Супрун Евгений Николаевич : другие произведения.

Часть третья, "Цветы в крови". Глава девятнадцатая, мужская. Вороника на крыльце

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Глава девятнадцатая, мужская. Вороника на крыльце.
  
  
  Перед рассветом я закрыл глаза. Наступало самое темное и холодное время суток, благоприятное для орочьего воинства; но шум атаки стих, схлынул, давая нам короткую передышку. Внизу, один за другим, гасли костры: до первых, неярких зимних солнечных лучей оставалось не так много времени, и осаждающие собирались на сокрытые насыпные дневки. Я сел на стрелковую ступень и прислонился спиной к гладкой дубовой стене защитного вала. Огонь на протяжении всего видимого мне боевого хода не горел, и северное прясло погрузилось в стылый густой зимний мрак. Слева и справа от меня поднимались в воздух легкие облачка дыхания - защитники негбасских стен, у кого не было сил спуститься вниз, к молчаливым и бледным от волнения женам.
  
  Самая длинная ночь года подходила к концу, и, вслед за декабрем, уходили в сырую пелену отцветающей луны Талион, Аглар, Маллин и те, чьих имен я так и не успел узнать. Там, в низком северном небе, в очертаниях тяжелых туч, в последний раз видел я хищно выгнутый хребет простого охотничьего лука. Кто сегодня уйдет за ними, не выдержав разлуки, из дома исцеления? В нуатское перелесье откатилась волна атаки, но не смерти. Раненых на стенах уже не было - старшие из детей быстро уносили их в длинную, больше похожую на амбар, харчевню Карагхолга. Айралин и Агно посменно принимали страждущих и руководили неумелыми еще женщинами, сестрами-целительницами Негбаса. Там пылала жарко натопленная печь - иных раненных знобило, они кричали, и крик срывался в хрип и глухие стоны. Лица, бледные, с синеватыми губами, или красные от бесконечного вопля, сливались перед моими глазами в единое лицо. Их пульс, напряженный и скорый, бился под моими пальцами, а дыхание, короткое и частое, напоминало дыхание загнанного зверя. Я не думал, что обсидиановые ножи смогут пригодиться так скоро, и так быстро тупиться о раздробленные кости.
  
  Узнал я и новую Айралин - жесткую, неулыбчивую, четко знающую, кому еще можно помочь и вернуть к жизни, а кому остается только отвар семян черной могильной руты, чтобы забыться и спокойно дождаться освобождающей смерти. Я видел уходящих, их взгляд, направленный внутрь себя, в иные, недоступные мне миры, с нитевидной пульсацией сосудов под моими пальцами, с едва различимым дыханием. Когда человек не кричит и ни о чем уже не просит, а развороченная рана становится почти нечувствительной, это плохой знак.
  
  Час до рассвета. Час сна, первый за эту слившуюся воедино ткань войны. И я сойду со стены, и пойду в дом исцеления, и стану теплолюбивой вьющейся гармалой, способной ненадолго встать между болью и плотью. Но, стоит мне убрать руку и уйти, как моя короткая помощь исчерпывает себя, и я не могу спорить с величием опьяняющих мелких семян. А пока облачка пара поднимаются над стеной, стелются дрожащей зыбью в наступившей тишине, и сидят, смотря в темноту, нахохлившиеся, как и я, защитники обескровленного Негбаса.
  
  Рассвет пришел не один. Едва тонкая полоса неба начала блекнуть на горизонте, как, грузно ступая на неудобные, скользкие от стаявшего под нашими ногами и вновь застывшего снега, на стену поднялась Кампилосса. Я удивленно уставился на нее. Поведя головой по сторонам, она прижала палец к губам. Все, кто был в боевом ходу, тревожно дремали, и ее желание не тревожить сон полуживых от усталости людей было весьма похвальным. Но оно, увы, никак не вязалось ни с тяжелым дыханием, ни со скрипом досок под ее подбитыми шпеньками сапогами свиной кожи, ни с громким, прерывистым шепотом:
  
  - Кано, пусти по старой дружбе за зубцы глянуть, пока все на кулаке спят!
  
  Причиной ратного подвига по покорению стенных вершин явилось снедающее любопытство: по моему приказу женщины и дети до четырнадцатой весны не допускались в узкие сумрачные крытни ходов. Ничто так не подрывает сил защитников, как детская голова в луже крови. Многие восприняли это должным, понимая, что самое страшное оружие нападающих не стрелы и огонь, а мучительная смерть близких. Но только не пытливая Кампилосса.
  
  Фаранон, сидящий на левой, ближайшей ко мне стрелковой ступени, досадливо крякнул:
  - Никшни, квашня ушлая, всю дрему только распугала, - и вытянув ноги, затекшие от долгого сидения в неудобной позе, вперед, принялся их растирать.
  Поняв, что скрытность не оказалась ее сильной стороной, Кампилосса взвилась:
  - А чегой-та мне внизу сиди?! Я уже во все дыры глаза проглядела, да не видно ни балрога! Так-то и я тут живу, и мне интересно, что за стенами деется!
  - И слава Единому, что балрогов там не видно, - я попытался успокоить ее поднятием руки, - А если посмотреть со стен вниз, на Негбас, то становятся очень заметными те, кому нужна твоя помощь...
  - Лера кано! Ну что я там делать-то буду? - Кампилосса опустила глаза долу, - Знахарка их меня аховая, а варево похлебное и без меня сварят. Давай я хоть бабам новости какие принесу, чтобы от волнения яйца не снесли.
  - Да что тебе неймется-то? - раздраженно прервал ее Ромен, - Сказал кано, как отрезал: не место тут женскому племени! Баба с печи летит, семьдесят семь дум передумает. А уж чего ты в своей голове краснощекой наворотишь, и подумать боязно.
  - Кто это у нас такой умный-то выискался, что всему мои думы наперечет знает? - она уперла руки в бока, - А где тот умный бывав, когда я одна от орочья поганого деревню спасала?!
  - Ой, ой, баба - что горшок: чего не влей, все одно кипеть будет, - насмешливо ответил Ромен.
  
  Беседа приобретала критический оборот: чего не доставало седым прожилкам мореного дуба, пережившим за эти дни и пламя, и орочьи топоры? Конечно, бестолковых дрязг.
  - Я иногда думаю, что все еще нахожусь среди истерлингов, - тихо начал я, - В харчевне дотлевают жизни наших друзей. В подпольях сидят насмерть перепуганные дети. Женщины, не спавшие и не евшие, меняют промокающие повязки. Не вырыты могилы и не сложены погребальные костры. А вы, как шальные дикари, сотрясаете воздух своими криками. Прислушайтесь!
  Пристыженные, люди замолчали. Кампилосса склонила голову набок. Прошло несколько секунд.
  - Что вы слышите? Тишину! Теперь Кампилосса пойдет слушать ее вниз, а дневной караул останется хранить ее на стенах.
  Кирт тяжело вздохнул и забубнил себе под нос:
  - Зачем сразу истерлинги-то? Почему не "несмышленые дети" или, там, "олени, под мухомором чудящие" ... Сразу обзываться...
  
  Но Фаранон ткнул его под ребра костяшками пальцев, и Кирт обиженно засопел. Кампилосса молча развернулась и спустила ногу на первую ступень лестницы. Судя по ее бровям, сведенным к переносице, Айралин в недалеком будущем узнает, что я деспот и самодур. А потом я задумался над своими словами. Конечно, назвать происходящее тишиной было трудно. Я слышал и блеянье овец, и первых рассветных петухов, и потрескивание костров на площади перед воротами, где пузырилась утренняя грибовница для защитников стен. Но с внешней стороны тишину прерывали только ветер и поскрипывание качаемых им голых ветвей.
  
  Я махнул рукой Кампилоссе, чтобы она остановила свой шумный спуск и повторил ее жест - прижатый к губам палец. Люди замерли. Я раскрыл сознание наступившему утру, и не услышал ничего нового: не было привычной возни в норных дневках, не скулили под порывами холодного ветра мерзнущие варги, не слышались предсмертные хрипы раненных. Наступила звенящая тишина зимнего утра. Я встал и без опасения выглянул за стену защитного вала. Рыхлый снег, перемешанный с кровью, грязью и пеплом, потухшие костры, грубые приставные лестницы, брошенные и разбитые, и частые темные груды - окоченевшие тела. Неспешно летела, гонимая ветром, из края в край поля грязная ветошь. Мы были одни.
  
  Я повернулся к Кампилоссе и поманил ее к себе рукой. Фаранон шумно втянул воздух. Она, закутавшись плотнее в вильчуру со свалявшимся мехом медленно подошла и выглянула из-за моего плеча. Я взял ее за руку, потянул и поставил рядом с собой, к самому краю вала. Она сощурила глаза, пытаясь разглядеть, что там, внизу, на поле. Жестом я подозвал и остальных. В глубоком молчании неотрывно смотрели мы вниз, и слова были не нужны вовсе. Медленно и нехотя, продираясь через разорванные тучи, на небо карабкалось линялое декабрьское солнце, и его лучи смутно отражались от единственной кольчуги с вплетенными пластинами, принадлежавшей раскинувшемуся в сером снегу человеку.
  
  - Это то, о чем ты можешь рассказать женщинам Негбаса, - я легонько подтолкнул ее к лестнице, - Осада снята и война окончена.
  
  ***
  
  
  "Пусть осветит солнце твое пробуждение, о прекраснейший из братьев, дарованных мне вечным Небом! Ты верный страж прекраснейших женщин Востока; тебе я доверил то, что у меня есть самого дорогого на свете; в твоих руках ключи от заветных дверей, которые отворяются только для меня. Храни мой гарем в чистоте и опряте, и стократ отплатится тебе драгоценными дарами и белокурыми юношами! В то время, как ты стережешь это бесконечно любезное моему сердцу сокровище, оно покоится и наслаждается полной твоей заботою. Ты охраняешь его в ночной тиши и в дневной сутолоке; твои неустанные заботы поддерживают добродетель, когда она колеблется. Если бы женщины, которых ты стережешь, вздумали нарушить свои обязанности, ты бы отнял у них всякую надежду на это; ты бич порока и столп верности.
  
  Ты повелеваешь ими; ты беспрекословно подчиняешь их законам Нерушимой Твердыни. Они гордятся возможностью оказывать тебе самые унизительные услуги; они с почтением и страхом подчиняются твоим законным распоряжениям; они служат тебе, как рабы их рабов. И, когда возникают опасения, что могут пошатнуться законы стыда и скромности, власть возносит тебя на золотых крыльях, и ты повелеваешь ими, словно я сам.
  
  Передай моим тонконогим спелогрудым ланям, что хозяин вернется домой с золотом и цветными камнями, и пусть лучше готовятся они к визиту господина. Чей стон слаще встретит меня на пороге, той и достанутся долгие серьги из уродливых звероподобных ушей проклятых западянок.
  
  Помни всегда, из какого ничтожества выбираю я тебе стройных юношей среди первых из моих рабов, дабы вывести их на должность согревающих твои постели и доверить им усладу твоего сердца. Доставляй им всевозможные удовольствия; усыпляй их тревогу; забавляй их музыкой, плясками, восхитительными напитками, с щедростью льющимися на нас из кувшинов Величайшего из Великих, увещевай их почаще навещать тебя в одиночестве высоких спален, но не вверяй в их руки своего нежного сердца. Хитер и коварен здешний недоспелый виноград, и никогда их тугие чресла не будут принадлежать тебе полностью. И, как настоящее золото, золото их волос несет тебе беду и погибель. Будь же смирен и мудр, брат мой, не безумствуй, опьяненный шелковыми чарами бледных лядвей!
  
  Что о моих детях, сладкому вину, утешающему мне сердце, то призывай их к священной войне, этому образу душевной чистоты. Говори с ними иногда обо мне. Ругая их, не дай им уподобиться мягкотелому Тамиру, сыну предателя Ардашера, понесшего справедливую кару за собственное вольнодумие. Мне хотелось бы снова увидеть тебя в том очаровательном месте, которое жены мои украшают собою. Прощай, любезный Зульяр! Стремящийся к тебе всем сердцем, твой брат Форуг. Двадцать первый день месяца Зуль-хиджа, час Змеи".
  
  Синьянамба читал вслух, с выражением, но его слова то спотыкались то о сложные имена истерлингов, то тонули во взрывах хохота, выкликов и аханий исцеляющихся.
  - Лера кано, а многие их них... Ну... Эти... Двуупряжные? - с трудом подобрал приличествующее слово Аэгнор.
  - Друг мой, к величайшему счастью, меня эти знания не коснулись, - мои слова вызвали новую бурю смеха, даже Агно не удержалась и, поднося кровохлебку очередному страждущему, громко фыркнула, - Один мой старый знакомый говорил, что существует у их господ специальный человек, оскопленный надсмотрщик за многочисленными женами, и пост, занимаемый им, весьма велик.
  
  Мне было не до смеха. Я думал о тех деревнях, что не подготовились к набегу, об их юношах и девушках, и крупные мурашки бегали под моей кожей. Из нагрудного сафьянового мешка убитого Киртом человека на свет, помимо трогательного братского письма, были извлечены многочисленные кольца - от дешевых подделок до искусно кованых серебра, золота и платины, одно монисто с запутавшимися в нем темными длинными волосами и серьги, парные и непарные, вырванные из ушей, со следами засохшей на швензах крови. Те самые, "долгие, из звероподобных ушей" были серьгами синдар. На двух деревцах - для правого и левого уха - при ходьбе покачивалась мелкая листва. А еще... Еще был жив Тамир, и он явно не пользовался любовью соплеменников. Быть изгоем среди истерлингов - незавидная участь, и в этом была и моя вина. Я бросил мешок на стол и тщательно вымыл руки в небольшом глиняном тазу.
  
  - Все собрали? - спросил я, обращаясь к Синьянамбе. Никогда бы не подумал, что стану таким бережливым правителем.
  - Кроме тельного, но оно и корявое, и обосранное, и толку от него немного, - быстро ответил он, перестав смеяться, - А так и сабельки их, криво штампованные, и щиты, и шелома, и еще разную защиту, у кого было, что взять. Скотов их мы Куникарагхолу отволокли, они с Тасарином взялись скорнячить. Сам-то свинарь не ахти, какой мастак, но Тасарин его подучит. Да и варгов там - тьфу, голов двадцать.
  - Тогда время собирать костры. Зима дает нам время, но я бы не хотел, чтобы все это, - я кивнул на потертый мягкий мешочек, - Стыло перед нашим домом.
  - Балрога им лысого, а не костер, - мрачно ответил Синьянамба, - Унесем в глубь леса, оставим зверям на поживу, да прикроем камнями и ветками. Нечего этой поганью землю марать.
  
  Синьянамба выполнил свое обещание, и мертвыми телами заложили целую поляну. Негбасские жители оказались незыблемы в этом вопросе, и наотрез отказались делать своим врагам последнее потворство. Долго спорили, стоит ли строить помост, чтобы весной недоеденные тела никаким образом не могли уйти в землю, но пришли к выводу, что сгнить они не успеют: орки выбили слишком много нуатской дичи, и лесные хищники голодали. Неплотно прикрытые ельником трупы осыпали маком. "Чтобы, когда неуспокоенные заложные покойнички на полную луну встанут, не за нами пришли, а маковинки до рассвета считали", - шепотом объяснила мне Кампилосса. Почему они должные вернуться в свои разрушенные тела, а, вернувшись, считать зерна, я так и не смог добиться даже у Агно.
  
  ***
  
  
  Если предстоит мне умереть и встать у подножия трона Намо-судьи, в беспристрастном его взгляде отражаясь свитой из тумана фигурой, он спросит:
  - Кем ты был, Финмор из проклятых нолдор?
  И я отвечу:
  - Могильщиком.
  
  Погребальный костер был сложен на площади перед воротами. Талион, мой ближний друг из ушедших, горел последним. Ясеневые доски под ним разгорались с углов, и первой от жара запузырилась тонкая подошва неношеных праздничных сапог. Прежде, чем поглотить тело, огонь не спеша рассыпал оба лука, лежавших в ногах: черемуховую кибить составного и светлую грушу охотничьего. Потом пламя взвилось, дойдя до остриженных в знак скорби кос жены и дочери, и весь он оказался в огненном вихре. Я не отводил глаз, пока не лопнула почерневшая кожа щеки, и не начали съеживаться мелкие лицевые мышцы. Не стоит смотреть, как решают свои дела смерть, Талион и костер, и как мой друг превращается в невесомый пепел.
  
  После, пока земля остывала, женщины его дома обносили нас по кругу коливом, рассыпчатой кашей из зерен пшеницы, сваренных в меду. Линнаэт, жена Талиона, замешкавшись на секунду, первой подошла к Айралин, и из необъятной серой холщовой сумки, висевшей на боку, была выужена свежевыструганная кленовая ложка. Айралин, приняв ее, кивком показала стоящей рядом дочери, что она готова, и, трижды зачерпнув из поднесенной кленовой же глубокой миски кашу, убрала ложечку в карман. Я был следующим. От колива в небо поднимался пар, мешаясь с жирным дымом костра. Теплые желтые крупинки каши и красные сапоги Талиона были слишком яркими для сегодняшнего дня. Я убрал ложку в карман и склонил голову перед вдовой. Ее красными глаза были сухими. В полном молчании обход продолжился. Наконец, когда миска опустела, деверь Линнаэт бросил ее вместе с остатками зерна к костер, приговаривая:
  
  - И тебя накормили-приветили, не забываем. Ты к нам не ходи, мы сами к тебе придем.
  
  
  Прах, недогоревшие кости и зубы, железный подбой сапог и монеты собирали в высокий глиняный кувшин теми же ложками - на каждого по три зачерпывания. После семьи снова наступил наш черед. Пошел снег, и его крупные хлопья опускались на теплое пепелище, таяли, растекались темными лужицами.
  - Добрый знак, о них и небо скорбит, - приобняла вдову Айралин.
  Та, прижав кувшин к груди, молча смотрела, как серый тлен, бывший веселым и мудрым охотником Талионом, размокает в стылую снежную кашицу, и бежит к ее ногам.
  
  ***
  
  
  С началом января морские западные ветра разогнали наполненные снегом тучи, и ставшая привычкой дурная негбаская хмарь сменилась ясной погодой. С утра до позднего вечера деревня кипела, пенилась и переливалась через край, как сидр Тартаула: не успевал остывать кузнечный горн, где мы с Синьянамбой переплавляли плохонькую, с многочисленными примесями, тангородримскую сталь в серпы и бороны; Тасарин выбрал себе помощников из числа подлетков, и они осторожно скоблили тупыми ножами и косами варжью мездру, выжимая из нее темный зловонный жир. В скорнячьей пахло мокрой псиной и опилками - втирали в зажиренный мех мелкую несмолистую березовую труху. Мужчины обходили крепостные стены, счищали с сумрачного дуба гарь и копоть, укрепляли ворота, вкапывали снаружи, под основание прясел, короткие столбики-иглы, забивая их в мерзлую землю. С Айралин я встречался лишь ближе к ночи, и встречи были похожи на собрания урезанного совета Негбаса, состоящего из нас двоих: все больше обсуждалось восстановление деревни, чем наше растущее с каждым днем счастье.
  
  Я мыслил делами, а не образами, и мне удивительным образом нравилось растущее в голове отупение. Вокруг меня, рассевшись на голых ветвях, каркала смерть, поглядывая то правым, гондолинским, то левым, нуатским, глазом. Работа в кузнице и накапливающаяся усталость потихоньку вытесняли предсмертные крики восьми детей из моего сознания. Текли похожие друг на друга часы: короткая ночь сменялась неярким утром, утро - залитым кузнечными отсветами днем, день - рано наступающим мерзлым вечером, а вечер - сном без сновидений. Чешуйка за чешуйкой, от моей души отваливалась грязь и мерзость, оставляя нежную, тихую, чистую печаль.
  
  Внутри меня зрел новый Финмор, с которым был еще плохо знаком: тот, кто способен пытать и убивать, не раздумывая, кто был признан мертвым, но так и не умер, на ком лежит ответственность за маленькую деревню северного Белерианда, за жизнь возлюбленной и нашего весеннего ребенка. Этот новый, чужак, пришедший на смену, нравился мне куда больше старого Финмора. У него были мои руки, мои глаза, моя улыбка, но мысли... Мысли были совсем другими, и я не знал, заметит ли кто-нибудь происходящую исподтишка подмену.
  
  - Финмор, - отвлекла меня от тревожных мыслей Айралин.
  
  Она казалась мне вдвойне очаровательной за трапезой. Не смотря на то, что она стыдилась своего возросшего аппетита, я был счастлив наблюдать, как она нерешительно тянулась к свернутым вчетверо, "платочком", пышными тонкими лепешками. До родов оставалось три с небольшим месяца, и ребенок вступил на полосу быстрого роста. Новый Финмор был настоящим домашним страшилищем: я знал, какими блюдами легче искусить возлюбленную, и по утрам неумело пытался готовить их на закрытом очаге. Айралин не могла смотреть спокойно, как к материнским и бабкиным горшкам намертво налипают прижаренные кусочки теста, и бралась мне помогать. Результатом совместного труда были не только сытные завтраки, но и озаренное ее смехом утро - я был курьезным неудачником кашеварных баталий и отвратительным подмастерьем, но мой грозный учитель в вышитом петухами фартуке не оставлял надежд по моему научению. Зато какие несравненные танцы я выплясывал с раскаленной лепешкой в руках, пытаясь перевернуть ее за рвущийся кружевной край!
  
  - Финмор, - Айралин потянула меня за рукав, - А почему ты - Вильварин? Нет, я конечно помню, бабочка символ легкости, возрождения души и так далее, но почему тебя назвали именно так?
  - То есть "Финмор" тебя абсолютно не смущает? - улыбнулся я.
  - Абсолютно, - она слизнула чуть было не капнувший с ложки, парившей в ее руке, мед, и очередная волна теплой нежности захлестнула меня.
  - Это было материнским...
  
  Я собирался рассказать ей, что "Вильварин" - и не имя вовсе, а детская кличка. Так меня в детстве называла мать: то ли в ночь моего рождения особенно ярким было это созвездие на душном июльском небосклоне, то ли, согласно домашней легенде, я напоминал ей бабочку слишком скорым полетом желаний - когда одновременно, с одинаковой силой, мечталось мне о мече владыки Тургона, засахаренной дыне и сером шпаковом коне, и все это немедленно. Потом, до самых подростковых пиков гордости, отец регулярно напоминал мне со смехом о широте моих пристрастий. А взрослое воинское прозвище я получить так и не успел. Но хохот и визг со двора, и скорый стук в дверь прервали рассказ: я крикнул, чтобы ожидавшие снаружи вошли, и моим глазам предстало блистательное зрелище.
  
  Как иначе смог бы я назвать тиуна Йондорао, с ног до головы усыпанного мелким сухим снегом, блестевшим в ярком свете по-весеннему теплого утра? На меховой собольей шапке, за воротом отороченного куницей шерстяного овечьего плаща, за вышитыми обшлагами грязнейшей желтой котты, за тисненным поясом, на котором были укреплены кинжал и меч в дутых ножнах с крупным куском горного хрусталя на рукояти - схватись за такой во время боя и покрепче сожми его, и ладонь закровит - снег был всюду. Перчатками, покрытыми пятнами жидкой тающей земли, тиун выбил снег из редкой бороды и с поклоном, полным достоинства княжьего человека, вошел в дом. За его спиной, полудышащий от сдерживаемого хохота, стоял Аэгнор, бывший сегодня стражем ворот. За ним были еще два незнакомых мне воина, в пластинчатых доспехах из вываренной, но уже порядком запревшей кожи, чересчур мрачных для такого прекрасного утра.
  
  - Лера кано, не вели казнить за то, что пресветлый отдых твой нарушаем, но тиун хайаорносский к тебе с визитом чести пожаловал!
  
  "Не вели казнить"? "Нарушаем отдых"? Не мог же злодей Синьянамба принести куриной браги для согрева страждущих на стенах? Я посмотрел на Аэгнора, но тот мне подмигнул, а в глазах его плясали искорки.
  Йондорао осанисто кивнул, подтверждая слова стража и обиженно начал свою речь:
  - Будь славен, пресветлый кано Негбаса, и пусть озарит солнце час нашей встречи!
  Я кивнул в ответ и приложил руку к груди. Айралин обняла руками кружку с шиповниковым отваром и с сожалением уставилась на остывающие лепешки.
  
  - Добрым днем продолжится утро нашей нежданной встречи. Войди в мой дом и отдохни с дороги.
  - Не могу, - сурово и высокопарно, насколько это вообще возможно для человека, с ног до головы перепачканного грязью, ответил гость, - Темные помыслы не пускают. И неотомщенные обиды.
  Тиун зло прищурился, отвел взгляд в сторону Аэгнора и пару раз мне подмигнул. Сговорились, сегодня все сговорились.
  - Расскажи, что гложет твое раненное сердце, и, если будет в моих силах, мы отплатим за твои обиды сполна.
  
  Аэгнор смущенно кашлянул и с увлечением принялся рассматривать сучковатый дверной косяк.
  - Не прошло и десяти дней, как мы увидели над Негбасом зеленое пламя. Подумав, я вспомнил, что это знак, оставленный тобой, просьба о помощи. Собрав своих семерых лучших воинов, я без промедления выдвинулся тебе на подмогу, - жалостно начал тиун, но Айралин, не сдержавшись, прервала его:
  - Прости глупую женщину, тиун Йондорао, лезущую в высокие мужские дела, но в голове моей нет ответа на несложный вопрос. А из чего ты их собирал?
  - Кого - их? - ошарашенно уставился на нее правитель всего Хайаорносса.
  - Семерых лучших воинов, - невинно уточнила она.
  - Чего-о? - тиун, наконец, оставил высокий слог, и теперь его речь звучала куда приятнее.
  - Путь от твоего погоста до Негбаса полутора суток не займет, - терпеливо, как с несмышленым ребенком, продолжила Айралин, - А вы добирались десять дней. Значит, много времени ушло на сбор воинов. Так вот мне и интересно, из чего ты их собирал. На вид, как живые.
  
  Аэгнор тихонечко взвыл от восторга. Сперва у Йондорао покраснела шея. Потом алыми пятнами расцветились щеки и лоб. Когда покраснел кончик носа, я понял, что пора брать ситуацию в свои руки. Потому что, как я твердо убежден, разорвавшийся от злости тиун - не лучшее украшение дома.
  - Дорога от погоста до Негбаса была занесена снегами, и путь был долог и опасен, - пришел я к нему на выручку, - И полными благородства были помыслы идущего. Семь воинов при осаде - уже помощь.
  
  Йондорао восторженными кивками подтвердил мои слова. Я все еще переживал за стены и пол - от такой яростной тряски его голова могла оторваться.
  - И вот, кано, я подъезжаю к твоим воротам, а эти селюки мне их открывать не спешат. Я к вам с помощью, а они - меня! - про цели визита выспрашают! - голос тиуна задрожал от обиды, - Конечно, не стерпела душа, я, как-никак, самим светлым князем над ими поставлен. Ну, натурально, совсем стыд и повиновение потеряли! Я потянулся, да нагаечкой чуть их подбодрить хотел... Ни-ни, чтобы оскорбительно - на конце у меня шлепок, кожу бы не полосонул, да и от княжьего человека удар, что ласка, а боль, что сказка: приветил бы любовно. А петля нагаечки на руку была надета, как полагается. Ну, чуть равновесие не удержал...
  - Плетиво нашего доброго тиуна, крепкого ему здоровьица, да кабаньей плодовитости, вдруг возьми, да вокруг моего наручня обвейся, - Аэгнор так старательно изображал раболепное скудоумие, что было приятно посмотреть, - Я, грешным делом, и подумал, что господин так просит меня ему до твоего дома дорогу показать, а хвостами кожаными руку обвил, чтобы не потеряться в толчее. А что он лежмя лежит, так на то и княжеский человек, что ему ноги-то бить. Где хочет, там и лежит.
  - Он, не дав мне встать, протащил меня по всем негбасским колдобинам, будь они неладны! - Йондорао, с рассказом заново переживая мучительные события, пришел в лютое негодование, - Я этим брыдлым вымескам кричу, чтобы они их проучили по-нашенски, а они мне знаете, чего?!
  
  Двое из "брыдлых вымесков", видимых мною, перетаптывались с ноги на ногу и вздыхали, прикрывая шедшие по шву перчатки.
  - А куда мы против этой мечистой оравы попрем? - наконец, сказал один.
  - Так и сказали!!! - вокруг тиуна уже успели образоваться лужи талой воды, и по одежде расплылись мокрые пятна, - Попереть они против селюков не могут! Да чего там переть-то?! И я бы смог, да не могу достоинства своего попрать. Так что оскорбили меня твои недостойные слуги, лера кано, да так, что только плетьми девятихвостыми и можно оскорбление снять. Кнут не мука, а вперед наука. Битому псу только покажи - вмиг станет податлив.
  
  - Так же говорят, кто слов не боится, тому и плеть не страшна, - начал я, - Смеялись ли над тобой мои люди, говорили сварливые речи?
  - Словами-то нет, но делами... - заюлил тиун.
  - Били ли тебя? Толкали ли в спину?
  - И такого не было, но волокли, - насупился он.
  Я замолкал после каждого обвинения, и Йондорао сутулился под тяжестью моих слов:
  - Ты трижды оскорбил людей, неподвластных тебе: замахнувшись плетью; назвав мужей из ополчения и дружинников сельскими огородарями и псами; пытаясь стравить их со своими людьми. Чем отплатили тебе мои люди? - я подчеркнул слово "мои", - Вежеством. Пожелали тебе здоровья...
  - ... И кабаньей плодовитости, - опустив очи долу, добавил хитрый притворщик Аэгнор.
  - ... И ее. Прости им непонимание, - я скорчил страшное лицо охотнику и пообещал себе поговорить с ним после, - Встречать столь высоких гостей им внове, и, растерявшись, не смогли они прочесть в твоих глазах тонкого намека, что хочется тебе встать. Что касается ворот, то это был мой приказ. Увы нам, но мы живем в страшные времена. Ворота открываются перед теми, кто знает, зачем приехал и готов нам рассказать это, и кто является нашим другом. К тому же, мы и не чаяли, что ты почтишь Негбас своим присутствием, ведь с момента возгорания зеленых костром прошло уже десять дней... Но помощь всегда ценна, когда бы ее не оказали.
  - Хороша ложка к обеду, - пробурчала Айралин. Нет, отвратительный день. Обтекаемой моей политике придет конец из-за несдержанных негбасских гордецов! Плохой мир куда как лучше хорошей ссоры, и годы нолдорских междоусобиц дают мне право это утверждать. Йондорао зыркнул на нее неясытью.
  - Моя возлюбленная супруга говорит о праздничном обеде по случаю твоего прибытия, - если к сегодняшнему вечеру на моем лице навеки замрет устрашающая маска, я ничуть этому не удивлюсь.
  - И бане, - Айралин оглядела Йондорао с ног до головы крайне выразительным взглядом, - Для тебя, блистательный княжий тиун, и для твоих могучих воинов.
  Йондорао расслабился и обмяк. Его львиная честь была успокоена.
  - Готов ли теперь, с чистыми помыслами, вступить ты под мой скромный кров? - я решил укрепить успех добрососедского управления.
  - Вступи сперва в скромную баню, - учтиво ввернула Айралин. Умение кстати молвить и вовремя смолчать не было ее сильной стороной, - И оттуда, с чистыми помыслами и шоссами, будет самое время перейти к многолюдному угощению.
  - Мудрой и счастье к лицу, госпожа, - раскланялся уваженный Йондорао. А я впервые почувствовал обычную человеческую гордость: Негбас уже научил меня колючей иронии, а тиун как был, так и остался невеждой.
  
  ***
  
  
  В Негбасе говорят: "Пусти козла в огород". Это относят к людям, дорвавшимся до любимого занятия, и не желающим останавливаться. Сейчас, слева и справа от меня, сидело целое стадо разновозрастной парнокопытной скотины, а к желанному делу у них относились винторогие насмешки над изрядно перебравшим тиуном.
  - А потом мы с этой затетехой-пышечкой поехали кататься! Да на санях, да с бубенцами! Страсть, как кататься люблю!
  Агно легкими движениями ладони набрасывала на себя воздух со стороны Йондорао:
  - Странно, а совсем не пахнешь.
  - Чем это я пахнуть должен? - возмутился тиун.
  - Коли кататься любишь, всегда есть подозрение, что ты - сыр.
  
  Я поставил локти на стол и закрыл глаза ладонью. Когда-нибудь это просто должно закончится. Однако, как прорвало плотину, не повернешь вод вспять. Мне оставалось дожидаться либо истощения потока скверных шуток, либо падения под стол мертвецки пьяного тиуна.
  - А она мне потом - пшел вон отсюда! И сапогами в спину!
  - Что, так и сказала? - проявил заботливую заинтересованность Синьянамба.
  - Так и сказала! - Йондорао положил голову ему на плечо, - Иди, говорит, Йондораушко, пока дикие орлы тебя не заклевали. А ведьма она знатная была, и точно орлов навести смогла бы...
  - А енотов?
  - Каких енотов? - осоловело посмотрел на кузнеца тиун.
  - Енотов навести бы смогла? Диких?
  - А чего ей их не навести-то на бедную мою головушку. Страшные звери, между прочим. Свою добычу чуть придушат, да в лужах топят, - княжий посланец вздрогнул, - И меня бы утопила, шлёнда непотребная!
  - Экий ты страдалец, господин, - приобнял его кузнец, - Храни тебя Валар. Храни в темном, сухом, недоступном для детей месте...
  
  Иное время преподнесло мне совсем иное бремя. По долгу гостеприимства я сидел за дубовыми столами Карагхолга, и по стенам, в переплетении вечерних теней, чудились мне призраки болезней. Казалось, что воздух все еще пах лечебными травяными отварами, едким березовым дегтем и кровью. А дома, сославшись на дурное самочувствие, ждала меня Айралин, и я стремился к ней всем сердцем. Даже когда время смениться безвременьем, не наступит того момента, когда я смогу ей надышаться.
  
  - Нийарро! Нийарро! Знал дружка в радости, не оставлю и в горести! Весь свет видал, как я на помощь бежал! Садись рядком, да поговорим ладком, за вашу сечу пару слов скажешь...
  
  Увидев деревенского старосту, Йондорао встал, навис над столом, приложил руки к груди и, зашатавшись, тяжело осел на суконный полавочник.
  - Ой, ой, - насмешливо отвечал Нийарро, - Высока у хмеля голова, да ноги жиденьки. Штопочку-то другу за кадык зальешь?
  - Штопочку? Штопочку?! Да я, коли мошной тряхну, и всех прихлебаев твоих напоить смогу, и тебя, глотку ненасытную, легко сдюжу! - Йондорао от возмущения выкатил глаза и хлопнул рукой по столу, - Эй, кабацкий, тащи сюда этого твоего, сидру, да винишка прихвати! Эх, винишко-винцо, да за красное словцо-о-о...
  
  Последнюю фразу тиун пропел дрожащим высоким голосом. Я понял, что самое время покинуть переходящее на новый уровень властительного волеизъявления пиршество - тенор княжьего человека напомнил мне то, с чего все начиналось: козла в огороде.
  - Доброго тебе вечера, тиун Йондорао. Для меня большой радостью было встретить соратника, с готовностью приходящего соседу на помощь...
  - ... пусть даже вместо скакунов ты добирался на улитках, - ввернул Фаранон, но я не прислушивался к его словам.
  - ...И, случись в твоем мирном краю войне, Негбас не забудет своей чести, и так же придет к тебе наша дружина, благоприязненно и содружественно, на ратный подвиг.
  - Милосердный кано Финмор, - Йондорао тщился оторваться от лавки, из его глаз текли пьяные слезы благодарности, - Только так же не надо... Вы только, ежели чего, пораньше подойдите...
  
  Его слова потонули в восторженном гоготе вдоволь изгаляющихся над тиуном. Аэгнор, все еще держащий обиду на него, заулюлюкал. Синьянамба от смеха фыркнул в пиво, и клочья пены повисли на его русой бороде.
  - Не жаль ума, пожалел бы мириан, - прошептала мне Агно, встав и отряхнув подол блио, - Ему этот кутеж в копеечку встанет.
  Я подал ей руку, и мы вдвоем вышли из прокуренной харчевни под первые вечерние звезды.
  - Зная, какой любовью и заслуженным почетом пользуется в деревне тиун хайаорносский, я могу предполагать, за чей счет будут проходить тихие приятельские посиделки и месяц спустя после его отъезда.
  Агно довольно хмыкнула и покрепче взяла меня под руку:
  - Ахти, скользота какая, и так почем дух держится, а рухну, так все ребра перешибу. Что, кано, не уронишь ли ты великого княжеского достоинства, проводив старуху до ее угла?
  - Уж не знаю, как обстоят дела с падающим достоинством князей, а мое ничуть не помешает мне при прогулке в столь приятной компании.
  
  Так, улыбаясь друг другу и лицом, и сердцем, мы вышли на ненадежный деревянный настил. К вечеру обманчивое дневное тепло сменилось влажным ветром, сковались морозом потекшие было ручьи и, встав на пригорке на обледенелую доску мостков, можно было катиться по ней до самого подножья. Я не смог отказаться, и под радостный и испуганный крик Агно мы почти долетели до ее дома. Она раскраснелась, седые волосы выбились из-под расшитого цветами платка, и на секунду, в зыбком лунном отсвете, я увидел лицо совсем другого человека. Той Агно, которая все еще жила в военной ставке при замке эльдарского владыки, играла на арфе и верила в то, что война когда-нибудь кончится. Спрятанная в глубине увядающего тела аданет и отцветающий прежний Финмор встретились в обманном бледном свете и обменялись долгими взглядами, прежде чем уйти в предназначенное им небытие. Я отвел взгляд. В деревне светились теплом узкие слюдяные окна, и горящие оранжевые прямоугольники ложились на синий снег.
  
  - Ужрутся же, как скоты, - вздохнула Агно, и пар от ее слов, поднимающийся в ночное небо, напомнил мне легкую бабочку, - Скажи супруге, чтобы кислого горца заварила, завтра все к ней на опохмел потянутся...
  Я улыбнулся, кивнул и открыл ей тугую отсыревшую дверь дома. Проходя мимо меня, она задержалась в дверном проеме.
  - Намариэ, - шепотом сказала она.
  - До свиданья, - мягко поправил я ее, - До свиданья. Нам еще не настала пора прощаться.
  
  Я тихо закрыл за ней дверь. Звезды светили гораздо ярче - ночь обещала быть морозной. Я шел домой, и все сегодня: синий снег, высокий свод неба, пятна домашнего света, казались мне истинной сущностью любви.
  
  ***
  
  Тиун так и не зашел попрощаться со мной, но передал в знак признательности, вечной дружбы и уважения пару чеканных свадебных чарок, на изгибистой, как молодая лоза, ножке, с воронением по серебру. Птицы на ее боках обращались зверями, звери - людьми, а люди уходили в густую траву, теряя человеческий облик и становясь исполинскими ясенями, нянчащими птичьи гнезда. Чаши лежали на раскрытых ладонях Нийарро, пришедшего поутру передать сердечные извинения от совсем разболевшегося княжьего лица.
  
  - Он с утра в кошелечек зыркнул и понял, что с нами ему больше не пивать, - обстоятельно поведал староста, - Мало того, что денег ни шишонка не осталость, так еще и с коня напоследок чуть не сковырнулся. Насилу к седлу его обратно приладил. Оно и понятно: перед хмелем падко, во хмелю - сладко, а после хмеля - гадко.
  - Если так гадко, как знаешь ты и знаю я, к чему тогда пить? - я принял чаши и с интересом разглядывал их капризный узор на свету.
  - Кому батя, кому брат,
  Быстро братины летят:
  Научили вина пить,
  Научили бражку пить,
  В Дориат пешком лупить! - залихватски, с жестким ритмом грянул Нийарро. Потом, поморщившись, добавил, - Иной только пьяным храбрый ухарь. Как дружочек мой заклятый, Йондорао.
  - А иной просто не знает, как еще дружбу людскую не дармовым пойлом да заедкой нехитрой заслуживают, - припечатала Айралин, потом взглянула на меня, - Ну, и не только людскую... А ухарь из него, что пьяного, что трезвого, как из бабки моей балрог.
  - А что, огненная была особа, - как бы между прочим заметил Нийарро, - Кстати, о пьяных. Слыхал я, что мать игош с четыре дня не видел никто. Никак, заболела, немогута скорбная.
  - Мать игош? - переспросил я, не понимая.
  - Хисвэ, жена Хортаиона, - видя сохраняющееся в моих глазах непонимание, Айралин продолжила объяснение, - А Хортаион - один из старых приятелей Нийарро. Да ты его должен помнить! Он в нас табурет в овине на празднике весны запустил!
  - Не он в вас, а Синьянамба в него, - староста был безмятежен, как будто дела минувших дней и подкулачнических грабежей его и вовсе не касались.
  - Он нас, мы в него - не важно. Осадочек-то остался, - Айралин хмыкнула.
  - Я помню Хортаиона, - я невольно улыбнулся, и события прошлого, вымуштрованная златозвонная рать, чеканили шаг перед моим внутренним взором. Праздник в овине навсегда изменил мою жизнь, переплетя корни и стебли моей судьбы с деревом жизни Айралин, и каждое воспоминание о том дне наполняло меня трепетом, - И полон сочувствия к его возлюбленной Хисвэ. Вечером, когда ты пойдешь выполнять долг целителя, я пойду следом и навещу болящую. И все же, почему она - мать игош?
  - В твоих рассуждениях кроется роковая ошибка, которую легко пройти и не заметить, душа моя, - Айралин перекинула косу с плеча на плечо, - Ты назвал Хисвэ возлюбленной.
  - Разве не о ней, супруге Хортаиона, вы вдвоем созвучно говорите мне? - растерялся я.
  - Да о ней, о ней! Только не всегда так бывает, что муж любит жену. Докука она ему и укор. Потому она и мать игош. Жена не седло: со спины не снимешь.
  - Хороший муж жену бьет, а дурная жена свое поет, - вставил свое слово поперек все еще топчущийся на пороге Нийарро. Айралин нахмурилась и сжала губы - верный признак того, что она сердится.
  - Остановитесь! - я сел за стол и жестом пригласил спорщиков присоединится ко мне. Нийарро, наконец, отошел от старательно подпираемой им стены. Айралин возмущенно подобрала юбку, чтобы не коснуться его, - Я не понимаю ничего. Муж живет с нелюбимой?
  Айралин закивала.
  - А зачем тогда он брал ее в жены?
  - Ну... - Нийарро почесал в затылке, - До тридцати лет греет жена, после тридцати рюмка вина, а после - и печь не греет. Остобрыдела она ему.
  Айралин возмущенно топнула ногой:
  - Настолько, чтобы бить ее смертным боем еженощно?
  - Ну, а коли она слов не понимает, что делать то? Жена взбесилась - мужа не спросилась.
  - Хисвэ добрая жена! Тихая, приветливая... - я чувствовал волну гнева вокруг Айралин, - И уж точно не заслужила того, что с ней бывало!
  - Кто пьяницу полюбит, тот век свой погубит. Знала, за кого шла, - пожал плечами староста.
  - Почему вы называете Хисвэ матерью игош? - я прервал их чудовищный спор о том, как всю жизнь рука об руку с любимым этой женщины ходили горе и пагуба, - И чего она должна была заслужить?
  Нийарро, пожевывая губу, уставился на поставленные Айралин на полку чарки.
  - Игоша - это невыношенный ребенок, недозрелый плод, завязь ребенка, скинутая женской утробой по причине болезни, душевного потрясения или побоев, - Айралин особенно выделила последнее слово, - Постоянных, жестоких побоев женщины, носящей бремя.
  - Жили они бедновато, - оправдывающимся тоном начал староста, - Зачем им лишний рот в хозяйстве нужен? Приживчивое дерево из тычка растет. Она сама, женскими травами да хитростями, полой стать не желала, вот он, как мог, и помогал ей.
  - Хороша помощь! Я ей кровь останавливать устала, так по ногам текла! Худая, синяя, мослы из-под одежды выпирают, нос то налево, то направо свернут. Сколько он ей его ломал?
  - Почему она не ушла? - плохо слушающимися губами спросил я.
  - Да любила она его, ни смотря ни на что! - с отчаянием хлопнула ладонью по столу Айралин.
  - За то он ее бил, - уточнил Нийарро, - Что, хоть и своя жена, а что полынь горькая. По молодости ничего была, а как зауродилась, так он по пьяни ее и прикладывал. От раздражения.
  - Не хвали жену телом, а хвали делом! Она работящая, милая, а уж до работы - двужильная! И не спорь тут со мной! - Айралин зло раздувала ноздри и часто дышала, - Очень жаль, что Синьянамба ему тогда башки не проломил табуретом этим проклятым!
  - На все воля Единого, - Нийарро издевательски развел руками, - Да и как твоя насупоня страшная прожила бы потом без своего милка?
  - Уж как-нибудь, да прожила бы, - сумрачно ответила Айралин. А потом, посмотрев мне в глаза, добавила, - Знал ли ты, что нет у нас традиции недоносков на погосте хоронить или сжигать? Не люди они еще, так, неопределившиеся. Выглядят они так: кожа липкая, красная, тонкая, рвется легко, голова большая, а тельце махонькое. Глаза большие-пребольшие, а голова мягкая, и кости под рукой так и ходят... Этих игош в том же доме, где были рождены, по подполью и зарывают. Чтобы мамке про ребенка такого забыть, на могилу к нему не ходить, медовые пряники гостинцами не носить. Но у Хисвэ слишком много игош, чтобы о них забывать.
  - Вечно вы, бабы, преувеличиваете: на то вам и лоно, чтобы еще родить и горе забыть, - Нийарро поднялся и взял со скамьи смятую шапку, - Пойду, чарку по небу размажу: совсем загрустнело мне от таких разговоров. Вот я бы, коли мог, еще бы таких, как Ваньяран, с десяток настругал, не поморщившись.
  
  За спиной Нийарро хлопнула дверь, а я все продолжал сидеть за столом, не меняя позы. Чувство былой общности с Негбасом таяло, как дым - жизнь Хисвэ не укладывалась в моей голове, какими плотными коконами и пружинами не свивай. Я был опустошен тяжестью понимания: раз за разом та, что стремится стать матерью, во чтобы то ни стало, теряет детей по вине возлюбленного, но продолжает терпеть его издевательства и пытается вновь лечь под него, полного презрения и отвращения, чтобы скрытно и незаметно выносить плод их уродливой любви. И ходит, ходит мимо счастливых семей Негбаса, заглядывает в их окна, и тупо, смиренно улыбается - чужому счастью, собственной тоске и игошам, ждущим ее в сыром подвале между холстяными мешками с картошкой и брюквой. Меня передернуло, и внутренним холодом сковались живые ручейки мыслей: я был безучастен и неподвижен, как отсыревшая колода, как тяжкий могильный камень.
  
  - Ты знала, - стыло сказал я Айралин.
  - Она только улыбается и говорит, что любит, - ответила она, - Что мне делать?
  - Идти туда, - ответил я ей, - Сейчас, вместе со мной. Я хочу узнать, чем больна мать игош.
  
  Я набросил на нее лисью доху, и сам повязал ей платок. Потом, перед выходом, крепко прижал к себе. Она обняла меня в ответ. Мы немощны и ищем любви перед лицом такой простой и бесчувственной жестокости, живущей по соседству - стоит только сделать не более трехсот шагов. И я заранее знал, что в доме Хортаиона нас не ожидает ничего хорошего.
  
  ***
  
  Двор подкулачника был завален глыбами подтаявшего и вновь схватившегося почерневшего снега. Узкая скользкая тропинка между ледяных пиков вела к провалившемуся крыльцу. Обломки ершащейся занозами оконницы и осколки свежевыбитой оконной слюды лежали на пороге, и в них отражались медленно плывущие, дебелые облака, а зияющая дыра была заложена грязной подушкой. Собачья конура справа от крыльца была пуста. На пиках тына из толстых, заостренных кольев, были насажены битые горшки.
  
  - Так многие делают, - почему-то шепотом пояснила Айралин, плотнее кутаясь в теплую рыжину. В тени ее волосы были трудноотличимы от лисьего меха, - Чтобы летом разбить на черепки и дорожки ими проложить.
  
  Я скептично кивнул. Судя по тому, что обожженная горшечная глина была размочена дождями и таявшими снегами, потемнела и пошла крупными трещинами, а кое-где по краям успела порасти рыхлым мхом и плесенью, черепками могли устилать дорогу только в Ангбанд. Чего, естественно, никогда не случится.
  
  Айралин, держа меня за руку, чтобы не поскользнуться на гладкой, как мраморные плиты, дорожке, и, сперва тихо, а после настойчиво, принялась стучать по неровно сбитой вязовой двери. Но в ответ не раздавалось ни звука.
  - Есть кто дома? Госпожа Хисвэ! Ты, никак, расхворалась? - она постаралась придать голосу задор, но получилось сдавленно и хрипло. Я слышал, как за стеной стесненно дышал человек.
  - В доме кто-то есть. И, если женщина больна или изувечена, мы должны войти внутрь, - я подошел к двери и скорее для острастки, нежели с надеждой, постучал, - Я слышу, ты там. И если ты не можешь остановить меня криком, или подняться, чтобы впустить нас, я войду сам.
  
  Ответа не последовало. Дыхание за темными стенами дома было сбивчивым и торопливым - меня ждали с волнением и страхом. Я подошел к окну и дернул на себя суровый лен бурой влажной наволочки. Ткань затрещала, рванула, и подушка упала мне в руки. В невесомом январском воздухе задрожал и растворился тихий звон - оставшиеся осколки слюды, не выбитые по краям рамы, упали на лед под окном. Пахнуло душной прелостью не проветриваемого жилища, сырой древесиной, очагом и кровью. В тусклом бесцветном полумраке я различил фигуру, разметанно лежащую ничком на лавке, и приваленный к стене неряшливый куль - Хисвэ и Хортаиона, хозяев этого дома. Я ошибся в своих рассуждениях: скомканное, сиплое и быстрое дыхание не было признаком смятения. Хортаиона душили сумрачные кошмары пьяниц.
  
  Я нагнулся, поднял с земли длиннейшую из тонких оконных планок, и подцепил ею разболтанный крюк, на который запиралась дверь дома изнутри. Путь был свободен. Солнечные блики отражались в рассыпанной мелкой слюдяной мозаике. Тянуло горьковатым смолистым дымом - в соседних домах, где не было боли и игош, топились печи. К бледно-голубой небесной эмали тянули голые черные ветви соседские фруктовые деревья. Там, в мире обычных семей, текла размеренная жизнь, которую Хисвэ никогда не видела. Знаком я велел Айралин ждать меня на улице, вдохнул поглубже и нырнул в прокопченную нутряную тишь.
  
  Никто не отреагировал на скрип входной двери: на секунду замерло, и вновь засвистело с удвоенной силой дыхание подкулачника, и ни движением головы, ни стоном не встретила меня его жена. По скрипучим доскам я шел к ее нарам, и чувствовал земляной запах подполья, исходящий из темноты щелей. Хисвэ умирала в этой полутюрьме, полуспаленке, на истоптанных вшами простынях, и у нее не было сил, чтобы закрыть глаза - из-под воспаленных, набухших век текли слезы. На бледно-желтой кожи, между кровоподтеками и синяками, высились горными хребтами воспаленные, подрытые края глубоких гнойных трещин. В приглушенном, влажном бульканье и хрустящих, как снег под сапогами, хрипах, я с трудом мог различить невесомые вдохи и выдохи. На ее лице не было ни предсмертной муки, ни гримасы ужаса - оно просто не выражало ничего, как у ярморочной куклы, набитой соломой. Пустота. Пустота в ее душе, в ее судьбе, в ее разверзнутых, истекающих кровавыми сгустками ложеснах.
  
  Я крикнул Айралин. Она вошла и присела на колени рядом с кроватью. С минуту она цепким взглядом осматривала тело Хисвэ, а потом взяла ее руку с посиневшими пальцами, и вслушалась в течение крови по ее спавшимся сосудам. Потом отвернула край ее блио. Черно-красная слизистая муть, пропитавшая подол, чавкнула, и я отвел глаза. Айралин отрицательно покачала головой.
  
  - Если и пробовать, то не здесь. Вода, свет и нож. Надо шить. Там выпадение... - но я прервал ее взмахом руки.
  
  Я накрыл мать игош плащом, поднял сухое, горячее тело и вынес из зловонного домашнего полумрака. Сердце Хисвэ билось так тихо и быстро, что я не мог уловить его ритма. Напоследок, у самых дверей, я увидел лубяную люльку, и едва смог оторвать взгляд от свитого пеленками камня.
  
  Она умерла спустя час, не приходя в сознание, от неостанавливающегося кровотечения. На той же кровати, где когда-то лежал и я. Айралин мыла руки, под ее ногтями скопились черные полоски свернувшейся в горячей воде крови. Я встал и накинул на плечи пахнущий Хисвэ плащ.
  - Это уже не игоша, - ответил я на вопросительный взгляд Айралин, - Не бездушная, как говорил Нийарро, завязь. Я иду за дружиной, и Хортаион будет взят ею под стражу.
  - Судилище? - Айралин повернулась ко мне. Ее блио от живота до бедер было в крови Хисвэ.
  - Суд. Суд совета Негбаса.
  
  ***
  
  
  Свежий игоша, принесший смерть своей матери, нашелся тут же, в доме подкулачника, в одном из глиняных горшков, рядами стоящих под нарами - по соседству с солеными груздями и медом. Отец не успел прихоронить его к прочим, густо населяющим утоптанную землю подполья, поскольку был смертельно пьян после отъезда тиуна. Йондорао, как и обещал, смог залить в луженые глотки столько вина и браги, сколько те желали. Хортаион, судя по рассказам дружины, вообще смутно помнил события последних дней - как уморил жену побоями, как в дурманных метаниях выбил окно избы. Злополучный глиняный гробик стоял посередине стола, предъявляя всему совету - Агно, Синьянамбе, Фаранону, садовнику Тартаулу, старосте Нийарро, свинарю Куникарагхолу, трактирщику Карагхолгу - красное, водянистое, просвечивающее сосудами подгнившее тельце, легко уместившееся бы на моей ладони.
  
  Я не видел подкулачника с того утра, когда вынес его жену из пропитанного страданиями дома - до суда он содержался в плотно запертой бане при харчевне. Сейчас обрюзгший, отечный и трезвый Хортаион сидел перед столом в холодном овине, исходя перегарным смрадом и испариной.
  - Крышку уж можно было бы и прикрыть, - попросил Тартаул. Я кивком разрешил избавить нас от тяжкого созерцания, и игоша оказался во тьме усыпального горшка.
  
  Айралин, вздрогнув от тусклого керамического звона, поднялась из-за стола. Ей предстояло описать травмы, полученные Хисвэ при жизни. Ее голос не дрогнул, и не было в ее речах забытых кровоподтеков, сломанных ребер, вырванных клочьев волос и ссадин.
  - Да повесить его надо, мокротника, - не дожидаясь окончания ее слов, подвела черту Агно.
  - Сколько жену не учил, да все одно - от болезни, жаба моя сердечная, померла, - ответил Нийарро, и обратился к закрывшему глаза Хортаиону, - Я тебя, дурака, не оправдываю, но все слыхали, что баба она болезная да ледащая была.
  - А про рожь ты ссуженную, часом, из головы выместил, - Тартаул покачал головой, - Помнишь, что тогда здоровые побеги холода да градины побили?
  - Ну так, баба, чай, не рожь, ее обухом не перешибешь, - Нийарро был готов к поворотам спора, - Была бы здоровой, отряхнулась бы и дальше пошла.
  - И многих ты мужиков, не то, что баб, отряхнувшихся от костяных трещин, знавал? - раздраженно спросила Агно, - Ты чушь-то не пори: смертным боем он ее лупцевал. Слышал же айрины слова!
  - Да слышал, слышал, варежкой так не тряси, - поморщился староста, - И говорил я, что его не оправдываю. Но и тебя, доброхотка, тоже не оправдаю.
  Агно прищурилась:
  - Это ты мне чужое горе к подолу пришиваешь? Да нитки-то твои белые: я предлагала Хисвэ козелупа своего бросить, да ко мне перебраться: на кухне всегда лишние руки нужны. Она ни в какую не шла.
  - И я себе в оправдание скажу: сам я говорил с Хортаионом, учил, что в доме хороша добрая жена да жирные щи - другого добра не ищи! И колотушек ему отцовских, и подзатыльников за глупость его отвешивал, - Нийарро хмыкнул, - Но дурака учить, только портить, все поперепутал: жирную жену и добрые щи искать стал!
  - Так зачем же его вешать? - потянулся Фаранон, - Я вот и другие решения для остервенелых псов подготовить могу... Один я тут, что ли, о твоей любви к бабскому крику не знал?
  - Знали, не знали, да ничего не поделали, - Куникарагхол неотрывно смотрел на горшок, - И я видел, как она, голубушка, кровью умывается. Мяса ей подкидывал задарма, чтобы хоть поела да щеками порозовела. А как серьезно, так и не сподобился помочь.
  - А чего, собственно, бить-то так ее было? - недоуменно спросил Карагхолг, - Всякое в моей жизни бывало: и конским волосом бабы понесшие баловались, и прыгали, и по пузам колошматили, и от дружков своих всякого терпеть могли. Но он же не просто ее бил, а так... С идеей, с оттяжечкой. Как нравилось.
  
  - Нравилось, - открыл глаза Хортаион, - Нравилось. И вам бы всем, благородному судилищу, понравилось. Я все годы как с деревянницей жил. Хотел в ней хоть так человека пробудить. С ней что ни делай - улыбается и плачет. Ну, я зарок и взял: выведу ее на гнев. Чтобы хоть раз взбеленилась, да прокляла меня по-человечески, да вопила бы!
  Глаза Хортаиона блестели, и он все время подергивал головой, как будто рваный ворот рубахи был ему тесен.
  
  - Но муж жену бьет, а жена свое поет. И слезки текут по сморщенному личику, а все одно - с юшкой под носом прощения просит да обниматься лезет. И так меня ее податливость разбесить начала - спасу нет! Я ей по щам - а она не то, чтобы защитить морду и голосить, так еще и мякотку живота подставляет. Бей, бей, совсем убей, лишь бы тебе хорошо было! И видок этот ее, пришибленный, понимающий, сострадающий. Я устану уже, сяду на лавку, а она камень свой проклятущий берет качать. Или в подвал спускается песни колыбельные гундосить. А нос-то разбит, голос гнусный, и из-под земли как замогильем тянет. Ходит по дворам, в окна заглядывает, сопли свои розовые подтягивает, фингалами светит. Меня чудищем выставляет, кукла страшная. Раз бы хоть меня огрела ухватом, и я бы понял, что в ней огонек живой теплится. А так она была, как этот, - Хортаион презрительно махнул на меня рукой, - Где там живое-то спряталось? Ау! Ау!
  
  Подкулачник подвывал, выкликивая поисковое слово.
  - И смотрит так, не по-хорошему. Как понимает чего. Да что он понять-то в жизни моей может? Али в нашей? Вам в глаза пустил алмазного дерьмеца. А вы и рады чужого-то дерьмеца подсосать! А ну, уберем, что он из чванливого народа выходец, и я вам иную картину мира намалевать смогу: пришел, гол, как сокол, обрюхатил бабу деревенскую, нема за что денег кучу получил - уж не продал ли кого из своих ваш излюбленный кано? - и ну перекраивать власть. Лучше быть первым на селе, чем последним в городе! А теперь сидит, клоп, упивается. Вы меня тридцать пять лет знаете, а с ним неполный год, как дружбу водите. Что ж верите всякому проходимцу? А, Нийарро, мозги свои в базарный день сторговал? Да что тебе надо, одно не купишь, сколько травами не три. Вот если бы тебе клоповья жена потерла, иное дело. Как миленький бы встал. Да где теперь, просрал и счастье свое, и друга своего просрешь единственного!
  
  Я был удивительно равнодушен: мне много чего приходилось выслушивать тогда, в Ангбанде. Легко отскакивали от меня оскорбления и брань, и только раз я невольно скривился - когда речь зашла о деньгах за предательство. Но десять лет молчания в шахтах не стоили того, чтобы я терял покой. Но еще в начале речи Синьянамба, как выброшенная на берег рыба, стал ловить ртом воздух, а потом, пожевывая губу, попытался встать. Я удержал его, чтобы выслушать слова женоубийцы. Нийарро был самым внимательным, кивая в такт этому бессвязному потоку ругательств, и, когда в овине повисла, наконец, тишина, четко сказал:
  
  - А ты мне другом-то и не был, а сам этого не понял. Я кулаки твои за гроши покупал, потому что купить у тебя больше нечего. А дружба, она не продается. Никогда не думал, что это скажу, но старуха Агно-то права была. Пора бы повесить гаденыша.
  - Я с тех пор права, как сватовству твоему отказала, чахлый стручок, - приосанилась Агно, - И сам ты старик.
  - Неужели добрые времена правосудия возвращаются в Негбас? - всплеснул руками Тартаул, - Ты, кано, мимо ушей-то лай этот пропусти. Нам сейчас главное виселицу справить крепкую.
  - Я б не стал тянуть да виселицы, - свел брови Синьянамба, - Я тогда тебе, видать, башку совсем повредил. Надо было уж по-доброму сразу калечного убить, милосердия ради.
  - А я бы не стал так быстро разрешать безладицу витой веревочкой, - хмыкнул Фаранон, - И, я тебе так скажу: славь Единого, что не видел, что за огонь бушует в нашем кано. Я вот знаю, да снова видеть не жажду.
  Айралин с интересом посмотрела на охотника, но он кивнул мне, помня свое обещание держать язык за зубами.
  - Может, его свиньям скормим? - задумчиво спросил Куникарагхол, - Они у меня к помоям привычные.
  
  Но зашумевший совет пришел к выводу, что мы все-таки не супостаты какие - людьми живыми скотину кормить. А вот повесить, как сказал трактирщик, милое дело. Все глаза людей были устремлены на меня. Лера кано мог прислушиваться к мнению совета, но поступать по-своему, и исход суда зависел от меня. У меня был иной расчет, но я не хотел озвучивать его раньше времени.
  - Смерть за смерть? - спросил я у мудрецов Негбаса, и все, кроме Айралин, закивали мне.
  - Тогда, по решению Финмора из Дома Небесной Дуги, лера кано Негбаса, и Совета Мудрых, вольный оратай и женоубийца Хортаион приговаривается к смерти через повешенье.
  
  Мои слова встретил довольный гул. Хортаион с удивлением смотрел на меня. Увы, я не оказался той рассудительной хладонью, которую он думал увидеть.
  - А почему не кивнула ты? - шепотом спросил я у Айралин.
  - Неравная вира, - подняла она взгляд, и холодок пробежал по моей спине, - Должны быть страдания за страдания.
  
  ***
  
  
  Что мной двигало? Страх ответственности. Я не хотел и не мог отправить Хортаиона в путешествие, из которого не будет возврата, в несвязанную с Эа холодную, равнодушную звездную бесконечность. Туда, к тысячам голубовато-белых игольчатых огней, между которыми металась сейчас убиенная Хисвэ. Смерть людей, в отличие от остальных, была слишком многозначной и бесповоротной, и я боялся сталкиваться с ней, не понимая ее путей и законов. К тому же, само осознание того, что я стану причиной казни, вызывало у меня неотступную легкую панику, мелкую дрожь, гнездящуюся под кожей - от лба к затылку. И дело здесь вовсе не шло о благородном даровании жизни беспомощному противнику: я лишал жизни и связанных, и сонных; моя совесть научилась молчать, я не страдал более от ночных кошмаров. Неотвратимое чувство омерзения - вот чего я не смог преодолеть. Я мог убивать, но не отправлять на тихое удушение. Гадливость и брезгливая жалость правили моей душой, но не приписываемое мне после великодушие.
  
  День выдался холодным и ясным. Я видел каждую выбивающуюся из десятикольцовой затягивающейся удавки нить. Петля вяло покачивалась под порывами ветра; сквозь нее Хортаион загипнотизировано смотрел на ствол белого тополя, часть крепостной стены, высокое прозрачное небо. Фаранон был посвящен в мой немудреный план, и сам вызвался быть палачом, или катом, как его называют в Негбасе. Его присутствие придавало грядущей казни странное спокойствие: он был сосредоточен, собран, улыбчив, и выглядел заправским казнедеем при службе. На свое отражение я старательно не глядел с самого утра: что мне могло показать обманчивое, дурно посеребренное зеркальце, кроме синеватой бледности лица? Сума с вещами Хортаиона стояла до поры у ног Айралин. Она так же знала грядущем срыве казни, но мнения своего мне не высказывала. В ее молчании мне чудились неодобрение, насмешливое презрение к моей слабости и скрываемый гнев. Фаранон махнул рукой, и окружавшая тополь нахохленная толпа вдохнула в едином порыве, и затаила дыхание.
  
  - Хортаион! Настали твои последние мгновения. Тебе есть, что сказать Негбасу? - слова охотника, тяжело упав с губ, зазвенели в утренней тишине.
  Но он не слышал своего палача: он был выше, в двух с половиной ярдах над землей, там, где колыхалась соломенная округлость петли.
  - Пойдем, - Фаранон крепко взял женоубийцу за плечи и подвел к вкопанной в снег лавке, - Шагай.
  
  Но Хортаион даже не шелохнулся. Досадливо цокнув языком, охотник подозвал стоявших в толпе Тасарина и Камбу. Фаранон отрицательно качнул головой рванувшемуся было за ними Кирту, и тот смущенно растворился между людей.
  - Раз-два, взяли! - тихо скомандовал кат. Отрешенного Хортаиона приподняли над землей и поставили на узкую лавку. Теперь петля висела у него прямо перед глазами. Лишенный возможности балансировать, с руками, связанными за спиной, он качался и подрагивал всем телом. Невысокий Фаранон, встав одной ногой на темное сидение, а вторую держа на весу, потянулся, накинул веревку на его жилистую шею, и спрыгнул на утоптанный снег.
  - Есть что сказать? - настойчиво повторил он свой вопрос.
  
  Хортаион, наконец, очнулся, и, пытаясь глотнуть, осматривал односельчан так, как будто видел их впервые. Кадык ходил под веревкой вверх и вниз, но горло было сухим, и слюны не было. Отец игош скользил взглядом по толпе, останавливаясь на своих ярых судьях - Агно, Нийарро, Фаранону и Айралин. Наконец, его взгляд остановился на мне.
  - Ты чувствовал смерть так, близко? - тихо спросил он.
  Я кивнул в ответ.
  - Скоро опять почувствуешь, - спокойно сказал Хортаион и отвел от меня глаза; дальше его интересовала только бескрайняя небесная синь.
  Фаранон обернулся к толпе:
  - По решению Финмора, лера кано Негбаса, и Совета Мудрых, женоубийца Хортаион приговаривается к смерти через повешенье.
  
  Люди затаили дыхание. А дальше разыгрался спектакль, главным лицедеем которого мог быть только быстрый и ловкий охотник. Фаранон выбил лавку из-под ног приговоренного, и, почти одновременно с этим, перерубил ножом сдерживающий узел веревки. Секундная задержка, в которой не было никакой необходимости, была его личным дополнением - за это время Хортаион успел почувствовать удушение и в великом предсмертном страхе дергались его ноги. Тело упало в снег. Не имея возможности ослабить удавку, Хортаион, подтянув колени к животу, шумно хрипел. Люди ахнули и разом загалдели. Фаранон ослабил петлю, снял ее с шеи убийцы и рывком поднял того на ноги. Я вскинул руку, призывая всех к молчанию.
  
  - Ты уже умер, Хортаион. Тебя больше не существует для Негбаса. Я не знаю теперь, кто ты, и как тебя зовут. У тебя нет ни места рождения, ни дома, ни имени. Мертвым не место среди живых. Уходи и попробуй родиться заново там, где никто тебя не знает, - я взял мешок с вещами и кинул его безымянному, - В мешке есть носильные вещи, деньги и запас провизии. Тебе хватит, чтобы дойти до другого края Белерианда. Но если ты вернешься, то с тобой поступят так, как должно с покойными: тебя похоронят. Теперь иди.
  
  Фаранон повесил сумку на плечо умершему. Люди расступились перед ними, и двое пошли по живому коридору к воротам Негбаса. Бывший когда-то Хортаионом молча смотрел себе под ноги, ошарашенно примеряя свою новую судьбу. Я успел увидеть, прежде чем толпа сомкнулась за ними, как охотник перед самой калиткой перерезает веревки, стягивающее мертвому руки за спиной.
  
  Я чувствовал, как Айралин неотрывно смотрит на меня, и повернулся к ней.
  - А знаешь, кем ты его сделал? - со страшной улыбкой спросила она.
  - Отверженным? - не понимая, осторожно предположил я.
  - Нет, - Айралин взяла меня за руку, и ее ладонь была холодной, - Ты сделал его игошей. Без рода, без племени, без имени. Он будет блуждать в белой пустоте января, в тщетных попытках заново родиться.
  
  *** *** ***
  
  Накануне
  
  Я проснулся так, как не просыпался уже давно: вскочил рывком, судорожно глотая воздух выстуженного за ночь дома. Контуры предметов казались зыбкими, сливающимися с густой темнотой углов. Из глубины липкой волной поднималась тошнота, и я тихо давился кашлем, чтобы выплюнуть остатки дурного сна. Айралин, приподнявшись на локтях, молчаливо смотрела на мои жалкие попытки прийти в себя. Я глубоко вдохнул и задержал дыхание. Тошнота медленно отступала, оседая на лбу и по спине бисеринками пота. Айралин провела ладонью по моей подушке и перевернула ее обратной стороной вверх - наволочка была мокрой и удручающе горячей. Я сел, потом вытянул ноги и оперся спиной на кроватное изголовье. До рассвета было еще далеко, и в лунном свете морозный узор окна казался совсем синим.
  
  - Давно не было, - Айралин положила руку мне на грудь, чувствуя пальцами, как слева, в межреберье, быстро и жадно толкается сердце.
  Я устало повел плечами и накрыл ее руку своей, прижав сильнее. Давно.
  - Что снилось? Хочешь рассказать?
  - Красные верткие игоши, с мягкими костями, извивающиеся, большеглазые, обступают кровать, а потом пытаются залезть мне внутрь через нос, рот и уши, потому что им теперь негде жить, и жалобно пищат, умоляя их пустить, - меня передернуло от нахлынувших воспоминаний, и я снова укрылся лоскутным одеялом, - Я закрываюсь, как могу, но их слишком много, и они влажно проскальзывают между моими пальцами и юрко проникают внутрь. И я чувствую, как их сосудистая кожица липнет к моим внутренностям, и как они гнездятся там, в темноте...
  
  Я опять кашлял. Лунный свет отражался от серебряных тиуновых чарок, и на меня в две холодных луны смотрела зимняя ночь.
  - Мне тоже пытались кошмары сниться, - Айралин теперь было удобно лежать только на спине, и она приняла привычную позу, - Что ходят игоши вокруг дома, но не могут войти, не знают, где дверь. А двери-то и нет, и мы вдвоем в доме замурованы. Но это не страшно почему-то было. Только противно, когда они там, снаружи, подвывали.
  
  Она нахмурилась и попыталась воспроизвести голоса выкидышей. В тишине ее стоны со всплесками совсем тоненьких голосков рвали душу.
  - Мои кричали очень похоже, - я задумался, - Конечно, если существо так невелико, то на ум другого крика прийти не может. Шутки разума.
  Я попытался улыбнуться. Айралин теперь тоже смотрела в белые, искаженные округлыми стенами чарок, глаза.
  - У меня на душе нехорошо. Надо было сжечь этот дом.
  - Этот сон - только отражение дневных страстей, - неуверенно лгал я. Как и Айралин, я чувствовал недоброе предзнаменование в сегодняшней ночи.
  
  ***
  С девяти до десяти утра
  
  Дверь в кузницу широко распахнулась, впуская обесцвеченное, влажное утро. С часу на час должен был пойти снег, и полнокрасочный шумный Негбас разом стих, съежился и потух, готовясь войти под летящий белый полог. На всех опустилось плотное сонное оцепенение: клевали носом, оставив в покое чужие кости, злоязыкие кумушки, мирно дремали над вышивками девицы, медленно моргали - почти не разлепляя век - мужчины, угомонились столь похожие дети и старики. И только раскаленный горн Синьянамбы оставался жарко бьющимся сердцем деревни.
  
  - Кано, кано, кано! - изо рта раскрасневшегося от бега Кирта валил пар, - Тебе нужно видеть!
  Он с трудом говорил, ловя ртом воздух, потом присел, уперев ладони в колени, пытаясь отдышаться.
  - Сперва восстанови дыхание, а потом скажи, что я должен видеть, - Кирт согласно закивал и принялся дышать еще усерднее. Я кивнул Синьянамбе, чтобы тот тоже был наготове. Наконец, когда легкие юноши отпустила колкая нехватка воздуха, он смог продолжить.
  - У ворот. Вернулся Хортаион. И не просто вернулся. Я не могу рассказать, сам не видел, но, как Ромен увидел, так и закричал, и за тобой меня быстрей послал!
  - Неужто орков привел? - Синьянамба нетерпеливо рванул с себя кожаный запон.
  Кирт помотал головой:
  - Один он там, но Ромен, и вся стенная дружина, и Фаранон - все кричат, что без тебя нельзя.
  - Нельзя, так нельзя, - мой запон полетел вслед кузнецовому. Стоило быстрее увидеть то, что заставило Фаранона кричать.
  
  Путь до ворот занял совсем немного времени, да и мы с Киртом были хорошими ходоками - к нашему приходу еще не весь Негбас успел столпиться на площади. После отчаянно отставшему Синьянамбе пришлось раздвигать людские волны в стороны, освобождая себе дорогу.
  
  - Кано! Он тут, - махнул рукой Фаранон, стоящий у открытой калитки, а потом невесело и визгливо рассмеялся, - Не чаяли так скоро с ним свидеться. Только вот с рождением заново у него все наоборот получилось. Ну, да он всегда дураком был...
  
  Его истерическая, непонятная шарада в сочетании с бледными, испуганно молчащими дружинниками заставила меня ускорить шаг. Я видел, что они стоят над распластанным на пороге Негбаса телом. Тот, кто когда-то звали Хортаионом, не успел вернуться в деревню. И сейчас я говорил так не потому, что он утратил имя: отец игош был мертв. Он лежал, уткнувшись в подтаявшую грязь, и никто не решался перевернуть его лицом вверх.
  
  - Как оглашенный стучал, - все повторял за моей спиной Ромен, - Стучал, стучал... Просил очень, чтобы мы его убили. Я думал, он нарахубничал, так теперь на жалость давить вздумал. Потом со стены к лицу пригляделся. Тут и калитку открыл, да только поздно уже было...
  
  Не слушая его причитания, я завел ладонь под ребра мертвому и перевернул на спину. А потом застыл, не в силах вымолвить ни слова. Грязь скопилась в его глубоких морщинах, прокрасила белые легкие волосы надо лбом. Застыли и выкатились из орбит глаза в проваленных глазницах. Дряблую шею и руки покрывали темные пигментные пятна. Я сел рядом с ним на колени и провел рукой по мертвому лицу, спустившись потом до плеча. Это был Хортаион, превратившийся за неполные пять дней в изможденного, костистого старика.
  
  От немого созерцания меня отвлекло мелкое движение на самом краю зрения. К моей руке подкатилась раздутая соком, подмороженная черная ягода каменной камарины. Как будто пущенная щелчком пальцев расшалившегося ребенка, она стукнулась о мой мизинец и остановилась. Я поднял ее, встал и выглянул за крепостную стену. Тишина. Я не чувствовал и не видел метателя ягод. Но она не выпала из-под одежд или из сумы Хортаиона. Со спелой каменкой, зажатой в пригоршне, я вновь вошел на негбасскую площадь. Фаранон и дружинники вопросительно уставились на меня. В ответ я протянул им раскрытую ладонь:
  
  - Эта ягода как будто из-под земли появилась, внезапно, и ее точно не было с мертвецом. У нас говорят, что внезапность нужна преступлению, а доброму делу - время. Это ни о чем... - но я не успел окончить фразу. Фаранон, пригнувшись рассмотрел наконец толстую камарину.
  - Вороника, - одними губами прошептал он, - К нам пришла Вороника!
  - Вороника? Вороника... Вороника!!! - на все лады повторяли вокруг меня, а потом раздался первый плач, который подхватывали, одна за другой, собравшиеся на площади женщины. Фаранон сжал мою раскрытую ладонь, пряча черную ягоду.
  - Что вы все знаете такого, от чего стоит плакать? - ошарашенно спросил я, оглядывая площадь.
  - Мы знаем, что Вороника на пороге, и от нее нет спасения, - тихо ответил Фаранон и обнял такого же ничего не понимающего Кирта.
  
  ***
  Половина одиннадцатого - час дня
  
  Есть фразы, после которых любая борьба теряет часть своего смысла. Фразы, отнимающие столь нужную в окаянные дни веру в себя. И воровство этой внутренней уверенности подчас значит в исходе войны намного больше, чем достойное вооружение и сильное воинство за твоей спиной. Это не только известия о смерти самых близких или предательстве союзников, не только сообщения о моровом поветрии или безупречной жестокости противника. Иной раз самая добрая мысль, высказанная друзьями, намертво свивает тебя по рукам и ногам, взваливая на горб непосильную ношу. "Только на тебя вся надежда". И, барахтаясь на дне, придавленный грузом неразделенной ответственности, я, как утопленник, хватался за любую соломинку, чтобы только вырваться из засосавшего всех нас омута. Но каждый камушек этой страшной словесной формулы делал мои мысли неповоротливей, и они, уже не сопротивляясь водоворотной бездне, покорно ложились в илистую муть молчания. Люди верили в меня, а я совсем не знал, что делать.
  
  - Только на тебя вся надежда, - чуть тише повторила Агно. Скорее, стараясь убедить себя, что надежда еще существует, нежели привлечь мое внимание.
  
  Сегодня всему совету мудрых приходилось неоднократно повышать голос, и вовсе не из-за жарких споров: мы пытались перекричать гомон толпы, собравшейся под стенами овина. Строго говоря, и совета-то никакого не было - про Воронику не знали только дети, подростки и я. Теперь же, в течение двух часов, я блуждал между таящимися в коридорах старческой памяти химерами. Из разрозненных кусочков истлевших легенд, бабкиных сказок, ночных шепотков, тревожных песен и сказаний штрих за штрихом вырисовывался передо мной портрет навестившей нас напасти. Прошлое набрасывало на наши плечи белый погребальный виссон, и за невесомой прозрачной тканью я различал контуры давно утерянной правды.
  
  Вороника не была ни квенди, ни человеком. Бестелесная, сумеречная, она все же могла стать видимой - на очень короткий промежуток, в то время, когда питалась. Все остальные часы предпочитала она неявные формы, искусство отражений и намеков: оставленные на крыльце будущей жертвы ягоды, неизменную каменную камарину, или воронику, как ее называли в Негбасе; огромные птичьи следы на снегу; смутную тень вороньей головы, венчающей тонкую мальчишескую шею; цокот коготков по слюдяным окнам и парализующий речитатив, звучащий в голове у жителей обреченной деревни. Слов его, к счастью ли, из собравшихся сегодня в овине никто не знал. Вороника наносила визиты крайне редко, и никто не знал ее предпочтений: почему иной раз деревня вымирала полностью, а иной она ограничивалась семьей, бобылем или даже одиноким путником, как в случае с Хортаионом. Однако, подкулачник только раздразнил ее, так и не умерев в цепких плотнокожистых пальцах.
  
  Зато привел к желанному пиршеству - о том, что мы избраны ею, Вороника уже успела предупредить меня черной ягодой. Она была изысканнейшим из кулинаров, и нынче начиналось долгое томление позднего ужина в страхе, прискорбии и отчаянии, лучших из возможных приправ. Мне говорили, что она всегда нападает в преддверии рассвета, около четырех часов утра, и целью ее является страстный жар, ибо, будучи замогильной знобой, она ищет, как бы согреться. Не ела она ни мяса, ни костного жира, ни кож, и обходила стороной коровники и овчарни. Ее влекли только люди, и те приписали ей острую нехватку того, чего не найдешь у скота - любви. Она высасывает ее из глаз, крови и жил, и человек без любви, пусть даже к самому себе, истончается на глазах. После пиршества Вороники по деревенским люлькам лежали трупы новорожденных стариков. Передо мной Тартаул водил по карте деревянной палочкой, показывая места, куда захаживала голодная гостья - с севера на юг, от Хитлума до лесов Нуата. По крайней мере, до основания Негбаса, когда бывший лен владыки Фингона еще имел обширные торговые связи, в корчмах по тракту повторяли страшные слухи. Нельзя было и спастись от нее расстоянием - без труда вороноголовая тень питалась беглецами в дороге. Были у нее любимые постановки перед публикой - она проникала в кошмарные сны жертв и выходила оттуда, обмотанная образами их подсознания. Воронику боялись все: видели даже орочьи стойбища с вытянутыми по нитям дряхлыми мертвецами. И только я слышал о ней впервые.
  
  Когда, наконец, скудные сведения иссякли, и в овине воцарилась прерываема уличными криками тишина, я, собравшись с мыслями, взял слово:
  - Воронику не берут ни ножи, ни стрелы. Она не поглощает пищу так, как дети Илуватара. У нее нет осязаемого плотского тела, да и тень ее, уродливый двувидый меск юноши и птицы, говорит об одном. Она из предначальных и невоплощенных духов, искра от пламени Единого. Вороника принадлежит к кругу майяр.
  
  Помолчав, я продолжил трудную для себя тему. Моя логика была неточной и вымученной, но большего у меня не было.
  - Вы говорили, что Вороника неподвластна владыке Железных Гор - иначе не стали бы исчезать в ее пасти орочьи банды. Тогда к чему ей питаться чужими жизнями, подъедая их по крохам, чтобы потом вновь спать без пробуждений до следующего приступа голода? Почему Вороника существует так, и почему выбранный ею образ внушает отвращение и страх? У меня есть одно, крайне слабое объяснение. Когда, на заре мира, бежали вслед за Морготом Бауглиром в Арду и многие духи, поклявшиеся служить ему, Вороника была в их числе. А потом что-то пошло не так. Возможно, она оказалась слишком слаба и непригодна для вражеской армии, возможно, сама отшатнулась от творимых им бесчинств - не знаю и не хочу гадать. Предполагаю одно: отвергнувшая всех и всея, Вороника осталась одна и стала угасать. Как рыба ударом в голову, она оглушена сосущим ее нутро голодом, и ей требуется отсвет Единого, чтобы длить свое существование. Она оказалась замурована между двумя каменными глухими стенами: за одной была полувоплощенная жизнь, которую необходимо было поддерживать, за другой - в безмолвии и мраке простирался мир ее вечного и истинного бытия, куда больше нет возврата. Не страсть и не любовь питают ее - откуда они в орочьих кочевьях? Искорки света ищет она, затаенные в наших душах. Обезумевшая от голода Вороника выжирает феа.
  
  Деревянная указующая палочка с хрустом сломалась в пальцах Тартаула. Я вздрогнул и опять замолчал. Мне стоило сказать самое трудное.
  - Эльдар никогда не слышали о ней. Хотя о страшных тварях, шастающих в ночной тьме, говорили спасенные Оромэ-охотником и его свитой. Вороника безумна, но не глупа. Он не нападает на большие поселения, и обходит стороной квенди. И это не из-за большой любви к моему народу - Воронике совсем не важно, чем поддерживать свою суть. Просто она ослабела настолько, что даже небольшие объединенные силы или великие наши владыки уничтожат ее, как уничтожают и балрогов. Но я лишаю вас надежды - здесь нет объединенных эльфийских сил, и сам я - отнюдь не могучий воин. Так что у нас нет времени на уныние: мы будем действовать все вместе, и да помогут нам Валар.
  
  Я встал и хлопнул ладонью по столу:
  - Вороника нападает в предрассветье, и у нас только пятнадцать часов, чтобы встретить ее, как подобает. Пусть гостья почувствует всю тяжесть своей незванности.
  Заметно повеселевший Фаранон вскочил следом за мной:
  - И чего я, как индюк, бусы на шею повесил да загрустил? Двум смертям не бывать, на одной бы пировать. Чего делать-то начнем?
  - Сначала - откроем, наконец, ворота овина. Пусть каждый, что знает, чего может бояться Вороника, выскажет свое мнение. И вы, если что вспомните, не отставайте, - я посмотрела на небо, - Час. На обсуждение страхов страшилища я даю не более часа. Открывайте ворота.
  - Лаком гость к меду, да пить ему воду, - хмыкнул Нийарро, - Она у нас еще попляшет. Хоть кано у нас дюже скромный, да все равно эта погань на эльдарский манор рот не раззявит. Или не рот. Чем там она жрет, в общем.
  - Клювом,- убежденно ответил знаток животных нравов Куникарагхол, - Если башка у ней воронья, то жрать безусловно клювом должна.
  
  ***
  
  Два часа дня - восемь часов вечера.
  
  Утешал я себя тем, что теперь знаю все о предрассудках и суевериях Негбаса. Ничем другим прошедший час заполнен не был. Теперь, однако, стали мне понятны и перерезаемые у убиенных подколенные сухожилия, и воткнутые крест-накрест в землю перед домом осиновые колья, и загадочные меловые круги из протяжной песни, услышанной мною в вечер свадьбы с Айралин:
  Ой, что не вечер, то приходит ко мне друг,
  Улыбнется, да садится у ворот.
  Дом очерчен мелом, он не вступит в круг:
  Друг мой мертв уже почти, что целый год.
  
  И даже в этой песне не обошлось без дыхания Вороники: она любила оборачиваться в воспоминания об умершем, чтобы заставить феа возлюбленной жертвы трепетать еще горше.
  
  Много прекрасных и чудодейственных методов удалось мне услышать за этот час - я должен был найти могилу Вороники, поджечь ее прах и, выбрав из черной груды несгоревшую кость-вытьянку, похоронить ее на дне глубокого болота. Или, например, затопить все бани Негбаса, чтобы пришедшее "мытися навие" распарилось, осталось довольным и спокойно ушло. А то и вовсе рассказали мне о падающих с неба на звездах юношах-соблазнителях перелистниках, от которых есть верная защита - весенняя грязь и ветви туи.
  
  - Когда бы не грязь, был бы я твой князь! Когда бы не туя, была бы ты моя! - пыталась перекричать недовольно стенающего Фаранона ткачиха Кеменэль. Она так и не успела понять, что сегодня нас ждут совсем другие гости.
  
  Как редкие жемчужины, слышались мне и дельные советы. Вороника избегала показываться днем, значит, могла бояться света. Синьянамба, придирчиво выбрав себе помощников, ушел в кузню - нам нужно было достаточно фонарей, чтобы ночь запылала.
  
  Она предпочитала разобщенность кучности - очевидно, ей было трудно контролировать страх сотен, и Тартаул, Агно и Карагхолг готовились к всеобщему полуночному пиру на площади перед негбасскими воротами. Вся деревня соберется сегодня вместе, и, если не хватит своей храбрости, то Нийарро предложил использовать заемную алкогольную браваду. "Почему бы и нет?" - говорил я.
  
  Железо, хоть и не наносило ощутимого вреда, но сбивало ее с толку. Значит, каждому стоило вооружиться. Камба уверял, что помогут висящие на шее железные колечки помогли его отцу защититься от шарящих ночами по камышам вислогрудых сладострастных алабыст, а я не стал с ним спорить, хотя даже не был уверен в существовании столь нелепых созданий.
  
  Айралин верила в защитные силы трав, и я восхищался ее мастерством - защищали от недоброго глаза гроздья сушеной рдяной рябины, пугал злодеев коварный ядовитый тис, изгоняли скверну дымящиеся вяленые конусы из полыни. Под ее руководством заплаканные, трясущиеся от ужаса ученицы Агно вплетали сушеные на ветке ягоды можжевельника в еловые венки, и с каждым венком все больше отвлекались от собственных страхов.
  
  Кроме совсем глупых и затратных предложений я был согласен на все. Если не можешь придумать лучше и предложить свое, не руби на корню чужое. К своей чести, я тоже не оказался абсолютно бесполезен. Птицы падки на все блестящее. И, когда согласные со мной охотники Негбаса собирали по домам зеркала и раскладывали их перед площадью, я, как и все, горел смутной надеждой, что призрачные серебряные глубины оберегут нас от усыпального холода.
  
  Весь день мы были оживлены, и редко возвращались в мыслях к собственному отчаянию. На это не было времени - Негбас жужжал, как растревоженный улей. Я вскользь думал о том, что, случись нам всем умереть, мы сделали правильный выбор: не плакали в подол возлюбленной, не прощались с обреченной улыбкой в глазах, не просили прощения у оставляемых на этом берегу земли, под этими звездами. И если этому дню было суждено стать моим последним, я был доволен тем, что провел его так, как нужно - в делах, заботах и вечной, великой любви. Айралин с ученицами работала в овине, и я, проходя мимо, каждый раз касался ее волос, шеи и плеч. Так трудно себе представить, сколько нежности может вместить в себя бездонное молчание. В моей душе, как волк и ягненок в клетке ярмарочного зверинца, соседствовали нервозная взвинченность и удивительный, глубинный покой. Я твердо знал, что они никогда не умрут, пока я жив, а остальное уже не казалось таким важным... А потом начало темнеть.
  
  ***
  
  Восемь часов вечера - половина четвертого утра
  
  Не знаю, когда впервые уловил между своими мыслями тихие шепотки безумия. С наступлением сумерек мы разливали по чанам масло и зловонную ворвань, и в ее жарком ворковании я разобрал первые нестройные ритмы слов.
  
  Счастье мое,
  Сладость моя,
  Это я.
  Я прикасаюсь -
  И опасаюсь,
  Выдержит ли земля.
  
  Тени, сгущаясь, клубились в лающих чулках переулков. Сторожевые псы были неспокойны, и разражались на каждого проходящего мимо захлебывающимся, трусливым лаем. В рваных угловатых строчках, казавшихся мне сперва моими собственными, я чуял зловещую змеиную страсть, странную обреченную чувственность. Мне удалось узнать многим позже, что ослепленная неполным своим воплощением и диктуемыми ей телом инстинктами, Вороника не могла провести грань между любовью и голодом.
  
  Светом и страстью,
  Пагубной властью
  Буду тебе вовек
  К веку стремится
  Черная птица -
  Веко смыкает век.
  
  Мы собирались на площади, среди мерцающих чадящих фонарей. Их свет, отраженный десятками зеркал, создавал ощущение подсвеченного снизу аквариума, и за нами с обратной стороны волнистого стекла неотрывно наблюдали внимательные выпуклые глаза. На лавках сидели старики и дети, и перешедшие в пору брачевания девушки обносили собравшихся бодрящими, не дающими уснуть отварами. Над площадью, мешаясь с рыбным запахом горящей ворвани, поднимался теплый аромат восточных специй. Айралин, не глядя, высыпала в бочки с горячим питьем весь мешочек, приближающийся по цене к тройке нолдорских скакунов.
  
  Лестью и болью,
  Хлебом и солью,
  Похотью и вином.
  Катятся слезы,
  Ягоды катятся -
  Позже их подберем.
  
  Агно и трактирщик Карагхолг жарили над кострами обваленное в травах мясо, обжаривали в раскаленном жиру полоски сдобного теста и поливали их медом. Сегодняшняя ночь была похожа на праздник, на бесшабашный пир во время морового поветрия. Приглушенно смеялись дети, и, решившие, что жизнь слишком коротка и конечна, ласкали друг друга на краю площади юные, едва сложившиеся пары. Главное, нельзя было засыпать.
  
  Только препоны,
  Стены и стоны,
  К рати стремится рать.
  Нож твой каленый,
  Клекот влюбленный,
  Надо уметь сдержать.
  
  Мы обходили Негбас, поторапливая и собирая замешкавшихся в домах жителей, провожая их до негбасских ворот. Колеблющийся в такт нашим шагам свет факелов выхватывал пугающие, смазанные ночные контуры оград, кустов и костистых деревьев, и наши отражения двоились и плавились на бревенчатых стенах и скрипучих деревянных помостах. Каждый раз, стоило резко обернуться назад или, замедлив шаги, отстать от группы, я мельком видел протяжную, клювастую, расщеперевшуюся в беззвучном крике тень, неотступно следующую за нашими спинами.
  
  Мимо оплывших -
  Будущих, бывших,
  Я прохожу легко.
  В сумрачном небе
  Низко струится
  Звездное молоко.
  
  Очертания, скупо демонстрируемые Вороникой, позволяли предполагать, что она достигала в высоту шести футов. Когда мы в первый раз наткнулись на ее четырехпалые когтистые следы, демонстративно оставленные в грязном снегу справа от помоста, Экет не смог удержаться и поставил свою ступню рядом. Сравнение это не вселило уверенности - птичья растопыренная шпора оказалась значительно больше. Мы поспешили завершить обход и уже шли по дороге к площади, когда я почувствовал озноб, и нездоровый стойкий запах заставил прикрыть нос ладонью. Пахло одновременно знакомо, притягательно и отвратительно - постоявшими в вазе и начавшими подгнивать у самых корней цветами, лежалым пухом отсыревших подушек, сухими осенними листьями. Вороника все больше, минута за минутой, начинала принадлежать своей телесной ипостаси. Я мог поклясться, что слышал ото всюду сухое птичье пощелкивание.
  
  Мертвые милые -
  Хладные, стылые,
  Жарко к себе влекут.
  Что тебе снится,
  Знает лишь птица -
  Черный пустой сосуд.
  
  Площадь, огороженная по периметру бочками, с одним узким входом, напомнила мне мерзлый деревянный короб. Люди говорили вполголоса, и сливающиеся ручейки слов текли, не замолкая - пустая, легкая болтовня помогала снять внутреннюю натянутость и дрожь. Сегодня все предпочитали истории с хорошим концом: о шумных свадьбах, богатых урожайных годах, многолюдных прибыльных торжках, рождении детей. Я входил в просвет между бочками последним, и засмотрелся, как, укутанная золотистой мутью огненного света, кормит чужого расплакавшегося ребенка Айралин. Потом вздрогнул, отвел глаза и поспешил зайти внутрь - я, не нагибаясь и не приглядываясь, знал, что с легким стуком ударило меня по ноге. Брошенная из темноты вздувшаяся черная вороника.
  
  ***
  
  Четыре часа утра
  
  Иных знаков не требовалось: вспыхнула и взвилась до небес, отражаясь в треснувших под тяжестью Вороники зеркалах, рыбная ворвань. Осветила площадь, всех борющихся со сном и страхом людей, чтобы потом погаснуть. Я невольно сощурил глаза, и, чтобы быстрее привыкнуть к наступившей мгле, часто заморгал. В сырой мутной пелене луны, в тени столпившихся бочек, я с трудом различил едва заметную в тусклую фигуру. Вороника, в свисающем до земли просторном сером саване, медленно и плавно, сквозь уплотнившуюся толщу воздуха, подняла правую руку вверх и указала на меня. Разом на меня опустилось холодное, долгожданное умиротворение - я знал, знал с самого начала, как будет в конце. Я не видел причин, чтобы быть осторожным: за моей спиной Айралин, чтобы не кричать, закрыла губы ладонями, и предначальная тварь стояла на пороге моего дома. Я шел ей навстречу, и мои одинокие шаги звучали, как зловещий маятник.
  
  Я ничего не слышал, кроме собственных шагов, да шумных глотков мертвого воздуха. Вороника, по-птичьи наклоняя узкую вытянутую голову то к одному, то к другому атлетически вылепленному плечу, благосклонно взирала на меня черными выпуклыми глазами. Я шел, преодолевая непроницаемый тягучий воздух, и вокруг меня сгущались мгновения. Вороника, наконец, опустила руку, и, покачиваясь, двинулась мне навстречу. Бледный ужас многократно повторялся в бесчисленных зеркалах. Не пройдя и двух шагов, она как будто вышла из сонной стыни оцепенения, и резкими движениями, как будто черпала воду пригоршнями, накидывала на себя воздух. Я потерял ее из виду в сгустившемся тумане, и только с трудом различал, как менялись контуры ее морды - она примеряла на себя всех известных мне покойников, и я угадывал в клубящемся мареве их милые истлевшие черты.
  
  Она была влюблена во всех, сожранных ею, и, мягко выклевывая их души, хотела подарить им напоследок приятное воспоминание. Ей было сложно провести черту между голодным вожделением и желанием опоить свою жертву нежностью. Из свитой пелены, стряхивая ее плотные белые язычки с долгополых одежд, ко мне вышла живая, улыбающаяся Хисвэ. Ее волосы были расчесаны на прямой пробор и уложены вокруг головы тугими пегими косами. И только глаза оставались прежними - круглые, слегка прикрытые третьим веком, едино черные. Хисвэ, как и Вороника, с интересом склоняла голову то к одному, то к другому плечу.
  
  - Я знаю, отчего ты не можешь заснуть ночью, - с трудом двигая непривычным к разговорам мягким птичьим языком сообщила она.
  - Почему? - я сам испугался от того, каким сдавленным и хриплым был мой собственный голос. В моей руке предательски дрожала рукоять.
  Хисвэ остановилась от меня в трех шагах, и у меня мутились мысли от исходящего от нее сладкого перегнойного смрада.
  - У тебя тоже пропали дети, - Хисвэ спокойно и мирно улыбалась мне, как будто никогда и не умирала, - Как и у нее.
  
  Я мог только кивать. Со мной происходили странные метаморфозы: сузились и облеклись белой дымкой поля зрения, и площадь с людьми перестала существовать для меня. И только Вороника оставалась четкой и яркой. Мне нельзя было дать ей заговорить и увести себя. Она была воплощенной, и мне нужно было попытаться убить ее, но все внезапно отошло на второй план. Я не мог поднять рукоять, и правая рука с мечом бессильно болталась у бедра. Хисвэ подобралась, чуть присела в бородавчатую тьму, обняла руками колени, а потом, резко расцепив руки, прыгнула на меня. Под ее тяжестью я лежал, придавленный к белой дымке, и чувствовал кожей, как у Вороники ходит по жилам золотая темнота вечности. Смрад становился нестерпимым, и я был не в силах сопротивляться охватившему меня равнодушию.
  - Мы с тобой одной боли, - просвистела Хисвэ и сомкнула руки у меня на шее, - Хочешь, я сниму эту накипь с твоего сердца?
  
  Сквозь болотную слизь, в которую превратились мои мысли, настойчиво пробивался крик Айралин. Там, в мире на площади, она видела мое бессилие. Я погружался в блестящие глаза без радужки, и в их масляной темноте видел Тьму до создания первых светильников. По ее гладкой роговице пробегали догорающие искорки. Жизнь Вороники дрожала, как пламя свечи ветреной ночью. Я должен был усыпить ее внимание, дать ей поверить в одержанную легкую победу, и тогда, упиваясь своим величием, обезумевшая птица совершит ошибку. Я безвольно обнял Хисвэ в ответ и, когда белые бескровные губы приблизились к моим, резким толчком сбросил ее с себя. Вороника упала набок и заклекотала. По оголившимся крупным белым зубам и растянутому оскалу я догадался, что она пытается засмеяться. Я наотмашь рубанул по ней, но острие легко прошло сквозь живот Хисвэ, даже не прервав ее щелканья. Она обхватила лезвие руками и, подтянувшись на нем, зубами вцепилась в мое запястье. Я дернулся и отбросил бессмысленный меч, оставляя тонкий лоскут кожи в ее зубах. Золотые колечки, окрашенные кровью, отразились в глянцевых глазах Вороники.
  
  Она отбросила облик Хисвэ, и теперь перебирала тонкими паучьими пальцами дымящуюся зыбь, набрасывая на меня петлями. Капля к капле, я избегал их все медленней. Белая рябь сгущалась вокруг меня и, как угодившая в теплую смолу насекомое, я уже не мог двигаться. Вороника с силой толкнула меня, и, когда я упал на спину, наступила коленом на грудь. Руками и клювом она разрывала мою рубаху, и я чувствовал соленый привкус скорой смерти во рту. Мое дыхание остановилось, и плохо билось сердце под сдавленными ребрами. Черная птица была так сосредоточена и деловита, что не увидела медленно проступающих из тумана светящихся силуэтов.
  
  - Смешная, - протянул первый голосок.
  - Не хочу казаться навязчивой, но, по-моему, нашему другу так не кажется... - с сомнением ответил второй.
  Вороника подняла голову и, сощурившись, испуганно склонила голову к правому плечу.
  - Она нас видит! Она нас видит! - раздались нестройные хлопки в ладоши.
  - Глазки... - крохотный светящийся пальчик трехлетней девочки ткнулся в морду Вороники, и глаз с шипением лопнул. Рану заволакивало капающей на саван темнотой. Птица тяжело осела за землю, прижала руки к пустой глазнице и горестно высоко заклекотала. Я сделал первый вдох и попытался встать.
  - Нехорошо мучить врагов, Таурэтари, - строго прервал ее мальчишеский голосок.
  - Сломала, - сочувственно кивнул на меня Ниэллон, - Она сломала Финмору ребра.
  Восемь гондолинских детей с негодованием уставились на Воронику. Мое сознание плыло от боли, одуряющей вони и удивления.
  - До чего дурное создание, - недоуменно покачала головой самая старшая, Лаириэль.
  - И клюв у нее уродливый... - оценивающе посмотрел на затравленно озирающуюся Воронику Кетэвар.
  - Саван грязный, сама неуклюжая - оскорбляет слух и зрение, - вздернула нос воображающая, как и прежде, Иримэ.
  
  Дети, не обращая на меня никакого внимания, обступили кругом ослепленную птицу. Та попыталась было вырваться, но любое прикосновение к светящейся детской плоти оставляло на ней глубокие, сочащиеся тьмой раны. Восемь моих мертвых друзей с интересом смотрели за ее рывками и криками, пока я, пошатываясь и спотыкаясь, не встал за их спиной.
  - Она тебе нужна, Финмор? - равнодушно спросил Кетэвар.
  
  Я отрицательно покачал головой, и с каждым лишним движением в моей голове что-то горело, взрывалось и текло по сосудам горячей больной кровью.
  - И нам не нужна. И никому не нужна, - тяжело вздохнул Агларон.
  Шестнадцать рук одновременно потянулись в Воронике и стали отрывать от нее большие, исходящие жидкой тьмой куски. Птица безудержно и страшно кричала. С каждым отделенным пером, с каждой костью туман вокруг меня рассеивался, пока, наконец, я не оказался на залитой светом фонарей площади в окружении выкативших глаза из орбит людей и наших восьмерых защитников. Куски, оторванные от вороники, растворялись в теплом оранжевом свете. Размеренно капала кровь - из вырванного куска кожи на запястье и из носа. Восковой бледности Айралин, продолжая несвойственное ей молчание, подбежала и обняла за пояс, придерживая.
  
  - Вессе Айралин, - представил я ее довольно улыбающейся восьмерке.
  - Сын? - радостно спросила по возрасту непосредственная Таурэтари.
  Я кивнул в ответ.
  - Почему? - только и смог спросить я. Невыносимо болела грудина, и короткие вопросы давались мне куда легче вежливых фраз.
  - Мы же друзья! - авторитетно ответил за всех мой любимец Ниэллон, - Отплатили помощью за помощь и вернули тебе долг.
  - Больше приходить не будете? Хороша дружба! - я, хитро улыбнувшись, сделал над собой волевое усилие.
  - Только во сне, - оправдывалась Иримэ, - Когда ты захочешь нас видеть.
  - И перекуй ты уже эти кольца, Энвиньятар! - сердито рявкнул на меня успевший стать воином Гондолина Агларон, - Их сегодня чуть птица не сожрала, а еще в бою можешь потерять. Ты же ужасно рассеянный.
  Айралин, наконец, отошла от первичного шока и захихикала, уткнувшись мне в плечо.
  - Энвиньятар? - удивленно переспросил я, - Почему ты назвал меня лекарем?
  Лаириэль досадливо поморщилась:
  - Энвиньятар Хинаон Квалини, Лекарь убиенных детей. Это Таурэтари тебе имя придумывала, и для ее трех лет - это отличное имя. Я убеждала ее, что "дети" здесь не обязательны, но она так настаивала, что...
  
  У меня шла кругом голова. "Лекарь мертвых детей", Вороника, гондолинская восьмерка... Я крепче обнял Айралин, чтобы не упасть.
  
  - Не вечно же тебе быть "Вильварином", в конце концов. Это же детское материнское имя! - упрекнула меня за недогадливость Иримэ.
  - Вы не против, если я просто сяду здесь и обдумаю все, что здесь только что произошло? - я со смехом умоляюще попытался поднять руки вверх, но боль остановила меня на середине пути.
  - Мы уже уходим, - негромко сказал Ниэллон, - Ты будешь нам сниться?
  - А это разве не вы...
  Но дети, улыбаясь, только покачали мне головой.
  - А во что ты перекуешь колечки? - требовательно спросила напоследок Таурэтари, дернув меня за разорванную рубашку.
  - В ключ, - я подмигнул ей на прощание, и крикнул в тающую в рассветных лучах дымку, - В ключ от своего дома на улице Арок!
  - Тогда повесь на шею, чтобы не потерять! Мне мама всегда так перед прогулкой делала! - засмеялась она.
  
  Солнце осветила обожженные ворванью стены негбасской площади. Я сидел на холодной земле, улыбался и смотрел на наступающий новый день. А на меня с плохо скрываемым удивлением в молчании глазели все деревенские жители.
  
  ______________________________________________
  Примечания:
   Авторы выражают благодарность Борису Борисовичу. Без него главы бы не было.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"