Старый Змейсс : другие произведения.

Своя дорога

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Фэндом: Initial D Персонажи: Риоске, Киоске, Такуми и остальные Дисклеймер: отказ от прав. Предупреждения: ООС, АУ, инцест Размещение: с согласия автора и (или) заказчика. От автора: пишется по заявке и для Naraniel Сайд-стори к Дороге домой


   Они были вместе уже пару лет, и разделенное на троих счастье было поистине счастьем. Была свобода, были нежность утренних пробуждений и тепло объятий, было доверие в глазах любимого человека и его такая редкая раньше улыбка. Было многое, на что никто из них никогда не надеялся.
   Судьба всех троих вела по жизни петлями извилистых горных дорог, неожиданными поворотами которых так словно было ехать на полной скорости. Наверное, и Риоске, и Киоске их не хватало, Такуми же совершенно по гонкам не скучал. Он снова сумел полюбить свою маленькую машинку, но гонять на ней также, как раньше, так и не смог научиться. Что-то словно тормозило его, вставая преградой, не получалось держать нужную скорость, и Такуми притормаживал на поворотах там, где раньше несся на полной скорости. Иногда даже после таких импровизированных спусков у него ощутимо подрагивали руки. Это был не страх, это было что-то другое - непонятное ему чувство, мешающее полностью слиться с машиной в вечной жажде скорости. Братья не торопили любимого, ничего не говорили и не давали советов. Они просто были рядом, и Фудзиваре этого было достаточно.
   А еще он снова поступил в училище, но уже в Токио, и старательно учился, и часто можно было застать картину, когда две склоненные головы разбирали какой-то хитромудрый медицинский пример из учебника, и Риоске терпеливо объяснял, а Такуми внимательно слушал, а Киоске сидел рядом и пытался отвлечься от особо страшных слов. У него не всегда получалось, и тогда он уходил на кухню и пытался что-то готовить, что заканчивалось частенько очередным локальным апокалипсисом, на шум которого прибегали и Риоске, и Такуми, и долго потом ругали непутевого Киоске последними словами, а он смеялся и курил, и помогал им убираться на развороченной кухне.
   Это было счастье. Маленькое солнечное счастье.
   Такуми хотел, чтобы это продолжалось вечно. У него редко возникали столь сильные желания, но этого он хотел. Он любил обоих братьев, любил всерьез, хотя и по-разному. И ему было жаль, что даже спустя столь долгое время страх не ушел полностью, оставаясь где-то на задворках сознания. Фудзивара его прятал. Он не видел смысла в том, чтобы говорить о подобном, ведь страх этот не создавал никому проблем, а и к братьям не имел ни малейшего отношения. Он просто был, иногда пробиваясь наружу редкими теперь кошмарами и нелюбовью к чужому присутствию рядом. И Риоске, и Киоске замечали это и старались по возможности не оставлять любимого наедине с чужими людьми. Тем более, что обоим в радость была забота о Такуми, что все еще продолжало смущать парня.
   Такуми старался забыть. И у него это даже постепенно получалось.
   А однажды он встретил Нацки. Он едва не прошел мимо - так она изменилась. В этой хорошо одетой, холеной молодой женщине трудно было узнать молоденькую школьницу из его прошлого. Но она его узнала, и затащила в кафе, и они долго разговаривали о чем-то. Точнее, болтала Нацки, а Такуми слушал, и думал о том, как могла она вызывать в нем хоть что-то? Эта хорошенькая стервочка, знающая себе цену - она была такой всегда, хоть Такуми и допускал, что действительно ей нравился. Тогда, а возможно, и теперь тоже. Она смотрела в его лицо, ив ее огромных темных глазах плескались тревога и жалость. Она смотрела на его шрамы, а он смотрел на нее, и не чувствовал ничего, кроме брезгливости. На прощанье она протянула ему руку, которую Фудзивара предпочел не заметить. Они даже не обменялись телефонами.
   Эта встреча оставила у Такуми неприятный осадок. Боль предательства давно сошла на нет, но пепел все еще горчил, и спасали от него лишь теплые объятия и уют их мира, разделенного на троих. Единого в них троих. Настоящего, такого настоящего мира.
   Вообще Токио был полон сюрпризов и щедр на знакомства и встречи. Новое и старое причудливо смешивалось на улицах этого огромного мегаполиса, к бешеному ритму жизни которого Такуми так и не смог привыкнуть. Он слишком тормозил, словно срабатывал все тот же барьер, мешающий выжимать из машины ее предел. Такуми больше не мог гнать на пределе, и это, к сожалению, касалось не только гонок. Слишком часто он зависал и притормаживал, но его новые знакомые привыкли к этому, они не знали его - другим, и это было хорошо. Не то, чтобы их мнение что-то значило или могло что-то изменить, но Фудзивара совершенно не хотел видеть ту самую жалость, что светилась в глазах Нацки или Ицки. Не хотел.
   Хуже всего было, когда Риоске уезжал по делам или на какую-нибудь конференцию. Такое случалось довольно часто, когда он сумел добиться поста заведующего отделением. Наверное, его отец мог бы гордиться им, но братья Такахаши, раз приняв решение, не отступали на него ни на йоту. Они порвали все связи со своей семьей, полностью посвятив себя Такуми и друг другу. И в целом мире не было никого, кроме них троих. Изредка, правда, они втроем ездили навестить отца Такуми, и Бунта встречал их с неизменной сигаретой в зубах и столь же неизменным ворчанием на тему времен и нравов современной молодежи. Такуми сначала нервничал, но потом перестал. Бунта не считал необходимым вмешиваться в жизнь сына, тем более, что тот был всем полностью доволен. Он лишь надевал на себя маску строгого свекра, и братьям приходилось несладко, отвечая на его подробные распросы и неожиданные подколки.
   Так вот, когда Риоске уезжал, Такуми чаще снились кошмары, или терзала бессонница, и тогда Киоске ни на шаг не отходил от любимого человека. Такуми не возражал, хотя ему нехватало объятий старшего брата. Риске был его жизнью, а Киоске - всего лишь другом, очень близким, почти братом, но все же не больше, и тот это чувствовал. Такуми и хотел бы изменить это отношение, но не мог переломить себя, а Киоске и не настаивал, счастливый уже тем, что может оставаться рядом, заботиться о любимом человеке и иногда разделять его близость с братом. Да, Такуми все еще было сложно принять тройственность их отношений, и Киоске это тоже понимал. Он научился принимать то, что готов был дать ему Такуми, принимать с благодарностью. И щедро отдавать в ответ, смиряя свой нрав, свою гордость и свои желания. Это было чертовски сложно, но он научился. Как научился думать прежде, чем делать, что сказалось и на его успехах в учебе и работе. Конечно, до брата ему было далековато, но свою нишу в этом обществе он нашел и вполне неплохо в ней устроился.
   Как они вдвоем уговаривали Такуми не заморачиваться насчет работы, это надо было видеть. Риоске был обеспокоен тем, как изменился Такуми после пережитого, Киоске же просто считал, что Фудзиваре не стоит заморачиваться. Но тот был непреклонен. Он не желал быть нахлебником, он хотел быть равным. Партнером, а не тем, о ком заботятся. Братья уступили. А куда было деваться? Упрямство у Фудзивары не отняли ни испытания, ни прошедшие годы. И Такуми остался на работе в той самой мастерской, куда когда-то устроил его Акио.
   С Акио они, кстати, по-прежнему иногда пересекались. В том числе и на Вангане, куда непоседливая натура Киоске и его любовь к риску и большим скоростям загоняла парня все чаще и чаще. Неизменная желтая FG после соответствующей доводки и тюнинга вполне могла поспорить со многими гонщиками Вангана. Хотя Черная Птица и Дьявольская Z были ему не по зубам. Возвращаясь под утро Киоске частенько ворчал, что это, дескать, только пока. И снова пропадал в гараже вместе с Такуми. Риоске улыбался, глядя на это - брат никогда не изменится, ему нужен выход для его энергии, и пусть лучше этим выходом будут гонки.
   Непокорная, взрывная и открытая натура Киоске притягивала Такуми не менее сильно, нежели доброта, терпение и надежность Риоске. Младший брат был вулканом, готовым в любой момент взорваться огненной лавой страстей и действий. Сначала это заставляло нервничать, но теперь Такуми в полной мере оценил подобный характер. Казалось, Киоске воплощает в себе все то, чего так не хватает самому Фудзиваре, и его тянуло словно магнитом к этой противоположности. И часто Такуми ловил себя на том, что испытывает вину перед своим любимым - перед Риоске, за эти вот чувства к его брату. Риоске же только качал головой, видя внутреннюю борьбу Такуми насквозь.
   Эта борьба не имела смысла, но говорить об этом Фудзиваре было бесполезно. И тогда старший из братьев решил поговорить не с упрямым любимым, а со своим младшим братишкой. Толку будет больше, и вместе они обязательно что-нибудь придумают. Потому что для Такуми самым важным была и оставалась стабильность. Слишком много нервов и сил ушло у их любимого на выживание, слишком часто организм достигал предела, и теперь Фудзиваре требовалась спокойная жизнь без потрясений и излишних переживаний, особенно не имеющих никаких оснований. Они оба слишком хорошо помнили, к чему могут привести Такуми неооснованные страхи и ненужные сомнения. Слишком хорошо...
   - Киоске, на пару слов.
   Это был вечер, когда Такуми был на дежурстве в больнице - это была зачетная практика, что освободило братьев и заняло Фудзивару, позволив им поговорить наедине, не беспокоясь о любимом. Точнее, совсем уже не беспокоиться у них не получалось никак, но они хотя бы знали, что там если что и случиться, упрямому и скрытному Такуми будет кому помочь.
   Киоске отвлекся от чтения какой-то книги и внимательно посмотрел на брата. Тот выглядел...неуверенно. Да, пожалуй. именно это слово точнее всего описывало состояние Риоске. Это было необычно, в последние два года старший из братьев никогда не позволял себе ни малейшей неуверенности в чем бы то ни было. Он старался быть сильным и надежным, да он таким и был, но Киоске тоже ощущал эту самую неуверенность, которая так долго росла и в его собственной душе. Неуверенность в будущем.
   - Что случилось, брат?
   - Пока ничего, - Риоске устроился рядом, опустив голову на плечо брата и прикрыв глаза. Он не знал, как начать разговор, чтобы не заставить брата волноваться. Пока еще ничего не случилось, а возможности...когда их не было?
   - Но может? Ты про Такуми, да? - Киоске совсем отложил книгу. Наверное, Риоске, как всегда, был прав: им нужно было обсудить это. Они итак тянули слишком долго, надеясь, что покой, нежность и любовь смогут помочь. Глупая, глупая надежда. Иногда клин можно выбить лишь клином.
   - Да, я о нем. Ты тоже заметил?
   - Да. Сложно не заметить. Но что тут можно поделать? Он сам должен решить.
   - Но все же...
   - Нельзя всегда принимать за него решения. Ты сам это понимаешь.
   - Понимаю, - и тихим почти-что-шепотом. - Мне страшно, Киоске. Страшно от понимания, что мы можем его потерять. Навсегда.
   - Этого не случиться, братишка. Все будет хорошо. Он любит тебя.
   - Да, и хочет тебя.
   Киоске только фыркнул, но брат приподнялся и серьезно взглянул в лицо младшего.
   - Зря смеешься. Он начинает хотеть тебя, Киоске. И это разрывает его надвое между нами, заставляя колебаться и сомневаться. Он только-только сумел обрести хоть какую-то стабильность, и тут...
   - Я могу уйти, - такое простое решение. Такое логичное. И тихое, но твердое, почти жесткое:
   - Не смей.
   И долгое-долгое молчание, разделенное понимание и разделенная любовь. И бесконечная печаль между ними. И дамокловым мечом висящая необходимость что-то сделать, что-то предпринять. Риоске не хотел ничего предпринимать, ничего делать - оставить бы все, как есть. Вот так, чтобы вместе, втроем - навсегда. Чтобы навсегда это счастье, и запах кофе с корицей по утрам, и разбросанные где попало вещи младшего, и сияющие серые глаза, и нежность-нежность-нежность...
   Риоске слишком хорошо знал, к чему это может привести, но он и слишком хорошо представлял себе возможные последствия. Его душа разрывалась, а сердце трепыхалось пойманной на крючок необходимости рыбой. Вытащенной к тому же из воды. И при этом старший сознавал, что хуже всего сейчас не ему - Киоске. Потому что брат тоже считает себя третьим лишним, и это терзает его, причиняет боль, в которой он не сознается даже самому себе. Они счастливы, но это счастье для двоих, и мир - для двоих, и это вечное, проклятое "но"...
   Риоске хочется сделать что-нибудь, чтобы все стало хорошо без того чудовищного риска, который неизбежен в случае попытки что-то изменить. но он осознает, что это невозможно. Душа сопротивляется принятию решения, сопротивляется и разум, ища обходные пути и иные варианты даже вопреки воле самого Риоске. И не находя их.
   И крепкие руки брата - как якорь в этом хаосе, в который Риоске так долго не позволял себе заглянуть. Они держат на плаву, давая силы продолжать искать и думать, набрасывая на хаос чувств логическую структуру возможностей и вариантов. А Киоске просто сидит рядом и обнимает такого умного старшего брата, думая о том, что иногда горе все-таки бывает от ума...
   Они долго сидели в тот вечер вместе, деля тепло, поддерживая друг друга. И думали о самом любимом для них человеке, без которого оба не могли уже жить. Такуми был для них всем - целым миром, прекрасным и удивительным, полным тайн и загадок. Миром, который не торопился отдавать эти свои тайны даже им. А ведь они оба знали, насколько дороги Такуми. Они не знали, что делать. Точнее, знали, но...этот вечер - и только его - они могли потратить на колебания, сомнения, страх и слабость. Даже самые сильные люди устают быть сильными, а Риоске итак продержался долго. Киоске всегда было проще, даже сейчас, потому что рядом был умный и сильный старший брат, который подскажет и защитит, и остановит, и поддержит. Вот только прошли те времена, когда Киоске было достаточно этого. Теперь он сам хотел поддерживать и защищать брата, помогать ему... Между ними не было и не могло быть долгов, но, черт возьми, Киоске был чертовски много должен своему брату и прекрасно это осознавал. Должен хотя бы за то, что тот, будучи собственником, все же позволял младшему оставаться рядом с любимым ими обоими человеком.
   И снова мысли возвращались к Такуми. Он был причиной и следствием, он был всем. Его счастье и безопасность были самым важным, но сейчас нужно было другое. Теплая и уютная атмосфера их семьи не смогла помочь, и защищенность сыграла с Фудзиварой злую шутку. Он слишком полагался на них, он не боролся сам, он забыл каково это - бороться. Ушли скорость и безрассудство лучшего гонщика горных спусков, и точное знание лучшей траектории движения, и многое другое ушло, казалось бы, навсегда. В Такуми чувствовался надлом, который постепенно и почти незаметно становился все глубже. Пока он был чистым, но Риоске знал, что пройдет совсем немного времени, и рана в душе Фудзивары начнет гноиться, и тогда будет уже слишком поздно. Но страх, такой понятный, человеческий страх доломать любимого окончательно, он не отпускал, продолжая терзать душу старшего из братьев. И Риоске не видел выхода. Здесь и сейчас, в этот вечер он не видел никакого выхода из сложившейся ситуации. Сегодня он был таким слабыми и таким беспомощным. А может, он был таким всегда, пряча эту самую неуверенность за привычной маской лидера и старшего.
   А Киоске было все равно. Все равно, какой он - сейчас его любимый старший братишка был человеком, просто напуганным, неуверенным человеком, нуждающимся в защите, утешении и поддержке. Так иногда тоже бывает. Киоске было совершенно все равно, какой брат на самом деле. Его не терзали подобные вопросы, потому что для него даже в такие моменты брат оставался самым умным, самым сильным и самым надежным человеком на всем этом свете. И еще он был счастлив от того, что может хоть как-то помочь Риоске. Ну хоть как-нибудь. Пусть даже просто обнимая, укачивая в этих объятиях и тихо шепча, что все будет хорошо, что они справятся со всем, что они смогут. Что Такуми любит его, Риоске, и ради него сумеет поправиться, выкарабкаться, пусть даже из ослиного своего упрямства. И все снова будет хорошо, и они с Риоске смогут быть счастливы вместе...
   О себе Киоске не думал, только внутри, глубоко в сердце, жила привычная уже боль неразделенного чувства. Он давным-давно смирился с выбором Такуми, и готов был мириться с ним и дальше, но с каждым прожитым днем это отчего-то становилось все сложнее. Он был безумно, невероятно рад за брата и за Фудзивару, но радость эта была отравлена горечью и смирением. Таким не свойственным ему смирением. Он научился, а быть может, он просто повзрослел. И сейчас Киоске думал о том, что, возможно, Такуми прав, и его притяжение к нему, к младшему, к нелюбимому - это ошибка. Но оно было, и ощущалось так явно, что не заметить и не понять было весьма сложно. Такуми впервые потянуло к кому-то, потянуло самостоятельно, без влияния обстоятельств, и Риоске наверняка было трудно принять это. Такуми любил его, но хотел другого. Это было слишком сложной задачкой для мозгов Киоске. Но старший брат не мог решить ее тоже - слишком уж он увяз в беспокойстве за любимого. Да и не мудрено, после того, что произошло почти уже четыре года назад.
   Тогда они оба вынуждены были признать свои чувства - просто потому, что другого выхода у них не было. Потому что только рядом с Риоске Фудзивару переставали мучить кошмары, только от его прикосновений Такуми не сворачивался испуганным, беспомощным комочком. Потому что только Киоске мог защитить хрупкое доверие и бесконечную нежность, тогда еще лишь зарождающуюся между братом и их любимым. Тогда много чего произошло с ними, но теперь это было прошлым. Страшным прошлым, последствия которого они до сих пор не смогли преодолеть. Возможно, если бы они были втроем...но их семья - это были двое плюс один, и лишней цифрой в этом уравнении был именно Киоске. Значит, ему и решать проблему. Брат...не сможет. У него не хватит воли и сил причинить любимому новую боль, вновь заставить выбирать, думать и действовать самостоятельно, не полагаясь ни на кого. А помочь сможет лишь это. Не терапия, но хирургическое вмешательство.
   Киоске знал, к чему это может привести. Он ясно сознавал, что случиться при малейшей ошибке или неточности, и нельзя допустить, чтобы ее совершил брат. Потому что ошибка эта может стоить любимому рассудка, и тяжесть вины Риоске может не выдержать. Впрочем, Киоске не думал, что сам сможет выдержать подобную ношу, но, по крайней мере, его старший брат останется с Такуми - что бы ни случилось. И вместе они смогут быть счастливы.
   Киоске знал: именно он должен защищать обоих самых дорогих ему людей. Только он и может это сделать. И когда Риоске уснул, уютно устроившись головой на коленях брата, Киоске долго-долго сидел без сна, перебирая волосы брата и с горечью думая о том, что это - его судьба. Защищать и оберегать чужую любовь. И бережно хранить в глубине сердца свою собственную, оказавшуюся никому не нужной. В самой-самой глубине.
  
   Киоске тоже было страшно. Отчаянно, совсем по-детски страшно. Но он знал, что сможет. Должен смочь. Ради брата, ради Такуми - и ради себя самого тоже. Потому что он е смог бы сказать, сколько еще он сможет выдержать вот так. Не обладая бесконечным терпением брата, Киоске прекрасно отдавал себе отчет, что сорвать его может в любую минуту. И тогда он решил использовать эту свою черту в попытке помочь. Логическая цепочка раскручивалась просто и легко: желание Такуми, попытка Киоске уйти и, как следствие всего, осознание Такуми собственных чувств, эмоций и мыслей. И принятое им самим решение. Им самим. Самостоятельно. Возможно, оно будет совсем не в пользу Киоске, но тот сознавал: в отличие от брата, терять ему нечего. Такуми никогда не был и никогда не будет принадлежать младшему. Но как же Киоске хотелось хоть раз ощутить любовь и нежность, которые Фудзивара дарил его брату! Когда в любимых серых глазах словно сверкали тысячи искр, когда эти глаза наполняло счастье от простого присутствия Риоске рядом. На Киоске Такуми так не смотрел никогда, и это было обидно даже при том, что Киоске понимал - он сам отказался от подобного. Он сам сделал выбор тогда, четыре чертовых года назад. Но боли это не уменьшало, как не уменьшало и любви.
   Киоске принимал последствия собственного выбора. Он был достаточно сильным, чтобы принять их. Чтобы сполна расплатиться за этот самый выбор. За счастье двух самых дорогих ему людей. Киоске часто думал, что пусть лучше расплачивается он, чем Такуми или брат. Потому что им есть что терять, и они уже так много отдали в уплату за это самое счастье... И чертовски несправедливым было лишать их этого счастья, разрушать этот хрупкий мирок покоя, нежности и безопасности. То, что должен был сделать Киоске. То, что было необходимо сделать во что бы то ни стало и к каким бы последствия в итоге не привело.
   Но от осознания необходимости не становилось менее больно.
  
   Принять решение - одно, а воплощать его в жизнь - совсем, совсем другое. Что можно было сделать? В обычной ситуации Киоске поставил бы на чувство ревности и на то, что чувство собстенничества возьмет верх. Но это был Такуми. Тот самый Такуми, который легко и просто разрушал все расчеты и предположения. Тот самый, который походя сводил на нет самые точные прогнозы. Тот, кто гонял на старенькой машине против новейшей Эволюции, рискуя угробить и себя и машину потому, что его предала женщина. Киоске мог лишь предполагать, и на душе было муторно от понимания, что на самом деле только он, Киоске, и может провернуть что-то подобное. Потому что если попробует Риоске, Такуми уйдет, и на этот раз уже точно навсегда.
   Значит, ему и действовать.
   Он ничего не сказал старшему брату. Тот ломал себя, пытаясь предоставить Фудзиваре больше свободы. Той самой, которая давно уже была Такуми не нужна. Киоске же пошел по другому пути. Взяв собственную любовь и собственную нежность в кулак, завязав себя узлом, он просто и легко сумел найти себе любовника. Любовника, которого не скрывал. парня, потому что Такуми не стал бы ревновать к девушке, приняв ее как данность и возможную часть их семьи. Нет, девушка не была вариантом, и Киоске это знал слишком хорошо.
   Встречаться с другим было сложно. Младшему из братьев Такахаши было плевать на чужую привязанность, чужую нежность и чужую страсть. К тому, кого он выбрал, он испытывал лишь легкую симпатию, а демонстрировать должен был страсть и нежность. Чертовски сложно, особенно с его характером, но он должен был справиться. Ради Такуми, ради брата и ради того, чтобы у них все наконец смогло наладиться.
   Он стал пропадать ночами, возвращаясь с откровенными засосами, растрепанный и уставший. Он приносил на себе чужой запах и чужие чувства, от которых самому Киоске хотелось лишь отмыться. Такуми смотрел невозможно серьезными глазами, в которых пряталась тоска, и молчал. Молчал, когда знакомился с его новым парнем. Молчал, когда они вместе - вчетвером - гуляли или сидели где-то. Он молчал, а внутри все сводило от противоречивых эмоций, с каждым разом становящихся все сильнее.
   Он хотел Киоске. Он желал его, желал достаточно сильно - возможно, другие бы назвали это легким интересом, но для Такуми это было желание. Желание не обладать, но прикасаться, говорить с ним, чувствовать его дыхание, видеть его взгляд. С Риоске было иначе, Фудзивара любил старшего из братьев, и любовь эта была ровной, спокойной и полной нежности и тепла. Риоске был надежной стеной, он был его якорем, смыслом его нынешней жизни. А Киоске...здесь было что-то другое, но что именно, Такуми не смог бы выразить. Быть может, потому, что и сам до конца не понимал собственных чувств. Но одно он знал точно: он не хочет терять тот уютный мир, который они втроем создали для себя. Создавали на протяжении двух последних лет. Мир, полный нежности и счастья, любви и покоя. Мир, который сейчас стремительно разваливался на куски.
   Нет, Киоске оставался рядом, он был другом Такуми, и так будет всегда, но изменилось что-то другое. Такуми иногда думал, что понимает: Киоске просто надоело ждать. Ждать того, что он, Фудзивара, поймет и оценит, что сможет дать то, чего хотел младший. И видят боги, парень пытался. За прошедшие два года он так отчаянно пытался переломить собственный глупый страх, беспричинный совершенно страх. Но в итоге страх оставался, и еще приходила беспомощность.
   Фудзивара ничего не мог дать Киоске, кроме редких ночей, разделенных на троих. Да и то...
   Это было не справедливо, не честно по отношению к Киоске после всей той заботы, нежности, любви и внимания, что так щедро отдавал младший. Не честно. Так что Фудзивара прекрасно понимал, почему Киоске решил, наконец, жить собственной жизнью.
   Фудзивара надеялся, что младший из братьев будет счастлив с другим человеком. Он смотрел в глаза любовника Киоске - Коу Маюки - и видел нежность, искреннюю привязанность и влюбленность, обращенные на Киоске. И был рад этому, действительно рад.
   Но в самой глубине жили боль и горечь, и тихая ненависть к себе самому - такому беспомощному, такому эгоистичному трусу. Та самая ненависть, что долгих два года пряталась под остывшим почти пеплом прошлой жизни. Почти забытая в мире покоя и нежности. Теперь она снова поднимала голову, а вслед за ней возвращались дурные сны. Вот только нынче они изменились.
   Как часто он стал просыпаться от боли и отчаянья, когда ему снилось, что Киоске уходит? Что больше его нет и не будет рядом, что он никогда не вернется? Он просыпался, задыхаясь, и любимые руки, такие надежные, обнимали, гладили по мокрой от пота спине, успокаивали. И Такуми прижимался к старшему брату, и думал о младшем, и еще больше ненавидел себя за это. А потом именно Такуми предлагал пригласить Маюки, делая, казалось бы, все, чтобы Киоске как можно больше времени проводил с ним.
   А отношения с Коу все равно не ладились нив какую. Парень Киоске смотрел на Такуми, словно тот был врагом номер один, общаясь вежливо, но холодно. И это можно было бы принять за грубость, если бы не вежливые формулировки. Такуми принимал это, не имел права не принимать. Риоске сердился, но молчал. Киоске...ему словно бы было все равно.
  
   В тот день Коу зашел в гости, но Киоске еще был на работе, и парень остался подождать любимого. Такуми предложил гостю чай или кофе, и продолжил готовить ужин для их семьи, спиной чувствуя ледяной и жесткий взгляд Маюки. Гость молчал, а Фудзивара нервничал. Нет, он понимал, что самым плохим, что может случиться между ними, будет ссора. Но ничего не мог поделать с тугим комком страха и напряжения внутри. Чужой, враждебный взгляд, буравивший спину, вызывал испарину, и Такуми думал, что как же хорошо, что они достаточно далеко друг от друга, и что в руках у него, Фудзивары, кухонный нож, и что вообще-то все это до безумия глупо. И сердце стучало где-то в глотке.
   - Да расслабьтесь вы, Фудзивара-сан. Я не собираюсь вас убивать.
   От прохладного, ироничного голоса гостя Такуми вздрогнул. Не ожидал он, что Коу с ним заговорит, совсем не ожидал. И ничего страшного, вроде, и нет. А столько сил и воли потребовалось, чтобы ответить спокойно и ровно, в своей обычной манере.
   - Может быть, еще чая, Коу-сан?
   - Да не стоит, - Маюки про себя вздохнул. Уже почти месяц он встречался с Такахаши Киоске и за это время успел составить примерное представление о том, что и к кому чувствует его парень. Коу не был слепым, он не мог не заметить заботу, нежность и любовь, направленные не на него. Это причиняло боль, которую Маюки не позволил бы себе показать и под страхом смерти. Никому и никогда не позволил бы он увидеть обиду и горечь, что жили в его душе. Киоске ему нравился, нравился очень сильно, и можно было бы сказать, что Коу влюблен в бесшабашного, бесстрашного и импульсивного младшего Такахаши. А тот смотрел лишь на любовника своего брата, и это бесило. Это обижало - просто так, не применительно к кому-либо. А еще это вызывало досаду. Маюки не понимал, чем этот не слишком привлекательный, замкнутый и нерешительный парень сумел так привязать к себе двоих братьев. Во внешности его не было ничего примечательного, кроме нескольких уродливых шрамов на лице. Он мало говорил, мало проявлял эмоции, был скучным и неинтересным. Это была загадка, которую Коу не мог разгадать сразу. Это вызывало интерес.
   - Фудзивара-сан, а как вы познакомились с Киоске? - Ничегонеделанье и молчание быстро надоедали, а беседа могла получиться весьма познавательной. Хотелось знать и о прошлом Киоске, и о том, почему же все-таки именно Фудзивара. А тот снова замер на мгновение, и Маюки подумал, чего же тот настолько боится. Но уж на этот вопрос ответ он вряд ли получит. А Такуми заговорил своим тихим, спокойным и невыразительным почти голосом, в котором, тем не менее, можно было различить улыбку.
   - Это было давно, больше пяти лет назад. Вы же знаете, что Киоске любит гонки?
   - Да.
   - Я тогда жил в небольшом городке рядом с горой Акина, в префектуре Гунма. Киоске приехал гоняться.
   - Вы познакомились на гонках? Вы тоже любите их?
   - Хн.
   - Расскажите. Я ни разу не видел, как Киоске гоняет.
   - Это лучше Риоске спросить. Я не особо разбираюсь в подобных вещах.
   - Понятно. А я в гараже видел такую старую машину, что просто хлам. не думал, что есть люди, которые до сих пор используют это.
   - Это моя машина, Коу-сан.
   - Простите.
   - Хн.
   Разговор не клеился. То есть совсем никак. Фудзивара замкнулся в себе окончательно, а Коу обдумывал уже услышанное. Гонки, значит...
   Вернувшийся Киоске успел лишь головой покачать, когда его обняли и поцеловали. Такуми продолжал готовить. К целующейся вовсю парочке он так и не обернулся.
   Ужин прошел странно. необычно для их семьи и, наверное, вполне нормально. Такуми по большей части молчал, думая о чем-то своем, Риоске даже не пытался его растормошить - в такие моменты Фудзивару лучше всего было оставить в покое. Он лишь внимательно и незаметно следил за малейшими изменениями, чтобы вовремя среагировать, если что-то случится. Киоске и Коу казались полностью поглощенными друг другом.
   Странный ужин, в котором не было тепла и солнечной нежности, разделенной на всех.
   Словно они стали вдруг чужими друг другу.
   И когда была вымыта и расставлена посуда, когда можно было разойтись по своим комнатам, что и сделал Киоске вместе с явно не собиравшимся уходить Коу, Риоске впервые за этот вечер услышал от Фудзивары больше чем одно слово.
   - Риоске...давай погуляем по городу? Ты не против?
   - Конечно. Позвать брата?
   - Нет. Вдвоем.
   - Хорошо.
   Они не стали предупреждать Киоске, они просто ушли - в ночную темноту города, которая здесь не была темнотой. Неоновые рекламы, фонари, бесконечный поток машин, яркие витрины магазинов и вычурные вывески - все это сливалось в свет, неживой свет огромного мегаполиса, не засыпавшего никогда. Они шли по этим улицам плечом к плечу. И молчали. Только в каком-то парке Такуми остановился, запрокинул голову и долго смотрел на небо. Риоске стоял рядом и курил. И смотрел на Такуми. Он не понимал, что происходит, да и не размышлял над этим. Он просто был рядом. не так уж часто его любимый выбирался на ночные прогулки. на самом деле, за два прошедших года такое случалось раза два от силы, да и от дома они далеко не отходили. Тогда Такуми было явно не по себе, хотя он старался не показывать беспокойства, но Риоске слишком давно научился читать выражение его лица, язык его тела, чтобы поверить в притворство.
   Сейчас Такуми тоже беспокоился. А Риоске хотелось спать, и еще обнять любимого покрепче. Второе он как раз сделал, и с удовольствием.
   - Что происходит, Такуми? Ты сам не свой в последнее время. Это из-за Киоске?
   - Хн.
   - Что думаешь делать? - Если у него не получается действовать напрямую, то, возможно, хотя бы так он сможет помочь брату, на которого взвалил всю грязную работу. Снова. Риоске чувствовал себя ничтожеством. и правда. Не способный защитить любимого, не способный помочь ему. Не способный справиться самостоятельно, да еще и переложивший ответственность, выбор и последствия на плечи младшего брата! Ни на что не способный. Ни на что не годный. Ничтожество. Но тепло любимого, его тело в объятиях. запах его волос - все это лишало воли, достаточной для нужных действий. Стоило допустить мысль о том, что в любимых серых глазах вместо теплоты и нежности он увидит презрение и ненависть, и опускались руки, и не шли с языка нужные слова, и сердце замирало в груди. Но он мог хотя бы не мешать брату, или пытаться разговорить любимого. Как сейчас. Даже если это будет больно, эта боль - ничто в сравнении с тем, что приходится испытывать Киоске. Или Такуми. Ничто.
   - Не знаю.
   Честный ответ. Такуми действительно не знал, что делать, поскольку не мог понять, чего хочет. ем больше он думал обо все этом, тем больше ему казалось, что все идет так, как должно идти. Потому что даже дружеская помощь, даже самое стойкое терпение - все имеет свой предел. Сколько можно выдерживать такого, как он. Такуми иногда вспоминал о том, каким был до...того случая, как летел сквозь ночь и звезды неслись навстречу, послушно ложась под колеса верной Хачироку. Они были быстрейшими на спуске, спуск принадлежал им, им одним, и ночь тоже, и фары были не нужны, потому что дорога проходила сквозь сердце. И не было ничего невозможного.
   Такуми редко вспоминал это чувство, а сердце уже почти забыло его совсем. Теперь ночь пугала - все еще пугала, - да и гор поблизости не было, как не было звезд в ночном небе Токио. И это было правильно, так должно было быть. Такуми иногда думал, что это - его цена. Цена за теплоту и нежность, которые дарили ему братья. Иногда он думал, что заплатил бы еще раз, только бы Риоске и дальше оставался с ним. И Киоске тоже - потому что без младшего мир становился словно бы не полным.
   - Расскажи мне, Такуми...
   И Такуми мог бы поделиться с Риоске своими сомнениями и желаниями, но он знал. что делать этого не стоило. Хотя бы потому, что выбрать между братьями было для Такуми почти невозможно. И Риоске в этом помочь не мог. Впрочем, выбирать теперь было не из чего - у Киоске был парень, и Фудзивара был рад, что так получилось. Рад. Действительно рад за них.
   - Ты замерзнешь. Пойдем домой. У тебя уже уши совсем холодные...
   Риоске. Заботливый, добрый, терпеливый Риоске. Тот, кому Такуми обязан был всем - своей нынешней жизнью, жизнью вообще и самим собой. Тот, кого Такуми любил.
   - Давай снимем номер.
   - Зачем? - Удивление в родном голосе.
   - Не хочу мешать.
   - Киоске?
   - Хн.
   - Хорошо, - согласие и легкая грусть. "Ах братишка, что же ты творишь...?"
  
   - Слушай, Киоске, а ты давно гонками увлекаешься?
   - Давно. Слушай, поздно уже, Коу.
   - Почему ты не зовешь меня по имени?
   - Фамилия короче. Ты домой собираешься?
   Острый взгляд из-под ресниц, словно бы не замеченный собеседником.
   - А разве я не могу переночевать у тебя? Мы могли бы придумать занятие поинтереснее сна...
   - Мне завтра равно вставать.
   - Кому другому расскажи. Я с тобой в одной группе.
   - Да, точно. Но мы будем мешать брату.
   - Скажи уж, Фудзиваре твоему.
   - Ты о чем?
   - А то не понятно. Слушай, я не против. Просто не понимаю, что вы оба в нем нашли. Серая посредственность. И шрамы...
   - Заткнись, Коу, - холодное предупреждение в голосе так не вязалось с характером Киоске, что тему Маюки предпочел пока не развивать. Пока. Вместо этого губам действительно можно было найти занятие поинтересней. Например, целовать шею сидящего за книгой парня, слегка ушко прикусывать, проводить языком по хребту... Или целовать губы, а руками - по телу, желанному телу не его любившего парня. Уж любовь от влюбленности Коу, слава ками, отличить мог. Ничерта ему не светило, да только брать от жизни то, что можно взять - и по полной программе - это было его жизненным принципом. Он и брал - пока позволяли обстоятельства и Киоске. Его парень, который хотел не его. И в каждом их поцелуе Коу чувствовал легкий привкус горького миндаля.
   Он ненавидел миндаль.
  
   В эту ночь Такуми не спалось. Он лежал рядом с любимым в номере отеля, грелся в кольце надежных и теплых рук, даже во сне не размыкающих объятий, и думал о Киоске. О том Киоске, каким тот был при их первой встрече - вспыльчивом, дерзком, открытом и гордом. Ненавидящем проигрывать. Не думающем о последствиях. Тогда Киоске просто гнал вперед на полной скорости, хотя его так часто заносило на поворотах. Нынешний Киоске изменился, он стал осторожнее и сильнее, научился думать и только потом делать... Его взрывная натура словно бы спряталась в броню умения держать себя в руках. И этот, повзрослевший Киоске давно стал Такуми родным и близким. Кем-то вроде любимого старшего брата.
   Это никуда не ушло, но появилось еще что-то. Что-то большее, нежели братские узы. Фудзивара знал, что это такое. Знал благодаря Риоске, и благодаря ему же мог не отшатываться в ужасе от подобных мыслей. Мысли эти ранили, между ними был столь прочный клубок чувств, что разорвать его надвое означало уничтожить целиком. Такуми не хотел этого, он хотел, чтобы все осталось по-прежнему, но это было невозможно.Фудзивара слишком хорошо это понимал.
   Наверное, при других обстоятельствах он мог бы смириться с присутствием в их семье абсолютно постороннего человека, каким был для него Коу, но сейчас этот неплохой, в общем-то, парень вызывал лишь раздражение и желание прогнать его прочь. Самому себе Такуми напоминал ребенка, изнывающего от желания получить заветную дорогую игрушку, о которой и не вспомнит через пару дней. А если вспомнит, то лишь тогда, когда ее попытаются у него забрать. Это не прибавляло ему хорошего о себе мнения. Такуми вообще никогда не подозревал, что может чувствовать что-то подобное. Впрочем, до определенного момента своей жизни он не предполагал, что вообще может испытывать какие-то сильные эмоции. По крайней мере, настолько сильно и часто.
   Риоске вздохнул во сне и уткнулся носом в его плечо. Такуми натянул на них обоих одеяло и снова погрузился в свои мысли, принявшие, правда, несколько иное направление.
   Риоске. Красивый, умный, сильный Риоске. Любящий. Но что это значит - любить? Это то, что они испытывают друг к другу? Привязанность, необходимость, нежность, тепло, понимание, забота, ласка, страсть, собственничество, страх, желание обладать - можно ли все это вместе назвать любовью? Так сложно смотреть на картину в целом, не разбивая ее на отдельные фрагменты ощущений. Такуми знал, что у него по большей части это не получается, но он отчаянно старался.
   И все же...
   Он верил Риоске. Основной составляющей их отношений было доверие. С него все и началось. И сейчас Такуми думал о том, что не перепутал ли он сам это вот самое не рассуждающее, инстинктивное доверие с любовью? Он всегда так плохо разбирался в чувствах, своих и чужих тоже. Ему до сих пор трудно было привыкнуть к этому яркому миру эмоций, переживаний и чувств. А тогда...
   Такуми стиснул зубы. Он должен разобраться в себе, чтобы не причинять больше беспокойства и боли дорогим ему людям. Но чтобы разобраться в этом, нужно было начать все сначала, а это значило возвращение, пусть даже и мысленно, туда, в ту самую ночь. От одной мысли о том, что нужно вспоминать те события... его до сих пор в дрожь от этого бросало. Вот только кроме него никто этого сделать не мог.
   Фудзивара сжал зубы, покрепче обнял любимого и погрузился в воспоминания, пытаясь подавить зарождающийся привычный ужас и проанализировать те чувства и мысли, что родились в нем тогда...
   Риоске снова вздохнул, на этот раз про себя. Он проснулся от легкого дрожания пальцев любимого на своих плечах. За прошедшее время он научился чувствовать такие вот моменты даже во сне. Он всегда просыпался, но не всегда давал Такуми понять, что не спит. И сейчас Риоске тоже не мешал любимому, просто оставаясь рядом.
   Но, черт бы все побрал, почему этого так часто бывает не достаточно?!
   Тогда... Это слово несло за собой прошлое, вело его за собою вместе со всеми призраками и демонами, спавшими в душе, демонами страха, отчаянья и безнадежного бессилия. Но это было ничего. Фудзивара хорошо знал, что такое необходимость. Знал, и потому делал. У него просто не было другого выхода.
   Каким он был тогда, до той проклятой ночи? Почти не испытывая эмоций, не зная их, он шел вперед. Он не знал - почти не знал - страха, ненависти, отчаянья или надежды. Он всегда считал себя реалистом, и ему было достаточно того, что у него было. Дом, отец, несколько приятелей да Хачроку - таким был его мир. Он гнал на пределе, он выходил за предел, и почти не испытывал ни радости победы. За него радовались другие, а он смотрел и думал о том, что не понимает их, этих людей. Не может понять. Хотелось ли ему этого понимания? Наверное, нет.
   Когда ушла мать, он не переживал. Или ему казалось, что не переживает? Такуми не знал. Он жил тогда так, как жил, и делал тоже, что делал всегда. Но сейчас, заставляя себя вспоминать то время, он видел, что это была лишь попытка уйти от реальности. Он замкнул себя самого на замок и выкинул ключ, подсознательно понимая, что эмоции и привязанности несут с собой боль, которой не должно быть. Сейчас он думал, что просто боялся этой боли, этих трудностей. И потому выбрал самый легкий путь - он сбежал. Он всегда сбегал от проблем. Он всегда был трусом.
   Не слишком приятное открытие, но это тоже следовало принять. Когда-то нужно было взрослеть, нужно было переступить через этот страх - и в этом ему помогли гонки. И встреча с Киоске. Именно тогда, в то самое время, он впервые за прошедшие годы ощутил что-то большее, чем просто легкое волнение. Он ощутил желание победить. И потом, вслед за этим желанием, пришли другие эмоции - слабые пока еще, неуверенные. Страх, раздражение, радость победы. Много всего было. Тогда Такуми не осознавал, что меняется, настолько постепенны были эти перемены. Неторопливое течение жизни. И все шло так, как и должно было идти. Фудзивара взрослел, медленно, но неотвратимо, взрослел не физически - эмоционально. Постепенно приходя к пониманию своих желаний.
   Что он ощутил, когда оказался тем, кого предали?
   Боль...? Да, она была. Но не она была главным. Он ощутил обиду. Впервые он ощутил обиду. И второй раз в жизни он потерял голову. Но даже тогда он все еще бежал от себя. наверное, именно поэтому он и не смог простить Моги этого предательства. Обида, первая обида, была сильна и все еще жила в его душе. До сих пор. И тогда он ушел, он снова выбрал бегство, предпочтя не преодолевать возникшее препятствие, а просто пойти в другом направлении.
   Дальше. Тщательно листая страницы памяти, вспоминая не столько события, сколько сопровождавшие их эмоции. Доверие. Риоске. Этот замкнутый, чертовски умный парень сумел сделать то, чего не смогла сделать Моги. Или не захотела. Риоске сумел завоевать доверие, и Такуми научился доверять. Вот так вот просто - и так безумно сложно. Мать и Моги прекрасно научили Фудзивару тому, что людям нельзя доверять, даже самым родным и близким. Потому что любое доверие рано или поздно приведет к боли и горечи потери.
   Да, ее Такуми тоже ощущал. Но все равно эти эмоции были смазаны и нечетки. Как была совсем размыта детская влюбленность в милую, приветливую и хорошенькую девушку с рыжеватыми волосами и огромными карими глазами, всегда приветливую, внимательную и терпеливую. Девушку, на поверку оказавшуюся шлюхой.
   У каждого человека есть двойное дно. То, что скрывается тщательно за семью замками собственной души. Никогда нельзя угадать, каковы люди на самом деле. Все носят маски, все притворяются. сам Такуми тоже притворялся. Его маской был пофигизм и непроницаемое спокойствие. Он закрывался им, словно щитом. Тогда это было бессознательно. Сейчас он уже не мог иначе. Наверное.
   Но спокойствие Риоске было другим. Тогда, сильный, уверенный в себе человек - лидер. Это было то самое спокойствие, за которым стояла железная уверенность в собственных силах, способностях и знаниях. Он был таким надежным, что Такуми неосознанно тянуло к этой надежности. И почему-то верилось, что все, о чем говорит старший из братьев, обязательно воплотиться в жизнь. И ради этого нужно лишь постараться, приложить еще чуть-чуть усилий. И все получится.
   Риоске никогда не бежал от трудностей. И принимая решения, всегда готов был принять на себя их последствия.
   Это было так не похоже на нынешнего Риоске - мягкого, спокойного, доброго и теплого. Тогда в нем чувствовалась сталь и непробиваемая уверенность. Тогда в нем не было этой мягкости. Когда она появилась? Когда он изменился? Такуми знал ответ, но он до прокушенных губ не хотел вспоминать.
   Воспоминания все еще были так мучительны...
   Но он должен был сделать это. Только он и мог это сделать.
   Той ночью... Что он чувствовал? Беспомощность, безнадежность, бессилие. Нежелание умирать, упрямое стремление выжить. Он только думал тогда, что хочет умереть. На самом деле он хотел выжить. Иначе почему он не покончил с собой, когда вернулись воспоминания? Когда в полной мере вернулись весь ужас и отчаянье той ночи? Почему остался жить - грязный, изломанный, отравленный этой темнотой и этой грязью? Риоске был лишь предлогом? Он просто хотел жить? Искал себе оправдания? Он просто боялся?
   Вопросы, вопросы, бесконечный лабиринт, в котором так сложно было не заблудиться. Бесконечная цепочка воспоминания, таких живых, таких реальных, что сознание не выдерживало напряжения, раз за разом выбрасывая его то к мыслям о Риоске, то о Киоске, то просто о чем-то совсем-совсем другом. Но кровоточили искусанные в кровь губы, а в глазах стояли невольные слезы. Но Такуми упрямо возвращался к той ночи и последовавшим за ней событиям.
   Что они говорили тогда? Те парни, избивающие его, трахающие его во все дырки, словно блядь подзаборную? "Симпатичное личико", "узкая дырка", "давай, шлюшка, постарайся"... Он так отчетливо помнил все это - и также отчетливо помнил звон стекла, запах гари и алкоголя, ощущение жестких веревок, разрывающие его тело удары и толчки... Но это было внешнее. Это была физическая боль, но в душе тоже что-то сломалось тогда.
   Что же изменилось в нем самом?
   Что же?
   Сейчас он пытался понять это. Впервые за прошедшие четыре года он пытался понять, что же произошло с ним самим, именно с ним - тогда. У него не получалось, не получалось вынести этот кошмар снова, но раз за разом он нырял в эти воспоминания. И раз за разом получал в ответ на свои попытки лишь призрак той самой боли, лишь ужас и отчаянье, доводящие до исступления. Он не замечал, что давно отбросивший всякое притворство Риоске сидит рядом, обнимая и баюкает его, осторожно стирая кровь с губ, и тихо, совсем беззвучно плачет. Не замечал, что инстинктивно свернулся в тугой комочек той самой боли, что подушка уже промокла от его невольных слез.
   Он не замечал. Он пытался понять, что же изменилось в нем. И не мог.
   - Не надо. Хватит, Такуми, любимый мой, пожалуйста, достаточно...
   Но этот голос, такой любимый, такой дорогой, даже он не мог пробиться сквозь пелену воспоминаний. Наверное, когда-то это должно было быть сделано, но Риоске не мог видеть всю эту боль. Снова. И снова. И снова. Сколько раз? Сколько, ками? Сколько можно длить это мучение?! Сколько может выдержать даже самый сильный человек?! Достаточно... Господи, достаточно... Невозможно ведь смотреть, как любимый человек фактически пытает сам себя самыми мучительными, самыми болезненными воспоминаниями, вскрывая душевный нарыв, к которому ты сам боишься даже прикоснуться!
   Самое страшное для сильного человека. самое страшное, что вообще только может быть.
   Бессилие.
   Такуми вспоминал и пытался понять, а Риоске сидел рядом и смотрел. Просто сидел рядом. Просто...
  
   Быть может, это было безумие? Начавшееся тогда безумие? А может, они просто сломали в нем тот самый щит, которым он привык защищаться от всего мира? Они тогда не только его тело поимели, они его душу в клочья изорвали. Душу, не привыкшую к боли, к жестокости и беспомощности. Тогда...было именно так?
   Может ли так быть, что с тех пор он даже не пытался восстановить этот щит? Что ему лишь казалось, что он поправляется? А на самом деле все это было ложью? Очередной его ложью самому себе?
   Мог ли быть теплый уют их мира очередным бегством от реальности? Своеобразной заменой привычной защиты?
   Он просто использовал Риоске? и Киоске тоже? Просто - щит, и все? Попытка сбежать от реальности, в которой были лишь грязь, темнота, ненависть и презрение к самом у себе? О, вот эти чувства он понимал сейчас очень хорошо! Они отравляли его, заставляли задыхаться в своем ядовитом тумане, разъедающим то немногое, что на самом деле от него еще осталось. И яд этот проникал все глубже и глубже, не позволяя разглядеть и понять ту самую реальность, которой - как всегда казалось - он придерживался.
   А что было реальным? А что - нет?
   Такуми не мог найти ответ на это. Его окружали призраки, и своей пляской безумия они утаскивали его за собой. И это было страшно, и хотелось сбежать - снова, обратно в тепло защищающих объятий. Чтобы кто-то оградил от этого безумия, чтобы кто-то... Кто-то? Риоске. Снова. Но в этот раз Фудзивара не мог позволить себе сбежать.
   И хотелось покончить со всем как можно быстрее. Но и спешить не получалось совсем, потому что нужно было разобраться, разобраться в себе, а Такуми понимал, что за одну эту ночь - не получится. И постепенно приходило осознание реальности. Что в комнате темно, что кровать - мягкая, а подушка совсем мокрая. Что рядом - родное такое, знакомое прерывистое дыхание. Что отчаянно хочется пить, а рот полон металлического, солоноватого привкуса собственной крови. Что по телу бродят отголоски боли и еще теплые, нежные и осторожные руки, успокаивая и эту боль, и страхи, и все остальное. И еще было что-то...
   - Ты плачешь? Почему?
   Хриплый вопрос и прерывистый, какой-то судорожный вздох в ответ. И крепкие объятия, и не вздохнуть от безудержной нежности. И казалось бы спустя вечность столь же мучительно хриплый голос Риоске отвечает:
   - Я так испугался за тебя... Такуми...
   И обреченность пополам с болью - все это звучит в голосе Риоске. А потом он встает, размыкая объятия, и включает свет, и приносит влажное полотенце, и бережно стирает пот, кровь и слезы, и снова ложится рядом, но свет не выключает, и лежит, обнимая, устало закрыв чуть запавшие глаза с огромными тенями под ними. И Такуми становится совестно от осознания, что это он довел любимого до такого состояния, что он снова виноват в мучениях Риоске... И он обещает себе, что в следующий раз обязательно позаботиться о том, чтобы никто не узнал о его попытках понять себя. Чтобы никто больше не волновался. В конце концов, это ведь всего лишь воспоминания. Всего лишь.
   Но ощущение грязи и пустоты, отступившие было, снова возвращаются, и еще Такуми думает, что как же жаль, что невозможно отмыть душу от этой грязи. Ему не хочется пачкать ей дорогих людей, но...он не знает, что делать. Потому просто лежит и слушает дыхание Риоске рядом.
  
   Дни, последовавшие за этими событиями, стали для всех троих настоящим кошмаром. Киоске, которому брат рассказал том, что пытается сделать Такуми, стал мрачен и замкнут. Он переживал все так остро, что у Риоске слезы на глаза наворачивались, но младший брат сделал выбор и теперь с намеченного пути его не свернул бы и асфальтовый каток. Опасная гонка, в которую постепенно превращалась их жизнь, набирала скорость, и не работали тормоза, и отказывало сцепление, и не видно было пути в непроглядной тьме бушующего в их душах урагана. Сам Риоске тоже сражался с собой, и не мог ничем помочь младшему. Он сражался с собственными страхами, с собственными кошмарами. Он так боялся, что происходящее причинит вред его любимому, что готов был посадить того в золотую клетку и никогда никуда не выпускать. Если б еще это могло помочь! Впрочем, Риоске никогда не стал бы делать ничего подобного. Сила и красота Фудзивары заключались в свободе, упрямстве, бесстрашии и скорости. И лишить его этого означало конец. Конец прежде всего самого Такуми - потому что он окончательно превратился бы в бледнее подобие того, кого Риоске, да и Киоске тоже, так отчаянно любили.
   Нет, сейчас было вмешиваться нельзя. Но смотреть и ждать было так трудно, что это сводило с ума. Смотреть, как день за днем все тише и бледнее становился Такуми, словно выцветая. Смотреть, как пожирают его жуткие воспоминания четырехгодичной давности, слушать его кошмары ночь за ночью, бодрствовать у его кровати, сжимать его руки в своих и молиться непонятно кому в отчаянной такой надежде, что тот, кто проснется утром - это будет его Такуми. Пусть тень, пусть бледное подобие, но - его, его любимый, его единственный. Живой и в своем уме. О психическом здоровье и речи уже не шло, просто - родной, просто адекватный. Любимый.
   Фудзивара старался выбирать для воспоминаний время, когда никого из братьев не было дома. Получалось не всегда, и выныривая из омута боли, вины, безнадежности он иногда видел рядом встревоженные лица братьев, и тянулся к ним, и их объятия позволяли ему продолжать жить. И помнить. И снова раз а разом возвращаться в клоаку собственной памяти.
   Там были и другие воспоминания. Чистые, светлые - те, которые не удалось осквернить. Это были детские воспоминания о матери до ее ухода, о солнечном лете и ковре чистого, белого снега, укрывавшем Акину зимой, о первом получившемся дрифте, о ночной дороге и запахе дождя. О первой гонке и первом поцелуе. О букете, присланном ему Риоске вместе с вызовом, о своей учебе в проекте, победах... Он так хотел бы почувствовать это снова, он только сейчас понимал, каким же ребенком был, и это было такое прекрасное, такое странное ощущение, что словами было описать сложно. Ощущение того, что любая трасса - она твоя, стоит только захотеть и постараться, что никто, никогда не сможет победить его на спуске. Что впереди бесконечная дорога, полная интересных поворотов и неожиданных препятствий, которые, конечно же, легко можно преодолеть.
   Чертой была та ночь, и Такуми раз за разом пытался понять, что же изменилось в нем той ночью. Но для того, чтобы понять, нужно было сравнить себя - того, каким он был, и того, каким он стал. Фудзивара думал, что он перестал быть ребенком. И в то же время он утратил и нечто большее, нежели наивное свое детство. Он познал страх, отчаянье, беспомощность и унижение на собственной шкуре, и они до сих пор жили в нем.
   После той ночи было и много хорошего. Фудзивара отдавал себе в этом отчет. Жизнь не закончилась тогда, тогда просто началась совсем другая жизнь. Но может быть, он тогда - да и сейчас - уверен в том, что не должен был выжить? Может, именно в этом причина того, что он так отчаянно цепляется за Риоске, мешая тому самому стоять на ногах и идти вперед? Может быть, именно поэтому он пытается помешать Киоске найти свое счастье? И кстати, не является ли причиной его отношения к младшему Такахаши банальное желание разделить свою боль? Не действует ли он, Такуми, по принципу "пусть всем будет также плохо, как мне"?
   От подобных мыслей становилось совсем мерзко. Потому что если это так, то стоило сразу со всем покончить. Нельзя сознательно заставлять мучится тех, кто тебе дороже всего на этом свете. Дороже даже отца родного. Нельзя. Но не будет ли это очередным бегством?
   Такуми совсем запутался. Мысли скакали, словно горные козы по самым недоступным кручам, и петляли, как зайцы в лесу. А посоветоваться было не с кем. То есть совсем. Те, на кого Такуми привык опираться, на этот раз ничем помочь ему не могли. Об этом лучше всего говорили - да что там говорили, криком кричали - темные синяки под глазами Риоске и мрачная физиономия Киоске. И только это, наверное, и позволяло Фудзиваре сохранять хоть какое-то подобие рассудка.
   - Так нельзя, Такуми. Остановись, - тихо просил иногда Риоске, но парень вздыхал и упрямо мотал головой. И старший брат отступал, отступал снова и снова. Он ничем не мог помочь любимому человеку. Опять. В который уже раз за прошедшие годы он был беспомощен? Бессилен? И так жалок...
   Киоске его ни о чем не просил. Никогда. Просто смотрел тревожно, и в его карих глазах было что-то темное, мрачное, чужое. Пугающие. В какой-то момент Такуми поймал себя ан том, что боится младшего брата, действительно боится. Боится и...желает еще сильнее. И сам пришел в ужас от подобного поворота. Это было...извращение, почище их тройственной связи. Это было грязно, но была ли грязь, в которой его не изваляли той ночью? Такуми гнал прочь от себя подобные нелепые желания, совсем не собираясь воплощать их в жизнь. А они все равно возвращались. Приходили мыслями о том, каким все могло бы быть, если бы его собственное тело раз за разом не предавало его страхом чужих прикосновений. Он боялся Киоске, но не так, как остальных. Младший из братьев все равно оставался близким, и его присутствие рядом, его объятия и легкая, ни к чему не обязывающая ласка и нежность - это не заставляло инстинктивно отшатываться в сторону, избегая физического контакта, как это было с большинством других людей. Нет, такого не было. Просто что-то замирало в груди предчувствием, и страх, да, но такой сладкий, сводил нутро, скручивался в узел в животе, запирал воздух в легких. Он никогда такого еще не чувствовал. Он не знал, что это такое.
   Он боялся этого чувства, гнал его от себя, а оно возвращалось раз за разом.
   Но раз за разом Киоске разжимал руки, и хмурился еще больше, и на дне его глаз мелькала боль. И он уходил, иногда в свою комнату, иногда из дома, и долго молчал, и курил крепкие сигареты брата. И очень старательно думал о том, что все делает правильно.
   Время шло, и обстановка в их, ранее таком уютном, доме становилась почти невыносимой. Печаль, боль, безысходность, отчаянье... Мир рушился в очередной раз, и они трое уже ничего не могли с этим поделать. Но раз за разом они все равно возвращались сюда, и садились ужинать, а потом Такуми мыл посуду, Киоске играл в какую-то игру, Риоске читал... Но напряжение висело в воздухе.
   И тогда Такуми не выдержал. Он просто ушел. В ночь, в ту самую ночь, которая так пугала. Он боялся, он так отчаянно боялся - вот так вот, один, без тепла Риоске, без надежного плеча Киоске... Он так боялся, но дальше оставаться там, где все буквально пропитано было таким невыносимым страданием дорогих и близких, было невозможно. Он снова сбежал, но он ничего не в силах был поделать с собой. Разговаривать он не умел, а разговаривать о таком - тем более. Оставалось только уйти. Не навсегда, на время - на эту ночь хотя бы. Может быть, без него они смогут, наконец, отдохнуть. Он может им лишь помешать...
   На плечо рванувшегося вслед Риоске опустилась ладонь. Киоске только качал головой отрицательно, молчал и смотрел вслед любимому человеку, и в его глазах стыло такое беспросветное отчаянье, такая жуткая, всепожирающая тоска, что старший брат без слов понял все, что хотел сказать ему младший. Такуми нужно было позволить уйти сейчас, чтобы потом он смог вернуться. Снова, как и тогда, почти два с половиной года назад. Тогда они пережили это, но сейчас на дворе была ночь, та самая ночь, которой как огня боялся Такуми, и Риоске тоже боялся - за него. А как можно было не бояться отпускать его прочь, из дома, на улицы ночного города, где может случиться все, что угодно. Он ведь даже защитить себя не сможет... И сердце, и душа рвались вслед, но тело так жестко и бескомпромиссно удерживала ладонь брата на плече. И еще сильнее держали Риоске дома эти глаза. Глаза человека, лишенного надежды.
   - Киоске...
   - Не надо, брат. Это мой выбор. И ты не виноват. Уж точно не в этом.
   Долгое молчание между двумя родными людьми. Горечь, усталость и боль, а так хочется тепла. Им обоим хочется. Киоске не может получить его от своего парня, Коу не нужен ему, Коу не понимает, не чувствует его так, как брат или...Такуми. Раньше, не теперь. Раньше все было иначе, и Киоске сейчас так отчаянно хочется снова стать раздолбаистым хулиганом, просто гонявшимся по опасным горным дорогам. Пацаном без царя в голове, восхищающимся таким умным, сильным и взрослым старшим братом, стремящимся во что бы то ни стало победить всех и вся, что-то кому-то доказать... А никому ничего не нужно было доказывать. Да и некому. Потому что на самом деле тем, кому ты важен и нужен, нет дела до того, силен ты или слаб. Главнее, что ты - есть.
   И Киоске обнимает брата, притягивает в объятия, отбрасывая прочь мысли о прошлом, сосредотачиваясь на настоящем.
   - Ты так устал, - тихо шепчет он, путая пальцы в черных волосах любимого своего брата, проводя ладонью по его спине и чувствуя напряжение. - Позволь себе отдохнуть. Для этого он и ушел. Позволь себе расслабиться. Здесь. Сейчас. Со мной. Он не увидит твоей слабости...
   Тепло, такое знакомое, такое надежное. Сколько лет младший брат поддерживал и помогал? Сколько лет просто остался рядом, не смотря на боль? Сколько лет...а сам Риоске оказался таким слабаком.
   - Ты тоже устал, братишка. Прости.
   - Не забивай голову глупостями. Как я мог устать рядом с вами?
   - Придурок...
   - Ага...
   А потом они целовались - впервые за долгое, очень долгое время. И в их поцелуях не было горечи, стыда или безнадежности. В них не было и страсти тоже, это была просто поддержка, это было то, что позволяло расслабиться, отбросить в сторону самоконтроль и условности, и жесткую волю. И Киоске лакал брата, а Риоске отдавался этим ласкам, позволяя вести себя сквозь физическое удовольствие тела к покою, заботе, вниманию и любви. Другой любви, совсем другой, чем с Такуми, но это было не важно. Риоске знал: для его любимого каждый акт физической любви, каждое проявление страсти - это достаточно болезненное событие. Не физически - эмоционально. Испытание, к которому он привык, на которое шел, видя, что Риоске это необходимо и важно. Но та самая, глубокая и сильная страсть, желание обладать и принадлежать - оно появилось лишь недавно и к Риоске не относилось. Это было больно, но это было. Таков был Такуми, таковым его сделали та ночь и они сами. И нужно было смириться, принять то, что его душа лишь принадлежит тебе целиком, а его тело отчаянно жаждет твоего брата, и сердце, такое глупое, такое беспомощное, разрывается между вами двумя, пытаясь вместить в себя все. Оно принадлежит в равной мере обоим, и это на самом деле прекрасно. Со всем остальным можно смириться.
   А губы Киоске настойчивы, и желание приходит достаточно быстро, и Риоске задыхается от него, и от него же задыхается Киоске, и эта ночь полна страсти, разделенной на двоих страсти. Они не торопятся, они нежны и внимательны друг с другом, но эта нежность совсем другая - она рождает покой в их истерзанных, усталых душах. Они делятся теплом друг с другом, и это тепло дарит им забвение - ненадолго, лишь до утра.
   Когда Киоске берет его, Риоске выгибается навстречу, подается, насаживаясь сильнее, чувствуя внутри себя желание брата, чувствуя, как обнимают его руки, как губы скользят по загривку, покусывая и вылизывая, рассыпая по телу тысячи теплых мурашек удовольствия. Они оба сходят с ума, здесь и сейчас, и Киоске двигается - резко и сильно, то ускоряя темп, то замедляя его, подводя обоих к самой грани, но все же не переступая заветную черту. Они оба упиваются этим желанием, они оба открываются навстречу друг другу, они ослабляют свои щиты, и уходит безумное напряжение, и усталость душевная сменяется усталостью физической, такой сладкой истомой, и можно нежиться в объятиях друг друга - потом, после такого сильного оргазма, принесшего освобождение и очищение. Можно опустить голову на родное плечо, такое надежное, и пытаться отдышаться, и дышать солоноватым от пота запахом кожи, чувствовать, как под ладонью успокаивает родное и близкое сердце человека, который всегда поймет и поддержит. Не смотря ни на что.
   - Спасибо, Киоске, - голос кажется хриплым от...чего-то. Чего-то странного, самому непонятного. Комок стоит где-то в солнечном сплетении, подкатывает к горлу, мешая нормально дышать, нормально говорить. Но брат понимает. Он всегда понимает.
   - Тебе спасибо Я ведь тоже устал, братишка.
   - Тебе Коу совсем не нравится?
   - Маюки хороший и честный парень, я ему нравлюсь, но... Он не Такуми. Ты же понимаешь.
   - Да.
   Долгое молчание, полное понимания и поддержки. Взаимные чувства, взаимная близость тел и душ. Наверное, такое возможно только между братьями. Хотя даже сейчас рядом незримо присутствует тень их любимого, но она не разделяет их. Такуми объединяет их, спаивает в единое целое, неразделимое уже. И Риоске снова тянется за поцелуем, и Киоске целует его. Эта ночь принадлежит им, и в страсти они топят бешеное беспокойство а любимого человека.
  
   Такуми брел по ночным улицам, чувствуя, как внутри все сжимается от почти бессознательного ужаса. Он боялся ночи, боялся до темноты перед глазами, той самой, в которой жили его призраки. Он боялся, но заставлял себя идти дальше - прочь от дома, от родных людей, от безопасности и защищенности, от всего того, без чего так и не научился обходиться. Инстинктивно стараясь стать незаметным, спрятаться, защититься от опасностей прошлого и настоящего, которые переплетались в сознании настолько, что Такуми уже почти не понимал, что реальность, а что - лишь воспоминания о минувшем. И когда он столкнулся с каким-то парнем звероватой наружности - он просто машинально извинился, но этого ведь не могло оказаться достаточно, правда? Конечно, нет. Такуми словно отказал и здравый смысл, и разум, и возможность двигаться - все это отказало, сдалось наплыву животного ужаса, когда его попытались ударить. Он почти не понимал, что ему говорили, что вообще происходит - все, все заполнял страх, с которым не получалось справиться. О, Такуми пытался! Он боролся отчаянно и тщетно, и смог добиться только того, чтобы не упасть, чтобы удержаться, устоять на месте, хотя подкашивались ноги, не слушались руки, отказывал голос. Он стоял и ждал, и образы накладывались один на другой. Прошлое и настоящее. И ужас сплетался с болью.
   Он даже не понял, когда все закончилось. Он только крепче сжал зубы, чувствуя чужие руки на плечах.
   - Что с ним такое?
   - Понятия не имею. Может ему того, скорую вызвать? А то белый совсем.
   - Эй, парень, тебе плохо? Давай, приходи в себя. Черт, Мако, принеси воды из автомата.
   Такуми пришел в себя от ощущения холодной воды на собственном лице, и от ощущения того, что его осторожно куда-то ведут. Окончательно пришел в себя он уже на скамье какого-то небольшого скверика. Темнота и страх не ушли, они отступили, ворча - о поры. А вокруг стояли несколько парней и девушек, с тревогой поглядывая на Такуми.
   - Ну что, пришел в себя немного? Как ты?
   - Все...нормально, - голос слушался плохо, слова приходилось проталкивать сквозь пересохшее горло, и одна из девушек протянула ему бутылку с водой, а другая - платок, и только тогда Фудзивара понял, что все еще мокрый от вылитой на него воды, и что болят прокушенные губы, и вообще...
   - Спасибо.
   - Да не за что, - пожал плечами один из ребят. - Ну что, народ, теперь-то мы можем пойти в клуб? Где Коу носит?
   - Сказал, что щас вернется. Не дергайся, Такаши.
   - О, легок а помине!
   Такуми с некоторым изумлением смотрел на встревоженного, немного растрепанного и запыхавшегося Коу. Вот уж кого точно Такуми встретить не ожидал.
   - Коу, пошли. Сколько можно тебя ждать.
   - Извините, ребята. Сегодня я, пожалуй, пропущу вечеринку. Дела семейные образовались.
   - Гонишь. Семейные - у тебя?!
   - Ага. Этот парень мой родственник. Так что топайте отсюда. И спасибо за помощь.
   - Сочтемся. Бывай.
   - Ага.
   Маюки внимательно смотрел на сидящего Такуми и замечал и нездоровую бледность, и запавшие глаза, и кровь, бегущую из прокушенной губы, к которой парень забывал прижимать платок, так и оставленный сердобольной Мако... Что-то случилось, и сейчас соперник вызывал у Коу только сочувствие и даже жалость. И Маюки опустился рядом на эту самую лавочку, и запрокинул голову к небу, и спросил совершенно незаинтересованным тоном:
   - Что случилось, Фудзивара-сан?
   - Ничего. Ничего не случилось. Просто...воспоминания.
   Зачем он говорит этому постороннему, чужому, враждебному человеку это? Такуми не знал. Но от Коу пахло Киоске, а может, это лишь так казалось - призрак чего-то родного после пережитого заново кошмара. Коу пугал, но гораздо, гораздо меньше, чем остальные. Наверное, это потому, что парень помог ему. А еще это был парень Киоске, а Киоске Такуми верил. Доверял. Не смотря ни на что.
   - Прошлое - это только прошлое.
   - Хн.
   - Чего вы хотите от Киоске, Фудзивара-сан? - Коу говорил все также размеренно и спокойно. Фудзивара Такуми был сейчас не похож на самого себя, и Маюки полагал, что размеренность тона должна была успокоить явно струхнувшего парня. Вот только слишком уж сильно тот струхнул.
   - Не знаю, - постепенно Такуми приходил в себя, и все становилось на свои места. Наверное, именно этого и не хватало ему - пережить все заново, именно пережить. Прочувствовать. Вернуться назад, чтобы идти вперед. Чтобы, наконец, понять, насколько нужны ему оба этих человека - и Риоске, и Киоске. Понять, что без них он - ничто, и всегда был ничем. Может, до той ночи и было иначе, но сейчас все было именно так. Он стал так жалок, превратившись во что-то отвратительное даже самому себе. Паразитирующий на других организм. Мерзость какая...
   - Определись. Он любит вас.
   - Любит...
   - Ну да. Я же вижу, что и через порог ему не нужен. Он на вас смотрит всегда, каждую минуту, секунду. Это обидно, знаете?
   - Коу-сан...
   - Послушай, я не знаю, что у вас там произошло в прошлом, Фудзивара-сан, но вы должны хотя бы быть честным с самим собой. Попробуйте для разнообразия как-нибудь.
   - Хн...
   - Ладно, - Маюки вздохнул и встал, протягивая Такуми руку. - Пойдемте, я провожу вас домой.
   - Нет, - Фудзивара тоже встал, так и не прикоснувшись к чужой руке.
   - Не хотите, чтобы я вас провожал?
   - Не домой. И вы...не ходите.
   - Почему?
   Такуми не ответил, просто пошел прочь, чуть сгорбившись и явно думая о своем. Он знал, что сейчас происходит там, в их доме, и знал, что сегодня никому больше там не было места. И Киоске, и Риоске - им обоим требовались отдых и утешение, которые не мог дать ни Такуми, ни Коу, ни кто бы то ни было другой. Фудзиваре было немного грустно, а еще очень гадко, но это - от другого. Это от осознания того, какой же мразью он стал, во что превратился в итоге. Кажется, его все же сломали, сломали еще тогда, и всем было бы легче, если бы тогда его и не стало. Но нет, ему нужно было выжить, и не только выжить, но и буквально сломать двух любимых людей. Почему-то сейчас он думал так и о Киоске тоже - любимый. Просто, наверное, по-другому любимый. Такуми ведь не знал, что это такое, не умел он любить так, как надо. Потому любил, как умел, но получалось у него явно отвратительно. Да куда там, он и не уверен-то был, что любит! То есть он не был уверен, что то чувство, что он испытывает к братьям - это и есть любовь. Может быть, к Риоске...но...
   Он ничего не знал и ни в чем не был уверен. Растерянность, омерзение к себе, тоска и опустошение шли рядом с ним в этой прогулке. Такуми больше не боялся ночного города. Хотя бы потому, что хуже было уже невозможно. Ну что могут сделать с ним на этих улицах и в этих подворотнях? Избить, изнасиловать, убить? Все это уже было, было с ним и в нем. Пятном грязи больше, пятном грязи меньше...все равно грязь останется грязью, сколько б ее ни было. Душу невозможно отмыть. Он слишком хорошо осознал это сегодня. Как и то, что ведет себя подобно истеричной девке. Вполне для него подходяще, то есть. Хотя, наверное, если бы он был девчонкой, все было бы проще и естественнее.
   Но эти мысли были лишь эпизодом, а большую часть его мыслей занимали чувства, которые испытывал он сам. Он любил...и желал. Одно вызывало тепло где-то в глубине, в солнечном сплетении, билось, словно живое - маленькое солнышко - разгоняя беспросветное отчаянье. Другое не вызывало ничего, кроме ужаса, боли и отвращения. И даже близость с Риоске была окрашена этими чувствами - до сих пор. Такуми привык, и даже научился получать удовольствие, но...он обошелся бы без этого аспекта их отношений. С Киоске было иначе. С Киоске он почему-то желал телесной близости, испытывая при этом совсем другие чувства, нежели к Риоске. Тепло, нежность, заботу и привязанность - да, тоже, но...
   Жалок... Ками, как же я жалок...
   Из замкнутого круга не было выхода. Такуми не мог его найти, а обращаться за помощью было не к кому. Он наконец-то осознал разницу, и это было куда хуже, чем прежнее непонимание. В конце концов, он ничем не отличается от тех, кто насиловал его самого. Он также желает получить другого, и это желание может сломать. Искалечить Киоске. Того, кто был с ним, кто заботился о нем, кто отдавал свое время, свою нежность и внимание - ему. Причинить ему вред, испачкать его в той же самой грязи? Нет. Нельзя. Даже думать об этом было страшно. А не думать - невозможно. И в душе снова рождался страх, но теперь это был страх за самых близких, самых родных. Страх того, что он, Такуми, может причинить им вред, еще больший, нежели уже причинил. Ни с чем не сравнимый ужас, перед которым меркли все прошлые страхи...
   ...визг шин, рывок назад и жесткие руки, не выпускающие из цепкой хватки. И знакомый голос, отчаянно сыпящий самыми грязными ругательствами. Коу. Сколько он шел за Такуми вслед? Зачем? Зачем вытащил его?
   - Ну, ты, долбодятел! Ты, еб твою мать, что удумал? Ну...
   Фудзивара просто сидел на дороге и смотрел на растрепанного, бледного Коу. И тихонько смеялся, совсем тихонько, почти неслышно. И не понимал, почему Маюки побледнел еще больше, а затем резко встал и поднял Такуми. И позвал такси. И назвал знакомый адрес. И сидел рядом с ним, и сжимал мертвой хваткой его плечо, и смотрел так отчаянно тревожно, что Такуми было еще смешнее. Все это вообще было безумно смешно, безумно...все эти попытки выбраться, вырваться из липкой паутины страха и отчаянья. Но только она была реальностью, а все остальное - не более чем сном. Приходила пора проснуться. Нельзя ведь спать вечно.
   Коу был перепуган не на шутку. Он не понимал, что случилось, но видел, что дело серьезно. Этот тихий парень явно слетел со всех резьб, и оставлять его одного было нельзя. При всей своей нелюбви к Фудзиваре лично, Маюки не желал ему ничего плохого, а уж тем более смерти. А ведь он отчетливо понимал, что если оставить этого парня сейчас одного, тот погибнет через несколько часов, просто в очередной раз не заметив очередной машины. И все. И почему-то фоном крутилась мысль о том, что так было бы лучше для него. Только вот Коу не считал себя вправе решать подобные вещи, и помощь оказал бы любому в подобной ситуации, не только знакомому. Любому. Даже Фудзиваре, в глаза которого сейчас страшно было смотреть - в них были лишь пустота и безумие. Безумная пустота.
   Они приехали быстро, а вот звонить пришлось долго. Когда же дверь открыл растрепанный Киоске с влажными волосами и зацелованными губами, Коу все понял. Стало очень-очень обидно, и еще больно в груди, но он только кивнул, отстраняя любовника и втаскивая все еще беззвучно смеющегося Такуми в гостиную, где тот сразу же попал в объятия старшего брата, выглядевшего хорошо оттраханным. Да, Киоске мог быть хорошим любовником, но...брат? Родной брат? Маюки предпочел не думать об этом сейчас. Все это может подождать и более подходящего времени. А пока...
   - Принимайте. Дважды едва не убился.
   Подробно и обстоятельно Коу рассказывал все, начиная с момента случайной встречи и заканчивая поездкой на такси, и братья мрачнели, и дрожали руки Риоске, и сжимались от бессильной ярости и гнева кулаки Киоске, и Коу чувствовал, что ему нет места здесь, что он должен уйти - и больше никогда не приходить в этот дом. Дом, где жил тот, в кого Коу был влюблен. Безответно, но это не так уж страшно, на самом деле. Все можно пережить. Все. Маюки считал себя достаточно сильным, чтобы адекватно воспринимать любую ситуацию. Вот и теперь, закончив рассказ, он слегка поклонился и тихонько направился к выходу. Так уходит кот гулять по ночной улице. Кот, который всегда гуляет только сам по себе. И никогда не выбирает иного.
   - Не уходи... Маюки.
   Сильные руки Киоске вдруг обняли, уже у порога остановив, не давая сделать последнего шага, и впервые что-то защемило в груди от чувства, так похожего на отчаянье. И благодарность. Потому что Киоске впервые за все время, что они провели вместе, назвал его по имени. Это было, наверное, приятно, но - не достаточно.
   - Я лишний здесь.
   - Нет, Маюки. Ты не лишний. И ты заслуживаешь объяснений. Пойдем в гостиную.
   И Коу сам не знал, почему подчинился настойчиво-мягкой этой просьбе. И пил чай, заваренный любовником, и слушал историю четырехлетней давности. Слушал, словно страшную сказку, в которой намертво переплелись судьбы троих людей. И лишь к концу рассказа вернулся в гостиную Риоске, и сел рядом с братом. И на вопросительные взгляды обоих тихо сказал:
   - Уснул. Я дал ему снотворного.
   - Ему нельзя много...
   - Я знаю. Я же врач, Киоске.
   - Прости.
   - Мы не должны были отпускать его...
   - Мы не могли не отпустить, и ты это знаешь. Такуми должен справиться с этим.
   - Он е сможет! Киоске, ради всех богов! Ты же видел его сейчас! Еще немного, и он сойдет с ума!
   - Шшш...успокойся, братишка. Ну что ты... Все будет хорошо, он справится. Он ведь сильный, очень сильный. Иначе никогда не смог бы победить нас.
   - Это не одно и то же.
   - Я знаю, но все же. Верь в него, Риоске. Кто, если не мы, будет верить в него?
   - Киоске...я пойду...
   - Останься, Маюки.
   - Зачем я здесь нужен?! Зачем? Мне нет места рядом с тобой, думаешь, я не понимаю, да? - Горько, так горько на душе, но это ничего. Просто впредь будет умнее. На ошибках учатся.
   - Маюки...
   - Не надо, Киоске. Лучше ничего не говори. Я...завтра зайду. Увидимся.
   Дверь за ним закрылась, и Риоске, опустив голову на такое надежное плечо брата, тихо и грустно сказал:
   - Мы сделали ему больно.
   - Я знаю. Я использовал его, а он спас Такуми сегодня от него самого.
   - Тогда, когда никого из нас не было рядом.
   - Да.
   А что можно был еще сказать? Теперь все зависело от времени и Такуми, они сделали все, что могли. Им оставалось только верить. И ждать. И это было безумно тяжело, но иного не оставалось никому из них двоих. Только верить и ждать.
   Разбудили Такуми солнечные лучи и отсутствие рядом привычного тепла. И лишь потянувшись туда, где обычно лежал его любимый, Такуми осознал, что Риоске не был рядом. И это прогнало сонную одурь вернее всяких других средств. С постели он буквально слетел. Но оба брата оказались на кухне. Риоске возился с завтраком, а Киоске читал, и все было в порядке. А потом нахлынули воспоминания о вчерашнем, и стало так стыдно, что захотелось сквозь землю провалиться от этого жгучего стыда. Но Риоске обнял его, и Киоске улыбнулся так мягко и тепло, и все было так хорошо... Но Фудзивара знал теперь, что им необходимо поговорить. Точнее, ему нужно объяснить этим двоим то, что и сам Такуми понимал лишь очень смутно. Это было словно препятствие, которое нужно было преодолеть, словно опасный поворот на полной скорости в дождь и по льду. Тонкому-тонкому льду...
   - Риоске, Киоске...мне...я...
   Слова не шли. Он не умел с ними обращаться, до сих пор не научился. Но он должен был сказать так, чтобы они поняли. Нельзя вечно молчать и рассчитывать на понимание, теперь он это сознавал. Эта ночь, этот срыв на грани с безумием - настоящим, окончательным - он что-то сломал в его душе, какой-то барьер. Такуми не знал, что это, но что-то родилось новое, а может, оно было там всегда. Братья смотрели на него молча и тепло, и он попытался снова.
   - Мне...нужно...поговорить с вами.
   - Конечно. Только давай сначала позавтракаем, хорошо?
   - А тебе на работу...?
   - Я взял отгул. И Киоске тоже. Мы останемся с тобой столько, сколько потребуется. Поэтому не торопись, ладно?
   Такуми кивнул. И завтрак был таким удивительно вкусным, и отчего-то щемило в груди до слез, и он улыбался - так, как умел, уголками губ и глазами, едва-едва, но Риоске с Киоске улыбались в ответ. И это было счастьем. Тем, которое он совсем не заслужил со всем своим эгоизмом, со всей той мерзостью, что пряталась в самых потаенных уголках его души. Но это было - счастьем. И потом, когда они втроем сидели в гостиной, Такуми тихо говорил. С паузами, с перерывами, путаясь в словах - он говорил. О страхах, сомнениях, безнадежности, желаниях и событиях, произошедших ночью. О том, какой мразью себя чувствует. Он просил у них прощения, и видел слезы в любимых глазах. И еще безграничную нежность их обоих. К нему, Такуми, нежность. Они принимали его любым, со всеми страхами и сомнениями, со всей грязью. И это безоговорочное принятие ломало его снова, ломало, перестраивало, и это было одновременно и больно, и прекрасно. И когда он выговорился, наконец, братья просто подсели ближе, обнимая, заключая его в защищающие объятия своих рук и переплетая пальцы. Круг защиты и нежного тепла.
   - Ты такой дурак, Такуми. Себя измучил, нас напугал...
   - Простите...
   - Знаешь, я понимаю, что ты имел в виду, когда говорил о страхе сломать и сломаться, - Киоске мягко ткнулся носом в висок Такуми, вдыхая его запах. И осторожно, подбирая слова, продолжил. - Я не боюсь. Ты не причинишь мне вреда, ты не сломаешь меня. Твое желание делает меня счастливым, очень-очень.
   - Киоске, я...
   - Не надо. Позволь мне сказать, ладно? - А Риоске слушал, и обнимал, и улыбался. Ему было грустно, что не он пробудил это первое желание любимого человека, но он был счастлив от того, что все еще могло наладиться. И еще больше счастлив за брата. Киоске был таким красивым сейчас! Он словно светился счастьем, и старший из братьев готов был вытерпеть и грусть, и боль, и многое другое, чтобы только и дальше его младший братишка мог быть таким вот солнышком. Как давно, как чертовски давно он не видел брата таким! Так давно, что почти забыл... И Такуми молчал, и слушал, просто слушал, почти как раньше.
   - Такуми, я счастлив. Я хочу, я очень хочу принадлежать тебе. Если ты сможешь, если захочешь, я не буду против.
   - Я не хочу причинить тебе боли.
   - Ты не можешь ее причинить, Такуми. Верь мне, пожалуйста. - Киоске просил. Киоске убежал так, как убеждают испуганного зверька довериться, принять помощь и заботу, которой он раньше не знал. Такуми и был таким вот диковатым зверьком в плане ощущения и чувств, да и в физическом тоже, просто им двоим он доверял. И это давало надежду. И постепенно Фудзивара начинал прислушиваться к мягким доводам Киоске. Особенно после того, как Риоске, продолжая обнимать любимого, тихо прошептал:
   - Я буду рядом. Не бойся, я буду рядом. Я не позволю случиться ничему, опасному для вас двоих. Ведь я люблю вас обоих.
   Это признание, эта нежность, это обещание поддержки - все это был Риоске. Знакомый, сильный, любимый. И Такуми сдавался, сдавался этим объятиям, этим убеждающим словам, этой надежности рук и мягкости знакомых губ. И Риоске обнимал его, а Киоске целовал, так нежно-нежно, так...отчаянно, словно Такуми мог исчезнуть в любой момент, и когда Фудзивара осознал это, то сам обнял младшего брата, и сам поцеловал его, так стараясь быть осторожным и нежным, и Киоске тихо смеялся, и углублял поцелуй, и забирался ладонями под футболку, и Риоске покусывал загривок любимого, от чего вдоль позвоночника словно молнии маленькие пробегали. И было на самом деле так хорошо, и нежно, и спокойно... И смущенный Такуми видел, как ласково и неторопливо Риоске подготавливает брата, и внутри все сводило от желания и страха, и хотелось убежать, но обжигающие нежностью и страстью, той самой страстью, которой он так боялся, глаза держали крепче любых оков и пут. И когда Такуми осторожно брал Киоске, тот стонал и вскрикивал совсем не от боли и страха - от страсти, от желания и удовольствия. И Риоске был рядом, и целовал обоих, и гладил обоих, и голову кружили новые, совсем новые ощущения, незнакомые и прекрасные, которые и сравнить было ни с чем невозможно. И хотелось двигаться, и ускорять темп, и Такуми делал это, потому что Киоске просил, он делал это для него, отдавая свою страсть, которая оказалась не страшной совсем. И не было уже мыслей, только движение, только ритм их тел, только их стоны, их крики, их тяжелое дыхание, только обжигающие, такие горячие взгляды Риоске, и внутри было так горячо-горячо, и в этот момент в Такуми рождалось что-то новое, непонятное и огромное, как весь этот мир. И такое прекрасное...
   А потом снова были поцелуи, и нежность, и попытки отдышаться, и возбужденный Риоске, который мягко просил Такуми помочь ему кончить. И движения руки, и - впервые - касание губ к чужому члену без ощущения гадливости и страха. Потому что это казалось самым правильным на свете. И огромные, словно блюдца, глаза любимого, и протестующий его вскрик, утонувший в стоне наслаждения. И пусть Такуми так и не смог заставить себя сделать нечто большее, чем просто целовать и облизывать его член, прослеживая языком набухшие вены, слизывая прозрачные капельки смазки с уздечки, и помогать рукой, но Риоске этого было достаточно. Достаточно, чтобы с головой утонуть, захлебнуться криком головокружительного оргазма. И заботливые руки Киоске, обнимающие за плечи, и встревоженные взгляды братьев, проверяющих, не стало ли ему плохо. Даже сейчас они беспокоились о нем, прежде всего о нем, и Такуми снова было стыдно, теперь уже за недоверие и все те темные, горькие мысли, что он передумал за последние несколько месяцев.
   Они были вместе сейчас, и вместе уснули - переплетение тел, душ и мыслей. И единый ритм сердец - один для троих.
   День прошел в каком-то счастливом мареве, которое окутывало всех троих теплым, пушистым покрывалом. Это счастье делилось на троих и становилось от этого лишь более ярким. Они смеялись, шутили, гуляли - и это было так восхитительно прекрасно, что не хотелось ни о чем думать, роме таких родных людей рядом. Коу в тот день так и не появился, но никто из троих не обратил на это внимания. Они были поглощены друг другом, и мир в этот день был только для них.
   Потом, конечно, эйфория прошла. Прошла ночью, когда Риоске заметался в кошмаре, разбудив и Такуми, и Киоске, и сам проснулся - дрожащий, несчастный, совсем разбитый этим кошмаром. И долго молчал, и курил, сжимая сигарету дрожащими пальцами. И на вопросы, на встревоженные взгляды любимых только отводил глаза. И молчал. Он так и не рассказал им тогда, что именно ему приснилось, а они не стали настаивать. Но потом, когда Такуми ушел на работу - он дежурил в ночь - Риоске рассказал об этом брату. Рассказал в подробностях, как испугался во сне, осознав, что потерял, потерял, потерял любимого. Что Такуми больше нет. Это был лишь кошмар, который не воплотился в реальность лишь благодаря проницательности и доброте Коу. Того самого, с которым они так обошлись. И Киоске тоже трясло от осознания не случившегося гоя, не случившейся смерти, и утешать не имело смысла, потому что - виноваты. И эта вина тяжким грузом ложилась на души и сердца обоих.
   Такуми едва не погиб. Снова они чуть не потеряли его - из-за собственной небрежности, собственных эгоистичных желаний. Снова. Второй раз. Это мучило и терзало обоих, и они ничем не могли помочь друг другу. Потому что эта вина лежала на них двоих. И как смотреть в глаза любимого, которого они бросили той ночью? О какой любви и заботе можно говорить тогда, когда они отпустили его в ночь, ту самую, которой Такуми так боялся. Так отчаянно боялся, до сих пор. Он мог быть сколько угодно сильным, но пока этот страх, этот ужас, который внушало ему прошлое - он был сильнее Такуми. Но братья не подумали об этом. Киоске винил себя. Риоске...он никого не винил, ему просто было больно, безумно больно. Так просто - едва не потеряли. А спас их троих один человек. Тот, кого они использовали и предали. И что можно было с этим поделать?
   Киоске звонил Коу, но телефон Маюки не отвечал, а ехать к нему было боязно. Потому что для этого нужно было оставить брата одного, да и поздно было, но именно Риоске, бледно улыбаясь, подтолкнул младшего брата к дверям, тихо сказав:
   - Иди.
   И Киоске пошел. К бывшему теперь уже парню и любовнику. После того, что случилось вчера, младший из братьев уже не мог быть с ним. Потому что...это слишком отличалось от близости с любимым человеком. Той, о которой так долго мечтал, которой ночами грезил. Да Коу и не принял бы подобного. Ни от кого. Коу был слишком горд для этого, слишком прям и честен. И не заслуживал подачек. Коу заслуживал любви, которой Киоске не мог ему дать. И четвертым рядом с ними младший бы не пожелал быть никому, сам пройдя через этот ад.
   Дома Маюки не оказалось, но Киоске это не остановило. Он просто устроился рядом с дверью простой, дешевой квартирки друга - именно друга, не смотря ни на что - и приготовился ждать столько, сколько потребуется. А ждать пришлось довольно долго, почти до рассвета. Но он дождался.
   Выглядел Коу не лучшим образом. Потрепанный, в грязной, изорванной куртке, с побитым лицом и сбитыми костяшками, он сиял великолепным фонарем под глазом, медленно наливающимся темно-фиолетовым с оттенком черноты. Красные глаза говорили о бессоннице, а еще от него за версту разило крепчайшим и дешевым спиртным. Он смотрел на Киоске несколько минут, а затем развернулся и побрел прочь, сгорбившись. Но Киоске не был бы Киоске, если бы позволил бывшему любовнику вот так вот уйти неизвестно куда из собственного дома.
   Догнал. Обнял. Вернул обратно. Помог раздеться и достал аптечку.
   Простые действия, во время которых не требуется разговора. Да и что тут можно было сказать? Именно Киоске был виновником тог, что происходило, и то, что он е желал причинять Маюки этой боли, не оправдывало. Потому что все было так, как было. И обрабатывая анны на руках друга, Киоске так отчетливо сознавал собственную вину и собственную подлость, что...
   - Сам виноват...ик. Забей...
   Маюки заговорил первым, заплетающимся языком произнося слова, которые нужно было произнести. Он понимал это даже сквозь затуманенный алкоголем разум. А забинтованная ладонь все равно потянулась погладить растрепанные осветленные лохмы, зарыться в их мягкость пальцами...как раньше. Потянулась, и Киоске позволил это, склонив голову под этой лаской. И тихо прошептал:
   - Прости.
   Но что могло одно слово? Ничего оно не могло ни изменить, ни исправить. Это вообще было невозможно. Он мог лишь позаботиться о Маюки сейчас, и он делал это с той же бережной, осторожной нежностью, с какой заботился о Такуми или брате. Он мог дать Маюки хотя бы это сейчас, когда тот еще не обрел свой щит из непрошибаемой гордости и ослиного упрямства. А когда Коу уснул, Киоске позвонил брату и обрисовал ситуацию. И Риоске долго молчал в трубку, потом спросил, что брат намерен делать. И Киоске ответил, что собирается дождаться момента, когда Маюки проспится и придет в себя. Дождаться здесь, рядом с ним. Потому что им нужно было поговорить. Потому что они чертовски много задолжали этому парню. Но чем можно расплатиться за спасенные жизни? Только ими же.
   - Не делай глупостей, братишка, - только и сказал Риоске напоследок.
   Потом уже, когда проспался Коу, когда справился с головной болью и позавтракал тем, что сумел приготовить не шибко способный к кулинарии Киоске, именно тогда они и поговорили. Неприятный, тяжелый для обоих разговор, полный вины, печали, гордости и сожалений. Коу никого ни в чем не обвинял, ничего не просил и отказывался от оскорбительной для него благодарности. Он не отел ни к чему принуждать Киоске, потому что для Маюки влюбленность и любовь означали прежде всего свободу. В жизни у него был еще один принцип, выражавшийся очень старым афоризмом: "Если любишь - отпусти. Вернется - твое. Нет - никогда твоим и не было".
   Коу отпускал. Отпускал, как бы ни было больно. И знал, что все это совсем не смертельно.
   Не в его случае, по крайней мере.
   - Ты ведь по-настоящему их любишь, дружище, - говорил Маюки, уплетая слегка пригоревшие гренки и запивая их молоком. - Так что не морочь себе голову, ладно? И засуньте свою благодарность подальше, она мне не сдалась ни разу. Нельзя позволить человеку так по-дурацки умереть, вот и все.
   - Ты спас не только Такуми, Маюки, - говорил Киоске тихо, вертя в пальцах незажженную сигарету. Коу терпеть не мог, когда в его квартире курили, даже Киоске.
   - Забей, я сказал. Лучше как-нибудь свози меня покататься. А то я так и не смог раскрутить Фудивару-сана на рассказ о твоем бурном прошлом, - смеялся Коу, пряча грусть за занавесью ресниц. Как хорошо все-таки быть реалистом. Не надеяться, не ждать и не верить. Просто жить в настоящем, не думать о будущем и не помнить прошлого.
   - Ладно. Куда ты хотел бы поехать? - Отвечал Киоске, делая вид, что ничего не замечает. Совсем-совсем ничего. Потому что если так Маюки будет легче, он, Киоске, примет его правила. Почему-то с Коу стало удивительно легко, теперь, когда больше не надо было притворяться. Маюки был простым и легким, рядом с ним было так...естественно. И как же Киоске сожалел о том, что дал этому человеку лишь грусть и боль. И может быть именно тогда пришла мысль о том, что он может дать ему еще кое-что. То, что поможет Маюки вновь обрести душевное равновесие.
   - Хочешь увидеть гонки? - Киоске улыбался. Он был уверен, что такому, как Маюки, это должно понравиться. Вот только что именно понравится ему: скорость городских шоссе или узкие опасные извивы горных дорог? Но на своей любимой FG Киоске мог показать бывшему любовнику и одно, и другое. Хотя сначала, наверное, все же стоило обсудить эту идею с братом. Хотя бы потому, что у Риоске может возникнуть не менее сильное желание хотя бы быть рядом во время гонок. Киоске так часто замечал за братом эту тоску, которую не могло вытравить ничто - тоску по скорости, адреналину, соперничеству, победам... Но старший брат не нарушал однажды данное отцу обещание, пусть они и ушли из дома. Киоске сильно подозревал, что движет братом не столько данное папаше слово, сколько добровольно взятое на себя наказание за то, в чем Риоске не был виноват совершенно. За то, что случилось с Такуми. И сдвинуть брата с этого его дурацкой идеи было совершенно невозможно, не стоило и пытаться.
   А Коу согласился. Даже сейчас ему хотелось узнать о Киоске хоть что-то новое, что-то личное, что-то, что знали его брат, и Фудзивара-сан тоже. Что-то, что позволило бы ему понять, почувствовать в своих ладонях душу этого странного, сильного и доброго человека, который отдал свое сердце другому. Маюки не понимал, почему так получилось. Не понимал, что нашел Киоске в замкнутом парне, изломанном и искалеченном этой жизнью. Это была не жалость, это-то Коу понимал. Это была любовь. Та, что рождается раз в столетие, если не реже. Та, которая не умирает и после смерти влюбленных. И от этого было еще горше, и так хотелось спросить - не Киоске, а просто кого-то там, наверху - почему же не он, Коу Маюки? Почему ему не дано было почувствовать, испытать этого? Почему он раз за разом должен оставаться один в этом мире, и смотреть, как совсем рядом расцветает такая вот всепоглощающая любовь? И заставлять себя желать счастья тому, кого хотелось целовать...
   Они договорились созвониться, и Киоске ушел, а Маюки остался. Один в своей небольшой квартирке с тонкими стенами. Остался слушать удаляющиеся шаги и пришедшую на их место городскую тишину. И думать о том, как здорово было бы найти предлог задержать этого человека, вдруг ставшего чужим и далеким, еще хотя бы на мгновение.
   А Киоске было муторно. То есть совсем муторно. И никуда от этого было не деться. Он сам эту кашу заварил, ему ее было и расхлебывать. И еще в глубине души теплилась благодарность бывшему любовнику. Не только за спасение любимого человека, но и за такой вот разговор, и такое относительно легкое прощание, и вообще за все прошедшее время. Коу отступился, отпустил, и это вызывало у Киоске уважение к нему и эту вот самую благодарность. Наверное, Маюки действительно был в него влюблен...
   А дома был Такуми, и все заботы отступали прочь под взглядом его серых глаз, в которых больше не было страха. Ну, Киоске не был так наивен, чтобы полагать, что страха вообще больше нет, но Такуми больше не боялся его, Киоске. И это было так прекрасно! Можно было обниматься, целовать, ерошить волосы, получая в ответ сердитый взгляд, таскать кусочки и слушать его дыхание. Он был живым. Живым! И это наполняло Киоске до самых краев невероятным, немыслимым, безудержным счастьем! Настолько большим, что в какой-то момент оно перелилось через край жгучими, ненужными, неуместными слезами. И Киоске лакал, уткнувшись в макушку замершего в его руках Такуми, плакал и смеялся, совсем беззвучно. И Фудзивара молчаливо накрывал его чуть дрожащие ладони своими, переплетал их пальцы, пытаясь поддержать и ободрить так, как мог. Слова не приходили, но ведь выразить чувства можно было не только словами. Этому его тоже Риоске научил.
   Потом они долго сидели обнявшись, и молчали, и Киоске постепенно успокаивался. Напряжение последних нескольких суток уходило прочь, и снова можно было нормально дышать, думать и говорить. И шутить по-прежнему, совсем как раньше. И быть прежним необузданным рубахой-парнем, своим в доску со всеми, и до невероятия нежным, таким открытым рядом с любимым человеком. Такуми все понимал. Ладно, пусть не все, но сейчас он чувствовал, что в Киоске тоже что-то меняется, хотя, скорее, возвращается в прежнее состояние. Просто становится на свои места, и от этого Фудзивара чувствовал себя таким спокойным и счастливым. Наверное, он и сам очень сильно изменился за это недолгое время, но изменения почему-то перестали пугать. По крайней мере, страх больше не мешал думать и действовать, оставаясь лишь одной из темных теней в глубине души. Страх перемен, изменений, чего-то нового... Наверное, теперь можно было мягко целовать сидящего рядом парня, и зарываться пальцами в светлые лохмы тоже можно было. Потому Такуми делал это, и Киоске нравились эти действия. Фудзивара был осторожен даже в такой простой ласке, очень осторожен, его прикосновения и поцелуи были едва ощутимы, словно Такуми опасался причинить даже легкое неудобство. Скорее всего, так оно и было, но Киоске пока предпочитал с этим не заморачиваться. Прогресс, которого они достигли за эти несколько дней, был настолько огромным по сравнению со всеми предыдущими годами, что младший из братьев не решался даже пытаться торопить события. Насколько он знал любимого, тому могло потребоваться много времени чтобы принять и обдумать даже то, что уже изменилось. Это не было нерешительностью, обдумав все как следует и приняв решение, Такуми действовал без колебаний и ненужных сомнений. Чего-чего, а решительности у молодого гонщика было хоть отбавляй. Просто он был еще мальчишкой совсем, мальчишкой, которого жизнь вынудила повзрослеть слишком быстро.
   Киоске тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли, и просто расслабился, позволяя любимому действовать так, как он того хочет. Пусть это были лишь легчайшие, почти невинные поцелуи, мягкие прикосновения и теплые объятия, пусть. Это было то, о чем Киоске еще совсем недавно и мечтать не смел, что представлял себе лишь в самых смелых своих фантазиях - а дальше и не заходил. Слишком больно было возвращаться к реальности. А теперь...теперь осмелевший Такуми, чувствуя расслабленное удовольствие партнера, чуть-чуть увереннее касался губами его лица, чуть сильнее поглаживал шею, чуть крепче обнимал - и это делало Киоске самым счастливым на земле человеком. Он просто расслабился, отдаваясь на волю любимого, почти в первые в жизни полностью плывя по течению и не желая ничего при этом менять. И надеясь, что это доверие, это расслабленное, почти ленивое удовольствие поможет Такуми понять, насколько прекрасными могут быть проявления физического желания. Насколько разными. И как много доставлять удовольствия, когда окрашены не похотью, а нежностью, любовью и заботой.
   А сам Такуми тоже получал немало удовольствия, ощущая под пальцами мягкие волосы и гладкость кожи такого близкого, такого родного человека. Он чувствовал, что Киоске хорошо, что тот получает удовольствие от прикосновений, и рад был дарить это удовольствие. Сейчас в нем не было страсти - только безграничная, всепоглощающая нежность жила в сердце. Светлое, яркое, ни на что не похожее чувство, не смотря а силу дающее покой уставшей душе. Да, Такуми сам не осознавал, насколько устал. Устал от страха, ненависти и презрения к самому себе, отчаянья и боли. Братья давали ему защиту от этих чувств, без которой он не смог бы выжить, но теперь в его душе что-то появилось, что позволяло смотреть на мир немного иначе. О, он по-прежнему презирал себя - не мог иначе. Не получалось справиться с гадливостью, с ощущением омерзения от собственного вида в зеркале. Не получалось относиться проще к...близости даже с такими родными и любимыми, которым Такуми доверял полностью. Наверное, это потому, что он не до конца доверял себе самому. А может, это были отголоски старого кошмара, постепенно уходившее в прошлое. Иногда, очень редко, Такуми пытался представить, как его касаются чужие руки, руки, не принадлежащие ни одному из братьев. И не мог. На место нежности, теплу и покою, пусть и окрашенному в тревожные тона, приходил настоящий ужас. Даже думать о чем-то подобном было больно почти физически. Вот и сейчас Такуми до боли закусил губу, но ни на миг не сбился с ритма ласки. Киоске был не виноват в том, что Фудивара оказывался таким...извращенцем. Думать о других, имея двух постоянных любовников и любимых! Как это еще можно назвать? Это тоже не прибавляло ему хорошего о себе мнения. Совсем не прибавляло.
   С другой стороны, близость с братьями не вызывала отвращения. И если в случае с Риоске еще можно было говорить о привычке и психологической зависимости, то близость с Киоске показывала, что все не так просто. С обоими братьями было по-разному, но общим было то, что их прикосновения и ласки были приятными. Пугающими немного, но приятными. Еще Фудзивара думал о том, что нужно кое-что проверить прежде, чем делать выводы. Только решиться было трудно, и много сил и воли потребовалось, чтобы тихо прошептать на ухо разнежившемуся и почти уже задремавшему парню:
   - Киоске... Киоске...я хочу тебя...можно?
   Эти слова казались продолжением дремы, но широко распахнувшимися глазами глядя на смущенное, какое-то виноватое лицо Такуми, на напряжение пополам со стыдом в потемневших глазах любимого, Киоске осторожно взял его лицо в ладони и улыбнулся, счастливо и немного неверяще.
   - Можно. Но ты уверен? Риоске нет...
   - Хн.
   - Это да или нет?
   - Да. Уверен. Хочу попробовать без него. Не уверен, что смогу.
   Такуми говорил почти как тот, прежний. И смотрел немного в сторону, явно стыдясь собственных слов. Киоске понимал - чувствовал - этот стыд, и тревогу пополам с желанием. И еще что-то... Что-то в жестах, во взгляде, в самом положении тела намекало на то, во что Киоске поверить было невозможно. Очень хотелось, конечно, но...нет. Догадка требовала уточнения, хотя бы для того, чтобы не причинить вреда этому такому любимому чуду. И Киоске заглянул в бездонные, темно-серые сейчас, глаза и тихо спросил, очень-очень серьезно спросил, борясь с предательской дрожью:
   - Такуми, я правильно понимаю: ты хочешь заняться со мной любовью? - Такуми не должен был почувствовать эту дрожь ни в глоссе, ни в теле. Он истолкует ее как страх, и снова замкнутся в себе. Киоске очень хорошо понимал это. Но чтобы унять эту вот предательскую дрожь требовалось так много сил, что казалось: у него нет столько, никогда не было...но...
   - Хн.
   - Скажи мне это. Пожалуйста, родной мой. Я...я очень боюсь сделать что-нибудь не так. Помоги мне, прошу тебя. Расскажи, чего ты хочешь. Знаю, для тебя это очень трудно, но постарайся...
   Такуми долго молчал. Перебороть стыд, перебороть ощущение тревоги, почти паники - не страха, просто паники - перебороть собственное косноязычие... Киоске его не торопил, баюкая в кольце рук, поглаживая, покусывая, целуя, но не переходя границы. Он знал, брат рассказывал, что когда Риоске помогал любимому преодолеть страх чужих прикосновений, он всегда просил Такуми говорить о страхах и желаниях, и сам всегда комментировал свои действия. И сейчас Киоске действовал также. Брата не было рядом, а значит, некому было подстраховать их обоих, и волнение, и тревога за Такуми, и бесконечная благодарность за подобное доверие, за эту робкую просьбу - все это теснилось в солнечном сплетении тугим комом тепла и нежности, и еще рождающегося желания. Киоске хотел Такуми, хотел до цветных кругов перед глазами, но никогда не посмел бы даже заикнуться об этом. Он оставлял все самому Такуми. Только Фудзивара мог решать, только он и имел право решать. А Такуми молчал и пытался заставить себя говорить, и было так стыдно, что хотелось провалиться сквозь землю от этого жгучего, почти непереносимого стыда. Он разрывался между желанием и пониманием, насколько это желание грязно. Он не боялся, что Киоске отшатнется от него, но ему просто было очень-очень стыдно. И все же он должен был, ведь именно сам он попросил Киоске о подобном.
   - Я... хочу быть...снизу... Пожалуйста...
   Тело сжималось непроизвольно, в глаза любимому человеку смотреть было вообще невозможно, но объятия стали крепче, и нежность в голосе младшего из братьев позволяла немного расслабиться.
   - Конечно, любимый. Как ты хочешь. Только ты говори, если что-то не так, хорошо? Не надо терпеть, если тебе будет плохо или неприятно.
   С замиранием сердца, осторожно, неторопливо - поцелуи, поглаживания и снова поцелуи. Чтобы успокоить, чтобы расслабить, чтобы дать понять этому сгорающему от стыда и напряжения созданию, такому любимому, такому родному, что ничего страшного не происходит, что все хорошо и будет хорошо. Что он, Киоске, любит и заботится о нем. Убеждать ласками, убеждать словами и интонацией, спрашивать разрешение на каждое действие, идущее чуточку дальше - терпеливо, бережно, нежно... И Такуми расслаблялся, открывался для любовника, и уходила черная тень страха, но оставался стыд, и Киоске шептал, что нечего стыдиться, что Такуми - самый прекрасный, самый удивительный человек, шептал как благодарен, как счастлив быть с ним, и надеялся, что этого будет достаточно - пусть не сейчас, пусть потом когда-нибудь, но будет достаточно, чтобы Фудзивара понял, наконец, разницу между страстью и похотью. У Киоске сносило крышу от ощущений, когда он ласкал любимого, когда осторожно разминал тугое колечко мышц, пальцами, одновременно облизывая и посасывая напряженный член Такуми. И тот кричал, в голос кричал - от удовольствия, и закрывал глаза, и задыхался от ответного желания. И все было совсем не так, как с Риоске, как даже в присутствии Риоске. Не было того покоя, не было той теплой нежности... Все было ярко, так ослепительно ярко, так бешен и одновременно все-таки нежно, и немного нетерпеливо тоже, потому что натура младшего брала свое, и ритм движений, и сила толчков были совсем другими. И Киоске, забыв обо всем, утонув в этой страсти, не стеснялся вбиваться в тело любимого достаточно жестко, не стеснялся кусаться и стискивать бедра любовника, и оставлять засосы по всему телу Такуми... И сам Фудзивара уже не помнил себя от волн удовольствия, прокатывающихся по всему телу. И не было боли, той, которой он все еще боялся, хотя вначале он и пытался остановить любовника. Но Киоске не остановился, и протесты Такуми, и его страх - все это утонуло в удовольствии. Мешая нежность и жаркую, сводящую с ума страсть, почти грубость, младший сумел добиться ответа. А еще остатков мозгов и здравого смысла Киоске хватило на то, чтобы не делать ничего из того, что делали с Такуми те подонки. Чтобы не вызвать страха, ненужных ассоциаций, чтобы стереть однажды пережитую боль не только нежностью, но и похожими действиями - и все же другими. И Фудзивара позволил это, позволил, хотя прокушены были губы, а глаза напоминали две черные бездны. Киоске не останавливался, но не причинял боли, только дарил удовольствие, и тело Такуми отвечало на это, впитывало эти ощущения новой памятью. И потом, когда все закончилось, и они лежали на смятой потели, напоминающей выдранный из валиков прачечной белый флаг, Такуми впервые за долгое, очень долгое время тихонько плакал, уткнувшись в мокрое от пота плечо любовника, а Киоске курил, и молчал, невидящими глазами глядя сквозь потолок. Наверное, они оба были в шоке от случившегося. И на кончике сигареты медленно тлела их маленькая, персональная вечность. И эту вечность спустя Киоске, затушив сигарету, мягко зарылся рукой в волосы любимого, и просил простить его, просил не плакать, потому что все хорошо, все закончилось, и тревожно вглядывался в слегка бледное лицо любимого, ища в нем признаки страха, боли и отвращения - и не находя их. Потому что Такуми смотрел на него заплаканными серыми глазами и улыбался уголками губ, и отвечал, что все в порядке, что он благодарен Киоске и что, кажется, все-таки влюблен. А у Киоске руки тряслись, и было трудно дышать, и уже Такуми пришлось успокаивать любимого, прижимать его к себе, молчаливо выражая то, что невозможно было выразить в словах.
   Так их и застал вернувшийся Риоске: переплетение обнаженных тел на скомканных простынях кровати. И осторожно укрыл спящих, и мягким прикосновением стер остатки слез с лица любимого. И ушел на кухню - готовить ужин на троих и думать о том, что же такого произошло между его братом и его любимым. Что-то ведь точно произошло, и Такуми впервые позволил коснуться себя без его, Риоске, присутствия. И было немного обидно от вдруг нахлынувшего ощущения ненужности. Впрочем, ощущение это старший Такахаши успешно задушил в зародыше, понимая, насколько оно надуманно. Даже если Такуми останется с его братом, Риоске это переживет. Обязан пережить. Потому что Киоске, его младший, его единственный и любимый братишка, жил так долгих четыре года. Четыре года. День за днем смотрел на их любовь, их секс и их близость, и ни единым словом, ни единым жестом не выдал своей боли. Риоске чувствовал эту боль брата, но ничем не мог помочь ему, кроме кратких мгновений близости. Его просто не хватало на двоих, и выбор был сделан в пользу Такуми. Риоске любил брата, очень любил, но без Такуми жить он просто уже не мог. Тогда, в то богами проклятое время, выбирал ни один Киоске, Риоске тоже делал выбор. Раз и навсегда.
   Единственным, кто так и не смог сделать никакого выбора, был Такуми.
   Теперь выбирать предстояло ему. И помочь сделать этот выбор не смог бы никто.
   Впрочем, Риоске не был уверен в том, что Фудзивара выберет кого-то одного. Он знал - видел - что этот парень любит их обоих, пусть и не сознавая до конца своих чувств. Впрочем, он и не мог - не с чем было сравнивать, никакого опыта, да еще очень своеобразный склад характера. Замкнутый, упрямый, решительный и смелый, но в то же время умеющий в доли секунды подсознательно проанализировать обстановку и сделать единственно верный выбор. Отсутствие сильных эмоций весьма этому способствовало, однако же во всем есть свои отрицательные стороны. Фудзивара просто не знал сильных эмоций. То, что для него было сильным, для остальных людей было лишь чуть выше нормы. Потому Такуми оказался совершенно не готов к тому эмоциональному потрясению, которым стала та ночь и все, что за ней последовало. Он напоминал ребенка, боящегося учиться ходить. Но страх постепенно уходил.
   И Такуми учился разбираться в себе, справляться с эмоциями и...управлять ими.
   Риоске тихо вздохнул, засыпая рис в скороварку.
   Из спальни выполз растрепанный, заспанный Киоске - видимо запах еды разбудил-таки этого засоню. Брат выглядел до ужаса милым, и Риоске вдруг усмехнулся немного ехидно мысли о том, чего же все же больше - ужаса или этого самого "милого". И сам себе удивился. Эта мысль могла бы принадлежать самому Киоске, она была характерна для его брата, но никак не для самого Риоске. Впрочем, старший из братьев с некоторых пор понятия не имел, какой же он есть на самом деле. Каким он должен быть? Он изменился, это не подлежало сомнению, но вот что это были за изменения? Он знал, почему, но не знал - как. А Киоске плюхнулся на табурет и нагло стащил из салата кусочек кальмара, и пробурчал что-то про "доброе утро", получив палочками по пальцам, тянущимся за новой порцией.
   Почти забытое, совсем домашнее ощущение.
   - Это ты нас укрыл? Не помню, как вырубился, - Киоске запустил пятерню в волосы, то ли пытаясь их пригладить, то ли растрепать еще больше. Завернутый в простыню, выглядел он весьма живописно. Видимо, до халата лень было тянуться.
   - Ну да. Жаль было будить.
   - Правильно. Такуми нужно отдохнуть.
   - Что произошло-то хоть? - Риоске выключил чайник и снял фартук. Оставалось лишь дождаться готовности риса, и можно было садиться ужинать. Ну и Такуми подождать, конечно. - Я понял, что ничего особо плохого, но все же умерь мое любопытство.
   - А ты сегодня на себя не похож, братишка, - Киоске прищурился и закурил, и Риоске тоже закурил, медленно вдыхая никотиновую отраву. - Такуми попросил меня заняться с ним любовью. И решил быть снизу. Я...очень волновался, брат. Тебя не было рядом, и если бы что-то случилось, я мог бы слишком...увлечься...
   - Ты не мог, Киоске. Ты слишком любишь Такуми, чтобы допустить подобное.
   - Да, я люблю его, - Риоске поразила горечь в голосе младшего брата. Поразила и очень, очень удивила. - Люблю. Он любит тебя и влюблен в меня, и все равно продолжает разрываться между нами. Как убедить этого упрямца, что он может быть с нами обоими? Вот скажи мне, как?! В итоге я все же сорвался и... Он просил остановиться, а я все равно продолжал. Он боялся, знаешь, сжался совсем - не тело, внутри все сжалось. Словно мышонок маленький. Или ёжик, только без иголок совсем. Такой беззащитный, ранимый... У меня крышу совсем сорвало. А он плакал, понимаешь, плакал...
   - Успокойся, братишка, ну что ты говоришь, - Риоске уже был рядом, обнимая брата, притягивая его к себе, и Киоске обхватил старшего за талию, прижался щекой и замер. - Он во сне улыбался, значит, все хорошо.
   - Да, только если бы ты чувствовал, как он дрожал... Это...
   - Я знаю, Киоске. Я знаю.
   - Да, - после долгого молчания проронил Киоске, - ты знаешь. Прости.
   - Все хорошо. Главное, что все хорошо. Может быть, это даже к лучшему. Во всяком случае, я никогда не смог бы решится на такое без прямой просьбы.
   - И все равно мне погано.
   - И совершенно зря. Уверен, Такуми это тоже тебе скажет.
   - Скажу, - предмет их разговора стоял на пороге кухни, потирая ладонью лицо, и смотрел на обоих совершенно серьезными глазами. - Мне понравилось, Киоске. Правда.
   - Такуми, я...прости.
   - Хн.
   - Это да или нет?
   - Да. А что у нас на ужин, Риоске?
   - Рис. И салат с кальмарами. Устроит?
   - Хн.
   Киоске облегченно улыбнулся, зажигая очередную сигарету. Это была его семья. Его чертовски ненормальная и до безумия любимая семья.
   Дни текли, бесконечно-солнечные и дождливо хмурые, дни тянулись, словно капли прозрачного хрусталя, нанизанные на крепкую нить времени. Спокойствие и счастье - это было то, чем наполнялся их дом каждый раз, когда семья - теперь уже семья - собиралась вместе. И казалось, что сами стены пропитывались этим солнечным, спокойным счастьем.
   Такуми продолжал искать ответ в глубинах собственных души и памяти, но память уже не причиняла той неимоверной боли, какой измучился парень за прошедшие годы. Словно защитным пологом укрывали его от этой боли воспоминания о совсем другом - о других руках, нежных и заботливых, о других касаниях и других словах. Совсем-совсем других. Иногда у этих новых воспоминаний был оттенок светлой грусти и корицы, иногда - привкус солнечного ветра и лайма, но это было не так уж важно. Важным было то, что именно эти воспоминания словно бы позволяли противостоять тем, другим - ужасным, калечащим, холодным и темным. Риоске и Киоске не заполняли пустоту, они просто делали ее своей частью и частью Такуми тоже, и принимая братьев такими, какие они есть, Такуми вынужденно принимал и пустоту своих воспоминаний. И их темноту тоже. Но что странно: рядом с этой темнотой свет любви и нежности казался только ярче.
   Риоске тоже искал себя. Такуми теперь много времени проводил с Киоске или же один, явно пытаясь привыкнуть к одиночеству и самостоятельности. Иногда он уходил гулять, и каждый раз возвращался немного позже. Братья не мешали любимому. Тот, кажется, нашел способ преодолевать свои страхи самостоятельно, они лишь присматривали по-прежнему, чтобы не случилось с их родным чудом ничего плохого. Волновались.
   А Риоске искал. Пытался. Он слишком хорошо помнил, каким был раньше, и слишком хорошо понимал, каким стал теперь. Киоске говорил, что нужно дать Такуми свободу, чтобы он заново научился быть самим собой, чтобы избавился от зависимости от братьев. Чтобы они стали его любимыми, а не его костылями и тюремщиками. Что ж, оставалось признать, что младший брат оказался во всем прав. Вот только к Риоске это относилось в равной мере. Он уже не мог обходиться без Такуми, он подсел на него, словно наркоман на иглу. И теперь пытался понять, где-же он допустил ошибку. По всему выходило, что с самого начала действовать нужно было совсем иначе. Так, как действовал брат.
   Впрочем, жалеть о прошлом Риоске не хотел. Там было слишком много такого, о чем стоило бы пожалеть...
   Потому Риоске старался вернуться к себе, найти себя. И день за днем делал новые открытия в себе самом. Наверное, именно так сейчас чувствовал себя Такуми. Риоске бы не удивился.
   А сильнее их все в итоге оказался именно Киоске. Старший из братьев частенько ловил себя на этой мысли и улыбался счастливо и гордо. Он действительно гордился младшим.
   Киоске периодически пытался подкалывать брата по поводу его слишком большой задумчивости в последнее время. Риоске отшучивался чем дальше, тем успешнее. Причем настолько, что Киоске зачастую качал головой и ворчал что-то о том, что "в совместной жизни имеются и свои минусы". Риоске становился каким-то другим, не прежним - просто, другим. Более ярким, открытым, живым. Он снова смеялся, и снова в глазах блестели искорки внутренней силы. Словно бы груз, лежащий на его плечах, не то чтобы исчез - стал легче.
   Часто, наблюдая, как Такуми и Риоске общаются теперь, Киоске думал, что так оно и есть на самом деле.
   Это еще не была только лишь любовь, пока еще нет. Между этими двумя все еще было слишком много необходимости, но они менялись, и с удивлением и радостью узнавали изменившихся себя - и друг друга тоже. И это становилось началом чего-то совсем нового и между ними тоже.
   Киоске был счастлив. А еще он надеялся. На то, что любовь Риоске перестанет быть золотой клеткой, а любовь Такуми - необходимостью. И они смогут стать, наконец, просто двумя людьми, любящими и любимыми. Ну и разумеется, он тоже не будет лишним!
  
   На гонки они поехали вместе. То есть все вчетвером, только Хачироку осталась сиротливо стоять в гараже. Такуми все еще был привязан к своему маленькому монстрику, но сегодня они ехали на Ванган, и старенькой машине делать там было нечего. И ночь была восхитительна. Скорость кружила голову похлеще любого вина. Скорость, от которой Такуми отвык. Сейчас, когда за рулем был Риоске, эта скорость была прекрасна. Машина Киоске маячила где-то впереди, уже успев вязаться в соревнование с какой-то красной машиной, а Риоске просто гнал вперед на предельно допустимой здесь скорости, и, судя по лицу, сам упивался этой ночью. Удивительное, прекрасное чувство родства, общности - эти ощущения не были новыми. Такуми помнил их теперь, помнил по проекту, по десяткам совместных ночей, в которые они вот также гнали вместе по трассе, и Риоске показывал ему, как лучше повернуть руль или в какой момент лучше всего водить в очередной поворот. Тогда лицо Риоске было сосредоточенным и серьезным, и серый взгляд внимательно следил за дорогой, когда Такуми вел машину. Свою машину. Эта мысль принесла с собой неожиданную тоску, настолько неожиданную, что Такуми сам себе удивился. Быть может, удивляться не следовало, но даже само это удивление было удивительным. Иногда Фудзивара думал, что на самом деле оно того стоило - все эти испытания, вся эта боль. В итоге они открыли для него совсем иной мир, полный страхов, сомнений, надежд, веры и...любви. Все было ярким, все было окрашено эмоциями, о существовании которых раньше он знал лишь теоретически. Он не чувствовал их, не ощущал так ярко и полно. Но они всегда были с ним на самом деле. И сейчас тоже. Быть может, их будила эта самая скорость...
   Риоске, наблюдавший за любимым краем глаза, улыбался про себя. Такуми нравилась скорость, она все еще ему нравилась! Это было такое чудесное открытие, что хотелось лететь вперед, словно на крыльях. Непроизвольно Риоске увеличил скорость еще, стремительно несясь по ночному шоссе, легко и изящно обходя попутные машины. В какой-то момент рядом мигнула знакомыми фарами синяя Z, и ушла вперед. Такуми успел только увидеть легкую улыбку на лице водителя. Акио был рад этой встрече, и это тоже наполняло Такуми радостью. Эта своеобразная дружба между ними сохранилась до сих пор, хотя за прошедшие два года они почти не виделись, а когда виделись - по большей части молчали. Но все равно они понимали друг друга. Это была такая же общность, какая раньше была с братьями и другими участниками Проекта.
   Когда Такуми заметил, что эти встречи помогают ему вспомнить то время? Наверное, Акио тоже чувствовал, что нужен Такуми, потому и продолжал время от времени приезжать в мастерскую. Ненадолго. Но с завидной регулярностью. Наверное, это благодаря ему Такуми сейчас чувствовал желание оказаться за рулем, ощутив под шинами неровную горную дорогу. Шоссе давало скорость, но сравниться с горной дорогой не могло.
   Фудзивара решил, что обязательно скажет об этом любимым. Он надеялся, что это желание порадует их. А еще он думал, что вряд ли сможет поехать один.
   Киоске же давно потерял из вида машину брата. Он тоже упивался скоростью и ночью, упивался этим ощущением почти полета. Он почти забыл о сидящем рядом Коу, а Маюки смотрел на него и на дорогу, и лицо его было нежным и грустным одновременно. Киоске сейчас был прекрасен, он и был этой скоростью, он был частью этого мира - мира, которым сейчас так щедро делился с бывшим любовником. И Маюки принимал это как величайший дар. И был действительно за это благодарен. К тому же ему нравилось ощущение бесконечной свободы, которое дарил этот безумный полет. Раньше Коу не задумывался о гонках, вообще. А теперь - задумался. Быть может, Киоске снова был прав...
   Две машины летели сквозь ночь по Вангану.
   Четыре человека думали друг о друге и наслаждались ночью и скоростью.
   А когда они вернулись, в глазах всех четверых сияли то ли звезды, то ли фонари ночного шоссе. И Коу улыбнулся троим, и мягко отказался от предложения переночевать в гостиной, и ушел, предпочитая не думать о тепле и уюте, которым пропитаны были стены этой квартиры. Он думал о звездном ветре и сплошной черте фонарей по обеим сторонам дороги, уходящей в темноту неизвестности. В ночь. Киоске сдержал слово, но еще не до конца. Маюки ощущал, что это не было концом. Пока еще нет. Но в любом случае, это было здорово- хоть что-то разделить на двоих. пусть даже одну эту поездку.
   Коу шел домой и улыбался.
  
   - Я хочу поехать на Акаги, - Такуми был убийственно серьезен, как, впрочем, и большую часть времени. А вот братья заметно нервничали. Разговор шел уже второй час и заканчиваться явно не собирался. Точнее, говорили братья, пытаясь переубедить своего ненормального любимого. Такуми же уперся намертво. Он знал, чувствовал, что ему необходимо съездить туда, где начался весь этот кошмар. За прошедшие четыре года он так и не смог этого сделать, но теперь это действительно было необходимо. - Поеду на Хачироку.
   Вот и что с ним делать? Киоске запустил в волосы пятерню и сильно дернул. Риоске вздохнул и уставился в чашку с давно остывшим чаем. Оба брата были против. Не потому, что у самих с горой и родным городком были связаны далеко не самые лучшие воспоминания, а из-за Такуми. Оба считали, что ему рано возвращаться. Призраки испытанной боли - физической и душевной - только недавно начали отступать, уходить прочь, и обоим братьям казалось сейчас, что там, на этой трассе, они могут вернуться. Тем более, если Такуми поедет на своей машине.
   - Послушай, не стоит торопиться, - в который раз говорил Риоске, с отвращением чувствуя в своем голосе умоляющие интонации. Это отвращение он испытывал к собственной слабости, не позволяющей переубедить любимого при помощи логических доводов. - Подожди немного. Несколько месяцев ничего не изменят.
   - Хн, - хмыкал в ответ Такуми и пояснял. - Не изменят. Потому поеду.
   - Фудзивара, как ты меня достал своей упертостью, - рычал Киоске, мечась по кухне подобно зверю, неожиданно запертому в клетке. - Почему тебя так тянет приключений на свою задницу искать?! За каким тебя несет именно на Акаги?!
   - Надо, - короткий ответ и потемневший взгляд серых глаз, отведенных чуть в сторону.
   Киоске глубоко вздохнул и постарался успокоиться. Такуми больше ничего не говорил, только бесстрастно смотрел перед собой. И молчал. И по твердо сжатым губам да сдвинутым бровям было понятно, что затею свою он не бросит, а если братья откажутся, то и один поедет. Или сбежит. Но поедет все равно. А еще в глубине глаз блестели обида и боль, и Киоске стало стыдно. Он зарвался, в пылу спора перестав следить за тем, что говорит. Риоске смотрел осуждающе, но молчал, не вмешиваясь. Позволяя им самим решать возникающие между ними неровности. Да, брат определенно изменился с той поездки на Ванган.
   Киоске устало потер переносицу и тихо выдохнул, глядя в пол:
   - Прости.
   - Хн.
   Фудзивара не сердился. Просто трудно не воспринимать каждое случайное ругательство или фразу как напоминание. Хотя призраки пустоты больше не терзали его настолько сильно, как раньше, отделаться от ощущения грязи никак не получалось. И так остро воспринималось то, что намеком-то не было. Это было трудно побороть или спрятать. Вот и снова Киоске заметил. Фудзиваре за себя было стыдно, но справиться с этим никак не получалось.
   - Ладно, Такуми. Если ты хочешь, мы поедем. На Хачироку. Но...машину поведу я.
   Риоске сказал свое слово, и выражение лица брата яснее ясного говорило, что спорить с ним совершенно бесполезное занятие. В этот момент они с Такуми до того напоминали двух баранов, встретившихся на узком мосту, что Киоске невольно хихикнул. Нашла коса на камень, что называется. Да уж, брат явно становился самим собой, но и Такуми тоже. Это радовало, но не могло не вызывать конфликтов и размолвок. Вот как сейчас.
   За свой смешок он заработал два одинаково сердитых взгляда. Это насмешило его еще больше.
  
   Конец.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"