовался, спросил у мамы, а когда бабушка родилась? Мама ответила, а я записал в дневник - в ту пору я дневник вёл. Потом бросил, потому что писал туда в основном разную муру... Сейчас читать стыдно. Я ведь во время своих розысков в понедельник и на дневник наткнулся. Попутно среди детских сокровищ. Дохленькая такая общая тетрадочка - Сашкиной гораздо хилей. А я и туда заглянул. Бог ты мой, что это за записи! 'Пообедал, сейчас слушаю музыку'. Или: 'Сегодня довольно тепло, светит солнце'. Ну просто сокровища человеческой мысли. И среди этого достояния мирового разума вдруг короткое сообщенье нашлось: 'Сидорова Мария Ивановна, родилась...' Попало на глаза. Как и всё остальное в тот день, конечно, случайно...
  Да-да, какое-то уникальное стечение обстоятельств, сначала эта заметка в дневнике, а потом - пожар. Или наоборот - пожар и день рождения бабушки.
  Давайте, давайте, серые клетки напрягите, - что-то такое ду-мал я, поглядывая на родителей. 'Успеть вспомнить' - был такой, американский, конечно же, фильм.
  'Спасибо', - буркнул я, так чай свой и не допив. После армии стал дома благодарить за обед-ужин - то ли дом подменили за это время, то ли меня. Встал, поплёлся к себе в комнату. Там - постер над письменным столом, 'Битлз', чёрно-белые такие круглоголовые ребята, выстроились уступом и уставились на тебя. Мол, чего ты нас здесь держишь, повесь лучше портрет Пита Беста, раз до Сатклифа не дотянул, не дорос (застарелая острота, вот привязалась). Вообще, правильно, надо бы этот плакатик снять. А ещё там книжный шкаф, о котором уже говорил, и рядом здоровенное кресло - стоит в ногах кровати, четырёхногое чудище цвета августовской листвы, двоих запросто вместить может. Я и плюхнулся туда, а перед этим из шкафа книжку взял. 'За миллиард лет до конца света' братьев Стругацких. Уж несколько раз я брался за неё, и всё в самом непреклонном настроении, но пока дело шло худо - потому что я как будто вообще разучился читать. Перестал получать от чтения удовольствие. Любая книжка казалась мне теперь чёрствой, сухой. Ну, это как хлеб - попалось мне у одного писателя, ещё в прежние времена, сравнение, про английский хлеб - мол, как жжёная резина. Вот такой жжёной резиной всякая книжка для меня и была. Но прочитать эту, 'За миллиард...', одолеть её во что бы то ни стало - на то у меня особый был резон. Я эту книгу познать хотел как бы вместо другой, пока для меня недоступной. Кстати, английской, одного британского писателя. Я даже не был уверен, что она на русский переведена. А оригинал, есть ли он даже в библиотеке? Добыть-то, может быть, и не штука, да ведь, с моим-то английским, только сочинения типа 'My flat', разбирать, дай бог. Так что об этом романе я пока только слышал. Ну, как это с книгами бывает и среди книгочеев - нечто сказанное как бы вскользь, мимоходом, но интригующее до крайности: намёки какие-то, обрывочный пересказ, тут же - сопоставления с прочей литературой. Мол, будто бы он, роман этот, кое в чём схож с повестью Стругацких (как будто повесть их уж непременно чи-тали все!); и там и там затрагивается в общем-то один и тот же фундаментальнейший вопрос (то, что он фундаментальнейший, я, может, только сейчас и понял; прямо-таки самый жгучий вопрос для меня). Вернее, это у Стругацких проблема всего лишь затрагивается, ну, и не больше - а там указывается, будто бы, и решение, какой-то выход... Такая, в общем, реклама, самая лучшая, - чужая горячая, хоть и тёмная молва. Так что хотел бы я эту книгу почитать, может, её единственную. Но - за неимением горничной е...ут дворника - грубо, но метко - говаривал наш комбат. Вот и я тоже, читал Стругацких, хотя бы намётки ответа у них высмотреть хотел.
  И пока получалось не слишком-то. Не возникало впечатле-ния, что это - как раз то, чего мне не хватает, что это - мой воз-дух, вода и хлеб, что это, по крайней мере, как-то и меня касается. Научная и околонаучная кутерьма, происки сил зла, тёмных-то тёмных, но уж преувеличенных чересчур. По моему мнению, чтобы отдельно взятого человека с толку сбить и превратить в ничтожество, совсем не обязательно затевать вокруг него глобальную катастрофу, пришельцев там напускать или разыгрывать чудеса - тут и пунктика довольно... Да ведь авторы и сами это где-то заметили, только в сторону как бы, себе под нос. Потому что ход невыигрышный. Зато меня своими эффектными ходами ну никак они не завлекли; не проникался коллизией, или интригой? - не знаю, всё больше взглядом нетерпеливо по строчкам скользил. Из соседней, большой, комнаты телевизор гремел, кудахтал скандалистскими голосами всех этих Альфонсо и Дульсиней, да ещё болельщики мои подпевали им с дивана - до нормального телевизора дорвались, да и вообще, для них ведь эти страдальцы и проходимцы чуть ли не главней любой родни. Телевизор стоит на одноногой подставке в углу, рядом с входом в мою комнату; ко мне, получается, даже ближе, чем к дивану, но я не стал закрывать дверь - знаю, что родичи этого не любят. Как будто за дверью я на преступленье иду. Они гигиеной, правда, прикрываются: 'В квартире застой!' А у самих форточки закупорены вечно... Ну ладно. Дверь свою я нараспашку, в основном, держу - тоже полюбил, значит. Я что хочу сказать, телевизор всё равно нисколько мне не мешал, - очень уж я разошёлся в своих думах. Даже не до Стругацких стало. Начал про бабушку вспоминать и уж не мог остановиться.
  Да, бабушка сейчас бы меня поняла, повторял я, я бы её по-нял...
  Мне было пятнадцать лет, когда она умерла, и я как-то умудрился остаться в общем-то в стороне и от её болезни и даже - от её смерти. Как раз я вступал в очередной переходный возраст, а может быть, наоборот, выходил из него, были какие-то личные сложности, я влюблённостью мучился очередной. А бабушка, сама бабушка, она была слишком здоровой для своих лет (ей было под семьдесят), она всех нас приучила к мысли, что она крепкая, всегда на ногах. Болела редко. Один только раз мне пришлось всерьёз попереживать за неё, - и то я был ещё маленьким, только начал учиться в школе. Бабушка тогда не вставала, лежала на кровати, тяжело дышала. Что это было? Может быть, обычная простуда, ну, максимум - грипп. Но я был очень впечатлительным. Очень. Привычку даже такую дурную имел - фантазировать лёжа в постели, перед сном. Воображал похождения всяких там Зорро... или Рэмбо... ну, Рэмбо-то, положим, ещё не было тогда; себя - в роли их; всякие там шпаги, мечи, чудесные превращенья... В общем, что видел в кино, только перетасовывал на свой лад, - интеллектуально развлекался. А тут, с болезнью бабушкиной в связи, постановил: всё, не до увеселений. Вернее, я просто был в испуге: я буду баловаться, буду отдыхать, а бабушка умрёт. Нет, я тоже должен порадеть о чём-нибудь серьёзном. И я стал представлять себе битвы - страшные, ожесточённые танковые сраженья. Это было нелегко, я по-настоящему, всерьёз напрягался, я тоже был на грани того, чтобы заболеть... и ещё - я никому об этом не говорил. Никто не знал, что я в одиночку веду такую войну, что я и сам не знаю, выиграю ли... Но бабушка поправилась, и я тоже победил. И снова мог вернуться в свои эмпиреи, в волшебные и добрые рыцарские сказки и путешествия за тридевять земель...
   А потом прошло семь лет... Ещё летом бабушка была бодрой и делала обычную свою работу по дому. И вдруг слегла. Осенью её положили в больницу. А потом она уже меняла их, эти больницы, одну за одной, только успевала выписаться, как тут же попадала в другую. Положили её первоначально вроде бы с печенью, но потом, во время леченья, будто бы уже почки застудили... А может быть, - говорили - сказалась давняя, военная ещё простуда - бабушка в каком-то обозе работала тогда, подводу водила. В общем, с удивительной скоростью проявился у неё целый набор заболеваний, целый букет. Не берусь перечислять всё, я был от этого довольно далёк, со своими неотложными делами - научиться играть на гитаре, собрать свой небольшой электроорган, разыскать в каком-нибудь журнале очередной рассказик Стивена Кинга...
  Вру, рассказы его пошли уже потом, а к тому моменту был переведён лишь роман - 'Мёртвая зона'. Я случайно его прочитал, - в 'Иностранке'. Она к нам ходила - в предыдущем году, мама выписывала. И вот уж прошло года полтора - да какое там! -почти два; это уже конец осени был или, может, начало зимы, и вдруг я на 'Зону' как-то случайно наткнулся, в руки взял. О, кажется, интересный роман... Да я просто обалдел! Это было гениально!
  В общем-то, вся моя недолгая предыдущая жизнь сложилась так, что к подобным книгам я просто не привык. Да подобных я не встречал вовсе! Мне даже в голову не приходило, что такие книги кто-нибудь может писать, - настолько это было для меня ново. Читал я и Гоголя (по программе), всякую чертовщину, очень давно; читал и Грина - все эти сладенькие истории с тошнотворными именами героев и названиями городов; читал и фантастику, научную фантастику, от Ефремова со Стругацкими до их верных подражателей, - и тоже уже был сыт по горло всей этой умничающей чепухой. А здесь было не то, совсем не то. Может быть, как раз такую книгу я уже давно ждал - хоть и сам не догадывался. Может быть, давно уже я подозревал, что жизнь именно такая, как она показана здесь. Обычная жизнь, с рок-музыкой и... проблемами секса; жестокая, горькая жизнь; здесь иногда неожиданно везло, а иногда - наоборот, жутко не везло. Жизнь полная чудес - и чудеса были ей подстать, удивительные, жестокие; несказочные, нефантастические; я-то сразу поверил, что бывают такие чудеса, должны быть.
  И я их уже пережил, ведь всё это случилось со мной; это я пролежал в коме несколько лет, а потом очнулся - уже экстрасенсом. И это я глядел теперь на людей и видел их внутреннюю суть. Это очень грустно было - глядеть на мир и всё понимать в нём.
   А с романом я теперь не расставался. Перечитывал наиболее будоражащие места. С первого раза знал их практически наизусть, лучше всяких стихов (стихи всегда только и одолевал голой зубрёжкой, - долбишь, долбишь и долбишь, как попугай, пока не затвердишь), и всё равно повторял. И, конечно же, кинулся везде разыскивать, что ещё есть из Кинга, - теперь мне был нужен только Кинг, только с ним одним я был во всём согласен... - но, как я говорил, даже рассказики у него лишь потом пошли. И, хоть и был я довольно-таки привередлив и горд, а пришлось мне довольствоваться разными заменителями. То есть, я пробовал найти хотя бы что-нибудь похожее у других. Но ловился-то в основном на самые что ни на есть вторичные и косвенные признаки, и это была не вина моя, а беда... Что называется, попадал пальцем в небо: на Ладлэма клюнул, например, только потому, что... он тоже американец и... и роман его тоже напечатала 'Иностранка'! Ну, были ещё и другие проколы и приколы... Лишь один раз дал осечку этот дурацкий общий закон. Вежинов Павел, болгарский писатель, оказался Кингу сродни, тоже писал 'паранормальную' прозу. Но книг Вежинова я в общем-то специально не искал, да не искал вообще, хотя имя его в предисловии к всё той же 'Мёртвой зоне' упоминалось. Просто опять мне совершенно случайно повезло, как и с самим Кингом, - зашёл в магазин, а книжка там лежит. Удача в самом что ни на есть голом виде. Вот только случилась она год спустя... ещё год спустя после начала всех этих моих поисков, гигантский, чудовищный в моём тогдашнем возрасте срок. Одна за всё время.
  А Кинг будто промелькнул и куда-то сгинул, как комета, как метеор (любят наши критики говорить), не было как не было. Тогда мало кто вообще даже слыхал о нём. И мне самому он начал казаться каким-то сном... Хотя поначалу своим знанием о нём я просто гордился.
  А потом всё резко переменилось. Настал момент, когда книжки его наконец-то запестрели суперобложками буквально на всех углах. И к тому времени я разбирался в нём уже неплохо. Он был болтун. Даровитый выдумщик страшилок. Спец по общепонятному - отличный знаток всех этих безотказных там, у них в Штатах, сюжетных ходов и популярных психопатологий. Творец разных недоумков - чтоб с читателем играть в поддавки. А вся его многозначительность, беспощадность, человечность - всё это оказалось книжным, напускным.
  Но только надо было здорово-здорово поумнеть, чтобы до этого дойти. Шишек себе набить. И... в общем, я уже забежал вперёд. Начинал-то, вроде бы, с романа. Так вот, прежде всего, ещё ничегошеньки я не искал в то время, когда только нашёл тот роман. Целую зиму вообще не читал книг - потому что не нуж-дался. Хватало и одной. Отравляло чуть-чуть моё счастье только - почему 'журнальный вариант'? - что ли нельзя было дать полный? А впрочем, всё равно автора я называл про себя любовно С.К.; а ещё - слушал группу 'Квин', почему-то считая их многоголосье продолжением той же темы, только в музыке; удивлялся тому, как здорово мне повезло, что я одновременно к ним пришёл - к этой музыке и к этой книге... И это было как раз время бабушкиной болезни. И движения её к смерти.
  Потом, не так уж и много поздней, я взялся было перечитать этот 'эпохальный' для меня роман. Не очень даже скрывал, что хочу заново пережить потрясенье, и - ничего не вышло у меня... Злоключения героя били на жалость, на чувствительность, а я-то был уже немного другой, а я-то уже немного поумнел. И потом, я чересчур хорошо помнил сюжет. Отдельные эпизоды знал близко к тексту, - первый восторг даром не прошёл, - и предвосхищать их и повторять было муторно (будто к какой-то контрольной готовился - матерьял закреплял)... И только одно открытие нечаянно получилось, попутное, побочное. Выскочило, как джин из бутылки, огромное, и как бы распростёрлось предо мной. Время. Я раз-глядел его между строчек; время, когда я зачитывался этой самой 'Мёртвой зоной', да просто жил (почти каламбур!): все эти рано начинавшиеся зимние вечера (темнело уже в четвёртом часу); на столе яркий свет лампы и густой, но уютный мрак вокруг; нечастые походы к бабушке в больницу, с непременным возвращением потом к этой лампе и столу... Родители навещали бабушку не один раз в неделю, а я участие гораздо реже принимал. Помню такой случай; собрались однажды в больницу, бабушку проведать. Хотели взять и меня, да потом оставили дома. Будто бы у меня был уж больно несмелый вид. Отец решил, что я чего-то боюсь - больничной обстановки, бабушкиной переменившейся, жалкой наружности... чёрт знает чего. А на самом деле ничего я не боялся, мне просто не хотелось идти. Просто хотелось побездельничать, может быть, 'Иностранку' с заветным романом в очередной раз перелистать - ведь была суббота.
  Бабушка лежала в больнице, старший брат учился в институте, в В... . В те дни я узнал, что такое одиночество - когда никто не стоит у тебя над душой - и полюбил его. Никто не опекал, не контролировал меня. Наслушавшись бешено обожаемой мною 'Квин', вдоволь набренчавшись на гитаре (я подключал её к усилителю и воображал, что со временем - научусь не хуже, чем Брайан Мэй), я сам, без всяких напоминаний и окриков, садился за уроки. Я как будто другим воздухом дышал... И бабушка уловила эту перемену. Увидела, а может быть, просто догадалась. Как-то, во время очередной коротенькой межбольничной побывки, она заметила: 'Тебе лучше без меня', - не спрашивала, утверждала, с обычной своей самодовольной такой ухмылочкой, а сама полулежала на кровати (ходить ей было тяжело). Я, кажется, ничего не сказал в ответ, даже не пожал плечами, пожалуй, удивился только, как точно она определила моё состояние.
  Весной бабушка умерла - для меня начиналась четвёртая четверть. А начала умирать, когда у меня были каникулы, и агония длилась чуть не всю неделю. В последнюю ночь из комнаты бабушки слышалось странное хриплое бульканье - как будто спринцовкой тянули воду с воздухом пополам: что-то клокотало у бабушки в горле. Меня не допускали к дежурствам у её постели - единственного (хотя отец что-то выговаривал, ворчал: тебе бы тоже посидеть, бабушка-то за тобой ходила), но я тоже слышал эти звуки, они не давали мне спать. А когда я пришёл из школы, бабушка уже умерла. Мама рассказывала, как они с Олегом, они присутствовали в тот момент, по очереди приложили руку к левой бабушкиной груди - сразу после остановки сердца. 'Как подушка', - описывала мама своё впечатление.
  Я не то что бы наконец-то расстроился... Нет, я просто сде-лался каким-то бесчувственным, тупым. А пожалуй, мне даже было чуть-чуть интересно. Вокруг сновали озабоченные родственники... И три дня не надо было ходить в школу.
  Да, как-то слабо я выражал свою скорбь, и это не могло сойти незамеченным. Тётя Маруся (мать Лиды), моя любимая тётушка, тоже, кстати, обожавшая меня, поймала меня понуро плетущегося по коридору, жестковато так прихватила, притиснула к себе рукой, и сказала что-то такое строго: почему это я, дескать, не плáчу? Вон на старшего брата посмотри! Стоял у гроба на коленях и рыдал. А ты? Хоть бы проронил слезинку!
  В самом деле. Даже над могилой у меня были в общем-то сухие глаза. Скроил только ужасно жалкую физиономию - жалел-то я самого себя, потому что меня уже достали - все эти упрёки в моей бесчувственности и сама она, эта бесчувственность. (Где-то я слышал потом, или читал, что на самом деле люди всегда только себя и жалеют, даже белугой ревмя над самым что ни на есть чужим горем, - значит, просто горе это тоже их касается, какой-то наносит им урон, а уж они этот урон и оплакивают... Должно быть, у Ницше.) Ну почему я такой? Почему я не могу взять да просто погоревать, как в таких случаях горюют все нормальные люди?
  ...Сейчас бы я поплакал, сейчас бы я поплакал, бабушка над тобой, шептал мысленно я, забившись в угол громадного креслища, отброшенная книжка Стругацких где-то под коленом, глаза тупо уставлены вверх, к потолку, и на них в самом деле выступили слёзы. Дважды или трижды бабушка меня поняла, когда родичи - не понимали, только снисходительно фыркали в сторону или похлопывали по плечу; дважды или трижды толстокожая бабушка явила чудо... И, может быть, опять настал такой момент. Наше глубинное родство выявилось бы, пригодилось...
  Мне показалось, кто-то идёт сюда. Я мигом встряхнулся. Трезво поглядел вокруг себя. Нет, просто отец или мать поднялись с дивана, чтобы свет включить, и вернулись обратно на диван. А у меня в комнате было сумрачно. Битлз, как тени, расплывались на стене. Надо завтра же снять... А сейчас - спать. Я вдруг почувствовал нормальный позыв ко сну, впервые на неделе ...
  Я пошёл в ванную чистить зубы. Родители ни о чём меня не спросили, когда я проходил мимо, когда шлёпал обратно. Мать сидела серьёзная, подавшись корпусом вперёд, вся устремившись к экрану. Отец - наоборот, откинулся назад, слегка развалясь, правая рука поверх спинки дивана, нога на ноге. Я всё-таки закрыл дверь - но показалось мало. Высунулся к ним в комнату, уже в трусах: 'Сделайте потише...' - 'Ты уже спать?' - удивился отец, а сам не отрывался от телевизора. - 'Угу...' - пробурчал я. - 'Мы завтра часов в двенадцать уедем', - сообщил он, всё так же глядя мимо меня. 'Угу...' - опять ответил я. Больше мы ничего не сказали друг другу, а на следующий день вообще не виделись.
  Утром дверь их спальни была закрыта, - на ночь они предпочитают её закрывать. Любят тепло. Я вставал часа в три - в туалет - и свою дверь распахнул. Эрекция дикая от этой духоты. А они ужасно любят тепло и покой. А днём они уехали. Я примчался часа в четыре, прямо с работы. Никуда не заходил. Открыл дверь и ещё с порога замяукал что-то такое, вроде бы шутейное: 'Ау-у', - и как будто эхо послышалось, так было тихо. И с первого взгляда просматривалось, что их нет: пальто не висят, не стоят башмаки. Только у ножки стула, на котором отец сидит, когда завязывает шнурки, прислонённая, стояла сумка-саквояж. Она такая глянцевая, коричневая, ей, наверно, лет пятнадцать. Родичи в ней возят хлеб. Я схватил её, встряхнул, - пустая. Странно. А сам уже сдирал нога об ногу кроссовки, раз, раз. Прямо в куртке, буравя спёртый воздух, пронёсся по комнатам. На ходу форточки открывал. Вот вам и застой. Потом вернулся опять к порогу, скинул куртку - на крючок вверху, а сам упал на шнуровочный стул под ней и си-дел сколько-то времени не двигаясь. Продолжил мысленно сочинять письмо, начал его, как только сел в трамвай, и писал всю дорогу. Естественно, опять к Мандро.
  'Понимаешь, - горячился я, - ну какую правду я мог им сказать? Какую правду? Объяснить! Да что я мог им объяснить! Если я сам ничего не понимаю!'
  Но я уже не письмо писал, то есть, не сочинял какие-то предложения, фразы, которые бы надо отдать бумаге; я уже дальше проскочил, в следующее состояние, не такой и редкий для меня переход. Я уже беседовал с ним, и он представлялся мне как живой, абсолютно самостоятельный, независимый от моей воли человек. Конечно же, несколько бледноватый и вполне умозрительный человек-образ, потому что это же не галлюцинация была, по крайней мере, ещё далеко не полная...
  Он мне отвечал: 'Ну да, да, да', - и при этом тряс своей лобастой, лысеющей башкой. Издал свой любимый носовой звук - фырканье, не фырканье, затрудняюсь, как и определить, что-то вроде отрывистого и очень плотного хмыканья: хуммм, - будто прочищал ноздри. У него приплюснутый книзу нос, а ноздри вывернутые, монголоидные. В общем, хумм, словно гвоздь вбивал, есть у него такая заумная манера. И затем академическим, интеллигентским тоном продолжал: 'Я тоже врал родителям в шестнадцать лет. Я тебе говорил? Я тогда был стилягой...'
  'Что?! - не выдержал я. - В шестнадцать лет?.. Ну мне-то побольше, как-никак. Двадцать пять...'
  'Двадцать пять? А, да, знаю, конечно, знаю... - тут же нашёлся Мандро, Мандро, генерируемый моим же воображением. Он сердился, он даже махнул рукой. У него были короткие, цепкие руки, не мозолистые, но и не изнеженные, руки интеллигентного пролетария; обветренное, красное шершавое лицо. - Это я тебе тоже говорил: кое в каком смысле ты ещё ребёнок... Ты...'
  'Ну да, ребёнок, - перебил я. - Да чёрт с ним, ребёнок я или кто. Я ещё никогда так не надувал родителей, понимаешь? Я врать, может быть, совсем не умею... Уж лучше бы умел... Дру-гие...'
  'Хватит! - прикрикнул он. - 'Другие!..' Я тоже знаю других. Нэ, нэ надэ. Вон какие они все, посмотри... Да... да ты радоваться должен, что не похож на этих 'других', - рассудил он вдруг. И тут же опять завопил: - Но ты ещё не имеешь права этим гордиться!.. Не смей! - и поднёс кулак почти к самой моей физиономии. - Ты должен нишу свою найти, экологическую, как всякому зверю положено... А ты ещё...'
  Разговор лился сам собою, свободно, но небольшое усилие понадобилось, чтоб его остановить. Вернее, приостановить. Сгорбившись, я сидел на шнуровочном стуле, в лёгком сумраке коридорчика, свет приходил в него с двух сторон - из комнаты и с кухни. На улице было очень, очень солнечно. Через раскрытые форточки доносились разные звуки: вопли, конечно, бибиканье и фырканье машин, и просто общий смешанный гул, фон.
  Где-то на антресолях 'моего' шкафа есть пачка почтовой бумаги и конверт. Я оторвался от стула, двинулся осторожно - почти поплыл. Лежат, точно, на самой верхотуре, на стопке книг, прижаты к закрывающей сверху шкаф доске, как к потолку. А ручка есть на столе в стаканчике. Бумагу и конверт я кинул тоже на стол. Сел. Но не стал брать ручку. Посидел над чистым листом, затем ритуально его отодвинул - на сантиметр. Теперь это уже никому не нужно...
  Бумага, ручка - пережиток того времени, когда я ещё по-настоящему писал письма. Не так часто это случалось - мне всё казалось, что и не о чем писать. Болван! Не понимал, что отсутствие или наличие достойных событий - это вопрос сознания, отнюдь не бытия (я уже сам заговорил, совсем как Мандро).
  А он мне так и не ответил. Ни разу. Даже на самое первое письмо. Что же случилось? Не счёл нужным? Или его попытку тоже перехватили... эти... паразиты сознания? Или - разума? Зэ майнд пэрэсайтс. Как он их называл? Один из его кружка, аристократ духа, блестящий интеллектуал. Пересказывал ту самую английскую книжку. Которую я Стругацкими заменить хотел. Она так и называлась: 'Зэ майнд пэрэсайтс'. Паразиты мозга.
  Бумагу и конверт пришлось обратно на верхотуру вернуть. Потянулся к антресолям и только тут вдруг заметил, что до сих пор не переодет. Скинул джинсы из плотной, жёсткой материи, клетчатую рубашку, по несгибаемости этим джинсам подстать, а запрыгнул в другие джинсы - коричневые, мяконькие, домашние - и серенькую футболку, и как будто от полупудового груза освободился. Однако, каким-то я стал непунктуальным.
  Солнце светило в окно сбоку, наискосок, было ещё в пути к западу. Пятница всё же, короткий день. И значит, вечер будет на два часа длиннее.
  Я опять повернулся к столу, но садиться не стал. Наклонился только, к постеру на стене, буквально упёрся в него носом.
  Что ж, надо исправляться. Сколько можно Сатклифа и Пита Беста поминать. В конце концов, 'Битлз' - не та команда, по ко-торой можно сходить с ума. Если они когда мне и нравились, то лишь в самом начале, когда только их узнал. Это уже лет девять, два их лицензионных диска тогда появились. Потом-то я понял, что музыка у них здорово самодеятельностью отдаёт (либо бытовухой, либо, наоборот, довольно дешёвой мистикой - сейчас я бы так сказал). А на постер нарвался как-то случайно, вот и налепил. Помнится, родичи тогда роптали. Может, просто хотелось делать вопреки. Сейчас, кажется, - тоже...
  Сейчас этот постер я отправлял в заслуженную отставку; приговаривал что-то такое, вроде: нет, братцы, обыватели вы и кустари, - и отдирал; он был прикреплён кнопками и ещё - на скотч, и на одном уголке плёнка пристала так крепко, что оторвалась вместе с кусочком обоев.
  Свернул плакат кое-как в трубочку (за годы расправился и скручиваться не хотел), положил пока на стол. На стене осталось прямоугольное невыгоревшее пятно. Опять будет над чем поворчать. После я пошёл на кухню.
  Отсюда ближе была ночь: лёгкий спокойный сумрак лежал на предметах, - окно глядело в тень. Сиял, правда, дом напротив, метрах в ста, в двухстах от нашего, на том краю двора. Я глянул на стол: а вдруг записка? Хотя и смотрел, когда только пришел. Родичи иногда оставляют... Но не сегодня. Неожиданно подумал: да они всё поняли, раскусили меня. А упорствовать не стали - из презрения. И так же спокойно, без эмоций, продолжил мысль: ну и что, не бежать теперь вдогонку...
  Открыл холодильник: гречка вчерашняя осталась, котлеты, - достал, зажёг на плите конфорки, сначала две, а потом подумал, - и третью, для чайника. Туго что-то соображаю. И вообще тяжелый какой-то день, явно богатый на всякие тупые заморочки.
  Одна, например, - мастак застукал меня сегодня в мастерской в конце дня: я задремал прямо за столом, за которым мы гоняем чаи, в домино играем (я, правда, не участвую, не играю и не пью, чёрт знает отчего), упал на него, а он - мастак мой - возьми да и заявись. Уж на что чутко всегда дремлю, всегда вскинуться успеваю - на шарканье башмаков, скрип двери (такую дверь, как у нас, поискать ещё), а тут малость затормозился. Ну как нарочно. Только башку от стола оторвал, и глаза, замедленно, как под наркозом, открываю, а эта хитрая пухлая рожа уже напротив и на меня пялится. Нас двое только и осталось в мастерской - Савельич да я - лоботрясы наши уже домой свалили. Савельич, ветеран, клепал что-то, как заведённый, на верстаке - ну, он через заветы социа-лизма переступить не может (такой же мой отец). Естественно, 'руководятел' наш на него - ноль внимания, сразу ко мне. А у меня случай сложней. Хоть и бездельник, но через некоторые принципы тоже не могу перейти, даже во вред себе. Распорядок блюду, как святое. Такое вот создание света, создание тьмы. Ну, шишки и валятся...
  Не стал он, как обычно, стыдить меня: что отца, мол, срамлю (Сидоров - такая известная в цехе фамилия!); что, мол, ребята уже вроде как поднимают меня на смех, и прочее. А просто начал информацией гвоздить: 'По сто человек каждый день будут сокращать... Фотографии рабочего времени будут делать... Проверки, всякие комиссии пойдут... Уот... Сидоров, ты же неглупый парень, должен понимать...' И брови то поднимет, то сдвинет - для вескости. И взглядом пытается давить. А я обхватил себя за бока, по-прежнему привалясь к столу, сижу, как будто всё ещё не проснулся...
  Отец говорил, что он чей-то племянник, мой мастак. Не шибко большой интеллектуал, но на свой лад талантлив (по части всяческой несусветной, но очень уверенной болтовни) и, главное, нужный человек. Кажется, его чаще всех посылают в командировки за границу - во Францию, Австрию, Германию, про три года заработков в Пакистане даже и не говорю; в Америке только и не бывал. А другие, более головастые, сидят дома...
  Промычал свою нотацию и тоже убежал, наверняка, с чувством исполненного долга. А тут настроение стало, наоборот, хоть в петлю лезь. Сам даже не знаю почему, что в этом случае такого. К дежурным проработкам я ведь уже привык. Да и мастак не слишком-то был страшным, хоть и старался; настроение, видно, благодушное - для него пятница тоже красный день, как и для остальных наших вахлаков. Не понимаю... И ведь не выветрился, казус этот, тут же из головы, как ему положено, - нет, я зачем-то его вспомнил. Котлету на сковороде переворачивать стал и - вдруг вспомнил, тупо так, с какой-то непонятной тоской. Наверно, это просто вроде капли последней, мелочь, а упала - и обратно уже не отцедишь, и под знаком этой гнусной капли живёшь.
  Котлеты на сковородке трещат, чад, в форточку не успевает улетучиваться, а из форточки - машины внизу ревут, одни подъезжают, другие стартуют. Как же, обо всём городе не берусь судить, но пол- нашего дома, точно, снималось в тот момент с места. Срывались. Иные и с музыкой. Бухает - моторы перешибает, как только не разносит салон. Я тоже догадался - сходил в комнату и магнитолу притащил. Водрузил на холодильник, динамиками к себе. Хотя стереоэффект аховый, конечно. И вообще, я всё в ней уже не перевариваю - начиная с дизайна и кончая самим звуком. Потому и слушаю очень редко. Не худо бы музыкальный центр завести, да денег скопить не удаётся, - как говорит отец, мало получаю, до сих пор пятый разряд.
  Записи уже просто обрыдли - именно потому что на кассетах, а не на дисках. Радио включил. И сразу попал на рекламу. Какой-то тип, из наших самородков, под мощный рык гитар завёл слащавенькую бодягу про 'надёжный банк' (то бишь, тот банк, который ихнюю радиостанцию содержит). И тут же хор недорослей подтянул ему. В жизни не слышал таких школярских голосов. На улице их всех, что ли, и отловили? Реклама ещё та. Ну ладно, стал дальше слушать, музыку. Музыка вроде и ничего, но комментарии, комментарии между песнями. Никто не способен так опошлить песню, как самый обыкновенный диджей.
  После еды вернулся к себе в комнату. Шторы от солнца за-дёрнул и полез в книжный шкаф - опять раскопки затеял.
  Моим он считается всё-таки потому, что эти книжки я поку-пал не просто сам, лично, но - только для одного себя. Слишком умные, по мнению родителей, книжки (хотя они и сами вроде бы не дураки: отец до сих пор помнит всякие там производные - синуса, косинуса - интегралы, а мать не хуже стихи знает - ну все эти чудные мгновения и грозы в начале мая, запросто может отбарабанить наизусть). Факт остаётся фактом, я и сам не успеваю свои бестселлеры читать, - иные стоят годами, лишь перемещаются по полкам в результате раскопок, которые я под настроение затеваю, чтоб распробовать авторов на вкус.
  Сам не знаю, чего докапываюсь, за одного, за другого возьмусь - ну-ка, чей стиль полнее моему текущему мироощущению отвечает? В этот раз, например, начал с Гессе. Четырёхтомник с полгода назад купил, солидный такой, стильными желтоватыми суперами обложен... вернее, сами-то суперобложки тёмно-серые, даже как будто тиснёные, а вот рисунки на них выделены жёлтым - абстрактные такие цветы. Красиво-то красиво, а сейчас и не понимаю, на кой мне этот рассудительный добропорядочный старик? А это всё потому, что несколько лет назад я тоже хотел быть рассудительным и сложным и на 'Игру в бисер' как раз напал. Решил тогда, что Гессе - мой автор. А уж потом как-то больше и не раздумывал, 'мой' он или 'не мой', четырёхтомник вот купил, хотя порядочно воды утекло.
  Полно у меня таких вот 'моих авторов' - может, потому времени на них и нет?
  Вот Ницше, скажем, - ещё один глубокомысленный немецкий чудак. Двухтомник, увесистые книжищи чёрного цвета. Пять лет назад купил. Тогда я только-только вернулся из армии, и мне казалось, что я отстал от жизни. Но одновременно думалось и другое: теперь-то как раз и начнётся для меня иная, лучшая жизнь, - потому что я заслужил её.
  Я был жаден до книг, до всех этих новых, удивительных книг, появлявшихся тогда. И конечно, не мог я просто так пройти мимо Ницше - а случилось это вот как: зашёл в магазин (заурядный, мелкий такой магазинишка, по соседству от нас, сейчас там книг вообще не продают, приватизировали и чем только не торгуют), смотрю, лежит на прилавке здоровый такой чёрный кирпич. Взял в руки - первый том, значит, а всего два. Второй, получается, придётся ждать, выкупать по открытке. И, однако, цена! Не хило первый том стоит: не пять рублей, не шесть, даже не восемь, а пятнадцать! Да ведь, наверно, и следующий затянет не меньше!.. Куплю, а родичи меня за это прибьют.
  И сам я кое-что от родичей взял, видимо, их прижимистость, и был такой момент, уже опускал я томище обратно на стол. И вдруг решился. Допёр всё-таки, что родичам не обязательно всё показывать и обо всём говорить. А если увидят... а уж когда-нибудь - увидят непременно, скажу, что это я не себе, так, в подарок кому-то купил. А это уже другой коленкор. Подарки дорогие дарить вроде не возбраняется, совсем даже наоборот, подыскал что-нибудь посолиднее, значит, молодец...
  Потом месяца полтора я ждал второй том, боялся, что от-крытка вдруг не дойдёт... уйма могла подобраться причин, не в тот ящик бросят, или просто детишки почту сожгут... Но ничего, дошла, отдал я ещё пятнадцать рублей. И добросовестно оба тома одолел - за какие-нибудь полгода.
  А сейчас - практически ничего не помню из них. Только один маленький-маленький кусочек про канатного плясуна из 'Заратустры'. Как он срывается со своего каната и летит, падает вниз, а внизу - толпа зевак, и почему-то сильнее всего она суетится как раз в месте предполагаемого приземленья, где расшибиться должен бедняга плясун.
  Какая-то странная подробность, что-то здесь не так... Может быть, Ницше иначе описывал, а я просто выдумываю какую-то свою собственную толпу? Всё-таки пять лет прошло... Хотя - нет, меньше. Ведь однажды я уже перечитывал именно этот эпизод!.. Дай-ка снова его пробегу.
  Стал выдирать том из ряда других книг - не просто, туго сбиты, а сам думаю: отчего одни книг годами спекаются, пропитываются пылью, так и не раскрыл до сих пор, а про каких-то там канатных плясунов готов читать и дважды и трижды? Почему, зачем? Какой за этим смысл прячется? Или, как вообще в жизни, сплошная фрейдовщина, иррациональность, а никакого высшего смысла вовсе нет?
  Вытащил я наконец Ницше, второй том, где 'Заратустра'. В самом деле, славный такой кирпич. Чёрный. На обложке двойная надпись: белыми крупными буквами по-русски 'Ницше' и золотистыми, помельче, с обратным наклоном по-немецки 'Nietzsche', - поверх и внахлёст. Быстренько нужное место нашёл, про плясуна. И ничего, оказывается, я не напутал. Именно так всё и было: плясун падал, а толпа сходила с ума внизу...
  Какой странный, однако, шрифт, не удержался, отметил я. Как будто слишком ажурный, и взгляд проходит сквозь него. Я с самого начала, всегда ему удивлялся. И запах... За пять лет совсем не выветрился.
  С книгой под мышкой я шагнул к окну, отдернул штору и глянул через образовавшуюся щель вниз... Вид открывался на наш двор, вернее, то, что считается двором. Это огромное хорошо утоптанное пространство, кое-как ограниченное коробками домов. Не совсем в центре, но являясь таким центром по сути, расположена заасфальтированная площадка, якобы для баскетбола. Стойки со щитами ещё стоят, но кольца давно оторваны, напрочь, и я, честно говоря, не помню, когда тут в последний раз мяч летал... Площадку облюбовали автомобилисты и постепенно её обживают - оставляют на ночь своих стальных коней.
  Сейчас всё это было хорошо прожарено солнцем, совсем летним солнцем, в самом расцвете сил. То есть, я хочу сказать, было ещё далеко до заката, оно - солнце - вовсе ещё не собиралось заходить. Очень бодрая картина. Но я неожиданно представил себе совсем другую, диаметрально противоположную, - такой уж я поперечный человек (мама довольно часто так меня называет). И ещё - почему-то под впечатлением от Ницше... с его падающим канатным плясуном, от странного шрифта... стойкого запаха... объёма и веса книги. Вечер, вот что я вообразил. Настоящий вечер, когда солнце уже зашло. Ветер перебирает листву тополей, то неслышно совсем, то вдруг будто вздохнёт, - и сразу зарябят листья под светом ближнего фонаря. Только на деревья фонарей этих и хватает, а вокруг - темнота, тёплая, обволакивающая, и откуда-то доносятся возгласы, гулкие, густые... Это ранняя, тёплая осень, как теперь...
  Такие вот вечера я мог видеть в детстве, из окна нашего деревянного домика, на патриархальной, практически деревенской улице. А здесь, по крайней мере, в моём секторе обзора, никаких деревьев нет. Здесь и кусты-то растут неважно.
  Нет, вздор всё это, саркастически подумал я. Всегда память подсовывает почему-то одно хорошее, а ведь в любом возрасте чего-нибудь да не хватает, всегда есть причины для недовольства и тоски. Этак, пожалуй, я и сегодняшний день буду вспоминать с умилением - годков этак через десять. Маразм... А нырять в воспоминания раннего детства - вообще последнее дело.
  Прошёл в большую комнату, плюхнулся на диван. Переворошил стопку газет у жёсткой деревянной боковушки. Свежую родичи, конечно, увезли. Ну, да ладно, я уже её видел - ребята приносили на работу. Была там, правда, любопытная статейка - одного нашего местного мыслителя, из тех, что вечно плачутся на свою незавидную судьбу. Никуда не денется, небось, потом прочитаю...
  Сонливость на меня наплывала. А я не сопротивлялся, только вяло прикидывал: хорошо бы книжку какую-нибудь почитать... Или посмотреть телевизор? Всё больше и больше куда-то меня гнело, свалиться, упасть вдоль дивана. И, видимо, я на самом деле упал. Такое вообще-то частенько со мной случается в последнее время - неурочный сон, который бессонницу по ночам усугубляет. В общем, не знаю, в какой позе, а только я задремал. А проснулся, когда в комнате было уже темно.
  Замёрз, голова тяжёлая, в желудке - тоже как будто шершавый булыжник, противный привкус во рту, пересохло всё, и не понятно, ночь это уже или всё ещё вечер? До того гнусно на душе, что прямо жить не хочется. А тут ещё зазвенел телефон. А может быть, уже давно трезвонил - как раз меня и разбудил.
  Вскочил - к выключателю, не сразу, конечно, угадал в темноте, а свет сперва просто по глазам ударил. Допрыгнул всё же в коридорчик до телефона - он не заткнулся ещё. И что же? - оказалось, самый пустячный звонок.
  Знакомые родителей, такие же огородники, как они, наудачу интересовались, дома ли мать с отцом?
  А у меня - откуда только взялся прилив энтузиазма. Нету, мол, их, опять на даче. И до того излагаю обстоятельно, до того горячо, будто готов опять бежать вдогонку... если, конечно, по-просят; всю душу вкладываю в интонацию, отчётливо говорю, выразительно, с уместными самыми, самыми точными модуляциями, и даже телом для убедительности извиваюсь, ну прямо, в трубку хочу влезть.
  Хорошо, что они не спросили: а сам-то ты, что дома? Про сгоревший машзал опять плести? Так эти - не специалисты, могут и не понять.
  Ужасно простые все эти дачники, старики. Любят подонимать вопросами, поучить уму-разуму.
  Но эти - вовремя остановились.
  Трубку на место положил, а облегчение странное какое-то. Как будто надо теперь куда-то идти, идти, и не известно - куда.
  Ещё не ночь, понял это, когда к телефону бежал. Да и на часы потом успел поглядеть. Наверно, раз пять уже. Тут же и вылетает из головы - сколько минут. Да и часов тоже. Во внимательность, во память...
  Теперь долго не уснуть. Придётся включить телевизор.
  Вернулся назад, на диван, с 'лентяйкой' от телека в руках. Да гнусный сегодня был день. И час выдался неудачный. По всем каналам пёрла сплошная ерунда. Мылодрамы всяческие в миллион серий, ток-шоу из порожнего в пустое. Одно такое всё-таки оставил посмотреть. Сидят, сюсюкают в студии. И тут же какой-то репортаж. Мужичонка с бородёнкой, на нём серенький балахон с башлыком, шастает с диктофоном по улицам и с вопросами пристаёт к прохожим. Нарвался на очередного ветерана-старика. А тот как на него заорёт. 'Уйди! Видеть тебя не могу! - кричит. - Такие, как ты... меня ограбили!' - 'Да как это? - искренне опешил репортёр - или как там его - политолог. - Я вас ограбил? Я - вас? Да на вас куртка дороже, чем у меня...' - и на пыльник свой показывает. А ветеран не выдержал, матом его понёс... И правильно, для социолога-политолога аргумент очень неумный. Мало ли что ты там напялил... Хоть голым ходи... У тебя гораздо большее есть - диктофончик твой. А старик эту куртку, быть может, последнюю носит, может быть, до другой и не доживёт, и этой тряпкой его попрекать...
  Нет, иногда я весьма даже понимаю всех этих бедных стариков... Иногда я совсем, как они, думаю...
  Но тут я всё-таки переключил канал. И опять угодил на ин-тервью. У звезды эстрадной берут - есть один такой, маршеобразные песенки поёт, собственного сочиненья, все на один мотив, на обезьяну похож, на сцене ловкий, как обезьяна... Рубаху-парня этакого корчит из себя. Да знаю я вас всех, - и вообще его недолюбливаю, а тут прямо ненавистью закипел, - вы же своих фанов за людей не считаете... Любовь вам подавай, преклонение, а сами... Энергетические вампиры, вот вы кто! (Про энергетических вампиров мать любит иногда поговорить, верит в такую чепуху, а у меня - так, к слову пришлось...) Небожители!.. К вам не подъедешь на кривой козе...
  Умом-то я понимал, что не то что-то несу, но не мог остано-виться. Вот если б ко мне с любовью и дружбой подзаборный полез алкаш? Целоваться и обниматься, я что, покрепче б к себе его прижал? А чем артист хуже?
  А у него работа другая! Он же душа общества, слуга людей, любовник их и брат. Вот и неси бремя...
  Наконец выключил я и этот канал. Вообще вырубил телек. И зачем только я так спешил домой? Надо было зайти куда-нибудь в видеопрокат, взять какую-нибудь порнуху...
  В общем, одна только у меня оставалась дорога - в постель, спать.
  Я очень тщательно зубы почистил, умылся, также ноги по-мыл, - подготовился самым серьёзным образом. И только после забрался под одеяло.
  Как в некоторых сказках говорится: долго ли, коротко ли... Вот так и я тоже, лежал в темноте и не мог понять, сколько уже времени прошло. Появилась вроде бы некоторая свинцовая отупелость - не совсем дурной знак, может, и ко сну скоро отойду, - как вдруг телефон как загремит опять, собака!..
  Меня катапультой будто вышвырнуло, в тапки никак не по-паду, бегу босой - мать выговаривает всегда, что пятками гремлю зверски, как носорог, - хочу шнур выдернуть, расколошматить телефон. А сам вместо этого бурчу, сорвав трубку: 'Чего?..'
  С того, другого, конца идёт ну прямо анекдотический какой-то звук: 'Алё-о... Это - кто? Квартира Сидоровых?' - размягчённый такой голос, бабский; пытается отрывистее говорить и - повизгивает. Под градусом, что ли.
  'Да!' - машинально ору я. Мог бы сказать и 'нет', да уже поздно. Уже целую бурю сотворил.
  'А кто это? Кто? Маркуша? Маркушенька? Золотко! ты? - как она там заходится! А я... мне просто блевать охота, когда меня так зовут. Вот родители наградили!..
  'Ну, я...' - бормочу. До меня начинает доходить...
  'А, ну, здравствуй, Маркуша! Ты хоть узнал меня? Я ведь сестра твоя, сестра, Лида! Двоюродная, ты хоть помнишь? Ну, всё равно, ты же брат мне! Заглянул хоть бы, повидаться, а то тысячу лет не был! Где родители-то твои?'
  'Родителей нет, - выдавил я. - Уехали на дачу...'
  'О-хо-хо-хо-хо... А я-то думала их застать... Ну ладно, передавай привет... Ничего, что побеспокоила-то?'
  'Ничего', - проскрипел я.
  'Ты живёшь-то хоть - как?' - спросила вдруг участливо, озабоченно.
  'Ничего...' - знай, своё долблю.
   'Ну, и слава Богу! А то жизнь-то какая пошла... Так всё и не женился? (И откуда только знает, у всех у них этот беспроволочный телеграф!) Пора уже, Маркуша, пора...' - и ещё что-то мурчала, перемалывала, а я, как дневальный-тумбочка, с трубкой, прижатой к уху, в одних трусах стоял.
  'Ну, прощай!..' - наконец промяукала она.
  'До свиданья', - выдохнул я. И ничего уж больше не дожидаясь, кинул трубку на рычаг. Хватит.
  Вернулся в спальню, посмотрел на часы - почти час ночи. Вот стерва, подумал. Наверно, сама выдрыхлась - как они.
  Соседей сверху имел в виду, - как раз они активизировались, в раж вошли. Час ночи, похоже, самый разгар их дня. Пляски начинают, разговоры. Он - всегда что-то бубнит, иногда вроде и покладисто, а иногда уже и огрызаясь, но что именно, понять нельзя, только матюги можно угадать в общем потоке. Ясно, что оправдывается. Зато она - всегда наседает. Матерится она тоже будь здоров, а ещё кроме мата есть у неё одно коронное словечко, сквозь перекрытия проходит легко. Это слово - 'да'. Не нормальное, утвердительное 'да', а 'да' подловатое, нахрапистое, с оттягом. Это как плёткой - с оттягом можно лупцевать, такое у неё это 'да' получается: 'Да-а? Да-а?' Гнусное такое, гнусавое. Как будто всё выдавливает и выдавливает из себя, а глотка у неё лужёная. И между прочим, перекликаются они весьма даже музыкально, он - своё 'бу-бу-бу', а она - жабье 'Да-а? Да-а?'. Кажется, это называется контрапункт. Подумал лениво: 'Если они перестанут лаяться сами на себя, их, наверно, тоска возьмёт'. Откуда-то тоже сверху, но только не прямо, а с угла, послышалась музыка. Не очень отчётливо, вернее, даже очень неотчётливо, но я эту песню узнал: по телевизору видел клип. Пол Маккартни 'No more lonely nights', не бывать, значит, вечерам одиночества. Сахарным голоском таким заклинает: 'Но мо лонли найтс, но мо лонли найтс!..', - а ударник мощно на барабаны обрушивается, устраивает такой стройный обвал. Ничего песенка, неплохая, только сейчас лучше бы мне её не слышать. Лучше бы одни только 'бу-бу-бу' и 'Да-а? Да-а?'. Чувствовал бы себя более цельным и солидным...
  И долгонько ещё я всё ворочался, ворочался, думал зачем-то о разной ерунде, боролся с ней, прогонял её, но потом как-то уснул всё же.
  Проснулся часов в двенадцать (первым делом, глянул на часы). За окном было светло, - я подумал, значит, опять солнце. Опять была мощнейшая эрекция (к чему бы это?), а мочевой пу-зырь просто лопался по швам. Не понимая, выспался или нет, вскочил с кровати, пошлёпал в туалет босиком, увидал по пути в окно кухни, что выдался действительно погожий день, и, когда навис на добрый десяток минут над унитазом, позвонили в дверь. Умеют же они вот так, подумал я (они - значит, народ, люди). А сам, не докончив дела, кинулся туда. Приложился глазом к глазку - никого нет. Нарочно извернулся даже, чтоб вправо-влево подальше заглянуть. Ну, уж насколько оптика позволила (хотя, какая там оптика, в примитивном-то глазке!). Нет, всё равно никого. Поплёлся назад, довершать насущную задачу. Опять какая-нибудь попрошайка. Или торговка - какие-нибудь халаты продаёт. 'Откройте-е... Хала-ат не нужен? Хозяйке халат не нуже-ен? А?' Повадились. Шастают, вынюхивают чего-то. Зачастили.
  Не стал умничать над едой - всего лишь попил чаю и сразу стал собираться. Сам не знал - куда. Что надеть? Вот тут замеш-кался немного. А, да чего там! - и напялил джинсы и куртку, тоже джинсовую, кроссовки, сумку на ремне через плечо, - обычные, словом, доспехи. Ощущение было такое, что дома просто пропаду, и надо уносить ноги.
  Дверь запирал с облегчением, уходя прочь, - что вот и вы-рвался наконец, что на площадке нет никого (а всё же озирался себе за плечи: попрошайка уже сгинула? - да, похоже, выклянчила своё и убралась; и торговка халатами тоже...). Поскакал вниз по грязным, неметёным ступенькам, перепрыгивая через одну. И никого не было на пути, подъезд как будто вымер. А вообще-то всегда так. Народу вроде бы и много живёт, а чувствуешь себя, как в пустыне.
  На первом этаже, практически на выходе уже, пошарил в ящике почтовом; пальцами, прямо через верх, - вечно здесь темнота, лампочка выдрана с мясом, с патроном то есть, и из самого тёмного угла мочой несёт, - и нащупал тоненькую газетёнку. Опять, значит, сунули какую-то дрянь - объявления, рекламу. Ладно, не буду сейчас с замком возиться - тоже исковеркан какими-то доброхотами - на обратном пути возьму. Не пропадёт. А пропадёт - ещё лучше. И решительно к выходу повернул. Дверь всегда нараспашку, и сейчас оттуда в полутемень подъезда мощный шёл свет. Свет солнца, кормильца нашего. 'К свободе, к свету!' - мелькнули зачем-то строчки в голове. И ещё с улицы неслись какие-то голоса, смех... Так что я чуть притормозил, умерил шаг. И правильно сделал.
  Прямо перед выходом из подъезда собралась целая толпа, - давно уже такой кучи народа я здесь не видел. Вернее, такой-то не бывало вообще. Не пацаны какие-нибудь пятнадцатилетние, поллюциями исходящие от безнадёги, а ребята моего возраста. Нет, куда там - старше! Несмотря на погоду, все в кожанах, с золотыми цепями на шеях, были бритоголовые, у остальных - умеренные причёски, как у нормальных ребят сейчас (ну, как и у меня; хотя я-то - как раз ненормальный). Стоят плотно, почти что, как в автобусе, все спинами - к дверям, хотя бы вполоборота, но - к дверям, то есть, ко мне, как я из подъезда вышел, и смотрят соответственно все в другую сторону, во двор, на автомобильно-баскетбольную площадку, то есть; переговариваются вполголоса так, весело довольно и лениво (отчего и висит нестройный шум). Но и уверенно. Очень уверенно, я бы даже так сказал. Я только одних таких же уверенных говорунов знаю - охрану на заводе, упитанную, пятнистую. Но те ведь и не говорят - просто орут. Не успеют зайти в столовую (нашу они облюбовали) и с порога давай друг другу орать. Хозяевами себя выставляют. Ну, у них пистолеты... Рымбы в общем, местного разлива.
  А у этих - пистолетов не видно. По крайней мере, не броса-ются в глаза... Да и некогда мне разглядывать, мне спешить на-до... Ныряю в ближайший просвет, а они, эти мобстеры непонятные, даже и расступаются вежливо, надо же, и вдруг... И вдруг вижу, вижу Вальку Корешкова, вот кого! Учились мы с ним в одном классе, вплоть до восьмого, да! А сейчас, выходит, он один из этих ребят... Давненько его не видел, тоже, наверно, лет восемь, да и не рассчитывал когда-нибудь увидать... Здесь - тем более... Слегка пригибаюсь, бочком, бочком, хотел мимо проскочить, да он сам уж заметил меня, глазастый.
  - Здорово, Марк! - окликнул негромко, может, кроме меня никто и не услыхал. Торможу, голову поднимаю, глаза таращу.
  Невысокий и всё такой же крепкий. Рыжий, конопатая кожа мужественно натянута на худых скулах (мне бы такое поджарое лицо; у меня рожа хоть пока и не толстая - вот именно, пока! - но всё равно рыхлая какая-то и рохлю умствующего сразу выдаёт); глаза голубые, большие, - смеются.
  - У-у, здравствуй, Валентин, - протянул ему руку, и он сжал её своей горячей сухой рукой.
  - Ну, как живёшь-то? - спросил он, изогнул губы в улыбочке, золотые зубы справа блеснули. И на шее, красноватой, как бы лёгкими такими пупырышками покрытой - это всё опять от плотности натяжения кожи, здоровой жилистости, - тоже золотая цепь...
  - Да так... средне... - промямлил я, зыркнул по сторонам - толпа на нас внимания не обращает, переговариваются, смотрят, наблюдают за чем-то, стоят, как стояли; один, правда, в тёплой такой клетчатой рубахе под курткой, развернулся, двинулся куда-то назад, может, к дверям мусоропровода - отлить...
  - Как это - средне? - не понял Валентин.
  - Да так... - мне самому смешно сделалось; покрутил перед собой растопыренной пятернёй, не объяснять же, что я и сам плохо понимаю. Хотя и возникло вдруг такое желание - на миг.
  Было время, мы ладили друг с другом, можно сказать, почти дружили, за одной партой хотели сидеть, но классная не дала, строгая. У Вальки-то репутация всегда неважная была - двоечника и хулигана. Да, в четвёртом классе. Я ещё песни Высоцкого ему пересказывал, как раз и для себя тогда их открыл (у отца на магнитофоне)...
  - А... Отдыхаешь... - солидно заметил Валентин. И тут как раз парень в клетчатой рубахе, тот самый, что в мусорку отливать уходил, вывернул откуда-то сзади, всё ещё одёргивая штаны, и спросил его, по-свойски, но и не без почтения как будто: 'Что делать-то будем, Валан?'
  - Отдыхаю... - по инерции брякнул я. - Ну, я пошёл, что ли, Валя?
  Он, уже не глядя на меня, кивнул, и я, снова голову набычив, стал протискиваться сквозь толпу. 'Что он у них, главный?' - думал на ходу. Шагал по дорожке, вдоль дома - он у нас один из самых длинных в городе, а в голове была какая-то каша. Воспоминанья проносились - какими мы были с Валькой в четвёртом классе: пытался ему песни про капитана Кука и про Джеймса Бонда напеть, пересказывал свежепрочитанный роман - Казанцева 'Льды возвращаются', а ещё обсуждали особенности защиты в хоккее и как надо шайбу бросать, - и не понятно за что, но было жалко себя тогдашнего. И Вальки. Как человека, о котором узнал только что, что он, оказывается, умер. Ты думал о нём, что он-то, как и все, здравствует, в общем-то жив, стал таким же большим и скучным, обделывает свои малоаппетитные дела, а его на самом деле давно уже нет, он умер таким, каким ты его запомнил, и сделать карьеру среднего человека не успел...
  И тут же мелькал совсем трезвый, сегодняшний вопрос: а чего он тут околачивается, этот Валька Корешков, у самого твоего дома? И почему не спросил тебя, откуда взялся ты? Или ему это не интересно? Или всё известно давно? Да он опасный тип, просто Аль Капоне...
  Шум мотора нагнал меня, я отскочил на поребрик, и три глянцевитых авто - вместительный длиннорылый джип, задастый седан ('БМВ', кажется) и мордатый японский микроавтобус - пронеслись мимо, как по шоссе. Пешеходы шарахались. Вот сволочи, машинально отметил я, уже не было злости для искреннего чувства. И вдруг до меня дошло, что это за куча народу внутри. Да это же Валькина банда. Как это я машины-то ихние проглядел? Не до того было... А ведь, должно быть, стояли на стоянке.
  Умчались, а я-то и полдлины своего дома ещё отмахать не успел. Топал дальше. Ласково пригревало солнце. Нет, это уже не лето - только видимость. Наконец, миновал эту нашу великую китайскую стену. Дальше торчали башни двенадцатиэтажек. Прошёл их тоже. И когда квартал кончился, направо повернул. Здесь, в угловом доме 'Промтовары' на первом этаже - ступеньками идущая анфиладка средней длины (дом стоит на склоне покатого холма). Недавно произвели в универмаги. 'Бист' называется. Не знаю, что там при этом имели в виду, 'бест', может быть. Получилось же кое-что другое. 'Зверь' - в словаре смотрел. А может, это такая аббревиатура. Сейчас любят по инициалам хозяев названия да-вать. Или - и вовсе от балды.
  Зачем-то туда заглянул - в 'Бист' этот самый. Всю анфиладку, не останавливаясь у прилавков (много там всяких отдельчиков, торгуют разной мурой), прошёл из конца в конец. Никак не мог отделаться от мыслей про Вальку. Всё стоял он перед глазами - улыбка его, потом - машины эти. Последнее, что я слыхал про него: сидит. Вышел, значит...
  Я тоже вышел - из магазина. Ноги сами меня несли - на ближайшую трамвайную остановку. А я всё про Вальку думал, вспоминал...
  Сел он за драку будто бы. А может быть, и за правду. Был парень вроде бы неплохой.
  Вспомнилось, как однажды я в его клан вступил. Это когда класс раскололся на две группировки - в первый и единственный раз. В одной вожаком Вовка был Курочкин, самодур явный, у него на всё, на любую мелочь, ответ был один - кулак. Так что я сторону Вальки взял, он ведь тоже претендовал на роль лидера. Добрый мечтательный Валька. Но он был псих. Натуральный псих - нервишки не в порядке. Разрыдаться мог, если ему, например, не давали пас, когда в баскетбол играли. Так что никто, оказывается, в классе его не уважал, кроме меня. Я был единственным его сторонником. Смех да и только. Но однажды получилось не слишком-то смешно. Это когда дело дошло до разборки. Ну, драки, проще, тогда ещё 'разборка' не говорили. Надо было окончательное лидерство определять. А нас было только двое. Против - не знаю, скольких, - против десяти. В угол нас зажали. Валька орал мне, орал: 'Бей их, бей!..'
  ...Тут подлетел трамвайчик, одинарный, как бывает по вы-ходным, и довольно плотно забитый, но я ловко внедриться сумел и даже взобраться выше по ступенькам. Всё на автопилоте. Вклинился в просвет меж пассажиров, чтоб каждый раз дорогу не уступать, а сам мысленно - по-прежнему в той исторической потасовке.
  ...Валька, значит, вопил: 'Бей!..' - в настоящей истерике. А какое там бить, когда сразу пятеро против тебя! У тебя ведь не десять рук. И ты не Брюс Ли!.. Мелюзгой были, а как представишь - до сих пор не по себе. Очень трудно было заставить себя сопротивляться, когда явное поражение, - вот штука-то в чём.
  Слава Богу, сепаратизм у нас в классе скоро выдохся. Первая битва оказалась и последней. Это из-за того всё, что ещё сильнее у нас процветал индивидуализм. Каждый был сам за себя. Классная всегда нас честила, что класс недружный, тяжёлый на подъём (точные её слова).
  А Курочкин-то между прочим, знаешь, сейчас в уголовке, кажется, старший лейтенант...
  И тут до меня дошло, что я уже не просто вспоминаю, - держу очередной разговор с Мандро, мысленное пишу письмо. И ещё дошло, что пора выходить, следующая - моя остановка. Так что опять не много сказать успел...
  Они, все эти письма-разговоры, почему-то гладко льются в трамваях, особенно, если нишу удачную найдёшь... Ладно, выходить, так выходить. Хотя - зачем? почему именно здесь? - и сам понимал не очень-то.
  Двинул по самому историческому в городе проспекту. Здесь только одноэтажные-двухэтажные дома. Не всегда действительно старые - некоторые просто под старину выстроены. В половине из них - лавочки и лавчонки. Небольшое чудо есть в одной: золотистый кран висит в воздухе на струе воды, истекающей в раковину-чашу. Поначалу - раньше - я всякий раз сюда заглядывал (и наверно, не я один). Подивиться. А после привык. Наверняка, там стеклянная трубочка или, может быть, проволока проведена в струе - она всю конструкцию и держит.
  Сейчас другая точка, другая микро-Мекка, притягивает меня. Магазинчик, где разную разность продают: компакт-диски, кассеты, грампластинки и одновременно - обои и линолеум. А командует всем этим приятная такая девушка... женщина то есть, невысокая, худощавая, лет этак на восемь... да, на восемь - старше меня; с круглым, немного простодушным лицом с широко посаженными глазами. Поспевает и тут и там. Но крутится при этом, что твоя белка в колесе. Помню, когда я первый раз её увидел, она показалась мне рассеянной и усталой, - это вечером было, в конце дня. А потом я видел её не раз. И теперь даже знаю, как её зовут: Люба. Сначала я даже сомневался, так ли это, может, не то что-то услыхал? А потом кто-то опять назвал её при мне: Люба, - ну, я и воспрянул: не перепутал, значит. И тут же, вроде бы, и увидал: дурак. Табличка на стене: продавец Коносова Любовь Викторовна. Иногда заурядной наблюдательности не хватает!
  Я уже купил у неё несколько кассет. И даже в компакт-дисках копался - с видом знатока. Как будто у меня и сидишник есть. Чёрт! Кажется, она уже меня разгадала, что нет у меня никакого сидишника. Для приличия, может, компакт какой-нибудь купить?
  В музыке она не так чтобы очень - 'Deep forest', бывает, с 'Deep purple' путает, ну это от запарки, с кем не случается. А вообще уже поднахваталась, над коробками своими стоя, и кое-что может даже пояснить.
  Как-то раз видел, два сопляка, пацаны, ну, третий класс, может, крутились у прилавка, и вдруг матюгнулся кто-то из них, так Люба не прикинулась, что не слышит, как большинство делают вид. 'Ребятки...А ну-ка...' - тихонько, но решительно шикнула на них. И ребятки сразу язычок прикусили. Здорово это меня поразило.
  Люба и сама, кажется, мать двоих детей. Так что педагогический есть опыт. На восемь лет старше...
  Настроение у меня вдруг резко поднялось. Даже в походке вальяжности прибавилось. Шагал этак с ленцой, голову слегка задрав, как будто заглядывая в самую даль перспективы, где должны были реять церковные купола, золочёные, поигрывая на солнце. Сегодня я должен был войти и сказать: 'Здравствуй, Люба'. Честно признаться, никогда ещё я по имени её не называл, всё только 'вы' да 'вы'. И спросить так же непринуждённо что-нибудь сверхредкое, каких-нибудь 'They might be giants'1, например...
  Но думал-то я, походя, даже и не об этом, а просто перебирал разную мало значащую чепуху. Типа: точно буду вспоминать этот день с умилением лет через десять. С ума сойти, через десять лет! Это ведь уже другой век будет. Нет, скверно всё-таки в конце века жить, то ли дело было ещё лет тридцать назад - раздолье! А тут - новый век наступит и сразу как бы отменит нынешний. Или просто нынешний как бы морально устареет, так это, в общем-то, то же самое и есть. Ведь смешно же будет вспоминать: это в девяностых годах было... В прошедшем веке, почти при царе Горохе.
  Уже и не только от вальяжности я замедлил шаг. Увидал спину Витьки Лопарёва, вышагивающего впереди. Так называемый товарищ по работе, практически ровесник и тот ещё жлоб. Валил себе очень неспешно вперёд, в дурацких спортивных штанах с косыми цветными полосками на левом колене и в сиреневой курточке с вышивкой 'Chicago Bulls' на спине, на ходу чавкая мороженое. Пришлось мне чуть притормозить, чтоб не перегнать его. Просто не хотелось лишний раз глаза мозолить... А вдруг и он в магазинчик, микро-Мекку мою, завернёт? Тоже ведь меломан, 'Сектор газа', кажется, обожает...
  Нет, потопал дальше. А с темпа меня, собака, сбил. Не в том образе я вошёл в магазинчик. Думал больше о том, как в тамбуре за решётку меж порогами не зацепиться, - как-то зимой удачно ступил, поднял её на дыбы и застрял каблуком... А решётки той не оказалось вовсе - видимо, только зимой и нужна была. Люба болтала через прилавок с приятельницей и меня не заметила. Просто внимания не обратила. И я своё заготовленное приветствие проглотил. Подошёл тоже к прилавку, уставился на него, как будто смотрю компакты - они стояли в длинных картонных коробках вверх корешками, прикрытые стеклом. Выдержку некоторую сделал - будто ищу что-то очень важное (а они тем временем щебетали, делились про детей своих, в основном Люба: '... вот ведь и вечерами сидим с ней, занимаемся... Пока всё не сделаем... Я иногда говорю, так ты, если не понимаешь, оставь, лучше к учителю завтра подойди, спроси, она ведь объяснит... А она: нет, мама, я хочу сама... Вот такой трудный ребёнок...'), а потом поднял глаза на стеллаж у стены, с видеокассетами. Люба ведь и видео даёт на прокат. Тут мысль у меня одна стрельнула...
  'Люба, - сказал я неожиданно громко и голосом этаким подловатым и развязным, так что она сразу воззрилась испуганно на меня. Своими широко расставленными простодушными глазами. - Здравствуйте... ('Здравствуете', - тут же профессионально сгруппировалась-подобралась она.) Скажите... э-э... у вас 'Красная шапочка' есть? Ну знаете, фильм такой, не для детей...'
  'Знаю, - холодно кивнула она. И взгляд отвела в сторону, не хотела больше на меня смотреть. - Есть'.
  'Мне бы напрокат...' - протянул я вальяжно.
  Насупленная, прячущая от меня взгляд, она опять показалась рассеянной и усталой. Сняла кассету со стеллажа, записала название в тетрадку и взяла у меня деньги... 'При задержке в три дня кассета считается проданной', - напомнила строго, всё так же не поднимая глаз. 'Я знаю...' - пробормотал я.
  На выходе я всё-таки запнулся за порог - вот раззява. Буду вспоминать через десять лет, подумал почему-то с сарказмом. Как там Фицджеральд про судёнышки-то писал, которые сносит в прошлое?.. И это тоже смоет в небытие...
  На улице двинулся дальше по проспекту, во всё том же на-правлении, куда только что шагал, - к куполам храма, к площади, на которой начинающие автомобилисты тренируются трогать с места, где раньше, говорят, цирк ставили. В общем, продолжил путь...
  Вокруг пересечения проспекта с другой городской магистралью существует огромная, по своей редкости, достопримечательность - так называемые криули. Это кольцевой переулок, разделённый перекрёстком на сегменты. Их должно бы быть четыре, но на самом деле всего лишь три - один не выстроился как-то, на его месте довольно-таки бесформенный пустырь. Зато имеющиеся три почти утирают нос Парижу, говорят, только там что-то аналогичное есть.
  Домов-то образующих эти криули очень не много, по два-три на каждый. В одном из этих домов, из числа переферийных, то есть наружных по отношению к сердцевине перекрёстка, давным-давно жила семья Лиды... Ещё до моего рождения, так что факт известен мне по фамильным преданьям. Не знаю, зачем я вспомнил о нём сейчас. Уже рядом был, оттого, наверно и подумал... Дом этот находился в ближайшем ко мне на данный момент криуле, на моей стороне улицы, так что я как раз к нему приближался... Ну да, всегда это был для меня Лидин дом.
  Только сейчас шагал-то я всё-таки не туда. Шагал я в кафетерий, что в магазине расположен, на первом этаже довольно внушительного по объему своему здания - внутреннего по отношению к криулю и углового по отношению к перекрёстку - ещё не так давно дворца культуры, по своему основному назначенью. Он, дворец этот, весь такой солидный, из красного кирпича, потемневшего от времени, с башнею и часами в ней, правда, неработающими. Но всё равно - свидетельство истории. И древности нашего города (практически ровесника заокеанских Штатов). Продовольственный магазин помещается здесь с незапамятных времён. А кафетерий в нынешнем его виде устроен поздней.
  Ну, я и зашёл туда - сам не знал, зачем, чего-нибудь, может быть, попить. А на Лидин дом даже и не взглянул, то есть, не умозрительно, физически. Представить-то себе, конечно, представил, но чего на него ещё и смотреть - обычная старорежимная двухэтажка, первый этаж выкрашен в один цвет, второй - в другой.
  Внутри, в кафетерии, - стеклянный прилавок буквой 'Г', под стеклом вялятся разные выложенные пирожки и бутерброды; в противоположном углу - высокие столы, чтоб за ними стоять. И только один человек сейчас там стоял. Спиной ко мне, чуть ссутулив над столом могутные тяжёлые плечи. Но я сразу его узнал. Именно по этим налитым плечам. Хотя сначала и отказывался верить. Подумал в сердцах: 'Что это за день сегодня такой!' И тут же сам себе и возразил: 'А что такого? Ты-то чего от сегодняшнего дня хотел? Да, это день встреч, по всему. Но ради другого и не стоило так безбожно родителей обманывать. Радуйся, вот оно доказательство роли волевого начала в истории и природе. Стоило немного встряхнуться, и жизнь сразу пошла тебе на уступки...'
  Это был Лёня Ступицын, ещё один мой одноклассник. Только с ним вместе я учился последние два года школы - когда из трёх классов сделали два, Лёня попал к нам.
  Мы сидели с ним за одной партой. Он на меня влиял - в смысле, я находился под его влиянием... Лёнька был самый сильный в классе ученик. И не зубрила какой-нибудь, а просто на всё своё суждение имел и частенько этими суждениями ошарашивал, и учителей в том числе. Иногда и чепухой, только тогда-то это не всем видно было. Сейчас и не вспомнить всего...
  Он нависал над столиком, а я, как остановился, так и смотрел на него, на эти жирненькие, круглые плечи. Ещё до того, как в наш класс попасть, Леонид толканьем ядра, кажется, занимался. Или метанием молота... А сейчас он, вроде бы, аспирант... институт наш местный закончил и... да, кто-то мне говорил... или я сам это только что выдумал, прямо на этом месте?
  Тут я сделал не слишком-то широкий шаг вперёд, а Лёнька, видно, услышал слабое шлёпанье моих кроссовок по плиткам пола, или почуял ещё что, но только тоже решил вдруг оглянуться. Или не Лёнька? А если это не он? Мало ли у кого ещё могут быть такие же плечи!
  Да, бывает же со мной... Я не сразу сумел его узнать. Он повернулся ко мне, лицом через плечо, а мне показалось - черты совершенно чужие... И вдруг они прыгнули, будто заняли другие места, свои места, и выстроили новый рисунок... И это был он, это был он! Он, Лёнька! Необычайно обширный, широкий и высокий лоб (лоб мыслителя), вздёрнутый нос, сочные губы, довольно обозначенные скулы, переходящие в узкий, острый подбородок, живые крупные глаза - круглое открытое лицо Лёньки, Лёхи. Это был он! Да, это был он! Бывает же такое...
  - У-у, здравствуй, Дух!.. - улыбнулся он.
  Дух - так он почти всегда меня звал, не по имени. Не знаю, за что, почему. Ума не приложу. Не очень нравилось мне, но я терпел и откликался. Но давно уже от прозвища этого я отвык. Давным-давно я уже никакой не Дух. Дух - это совсем другой человек. И у меня челюсть, должно быть, отпала, когда он меня так назвал. Помнит. До сих пор помнит. Я для него по-прежнему Дух, всё тот же невразумительный, хитрό зашифрованный Дух.
  - Здравствуй, Леонид, - серьёзно сказал я. И мне самому не понравился мой голос. Казённый какой-то и... подловатый. Как будто выдавливаю из себя слова. Выдавливаю, а они застревают. И ещё отметил вдруг: вот так же торжественно, можно сказать, парадно, приветствует людей моя мать. Унаследовал, значит. Молодец...
  - Ну, как ты? - спросил я и опять почувствовал, что не то что-то говорю или не так. Подошёл совсем близко к столу, сесть всё равно некуда, - Лёнька, оказывается, кофе пил, половинка коржика была у него в руке...
  - А вот - сам видишь! - весело объявил он. - С армии недавно пришёл... А уж год почти... Ну, всё равно недавно, - он негромко, звонко хихикнул. - Учусь в аспирантуре...
  Я молча, важно кивнул. Всё правильно, в аспирантуре...
  - Ничего не изобрёл? - спросил я быстро, всё тем же сдавленным, обиженным голосом, каким начал этот разговор. Спазм, что ли, от чрезмерного волненья... Так я, вроде, спокоен, как столб.
  - Всё издеваешься, Дух, - беззлобно заметил он. - Всё ост-ришь. На тебе детектор язвительности можно проверять.
  - Да нет, я серьёзно, - возразил я как-то нетвёрдо и опустил глаза. Очень уж пристально он на меня посмотрел. Взгляд у него тяжеловатый, с поволокой... 'Ты же такие надежды подавал. Мы же все знали, что ты станешь учёным', - подумал я. Уставился на его куртку - удивительная курточка какая-то. Вроде джинсовки по покрою. То есть, спускается чуть ниже пояса по длине; такой же воротник; накладные карманы на груди и скрытые, косой вытачки, внизу по бокам; рукава с манжетами, - но ткань не джинсовая, совсем не джинсовая ткань. Песочного, светлого цвета и в тёмно-коричневую полосочку. Ужасно практичная, должно быть, вещь и нормально смотрится, но ведь такие не носят никто. Только Лёнька. Лёха. Учёный. Аспирант.
  - Ты-то чем занимаешься? - поинтересовался он.
  - Я-то? - я усмехнулся. - Электрик пятого разряда... На заводе работаю.
  - Ну, значит, коллеги, Дух! - подхватил Леонид. - Тебе хоть деньги платят, а нам... Ой, ладно... - он вдруг нахмурился, сунул руку в карман куртки - и вытащил оттуда наручные часы, обычные, на ремешке. Надо же, не изменил привычке...
  - Извини, шеф меня ждёт, Дух, - развёл руками он. - Так что пока. Мне надо скакать, - и он протянул руку для прощания. Я машинально подал свою. Пожал он её не сильно, атлетическому детству вопреки. Так - приложился. Да он никогда руку тискать не любил. Вообще презирал разводить все эти мужественные ритуалы. Обмениваться рукопожатиями, расставаясь. Когда и здоровался-то, к хохме какой-то процесс сводил. Тряс руку и указательным пальцем щекотал ладонь (а ведь сегодня мы за руку вообще не поздоровались, дошло тут до меня). Кое-кого это, кажется, злило. Единственное, может быть, дурачество с его стороны - вообще-то и дурачества он не слишком жаловал.
  Сейчас он руку мою щекотать не стал - без этого обошёлся, а я вот взял да и вспомнил зачем-то. Стоял, как дурак, возле стола, где он оставил стакан и коржик недоеденный, и в спину его удаляющуюся смотрел.
  В лабораторию, думал я. Да нет же, к шефу, он сказал. Всё равно. Аспирант. Учёный.
  Странный он был всегда. И странные у него были родители.
  Как-то при мне спросил он на кино у отца. 'Папа, дай рубль' (столько, что ли, тогда надо было). А папаша палец указательный к потолку поднял и говорит: 'А ты знаешь, куда на рубль можно уехать?' В том смысле, что чуть ли не в Тьмутаракань. Денег он всё-таки дал, но главное - фраза. Ход мысли. Да примерно в таком же духе и бабушка у меня рассуждала: 'Такую вот банку можно подать цыганке, а такую - никак нельзя. Целых двадцать копеек стоит, буханку хлеба можно купить!..'
  И мать у Лёньки как бы не совсем от мира сего. Хотя это, быть может, ещё труднее доказать и труднее проиллюстриро-вать... Ну, вот такой пример. Правда он и меня, наверно, не красит, раз помню... Но помню, да и всё. Было дело, остался я у них пообедать - сами же и уговорили - так вот, мне она положила один кусок колбасы, а Лёне - два. Интересно, правда?.. Мне и тогда смешным показалось. И немного противным. И ещё лоскуток слюды попался на той колбасе - тогда её в таком целлюлоиде продавали. Так и жарила с целлюлоидом вместе... А я - ничего, вида не показал, съел колбасу. Не оскорбляться же. Ведь все мы были люди простые. Да и до сих пор в такой же почти простоте живём.
  Да, вот так вот... Яблоко от яблони... - ну и Лёнька тоже был большой оригинал.
  Обсуждали раз на уроке вопросы брака и семьи - на литературе, что ли, очень может быть, - ну, Лёха и выдал: наш строй хорош, мол, тем, что при нём всё можно спланировать (87-й шёл год, социализм ещё не шибко критиковали). Ну всё-всё, в том числе всю эту демографию, рождаемость, количество разводов и браков, и т.п. И ведь до чего убедительно, математически, он всю эту петрушку разложил. Вообще-то коньком Лёньки математика-физика и была. Но и по болтологическим предметам он мог заболтать кого хошь. Причем, всюду, в любой области, в любой сфере, он всё равно оставался математиком, рассуждал, мыслил в математическом ключе. Очень логично, стройно выводил следствия из причин; умел вовремя от чего-либо абстрагироваться или, наоборот, конкретизировать, к месту выпуклый пример привести и - никогда не довольствовался тривиальными решениями. И учителя - почти все - от этих его сурово-неумолимых выкладок были в восторге. 'Холодный, аналитический ум!' (Не помню, кто эти слова сказал; кажется, классная. А может, и не она одна.) Ну, прямо млели во время его выступлений (да по сути дела, это каждый раз был доклад), как будто своего подхода, нематематического, к собственным предметам и не знали, не имели. Короче, не осрамился Лёнька и в тот раз. Попал в самое яблочко, без осечки. Все только губки поджимают, округляют глаза. Фурор полнейший. Ну надо же! Всё так, оказывается, просто!.. Учёные-то не дремлют, просчитывают всё и планируют наперёд! Здорово.
  Меня одного, наверно, общий энтузиазм почему-то не заразил (я, кажется, вообще был единственным в классе, кому дозволялось его теории оспаривать, - хотя и не слыл самым сильным учеником). Сижу в недоумении. На перемене к нему подошёл - хоть и сидели за одной партой, а в коридоре на перемене как-то солиднее - спрашиваю: 'Лёха, а как ты всё-таки себе это представляешь? Ну как можно это спланировать - будет у Иванова сын или дочь? Разведётся он со своей женой или до бриллиантовой дотянет?' Оба мы тогда были ещё мальчиками-колокольчиками, и нас, конечно, немного распирало, что мы так абстрактно, спокойно можем на этакие темы рассуждать. В общем, Лёнька обиделся. 'Ничего ты не понял, Дух!' А я и в самом деле не понял...
  Интересно, а сейчас-то он женат? - вдруг кольнуло меня.
  У меня ничего не спросил... Хотя - а что спрашивать-то? А главное - что отвечать? Что я в восторге от рассказа Дэниела Киза 'Цветы для Элджернона' и совершенно не перевариваю одноимённый его роман, конечно же, раздутый из этого рассказа ради тиража, денег, премии Хьюго или чего там ещё? Лёхе это до фонаря. А признаться, что я сторонник Альтернативного Знания, и вовсе смешно... Глупо. Или хотел бы им быть.
  Вот Лёнька - настоящий учёный. Имеет дело со Знанием. Пусть и неальтернативным. Как всё-таки ему всегда везло...
  ...Я тоже вышел из кафетерия, следом за Лёней. Не на про-спект, а в криуль - это другой выход был - в микрочудо света. Изгибается... И вот в этом доме Лида когда-то жила. Лида, Лида, вчера она меня разбудила... Вот гнусный был день!.. А сегодня, сегодня чем лучше? Какой-то вечерний у этого дома вид, машинально отметил я. Половина - в тени, половина - на солнце. И опять вечером будет не уснуть... Опять будут играть в квартирный хоккей соседи сверху, с силовыми приёмами, сшибками и паденьями. Маккартни опять будет заклинать: Нет ночам одиночества! Ему хорошо... А мне позвонит Лида? Такая милая, с локонами и лукавым лицом и... Она в беде, бедняга... А я здесь хожу, бывших дружков встречаю, рассчитываю чёрт знает на что и на кого. А Лиду уже тысячу лет не видел.
  И я понял, что надо делать, я уже знал и снова шагал вперёд. Хотя и назад, против своего прежнего направленья, а всё равно - вперёд. Из криуля прочь, опять по проспекту, к ближайшей остановке автобуса.
  Лида, ах, Лида, длинная извилистая дорога вела меня к ней!.. Потому что, во-первых, я отправился к Леониду К. - писателю.
  Это один мой знакомый писатель, вернее - единственный; он наш городской, местный. И малоизвестный - боюсь, среди рядовых книгочеев имя знаю только я. А между тем, в городе есть так называемый Клуб Литераторов, так вот, он - член Клуба. Мы и познакомились-то на одном из заседаний. Как ′я попал туда? Это было где-то примерно год назад, нет, меньше, в октябре прошлого года, когда... когда я ещё полон был оптимизма, разные планы строил и даже книжки ещё читал, да! жадно, с интересом, всё рыскал в поисках тех, про которые услыхал у Мандро, ну, про истинный ход развития земных цивилизаций, про истинную хронологию, да и просто художественные, где углублённо рассматривалось назначение и место человека в мире (как Мандро говорил); словом, ещё расхаживал гоголем... Но вот на работе дела мои уже были не ахти, можно сказать, катились под уклон, если не под откос; в общем, как-то охладел я к работе, карьеру делать что-то не хотел, и мой имидж как электромонтёра резко поблек... И вообще у меня возникали разные настроения, мне уже не хватало умных и очень умных книжек и писем к Мандро, которые я хоть и не часто, но регулярно, а главное, безответно строчил, и я пытался... чего там скрывать, у нас в городе отыскать какой-либо аналог Обществу Альтернативного Знания, то есть, найти какую-нибудь ему замену. И тут как раз появилось объявление в газете - про Клуб Литераторов. Вот я попробовать и решил. И если быть совсем точным - да, вспомнил! - произошло это всё-таки уже в ноябре.
  Они - литераторы наши - собирались в городской библиотеке. У нас с Леонидом оказались рядом места, случайно; тот вечер выдался, как я теперь понимаю, довольно людным, и выбирать особенно-то не приходилось. Я имею в виду, где сесть. Вообще-то, кажется, когда я садился, Леонида ещё не было, он подошёл поздней, и это он подсел ко мне, а не я к нему. Так мне думается, а точно - не помню. Если очерёдность наших приходов на собрание была бы противоположной, и Леонид К. уже бы сидел, а я бы, напротив, должен был искать себе место, то я бы, наверно, выбрал себе в соседи кого-нибудь другого, не его. Сказать честно, обличье у него было уж больно непрезентабельное. Лысый, полуседой, в каком-то неопрятном заношенном пиджаке, а под ним чёрный свитер-'лапша', который совсем уж был не чёрный, а пепельный, потому что не знал стирки, наверно, сто лет. И ещё у Леонида не было верхних передних зубов. Б-ррр... Но и это не всё. Самым страшным, самым противным, мне показалось... что он чем-то на Мандро похож!.. Умного, обаятельного, энергичного Мандро, да! Но только на добрых двадцать лет его старше... Представьте себе ситуацию: я сижу, чувствуя себя довольно напряжённо, неуютно, вытягиваю шею, пытаясь получше разглядеть, кто сидит в передних рядах (уклона-то нет, зал для заседаний - не кинотеатр), вдруг - хотя это и маловероятно - попадётся знакомый кто; короче, жду, когда начнут вечер, и вдруг какой-то малоприятный, весьма подержанный субъект пусть и довольно интеллигентно осведомляется, свободно ли рядом место? И садится, естественно, потому что не мог же я соврать: 'Нет'. И бежать прочь со своего места я тоже не мог - мешает пролетарское воспитание (а воспитание это подразумевает, что я не должен быть слишком уж брезглив, слишком чувствителен к разным мелочам, короче, как это говорится, брать в голову). Хотя на самом деле в тот момент я был на грани того, чтоб начать блевать... такой отвратной карикатурой на Мандро показался мне незнакомец. Я даже подумал, что он послан мне судьбой... в наказание за что-то.
  Но ничего, перетерпел... пролетарское воспитание всё-таки имеет свои плюсы, потому что дальше легче пришлось, во всяком случае, я понял, что это - не Мандро, никакая не пародия на него и никакой не посланец судьбы, а просто человек. И в том, что он - не Бельмондо, он не виноват. Да вокруг полно было таких - лысых, беззубых и седых. Наши городские литераторы на семьдесят, если не на восемьдесят процентов из таких и состоят.
  Словом, выступления начались, а я довольно спокойно себе сидел, вытягивал, по-прежнему, шею, теперь, чтоб получше вы-ступающих разглядеть, и мой сосед первый со мной заговорил. Во время какой-то паузы. Спросил, кажется, как я нахожу чей-то стих. Я пожал плечами. Наверно, потому что ещё не осмотрелся, в этом Клубе, да и вообще пришёл сюда не за тем, чтоб разбирать стихи... А он, видимо, счёл мое движение за ответ да ещё и ответ вполне достойный, раз уж не разочаровался сразу начисто во мне, и ещё один задвинул вопрос... А я опять как-то сумел вывернуться, конкретного ничего не говоря, а как Онегин - одним только видом своим учёным. И мы познакомились. Я узнал, что его зовут Леонид К., и поскольку имя это ничего мне не говорило, то он сам, негордый, пояснил, какие труды вышли из-под его пера. Трудов было не так уж много, я понял, в основном, статьи, и они не принесли ему громкой известности. А я в свою очередь рассказал ему о себе - вкратце, конечно. Сделал упор на то, что я не литератор, а просто хочу расширить свой житейский кругозор. Если совсем точным быть, ищу друзей. 'Как крокодил Гена', - хохотнул он, и я согласился, а про себя подумал, что хорошо, что про Мандро и его Общество Альтернативного Знания ничего не стал говорить. Да, видно, их имена лишний раз лучше не трепать...
  Тот вечер был для нас с Леонидом как бы предварительным - немножко в библиотеке потолковали - в зале, в фойе, немножко - на улице. Довольно холодно было. На остановке автобусной расстались - я первым уехал, а он, не знаю что, ждать своего номера остался или пошёл.
  На следующем заседанье - где-то через месяц, под Новый Год - мы поздоровались при встрече уже как друзья. Леонид мне с энтузиазмом пожал руку. Всё в том же свитере, всё так и нестиранном, в том же пиджаке. И опять он Мандро мне напомнил. Только уже без отвращения. За месяц я сделался более снисходительным. Писем-то от Мандро всё не было и не было, и я был готов полюбить человека за одно сходство с ним. Почти готов.
  Это, второе, собрание показалось мне копией предыдущего: опять одни выступали, в основном со стихами, а другие сидели и слушали их. Я чего-то другого ждал от Клуба... Каких-то общих целей, общих задач, ну хоть обмена мнениями, что ли, чтоб научиться лучше понимать хотя бы те же стихи... Впрочем, это сейчас я так уверенно про однообразие встреч рассуждаю; тогда впечатление только возникло - и сразу я его подавил. Решил, должно быть: во второй только ведь раз, рано ещё выводы делать.
  Вообще все эти литераторы, писатели, поэты - мне показа-лись забавными людьми. Я говорил уже, что в основном там были лысые, беззубые и седые. А если здоровье и возраст нормальные, так всё равно с пунктиком каким-нибудь. Хотя бы главного тамошнего поэта взять, главного литератора в городе и Клубе, - он заседания вёл. Невысокий такой мужичонка с горбатым толстым шнобелем. Встретишь такого у ларька - и пройдёшь мимо. А тут - поэт. Потому что всё время он себя в грудь бил, в переносном, конечно, смысле: поэт я, поэт... И всё одну и ту же мысль повторял: пути, мол, поэтов неисповедимы... они ходят по краю... в твореньях своих запросто могут накаркать себе судьбу... Короче, поэту надо держать ухо востро... Я уже на втором заседании этот лейтмотив за ним заметил, а уж подавить впечатление даже и не потрудился... Показалось мне это немного смешным. Прямо, какая-то группа риска.
  А вскоре я поближе главаря этого поэтического узнал - благодаря Леониду. Ведь второе заседание мы с ним закончили уж совсем как друзья, определённо, - по завершении зашли к нему домой. Живёт он в пятиэтажке, 'хрущёбе'. Квартирка у него... Ну если в самых общих чертах - однокомнатная. А ежели подробнее - так у него там даже стульев нет. Вернее, есть - один. Он сам на нём сидел, а я - на диване. Который служит Леониду, насколько я понял, ещё и как кровать. Леонид сразу спросил у меня, не хочу ли выпить? - я отказался. Водку не люблю. И подумалось мне, что это можно было заранее угадать, - ну, насчёт выпивки. А ведь и Мандро в первые же минуты нашего знакомства выпить мне предлагал... И эта вот, всё-таки чёрточка действительного сходства как-то непропорционально, неожиданно срезонировала где-то у меня в душе. На миг я просто вообще выпал из разговора.
  Леонид прочёл бешеную прорву книг, уйму стихов знал наизусть (и это в сравнении со мной-то - со школы поэзии не брал в руки!). Вот только память стала его подводить...Он даже несколько раз называл меня Матвеем, тут же, правда, спохватывался, а потом подолгу извинялся... Самоуничижительно - склероз свой всячески честил. Но и пил он, похоже, не слабо.
  И всё равно, пожалуй, он меня обнадёжил. 'И у нас в городе есть люди', - так, примерно, думал я, когда топал к себе домой. Но про Мандро с его Обществом я опять ничего ему не сказал. Не то что бы всё ещё питал недоверие, а так - не нашлось подходящего момента. Говорил-то всё больше он, говорил, говорил, про этого писателя, про того (и ведь известные всё имена!), ну, а я, получалось, только слушал. Да-да, именно так. Он даже проболтался, прощаясь: 'Ну, кажется, выговорился...' Видно, давно уже такого слушателя не было у него под рукой.
  Вот так закончился второй мой поход в Клуб. А следующий состоялся всего-то спустя какую-нибудь неделю. Так получилось - была какая-то дата, литературная. Такой промежуток, что впечатление от предыдущего раза ещё просто не успело пройти. Меня аж распирало радостью, энергией, когда я на заседание отправлялся, и у меня даже в мыслях не было, что сегодня меня ждёт что-нибудь другое.
  Мероприятие переросло в стихийный сабантуй - дату решили отметить как следует, не только спичами и стихами. Послали гонцов за водкой, в ближайший ларёк. Выбрали, естественно, меня с Леонидом. Видно, в Клубе, несмотря на весь свой литературный стаж и начитанность, он всё равно котировался как молодой. Как начинающий. Вольноопределяющийся - вроде меня.
  Ну, сбегали, купили водки. Целую авоську. А про закуску-то совсем забыли. Закуски у нас не оказалось практически никакой. Пришлось пить водку героически - гольём.
  Из библиотеки, где 'литературно-художественная компози-ция' проходила, двинули домой к Леониду. То есть, он сам, я, главарь поэтов (и Клуба) и ещё - один наш городской мыслитель, так сказать, философический главарь.
  Я был уже со всеми запросто, звал их Лёней, Сашей и Вале-рой. Немудрено, что, как только мы оказались у К. на квартире, он первым же делом у меня спросил: 'Слушай, Матвей... ой, извини меня! Марк! Чёрт подери мой склероз (на самом деле были применены менее викторианские выражения, ну, да я уж не буду цитировать их), ты не можешь тысяч двадцать одолжить? Недельки на две'. Я пожал плечами, но, видимо, утвердительно, поскольку Саша - главный городской стихотворец - с расплывшейся, поглупевшей физиономией поникший на единственном Леонидовом стуле (Валера, философ, весьма мудро разместился на диване, а я вовсе пока что стоял), вдруг поднял на меня осоловелые глаза: 'При деньгах?' - 'Ну да', - не стал притворствовать я - зарплату получил как раз в этот день, и она была у меня с собой. 'Так одолжи!' - воскликнул ободрившийся Леонид. 'Займи...' - не слишком-то, может быть, поэтически буркнул Саша. 'По сколь-ко?' - деловито осведомился с места Валера, мудрец. 'Ну, если при деньгах, так, может, по пятьдесят...' - оптимистично предложил Леонид, радушный хозяин. И я ни одному не отказал, добрая душа...
  А потом разговор опять восстановил свой единственно вер-ный характер - литературный. Мы добавили ещё по полстакана, из Леонидовых резервов, и меня окончательно развезло. Речь зашла о так называемых национальных корнях и почве, и я слушал, слушал все эти ссылки на Есенина, Рубцова, Белова и Достоевского, и вдруг не выдержал, решил, что пора настала своё слово сказать...
  'Почвенничество, почвенничество!.. Вот вы всё повторяете: 'почвенничество'! - вскинулся я, уж даже и не помню, совсем ли в строку. - А вот у меня самый близкий мне человек - по духу - живёт за две тысячи вёрст отсюда к востоку!.. А может быть, не исключено, что другой такой же человек живёт за две тыщи вёрст к западу, только мы не знаем друг друга, так это будет уже другая страна!..' На трезвую голову, это был, конечно, бред, но бред полемический, потому что я спорщик страшный. И когда при мне начинают какую-нибудь ахинею плести, считаю своей обязанностью довести её до абсурда. Оппонентам же моим выступление пришлось явно зело не по нутру. Ну да потом-то я понял их. Какой-то сопляк, пацан, выскочка с бугра вздумал им перечить. И ведь кого, каких людей, стервец, собрался уму-разуму учить? - один лучший в городе поэт, другой - главный в городе философ. Величины! Шишки на ровном месте.
  'Слушай, парень, - уставился на меня со стула недоверчиво Александр, - тебя как зовут?'
  'Марк', - ответил я, немного обиженно; вроде, знакомились, да и Леонид не раз меня потом по имени называл, то есть, правильно называл и здесь, при них, а по моим меркам, компания у нас не была настолько уж большая, чтоб ещё и в именах путаться.
  'Марк? - насторожился теперь на диване философ. - Слушай, да ты, часом, не еврей?'
  'Да вы что, ребята? - растерянно посмотрел на нас Леонид (во время нашей полемической схватки он нейтралитет хранил). - Какой Марк еврей? Да он же... он же, посмотрите, на Есенина похож! (Чубчик, в самом деле, светлый и вдобавок вьётся у меня. Но на этом всё наше сходство, пожалуй, и заканчивается.) Да если он и еврей, то что с того? - при этом Леонид как-то необычно глянул на меня, как будто то ли ободрить хотел, то ли, и впрямь, тоже присматривался, и всё равно у него был страдальческий, можно сказать, несчастный вид. Бедный Лёня! - Ведь евреи самые умные люди на Земле! Правда?'
  'Правда', - с какой-то непреклонностью в голосе подтвердил я. Вообще-то довольно спокойно я к евреям отношусь, но меня раздражает тот маловысокохудожественный культ, который из них и вокруг них делают: во-первых, то, что многие действительно выставляют их самыми умными - не важно, с умилением ли или, наоборот, шипя и брызгая слюной, а во-вторых, то, что этой, самими же придуманной и раздутой, исключительностью начинают объяснять любой человеческий успех. 'У, он знает иностранные языки!' - 'Так он же еврей!' - 'У, он здоровскую книжку написал!..' - 'Так он же еврей...' - 'У, он - голова!..' - 'Да еврей он...' - Короче, напоминает рассуждения об энергетическом вампиризме, паранормальных явлениях и других подобных вещах. Жаль, что я не еврей. Тогда бы знал языки и вообще был бы умным...
  'Да ты хоть знаешь, с кем здесь сидишь?' - строго спросил у меня философ (хоть я и стоял до сих пор).
  'Знаю. С Набоковым, Джеймсом Джойсом и... Бенвенуто Челлини', - желчно сострил я.
  Пирушка была бесповоротно испорчена. Я собрал свои мо-натки и пошёл прочь. 'Ну, ты не обижайся, не обижайся... - рас-терянно лепетал у порога Леонид - несчастный Леонид. - Зла не держи... на меня...' - 'На тебя - нет', - коротко бросил я.
  На дворе был второй час ночи. Как здорово, что на завтра - да на какое ещё завтра, уже ведь на сегодня! - я заранее благоразумно взял отгул. Пёхом надо было пересечь половину города. Зато какая возможность освежиться! Благо, что трескучий мороз не наступил - вопреки поверью и прогнозу. Обильно и мощно отлив прямо посреди тротуара возле Леонидовой 'хрущобы' (запомнилось, что, несмотря на всю обиду, очень эротический пережил при этом момент), я поплёлся домой, куртка - нараспашку. А временами даже зажав сдёрнутую шапку в руке. Совершенно замечательно, что мне не встретилось праздношатающихся хулиганов. Но даже у самого дома своего я так до конца и не протрезвел. Зато вдруг вспомнил про деньги - про сто пятьдесят тысяч, которые одолжил. Со ставкою 0,2 процента ежедневно, как уверял меня, принимая купюры, Леонид. Другие двое ничего, правда, не обе-щали. Взяли с непроницаемыми минами, молчком, а я принял это за знак согласия. Теперь-то я понял, что это был за знак. Не видать денежек как своих ушей. 'Ну и чёрт с ними, - зло подумал я. - Зато теперь-то я знаю, какими они бывают, поэты первые и философы. Не такая уж и высокая плата...'
  Восемь месяцев с того дня прошло, вернее, с той ночи. Славной троицы я больше не видал. В Клуб больше не хожу и... да ну их вообще к чёрту, и ту ночь! Я про них и не думал. Всё забывал да забывал. А сейчас проснулся будто. Прозрел. Деньги! Мне нужны деньги. Так вот же они где! Вот где я их возьму, причём честно-благородно. Хотя б и с одного Леонида К., а что? Две десятых процента. Это сколько же за восемь месяцев получается?
  Да, дорогой мой, в прямом смысле, человек! Пора тебя тряхнуть. Пора по счетам платить! Возвращать долги.
  По дороге, в автобусе, я алчно прикидывал барыши. 'За всех троих, за всех троих с него возьму! - рассвирепел я. - Если б не он, разве б я дал тем чувырлам ... И с процентами, непременно с процентами!.. - меркантильно так, и тут же на общечеловеческое отвлёкался, рефлектировал: - Проценты, наверняка ведь, первоначально были выдуманы для защиты одалживающих от нерадивых должников. А способом наживы это сделали уж потом и другие...'
  В конце-то концов, я не в кубышку ведь собирался эти деньги затолкать. Не мороженого с кока-колой накупить на них. А передать Лиде - сумма-то должна выйти приличная! - ей сейчас нужнее. Не с пустыми руками же к ней идти, с голым сочувствием и жалостью.
  Леонид в одном из самых стареньких районов города жил, прилегающем к реке. То есть, выстроенном не то чтоб на самом берегу, а на покато спускающемся склоне одного цельного, весьма обширного холма. Дома здесь были всё панельные пятиэтажки, жёлтые такие, а скорее даже, этакие буроватые, подкопчёные металлургическим дымом - завод-то недалеко. Но зелени здесь посажено всё же прилично, деревьев, я имею в виду. Тополя в основном, конечно, и летом от пуха спасу нет, но всё равно не то, что у нас, в нашем более современном районе... Здоровые такие дубины, в смысле, тополя, вымахали за тридцать лет, выше крыш, ветвями лезут в окна. В общем, топаешь себе по тротуару, мимо дома какого-нибудь, а вдоль стоят деревья, деревья, а впереди - другие дома и другие деревья, и по отношении к тебе они расположены как бы уже внизу, потому что шагаешь-то под уклон. В общем... в общем, к чему я это всё говорю. Я малость заблудился. Не могу вспомнить, который здесь Леонидов дом, все они какие-то похожие. Вот что значит, восемь месяцев прошло. Совсем па-мяти не стало!.. И потом, тогда ведь был январь, зима. А сейчас осень, лето почти, картина совсем другая.
  Но всё-таки дом его я нашёл. Помотался, помотался по этим дорожкам с полчаса и сориентировался. Как бы привык к здешнему ландшафту, освоился в нём. В подъезд вошёл - вроде похоже. Такая же дверь была входная, так же треснула по диагонали филёнка из девепе. Дальше по лестнице шлёпаю, вижу: надпись над одним из лестничных пролётов по закопчёной штукатурке - Prodigy. Ну точно! Не могут же они во всех подъездах эту гадость рисовать (хотя - почему, за ними не заржавеет...) И вот уже притопал к Леонидовой двери. Никаких сомнений. Такая замызганная, покорёженная дверь может быть только у малоизвестного неперспективного писателя. А именно - Леонида К. И звонок у него никогда не работал. Никогда. Глухой номер. Кнопка зачем-то болтается, а звука нет. Пришлось стучать в дверь. Долго стучал. Сначала тихонько, а потом громче. И случилось то, чего я опасался. Вдруг открылась соседняя дверь, и оттуда высунулась женщина - лет примерно пятидесяти, что ли. Волосы жидковатые, с проседью, сурово зачёсаны назад.
  - Вам кого нужно? - довольно строго спросила она. А у самой только голова торчит - на площадку не выходит.
  - Леонида... К., - хмуро пояснил я. 'Чего она, меня, что ли боится? - взбрело отчего-то. - Правильно, бойся, бойся... Голову тебе враз можно прищемить...'
  - А! Так его нет. Он здесь больше не квартирует, - отвечала она быстро, жестковато.
  - То есть? - удивился я. Растерялся даже.
  - А всё, - женщина, вдруг вышла полностью, вся, из-за двери, сухощавая юркая крепышка, мне, наверно, по плечо; на ней был халат какой-то серенький, такой же, как вся она; совсем по-домашнему руки сложила на животе. - Выгнала его хозяйка. Потому что он денег не платил. И водил постоянно разных пьяниц. Отказала от квартиры. - Она поджала свои поблекшие губки, не то осуждающе, не то - с торжеством, а мне, от одного её пристального взгляда (колючего такого, - 'Учительница! Бывшая учительница', - ещё промелькнуло в голове), вдруг сделалось худо...
  Она потянулась ко мне, приблизились её вытаращенные глазёнки, шевелящиеся без звука губы... спросить что-то хотела? или помочь? но я головой помотал, не надо, мол, не надо, а сам развернулся и назад поковылял... Медленно переваливаясь со ступеньки на ступеньку - будто срываясь с них, падая вниз... И рукою для верности за перила придерживался, скользил. Перестраховочный и чисто иллюзорный жест. Таким касанием я всё равно бы себя не удержал. Хорошо, что дурнота эта мне самому больше казалась, чем была в действительности...
  У подъезда постоял немного, воздухом дыша. 'Вот тебе и пародия, - думал с усилием, тяжело, как загнанная лошадь, - вот тебе и сходство...' Погода ещё минуту назад была такая уютная, бархатная; тепло; солнце; кругом великаны-тополя, ещё не растерявшие листву - и всё это будто отодвинулось куда-то далеко-далеко прочь... 'Ладно, - сказал я себе нарочно грубо. - Хватит выстраивать аллюзии!.. Выгнали и выгнали, это ещё ни о чём не говорит... Здесь ловить нечего'.
  Всё вокруг как-то поскучнело, поблекло - солнце, небо, улицы... Автобус пришлось ждать... Потом он пришёл, автобус; я уже как будто очухался немножко. В дороге строил планы, вернее, что-то пытался опять, - как же теперь выйти из положения. Ничего путного не шло на ум. Загипнотизировать кассиршу... Подать пятёрку, а сдачу взять как с пятидесятитысячной... Как Вольф Мессинг... И много придётся таких пятёрок подавать...
  В конце поездки я заранее пробрался к выходу, у ступенек стоял, думал о чём-то... а может, и не думал ни о чём, ждал на автопилоте, когда настанет черёд выходить. И вдруг какой-то окрик донёсся до меня, прорвался через мою полудремоту. Я даже вздрогнул. Оглянулся на звук. Мужик сидит рядом, у окна, лет сорока пяти, рабочего вида - то есть, ясно, не интеллигент и не бомж (а пожалуй, всё же ближе к бомжу), смотрит на меня исподлобья, с ожиданием, почти с вызовом. Чего надо? Должно быть, я как-то тупо посмотрел на него. Ребром правой ладони он по своему левому запястью постучал и процедил что-то презрительное. 'Время', - с запаздыванием дошло до меня. Ах, время! Так что ты, сука, шипишь на меня... Я думал... из холода меня аж бросило в жар.
  И всё же я был слишком вежливым воспитан. Не мог не ответить на такой вопрос. Промычал что-то нечленораздельное - на, подавись! - и рванул вперёд, пока не закрылись двери. Чуть остановку не прозевал...
  Нет, ну надо же, и перепугал он меня. 'Время!' Да кто ты такой, чтоб этак зыркать на меня? Как на дебила, дегенерата какого-нибудь!..
  На остановке в будке ожидания рядом со скамейкой валялся мужчина - ещё один мужик - прилично одетый, в пиджаке, авоська не выпущена из руки, и нельзя было понять, напился, а может, уже помер. А я даже не стал совесть стандартным, в таких вот оказиях, вопросом донимать: а вдруг случится что-нибудь похожее и с тобой? Я не поэт ведь, не боюсь загадывать... А тут даже как-то и не сообразил. Поглядел тупо, вскользь - и протопал мимо. Вот как меня достали все эти Леониды, все эти автобусные мужики! Совсем заели...
  Снова на это место пришёл часа через полтора - теперь чтобы к Лиде ехать. Дома провозился с обедом; минут сорок, наверно, только прикидывал, что можно сварить, да столько же после перебирал по сусекам разные продукты. А денег-то, тех так, кстати, и не наскрёб. Какие ещё деньги... Так и пошёл, без всего. Раз уж решил. И подумалось ещё: если я помочь ей не смогу, так вдруг она чем-нибудь мне поможет? Тёмная какая-то, диковатая, конечно, мысль...
  Не удержался, внутрь будки заглянул. Мужика нет. Значит, поднялся. Или помогли. Однажды я видел, как настоящий покойник на улице валялся. На тротуаре. Самоубийца. Выбросился из окна. Лужа крови ярко-ярко алой, как будто только что подплывшая, вокруг головы. Я думал, такая яркая кровь только в кино бывает. Так вот, уж потом я узнал, труп этот целый день не убирали.
  Да, сильное утешение... Тут 'Маня' подошла (так я про себя зову немецкие 'МАНы', чтоб не раболепствовать перед Западом; они на наших улицах появились только в этом году), угловатый белый автобус, вообще-то он на отечественный троллейбус похож; я сел. Хоть и подержанный, да всё равно нормальный. Просторный; удобные широкие двери; ступеньки некрутые, низенькие, не надо карабкаться по ним; и, главное, у него оказался удивительно ровный и лёгкий, будто электрический, ход. А здорово, что мне именно этот автобус попался, неожиданно подумал я, даже с какой-то гордостью. Обосновался возле стойки, руки на поручни удобно положил. Отсюда стал поглядывать на собратьев-пассажиров, в окно. Ничего радикально нового я там, конечно, увидеть не мог. Совершенно неожиданно поймал себя на том, что мотивчик крутится в голове. И какой! 'No more lonely nights'. Только звучал-то он сейчас вполне мажорно. Торжествующе. Но мо лонли найтс, но мо лонли найтс! Как будто я и впрямь со своим одиночеством расставался. Девица какая-то как раз попала на глаза - только вошла, что ли, или это я просто сейчас обратил внимание. Остановка очередная вообще-то только что была.
  Обычная девчонка, ничего особенного. Высокая, крепенькая, не толстая, но и не худая. В платье таком сиренево-сереньком, в розоватой блузке. Волосы тёмно-русые, длинные, этаким сплошным гладким блестящим колоколом до плеч - край ровно-кругло внутрь загибается. Я со спины её видел, она задом ко мне стояла. Она одна была, держала в руке пластиковый пакет. Лица её я не видел, но даже со спины можно было понять, что она спокойная и серьёзная. Вся такая стройная, сильная, чистая. И тут со мной приключилась невозможная прямо вещь. Я как-то не думал, что такое со мной может в автобусе произойти - я всё-таки не страдатель. На расстоянии и от одного лишь девчоночьего вида, и без всякой, замечу, духоты, у меня началась эрекция!.. Забавно, народ кругом! Конечно, первичная, мизерная ещё подвижка - но по ощущению, как если бы какая-то тёплая глыба с места подалась. Нет, не зря это силой зовётся, я необыкновенно сильным почувствовал себя.
  Я и на девушку эту смотрел тоже очень мажорно. Очень оп-тимистично. Как будто предрешено - будет она моей. И я могу не спешить. Не дёргаться, не совершать разных дурацких нервных попыток. Спокойно любоваться...
  О, спокойно!.. Лишь самый невинный сдвиг? Кой чёрт! Я, кажется, выпустил процесс из-под контроля!.. Горообразование творилось уже само по себе, чёрт знает, до каких степеней могло дойти!
  Ну, тут я засуетился. Сейчас ведь увидят! Я, может быть, покраснел; я, точно, вспотел. Срочно отвлечься!.. О чём-нибудь другом думать!..
  Лида!.. Сумею ли я найти её? Где она там живёт? Я начал судорожно вспоминать. Áдреса её - в смысле, дом, номер квартиры - я не знал. Не получилось бы как с Леонидом! Давно ведь я не бывал у них. А если она и вовсе переехала? И такое может быть.
  Смех да и только!
  В общем, я вовремя подавил свою тектонику. А тут уже надо было и выходить. Три остановки - разве это расстояние для 'Мани'. 'Маня' мигом меня до места довезла, хоть и успела постоять перед светофором. Выскочил я на улицу, а 'свою' девушку в автобусе оставил. Эх, надо было пройти в дверь дальше, так ведь и не увидел её лица.
  На другую сторону улицы перешёл, углубился в дебри жилого массива (иначе это нельзя назвать, нет здесь кварталов, перекрёстков и т.п.; дома наставлены чёрт знает как, уступами, зигзагами, зигзугами, пятиэтажки, тут же девятиэтажки, а с номерами - полная неразбериха; немного похоже на Леонидов микрорайон, только здесь деревьев раз в пять меньше - уже не было энтузиазма сажать - а ломать задор был), пошёл от дома к дому, по следам своих воспоминаний. Оказывается, я очень приблизительно эти места знал. И не потому что, давно не был, а просто из-за невнимательности, забывчивости. Потому что не Бунин и не Штирлиц.
  Но всё-таки я помнил, что Лидин дом - нынешний Лидин дом - прячется за здоровым девятиэтажным чемоданом (конечно, покороче, чем наш, но и от него, наверняка, хорошенькая вечная тень - бедная Лида!), и не ошибся. Так и было. Я миновал девятиэтажку, а дальше, ей параллельно и чуть левей стоял пятиэтажный дом.
  Сколько я помнил, квартира Лидина находилась на послед-нем этаже, под чердаком. Я сначала отдышался, когда добрался до её двери. Обычная дверь, обитая шершавым коричневым дерматином, - сейчас ставят гораздо шикарнее. И, честно признаться, я её не узнавал, то есть, ни на какие ассоциации и размышления она меня не толкала.
  Я не люблю надсадных длинных звонков и сам всегда стараюсь щадить людей. Но тут мне пришлось позвонить раза три, с паузами и довольно-таки продолжительно в последний раз. Я уж подумал, что никого нет - такая замогильная в ответ была тишина. Даже затрудняюсь сказать, что я ощутил при этом... Сесть захотелось прямо у двери, дождаться Лиды - зря, что ли, пришёл... И вдруг какое-то шарканье сквозь дерматин донеслось, чьи-то шаги. Точно! И вдруг знакомый, но всё равно неожиданный, слишком резкий и громкий голос спросил: 'Кто-о та-ам?' - 'Я!' - как попка, брякнул я. 'А-а?' - 'Это я, Марк!' - гаркнул я старательно. 'А-а...' - и зашкворчал отпираемый замок.
  Это была она, Лида. В домашнем халатике, сама - по плечо мне, с каким-то немного монгольским, помятым лицом. Отчего-то подбородок её бросился в глаза... Было время, третий, что ли, класс, когда я вообще судил о человеке по его подбородку - двойной или недвойной (и я тогда до отчаяния дошёл, до полного разочарования в человечестве - потому что одинарного подбородка я не находил ни у кого; даже у самых красавцев из красавцев бывали минуты, когда, прижатый к шее, подбородок делался двойным, - и по неволе пришлось упразднить критерий). Так вот, у Лиды обозначенной складки на шее не было - потому что линия подбородка начиналась прямо от её основания, и тяжело было понять, что же это такое - сплошной подбородок или всё-таки шея. И ещё, с первого взгляда сделалось ясно, что Лида - здорово пьяна.
  - Ой, Маркушечка! - всплеснула она руками. - Ну, проходи же, проходи!.. Надо же, пришёл! Ну, идди, идди же сюда! Ддай-ка я ттебя поццелую!
  Переминавшийся из стороны в сторону, как Ванька-Встанька, я шагнул внутрь, она тут же охватила меня руками, и только голову я чуть налево повернул, чтобы её губы пришлись мимо моих, но она чмокнула меня в другой раз - прицельно, ещё крепче ко мне прижавшись. Мне сделалось неловко - я ощутил под халатиком её мягкую, студенистую грудь.
  - Ну-у, какой ты бо-ольшой! Здоровый! Высокий! - раскудахталась она. - Ка-акой вымахал! Ну, мужик, мужик!
  - Ты хоть дверь-то прикрой, - напомнил я ей, косясь назад, вернее, - пытаясь.
  - А-а!.. Сейчас, сейчас... - она отпустила меня, но не надолго. Хлопнула дверью и тут же навалилась сзади, со спины: - Нет, ну какой же ты стал большой!.. Ух! - я стоял столбом (как иногда вспышки внимания больших собак пережидают); столбом-то столбом, да не совсем неподвижным: осторожно пытался повернуться вокруг своей оси и, вообще, объятия Лидины ослабить, - а она, видно, почувствовала. Шлёпнула меня по заднице. Легонько так, можно сказать, по-родственному. Но и я в этот момент сумел высвободиться и стать к ней лицом.
  - Ну, Лида, ты как?.. - брякнул я спонтанно. - В смысле, как живёшь?
  - В смысле?.. - не то прыснула, не то хрюкнула она: чем-то её интеллигентское словцо рассмешило. - Ха-ха... Ну ты и... ну ты и... охальник, Маркуша!.. Ха-ха... Я те дам!.. - она пьяно погрозила мне пальцем.
  - Ну, проходи, проходи же... вот сюда, на диван... - она подхватила меня за талию и повлекла за собой - в комнату. Не такой уж она оказалась и размягчённой - силёнка у неё была!.. Я крутил головой по сторонам, но с непривычки мало что успевал разглядеть в деталях. Окно было зашторено, - оказывается, ошибся я насчёт соседнего дома; по крайней мере, этот, верхний, этаж не попадал в его тень. Солнце чувствовалось даже сквозь шторы, кисейные, конечно; щуриться заставляло, било лучами поверх телевизора - он стоял на тумбочке у окна, приземистый грузный обелиск. А ещё из обстановки я заметил сервант. Но Лида тащила меня к дивану, стоявшему вдоль противоположной стены. И мы плюхнулись туда.
  Она меня не отпускала. - Ну, пожалей же, пожалей, - вдруг заканючила она и сильнее придвинулась ко мне, вся. А я положил руки ей на плечи... Пока просто положил. Но ещё секунда - и я бы её ударил... Тварь... Тупая, не понимающая ничего человеческого... И это её-то я когда-то считал самой красивой. Хотел жениться на ней... Да лучше помереть, лучше в обморок свалиться...
  - Да ты чего? - прикрикнула она, отстраняясь недовольно, оправляя машинально свой халат. - Ну, ладно... - она посмотрела на меня как бы с удивлением, наклонив голову, и - вдруг улыбнулась игриво, как кошечка, прищурив глаза и лучась морщинками вокруг них. - Ишь ты какой!..
  И я снова набычился, напрягся, - подумал: опять обниматься полезет, - но она поднялась, тяжело этак, с усилием оторвала тело от дивана и поплелась из комнаты прочь, в коридор. Я с недоумением смотрел ей вслед. Она распахнула дверь в конце недлинного коридора - это оказалась ванная - вошла туда и прикрыла дверь за собой, но не совсем. Щель осталась. И в этой щели через какую-то секунду мелькнуло её голое тело (должно быть, только халат на ней и был, уж больно реалистично мне это показалось...) - довольно тощие и дрябловатые, отвисшие малость ягодицы и, уж не знаю, каким зрением, я это углядел, жутковатая коврижка чёрного мха под животом. Ширкнула шторка, загремела падающая в ванну вода, и тут я отдёрнул глаза в сторону.
  Какое-то время я смотрел на сервант прямо передо мной, слишком долго смотрел на него. Хотя, быть может, надо было встать да и убраться. Потом всю комнату обвёл таким же тяжёлым тупым взглядом. Ещё раз... Из-за полуприкрытой двери в коридоре слышался шум и плеск воды. Вот туда-то я старался не глядеть вовсе. Вдруг там всё смолкло. Я просто передвинулся на другой край дивана, откуда ванную точно было не видать. Появилась Лида, и тут я будто очнулся. Дошло наконец, что не просто так здесь сижу. Ради чего-то жду, жду её. А сразу встать и уйти - большого ума не надо...
  Она пришла в том же халатике, с намокшими волосами. И не то что бы посвежела, а будто смыла с себя легкомыслие, сделалась озабоченной, серьёзной.
  - Марк, вот что я хочу тебе сказать, - начала она почти мрачно, опускаясь на диван, аккуратно подбираясь своим небольшим в общем-то телом в затрапезном домашнем халатике на противоположном конце дивана. - Ты зачем пришёл-то? Помочь мне? - 'Ну, да', - выдавил было я, но она продолжала, не дослушав: - Только ты один и можешь мне сейчас помочь...
  - Ты на машине-то ездить умеешь? - спросила она неожи-данно строго, и вообще неожиданно.
  - Водить? - Я запнулся. - Водить - да.
  - Ну и добро, ну и здорово!.. Мне надо перегнать одну машину из гаража в гараж, - и она посмотрела на меня, напротив, очень ласково, опять игриво, 'по-кошачьи', как уже глядела однажды - непосредственно перед тем, как уйти в душ.
  - Но у меня прав нет... - пробормотал я растерянно. - То есть, их вообще в городе нет - родители увезли...
  Я подумал, как же это смотрится по-нашенски: отец всегда возит мои права вместе со своими в бардачке, потому что... да нет! - поэтому! поэтому наша машина до сих пор единственная, чей руль я держал в руках (казённые на водительских курсах - не в счёт). Да и держал-то - вот уж действительно! - из рук вон плохо.
  - Подумаешь, нет прав с собой! - фыркнула Лида. - Да ты что, не мужик? Рискнуть не можешь? Кто тебя остановит, кому ты нужен! Да и остановят - так штраф не велик.
  - Понимаешь... - начал я нерешительно, - я ведь очень плохо машину вожу. Отец мне даже загонять в гараж не доверяет, боится, что косяк сшибу...
  - Да? - Лида уставилась на меня недоверчиво и вместе с тем презрительно, этак даже оттопырила нижнюю губу брюзгливо. - А вообще-то, глядя на тебя, похоже! - и она вдруг расхохоталась, даже откинула голову назад.
  - Эх, пентюх ты наш! - она потрепала меня ладонью по пле-чу. Я сидел молча, угрюмо, глядя в одну точку перед собой. Да, я пентюх... Но я не всегда был пентюхом. Полным пентюхом. Ещё прошлым летом не был. Но кто об этом знает? Никто. По крайней мере, у нас в городе...
  - Если хочешь, я могу рискнуть, - неожиданно выпалил я. Решительно, с вызовом даже. В глаза ей поглядел.
  - Ого! Какие мы смелые! И откуда что берётся! - Лида со-строила быструю злобную, раздражённую гримаску. - Ладно, не надо рисковать, золотко ты моё! Для тебя и другое дело найдётся. К машине-то сначала надо ключ взять!
  - Ключ? - удивился я.
  - Да, ключ! - передразнила она меня. Как будто это я темнил тут вокруг да около, запудривал ей мозги. - Сможешь?
  - А что надо делать-то? - буркнул я.
  - Вот это уже деловой подход! - она воздела указательный палец к потолку. - Вот тут уже чувствуется мужик!
  - Так, в общем, - начала она. - В одно место надо сходить... за ключом. Адрес я тебе сейчас дам... - она сунула руку в карман своего халатика, потом в другой. - На вот! - подала сложенный вчетверо тетрадный листок в клеточку, не только помятый, но и уже какой-то засаленный, как будто уже сотню лет в кармане лежал. Сама же его и развернула. - На, читай!
  - Ого! - вырвалось у меня. - На другой конец города.
  - Да, - подтвердила она, этак даже надменно вскинув подбо-родок. Которого у неё и так не было. - А ты что думал, в сосед-нюю комнату, что ли?
  - Да ничего я не думал, - не выдержал я.
  - Скажи спасибо, что не в другой город вообще... - начала было она, но я её не дослушал, перебил:
  - А как это вообще, нормально?.. Что я в другую квартиру пойду...
  - Ой, смотрю я, ты трус! - протянула она, морщась. Я вдруг заметил, что она всё ещё в общем-то не протрезвела: голова у неё клонилась вниз, губёхи расползались. - Трусишка!.. Не бойся, на преступление не толкаю, - ободрила она грубовато. - Вот видишь, от той квартиры у меня даже ключи есть, - и она действительно показала мне связку, которую достала опять-таки, конечно, из своего кармана - похоже, у неё там целый склад был. - Моя это квартира, моя! И машина тоже моя. А что сама взять не могу, так... у тебя вон тоже права увозят!
  - В общем... - голова у Лиды опять дёрнулась вниз, как будто она засыпала на ходу, но она тут же встряхнулась, продолжила, я бы сказал, слишком даже живо: - Поедем завтра с утра... Да, самое время. Никого там не будет. Там и сейчас никого нет, - пояснила она скороговоркой, - но завтра - верней. Ты зайдёшь туда один, без меня. Но лучше - сначала позвони. Если там кто-то есть, всё-таки, спросишь чего-нибудь, ну хоть меня. Нет, меня - лучше не надо... Ну, придумаешь...
  - И что дальше? - спросил я. - Если там кто-нибудь есть?
  - Ну, спустишься вниз, придумаем чего-нибудь, - ответила она раздражённо. - Да нет там никого! Хватит панику-то разво-дить! В общем, я, наверно, с тобой и не поеду... Ни к чему это. Есть у меня и другие дела. А ты и сам отлично справишься, парень что надо, вон какой, - она смерила меня острым, придирчивым взглядом. - А ключи-то от машины - ты ещё не забыл? - ключи лежат там в письменном столе, в ящике.
  - В котором? - полюбопытствовал я.
  - Там всего один, - отрезала она. - Найдёшь... Машинные-то ключи отличишь от простых?
  - Думаю, что смогу, - я пожал плечами.
  - 'Думаю'! - передразнила она. - Эх, ты мыслитель! А я ведь помню тебя ещё таким, - она показала рукой от пола - диванной ножки короче. - Задницу утирала тебе!
  Я потупился скромно вниз. 'Вряд ли, ты такие детали пом-нишь, - подумал про себя. - А если и помнишь, так и я про тебя тоже кое-что помню - как где-то в деревне вместе облегчались под каким-то стогом, ты - по-всамделишнему, а уж я просто из солидарности, за компанию... Мне тогда, наверно, не было и пяти лет... Никто не верит, что с такого возраста что-нибудь можно помнить... А я вот - пусть тоже без деталей, один только факт - помню.'
  - Ну, вот тебе ключи, вот адрес... Принесёшь всё завтра снова сюда. И нюни-то раньше времени не распускай, всё у нас получится! А сейчас - чаю хочешь?
  - Нет, чаю не хочу, спасибо, - пробормотал я. И уже поднимаясь с дивана: - Пойду я. - 'Мне ещё надо всё осмыслить', - чуть не сказанул было, да вовремя опомнился - засмеёт. Не удержался всё же, интеллигента напоследок изобразил, нарочно: - Постараюсь твоё доверие оправдать...
  - Ну-ну, ты уж постарайся, - тоже вставая, напутствовала она.
  'Точно, что-то есть в лице у нее монгольское, - вдруг поду-мал я. - Не зря Мандро говорил, что монголо-татары на самом деле мы, русские, и есть... Нисколько не изменились... Хотя чего только нам, бедным, не пришлось вынести. Многострадальные монголо-татары. Всегда монстрами их изображали'.
  Вышел, наконец-то вырвался на улицу, - явно, посвежел воздух. Да нет, просто у Лидки хорошая душегубка была! Тоже, наверно, говорит, что не любит застой в квартире... Нет, очень кстати было подышать сейчас... Перебирал ногами, как автомат, ни о чём не думал, пока шёл на остановку. В такой же отключке в подошедший автобус сел. Опомнился, только уже приближаясь к нашему двору. Огромному, как дивизионный плац. И ещё более пустынному, чем вчера. И какая-то грустная тишина над ним висела... хотя не было, конечно, полной тишины - всякие там возгласы доносились, музыка, урчанье машин. Просто звуки эти сливались в неясный гул... монотонный, вечный... В армии я что-то похожее слыхал - только однороднее и звончей - вот именно, едва слышный непрекращающийся звон, и не над плацем, а над полигоном, безлюдным, пустынным, когда тёплое южное солнышко садилось над ним. Закатывалось. И мы были б рады закатиться вместе с ним за дальний край поля. Но оставались, оставались на этом его краю, как робинзоны на берегу океана. И проходили дни...
  - Послушай, парень, не знаешь, где тут дом номер?..
  Я будто на стенку налетел. Что это? Что? Опять вопрос?! Неожиданно, извне. Опять я кому-то понадобился! Мужчина - совсем не похож на бомжа. Тёмный кожаный плащ - расстёгнут от жары, - белая рубашка и галстук под ним; на голове - шляпа, тоже тёмная, и чёрные очки, в руке, на отлете, - дымящаяся сигарета. Странный какой-то. Чужак?
  Что ему надо? Я переспросил; он повторил, очень терпеливо всё повторил. Модуляции очень культурные, мягкие, извиняющиеся будто. Чуть-чуть небрежные. В самом деле, не наши - столичный акцент, питерский или московский. Гость города! Дом, он дом ищет. А, так вот оно что! Нет, точного местонахождения этого дома я не знал - в нашем районе с номерами такой же бардак, как и в любом другом, - но я вдруг ощутил себя туземцем. А, вам нужен такой-то дом? Вот номер такой-то, - указал на табличку, которую сам только что углядел, - значит, ваш дом может быть там-то или вон там. Очень уверенно всё это я ему объяснил - он даже меня поблагодарил. Надо же! Нет, это я должен сказать ему спасибо. За что? А чёрт знает за что. Может, за то, что как-то встряхнул он меня, своим вопросом. В самом деле, некоторые люди тебе добро делают всего-то навсего снисходя до тебя. Вежливо-культурно. К своим ценностям приобщая, одним только своим видом указывая, что ценности эти в самом деле не выдуманы, есть. Да. В шляпе такой, при галстуке, не то, что я (Я быстро, придирчиво покосился на себя: джинсы, курточка, - что за серость! Нет, ещё не всё потеряно, остаётся ещё какая-то надежда; не зря из всех он выбрал именно меня).
  И стал я дальше думать про Лиду, про встречу с ней. Пока топал до подъезда - примерно двести шагов - вспомнил всё в подробностях. И уже спокойно, как будто сто лет прошло. Как будто я успел повзрослеть и помудреть. Когда люди вырастают, они ведь не стесняются того, что когда-то писались в трусы. Все писаются! Вот и я, вроде как обмочился, там, у Лиды... Поначалу. Просто я малость одичал. В берлоге засиделся. Ничего... Бывает. Надо бывать... бывать в обществе, в разных местах... в разных ситуациях... Вот и начнём, завтра...
  Район, конечно, малознакомый - года три не наведывался туда. А до этого - ещё три. Название улицы, правда, слыхал... но это и всё. В разговорах, по радио... по телевизору, ха-ха! Попадалось в газетах. А физически - ступала ль хоть раз там моя нога? Вообще-то район небольшой, так что, скорее всего, - да. Не район, а так... остров. На отшибе и с главной частью города узкой дорогой соединён.
  Дома - в квартире - тоже душновато было. Открытых форточек показалось мало, вставил сетку в окно. Совсем как летом. Да, здорово было бы, снова начать лето вместо осени и зимы.
  Благодушный, ленивый, я развалился на диване, 'Красную шапочку' посмотреть. Фильм оказался порнухой, в обоих смыс-лах.
  И половину его, наверно, я ускоренно прокрутил, нормаль-ный режим включал, только когда начиналась какая-нибудь новая похабщина. Но ничего особенного, замысловатого, ничего по-настоящему заводного ни разу встретить не пришлось. 'Формы, формы!' - уж не помню, кто это и говорил. Аж брызгал слюной. Витька Лопарёв? Оказывается, и фразу-то эту взял из фильма, собственного ума не хватило, чтоб своё что-нибудь сказать. Формы! Титьки там были у мамаши, здоровенные, как баскетбольные мячи. И безжизненные, как непропечённые колобки - тесто тестом. И этим они хотят нас возбудить! Это они нам дают!.. Нет, порнография - это всё-таки не искусство, и не потому что там, как говорят разные умники, одна грязь, а потому что она, порнография, только лишь дразнит, заманивает, растравляет чувства - а утоления, никакого утоления не даёт. Утоления достигай сам, батенька, механическим способом - очень просто ... А уж если достиг, то и про фильм сразу забудешь, напрочь, моментально, теперь его противно смотреть... Потому - и не искусство.
  Должно быть, я чересчур хорошо понял всю эту механику в этот раз - и не пошёл по напрашивающемуся примитивному пути. Ну, механическому...
  Нет, разрядки я как раз высоким искусством и добьюсь! Сублимирую всю эту дрянь в нечто более достойное-благородное. Книгу какую-нибудь хорошую возьму, которая даст мне всё - и соблазн, и надежду, и утоление - и всё она одна.
  И я направился к себе в комнату, к своему шкафу. Стругацких сначала, конечно, выволок - вот обязательная, пунктуальная душонка! - но книга показалась мне даже не жжёной резиной. Бумагой, сухой, стерильной, совершенно некалорийной бумагой. Начал рыться на полках.
  'Гелиополис' Эрнста Юнгера, 'Побережье Сирта' Жюльена Грака... - мои авторы, конечно, мои. Изысканный стиль, мастерство, суровая, мужественная философия... только не надобно мне сейчас этой сложности и суровости!.. Слишком я слаб пока, чтоб вникать в эти премудрости, входить! Мне бы сейчас чего-нибудь основательного, ясного, здорового, простого, чтобы опять почувствовать себя человеком, которому от жизни что-то ещё надо... И я понял, где могу такое ясное и здоровое найти.
  'Дубровский'. Книга, которую я прочитал - проглотил! - классе во втором, задолго до того, как начали проходить по программе. Такая удивительная, неожиданная, таинственная книга у Пушкина - для меня это был авантюрный роман!
  Выкопал соответствующий том, устроился в своём супервместительном кресле, чуть не по-турецки, раскрыл книжку и углубился в неё. Я не ошибся, это было то, что я ожидал!
  Какая стройность, благородная простота! Сколько он умеет сказать одним словом! Этот Троекуров! А Дубровский-старик! А суд! Писаря, при виде Троекурова заложившие перья за ухо! Да ведь и я, видно, не дурак, раз замечаю и понимаю это всё! И главное, я ведь сам, заранее, книгу эту выбрал! Я вычислил её!..
  Это был такой запойный восторг, что я решил сделать передышку. На кухню сходить. Да и нельзя было читать слишком быстро - 'Дубровский' ведь не 'Война и мир'. Закончу, что потом буду делать? Опять интуитивно нащупывать наиболее 'своего' автора?
  А на кухне я обнаружил сюрприз. Я слишком увлёкся пищей духовной, забыл про материальную. Оказывается, хлеба почти не осталось. А чая совсем нет. Что буду заваривать? Начинать утро без чая я не привык. Да и вечер весь ещё впереди!
  Мигом собрался - так хорошо были разогреты, размяты все фибры моей души (как мышцы у спортсмена) - отправился в магазин. Нету у нас своего магазина поблизости; некоторым везёт - магазин имеют в своём доме, и всё больше таких; а тут - полверсты до ближайшего, и не предвидится перемен (неудачное местоположенье - просто негде новые магазины открывать), но и это сейчас было не беда. Я был силён, как... как Дубровский.
  По дороге я думал про него, то есть, про книгу эту. Опять ничего вокруг не замечал - шагал на автопилоте. Берёг в себе и культивировал пережитое умиление и восторг. Всё-таки правильно говорят, надо перечитывать классику, переосмысливать, новое для себя находить...
  В магазине купил быстренько и хлеб, и чай, и колбасу даже. Двинул в обратный путь. Шёл, наслаждался солнышком, предвкушал возвращение к 'Дубровскому'... Опять я пересекал наш двор, по-прежнему малолюдный, и сейчас он мне нравился таким, праздничным казался.
  Я уж почти до подъезда дошёл - осталось, ну, тридцать ша-гов. Плёвый отрезок; сейчас я упаду снова в кресло, книгу возь-му... Нет, сначала перекушу, заварю чаю; секунды - и я буду у себя дома, в своём мирке. И как бы на прощание с этим, большим, миром я поглядел по сторонам. Налево, направо, на один соседний подъезд, на другой. И у того, второго, подъезда женскую фигуру я неожиданно увидел.
  Да, заметил, обратил внимание. Женщина была стройной и молодой, в простом сером платьице и светлой куртке, с прическою в виде каштанового гладкого колокола. Нет, это была совсем не та! Не из автобуса, другая... Но тоже спокойная, серьёзная, - уж в этом-то я был уверен наверняка, потому что гораздо лучше её знал... Я узнал её, хоть видел сейчас со спины, вполоборота, а до нынешнего момента не встречал уже лет шесть. Значит, она живёт в соседнем подъезде! Лена, моя одноклассница, моя первая любовь... Оказывается, я вовсе её не забыл - вон как заколотилось сердце, я даже замедлил шаги... Она не могла увидеть меня. Наклонилась к коляске - летнего типа, в виде креслица на колёсах - ребёнок там сидел... Я давно слыхал, что она замужем. И кажется, счастливо. Подойти? - спросил я себя. А зачем? Что ты ей скажешь? Здравствуй, Лена? А потом?..
  Сам, пока это в голове мелькало, топал отяжелевшими ногами, не сворачивая, вперёд, зачем-то ещё набычась, глаза пряча, и не успел и сообразить, как в подъезд вошёл, юркнул, сразу прибавив шагу и голову ещё ниже опустив. И Лена, в самом деле, меня не заметила.
  Дома отнёс авоську на кухню, потом медленно, устало обо-шёл комнаты, как будто что-то проверял. Смотрел по сторонам невнимательно, небрежно и немного удивляясь чему-то, самому себе. Всё находилось на своих местах - только от постера на стене осталось невыгоревшее, как будто жирное, пятно, - так ведь я сам снял постер... Было тихо: соседи сверху, должно быть, ещё спали, набирались сил для ночного контрапункта; другие соседи песен Маккартни ещё не ставили. Было солнечно, светло. Весь вечер был ещё впереди. Да, это было очень похоже на полигон, где зачем-то утекали - бесследно - наши дни.
  А что собственно произошло? - раздражённо спросил я себя. Кажется, ты у себя в квартире. И ты ведь хотел быть здесь. Только что! Хотел упасть в кресло, заварить чаю, умиляться 'Дубровскому'... Что стряслось?
  Я увидал её, её... Это не входило в мои планы... Я не знал, что живу в одном доме с ней. Подумать только! Так близко!.. Было время, я не смел о подобном и мечтать... Столько лет про-шло...
  Вот именно! Столько лет прошло, и пора бы забыть обо всём этом, переболеть! У неё своя жизнь, и говорят, вполне счастливая; у тебя... своя.
  Да-да, всё верно. Я и переболел. И я не собираюсь ничего ломать... в своей жизни и особенно - в чужой; то есть, не планирую никаких мелодрам и революций. И мне жаль... не каких-то утраченных возможностей, хотя... как раз, может быть, именно их-то мне и жаль... Короче, мне жаль только самого себя. Ведь говорят же, что люди всегда жалеют только самих себя. А впрочем, я и сам не знаю...
  Пролетарское воспитание и опять выявило свои плюсы. От природы я вообще-то склонен поумничать, но порой весь свой ум забываю ради простых, общепонятных, грубо материальных забот и хлопот. Короче, задвинув подальше всю свою экзистенциальную тоску, я пунктуально, прилежно проделал всё, что задумывал, всё, что намечал. Перекусил, напился чаю, посуду помыл. Потом обосновался опять в кресле, 'Дубровского' своего взял... Всё. Большего я уже не мог выжать. Настроение, в котором я восхищался 'Дубровским', безвозвратно прошло. Погибло. Всё-таки было в нём, настроении этом, что-то... от второго класса. А я сейчас ещё и дополнительно постарел. Да, классику надо периодически перечитывать, но тогда в середине периода её, видимо, следует забывать, - чтобы потом опять возвращаться. Открывая заново. 'Дубровскому', бедному, в этот раз просто не повезло. Не успев довести дело до конца, я проскочил наметившуюся фазу... скоропостижно постарел... теперь остаётся только ждать очередной фазы омоложения.
  Да полно острить-то, одёрнул я себя. Раздражённо вскочил с кресла, по комнате заходил. Что-то надо делать! Ещё целый вечер впереди! И ведь что главное... теперь мне уже тошно куда-либо ехать, что-то кому-то приносить... Да обыкновенное это воровство! Боже мой, она только прикрывается! Она использует меня! Глупый, вздорный фантазёр! Вбил себе в голову чёрт знает что! А если б она сказала - зарезать, ты бы с восторгом нож схватил?
  Может быть, и схватил бы, ответил я тихо. Шёпотом почти, без пафоса... Хотя и про себя - но другой-то 'я' во мне ведь просто орал...
  Шизофреник... - сказал я; уж и не знаю, который это из двух был, истеричный или же второй, подавленный. Если ты ещё и не шизофреник, так недолго осталось... Письма к Мандро в трамваях писал... Да, напиши-ка лучше ему письмо. По-настоящему. На деревню дедушке. У тебя здорово получится. Вообще, в тебе потенциальный писатель сидит. Помнишь, там, у Мандро, кто-то бросил идею, кто лучше напишет рассказ, про человека, который становится недочеловеком, потому что обстоятельства давят его; вернее, он сам уступает обстоятельствам. И ты такой рассказ написал! На следующий же день! Получилось неожиданно едко, местами даже смешно; слушатели, и вправду, хохотали, не выдерживал порой и ты сам. Тогда ты ещё мог представить такое крушение личности, эту деградацию, со стороны. И Мандро рассказ похвалил, сказал, что это и есть самый лучший, и даже соперники твои со-гласились с ним. Допытывались у тебя, а что ты писал ещё рань-ше. Ты отвечал, что ничего, вообще ничего, даже не пробовал, и они не верили тебе. Полагали, что невозможно начинать вот так вот ярко. Ты пожимал плечами, но об одном, конечно, распро-страняться не стал - что при сочинении имел мысленно в виду 'Цветы для Элджернона' и писал как бы пародию... Злую пародию на этот рассказ.
  Сейчас трудно, конечно, сказать, так ли уж был хорош твой опус - ты и рукопись, несколько листков, не стал брать с собой, болван, решил, что потом запросто в сто раз лучше что-нибудь напишешь! Конечно, в успехе немалую роль сыграл Мандро - он, как никто, умел в любом достижении достоинства выявлять.
  А ещё он чудесно умел пробуждать способности. Заговорили как-то про иностранные языки, как следовало бы изучать их... потом музыку слушали, разные песни, в том числе песни 'Битлз', разные там 'Yesterday', и вдруг, вдруг ты начал вслушиваться, тебе показалось, что ты понял слова... Не все, но, в основном, понял. Конечно, текст был довольно простенький, не Шекспир, всякие там 'close your eyes' и 'don't treat me bad'1, но ведь и ты в английском не... как его там?.. не этот, не Суходрев.
  ...Нет, письма я не стал писать. Запал весь ушёл на самоуговоры. Ещё - на воспоминания, разные. Воспоминания - это хорошо. Хоть сделалось легче.
  Да, может быть, я почти шизофреник, согласился я сам с со-бой. Но я и иду на это дело, завтрашнее... чтоб им не быть. Чтобы не стать шизофреником окончательно.
  Это был уже довод. И препираться я больше не стал. Просто отдался тоске, которая давно уже меня осаждала.
  Тоска - это тоже хорошо. Не самое худшее. Апатия гораздо страшней. Когда всё осточертело, ничего не хочется, всё валится из рук и даже заснуть не можешь, чтобы приблизить новый день. А в тоске можно скорбеть о несбывшемся, заново всё переживать, жалеть себя... Можно даже эстетически наслаждаться тоской. Сгорать страстью... Наподобие Фреди Меркюри - 'Шоу маст го он! Шоу маст го он!'
  Только у меня протекал более тихий вариант. Я не стал даже заводить музыку - хоть и была мысль. Слишком много шума, много суеты. Магнитола, 'мыльница', надоела до рвоты. А проигрыватель, 'Мелодию', надо снимать со шкафа, колонки подключать, выкапывать пластинки из кладовки... Нет, и пластинки обрыдли, не зря так далеко и убрал. Нужен лазерный проигрыватель, а его пока нет. Так что я залез в своё кресло. И сидел. Поглядывал в окно, ждал закат. Без всякого надрыва, под сурдинку, и даже без слёз оплакивал себя. Навеки прощался с самим собой - с тем своим 'я', которого только что не стало... Строго в одиннадцать пошёл спать. И, на удивление, бессонница миновала меня...
  Под утро мне приснился эротический сон. Партнёрша в нём была удивительная - как это называется, товарищ по работе. И вдобавок ещё и старший товарищ! Не намного, но она была старше меня. И в действительности-то, наяву, то есть, я никогда и словом не перекидывался с ней. Хоть она и была 'электрической' девушкой, женщиной, вернее, (я точно знаю, что у неё есть дедсадовского возраста сын; разведёнка она), но по роду своей деятельности мы не пересекались. И вообще, вокруг неё всегда крутились поклонники, как мой отец говорит, пошире в плечах. Ибо Лена - да, зовут её Лена (что-то везёт мне в последнее время на Елен!), - женщина видная, недюжинная. А по характеру властная, резкая, крутая. У неё чёрный пушок над верхней губой - не женщина, а конь с... хватает, видно, тестостерона. Не раз слыхал, как она отчитывает кого-нибудь (у нас называется - оттягивает). Работа такая у неё - приходится иметь дело с людьми, с какими - временно, с другими - постоянно. И голос у неё - резкий, грубый, почти мужицкий. Наподобие, как у певицы Анастасии, - что-то общее есть. Ну, на меня-то она - слава Богу - не орала пока ни разу. Хотя и могла бы, наверно, при случае. Если бы в подчинение тоже дали (у нас называется - выделили). Потому что кто бы я был тогда для неё? Да то же, что и сейчас есть. Малолетка, да ещё и пентюх в придачу... Так, электрик какой-то (пятого разряда), каких пруд пруди. А она, Лена, не какая-нибудь пешка, она - фигура.
  Кстати, и в прямом смысле. Фигурой Лена обладает неза-урядной, шикарной - избыток тестостерона ей не повредил. Ко-нечно, в халате - рабочем её облачении - Лена может показаться просто весьма крепкой, кряжистой дамой, но я и без халата пару раз её видал. Не голышом - какое там! (хотя, наверно, вот бы зрелище было!), - а просто в нормальной женской одежде, юбке да кофточке. И вот это, доложу я, были формы! Вот это были настоящие формы! Это была мощь.
  Такой Лена была в дневной, всамделишной жизни.
  А во сне мы с ней сразу оказались друзьями. Я её обнимал, шептал что-то на ухо, а она, тоже шёпотом, отвечала мне, и голос у неё был совсем не резкий и не грубый. Причём, дело-то происходило прямо на работе! У нас в мастерской. И даже Савельич-трудяга, кажется, для пущей конкретности где-то в дальнем углу, как тень, крутился, деталь какую-то рашпилем точил. А мне он был побоку! Я был в ударе. Я начал Лену раздевать. Кофточку снял (потому что не в халате же она была), потом задрал юбку. Какие пышные у неё оказались грудь, бёдра... Уж не знаю, как, но как-то сумел сдёрнуть и трусы. Загвоздка-то в том, что мы за столом сидели, на скамейке, и не просто сидели, а верхом её оседлав! Так что поза совсем не способствующая снятию трусов - но во снах проходят и не такие номера, запросто, без осложнений...
  И уж затем проникнуть в неё, то есть, в лоно Лены, было делом естественным. И святым.
  Я не сумел, правда, далеко углубиться, практически по по-верхности скользил, - собственные коленки нам мешали (мы всё так, и сидели, как наездники). Да, и во снах порой некое подобие реальности сковывает нас...
  Всё-таки я сделал несколько движений, сладких попыток пробиться дальше! - но тут Лена зашептала: 'Милый, милый... давай потом...' - оказывается, Савельич неожиданно и не по делу активизировался в своём углу. 'Давай потом, - продолжала она. - Приходи...' - она назвала, куда; я кивнул и... и тут, конечно же, проснулся.
  Я лежал у себя в постели, член под очень острым углом торчал в трусах, длинный и твёрдый, как копьё. Поллюции не случилось - видно, я уже вышел из того возраста ... Зудели призрачным сумасшедшим зудом горячие и, как пёрышко, лёгкие чресла. И глухо ныло в груди - от случившейся несправедливости...
  Я посмотрел на часы, повозиться пришлось, чтоб разглядеть, - четыре, пятый час. Поворочался, устроился поудобнее под одеялом - дальше спать. И так, с притянутым к животу членом, и уснул. И с будто крапивой охлёстанной промежностью - от копчика и до паха... Хотя это был очень неглубокий сон, и я осознавал все свои повороты с боку на бок, умудрялся даже что-то думать сквозь него, и это были довольно-таки трезвые и связные мысли.
  Когда я проснулся окончательно, в половине восьмого, и за окном солнце уже опять сияло почти по-летнему бодро, виртуальный пожар в самом средоточии моего тела так и не утих. Я выпрыгнул, как катапультированный, из постели, устремился в туалет. Смотрел на тугую струю, бьющую в унитаз, а сам думал зачем-то: 'Вот так же писает и она... И она...' И вдруг вспомнил: а ведь так я уже когда-то думал! А потом хотел об этом забыть... Летом прошлого года это происходило. Каждое утро думал, не мог отказать себе в удовольствии. И вечером тоже. И днём. Какая-нибудь мелочь, поворот тела, напряжение мышц - вдруг отзывались надеждой на сближение. Получается, почище того философа, я повсюду Её объятия с собой носил. Но тогда Она - была Мариной. А сейчас Она - кто? Только призрак из сна? Для кого я так двигаюсь, так молодцевато хожу - как на пружинах (я уже возвращался назад в спальню, надо было заправить кровать)? Для кого сберегаю этот огонь в себе? Тогда - было понятно, да... А сейчас?.. В кого я могу разрядить его? Мне даже рассчитывать не на что... Я никому не нужен... И никакой это вовсе не огонь... Во всяком случае, это не доброе тепло - тепло любви к другому чело-веку... это... это - почти ярость. Это - злость.
  Но это было и на руку мне. Сегодня мне нельзя расслабляться. (Так я мысленно себе говорил - хотя на самом деле и сам не всё понимал; не понимал, а всё равно этому требованию подчинялся: никаких механических полумер, никаких поблажек...) Быстренько согрел чаю - ещё раздражался даже, что чайник не сразу вскипел; кое-как, будто кусок картона, проглотил бутерброд. В горло ничего не лезло. И свербело под ложечкой. 'Да ты, никак, ссышь!' - подумал я. Напялил обычные свои доспехи - джинсы, курточку, кроссовки, сумку через плечо не позабыл. А на термометр не поглядел, выходя из дому.
  'Где теперь Валька Корешков', - подумал, перешагивая через порог подъездной двери. На площадке перед бетонным козырьком никого не было. Да и глупо же ожидать, чтоб он всё время здесь дежурил!
  И зря я вчера не подошёл к Лене. Просто сказать 'здравст-вуй'... Но она так рядом живёт, и я ещё её увижу. Наверняка! (Покосился на её подъезд, проходя мимо.)
  Во всей округе не было никого - даже собачников не видать (впрочем, чувствовалось, что это просто такой момент, последние минуты сладкой дрёмы). Зато холод собачий спустился на город за эту ночь!.. Тут же меня пробрало, через мою хиленькую курточку. Солнце солнцем, а про градусы тоже не забывай! 'Видно, настоящая осень надвигается', - деловито подумал я, набирая ходу, - мимо кустов, набрякших тусклыми россыпями крупной росы. Возвращаться за более плотной одеждой не стал - примета... Осень... Осенью я по инерции - со школы - всё ещё жду каких-то перемен. Да и родился я в октябре - для меня это, наверно, начало цикла.
  Рождение ребёнка - для матери это её смерть, хотя она о том и не подозревает, вспомнил зачем-то я. Николай Фёдоров, выдающийся некрофил-гуманист. А вот у Витьки Лопарёва уже нет родителей, умерли, он - круглый сирота. Наверно, это страшно... Хотя по нему не видно. А мои родители, они тоже когда-нибудь умрут. Что они там сейчас поделывают-то? Там сейчас тоже, наверно, не тепло... Ну, ладно, что сделано, то уже сделано...
  Смерть ребёнка - это ещё страшнее. Для родителей, и для отца и для матери, это уж точно смерть... Страшно видеть своё дитя беззащитным. А ведь мёртвый - это самый беззащитный человек. С ним можно сделать что хочешь. И хотя он ещё, быть может, и похож на прежнего, живого, а не сможет даже возразить...
  Боже! О чём я думаю! - опомнился я; только успел наш дом пройти, длиннющий. - О смерти! Подходящая тема, как раз для такой вылазки, ничего не скажешь!
  И я решил думать только об самом конкретном, сиюминут-ном, про то, как всё-таки согреться, например. Отмашку руками надо, как в армии, усилить, ведь там в столовую ходили в одной гимнастёрке, в любой мороз...
  В будке на остановке никого не было. И здесь было ничуть не жарче. Солдатскую мельницу впору делать, а не просто отмашку при ходьбе. 'Какой там автобус мне нужен? - подумал я озабоченно, руки сунув в карманы брюк и слегка поводя плечами. - Раньше туда ходило всего два. Сейчас много новых развелось. Худо, что я совсем этот район не знаю...'
  Мне повезло, довольно скоро нужная колымага приползла, известного мне маршрута, - красный облупившийся 'ЛиАЗ', дребезжащий и полуразваливающийся (на этой линии такие - почти все, так что номер можно определить издалека, по одному виду), но и почти пустой. Я, заскочив внутрь, сразу на сиденье упал - по левому борту, одиночное, - спину скорей согреть. Хоть не сажусь обычно - не люблю потом уступать место. Но тут было полно свободных сидений; только какой-то пожилой дядечка сидел прямо передо мной, да ещё на скамье у кабины водителя - нахохлилась какая-то пенсионерка. Сзади кто был - не посмотрел. Ну ещё крутить головой.
  Билетёрша, вот ворона, пронеслась мимо откуда-то из хвоста, меня не заметила. А я уже денежку мял в руке. За проезд всегда плачу исправно. Ну, если только, на самом деле, кондуктор не пробьётся ко мне сквозь толпу. А так считаю, лучше не экономить. И не контролёров боюсь (не часто и видал их в автобусах), а... Провидения. Судьбы. Схитришь на копейку, а она тебя потом на рубль накажет. Ничего не поделаешь, суеверный я.
  Всё-таки подошла она ко мне, назад понеслась и заметила. И я билет получил и расслабился окончательно. Угрелся. В окно не глядел, неинтересно. Почти спал.
  Автобус подваливал к остановкам и отходил от них, всякий раз билетёрша, вот суетливая баба, по проходу проносилась с призывами 'заплачивать за проезд', довольно долго мы уже ехали, и я очнулся. Забеспокоился, не пора ли мне выходить. Нет, глянул в окно и понял, что ещё не приехал. Едва ползёт этот рыдван, зато как гремит... И народу уже поднабралось, почти все места заняты. Как бы всё-таки не пришлось уступать своё...
  И только я так подумал, как тут что-то случилось. Автобус неожиданно рвануло вправо, где-то дико, истошно завизжала резина об асфальт. Я даже не мог понять - где? Нас здорово тряхнуло, и тут же, вильнув уже влево, автобус выровнялся и - опять, как ни в чём не бывало, катил себе дальше и катил. Пассажиры вскакивали с мест, хлопали глазами. Сидевший впереди меня дядька, извернувшись, прильнул к окну и, ощерившись, с ненавистью, как мне показалось, впился взглядом во что-то сзади.
  'Ишь, гады, нашли дорогу!' - прошипел он.
  'А?' - не понял я и крутнулся в ту же сторону.
  Но ничего особенного не увидел: довольно-таки узкая дорога, провалившийся вниз куда-то узенький же тротуар, за ним - неровная линия покосившихся, посеревших от времени дощатых и реечных заборов, огораживающих такие же истлевшие деревянные дома - одноэтажные частные домишки. И, не знаю, может быть, мне только показалось, где-то в убегающем вдаль конце улочки с ещё большей скоростью уносящаяся прочь чёрная задастая легковушка свернула на перпендикулярно идущую магистраль, с которой только что съехали мы сами.
  'Нашли дорогу, стервецы', - огрызнулся мой сосед как будто вдогонку.
  'А что случилось-то?' - вырвалось у меня.
  'Как что? - удивился дядечка. - Здесь же одностороннее движение! ('В самом деле!' - ахнул я, как-никак, тоже водитель.) А они повадились! Ну, все эти, торгаши, мафия, на иномарках! Сокращают, видишь ли, целый километр! Так полгода назад было уже - вот так же, на джипе врезался в автобус один; шофёр теперь инвалид, а тому, мудаку, даже срок не дали... Ясно - на лапу дал... Нам-то хоть повезло', - пробурчал он, отлипая от стекла, и - ещё что-то, одёргивая пальто, кутаясь в него, - себе под нос...
  'В самом деле, повезло, - мысленно согласился я. - Перст судьбы какой-то...'
  'Извините, - я вдруг спохватился - надо было у кого-нибудь из местных дорогу к моему - 'моему' - дому разузнать, а времени-то не так уж много оставалось! - Извините, - я подался к соседу, даже по плечу его легонько постучал. - Не скажете?..'
  'Чего? - недовольно оглянулся он. Я назвал ему адрес. - Так тебе уже скоро выходить... Это недалеко...'
  Он довольно детально описал мне путь. И скоро я, в самом деле, вышел из автобуса, улицу пересёк, обогнул сетчатый забор, огораживающий трёхэтажное здание, покрытое грязноватой голубовато-серенькой штукатуркой, - школа не школа, сад не сад - и попал во двор, находившийся за ним. Дальняя пятиэтажка была моя, так старик говорил. Но я усомнился. 'Настолько рельефно он может эти закоулки и не знать...' Подошел ближе, оглядел стену сначала одного, потом другого торца - таблички не было. Подумал: сорвали, стервецы...
  Двор, хотя и не такой огромный, как наш, - раз в десять меньше - засаженный деревьями, был, пожалуй, настоящим дво-ром. Здесь тоже пока не было видно людей. Но, на моё счастье, какая-то женщина вдруг появилась, лет сорока пяти, проходила мимо. Я спросил, правильно ли думаю, что это - такой-то дом? Оказалось, правильно. Она по своим делам дальше пошла, а я спохватился: лишние свидетели мне не нужны. Сразу сводку представил, УВД: '... накануне местной жительницей был замечен слоняющийся в окрестностях подозрительный молодой человек. Даём его фоторобот...' Ну, что же теперь, советчицу эту мне убрать... Вздор...
  Вошёл в подъезд. С порога начинался сумрак и застарелая вонь. Стены здесь были надёжно закопчены - уже никакой ремонт не поможет. 'Только ломать', - подумал я. Квартира оказалась на четвёртом этаже. 'Как и наша...' - отметил я. И точно так же располагалась - крайняя справа. Только площадка тут была заужена раза в два, как раз по ширине лестницы, никаких тебе боковых ответвлений и ниш. Дверь была самой обыкновенной, обита коричневым дерматином. 'На Лидину похожа...' Без глазка. Я уже мандражировал. Но действовал по плану. Позвонил. Ужасно громкий оказался здесь звонок. 'Сейчас все соседи повыбегут...' - у меня так и стрельнуло в паху, чуть не обмочился. В ответ - лишь звенела тишина. Пришлось процедуру дважды повторить. И оба раза душа проваливалась в пятки... Наконец, трясущимися руками я стал примеривать ключи. Они подошли безукоризненно... Без-рассудно, на грани бреда, представил: в другую бы скважину и совсем другим ключом... И через пару безликих слепых мгновений, словно во сне или в сказке, я стоял уже по другую сторону двери, не только снова защёлкнув её на замки, но и подперев собственной спиной для надёжности... Передо мной был полутёмный коротенький коридор - одно название, каких-нибудь два шага.
  'Вот это и случилось...' - подумал я. Не без усилия оторвал от спасительной жестковатой поверхности спину, скользнул к дверям впереди - их целых три было, все лёгонькие, внутриквартирные, со стёклами. Те, что налево и направо, были распахнуты, средняя - полуприкрыта. Ура, - боялся я, что и в них окажутся врезаны замки, такое бывает. В каждую заглянул. Справа располагалась кухня, слева - комната, прямо - тоже комната, поменьше. 'Похожая планировка', - отметил я, нашу квартиру имея в виду. В маленькую комнату опять сунулся - спальня. Смотрел, нет ли письменного стола. В первый-то раз проглядел, больше о сидящих в засаде хозяевах думал, волновался.
  Хозяев видно не было. Стола не было тоже. Я даже не стал на кухне его искать, сразу налево повернул. 'Есть что брать', - отметил, как уже заправский грабитель, хотя не так что бы и очень здесь чего было - посуда в серванте, телевизор 'Самсунг', на серванте какая-то 'мыльница' - магнитола. Стола не было, письменного стола. В углу стоял сложенный стол-книжка. Что за чёрт! Неужели она ошиблась... Уф... Опять, видно, я ослеп, - ещё одна комната, дверь в углу, в самом деле ведь, типовая планировка.
  Какими-то нервными прыжками туда пробежал, озираясь зачем-то по сторонам. И здесь дверь не была заперта, не имела замка. 'Одной семьёй живут', - подумал я деловито. Стол стоял здесь в углу, на таком же месте, как и у меня. И вообще, эта комната была на мою похожа. Я сразу подвесной ящик потащил ('Там всего один', - Лидка говорила). В нём был порядок, не то что у меня. По крайней мере, предметы лежали ровно, а какие предметы - я не разглядел. Было недосуг. Бросился в глаза только большой пухлый чёрный пакет из-под фотобумаги - фотографии, наверняка, и лежат. И ключи. Они скромненько помещались в углу, сразу в глаза бросались. 'От 'жигулей', - определил я, они были похожи на наши. - Может быть, я и ворую сам у себя?! - мелькнула полоумная мысль; я зажал ключи в кулак, будто у меня могли их вырвать. - Вот люди! До чего беспечно живут! Такую вещь держат почти на самом виду - не то что мои родичи. Те для этого имеют хорошенькую прятку...' Сунув ключи в нагрудный карман куртки, сразу же его застегнув, - тоже местечко ничего, не выпадут (мне уже случалось кое-какие ключи из карманов терять), я уж хотел ящик задвинуть. Но не удержался и пакет с фотографиями схва-тил. 'Может быть, там не фотографии, а... порнография!' - со-стрил про себя. Руки всё тряслись.
  Вытряхнул из пакета снимки - толстая пачка, устанешь перебирать! Чёрно-белые, докодаковские ещё, очень контрастные. Люди какие-то на них, всё неизвестные - ни одного знакомого лица. Серьёзные всё, сосредоточенные. Лидка-то где? Должна бы, наверно, быть. Вот мужчина и женщина и девочка лет десяти - сидят на траве, на природе. Вот другой мужчина и мальчик на фоне ковра - узоры видны - и тоже серьёзные опять. Вот целая группа, а позади плетень, за ним поле колосится. И ведь не улыбается никто! Да кто вы, инопланетяне что ли, чёрт побери! Где Лидка? Лидки нет!.. Я вдруг сообразил, что по второму кругу уже пошёл. Да плевать мне на Лидку! Запихал пачку назад - не сразу вошла. Не помять бы... Опять ящик вытащил - уже ведь убрал его. Нет, кажется, не измялось... А, не всё ли равно! Увидят, что нет ключей. А фотографии - так, мелочь. За это не убьют.
  'А я бы убил, - подумал сам, - если б кто-нибудь в моих фотографиях копался. Только ведь нет их практически у меня. Если и остались, так и те - со школы... Ладно, смываться пора!'
  Обратный путь показался ещё тяжелей. Не застукали бы, когда буду выходить! Жаль, глазка нет - предварительно оценить обстановку. Придётся действовать напролом...
  Но ничего со мной не случилось. Тихонько дверь открыл - никого - стрелой сиганул наружу. Один замок захлопнулся автоматически, другой пришлось повернуть ключом. Доли секунды даже при моих-то неслушающихся руках. Всё! Свободен. И вниз, по лестнице вниз!.. От облегчения, как слон, громыхая каблуками. Получилось! У, Лидка, сука, тебя бы сюда!.. Негра себе отыскала, сама ведь не пошла!
  Двор я пересёк быстро, на рысях, а как вывернул на большую дорогу, перешёл на шаг. Медленный, вальяжный. Можно теперь не спешить. Можно теперь хоть ползком ползти - к вечеру доползу. Ну а сестричка моя - пускай помучается.
  Нет, идти пешком такую дистанцию не было сил. Ну и вымотался я! 'А день-то, кажется, расходится!..' - подумал. Прохожие повыныривали откуда-то. На остановку пошёл. Автобус заставил себя ждать, но ничего, это я пережить мог. Опять 'ЛиАЗ' занюханный, тот же самый, быть может. Поднялся в салон, стал в хвосте, где всего больше трясёт; подростком, в школе, обычно выбирал это место. Тогда 'Мань'-то и не было ещё. А потом среднюю дверь стал предпочитать, если таковая имелась. Мной уж замечено, чем спокойнее публика, тем дальше она предпочитает находиться от хвоста. Пенсионеры, всякие мирные старушки. Зато сзади собирается наиболее шебутной народ. 'Значит, и я тоже поста-рел? - задумался я. - Средняя дверь... Сейчас - только финт временный... Ключи Лиде привезу... И снова всё устаканится, всё вернётся на круги своя...'
  Автобус, и впрямь содрогаясь весь, даже когда и не было никаких ухабов, уже подбирался к перешейку, соединяющему район с остальным городом. Опасное место, оказывается, но это только когда едешь сюда. Когда едешь обратно, дорога хоть и односторонняя, но гораздо шире, разъехаться можно. Да и не лихачят здесь - выигрыша-то нет, по другой ветви только...
  Оказывается, всё это я уже знал. И про иномарки, и про столкновения. Откуда-то слышал. Но только повылетало из памяти - если когда и вспоминал, то как приснившееся во сне... А потом забыл вовсе.
  Туча вдруг наползла на солнце, и сразу будто пришёл ок-тябрь. Месяц, когда мне двадцать пять стукнет. Да, формально - тогда только. А я с ощущением, что мне уже двадцать пять, живу со своего последнего дня рожденья, - словно японец с первого января. Или где там ещё весь народ прибавляет себе год в один и тот же день? Дурацкое обыкновение - я имею в виду уже себя. Но ничего не могу поделать. Уже года три так вот забегаю вперёд.
  Да, и это действительно похоже на октябрь. Октябрь - и всё будет уже позади. Наверняка, Лидина беда как-нибудь разрешится. И картошка давно уже будет свезена в гараж... И ещё дальше от меня будет лето, много обещавшее да так и не исполнившее ничего... И прошлое лето тоже. Я буду их с умиленьем вспоминать, не только худое - оно вообще забудется - но я ведь и всё хорошее, всё самое лучшее, что было тогда, перерасту. Вот так же оно будет убывать в размерах, как эти девятиэтажки позади. Двенадцатиэтажки. Я повернулся к окну, назад посмотрел. Автобус до чего медленно, противно ползёт, а они всё равно уменьшаются. Пока не сгинут совсем. Вот так же и прошлое.
  
  ...Прошлым летом, уже больше года назад, когда я ещё был у начальства на хорошем счету, считался перспективным, меня направили в месячную командировку в М., за две тысячи километров от дома, для изучения и освоения, как это называлось, новых технологий.
  В первую же субботу на танцах в местном доме культуры я познакомился с одной девушкой, но не так что бы очень удачно. Когда, тёмным и тёплым вечером, я провожал её домой, у меня приключились угрожающие колики в животе, и даже был момент, я подумал, сейчас самое страшное случится. Позорное. И куда бежать? - как вдруг будто рукой сняло. Но на этом моё везенье как будто и завершилось. Моя новая знакомая была утончённо красива и умна; она была даже измучена одиночеством, но ещё она была горда непомерно. И допотопные комплексы крепко засели у неё в голове. Она даже не позволила поцеловать себя на прощанье! Назначив всё же свиданье на следующий день, не солоно хлебавши, я возвращался в своё временное жилище, так называемый интернат. Путь предстоял не близкий; улицу обволакивала совершенно южная тьма, но в силу мерзко континентального климата начинало уже свежеть; словом, по всем критериям, топать пешком мне совсем не улыбалось.
  Я заскочил в подошедший трамвай. А дальше надо было как-то разжиться проездным талоном. Не то что бы я был суеверен на этот счёт уже тогда - нет, я был совсем иным, - но местный трампарк, ещё не возродив институт кондукторов, установил хорошенький штраф для 'зайцев' - аж 10000 рублей. И я немного переживал. К водителю за билетом я не пошёл, потому что там они сразу целыми пачками продавались, а пачку я почему-то не хотел. Я полагал, разумнее всего будет перехватить талончик у кого-либо из пассажиров, но это оказалось не так просто на самом деле. Все, к кому я ни обращался, отнекивались или даже отмалчивались, может быть, лишних талонов не имели и впрямь, а может, просто хотели меня проучить. На некоторые физиономии глядя, можно было к такому выводу прийти.
  Так я прошёл весь трамвай из конца в конец, а он сам уже миновал одну остановку (и, как вскоре выявилось, приближался к другой), положение моё становилось угрожающим, вероятность нарваться на контроль возрастала. Только одно и оставалось - к водителю идти на поклон (почему я так упрямился это сделать, я сам потом не понимал). Но я всё-таки обратился со своей неуверенной уже просьбой в последний раз - не помню, к кому, потому что от того типа (или женщина это была?) точно ничего не добился. Этот, новенький пассажир тоже воротил морду от меня. И тут вдруг в действие включилась девчонка, она сидела у окна одна. Она поднялась с места и, направляясь к распахнувшимся как раз в этот момент дверям, молча протянула мне целую стопку талонов. 'Девушка!' - изумился я, комкая приготовленную пятисотку в кулаке. Она даже не повела ухом. Гордо сходила по ступенькам вниз. 'Постойте!' - вскричал я и прыгнул за ней следом. 'Здесь слишком много! Вот возьмите, мне был нужен всего один', - тараторил я, протягивая ей бумажки и норовя заградить путь. Она остановилась и удивлённо взглянула на меня. 'Возьми билеты! - со смехом сказал я. - Теперь они мне точно не нужны!..' - 'Странный... - пробормотала она. - То ему надо, то нет... Ладно, давай назад, коль так'. Она была довольно высокая - чуть ниже меня. И худощавая, даже худая. Какое-то лёгонькое, несерьезное светлое платьице было на ней - не закрывало выпирающие бледные ключицы. У неё было продолговатое неширокое лицо, не слишком-то пышные, даже, пожалуй, жидковатые русые волосы, светлые большие глаза и довольно длинный нос. Но он её не портил, тоже узкий, как бы сплющенный с боков, был пропорционально вылеплен, какую-то лёгкость и вместе с тем строгость придавал. Вообще она казалась какой-то немного сумрачной, меланхоличной, в глазах у неё был холодок, и чуть кривились настороженно тонкие губы её небольшого рта... 'А ты тоже странная', - промелькнуло у меня в голове. Специально, что ли, устроила такой закидон? Подвох какой-то?
  А между тем я уже шагал рядом. Она тоже, как ни в чём не бывало, шла и вдруг опять изучающе на меня посмотрела. 'Ты что, собираешься меня провожать? - спросила довольно равно-душно; сквозь скуку мне почудился какой-то яд. - Так ты не знаешь, куда я иду... Может...' - 'А мне всё равно! - нашёлся я. - Может, мне просто интересно! Воздухом дышу!..' Она ничего не ответила, коротко вздохнула, мол, устала я уже от вас, от всех.
  Это была Маринка. В тот вечер мы пришли к ней домой. А уже на следующий день я довольно много о ней знал (назначенное свидание я, конечно, пропустил, и, думаю, та одинокая, но гордая девушка не была на меня в большой обиде; а я, соответственно, - на неё). Она, Марина, училась в местном училище искусств, и у неё дома в комнате стоял не то синтезатор, не то орган, - она недурно на нём играла. Я познакомился с её родителями. Вернее, у Маринки не было отца; кажется, мать была с ним в разводе. Вместо мужа у неё был сожитель, Маринкин отчим. И звали его... его звали Мандро, скажем так. Это был невысокий, крепкий лысеющий мужчина, то ли эллин, то ли иудей лет сорока пяти. Главный адепт Альтернативного Знания.
  Вечером в воскресенье я оказался на заседании их Общества, которое проходило в Маринкиной квартире. Там были всё умники и умницы, моего возраста и постарше; естественно, Мандро был у них патриарх. Когда-то он жил в Москве, работал в группе одного академика, проводившей фундаментальнейшую ревизию всей мировой истории, в том числе и истории России, но потом у него там вышел какой-то конфликт, и он попал сюда, за тридевять земель от столицы, и уже здесь основал своё Общество. Кстати, название - Общество Альтернативного Знания - я ему дал. Слушал, слушал про монголо-татар и вообще про историю, про паразитов сознания, жизнь после смерти и Розу Мира и выдал вдруг: да это же Альтернативное Знание!.. Даже Мандро оценил. Поцокал языком. 'Что ж, не плохо. Считай, что ты уже принят в члены'.
  Если б на мои официальные занятия надо было ходить вечером, во вторую смену, наверное, я бы прогуливал их. Целыми днями я торчал у Маринки. И даже не столько у неё, как - рядом с Мандро. И три недели, как одно мгновенье, пронеслись. Я уезжал домой почему-то в уверенности, что наконец-то нашёл, что искал, и только так буду жить дальше.
  Дома я никому не рассказывал про Общество. Да и кому было рассказывать! Всё равно, это была моя личная тайна, и я был этим очень горд. Даже то, что Мандро не отвечает на мои письма, не очень меня пугало (а Маринке я писем почему-то вовсе не писал).
  В этом году мне выпал летний отпуск, в июне, и я купил би-леты и поехал в М. Родители, конечно, удивились, если не больше, - ведь в июне к нам был должен приехать Олег с семьёй. Но я объяснил им, что у меня там друзья, и они меня ждут. А Олег каждое лето наведывается к нам, и даже в этот раз я, может быть, ещё повидаюсь с ним. И вот я приехал...
  Маринкина мать узнала меня, когда я к ним явился; Маринки, похоже, дома не было. Но я-то сразу спросил про Мандро. О, какую 'вулканическую' активность я накликал, разбудил! 'Это ничтожество здесь больше не живёт!' - заорала на меня Маринкина мать. 'А где, где он теперь живёт?' - вопрошал я растерянно, потрясённо. 'Не знаю. И не хочу знать', - отрезала она. И прежде, чем она захлопнула дверь, я успел вспомнить про Маринку. Как, мол, она-то? 'Нормально, - буркнула мамаша, - собирается замуж'. Намёк этот я прекрасно понял. Зато она, кажется, не поняла, что я - не местный. Не ходко я поплёлся прочь. Но не далеко. Я решил всё-таки покараулить Маринку. И тут мне баснословно повезло - я не долго её ждал (хотя мог бы и не дождаться вовсе - конечно же, мог). Спокойно, с обычным для неё оттенком лёгкой насмешки она поздоровалась со мной. И я опять первым делом спросил про её неудачливого отчима. Возможно, это была ошибка, тактическая, возможно, сначала надо было про неё саму спросить. Она, впрочем, не очень обиделась. 'А, этот! - пожала худыми плечами. - Куда-то пропал!.. Он ведь и вынырнул-то неизвестно откуда. Думаешь, я знаю, где он до нас жил?' 'Ничтожество', 'этот' - так называли самого выдающегося человека, какого я только встречал среди живых! 'Разве не ты ахала, слушая его речи...' - подумал я. Мы ещё постояли немного у крылечка - просто финальная сцена из 'Больших надежд'. Только без диккенсовской элегичности. Это был полный тупик. Я никого больше в этом городе не знал.
  В тот же день, в полуступоре, в полугорячке, я сдал свой обратный билет и купил новый. Потом была дорога домой, странное возвращение... Мать рассказывала, что, когда я вошёл в квартиру, у меня не было кровинки в лице. Они оба испугались. Но я объяснил им, как мог, что ничего страшного не произошло. И это была не совсем правда, но почти. И мы все - в том числе и подъехавший потом Олег - отправились окучивать картошку: ведь уже заканчивался июнь. Олег заснял нас на видеокамеру, которую не так давно купил, на картофельном поле с тяпками в руках...
  Жаль, что мир и время невозможно переложить целиком и полностью на плёнку, что жизнь это не фильм. Ведь кажется иногда: вот сюда, в этот вот момент, когда-нибудь я ещё вернусь. Обязательно. Потому что иначе нельзя, несправедливо. Вот отсюда я должен заново повторить свою жизнь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"