Чурсин Алексей Валерьевич : другие произведения.

Разговор с военкоматом

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Каждый человек - это мир, с его добродетелями и пороками, гнусностью и благородством, многообразный. Уничтожая человека, мы уничтожаем мир.
  
  
   Военкомат областного города. Обнесённое чёрным металлическим забором трёхэтажное здание с зарешечёнными окнами первого этажа. Очень отталкивающее внешне место, отчего-то напоминающее тюрьму. К сложившейся параллели наталкивает не поддающееся описанию внутреннее устойчивое нежелание приближаться к этому месту, а, уж, находиться в нём является действительной пыткой, вызванной непониманием причин, почему собственно я нахожусь здесь, и неизвестностью, чем же всё это закончится.
   Изнутри военкомат выглядит менее отталкивающе, даже цивильно, но почему-то именно эта больничная опрятность, воспроизведённая как будто с целью успокоить посетителя, снять нервное напряжение и расположить к себе, настораживает ещё сильнее. Словно тебя ведут на плаху, а вместо эшафота красная ковровая дорожка, возводящая по мраморным ступеням. Только спокойнее не становится - вместо этого озадачивание, что что-то не то.
   Чистый обитый плиткой пол, обновлённые пластиковым покрытием стены, навесной потолок. На верхних этажах картина не меняется, вот только лестница - связующая звенья конструкция - выдаёт облик заведения, всегда страждущего принять в свои сдавливающие объятия молодых пареньков, никогда не только не думающих об этих стенах, но и будто не ведающих о них. Вид лестницы пробуждает в памяти внешний облик военкомата, уже успевшего слегка затуманиться в сознании под действием внутреннего убранства помещений.
   Нас интересует верхний этаж, где на всём протяжении уходящего вдаль коридора расположились неровными группами призывники, все вместе образующие внушительную массу желторотых юнцов, кои из которых смиренно молчат, сидя на мягких стульях, уставившись в пол; некоторые оживлённо перешёптываются; иные же нервно мерят шагами расстояние от одной стены коридора до противоположной.
   Периодически перед ожидающими открываются двери, и мужской голос пронзительно кричит: "Следующий!" Далее кабинет проглатывает паренька, и через пару минут возвращается озадаченное лицо. Хоть и выбор не велик, ты почему-то судорожно гадаешь, что же ему сказали, что он так изменился. Но пока ты поглощён раздумьями о судьбе желторотика, тот же голос, уже из-за закрытой двери вновь, как заведённый механизм, настроенный на одну волну, разражается кличем: "Следующий!"
   И есть что-то странное в этом голосе. Да, он мужской. Но каким бы строгим, громовым или грубым он не был, ты угадываешь в нём молодеческие нотки. Минутная застопорённость в коридоре, и вот, дверь снова распахивается (именно распахивается, поскольку открывают и закрывают её робким движением только призывники и посетители, а работники, не церемонясь, гремят ей в возвратном и поступательном движениях) и на пороге показывается девятнадцати-двадцатиоднолетний паренёк со словами: "Чего не проходим?" - и возвращается за стол, заваленный кучами справок, папок с делами и кипами прочих документов. Всего столов в кабинете два: за противоположным, точно так же захламлённым, сидит такой же студентик.
   Стоит чуть-чуть подождать, а, к сожалению, ни к военкомату, ни к прочим социальным организациям, в которых ты теряешь половину своей жизни, слово "чуть" никак привязать не получается, и из соседних кабинетов покажутся ещё двое молодых людей, твоих примерных ровесников.
   Вся эта молодёжь - дети тех работников военкомата, которые решили отмазать своих отпрысков не денежной мздой, а работой до определённого срока в стенах заведения, которое "законным" способом отнимает детей у родителей, дабы те стали орудием в руках власти и в любую секунду, не задумываясь, взялись за инструмент, сеющий смерть и разрушение, и пошли бы вершить волю правителей, попросту рабами.
   И среди потока недобровольно приходивших молокососов сидел, ожидая своей участи, молодой человек, студент-пятикурсник, ещё не зрелая, но созревающая личность, умудрённая временем, используемым разумно, что доказывалось уже одним тем, что он пришёл сюда с определённой жизненной позицией, рассмотренной с многих ракурсов, не бездумной, а проработанной анализом чувств, мыслей, отношением к жизни и человеку.
   Молодой человек, названный родителями именем Леонид; не в первый раз он здесь. Много воды утекло с тех пор, как радикально поменялось его отношение к военной службе, ещё больше с того времени, как впервые оказался в стенах военкомата. И сейчас он вспоминал тот день, когда ему вручили предписной билет, и в совсем ином свете теперь представлялась картина классного похода в военкомат с сопровождающим учителем.
   Сейчас, когда образ службы с её обязательностью предстал в истинном свете, то посещение военкомата было сравнимо с загоном жертв холокоста в газовые камеры и печи. Тот же учитель, исполняющий свои обязанности, на самом деле не ведающий, что творит, как надзиратель лагеря, ответственный за доставку пленных к месту смерти, не соображающий, что вершит; те же дети, ученики, не имеющие понятия о месте назначения и что кроется за ним, как те евреи, недоумевающие, куда их ведут (разве способен человек вообразить, до какой низости и жестокости может пасть его собрат), с той лишь разницей, что одних вели на смерть земную, других - либо к вечному рабству, либо к клятвопреступлению; те же стены, с той разницей, что в одних освобождают от рабства, рабства телесного, уничтожая, а в других их производят, но производят умело, не принуждая под дулом пистолета, а внедряя в сознание идею о родине, служении на её благо, разобщённости с остальными нациями, за несогласие, грозя тюрьмой и клеймя изменником.
   Оглядываясь назад, Леонид, глубоко копая в душе и памяти, признавался, что никакой перемены во взглядах и не было, доброта всегда была свойственна его натуре; и чем откровеннее он признавался себе, тем отчётливее понимал, что то добро, чувствуемое, сознаваемое и прилагаемое им, пребывает в каждом из присутствующих. Он признавался, что недавнее его не желание, а предпочтение (при неизбежности службы) оказаться на флоте с той единственной причиной, что он, возможно, увидит заповедное море и иные края, родилось именно от незрелости мысли, развитию которой способствовало время, проведённое в университете и употреблённое на самообразование. Именно отсутствию этого фактора он приписывал готовность каждого из находящихся, кто далёк от оружия и клятв, отправляться в армию. С печалью в сердце он смотрел на только что выпустившихся школьников, самостоятельно не имеющих ни знаний, ни времени, ни повода задуматься над смыслом службы.
   И в то же время он благодарил Бога за то, что у него имелась возможность развиться, за то, что у него к поступлению в университет отменили военную кафедру, о чём поначалу жалел, а теперь, имейся она в ВУЗе, отказался бы от поступления туда. Благодарил и тяготился, нет, не знанием, а только обладанием им об устройстве общества, против которого вынужден пойти. А вынуждает ложь, окутавшая жизни миллиардов.
   Ему всего лишь хочется жить по правде. И сейчас он понимает со всей полнотой ясности, что если поддастся страху, изменит себе, то навсегда, независимо от положения в обществе, какое бы ни занял, будет несчастен, утратит уважение к себе, и жизнь станет существованием, доживанием.
   Миновали томительные часы раздумий и сомнений, вызванные неожиданно открывшейся правдой, в которые голова его разрывалась от нескончаемого громового потока мыслей, являвшимися ему непреложными истинами, умело сокрытыми искажениями извращённого человеческого разума, веками создававшего ложь, чтобы только стать выше остальных в мире равных; и сердце смущалось и содрогалось от ещё не высказанного, но зреющего решения - непринятия идеи об обязательности и оправданности военной службы.
   Теперь же сердце было спокойно, дыхание ровно, а ум чист и ясен. Обрывки доводов, служившие выражением собственного, свободного "я" и за которые доныне он судорожно цеплялся, пытаясь дать чёткий, бескомпромиссный ответ, больше не кружились в ужасающем вихре. Взгляд его был светел, и хоть он и упирался в стык между плитками пола, в сознании запечатлелась вовсе не вязкая, клейкая, строительная смесь. Он поднимал из чертогов памяти тот самый миг, заставивший задуматься над пресловутым смыслом жизни, в результате чего круто поменялось его отношение не только к службе в вооружённых силах, но и к общественному укладу. По сути, признаваясь себе, он отдавал себе отчёт в том, что отношение его не могло поменяться, потому что никакого отношения, собственно, и не было - всего лишь повторение за взрослыми их слов и действий. На самом деле его отношение ещё формировалось, формировалось под чудодейственным влиянием Евангелия и его приложения в произведениях представителей русской и зарубежной классики. Прослеживая эпизод за эпизодом ту восьмимесячную часть жизни, в течение которой у него сложились, всё укрепляясь и укрепляясь, определённые убеждения, Леонид воссоздал картину, где обрисовалась вторая, после рождения, отправная точка жизненного пути.
   Пройдёмся и мы, дорогой друг, лишь слегка задев по касательной, по отдельным страницам, уже ставшим его личной историей, жизни тех восьми месяцев, оказавшимися основополагающими в судьбе моего героя, Леонида.
  
  
  Как и каждый ребёнок, должный быть любимым и желанным (что, к сожалению, не всегда встречается), Леонид рос в примерной семье, окружённый заботой и любовью, родительским теплом. Родители были законопослушными гражданами и добросовестно исполняли предписанное сверху, разумеется, далеко не всегда согласные с деятельностью правителей, что часто выражалось, когда дело касалось внутренних проблем страны, положения соотечественников.
   И сейчас перед Леонидом, упреждая его размышления последних восьми месяцев, но явно указывающих, что те настроения, которыми наполнились его сердце и голова, вызваны были не только изучением трудов прозорливых писателей и общественных деятелей (они поддержали его воззрения, которые он пока не мог выразить словами, помогли систематизировать, упорядочить благие намерения, мотивирующие его действия, от которых он испытывал удовлетворение и получал благодарность от тех, на кого эти действия были направлены, и сформировать убеждения, которыми он собирался руководствоваться в будущем), но что они с самого рождения неизменно сопутствовали на проходимой им, проторяемой лично им тропе жизни, почти бездумно, но явственно и несгибаемо, под напором светлых, сердечных стремлений, всплыло детское воспоминание, впервые заставившее остановиться, отойти от утех мира детских представлений, его не тронутого до сей поры личного счастья и обратить внимание на то мир, другой, полный проблем и противоречий, криков и угроз, задуматься. И не найти ответа.
   Помнится, в тот день в вечернем выпуске новостей президент напоминал о необходимости получения всеми военнослужащими квартир. В памяти рассеянным сигналом прозвучали слова кем-то сказанные о выходе военнослужащих на пенсию в сорок пять лет. И вот теперь пришло размышление. А состояло оно в следующем: "Раз что-то существует, значит, оно необходимо, а иначе, зачем?.. Если это что-то необходимо, значит, оно важно; если всё существующее важно, значит, всё это равно друг другу. Так если существует множество самых разных профессий, значит, каждая занимается тем, на что рассчитана, значит, она необходима и имеет такое же важное значение, как и другие профессии, предназначенные для того или иного вида деятельности, а иначе, зачем?.. Тогда почему, раз каждая профессия одинаково важна для человека и относительно важна для той или иной сферы деятельности, наибольшее внимание и количество привилегий уделяется военной службе?"
   Это сейчас, когда она раскрылась со всех сторон и как бы не защищал её человек, как бы и сам Леонид не выискивал в ней плюсы, чтобы, сопоставив их с минусами, быть объективным перед самим собой, положительного в службе не нашёл ничего. Ничего из того, чем так славится армия и гордятся ей те, кто является её частью, или те, кто использует её по назначению.
   Зато уже в малом возрасте возникло непонимание того мира за пределами детских мечтаний, воображения; мира несвободного, следующего своим определённым законам, настолько определённым, насколько и переменчивым, свободного на словах - на деле же мира иерархии и неравенства, подчинения или наказания. И на вопрос: "Почему же так?" - следовал один и тот же непонятный ответ из незамысловатых слов: "Так надо. Армия важна. А как иначе?.." Никто не мог молоденькому уму объяснить, почему армия важнее медицины, образования, сельского хозяйства, строительства. Если бы мальчика спросили, какое дело самое важное, он бы без запинки отчитался: "Повар - он кормит людей; врач - он лечит людей; плотник - людям нужно где-то жить; ну, а время будет - можно и поучиться чему-нибудь". В то время как армия неизменно ассоциировалась с войной - неразделимые понятия - а война - это страдания. Обязательно и неумолимо.
   Противоречие так и осталось тупиковым, безответным, отложенным. До поры до времени. До того самого момента, когда на горизонте замаячил неизбежный срок получения повестки. К тому моменту употреблённое на пользу (в этом он был абсолютно уверен) время студенчества сдобрило семена добродетели, посаженные Богом, изучением Евангелия и бессмертных трудов выдающихся умов писательства: Дефо, Гюго, Лондона, Достоевского, Толстого, Куприна, Оруэлла, Солженицына, Платонова...; и благородных сердец гуманистов: Ганди, Линкольна, Кинга, Мортенсона. И воспарилось сердце радостью, вдохновением, уважением, благодарностью за то, что своими взглядами, намерениями и поступками задели дремавшие, но двигающие скелет и мышцы струны огромного мощного вместилища добродетели, природной чистоты и непорочности - человеческого сердца. И молниеносно вскрыли зубчатость, штыковость действительного устройства цивилизации и отношения людей в рамках такового устройства как к самим себе, так и к остальной природной составляющей мира.
   Угнетающе подействовала реальность, вразрез идущая с тем, что лучше бы было, с тем, что провозглашалось в книгах как истина.
   Он вспоминал, как с возвышенным одухотворённостью, описанной в книгах, сердцем желал стать похожим чувствами, мыслями, отношением на тех героев, от которых усвоил благонравие. В их созидательном мышлении, стойкости духа он подмечал тот героизм, который постоянно хотел нести в себе, неразрушающий героизм, подлинный.
   И вот наступило время - и стало страшно. Дни неуклонно текли, приближая хмурое облако призыва, когда ты сам, по желанию, поднимешься и протопаешь в стены, где каждому признанному годным мальчику, вручат листок с временем прихода в военкомат для последующего отбытия в часть. И ты добровольно идёшь туда, куда бы ни за что не пошёл, не придумай человек гнусного поприща и не признай его обязательным. Обязательным?! Зачем?! Для кого обязательно?! Для меня?! Мне это не нужно. Нужно! Тебе, дурачок, говорят, что нужно, значит, иди. Потом ещё спасибо скажешь, а то и останешься.
   А между тем дважды было прочитано Священное Писание; дважды прочитано, но не пройдено. Однако что-то отложилось в голове, что-то разрослось, как только память предъявила отдельные, не связанные между собой картины-события прошлого, подтверждающие наставления Сына Человеческого.
   "А я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землёю, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; ни головою твоею не клянись; потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или чёрным. Но да будет слово ваше: "да, да"; "нет, нет"; а что сверх этого, то от лукавого".
   "Не клянись вовсе. Никому и ничем! Ибо это от лукавого". А у нас воспета клятва, окрашена в торжественные цвета праздничного ритуала доблести и чести. Славные понятия, но приложенные к войне и ассоциируемые с ней, с подвигом. И в большей степени это подвиг истребления, а не самопожертвования. Поклявшись, человек обязуется по собственному желанию всегда следовать тому, в чём клялся. Несмотря ни на что. Это высший договор, и отступление - такое же высшее нарушение - клятвопреступление.
   Почему Иисус заповедал запрет? Не оттого ли, что клятва неразрывно связана с душой? Не оттого ли, что клятва - душа. Поклявшись кому-то, ты передаёшь душу, своё целое, часть Бога, своего Бога в пользование другому, другим.
   Леонид никогда не собирался никого убивать. Ни ударить, ни плюнуть, ни оскорбить, ни наказать - никогда! Никого! Поэтому и к службе имело место относительно нейтральное отношение, нежелательное из-за обязательности, но ни негативное. "Побегаю, постреляю в мишени и всё", - так казалось ему. О том, чтобы оставаться на контракт и дальше поглаживать автомат, и мысли не было. Нежелательная, но с которой можно примириться, перетерпеть, забава.
   Но после прочитанных строк что-то защемило, что-то закололо, застучало, озноб по коже. Ещё не вполне осознавая пришедшее нежданно (уже впоследствии он понял, что оно с рождения сидело в нём, сидит в каждом) открытие, Леонид бросился искать текст присяги, чтобы убедиться в том, что уже знал, в том, что инстинкт хотел опровергнуть. Так и есть - "клянусь". Дальнейшие слова о свободе и независимости доказывали, что всё не шутка. Произнести, не задумываясь над значением слов, и забыть не получится, ни теперь. Теперь есть Евангелие, определённая степень развития, позволяющая понять часть написанного, не отнестись халатно к прочитанному, и оно провозглашало, что клятва от лукавого. Лукавый, сатана, дьявол, чёрт, веельзевул - кто он - не важно. Важно, что это зло, это ложь. Списать безответственность на молодой возраст и свойственную ему ветреность, беглость мысли Леонид не мог. Он ясно видел начертанное и так же чётко осознавал, что истина здесь, в этих строках, в этих столбцах. А следовать истине, быть праведным - разве не для того человек живёт, ни для того рождает новых людей, своё потомство, преемников истины, наученных ей?
   Но что получается: есть книга, всеми нахваленная, содержащая в себе понятия о некоем Боге, о котором в том или ином случае постоянно упоминает человек, невольно вставляя в свои речи в качестве внешнего фона; различные проповеди о любви, излагаемые устами почётных, облачённых в рясы старцев - слуг всё того же Бога, крестящих младенцев, детей и взрослых, назидающих терпимо и с добротой относиться друг к другу; и есть иной текст, ещё более чтимый в народе, но содержащий абсолютно противоположные слова, не несущий в себе никакого Бога и имеющий, оказывается, больший вес и приложимость к жизни.
   И вновь противоречие, выступившее из детства, более полное, разросшееся до планетарного масштаба: как можно веровать в Бога и чтить лукавого? Как поколения наших родителей может восхищаться одновременно Толстым и Сталиным? Черчиллем и Ганди? Этими гигантами мысли и действия, поборников власти и истины. Учить тому же новые поколения. Буриданов осёл, мечущийся между восхвалением одних и почитанием других, вынужденный находиться в прострации от незнания, к кому примкнуть, когда в оба уха кричат одинаково звучащие дифирамбы, послушно кивающий и тем, кто говорит, что необходимо направить нации на путь мира, и тем, кто утверждает об обязательности наращивания вооруженной мощи страны. А призывающие одни и те же.
   Противоречие было ясно узримо. Противоречие цивилизации. Но внутри Леонида ничего не отклонилось в противную сторону. Напротив, он только укрепился в мысли, что и он может сыграть свою, пусть маленькую, но значительную (он верил в это) роль в деле правды. Исполнить предназначение человека.
   С детства его нахваливали, называли молодцом и гордились тем, что он такой вежливый, ответственный, обязательный и приветливый ребёнок. Леонид не вполне понимал истоки подобного отношения к нему за, казалось бы, естественные вещи - помочь старушке донести тяжести, поздороваться с абсолютно не знакомой группой лиц, тем самым вызвав добрые улыбки у них, приехать в село к дедушке с бабушкой и усердно помогать им по хозяйству, поднять и вручить оброненное незнакомцу или незнакомке, позвонить своим городским старикам и справиться о здоровье - но чувствовал, что просто так, ничего положительного не делая, постоянно собирать похвалы просто невозможно. И волей-неволей приходилось принимать благодарность, а вместе с тем понимать, что есть в тебе нечто светлое, заставляющее окружающих одаривать тебя искренней улыбкой, пробуждающее в них слёзы признательности. И этот свет не просто набор каких-то сторон добродетели, само собой излучаемых, а некий потенциал, способный развиться, если регулярно сдабривать его мыслями о вечном, благими намерениями, честными поступками, яркими мечтаниями, принести полезные плоды.
   Да и можно ли жить без цели? Без чувства предназначения? Должно же рождение быть чем-то оправданно... И Леонид жил с этим восприятием, жил, надеялся и ждал, когда, наконец, представится возможность или подвернётся повод совершить что-то значимое, доброе, такое, отчего бы и он получил удовлетворение. Он никогда не задумывался глубоко над вопросом, кем желает стать. Главное - быть полезным, и не просто слышать, что он занимается важным делом, от окружающих, а непосредственно чувствовать самому. Этого он желал всегда. Но никогда не ощущал полноты своей помощи: либо по причине того, что оказываемая им помощь оказывалась незначительной, либо потому что дело, требующее его участия, вовсе не было настолько необходимым, чтобы могло существенно улучшить чью-то жизнь.
   И вот вызов. Вызов государства, которому надо противостоять, если всерьёз относишься к отражённому в Священном Писании и принимаешь в своё сердце Бога. Желание обладать настолько широким сердцем, как Иисус Христос или Мохандас Ганди, получило возможность реализации.
   В сильном трепете забилось сердце от удручающего волнения. Живо представились озадаченные члены призывной комиссии, недоумевающие взгляды призывников, непонимание близких - всё разом поднялось перед глазами, застилая их от действительности, словно туман. Всё существо его пронзил страх - боязнь общественного мнения, осуждения. Извечная сила, живущая недовольством того, что выходит за пределы её понимания. Оно не живёт границами индивидуального мышления, а скованно рамками ментальности тех, кто управляет им. И оно настолько же сильно, насколько неповоротливо; и когда нужно его изменить, просто зажимают иными рамками. А поскольку разум этого массива стиснут, очень тяжело из него выйти здравой мысли - сдавленный внешне сам, он невольно задерживает пророст благоразумия, не могущего жить узостью.
   Такое благоразумие Леонид видел в себе, за него отчаянно цеплялся, пытаясь оторваться от гнёта правящего мировоззрения, безжизненного, не заглядывающего в будущее. И как бы не был силён страх стать осуждённым обществом, всю жизнь ощущаемое внутреннее добро, подкреплённое божественным откровением и поддерживаемое биографиями реальных людей, положивших жизнь на алтарь правды и добродетели ради лучшего, достойного будущего всего человечества, подсказывало, что тревоги, охватившие юную душу, есть не симптомы воспалённого рассудка, а отголосками истины, пронизывающими всё естество Леонида.
   В возбуждении прошагиваясь по комнате, Леонид стал соображать о смысле армии. Что несёт она в себе? Нам заявляют, что армия обеспечивает мир, баланс относительного порядка. Но разве баланс мира не был бы более прочным, не будь армии вовсе с её средствами уничтожения? Если солдат несёт мир, то почему он до сих пор не наступил? Не пора бы? Ему было дано много времени. А спокойствия всё нет. Но по-прежнему господствует политика вооружения и воззрение, будто армия - гарант безопасности. Какое же странное существо человек: когда в мире порядок, он ищет повод нарушить равновесие и разобщиться с другими людьми, а когда это произошло, и вместо спокойствия наступил хаос, он старается объединиться, сплотиться и восстановить мир. Сизифов труд, сопровождающий человечество на всём его жизненном пути.
   Но кто же ведёт войны? Кто является войной? Кто разрушает в секунду то, что восстанавливается годами, а может и вовсе не восстанавливается, если речь идёт о разбитом сердце, сломанной жизни, о человеке? Тот же человек, который становится армией. Стоит ли неопределённое будущее даже одной жизни? Перехода человеческой сущности в сущность дикарскую?
   Задаваясь подобными вопросами, Леонид пришёл к убеждению, что нет такой цели, которая оправдала бы убийство. Цель не оправдывает средства.
   Признав идею непричинения зла благотворной и спасительной, Леонид вышел из оцепеняющего действия страха и, воодушевлённый благим намерением, ставшим его догмой, не успев нарадоваться, уткнулся в другую стену - а что делать? Каков выход?
   Он вполне осознавал, что его могут назвать предателем или отступником. Но таковым он будет выглядеть только в глазах этих людей. Если же он примет навязанную идеологию, ту, которую считает преступной, то станет клятвопреступником, потому что не сможет следовать ей в дальнейшем. Неприязнь возникнет из-за противоречия, в которое вступит мышление общества, уже порабощённое волей правительства, столкнувшись с его. Изначально в человеке присутствует свободная воля, руководящая его действиями. Эту волю он многократно подавляет, зачастую произвольно, из-за боязни осуждения, когда бездумно, полагаясь только на чужой интеллект, действует в той или иной ситуации. Таким образом, презирая его, человека, не согласного с общепринятой идеологией, противящегося ей, общество, уже порабощённое и не подозревающее об этом, будет пытаться подчинить его своей воле.
   Тонущие всегда неосознанно хотят утопить спасающего. В этом случае, когда потакание общепризнанной идее вызывает осуждение изъявлению субъективного мнения и пытается подчинить его себе, не может именоваться свободой. "Общественное мнение пытается навязать мне свою волю, волю, которую никак нельзя назвать свободной. Тем самым, общество, подчинённое государству, стремится бессознательно подчинить меня себе".
   Раб, не ведая, что он раб, убеждает человека, как и он, рождённого свободным, в ярких красках описывая своё положение, что оно замечательно и необходимо и ему.
   И точно так же он твёрдо решил: "Пусть лучше я погибну, чем убью. Чужая смерть не прибавит мне радости и продлит не жизнь, а только существование. Рано или поздно мы все умрём. И что я оставлю после себя? Каково будет моё наследие? Человеколюбие или поддерживание жестоких нравов прошлого? Не лучше ли пострадать, делая что-то из добрых побуждений, высоких представлений, чем всю жизнь жалеть, что не отважился сделать то, что считал нужным, нечто стоящее? Ведь, если Бога не существует, значит, нет ничего духовного; нет смысла что-либо производить, раз всё обречено на исчезновение. Нет Бога - нет и справедливости. Нет справедливости - всё дозволено; нет и жизни - только существование, воспроизведение себе подобных и небытия. А если Бог существует, значит, главное - создание именно благ духовных. И производить их есть много способов. Только нравственность делает человека человеком. Лучше я умру в более раннем возрасте, но с чистой совестью, нежели проведу остаток жизни в унылом однообразии серых дней сожаления и раскаяния. Деньги приходят-уходят; имущество приобретается-продаётся; человек кочует с места на место - всё материально, а материя всегда обыденна и потому не способна принести полного удовлетворения, подлинного. Лишь временное утешение. Только нравственные ценности пребывают с человеком на протяжении всей жизни и остаются с ним до конца.
   Принятие присяги будет означать отречение от исповедуемых принципов непричинения зла ради материальных богатств и жизни во имя недвижимости и прочего имущества".
   В подобных мыслях он перенёсся в зал суда, где наделённый властью человек, облачённый в мантию судьи, и в овечьем парике сидел за высоким дубовым столом, с грациозной мягкостью расположив на его гладкой поверхности нежные ладони, ничего в жизни, кроме деревянного молоточка, не державшие, пальцы которых были украшены кольцами и перстнями с драгоценными камнями, словно пианист. Лицо, выражавшее строгость и презрение к подсудимому, сознание власти над ним, слегка смягчилось; голова чуть подёрнулась вперёд, и левая ладонь простёрлась, жестом дирижёра указывая, что подсудимый имеет слово. Ситуация напоминала средневековье.
   Леонид произнёс:
   - Меня назовут непатриотом, если я откажусь подчиниться воле правителя убивать тех, кого он заклеймит врагом. А я отвечу: разве ты, поклявшийся служить на благо своего народа, любишь его, отправляя на бойню по причине своих разногласий с правителем другой страны? И не говори, будто это в интересах народа, это угодно лично тебе! - Он помолчал, собираясь с духом, и закончил. - Ответь мне, ты, считающий себя выше остальных, разве рождён ты иным способом, нежели другие? И не обратишься в прах, подобно остальным?
   Моментально взорвётся толпа - крики, рукоплескания, брань и плевки полетят в жертву. Судья, вскачив, забарабанит молотком, переломив его надвое и оставив вмятину на столе. И, возвысив голос над толпой разъярённых горожан трубно проорёт: "Виновен! Сжечь еретика!" Педантичные слуги правосудия невозмутимо подхватят под руки и под клич возмущения взбешённого скопища дикарей сопроводят вольнодумца на костёр.
   Да, то время миновало, и сейчас людей уже не сжигают. Но казни существуют, массовая истерия и ослепление ненавистью, нетерпимостью, жажда крови по-прежнему присущи человеку в неменьшей степени. И, раз уродливые, гнойные симптомы остались, явствует, что ничего не изменилось в нравах. Организм всё так же страдает, медленно, но неуклончиво испытывая муки агонии, неминуемо ведущей к смерти, полной боли и слёз.
   Размышления подобного рода ввели Леонида в состояние подавленности, из которого, несмотря на оказываемое наплывавшими реалиями давление, он не собирался выходить. Наступало время его второго рождения, рождения духа, подобно тому, как, преодолевая исполинский потоп, во второй раз рождалось человечество. Необходимо было дознаться, достучаться разумом до правоты сердечных колебаний, до природы человеческой души и принять её как вечную, неизменную истину.
   Вновь водворился зал заседаний, но уже областного суда. Немного иное помещение, осовремененное, несколько другое облачение, совсем не те причёски - и только воззрения остались нетронутыми. Эволюция не коснулась их.
   Леонид не терпел жалости к себе, презирал самолюбование и даже, находясь один в комнате, не мог допустить мысли видеть себя жертвой. Но важно было прочувствовать несостоятельность доводов, несправедливость господствующих идей, вызванных ошибочным, не любовным, а бессрочно-кредиторским, добывательским отношением к жизни.
   И потому перед судьёй, присяжными, прокурором и прочим праздно шатающимся людом, ставшим целевой аудиторией, стоял не Леонид, а его ровесник - безликий и безымянный паренёк, не защищающийся, а отстаивающий свою правду, вложенную Леонидом.
   - Можете делать со мной, что угодно, но в армию я не пойду. Более того, судиться с вами я так же не собираюсь, потому что не уважаю ни армию как учреждение, ни суды и всё, что в них творится. Мне не нужен адвокат, поскольку не желаю защищаться изворотами в пробелах придуманных человеком законов. Цель, которую я ставлю перед собой, - попытаться поднять ваше сознание, воззвав к голосу совести. Я - человек со своими воззрениями, мечтами и надеждами и хочу поступать согласованно со своими представлениями о мире, а не так, как мне навяжут извне, да ещё под покровом заклеймённой в торжественность лжи, бессовестной, которая оправдает любое зло, если оно одобрено правителями или теми, кто возомнил себя ими. Потому для меня более приемлем вариант тюремного заключения, который я приму с чистой совестью, нежели службу тому, что считаю рабством, преступлением, злом. Но кабальная бюрократическая система штрафов не считается с мнением живого человека. - Потом, повернувшись к заплаканной матери, он добавил:
   - Мама, я не сделал ничего плохого, я всего лишь против насилия, к которому принуждает меня государство. Я против убийства, и за нежелание служить злу и разрушению меня осуждают на тюремное заключение. Разве можно после этого утверждать, что государство заботится о своих гражданах, и ратовать за проводимую им политику. Мама, - произнёс он с дрожью в голосе, - тебе не в чем упрекнуть меня - я только хочу добра всем людям и мира без войны.
   Сочувствие и сострадание вызвало мелькнувшее видение. Леонид почувствовал расположение к юноше, выражавшему его мысли. В его словах звучала та правда, которую во всей полноте способно различить только сердце. То немногое произнесённое подняло массу отдельных, словно пульс, состоящий из непрерывных ударений, позволяющих организму поддерживать существование, душевных откликов солидарности миролюбивому отношению мальчика и приверженности к справедливости, на выражение которых словами ушёл бы не один год. Но наряду с восхищением перед природной добротой, ставшей в созданных человеком условиях эталоном мужества, присутствовало равносильное чувство сожаления и скорби от понимания, что стремлению к идеалу неотступно сопутствуют страдания близких. И каким бы сильным не было желание идти намеченной тропой, насколько бы верным не казался выбранный путь, ощущение неблагодарности перед любимым человеком невозможно игнорировать. Впитанные ласка, нежность, забота больно колют, сковывая и подвергая сомнению правильность суждений. Такова пламенная любовь родителей или преданной жены, неумолимая доводами рассудка, вполовину самоотверженная - вполовину эгоистичная.
   Разрываясь между страхом перед ответственным шагом, намеренным, уже обязательно должным стать поступком, и сопряжёнными с ним возможными последствиями, Леонид вспомнил, что существует ещё один вариант: альтернативная гражданская служба.
   Религиозной составляющей в его выборе не присутствовало; к народам, названными властями коренными, он так же не принадлежал. Но убеждения подходили под определённые составляющие термина.
   И хоть АГС и освобождала от тюрьмы, страх не ушёл. Поскольку причиной его был вовсе не испуг при мысли о помещении в учреждение для заключённых под стражу, а непримиримость и возможное осуждение общественным мнением.
   "Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне". "Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит".
   Леонид оделся и отправился в военкомат. Спросив у женщины, сидящей на входе, с кем можно поговорить об альтернативной службе, призывник получил от вахтёрши неопределённые указания номера кабинета. Поднявшись на второй этаж и заглянув в комнату двадцать два, Леонид поинтересовался о желании заменить военную службу на альтернативную.
   В ответ ему недоумённо-неуверенно предложили подняться в тридцать второй кабинет, что прямо у них над головой. Минута, и Леонид возле двери. Робким движением он постучал, а затем дрожащими пальцами нажал на ручку и просунул голову.
   - Здравствуйте, можно?
   - Здравствуйте. Проходите.
   За столом в одиночестве сидела девушка лет двадцати пяти. Эта неожиданность (Леонид предполагал застать какого-нибудь офицера) придала Леониду уверенность. Притворив дверь, он спокойно проследовал к столу.
   - У меня вопрос, - начал он бойко, - я хотел бы заменить службу в армии альтернативной гражданской. К кому мне обратиться?
   Девушка отпряла от писанины и поглядела косо.
   - Почему?
   - По убеждениям.
   - Вы из "Свидетелей Иеговы?"
   - Нет. - Ответил Леонид, слегка улыбнувшись: "Как люди всё-таки подвластны предубеждениям".
   Девушка, нисколько не смутившись, исполняя свой долг, продолжила.
   - Тогда Вам следует написать заявление.
   - Да? - обрадовался Леонид. - Так давайте, я прям сейчас и напишу.
   - Это нужно оформить в печатном виде, дополнить автобиографией и ... Вы учитесь, работаете?
   - Учусь.
   - ...и приложить характеристику с места учёбы.
   - Ааа. - Протянул Леонид осевшим голосом. - И есть какой-то образец заявления или можно самому написать?
   - Образец есть в интернете. Введите "заявление на альтернативную гражданскую службу", и он выдаст Вам пример. Скопируйте его, обоснуйте причины и приносите нам.
   - А у Вас нет образца?
   - Нет.
   - Ясно, спасибо. До свидания.
   - До свидания.
   Уже на улице его поразило неведение и неготовность работников военкомата к просьбам, подобным леонидовой. Конечно, он знал, что случаи замены воинской повинности гражданской редки, необычны, но думалось, раз существует закон, контролирующий деятельность военкомата, то он должен быть готов к тому, что призывник обратится с данным вопросом. На деле же получалось, далеко не все знают, что должно знать, и ничего конкретного дать не могут. Будто закон существует только на бумаге, где-то в уголке. Несмотря на это и на то, что лишний раз придётся сюда вернуться, Леонид был воодушевлён. Механизм запустился, движение начато - теперь будет легче.
   Вернувшись домой, Леонид погрузился в сеть в поисках заявления. Провозившись минут тридцать, из которых Леонид вместо конкретного образца добыл лишь отдельные, индивидуальные своим оформлением заявления, он понял, что дальнейшие поиски бесполезны. Слишком мало случаев. Приходилось работать с тем, что имелось. Сочинять.
   Все заявления были короткими, и Леонид решил не разводить антимонию. К тому же от него не требовались объяснения, на исследование которых могла уйти вся жизнь, только причины. Он написал:
   "Я имею убеждения, которым противоречит несение военной службы. Поскольку я считаю войну явлением аморальным, а наличие армии и политики вооружения необходимыми условиями существования войн, то не могу принимать участие во всеобщей воинской повинности. Точно так же считаю присягу средством подавления свободной воли человека, посягать на которую никто не вправе. Поэтому не хочу становиться частью механизма, направленного на уничтожение человечества. В связи с вышеизложенным, прошу направить меня на прохождение альтернативной гражданской службы, не связанной с военной сферой".
   Так как сроков прохождения АГС устанавливалось два - связанный с армией и обособленный от неё с соответствующими один год и шесть месяцев и год и девять месяцев, то условия службы определялись, исходя из направления специализации. Факт, что избранный вариант АГС был продолжительнее, только подчёркивал не боязнь Леонида службы как таковой, а её непринятие по утвердившемуся мнению в пагубности не просто данной деятельности человека, а сфере жизни.
   По вопросу о направленности службы сроком на год и девять месяцев, как, собственно, и на полтора года, ничего конкретного не указывалось. Слишком размыта специализация. Но Леонид не беспокоился - уверенность всё росла в нём, и он решил, что если род занятий, уготованный государством в противовес созданию из людей солдат, посчитается им приносящим вред, отказаться от его выполнения даже под угрозой тюремного заключения.
  
  
  Спустя неделю Леонид вновь был принят девушкой из тридцать второго кабинета. Леонид вручил заявление. Автобиография и характеристика с университета прилагались. Девушка бегло осмотрела его на наличие всех обязательных частей, не углубляясь в написанное, - это было вызвано ценившимся в наше время, да, наверное, и во всякое иное, внешним видом чего угодно или кого угодно, но не внутренним содержанием, и банальным отсутствием какого-либо понятия, что должно быть отражено в документе.
   - Подпишите и отдайте в двадцать второй кабинет для проставления печати.
   - А потом опять к Вам?
   - Зачем? - изумилась девушка? - Оставите его там.
   - Хорошо, спасибо, - Леонид отправился к выходу, - до свидания.
   - До свидания.
   Тридцать второй на неопределённое время ушёл в прошлое. Теперь встречал двадцать второй.
   Леонид постучал и, не дожидаясь разрешения, вошёл. За столом с важным видом напускной занятости сидела та же женщина, что встречала Леонида в прошлый раз. На вид ей можно было дать не больше пятидесяти пяти и не меньше пятидесяти лет. Из темени, точно стог сена, поднимались башней волосы, того же цвета. Очки придавали суровый вид и без того серьёзному лицу. Но Леониду не было до мелочей никакого дела - он пришёл сюда со своим, заполнявшим его существо. Да и думать о человеке, опираясь на внешность, считал по меньшей мере не правильно.
   - Здравствуйте, - поздоровался он, - у меня заявление об альтернативной гражданской службе, и мне сказали передать его Вам.
   - Здравствуйте. Альтернативная гражданская служба? Это что такое? - с удивлением встала женщина.
   - Служба взамен военной. - Пояснил Леонид.
   - Таак...и что мне с ним делать? - по-прежнему недоумевала она, тараща глаза.
   - Поставить печать и передать его членам призывной комиссии на рассмотрение. В течение полугода они должны огласить вердикт.
   - И кто Вам это сказал?
   - Девушка из тридцать второго кабинета направила меня к Вам, а информацию о заявлении я взял в интернете.
   - В интернете? - вскинула брови женщина и наклонила голову так, что стали видны её глаза из-под очков.
   - Да. Мне сказали, что образца заявления в военкомате не имеется, и всё, что нужно, можно взять из интернета. Я посмотрел, почитал, приблизительно составил, и вот, оно у Вас.
   - Ясно. Ну, что ж, давайте, я поставлю печать. - Открыв верхний ящик стола, женщина извлекла печать и неуверенным движением (сказывалась необычность в её практике случая) надавила на листок. - Так.
   - Давайте, я сейчас подпишусь под ним. - Леонид одолжил лежавшую на столе шариковую ручку и вывел подпись.
   - Поставьте номер, - добавила женщина, - сейчас посмотрю, - Она прошла к шкафу, где хранились многочисленные папки с делами. - Номер пятьсот шестьдесят пять.
   - Прям здесь, под печатью? - уточнил Леонид.
   - На обратной стороне.
   Леонид, сомневаясь, неловко нарисовал три цифры.
   - Ага. Положу его к этим делам. - Взяв заявление, женщина, будто до сих пор не понимая, что происходит, подвинулась к шкафу и засунула листы в одну из папок с документами.
   - Теперь всё? - вопросил Леонид.
   - Всё, - улыбнулась женщина.
   Чуть помыслив, Леонид озабоченно (дело касалось его жизни) спросил:
   - А не затеряется?
   Лицо женщины мгновенно переменилось: из приветливо-добродушного сделалось каменным. Ни одной эмоции не выражалось на нём; улыбка исчезла, будто её и не было, и не понятно, как вообще она могла вырисоваться на таком гипсовом лице; голос из неуверенно-доброго трансформировался в утвердительно враждебный.
   - Знаете, что?! Это Вам не базар, это военкомат! - гневно прозвучал ответ. - Всё! До свидания! - указала она кивком на дверь.
   Всё произошло за какую-то долю секунды, Леонид не успел перестроиться, не был готов. Более того, задавая вопрос, он, решив поддержать доверительное отношение, установившееся между ними, обращался с улыбкой. А женщина, не глядя на него, уже возвращалась к столу с оскорблённым видом. Озадаченно, недоумевая, чем вызвана столь разительная перемена, Леонид промычал:
   - Ладно... Извините... - и покинул кабинет.
  "Странно было", - спускаясь по лестнице, думал Леонид, - "Какую гордость демонстрировала эта особа, выражая компетентность в возложенных на неё обязанностей и отстаивая честь военкомата, но при этом не имела абсолютно никакого понятия по поводу моего вопроса и что требуется для его решения конкретно от неё". Но Леониду не хотелось сейчас измышлять над психологией человека - он желал хоть на время освободиться от бремени возложенной государственной машиной ноши и удовлетвориться совершённым начинанием.
   "По крайней мере, я сделал от меня зависящее".
  
  
  Спустя три месяца раздался звонок по мобильному телефону. На экране мигал неизвестный номер. Отчего-то у Леонида задрожало в груди. За прошедшее с подачи заявления время звонков неизвестных абонентов накопилось изрядное количество, и от каждого такого звонка Леонид ожидал вызов в военкомат. Но всё было не то: или кто-то ошибётся номером; или друг сменит старый; либо очередная, идущая тебе в убыток услуга от банка или оператора мобильной связи, страстно желающих улучшить жизнь клиента, описывая в ярких красках твоё будущее, если согласишься принять предложение. И каждый раз, когда выяснялось, что звонок не из военкомата, Леонида отпускало, возвращая к действительности без переживаний. С другой стороны, призыв приближался, точнее, уже шёл, а значит, скоро в списках появится и его имя. Но почему-то нежелательного напоминания всё не следовало; и данный факт озадачивал Леонида, заставляя натягиваться нервам и бродить мыслям в раздумьях о том, почему человека, обозначившего себя оригинальным символом, тем самым, как бы вышедшего из общего строя, до сих пор не беспокоят. "Не плюнули ли?" Должно же оно было как-то заинтересовать сотрудников - не рядовой случай - если, конечно, заявление не вылетело в трубу, чего так боялся Леонид. Боялся, и тем не менее пока не ясно представлял, как начнёт утверждать, что сделал, что от него зависело, а утеря - вина сотрудников. Здесь же мелькали слова возмущения от неосведомлённости работников военкомата о праве человека на замену службы на АГС, как и о существовании самой АГС.
   Леонид нажал на кнопку принятия вызова, поднёс телефон к уху и ответил:
   - Да.
   - Леонид Сергеевич? - спросил молодой голос.
   - Да.
   - Это вас из военкомата беспокоят.
   - Ага.
   - Двадцать девятого числа, во вторник, к одиннадцати часам Вы должны явиться на медицинскую комиссию. С собой Вам надо взять паспорт и предписной билет.
   - Хорошо. Только я оставлял заявление с просьбой заменить мне военную службу альтернативной гражданской. - Уверенно отвечал Леонид.
   Молчание. Очевидно, очередное лицо органа военного управления на той стороне телефона находится в ступоре. Прошло секунд пять, прежде чем развязный пацанский голос (именно развязный, настолько, что складывалось ощущение, будто разговаривающий перед звонком залил горлышко бутылкой горячительного) возобновил звуковую связь.
   - Хорошо. Приходите, будем разбираться.
   - Ясно, до свидания.
   - До свидания.
   "Значит, заявление никто не рассматривал. Возможно, даже не доставали, если вообще оно сохранилось", - перебирал догадки Леонид. Нет, он вовсе не считал, что председательствующие члены комиссии, словно львы на антилопу, набросятся на писанину какого-то мальчишки, проведут селекторное совещание и вынесут постановление, заранее его о том уведомив. Но внутренне надеялся, что о нём хотя бы узнают, взглянут, примут к сведению; а на комиссии вызовут, расспросят и решат.
   Такого не случилось, что, в принципе, ожидалось от подобных организаций, вечно требующих чего-то от человека и не слышащих, когда уже к ним обращаются с вопросом. Они и не привыкли к такому.
   Так или иначе, а идти приходилось. До встречи оставалось ещё три дня, а Леонид был весь, как на иголках. Представлял, о чём его будут спрашивать, что он будет отвечать. И отвечать следовало убедительно, не оставляя никаких недомолвок; так, что бы задающие после его ответа не могли найти не то что встречного вопроса, а даже обходного. Днями напролёт он загружал свой мозг только предстоящим следствием; ночами долго не мог уснуть, ворочаясь в волнообразно сменяющих друг друга видениях возможных вариантов, и к назначенному дню испытывал страшное психологическое утомление и чувство смятения.
   По пути ему никак не удавалось отвлечься на чём-то окружающем, постороннем; отдельные слова витали в сознании, за которые тут же цеплялась мысль, пытаясь их развить в полемику. И всякий раз что-то новое, более убедительно перефразированное выходило из хаотичного блуждания частей речи. Внимание заострялось на кажущемся лучшем варианте довода, и мозг стремился сохранить выработанное неприкосновенным. Но двадцать шагов - и слова улетали, путались, изменяя довод до не узнаваемости, оставляя ответ неполноценным.
   Леонид устал и постарался абстрагироваться от наваждения, воткнув в уши музыку. Вскоре (впервые так быстро) он стоял уже на третьем этаже. И сейчас здесь присутствовало полно народу - человек тридцать; и подходило ещё. Не то что в предыдущие оба раза, когда в призывном семестре обозначился перерыв: коридоры пустовали; в кабинетах тишина; некоторые закрыты; некоторые пусты. Зверь пребывал в спячке. Теперь он бодрствовал. Жужжанье, беготня, хлопанье дверьми.
   Заняв очередь, оставалось ждать. Ждать бесконечно долго. Прошло, должно быть, часа полтора, когда очередь дошла до него. Он постучался и вошёл.
   Оба стола были заняты - за ними восседали двое ребят. Леонид поздоровался и вручил паспорт с предписным тому, кто сидел справа.
   - Скажите, я писал заявление по поводу альтернативной гражданской службы...
   Очередная заминка.
   - Кому Вы его передали? - поинтересовался парень с бакенбардами.
   - В двадцать второй кабинет. Мне сказала девушка, здесь работающая.
   - Понятно, Катя. Подождите, я сейчас схожу за ней. И вышел.
   Минуты через две вошёл тот же парень в сопровождении названной Кати.
   - А, это Вы! - поприветствовала она Леонида и стала копаться в папках с делами, переходя от полки к полке. - Как фамилия?
   - Ивлев.
   - Что-то не могу найти... Дим, выдай ему дело, пусть пройдёт медосмотр, чтобы время не тянуть; а я пока поищу заявление.
   Дима извлёк из пузатой прозрачной папки бланки с Леонидом и указал ему направление на медицинское обследование.
   - Кабинет тридцать.
   - Хорошо. - И отправился по назначению.
   В приёмной его встретила старушка-врач. Как оказалось, врачи в военкомате все преклонного возраста.
   - Снимите верхнюю одежду, оставьте только футболку, носки (про трусы нечего было напоминать). Вас позовут.
   Ивлев снял кроссовки и шорты - стоял май - и сел в ожидании на покрытую дерматином скамью. Через минуту дверь открылась, и ему разрешили пройти. Это было широкое помещение, разделённое перегородками на кабинеты, сообщающиеся длинным коридором. Включая приёмную, комнат было шесть. В каждом присутствовал врач, только в терапевтическом сидело двое. Весь осмотр занял не более пяти минут: быстро взвесившись на маятниковых весах, проверив слух, Леонид перебрался в соседнюю комнату, где безмятежно склонился над столом офтальмолог; тот, не дожидаясь окончания прочтения Ивлевым строчки слева-направо и справа-налево, остановил его фразой "довольно" и, вручив карту, отправил дальше по коридору к хирургу. Хирургом оказался мужчина с то ли уставшим, то ли измождённым, то ли заспанным - не поймёшь - лицом. Вяло, не глядя на посетителя, а уставившись в тетрадь, он спросил автоматом:
   - Переломы, травмы, хирургические операции были?
   - Нос ломали, на колене мениск...
   Врач, не дослушав, вальяжно вписывал в графу "здоров". По-прежнему, не поворачивая головы, протянул карту рядом стоявшей женщине в халате из соседнего кабинета.
   "И для чего вся эта показуха, - улыбался он, - медосмотры, где годным признают безногого или человека без одного лёгкого? - Леонид помнил случаи, когда годным признали мальчишку ростом в метр сорок, впоследствии комиссованного прямо с вокзала. Как не выслушали паренька, твердившего, что ему провели операцию, в ходе которой удалили часть лёгкого, считая его выдумщиком. - Отчётность. Мёртвые цифры важнее чувств. А врачи - лишние звенья, просиживающие часы жизни, не удовлетворённые своим поприщем, но вынужденные им заниматься, чтобы хоть какие-то деньги получать; звенья, создающие видимость качественного, всестороннего, правомерного порядка приведения подростка к службе при внутреннем безразличии всё к тому же подростку".
   Одевшись, Леонид вернулся в подросшую толпу томящихся призывников.
   В течение получаса Катя с охапкой медкарт вернулась в тридцать второй. К соседнему, тридцать первому, выстроилась дополнительная партия детей. На бордовой табличке золотилась надпись "Главврач". И слышно было, как мужчина, соответствующий указанному титулу кого-то распекал за стенкой. Он изъяснялся на понятном каждому русскому языке - на матерном. Но вовсе не обязательно было видеть главврача, чтобы понять, кого он из себя представлял, - акцент явно указывал на принадлежность к горным народам Кавказа. Особенно яркую окраску выговору придавало произношение матерных слов, что отчего-то привносило некую комичность положению.
   Вскоре дверь отворилась, и из кабинета выбежал испуганный хлипкий юноша. В след ему суровый голос прокричал:
   - И в следующий раз, чтоб такого не было! Ты меня понял? - негодующе пробасил вышедший в коридор врач.
   Юношу на ходу обернулся и, трепля кудрями, замызганно кивнул. Невысокий кавказец с мыльной щетиной и волосами с проседью, убедившись, что он понят, повернул голову к близ стоящему пухлому, круглолицему, коротенькому парню с жиденькой бородкой сальных угольных волосиков и, презрительно взглянув, будто оказывая незаслуженную любезность, прорычал:
   - Заходи. И дверь закрой! - грозно добавил армянин (почему-то Ивлеву показалось, что он армянского происхождения - так и будем к нему обращаться).
   Парень зашёл, прихлопнув дверь. С этим гражданином подобной перебранки не стряслось - разговор шёл на спокойных, выдержанных тонах. Точнее, говорил только один врач. Мальчугана не было слышно, что порождало домысел, будто он точно так же безоговорочно кивает.
   - Значит, в следующую среду я поеду, отвезу. К этому дню ты должен всё обойти, подготовить и принести мне сюда же. Понял?
   Ответа не последовало. Во всяком случае, в звуковой форме.
   - Только не подведи, - продолжал, - а то всё бестолку, тебе ясно?
   Снова молчание и приближающиеся шаги. Дверь открылась, и на пороге пухлый с армянином, положившим одну руку на плечо, а другой, сжатой в кулак с оттопыренным указательным пальцем, размахивающим перед носом.
   - Только не забудь, не создавай проблем! - сурово напомнил он.
   - Хорошо.
   - Ну, давай. - Улыбнулся армянин и отправил парня, потом обернулся к следующему и, сохранив презрительные нотки, возвысил голос:
   - Ты?
   - Да. - Ответил очередной призывник из соседней очереди.
   - Пошли. - С недовольным видом кивком пригласил его.
   Леонид задумался над увиденным. Что это за доктор, вечно орущий, вечно недовольный и что-то требующий от посетителя. И ему придётся к нему направиться? Кажется, нет. Ведь те призываемые, толпящиеся перед его кабинетом, к тридцать второму не подходили, а прямиком с улицы направлялись к тридцать первому.
   Но его размышления были прерваны вызовом его фамилии. Он зашёл в кабинет, и девушка, именуемая Катей, объяснила:
   - Сейчас спуститесь в двадцать второй кабинет, и Вас вызовут.
   - Без всего?
   - Да, заявление мы пока не нашли, но Вам надо идти туда. Вас позовут.
   Недоумевая, что происходит, мы делаем то, что нам скажут. Так и Леонид с лицом философа, выражающим усиленную задумчивость, спустился на второй этаж. Здесь было не так многолюдно - четверо молодцев и снующиеся сотрудники. Среди ожидающих (эти четверо тоже были направлены к двадцать второму) сидел рыжий парнишка - ровесник Леонида, Антон Рогов. Ещё подходя к кабинету, Леонид узнал его, а Рогов, всматриваясь в подходящего Ивлева, состроил физиономию смеси улыбки и удивления.
   - А ты чего тут забыл? - не дожидаясь, когда он поравняется с ним, издалека приветствовал Рогов.
   - Свою душу, - улыбаясь, отвечал Леонид, - здорово.
   - Ну, привет! - пожали они друг другу руки. Они учились в одной школе в параллельных классах, и, когда после девятого класса половина учеников перевелась, а половина осталась, тех немногих объединили и дополнили учениками из соседних школ. В результате вместо трёх десятых классов образовалось два, и отношения между детьми стали теснее. На этой почве Ивлев и Рогов сблизились, сделались товарищами. Леонид присел.
   - Ну, так чего ты здесь делаешь? - допытывался Антон. - Вот, уж, тебя я здесь никак не ожидал встретить.
   - А что такое? - насторожился Ивлев.
   - Ну, я-то считал тебя честным, и в школе тебя все нахваливали, а ты вот каким оказался! Как я, - добродушно смеялся Рогов.
   - Я что-то не вполне понимаю. Меня отправили сюда по поводу моего заявления.
   - Какого заявления? - посерьёзничал Антон.
   - Об альтернативной гражданской службе.
   - Хочешь в больницах за пациентами утки носить и сортиры драить? - Рогов не удивился известию о существовании замены.
   - А что, будто в армии сортиры не чистят?
   - Зачем тебе это? - не унимался Антон.
   - Просто я против службы как таковой, - уклонился от ответа Леонид. Ему не хотелось раскрывать причины отказа, поскольку времени на разговор оставалось немного (соседи уже поочерёдно заходили в кабинет), а объясняться поверхностно не имело смысла. - Тебя какая нелёгкая сюда занесла? - в свою очередь задался вопросом Ивлев.
   - Я здесь по особому случаю, - шутливо ответил Рогов, пальцем указывая на сумку между ног.
   - Подожди, - Ивлев повернулся к нему и вполголоса добавил, - здесь платят?
   Рогов кивнул.
   - Ах, вот как, - Ивлев откинулся на спинку стула. - И ты поэтому удивился, увидев меня?
   - Конечно, от тебя я взятки не ожидал.
   - Спасибо, - благодарственно вымолвил Леонид, - и много?
   - Ну... вообще двести шестьдесят, - сконфузился Антон, - но мне за сто шестьдесят.
   - Во как. По знакомству? - уже безучастно спрашивал Леонид.
   - Да, через третьих лиц.
   Дверь открылась, выпуская последнего незнакомца, и Антон поднялся.
   - Ладно, теперь я.
   - Давай.
   Леонид остался один, пережёвывая очередную порцию умственной пищи. Его ставила в тупик связь неизбежного вопроса о патриотизме, который будет задан, и откупом от фразы "отдать долг родине" тем же людям, которые станут его убеждать в святости службы и обязательстве каждого гражданина защищать свою страну с оружием в руках. Почему же, в таком случае, избитые доводы, уязвляющие нежелающего служить, окрашивающие его в пунцовый цвет стыда, тают при предъявлении раздутого конверта с деньгами? Почему взывающие к патриотизму отбрасывают его при виде купюр? Почему тогда они попирают свою родину "зеленью"? А может, в этом нет ничего дурного? Ребята ведь тоже отдают долг, только буквальный - в двести шестьдесят тысяч. Видимо, во столько обходится обеднённому, иссыхающему от отсутствия денег государству содержание и обучение новобранца.
   Появившийся на пороге Антон прервал его раздумья.
   - Я всё! Теперь ты, альтернативщик, - шутканул Рогов, - тебя подождать?
   - Ой, Антох, я, наверное, до упора.
   - Ну, смотри, я пойду покурю. Если быстро, то подожду.
   - Хорошо, спасибо. Докуришь, а меня нет - иди, - улыбнулся Ивлев.
   - Тогда прощаться не будем, - подмигнул Рогов и лёгкой, беззаботной походкой зашагал к лестнице.
   Ивлев вошёл в уже знакомый кабинет - его встретила всё та же женщина, безоговорочно отправившая его восвояси в прошлый приход. Судя по всему, она его не запомнила, потому что приветливо указала ему на дверь, ведущую в смежную комнату. В прошлый раз Леонид не обратил внимания на стены. Теперь выяснилось, что и здесь кабинеты сообщаются напрямую, как помещения в пещере. Леонид прошёл в указываемую комнату, где за компьютерным столом, уткнувшись в монитор, сидел представительного вида мужчина в очках. Как позже выяснилось, это комиссар.
   - Здравствуйте, - Ивлев остановился почти у самого выхода.
   - Здравствуйте, фамилия? - не отрываясь от экрана, важно потребовал мужчина.
   - Ивлев.
   - Как? - очнулся комиссар, прильнув к монитору.
   - Ивлев, - повторил Леонид.
   Комиссар стал напряжённо семенить зенками в поисках озвученной фамилии. Решив избавить его от бестолкового дела, Леонид прекратил поиски комиссаром фамилии, пояснив:
   - У меня заявление по поводу альтернативной гражданской службы.
   - Ну, так пишите, - уже твёрдо, несколько грубо, заметив, что клиент из другой оперы, и вернувшись в состояние занятости, ответил комиссар.
   - Я его уже написал, и меня отправили к Вам.
   - Ко мне? - удивился военком.
   - Да.
   - За дверью подожди, - после минутного замешательства со вскинутыми бровями отрезал комиссар.
   - Хорошо, - Леонид развернулся и вышел в коридор. Он не мог не отметить состояние растерянности в момент озвучивания фамилии и последующего вопроса, с которым он пришёл, когда ожидаемое комиссаром не сошлось с настоящим. Мысль вызвала улыбку на лице Ивлева, до того постоянно одетом в выражение сомнения и мечущего поиска. Он словно победил, выстоял в скоротечном сражении, и это не могло не радовать, не воодушевить.
   Прождав около десяти минут, Леонид заметил спешащего в его сторону молодого человека, до этого им не виденного, с какими-то листами.
   Поравнявшись с ним, юноша - ему можно было дать лет двадцать пять - зашёл в кабинет. Пробыв там какое-то время, он вышел и обратился к Леониду:
   - Ивлев?
   - Да.
   - Пойдём со мной. Нашли мы твоё заявление.
   Леонид встал и двинулся вслед за ним. Вместе они поднялись на третий этаж и, дойдя до тридцать второго кабинета, молодой сотрудник произнёс:
   - Посиди.
   Леонид не стал сажаться, а решил размять члены, томясь в очередном ожидании. За время его отсутствия ничего не поменялось в количестве призывников. Такие же утомлённые, как и он, разбрелись по коридору. Прошагиваясь вдоль стен, Леонид бегал взглядом по развешанным во весь этаж стендам с отображёнными на них различного рода учениями, фрагментами парадов и фотографиями с присяги, сопровождавшимися высоким красноречием о важности, святости и необходимости службы. На одном из них солдатик, с высоко поднятой головой и крепко сжимавшими автомат руками, вынужденный моментом съёмки, с серьёзностью, граничащей со строгостью, смотрел на Леонида. Под фотографией гордо гласила надпись, ставшая девизом: "Есть такая профессия - родину защищать".
   Ивлев с сочувствием посмотрел в глаза десантнику, будто он обращался непосредственно к нему, и полушёпотом ответил:
   - Гораздо лучше сделалось всем, если бы существовало профессия на родину не нападать. Поразмыслив над только что сказанным, Леонид решил углубиться в смысл произнесённого. К тому же нерасторопность сотрудников и организации позволяла этим заняться. Он приступил.
   "Солдат должен родину защищать. От кого? Если цель создания армии - обеспечение безопасности мира, и все страны именно для этой цели вооружаются, формируют батальоны солдат и офицеров - такой порыв просто не может не вызвать восхищения - создаётся мир, где все народности, ведомые гуманистическими настроениями, достигли поставленной цели. Солдат есть - можно ни о чём не тревожиться. От кого же придумана подобная защита? Никого в мире, кроме нас, людей, нет. От кого мы обезопасились, движимые заботой о человеке? Нужен ли солдат человечеству, раз нет недоверия? Конечно же, не нужен. Почему он существует? Выходит, для существования солдата, для поддержания его святого дела - установления мира, которое важно и должно исполнять, просто необходимо, чтобы были те, кто нападал бы на родину. И кто на это способен? Только чувствующие своё превосходство, подкреплённое наличием физической силы, люди. Те же солдаты. Бездумные ведомые. Кто их производит? Те, кто алчет владеть всем. Пока мы твердим, что армия необходима, кто бы что ни говорил, к чему бы ни призывал, что бы ни делал, по-прежнему будут существовать войны, жертвы, ненависть и горе. Поскольку мы занимаемся самообманом. Поскольку мы считаем, что разделённый на государства мир непреложен и не может быть иным, единым, сохранение и поддержание государственности так и останутся ценнее человеческой жизни".
   Он не успел развить свою мысль, как молодой человек (тот самый, что привёл Леонида сюда) с кипой дел проследовал из тридцать второго в тридцать восьмой кабинет. Через минуту он вышел и обратился к ожидавшим, что сейчас их начнут вызывать по одному. Заходить следует, доложив о себе по форме, выведенной на табличке, навешанной на двери.
   Леонид подошёл проверить. Надпись рапортовала от первого лица: "Уважаемые члены призывной комиссии! Призывник (фамилия, имя, отчество) на призывную комиссию прибыл".
   Детей вызывали не по алфавиту, а в порядке, в котором лежали друг на дружке их дела, поэтому Леонид сильно удивился, когда первой озвучили его фамилию.
   Еле сдерживая волнение, готовое вот-вот прорваться, и сохраняя внешнюю невозмутимость, он пустил себя, шагнул два раза и доложил:
   - Уважаемые члены призывной комиссии, призывник Ивлев Леонид Сергеевич на призывную комиссию прибыл.
   За тремя столами, выстроенными в линию вдоль окон, сидели: тот самый, кто встретил его в двадцать втором - военком с очками-хамелеонами; доселе не известный мужчина примерно одного возраста, что и военком, седой, с пепельной щетиной, в лоснящихся брюках и белой рубашке без рукавов; встретивший его и посвятивший всех в правила обращения паренёк.
   - Итак, молодой человек, - слюнявя палец, начал военком, - Вы написали заявление с просьбой заменить военную службу на альтернативную гражданскую. Объясните, чем вызвано Ваше решение?
   - Потому что считаю войну злом, - совсем не то начал Леонид. Он чувствовал, как дрожь пробирает его насквозь, проникая до внутренних органов, обжимая их. Сердце усиленно клокотало.
   - Ну, зло. Понятное дело, никто не спорит. Только это не значит, что не следует служить, - спокойно продолжал военком.
   - Я не хочу убивать, - тихо промолвил Ивлев.
   - Вы знаете, - вклинился в разговор мужчина справа, по-видимому, его зам, - где живёте?
   - Знаю.
   - Знаете, что есть некая Российская Федерация? Что её надо защищать от врагов?
   - У меня нет врагов, - выдал Ивлев.
   - Нет врагов, - усмехнулся заместитель, - хорошо живёте. Но у Вас ведь есть родина...
   - А что такое родина? - Леонид ожидал банальности, задавая вопрос. Ему было интересно, что ответят на это члены комиссии, умеющие только повторять за другими и спрашивать, но не привыкшие, когда сопляки спрашивают их. Ответ тоже был очевиден.
   Но его не последовало. Взамен наступила пауза. Неловкое молчание нарушил заместитель:
   - Ну, родина... родина... - откинулся он от наступательного движения к спинке стула, повернув голову в сторону комиссара.
   - Давайте оставим эти философские вопросы, - по уши в воде вышел из разговора военком. К несчастью или нет, появился другой выступ, за который ухватились хищники. - Вы пишите, - возобновил он дискуссию, - что занимаетесь боксом. Как Вы можете выступать против насилия, одновременно занимаясь тем, что бьёте людей?
   - Но, - запнулся Леонид, - это не насилие. Я же не хожу по улицам и не разбиваю лица. Это делается по согласию и без злости.
   - Извините, - вмешался подоспевший зам, - но причинение увечий является насилием.
   - Только если присутствует намерение причинить боль, - возразил Леонид. Он хотел сказать нечто иное, более убедительное, способное поставить в тупик обоих, но мысли улетучились. Голова осталась девственной, и вспомнил уже после того, как ответил. Если бы случай вновь представился, он знал, чем парировать выпад.
   - В данный момент мы не можем вынести решения по вопросу, касающегося Вас. Не хватает одного члена комиссии. Поэтому прибудьте, - он заглянул в телефон, - через неделю. Распишитесь в повестке, и Вы свободны.
   "Так и знал! За три месяца они не удосужились ознакомиться с заявлением. Вместо этого оно провалялось мёртвым грузом в закромах шкафчиков, ящичков; почти потерянное, случайно могущее быть выброшенным в урну или обрести статус архива. И где это гордое лицо сотрудницы, непогрешимой в своём деле?"
   Ивлев неровными шагами приблизился к столу расписаться в подтверждении факта получения повестки.
   - До свидания.
   - До свидания.
   Он вышел не так, как планировал; уязвлённый нерешительностью, с которой намеревался противостоять нападкам неистовых патриотов. Упрекая себя - нет, не за отсутствие доводов, а за нервозность, в результате которой они уплыли из памяти, оставив общие фразы, мало способствующие доказательству, что он не боится службы, а имеет веские основания противиться зачислению в ряды армии или флота - за состояние, когда почва уходит из под ног, он не мог не радоваться, что на самом деле победил в, как оказалось, первом сражении за свою душу. За отстаивание человеческих основ всякой личности и человеческого достоинства в целом.
  
  
  Ещё дважды его вызывали, требуя прийти к назначенному времени, в то время как сами задерживались на полтора-два часа; и оба раза извинялись за отсутствие всё того же неотъемлемого, незаменимого звена, без которого вынести решение абсолютно не представлялось возможным. И всякий раз организм получал эмоциональную встряску, вводя Леонида в сумме дней на десять в угнетённое состояние упадка душевных сил, особенно, когда вызовы оказывались ложными, усиливая и без того присутствующее психическое напряжение. Вдобавок ко всему, словно высшие силы хотели испытать его волю, выдержку, стойкость взглядов, на Леонида со всех сторон сыпались убеждения окружающих в преимуществах армейской службы. Но сильнее всего Ивлева пригибали безучастные обыденные слова родных по типу: "Ему ещё в армию предстоит сходить", "ну, вот отслужишь - вернёшься, устроишься на работу, а после женишься".
   Леонида доводило практически до отчаяния понимание, что за него всё безоговорочно предрешено. Что все наперёд знают его судьбу, ту будущность, которая ему не известна. Выходило, что он не индивидуальность, не личность, а заранее, историческим процессом запрограммированный механизм с чётким отслеживаемым назначением, не имеющий право на самоопределение и возможность наслаждения своим выбором, сознанием личной свободы и независимости от чужих предубеждений.
   Недавно встреченный сосед, знающий Леонида с детства, яро убеждал его в положительных перспективах, открывающихся армией неискушённому молодеческому кругозору. Это и востребованность в любом госучреждении, где он будут нарасхват, поскольку в процессе устройства на работу выясняют, служил ли человек или нет; отсюда и уважение, расположение коллег и руководства, подстрекающие собственное чувство гордости за принадлежность к воинскому братству; это и приложимость к бытовым условиям среды полученных знаний, ведь "армия - это школа жизни" (что чрезвычайно огорчало Леонида, если это и в самом деле таковым являлось); и, наконец, при желании остаться в рядах армии многочисленные дивиденды, главные из которых, разумеется, квартира и скоротечное обретение статуса пенсионера, так прельщающее молодых.
   То же самое вдалбливал и дядя, разъяснял папа. То есть, никакой оригинальности, нового веяния, обоснованного суждения не прослеживалось в доводах, окружающих службу; её и не ожидалось услышать. Армия заботится лишь о бренном.
   И только мама, как и всякая другая, не противилась воле Леонида, когда он открыл правду о своём отношении к службе и намерении отказаться от неё. Какими бы словами правители, мужья, офицеры не разбрасывались, успокаивая материнское сердце и заверяя в искренности слов, что с её сыном всё будет в порядке, мамы всё равно плачут. Ничто не способно остановить поток горьких слёз, когда забирают твоё дитя, аргументируя действие несостоятельной обязанностью мужчин служить. Материнский инстинкт вступает в противоборство с установленным законом, которому мать не способна противостоять.
   Но с той же ясностью Леонид понимал, что, как и сейчас папа, близкие, так и мама встанет против него, если в случае отказа направить сына на АГС, ему за отказ подчиниться призыву будет грозить заключение в тюрьму, которое, Леонид чётко определил, он примет. Но до чего трудно сделать выбор, идущий вразрез с родительскими чаяниями. Родители относятся к детям, как к своей собственности. Они не могут смириться с тем фактом, что своим выбором сын может загнать себя в тюрьму, и всячески стараются оградить его, приняв за него решение. Но примиряются с мыслью, что их ребёнок станет собственностью государства - абсолютно чуждых и ему, и им людей, которые отнимут его у них, получат клятвенное обещание в беспрекословном подчинении их приказам и научат убивать.
   Совсем недавно папа узнал от мамы о мнении сына. Леонид никому не хотел говорить о своём решении, ожидая недовольство и порицание, неизбежно сопровождаемые доводами в положительном значении службы, в которые он не верит, но на которые придётся поставить свой ответ; тот, услышав который, папа мысленно поведёт пальцем у виска, что их сын отказывается служить, заменяя что-то дельное на совсем глупое и мерзкое. Но Ивлев, хорошо знавший своего родителя, догадывался, что дело не только в его отказе, а в реакции окружающих, когда на их закономерные вопросы придётся, краснея, пряча голову, отвечать, что его сын - альтернативщик. Поэтому он придумал отчаянную попытку повлиять на мировоззрение младшего Ивлева.
   Зайдя в комнату, он спросил:
   - Почему ты не хочешь служить?
   Сын нажал на паузу, остановив документальный фильм о геноциде в Руанде.
   - Потому что не хочу никого убивать, - угрюмо протянул Леонид. Он порядком устал от темы службы. Каждому объяснять причины и доказывать правоту взглядов.
   - Да ты и не будешь. Никто не станет отправлять тебя в зоны вооружённых конфликтов, - возразил удивлённо Сергей Ивлев.
   - Приняв клятвенное обязательство, я вверю себя в неограниченное использование государством. И тот факт, что меня не отправят убивать сейчас, не значит, что не пошлют воевать в будущем. А я не желаю ни сейчас казнить, ни в дальнейшем.
   - Но, если наступит война, ты всё равно пойдёшь, тебя призовут.
   - Пусть призывают - не пойду! Не стану никого убивать в угоду другим. Это у чиновников повсюду враги. Это они развязывают войны. Пусть и воюют сами. Почему мирные граждане, далёкие от войн и международных конфликтов, должны страдать? У меня врагов нет!
   Ивлев-старший скептически потряс головой, усмехнувшись:
   - Ну и посадят тебя.
   - И пусть сажают. Так или иначе, мы все умрём. Не лучший удел, понимаю. Но ещё и жить убийством, подчинением неправому делу, тем самым становясь пособником убийц, я не намерен. Ставить крест на жизни - нет!
   Не разумея высказать что-то иное, что-то своё, папа довольствовался малым.
   - Ну и будешь дерьмо за стариками выгребать.
   - И буду.
   - Вот и делай. Это правильно!
   Леонид повернулся и взглядом, полным глубокой грусти, произнёс:
   - Ты забыл, как бабушка лежала мёртвым грузом на кровати, не имея сил ни на что: ни поесть, ни в туалет сходить, ни приподняться? Она лежала, истекая слезами от сознания своей ничтожности, беспомощности, невозможности изменить положение, облегчить нашу участь и свою. Она чувствовала, что стыдила себя и мучила нас. Что же ты тогда ничего не говорил? Где твои убеждения?
   - Она моя мать, - сглотнув, тяжело ответил папа.
   - Так вот, в чём дело! Заботься только о своих, а чужие пусть разбираются сами. У них своя родня. Пусть идут по ветру.
   - Да, такова жизнь. Все пекутся только о себе.
   - И тебя это устраивает? И я так должен?
   - В мире столько людей - тебя не хватит на всех.
   - И потому надо пренебречь всеми. Поэтому-то мы и живём войнами, недоверием, злобой. И какие бы фанфары не трубили, человечество не поднимется духовно, подобно дрожжевому тесту, а останется плескаться на дне котла.
   И вышел, подавленный, из детской. Ему захотелось подышать, впустить свежесть в земной смрад. На балконе стояла мать, поглядывающая на резвившихся в песочнице перед домом детей. Леонид подошёл, выйдя головой на улицу, и тяжело вздохнул.
   Пять пухликов в голубом, синем, жёлтом, розовом выбрасывали вперёд непослушные ножки, не понимая, как за ними перетекают они сами, удаляясь от мам и встречаясь друг с дружкой. Девочка напором врезалась зелёной лопаткой в неподатливый песок, от усилия к усилию проникая в него, зачерпывая тщедушные горсти перламутровой массы. Потом увлечённо поднималась и рывком раскидывала через плечо сухой дождик, грациозно планирующий на землю. Мальчик в полосатой кепке толчками, не делающими различий между ходьбой и ударами, выстукивал по резиновому мячику, убегающему от него. Вот один дораскачивался на пружинистой лошадке, что не удержался и свалился вбок. Беседующая мама несносника не успела среагировать на напасть, а ребёнок уже ревел, взывая к состраданию. Другая двухлетка перекидывалась со своей "ма" таким же мячиком, но другого цвета. Мама посылала воздушным движением кисти мячик в растопыренные ручки, ещё не привыкшей к ним малютке, но ребёнок смыкал их слишком поздно, принимая округлость либо на грудь, либо ошарашенными глазёнками. Пикирующей посадкой мальчик опускался на корточки, протягивал непослушные пальчики, обхватывал мячик и коряво пускал его то об землю, что маме обязательно приходилось подходить, наклоняться и поднимать предмет; то вверх, и тогда уже малыш искал его в лазурном полотне на фоне ослепительного сияния чего-то ярко-жёлтого и не находил. С поднятой головкой и тянущимися ручонками мальчик застывал на месте, пока сверху, неведомо откуда падал на мордашку фиолетовый круглишок. Девочка помладше неподвижно стояла с трепещущим зелёным воздушным шариком с изображением улыбающейся принцессы. Она в упор рассматривала разрозненную компанию ребятишек, отрешённая от остального мира. Складывалось мнение, что девочке не комфортно, стеснительно находиться в присутствии незнакомых человечков. На самом деле, она жила, как те, кто занимался каждый своим делом. Она познавала мир, не сосредоточенный на зажатом в ладошке шарике. Девочка наблюдала, не отдавая отчёт, изучая действия своих ровесников. Училась дополнительным увлечениям, искала в них радость. Потом подбежала разболтанными ножками к песочнице, присела возле девочки, игравшей с песком, и стала поглядывать, завороженно улыбаясь. Потянулась ручкой к песку, плюхнулась на пухленькую попку, перевернулась, опёрлась на ручки, подтянула к тельцу ножки, воткнула их в расползающийся грунт, выпрямила, переставляя ладошки ближе и ближе к ступням, оттолкнулась и встала. Повернулась к девочке, на этот раз ближе, и вновь присела, загребнув горсточку песка. Подалась к юной соседке и поделилась своим добром, честно и упорно добытым, всыпав в лопатку. Девочка постарше повернулась к новой приятельнице, встала и перекинула через плечо набранную пыль. Младшая восторженно всматривалась круглыми глазёнками, как исчезает, расплываясь, песчаное облако. Дальше операция повторилась.
   Эти необычайные создания, неземные, ни о чём не заботились, ничего не требовали, ни на что не претендовали. Они находили счастье в самих себе. Окружающий мир не более чем внешний фон. Вся радость, вся дива, всё познание здесь, под ногами: в бесконечном песке, который сколько ни бросай, не убудет; в ускользающем из-под ног мячике; в неуловимом резиновом шарике; в деревянном коняшке. Им некогда созерцать распускающиеся блестящие огоньки на темнеющем в выси покрове. Придёт время - и множество неведомых впечатлений доставят уходящее и встречающее солнце, переливчатое небо, падающие звёзды, растущая луна, цветущие деревья и распускающиеся цветы, тихая гладь реки и ревущие валы океана, затаённое спокойствие болота и величие непреклонных гор, жужжание занятых пчёл и мерное похлопывание бабочек. А сейчас и в самом неприглядном дивные творения обретают отраду, ведь они - чистая любовь.
   Рядом новоявленные наседки-мамы, молодые совсем - двадцати-двадцатисемилетние девушки, зорко следящие за своими чадами. Обсуждают, делятся насущными проблемами и радостями нового поприща, смеются и закатывают глаза, согласно кивают и удивлённо покачивают головой. Воспитывают детей и ждут возвращения мужа, с которым можно разделить как радости взросления сыночка или дочурки, их новые фокусы и выкрутасы, свои собственные впечатление от прошедшего дня, так и переложить часть ноши на родные плечи, на свою опору. Одну из мамаш Ивлев знал. Марина Ларина, соседка по подъезду, недавно перебравшаяся к ним из Москвы. Отец ребёнка бросил её, как только узнал, что Маришка забеременела. Девушка жаждала стать матерью - молодой офисный служащий не готов обзаводиться слишком серьёзными отношениями. И какой бы предвкушаемой не казалась новая роль, как велико не было счастье, чувство неполноценности, недосказанности невозможно игнорировать или отвергать. Во время совершения величайшего таинства не оказалось самого близкого человека, нужного разделить с матерью радость отцовства. Ребёнок меняет человеческую жизнь, насыщает её новым смыслом, но человек - животное не одноклеточное. Раз есть ребёнок - должны быть и родители. Сейчас он мало что понимает, всё окружающее доставляет веселье и удовлетворение, и пока ему неведома разница между его участью и других детей. Но вскоре он столкнётся с неизбежным вопросом, ответа на который по-прежнему не существует: "Почему у Илюши есть папа, а у меня нет? Почему Катю держат за руки с обеих сторон, а меня только с одной?"
   Спроси молодое семейство, чего они желают, и они ответят: "Быть вместе и расти детей". Счастливы ли они? "А чего ещё можно желать?"
   - Что случилось? - спросила Наталья Ивлева, такая же заботливая и добрая, как любая мама.
   - С папой повздорили, - нехотя объяснил Леонид.
   - Из-за чего?
   - Всё из-за того же. - Леонид не выдержал. Накопленная тяжесть непонимания прорвалась, захлестнув юношу. - Господи! Я очень люблю вас, но не заставляйте меня поступать, как вам угодно, а мне не доставляет никакого удовольствия или утешения, убеждая меня в том, будто это нужно и мне. Я знаю, что всё, что вы мне желаете, происходит от любви, и я ценю это. Правда. Но, когда я ясно определил для себя, что мне нужно, точнее, что не нужно, проявите свою любовь, доверившись мне, смирившись с моим выбором. Ведь я же не вещь, а живой человек, и своей неуступчивостью вы показываете, что не добра мне желаете, а всего лишь стремитесь сберечь свой покой. Но это моя жизнь, и только я её проживу.
   Леонид умолк, собираясь с духом. Ему тяжело было не просто представить, а сказать то, что давно уяснил. Одно слово воплощалось в неотступную картину неизбежного горя, предстоящего множеству живых существ на планете. Тяжелее всего сказать тому, кому обязан жизнью, кого любишь .
   - Когда-нибудь и вас не станет, - он подавился подступающим к горлу комком, - а жизнь продолжится. Для чего нужна вся слава мира, все его бренные дары, если я изменю себе? А я как раз стою на пороге самоопределения - жить ли мне, неся в себе смысл жизни, мною определённый, или же бессмысленно существовать, подмявшись под установленные другими нормы. Ничего вокруг не поменяется, отслужу ли я, откажусь, но изменюсь я. И, изменившись сам, я чуть-чуть, самую, но необходимую малость подтолкну к благим переменам человечество. Может мой поступок и останется незамеченным, но, являясь частью человечества телесно, я не хочу принадлежать ему духовно, если оно сохранит своё миропонимание, где есть "мы" и те, от кого следует защищаться. Почему, мама, я должен стать кем-то иным, а не тем, кем сам хочу быть? Для чего мне изворачиваться перед всеми и, главное, перед самим собой, чтобы угодить каждому? Это невозможно. Разве в обществе мы такие же, как и наедине с собой? Я хочу жить, а не притворяться. Почему на меня повесили какой-то долг? Чем я обязан государству? Тем, что оно дало вам работу, и вы благодаря этому великодушному дару кормите меня? А на каком основании государство присвоило привилегию устанавливать и распределять права, свободы человека, ресурсы Земли? Делить мир на страны и хозяйничать в них на свой лад, никого к себе не пуская бескорыстно? Присваивать на основе дележа земли те блага мира, которые Бог распределил между всеми людьми наравне? А обществу? Разве трудовой народ, производя что-либо, проникается мыслью о том, что пользующийся его изобретением, продуктом, идеей ставит себя в положение должника? Нет. Ими движет стремление принести пользу. Каждый трудится в своей сфере деятельности, совместно производя блага, работая друг на друга. Никто при этом не подходит ко мне и не твердит, тыча пальцем: "Ты мне должен, иди служи!" Только государство, власть имущие.
   Вся неумолимая, безоговорочная истина, определяющая будущее человека, содержится в вопросе: "Почему я должен? Почему я должен делать то, что делаете вы? Делать, что хотите, чтобы я делал? Почему кто-то за меня решает, кем мне быть и чем заниматься?"
   Почему вы не можете показать мне одну сторону и другую, а выбор предоставить мне? Единственный долг, который стоит передо мной, раз я рождён - это долг жить! И единственные люди, которые вправе что-то требовать с меня, - это ты, мама, и папа. Никто другой. Но, в силу вашей любви ко мне, вы этого не делаете. За что я вам благодарен. Любящие только отдают - пользующиеся требуют.
   Всё время молчавшая мама подошла, сбоку обняв Леонида за плечо. Прислонилась щекой.
   - Я люблю тебя, Лёня.
   - И я тебя, мам.
   - Знаешь, не успел ты родиться, как к твоему папе подошёл его друг, Николай. Жена работала в военкомате. Подошёл и говорит: "Поздравляю с рождением сына!" Папа опешил, недоумённо уставился на него. "Откуда ты знаешь?" "Он уже в базе военкомата. Лёнькой зовут?" "Да". "Вот видишь, не обманываю". А сам смеётся.
   - Как?! - отошёл Леонид, не веря своим ушам. - Они с рождения фиксируют детей.
   - Да, - кивнула Наталья Ивлева. - Из ЗАГСа отправляют информацию о положении супругов.
   Леонид провалился. Перед глазами зияла чернота лицемерия и алчности, опутавшая цивилизацию, ослепившая разум Божьего народа, рода людского. Не имея спасительных нитей, за которые можно бы ухватиться и если не спастись, то повисеть, дабы попытаться разглядеть, где же спасительное окно добродетели, заколоченное людским невежеством, чтобы хотя бы крикнуть: "Вот путь к свету! Бросьте блуждать во тьме! Сюда!" - Леонид вновь обратился к предмету своих мук.
   "Что я такого сделал, в чём провинился, что задолжал родине? Почему я родился с бременем долга на душе? Да ещё с долгом, возместить который надо кровью. Разве я был рождён с какой-то определённой целью, указать которую мне смогут только по достижении мной определённого возраста? Мне казалось, я рождён во имя жизни, а не ради исполнения чужой воли, указывающей на убийства. Что такое родина? Кто говорит мне, что я должен ей что-то? Чьими устами ко мне обращается она? Для меня родина - это травинка, лесок, речечка, небо, солнце, земля, родители. И ни от кого из них я не слышал слово о долге: ни от солнца, ни от неба, ни от леса, ни от речки, ни от почвы, ни от мамы, ни от папы. Никто не напоминал мне этого раньше, никто не вспомнит впоследствии. Но на каком-то определённом этапе в жизни вдруг выясняется, что я живу в долгу перед кем-то. И в долгу не трудовом, не производящем, не созидательном, а военизированном, разрушающем, обязательном. Именно возвращения этого долга с меня требуют. Да, требуют в порядке принуждения, а после - хоть БОМЖом становись, тебе ничего не скажут, ведь ты выполнил цель своей жизни - вернул долг неведомой родине. И оказывается, что родина на самом деле - небольшая кучка людей, стоящая у власти, управляющая действиями народа, контролирующая исторический процесс, движущийся по спирали и расширяющий круг убийств и всеобщего заблуждения. Управление достигается подавлением свободной воли каждого отдельно взятого человека и всего населения. Человек вводит в массы свои идеи, массы, безоговорочно их принимая, внедряет их в детей.
   Юношу, ещё не сформировавшегося человека, принуждают клясться в его готовности убивать других; но это безумие затмевается словами "служение отечеству" и торжественностью ритуала присяги.
   В конечном счёте, парнишка оказывается в неразрешимом положении: на перепутье между внутренним голосом, совестью, и давлением, оказываемом на него должностными лицами, выражаемом в беспрекословном подчинении приказам старших, какими бы чудовищными или нецелесообразными они ни казались. С одной стороны, вечно пренебрегаемый сначала и неизбежно терзающий впоследствии внутренний зов; с другой - не просто угроза, а действительная неотступность реального наказания, выраженного в телесной форме. С одной стороны, пренебрежение и попирание всего человеческого, что есть в тебе в угоду третьих лиц; с другой - клятвопреступление, караемое законом.
   Крайне бесчеловечное, преступное, намеренно достигаемое обманным путём, ничем логически не обоснованное право одних взимать клятву в безропотном подчинении с подростков, не определивших для себя своё отношение к подобного рода обещаниям, ещё только-только начинающих познавать жизнь. Понимая это, становится очевидно, что всё так устроено целенаправленно. Клятва есть средство управления. Поклявшись, человек поставил себя в безвыходное положение полного подчинения тому, кто взял с него клятву. К сожалению, юноши, которых заставляют под видом добровольной патриотической основы присягать на верность правительству, которое их обманывает, утверждая, что они клянутся родине, народу, поступают легкомысленно, в силу возраста, когда задумываться о столь серьёзных вещая пока не приходит в голову, чем и пользуется правительственный аппарат.
   В результате, для мальчишек присяга является торжественным ритуалом, праздничным событием, необходимым, но о котором вскоре забываешь, как и о произнесённых словах, не посеявших добрые семена уважения к ближнему и бережного отношения к своему дому. Поэтому те самые ребята, произносившие слова верности родине, значит, всем согражданам, придя в казарму, начнут оскорблять друг друга, воровать и отбирать имеющееся у соседа, драться. И после срока службы отношение не изменится - по-прежнему личный интерес будет преобладать над общественным; сохранятся нападки на соотечественника за отстаивание своего имущества, найдущие выражение в унижении личного достоинства. Не поменяется отношение и к провозглашённой родине, ежедневно инфантильно засоряемой, в том числе и присягнувшими. Потому что это всего лишь слова, придуманные когда-то кем-то с целью иметь рабов, не способные вызвать любовь и уважение, заботу, и без того от рождения свойственные человеку. Ведь, если бы текст присяги облагораживал человека, менял его в лучшую сторону, это значило, что он не обладает благочестивыми установками. Но слова только тогда имеют воспитательный эффект, когда дело ими и ограничивается. Сталкиваясь с реалиями, действуя, совершая поступки, человек становится тем, кем становится, что проецирует. Поэтому, когда на бумаге одно, а в части, на плацу противное, ребёнок руководствуется последним, поскольку жить ему среди людей, воспитанных в казармах, среди отношений, а не листков бумаги. Вот и призывают восемнадцатилетних, лишённых сформированных в убеждения взглядов, но обладающих необходимой физической силой, нужной правителям, так как такими легко управлять. Для того и изобрели присягу, чтобы всегда, под угрозой наказания держать человека в узде.
   Но ритуал ритуалом, а внутренний голос всё равно остаётся незримой путеводной стрелкой. Только для чиновников клятва не пустой звук. Ведь за отказ подчиниться приказу, который чудовищен, у них имеется железобетонный повод наказать тебя по изобретённому ими закону. И клянётся мальчишка не президенту, не отдельному лицу правящей власти, а всей системе; тем, кто заменит действующую верхушку, и последующим госпОдам.
   Можно возразить, что при смене власти, моё обязательство повиновения ей аннулируется - я же присягал тогдашнему правящему кругу. На это новое руководство ответит, спросив: "Разве ты не живёшь по законам, установленным нами по отношению к каждому, и не выполняешь предъявляемых к тебе требований? А раз выполняешь, значит, принимаешь наше главенство, следовательно, и клятва действительна".
   Но есть ответ куда проще и безоговорочный: "Ты присягал родине. А когда родина просит, ты обязан повиноваться". Только "родина" на деле всегда требует, принуждает. Перед просящим нет обязательств.
   Чтобы жить в покое и почёте, я должен в возможной перспективе отнимать жизни у других. Господи! Да неужели таков удел человека?! Я хочу служить миру, не служа при этом делу войны. Хочу служить правде, а не в угоду экономическим интересам страны. Мне дана одна жизнь, и я хочу посвятить её на созидание. Хочу сеять добро".
   К нарастающему возмущению Леонида незаметно подкрался вопрос заместителя военкома, приведший Ивлева в смятение. Вопрос о насилии.
   В самом деле, как может отвергающий армию ввиду заложенного в неё фундамента телесного и морального насилия, на котором держится вся отрасль, заниматься видом спорта, способным причинить увечья и, так или иначе, базирующимся на нанесении побоев.
   Леонид без обжигающих зазрений совести, невозмутимо отстаивал веру, что избранный им вид спорта, выраженный как одна из форм его личности, не имеет насильственного корня - будь иначе, он не принял его в себя. Ещё на стадии записи, когда тренер интересовался причинами, побудившими Ивлева осесть в его, увешанной тяжеленными мешками, обители, ежедневно полной народу, Леонидом ни разу не овладела мысль, что дело, которым он намерен заняться, несёт насильственный характер. Не нож превращает человека в убийцу, а человек вытачивает из ножа оружие.
   Леонид вспомнил случай, до сих пор жалящий сердце. Но в то же время он доказывал отравляющим действием, что Ивлев не чинил насилие до того.
   Как-то на выходных двоюродный брат Ивлева, глядя как младший увлечён спортом, решил попробовать бокса. Увидеть сначала с близким, каково на вкус хобби, так затянувшее Лёньку, - быть может, и ему приглянётся.
   Полгода назад он устроился на предприятие к своей тёте, взявшей его под опеку, так как уже больше года после дембеля Максим, так звали брата, Максим Шуев, не мог никуда устроиться. Он пробовал на завод к отцу, но не прошёл психологическое тестирование, длившееся более четырёх часов; наведывался в различные учреждения, звонил по множеству адресов, но везде довольствовался одним и тем же ответом: "Извините, без опыта работы не можем Вас принять". Где нахвататься опыта, если в ученики никто нигде не берёт? И слона учат в цирке ездить на велосипеде. Нелёгкая заставила открыть для себя такую социальную службу как центр занятости. Но последнее слово относилось, пожалуй, к самим служащим, нежели к охотникам до работы. Прождав полдня в приёмной, кишащей такими же, как он, страждущими отщепенцами, Шуев ушёл, надеясь больше никогда не быть заставленным судьбой вновь подойти к пустому месту. И рад бы стереть из памяти упоминания о подобной организации. Во время призыва Максим был нужен всем, востребованным - военкомат днями названивал, посылал записки с требованием прийти. Все помнили о нём, он был годен ко всему. Вернувшись, никто не узнал. Все отвернулись, как от прокажённого. Должников не забывают - расплатившихся не помнят. Только родственник сумел внести хоть какую-то определённость, поручившись перед начальником за племянника.
   Для места спарринга братья выбрали местный фитнес-зал, куда частенько хаживал Максим, пристрастившись к культуризму, кроме него мало кем посещаемый. В тот день привычно зал пустовал: комната с тренажёрами дышала одиночеством; в соседней, отведённой для растяжки и гимнастических упражнений на ковриках, никого. Братья выбрали вторую одновременно экипируясь, Леонид посвящал Максима в правила и азы техники. Старший любил поглазеть на боксёрские поединки, ставшие едва ли не самой зрелищной и высоко оплачиваемой спортивной профессией, а потому отказался от обучающей прелюдии на мешке, неизвестно кем повешенном в центре зала.
   Бойцы встали в стойку, коснулись по правилам бокса протянутых друг другу перчаток и начали, не спеша. Джеб отвечал джебу. Леонид пускал лёгкие, быстрые серии, от которых Максиму тяжело было уклониться, и он вынужден был принимать на себя, в блок. Спортивная забава, сравниваемая некоторыми именитыми гладиаторами ринга с шахматами, в самом деле схожа с интеллектуальной игрой.
   За недолгую, но плодотворную боксёрскую карьеру любителя Леонид нащупал эту изюминку. Очень интересен и увлекателен подход к бою, когда главной целью является понимание действий соперника, предугадывание его мыслей, опережение реакций. Когда по одному движению плеча ты в состоянии определить тип и направление броска руки, сменить позицию, отклониться или увернуться, заставить заглохнуть развитие атаки контрвыпадом.
   Такой подход интеллектуален, сложен, удовлетворителен, развивающ, оправдывает изобретение этого вида спорта, отличая его от бестолковщины варварского избиения друг дружки на потеху публике.
   Леонид играл - Максим мазал. Но Ивлев не был эгоистом и честолюбцем. Он не желал демонстрировать своё превосходство перед новичком и вылезать за его счёт, самоутверждаться, мня себя первоклассным бойцом. Он понимал, что сотрудничество - лучший путь к развитию, и Максиму важно было это почувствовать.
   Неверно, если человек час стоит с поднятыми руками, не имея возможности, смелости и уверенности в собственных силах пойти вперёд. Ни ты не учишься, ни он. Леонид останавливался, сокращал дистанцию, чтобы Макс проводил свои серии, иногда открывался, чтобы у оппонента не пропала самооценка, и тогда от неопытности корявые удары долетали до конечных точек, воодушевляя новичка. Он всё чаще шёл вперёд, всё увереннее атаковал, так что Леониду приходилось изрядно поднапрячься, чтобы не попасть под жёсткий кулак брата. Ещё одна шероховатость неопытного боксёра.
   Очень сложно контролировать силу удара, когда никогда не бил, а если и приходилось, то только воздух, подражая лучшим боксёрам. Леонид знал это. Ему стоило какого-то времени дойти до отметки, где умеешь дифференцировать мощь на голову, корпус и мешок.
   Максим не умел и искренне не понимал, когда от младшего излетало слово "легче".
   Уже пара ссадин краснела и щипала от тёкшего по лицу пота. Леонид перестал скакать по залу, всё чаще замирал на месте, выжидая, когда откроется дырка и возможность запустить перчатку. Попеременно встречая блоком сыплющиеся удары, которые, врезаясь в его кулаки, били по нему его же руками, разжигая ссадиные боли, Леонид всё больше зверел.
   Злоба нарастала от неумения брата контролировать силу. Ивлев знал это, должен был быть готов, но не мог оправдать неведением Макса обиду перед собой, тем более уменьшить боль.
   Он стал бить сильнее.
   - Всё в порядке? - впопыхах уточнил Макс, удивлённый новой ступенью мощи. Видимо, глаза говорили о большем, нежели слова. Он заметил вспыхнувший злой огонёк.
   - Нормально, - упрямо буркнул Ивлев.
   Максим решил не отставать, взывая к жалости, и принял размен на жёстких курсах, увеличив дозу динамита в кулаках. Он не подозревал, что брат заведён. Ожидая увидеть спад в работе старшего, раз словами не выходит достичь компромисса, но встретив усиление натиска, Леонид положил конец мирно задуманной тренировке.
   Макс пустил кросс правой рукой; Леонид, увернувшись влево, на опережение грохнул своим, угодив точно в нос, отчего голова у брата запрокинулась назад, точно на шарнирах. Положение опасно, так как мозг стукается о затылочную часть черепной коробки, вызывая лёгкое сотрясение. Младшему, как никому, знакомо далеко не приятное ощущение. В тот же момент, Леонид, заняв позицию Макса, спешившего обернуться, обнаружив перед собой лишь гладкую стену, добавил левый хук в открытую голову старшего, от болевого шока опустившего руки. Удар пришёлся в правую щеку, всколыхнув Максима и заставив подкоситься ноги.
   Ивлев замер. Брат поднял руку, призывая к перекуру, вторую держал у носа.
   - Кажется, нос разбит. - Он отнял руку - из носа, окрашивая губы в ярко-алый, шла сильным течением кровь.
   У Леонида сердце подступило к горлу. Ком застрял на полпути, задерживая, словно валун в узком русле, слова.
   - Извини, - надтреснувшим голосом невнятно пролепетал Ивлев.
   - Всё в порядке, - возразил Макс, - сам нарвался. Полетел, а руки опустил. Ещё бы за спину убрал, и вовсе можно было одним лбом, как бык, бросаться. - Продолжал защищать брата старший.
  Сквозь прореху между швами перчатки кровь смочила пальцы и теперь неслась по футболке, впитываясь в ткань.
   - Пойду, умоюсь.
   - Давай.
   Леонид столбом проводил уходящего Максима. Как только хлопок двери сигнализировал о его уходе, Ивлев опустился на колени, опрокинув якорем голову в пол. Слёзы стеклянной стеной выстроились перед зажмуренными глазами, пропуская, точно почки апрельского деревца, солёные горошины. Гулкое рыдание откуда-то издалека, дальше любого органа тела, откуда-то из глубин временной реки, вытекало из стиснутого рта, превращаясь в мычание. Губы дрожали - из них вот-вот вырвется стон душевной муки за содеянное.
   Исступлённо взметались огромные чёрные кожаные кулаки, с глухим шумом ронялись на шершавый пол. Леонид уже чувствовал, как хрустят крепко зажатые пальцы, встречаясь с равнодушной жёсткой поверхностью. Тело сотрясалось эпилептическими судорогами.
   "Что я натворил? Зачем? Брат мой, прости. Прости меня, пожалуйста. Я больше не буду. Никогда. Никогда! Господи, я желал этого, я ослеп. Господи, прости!"
   Впервые за время занятия боксом он сорвался. Впервые захотел причинить боль, отомстить. И всего ужаснее, брат не обиделся. Не воспылал яростью. Не разочаровался. Скорее всего, он даже не понял, что избит с умыслом; не поверил, что брат на такое способен. И Лёнька не верил. Не верил, что может так пасть. Не верил, что человек слаб и жесток. Больше он таким не станет.
   Скрип двери возвестил о возвращении брата. Послышались шаркающие шаги. Леонид вскочил, сел, прижавшись спиной к стене, и натянул на лицо мокрую футболку. Он не хотел показывать свои слёзы; боялся, брат не поймёт, а может, примет на свой счёт и расстроится. Ивлев сделал вид, что отирает пот с лица, а сам усердно напирал на глазницы и нос.
   - Здорово ты меня! - усмехнулся Макс. - Еле вывел всю.
   Правда колом вбилась в сердце. Леонид не стягивал футболку, переживая, как бы новый поток не пропустить.
   - Нос не сломан? - участливо поинтересовался Леонид.
   - Вроде нет.
   Через промокшую, обретшую определённую степень проницаемости футболку, Ивлев разглядел, как брат повертел нос из одной стороны в другую.
   - Дай гляну.
   Леонид, уверившись в своём спокойствии и самоконтроле, подошёл к Максиму.
   - Ну, не кривой.
   - Во-во, порядок. Чего й то глаза красные?
   - Пот попал, - отмахнулся Леонид, - ты как?
   - В норме. Но на сегодня давай закончим?
   - Конечно.
   - Не совсем! Только на сегодня. Надо же мне тебе ответочку лупануть, - со смешком положил руку на плечо младшему старший, - дашь реванш?
   - Разумеется, дам. Сколько потребуешь, - попытался улыбнуться Ивлев.
   - Да я тебя и с одного уложу, - совсем повеселел Макс. Ну что, пойдём?
   - Пошли.
   В тот день Леонид понял, что не всякое причинение телесной боли является насилием. Ему вправляли плечо, ставили уколы, и приятного в процессах не находил ничего. Однако это не было насилием. Но совершённый в зале поступок явственно свидетельствовал о зле. Он желал. Он ужалился, и больше не хотел.
  
  
   Невозможная стена переживаний, гамма эмоций, череда сомнений, чувство, что волос начинает седеть, а сердце покрываться бляшками.
   Туннельный проход без прямого выхода, а только с боковыми, которые нет надобности открывать. Сегодня детей немногим меньше. Напротив кабинета главврача сидит Колька Зябов. По мутному прищуру, всё разрастающемуся, Ивлев замечает, что узнан. Встречные улыбки, обоюдное рукопожатие - и два зада дружно мнут сидушки.
   - Чё, Лёнька? Призывают?
   - Ни без этого. Тебя, гляжу, тоже?
   - Ага. Тебе в какой? В тридцать второй?
   - Угу. А ты, видимо, нет...
   - Да, меня к врачу. Что-то не то с желудком.
   - Взаправду или?.. - Леонид попеременно опускал-поднимал, играя, рёбра ладони.
   - Ну, - Колька замялся, - и так тоже. - Добавил он с хитрой улыбкой. - Как в целом жизнь? Где работаешь?
   - Если исключить навязанное обязательство и нужду пребывать здесь, то всё неплохо. Учёбу вот-вот закончил; рад бы устроиться, да мешают.
   - Понятно. Кто ты?
   - Преподаватель.
   - В школу пойдёшь?
   - Можно, не знаю. Ты закончил?
   - На следующей неделе диплом. - Зябов произнёс с грустью в голосе.
   - А что печален? Не готов?
   - Да как-то... не уверен. Написан с месяц, а читать, наверное, только сегодня начну.
   - Ха-ха, - Ивлев понимающе тряхнул головой, - типичная непруха всё оставлять на последний день. Понимаю, та же история с госами. Кем выпустишься? - добавил он безучастно.
   - Управленец.
   - Что-то много вас. Рабочих рук нет, кем управлять-то собираешься?
   - Ну, ты же понимаешь, Лёнь. Корка нужна. К отцу пойду - у него своё дело, пристроит. Сам только продавцом-консультантом сделаешься, ну мерчандайзером, грузчиком. Оно надо?
   Леонид кивнул.
   - Да, без связей никуда.
   Дверь кабинета открылась и показала щетинистый анфас главврача.
   - Ты? - бросил он Кольке.
   - Да, - подорвался Зябов.
   - Заходи, - хмуро процедил кавказец.
   Разговор в кабинете сохранил свою конфиденциальность - ни одно слово не достигло уха. Отдельные басовые звучания, будто без конца обрываемая мелодия, нарастающая, но тут же гасимая накладыванием всей ладони. Беседа заняла не более двух минут: Леонид не успел отойти от диалога с Зябовым, как он уже ал ему руку. Меж тем, клиентура успела подсобраться.
   - Всё, Лёнь, давай.
   - Успешно?
   - Одну справку осталось, но это мелочи. На следующей неделе закину.
   - Рад за тебя. Успехов, - улыбнулся Леонид.
   - Спасибо, и тебе ни пуха!
   Ивлев игриво моргнул, и Зябов направился к выходу.
   Высоченный мальчуган с невероятно детским ликом прошмыгнул в заветный тайник. Ещё немного, и стены задрожали от мощного, по-своему интересного и смешного матерного ора, приперчённого высокогорным акцентом. Парнишку распаляли на видимых-невидимых жаргонах, оскорбляли, как только способен извиваться в узкой колее мыслей и цинизма воспалённый яростью и страхом мозг, сводили к нулю человеческое достоинство, внешне чужое - на деле своё.
   Проникновенный познает, что не обладает честью не тот, кто стал жертвой нападок, но кто возомнил себя имеющим прерогативу уничижать.
   Зашёл Аполлон - вышел Сизиф, согбенный внезапно открывшейся от стороннего наблюдателя правдой о своём ничтожестве и тугодумстве. И как он мог не понять, какие конкретно выписки нужны и сколь важны они, когда выражаются так ясно лаконично, а дело столь щепетильно? Но при всех "за" громовые потуги поражают. Зачем? Происходит махинация медицинских заключений - так сохраняй таинство. А ты трубишь во всю глотку, чуть не разрывая её и барабанные перепонки собеседника, впридачу с теми, кому банальную, тупую, порядком опостылевшую похабщину слушать вовсе не приятно, до боли скучно. Да и за соседней стенкой комиссия собралась. Но децибелы на стихают, разъярённость не рассеивается, задних мыслей никаких. Почему? Те всё прекрасно понимают. В доле.
   Но происходит нерядовое событие. Двое, прижавшись плечом к плечу: она с блестящей красной сумочкой, самоуверенным видом, твёрдым шагом, взгляд прямо (не в первый раз); он в кожанке, руки в карманах, лицо сквозит силой, почти влиянием. Обоим чуть за сорок, подступают точно к кавказцу. Тот и вовсе бьёт по мозгам и режет сердце вычленяющим подобострастием, едва не доходящим до падения ниц. Мгновенно меняясь в лице (но самое поразительно, в голосе), он начинает щебетать, как птенец, кличущий клушку, изгибается, словно сорока, скача от жениного к мужнему плечу.
   - Здравствуйте. Рад вас видеть.
   - Всё в порядке? - властно спрашивает на грани с утверждением муж. Жена тут же, чувствуя обладание и превосходство над врачом, добавляет повелительным гонором:
   - Сделали?
   - Да-да, конечно. Всё готово. Пройдёмте? - с позволения открывая дверь и впуская чету перед собой, чего ни перед кем из молодых не делал.
   Несколько с большей, нежели обычно, паузой петли разворачиваются, открывая путь родителям.
   - До свидания.
   - Всего доброго! - с поклоном провожает кормильцев обожающим взглядом врач вплоть до тех пор, пока меценатные спины не скроются в выходном проёме.
   Как иначе относиться к тем, кто тебе платит. Фактическое начальство. Нужно проявить такт и обходительность, неподдельное участие и внимание в судьбе сына.
   Вежливость вежливостью, но надо и меру знать, и честь сохранить, и вернуть былую гордость, испытать власть, обозначить себя как золотой ключик, открывающий дверь в обход неизбежному. Важно показать, что не вы мне нужны, а я вам; что я обладаю заветными полномочиями, и мою щедрость нужно заслужить.
   Только спонсоры исчезли, испарилось и доброжелательное настроение. Выражение весёлости стянулось физиономией напускной суровости, всё более становящейся естественным состоянием, и враждебности к пиявкам, присосавшимся и готовым вкачать золотую жилу. Но до той поры следует запастись терпением.
   - Так, ты! Заходи! - пробасил главврач, обращаясь к пацану с наколкой на шее. - Принёс?
   - Принёс! - уверенно, с вызовом парировал тот вопрос.
   И скрылись.
   В дальнейшем невзрачная картина тридцать первого, сохраняя чередование тишины и воя, облеклась, ввиду своей продолжительности, плащом банальности, всегда скучной, а потому утомительной.
   - Оо! Какие люди! - чинно, откинув голову, с распростёртыми для объятий руками обратился новый знакомец.
   "Военкомат - вот место, где следует проводить вечера встреч выпускников". - Только и успела пронестись забавная идея, будто ждущая повода свистнуть.
   - Здорово, Санёк! Рад тебя видеть!
   Ивлеву импонировал Санька Гринёв своей излюбленной манерой всеоткрытости и вседоступности. Ни на секунду не стирал с лица бойкого выражения слепивших приветливостью глаз и широкой улыбки, настолько, что кончики рта увязали в ядрёной пунцовости щёк; где-то там, где и найти, уж, было невозможно. Щёки неизменно аллели, реагируя на проявление любой эмоции. Иногда казалось, что Гринёв только вернулся с пробежки, но нет: лоб сухой, одежда не прилипла. Или с мороза, хотя откуда он в июне? Так или иначе, но окрас подчёркивал живость Санька.
   - В армейку? - плюхнулся рядом.
   - Не собираюсь, - уже серьёзно ответил Ивлев.
   - Что, косить?
   - Нет, заявление на альтернативную гражданскую службу настрочил.
   Гринёв какую-то долю мига всматривался в Ивлева с хитрым прищуром, чуть натягивая уголки рта. А после задорно шлёпнул:
   - Пацифист?!
   - Ну. Типа того. - Леонид не мог не улыбаться в игривые глаза Сашки.
   - Блин, молодец! Дай, пожму руку! - он протянул свою лапень. - Сильно. Давно сидишь? - Санёк в момент нашёл продолжение разговора.
   Порой открыться незнакомцу проще, нежели знающему тебя человеку. Ивлев испытывал немую благодарность, что человек не тронул его. Не осудил, не засмеялся, не посмотрел косо, но принял выбор молча и безропотно. Оставил в покое. Не счёл нужным что-либо доказывать или убеждать в своей точке зрения.
   Гринёв - однокашник Рогова, но с Леонидом знаком несколько дольше. У них имелись общие предметы обсуждения: где-то сходились, в чём-то разнились взгляды, своя область юмора, разделяемая обоими, хорошие отношения. Но ни Гринёв ничего не знал об Ивлеве, ни Ивлев не имел понятия, чем дышит Гринёв, чтобы они могли назвать друг друга, признаваясь перед собой, друзьями. Кто чем живёт, было неведомо, и это лишало их какой-либо обоснованности притеснения и влияния одного на другого.
   - Часа два. Зам уже зашёл. Сейчас должны вызывать. Ты отходил? Я тебя не видел.
   - А? Не. Вот пришёл. К врачу.
   - И в чём дело?
   - Астма. Не знаю, что он скажет, - кивком головы Гринёв указал на табличку с номером.
   - Этот воет целыми днями, - зевнул Леонид.
   - Ну, правильно. На плательщиков. Пока деньги не в кармане, можно поверещать. Утолить голод. А что? Тут обоюдный интерес. И всё же у предков он выше. Сын один, а глава призывников... - он подставил ладонь ко лбу, изображая козырёк, - вон их сколько. Ничего, я на себя тявкать не позволю. Сам загрызу, если надо. В центральной проверили - подтвердилась...
   - Ивлев! - бабахнуло из соседнего.
   - О, Сань, извини, мэнэ треба, - подмигнул Леонид. Он крепился сохранить стойкость, бодрое расположение, что значило чаще проявлять его.
   - Удачи! - Гринёв поднял ввысь сжатую в кулак ладонь.
   - Спасибо.
   Он вошёл, встал в примерном центре, доложился. За столом сидели: военком, заместитель, женщина (в прошлый раз её не было), тот самый парень с его делом. Дверь отворилась, и возле прошагал, звонко отбивая каблуками о плотно утоптанный линолеум, главврач, заняв место сбоку, отдельно от остальных.
   - Ну, молодой человек, почему не хотите служить? - возобновил прерванные нравоучения военком.
   - Потому что убеждён в несомненном вреде военной службы как обществу, так и отдельно взятой личности. - Леонид отвечал строго, глядя в упор на собеседника. Он окреп, но дрожь по-прежнему прошибала тело. Он чувствовал, как лёгкой рябью подёргиваются коленки, раскочегаривается сердце.
   В дело вмешался заместитель. Тряхнув блестящими полами пиджака, он принялся.
   - Вам известно, что существует Конституция Российской Федерации, высший закон, которому подчинены все граждане России, её населяющие?
   - Для меня, - начал Леонид спокойно, - высшим законом является совесть. Порожек, сигнализирующий, что я переступил невидимую черту между добродетелью и лиходейством, а не книжка, которую в глаза-то видели только те, кто её составлял. Не тот свод законов, который ежедневно поправляется, видоизменяется и усиленно обходится такими же людьми, как и составители данного документа.
   Вступился военком:
   - У тебя есть родина, которую надо защищать?
   - Так Вы мне ответьте, что такое родина?
   Заместитель, видимо, подготовился, потому что наперебой затараторил:
   - Это место, где Вы родились, где живёте.
   - Это разные места, - оборвал его Ивлев.
   - Почему? - нахмурился зам.
   - Потому что родился я в одном месте, живу в другом, а наиболее важные аспекты воспитания получал в третьем.
   - Но ведь всё это - Россия! - не унимался зам.
   - А Россия - часть мира. - Слушая их, он обнаружил удручающую банальность, свойственную тем, кто, обладая определёнными полномочиями, чувствуя себя хозяином положения. Господином маленького, кабинетного царства. Устроили мозговой штурм, закидывая юношу претенциозными вопросами, задавая их вперемежку и перебивая, повышая октавы голоса, как только Леонид силился ответить. Психологическое воздействие на молодых, признаваемых взрослыми горячими, поспешными, неадекватными. Но они не ожидали, что от сопляка последует встречный вопрос, их же, выпад. Они не были готовы к тому, что молодой не только начнёт отвечать - засыплется - но и предъявит претензии, осмелится. - Почему я должен русского любить больше африканца, азиата, американца, относиться к нему с большим уважением? Только потому, что он изъясняется на том же языке, что и я? Потому что занимает тот же, определённый не нами, участок земли, что и я? Или за то, что носит фамилию, созвучную с моей? Кому Вы пожмёте руку: приветствующему Вас иностранцу или русскому, покарябавшему машину?
   В ваших доводах нет ни то что сердечного понимания, но и простого, доступного, логического объяснения.
   - Вы - гражданин России! - возмутился сдающий позиции заместитель.
   - Я гражданин России только потому, что таковым зарегистрирован, - возразил Ивлев. Он всё больше укреплялся в силе аргументов, не могущих встретить должного ответа со стороны представителей законного порабощения людей.
   - Но, если враги нападут, надо же...
   - У меня нет врагов! - перебил Леонид, возвысив голос. Узрев силу нападок в их напоре, сыплющемся в прошлый раз от обоих, Ивлев понял, что необходимо отвечать более чем уверенно, не позволить себя заткнуть. - Враги только у власть имущих, и они же выставляют врагом всю нацию. И мы за ними следуем. Рабом быть не намерен. - Окончательно поставил точку Ивлев.
   - О каком рабстве Вы говорите? - удивился военком.
   - Обязанность подчинения воинской повинности не есть ли рабство?
   Вы считаете свои долгом призывать нас, обязывать проходить ритуал присяги и обучать юношей азам убийства. Но если я как человек, обладающий сердцем и разумом, могущий иметь свою точку зрения, выражать её, следовать ей, отстаивать её, презираю этот вид человеческой деятельности, не желаю принимать в ней участие, пособлять, то вы стремитесь меня принудить исполнить противное мне действие и заставляете ещё и насильно. И это не рабство? Когда подавляется моя свободная воля?!
   Неожиданно слово взял доселе молчавший член комиссии, но столь необходимый (по заверениям комиссара) для вынесения решения по вопросу о деле Ивлева. Дама в тёмно-синем платье в белый горошек. Возрастом сродни матери Леонида.
   - Вас ведь никто не просит убивать. Вас будут учить защищать родину.
   "Женщина, - страдальчески подумал Леонид, - ты же мать. Зачем тебе убеждать меня в том, чего сама боишься? Ради должности? Где твой сын? Там? В одном из кабинетов? Принимает сверстников? Или вот, сидящий рядом? Наглядная демонстрация эгоизма родительского инстинкта, хотя инстинкт сам по себе выражение эгоизма: выгородить любой ценой своё дитя, нимало не заботясь об участи его подобий, таких же детей скорбящих матерей, неизбежно ревущих на проводах".
   - Каким образом? Обучая убивать. - Сам ответил Леонид и отвёл скорбный взгляд.
   - Пойми, армия нужна на случай войны, и только. - Зам решил попробовать заново.
   Леониду хотелось выть. Сокрушительно опустив голову, он произнёс:
   - Именно наличие армии является непременным условием её существования.
   - Но что случится, если на кону будет стоять жизнь твоих мамы и папы? Ты и их откажешься защищать?
   Что-то застряло в горле, передёрнуло дыхание, жжение в глазах. Он поник. На шею повесили гирю весом со вселенную. Ноги налиты свинцом; недолго - и он свалится во тьму веков, проломив под собой пол аудитории. Ивлев чувствовал, как сжимаются путы мрака, сковывая метания духа, незадолго плывущего в ладье тишины и умиротворения от одного конца бескрайнего озера к другому. И вот, уже он дёргается внутри тела, стуча в сердце, пробиваясь в череп. Скоро и это пространство окажется внушительным, когда дух запрётся в оболочку прагматизма, медленно спрессовывающего всё живое, пока не останется ничто.
   Но в критическую минуту повеяло свежестью: Леонид нашёл отдушину, впускающую дыхание жизни, спасительный бриз, уносящий с собой его дух в пространство бесконечности, впитывая его, принимая в единое целое.
   Ивлев поднял чело, стряхнув муть с глаз.
   - Только искренне любящий сын, то же дочь, ни за что не станет разбивать сердца родителей, понимая, что любой погибший - чей-то ребёнок, таких же мамы и папы, как его, безгранично любящих его, убитых горем утраты, что кто-то осмелился вершить чужие судьбы. Только тот, кто не любит отца и мать, лишает жизни чужих детей, нимало не заботясь об участи родителей. Только тот, кто любит своих родителей, знает их любовь, чтит любовь других семей. Я люблю своих родителей, равно как и они любят меня. Как вы любите своих детей, и они вас. Именно потому что люблю, я хочу, чтобы они всегда были рядом и покойны. Чувствуя это, я не могу не разделять таких же чувств у других. Если я разобью семью, справедливо, что и мою разрушат. Только легче никому не станет - проиграем все. И этого я не желаю ни себе, ни кому бы то ни было.
   Настала пауза: последнее, что помнил Ивлев, настороженные лица членов комиссии, немые, немые и во взглядах, перескакивающих от одного вопрошающего к другому и обратно; застой молодого сотрудника; недоумение главврача, ожидающе глазеющего на тех, кто тестировал призывника.
   Леонид не видел никого, вновь потупился в металлические полоски, покрывающие стыки двух рулонов линолеума, но ярче обыкновенного испытывал разом обращённые на него взгляды комиссии - солнечные зайчики на его чувственности.
   Наконец смущающее молчание прервалось. Комиссар вовсе не так уверенно, как до того, почти тихо, вполголоса спросил. Но вопрос звучал по-иному, уже не вызовом, а дознанием:
   - Если убьют твоих родственников: мать отца, брата, сестру, жену, ребёнка, друга, ты простишь?
   Как можно отвечать на то, чего не знаешь? Абстракция тем и хитра, что не вызывает чувств, и перенестись в предполагаемое положение чрезвычайно трудно, если не невозможно. И сейчас Леонид пытался рассудком перекрыть ожидаемую реакцию незавидную перспективу. Не глядя ни на кого, Ивлев ответил:
   - А вы считаете, что после случившегося я воспылаю любовью к тем, кто начал кровопролитие? Возьму ружьё и пойду кромсать людей? Если вы так жаждете, - он обращался ко всем присутствующим, - увидеть во мне машину для убийства, то должны понимать, что руководствоваться я буду исключительно личным чувством мести, но расползающимся на всю человеческую расу - что от меня и требуется - которое не вернёт мне потерянных близких, не залечит нанесённых ран, не прибавит радости и не приблизит к покою и дружелюбию.
   Комиссар отложил заявление, сунул в личное дело и захлопнул. Не взирая на Ивлева, а обращаясь к столу и соседствующим экзаменаторам, как бы ища у них поддержки, высказал:
   - Все документы на альтернативную службу уже отосланы (да их и не было), и в этот призыв мы не сможем ничего для Вас сделать.
   - Поэтому, - вмешался заместитель, - сходите, впереди лето, отдохните, развейтесь, тщательно всё обдумайте, пересмотрите своё отношение и возвращайтесь осенью.
   - Извините, но я всё уже обдумал.
   ќќќќ- Ничего, у Вас есть время. Повестку выдадим, Дмитрий Саныч?..
   - Да, - очнулся военком, - Сергей, -ќќ обратился он к сопровождавшему в прошлый раз Леонида юноше, сидящему с ними за одним столом. - Поставь ему на двадцать первое октября.
   Сергей открыл папку, подобрал повестный лист и протянул его комиссару. Тот поставил дату и вручил Леониду.
   - Распишитесь в получении.
   Леонид подошёл к столу, вялыми пальцами вывел подпись.
   - Ещё подумайте, как следует, и приходите, - назидательно проронил комиссар.
   Леонид не смог ничего ответить, смиренно кивнул головой.
   - До свидания, вымолвил Ивлев.
   - До свидания.
   "Нет, - думал он, грузно покидая здание военкомата, - добрым в этом мире быть не выгодно".
  
  
   Сентябрь. Из уютного, отопленного недавно выложенной галанкой бревенчатого дома, через деревянные, с белой облупившейся краской окна, с воздетыми, словно диадемы, ярко-голубыми наличниками, открывается чарующий вид на уходящий вдаль хвойный лес, окаймляющий всю пензенскую область. Начинаясь насыщенно-зелёным, почти чёрным, он расползался кольцом, сменяя окрас, точно хамелеон, и в ограниченном вИдении глазного прищура становится бледно-синим, создавая линию горизонта, слегка опушенную.
   Чем ближе лес, тем круче почва, и к селу он подступает уже на взгорке. Из окна, если смотреть прямо, склон покатый, но когда подходишь непосредственно к чаще, сбоку, со стороны, не видной глазу, там отвес. Почти девяносто градусов. Цветы вперемежку с сорняком путаются с голытьбой и гравием. Поэтому, когда поднимаешься, довольно легко скатиться вниз, шагов на десять. И опять вверх, и опять проезжаешь. А позже движешься параллельно склону, выискивая менее сыпкий грунт. Вытворяется вся канитель ради панорамы, развёрстывающейся, стоит добраться до подлеска. Уйдя выше, ничего, кроме еловых веток, не увидишь.
   Обернувшись, растворяешься в открывшемся просторе: внизу тонкой пёстрой нитью вьётся родник, исчезая за крутыми берегами, поросшими ядрёной крапивой, окончательно же теряет блеск в зарослях ивы; далее отдают лиловатым проложенные поля гречихи; выше взглядом голая равнина из нежно-зелёного выкрашивается желтизной; в неё слева упираются редкой стеной молодые берёзки с пестреющей кроной, отошедшие от опеки могучего лесного массива; справа несколько дальше узкой полоской проглядывает автодорога, на много километров просекающая частые сёла и деревни, некоторые нежилые, некоторые доживающие, прежде чем остановиться перед крупным населённым пунктом; совсем вдалеке рассыпающимся куполом тянется к солнцу столетняя часовня с близ стоящей церковью соседней деревушки; между ней и берёзками на одинаковом расстоянии чернеют сквозящие остовы некогда пышущих жизнью птичников, коровников, свинарников - теперь одинокий завывающий ветер, ищущий место преткновения; ближе к наблюдателю от прежних ферм разбросаны вязанки сена, граничащие со свежевспаханным отрезком, прорезанным изогнутыми колеями, утыканными большими комьями и земляными шариками; а окружена ширь вездесущей гущей курчавого леса, по мере продвижения всё более становящегося неоднородным.
   Сколь успокоительно созерцание необъятного. Сколько правды в нём.
   Леонид расположился в задней. Это дом его дедушки и бабушки, извечно открытый для гостей. С раннего детства Леонид отдыхает здесь от сует большого города с его шумами и недомоганиями. Тут вся жизнь, крестьяно-ремесленный труд, единственно воспитывающий и закаляющий. Праздность неуместна - после рабочего дня хозяйственные дела: заготовка дров, покос ботвы, копание картошки, сбор урожая, пашка земли, истопка бани.
   Так что, когда работы нет, всегда найдутся домашние заботы. А работы всё меньше. Пока застраиваются столичные города, деревня порастает бурьяном: речушка мельчает, застаивается; дороги - сплошной подъём-падение; соседские дома скрываются возрастающими кустарниками; многие сгнили; многие покинуты в поисках возможности заработка; скотина редко в одном-другом доме выглянет - самое большее коза или курица - у стариков нет сил, у молодёжи - времени и желания.
   Леонид в избе один - после совместной с дедом колки дров старик остался на лавочке у двора дышать жизнью; бабка к соседке договариваться о покупке молока.
   Ивлев прилёг на старый диван, на котором, сколько он его знает, покоится дед. Рядом преданный кот Васька, взятый в прошлом году у дедова брата. Сплошь дымчатого цвета Васька - сама кротость и спокойствие. Ни одного лишнего звука - только на двор и при виде вкусности, если недогадливый хозяин до сих пор не понял, что трапезничает не только он.
   Другая отличительная особенность Васьки - он очень любит вылизывать того, кто находится рядом с ним, когда он чистится. "Что же я всё о себе да о себе, давай и тебя". Начиная с оперения на предплечьях, поднимается по животу и заканчивает височным покровом.
   Как только ты занимаешь позицию на диване, кресле, табурете - не важно, он пристраивается к тебе: если сидишь - на коленях, передние лапы на груди - стандарт; если лежишь - на животе, морда почти у тебя, у лица; можешь лечь на живот - не проблема - Васька на коленных сгибах, попробуй развернись. Он никогда не возле, он всегда на тебе; он - часть тебя, а ты - часть его. Можешь забыть его покормить, хвост прищемить, Васька тебя не забудет, не озлобится. Не станет протяжно мяучить, просто заберётся на тебя, и люби его. Добрый кот, понятливый, игривый. Когти всегда при себе держит. Ему бы псом родиться, а он мурлычит.
   Лёнька расположился поперёк дивана - вдоль не помещается - койка коротковата, икрам больно на ребре лежать, а так ноги свешаны на пол, отдыхают. Голова покоится на подушке, прилаженной к стене. Васька сидит на животе, лапы перекрестил на груди, глаза блаженно прикрыты. Леонид легонько гладит его, прохаживаясь от головы по туловищу, переходя на пушистые лапки, такие мягкие, такие хрупкие, такие беззащитные, словно младенческие ручонки.
   Он тихим взором окидывает эту картину признательности и заботы, доверия и любви, что сердце требует права высказаться.
   - Васька, почему мы не такие, как ты? - обращаясь к коту, вопрошал он в никуда. - Что тебе нужно для любви? Чуточку внимания. Почему же человек не может обходиться меньшим? Почему ему постоянно всё от всех нужно требовать? Почему всё живое безропотно должно плясать под его дудку? Когда он, наконец, успокоится? Когда насытится? Почему он не способен понять, проявить чуткость?
   Лёня бережно лоснил ладонью от противоблошиного ошейника загривок. Кот еле приоткрыл глазницы, так, что вместо двух полосок на месте глаз образовались две щёлки с не сошедшей плёнкой. Точно показывая, что не игнорирует незнакомую диалектику, он внимал с видом утомлённого слушателя.
   - Никто не понимает меня, Васьк, не хочет понять. Только упрёки и кривотолки. Хоть тебе выговориться. Тебе можно доверять. Ты не подумаешь лишнего, не укоришь взглядом.
   Васьк, они требуют, чтобы я служил, чтобы примирился с фактом, будто нет ничего вздорного держать в одной руке Евангелие, а в другой автомат. Не приветствовать прохожего, а кричать: "Стой! Кто идёт?" Неужели только я один замечаю, что так нельзя?! Неужели лишь я чувствую, что состою не только из тканей и органов?! Никому не надо, чтобы я тратил год жизни, топча плац и исполняя глупейшие приказы психованных командиров, плещущих слюной, открывая правду о том, какой ты придурок, раз не понимаешь с первого раза, чего от тебя добиваются.
   По какому праву кто-то позволяет себе залезать в чужой дом и диктовать хозяину, что он должен (должен!) делать? Я живу, никого не трогаю. Почему тревожат меня? Почему я не самостоятельное существо, а часть правительственного плана?
   Василий, ќ- Леонид чесал ему за ухом, - глядя на всё, начинаешь думать, что для людей не существует представления о настоящем христианстве, христианстве как единственно истинном пути человечества. Складывается ощущение, что христианство - некая сказка, изучаемая для развития кругозора, не знать которую постыдно, верить в которую глупо. А Христос есть некий былинный герой, добродетельный, но не носитель истинного понимания жизни, потому что никакой истины, абсолютной, не зависящей от человеческих настроений, собственно, и нет; не сын некоего бога и никак не спаситель рода людского, отворяющий врата в иллюзорный край вечного покоя и блаженства.
   Они требуют вернуть долг родине. А что это? Какая-то абстракция. Россия? Возвращать долг лесу, речке, земле, воздуху России, небу над Россией, солнцу над Россией? По меньшей мере странно. Гражданам России? Да я к ним ничего не испытываю. Я их не знаю, как и они меня. Я не просыпаюсь еженочно в холодном поту, мучаясь думами о судьбах ста сорока миллионов человек. Но это не значит, что они мне безразличны. О родителях, о родственниках, друзьях я тоже не в состоянии постоянно мыслить. И, однако, они мне дороги. И кто есть гражданин России? Любой с российским паспортом, будь то американский или корейский золотой медалист олимпиады или французский актёр. И напротив, сколько русских проживают за рубежом, в странах, потенциально могущих стать врагами, если их таковыми посчитают наши чиновники? Господи, да где же тут хотя бы простая логика? Где она, когда не важно, косноязычен ты или с иным оттенком кожи? Ты ведь человек. Разве это не главное? Разве важнее возводимые разграничения, утоляющие бахвальство циничной мысли о принадлежности к той или этой расе? И что такое родина как не весь мир?!
   Ивлев тяжело вздохнул.
   - Несомненно, есть тайный уголок, постоянно ждущая обитель - близкие люди, всегда готовые обнять, выслушать, помочь, порой, даже вопреки твоим желаниям, что вовсе не отменяет их живое, искреннее участие в твоей судьбе. Неужели можно дорожить чем-то большим, чтобы посягнуть отнять у кого-то этот согревающий очаг?
   Как стало бы здорово, когда каждый родитель понял, объяснил ребёнку, а тот впитал мысль, что в силах каждого человека покончить с войнами, остановить нескончаемый вихрь братоубийства, объединившись в общем усилии: просто откажитесь от призыва, не подходите к дверям военкомата, пусть сгниют в своей ненадобности. Забудьте, как злой сон, это слово. Не губите свои души. Живите. Власть не способна улучшить чью-то жизнь. Человек, только он в силах свести с лица Земли постыдное клеймо войны. Не ровняйте нацию по отдельным её представителям. Человек, если ты любишь своих родителей и детей, уважаешь любовь брата и сестры что в стране, что за рубежом, откажись от ненависти - пусть её место займёт любовь. Твоё будущее зависит только от тебя.
   Последние слова он произносил надтреснутым окриком с навернувшимися в глазах слезами. Сейчас его сердце впитывало симфонию от одновременного звучания струн каждого населяющего этот удивительный мир. В него невозможно не верить, пока существует подобная признательность животного к человеку. Тёплый комок благодарности и ласки мирно посапывал на животе Ивлева, своим видом изъясняя: "Мы - одно целое. Никто и ничто не отнимет тебя у меня".
   - Да, Васька, ничто не разлучит тебя со мной. Ты навсегда останешься в моём сердце.
   Идиллию нарушила, ураганом ворвавшись, некто в подвязанной тонкой шапочке. Лёгонькая розовая курточка придавала детскому тельцу излишнюю женственность. Чёрное трико, обволакивающее тонкие ножки теряло свою оконечность в коричневых замшевых ботиночках на невысоком каблучке. Русые пряди волос распластались по плечикам; отдельный волосок задел за уголок рта, что добавляло шкоднице образ невинности по простодушию.
   Застав Леонида, на что она и надеялась, девочка закатила глаза, изображая театральную усталость, высунула язык и с выдохом "оой" плюхнулась на спину возле вальяжной разместившейся компании, напугав кота.
   - Вася, Вася, не бойся, - поспешил извиниться ребёнок, осторожно, доверия ради поглаживая кота по носику. Усатый успокоился и мягко опустился на юношу из недавнего положения полуприседа, когда не знал, что означает такая неслыханная бесцеремонность.
   - Испугался. Прости меня, Вася, не обижайся. Я тебя люблю-люблю. - И прижалась губками к гладкому тёмному темени.
   Леонид смотрел на неподдельно-наивное проявление искренних чувств маленькой девочки, только и умеющей что любить.
   Почувствовав на себе исходящее от крёстного давление, одним махом она вздёрнула головку и через секунду, дразня, высунула язык. Леонид состроил хмурость и чинно отвернул голову в сторону галанки.
   - Ну, прости, прости. Я тебя тоже люблю, - кинулась на шею девочка, щекой прижавшись к груди Ивлева.
   - И я тебя люблю, Верочка. - Положив руку на талию, расплылся в улыбке Леонид. Он уткнулся носом в свежесть и чистоту детской волосяной шапки. - Очень.
   Словно выпрашивая неправду, Вера опёрлась кулачками на грудь Ивлева и округлившимися зенками вопрошала:
   - Ты завтра уезжаешь?
   - Да, - ответил он грустно.
   Девочка бросилась, всем телом прижавшись к крёстному.
   - Я не пущу тебя в армию. Тебя там убьют.
   - Не пускай, - нежно прошептал Леонид. Он подался к ребёнку.
   Как можно игнорировать подобные возгласы! Речи, не тронутые грязью внешнего мира, девственного создания. Она ничего не смыслит об устройстве жизни, не ведает, что жизнь вообще устроена, что её можно устроить. Для неё жизнь - прямая без прошлого, не заглядывающая в завтра, проходящая только настоящим. В маленьком существе сияет аура веселья и беззаботности, где любую ситуацию можно обыграть и не утратить радостного восприятия окружающего. Так и должно быть. Зачем что-то иначе? Зачем усложнять, когда жизнь так проста? И этим приятна.
   Она напомнила Леониду его самого шестилетнего. Со звонким голосом и задорным чистым смехом. Встречающего день с рассветом и провожающего с заходом солнца, этого стража у порога новых впечатлений, неизменно приветливого. Как схожи их представления о счастье. Прыгай, бегай, падай, утирайся и снова беги, от души хохоча, прячься, ищи, находи, лазай, шлёпай по лужам, валяйся на траве, переливчатой в бесчисленных лучах единого жёлтого небесного пятна, благостного ко всему, что населяет эту планету.
   Ей неведомы причины войн, не интересны, потому что их нет. Их не существует в её сознании, потому что это плохо. Как нет ничего, что оправдывало бы плохое. Цель не оправдывает средства. Никакое объяснение не отменит причинение боли, не сделает войну доброй или спасительной. Чему удивляться, когда, действуя грубостью, приходишь к грубости? Что она точно уяснила, так это прямую связь между человеком в форме с приложенной к козырьку рукой и лежащим бездыханным телом.
   Леонид не помнил своих чувств, когда впервые столкнулся с новой явью, в корне противоположной, но ясно понимал, что они такие же, как у его крестницы. Не найдётся в мире ребёнка, которому доставило бы удовольствие разглядывание размякшего тела в кровавой луже, некогда пышущего здоровьем. Не найдётся чада, способного не просто найти, а помыслить о поиске объяснения, почему убит распластавшийся на земле.
   Ужас и боль, выраженные плачем, - вот действительное отношение детей к тому, что творят взрослые, их родители; чему учат, к чему готовят. Война обнажает человеческое уродство.
   И попытки дать ответ на возможность и (о, горе) необходимость совершения подобных бесчинств - первый шаг к нравственному разложению детей.
   - Не уходи, -слегка протяжно взмолила девочка.
   Леонид тяжело дышал открытым, но спрятанным в зарослях детских волос ртом. Остекленевшим взглядом он бегло носился по её размытому стану. Он чувствовал переживания ребёнка, самые искренние на свете, и не мог не ответить на них. Он разделял её опасения.
   - Не уйду, зайчонок, - дробно прошептал Леонид, - не уйду. Но, - он отнял её от себя и заглянул просветлевшим взором в круглые уставшие глаза. Словно ребёнок все силы отдал на беспокойство, адресованное родному человеку, - мне надо будет уехать
   - Почему? - грустно, опустив тусклые глазёнки, протянула Вера.
   - Чтобы объяснить дядям, что не собираюсь идти в армию.
   Девочка молниеносно вскочила. Удивительно после недавней вялости, точно радостная весть придала новые силы молодому организму.
   - Правда-правда? - восклицала она, во всю ширь демонстрируя неполные ряды молочных зубов.
   - Правда-правда, - подмигнул ей Ивлев.
   Девушка вновь накинулась на Леонида, обхватив мягкими ладошками его шею.
   - Я тебя люблю!
   - И я тебя люблю.
  
  
  
   Когда Леонид, от безысходности обращаясь к коту, говорил, что никто не желает, чтобы он служил, это была правда. Ни мама, ни папа, ни дядя с тётей, ни дедушка с бабушкой. Даже папа его хорошего знакомого, как-то встретившись и спросив о дальнейших планах, заявил в унисон родне, что нечего там делать. Знакомый по личному опыту, сравнивая армейку с безответственным цирком, где творятся глупейшие вещи, не мог могущие прийти в голову даже одногодке.
   Родня же по отсутствию какой-либо тяги у самого Леонида. Женщины, понятное дело, опасались, кабы чего не дай Бог. Мужикам попросту не хотелось отпускать на год сына, племянника, внука. Но все вместе явно выражали неудовольствие по поводу выступления ребёнка против государства. Можно иметь принципы, но глупо их отстаивать, когда тебя могут завалить.
   Ивлеву так не казалось. Он считал, что поступаться убеждениями значит не иметь их вовсе. В конечном итоге, живёт человек или подчиняется?
   Леонид сидел на ступеньках крыльца, выходящего во двор. Было за полночь. Столбик термометра опустился ниже нулевой отметки и красным высвечивал на шкале пятёрку. Изо рта широкой тучей выпускался пар, рассеиваясь в световом потоке ярко горящей, но разбрасывающей слабое мерцание на окружающее убранство энергосберегающей лампочки. А за сараем, разделённым на конюшни, в которых, правда, никто уже не ютился, разве только соседские кошки, выискивающие мышей, и большой комнаты, отведённой некогда для коровы с пОдлавкой для сушки сена, выплывала луна.
   Она не была полной, показывала тридцать пять минут, но своим нагим светящимся видом блекло отбрасывала контуры на теневую сторону, указывая на, хоть частично и прикрытый, но изящный круг.
   Сыпал мелкий, словно гранулы пенопласта, тихий снег, но всё же обелил половые доски. За дверьми мирно посапывала бабка, и похрапывал дед. Сколько лет провели они вместе? Двадцать два лета, ровно по числу леонидовых годков, тридцать три по числу сестриных, больше пятидесяти по числу маминых и дядиных, шесть по крестниным, тринадцать по племянниным. Каждый его визит в деревню был насыщен тяжёлым крестьянским трудом, во исполнение которого опускались все имеющиеся силы сначала семилетнего, а после из года в год всё крепнущего ребёнка. И какая бы усталость не обваливалась на молодые плечи, что и голову от подушки, где лелеял найти заслуженный отдых и восстановление, трудно было поднять, мальчик радовался исполненному. И не потому, что дело завершено, а потому, что ощутил себя частью чего-то далеко-далеко укоренённого, вечного, как сама вселенная, стоящего у истоков товарищества между человеком и природой, где и тот и та дают друг другу жизнь.
   Не передать словами, до чего благороден и облагораживающ труд земледельца. Далеко не прост в замысловатости, груб в приложении и животворящ в процессе. И результат - ты живёшь, чтобы производить жизнь, и производишь жизнь, чтобы жить.
   Ивлеву вовсе не хотелось отсюда уезжать. С ним рядом находились родные, люди, его взросшие, разделившие с ним детство, любящие, всегда рады ему. Но ему надо было отправляться в ненавистное им заведение, поддерживающее то, что он ненавидел больше всего - насилие. Оправдываться перед людьми, всю жизнь ему неизвестными, не знающими его, но тем не менее постоянно следившими, удерживающими невидимыми нитями принадлежности к государству, словно он вещь или лошадь, скованная уздой.
   Ознакомляясь с биографией Мохандаса Карамчанда Ганди, он услышал слова о том, что следует ненавидеть ни человека, а грех. Совсем не важно, чьему авторству принадлежит изречение, а только смысл, в нём заключённый. Леонид проникся тезисом, возможно, самым миролюбивым, какой он слышал, и действительно понятным; впитал как истину и хотел этим жить. И жизнь его и была воплощением этого тезиса. Его память не имела места, отведённого для нежелательных лиц; сердце не испытывало ненависти к кому бы то ни было. Соображая, он признался, что к тому же насилию так же не испытывал ненависти. Горькое разочарование, сожаление и подавленность - вот его отношение к грязи мира. Он мог злиться, негодовать, но не умел ненавидеть. Только плакать душой и телом, сострадать. Леонид не испытывал неприязни к сотрудникам военкомата или чиновникам, присвоившим власть над человеком, но только к мерзости явления, которое они собой воплощали.
  
  
   В городе Ивлев намеревался осуществить дело, о котором раздумывал давно. Он собирался стать донором. Когда эта идея пришла ему в голову, Леонид не мог вспомнить. Что побудило - тоже. Некий определённый толчок, вызванный неожиданно открывшейся истиной, не имел места.
   Много дней он находился в утомляющей прострации размышлений над смыслом человеческого существования и своего собственного в бушующем водовороте людских судеб, должном либо продолжить разделение на протоки до тех пор, пока не исчезнет, либо, наконец, соединиться в общий поток, устремлённый в одном направлении.
   В конце концов, Леонид пришёл к выводу, что пока остаётся в подвешенном состоянии раздирающей неопределённости, лучший вариант, как с пользой провести употребить отведённое время - попытаться проявить искреннее участие в спасении чьей-то жизни или оказании помощи нуждающимся. Он выбрал донорство.
   По приезде Ивлев отправился в донорский "Центр крови". Большое, облепленное плиткой с пластиковыми окнами здание оказывало приятное воздействие на добровольца. Внутреннее убранство помещений своей опрятностью и чистотой усиливало эффект доверия.
   На входе охранник попросил паспорт Леонида и записал его в приёмную книгу. Обменяв в гардеробной куртку на номерок и бахилы, Ивлев по указанию прошёл в регистрационную. Здесь у окошка уже пожилая женщина в халате просунула бланк с вопросами об общем состоянии донора, перенесённых заболеваниях и операциях, приёме пищи и лекарств, жалобах, если таковые имеются, и родственно спросила:
   - Вы первый раз?
   - Да.
   Она склонилась над листом и сказала:
   - Тогда кровь. Платно или безвозмездно?
   - Безвозмездно.
   - Где галочка, распишитесь и следуйте к кабинетам двести двенадцать или двести тринадцать.
   - Спасибо. - Леонид подписался в листе с указанными фамилией, именем, отчеством, местом для группы крови и резус-фактора, взял вместе с заполненной анкетой и зашаркал в полиэтиленовых тапочках к указанным первичным пунктам.
   В ярко освещённом коридоре с ответвлённым холлом на металлических сиденьях и дерматиновых креслах расселось порядка пятнадцати-двадцати человек; некоторые молча прохаживались взад-вперёд по вестибюлю, изредка заглядывая в навесные жидкокристаллические тонкие телевизоры, где транслировалась передача о здоровье; некоторые, как и подошедший Ивлев, рассматривали увешанные повсеместно многочисленными плакатами, рисунками, фотографиями, письмами с пожеланиями стены.
   На многих из них улыбающиеся группы детей приветствовали читателя поднятыми руками; на ином бабуля обнимала молодого человека, видно, оказавшего ей несравнимую для неё помощь; на противоположной стене ребёнок, не более годика, лежал с трубкой в вене, а рядом светловолосая девушка родительски укутывала взглядом юного пациента. В изобилии клеились неряшливые, написанные цветными карандашами слова благодарности. Читая пожелания, чтобы у дорогого донора всегда было много крови, Ивлев, словно воочию, видел, как напряжённой детской рукой выводились неровные буквы наивной искренности.
   Невозможно не ответить улыбкой на отражение души ребёнка. Ивлев чувствовал, что среди промозглых, грязных улиц равнодушия набрёл на обитель сердечности, единственно верного сообщества людей, бескорыстного, самопожертвующего.
   Чуть поодаль, ближе к окну разместились тесным порядком зарубежные братья и сёстры из Японии, Гонконга, Израиля... Такие же весёлые, такие же радующиеся Ивлеву счастливые люди. Отличаясь лишь внешне, родственные внутренне, они улыбчиво махали своим российским, украинским, эстонским, белорусским друзьям на противоположной стенке, а те отвечали взаимностью. Казалось, стоит покинуть это место, и люди на фотографиях начнут оживлённую беседу. Ни жестами, ни через переводчиков, но взглядом, ясным и глубоким, всеобъемлющим. Язык счастья и боли, веселья и печали, ненависти и благодарности подвластен каждому, и не нуждается в переводе.
   Кабинеты двести двенадцать и двести тринадцать значились как терапевтические. Когда очередь дошла до Леонида, он потянул ручку вниз и толкнул дверь.
   Небольшое помещение вмещало стеклянный шкафчик с пузырьками и пробирками, рабочий стол, за которым спокойно восседала молодой врач и компьютер, на экране монитора которого зелёными, жёлтыми, красными красками отображались шкалы, ячейки и полоски с именами и цифрами. Так же ярко падал свет. Они приветливо друг другу улыбнулись, поздоровались. Уточнив состояние донора, его вес и рост, употреблял ли за последние четыре часа пищу и, услышав отрицательный ответ, назидательно пояснила, что натощак сдавать кровь не рекомендуется, обязательно следует перекусить, вручила брошюрку с перечнем, что можно, а что нельзя употреблять за сутки и в день донации, попутно частично прокомментировав её содержание.
   Приняв от Ивлева благодарность за предоставленную информацию и уверения в следовании её рекомендациям, врач налепила ему на плечо манжету, одела стетоскоп и начала процедуру. Удостоверившись в оптимальном давлении и нормальном пульсе, врач отправила Ивлева на пробу крови из пальца.
   - Потом вернётесь вне очереди.
   - Хорошо, спасибо, - улыбнулся Леонид.
   - Жду, Вас. - Любезно ответила она.
   Здесь тоже принимали два кабинета - двести четырнадцать и двести пятнадцать, но в каждом по два сотрудника. Одна непосредственно проводила забор и распределяла кровь по стёклышкам, добавляла различные реактивы; другая прогоняла её через специальный аппарат и высматривала по компьютеру результат. Далее в течение трёх минут они возвращали карточку с отметкой группы крови, и Леонид без очереди возвращался в терапевтический, где врач выдавала талончик на питание перед сдачей.
   - Спасибо, - напоследок поблагодарила она, - приходите ещё.
   - Придём, - просиял Ивлев, - спасибо.
   Вестибюль ответвлялся на выход на донацию и противоположный ему буфет.
   Средних лет женщина приняла талон, пригласила присесть и поинтересовалась о температуре чая:
   - Вам горячий, тёплый?
   - Горячий, пожалуйста.
   Она вернулась, неся в одной руке красную пластиковую тарелочку с пакетиком чая, пачкой из четырёх печений и тремя пакетиками сахара; в другой держа одноразовый пузатый стаканчик с кипятком.
   На столе стоял графин с тёплой водой.
   - Пожалуйста. Приятного аппетита.
   - Спасибо.
   Закусив, Леонид поднялся вторично поблагодарить буфетчицу, как та спросила, знает ли он, куда следовать. Ивлев ответил, что нет, и буфетчица показала ему направление на лестницу на второй этаж, а там на полу начертаны указательные кружочки. В завершении она пожелала ему всего хорошего.
   Леонид одолел ступеньки, ведущие на второй этаж, и очутился в просторной комнате отдыха: несколько пуфиков, вещевой шкаф с ячейками, навесной телевизор, алоэ и папоротник в горшках, такие же усиленно обклеенные стены. Но несколько иная тематика - история возникновения и развития донорства как в СССР, так и в странах зарубежья.
   Один из плакатов отличался свойственной советскому периоду образностью. На нём молодая комсомолка в красной блузке и чёрной юбке со жгутом на левом плече громогласно заявляла подписью внизу: "Быть донором - великая честь для патриота". Формулировка заставила несколько разойтись уголкам рта, Леонид заметил: "Каким, однако, разным бывает патриотизм - уничтожить за правящую партию или спасти жизнь, подарив часть себя. Похоже, патриотизм подходит под оба понятия - любовь только под одно. Но почему-то человека не смущает двоякая концепция преподносимого в массы добра. Почему-то не замечает или не стремится заметить, а может, боится углядеть противоречие или, если дознаться, циничную ложь. Один истребляет, другой спасает, и оба - любящие! Удивительное толкование любви. Только человек может такое выдумать, только человек может в это поверить".
   Красные путеводители на синем полу привели Ивлева в приёмную-прихожую, которая разветвлялась на отделения дачи крови и плазмо-, тромбоцитофереза. В каждом произрастало десять-двенадцать кресел, и на двух доноров приходилась одна медсестра.
   У Леонида взяли карточку с направлением на кровь, и свободная медсестра проводила его к только что освободившемуся креслу. После предыдущего донора кресло протёрли и усадили нового. Предварительно уточнив, из какой руки предпочтительно произвести забор, медсестра подложила под правый локоть сложенную вчетверо марлю, трижды протёрла антисептическим раствором локтевой сгиб, потрогала пальцем, выбирая вену, и попросила сжать Леонида кулак. Прихватив кожу, она осторожно, но быстро - видна сноровка - практически безболезненно ввела иглу. Тут же хлынула бордовая жидкость в уходящую к аппарату трубку, а в месте прокола, точно кровь ускорила ток, разлилось приятное тепло. В ответвлении трубки располагался небольшой мешочек, частично заполненный кровью, и отходящая полость со штырьком, куда медсестра поочерёдно засунула пластиковые ампулы, моментально затянувшиеся тёмно-красным.
   - Сейчас манжета наполнена, поработайте кулачком. Когда ослабнет - перестанете. Мячик дать Вам?
   - Давайте.
   Она вытащила из ящика резиновый мячик ярко-красного цвета в форме сердца и протянула его Леониду.
   - Всё в порядке? - участливо поинтересовалась она.
   - Да, вполне. Спасибо.
   - Всё, - одобрила она, - лежите.
   Подвешенный на штативе литровый мешок размеренно наполнялся. На безымянной отметке в четыреста пятьдесят миллилитров, но известной технике, забор должен был остановиться.
   Вскоре Ивлеву принесли квиток с отметкой "безвозмездно", но с всё же обязательной выплатой на обед, который следовало предъявить кассиру.
   Сотрудники прохаживались взад-вперёд, заглядывая в показания приборов, справляясь о самочувствии доноров, общаясь с некоторыми интересующимися процессом. Отвечали на вопросы, делились знаниями о привилегиях, дающих донорством.
   Ивлев не мог не нарадоваться живому участию этих людей в своих пациентах, дружелюбию и тёплому отношению каждого, начиная с охранника вплоть до последней инстанции кроводачи. Каждый улыбался, каждый благодарил и желал всего наилучшего. Никто не замыкался в себе, а рад был проявить общительность и располагал к себе.
   Примерно через десять минут прерывистыми "пиками" зазвенел аппарат. Подошёл освободившийся медбрат, расстегнул манжету, на место прокалывания прижал плотный свёрток бинта и осторожно вывел иглу.
   - Прижмите бинт, - попросил он.
   Леонид положил палец, а медбрат молниеносно придавил то место другим бинтом, плотно повязывая его вокруг локтя.
   - Не туго?
   - Нет, порядок.
   Рука еле сгибалась, но никакого дискомфорта не ощущалось.
   - Часа через два можно будет снять. Желательно руку не нагружать, - пояснил он. - Тихонько поднимайтесь. Голова не кружится?
   - Всё хорошо, спасибо.
   - Вам спасибо. Все доброго.
   - До свидания.
   На выходе Ивлев подошёл к окну кассы, расписался в получении справки о сдаче крови, позволяющей, как указано в бумажке, взять дополнительный день отдыха, забрал причитающиеся деньги на обед, убрал бахилы в урну для использованных, обменял номерок на куртку, сообщил охраннику свою фамилию и с хорошим расположением духа покинул незабываемое место, сравнимое с домом, где тебе рады.
  
  
   - Отдать долг родине... А чем я обязан ей? - Ивлев в очередной раз отчитывался перед отцом, считавшим нежелание сына служить его боязнью армии, различных толков о дедовщине, действующем распорядке и прочих нюансах. Он не мог вообразить, что апатия к службе может быть вызвана чем-то иным, абстрактным, какими-то убеждениями, внутренним миром. Как и любой встречный, демонстрирующий только поверхность, ранить которую не опасно - если что, можно заменить, подобно змеиной коже, новой - и прячущий где-то в тайниках сердца искру, лелеющую видимую одному владельцу сокровенного, Ивлев-старший апеллировал лишь внешними доводами, лобовыми.
   - Разве я был рождён в долг, и всякое дитя рождается не от любви Бога и родителей, а по корыстной щедрости некой родины? Даже если вообразить, что родина - не чиновники, вставшие у руля управления страной, а, как они внушают обществу, народ, каждый его представитель, каждые мать и отец, то перед юношей возникает зачастую не уловимое им противоречие - почему эти люди, с детства заботившиеся о нём и внушающие ему свою безграничную любовь к нему, как и каждый из них к своему ребёнку, теперь заявляют, что само его рождение, причиной которого стало либо сознательное желание мужчины и женщины иметь отраду в жизни, либо безответственная эгоистичная потребность в удовольствии, не зависящее от него, есть не благо человеческой природы, а закабаление мировоззрения и системы, дополняющих одно другое, созданные им, человеком.
   Труд, образование, воспитание сопутствовали жизни человечества на протяжении всего периода его развития, как и земля, на которой оно могло существовать. А государство присвоило себе право приобщать все дары, данные Богом, к своим рукам и раздаривать их за мзду, внедрять в сознание людей свою щедрость, покровительство и заботу, мнимое внимание и участие и, как следствие, обязанность человека слепо подчиняться и чтить его, благодетельствовать перед машиной.
   Ты когда-нибудь видел, чтобы раб жил лучше господина? Приказывал ему? Чтобы жалованье слуги превышало доходы хозяина? Они ведь так себя именуют нам в лицо. А вот, погляди - это норма. Наши покорные слуги живут обеспеченнее нас, разъезжают в эскортах, перед ними все открывают двери, подобострастно кланяются. Перед тобой, хозяином, много дверей открыто? Многое можешь позволить себе, не испросив разрешения? Ты, хозяин, где твоя власть? Не молчи, ты сам всё прекрасно понимаешь. Каждый день помногу раз сталкиваешься с этим, злишься, негодуешь, но винишь пешек. "Ваш покорный слуга". Какое лицемерие. Не стесняются. Да и чего стесняться, когда мы не против. Мы поверили, что хозяева; они - что слуги. Они и довольны.
   Даже с позиции демократии: власть народа! Где она, власть, если я даже над собой её не вижу?!
   Леонид вернулся к предмету дискуссии. Всё это время папа сидел молча в кресле, пространно уставившись в оклеенную зелёными бумажными обоями стену. Сын же лепил, как из пулемёта.
   - Вы говорите, что я должен оберегать Россию с оружием в руках, потому что она моя родина. Но ведь я не знаю её: мне не знакомы её необъятные края, точно так же, как не известны прочие страны. Если родиной называют место, где рождён человек, то роддом города М.. и есть мой дом. Если родина - место моего взросления и воспитания, то это города К.. и Ю.., а так же село С.. пензенской области. Видишь, как много. И если к роддому я не испытываю никаких чувств, потому что не помню его, К.. и Ю.. застроили настолько, что любое возвращение сюда превращается в новое знакомство с ними, то именно к С.. лежит у меня душа, именно туда меня тянет. Мне точно так же чужды Москва, Санкт-Петербург, Казань, Новгород, как Париж, Лондон, Прага, Берлин, Стокгольм, как тот же Киев, сердце русской земли, веками являвшийся её центром. Теперь это часть Украины; Украина - самостоятельное государство, и уже не есть родное место.
   У тебя одна родина - Тула; у мамы Пенза; у меня Москва. Как такое может быть, ведь ты, пап, и мама и есть моя родина.
   Леонид присел рядом, обняв хмурого родича. Тихим, ласковым голосом сын промолвил:
   - Тебе хочется, чтобы я прожил твою жизнь; но я живу, чтобы исполнить не твою волю, а свою. Точно так же, как некоторые желают иметь свой независимый уголок и считать его родным, так и мне хочется родным и абсолютно равно любимым считать всякий уголок нашего прекрасного мира, не деля его на Россию, Китай, Америку, Индию и прочие страны. Родственность несёт человек, а не земля или дерево. Они всегда готовы принять страждущего скитальца.
   Сергей Владиславович, прикрыв глаза, тихо прошептал, словно и сам уже не верил в то, что говорил. Будто молвил не он, но закоренелые устои любого общества.
   - Но ты же родился в России...
   - И что, пап? Разве я привязан к земле, и любить должен не жизнь, а ограниченное пространство? Почему человек страстно тянется к звёздам? Не оттого ли, что его сердце не сковано рамками ограниченного мышления стада? У меня есть знакомые, рождённые в Казахстане, Грузии, Азербайджане, Армении, Германии, но всю жизнь проживающие в России. Как быть с ними? Многие из них присягнули на верность нашему правлению. Кто они? Невольные предатели?
   - Выросли-то они у нас, сам говоришь.
   - А если американская семья здесь продолжит потомство, оно станет русским? Его корни уходят в историю Америки, а истоки Америки в историю Европы да и всего мира. Да у нас любого, кто вложится в страну, сделают русским. То же и в иных местах. Может, прежде чем внедрять в умы людей подобные понятия, стоит вначале разобраться, что всё-таки они обозначают? Зачем вообще разделять один общий мир на "твоё"-"моё"? быть может, Человек - моя родина? Мне кажется, что есть родина для него, каждый определяет сам.
   То ли от сокрушения, вызванного представляемыми возможными последствиями столкновения миропонимания сына с общественным укладом, с самой государственностью, то ли от сознания личного бессилия перед машиной или от отсутствия такого сознания у Леонида, Ивлев-старший по-прежнему монотонно сопротивлялся.
   - Случится война, тебя так или иначе призовут.
   - Их воля. Моя - не подчиниться.
   - Ты не сможешь.
   "Вот теперь папа толкует дело. То, что сам думает, а не возгласы с экранов и транспарантов. Теперь он лично подтверждает, что человек вовсе не свободен", - проговаривал Леонид. Только, вот, он хотел быть хозяином над собой - естественное право жизни.
   - Что мешает мне не поднимать рук навстречу протянутому автомату? Что не позволяет подходить к артиллерийской установке и подносить снаряды? - Сам же отвечая, он продолжил. - Страх за свою шкуру. Но тогда слишком мелочной представляется жизнь. Нет, пап, - опустил он голову, - я никого не стану убивать или способствовать распространению зла. Пусть лучше меня казнят, нежели сам стану убийцей. Лучше отдать тело и сохранить душу, чем убийством спасти плоть, замарав душу.
   - Тебя посадят, - подавленно выдохнул папа.
   - Ну... - Леонид отвёл взгляд к серому окну, - что я могу сказать?.. - Он потупился. - Не считаю это справедливым, возможно, в скудоумии своём. Но есть что-то притягательное и... страшное, - добавил сын, - пострадать за правду.
   - И ты считаешь, что прав? - поник Сергей Владиславович.
   - А иначе зачем всё это? - раскинул он руки. - Если мои представления не впадают во вселенскую справедливость, что ж, - он хлопнул себя по колену, - я, по крайней мере, честен перед собой. Это всё, чем я могу довольствоваться.
   Тишина повисла в комнате: одну её половину составляло угрюмое раздумье; другую - мрачное спокойствие. Наконец молчание прервал глава семейства. Откинув голову, он спросил:
   - Так что же, альтернатива?
   - А что ещё остаётся? Купить?
   - Ну, хотя бы.
   - Нет, - твёрдо заявил Леонид, - попривыкли больно. И без того дерут. Хватит!
   - Значит, санитар? Ты этого хочешь?
   - Не хочу, я бы пошёл работать. Да только кому это важно? Кроме вас, разумеется. Но, раз такие условия выдвинуты, тут не развернёшься. Забавно получается, - усмехнулся с грустью в голосе, - мы с неприязнью относимся к людям, занимающимся санитарным делом, и спокойно гадим на нашей планете, в своём доме. Даже поощряем, вместо того, чтобы презреть в себе черту вредить.
   Ивлев заглянул в глаза отцу.
   - Пап, я и здесь ошибаюсь?
   - Прав, сынок. Ты прав, - положил он шершавую ладонь на плечо, по-отцовски сердечно сжав его. - Нескладно мы живём. В высокомерии своём придумываем проблемы, устанавливаем мнимые идеалы, учим им других, а после ищем способы устранить их плачевные последствия, используя оружие и деньги, угрозы и обман вместо возможностей человеческой добродетели. Прости, очень сложно смириться с тем, что твоё дитя идёт не вдоль, а поперёк. Но, наверное, так правильно. Реку переходят поперёк. И ты не виноват в том, что мир не с тобой. Это здравый смысл, а массы никогда им не отличались. Но, должно быть, каждый в тайне согласен с тобой. Как и я. Только я не смог, может, у тебя получится. Но я буду с тобой, обещаю, - заверил отец, снисходительно оголив зубы.
   - Спасибо, пап.
   - Ладно, - тряхнул скудным подшёрстком Ивлев-старший, - чем плохи философские беседы, они быстро утомляют. Поеду в гараж. Увидимся.
   И вышел, провожаемый благодарным взглядом сына, укрепившегося в вере таким важным сторонником как папа.
   На полке лежало потрёпанное карманное Евангелие. Леонид подошёл, взял и начал безучастно листать измятые пожелтевшие страницы, бегло скользя взглядом по прочитанному. Изнемогая от пустоты в голове и апатии, охватившей всё естество, Ивлев краем глаза случайно заприметил обращение о душе. Все эти месяцы проникнутый изучением себя самого и человеческой значимости, Леонид пришёл к выводу, что только духовная составляющая человека, она же, по сути, и есть человек - его воззрения, его отношение, его поступки, его надежды и мечты, является определяющим аспектом исторического процесса и его результатов. Итоги, к которым на данный момент подошла цивилизация, это отражение шкалы нравственного столбца, спроецированного на временной промежуток развития и становления человеческого рода.
   С чем пришёл человек в мир? Чему научился? Что ныне несёт в себе? И каков прирост основополагающих понятий о морали? Есть ли он?
   Несомненно, в техническом плане умственного потенциала человечество достигло удивительных высот и продолжает восхождение. Но, несмотря на многочисленные послания, содержащие в себе истоки совместного мирного существования, люди в подавляющем количестве стоят у подножия горы.
   Почему в этом направлении человеческая мысль не в состоянии сдвинуться с мёртвой точки личного, мелочного, потребительского выбора? Страх смерти? Разумеется, любой человек её боится, не всегда задумывается, но обязательно, лёжа на ложе, - последний приют умирающего - в его воображении смерть перестаёт быть абстрактной субстанцией, а облекается в телесную форму, холодную, отгораживающую ото всех. Но что странно: она забирает не тело - оно продолжает покоиться в тихой дрёме - а что-то иное, после чего бесчувственному организму достаётся тление.
   Быть может, человек боится не самой смерти, но прекращения биологической жизни, не в силах переступить грань неизвестного? Прекращения движения? И потому старается урвать у матушки-природы как можно больше. Вначале утолить голод, а после безграничное желание голода.
   Но причина всё так же за завесой. Даны многочисленные наставления, что человек жив не бренным телом, а внутренним стержнем, поддерживающим биение сердца ("дух бодр, плоть же немощна"), не понятно где находящимся. Им пронизаны и сердце, и мозг, и, будто, весь организм.
   Нет смысла говорить, что человек не страдает от утраты, предательства, разочарования, одиночества, расставания. Сильнее, чем от физической боли, дольше. Почему же? Они не имеют материального облика. Куда же в таком случае бьют эти стрелы? Почему мы порой не можем оправиться от удара, не зримого глазу или только спустя длительный период? Что способно иметь подобную чувствительность и надёжную фиксацию? Может, всё-таки душа существует и, отнюдь, не причуда? Цивилизовано ли наше общество, где ценности подменяются с учётом изменения обстановки? Научные достижения, громогласные заявления и уверения, а как конфликт, так ничего нового как силу оно предложить не в состоянии. Добиваемся мира войной.
   Он заново погрузился в рисуемые воображением мутные контуры напряжённой обстановки, где расплывающимися линиями маячили офицер, кричащий на робкого солдата с дрожащими руками и приставленный к стенке ребёнок. Накрахмаленный майор внушал:
   - Убей его! Это твой долг! Не бойся, перед командованием я отвечу!
   - Но он же...
   - Подонок! И таких следует убивать без зазрений совести!
   - ...человек.
   - В предатели решил заделаться? Про присягу забыл?
   Рассеянно стреляя дикими глазками, солдатик пытался удержать автомат, выскальзывающий, словно рыба, из треморных пальцев. У бетонной стены всё замерло, только взгляд молящий, неудовлетворённый: на него смотрел не тот, кто должен был привести приговор в дело, а подстрекатель, лишённый чувств. А ему хотелось увидеть человека - солдат всем своим жалким видом, выражающим нежелание вершить (как это называется) правосудие, теплил в нём надежду, что он умрёт, не разочаровавшись в людях: что не каждый, на ком одета форма и через плечо автомат, становится машиной. Солдатик скосил взгляд на босые ноги, немного поджал приклад, подтянув тем самым чуть выше опущенное дуло к примерному уровню груди, зажмурил глаза (будто это что-то изменит или облегчит участь...) и спустил курок. Он не видел отверстия, пробитого злодейкой-пулей, не слышал последнего вздоха, не узрел прикрытого солёной плёнкой скорбного взгляда, но знал, непременно, знал, что они были. Он всё это испытал на себе. Потому и не глядел. Глухое падение, подбадривающее похлопывание по плечу с сопутствующей похвалой начальника-подельника и одиночество с пронизывающим ветром. Чёрных кожаных ступней коснулась красная течь - тот безответный взгляд ребёнка. Солдат тупо уставился под ноги: слёзы соединялись с кровью приговорённого.
   - А кто за меня ответит перед Богом?.. - с опозданием в темноту прошептал новобранец.
   Верят ли вообще в Бога люди, отдавая подобные приказания? И где-то далеко-далеко перед тусклым светильником сидит мать убитого, усердно молящаяся, чтобы Господь уберёг её дитя от всех бед и вернул целым и невредимым. Через некоторое время придёт весть, что сына уже нет в живых, и молитвы отсылались не на землю, а к небесам.
   Хоть кто-то смотрел в глаза тем, чьего сына, или мужа, или брата, или отца он убил? И если найдётся такой, оправдывает ли он изобретённое и узаконенное поприще?
   Леонид отрицательно крутил головой. Ни одно достижение, каким бы ценным оно ни казалось, не оправдает убийства. С компьютерного стола он взял измятую недавнюю распечатку с выражением выдающегося представителя нашего рода. Его авторитет непреклонен, а память, наверное, навсегда останется в анналах истории, равно как и вклад в науку и, по крайней мере, для Леонида, распространение нравственных ценностей. Изречение гласило:
   "Тот, кто довольно марширует под музыку в строю, уже заслужил мое презрение. Мозгом он был наделен по ошибке, ему вполне было бы достаточно и спинного мозга. С этим позором цивилизации должно быть покончено. Героизм по команде, бессмысленная жестокость и омерзительная бессмысленность, называющаяся патриотизмом - как сильно я ненавижу все это, какой низкой и подлой является война. Я убежден, что убийство под предлогом войны не перестает быть убийством".
   "Спасибо тебе, Господи, что дал миру такого человека. Спасибо, что познакомил меня с ним, да ещё в очень важный момент моей жизни. Спасибо и тебе, несносный еврей. Спасибо, что поддерживаешь меня, пусть тебя уже и нет в живых. Но твоя поддержка из глубин истории ощутимее многих ныне живущих. Можно отвергать Христа, но не людей, совсем недавно топтавших землю".
  
  
  
   - Сейчас на медкомиссию.
   - Так я уже проходил...
   - То было весной, а сейчас осень.
   - Ничего не поменялось.
   - Надо идти.
   - Ясссно...
   К сожалению, Леонид не заплутал, всё было знакомо. В шестой раз как-никак. Заглянул в длинный, точно цепь, скованная из звеньев-кабинетов, коридор, оставил поверх тела только футболку и прошёл к докторам. Отличительная особенность второго медосмотра заключалась в том, что врачи сами удивлялись, для чего Ивлева отправили заново проходить обследование, когда дело было так недавно.
   - Не подрос?
   - Да как-то времени не было.
   - Хорошо, - улыбнулась женщина средних лет. - Давай на весы.
   Леонид встал.
   - То же самое. Семьдесят четыре.
   Вторая записала в карту.
   - Теперь в уголок, лицом к стене.
   Ивлеву продиктовали числа, продублированные им, представили карточки с точечными фигурками и цифрами, проверили зрение и давление. Всё осталось в норме.
   Дошло дело до хирурга, который, оказывается, вовсе не хирург. Никакой таблички на столе, как у предыдущих, нет. А следующий, как выяснилось впоследствии, хирургический.
   Безымянный доктор взял карту и справился об общем состоянии.
   - Всё в порядке.
   Перелистывая, он наткнулся на заявление, заложенное между страницами. Вскинув редкие брови, врач спросил:
   - Заявление на альтернативную службу?
   - Да, - подтвердил Ивлев.
   - Почему хочешь?
   - Не желаю идти в армию, а другого выхода нет.
   - Да что тебе армия? - удивился он. - Отслужишь год и придёшь.
   - Мне это не нужно, - мягко ответил Леонид.
   - Ну, - недоверчиво покачал головой пожилой мужчина, - должна быть автобиография, характеристика.
   - Всё там.
   - Где?
   - Где и заявление, поищите.
   Монотонными движениями в такт речи врач, не спеша, вытянул лист с характеристикой из ВУЗа. Одобряющим движением вздёрнутых губ и складок лба он выразил неподдельное участие.
   - Ответственный, исполнительный, коммуникабельный. Всё отлично. Не понимаю, для чего?.. Знаешь, это раньше отправляли на предприятия, а сейчас всё довольно сложно и очень тянется. Ты точно уверен?
   - Да.
   - Ты понимаешь, что для тебя станет закрыта дорога во многие госучреждения?
   Леонид не вполне понимал, отчего так, но ради карьеры не собирался предавать свои идеалы, а потому кисло ухмыльнулся:
   - Ну, что делать?..
   - Что родители говорят?
   - Более менее лояльны.
   - И тебе не жалко их?
   - Я люблю маму и папу, но если и они любят меня, в чём я не сомневаюсь, то должны принять мой выбор. Это мой выбор. - Нажал на второе слово призывник.
   - Странно. Но, ты знаешь, - это был первый представитель военкомата и один из немногих, с кем разговаривал по поводу службы Леонид, кто, пусть поверхностно, но проникся естественным правом человек на самоопределение, - таких, как ты, немного.
   - Хорошо не быть одиноким, - подытожил Ивлев.
   Он думал, что уже всё, и сможет сохранить маленькую искорку понимания, не свойственную здешнему месту, как врач засуетился.
   - Давай, я выпишу тебе направление к психологу.
   - Не надо.
   - Почему? Пройдёшь и вернёшься с заключением.
   - Боюсь, напишет чего не так. Не хочу, чтобы за меня кто-то решал, чем заниматься. - Леонид встречался заочно с психологами и вынес неутешительные выводы. Макс, двоюродный брат, устраиваясь на работу, не смог пройти психологическое тестирование, длившееся более четырёх часов. Утомлённый по большей части непониманием неадекватных проверок, он безучастно щёлкал мышкой по компьютерному монитору, ловя, как он выразился, какие-то шарики; чертил рисунки; выбирал любимый цвет из нелюбимых; отвечал на глупейшие вопросы, после которых сам думал, а в своём ли уме психолог. В итоге, не прошёл. Товарищ папы после планового тестирования на профпригодность, проработав в цеху более двадцати лет, был признан не годным молодой особой, недавно окончившей высшее заведение. Его однокурсник, устраиваясь в пожарную часть, так же был выжат после тестирования, которое с трудом одолел. Прежние времена, когда не хватало рабочих рук, где ты был нарасхват, ушли, сменившись временем менеджеров, юристов, экономистов, банкиров и психологов, тяжелее ручки ничего не державших и не слезающих с мягких стульев. Он считал себя адекватным, окружающие - более чем. Друзья относились к нему с уважением, потому что были уважаемы им, и с естественным подтруниванием, скрепкой любой компании. Часто рассчитывали на него, обращались за помощью и подсказками, ценили. И Ивлеву далеко не улыбалась перспектива в одночасье быть признанным не вполне нормальным. Так или иначе, но ему предстояло на себе узнать знакомство с занятым делом психологом.
   - Успокойся, это плановая проверка, - заверил его врач.
   - Мне надоело уже сюда приходить.
   - Куда тебе спешить, - вяло возразил мужчина. На вид ему можно было дать годков эдак шестьдесят пять-шестьдесят семь. Энергичность - ни его второе имя. Грузный, усталый, неповоротливый, застопорённый, он всем своим невыразительным видом внушал апатию и вызывал сонливость. Ему некуда было спешить, молодой же требует деятельности. Понимания не удалось достичь.
   Он выдал прямоугольной формы листик с направлением на обязательное предварительное медицинское обследование перед прохождением медицинской комиссии, как гласило указание. И отправил к следующему проверяющему.
   В предпоследнем кабинете, склонившись и что-то строча, сидела сухопарая старушка с напомаженным насыщенным красным ртом, лихой завивкой окрашенных белых локонов и глубокими, как колеи, морщинами на скулах.
   - Здравствуйте, - присел Ивлев.
   - Здравствуй, - отпряла от писанины врач. - Слышала, тебя направили к психологу, заодно и я посмотрю. - Она открыла карту и достала заявление.
   Леонид в одночасье стал знаковой фигурой военкомата - столько внимания ему до сего дня не уделяли.
   - Ишь, ты! - встрепенулась бабуля. - Нафантазировал-то, нафантазировал.
   "Она, видимо, читает строчки про механизм и свободную волю", - подумал Леонид.
   - В армию идти не хочешь, так лучше за бабками утки выносить? - в никуда запустила вопрос старушка. Сколько равнодушия и обособленности сквозило в интонации, с которой были произнесены жестокие слова. Пока она здесь сидела живая и подвижная в должности врача, как бы возвышаясь над остальными, ей было всё равно до тех, кто небрежно распорядился своей судьбой. Никакого внимания к себе Ивлев тоже не почувствовал от неё - избитые фразы, произносимые с целью уязвления гордости, чтобы человек, о котором вскоре забудешь, стоит только ему покинуть пределы кабинетного царства, следовал твоим предпочтениям. Сколько таких молодчиков прошло через заскорузлые пальцы? Не счесть. И хоть бы о ком смущалась память?..
   "Дай Бог, чтобы тебе не пришлось разделить их участь. А если всё ж придётся, то, надеюсь, рядом будет человек, который скрасит бесцветные моменты", - глядя в морщинистый висок с седыми проростками тонких волос, про себя произнёс Леонид.
   - Так что, не пойдёшь? - хмуро спросила врач.
   - Нет.
   - Хорошо устроился, общество кормит тебя, живёшь за его счёт, а возвращать долг родине не собираешься. Хе-хе, нечего сказать, молодец, - язвительно процедила сквозь зубы, не глядя на Ивлева, пожилая женщина.
   - Если я задолжал вам, кормящим меня людям, я готов расплачиваться, но только созидательным трудом, благородным, а не военным, не жестокостью.
   - Кто говорит о жестокости? Научишься защищать родину, себя защищать.
   - Кто-нибудь спрашивает меня, хочу ли я этого?
   - А никто и не собирается, потому что знают, что это необходимо. Необходимо быть готовым с оружием в руках встать на защиту страны, когда того потребует время.
   - Время потребует? - переспросил Леонид.
   - Время, - подтвердила бабушка.
   - Значит, - подытожил Ивлев, - меня научат защищать себя и остальных?
   - Именно так, - кивнула врач.
   - Если все солдаты и офицеры призваны защищать, откуда же войны?
   - Есть плохие и хорошие, - незамысловато ответила она.
   - И вы умеете их отличать? Не научите?
   Старушка распрямилась, и уставилась поверх очков на Леонида негодующим взглядом. Только сейчас она решила встретиться. Обиду всегда легче показывать, даже поощрительно неконтролируемой чувственностью
   - Иди отсюда, умник.
   - Вы меня позвали, не я.
   Наверное, смекнув, что так на самом деле и есть, врач попыталась отстоять свою позицию, но использовала для этого слабую попытку.
   - Плохие убивают.
   - А хорошие нет?
   - Плохих.
   - И тем не менее они всё же существуют, и их много. Плохо работают, видимо.
   - Исчезнут, когда их всех уничтожат.
   - И кто это сделает, по-прежнему будут хорошими?
   - Да.
   - Понятно. Могу идти?
   - Можешь. - Старушка отдала карту и углубилась в прежние писания.
   Леонид допрошёл хирурга, оказавшимся таким же нерасторопным мужичком, как и предыдущий, и равнодушным, как предшествующий ему врач. Вернулся к тридцать второму, дождался своего вызова, получил инструкции о предоставлении на следующий вызов заключения психолога и амбулаторной карты. Решив не терять времени, он прямиком направился к психологу по указанному адресу. В мозгу намешалась каша из непоняток и недомолвок.
   "Неужели детей рожают с той лишь целью, чтобы обеспечить взрослым арьергард старости, чтобы они жили согласно нашим велениям? Каково ничтожно предназначение человека, если он существует только для того, чтобы размножаться, нисколько не заботясь о душе, о чувствах, о мыслях, о стремлениях, о нравах, вере в идеал несения доброго в мир. А только, чтоб есть, наживать имущество, ценить, употреблять все силы на достижение скоротечных благ, лелеять их. Зачем вообще рожать детей, когда в один прекрасный день некая равнодушная бабка или мужик откроют глаза на то, что родители вовсе тебя не любят, а ты паразит на их теле и общества?"
   Незаметно вереницей узких улочек с выстроившимися в ряд по обе стороны от продолбленных дорог трёхэтажными домишками выявилось двухэтажное строение здания психо-неврологического диспансера. Заплесневелые стены с облупившейся и местами отвалившейся штукатуркой; окна нижнего этажа точно так же, как и военкомата, укреплены белыми со ржавчинами решётками; в торце погнутый металлический до верху наполненный, так что хлам плотным кольцом окружил его полностью, мусорный контейнер с распоротым дальним углом; сзади разбросанные старые гаражи-ракушки и битая "Волга"; снаружи железный решётчатый забор, окрашенный в чёрное с увенчанными пиками и узкой скрипучей калиткой.
   На высоченном бетонном крыльце затяжно покуривает сигарету женщина, сидящая в регистратуре. Это становится понятным, когда, поднявшись, Леонид в приёмном окошке встречает пустой стул, к которому спешит курильщица. В коридоре никого, она связывается с психологом, назначает время приёма - через пятнадцать минут - и просит подождать. Спустя положенное время поднимается высоченная брюнетка в белом халате и предлагает пройти за ней. Они вместе выходят на улицу, направляются к соседнему крыльцу с навесом из жести, минуют разбитую прихожую, заставленную всяческим строительным материалом: вёдрами с краской, валиками, мастерками и шпателями, молотками и перфоратором, коробкой саморезов и шурупов, рейками и тряпками, мешками с цементом и прочим необходимым.
   Апартаменты молодого специалиста не отличались изыском. Обстановка напоминала необставленную дачную комнату: мягкие кресла, стол, пошарпанные стены, тусклая лампа без абажура, диван и окна с вертикальными жалюзи.
   Девушка, на вид чуть старше Ивлева, пригласила его к столу. Спросила причину прихода, род занятий, жалобы на плохое самочувствие и прочие обыденности. О причине направления он высказался уклончиво, не вдаваясь в детали, но честно - по невысказанной обоснованности врач из военкомата определил его сюда. После всех формальностей они приступили к делу.
   Психолог попросила его запомнить десять слов, четырежды их произнеся, и повторить за ней. Далее она предложила взять ему карандаш и нарисовать различные состояния человека и события: праздник, тяжёлая работа, развитие, обида, прощание, дружба, обман, счастье и в том же духе. После объяснить смысл некоторых пословиц. Выбрать из множества карточек по мере снижения любви цвета. Пересчитать числа от одного до двадцати пяти, найдя их в разбросанном порядке на альбомном листе. Объяснить, что значат те рисунки, которые до того были им написаны. И вспомнить озвученные вначале десять слов. В завершении она сказала ему, что результаты будут готовы через две недели и сразу же отправлены в военкомат. На этом они распрощались.
  
  
   И вот, он здесь, порядком измождённый, но не выдающий какую-либо усталость. Надеется, что сегодняшний приход последний в роли должника. Надрывающаяся глотка главврача, лакированные туфли военкома и переливающийся костюм заместителя, их самоуверенные походки и беззастенчивые разговоры и лицемерные внушения порядком осточертели Ивлеву как и нужда доказывать скептикам, что они скептики.
   Разразилось знакомое рычание, в эхе которого Леонид различил свою фамилию. Он встал и тихим шагом приблизился к двери, на табличку не посмотрел. Ивлев ощущал за спиной невидимое прикрытие, выстроенное вышедшими из недр истории упоминаниями о делах предшественников: за ним стояли жизнепонимание Мохандаса Ганди, нравственные устои Льва Толстого, неуклончивые воззрения Альберта Эйнштейна - признанных многочисленными поколениями титанов своего времени. Родство с ними укрепляло мальчика в следовании избранным принципам непричинения зла.
   Он вошёл и поздоровался:
   - Здравствуйте.
   Комиссия состояла из прежних членов: военком, зам, женщина, должность которой не известна, и главврач.
   - Что за здравствуйте? - выскочил главврач. - Ты читать не умеешь? Табличку для кого вешаем? Заново зайди и доложи по форме, как положено.
   Леонид остался на месте. Не поворачиваясь, а только указав рукой на дверь, он выступил:
   - То, что там написано - военщина, которую не уважаю и с которой я не желаю иметь ничего общего, а потому ничего докладывать не собираюсь. Вы меня вызвали, моё имя вам известно, я поздоровался, а цирк оставьте при себе. Меня в него не втягивайте.
   - Бунтуете, молодой человек! - отозвался военком.
   - Я всего лишь хочу поступать по совести. Принимать полезное и отвергать ненужное. И если выражение себя считается бунтом, то ни о какой свободе речи не идёт.
   - Вы и нас не уважаете? - задал вопрос заместитель.
   - Вас уважаю, но не ваше дело.
   - Это как?
   - Когда Вас оскорбляют, - непосредственно к заместителю обратился Ивлев, - Вам же это не нравится, и человек, так поступающий, не заслуживает Вашего уважения. Но это не запрещает Вам оскорбить его. Но себя-то Вы по-прежнему уважаете, возможно, даже ещё больше, после того, как дали отпор обидчику.
   Заместитель выпятил нижнюю губу, как бы выражая согласие со словами призывника.
   - Ладно, не об этом речь, - опомнился военком. - Итак, Вы всё ещё не желаете защищать родину?
   - Нет.
   - И почему?
   - Потому что считаю Россию не более родной, чем какую-то ни было страну. Я её не выбирал. И если бы была возможность, не выбрал бы ни одну из стран, именно потому что они своим существованием разрушили целостность единой Родины.
   Поднялись недоумённые взгляды. Слово взяла женщина.
   - Насколько мне известно, людей разделил сам бог, чтобы они жили обособленно.
   - По высокомерии нашем. А мы и довольны. Живём в своей скорлупе, всячески охаживаем её, любя самих себя, и считаем это высшей ценностью и здравым смыслом. Разделяй и властвуй - мир разделён, и в каждом маленьком мирке восседает свой начальник, управляющий умами подчинённых. Хотя, может, это и нормально, - сыронизировал Ивлев.
   - Хорошо, Вы всё так же бьёте людей, занимаясь боксом? - взял слово военком.
   - По Вашей трактовке нет. Но боксом занимаюсь.
   - Чем отличаются Ваши удары от ударов других?
   - Тем же, чем и изнасилование женщины отличается от зачатия ребёнка.
   Они устроили перемежающуюся облаву, поочерёдно стреляя вопросами. Пока одна пушка заряжалась, в дело вступала соседка. Ответом Ивлев заставил растеряться одного, как другой начал свою бомбёжку.
   - Интересно получается, - заметил заместитель, - Россию не любите, но кормитесь за её счет.
   - Я думал, меня рожали родители, не общество.
   - Они - часть общества.
   - Но не собственность. Если вы, трудовой народ, кормите меня, то справедливо будет, если я расплачусь с вами, накормив. Я люблю Россию, но я не против иных стран - я за мир. Только я против войны как России, так и всего мира. Откажись человек от вооружения, и насколько приятнее стало бы жить.
   - Это невозможно, - произнёс военком.
   - Пока вы так думаете, конечно, нет. Вы не умеете доверять.
   - На словах мы все горазды, а на деле попробуй, - оправдывался заместитель.
   - А кто-нибудь пытался? Если человек только тем велик, что способен лишь вредить, истреблять, вместо жизни культивировать материал и что превыше всего ценит собственное благополучие, добиваться которого намерен всеми возможными способами, то мне стыдно, что я отношусь к его роду.
   - Но ты пойми, что ты всё равно останешься русским, как бы сильно не пытался любить остальных. - Не понятно к чему обратилась женщина.
   - Думаете, я жалею, что здесь родился и вырос? Почему вы, - обращался он ко всем присутствующим, - не хотите понять меня? Дело не в крови или языке. Мы живём какими-то терминами, бездумно вознося их выше естественных, простых человеческих желаний. Вы сирот видели? - он смотрел в упор на смущённую мать. - Задайте вопрос о родине детдомовцам, лишённых мамы и папы. Что для них важнее: ваша навязанная абстракция об ограниченной бумажными пактами матери-земли или близость родных? Я сомневаюсь, что они предпочли бы проживать здесь в одиночестве семейному очагу хоть на северном полюсе.
   Разве я виноват в том, что родился? - продолжал Леонид. - Меня не спрашивали, хочу ли я жить, меня даже не знали. И говорить, что ради меня когда-то в прошлом гибли люди... если и так, но, мне кажется, хочется верить, что они гибли ради жизни, чтобы установился мир, наконец-таки, порядок без войн. Неужели они жертвовали собой ради того, чтобы в итоге всё осталось на своих местах: война, армия, оружие, убийства? Если бы они знали, что в будущем всё останется на своих местах, и их дело, жертва зазря, отправились бы они на смерть? Стали бы воевать? Для чего? Ради какого будущего? Я не представляю. Это крайне нелогично и глупо. Бессмысленный и безмотивационный довод. Пустой инстинкт самосохранения. Но если человеческая природа настолько тупа, могущая изобрести фантастические технические средства, но не способная сдвинуться с мёртвой точки в вопросах морали, этики, нравственности, то я скажу - если бы передо мной стоял выбор родиться ли мне ценой чьей-нибудь жизни или не жить вовсе, если рождение зависело от меня, я бы выбрал второе. Я ни за что не захотел бы, чтобы моя жизнь зародилась из чьей-то жертвы, благодаря ей. Что бы кто-то ради меня совершил убийство только для того, чтобы я жил. Я отказался от такого дара, если бы это зависело от меня. И если вы теперь вменяете мне в вину моё рождение и говорите, что я должен, именно потому что живу, по факту своего существования, учиться убивать, клясться кому-то в верности, в готовности убить по приказу... И за это я должен быть вам благодарен? За растление? - изумлённо проговорил Ивлев, как бы ожидая реакции от молчавших слушателей.
   - Как раз-таки я, а не вы, пытаюсь и искренне желаю придать значимость тем жертвам, сделать их не бессмысленными, не участвуя в военной службе и во всём, что касается её. А вы повторяете, абсолютно бездумно, что никто не хочет войн, но почему-то служите этому, принуждаете других, молодых, ещё не созревших юнцов следовать аморальным идеям.
   Если вы жаждете, чтобы гибель ваших отцов и матерей, дедов и прадедов оказалась не напрасной, откажитесь от войны, откажитесь от оружия, откажитесь от убийства, откажитесь от принуждения, откажитесь от призыва. Наращивая военную мощь, а не препятствуя процессу вооружения, вы предаёте память о жертвах войн. Невозможно строить будущее, уничтожая настоящее. Как вы не поймёте, что это путь, ведущий в тупик. Порочный замкнутый круг, из которого нет выхода, чтобы вы не придумали, какие бы законы не издали, какие бы бумажки не подписали. Если вы изнутри не хотите избавиться от этой черни, грязи, мерзости, ничего хорошего не наступит, сколько бы человечество не прожило на этом свете. Так и останутся насилие, обман, ненависть, недоверие, пока человек не задумается: "Для чего?" Удел человека - смерть. Так ради чего тогда жить? Вы считаете, что высшая ступень - и по сути, единственная - существования - жизнь земная, и оттого живёте в угоду своим земным потребностям. Считаете, что раз жизнь закончится смертью, то надо максимально себя обеспечить, обрадовать, пресытить материальными благами, чем и занимаетесь - удовлетворением плотских потребностей, строительство материальных объектов удобства, комфорта. Живёте, как считаете нужным, без Бога. И учите этому других. А если Его нет, почему бы тогда не пуститься во все тяжкие, например, насиловать каждую понравившуюся особу женского пола для удовлетворения страсти? Из-за боязни перед лицемерными законами, карающими за содеянное. И поскольку человеческое правосудие нацелено на наказание тела, никак не способствуя исцелению души, раскрытию внутренних качеств человека, его духа, морали, в которую вы, скорее всего, и не верите, то для вас такая мера является высшим наказанием - наказание тела: карцер, пытки, казнь.
   А я не верю в это. Убить человека, лелея мечту обладать квартирой? И зачем жить? Ради детей? Чему я их научу? Кто я? Убийца! Стану любить и оберегать? От кого? От таких же убийц! Что станет со мной, если моего ребёнка обвинят в преступлении, и какой-то такой же, как и я, патриот возьмёт автомат и исполнит приказ? Вот тогда-то я отгрызу себе все локти. Никакой довод, пусть то родина, друг, мать не отменит того факта, что я убил человека. Все люди смертны. Правда жизни, неизбежность. И тот факт, что близкий человек проведёт со мной чуть больше времени, ежели бы я спас его, изведя со света другого, такого же родного кому-то, как мой близкий мне или я ему, не отменит его неминуемую кончину. И мне недостаточно этого для совершения поступка. С любимыми хочется находиться рядом постоянно, а не временно, чуть больше или меньше. Их не станет так или иначе, но при всём этом я не изменю себе, сохраню душу и смысл жизни. Не привнесу в и без того насильственный мир дополнительное зло. Не заберёт человек, отнимет жизнь. В любом случае проигрыш. Но совесть не позволяет так поступить. А законы разрешают. И после всю жизнь находиться под ни с чем не сравнимым гнётом, который я возложу на себя, подчинившись вам, продав душу, отринув сердце и здравый смысл? Нет. До конца дней я буду чувствовать себя убийцей, и буду прав. Ведь я убил, и время бессильно исправить то, что совершено. Нет такой цели, которая оправдала бы подобное. И не будет. Всё, что вы мне говорите, - пустобрёхство, я вам не верю ни на йоту. Живите, коль так хочется, ради своего праха, который уничтожит не то что смерть, но старость отнимет, пресытив вас. Я же буду стараться жить чем-то, быть может, не осязаемым, но более реальным, чем окружающий материал. Я вас не заставляю, не навязываю своё мнение в отличие от вас. Мне не доставляет никакого удовольствия приходить сюда по вашей прихоти, ждать вас и принимать на веру то, что вы мне навяжете, лицемерно выставив зло за высшую ценность, идеал и добродетель. Это ложь. И вы либо лжецы, либо жертвы обмана, одурманенные. Меня не прельщают ни импортные автомобили, ни роскошные апартаменты, ни дорогие костюмы, ни модные побрякушки. Это всё временно и находится возле только тогда, когда я этого хочу. А совесть, душа, сердце, чувства, мысль постоянно со мной, не отпускают ни на мгновение, ведь всё это вкупе и есть я.
   Может, вы задумаетесь над услышанным, прежде чем внедрять в меня изуверства, сроднивать с тем, что я считаю злом, пустотой, неправым делом. Всё материальное - преходяще - купил, продал, переехал. От сердца не переедешь, от души не переедешь, от головы не переедешь. - Он обратился к ним евангельской речью. - Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою? Всё останется со мной, - вернулся Леонид к своему тону. - Пришло со мной и уйдёт со мной. Я пришёл без квартиры и уйду без неё - просто временное место пребывания, не более. Что ценно - человек, представляющий собой такой же мир, как и я, неведомый мне и одновременно частично изученный мною - ведь мы одинаковы своей природой и различаемся условиями, в которых формировались - или безжизненное бревно, металл, бетон, гвоздь, пенопласт, монтажная пена, проводка? Может, для вас это и существенно, но разве вы любите? Вы можете испытывать лишь привязанность, но не любовь. Отличие любви от привязанности в том, что любящие умеют отпускать - это неотъемлемая составляющая любви - предмет обожания. А вы на это не способны. Привязанный он и есть привязанный. Куда бы они ни делся, он пристёгнут к тому, чем дорожит.
   Вот и всё.
   В наступившем перерыве допросчики молчали, потупившись. Результатов психологического тестирования не озвучивали, что говорило Леониду о его успешном прохождении.
   - Не патриотично это, - заметил, пытаясь уязвить совесть парнишки, очнувшийся заместитель.
   Ивлев тяжело вздохнул.
   - Вы, должно быть, служили? В каком году? - принял вызов Леонид, обернувшись к нему.
   - Ну, - нехотя, протянул он, - в восемьдесят седьмом. И что?
   - Принимали присягу. И что тогда было Вашей родиной? - И сам же ответил. - Советский союз. Вы принимали присягу, произносили слова верности Союзу. А теперь Ваша родина Россия. Раньше был союз стран, а после политика разделила их, разрушив единство. И сейчас Вы гражданин России, и она ваша родина. А кому клялись в верности? Советскому Союзу, всему содружеству. И сейчас его нет. Выходит, он ваша родина. Но, поскольку он не существует, получается, что у Вас нет родины, Вас лишили её, отняли. Если Ваша родина, как Вы говорите, Россия, почему же тогда не проводите свой отпуск, путешествуя по ней? Почему не уезжаете посмотреть Иркутск, Новороссийск, Брянск, Калининград, Воронеж? Вместо этого Вы предпочитаете остальной мир или же дачу. Почему? Не оттого ли, что дача для Вас родное место, где Вы оставили часть души и труда чистого, неденежного? Или не оттого ли, что многочисленные города огромной страны Вам не роднее зарубежья?
   Конечно, у каждого есть место, к которому тяготеет душа, но оно не восходит до масштабов необъятного, того, что не видимо глазом. Но то, чему Вы присягали, то, что вдалбливают в голову каждого человека, живущего в известных пределах государства, это юридическое понятие "родина". Её нет у Вас. Точно так же, как для меня юридического понятия, что "моя родина - Россия", тоже не существует.
   Я не знаю, что является моей родиной. Этого я ещё не распознал. Есть места, к которым близко моё сердце, но утверждать, будто Россия - моя родина, которую я не знаю, к которой у меня много недовольств, что она мне ближе и дороже, нежели какой-либо иной пласт земли... Я так не могу. И получается, власть, именно власть, которой мы присягали, и люди, являющиеся её воплощением, уже не существуют, и той родины, которой клялись в верности, больше нет. Сейчас Вы, возможно, живёте там же, но это только часть родины, потому что слова присяги о клятве верности Советскому Союзу относились к Советам. До него была Российская империя, иные территории, и где же они? Их нет. А что станет со временем? Московия или ещё что-нибудь. А мы всё так же без задней мысли будем послушно кивать головками многочисленным ужимкам чиновников.
   То, к чему Вы нас призываете и внедряете в умы - это политические и юридические термины, верности которым мы должны поклясться, и ничего общего с душой не имеющие, не оседающие в её фибрах, недолговечные, постоянно меняющиеся, ничего за собой не несущие, только разочаровывающую пустоту. А вы, глаголющие, что родина нас всех - огромная страна, неприкаянные на самом деле, люди, её утратившие. И у вас есть отдушина, она имеется и у меня, но не надо глобализировать. Уверяете, что патриотизм лучше космополитизма - какая грубость! Любовь, сердечные порывы опошляются бумажными определениями - а сами космополитизируете, говоря, что у вас есть отрадное место, своё, сокровенное, а после, цепляясь за службу, кормящую вас, возводите его до масштабов страны. И масштаб-то приличный получается, если рассуждать о России. Дачу, квартиру или домик возвели до одной шестой части суши, а одну шестую часть суши почему-то не способны довести до размеров мира - тут, уж, ненавистный космополитизм. Но разве не глупость любить себя больше остальных? Эгоизм, национализм. И если раньше мне казалось, что национализм - положительное качество, то сейчас я так не считаю. Интернационализм? Если настолько сильно любите термины, то назовите так. Ко всем относиться одинаково, не делая различий ни между кем. Да. Но надо убеждать меня в том, чего у вас самих нет, и у меня не будет. Вам нужно слово, но не чувство.
   Так скажите мне, ради чего воевать?
   - Ради жизни, ради мира, ради свободы, - возмущённо выкрикнул главврач.
   - Жизни? ! с кровью на руках?! Да вы что, люди?! Опомнитесь! Разве можно добиться добра, научиться ему и установить мир насилием, огнём и мечом, убийствами и кровопролитием, сея зло, разруху, жестокость, смерть и ненависть? Как можно во имя добра и мира убивать братьев и сестёр, жён и мужей, отцов и матерей, сынов и дочерей?
   Враг? На меня пойдёт? Убедить я его не могу, становиться, как он, не хочу. Так зачем? Чему армия меня научит полезному? Самоотверженности, коллективизму? С чего вы решили, что у человека этого нет? Вам нужны рабы из людей, которые станут пушечным мясом.
   - Это необходимость. Вынужденная, никем не желательная, но должная быть, - акцентированно пробормотал заместитель.
   - Хватит! Довольно! Сколько ещё должно быть убитых, чтобы человек, наконец, увидел, что это не путь к миру?! Если вы так страстно любите свою родину, так берите автоматы и сами идите вершить "правосудие"! зачем нас, желторотых юнцов против воли посылать? Коли вы такие ярые патриоты, что ж тогда военные билеты продаёте?
   - Это Вы о ком сейчас говорите? - откинулся напряженно к спинке стула военком. Лица присутствующих побледнели - каждое выражало смертельный испуг и смятение. Выходка мальчишки уязвила неожиданной прямотой совестливость начальников, вызвав опасение за свою будущность. - Вы знаете кого-то конкретного, кто здесь принимает взятки? - насколько возможно, спокойнее и непринуждённее пытался выдавить военком, а сам нервно теребил душки очков-хамелеонов.
   Леониду скучен был натянутый фарс. "Одни должности кругом, где же люди?"
   - О всех вас.
   - Это обвинение?! - возмутился заместитель.
   - Констатация фактов. - Он не хотел заострять на этом внимание, не желал становиться кукловодом или шантажистом, а потому продолжил в прежнем ключе. - Я прошу вас услышать простое человеческое "не хочу", "не желаю". Почему один решает за другого, кем тому быть?
   Заместитель резко бросил в сторону военкома, а потом дамы, как бы призывая поддержать изначальный диспут, как можно большим количеством тем уведя его в сторону от известной всем тайны обретения военных билетов не служившими.
   - Вы и в тюрьму готовы сесть, лишь бы не идти в армию? - совладав с собой, перевела разговор о взяточничестве в безопасное русло женщина.
   Леонид заметил сквозившее безразличие к его словам и инстинктивное желание сотрудников обезопасить себя от нежелательных эксцессов.
   - Если убийства людей или участие в механизме, целью которого является наращивание военной мощи с последующим применением её - ну, никак ни в мирных целях - является преступлением, то я с радостью приму тюремное заключение.
   - Он безнадёжен, - махнул рукой заместитель.
   - Это он сейчас так смело заявляет, когда существует закон, предоставляющий право выбора, - возразил военком. Немного отлегло, и они овладели собой.
   - Так, посадите, - предложил Ивлев. - Давайте, чтобы время не тянуть, я сразу избавлю вас от всех сложностей. Я не собираюсь идти в армию ни при каких условиях. Поэтому решите сразу: либо определите меня на альтернативную службу, как я просил в своём заявлении, - отпустить меня вы всё равно не сможете - либо, как гласит закон, отправьте в тюрьму.
   - Не имеем права.
   - Естественно. Скажете, что это не по закону, что решение зависит не от вас. Поэтому проведёте всё с лицемерной помпезностью и лживыми понятиями о справедливости через суд, который просто, как и вы, протянет моё время и вынесет заведомо известное решение, потому что именно во власти суда "законно" определять судьбу человека. И суд точно так же "законно" протянет исключительно моё время - потому что судьям именно за это и платят, это их работа - тянуть время - прогнав по всем инстанциям, через все судебные тяжбы и разбирательства, составив дело из бесчисленного количества томов ради того, что предсказуемо известно. И каков вердикт?
   - Ждите.
   Восемь месяцев ожиданий и тревог, и всё, что решило государство - ждать.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"