Аннотация: Вышла отдельной книжкой в издательстве "Амадеус" в 2006 году под названием "Повесть о настоящем василиске".
Старушка - божий барабанщик и ее ручной василиск
Глава 1.
В которой появляется немалая часть всех героев повести, и всплывает некоторая особенность деревенской ведьмы, от нее самой не зависящая
Куриное тельце распласталось в руках, беспомощно свесив растрепанные крылья. Анна Матвеевна тяжело вздохнула и бросила дохлого куренка в свежевырытую ямку. Копнула землицы, среди сухих комьев попалось на лопату несколько почерневших птичьих косточек да жирный дождевой червяк, сыпанула на лысоватую головку, попав червяком прямо на затянутый тонкой пленкой глаз. Червяк отчаянно засучился, пытаясь спрятать слепую голову в земляных комьях. Вот ведь тварь, безмозглая и безногая, но до чего до жизни жадная. А этот куренок даже не сопротивлялся смерти - умер тихо, как спать лег. Впрочем, он с самого начала был квелый, ко всему равнодушный. Да хоть бы и не квелый - все одно, другой дороги ему не светило, только под яблоню. Куры у Анны Матвеевны никогда не приживались. Не спасало ни усиленное питание, ни стоваттная лампочка, ни ветеринарша Люда, которая только руками разводила, не находя этой напасти профессионального объяснения. Зато злые языки, которыми Нижнее Кривино было полно под завязочку, причину нашли сразу же и разнесли по окрестностям. Знамо дело, отчего у Матвеевны животина не приживается - у ведьмырей она отродясь не живет.
Дурная слава - морковке не чета: растет без корней, да щедро плодоносит. Потому-то Анна Матвеевна и коротала свой век на отшибе деревни в полном одиночестве. Сперва, пока молодая была да наивная, изо всех сил клевете сопротивлялась: спорила и лаялась с соседями до хрипа и истерик. Но со временем поняла - лбом стенки не прошибают, другой подход надобен. Решила всем назло хозяйство завести богатое, чтобы дом полная чаша, хлевинка - соседям завидинка, а в ней каждой твари по три пары - пусть тогда посудачат. Но как на грех скотина Матвеевне попадалась странная: то ли дурная, то ли склонная к суициду. И как Матвеевна ни исхитрялась, как ни возводила крепостей из старых ящиков, досок и собранных со всех свалок решеток, как ни обматывала тщательно колючей проволокой, скотина всегда изыскивала ходы для побега. Полугодовалой свинке, купленной за ошаленные деньжищи в областном центре, понадобилось всего три ночи, чтобы подкопать сарай и сбежать в лес, где ее, одичавшую и тощую, еще пару месяцев изредка встречали односельчане, а по осени задрали волки. Пегая телушка проломила башкой стенку сарая и утопилась в болоте. А улизнувшая во время пастьбы коза с двумя козлятами два года оленицей скакала по округе, дразня ехидным меканьем деревенских охотников. Кошки любого возраста просто уходили в ночь и более не возвращались, а посаженные на цепь собаки выли так отчаянно, что Матвеевна сама рано или поздно давала им свободу. На месте удавалось удержать только кур, подрезая им крылья и наращивая забор поверху металлической сеткой, но и то ненадолго. Тупые от природы куры тоже находили выход из положения: они мгновенно впадали в апатию, нахохливались, осыпали на земляной пол курятника перьевые сугробы и дохли, скрючивая Матвеевне в последней судороге когтистые кукиши.
- Что, Матвеевна, опять у тебя похороны? - за забором маячила, сияя золотыми зубами, физиономия Сашки Сыкина, сокращенного в миру до Ссыки. - Не устала еще животину на тот свет переправлять? Гляди, отомстят тебе курицы. По телевизору показывали, они таперича мутировали. Навострились сбиваться в стаи и заклевывать обидчика до смерти, как пираньи. В Америке уже сорок птицефабрик разорилось.
- Иди к черту! - Анна Матвеевна неторопливо притоптала рыхлый холмик и, повернувшись к Ссыке спиной, направилась к дому.
- А проводишь, Матвеевна? К черту, поди, только ты дорожку знаешь!
Анна Матвеевна величаво нагнулась, выковырнула из земли булыжник и метко запустила им в сияющую золотом ссыкину улыбку. За многие годы, прожитые в качестве деревенской ведьмы, у Анны Матвеевны развилась поразительная меткость - с пятнадцати шагов зуб выбивала. Ссыка охнул и исчез за забором, матерясь и неистовствуя за заборными досками, как римлянин за щитом, а Матвеевна удовлетворенно обтерла руки о фартук: все-таки в плохой репутации есть положительный момент - ее невозможно испортить.
Она поставила лопату в сарай и заглянула в курятник, где в соломенном гнезде догнивал последний куренок. Тоже, скорее всего, не жилец. Тщедушный, носатый с синеватым отливом лысой головы и неестественно вывернутыми ногами. Может, прав Ссыка, хватить скотину морить? Пора признать, наконец, свое поражение перед злой судьбиной и дожить оставшиеся годы, как бог положит. "Вот этот подохнет, и все, завязываю", - решила Анна Матвеевна и, от внезапно накатившей острой жалости к этому полудохлому цыпленку и своей собственной одинокой доле, сгребла последнюю надежду за ноги и принесла в дом. Возле печки положила, выживет - его счастье. Потом маленько подумала и накрыла рукавицей.
Цыпленок отчего-то не умер, но и не сказать, чтобы выжил. Скорее, по неизвестной причине застрял между жизнью и смертью. Он так и остался лежать возле печки, скукоженные ноги отказывались держать даже такое, почти невесомое тело. Но глазами лупал и провожал Матвеевну взглядом, когда она появлялась в поле его куриного зрения. Кормить его приходилось силком, заталкивая в полуприкрытый клюв моченый хлеб, ничего более жесткого он проглотить не мог, задыхался и синел, бессильно свешивая голову с лавки. Но Матвеевна была и этому рада. Дело даже не в том, что в сельпо она теперь всякий раз покупала хлеба не буханку, как раньше, а две, гордо объясняя выстроенным в очереди односельчанам, что скотина, оказывается, страшно много жрет, не напасешься на нее, окаянную, а, скорее, в том, что, неся эту буханку домой, она в кои-то веки торопилась, понимая, что куренок, пусть и равнодушный с виду, ее ждет и водит по избе безвеким золотистым глазом. Матвеевна и имя ему дала - Ванечка, о чем в сельпо предусмотрительно помалкивала. Односельчане - народ простой и не сентиментальный, клички дают только скотине покрупнее да и то без излишней фантазии. Коровы Буренки да Зорьки, собаки сплошь Шарики с Тузиками, а любую кривинскую кошку зови Муркой - не ошибешься. Прознают, что у Матвеевны петух по имени Иван - засмеют. Скажут, нашла себе Матвеевна мужичонку на старости лет, пернатого и хилого, да уж другой на нее, ведьму рябую, не польстился.
Ванечка пролежал за печкой до осени, а когда с яблони осыпались последние листья, он вдруг сполз с лавки и, выплетая ногами кружево следов, побрел в огород. Анна Матвеевна не знала, радоваться или горевать. С одной стороны, оно, конечно, благоприятный признак, что Ванечка на ноги встал, значит, окреп, но с другой... Было в его движении что-то неумолимо-обреченное, как в том, последнем галопирующем беге телушки, окончившимся шумным всплеском ржавой болотной водицы. Ванечка дошел до выпотрошенных свекольных грядок и улегся на увядшую ботву. Матвеевна постояла немного рядом и, убедившись, что дальше он идти не собирается, вернулась к хозяйственным хлопотам, о чем себя потом не раз проклинала - к вечеру Ванечка пропал. На опустевшей грядке осталось только примятое место и неизвестно откуда взявшееся крупное куриное яйцо.
Не иначе, Ссыкины происки, догадалась Анна Матвеевна, чувствуя, как закипает внутри бессильная обида. Дождался, подлец, подходящего момента и отомстил за брошенный в запале камень: куренка уволок, оставив в издевку яйцо. Дескать, высиживай, Матвеевна, курица старая.
- Ну, погодь, Ссыка! - прошипела она и, ухватив лопату, направилась к околице. - Щас ты у меня узнаешь, почем нынче лихо в базарный день.
Ссыка нашелся возле танцплощадки в компании Рябы и Хряка, таких же, как и он, гопников. Лузгали семечки, сплевывая шелуху особым пижонским способом - через губу, и, погогатывая, обсуждали достоинства разодетых в пух и прах дискотечных девок. Анна Матвеевна издали заприметила Ссыкину засаленную кепку и перехватила лопату половчее. Подкралась сзади и хлопнула по тощему затылку, аж гул пошел, и осыпалась за шиворот клетчатой рубахи присохшая землица. Ссыка вскочил, зыркнул на Матвеевну белыми от боли глазами, и ей на секунду стало страшно: а ну как сейчас он в ответ драться полезет. Хоть и тщедушный мужичонка, что называется, соплей перешибить, но навалять ей, старой дуре, вполне сумеет. А если еще и дружки вступятся - все, конец Матвеевне, закатают в асфальт. Но дружки вступаться явно не собирались. Наоборот, радостно заржали и заулюлюкали:
- Ссыка, врежь ей! Дай ей сдачи на орехи, Ссыка! Головой бей! Головой, как Шварцынегр!
Деревня не балует молодежь развлечениями: кино крутят одно и то же, пока лента до дыр не протрется, танцы, как совещания, строго по пятницам, а потому тоже порядком приелись, а хорошие драки... Хорошие, душевные драки, под алкогольный парок, злую радость и сладкое нытье разбитых зубов выпадают раз в год, на Ивана Купалу, когда стенка на стенку, деревня на деревню без повода и причин, а исключительно молодецкой удали ради. Потому неожиданная баталия произвела эффект лопнувшей петарды. Музыка смолкла, парочки остановили вихляние и столпились у края танцплощадки. Ссыка обвел вокруг непонимающим, обиженным взглядом и вдруг ломанулся прочь, ловко перемахнув дикий крыжовенный куст. А Матвеевна, не придумав более удачного выхода из глупого положения, бросилась следом с лопатой наперевес, протаранив колючие ветки животом и пребольно оцарапав ляжки.
- Да не трогал я твоего петуха, Матвеевна! - загнанный в угол между коровником и забором Ссыка горячо постучал себя в грудь. - Не глядел даже в его сторону! Где, говоришь, ты его последний раз видела?
- В огороде на грядках лежаааал, - выла Матвеевна, горестно раскачиваясь из стороны в сторону.
- А вокруг смотрела?
- Нет, за тобой побежала.
- Ну и дура! - бухнул Ссыка и испуганно покосился на лопату. - Нет, чтобы поискать да соседей поспрашивать. Ну, вставай што ль, пойдем поищем.
Анна Матвеевна обтерла фартуком мокрое лицо, громко высморкалась и тяжело поднялась, опираясь о лопату.
- Хорошо, пойдем, поищем. Но гляди, Ссыка, ежели ты все-таки к моей пропаже касательство имеешь - зашибу.
Глава 2
В которой цыпленок нашелся, да не так, как хотелось бы, и в которой на деревенскую ведьму обрушивается новая напасть, но вместе с ними приходит и надежда на лучшее будущее, которая, впрочем, так же легко улетучивается.
Ванечкино тело нашлось возле самой калитки. Белело в сумерках разметанными по пожухлой траве крыльями. Матвеевна охнула и подняла уже окоченевшего куренка за тонкую шею.
- О! - радостно завопил Ссыка. - Я ж говорил, никуда твоя птица не денется, стоит только вокруг... - Он перехватил скорбный взгляд Матвеевны и заткнулся на полуслове. Потоптался неловко. - Ну, пойду я, што ль?
Анна Матвеевна ничего не ответила, молча открыла калитку и остолбенела, чувствуя, как вмерзает в землю позвоночник и леденеют, наливаясь ужасом, кончики волос. Ванечкина смерть вдруг моментально постарела - потускнела, съежилась и провалилась в прошлое, как падает камнем за спину всякая потеря, стоит ей зарасти временем. Только в первые это произошло за одно мгновение. Земля палисадника, устойчивая, как само мировое устройство, знакомая до последнего камня, истоптанная вдоль и поперек доверчивыми босыми ступнями внезапно ожила: шевелилась, стонала тихим старческим шамканьем и ходила ходуном, словно замученная родовыми схватками коровья утроба, изредка всплескиваясь крохотными грязевыми комьями. И не было в жизни Анны Матвеевны ничего страшнее. Даже война, выворачивающая землю взрывами и поднимающая на дыбы деревья, была объяснима, и потому не так ужасна, как это тихое и мучительное бурление в бледном лунном свете. Матвеевна завыла, зажав рот рукой, и рухнула на обмякшие колени. Из-за левого плеча, как черт из дупла, вынырнул из темноты испуганный Ссыка, ухватил за плечи:
- Ты чего, Матвеевна? - перед глазами, заслонив ночной кошмар, всплыло его перекошенное лицо с вытаращенными зенками. - Тебе плохо, мать? Скорую вызвать?
Матвеевна, давясь воздухом, как песком, ткнула пальцем за его плечо. Ссыка выпрямился и, сделав пару шагов вглубь палисадника, вернулся, сияя своей обычной придурковатой улыбкой.
- Лягушки! Ты, мать, лягушек испугалась!
- Лягушек?! - пискнула Матвеевна.
- Их самых! Это же надо! - Не переставая радоваться, Ссыка ухватил грузную Матвеевну за подмышки и рывком, как мешок с мукой, поставил на ноги. - Такая старуха страшная, с лопатой по деревне мужиков гоняет, а при виде лягушек в обморок бухается, как романистка.
- Откуда же их столько, Санечка?
- А я почем знаю? Необъяснимые с научной точки зрения перемещения в пространстве. Может, замерзли в болоте и к тебе греться пришли.
- Греться?
- Или зимовать. Не дрейфь, Матвеевна, по весне уйдут.
В это плохо верилось, но поскольку больше ничего не оставалось, Матвеевна дала себя довести до дому и уложить на диван. Через раздвинутые занавески она видела, как Ссыка, удивляясь и похохатывая, прошел по шевелящейся земле, словно Иисус по морским волнам, и скрылся за забором, прохрустев щебенкой. В небе дрожала от холода молоденькая обнаженная луна, и, жадно вытянув голые ветки, пили черную небесную водицу деревья. Вдалеке сонно перебрехивались собаки и мурлыкала гармонь, а значит, мир за забором по-прежнему стоял на том месте, где господь поставил. Эта увесистая вековая стабильность остудила голову и навалилась на грудь, выдавливая Анну Матвеевну в глубокий сон.
Утром лягушки и правда ушли. Матвеевна с верной лопатой в руках обшарила каждый куст, но не нашла ни одной живой души, только несколько расплющенных подошвами ссыкиных сапог трупиков. Зато на свекольной грядке пучила глазищи и натужно сопела пупырчатая жаба. Огромная. С утюг. Этот фантастический размер выводил жабу из разряда неразумных тварей, и потому у Матвеевны рука не поднялась резануть ее, как задумывалось, поперек туловища лопатой. Она беспомощно зашикала и пнула одутловатую лепешку носком галоши: уходи! уходи, чертово отродье! Жаба в ответ страдальчески закатила глаза, судорожно сглотнула, но с места не сдвинулась.
- Ну и сиди, погань, пока не прокиснешь! - плюнула Анна Матвеевна.
По-видимому, жаба поняла приглашение слишком буквально и просидела на грядке месяц. Матвеевна каждый день с опаской смотрела издали на жабью бородавчатую спину и удивлялась: корни она там пустила, что ли?
В середине ноября ударили заморозки. Трава покрылась инеем, лужи тонким и звонким, как хрусталь, ледком, а жаба полиловела и стала похожа на стеклянный сувенир. Матвеевна, успевшая зауважать упрямую тварь за стойкость, зацепила жабу садовой рукавицей (при этом из-под жабьего пуза выкатилось яйцо, то самое, появившееся на свекольной грядке неизвестно откуда в день Ванечкиной смерти), принесла в дом и кинула в подпол - пускай зимует, черт с ней. Но жаба то ли заразилась дуростью и нежеланием жить, как и всякая животина Анны Матвеевн, то ли такой и была изначально, только на следующее утро она снова сидела на грядке, подмяв под живот яйцо.
- Ну, ты даешь, подруга! - восхищенно ахнула Матвеевна, глядя на заострившиеся от холода жабьи бородавки. - И что мне с тобой делать? Помрешь ведь! Наседка, твою мать!
Пришлось снова принести жабу в дом, но на этот раз с яйцом вместе. Черт с ней, пускай дальше с ума сходит.
Но если жабье помешательство протекало тихо и без видимых обострений - она просто продолжала сидеть там, где положили - то взволнованность Анны Матвеевны чем дальше, тем больше приобретала неврастенический характер. То ли пресловутое одиночество сыграло-таки свою роль, то ли старость сделала ее до неприличия сентиментальной, только Матвеевна бегала в подпол по сорок раз на дню. То покормить, то накрыть сеном, чтобы не мерзла, то просто пообщаться. Жаба против повышенного внимания не возражала. Глотала подмороженных червяков и выслушивала новости, закатывая глаза или вздыхая, но каждый раз эти скудные проявления эмоций толковались Матвеевной по-разному.
- Сидишь, подруга? Ну, сиди, сиди. А у нас вся обчественность на ушах стоит - Светка-шалава из дома убежала. Выгребла родительские денежки и привет. Да не. Я не нервничаю, сама знаю, что вернется. Не впервой бегает. У нее сезонные обострения, каждые полгода. За что только Лукашам такое наказание?.. Растили, ночей не спали, за двойки драли... А Светка, пока не выросла, такая славная была. Дурная, но жалостливая. Все зверье увечное по округе собирала. Бывало идет во тут, по дороге, собаку шелудивую трехногую за собой тянет и плачет. Мы ее спрашиваем: "Светочка, ты чего это плачешь?" А она: "Собачку жалко!" А чего это ты глаза закатила? Не веришь? Да что ты в людях понимаешь! Люди - они сложно устроены, им мозги житья не дают. Если бы не эта напасть, сидели бы как птички божьи на ветках и плодились бы господу на радость. Но видать господу такая картина скучной показалось, вот он любимую игрушку и сделал позаковыристее. Тебе с жабьим разумением этого не понять, и не пытайся. Так что сиди в своем подполе и помаргивай в тряпочку! И как ты только в такой темени и сырости живешь да не кашляешь, никак у меня в голове не укладывается. Ну да, тут ты права. У вас свои разумения.
Год, измученный снежной лихорадкой, доживал свои последние денечки, и деревня готовилась справить поминки попышнее. В звонкой морозной тиши тюкали топоры, подрубая тонкие ножки молоденьким елкам, а промерзшие дороги усеивались по снегу мелкой игольчатой зеленью, словно салат оливье крошеным укропчиком. Колючий ветер бросал в окна снежную крупицу, сдобренную жарким запахом самогона. Визжали в предсмертной агонии выпестованные за год кабанчики, и, учуяв запах теплой крови, взволнованно подвывали собаки.
Анна Матвеевна, привыкшая встречать новый год в компании телевизора, на этот раз подошла к приготовлениям основательнее. Пирогов напекла, салатов намесила и выставила на стол купленный у соседки шкалик. Жабу посадила в коробку из-под нарядных туфель, купленных тридцать пять лет назад "по поводу", а поскольку "повод" не сложился, так ни разу и не надетых, и поставила рядом с хрустальной салатной вазой. Под бой курантов подняла рюмочку ("Ну, за наше здоровьице, подруга"), махнула. Мгновенно захмелела, посидела для приличия еще полчасика, потрендела с жабой о политике, да и пошла спать с почти забытым ощущением счастья, греющим грудь, как горчичник - хорошо новый год встретили, душевно.
И даже непонятно, как после такого приятного вечера могла присниться такая погань. Во сне Матвеевна несла с колонки студеную воду и, как ни мельчила шаг, не могла приноровиться - ведро раскачивалось из стороны в сторону, и вода расплескивалась на дорогу, мгновенно превращаясь в лед. Опасаясь упасть, Матвеевна осторожно семенила неповоротливыми валенками, и потому шла до дома целую вечность. И чем дольше она шла, тем больше охватывало ее тревожное чувство надвигающейся беды. Наконец дойдя до своей калитки, она, не выдержала, побежала, запнулась за порог, выплеснула остаток воды в валенки, раздраженно брякнула ведро в угол и кинулась к подполу. Взгляд канул в темень, как в колодец. Но там, в глубине этой ватной черноты, возилось, попискивая, что-то постороннее. Матвеевна повернула выключатель и закричала от ужаса: на жабьей подстилке шевелился клубок крыс.
Слава тебе господи, это был всего лишь сон. Никакого подпола, никаких крыс, да и откуда им здесь взяться, коли они, как и всякая живность, обходят ее дом стороной. Все, как обычно: тикал будильник, зябко ежилась от холода герань на окне, а через занавески уже просочился в комнату серый похмельный рассвет и свернулся в ногах калачиком. Все, как обычно, но тревога не отпускала. Прислушавшись, Матвеевна поняла отчего - шорох, тот самый подвальный, тихий с попискиванием и поскребыванием. Он словно выбрался из страшного сна через щёлку пробуждения и затаился за дверью. Матвеевна беспомощно огляделась, не найдя ничего более подходящего, зажала будильник в кулаке, как камень, и нашарила ногами тапочки. Будильник тикал в руке, словно бомба с часовым механизмом, и это размеренное тиканье немного успокоило Анну Матвеевну. В конце концов, чего это она так встревожилась? Что до такой степени ужасное могло проникнуть в ее дом, запертый накануне на все засовы? Разве что забрела сдуру обезумевшая от голода и стужи шалая крыса, или ветер волтузит по крыше крону старой яблони. Стоит только открыть дверь, выйти из спальни, как страхи сразу же обретут ясность. Стоит только открыть дверь. Но отчего-то даже думать об этом было жутко. Да и разве умеют шипеть крысы так, как пришепетывает за дверью нечто? Матвеевна, поколебавшись, снова забралась в кровать и, как в детстве, накрылась с головой одеялом, не выпуская из рук будильника. Что бы там ни было, кто бы ни хозяйничал в соседней комнате, утро все рассудит и расставит по своим местам.
К утру шорохи стихли. Анна Матвеевна долго прислушивалась, машинально отсчитывая равномерное тиканье будильника, прежде чем решилась приоткрыть дверь. В приоткрытую щель виднелся угол, край стола, придвинутый к нему стул и половичок, чуть сбитый вбок - вроде бы, все, как обычно. Она перевела дух и осторожно, стараясь не скрипнуть, открыла дверь пошире. Постояла, выжидая, и решительно шагнула в комнату.
Если не считать сбитой дорожки, все в комнате было так же, как оставалось с вечера: диван, гладко застеленный покрывалом, окно с вылинявшей занавеской, телевизор, стол с коробкой из-под туфель и мирно спящей жабой. Матвеевна уж было открыла рот, чтобы ругнуть самую себя за пустое паникерство, но, присмотревшись к жабе, вздрогнула и выронила будильник, который брякнулся об пол и, удивленно тренькнув, развалился на две половинки - жаба непостижимым образом за ночь окаменела.
- Чудеса! - пробормотала Анна Матвеевна и осторожно коснулась отполированной спины, проведя пальцами по острому хребту и лаково поблескивающим в дневном свете бородавкам. Странный зеленоватый камень щекотнул могильным холодом пальцы так, что они сами собой сложились в щепоть и взлетели ко лбу, творя крестное знамение. - Свят-свят-свят! Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится... Водворится...
Дальше псалом на ум не шел, хоть тресни, но в ответ на торопливый шепот под каменным брюхом что-то завозилось, зашуршало, и наружу высунулась цыплячья головка с клочками желтого пуха, неловко дернулась, потеряла равновесие и шлепнулась на сено, выдергивая на свет божий тщедушное тельце о четырех проволочных ножках. Матвеевна, застывшая с щепотью у пупка, ошалело смотрела, как цыпленок, помогая себе зачатками крыльев, с трудом поднялся, попытался шагнуть, но запутался в собственных ногах и снова упал, зашипев от обиды. И это неожиданное змеиное шипение окончательно вышибло из Матвеевны дух, и она тяжело рухнула в обморок, сдергивая со стола скатерть. А потому уже не видела, как вывалившийся из коробки птенец уютно устроился на ее мягкой груди, и, зябко подогнув под себя все четыре ножки, задремал.
Глава 3
В которой Анна Матвеевна находит в птенце-неуроде родственную душу, подходит к его воспитанию с полной ответственностью и по ходу дела узнает о существование в Верхнем Кривино тайной организации.
С этого мирного момента и началось их взаимное существование. Сперва Анна Матвеевна чуралась птенца, поскольку, во-первых, потеряв одного за другим Ванечку и подружку-жабу, не хотела больше обзаводиться привязанностями, чтобы потом душу не рвать понапрасну. А во-вторых, вполне справедливо находила жабьего вылупка уродцем, природной аномалией. Но со временем, так уж было устроено ее щедрое сердце, все равно привязалась. А там и его безобразие перестало мозолить глаз. Подумаешь, эка невидаль - четыре ноги! У любой скотины четыре и ничего, справляется. Ну и что из того, что у него хвост, как у ящерицы. Каждой божьей твари хвост положен, значит, есть в этом какая-то жизненная необходимость. Гребешок пробился странный, шипастый - ну, это уж у кого как. Люди тоже все разные. Вон, у Ленки-продавщицы верхняя губа коротка, на зубы не натягивается, и оттого всегда кажется, будто за прилавком стоит затянутая в ситец гигантская мышь. А Ссыка тоже непригляда, у него уши разные: одно, в отца, оттопыренное, а другое прижатое от матери. Смех один, а не внешность. У Васятки в этом вопросе все гармонично. Даже чешуйки одна в одну, ни кривее, ни краснее.
Рассуждать - рассуждала, однако от посторонних глаз прятала. Так, на всякий случай.
Васенька рос ласковым, но хилым. Ел с неохотой и постоянно мерз, тоненько позвякивая чешуйками. Матвеевна дров извела за эту зиму вдвое больше обычного, а к весне справила ему драповое пальтишко и навязала мохеровых свитеров. Когда мартовское солнышко залило зернистый снег льдистым стеклом и развесило на крышах сосульки, Вася в пальто, перехваченном поверху крест-накрест платком, впервые вышел из дома. Он зажмурился от солнечного света, скользя, прошелся по насту, с интересом тюкнул какую-то веточку и опрометью бросился домой, поджимая посиневшие ноги.
Пришлось Матвеевне еще и на сапоги заморочиться. Пошла в Верхнее Кривино к Ивану Степановичу, одному на оба Кривина сапожнику. Долго и уклончиво объясняла свою надобность, и размер показывала, чуть раздвинув щепоть - вот такие нужны. Потом подумала и увеличила маленько - на вырост. Обычно покладистый Степаныч вдруг заупрямился.
- Нет, Матвеевна, пока не скажешь, за каким перцем тебе это нужно, не стану шить!
- Да какая тебе разница-то? Ты тачаешь, я плачу. Не торгуясь, сколько скажешь, столько и отсчитаю.
- Четвертной!
- Да ты что, - ахнула Матвеевна. - Совсем сдурел? Где ты такие цены видел? За четвертной в райцентре на мужиков сапожищи продаются. А мне же вот такие надо, понимаешь, маленькие. На них и кожи-то не понадобится, из обрезков собрать можно.
- Объяснишь, цена другая будет. А так - четвертной, - и уткнулся в работу, словно Матвеевны рядом и не стояло.
Ну не сука ли? Матвеевна покряхтела, посчитала, повздыхала и решилась на позор.
- Да как бы тебе объяснить... Одиноко мне. Ни детей бог не дал, ни семьи. Уж скоро сорок лет, как одна кукую...
- Ну? - Степаныч отложил шило и глянул нетерпеливо. - Ты мне мозги не засоряй, я таких историй, знаешь, сколько на своем веку выслушал. По делу говори.
- По делу... Это... Ну, коли по делу... В куклы я играю, понимаешь... - Матвеевна сжалась - сейчас заржет старый дурак, как конь, а к вечеру разнесет по всей округе, что рябая ведьма совсем с ума спятила, в детство впала. Но Степаныч посмотрел в ответ неожиданно серьезно.
- Отчего ж не понимаю?.. Что я, зверь что ль какой?.. Ну-кась, покажи еще раз размер? К завтрему приходи, готово будет.
- Только мне две пары надо. Куклы у меня, понимаешь, две...
- Лады, будут тебе две. Тогда к послезавтрему. Я одни красненькие стачаю, а другие желтые. Будут твои куклы, как принцессы.
- Мне не надо разные, мне одинаковые надо, - и видя, как по лбу Степаныча снова ползет вверх удивленная бровь, торопливо добавила. - Ну, чтобы они не ссорились. А то у одной - красные, у другой - желтые...
Послезавтра сапожки были готовы. Красные с меховой оторочкой и тонкими витыми шнурками - не поскупился Иван Степанович, все мастерство вложил. И денег не взял, стыдливо отвел протянутую руку.
- Ты эти гроши себе оставь, на мороженое. Лучше вот что... Пойдем, я тебе тоже кое-что покажу.
Степаныч провел ее через сени, позвенел ключами, отпирая замок, щелкнул выключателем, и Анна Матвеевна восхищенно ахнула: все пространство прилепленной к бревенчатой стене кладовой было превращено в миниатюрный мир. Над тонкими речками изгибались точеные мосты, росли вверх крепенькие, как грибы, холмы, обвивала их бока железная дорога, а над стеклянной поверхностью озера дремали рыбачьи лодки, ни дать, ни взять - настоящие. Степаныч клацнул какой-то кнопкой и мир ожил. Из тоннеля вынырнул красный паровоз и запыхтел по рельсам, таща между растопыренными елками блестящие вагоны, а в окнах разбросанных домов вспыхнул свет.
- От внучка дорога осталась, понимаешь... - смущенно пояснил Степаныч. - Я подумал, чего добру пропадать... Ну и приспособил, понимаешь... А ты, мать, вот сюда! Сюда глянь. Узнаешь?
- Ой, это ж мой дом! - опешила Матвеевна.
- Верно! А вот мой. А это, видишь, наш райцентр, точная копия. Как на карте. Я же сперва карту точную сделал. По всем правилам картографии, как дед учил. Вот она, смотри, - Степаныч порылся в необъятном ящике стола и вытащил на свет божий засаленный бумажный рулон. За рулоном потянулась длинная борода из спутанной проволоки, запрыгали по полу гнутые гвоздики и ржавые гайки. Он нетерпеливо стряхнул все лишнее и развернул карту. - Вот тут сельсовет, тут коровник, здеся вашего председателя дом, а вот твой...
Матвеевна вдруг почувствовала себя пассажиром красного игрушечного поезда, который мотается по кругу, то заныривая в тоннель, то выскакивая наружу только для того, чтобы снова пробежать мимо одних и тех же домов, деревьев и мостиков, и заскочить в тоннель. "Совсем ненормальный", - испугалась Матвеевна, и чтобы свернуть разговор с круговых рельс, спросила:
- А зачем тебе все это, Иван Степанович? Играться?
- Это бабы играются, - обиделся Степаныч. - Потому что дальше вязаных половичков ничего не видят. А мы, мужики, делом заняты. Такие карты еще мой дед составлял, всю жизнь на это положил. И пригодились! Когда немцы тут стояли, дедовыми картами и партизаны, и регулярные войска пользовались. На карте-то оно сразу видно, где засаду лучше посадить, а где дозор кинуть. До самой смерти деда добрым словом поминали. И мне завещал: "Бди, Ваня. Мало ли какая беда с родиной стрясется, чтобы не пришлось встречать врага голой задницей". Думаешь, я один тут такой? Да, ежели хочешь знать, в наших Кривинах целое ополчение...
Он смущенно осекся - лишнего сболтнул, поняла Матвеевна и, сглаживая возникшую неловкость, недовольно проворчала:
- Плохо ты стараешься. Сельпо в нашем Кривино давно в зеленых цвет покрасили, а у тебя на макете все еще желтый. Вот если незнакомый человек поглядит да искать пойдет - ни за что нужного дома не отыщет! Выдрал бы тебя дед за такие несоответствия, - и, распрощавшись, ушла в полном душевном смятении - словно, сама того не желая, влезла в чужой карман и украла оттуда не предназначенную для посторонних глаз тайну.
Глава 4
В которой вдруг проявляется необычный петушиный талант и не только объясняет некоторые загадки, но и привлекает новые неприятности.
Приобретение сапог прибавило Матвеевне головной боли. Вася резво ковылял по двору и огороду, а Матвеевна, забросив домашние дела, ходила за ним следом, как за малым дитятей, опасаясь, как бы с ним чего худого не вышло. До тех пор ходила, пока на Васю не напала соседская собака. Матвеевна в тот момент замешкалась, выдергивая из земли пробившуюся на свет божий крапивину, а потому заметила псину слишком поздно, когда она уже, азартно поскуливая, промчалась за спиной и крупными прыжками понеслась на ошалевшего куренка. Матвеевна закричала и рванулась следом изо всех сил, насколько позволяли тяжелые ноги, заранее понимая, что не уберегла, что Васеньке уже ничем не помочь, и сейчас, через мгновение собачьи клыки хряпнут его тонкую шею, перекусывая позвонки, как сухую веточку.
- А-а-а, подлая, стой!
Да куда там! Криком паровоз не остановишь. Вася, отчаянно шипя и размахивая драповыми рукавами, кинулся в сторону, пытаясь увернуться, но собака сделала последний, точно направленный бросок, взлетела над землей, оскалила пасть и вдруг тяжело рухнула, напряженно вытянувшись в воздухе. Матвеевна, не веря своим глазам, подошла поближе, опасливо наклонилась, рассматривая удивительные черные кольца на полированном камне. Странно, она же сама две секунды назад видела, как собака бежала по свежевскопанной земле, собственными ушами слышала возбужденное дыхание и нервное поскуливание. Вот, даже следы отпечатались в грунте. А тут она смяла клубничный кустик, а здесь взлетела, сильно оттолкнувшись лапами. И что же с ней случилось? Отчего она теперь лежит под ногами, раззявив каменную пасть с мраморными зубами и воткнув в грядку острое треугольное ухо? Наваждение, не иначе... Чур меня, чур, крестная сила.
- Вась, что это было-то? - беспомощно спросила она для того, чтобы, услышав собственный голос, зацепиться за него, как за конец болтающейся в воздухе веревки, и выкарабкаться в реальность.
Васенька в ответ встрепенулся, и поковылял прочь, сосредоточенно рассматривая что-то под ногами. Но Матвеевне показалось, что под этим простым куриным поведением мелькнуло вполне человеческое смущение. И сразу вдруг сама собой вспомнилась окаменевшая в новогоднюю ночь жаба, в ту самую, между прочим, ночь, когда Вася вылупился из яйца. И странные, твердые корешки, похожие на гнутые гвозди без шляпок, попадавшиеся на огороде в последнее время все чаще и чаще - не корешки это вовсе, а замороженные в камень земляные черви. И недобрый взгляд из щели в заборе, которым Вася провожал забредших к ее окраине односельчан. Окружающий мир второй раз за день задрожал перед глазами, сбрасывая на этот раз со своей надежной спины Анну Матвеевну, как старая лошадь стряхивает со своей шкуры божью коровку.
Женские обмороки припадчивы. Раз посетив, возвращаются снова и снова, быстро перерастая из разряда досадных недоразумений в короткие мгновения блаженства. Упавшая в обморок дама пусть на краткий миг, пусть на час, но все же становится центром всеобщего внимания и трепетной заботы. А все страсти, бушевавшие до того, будь то агрессия, страх или горячая семейная перепалка, мгновенно укрощаются, уступая место новому чувству - чувству неподдельной тревоги и искренней любви. Да и можно разве относиться иначе к нежному существу, способному всего лишь при виде восьминогого насекомого или мышиного хвоста покрыться ангельской бледностью и провалиться в тонкий ров, разделяющий жизнь и смерть? Безусловно, нет. И потому любой, находящийся поблизости и в сознании человек, вне зависимости от возрастной и половой принадлежности, бросается подхватить обмороченную под локоток, поддержать голову, дабы не ушиблась, расстегнуть пуговку на груди - как бы не задохнулась! - и опрыскать водой бескровное лицо. И в этот, увы, короткий миг, ибо обмороки, как и все прекрасное, недолговечны, каждый, оставшийся в памяти, остро чувствует свою вину. И Вася не был исключением. Бог точнее знает, какие процессы произошли в его куриной голове, только с тех пор каменные черви больше не попадались Матвеевне под лопату.
Жизнь потекла обычным чередом: прополки, окучки, поливы и бесконечное истребление колорадских жуков. Немного подумав, Матвеевна положила каменную жабу на свекольную грядку, точно на то место, где она больше полугода назад уселась на яйцо. В память. Жаба смотрелась на огороде так хорошо, что Матвеевна решилась вынести туда же и каменную собаку - а чего добру в подполе пылиться. Первое время немного беспокоилась, не признал бы кто из односельчан в черно-подпалой скульптуре пропавшего месяц назад Шарика или Тузика, но, как оказалось, напрасно. Никто не признал. То ли собака была приблудной, то ли, что более вероятно, никому в голову не пришло сопоставить живое существо с куском пусть и хорошо обработанного, но все же камня. Хотя посмотреть на невидаль и выразить свой восторг переходили все кривинцы: и нижние, и верхние.
- Ну, Матвеевна, какую красоту развела! Прям не огород, а кладбище!
- Окстись! Чего удумали - кладбище, - крестилась суеверная Матвеевна. - Тьфу, господи прости! Для красоты это, понимаете? Для души.
- Так мы и говорим - для души. Для вечного ее успокоения.
Нервы Анны Матвеевны не выдерживали. Она, ловко наклоняясь, выдергивала из земли камни и швыряла за забор, целясь в восхищенные лица ценителей. А однажды за забором появился председатель.
- Добренького утречка, Анна Матвеевна. Бог в помощь.
- Велел бог, кабы ты помог, - удивленно отхамилась Матвеевна. Неужто тоже поглумиться пришел? Да вроде, на него не похоже...
- Я тут прослышал, - сказал председатель, зажав зубами папиросу. - Что ты у нас скульптором стала. Решил заглянуть.
Матвеевна в ответ молча повернулась задом, ухватила за хрусткие листья одуванчик и вонзила под корень тяпку. Председатель чикнул спичкой, затянулся и продолжил.
- Да не смущайся ты. Хорошие скульптуры, красивые. Тематика только какая-то странная. Жабы, собаки... Ты бы хоть к собаке пограничника приставила или, на худой конец, охотника с ружьем.
Матвеевна, упорно не оборачиваясь, продолжала копать, извлекая ломкий, истекающий горьким молоком корень, но уши навострила. К чему, интересно, старый лис клонит? Он ведь такой, слова в простоте не скажет, все с подковырками.
- Вот нам бы такого, с ружьем, перед сельсоветом поставить, - плел свое кружево старый лис. - А то скоро комиссия у нас ожидается. Слыхала, Матвеевна, про комиссию-то? Нет? Ну, ничего, я тебе расскажу, время есть. Так вот. Полгода назад выбрали в стране нового президента, это ты, поди, слышала. И новый президент сказал, что главное на сегодняшний момент - возрождение деревни. Возвращение стране, так сказать, прежнего аграрного величия. И взялся за это дело основательно. Для начала смотр колхозов и фермерских хозяйств объявил. Как в старые времена, короче. Помнишь, Матвеевна, как раньше-то было, а? Как мы плакаты рисовали и булыжники белой краской красили, а? Вот, примерно, так и сейчас, только белыми булыгами уже никого не удивишь. Надо что-то принципиально новое или, на худой конец, оригинальное, понимаешь? Вот, например фигуру колхозника из такого цветного камня предъявить. Ты, кстати, где такой камень берешь? Красивый черт! Колечками... Никогда такого в наших краях не встречал. Выписываешь что ль откуда?
- Где надо, там и беру, - огрызнулась Матвеевна. - Не вашего ума дело.
- Не нашего, согласен, - миролюбиво кивнул председатель, но от этого миролюбия обдало Матвеевну холодным потом. - Нашего ума дело колхозу не дать сгнить, вас всех работой и зарплатой обеспечить, технику, мать ее, допотопную на колеса поставить и молодежь удержать, чтобы не бежала из родных краев, как крысы от чумы. Смех кому сказать, чем занимаюсь на склоне лет - танцами и кинцами.
- Ты мне не плакайся, - не выдержала Матвеевна. - Я и сама плакаться умею. Ты прямо говори, за каким хреном пришел. А то развел тут беседу на полчаса, а у меня и помимо твоих бесед есть чем заняться.
- Ага, это мы тоже слыхивали. Ты ж у нас скотиной разжилась, верно? Курицу держишь. Говорят, странная у тебя курица... Ну, не о том я сейчас, не о том. Надо нам, Анна Матвеевна, удивить высокую комиссию чем-то таким, чего ни в Верхнем Кривино, ни вообще в области еще не видывали. Например, скульптуры твои из цветного камня установить. И эстетика, и наглядная агитация, и народное умельство. А? Как тебе идея, Матвеевна?
- Никак! Хреновая идея.
- Да нет, мать. Не хреновая. Грамотная идея. Соглашайся, чего ломаешься, как девка на дискотеке. А мы тебе в помощь и парней дадим и машину выделим. Мало ли камни привезти да что-то обтесать придется...
- Не буду я этого делать, - уперлась Матвеевна. - Хоть озолоти, хоть зарежь - не буду.
- Не будешь? Ну, ладысь. Не хошь, не надо. Резать тебя, дуру упертую, никто не собирается. Есть у меня еще одна задумка. Поумнее, чем статуи. Вот бы нам новую породу домашней птицы показать. Не привычной двуногой, а о четырех конечностях, а? Представь себе, Матвеевна, курица. В содержании неприхотлива, корма потребляет немного, растет быстро, только окороков у нее не два, а четыре. А? В два раза больше. Да нас за такое открытие в государственной награде приставят. Что на это думаешь, мать?
- А что тут думать? - разогнулась Матвеевна и посмотрела в упор в хитрые председательские глаза. - Совсем ты из ума выжил, вот что я думаю. Кинцев пересмотрелся. Курицы не кошки, на четырех ногах не бегают.
- Бегают, мать, еще как бегают. Тебе ль не знать. Вот возьмем твою курицу многолапую и на расплод запустим. Она нам яиц нанесет, а там, глядишь, два-три месяца, и мы получаем новую, прибыльную породу. И тут ты мне даже не возражай, ничего слушать больше не буду. Конфискую, и дело с концом.
- Это не курица, это петух, - пролепетала Матвеевна последний аргумент. - Он яйца нести не может.
- А ему этого и не надобно. Пойдет в качестве производителя. Ну так чё? Добровольно сдашь, или мне с представителями власти приходить?
- Сволочь ты! Фашист!
- Стало быть, сама не отдашь. Ну, жди гостей, Анна Матвеевна.
- Петр Лексеич, - крикнула Матвеевна, когда председательская кепка мелькнула последний раз в сиреневых гроздях. - А ежели я соглашусь?
- На что? - с притворным удивлением спросил председатель.
- Скульптуру сделать соглашусь.
- Тогда, как я уже говорил, выделим тебе машину и хлопцев в помощь.
- А петуха не отнимешь?
- Да сто лет он мне сдался, мутант твой!
- Не надо мне хлопцев, - вздохнула Матвеевна. - Сама справлюсь.
Она спокойно докопала грядку, вымыла руки и, пройдя на кухню, вытащила из ящика стола самый острый нож.
Глава 5
в которой Анна Матвеевна пытается отделаться малой кровью
Анна Матвеевна не была слишком набожной. Да и долгие годы жизни в качестве деревенской ведьмы отучили ее относить к людям по-доброму. Но все же к убийству, а морозить живого человека в каменную статую это, как ни крути, именно оно, Анна Матвеевна готова не была. Камнем из-за забора запустить - это пожалуйста, а убивать... Убивать - увольте. Она прошла в спальню, отогнула простыню и, аккуратно цепляя ниточку за ниточкой, вскрыла обивку матраса. Хочет кровопийца-председатель статую, будет ему статуя. Чай, не дороже гробовых обойдется.
Долгие годы финансовых потрясений и государственных неурядиц приучили русского человека копить деньги, несмотря на то, что порой эта овчинка оказывается много дороже собственной выделки. С накоплениями вечно что-то происходит: то инфляция нолики сожрет, то сами деньги меняют внешний вид и ценность, то банк со всеми вкладами лопается, обнуляя счета. Но русский человек упрям: погрустит, посетует и снова копит. С учетом приобретенного опыта. Вместо сберегательных банков используются банки стеклянные из-под домашних солений, акциям и облигациям предпочитаются матрасы и старые валенки, рублям - доллары, долларам - евро, потому что ничто и никто не может остановить русского человека, если где-то там, за горизонтом календарных рамок его ожидает беспросветность черного дня. Пожалуй, в этом неумолимом и бесконечном процессе потерь и новых начинаний в полной мере проявляется великий народный оптимизм. Как бы серьезно не лихорадило страну, отложенные на черный день деньги редко покидают свои матрасы и валенки. "Это еще что! - говорит русский человек, затягивая потуже пояс. - То ли еще будет!" И кидает в банку очередную копеечку.
Анна Матвеевна тоже копила. Сперва отщипывала кусочки от колхозной зарплаты, потом выкраивала крошки из пенсии и зашивала в матрас. В компанию к маминому обручальному кольцу и дедовым военными часам. К слову, спать на часах было до смерти неудобно. Как только Анна Матвеевна не запихивала их в вату, они с коварством подводной лодки всплывали наверх и впивались в спину колесиком для заводки механизма. Последнее время с финансами стало совсем туго, и матрас распарывался только для того, чтобы перезакопать непотопляемые часы поглубже. Оказалось, что и на этот раз они почти достигли своей цели, до поверхности им оставалось полсантиметра ваты, не больше. Матвеевна покрутила колесико, поднесла к уху - тикают, живучий механизм, ничего не скажешь - рассеянно положила в карман и достала из матраса перетянутую аптечной резинкой денежную пачку. И хотя сумма была ей известна так же хорошо, как собственная фамилия, Анна Матвеевна все же пересчитала купюры, прослюнявливая палец и проговаривая каждое число - денежки счет любят. Тысяча четыреста пятьдесят. Сколько она не докладывала? Два года или поболе? Удивительный, все-таки, фокус: не докладывала, не вынимала, сумма та же, а денег все равно меньше. Померла бы пару лет назад, хватило бы и на гроб с крестом, и на поминки с отпеванием. А что сейчас эти полторы тысячи? Пшик один. А впрочем, похороны все одно отменяются, придется еще пожить. Матвеевна расстегнула верхние пуговки на платье и затолкала деньги в лифчик - подальше положишь, поближе возьмешь.
Погост располагался далеко, за Верхнее Кривино километров пять вдоль реки. С попутками не повезло - проезжающие мимо машины или не останавливались, или шли в другую сторону, так что все расстояние Матвеевне пришлось протюпать на своих двоих. Добралась в сумерках, когда в окне сторожки уже теплился свет. Конечно, разумнее было бы идти завтра с утра, но Матвеевна свой характер знала - не дал бы он ей ни сна, ни покоя до самого рассвета. Уж лучше переложить беспокойство в ноги и, шагая по дороге, растрясти помаленьку, как сено с худой телеги. Скрипнула кладбищенская калитка, захрупал под ногами гравий. Хорошо тут. Спокойно и тихо. Деревья листвой шелестят, птички тренькают, река течет. И ничего не меняется. Как были кресты да деревья, так и теперь стоят. Только дверь у сторожки новая, синей краской крашенная, а сбоку вообще невидаль - электрический звонок. Матвеевна поглядела на пузатую кнопку, подумала маленько - кто ж в таком месте в звонки звонит? - и постучала по старинке: кулаком и посильнее.
- Фадеич, открой, коль не спишь. Дело у меня к тебе есть.
Но вместо Фадеича открыл незнакомый парень.
- Тебе чего, мать?
- Мне бы Гаврилу Фадеича повидать. По делу я.
- Ну, коль повидать, то тебе вот по этой тропке до конца, а у старого тополя налево, там он.
- Работает что ль?
- Отработался твой Гаврила Фадеич. Полгода как под тополем отдыхает. Если у тебя, мать, к Фадеичу ничего личного, если ты и правда по делу, то ко мне обращайся. Я теперь тут главный.
Анна Матвеевна вздохнула, не все неизменно на старом кладбище.
- Мне бы памятник заказать. Каменный. Большой.
- Себе? - деловито спросил парень.
- Сто лет он мне сдался! - Она задумалась, как бы поточнее определить. В памяти всплыло затертое до дыр словосочетание, его и выложила. - Родному колхозу.
- Ишь ты!... - крякнул новый главный. - Колхоз хороните что ли?
- Чего его хоронить, дурья твоя голова! - начала терять терпение Анна Матвеевна. - Комиссия у нас. Смотр народных хозяйств, понимаешь? Памятник нужен. Чтобы у сельсовета стоял.
- Ага, - понял наконец парень. - И что ставить будем? Крест или ангела? Крест, конечно, проще и дешевле, но это сейчас не в моде. Сейчас ангелы модны. У меня есть как раз один...
- Господи, помилуй, да какой крест? Какие ангелы? Мне колхозник нужен. С лопатой. Или с трактором.
- Трактора обещать не могу. А с лопатой - это запросто. Ты, мать, хорошо подумала? Точно ангела не надо? А то б я тебе показал, какой красавец у меня завалялся. Его один новый русский для жены заказал. Но что-то там у него не срослось, не померла жена, вот ангел и пылится. Всем хорош, только крыло одно отбито. Но так даже лучше, романтичнее. Вроде как, обломал, родимый, крылья о суровую действительность. Денег-то у тебя, кстати, сколько припасено?
"Наконец-то о деле заговорил, - проворчала про себя Анна Матвеевна. - А то стрекочет, стрекочет..."
- Полторы тысячи наберу.
- Сколько? Ну, мать, ты даешь! За такие копейки сейчас даже деревянного креста не ставят.
- Да мне и не надо креста, сколько тебе говорить-то можно! Мне колхозник нужен. С лопатой.
- Ага, чтобы у сельсовета стоял - это я уже понял! Денег, говорю, у тебя мало, мать.
- Уж сколько есть. Все выгребла, - обиделась Матвеевна за свои сбережения и, тяжко вздохнув, добавила. - Ну, еще часы могу дать. Именные. Их еще мой дед за военные заслуги от Буденного в подарок получил. Не веришь? Так на крышке и нацарапано: Красной Армии бойцу Федору Коростылеву от Буденного.
- Ну-ка, покажь часы...
Детали оговорили быстро. И лопату, на наличие которой Матвеевна настаивала, и, как витиевато выразился главный, сроки исполнения заказа. Матвеевна, подумав, дала сроку три дня. Точной-то даты смотра председатель не назвал, но, зная его неспокойную натуру, следовало и самой проявить расторопность. И доставку потребовала ночную. Чтобы привезли колхозника не раньше полуночи.
- А чего ночью-то? - в какой уже раз удивился могильщик. - Развела ты мистики, мать, как в романе ужасов.
- Никаких ужасов, - испугалась неизвестно чему Анна Матвеевна. - Сюрприз это. Для родного колхоза...
Глава 6
самая короткая, в которой такие сюрпризы родному колхозу оказываются не нужны, и Анна Матвеевна вынуждена принять непростое для себя решение.
Сюрприз для родного колхоза прибыл во время, как договаривались. Через три дня глубокой ночью. К дому подкатил дребезжащий грузовик с выключенными фарами, и деловитые парни сгрузили во дворе закутанную в тряпки статую. Матвеевна пыталась было отмотать тряпки, но главный по кладбищу ее мягко отстранил:
- Да чего там смотреть. Колхозник как колхозник. И с лопатой, не сомневайся. В нашем бизнесе все точно.
- Что-то он вроде мелковат.
- А ты что, мамаша, за свои полторы тысячи хотела? Ленинский мавзолей?
Матвеевна в ответ только плечами пожала - мавзолея председатель не заказывал.
- К тому же темно сейчас, как в могиле, все равно ничего не увидишь. Утром полюбуешься. Все, пацаны, поехали, - скомандовал он, и пацаны, как черти в печную трубу, попрыгали в кузов. Грузовик фыркнул и, переваливаясь на ухабах, провалился в ночь. И что-то в этой поспешности нехорошо кольнуло Матвеевну в сердце.
Утром она поняла, что. Из-под пыльной дерюги выпорхнул обескрыленный ангел и посмотрел на них с Васей печальными гранитными очами. Лопата, правда, была. Совершенно новая с наклейкой на желтом черенке. Ангел слегка недоуменно держал ее за блестящие грани, а длинная ручка указывала направление в рай, в золотисто-розовое рассветное небо.
Матвеевна снова прогулялась до кладбища, но, как оказалось, впустую. Забирать статую обратно сторож отказался наотрез. Кричал, что лопаты вполне достаточно, чтобы распознать в статуе колхозника, и только полный идиот, каких в наше время встречается один на тысячу, может в этом сомневаться. Председатель оказался одним из тысячи.
- Ты, что, Матвеевна, издеваться надо мной удумала? - он выплюнул окурок и зло растер его каблуком. - Ты что мне подсунуть пытаешься? Я этого ангела два месяца назад видел, когда тещу хоронил. Он, правда, вместо лопаты лиру держал. А я-то, дурак, уже в районную газету позвонил. Рассказал, какой самородок у нас в Нижнем Кривино образовался. Скульптор золотые руки, хоть музей открывай. Про тебя, между прочим, рассказал. А они обрадовались. Обещали через два дня корреспондента прислать, материал на первую полосу сделать. И он ведь приедет, мать его, корреспондент этот. А что мы ему покажем? Лягушку да собачку.
- А кто тебя за язык тянул! - вспылила Матвеевна. - Ты звонил, вот ты что хошь, то и показывай. А я без ваших музеев свой век прожила, и дальше не пропаду.
- А кроме себя ты о чем-либо думаешь? Эх... - председатель вдруг махнул рукой и обреченно пошел прочь. А уже выходя в калитку, обернулся и крикнул, как камнем кинул. - Готовься, Анна Матвеевна. Запускаем план номер два. Завтрема петуха изымать будем.
- Через мой труп изымайте, - прошипела в ответ Матвеевна. - Будет тебе, кровопийца, материал на первую полосу!
Васенька, умница, сразу понял, что от него требуется. Всего пара часов понадобилась, чтобы натаскать его на команду "Зырь!". Зырь - и под Васиным внимательным взглядом падает на землю полосатый камешек, бывший только что колорадским жуком. Зырь - зеленая гусеница на капустном кочне, каменея, вытягивается в судороге. Зырь - драная соседская кошка, не дожидаясь исполнения команды, с воем взлетает за забор - умная сволочь! И быстрая.
- Молодец, Васенька, - Матвеевна погладила шипастый гребешок. - А теперь пойдем, самое трудное осталось.
Она не спеша помылась, надела лучшее платье и не ношенные парадные туфли. Купленные в далекой молодости туфли хищно впились в отекшие ноги, словно отыгрываясь и за свою несчастливую долю: на свадьбу береглись, а сгодились на похороны. Ну, ничего, ей в них не гулять. Матвеевна присела на дорожку, махнула рюмочку и, поманив за собой Васю, вышла во двор. Там взгромоздилась на чурку для колки дров, приосанилась и, коротко ткнув себя в грудь, скомандовала:
- Вася, зырь!
Глава 7
В которой петух во всей красе проявляет свой сволочной характер, а его хозяйка получает ответственное задание от самого господа-бога.
Вася скорбно глянул и поковылял к сараю.
- Вася! Василий, подлец! Иди сюда, кому сказано!
Но Василий в ответ озабоченно поцарапал землю и склонился, выискивая червяков.
- Ну, погоди, мерзавец. Щас я тебя!
Анна Матвеевна, кряхтя, слезла с постамента, подняла полено, забралась обратно и отработанным движением швырнула его в петуха. Торопливо приосанилась, и, притянув за короткие хвостики приличествующие случаю мысли - вот и все, мол, пожила и хватит, прощайте люди добрые - замерла. Но Вася лишь пренебрежительно отскочил от полена и снова вернулся к червякам. И больше, как Матвеевна не звала, не кричала, в ее сторону даже головы не повернул, словно напала на него внезапная и непроницаемая глухота. Зато на призывы откликнулся вездесущий Ссыка.
- О чем крик, Матвеевна? С чурбана не слезть или вешаться удумала? Могу помочь и в том, и в другом, только свистни.
Анна Матвеевна оглянулась на поленицу - далеко, не достать - замахнулась кулаком:
- Уйди, Ссыка, не доводи до греха!
Вася, уловив злые нотки в голосе хозяйки, бросил копаться в земле, подскочил к забору и внимательно уставился на беззаботно скалящегося Ссыку. Точь-в-точь сторожевая собака, готовая вцепиться в горло чужаку: гребень торчком, хвост в струнку. Матвеевна помертвела.
- Ссыкочка, родненький, уйди. Домой ступай, пока лиха не вышло.
Вася удивленно оглянулся на Матвеевну, не шутит ли? А Ссыка по врожденной дурости в этой негаданной нежности не углядел ничего странного. Он облокотился о забор и, сплюнув через губу подсолнуховую шелушку, продолжил:
- Я тебе и веревку могу дать. И даже мыла для такого дела не пожалею. Скользнешь к богу в гости, как по маслицу.
С высоты чурбана Матвеевне было хорошо видно, как напрягся Вася. Чешуя на загривке встала дыбом, задрожал хвост, пересыпая влажную вечернюю тишину сухим нервным треском.
- Вася, не тронь - свои, - беспомощно просипела она.
- Да какие мы тебе свои, ведьма старая! - осклабился Ссыка. - Волки в лесу тебе свои.
Матвеевна ахнула. Вася бросился на забор. Бросился, как собака, грудью, выставив вперед стальные шпоры и нацелившись точеным клювом в Ссыкин белесый глаз. Ссыка отшатнулся. Вася с жестяным звоном брякнулся о прогнившие заборные доски и тяжело рухнул на землю, осыпая себя щепой и облупившейся краской.
- Ептать! - просипел посиневшими губами Ссыка. - Ну и петух у тебя, мать! Зверюга! Его б на лесозаготовки зэков охранять - цены бы не было.
- На куда его бы? - насторожилась Анна Матвеевна.
- Да ты не слыхала, что ль? Вся деревня уже неделю гудит. На Заячьем холме лесоповал организовали, а валят зэки. Бабы ноют, что черники в этом году им не видать.
Понимание, что пустомеля Ссыка подсказал ей единственно верный выход из положения, пришло к Матвеевне не сразу. Сперва она слезла с чурки (какой смысл на ней торчать, коли Вася объявил забастовку!), поужинала, раз умереть не довелось, а после до самой ночи распекала взбунтовавшегося петуха.
- Ты чего, дурень, меня не послушался? Я все одно со дня на день помру, пора уже. Только если раньше отошла бы на тот свет с чистой совестью, то теперь у меня на эту роскошь денег нет. Да и желания кормить на собственных поминках этих сволочей, односельчан моих, тоже нету. Всех бы поубивала с председателем во главе, - этих слов она сама вдруг пугалась и торопилась внести ясность. - Нет, ты меня не пойми неправильно. Не то, чтобы пошла и убила, а, как тебе сказать..., видеть их всех не хочу. Да. Ни сейчас, ни после смерти. Ироды! - Она помолчала минутку, ухватывая ниточку разговора за кончик, и продолжила. - А кабы ты меня заморозил, была б я сама себе и могилка, и памятничек, понимаешь? К тому же, никому никаких хлопот: сама себя обмыла, сама себя помянула, сама за себя рюмочку опрокинула. Красота, ей богу. И чего ты, дурень, меня не послушался. Я ведь все одно со дня на день...
Вася в ответ спал. Уютно свернувшись в ногах поверх одела. Сонно горел ночник, отбрасывая радужные блики на Васиной чешуйчатой спине. За печкой монотонно свиркал сверчок, глухо стукались в окно неприкаянные ночные бабочки, и качал занавеску свежий ночной ветерок, поглаживая Анне Матвеевне веки. Она сама не заметила, как заснула. На полуслове, с замершими на губах упреками.
И привиделся Матвеевне странный сон. Будто прямо от порога ее дома выросла лестница в небо. Прямая, блестящая и, густо, как сметаной, залитая солнцем. Матвеевна, робея, поставила ногу на первую ступеньку, и лестница вдруг ожила, потекла вверх, быстро унося ее прочь. Остались внизу крохотные домишки и желтая лента дороги, словно ожил под ногами собранный Степанычем макет. Блеснула нержавеющей сталью речка и скрылась за быстро густеющей облачной мутью. Матвеевна на мгновение испугалась - как же в облаках дышать? Не захлебнуться бы небесной водицей. Зажмурилась, - будь что будет! - вдохнула и тут же рассмеялась своей глупости. На вкус облака оказались, как студеная талая вода: заломили зубы и обожгли холодом горло. С облаками внутри Матвеевна стала легкой, словно воздушный шарик. Она отпустила перила, взмыла над лестницей, двигаясь вверх уже по собственной воле, и стремительно выскочила на поверхность, вынырнула, как из речки. И надо же! - облака, оказывается, с изнанки не белые, а золотисто-розовые. Топнула - гудят листовым железом, хоть и проминаются под ногами, будто дрожжевая опара. Чудно! А на вкус как? Поди, сладкие... Отковыряла кусочек, потянула в рот, но не донесла - небесная тишина громогласно взорвалась, взметая вокруг золотистые вихри:
- До преставления есть небесную твердь не рекомендуется!
Матвеевна воровато оглянулась. Посреди облачной пустыни невесть откуда появились запертые ворота, а возле них нетерпеливо позвякивал связкой ключей апостол Павел.
- Так я еще не умерла? - разочарованно протянула она, разжимая ладонь. Кусок облака шлепнулся под ноги и тут же слился с остальной розовой массой.
- Нет пока. Ты для важного разговора вызвана. И не возмущайся! - оборвал Павел ее недовольные мысли. - Эти вещи Богу виднее. Следуй за мной.
Оказалось, что ходить по облакам очень приятно. Делаешь шаг, а они пружинят под ногами и подкидывают вверх, задирая выше колен подол ночной рубахи. Получается, не идешь, а прыгаешь. Высоко, плавно, аж перехватывает дыхание и ухает в животе. Матвеевна пристыдилась своему несолидному поведению и открытым коленкам - как-никак к Господу на прием... Но поделать с этим ничего не смогла. Видела, как размеренно шагает впереди Павел, старалась и ступать помягче, и на цыпочках идти, но все равно подскакивала. Ух! - вверх, как девчонка, растрепанные пряди вокруг головы антеннами, и косица по спине - шлеп. Выпал из волос гребешок. Хотела было подобрать - куда там. Пока оглядывалась, он остался далеко позади и вдруг вспыхнул на полнеба зубчатой радугой. Так, подскакивая, пред ясные Боговы очи и предстала.
- Что это ты, раба моя Анна, удумала, - начал Бог без лишних предисловий. - Себя жизни лишать!
Похолодела Анна Матвеевна, поняла, что всыпят ей сейчас, по десятое число, так, как даже в детстве не пороли. И ведь не наврешь ничего, Бог, как известно, все знает.
- Верно, и не пытайся, - согласился Бог. - Лучше послушай внимательно. Дел у меня, Анна, много. Ну, это ты, поди, и сама понимаешь. За всем уследить надо. И чтобы солнце крутилось без перебоя, и чтобы земля родила, и чтобы люди друг дружку не ели поедом. Пока время создано не было, все еще ничего, успевал. А как создал, совсем беда - ни на что его не хватает. И потому ерунды развелось - пропасть. Иного человека прибрать бы от греха подальше, пока дел не натворил, а не успеваю. Потом, думаю, завтра да послезавтра. А назавтра еще что-то приключается. Так он, человек этот, и ходит по земле, и творит, сам не ведая чего. Ты мне, Анна, помочь должна. Не пугайся, самой ничего делать не придется, тут я пособлю...
Бог все говорил и говорил, и его спокойный голос убаюкивал Матвеевну. Глаза слипались, и сознание соскальзывало с неба. Матвеевна сквозь дрему злилась на себя, пыталась вернуться, дослушать поручение, но сонливость, как трясина, засасывала ее еще глубже. Божественный лик вдруг принял председательские черты и понес совсем дикую околесицу о грядущей уборке, пьющих мужиках, да о барахлящих комбайнах. Встряхнулась Матвеевна, а Бог уже речь свою закончил. Молчит и ласково смотрит глазами Петра Алексеевича.
- Вижу, ты все правильно поняла, Аннушка. Ступай теперь домой, отдохни, а утром в путь собирайся. Помни, что времени до смотра совсем чуть-чуть осталось. А нам его выиграть позарез надо.
"В какой путь", - испугалась Матвеевна, хотела переспросить, но Бог сделал Петру знак - проводи, мол. И тут же под ногами развернулась сияющая лестница, подхватила Матвеевну и через облачную муть доставила прямо в кровать.
"Ну и сон! - подивилась она, очнувшись на собственной перине. В ногах по-прежнему спал Вася, а через занавески уже вовсю било утреннее солнце. - И к чему, интересно, такое привиделось? Что-то я делать должна... Но что?.."
"В путь собираться надо, - вспомнила она, сгребая со сковороды яичницу. - Каких-то людей найти, до которых у бога руки не доходят. Ой! - Сковорода брякнулась о стол. - Уж не на Заячьем ли холме?"
Председатель охотно дал Матвеевне еще три недели сроку. Оно и понятно, со статуей родному колхозу не в пример меньше возни, нежели с четвероногими курами.
Глава 8
Опять короткая, но вполне наглядно иллюстрирующая, что разведчик из Анны Матвеевны аховый.
К Заячьему холму Матвеевна подбиралась опасливо, хоть и выглядела со стороны безмятежной вышедшей по ягоды старухой. Изо дня в день ходила кругами, сжимая их понемножку и подбираясь все ближе к сердцу грохочущего адища. В визге пил, грохоте моторов и стоне падающих деревьев все отчетливее слышались голоса людей и настороженный лай служебных овчарок. И чем громче, тем сильнее дрожали у Матвеевны руки, рассыпая горсти истекающих соком ягод по траве, и тем исступленнее толкались в голове трусливые мыслишки. Зачем она тут? Что она собирается делать? На что она вообще рассчитывает, ошиваясь возле запрещенной зоны? И ведь даже если ей удастся, допустим, подойти совсем близко, и Вася, положим, сделает то, что ему велено, как она сможет протащить тяжеленную каменную статую до дома, да еще и сделать это незаметно? Да и как вообще придти сюда с Васей? Деревенские-то, понятно, народ ко всему привычный и доверчивый, сказано: петух неурода - так и принято. А чужие люди на Васин странный вид могут отреагировать как угодно. Ответов не было, было только смутное, вынесенное со сна ощущение, что на все воля божья. Потому, не слушая смятенную голову, руки продолжали привычно брать в горсть черничные кусточки и осторожно, чтобы не помять, обирать ягоды, бросая их все больше мимо ведра. Да ноги упрямо и понемножку шагали вверх по холму. Ее несколько раз пытались прогнать охранники, но Матвеевна в ответ проявляла уникальную стервозность. Кричала, подвизгивая, что всю жизнь тут ягоду брала, и дальше будет, хоть убейте. Охранники, не сразу, но сдались:
- Смотри, тетка, пришлепнет тебя деревом - мы за это не в ответе.
И достаточно быстро привыкли к тому, что в листве нет-нет, да и проглянет воронкой кверху обтянутая цветистым ситчиком старушечья задница. Одного не замечали, что старуха не столько ягоды собирает, сколько по сторонам зыркает. Зыркать зыркала, а того, что и сама стала объектом пристального внимания - не видела.
- Слыш, Лосось, а бабка эта снова вокруг лесоповала ландает.
- Нам-то что.
- Как что? Как что? - вертлявый Ряженка чуть из штанов не выпрыгивал. - Нам эту бабку сам бог подогнал. Будем мотать, бабку грохнем и ее верхотуру на себя прикнем. Не в этом же нам по округе бегать!
- Я в бабьей одежде не побегу, - Лосось длинно сплюнул и поскреб в кармане новую порцию табачной крошки. - Западло.
- Тебе западло, мне сгодится. Ну же, корешок, кончай марьяжить! А ну как она завтра не нарисуется.
- Значит, не судьба, - Лосось легко, словно балуясь, пихнул плечом сосну, и она, треща, накренилась, беспомощно цепляясь кроной за соседок, стремительно пошла вниз.