Разумовский Олег Викторович : другие произведения.

Академия Страха

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


  
  
  
  
  
   КОНЕЦ
  
   Когда она сдавила шарфом его шею, он кайфанул неслабо и припомнил разом, как это было с самого начала.
   Ясное осеннее утро, немного прохладное, бодрящее. Его слегка ведет и подташнивает после практически бессонной ночи. Но, в общем, самочувствие нормальное, да плюс еще эйфория от путешествия за границу. К тому же в тугих карманах новых джинсов солидная пачка долларов. Это еще как греет.
   Пестрый многоликий базар - толпы народа - изобилует всем этим ярким ширпотребом сомнительного производства, но с обязательным лейблом: "маде ин ненаше". Паша меняет пять баксов у дилера с табличной на шее. Получает свои деревянные. Покупает баночку пива. Пиво - бельгийское, кажется - и пачку сигарет "Кент".
   Потом в баре эта девушка скажет, что "Кент" - ее самые любимые, обожает их просто, куря одну за другой из пачки, положенной щедро на столик. Паша не жлоб. Наработал, теперь можно и расслабиться на всю катушку. Оттопыриться тут на родине. Изматывают, однако, эти загранпоездки, жить порой не хочется. Унижения одни чего стоят. Наглые таможенные чиновники, эти личные досмотры, когда приходится раздеваться наголо... Напряг страшный. Поборы всякие. Да, много нюансов... Зато и навар неслабый.
   Они пили зеленый банановый ликер, потом еще какой-то синий-синий, аж страшно стало, что выпьешь, и сам станешь такого цвета. Пока окончательно не перешли на "Амаретто" с привкусом миндаля. Выпили несколько бутылок.
   Он все рассказывал ей про Турцию, из которой только что вернулся. Настроение было очень даже клевое (товар удачно сдал и с отличной девчонкой познакомился), пока не появился этот ханыга со знакомой мордой. Постепенно Паша признал его - служили вместе в армии.
   "А помнишь", - говорил ханыга, блаженно улыбаясь, выпивая, не отрываясь, стакан Распутинской - угощение Паши. За встречу. Тыщу лет не виделись. Потом еще денег дал бичуге на "Свежесть" по его просьбе. Очень тот, оказывается, уважает эту гадость. Весь обносившийся, вонючий. Опустившийся до последней стадии. (Как его только сюда пустили, заведение, вроде, приличное). С испитой веснушчатой рожей. А в армии был орел, уже старик, когда Паша только что прибыл, молодой еще. Покрикивал на салабона, посылал в буфет за сигаретами и водкой через весь гарнизон, что было чревато, так как уж больно зверствовал патруль из комендатуры. Комендант по виду настоящий эсэсовец, как их показывали в фильмах Пашиного детства - бледное фанатичное зверское лицо и кричит, трясется, плюется, будто в истерическом припадке. Гоняет строевым до изнеможения. На губе очень плохо. Камеры сырые, холодные, не уснешь ночью, а днем на страшной жаре и жутком морозе роешь этот чертов противотанковый ров и попробуй только остановиться на минуту, сразу получишь еще пят суток. А ханыга этот издевается потом в сушилке, бьет сапогом под зад, заставляет лизать этот сапог...
   Теперь вот Паша процветающий бизнесмен при деньгах и даже зеленых, а этот черт, бравый когда-то сержант, совсем, считай, стал доходягой. Можно было, конечно, послать его на хер, но Паша добрый - угостил и даже дал ему башлей опохмелиться.
   Остался, тем не менее, осадок от непредвиденной встречи, и воспоминания нахлынули неприятные. Но ненадолго. Закурил хорошую сигаретку, посмотрел на симпатичную девушку напротив - зовут Света, лет двадцать пять, то есть на десять моложе его.
  
   "Я часто в этот бар захожу", - рассказывала Светлана потом, когда они окончательно определились на ночь в домике этого голого по пояс придурка с баяном, что попался им в темноте переулка, после того, как Паша провалился в люк канализации, - "меня там постоянно снимают", - улыбалась она гордо, - "и мужики, и бабы, вот помнишь, только ты подсел, один чувак отвалил сразу же, такой лысоватый, маленький, толстенький, он еще бутылку французского коньяка с собой прихватил недопитую, жлоб, вспомнил, да? Это фотограф один, водил меня к себе в студию сниматься обнаженной, в разных там крутых позах, извращенец полный, между нами".
   Она стояла перед Пашей совсем голая. Грудь у нее маленькая, даже бюстгальтер не носит, а жопа очень приличная и ноги крупные, сильные, накачанные".
   "Светлана", - прошептал он, лежа на диване среди грязных до черноты простыней, рваного одеяла. Хозяин, Саша, выделил им лучшую комнату, после того, как Паша отстегнул ему пару баксов за ночлег. Сразу отношение стало другое, как увидел зелень. Глазки забегали, что ни скажи, поддакивает, улыбается, услужливо кивает. Сволочь, рабская натура. Раскололся даже на водочку. Они, конечно, со Светкой как пришли сразу произвели впечатление: на стол поставил "Амаретто" (уже и не помнил, какая бутылка за вечер), сигареты "Кент", шоколадки "Сникерс" и "Марс". Эти жлобы приторчали, понятное дело. Надька, Сашкина баба, очень аккуратно, чуть ли не любовно обработала Пашины раны спиртом. Она, оказывается, бывшая медсестра. А не то могло быть заражение.
   "Да как же ты провалился в эту клоаку? - все спрашивала по ходу. - Ведь вообще мог разбиться насмерть".
   Выпили за второе рождение. Надя пошла танцевать фигурный вальс. Саша, ее мужик, совсем голый до пояса, хилый, лихо, если только слегка меланхолично, растягивал баян, а может, гармошку: Паша не сек в народных инструментах. Но ему по пьяни нравилось, как играет и поет хозяин. Хвалил. Тексты песен какие-то свежие, не затертые. А ведь у человека горе - "москвич" родной недавно угнали, негодяи.
   "С концами, дядя, - категорически определила Светлана, после того, как он со слезой поведал о своем несчастье. - И не думай искать, бесполезно это".
   "Правильно говоришь, молодец, не стоит дергаться", - согласился бедолага с девушкой, мол, глухой номер эти поиски: пустая трата денег и времени.
   И обратно стал наяривать что-то грустное, щемящее сердце радостной тоской про железную дорогу, тайгу, конвой, слезы матери, побег, расстрел... Фольклор, что звучит всю жизнь по всей России.
   "Да понимаете, - объяснял Паша гостеприимным хозяевам, как он с подругой очутился в этих краях, - мы тут один дом искали, вернее, старинный особняк: пригласили нас в гости на день рождения... и как меня угораздило в этот люк, ну, темень, конечно, полная, а там, правильно Надя говорит, клоака точно, теперь еще долго буду говном пахнуть", - он рассмеялся от всей души. Вот еще катастрофия.
   "Ладно, хоть жив остался, моли бога, руки и ноги целы, все нормально, а раны эти заживут моментом, я их отлично обработала, как учили", - утешала хозяйка, выделывая сложные фигуры вальса.
  
   Их действительно приглашал один малознакомый художник, который хотел рисовать Светлану. Еще там в баре-подвальчике. Он был уже практически отвязанный. Рассказывал, повторяя раз десять, наверное, одно и то же, про зверское убийство своего друга, журналиста Перьсеянцева. Об этом и в газетах писали. Найден у себя дома с признаками насильственной смерти. Что только с бедолагой не делали, прежде чем замочить. Даже шкуру снимали с живого, и все из-за каких-то полмиллиона деревянных. Он дал им в долг, а эти бандиты пришли и требовали назад расписку. Перьсеянцев, конечно, ни в какую. Принципиальный был человек. Тогда они начали его пытать, резать на части. Короче, нашли в луже крови то, что осталось.
   "Но я им не дамся, гадам, - кричал пьяный и ненормальный художник на весь бар, - я не зря кун-фу изучал и боевое карате". Он вскочил, стал прыгать среди тесно стоящих столиков, показывая всем, какие он знает приемы, отчаянно размахивая руками и ногами, выкрикивая при этом нечто дикое. "Ко мне уже раз приходили черти. В окно лезли. Но я их вот так и вот этак, а потом еще вот каким образом, поломал им, сволочам, конечности... А если что... - он вдруг замер и выхватил из кармана кожаной куртки револьвер с барабаном, - видели вы такую штуку, а?"
   "Сыграем в русскую рулетку", - совсем неожиданно для себя грустно предложил Паша уже прилично под кайфом. Ту еще усталость сказывалась. Вчера только в Стамбуле. Сумасшедший город, сплошной базар, все торгуют, кажется, круглые сутки, когда спят, непонятно, но и мафии хватает, предлагают любой товар: давай садись в тачку, отвезем туда, где все есть недорого, но Паша не дурак: за десять долларов замочат делать нечего. А в баре - садится проститутка тебе на колени, посидит пять минут, и сутенер уже требует с тебя сто баксов, попробуй, не дай. Ну и коррупция, конечно, просто зверская, на каждом шагу чиновникам и полицейским отстегивай, достают просто.
   Художник обнял Пашу и крепко поцеловал в губы.
   "Люблю русских людей, а жидов, продавших Россию, ненавижу", - прошептал горячим шепотом.
   "Ты знаешь, что ты очень похож на Джаггера", - сделал ему Паша комплимент в свою очередь.
   "Это Джаггер похож на меня", - крикнул художник весело и разбил о стенку фужер.
   Светка сидела, словно каменное изваяние, нога на ногу, в руках бокал с синим ликером и сигарета, подбородок квадратный, взгляд жесткий, колючий. Сама такая белокурая, с короткой стрижкой. Чувствовалась в чувихе некоторая крутость.
   "Ну, смотрите, ребята, только обязательно приходите, буду ждать вас, - настойчиво приглашал их художник, - будут интересные гости, шампанское, икра с крабами".
   И дал им примерные координаты.
   "Да там сразу увидите - старинный особняк. Найдете".
   Они часа два, если не больше, лазили по этому отдаленному от центра району, куда на моторе повезли только за баксы. Вроде бы, раза три-четыре выходили на какой-то запущенный старый дом, который запросто мог быть тем самым особняком. Долго стучали в двери, но внутри было тихо-тихо, никаких признаков жизни. И окна совсем не горят. Ничего даже похожего на вечеринку.
   "Я хочу в туалет", - проговорила Света измученным голосом человека, которому весь кайф поломали. Как будто Паша виноват.
   "Хорошо, - сказал он, - давай прямо здесь".
   "Подержи меня", - попросила она.
   Было темно до такой степени, что он сидел только силуэт писающей женщины, зато отлично чувствовал эти сильные ноги, широкие плечи, весь тяжелый корпус, обширный зад... мощная струя ударила по запущенной в конец клумбе, некогда, видимо, роскошного сада.
  
   Только у Саши, полуголого мужика с баяном на груди, этого смурного клиента, что совершенно случайно попался им во время блужданий от дома к дому и пригласил в гости, они, наконец, расслабились. Света, казалось, была очень довольна. Она ведь еще раньше, когда он пытался отвезти ее к себе домой посмотреть видео, сообщила, что вечер без компании она считает напрасно прожитым.
   Саша пел под баян или гармошку, какая разница, душераздирающие песни, а Надя танцевала фигурный вальс. Те еще артисты. Оба худые, корявые. Он в одних брюках на тощих ногах, она - в синем спортивном костюме, вся костлявая и бледная.
   "Слушайте в Турции, - рассказывал Паша, развалившись на диване, прилично уже под кайфом, - одну бабу из нашей группы арестовали в универмаге. Она там карты продавала, и туз пик показался полицейскому похожим на пророка Мухамеда. Подходят двое усатых и тащат ее в участок. Я пытался отбить, они как швырнут. Локтем разбил витрину, порезал себе руку о стекло. Вот видите, какая глубокая рана, - он продемонстрировал всем присутствующим, закатав рукав рубашки, - еще толком не зажила. Пошел к врачу, там укол сделали, перевязали, смазали йодом и говорят: плати сорок долларов. Не слабо, да? А после еще в полиции били палкой по пяткам за сопротивление властям и порчу имущества. Ладно, хорошо хоть отпустили. Тюрьмы у них очень страшные. Кошмар. Средневековье просто. И главное, содержание за свой счет. Ты сам должен платить зелеными. Рассекаете? А откуда у меня такие деньги? Сдох бы там, вот и все дела".
   "Что ж все-таки с той женщиной стало, которую за карты арестовали?" - спросила сердобольная Надя, не переставая выделывать сложные фигуры.
   "Ей тоже повезло, кстати. Судья ее спрашивает, сколько она получает в России. Ну, она все как есть: пят долларов в месяц. Тот расплакался и велел отпустит женщину".
   "Ничего, лет через десять и у нас будет все, как в Турции", - заметил глубокомысленно неглупый мужик Саша.
   Они еще долго пили уже глубоко заполночь. Сначала "Амаретто", которое отдавало экзотикой, потом левую водку, наконец, вообще какую-то гадость, самогон, наверное, не лучшего качества. Закусывали уже строго солеными огурцами, салом, маринованными помидорами. Перешли на "Беломор". Саша все наяривал, не уставая, свои печально-удалые, Света, казалось, веселилась от души, попав в интересную компанию, Надя совсем зафигурялась с этим вальсом, а Паша считал нужным рассказывать о своих путешествиях, дойдя последовательно до поезда, на котором возвращался домой из Москвы.
   В купе было страшно холодно и по голове всю ночь била громкая музыка. Не спалось, естественно, и делать нечего, приходилось слушать и видеть отчасти, лежа на второй полке, что происходило внизу.
   А ничего особенного. Просто трое мужиков выпивали себе на здоровье, вот и все. Один был явно постарше, командовал: давайте, ребята, вмажем. Идти нам никуда не надо. Сейчас выходить опасно. Что кругом делается, сами знаете. Преступность дикая, порядка нет никакого. А мы здесь будем сидеть в безопасности. Закроемся. Так, давай хапнем. Наливайте. Разные истории будет рассказывать. Шутить. Смеяться. Можно и друг над другом, верно? Я, например, не против, если вы надо мной насмехаться будете. Сейчас только дернем. Даже издеваться можно, ничего страшного. А что? Можно плеваться, мужики. Спокойно. Дайте курить, а? Да насрать... Будем мазать друг друга и безобразничать. Нет порядка, я говорю. Гори оно все гаром. Правильно? Но сначала послушайте мою историю. Вот раз решили мы под Новый год бить свинью. Собрались. Ну, там, я, брательник мой младший. Батя и дядька пришел нам помогать. Выпили, конечно, как следует перед этим делом. Дядька и говорит: не будем мы специалиста звать, зачем зря тратиться, я сам ее зарежу. Ну ладно. Пьяные все, конечно. Пошли в хлев. Вывели свинью. Мы держим, а дядька режет. Колет ее, падлу, а свинья визжит, дрыгается, сил нет. Никак не замолкает. Дядька колет ее, сучку, пыряет ножом и никак не может успокоить. Он ей, видно, легкое проколол, она хрипит, кровью брызгает, мы сами все в крови. Наконец-то умолкла. Ну, все, вроде, порешили. Дядька пошел нож мыть, а мы уже начали палить ее, обрабатывать, как надо. Вдруг свинья как вскочит, как бросится бежать по двору. Мы хватаем, еле-еле ее держим, сил никаких нет. Дядька прибегает, опять ее колоть начал, никак не может, кончит заразу, все визжит и визжит, живучая. Пришлось, делать нечего, звать специалиста. Наливать ему, конечно, а что поделаешь. Тот ее одним ударом уговорил. Замолчала и больше не дергалась. Надо знать куда бить - под лопатку.
   Паша чуть не блеванул от такого рассказа, да и запах в купе становился слишком уж смрадным. Вышел подышать в коридор. Через какое-то время дверь открывается, и как-то боком, раком выползает тот самый мужик, инициатор веселья. Рожа у него, и так поросячья. Была все облевана и перепачкана говном, трико приспущено, жирный зад полуоткрыт и окровавлен. Он тяжело отдувался, сопел, но ничего не говорил.
   "Что у вас там было, пассажир? - спросила у него проводница, проходя мимо. Заглянула в купе и тотчас вылетела оттуда с криком: - Вот же свиньи, что делают!" А Паша так и простоял у окна до самой своей станции.
  
   А где-то уже совсем глубокой ночью Паша и Света оказались, наконец, вдвоем в отведенной им "лучшей" комнате. На самом деле, грязной, засранной. Просто хлев какой-то. И пахнет, кроме всего прочего, крысами. На диване валяется растрепанная книжка, единственная в этом доме.
   "О, ты смотри, что они читают, - говорит Света с восторгом, - люблю Чейза, обожаю".
   Потом она стояла перед ним совершенно обнаженная. Он видел, что волосики у нее на лобке пострижены под модную "канадку". Острый такой треугольничек. Аккуратный, очень ровненький.
   Он встал перед девушкой на колени. Умолял:
   "Светочка, подрочи".
   "Кому, тебе или себе?" - спросила она слегка взволнованно, но одновременно деловито.
   "Себе, конечно".
   Она долго и яростно мастурбировала перед ним, порой выворачивая, озорничая, всю пизду наизнанку, чтобы лучше видно было, стоя над Пашей, как статуя победителя. На лице с квадратным боксерским подбородком выражение презрения к слабым.
   За стенкой долго ругались Саша с Надей. Выясняли свои блядские отношения. В конце концов, мужику, видимо, надоели разборки, устал он препираться с бабой и заехал ей баяном по голове. Опять и опять. Инструмент всхлипывал жалобно при каждом ударе, однако в сердце человека не было места состраданию в такое жестокое время, когда всем все по херу.
  
   Паша стал целовать Свете ноги. Долго лизал ей пизду. Она в итоге не выдержала - повалила его легла сверху. Сначала медленно, довольно мягко, потом все энергичней, яростней, покрикивая на него, матерясь, вдавливая его в этот жалкий диван. Становилось аж больно. Паша начал постанывать. Света вдруг кончила взрывчатым оргазмом с пронзительным воплем. Резко вскочила, схватила и натянула на себя его новые джинсы.
   "Клевые у тебя леваки. Ого, а в кармане баксы. Я забираю их, ладно? Это мне на трусики. И джинсы тоже - они мне как раз по размеру, правда?"
   "Я хочу в туалет", - произнес Паша подавленно.
   "Давай прямо здесь, на улицу я тебя все равно не выпущу. Я тоже, кстати, хочу ссать".
   Сильная струя мочи чуть не сбила его с ног, как только он присел в раскорячку. Она забрызгала ему лицо, грудь...
   Как он любил, черт возьми, это почти каменное лицо, чуть ли не маску покорителя... голубые глаза, бессмысленный взгляд, короткую стрижку, эти маленькие совсем сиськи... большой зад, крепкие ноги...
   "Ешь, давай", - внезапно приказала она, показывая на его теплые еще какашки. Выходила турецкая еще пища.
   "Не хочу", - промолвил он довольно вяло.
   Тогда она ударила его в первый раз. Ногой в лицо. Потом еще и еще. Била и материла, обзывая обидно по-всякому, пока не пошла кровь из носа. Стала совать в разбитые губы фекалии.
   Он лежал у ее ног поверженный, весь раздавленный.
   "Поиграем в скарфинг", - предложила неожиданно девушка с улыбкой на губах, как бы примирительно.
   "Что это такое?" - спросил он.
   "Ну, помнишь Есенина и Айседору Дункан. Они увлекались. О, это высочайший кайф, чтоб ты знал. Можно веревкой, но лучше шарфом. Тут главное не увлечься слишком и не потерять сознание, а том можно и с концами отъехать. Я однажды с подругой занималась этим делом, так та чуть не удавилась, хорошо я спасла. Откачала. А все равно она погибла в Польше. Бандиты ее замочили и труп целую неделю возили в автобусе, пока вся группа полностью не отоварилась. Жара стояла страшная, она стала уже разлагаться. Паша, ты сейчас поймешь, что скарфинг поглавнее гашиша будет".
   Она легла с ним рядом и нежно накинула на шею шарфик. Он кайфанул неслабо и, уже теряя сознание, отчаянно протянул руку, судорожно схватил свой член, резко дернул с выдернул его с корнем. Крепко зажал в руке окровавленную плоть.
   Конец
  
   ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ
   Это был длинноногий, сутуловатый, остроносый, хищноватый на вид средних лет мужчина, одетый в обязательную кирзу и фуфайку. С рюкзачком за плечами. Там хлебушек, который возил регулярно из города в свою родную деревню Кощино, чтоб кормить скотину.
   Ходил быстро, руками махал энергично, говорил охотно. Не матерился. Не курил, почти не пил. Из рассказов его на станции становилось ясно, что мужик он положительный и справный. Хороший хозяин, чуть ли не мастер на все руки. Косу набить, забить борова. По плотницкому делу все мог, да и по столярному. Землю знал, как свои пять пальцев. Умел обращаться с домашними животными. А больше всего на свете любил порядок.
   "Вот случай вам для примера, - говорил он двум старушкам, пока ждали дизель, - щас этих грабителей развелось, страшное дело. И вот идут раз парень с девушкой, гуляют вечером, а навстречу им двое - мол, снимайте одежду. Ага. Только у мальца оказалась с собой рация. Понятно? Он и сообщает быстренько в милицию. Те говорят ему: задержи бандитов минут на десять, мы подъедем. Ну, он отвлекает негодяев разговором. Тут, бац, машина подъезжает. Грабители ходу эти, а милиционеры по им с пистолетов: бах-бах. Одного положили наповал прямо, другого тяжело ранили. Умер, гад, в больнице. Только так и надо с ними, подлецами, бабаньки, обнаглели ж, твари, вконец".
   Старушки вздыхали, охали, поддакивали, вздыхали. Припомнили сами поучительный случай про школьницу, которую раздели намедни среди бела дня чуть ли не в центре города. Сняли куртку, свитер, джинсы, кроссовки. Не говоря о часах, украшениях и прочей ерунде. Пустили домой голую.
   Или вот еще спекулянты эти на базаре надоели всем, возмущались старушки. Пусть бы свое продавали - огурчики там, помидорчики, яички - никто б им слова не сказал, так яны ж по деревням ездят, скупают все дешевле, а продают в три раза дороже.
   "Вооружаться надо, вот что, и наводить порядок, - рекомендовал Положительный, - громить их, зверей".
   "Так-так, - соглашались старухи, - правильно, так-так".
   "Я тут как-то пошел к одному - стоит такой молодой, здоровый, красная морда. Пахать бы такому в деревне, а он, слышь, жевательной резинкой торгует, сволочь. Я ему и говорю: вот запихать бы тебе эту жвачку в твою глотку, падла, в пасть прямо, весь твой поганый ящик, чтоб ты навек подавился этой дрянью. Или вот еще пьяницы обнаглели вконец, гады. Например, Чик, хамлеев сын. Ну, каждый вечер пьяный ко мне лезет и лезет в хату. Я ему говорю: нет у меня ничего, что ты сюда ходишь? А он не понимает, скотина, все прется и прется в наглую. Ну, я его предупредил раз и два, мол, придешь еще - сильно пожалеешь. Не понимает человек. Хоть бы что. Налил бельмы и обратно лезет. Тогда беру я лом и по горбу ему - хряп, он - брык с копыт. Готов. Переломал негодяю хребтину".
   Старые поддакивали: правда, спьянствовались, засИдились, сблюдовались, теперь зубами об стенку. Одобряли действия Положительного. Чик, Хамлеев сын, им самим надоел впритык.
   "И представляете, бабаньки, как померла моя женка, Настя, он, пьяная морда, на поминки приперся. Ну не хам ли? Беру это я оглоблю - как дал ему - он у меня с крыльца так и загремел вместе с костылями, паразит. А матка его, Дуня, тоже, ох, стерва. Вы ж ее прекрасно знаете. Вот слушайте. Сплю это я однажды на сеновале с собакой моим Жуком и чую, он чего-то забеспокоился. Я выглянул - вижу, Дуня с мешком крадется к моей поленнице дров. Вороват, значит. Ах, думаю, тварюга! Беру палку (это в четыре часа утра, учтите), подхожу незаметно сзади - как дал ей, падле, по голове изо всех сил. Она - брык и валяется. Днем встречаю ее - за голову держится. Спрашиваю: что ты, Дуня? Отвечает: это я шла за водой к колодцу, поскользнулась, упала и ушиблась. Не поскользнулась ты, объясняю ей, а моей палки попробовала. Еще будешь дрова у меня таскать, не так получишь.
   И что вы думаете, бабаньки? Не прошло и недели, обратно сплю это я с моим собаком Жуком на сеновале и чую, что он тревожится. Вылазию - так и есть. Снова Дуня крадется с мешком к моей поленнице. Думает поживиться. Но у меня там уже хитрая вещь от воров придумана была. Называется "Насторожка". Только дернешь одно полено - на тебя сразу несколько дровин падает. Дуня дернула, тут на нее и посыпалось. Лежит, встать не может. Много ль ей надо в 78 лет, а?
   В общем, валяется она, а я иду мимо, когда уже давно рассвело. Спрашиваю: что ты здесь отдыхаешь, Дуня? Та мне: да вот шла, милый, за водой в колодец, поскользнулась, упала, встать не могу, подсоби, мол.
   Эх, говорю, Дуня, не к колодцу ты шла. За водой ночью с мешком не ходят. И не поскользнулась ты, а дровы из моей поленницы воровать полезла и получила за это по голове. Попробовала мой "Насторожки". Смотри, еще раз сунешься, хуже будет.
   И что вы думаете, бабаньки? Послушалась она меня? Куда там. Сплю я это с Жуком на сеновале и чую, собака мой неспокойный стал. Выхожу, а Дуня возле моих дров опять со своим мешком драным. Думает поживиться. Чик же, хамлеев сын, за пьянкой не может снабдить матку дровами. Идиот! У меня ж на этот случай сильное средство приготовлено было. Называется "Давилка". Только Дуня одно поленнице дернула - вся поленница, как есть на старую так и рухнула. Придавило, конечно, ворюгу насмерть. А пусть не лезет. Урок ей и подобным тварям".
   Старушки слушали Положительного, охали, ахали, вздыхали. Не знали, что и сказать по такому случаю. С дровами у всех них было не очень.
   "А есть еще штука одна, тоже очень замечательная, - сообщал Положительный напоследок, когда грязно-красный дизель уже приближался к станции, - меня один мужик из Сибири научил, у нас тут до такого еще не доперли. Называется "Дробилка". Ставится возле хлева и бьет исключительно по ногам. Я однажды трех цыганов-скотокрадов ею разом уложил. Так и рухнули, только сунулись, волки противные. Раздробил чертям нерусским все кости. Вызвал милицию. Они приехали и взяли их прямо тепленькими за жопу, - заканчивал положительный мужик свои нравоучительные истории.
   ***
   А вскоре Положительный вообще прославился. О нем даже в газете написали и сообщили по радио. Он что сделал? Когда воры и всякая сволочь совсем обнаглели в связи с разрухой, голодом, бесхозяйственностью, обнищанием масс, беззаконием, параличом власти, резким подорожанием продуктов питания, он заминировал свой огород, и, когда однажды два негодяя полезли воровать у него картошку да лук с морковкой, рвануло там, что от ублюдков остались лишь жалкие клочки.
   Конец
  
  
  
   ПОТОП.
   В самом начале этого смурного рассказа я сидел в приятном купе скорого поезда, где замечательно пахло французскими духами, а не чьими-то вонючими носками. Никто не чавкал рядом, не скрипел зубами. Не кричал и не стонал. Я кушал не колбаску противную, а вкусную конфетку, сосал апельсиновый леденец, курил заграничную сигаретку с фильтром.
   Стояло лето в самом начале и зеленая нежная трака, божьи пташки, липкие листочки, всякие козявки, желтый мягкий песочек и трогательные пипки доводили мня практически до экстаза. То есть эрекция мне не давала покоя до самого пункта отправления, хотя я и сам щипал себя постоянно за пухлый член или просил тех, кто случались рядом. Ну, например, эту славную девушку, которую лечил небольшими дозами сладковатой Кубанской от тяжелого отходняка, что она заработала честно накануне вечером в кабаке, куда заглянула на минутку: ну, знаешь как, встретила друзей, нельзя же отказаться, когда угощают, бокал за бокалом, так и накачалась шэмпом.
   Я купил две водки у официанта с внешностью певца Петра Мамонова. У него на роже было написано крупными буквами: ПОДТОРГОВЫВАЮ СПИРТНЫМ С ПЕРЕПЛАТОЙ. Был теплый день, за окном порхали птички, проносился красивый русский пейзаж с его горочками, рощицами, полянками, березками в новых сарафанах, разноцветными домиками и ясным пока небом. А потом пошел дождь и смыл всю эту идиллию на хуй. Я имею в виду Потоп. То есть всех этих пятнистых коровок, черных овечек, смирных лошадок, трактора с прицепами и пьяных трактористов, насажавших красномордых бабенок, едущих в лес за опенками и кричащих на всю околицу как устали от этой жизни ебаной. Также многое другое, включая само небо, что постепенно становилось как застиранное... и, наконец, слиняло полностью. Как и не было его никогда. А все, что оставалось пока, было какое-то засранное. Суров наш Бог, оказывается, а мы, убогие, все баловались, надеялись на некоторое послабление. Ан, нет, дорогие мои, не уйти видно от расплаты аккурат апосля зряплаты. Ладно, не хотелось думать о крайне неприятном до поры до времени.
   Вагон наш плавно покачивало, мы слегка забалдели после двух пол стаканов и болтали обо всем на свете совершенно раскованно. Любая тема для нас не была табу. Ее звали Леночка. На мину замечательная была мартышка и веселая такая, прямо забавница. А умница какая! Просто золотая. Вся ароматненькая, мягонькая, шоколадная. Одно время работала в книжном магазине, потому что любила читать книжки, тянулась девушка к знаниям, но вскоре уволилась и предпочла заняться фарцовкой. Так, она утверждала, больше зарабатываешь, а ведь в ее возрасте, когда хочется иметь прикид обалденный, немаловажно сколько ты имеешь в день. Червонец или стольник.
   "Представляешь", говорила она мне, с наслаждением закуривая, когда этот дождик, преддверие знаменитого потопа уже начинал накрапывать, слегка царапая окно купе, но еще вовсю светило солнце, никем пока не похищенное, пахло цветами и травами просто одуряюще, " тут нас примерно месяц назад менты прихватили пьяных и подкуренных. Со мной два мальчика было, а у них шмотки и наркотики. Шировые оба и просто отвязанные. Замороженные. Прикинь, что им было потом. Избили нас козлы сразу же для профилактики, ни о чем не спрашивая... Меня-то отпустили, потому что на мне ничего не было, а ребята, кажется, попухли. По крайней мере, я их с тех пор не встречала, а раньше они постоянно в центре крутились. Видишь, какая жизнь у нас неустроенная, все время рисковать приходится. Сесть же запросто можно и очень хорошо, это я тебе точно говорю. Опасности подстерегают на каждом шагу, я сказала бы".
   Лена ехала на концерт "Пинк Флойд". На ней маечка, под которой только загорелое тело. Где так успела? Уже на югах побывала. Вот как. Вся черная в самом начале лета. Фирма. Потому что уже отдохнула в Ялте еще весной. Путанит понемногу, призналась она, затуманившись взглядом. "Да лучше б я туда не ездила, Коша, честное слово, " рассказывала она, нервно подергиваясь, " ну, представляешь, во0первых, нас там только приехали на пляже сразу обокрали. Прикинь, мальчики этим занимаются лет по двенадцати. Из дома убежали и по всей стране мотаются. Их потом менты нашли, только тряпки наши конечно уже тю-тю. А у пацанов этих там полная палатка, оказывается, фирменными вещами набита была. Кроме всего прочего две американские тачки обчистили. Ужас, что творится. Потом нас там наперстники чуть не убили. Приебались чего-то - мол, мы им помешали своими делами заниматься: еле сдернули от них, падла. Кроме того, в этой ебаной Ялте на каждом углу кирпичи продают накачанные подростки. Ну, знаешь, что такое? Ну, стоят такие амбалы, качки, и предлагают купить кирпич, скажем, за штуку. Если не даешь деньги, сразу бьют этим кирпичом по фейсу. Улет просто. Такая жизнь. Мраки! Лучше б мы туда не ездили. Жалели, знаешь как. Хорошо хоть через пару дней на одних мужичков из Италии вышли, плотно сели на этих итали, продержались за их счет недельку".
   "А я помню твою подружку",- сказал я, вспоминая с удовольствием эту девчонку, с какой Леночка была вместе, когда мы вчетвером устроили неслабую развлекуху на одной интересной хате. Со мной был Кент, который только что освободился, оттянув три года из положенных одиннадцати, что получил в свое время за такое же количество ударов топором по голове тестя. Выручил старик, полковник КГБ - у него на Лубянке оставались старые связи. В то утро Кент позвонил мне и сказал, что есть срочное дело, надо обязательно встретиться. Оказалось, накануне он пил с какой-то шкурой и в результате у него остались ее кошелек и куртка. Так вот, шмель он возвращать не собирается ни в коем случае, а куртку вернул бы, потому что хочет по страшной силе продолжить знакомство: чувиха ему очень понравилась. К тому же там документы. Пол паспорту мы быстро вычислили адрес девицы, но ее не оказалось дома. Денег было рублей пятьсот, и мы не кисло посидели в ресторане, где и зацепили Леночку с подружкой, кактамеезвали. Кирнули их малость и уже сами порядком окривев, и, как у нас водится, охуев, вернулись на тот самый флэт, потому что ключи были в куртке этой бестолковой, куда-то исчезнувшей подружки Кента. Уже на хате выпили бутылку коньяка с лимоном в сахаре. Потанцевали немного под магнитофон. Потом разделись и разделились. Я был с Леночкой. Она вертлявая, озорная, сексуальная до безобразия. Заводная до бешенства. Стонала и кричала, царапалась, кусалась, визжала, как будто ее режут. Кончая, называла меня любимым, милым, самым лучшим. Просила еще и еще. Я выебал ее во все дырки. Даже в ухо, клянусь жизнью. Потом мы опять объединились все вчетвером, уже абсолютно голые, стесняться нечего. Выпили, что осталось, потанцевали быстрые танцы. Запыхались, сели на мягкий диван, стали рассказывать анекдоты, кто какие знал. Сидели все рядышком, вплотную. Курил, смеялись, балдели. По прошествии некоторого времени Кент предложил сделать чэндж. Все, разумеется, были не против разнообразия. Подружка Кактамеезвали любила страх всякие раскованно-рискованные позиции - например, на боку, сидя сверху, стоя в туалете над очком или лучше всего раком, уцепившись руками в подоконник. Она была похудей, чем Ленка, но с более волосатой пиздой. Если на то пошло, начистоту, то есть, без дураков, я таких мохнатых еще в своей жизни не видел или мне просто казалось в тот миг от сверхвозбуждения. Но заторчал капитально. Был в диком восторге. Поставил ее на стул, сучку, стал ласкать черную гривку, прижиматься к ней щекой, целовать слегка солоноватенькое и даже пролил туда несколько горьких слез умиления. Вкушал за всю хуйню аромат этого главного места, шептал чувихе всякие нежности. Просто подыхал от удовольствия, приговаривая, какая она у нее замечательная. Девка тоже тащилась, курва пиздатая. Просто плакала от наслаждения. Млела, мычала, мучила свой клитор больших размеров, залезала пальцами в распухшее влагалище, буйно заросшее...шептала что-то непонятное, но эротичное до безумия...
   ...короче, весь этот сумасшедший сейшн продолжался довольно долго, но лихая подружка Кента так и не появилась. Видно набухалась где-то до отрубона, тварь немытая, с горя от большой потери. У друзей своих, наверное, таких же ебнутых как она сама. А домой заглянуть не доперла, глупая.
   "Сволочь", повторял и повторял Кент, имея в виду только ее, "какая, бля, сволочь. Ведь мне никто не нужен, я ее одну хочу по страшной силе, адом буду, желаю целовать ей ножки в дырявых чулочках, начиная с маленьких пальчиков, лизать все выше и выше, снимать трусики и делать ей приятно, хорошо, замечательно ... пиздец всему!"
   Но подвела на это раз бабу знаменитая женская интуиция. По пьяни, разумеется, когда некоторые чувства как бы притупляются. Прождали мы ее весь вечер напрасно. Трахаться надоело, смеяться тоже.
   "Слушайте", - сказал нам всем Кент, когда все просто опротивело и Агрессия в красной косынке стояла в полный рост на пороге квартиры, криво улыбаясь, - давайте устроим здесь погром."
   Все, казалось, только этого и ждали. Девчонки наши завизжали от восторга, предчувствуя острое удовольствие. Утонченное наслаждение. Мы, как были неодетые, возбужденные, накинулись на мебель и иные предметы быта. Мы терзали все эти клеенки, обивку, дермантин, кожу. Рвали руками, ломая ногти, кусали зубами. Разыскали кой-какой инструмент. Молотили чем попало - топором, молотком, стамеской... Разрезали диван кухонными ножами выпускали ему, мещанину, пружины на волю. Надругались над потрохами. Стулья, те непрочные оказались, как у нас делают. Мы их моментально разломали и потом уже орудовали вовсю ноками почем зря - по чашкам-чашкам, тарелкам-тарелкам, стаканам-стаканам. Разнесли всю кухню на хер. Подушки распустили само собой: только пух и перья по комнатам. Одеяла, простыни, матрасы разрезали ножницами, сваливали в угол и поджигали к едренефене. Потом залили водой конечно, чтоб самим не сгореть там. Дышать стало практически нечем, но мы не унимались, продолжали дальше. От обоих кресел остались одни воспоминания в виде экзотических цветочков. Обои содрали и стены расписали все матерными словами - хуй, пизда, ебтвоюмать и так далее, словарь слэнга у нас, слава богу, богатый. В цветной телевизор Кент запустил массивной пепельницей. Разбил весь экран в дребезги, как раз когда Ельцин выступал перед народом...
   ... в конце концов, мы порядком устали, задышали тяжело, но были довольны до усрачки. В итоге кому-то пришло в голову прямо гениальное - насрать и нассать на это дело. Очень остроумно, не так ли? К тому же мы все хотели давно как из пушки. Короче, наложили там неслабые кучи: в середине комнаты на истерзанном паласе, на поверженной, всей распиленной ножовкой стенке, в осколках и пыли китайского фарфора, на тех же жалких останках ненавистного нам дивана. После чего мы, мужики, ходили и поливали это дело, крепок зажав в руках свои шланг, чувствуя себя, наконец, настоящими мужчинами, как в фильмах про Джеймса Бонда, вообще суперменами точно, а девчонки наши, вообразя себя секс-бомбами, били мощными струями кипятка в потолок, о котором мы как-то забыли.
   Теперь вот мы с Леночкой, любуясь красивеньким русским пейзажиком за окошком купе скорого поезда, понимали, что все это блядство очень скоро должно смыться божьим гневом - поля, рощи, свежая травка, трепетные листочки, вкусные веточки, забавные жучки, муравьи труженники, милые паучки, вся тварь господняя, кофточки молоденьких девочек и их ждущие чего-то важное письки... набухшие почки, печень, плесень, кишки, сопли, черепа и скелеты целые в могилках - все это ебаное добро, копимое веками - молоковозы эти желтые и красные КАМАЗы, эту и многую другую дрянь... В общем, близился пиздец полный. А мы вспоминали с девушкой ту замечательную оргию, перешедшую в славный погром, смеясь и радуясь от всей души. Было чего хоть перед смертью вспомнить.
   "Я, между прочим, скоро в Штаты уезжаю, познакомилась тут с одним американцем", - шепнула она мне на ухо и лизнула, до чего ж приятно, аж дрожь по всему телу, " надоело гнить, тут ловить, согласись, Коша, абсолютно нечего, нет сил терпеть больше, к тому ж один хуй, Потоп скоро, спасутся только избранные."
   "Правильно делаешь", - одобрил я, уже прилично захорошев от нехуевой Кубанской, сладковатой на вкус, " хоть поживешь там малость по-человечески".
   " А "Пинк Флойд", Коша, эта такая группа... блядь, просто обалдеть можно, ну, супер!" - бормотала она, закатывая глазки туда, где парили маленькие ангелы и трубили чуть слышно с потемневшего изрядно неба, " у нас, знаешь, есть свой бункер для посвященных, мы там слушаем крутые диски. Поверишь на хуй? Мы тащимся там от всякой заебательской музыки и, не знаю как ребята, а мы, девчонки, кончаем по десять раз за сейшн. Это нечто сверхчеловеческое, Коша, хочется закрыть глаза навеки и плыть, плыть куда-то... а очнуться уже в Штатах!"
   Ленка смеялась, падла, и плакала одновременно, прижимаясь ко мне легкой маечкой, под которой неслабая грудь без всякого лифчика. Я залез ей туда рукой, стал поглаживать твердые, все возбужденные соски. Потом целовал их и ликовал как кто-то приговоренный к смертной казни, но прощенный за пять минут до экзекуции. Чувиха обмякла вся, расстегнула джинсы и нырнула туда к себе в трусики ручкой, чтоб потешить пальчиком то, что давно уже было мокренькое и готовенькое ко всему на свете. Стала гладить свою писю и мычать, закатывая глазки к ангелочкам, что смотрели на такое с любопытством, отложив на время трубы. Довольно сурово они все ж лицезрели подобное и не моргали голубыми глазами, полными скорби по падщему роду человеческому, но и любви к нам, падлам. Ненависти также ко всему свету, пришедшему в полную негодность.
   "Я привыкла этим делом с детства заниматься, Коша, пойми на хуй, это ж так приятно, когда дрочишь, зачем отказывать себе в удовольствиях, каких, если разобраться, не очень в жизни много", говорила Лена как на исповеди некоторое время спустя, когда мы кончили практически одновременно, причем я облил ей спермой грудь, живот и ноги, черные как у негритянки, - я просто лучше, блядь, себя узнала, поверь мне , таким вот образом, - продолжала она то ли оправдываясь, то ли хвастаясь, - короче, ни о чем не жалею..."
   Я поцеловал ее крепко в пухлые губки, испытывая неподдельную нежность, одобряя девочку целиком и полностью, а она, не будь дурой, попросила меня тут же поцеловать ее гораздо ниже в эти две набухшие дольки чудесного плода, вечно нас к себе манящего...
   "...скоро в Штаты, скоро в Штаты!" - кричала Леночка, улетая, задыхаясь, матерясь, плюясь мне прямо в рожу, а после, уже себя не помня, орала такое, чего лучше не вспоминать даже в подобном смурном рассказе...
  
  
   КОЛБАСА АПЕЛЬСИНОВАЯ, ОСТАНОВКА НЕВНИМАТЕЛЬНАЯ
  
   Гена Храповицкий живет в той же деревне, где и я. Дочка купила ему здесь старенький домик лет пять-шесть назад. "Жить с ним совершенно невозможно стало", - жаловалась мне эта ничего себе бабенка лет тридцати. - "Да и тесно у нас с мужем, одна комната в общаге, а тут еще велосипед украли спортивный...я отца подозреваю, больше некого".
"Муж дочкин мне, кстати, не нравится", говорит Гена, когда выпиваем у него в хате, приютившейся сбоку в ямке возле пруда, где не только опасные немецкие мины, но и толстые караси, которых, говорят, едали в охотку со сметаной еще польские паны, прежние владельцы этих красивых мест, - "неа, не нравится ни грамма",- корчит он гримасу отвращения на своей морщинистой, щетинистой, пожелтевшей роже, - "не пьет, не курит. Я ему говорю: слушай что, Михалыч, не интересный ты человек, с тобой и поговорить не о чем. Смеется только в ответ хитрожопый черт. Сам не пьет, а самогон гонит и мне же другой раз продает в три дорога. Разве справедливо?
   Храповицкий или дачник, как его называют местные, потому что он нигде не работает, а только ворует - рожь, картошку, пшеницу, яблоки, курей, удобрения...вообще что все, плохо положено, мечтает, признается мне по пьяни, "ковырнуть" деревенский магазин, "лавку", когда туда привезут побольше водки. "Надо только время выждать и подгадать хорошенько, чтоб не прогореть",- шепчет он мне и подмигивает, и делает таинственные знаки двумя оставшимися пальцами на правой руке, будто кажет козу. "Колбаса апельсиновая, остановка невнимательная",- поясняет и смеется до кашля, играя во всю морщинами и колючей жесткой щетиной.
   А, насмеявшись вдоволь, переходит вдруг непонятно с какой стати на язык глухонемых. Долго на руках чего-то доказывает, пытаясь объяснить мне, видимо, какую-то правду.
   Я не понимаю, мне все осточертело, по херу. Я жду, откровенно говоря, конца света, который по всем признакам вот-вот наступит.
   А Гена-дачник вдруг спрашивает меня на чисто русском.
   "Вот, слушай что, ты мужик вроде нормальный, а зачем билет берешь в электричке?" Он, мол, не раз это за мной замечал.
   Я слегка опешил неожиданным вопросом. Сбит несколько с толку. Причем тут это? Речь-то не о том. Пытаюсь оправдаться, однако, говорю, что иногда только, в исключительных случаях, когда это грозит штрафом.
   Храповицкий меня стыдит, отчитывает.
   "Брось ты это грязное дело совсем", - говорит он и резко опускает вниз свои два пальца.
   "Хорошо-хорошо", - обещаю я, брошу, мол, обязательно.
   "Смотри, видишь топор",- опять меняет дачник тему и показывает в дальний угол. Там действительно что-то виднеется.
   "Ну, вижу", - говорю я, допивая резко стакан "соку". Гена гонит из яблок с добавлением хлеба и помета. Получается довольно крепкая зараза.
   "Я им иногда играюсь". Тут он хватает колун, начинает бить им себя в грудь, потом по плечам ,по спине, выкрикивая при этом что-то непонятное, но явно угрожающее, подкидывает топор в воздух, ловко ловит его на голову, идет плясать в присядку, жонглируя топориком прямо замечательно; садится, наконец, на жопу и передвигается, таким образом, до печки и обратно, словно смазанный скипидаром. Потом валится на пол и на бок, обнимает топор, поглаживает его, бормочет что-то ласковое, как бы это женщины.
   ***
   "Однажды", - рассказывает Гена Храповицкий, дачник, намолчавшись вдоволь и непонятно к кому обращаясь- то ли ко мне, наливающему себе еще "соку" из трехлитровой банки, то ли к любимому топору: "однажды, слухай что, покупал я на вокзале водку, но какую-то левую, без этикетки и на пробке ничего не написано. Продавал мне старик ушлый гад хитромордый. Он меня предупреждает сразу:"гляди, мужик, водка эта опасная, непонятная, можешь выпить и не выжить".
   Я один черт купил. Думаю: а, ебись оно все на хуй!
   Гена-дачник улыбается тут, подмигивает мне ли, невидимому старику или верному любимому топору.
   "Купил я, блядь, все-таки эту опасно-непонятную водяру возле вокзала и сразу же пошел под переходку через пути, чтоб выпить заразу в темном месте. Мне что, рисковать не в первый раз: я и "бло" это пил, синьку для мойки окон. Помню, было у нас четыре пузырька на троих. Один мужик как вмазал - сразу крякнул, подох ,то есть. Второй заснул моментально. Просыпается: я смотрю на него: он красный весь, как советский флаг. Говорю ему: вот тебе пузырек, земляк, на пей, может, побелеешь. И точно. Выпил он и стал белый, как смерть. Эту синьку, между прочим, уметь пить надо. Обязательно с солью или там с камсой. Что-то очень соленое должно быть непременно, а иначе опасно. Плохо будет. Ладно, стою я с этой левой водкой возле вагона, открываю бутылку. Вдруг вижу, появляется из темноты этот самый старый черт, который мне эту левую водяру продал. Я ему сразу: хочешь, батя, на выпей. Не жалко ведь. А он--хитрый жук тертый, ушлый. Отвечает: давай ты первый, мужик, а я после тебя тяпну, если не сдохнешь сам, значит все в порядке, пить можно, тогда и я попробую, что за гадость, даже интересно.
   Я думаю: а ебись оно все в рот! И только хотел вмазать из горла прямо, как появляется из вагона проводница и ко мне обращается: эй, мужик, ты когда выпьешь, не вздумай здесь поссать, а то вы, мужики, любите, я знаю, как выпьете сразу вас ссать тянет обязательно.
   Я обиделся, конечно, на нее. Ну что ты, кричу ей, женщина! Обижаешь. Храповицкий не такой. Да никогда в жизни!
   И выпил этот опасный напиток. Смотрю, ничего нормально хорошо проскочила зараза. Сам живой, вроде. Захорошел даже капитально на старые дрожжи. Все, прижилась, падла, как надо. Никаких последствий. Даю бате, мол, пей отец, все путем, там грамм пятьдесят тебе как раз осталось.
   Отдал я ему бутылку, а сам дальше пошел. Иду-иду. Вдруг слышу крики прямо душераздирающие в районе трамвайного парка на улице Желябова. А там темень страшная, ничего в упор не видно. Что такое?
   Непонятно. Но орет явно женщина очень истерически. Подбегаю это я на крик дикий и вижу между трамвайными рельсами какую-то черную рожу. Ну, я сперва думал, почернел человек от бухалова, такое у нас бывает. Присмотрелся после: нет, вижу настоящий натуральный негр из Африки. И тянет у нашей бабы из рук сумочку. Та визжит просто оглушительно. Тут я подлетаю. Как дал ему в торец, он рухнул прямо плашмя, а туфли с ног слетели, когда падал. Женщина сразу куда-то исчезла, я смотрю, никого нет поблизости. Беру тогда эти негритянские шкары, постукал их один об другой, сбил грязь и сразу ходу оттуда.
   Иду себе дальше. Я не знал, что дежурная в будке все это дело видела, как я негра отоваривал, и вызвала уже милицию. Тут они как раз подъезжают на "козле". Хопа--грузят негра-безсознания и меня прицепом. Мол, там в ментовке разберутся. По дороге интересуются мусора: ты в какой части служил, земляк, что так четко его вырубил?
   Я им отвечаю, что нигде я не служил, отвяжитесь, менты.
   Они не верят. Рассказывай, мол, да что б такого здорового мужчину с ног свалить надо специальные приемы знать как минимум.
   Я им говорю, что ничего подобного, просто есть одна такая точка, куда надо бить, вот и вся хитрость. Колбаса апельсиновая, остановка невнимательная.
   * * *
   Привезли меня, слушай что, в ментовку. Там майор меня встречает мне знакомый. Спрашивает: Храповицкий, ты что ли?
   Говорю, что я, конечно, сто пудов.
   А почему, интересуюсь, у тебя губы синие? И протягивает мне зеркало. Я смотрю: действительно, посинели очень и вспоминаю, что пил недавно какую-то отраву, закусывал камсой, чтоб не крякнуть.
   Опять какую-нибудь дрянь пил, Храповицкий? - спрашивает майор.
   Я соглашаюсь, крыть нечем, придется отвечать.
   А зачем негра избил? - продолжает майор. Он же без сознания.
   И когда придет в себя неизвестно. Врачи борются за его жизнь. Вот так, Храповицкий.
   Тут я стал рассказывать, как все было на самом деле и доказывать, что этот черный гражданин у женщины сумочку вырывал, она, мол, орало дико, страшно, истерически, и я пришел на помощь. Менты мне не верят. Где эта женщина, никто ее не видел, а вырубленный негр имеется в наличии.
   Да на хер он мне упал, ваш негр, менты, говорю им, отвяжитесь вы от человека. Вот же блядь какая колбаса апельсиновая, остановка невнимательная.
   Майор этот мой знакомый говорит: да, не повезло тебе, Храповицкий, был бы это наш человек какой-нибудь, мы б тебя отпустили, но как то есть иностранец, получишь ты свои пять лет сто пудов и к бабке не ходи.
   Ну, слухай, что дальше. Поехал я, конечно, в зону. Отсидел там достаточно, а когда только три месяца оставалось, переводят меня на химию. Там у них такая комната была--вроде, штрафная. То есть, если у тебя будет три нарушения--пошел обратно в зону. Это называлось возвратка.
   В комнате кровати стояли застеленные, тумбочки--в них вермишель, сахар, чай--но брать нельзя. На вешалке фуфайки весят, рубашки хорошие--не дай бог тронешь.
   Я спрашиваю тогда у дежурного мента: где ж ребята?
   Отвечает, что все пошли на возвратку. Не выдержали.
   Ладно, живу я так день-другой. Третий. Удивляюсь. Вдруг - что на меня нашло. Прошелся по карманам тех фуфаек. Тут меня дежурный мент и засек. Ага. Одно нарушение есть.
   Ничего, живу дальше. А жрать-то хочется. Терпел-терпел да и прошелся по тумбочкам .Вермишель эту, чай, хлеб, сахар - все забрал и захавал. Ну и обратно накрыл меня мент дежурный как закон подлости. Второй штраф значит. А тут еще
   Как на грех приводят одного парня, здоровый такой лоб. Литовец. Он сразу, ни слова не говоря, берет на вешалке новую рубашку, надевает на себя и начинает ходить по комнате. Туда-сюда, туда-сюда. Я удивился сначала. Потом предупреждаю его: слушай, парень, лучше полож вещь, ведь не твоя же, ребята на возвратку пошли, а ты зачем не свое берешь?
   Литовец ноль внимания на мои слова. Туда-сюда, туда-сюда. Так и мелькает.
   Тогда я не выдержал. Подлетаю--как дал ему в одну точку. Он брык с копыт и готов. Валяется плашмя. Я налетел сверху, злости накопилось на негодяя много, и в грудь его ногами - хрясь. Изо всех сил. Тот--кхи так и затих.
   И тут, конечно, опять этот мент дежурный вылетает. Змей поганый. Врывается в комнату, кричит: все, Храповицкий, три нарушения у тебя есть, пошел ты опять в зону на возвратку. И тащит меня к майору. Тот говорит: эх, Храповицкий, хороший ты мужик, жалко мне тебя. Ведь три месяца всего оставалось. А теперь обратно поехал ты в зону. Ну ладно, слушай что, дам я тебе совет. Ты сейчас пиши заявление, что ты хронический алкоголик, и иди ко врачу. Тебя тогда должны в дурдом отправить на лечение. Полежишь там до конца срока, отдохнешь. Понял?
   А как же? Сто пудов. Я все написал как надо, отнес бумагу ко врачу, он мне направление выдал. И пошел я лечиться.
   * * *
  
  
   Прихожу я в дурдом, значит. Там врач мне говорит: слухай что, Храповицкий, будешь хорошо себя вести, от водки воздерживаться, мы тебя месяца три лечить будем, пока твой срок не кончится, а если запьешь, сразу выгоним и пойдешь ты на возвратку.
   Я соглашаюсь, конечно, не нарушать режим. На хер нужно. В зону-то не охота.
   Врач тогда говорит: давай раздевайся. Я разделся. Он мне делает укол просто зверский. Следом дает стакан водки выпить и подводит к зеркалу. И вот я вижу, что весь посинел сначала, а потом пошел пятнами по роже и всему телу и чувствую, что губы помертвели, стал я задыхаться.
   Лепила мне объясняет: вот, Храповицкий, что с тобой будет, если начнешь пить опять. И--трах. Еще один укол делает. Начал я тут оживать потихоньку.
   Да это все херня. Запугивают они нас, черти. Мне и антабус давали, чтоб вызвать отвращение к спиртному. Я его жрал пачками и никакого толка. Херня все это, говорю".
   Гена-дачник прервал тут свой рассказ, стал на карачки, подкинул топорик к потолку, поймал его на бестолковку, закинул обратно в темный угол до поры до времени. Сел за стол и налил себе из банки
   "соку".
   Продолжил:
   "Ну, слушай что дальше. Приходит, значит, санитарка с машинкой. Вот такая огромная тетка. Я думал, она мне яйца брить хотела, говорю ей: давай я сам, зачем тебе мои яйца держать?
   А она: мне твои яйца на хуй не нужны, мне твоя борода нада.
   А я, между прочим, на зоне отличную бороду себе отрастил под освобождение спецом, чтоб показаться в таком виде на воле. Большая была, красивая. Густая. Хотел произвести впечатление.
   Нет, объясняю, бороду я тебе не дам.
   Я сейчас как врежу, санитарка мне угрожает, ты у меня долго отдыхать будешь.
   Но тут врач ей говорит, мол, отвяжись от человека, это не дурак, а от алкоголя у нас лечиться будет.
   Та говорит, что так бы сразу и сказали, и повела меня мыться. А вода в душе прямо ледяная. Еле вытерпел. Дала мне переодеться в больничное и повела в палату, потому что специального отделения для алкашей у них не было.
   Ну, вхожу. Дураки кто где. Одни под кроватью, другие на кровати, третьи просто на полу валяются. Кто бегает взад-вперед, кто на тумбочке отдыхает, кто на стенку лезет. Я вошел--они все на меня уставились, как на чудо. Я перед ними с этой бородой, будто индеец стою. Обступили со всех сторон. Глазеют. Вот-вот, кажется, накинутся и разорвут на части.
   Думаю: ах, вы черти! Как топну на них ногой, как закричу нечленораздельно. Просто дико, истерически, оглушительно. Они мигом попрятались. Исчезли моментально, гады, как и не было их. Ни одного в упор не видно.
   Непонятные вообще люди эти психи. Разговаривать с ними невозможно, сколько
  
  
  
   раз пробовал, не получается. Не-а. Ты им одно, а они тебе что-то свое гонят, невразумительное. В столовой жрут или руками, или прямо из миски ртом. Ложек для них не существует. А один дурак там вообще не ходил в столовую, лазил в туалете, куда кидали окурки, доставал их из унитаза и хавал прямо на месте. Ох, санитары ж и пиздили его за это!
   Мне сперва непривычно было в дурке, к тому ж дураки мои сигареты всю дорогу крали. На табуретку положу--обязательно спиздят, под подушку стал прятать--один черт своровывали. Спасу от них нет
   Пошел ко врачу, говорю: нет, не могу больше с дураками жить, выписывайте меня, лучше опять в зону пойду. На возвратку.
   Врач успокаивает: ничего, Храповицкий, привыкнешь.
   И, правда, привык со временем, даже нравиться стало. Колбаса апельсиновая, остановка невнимательная.
   Один дурак там часто хуй дрочил. Вот я его подучил: слушай что, друг,
   как санитарка войдет, начинай дрочить--дам сигаретку.
   Он согласился. И точно. Только она входит, он достает свою елду и начинает дрочить у стенки, прямо у этой здоровой тетки на виду.
   Она рассвирепела и ко мне летит: признавайся, Храповицкий, ты научил?
   Я отнекиваюсь, отвяжись, мол, кричу, на хер мне это надо. Храповицкий не такой. Ни боже мой. Она все равно пошла и настучала врачу.
   Меня перестали на улицу выпускать. А до этого каждый день гулял.
   И там, рядом с нашим отделением был корпус, где лежали бабы. Вот раз я иду, смотрю, в окошке девушка стоит. Ножки, фигурка, грудки, - все такое отличное. Орет в форточку: мужик, кинь сигаретку. Я кричу в ответ: а ты покажи. Она--полный вперед.
   Показывает...ну там...я молчу.
   Гена-дачник закрыл лицо руками и задумался. Задышал тяжеловато и замолчал минут на несколько. Потом взял себя в руки и продолжил.
   "Кинул я ей сигаретку и думаю: как же мне туда проникнуть? Мужиков-то к бабам не пускают, а то там такое бы началось--гаси свет.
   Думал-думал, ничего в голову так и не пришло. На окнах - то решетки. Кинул девушке еще три сигаретки и пошел дальше. А она после этого стекло разбила и осколком себе горло перерезала. Мгновенно просто насмерть. Санитары ничего не успели сделать. Это, наверное, студентка была. Они от большого ума и напряга на мозг часто с ума сходят.
   * * *
   Все ж месяц я там прожил в дурдоме, оставалось еще два последних. Не выдержал я, однако, заскучал. Подкупил санитара, послал его за водярой. Он притащил десять штук. Ну, я сам выпил и ребят угостил. Что там началось после этого--туши свет. Дураки все разделись абсолютно наголо, разнесли всю палату на хер. Все койки, тумбочки, табуретки разломали на кусочки. Они ж, психи, вообще неимоверно сильные. Громили все подряд. Санитарку эту здоровенную и зловредную, что надо мной постоянно измывалась, затащили в туалет и замочили там зверски, растерзали на части среди говна и вони. Рвались к бабам в соседний корпус, но тут ворвались санитары--целый полк, наверное, все амбалы, как на подбор, и зафиксировали нас простынями. Связали всех моментом и прекратили бунт. Это они могут, обучены. Ну и отпиздили, конечно, как же без этого у нас. Больно было страшно, но дураки, кажется, боли не чувствуют. По крайней мере, по ним не видно было. Дураки они вообще чудные люди. Один там был, слухай что, привел в ЗАГС козу на веревке. Говорит: зарегистрируйте меня с этой козой, хочу, чтобы она стала мне законной женой.
   На следующий день после погрома меня выписали из дурдома. Отправили все-таки на возвратку. Колбаса апельсиновая, остановка невнимательная".
   Закончил Гена свой рассказ и опять за топор, баловаться.
   КОНЕЦ
  
  
   ЛУННЫЙ КАМЕНЬ
   Пал Палыч лежал на раздолбанной койке, застеленной грязным синим одеялом. Печь едва тлела, топить как следует, было нечем. Остальное в комнате--поломанный стол, чуть живой стул да телевизор старой марки, который давно уже не работал, потому что перегорела какая-то лампа, а доставать новую не было ни денег, ни желания. Не беда однако. Краткие сюжеты "Марианны" пересказывала человеку его знакомая, Надька Проказова.
   "Луис Альберто выстрелил, Палыч",- было последнее, что она сообщила при краткой встрече возле коровника. С тех пор ее там больше не видели. Баба явно отлынивала от работы, пьянствовала, пропивала все деньги, детей кормить нечем. Старшая ее, лет десяти девчонка, украла в магазине буханку хлеба, забралась в сарай и съела ее так быстро, что налетевшие мигом местные не успели у нее отобрать.
   Пал Палыч или Юный Пионер, как его звали деревенские неизвестно почему, лежал на койке и умствовал, прикидывал, то есть, пытаясь осмыслить то, что творилось кругом. Какие-то непонятные начались дела. Неустойчивость во всем полная. Все суетятся, дергаются, мечутся, нервничают даже очень. Одним словом охуевают люди. Переживают за страну, говорят, что новое правительство убивает их морально. Все вокруг рушится, не за что зацепиться просто. Ни гимна нет своего, ни конституции, ни герба. Ко всем прочим бедам еще самая главная--колхоз этот "Авангард", где Палыч проживал все последние годы, хотя и не работал нигде, так как не позволяли убеждения - он думать был мастер, рассуждать, мыслить - идет, кажется, с молотка. Уже несколько месяцев без председателя и вот-вот, ходят упорные слухи, должны продать итальянцам.
   "Дожились", - мычит недовольный неумытый Юный Пионер(мужик лет пятидесяти с большой черной совсем цыганской бородой), - " не хватало нам русским еще на иностранцев пахать". О себе лично он не думал, потому что промышлял неизвестно чем и ему хватало, а вот за народ болел, Жалко ему было жителей деревни Варваровщина, ставшей ему второй родиной.
   Да, неизвестно чем, казалось, занимался Пал Палыч, а на самом деле у него имелись всякие разные хитрые способы для продления существования. Одно время, например, он занимался буквально следующим: вырезал из дерева красивый крест или "хрест", как он называл свое изделие, и хитрым способом опускал его в пустую бутылку. Хорошо смотрелось, особенно с подсветкой где-нибудь в интересном интимном месте, скажем, на трюмо.
   Однажды он даже понес свое произведение в церковь, Подошел к первой встречной монашке в черном и спрашивает:"скажи, где тут у вас поп самый главный?" Женщина интересуется:"а тебе он зачем?" "Нужен,"-говорит ей Юный Пионер," у меня к нему дело. Видишь хрест в бутылке? Хочу ему такие поставлять, а он пусть толкает, Деньги поровну,"
   Монашка тут как закрестится, как замашет на Палыча руками. Мол, прочь отсюда, антихрист. Вдруг сам поп показался легок на помине. Здоровый такой мужик с большим серебряным крестом поверх одежды. Прогнал мужика за ворота палкой. Возле церкви показал умелец свою бутылку фотографам, что фотографируют желающих на фоне памятника архитектуры семнадцатого века. Те удивились его умению и посоветовали налить в бутылку водички и попробовать толкнуть вещицу под Пасху, когда сюда толпы народа валят. Как бы этот хрест в святой водице плавает.
   Пал Палыч, вроде, загорелся этой идеей, хотел побольше таких сувениров наделать и резко обогатиться, но мало помалу стал остывать, апатия одолела. Захотелось положить на все, послать к черту и не покидать больше родной Авангард, который любил по своему всей душой и сердцем. К тому же, куда приятней было лежать на койке и умствовать.
   А тут еще новая завмаг подрядила его на халтуру--колоть-пилить дрова, так он вообще забыл обо всем на свете. Она вдовой осталась недавно и ходила по деревне, как чумная. Ничего делать уже не могла, оставаться одна дома боялась. То у одного мужика поспит, то у другого. К Юному Пионеру тоже заглянула на ночь глядя. Спала на полу. Толстая, обрюзгшая вся, дрожащая от страха и от водки. А под утро и подрядила мужика на работу(очень упрашивала), пообещав хорошо заплатить за все дела.
   Завмаг эта, Михаловна, сюда в Варваровщину, из Эстонии недавно переехала с мужем отставным полковником. Там жить невозможно стало, она уверяла, из-за гонений на русских. Никаких прав у русскоязычного населения, прижали просто Приехали сюда, купили дом в Варваровщине. Вроде зажили неплохо, а тут, бац, у полковника рак обнаружили внезапно. Недолго мучался. Как говорится, крякнул.
   Той осенью вообще в деревне трех мужиков не стало. Полковник этот раз, потом еще полковник, друг первого, который выпил на поминках какой-то левой водки с нехорошей примесью, так его бедного парализовало и к утру загнулся, посиневший весь перед смертью. А третий человек, Кудила его звали, пропал без вести. С концами. В свое время он был известен тем, что пил по черному и пел песню: Все пропью, баян оставлю.
   Михаловна очень переживала, когда ее муж неожиданно склеил ласты. Хотела его с попом похоронить(местные некоторые говорили, что так якобы завещал сам покойник), однако, ждали-ждали батюшку из церкви--обещал быть непременно--так и не приехал. Не посылать же второй раз да и некогда. Знать судьба такая у человека, нагрешил много полковник. Закапали как обыкновенного колхозника.
   Юный Пионер против умершего ничего не имел, кстати. Тот ему ничего плохого не сделал. Даже наоборот, приглашал Палыча в гости, угощал водкой. Сам большой любитель был поддать этот военный, хотя ему и нельзя было злоупотреблять: диабет
   тик он и по ногам сильно било, после каждой поддачи. падал, если приходилось добираться домой от еще-полковника, с которым обычно вместе пили.
   Пал Палыч однажды донес пьяного полковника на руках до дома и тот не забыл этого, отблагодарил мужика по-человечьи. И вот именно в тот вечер, подсабив ближнему, Юный Пионер пошел к своей знакомиой бабе, Надьке Проказовой, которая давно уже приглашала его к себе в гости, только он не решался никак. Сомнения какие-то одолевали, постоянно чего-то боялся.
   "Вредина", - выговаривала ему доярка при встрече, - "какой же ты, Палыч,
   вредина". От самой же несло навозом, самогоном и силосом.
   Она была, впрочем, относительно молодая, лет тридцати, симпатичная, черненькая, небольшого роста, но полненькая и, по видимому, распутная.
   " Четыре ребенка у нее и у всех детей разные отчества", - рассказывал Палыч "эстонке", как ее прозвали в деревне, желая посоветоваться с умной и авторитетной женщиной. Солидной, хорошо одетой, умеющей просто, но хитро не придерешься
   шься, обсчитать в магазине, обвешать или специально подмочить мешок с песком, чтоб тяжелей был. К тому ж, она прибыла сюда в турлы считай что из-за границы. У нее и разговор совсем особый, не то что у местных - с небольшим приятными акцентом, благородный, хотя она русская в принципе баба, когда-то здешняя. Это после внезапной смерти мужа-полковника она несколько опустилась, перестала за собой следить, опухла вся, подурнела на морду лица, пропахла мочей и калом и вообще одурела от водки, так как фактически не просыхала, колотилась постоянно аж дрожь. Уже не могла для себя ничего толком приготовить, иной раз и обоссытся прямо за прилавком.
   "Позор а не женщина", - говорила про нее категорически Проказова, которая сильно ревновала полковницу к Палычу и зла была к тому же на завмага страшно, потому что та как-то раз наедала ее на двести рублей.
   " Сгорит она, "- предрекала доярка, - "вот увидите, сгорит эта дура обязательно, вот увидите, ничего уже на хуй не соображает. Томочка, доярка сменная, рассказывала: приходит она к Михаловне с молоком, хотела на вино поменять, которое только для своих под прилавком, а та спит прямо на полу и возле печки валяются горящие головешки..."
   Ладно, это уже после было, а по-первости "эстонка" вполне нормальная была. Юный Пионер ее уважал и к ней прислушивался.
   "Распутная баба сразу видно", - говорила полковница про Проказову, выслушав Палыча очень внимательно,- "держись от нее подальше, советую, спокойней тебе будет, а не то наживешь неприятностей. Заходи лучше к нам в гости, и муж тебя приглашает. К нему еще-полковник придет, выпивать будут. Приходи, Палыч, обязательно. А, представляешь, до тридцати лет мой муж вообще водку не пил, в рот не брал. Вот как с этим летчиком познакомился с Севера, так и запил. Тот просто алкаш конченый и моего споил. Водой их теперь не разольещь, то есть водярой. Пьют на смерть, кто кого перепьет".
   Пал Палыч слушал, помогая завмагу заносить в подсобку колбасу, и пока та болтала, засунул себе палку под фуфайку. Хотел было идти, а женщина его не пускает.
   - Дай я тебе, Палыч, про своего сына расскажу.
   Ну, рассказывай, делать нечего. Она и начала: какой он у нее хороший, как учился отлично, закончил с блеском "Макаровку", ходит теперь капитаном за границу, был недавно в Индии и привез матери оттуда Лунный камень. Такой красивый, ужас, просто прелесть. А отцу в подарок--папиросницу замечательную. В нее самые вонючие наши папиросы ложишь, вынимаешь через два часа--они пахнут восхитительно. И почему только, спрашивает женщина, мы, русские,
   такой народ не талантливый? Не можем ничего красиво делать. Видал бы Палыч этот Лунный камень, как он светится, как переливается, как сверкает в темноте...да ему просто цены нету....
   Юный Пионер обижался слегка за русский народ, потому что был как никак патриотом своего края. Он "эстонке" потом свой знаменитый хрест в бутылке.
   показал и подарил в итоге, чтоб убедить, что русские ничем не хуже. Ей это произведение Палыча очень понравилось. Поставила на видное место.
   _ _ _
   Пал Палыч любовался на свою работу, когда выпивал с полковником, Михаловной и еще-полковником, летуном с Севера. Этот военный был, кстати, заядлый спорщик. Все со своим другом спорил о всяких пустяках и при этом приговаривал, что тот на Севере не был и поэтому ничего не знает.
   -Вот знаешь ли ты, как правильно одеколон пьют? - спросил еще-полковник, когда все уже прилично выпили , закусили и закосели.
   -Почему ж я не знаю, - ответил полковник и, достав из комода флакон одеколона, выпил его до половины, после чего еще-полковник вырвал у друга пузырек, вставил его себе в рот и опустошил содержимое до дна без рук Быстро-быстро. Просто моментом.
   -Вот как надо пить, - заключил он и добавил поучительно: - сразу видно, что ты на Севере не был.
   После этого наглядного примера "летун" прочитал им целую лекцию о том, какие сорта одеколонов предпочтительней к употреблению, Оказалось, что "Сирень" и "Ландыш" лучше всего идут, а если "Гвоздику", скажем, или "Шипр" там пьешь, то стоит очищать предварительно. Оказывается, на Севере есть такой особый прибор очистительный: через него одеколон пропускают--вредные масла прилипают к стенке, а чистый спирт сливается в особый сосуд. Это, конечно, вещь уникальная, изобретение русского гения, редкое и засекреченное, но есть и более доступное средство: надо добавить в кружку с одеколоном желток яйца и размешать, разболтав его хорошенькою. Тоже, мол, неплохо очищает.
   Так они выпивали и разговаривали. Юный Пионер больше помалкивал, почтительно слушая умных бывалых людей в больших чинах. А думал исключительно про таинственный Лунный камень, гадая, где бы Михаловна могла его прятать. Когда жс спросили его, каким образом он научился так замечательно делать "хрест в бутылке", что стоит теперь на трюмо, отвечал уклончиво, а про себя думал: тюрьма научит.
   Где-то в середине вечера, уже изрядно под балдой, они слушали запись знаменитой поэмы Ивана Баркова "Лука Мудищев". Артисты на магнитофоне читали произведение на разные голоса прекрасно. Просто видишь происходящее действие, И даже пели иногда под акордион.
   -А ты знаешь, между прочим, - спросил лукаво еще-полковник друга, когда запись кончилась, - как умер Барков?
   -Кто ж не знает,- смело отвечал полковник,- залез в бочку с говном и утопился, а перед смертью крикнул, что жил грешно и умирает смешно.
   -Сразу видно, что ты на Севере не был, -презрительно опроверг его еще-полковник.-Вот послушай, как это было на самом деле. Он залез в камин головой, выставил наружу голый зад, а в жопе у него была записочка: жил смешно, умер грешно.
   Тут полковники заспорили. По пьяни каждый хотел доказать свою правоту.
   Юный Пионер, между тем, делал отчаянные попытки потихоньку выведать у Михаловны, где хранится Лунный камень. Та, может быть, и хотела открыть Палычу страшную тайну, но забалдела так капитально, что не вязала практически лыка. Она не понимала, чего от нее этот человек хочет, и только без конца советовала ему не связываться с распутной этой Проказовой.
   -_ _ _ _
   А многодетная доярка, как нарочно, упорно домогалась склонности Пал Палыча и постоянно присылала ему записочки через свою сменщицу Томочку или других девок, где сообщала, что очень скучает без Юного Пионера, который ей по ночам постоянно снится. Просто не понимает, что с ней случилась: баба в тридцать лет, как с ума сошла, И убедительно просила его зайти в гости, сколько ж можно играть в кошки-мышки. Только себя мучить. В конце же обязательно добавляла: вредина.
   Наконец, она прислала ему целое послание:
   "Пал Палыч здраствуй. Извини меня за все. Но я иначе не могу. Ты мне очень нравистся и я тебя полюбила как очень хорошего человека. Я много поняла встречавшись с тобой хотя бы пять минут. Но попросила об одном одолжении и ты мне отказал. Ты мене прости садится не в свои сани нестоит. Мы с тобой разные люди я доярка ты образованный человек .Ну что ж прощай
   Если захотиш видеть меня передай через девок записку.
   Всегда жду Надя
   До понедельника.
   Записку сразу разорви.
   Целую
   Мы ведь живые люди все-таки"
   Пал Палыч долго держался, не хотел связываться. Но однажды вечером не выдержал, сломался. Решил будь, что будет--русские любят рисковать. Хер с ней, что распутная. На морду она не страшная, а что бухает постоянно, то кто сейчас из баб не пьет? Это скорее правило, чем исключение. Завалил к ней, короче, на ночь глядя. У Надьки хата была вроде сарая, не комнаты, а какие-то клети для скота. Грязь кругом страшная, вонища прямо до удушья. Повсюду валяется всякое рваное тряпье. Потолок протекает, доски сгнили, вот-вот крыша рухнет. Печка совсем не дает тепла. Сама Проказова лежала на топчане в засаленном халате и читала книжку "Вишневый омут".
   -Вот, Палыч, советую почитать,- показала она ему обтрепанную обложку, - очень жалостливая книга. Я даже ночью плакала, как начиталась. Про любовь тут страшную. - И бросила книгу в темный угол крысам на съедение. Уставилась на мужчину, который изволил, наконец. явиться, своими карими большими завораживающими глазами. Ему аж нехорошо стало. Затягивало действительно, как в омут. Долго так смотрела на него женщина. Пристально, испытующе, изучающе. Наконец обозвала его врединой. Засмеялась, вскочила резко, кинулась куда-то в темноту, загремела какой-то посудой по этим клетям, посылая по ходу детишек под ногами исключительно к ебене матери. Вернулась вскорости к Палычу с бутылкой самогона. Юный Пионер, как он потом рассказывал полковнице, сразу обратил внимание, что там в бутылке болтается какой-то. подозрительный красный осадок, но подумал и решил--наверное, это спецом для подкраски. Так делают, чтоб лучше гляделось пойло.
   Выпили они по стакану. Надька полезла к Палычу: дай, мол, я тебя пожалею. Хотела поцеловать. Пахло же от женщины натуральным говном. Он отстранился, ему стало нехорошо. Выскочил на улицу на свежий воздух. Побежал скорей до хаты. Не добежал метров сто, обосрался. Да так его лихо пронесло, что последние штаны пришлось выкинуть.
   Спрашивает потом мужик у Михаловны, женщины опытной, пожилой, далеко не глупой, отчего могли быть такие страшные последствия. Ведь желудок у него вроде бы нормальный, все подряд переваривает, никогда не жаловался.
   -Я ж тебе, Палыч, говорила, что ходить к этой чертовой Проказовой не надо?- строго спрашивает у него завмаг.- Говорила или нет?
   Что отрицать, было дело. Не послушался.
   -Ну вот. Теперь слушай, что я скажу. Это она тебе "любжу" сделала и дала выпить специально.
   -А что это такое, Михаловна?- не понимает Палыч.
   -Да приворотное бабское зелье. Если баба хочет, чтоб ее мужик крепко любил, она добавляет в самогон свою менструальную кровь. Понял?
   Юный Пионер все понял и блеванул завмагу прямо на прилавок.
   ___ ____ ___
   Прошло около месяца. Умер полковник, скончался еще-полковник. Нашли в лесу обглоданные косточки мужика Кудилы, который любил пить и петь песни. Он пропал без вести и, оказывается, был съеден людоедом из Азии, что шалил в здешнем лесу. Наконец Пал Палыч послал через Томочку записку Надьке, приглашая ее вечером в гости. Затопил пожарче печку, лег на койку поверх грязного рваного одеяла. Ждал-ждал и заснул незаметно. Снился ему съеденный мужик Кудила, который ничего плохого Палычу не сделал, но и ничего хорошего тоже. Томочкин собака Полкан вышел на след людоеда, но тот хитрый гад-нерусский подстерег пса, удавил его и захавал. Томочка очень горевала, аж спала с лица. Ведь вся деревня Варваровщина знала, часто баба жила со своей собакой как с мужчиной. Это был второй уже у нее кобель, а первого застрелил томочкин сын Максим, застав его с матерью во время акта.
   Юный Пионер, бородатый, в одних черных трусах, проснулся вдруг и увидел Надьку возле печки. Черные волосы распущены, щеки горят, лицо влажное, глаза сверкают, над верхней губой маленькие усики. Настоящая колдунья и что-то ворожит. Шепчет у печки: чай-чай, выручай. Бормочет что-то невнятное. Потом опять полушепотом; Луис Альберто не убил Марианну, пожалел...
   -Сейчас я, погоди,- крикнул Палыч, вскочил с койки и дал бабе сильного пинка в зад. Она так и торнулась головой в открытую топку, перед которой только что колдовала.
   Он держал ее за ребра, чтоб не дергалась, сучка драная. Потом как затихла, разом стянул с нее старые и рваные спортивные штаны все в навозе.
   _____ _____ ______ ____
   Уже совсем ночью, припоминал потом Юный Пионер, как в угарном бреду, натянул он на голову черный чулок и пошел к полковнице в дом. У нее было открыто настежь. Сама валялась на полу, спала и громко храпела во сне. Толстая , дряблая, грязная, опустившаяся в конец. Ему было противно на нее смотреть. Перерыл в комнате все на свете, искал этот загадочный Лунный камень Думалось:"если найду, тогда счастье"Не нашел ничего однако. Расстроенный вернулся к себе .в хату и лег опусташенный на свою раздолбанную койку.
   КОНЕЦ
  
  
   СКРИПАЧ
О нем еще долго вспоминали в деревне Бухалово (кстати, бухать там было уже практически некому) и в смешном, как обрубок, грязно- синем дизеле, прозванном в народе "окурком", в котором Скрипач добирался до упомянутой деревеньки.Да вообще личность эта была известна на всей сашновской железнодорожной линии.
   Его считали чудаком с большим, большим приветом, так как он имел обыкновение ходить по вагонам и играть на скрипке собственного изготовления всякие трогательные вещи, а пассажиры--в основном работяги--думали, что надо подавать милостыню, но, конечно же, не давали ни копейки в такое трудное время, когда цены растут катастрофически, дорожание это проклятое, и жизнь все ухудшается, никаких просветов. Тупо смотрели в окно пассажиры, где были то зеленые-зеленые, то золотые-золотые, то белые- белые, то все полинявшие, но всегда очень печальные поля.
   А Скрипач, между прочим, вовсе и не мечтал получить что-то: он хотел только смягчать нравы, пробуждать добрые чувства, желал, что б труженики задумались о прекрасном, духовном, вечном.
   О нем говорили, что он шибко ученый--три института закончил, учился даже в московском университете, из которого его выгнали в своё время за правду. Это было, когда в Москве еще обучались китайские студенты, Очень трудолюбивые, дисциплинированные ребята, экономившие буквально на всем и все лишнее отсылавшие на родину, помогая, таким образом, социалистическому государству. Вплоть до знаменитых событий, во время которых крестьяне с той стороны, оболваненные маоистской пропагандой и настроенные соответсвенно хунвейбинами, стали подходить к границе и садиться срать голыми жопами к нашей территории.Так они демонстрировали своё крайнее неуважение к бывшему старшему брату.
   Но и наши не лишены были остроумия. Однажды, как только китаёзы начали свой гнусный ритуал, на нашей стороне поднялся ввысь огромный, сшитый из множества половых тряпок портрет председателя Мао. На том все и кончилось.
  
   +++++++
  
   - Хороший ты человек, Скрипач, но слишком добрый, мягкий, нельзя так в наше трудное время, - говорил музыканту дежурный по станции Самсон- небольшого роста мужичонка, довольно тощий и кривоногий, а если пьяный, то вообще похож на таракана.- Пропадёшь ведь и очень скоро, как пить дать, - предупреждал он Скрипача, ожидающего возвращения "окурка" с конечной станции пункта назначения- Сошно. Они оба сидели в дежурке перед печкой на старом МПСовском деревянном диване, над которым висела шкура самсоновой собаки. О её несчастной судьбе несколько позже.
   А пока у Самсона самого были большие неприятности. Жена его, Любочка, вот уже вторую неделю как отсутствовала. Поехала за козой женщина в деревню Ероши, что на той же сошновской ветке, заняв у местного учителя - пенсионера, Ивана Васильевича, пятьсот рублей - да исчезла. Пожалел после педогог с большим стажем и горькими опытом жизни, что дал запойной - загульной бабе такие деньги в долг. А ведь прекрасно знал блядскую натуру бывшей ученицы, которая лет с двенадцати начала пропадать. Например, у солдат- стройбатовцев, что стояли тогда в деревне Болтово, добираясь туда к ним верхом на ворованном коне. Через эти непроходимые болота.
   Служивые, кстати, что-то там долго рыли и наткнулись наконец на кости советского летчика и останки самолете. Разыскали даже родителей без вести пропавшего и похоронили его там же на месте с почестями. Сделали красивый памятник, к которому стали приходить пионеры по большим праздникам. Однако местные жители были обеспокоены, связывая с тех пор ухудшение жизни именно с этим прискорбным фактом. Дело в том, что они еще с самой войны держали это место в тайне. Когда сбитый немцами самолет вошел в землю на несколько метров, на поверхности оказалось столько керосина, что им надолго хватило освещать свои хаты в вечернюю пору: ведь с керосином в войну было худо. После этого они почитали пилота как бы за святого, совершая возле места его гибели нехитрые ритуалы - выпивали, плясали, пели частушки, иногда дрались.
   - Понимаешь, Скрипач,- рассказывал Самсон, прилично захорошев после второго стакана самогона, не повеселев, впрочем, ни грамма, - у нее, Любочки, в Ерошах этих хахаль есть, я знаю прекрасно--такой противный старый чёрт без верхней губы и части черепа. Стоит нажать только слегка в этом месте на голову, где у него медная пластинка - конец ему без булды и блядства. Не соберусь вот никак туда съездить, но обязательно когда-нибудь выберусь, клянусь, давлену козлу на бошку, как следует,- божился по своему дежурный и от доброты душевной наливал пойла по новой себе и хорошему человеку, Скрипачу, тоже.
   - А она его любит, наверно. Дура! Любочка моя, имею в виду. Тот же, мудила страшный, хоть бы молчал, падла, а то как подопьёт, орёт, гад, на весь "окурок", как дерёт мою бабу в своих сраных Ерошах. Со всеми подробностями пересказывает.Аж перед людьми стыдно.
   Скрипач, чтоб сменить мрачную тему, вынимал свою самодельную скрипку и играл вдохновенно что-то лирическое, возвышенное. Лунную сонату, по видимому. Самсон совершенно не разбирался в музыке, однако забывался под эти звуки, откинувшись на спинку старинного, затёртого до блеска дивана, но вскоре просыпался и снова за своё - теребить раны.
   - А возвращается от своего кобеля Любочка, сразу скидывает с себя всю одежду и ходит передо мной голая. Специально, Скрипач, пойми ты. И час, и другой так мимо меня шастает, тварь ебливая, пока у меня вся злость на неё не проходит. вынимаю бутылку из заначки, распиваю с ней, чтоб не поминать лихом прошлое, и Любочка тащит меня в койку.
   После четвёртого стакана самогона, настоянного для крепости на навозе, Самсон вообще опрощается: начинает харкать в разные стороны- на и так уже порядком загаженный стол, на стенку расписанную всю матерными словами и выражениями, в чайник с остывшем чаем и даже на скрипачёву скрипку.
   - Ты моё безвыходное положение, слухай, понять должен, - продолжает дежурный, - ты человек учёный. Здесь баб, пойми, больше нет, в Бухалове, то есть- одни старухи, а их драть не будешь , без того мрут одна за одной, как мухи, блядь. За последний только месяц три штуки загнулись. А Гаше, может слыхал ты, внук Костя помог. Придушил ночью, положил в сундук и кинул в речку, чтоб завладеть поскорей домом. И то правда, зажилась Гашка на этом свете, лет ей считай, под девяносто. А Любочка, тварь, всем даёт без исключения. Стыдно даже рассказывать, но тебе, Скрипач, можно. Слухай. Однажды прихожу домой с дежурства, смотрю - на матрасе большая лужа, и , что характерно, в виде сердца. Это она, Любочка моя, с кем-то еблась и из неё натекло так. Прямо настоящее сердце, веришь-нет, как нарисованное. Любит это дело страшно, поебаться, то есть, аж зубами скрипит. А грязная баба, скажу я тебе...но это не в передачу, Скрипач, ладно? Строго между нами..
   Скрипач согласно кивает головой, подмигивает - мол, глухо как в могиле, умрёт с ним эта страшная тайна - сам капитально балдея от настоянного на навозе самогона, купленного у местного учителя, Ивана Васильевича, у которого, кстати, своё горе - пятнадцать кроликов загрызла у него самсонова собака. Он даже в суд подал на неё, но там случилась большая задержка из-за процесса над хладнокровным убийцей, который замочил из автомата, купленного по случаю на базаре, инспектора ГАИ, молодого старлея, лишившего этого шоферюгу прав вождения на год , резко понизив тем самым уровень жизни человека. И это в такое трудное время!
   "Козлу козлячья смерть",- комментировал этот прискорбный случай Самсон, радуясь в душе, что суд над его псом отложен, а, может, и вообще не состоится. Шофёр- убивец, всадив в мента девять пуль, сразу позвонил в милицию - мол, пришил тут одного вашего, мне самому приехать или вы за мной приедете.
   Вот из-за такого серьёзного дела и не стали в суде заниматься животиной, а она просто не могла уже без кроличьего мяса, однажды попробовав. Вскрывала ночью клети очень умно и жрала кролей прямо в наглую. Иван Васильевич очень опасался за остатки крольчатника. Пришлось разбираться полюбовно, по-человечьи. Предложил учитель владельцам собаки бутылку своего знаменитого самогона. Самсон ещё колебался несколько, так как любил своего пса по своему, но Любочка, та в миг, только увидела пойло, заставила мужика взять ружьё и застрелить собаку.
   "Да она за бутылку сама своего Самсона застрелит",- шутил потом по этому поводу потерпевший пенсионер.
   Самсон же, на память о любимом друге, содрал с него шкуру и повесил в своей дежурке над рабочим местом. Красиво смотрелось.
   " Сыграть бы им всем болезным на скрипочке для смягчения ожесточившихся сердец ,- думал Скрипач, слушая подобные истории, Однажды, когда дежурный отрубился намертво, музыкант доморощенный и прошёлся по всему Бухалову голый, играя свою Лунную Деревня была . абсолютно безлюдной, как вымерла вся. Никто даже в окно не выглянул. Но Скрипач почему-то был уверен в пользе своего мероприятия.
   ***
   Дома у себя, в городе, на улице Степана Разина, он частенько проделывал нечто подобное. Снимал с себя всю одежду и переодевался во всё женское. " Это для смягчения души," -шептал он, чувствуя сладкое возбуждение, Трусики, лифчик, чёрные чулочки...Читал сперва долго на память стихи Есенина, свои любимые, потом хватал резко скрипку и пилил-пилил до экстаза , до слёз и смеха, конвульсий, семяизвержения - мыслей вслух: не уж то и впрямь скоро конец света? Всё рушится, распадается, не за что даже зацепиться, кругом безысходность, бездуховность, аморальность. Спекулянты наглеют, американцы издеваются, даже китайцы показывают нам жопу... Рыдая, отбрасывал свою самодельную в угол, падал ничком на кровать. Весь в женском, с накрашенными губами, нарумяненными щеками...
   . ***
   - Хороший ты, Скрипач, мужик, добрый, но пропадёшь ведь в такое мутное время, - повторял Самсон, едва очухавшийся, грязный. Опустившийся, сопливый и облёванный, в отсутствии Любочки непригляденный. - Вот, гляди, она точно прибудет под мою получку, Обязательно. Как штык. К бабке не ходи. Прямо день в день, веришь-нет ? Могу спорить. Разденется наголо, я дам ей выпить, ляжем в койку. Потом она обоссыться, обосрётся...короче, -и Самсон бился небритой почерневшей рожей о плохоструганный столик, давая тем самым понять, что разговор окончен, и ""окурок" уже на подходе. Пора Скрипачу сваливать.
   В тёплом вонючем вагоне, среди таких рож, что непривычный человек испугаться может, Скрипач плакал душой и мечтал о том, как обновит поздно вечером свой женский гардероб, который у него несколько обносился. Он любил, между прочим, менять его регулярно.
   Где-то часов в одиннадцать, осторожно как кошка, поднялся на чердак, где висят мокрые простыни и прочие тряпки. Приятно пахнет сырым, влажным, женским. Немного пылью и кошачьей мочей. В полукруглое окошко видна старая пихта, к стволу которой прибита каким-то извергом большая птица. Ещё живая, она трепыхается, а Скрипач торопливо подбирает себе гарнитур поприличней.
   Он уже собрал вроде всё необходимое и хотел уходить, насвистывая про себя нечто мажорное, марш победы как бы, когда из-за балки вдруг выскочил кругленький как мячик участковый Дворников с фонариком и пистолетом. Он давно уже караулил здесь вора, так как
   из дома номер тринадцать по улице Степана Разина неоднократно поступали жалобы жильцов женского пола насчёт пропажи нижнего белья.
   ***
   - Стой, ворюга застрелю сразу! - крикнул ментяра, но Скрипач так и рванул с испугу, Разбил полукруглое окно, выскочил на крышу. Выхватил скрипку, заиграл любимую Лунную. Да так жалобно, просто сил нет. Даже Луна не выдержала, показалась на небе. Осветила всё это безобразие. Скрипач удирал при этом, словно ошалевший. Участковый преследовал вора, и когда тот, как ему показалось, стал уходить, исчезая за трубой, несколько раз выстрелил из пистолета..
   Мёртвый Скрипач некоторое время, пока не притехала "скорая", лежал под пихтой, к которой была прибита живая птица. Она хлопала крыльями, агонизируя, а в воздухе почти до самого утра звучала самодельная скрипка, по возможности смягчая жестокие нравы ул. Разина.
  -- КОНЕЦ
   .

СМЕРТЬ ЧИНОВНИКА

   Я тут недавно в театр попал совершенно случайно. Кто-то из знакомых мне билет подогнал. Сто лет там не был. У меня с детства страхи, что на меня во время спектакля эта огромная люстра с потолка упадёт. Нет, вообще-то, когда в городе с пивом напряг был, мы в театр ходили. Правда, в зал даже не заглядывали. Ограничивались строго буфетом. Брали сразу ящик пива и сидели потихоньку пили весь спектакль. Слышны были крики из зала. Кого-то точно кончали. Потом смех. Аплодисменты. В антракте, конечно, врывались безумные толпы и на скороту опохмелялись вплоть до третьего звонка. А однажды меня какая-то девка пьяного в театр затащила. Я сразу заснул на первом ряду. Просыпаюсь - вижу, на сцене четыре здоровых мужика в народных костюмах и с балалайками в руках на меня в упор смотрят. Я шуганулся. Давай оттуда скорей ноги. С тех пор ни разу в жизни в театр не ходил. Ну его на хуй.
   А тут я поддал и хорошо и датый в театр попёрся. Пьяному-то всё по херу. Кажется, Фадей, администратор, мне билет подарил. Я у него десятку просил похмелиться, как обычно, но этот пидор задроченный в тот момент без денег оказался. А так он постоянно на бабки колется. Там у них в театре все голубые, кстати. Сто пудов. Фадей ссыт меня, сучара, и легко отстёгивает. А тут я поддатый. Ладно, хуй с ним, думаю, схожу гляну, что за пидерсия. Пьеса, кажется, Чайка шла или что-то в этом блдяском роде. Да мне поебать. Встретил одного знакомого мужика в туалете и стрельнул у него полтинник. Легко. А, хуй. Что я должен там трезвый сидеть? Пошли они все на хуй!
   Короче, чуваки, валю туда в буфет уже влитый и по ходу ещё полторашку из горла одеваю. Меня накрало...Пиздец! Кругом народ какой-то разодетый тусуется и рисуется друг перед другом. Я, хоть в театр и не хожу из принципа, заметил, что люди сюда приходят исключительно фраернуться и показать модный прикид. Дело не в этом. Накрыло меня, говорю, ебать мой хуй. Захорошел конкретно. Вспомнил по ходу вчерашнее, вернее уже сегодняшнее, как снял в парке одну малолетнюю тёлку. Только сел на лавку и закурил шмали, она и подлетает. Просит угостить её. Халявщица. Ну, дал ей зачуток дунуть. Потащилась сразу, засранка, и делай с ней, что хочешь. Пришлось выдать за щеку, а потом дать ногой под жопу, чтоб не мешала мне ловить кайф и оттопыриваться. Но от этих мокрощелок не так легко отделаться. Они навязчивые, сучки. Смотрю - лезет из кустов и показывает пизду. Потом жопу. Я уже приторчал от плана и начал даже созерцать. Луна как раз на небе, и жопа эта неплохо блестела. Мне понравилось. Тут меня, скажу, пробило капитально. Не, по кайфу. Ништяк. Накрыло конкретно.
   Сижу так, выпиваю, мечтаю. Не охота из буфета выходить. Но стали выгонять. Сейчас новые порядки. Не то что раньше. Борзеют менты. Идите, мол, орут, на спектакль быстро. Что хоть за пьеса, спрашиваю, хорошая или фуфел какой? Никто, блядь, не знает ни хуя. Вот же буржуи. Только прикид свой ёбаный демонстрируют да брюлики. Хуета. Пошёл я, ладно, в зал. В ментовку-то не охота ехать. Там мрачно. Козлы все тупые. С ними общаться не интересно. Сел, короче, в первых рядах и прямо под этой роковой люстрой, которая могла в любую минуту оторваться и меня накрыть с концами. Какой-то мент полковник помню претендовал на моё кресло, но я уже обнаглел реально. Развалился и послал его конкретно на хуй вместе с его разодетой женой. На ней было такое, как сейчас помню, шикарное блестящее синее платье. Они спецом себе наряды шьют, чтоб показывать их в общественных местах, типа такого. Сижу, короче, ноги на спинку закинул. Свет погас. Я плюнул. Смотрю, попал кому-то на лысину. Она так отлично в свете прожектора блестела, типа как жопа у той девки в кустах. Вдруг поворачивается ко мне огромная морда. Типичный, чуваки, чиновник из гоголевского департамента. Я по школе ещё запомнил. Харя протокольная, типа свиное рыло. Из-за них ведь в основном все мы страдаем, не так что ли? Они как племя не истребимы, но по одному их мочить можно и даже нужно. Говорю ему с приколом: "Я вас, кажется, обрызгал, извините, пожалуйста". Красная рожа отвечает, что ничего, мол, бывает и поворачивается обратно мордой к сцене, а ко мне сексуальной лысиной. Тут меня чего-то пробило. Я этому долбоёбу опять на череп харкнул. Он на этот раз даже не обернулся, будто не заметил. Но нихуя! Я кричу: - "Эй, я ж тебя обрызгал!" Чиновник в пол оборота отвечает, что пустяки, мол, бывает. Это меня достало. Я ему прямо серию плевков выдал - БАМ, БАМ, БАМ. Ору: "Я тебя обрызгал, мудила!" Он слегка повернул башку и шепчет: "Да всё нормально, братан, не обращай внимания". Это меня почему-то вообще конкретно задело. Беру ногой ему по кумполу - бах-бах. Потом обнял двумя ногами и стал душить козла. Шепчу негодяю: "Я тебя, бычина, прямо здесь в театре завалю. Вы, чиновники, нас уже давно достали. Издеваетесь всю дорогу, сколько я себя помню. Ещё со времён гоголя-моголя. Учат вас, козлов, учат, только хуй толку. Борзеете, один хер, шкуры".
   Пьеса по ходу тупая оказалась. Я краем глаза глянул - ничего интересного. Отвлечённый базар и очень мало конкретики. А мне чего-то грустно стало. У этих же негодяев чиновников и дачи, и тачки, и счета в банках. А у нас - вчерашний хуй в холодильнике. Реально. Сто пудов. И тут я вдруг так расстроился, что просто кончил на сексуальную лысину этого чиновника, чтобы хоть как-то разрядиться. Говорю: "Извините, я, кажется, на вас кончил. Не хотел, блядь буду". Тот повернулся ко мне свиным рылом и улыбается. Говорит: "Ничего, пацан, ну, бывает, чего там". Однако, думаю, ты урод редкий. Даже постоять за себя не может. Совсем они разложились, падлы. Нет, кончать тебя надо и все дела. Наши отцы, деды Родину защищали, а ты, сука, тыловая крыса... Чем бы ему, думаю, въебать за всех тех пацанов, которые уже давно крякнули от такой ёбаной жизни? Прошёлся по карманам и надыбал бутылку. Удивился даже. Откуда? И на дне ещё пять капель осталось. Постепенно вспомнил, что это мы утром с той девкой в парке похмелялись за её башли. Всю ночь она меня доставала, то так, то этак. Всю мою шмаль покурила. Под утро я её домой заслал, чтоб притащила выпить и заторнуть. Надо ж раскумариться и пожрать зачуток. Реально. Она эту бутылку паленой водяры у бати спиздила.
   Короче, ёбнул я из горла, что там оставалось, и сразу, не думая, как учили отцы и деды, въебал этому борову по широкой блестящей лысине за всю хуйню. Он повернулся, и я вижу, что у него глаза на лоб полезли. Я ему ещё раз - хлоп. Он тут обмяк и расслабился реально, как немецкий генерал в одном фильме, когда ему сделали душно. Ну, думаю, надо добивать гориллу. Разбил бутылку о ручку кресла и "розочкой" этому животному хуйнул в шею. Прямо в вену попал, в аорту ёбаную. Кровь хлынула. Тут все зааплодировали, и занавес тяжело упал. Объявили антракт. Зрители побежали опохмеляться в буфет. Я тоже пошёл в надежде встретить ещё одного знакомого. Надо было отметить событие.
   КОНЕЦ

НАСТОЯЩИЙ ХУДОЖНИК

   Наконец-то я решил выйти из дома, прогуляться и хлебнуть холодненького пивка, так как жара стояла просто адская. Даже ночью от неё, падла, не заснешь толком, да ещё терзают ёбаные комары. До этого я очень долго никуда не ходил. Сидел дома и ебал клопа. Ненавидел притом себя, людей, весь этот блядский мир и вонючую природу. И в хуй, поймите правильно, не дул. Пока не заебал меня окончательно этот ебучий зной, вонь и пыль, которая толстым слоем покрыла всю мою жалкую квартиру. Я до того опустился и обессилил, что уже не был в состоянии её убирать. Как-то всё стало мне по хую. Хата покрылась всяким хламом, о который я постоянно спотыкался, громко при этом матерясь, и воняла, блядь, как помойка. Что-то здесь у меня постоянно бьётся, ломается, выходит из строя, накрывается пиздой и не фурычит ни хуя. Я ору, как сумасшедший. Есть от чего. Телевизор сгорел, телефон я ронял столько раз, что теперь, если даже кто-то и звонит мне, я один хуй ничего не слышу и от злости швыряю трубку. А тут ещё эта ёбаная жара накатила. Короче, пиздец. Хоть ты кидайся вниз с четвёртого этажа.
   За окном видел от нехуй делать, как проходят мимо дома хари, рожи, морды, жопы, грызла, пизды, кегли и пузы. То там, то здесь виднелись рыла, шнобели, глазья, клешни, костыли. Колдыряли туда-сюда всякие уроды. Для меня это были отличные типажи.
   Я художник, но больше не пишу ни хуя. Заебало это грязное дело. Все равно никому наш труд и ремесло сейчас не нужны, да и вдохновения нет ни грамма. Порой, правда, возникает нечто вроде творческого зуда, типа такого, когда у вас мандавошки завелись. Помаюсь так немного, а потом думаю: а, ну его искусство на хуй! Кому это сейчас нужно. Все думают только о том, как бы пожрать, выпить да приодеться хоть немного. Остальное в этой жизни им исключительно по херу. И вот я по этому поводу рву и режу свои глупые картинки, захламляя по- новой свою жалкую комнату.
   Лично мне, к тому же, охуенно надоела богемная жизнь, грязные шкуры и палёная водяра. После такого пойла, сами знаете, просто подыхаешь на отходняках.
  
   Ну, я, короче, сидел-сидел, блядь, дома, а потом заебало всё на свете, и я решил выйти из моей тухлой квартиры в этот ёбаный мир. Хотелось, честно говоря, отвлечься от смурных мыслей и чисто попить холодного пивка. Никакого левака, само собой.
   Сразу как только вышел на улицу в это адское пекло, встретил художника Ван-Гога, своего соседа. Он такой рыжий тощий маленький плохоодетый мужичонка. Всё плачется, что жизнь у него хуеватая, никто его не ценит, картинки не покупаются. Не нужна, мол, быдлу его гениальная живопись. Не востребован ни хуя Ван-Гог в потребительском обществе. Однако улыбается творец и идёт твёрдым, целеустремлённым шагом в белую девятиэтажку за сэммычем. Значит зашиб намедни какую-то копейку. Говорит мне радостным голосом на прощанье, что за четыре месяца впервые зубы почистил. Ну. это просто кайф! Сияет весь рыжебородой мордой лица. Я тоже радуюсь за него: всё ж неплохой художник, хоть и непродажный. Да кто сейчас нормально продаётся в наше смутное время? Какая-нибудь попса задроченная, вроде Шилова-мылова, Глахунова-Грызлого, вот и вся вам современная живопись. А настоящий арт как был никому не нужен, так и остался гнить в грязных маленьких квартирках. Мы, подлинные творцы, постепенно опускаемся, спиваемся, жрём ёбаное грызло и пропадаем в безвестности. Вымираем, бля, на корню. У нас кругом цырозы, прободные язвы, гипотиты, сифоны, туберкулёзы. Мы становимся социально-опасны. Быдло нас ненавидит и старается при случае уничтожить. Мы вешаемся, дохнем от паленой водки или сверхдоз герани, нас убивают ночные бомбисты, принимая за жалких бичей, которые загрязняют окружающую среду.
  
   Благо пивняков сейчас до ебени матери. До хуя и больше. Я знаю один очень хороший в теньку, на отшибе, почти на природе. Там не так уж много страшных рож. Правда, канать туда довольно далеко через весь город, но не париться жена солнце. Пошёл потихоньку. На мелком базарчике встретил Пашу рыжего в драной трековине. Безумные глаза, фиолетовые губы, бледное лицо, седые патлы. Он наш олдовый художник, верный до упора идеалам хиповой молодости. Постоянно на кайфу - от винта до пресловутого грызла. Не брезгует чувак и сэмом. К тому же давно уже социально-опасен. Дома творит форменный беспредел. Устраивает еженощные хэппининги: рубит мебель, поджигает хату. Пиздит жену свою Машку Батискаф. Она переодически сдаёт его в дурку, но Паша там долго не задерживается. Благополучно оттуда дёргает, благо нравы там сейчас либеральные: санитары за деньги подгоняют и пойло и кайф. Рыжий дуркует по полной программе. Лазит по помойкам, где кормится и одевается. А Батискаф стала до противности правильной. Она завязала с кирами. Закодировалась. Не пьёт ни грамма и поёт в церковном хоре. Мечтает тупая овца любыми путями избавится от Паши. Вплоть до физического устранения.
   По ассоциации я вспомнил по ходу наших самых известных баб-художниц. Крутые они всё-таки чувихи. Основные, конечно, это Анка Катастрофа, Ольга Викинг и Наташка Смерть.
   Олька такая высокая светловолосая белокожая и вся скандинавская фактура. И также как все эти фины, датчане и прочие шведы склонна к садо-мазо. Сначала она жила с художником Торчком, который весьма быстро сторчался и умер молодым. Потом у неё был туберкулёзный азер, кидала с базара, после смерти которого Олька связалась надолго с негром Улешем из Уганды. Она быстро посадила студента-медика на местный сэм, так что бедолга бросил свой ВУЗ, устроился грузчиком в приёмный пункт цветных металлов и забил своё чёрный болт на родную Африку. Следующий у Ольки был какой-то вечный зек, хриплый "синяк" в наколках. Он заразил художницу сифоном, прежде чем окончательно погряз в своих зонах. Ко мне Викинг приходила вся истерзанная чувством вины и просила, чтоб я связал её покрепче и как следует отходил армейским ремнём с бляхой. А то вела меня к ближайшей помойке и требовала ебать исключительно в жопу.
   Художница Анька Катастрофа была ещё круче. Она вообще с мужиками долго не жила. Пару дней максимум. А если ей надо было срочно поебаться, она нажиралась в хлам и снимала обычно двух-трёх мужиков. В последний раз эта пизда заскочила ко мне с этюдником с утра пораньше срочно хмельнуться, а потом и на пленер, чтоб не пропускать такую невъебенную погоду. Анка рассказала про то, как накануне сняла двух чуваков и даже рожи их не запомнила. Один был в длинном пальто, а другой такой невзрачный. Вот и все впечатления.
   Наташка Смерть, однако, отличалась какой-то необыкновенной упёртостью. Как-то, выпив пива со спиртом и закусив грызлом с нарко-грибами, она стала с энтузиазмом клясться мне, что всю жизнь была, есть и будет блядью и в рот она ебёт весь белый свет.
   Понятно, что когда эти три ёбаные художницы собирались вместе, то творили нечто экстремальное. Как-то в начале мая установилась у нас необыкновенно жаркая погода, и наши девочки забухали не по детски у известного пейзажиста Депутата, который отвергал начисто всё современное искусство, начиная от Малевича, и молился на Шышкина, Поленова, Дубинина и других из этой могучей кучки. Он, кстати, начитался однажды Кастанеды, братишка, и пропил за бесценок всё, что имел в квартире, включая телик и видак. Остались только голые стены. Сам Депутат ходит в рванине, как какой-то ископаемый митёк. Бухает он со всяким быдлом абсолютно без разбора и пропивает сразу все бабки, если ему удаётся сдать какую-нибудь картинку.
   Короче, они проссывали очередной гениальный депутатовский пейзаж, и наши три бляди просто охуели. Вспомнили хиповую молодость и совершенно спонтанно кинулись стопом на юга. Как были в одних шортах и футболках. Думали подработать там на пляже, рисуя на скороту богатых отдыхающих. Мечтали оттопыриться на море в полный рост. Но где-то в районе курской аномалии погода резко изменилась. Сразу зверски похолодало. Температура упала до минус градусов. Пошёл снег. Наши отчаянные оторвы замёрзли все, как цуцики. Туда ехали с песней, а обратно пришлось добираться, подобно замученным фрицам. В дороге притом их ебали, избивали и унижали, как хотели, уроды-дальнобойщики. Не то что во времена расцвета хипизма, когда добродушные водилы подвозили девок бесплатно да ещё пиздели с ними на всякие хиповые темы. Но добрались всё-таки до родных мальбертов.
   Однако всем им даст фору, блядь буду, наша гениальная слепая художница Олимпиева, прозванная Бамжелкой за то, что редко ночует дома. Она то у одного мужика позависает, то у другого. По ходу причём переебала пол города, включая всех родственников. При встрече со мной Бамжелка сразу заявляет: "давай отсосу".
   Однажды художник Ван-Гог упился с ней сэмом и так вдохновился творчеством гениальной бабы, что вырезал у себя на руке кухонным ножом её инициалы и выпрыгнул из окна шестого этажа. Но, к счастью, не разбился, так как от вечного голода почти ничего не весил. Легко спланировал в мягкий сугроб и остался жить на радость людям.
   Шёл я дальше и видел, как вдоль по Б.Советской колдыряеет наш когда-то неслабо преуспевавший художник Жилет. У него был талант рисовать плакаты и портреты вождей к праздникам красного календаря, поэтому он был весьма востребован в то время и делал на этом неплохую копейку. Неоднократно Жилет поил нас, бедолаг, коньяком в своей просторной мастерской на центральной улице города. Но в новые буржуазные экономические отношения человек явно не вписался и поэтому проссал свою шикарную мастерскую да прицепом и трёхкомнатную хату. Практически за ящик палёной водяры. Поселился в сыром бараке где-то в чёртовом рву. В районе старой Таракановки. Мрачное вообще место, где обитают исключительно страшные хари. Наш брат художник попадает сюда только в самых крайних случаях, опустившись и упав на самое дно ёбаного обврага. Жилет тут крепко подсел на местный термоядерный сэмыч, да на верное грызло, которым, грешным делом, увлекаются все творческие люди. Блядь буду!
   Теперь у него болят почки и ноги. Он едва колдыбает вверх по улице и, похоже, не сегодня завтра двинет кони. В руках же у придурка допотопная сетка с полным собранием сочинений Солженицына. Надеется сдать книжки в бук по дешёвке, чтоб срочно похмелиться. Ох, трудно ему придётся. Сейчас эти архипелаги на хуй никому не упали. Своих ужасов хватает.
   Я тут взгрустнул немного, подумав о нашей горькой судьбе и плачевной участи. Никому мы не нужны тоже. Живёт было и без нас прекрасно обходится. Смотрит свои телики-видики, катается на тачках, слушает попсу, пьёт, пиздется между собой.
   Но вдруг меня порадовал наш детский художник Беспалый. Он пюздюхал по Октябрьской пьяненький в раскатень и как только меня увидел, сразу заорал на всю улицу, домогаясь, есть ли у меня свободная девка, которой можно засадить на халяву. Я тотчас послал его к нашим трём замечательным художницам, и он, кажется, меня понял. Попёрся, вроде бы, в правильном направлении.
   Беспалый вообще нормальный чувак. Конкретный. Без пизды. Своё, блядь, в доску. Распиздяй, конечно, как все мы грешные. У него в хате всё давно уже проёбано вплоть до последней подушки, но если встретишь его в сквере, где он иногда продаёт левую живопись, то можно легко за пару банок левой водяры проссать его дебильную картинку. Не, явно Беспал не жмот. Сто пудов по натуре. Всегда поступает по человечьему, хотя и тяготеет к абсурду.
   Однако вскоре я снова расстроился, встретив у бани модного на данный момент мазилу Попсова, который намертво завязал с пьянкой и тем окончательно погубил себя. Начал писать картинки с явной религиозной тематикой и сблизился с попами. А это считай пизда валет. Кранты. Вилы. Сливай воду на хуй. Отстой. Деградация и смерть при жизни. А ведь раньше, вспомнить, Поп пил по-чёрному и подавал большие надежды, но сгубила человека трезвость. Я прекрасно помню, какие конкретные вещи он выдавал порой, переходя на одеколон. Особенно "Тройной" вдохновлял его почему-то. Но всё коту под хвост. Погиб человек для искусства. Я даже не стал просить у пиздюка денег: всё равно не даст подонок. Не хочу слушать его проповедь о вреде пьянства и предложения устроить по блату полечиться от алкоголизма. Мразь одним словом. На хуй и в пизду одновременно. Да пойми, мудила, хотелось заявить хуесосу, что это ж полная катастрофа творческой личности и пиздец вдохновению. Однако я понимал, не дурак, что пиздоболить с извращенцем бестолку, так как Попсов стал упёртый и не наш абсолютно человек. Ну, его свинью на хуй. Канаю дальше.
  
  
   Шёл я по Бакунина мимо дома одного очень традиционного художника, вспоминая как раз забурился к нему по чёрному киру с Анкой Катастрофой. Она явно напрашивалась в тот день на хорошую пиздюлину. Оба мы были практически в раскатень, а этот художник очень серьёзный семейный человек и не пьющий. Анка вообще охуела там, чума. Разделась наголо среди этих достойных картинок и стала метаться по комнате, как ёбнутая напрочь, круша по ходу всю нетленку. Напала в итоге на живопись и стала грызть её зубами. Смех и грех. И такое было. Мы же, художники, богема ебанутая. Нам всё позволено, ёбаный случай.
   Я, впрочем, давно забил болт на всю эту живопись и живу строго своей жизнью. Не пизжу ни грамма. Блядь буду, как любит повторять наша Смерть. Что мне до всей этой ёбаной хуйни. Да в пизду! Заебало на хуй. Пусть кто хочет ебётся и разъёбывается. Делов куча. Кисти им в руки, а мне нассать на ебучие мольберты. Отъебитесь от меня все на хуй.
  
   Наконец я приканал к этому отдалённому пивняку на самой окраине, за которой уже начинался лес. Здесь, правда, не так жарко и довольно приятно. К тому ж. Не слишком много страшных рож. Я сразу одел пару кружек, чтоб утолить жажду. Полегчало. Захорошел даже. Закурил "Приму". Потом пошёл поссать в кусты. Скажем прямо, струя была совсем не то, что в начале войны. Совершенно не тугая. Раньше ссал от души и радовался. Теперь какая-то вялая, тоненькая, напряжная. Поссал я без особого, скажу, удовольствия и пошёл взять ещё бокальчик, чтоб догнаться. И тут я увидал её. Она, что странно, сидела на самом солнцепёке, как специально издевалась над собой. Была такая маленькая, конкретно испитая, высохшая и вся синяя. Хоть и молодая. Но грязная пиздец. Вонючая притом. Я аж на расстоянии почувствовал. Короче, кончита. Я сразу заметил, что она давит на меня неслабого косяка. Намекает, чтоб я её хмельнул, падлу. Что то во мне шевельнулось. Махнуд ей рукой: мол, подваливай, шалава. Бичёвка мигом подкатила. Улыбается потрескавшимися губками. Смотрит на меня преданно-грустно, прямо как животное. Отлил ей, конечно, зачуток. Разговорились. Она сразу на жалость стала бить. Погнала телегу, что недавно из Чечни вернулась. Там её ранили и взяли в плен. Освободили как-то. Приезжает сюда, а здесь новое горе - отец с матерью погибли в автокатастрофе. При этом лицо её вдруг страшно дёрнулось в судороге. Исказилось отвратительной гримасой. Мне не по себе стало и возникла мысль отвести это уёбище подальше в лес. Взял в ларьке бутылку паленой водяры за двадцатку и говорю девке, что пошли, мол, на природу, хватит париться. Она и рада, лишь бы хапнуть.
  
  
   По дороге миновали маленькое практически деревенское кладбище, где похоронен наш гениальный художник Лёха Кряч, умерший молодым. Он пил по чёрному, жрал грызло, попал в итоге в дурку, сбежал оттуда, и, оказавшись на свободе, захуярил охуенный передоз. Не перенёс и крякнул. Что за блядский ёбаный в рот!
   Тормознулись мы с этой конченой тварью под осиной на полянке. Там хорошо было. Тенёк и пахло травами да цветочками. Выпили из горла, закурили мою "Примку". Расслабились. И тут вдруг меня пробило. Хватаю девку за тонкую шейку. Она холодная, прямо как лягушка. И такая же мерзкая. Давить таких надо, мелькает мысль. Всё равно скоро кони кинет от бухалова. Мразь! Кто её только ебёт такую? Вижу рожа у неё вообще конкретно синеет и даже чернеет. Сдавил уже не по-детски. И даже не сопротивляется. Никакой тяги к жизни. Сдавил ещё и что-то там у неё хрустнуло. Ножки слабо дёрнулись и только пузырьки изо рта. Пиздец котёнку, подумал я. И с этой мыслью стал прилаживать её к осине. Одел на сук. Посмотрел со стороны и понял, что неплохо смотрится. По натуре. Отличное зрелище. Хэппенинг или даже перформанс. Тоненькая такая синенькая фигура болтается на ветру. То ручкой дёрнет, то, блядь, ножкой. То язык покажет, как маленькая. Всё равно ведь никому ты на хуй не нужна была. А я тебя возвысил, поднял до искусства. Ебать мой хуй.
   Стоял и любовался своим шедевром. Потом дошло до меня: я ведь настоящий художник. А всё остальное искусство хуйня и профанация. Умилился даже ёбана в рот. Хотя по жизни я не сентиментальный и не ведусь на подобную лажу. Вот какие вещи надо делать, братишки, а не ту поебень, что выставляется в галереях.
   Поссал я под этим артифактом и вижу, что струя гораздо потуже стала. Окреп я значит духом. Кончился кризис жанра. Теперь можно творить. Блядь буду!
   КОНЕЦ
  
  
  

Идём дальше

   Поезд прибыл. Я вышел на перрон. Меня встречали верные друзья и боевая подруга, Защёкина Маша. Мы сразу выпили за встречу водки, которой бутылок шесть притащил Засадимский Антоша. Покурили, побазарили за жизнь эту ёбаную. Порассказали друг другу, что нового на этом блядском свете. Весёлые, хмельные сели в тачку, крича и доказывая малопонятное нам самим, тем более стороннему человеку, водителю такси. Орали среди прочего, что не лыком шиты и знаем почём фунт лиха.
   Мы были слегка чокнутые, изрядно под балдой. Машка первая, кажется, дала Володе Минетову пустой бутылкой по лысому черепу, а тот изловчился и ткнул её локтем в нос. Пошла кровь. Испачкался Антоша и рассерчал почему-то на Зацепина Павла. Чуть на повал его не свалили ударом в бок чем попало. Чуть ли не кирпичом, что таскал с собой постоянно на всякий случай. Володя же молотил, несмотря на тесноту и необиду, обратно Антона по кумполу. Пудовым кулаком своим. А тот в свою очередь пиздит бедную Защёкину. С неё что-то капает и стекает на толстую шею шофёра и на его красную морду. Оказывается - сопли и кровь.
   В итоге он остановил машину и сказал нам довольно грубо, что, мол, выходите, ребята, дальше он не повезёт нас, раз мы так безобразим. А сам, видим, весь дрожит от негодования.
   Выволокли мы тогда мудака из тачки и отмудохали как надо по роже, печени и почкам, чтоб знал своё место, подонок.
   Он валялся потом в грязи весь перепачканный, заплаканный, вспоминая свою жизнь непутёвую, неудавшуюся, по уши измазанный притом говном, потому что обосрался моментально от страха.
   Мы же всей дружной весёлой гурьбой поднимаемся на пятый этаж к нашему кенту, который уже ждёт нас на лестничной площадке с полным ящиком чешского пива. Протягивает нам его по натуре добрый. Улыбается. Прямо рекламная картинка. Вдруг ящик раскрывается внизу, и пивные красивые бутылки падают все разом, разбиваясь о цементный пол. Все до единой. Мы цепенеем, но только на мгновение. Тут же набрасываемся на растяпу. Разрываем его, недоделка, на части. Режем остатками бутылок его руки, ноги, живот и прочие причиндалы. Вырезаем себе каждый кусок побольше и послаще. Мы пьём его слегка солоноватую кровь, пахнущую воблой и лакаем пиво прямо с грязного пола. Пахнет кошками, мочёй ихней, дешёвым вином и живым говном. Доедаем бывшего товарища очень быстро с большой голодухи. Заворачиваем остатки в половой коврик, чтоб было чем заторнуть при случае. Пососать, может быть, сладкую косточку. С удовольствием поковыряться в почти не тронутом черепе. А после выкинуть, что осталось, на помойку.
   Мы спускаемся вниз, выходим на улицу, где идёт сильный дождь и темно, как в могиле. Навстречу нам, видим. Старичок-профессор канает потихоньку с толстой книжкой под мышкой. Называется МОЗГОЁБСТВО, том третий. Одет старомодно - в галошах, плаще до пят, с большим чёрным зонтом в руках.
  -- Ага, - говорим ему, - постой-ка, папаша. Не интеллигент ли ты гнилой, случаем?
   Он бледнеет, явная контра, ёжится, уходит головой в плечи. Трясётся, брызгает слюной, пытается объяснить что-то, но не может толком от обиды и возмущения. Он ведь, и такие, как он, хотели, как лучше. Чтоб всему народу избавление от рабства и хорошая жизнь... Моргает красными, как у кролика глазами и морщится. Мы, не долго думая, вырываем у него из рук эту противную книгу, разрываем её на части и пускаем листочки по вольному ветру. А корешками бьём по голове учёному ублюдку. Обзываем его при этом последними словами: политической проституткой, гадом, козлом, псом, гондоном, мразью...Плюём в харю, вспоминая все грехи русской интеллигенции перед народом - всякие там заговоры, обманы, перевороты, бездумные проекты и прямые наёбки. Бьём по яйцам ногами. Под дых. В челюсть. По лысому черепу совершенно безмозглому. Пока мудак не падает лицом в грязь. Он стонет, просит прощения, клянётся, что угомонится, завяжет окончательно с грязным прошлым. Мы добиваем притворщика из боязни, что донесёт проклятый контрик.
   Жалеем очень, что не повстречали какого-нибудь попа задроченного. Поиздевались бы вдоволь над долгогривым.
   Мы шагаем дальше. На нас широкие клешаты, бескозырки лихо сбиты на бок. Из-под них боевые чубы. Бушлаты нараспашку. Отлично видны тельняшки. Мы потные, весёлые, пьяные, разгорячённые, твёрдо верящие в торжество разума и справедливости. Вот только бы уничтожить побольше всякой гнили. В экстазе бьём витрины магазинов, грабя награбленное. Больше всего мы ненавидим гнусные рожи торгашей. Жирная буржуазия приятна нам только в мёртвом виде. Гоняемся заодно за перепуганными ментами. Загоняем одного в тёмную подворотню и делаем ему, гаду. Пятый угол. Казним, как хотим петуха ебаного. Заставляем делать его себе харакири тупой отвёрткой. Тот корчится, ковыряясь у себя в кишках. Никак не может закончить дела. А мы, терпеливые, ждём хладнокровно, смоля самокрутки из свежих газет, в которых экстренные сообщения о запрещении собираться больше трёх в одном месте. С чувством глубокого омерзения смотрим на усатого гнусного мусора со вспоротым брюхом. Подыхай здесь, козёл ебаный.
   Идём дальше. Защёкина наша Маша горько плачет. Хочет по страшной силе играть на рояле. Говорит, что соскучилась по нотам. Мы понимаем естественное стремление затюканной с детства женщины из народа к высокой культуре, а также ко всякой изысканной парфюмерии. В утешение отдаём ей последний флакон "Шипра", которого не купить просто так без насилия. Мы, например, отбили пузырёк в кровавой схватке с тремя бичами, которым, как известно, терять нечего. Они давили эту прелесть в общественном туалете рядом с памятником Ленину. Там тепло и можно запивать ржавой водичкой из крана. А по всему вонючему помещению на радость посетителей благоухает густой аромат дефицитного продукта.
   Маша садится тут же на асфальт и наливает себе чашку с краями. Пьёт до дна, не отрываясь, за Красную армию, чей праздник уже не за горами. Поправившись маленько и опростившись. Ничуть причём не остепенившись. Кричит хриплым голосом продавщицы из винного, выгнанной, причём, за беспробудное пьянство и крутое блядство: "Да здравствует советская власть!" Мы отвечаем ей хором простуженных в классовых боях глоток, что умрём, как один.
   Словно пароль и ответ прозвучало это в приморском парке, где увядшие от сплошного дождя цветики, запах тухлых яиц да проститутки с глазами кроликов.
  -- Они тут в кустах прячутся, твари, - молвит умный вообще-то Зацепин Павел. (Он лилипут полный, но это строго между нами).
  -- А ну, покаж хоть одну, - провоцирует насмешник Минетов Вова, весь лысый, но весёлый, как пионер.
  -- Вот, смотри в оба, - настаивает Паша и показывает мокрым кустам своего незаурядного "петю". - Жди одну минуту ровно.
   И точно. Откуда только взялись две штуки. Разодетые в яркое ненаше. Накрашенные, наглые, как танки. Орленко и Соколенко сразу преставились крылатыми фамилиями. Обе брюнетки притом, в теле и прилично поддатые. Берут нас с ходу под руки и поют в два хриплых голоса: "Забей косяк ты по натуре этой дуре, да по натуре". Согласные идти куда угодно.
   Защёкину нашу штормит неслабо. Ведет, как следует после одеколона. Знаменитого ещё с царских времён. К тому ж, пила она его на старые дрожжи. Чувствуя, что вот-вот блеванёт женщина орёт на весь притихший участок суши: "Мир ващему дому, товарищи, война особнякам!"
   Мы идём куда-то на хату, это ясно. Пробираемся по самые яйца в стрёкатной кропиве. Мерзкие колючки лезут нам прямо в харю. Стрёмно как-то, но и сладостно. Поёт второй петух: время расплаты за предательство. Эх, блядь, поставить бы щас кого-нибудь к стенке. Мы лезем в форточку и все проскакиваем более менее удачно, только Машка, сучка, застревает мощным задом нашей женщины-труженицы, которых всегда рядом с нами как грязи, стоит только разуть глаза по сторонам. И тут, будто в насмешку, некто длинный да ещё на ходулях, по-видимому, инопланетянин, пришедший сюда из только что приземлившегося НЛО, с руками отрезанными по локти, как бы за воровство, берёт нашу бабу сзади. Очень даже нежно он это делает и деликатно. Не то, что наши мужики отечественные, которые набрасываются на чувих грубо, будто только из тюрьмы отпущенные.
   Она задыхается и кричит нам оттуда сверху не своим голосом: "Как мне прекрасно, хлопцы, как радостно!" Да, привалило ей, наконец, счастье. Мы хлопаем в ладоши, приветствуя гостя с другой планеты. Надеемся, что с дружественной, а там кто её знает. Может, воевать ещё придётся.
   А через минуту, один хуй, забываем обо всём на свете и забиваем на всё исключительно. Лопаем сало, пьём розовый портвейн, что не забыл притащить с собой целый рюкзак спец по этой части Антоша Засадимский. Смотрим телевизор. Там наступают во всю красные, а белые пятятся и растворяются, наконец, в тумане истории. Кто смотрит, блядь, а кто уже и долбится на скрипучих койках. Вдруг сверху падает с грохотом эта падла Машка. И сразу к чёрному роялю играть нам Чайковского. У неё руки дрожат просто: сколь она ждала в этой жизни прикоснуться к заветному инструменту. Раньше-то, при старом режиме, такое могли позволить себе только господа. Она подпрыгивает на стульчике, как заядлая пианистка при каком-нибудь ДК, и бешено колотит по клавишам. Откуда столько энергии? Она плачет и смеётся одновременно. Близка к истерике, а, может быть, и к полному помешательству. Лезет перецеловать нас всех. Пока не нарывается на дядю Фёдора, который до поры до времени прячется в закутке. Он уже третьи сутки блуждает по деревне, переходя из дома в дом, с целью перестрелять как можно больше негодяев. Защёкина остолбенела и лишилась на какое-то мгновение дара речи, увидев мужика за печкой, на которой уже вторые сутки умирает старая Маланья, объевшись аккурат в воскресенье, когда пришли комсомольцы раскулачивать всю семью, ложных опят. Как знала старая, что не выдержит долгого пути, голодухи и издевательств конвоя. Не доканает до снежной Сибири.
  -- Коммунисты в хате имеются? - кричит старый охуевший хрен нам всем без исключения из своей засады, - становись зараз перед иконой Николы и руки ложи на стол.
   Мы с ребятами на счастье беспартийными оказались, а вот шлюхи наши, Орленко да Соколенко, как вышло, были обкомовскими. Стали они перед стариком практически голые, прикрываясь партбилетами.
  -- Отрекайтесь, - говорит им ёбнутый дед твёрдо, - а то порешу враз из винтаря, змеиное племя безбожное.
   Да они храбрые попались девчата. Кричат:
  -- Стреляй, гад, кулацкое семя. Не боимся тебя, мироед чёртов. Всё равно за нас отомстят скоро. Вон пришла телеграмма, что отряд чоновцев из города сюда уже послан.
   И дал по ним тогда злой старик из обреза. За всё - за отобранный скот, чуть живую жену свою и двух сыновей, Стёпку да Власа, угнанных в неволю.
   Утром, только успели мы позавтракать чем Бог послал, кутаясь от холода в красноармейские шинели, постанывая от ран, дрожа в этом сыром погребе и поправляясь натурально самогоном, приходят, слушайте, немцы. На мотоциклах жалуют, сволочи, и на грузовиках. Располагаются на центральной усадьбе в здание сельсовета, в школе и около. Вывешивают свой красный флаг с чёрной свастикой. Палят костры, воруют во всю свиней, гоняются за курами. Кричат гортанно: "Эй, матка, давай яйки, маслеко!" И оправляются без стыда прямо на глазах у мирного населения, включая женский пол.
   Дядя Фёдор, мужик ещё крепкий, покидает нас в виду оккупации на произвол судьбы. Мол, выкручивайтесь, как знает, хлопцы. Сам же идёт к палачам русского народа наниматься в предатели. Если повезёт, хочет быть назначенным старостой. Мы же затаиваемся до поры до времени в подполье. Думаем о восстании и о связи с партизанами. Наша связная Маша уже во всю крутит любовь с офицериком из штаба. Как бы на полном серьёзе. Вплоть до финальной схватки на сеновале где немец этот, хоть и не в больших чинах, доводит девку просто до бешенства матки. Она кричит, машет руками, как в кино, широко открытым ртом хватает воздух. Вот-вот остановится сердце. Изловчившись, наконец, бьёт гада по роже его же сапогом. Маша прямо в отчаянье: хотела всего лишь играть им Бетховена в комендатуре и одновременно следить за пертурбациями подразделений. Может быть, секретной документации из сейфа быть похитительницей. А тут такие вульгарности. Фриц заставлял её делать неприличные вещи на правах завоевателя и поработителя. Смирилась всё ж наша женщина патриотка ради любимой родины и пошла на все тяжкие. А когда это мерзкое дело кончилось, говорит ему совершенно спокойно, слегка только запыхавшись, будто после красивого вальса на вечере в школе: "Дай закурить что ли". Но только он за сигаретой полез ненашей в снятый мундир, она хвать вилы, да ему прямо в ненавистную харю. Получи. Острым таким и навозным. После волосатую грудь пронзила и пригвоздила таким макаром намертво к полу. Офицерик дёргается, прыгает, как кузнечик, ругается по своему, требует пощады, а Машка знай глубже нажимает и приговаривает: "Будешь знать, проклятый фашист, как ходить в другой раз нах Русланд". Вот такой подвиг совершила наша простая женщина. Тогда немцы, узнав про это, согнали в один большой амбар всех баб, детишек и стариков и подожгли его на хер. Стоят, сволочи. Любуются на дело рук своих. Наслаждаются видом пожара, как там наши мечутся. Слушают с удовольствием крики и стоны. Пьяные возбуждённые фрицы пустили нашу Защёкину по кругу. В итоге вогнали ей в пасть рожёк от автомата и погнали голую по деревне под дикий гогот. Хотели загнать в самый огонь.
   Но тут все мы увидели долгожданных партизан. Верхом, на тачанке с пулемётом и просто бегом они врывались в деревню, как вихрь. Немцы от неожиданности не смогли оказать должного сопротивления. Разбежались во все стороны, побросав оружие. Многих наши постреляли, однако некоторых удалось отловить в поле и взять в плен. Ох, и потешились же потом над ними вволю. Выкалывали им глазки, сукам ненашенским, отрезали уши и тут же солили их в бочке на зиму.
   Тут и мы осмелели и вылезли из подполья, чтоб присоединиться к освободителям. Перецеловались, конечно, с нашими небритыми избавителями. Дали Маше нашей Защёкиной похмелиться срочно. Пострадала всё-таки женщина. Она натурально вся в истерике. Рыдает и ничего, блядь, не понимает. Вся в соплях и просит отомстить. Мы ей: да очнись ты, дура, нет врагов твоих больше. Только думаем каждый про себя и хором в одну точку, что один хуй, наверное, вальтанулась боевая подруга от стрессовой ситуации. Разве что литровая банка самогнёта могла бы привести её несколько в чувства. Тогда пошли по совету местных к старой карге Архаровне, что обитала на самой окраине и гнала не хуёвый продукт. Вошли в хату и сразу без лишних слов дали ей по жбану молотком, припасённым для такого случая Антошей Засадимским. Забрали всё пойло в наличие и пошли дальше.
   КОНЕЦ
  
   МРАК
   Тоня, едрёна вошь! Где твоя чёрная юбка? Белая кофточка? Алмазная якобы, а на самом деле фальшивая брошь? Пропитое совместно золотое кольцо, подарок умершей бабушки? Где приблатнённая походка и речь скороговорка? Привычка падать и биться именно затылком? Пугать меня до смерти. Где твои переодические течки и виноватый голос, мол, извини, милый, у меня менстр?
   Где твой крутой вид, мол, не тронь меня, а я тебя не трону, когда на поминках у бабушки гуляла вокруг стола с папироской, стряхивая пепел куда попало - в тарелки, в стаканы, на головы? Встревая то в один, то в другой умный разговор, всюду проявляя недюжинный, почти не женский интеллект и эрудицию такую, что хотелось, клянусь, стать на колени. Вся такая из себя энергичная, порывистая, слегка, может быть, выёбистая. Хватающая меня за рукав, за лацканы пиджака, воротник рубашки, отрывая его на хер. Рвущая что-то вообще на части. Дёргающая за манжеты штанин. Тащащая в критический момент, я говорю, с криком, когда я заколебался было, на улицу от бывшей жены. А та орёт, выставив в окно свой здоровый зад: "Смотри, идиот, что ты меняешь на свою худобу!"
   Тоня, сука, всегда настаивающая на своём! Имеющая железный характер. Чёртову хватку. Днём школа. Ребятишки доводят до слёз. Дразнят костлявой, прозвали Воблой. Чуть что не по их, двойку поставишь или вызовешь родителей, кричат наглецы, на весь класс: тебя, что муж не удовлетворяет, что ты такая злая?! Подонки! Бьёшь их тогда чем попало - указкой, линейкой... А то снимешь австрийский сапог и молотишь по ненавистным бестолковкам.
   А бывшая жена присылает записки: что, мол, сволочь, на гнилую интеллигенцию потянула, гада, мало было моего заработка продавщицы. Плюс продукты каждый день свежие, какие хрен найдёшь где, да дефицитные шмотки, плюс уважение людей - и начальник милиции, и секретарь райкома, редактор газеты, чины КГБ, не говоря уже о полковниках советской армии, приходят в гости и зовут к себе - а в бане бабы становятся в очередь, чтоб потереть спинку... Размазывает, тварь, всякую парашу о совместной, будто бы прекрасной жизни, в которой, если честно, любви не было ни грамма, а дрались, да, часто. Я ж ей, сучке дранной, четыре зуба выбил и сломал челюсть коленкой. Да ну её на хер, скотину! Толстую да глупую. Хотя, конечно, и правую в чём-то по своему.
   Тоня, отложи в сторону книжку по арифметике с интересными картинками и сложными для меня задачками про землемеров, водовозов, могильщиков. К примеру, если могильщик Федя вырыл за день две могилы и прилично заквасил, то, как заквасил могильщик Вася? Брось всё, говорю. Выключи телевизор. Или нет, не надо. Иди ко мне. Зову тебя, желая до самых печёнок. До выкручивания рук, душения подушкой, торканья окурков в рожу.
   Тоня, где твоя улыбка рот до ушей, когда морда ненаштукатурена, потому что на работу вам не разрешают мазаться? Она, клянусь, согревает мне душу и по сей день в любой мороз. Помнишь, отключат батареи, выключат воду, ни газа, ни света. В окно страшно дует. А ты не унываешь. Говоришь: "Давай, что ль трахаться, милый". И снимает всё как рукой. Все обиды. Всю боль от этой жизни. Забываешь даже про Чернобыль, прочую экологию и порнографию. Рост преступности. Дефицит совести. Повсеместное хамство. Новую волну проституции.
   Ты была неутомима в постели. Да и я с тобой прямо железный Феликс. Ещё до того как окончательно переселился к тебе, помнишь, мы проникали в окно Петрова неприхотливого жилища в полуразрушенном, давно идущем на слом доме. В дверь-то он не пускал никого, боясь ментовской облавы. Даже если звонили три раза якобы свои. Знал их ментовские штучки-дрючки. Они теперь учёные, гады, все наши коды выучили.
   У Петра там вообще, Тоня, ты помнишь, конечно, всякие чудеса случались довольно часто. Он заманивал к себе похабной до неприличия, слякотной до полного безобразия и ветреной до опизденения погодой, когда хочется в петлю или, в крайнем случае, пасть на землю и просить кровавую луну о снисхождении. Вот тогда и манил к себе, старый чёрт, тех, кому некуда деться. Жёлтым старинным абажуром, какие помнили с детства, тёплой плиткой, раскалённой до красна. Приятным запахом отварной картошки. Фильмом военным по телику. Простым столиком, на котором вечно консервы в томате, два дежурных стакана и бутылка портвейна. А то и целых пять. Наполнялись ёмкости, велась интересная беседа. Открывались души, теплели сердца. Так мы утешались, Тоня, в то гнусное время, которого ты, дорогая моя, была достойная современница. Тикали мирно висячие ходики с тяжёлой гирей, намекая на то, что самый отчаянный спорщик, дурелом бессовестный, мог свободно получить молотком по черепу.
   Случались, говорю, падла, всякие истории там. Врать не буду. Дело прошлое. Раз у него во время пьянки убили парня. Отнесли в туалет на улице. Бросили в очко. Посали сверху, посрали и ушли. Продолжили бухать не слабо. Потом и разошлись как ни в чём не бывало по домам. А на следующий день мёртвое тело оказалось в постели самого старика Петра. Прикинь теперь, каково ему было видеть такое с похмела то. Крутого, то есть бадуна. Не заслужил, видит бог, этого хозяин квартиры, который привечал нас всех как родных.
  
  
   Тоня! Где твой кожаный кошелёк, в котором постоянно что-то звенело? А когда впритык не хватало на бутылку, можно было рассчитывать на твою соседку, коллегу по работе какую-нибудь или, в крайнем случае, на калеку-композитора Птушкина, сочинявшего марши для пионеров, а мы пообещали ему достать отличный цейсовский бинокль, чтоб он мог из своего окна рассматривать, как раздеваются девочки в общаге напротив. Под это дело мы у него и брали то пять, то десять рваных.
   Твоя причёска, Тоня, стоит у меня перед глазами и будет всегда пока не умру на хер. Клянусь. Блядь буду! Сделанная на скороту в парикмахерской самой обычной, где у тебя нет знакомых, потому что ты ж у нас честная, не можешь поступиться определёнными принципами. Отсюда и эти жидкие волосы, делающие на затылке почти что лысину. В твои то годы! Тоска, блядь, как вспомню. Просто хочется материться на наше правительство, которое уделяет ноль внимания педагогам. Ведь они же самые замученные в нашей позорной стране люди. На девяносто процентов постоянные клиенты дурдома. А тут ещё требуют повышать культурный уровень. Урывками посещай кино, ходи на концерты симфонической музыки. Выкраивай время на театр, на оперу. Тоня, помню, как ты бросала всё и просто летела на любимые тобой Кармен, Жизель ли. Одуревала по Баху. Не спала на Гамлете. Пренебрегала мне в пику выступлениями Пугачёвой по телевизору. "Я талант отрицаю", - говорила, поучая меня некультурного, "но это ж, пойми, так вульгарно, низко. Какое тут к чёрту искусство. Это у тебя, дорогой, от твоей Клавки такие упаднические вкусы. А мне хочется тебя немножко возвысить, облагородить, приучить к классике".
   Тоня, убей меня! Я прощал тебе всё. Ты ж образованная. Вуз окончила. Для меня это потолок просто. Предел мечтаний. Я, родная, чувствовал свою перед тобой неполноценность. Был как не пришей рукав. При тебе, то есть. И помнишь в минуту отчаянной откровенности предложил делать со мной всё, что угодно. Блевать мне в харю. Топтать ногами в австрийских сапогах. Бить моим же солдатским ремнём с большой бляхой. Ты любила, не спорь, и сама доминировать. Сесть, например, сверху, закурить сигаретку, и трахать меня, милая, трахать чуть ли не до утра, когда я был весь синий, а за окном серело и начинало материться дворниками, злыми, потому что ещё не опохмелившись. Ты сама ругалась во время полового акта, как грузчик из винного. И в основном в мой адрес посылала проклятья. Я прощал тебе всё. Ты меня просто заколебала таким образом начисто. Терпел и сносил покорно. Не дай соврать, сука. Обливала кипяточком как бы ненароком на тесной кухне. Била в глаз локтем. Якобы случайно. Ногой под яйца. Вроде не замечая. Сыпала на свежие порезы соль из мною же купленной для тебя солонки в виде красной помидорки. Подарок, между прочим, к восьмому марта.
   А однажды после праздничного ужина по случаю Дня международной солидарности трудящихся, когда у нас были гости, я проснулся ночью, чтобы попить, а за одно и поссать, и увидел в твоих руках ножницы. Ты презрительно смотрела на мои холодные, сморщенные от страха яйца и думала про себя: "Отхвачу-ка я их на хер!" А потом и добила б меня, чтоб не мучился, умирая от заражения крови. А, может, наоборот, дорогая, в случае, если б спасла меня "скорая помощь", полюбила пуще прежнего. Со всей свойственной тебе нежностью. Кормила б из ложечки. Не пускала ходить на работу. Покупала б в день по два портвейна. Портного приводила бы на дом. Сама связала бы свитер из толстой шерсти. Сдержала, наконец, обещание. Пахать бы стала в три школьных смены. Давать уроки на дому всяким придуркам. И даже...даже подумать страшно. Подторговывать телом на улице и возле дешёвых гостинец, где контингент неприхотливый, в основном командировочные из провинции, которые выходят перед сном выкурить беломорину в рваных трико и грязных майках. Постоять и заторчать от красивых звёзд на небе, у которых, если откровенно, почему-то постоянно хочется просить прощенья за эту подлую жизнь.
   Тоня, пошла ты на хер! Однозначно. Не ты ли, милая, довела меня до ручки? До полного мрака. До того, что я вообще вольтанулся. Своим поведением, сучка, прежде всего, когда не поймёшь, чего ты на самом деле хочешь. То ли выделываешься, то ли на полном серьёзе дрочишься, дурочка. А? Вот именно...Я уже плясал под твою дудку на второй день нашего сожительства. Мыл тебя в ванной, стирал твои грязные тряпки. Плясал на самом деле под эту голубую флейту. Потому что ты захотела устроить себе такое развлечение под Новый год. Огонёк по телику, видите ли, был не в кайф. А какая разница когда мы бухие в жопу? После того как я утомился, заснул и проснулся - увидел твою рожу...Боже, за что мне терпеть такой страх!? Ты не спала, естественно, и в руках имела мясницкий нож длиной в метр. Я точно такой у дружка моего Серёжки видел. Так он этой дурой своего сынишку неразумного Сашку зарезал, а заодно и сожителя его, парня постарше, приучившего маленького к гомосексуализму.
   Тоня, большое тебе спасибо, блядь, за всё. В частности за умные литературные слова, которыми я теперь владею в совершенстве. Например, мастурбация, скотоложство, антропофагия. Это ж блаженство, кабы ты знала далёкая, иногда щегольнуть каким-нибудь изящным термином после баньки, давя с дружками пол литру.
   Тоня, заколебала ты меня праздными вопросами! Так и слышу по натуре твой хриплый голос. Какое там на хуй хорошее настроение. Живёшь тут как в могиле. Темень и полный мрак. Кругом притом одни мрази. Дебилы. Сволочи. Людоеды. Кукуешь в основном. Шагаешь по комнате. Держась за стенку. Набиваешь синяки да шишки. Кое-как выкручиваешься, только чтоб не протянуть ноги. Денег никогда почти нет. А если купишь себе что, редкий случай, сразу же хочется пропить, даже не обмыв.
   Ты помнишь, Тоня, как я раньше любил читать книжки? Всякие без разбора. Какие принесёшь из библиотеки, на те и набрасывался. Анатолия Иванова и Петра Проскурина. Из серьёзных авторов. А развлекались Юлианом Семёновым или Валентином Пикулем. Всё в прошлом, однако. Бывало ночью встану протихоньку, закурю Беломор и читаю, блядь, читаю до утра. Может, от этого и крутые неприятности в моей жизни, что сильно начитанный. Любил думать нестандартно. А надо было просто брать от жизни то, что она давала. Как учила ещё моя Клавка.
   Я помню читал Декамерона. (Ты говорила, слегка смущаясь: "это всё про любовь, милый". И был уже в самом конце романа, когда случилось несчастье, о котором несколько позже. Наслаждались с тобой вместе похождением монахов и похотливых тёлок. Всё почти про секс прошёл, успел таки к счастью, до того как померк свет. Да, есть чего вспомнить. Как оказалось, это была последняя книжка в моей жизни. Вот жаль не с кем теперь поговорить обо всём этом книжном, поделиться учёным опытом: кругом же одни необразованные. Ублюдки. Дегенераты. Эмбицилы. Идиоты ёбнутые. С тобой бы, Тоня, побеседовать. Ты культурная. И очень гордая. О, отлично помню твой гонор и грубый, словно от регулярного употребления горькой, голос. Как ты гаркнула однажды, когда я собрал вещички, чтоб от тебя сдёрнуть. Ты кричала мне в вдогонку: "ну и вали, сука, понял!" Вот это, подумал, по нашему, по народному. И что же? Решил остаться на свою голову.
   Нрав твой с надрывом вспоминаю часто и привычку дурную курить одну за одной папиросы во время разговора, тряся пепел куда попало: в цветы на подоконнике, в карман мне или даже на непокрытую голову. Резкие твои движения руками и ногами. Такие, блядь, что играло очко нежелезное. Иногда хотелось даже очень врезать сразу со страшной силой, чтоб отучить тебя навсегда от хамства, но сдерживал себя в последнюю минуту. А тут ещё ты положишь холодную, как у покойника, руку на мой разгорячённый, потный, лысеющий череп (ты шутила: я тебе всю плешь проела, милый), как прижмёшься плоской грудью своей к моему пылающему от гнева сердца, так и отойду душой, позабуду все обиды разом. Захочется вдруг доставить тебе, дорогая, большое удовольствие. Зайти, например, в ближайший магазин и взять кассу. А на добытые деньги купить тебе хорошую обувку и модное платье - приодеть тебя, сучку.
   А как красиво ты умела спеть весь модный репертуар того замечательного времени. Как пристраивалась в кресле по кошачьи возле радиолы. Подтягивала, подхватывала, подпевала. Растягивала звуки, как будто издевалась над певцом или певичкой. При этом корчила такие смешные рожицы, что хотелось хохотать взахлёб. До усрачки просто, схватившись за живот. Вместо этого, дурак, брал у тебя пятёрку как бы в долг и бежал до винного пока не закрыли.
   Тоня, хорошая моя. Шкура! Ко мне теперь никто не ходит из порядочных. Разве что всякая нечисть, типа кладбищенского сторожа Ивана Мёртвого. Да Петра, отца того Павла, который погиб в Афгане ни за что. Как он погиб - это всё покрыто мраком. Вини теперь этих сумасшедших душманов или наше тупое правительство, а молодого человека нету. Только вот что, Тоня, помню отчётливо. Я и Ваня ночевали у Петра той ночью, в его мрачном доме, откуда всех жильцов выселили давно, только ему одному деваться было некуда: не давали почему-то квартиру человеку и ветерану. Бормотало что-то не по нашему не выключенное радио. Бредил и матерился во сне, лёжа на полу мертвецки пьяный Иван, кладбищенский сторож. Только Пётр не спал и от не фиг делать вспоминал войну с немцами. Как били фашистов, а они нас. Словно фильм смотрел старый, черно-белый, потёртый весь, местами драный.
   После того как картина кончилась, встал Пётр со своей раздолбанной койки, тяжело дыша, задыхаясь просто от всего этого тяжёлого, что на него навалилось. Вышел как бы до ветру. Было темно, сыро. Остро пахло полынью. Ни звёзд, ни неба. Мрак. Вдруг видит приближаются к нему двое военных. Он так и застыл с папироской во рту. "Фрицы", - думает мгновенно ветеран, ещё не отошедший полностью от ужасов прошедшей войны. И тут же почти одновременно кумекает: "Нет, менты это верно по мою душу". Хочет бежать, исчезнуть с концами, а никак не может сдвинуться с места. Эти же, которые в погонах, всё ближе, ближе... "Ты чей, батя, будешь?" - спрашивают довольно мирно. "Советский я человек", - отвечает им Пётр достойно, а сам колотится весь, боится, думает, за что ему такое под старость, ведь итак всю жизнь страдал, как падла. Сходил называется поссать на двор в три часа ночи. Вспомнил зачем-то старуху свою, абсолютно глухую, по прозвищу Вишня, покойницу. Да малую дочку, первоклассницу-мученицу, изнасилованную извращенцем по дороге в школу.
   "Тогда, значит", - говорят ему военные (Оказались два наших лейтенанта) "мы к тебе, отец, принимай гроб с телом сына".
   Вот так вот, Тоня, вернулся старик уже с покойником. Гробик такой цинковый получил с рук на руки, а в нём предположительно сынок Пашка. Эх, дорогая, в какой стране живём! Слов нет, одни буквы... Век бы всего этого блядства не видал, подумал я тогда, и, как вышло, накаркал на свою голову.
   В общем, был Пётр в сомнениях несчёт содержания гроба. В силу каких-то необъяснимых предчувствий. И попросил меня и Ваню Мёртвого, который поднялся всё ж с пола, с утра пораньше это дело проверить. Дал похмелиться натурально одеколоном "Шипр", который хранил в заначке. Раскололся по такому случаю. Говорит нам: "Вскрывайте, ребята, ящик, никому я нынче не верю".
   Да как его вскроешь, милая, гроб то этот. Разве дырочку просверлить можно. Ну, выпили мы с кладбищенским сторожем, которому всё по херу. Он на своём погосте всякого навидался и уже ничего не боится. Взяли дрель. Работали, пока была энергия. Сделали, Тоня, отверстие. Да ты и сама, блядь, свидетельница, так как вбежала вдруг, будто ошалевшая в комнату. Посмотрели мы, а там, в гробу лишь тряпьё какое-то старое, ветошь или что-то в этом роде, но никакого парня не видно. Так и не получил старый родную плоть от государства. А ты, Тоня...
   Тоня, ёбтвоюмать! Не ругамшись. За что ты меня так? Что я тебе плохого сделал?
   Только я отошёл от гробика - ты шасть к нему. Схватила эту самую дрель, набросилась на меня, как сумасшедшая, завалила на пол и стала сверлить сперва один глаз, а потом и другой... Всё, блядь, не могу больше. Умолкаю на этом. Нет сил. Не скучай. Чао.
   КОНЕЦ
  
   .СКРИПАЧ
О нем еще долго вспоминали в деревне Бухалово (кстати, бухать там было уже практически некому) и в смешном, как обрубок, грязно- синем дизеле, прозванном в народе "окурком", в котором Скрипач добирался до упомянутой деревеньки.Да вообще личность эта была известна на всей сашновской железнодорожной линии.
   Его считали чудаком с большим, большим приветом, так как он имел обыкновение ходить по вагонам и играть на скрипке собственного изготовления всякие трогательные вещи, а пассажиры--в основном работяги--думали, что надо подавать милостыню, но, конечно же, не давали ни копейки в такое трудное время, когда цены растут катастрофически, дорожание это проклятое, и жизнь все ухудшается, никаких просветов. Тупо смотрели в окно пассажиры, где были то зеленые-зеленые, то золотые-золотые, то белые- белые, то все полинявшие, но всегда очень печальные поля.
   А Скрипач, между прочим, вовсе и не мечтал получить что-то: он хотел только смягчать нравы, пробуждать добрые чувства, желал, что б труженики задумались о прекрасном, духовном, вечном.
   О нем говорили, что он шибко ученый--три института закончил, учился даже в московском университете, из которого его выгнали в своё время за правду. Это было, когда в Москве еще обучались китайские студенты, Очень трудолюбивые, дисциплинированные ребята, экономившие буквально на всем и все лишнее отсылавшие на родину, помогая, таким образом, социалистическому государству. Вплоть до знаменитых событий, во время которых крестьяне с той стороны, оболваненные маоистской пропагандой и настроенные соответсвенно хунвейбинами, стали подходить к границе и садиться срать голыми жопами к нашей территории.Так они демонстрировали своё крайнее неуважение к бывшему старшему брату.
   Но и наши не лишены были остроумия. Однажды, как только китаёзы начали свой гнусный ритуал, на нашей стороне поднялся ввысь огромный, сшитый из множества половых тряпок портрет председателя Мао. На том все и кончилось.
  
   +++++++
  
   - Хороший ты человек, Скрипач, но слишком добрый, мягкий, нельзя так в наше трудное время, - говорил музыканту дежурный по станции Самсон- небольшого роста мужичонка, довольно тощий и кривоногий, а если пьяный, то вообще похож на таракана.- Пропадёшь ведь и очень скоро, как пить дать, - предупреждал он Скрипача, ожидающего возвращения "окурка" с конечной станции пункта назначения- Сошно. Они оба сидели в дежурке перед печкой на старом МПСовском деревянном диване, над которым висела шкура самсоновой собаки. О её несчастной судьбе несколько позже.
   А пока у Самсона самого были большие неприятности. Жена его, Любочка, вот уже вторую неделю как отсутствовала. Поехала за козой женщина в деревню Ероши, что на той же сошновской ветке, заняв у местного учителя - пенсионера, Ивана Васильевича, пятьсот рублей - да исчезла. Пожалел после педогог с большим стажем и горькими опытом жизни, что дал запойной - загульной бабе такие деньги в долг. А ведь прекрасно знал блядскую натуру бывшей ученицы, которая лет с двенадцати начала пропадать. Например, у солдат- стройбатовцев, что стояли тогда в деревне Болтово, добираясь туда к ним верхом на ворованном коне. Через эти непроходимые болота.
   Служивые, кстати, что-то там долго рыли и наткнулись наконец на кости советского летчика и останки самолете. Разыскали даже родителей без вести пропавшего и похоронили его там же на месте с почестями. Сделали красивый памятник, к которому стали приходить пионеры по большим праздникам. Однако местные жители были обеспокоены, связывая с тех пор ухудшение жизни именно с этим прискорбным фактом. Дело в том, что они еще с самой войны держали это место в тайне. Когда сбитый немцами самолет вошел в землю на несколько метров, на поверхности оказалось столько керосина, что им надолго хватило освещать свои хаты в вечернюю пору: ведь с керосином в войну было худо. После этого они почитали пилота как бы за святого, совершая возле места его гибели нехитрые ритуалы - выпивали, плясали, пели частушки, иногда дрались.
   - Понимаешь, Скрипач,- рассказывал Самсон, прилично захорошев после второго стакана самогона, не повеселев, впрочем, ни грамма, - у нее, Любочки, в Ерошах этих хахаль есть, я знаю прекрасно: такой противный старый чёрт без верхней губы и части черепа. Стоит нажать только слегка в этом месте на голову, где у него медная пластинка - конец ему без булды и блядства. Не соберусь вот никак туда съездить, но обязательно когда-нибудь выберусь, клянусь, давлену козлу на бошку, как следует,- божился по своему дежурный и от доброты душевной наливал пойла по новой себе и хорошему человеку, Скрипачу, тоже.
   - А она его любит, наверно. Дура! Любочка моя, имею в виду. Тот же, мудила страшный, хоть бы молчал, падла, а то как подопьёт, орёт, гад, на весь "окурок", как дерёт мою бабу в своих сраных Ерошах. Со всеми подробностями пересказывает.Аж перед людьми стыдно.
   Скрипач, чтоб сменить мрачную тему, вынимал свою самодельную скрипку и играл вдохновенно что-то лирическое, возвышенное. Лунную сонату, по видимому. Самсон совершенно не разбирался в музыке, однако забывался под эти звуки, откинувшись на спинку старинного, затёртого до блеска дивана, но вскоре просыпался и снова за своё - теребить раны.
   - А возвращается от своего кобеля Любочка, сразу скидывает с себя всю одежду и ходит передо мной голая. Специально, Скрипач, пойми ты. И час, и другой так мимо меня шастает, тварь ебливая, пока у меня вся злость на неё не проходит. вынимаю бутылку из заначки, распиваю с ней, чтоб не поминать лихом прошлое, и Любочка тащит меня в койку.
   После четвёртого стакана самогона, настоянного для крепости на навозе, Самсон вообще опрощается: начинает харкать в разные стороны- на и так уже порядком загаженный стол, на стенку расписанную всю матерными словами и выражениями, в чайник с остывшем чаем и даже на скрипачёву скрипку.
   - Ты моё безвыходное положение, слухай, понять должен, - продолжает дежурный, - ты человек учёный. Здесь баб, пойми, больше нет, в Бухалове, то есть- одни старухи, а их драть не будешь , без того мрут одна за одной, как мухи, блядь. За последний только месяц три штуки загнулись. А Гаше, может слыхал ты, внук Костя помог. Придушил ночью, положил в сундук и кинул в речку, чтоб завладеть поскорей домом. И то правда, зажилась Гашка на этом свете, лет ей считай, под девяносто. А Любочка, тварь, всем даёт без исключения. Стыдно даже рассказывать, но тебе, Скрипач, можно. Слухай. Однажды прихожу домой с дежурства, смотрю - на матрасе большая лужа, и , что характерно, в виде сердца. Это она, Любочка моя, с кем-то еблась и из неё натекло так. Прямо настоящее сердце, веришь-нет, как нарисованное. Любит это дело страшно, поебаться, то есть, аж зубами скрипит. А грязная баба, скажу я тебе...но это не в передачу, Скрипач, ладно? Строго между нами..
   Скрипач согласно кивает головой, подмигивает - мол, глухо как в могиле, умрёт с ним эта страшная тайна - сам капитально балдея от настоянного на навозе самогона, купленного у местного учителя, Ивана Васильевича, у которого, кстати, своё горе - пятнадцать кроликов загрызла у него самсонова собака. Он даже в суд подал на неё, но там случилась большая задержка из-за процесса над хладнокровным убийцей, который замочил из автомата, купленного по случаю на базаре, инспектора ГАИ, молодого старлея, лишившего этого шоферюгу прав вождения на год , резко понизив тем самым уровень жизни человека. И это в такое трудное время!
   "Козлу козлячья смерть",- комментировал этот прискорбный случай Самсон, радуясь в душе, что суд над его псом отложен, а, может, и вообще не состоится. Шофёр- убивец, всадив в мента девять пуль, сразу позвонил в милицию - мол, пришил тут одного вашего, мне самому приехать или вы за мной приедете.
   Вот из-за такого серьёзного дела и не стали в суде заниматься животиной, а она просто не могла уже без кроличьего мяса, однажды попробовав. Вскрывала ночью клети очень умно и жрала кролей прямо в наглую. Иван Васильевич очень опасался за остатки крольчатника. Пришлось разбираться полюбовно, по-человечьи. Предложил учитель владельцам собаки бутылку своего знаменитого самогона. Самсон ещё колебался несколько, так как любил своего пса по своему, но Любочка, та в миг, только увидела пойло, заставила мужика взять ружьё и застрелить собаку.
   "Да она за бутылку сама своего Самсона застрелит",- шутил потом по этому поводу потерпевший пенсионер.
   Самсон же, на память о любимом друге, содрал с него шкуру и повесил в своей дежурке над рабочим местом. Красиво смотрелось.
   " Сыграть бы им всем болезным на скрипочке для смягчения ожесточившихся сердец ,- думал Скрипач, слушая подобные истории, Однажды, когда дежурный отрубился намертво, музыкант доморощенный и прошёлся по всему Бухалову голый, играя свою Лунную Деревня была . абсолютно безлюдной, как вымерла вся. Никто даже в окно не выглянул. Но Скрипач почему-то был уверен в пользе своего мероприятия.
   ***
   Дома у себя, в городе, на улице Степана Разина, он частенько проделывал нечто подобное. Снимал с себя всю одежду и переодевался во всё женское. " Это для смягчения души," -шептал он, чувствуя сладкое возбуждение, Трусики, лифчик, чёрные чулочки...Читал сперва долго на память стихи Есенина, свои любимые, потом хватал резко скрипку и пилил-пилил до экстаза , до слёз и смеха, конвульсий, семяизвержения - мыслей вслух: не уж то и впрямь скоро конец света? Всё рушится, распадается, не за что даже зацепиться, кругом безысходность, бездуховность, аморальность. Спекулянты наглеют, американцы издеваются, даже китайцы показывают нам жопу... Рыдая, отбрасывал свою самодельную в угол, падал ничком на кровать. Весь в женском, с накрашенными губами, нарумяненными щеками...
   . ***
   - Хороший ты, Скрипач, мужик, добрый, но пропадёшь ведь в такое мутное время, - повторял Самсон, едва очухавшийся, грязный. Опустившийся, сопливый и облёванный, в отсутствии Любочки непригляденный. - Вот, гляди, она точно прибудет под мою получку, Обязательно. Как штык. К бабке не ходи. Прямо день в день, веришь-нет ? Могу спорить. Разденется
   В тёплом вонючем вагоне, среди таких рож, что непривычный человек испугаться может, Скрипач плакал душой и мечтал о том, как обновит поздно вечером свой женский гардероб, который у него несколько обносился. Он любил, между прочим, менять его регулярно.
   Где-то часов в одиннадцать, осторожно как кошка, поднялся на чердак, где висят мокрые простыни и прочие тряпки. Приятно пахнет сырым, влажным, женским. Немного пылью и кошачьей мочей. В полукруглое окошко видна старая пихта, к стволу которой прибита каким-то извергом большая птица. Ещё живая, она трепыхается, а Скрипач торопливо подбирает себе гарнитур поприличней.
   Он уже собрал вроде всё необходимое и хотел уходить, насвистывая про себя нечто мажорное, марш победы как бы, когда из-за балки вдруг выскочил кругленький как мячик участковый Дворников с фонариком и пистолетом. Он давно уже караулил здесь вора, так как из дома номер тринадцать по улице Степана Разина неоднократно поступали жалобы жильцов женского пола насчёт пропажи нижнего белья.
   ***
   - Стой, ворюга застрелю сразу! - крикнул ментяра, но Скрипач так и рванул с испугу, Разбил полукруглое окно, выскочил на крышу. Выхватил скрипку, заиграл любимую Лунную. Да так жалобно, просто сил нет. Даже Луна не выдержала, показалась на небе. Осветила всё это безобразие. Скрипач удирал при этом, словно ошалевший. Участковый преследовал вора, и когда тот, как ему показалось, стал уходить, исчезая за трубой, несколько раз выстрелил из пистолета..
   Мёртвый Скрипач некоторое время, пока не притехала "скорая", лежал под пихтой, к которой была прибита живая птица. Она хлопала крыльями, агонизируя, а в воздухе почти до самого утра звучала самодельная скрипка, по возможности смягчая жестокие нравы ул. Разина.
  -- КОНЕЦ
   .
  
   ПРИКИНЬ
   Расскажу я тебе, друг, всё по порядку. Отмечали мы вчера день рождения, да не кому-то, а самому Полю Макартни. Прикинь. Святое дело. Шестьдесят человеку, прикинь. Летит же время. За столом нас собралось человек десять ярых поклонников группы "Битлз". Пили "Распутинскую", "Амарето", вино "Агдам" наше любимое, (пятнадцать бутылок), пива тоже было немерено. "Хорошо сидите, прямо как в Израиле", - помню заметил по ходу еврей Зельцер, который уехал туда, а теперь приезжает регулярно делать совместный бизнес и надирается тут в кафе "Зорька", как свинья. Совсем недавно по-пьяни снёс на машине киоск "Роспечати", и после этого там газет уже не продавали, только водку, вино и пиво. Прикидываешь?
   Жрали, брат, тоже много, и всё такое отличное, я тебе скажу. Пиццу, гамбургеры эти, грибочки всякие, мясные салаты, шницеля...Я блевал сегодня, ты ж, наверное, сам видел. Солидный харч кинул, не так ли? За что боролись? Короче, земляк, пили мы за Поля. Это ж такая фигура, даже страшно. Не верится, хоть убей, что ему шестьдесят ёбнуло. Печка, старый битломан, который начал собирать их диски, когда за Битлов ещё сажали, рассказал один случай про то, как Поль однажды приезжал в наш город. Не веришь? Абсолютно точно. Сто пудов. Прикинь. Только инкогнито, никто не знал про это. Просто частная поездка под другим именем посмотреть памятники древней архитектуры. У нас же собор, например, самый лучший в мире. Так же? И битломан Печка как-то случайно на Макартни вышел. Закиряли они в баре "Русский чай". Сидят, разговаривают. Вдруг входит Сказочник. Этот чувак, прикинь, собрал классную библиотеку сказок народов мира, сотни томов, все в отличном состоянии, с красочными иллюстрациями, а потом в два дня пропил всё это богатство. Наши люди. Ничтяк. Прикидываешь? Короче, Сказочник только Битлов и слушал, а всю остальную музыку презирал и игнорировал напрочь. Фанатик был, молился на своих кумиров. А тут входит в "Русский чай" выпить сотку и видит, блядь, живого Макартни. Родной перед ним в полный рост. Ёбнулся чувак, прикинь. Крыша у него поехала капитально. Думал, что допился уже до глюков. Живьём самого нашего Пашу увидать это тебе не ёбаный в рот. Правильно? После этого закирял Сказочник по-чёрному и сейчас тормознуться не может.
   И вот мы сидим в этой ёбаной "Зорьке", отмечаем день рождения Поля, поём "Хэппи бёздей", вспоминаем его песни, а Сказочник выпил пару рюмок и наехал на еврея Зельцера, что тот не сечёт в музоне ни грамма. Прикинь, они задрались прямо в зале. Думаю: сейчас менты нагрянут, официантки-падлы их моментом вызывают в таких случаях, знаю прекрасно, а те гребут всех подряд без разбора. Решил я, брат, линять оттуда пока не поздно.
   ***
   Свалил я, короче, друг, из этой Зорьки, где прошли лучшие годы, и только вышел, встречаю, веришь, одного знакомого мужика по имени Лоций. Прикинь. Сто лет его не видел. Он с западной Украины сам, западынец по ихнему, и не любитель вмазать за всю беду. При нём причём батл водки, а выпить не с кем. У него такая натура, братан, он один пить не может. Как и я, блядь, .дело прошлое. Аналогично. Тащит короче меня с собой бухать. Но не в подъезде же, там менты могут хлопнуть. Легко. А нам это надо, друг? Вот именно. Скажем дружно...Лоций тогда говорит, что пошли, мол, к одной его знакомой, тут недалеко живёт и тоже западынка. Прикинь.
   Приходим к ней прямо на хату, земляк. Прикидываешь? Баба нормальная, средних лет зовут Катерина. Только вся чем-то измученная на вид. Задроченная такая. Суетится на кухне. Выпила с нами, впрочем, довольно охотно. Сечёшь фишку? Жалуется после: такая жизнь проклятая началась, хочется напиться и забыть всё на свете. Короче, уговорили мы эту бутылку довольно быстро. Лоций, друг, колется ещё на одну, а Катя, молодец, добавляет .Не жлобиха оказалась. Лоций тот вообще вижу завёлся, хоть у него и давление. Тянет меня в гараж, где у него стоит "Москвич". Хочет срочно ехать на базар за водярой. Он, учти брат, мужик такой плотный, коренастый, тёртый, с толстой красной шеей (типа пивко потягивает), в пятнистый камуфляж одетый. Пока ехали, всё хвастался мне, что у него теперь земля есть, прикупил недавно гектар несколько. Сейчас нужно землю брать обязательно, говорит, иначе сдохнем все от голода. Прикинь. Приподнимает вдруг свой камуфляж на полной скорости, а у него там на животе куски кожи прямо в тугой узел завязаны. Кошмар. Прикидываешь? Ранение, земляк, осколочное. Тоже поучаствовал, говорит мне с гордостью, имея в виду то ли Афган, то ли Приднестровье, то ли Чечню, а, может, вообще какую-нибудь далёкую Боснию с Герцоговиной.
   На базаре же, друг, куда домчались моментом, потому что пьяный Лоций гнал, как сумасшедший, полный бардак оказывается. Лотки опрокинуты, всё разбросано, раскидано, повсюду валяются давленые овощи-фрукты и видны лужи крови. Ты, возможно, брат, слышал про это побоище. Настоящапя бойня была на рынке. Чеченцы, знаешь да, убили таксиста с целью ограбления. Угнали тачку. А дружки покойничка после похорон товарища решили отомстить чёрным. Прикинь, что там было. Громили все их лотки, а дорогие фрукты раздавали бедным гражданам. В результате драки, однако, чеченцы зарезали ещё одного таксиста. Такие дела. Прикидываешь?
   Короче, купили мы пару бутылок левой водяры у бабок. Катя всё вздыхала, жаловалась на жизнь, когда выпивали по новой у неё на кухне. Одна она осталась с двумя детьми - мальчик и девочка. Степан Иваныч, её хороший знакомый, помогает, правда, но у него ведь своя семья, много ли он может дать.
   Лоций, друг, прикинь, прилично уже под кайфом, как уставится вдруг на меня, слушай. Смотрит в упор и как заорёт. Просто дико: я экстрасенс, понял, лечить тебя буду от алкоголизма! Прикидываешь. Какой мудак. Провёл у меня ладонью над головой и спрашивает, как я себя чувствую. Пошло ли тепло Я, вроде, почувствовал. Там не поймёшь, если по честному. Башка и так горит после этого левака. А Лоций объясняет мне, сука, что я пить больше не буду. Пиздабол! Кого он лечит? Ну так же, земляк? И тут же, прикинь, выпивает в наглую всю водку, что там на столе оставалась. Ну не змей ли? Как ты считаешь? Правильно. Мудазвон херов. И после этого встаёт экстрасенс хуев практически готовый и бубнит, что ему надо срочно ехать. В таком состоянии практически нестояния. Прикидываешь? Мы с Катериной, конечно, отговариваем его, как можем, пытаемся удержать и положить спать. Куда там. Пьяная скотина. Рвётся за руль, как бык, никак его не сдержишь. Замкнуло, в общем, у человека. Конкретно. Я стою у машины, друг, прошу его, гада, как родного, чтоб не ехал, а он, чёрт, сидит в тачке - плотный, морда налитая до блеска аж лоснится, самодовольный такой, издевается над нами и ловит свой кайф от того, что его двое умоляют. Упёртая свинья! Просто тащится от этого. И вот, прикинь, он хочет зажигание включит, но тут ключ у него, бац, и ломается на две части. Лоций как закричит на меня, что это , мол, мои штучки, я ему колдую якобы. На меня, то есть, грешит, падла.
   Ну, мы его с Катькой затащили всё-таки в комнату, бросили на полу, а то ведь обоссаться может на кровати. Хозяйка знает по опыту.
   Кстати, земляк, я тут среди ночи проснулся и попросился в туалет. Ты то спал, я видел. Вывели меня. Сходил я в уборную, а потом попил. И кружка у них, прикинь, вся одеколоном провоняла. Это что ж, менты тут одеколон хуярят что ли?
   Ладно, слушай дальше. Катерина легла с дочкой, а меня положила на диване с сыном. Парнишка гляжу лет четырнадцати. Усатый уже такой, бабки сам зарабатывает. Моёт на базаре машины да, может, и чистит их по возможности. Он ещё долго не спал, смотрел телевизор. Какой-то детектив показывали с эротикой. Я глянул немного одним глазом, потом уже не мог больше. Быстро отрубился. Просыпаюсь среди ночи, брат, во рту сушняк страшный. Вижу: Катя на меня в упор смотрит с соседней койки. Лежит практически голая. Я к ней, друг - шасть. Прикидываешь? Чего теряться, так же? Баба она нормальная. Такая чёрненькая, смуглая. Тоже с западной Украины, как и Лоций, волк позорный, но уже давно забыла украинский язык. Вся горячая притом, как печка. Шепчет мне, что Степан Иваныч хороший человек, даже очень, но ему уже пятьдесят три года. Я понимать должен. Как не понять мне женщину. Мне её тело понравилось, кстати, всё упругое такое, хотя бабе уже хорошо за сороковник. Отличная, между прочим, грудь. Короче, все дела. И хочет, как из дула сучка драная. Прикидываешь? А когда я ей уже почти вставил, шепчет, блядь, что у неё менструация, Как бы виновата она. Но это всё хуйня. Меня не остановишь, брат, раз я настроился. Впёр ей по самые помидоры, несмотря, на месячные. После всё там в крови, разумеется, - простынь, одеяло, её ночная рубашка, мои трусы.
   Катька вскочила, побежала в ванную мыться. Я лежу, прикинь, довольный. Понравилось мне очень, как баба ебётся. Разошлась, блядюга, видно, у её Степана Иваныча не очень получается. Со мной отвела душу, наконец, оттопырилась в полный рост. Может настроение у неё, думаю, теперь улучшится, поднимится жизненный тонус, жить опять захочется вопреки трудностям.
   Вдруг вижу, брат, рядом девочка лет двенадцати лежит. Я её как-то не замечал до этого. А она, прикинь, прямо на меня смотрит и улыбается. Карие такие глазки с огоньком. Смугленькая, симпатичная, с махонькой грудкой. Тоже западыночка. Прикинь. Прижал её, друг, стянул трусишки и трахнул от всей души. За всю хуйню, земляк. За "Битлз" в целом и за Пашу нашего родного Макартни в частности. За его, блядь, бёздей. Не пискнула даже малышка. Тогда, разойдясь уже не на шутку, думаю, а что ж мальчишка? Сыгнишка Катькин то есть. Перелез мигом обратно на диван и засадил спящему пацану в попку. Он так и проснулся, шалопай, насмотревшись своих детективов с пошлой эротикой. Ну, и хуй с ним. Зато я оттянулся за всю беду. Эх, Хэппи Бёздей! Вдул я всем троим от всего сердца за вечно живого Поля.
   И тут, друг, начал я чего бояться. Хер его знает. Представился мне этот Степан Иванович. Что за жлоб? Может, какой агрессор. Вдруг полезет драться, а мне этого не надо?. Почему-то испугался страшно, пошла кошмарная шугань и чудилось мне, брат, что вот-вот должен придти этот мрачный тип. Дело-то к утру шло. Решаю тогда однозначно: надо дёргать от греха подальше. Иначе будет плохо. Оделся моментом и выскочил на улицу, пока Катерина подмывалась там в ванной.
  
   Короче, я на этом не успокоился, конечно,. ни хуя. Требовала душа продолжения праздника. Шёл пешком через весь город, который уже просыпался, напевая битловские песни. Между тем уже практически рассвело, транспорт начал фунционировать. Сам знаешь, как у нас автобусы ходят. Правильно. Херово даже очень. Прикинь, пришлось часа два ждать, пока появился наконец. Люди похмелялись по ходу, но у меня не было ни копейки. По нулям полностью. Мрак. А тут ещё начался штурм. Лезли в автобус, бились, толкались, пинали и лупили друг друга по чём попало.
   Одна толстая такая баба, прикинь, в чёрном плаще, как сейчас её суку, вижу, застряла, зажатая толпой в дверях. Ни туда, ни сюда. Намертво её прижало. И орала просто истерически Скоты! Животные! Твари! Мрази! Звери! Придурки, что же вы делаете?
   На неё напирали. Её били, пинали, лягали со всех сторон. Особенно усердствовал один усатый чёрт своим большим зонтиком. И по голове ей, и в спину тыкал. Неистово крича при этом, чтоб проходила, тварюга. Торчит тут, мол, как пробка, паскуда грязная.
   Это вообще оказался нервный, хотя и интеллигентный, судя по разговору, тип в старомодном прикиде. Выступал потом всю дорогу насчёт того, что где-нибудь за границей давно бы уже сожгли такой автобус к чёрту. Тогда сразу стали бы подавать на линию через каждые пять минут.
   "Это в какой же стране так делают?" - спросил в конце концов, не выдержав, с почтением и живым интересом в голосе фитильной работяга в сильно поношенной куртке.
   "Как в какой? В Америке, конечно. Нас же с вами американцам продали, не так ли?"-живо объяснил интеллигент гнилой в белом парусиновом картузе, колотя время от времени своим старорежимным зонтом тех, кто тёрся и толкался рядом, особенно часто попадая по худенькой девочке в рваных джинсах, нервно жующей жевательную резинку и старающуюся изо всех сил не обращать внимания на неприятного дядю.
   "А коли Америке продали, надо и делать, как в Америке".- заключил мужчина.
   И всё нёс и нёс свою ахинею в подобном же духе и дрался большим зонтом, пока эта маленькая совсем девчонка вдруг как не даст ему прямо по ебальнику, как не закричит дико на весь переполненный салон: "ах, ты, козёл вонючий!"
   Тут мне, слава богу, выходить надо было. Вовремя я слинял, а то там уже драка начиналась. Кто за гражданина с зонтом, кто за дерзкую девчонку начинали махаться. А мне это нужно, друг? Вот именно. Прикинь. Свалил я оттуда пока не поздно.
   . Я соскочил, чтобы забежать в общагу к одному другу. Он в "физах" учится на последнем курсе. Заканчивает. Футболист, мастер спорта. Фамилия у него Корчагин. Может, слыхал ты.
   Захожу, прикинь--он лежит на койке под красным флагом с серпом и молотом. Такой флаг поменяли, кстати, на полосатую тряпку. Так же, друг? Корчагин мой вижу чуть живой. Оттягивается пивком из трёхлитровой банки. Рассказывает, что обмывали вчера экзамен. Он и две бабы-гимнастки. Одну я, мол, должен знать. Это Жанка с необъятной грудью из серии "неужели это всё моё" А другая такая плоская шкура. Короче, взяли они для начала ящик пива. Прикидываешь? Пили потихоньку, слушали музон. У Корчагина, кстати, неплохие записи. Цой, ДДТ, Аквариум, Сектор Газа. Но и Битлов тоже уважает чсловек. Про Поля Макартни они тоже вспомнили. Кирнули за его бёздей..
   Ладно, допили они это пиво надо ещё чего-то хапнуть. Ну, поехали на базар за левой водкой. Потом ещё по ходу купили три банановых ликёра в ночном магазине. И уже под утро гоняли на тачке за шампанским. Намешали, в общем, всякого, поэтому и отходняк такой тяжёлый.
   Ночью пошёл гулять по общаге мой дружок Корчагин. Стал стучаться к первокурсникам на девятом этаже. Никто не открывает. Прикинь. Что за дела? Он дверь ногой выбил на хер, входит - они там все пьяные сидят.
   Прикидываешь, говорит мне Корчагин, какая борзость? Да мы на первом курсе вообще спиртного в рот не брали. Боялись. А тут такая наглость. Полный беспредел. Все сидят вумат просто. Положил он их в итоге там всех штабелями и ушёл спать. А утром его встречает декан Тимофеич. Он страшный бухарик, между прочим, вечно едва живой на лекциях лыка не вяжет, бормочем что-то непонятное. Студенты его спать посылают, но не идёт, падла. Итак, встречает этот мудак. Корчагина в коридоре и спрашивает, зачем он сбросил ночью из окна первокурсника Бутылкина.
   Прикол, бля. Прикинь. Он помнит прекрасно, что выбросил из окна пустую бутылку, это было, но что б студента Бутылкина, да никогда в жизни.
   "Хоть бы и бутылку",- говорит пидор Титофеич - у него, кстати, есть одна шутка железная, коронный прикол, все уже надоел давно, а он постоянно на лекциях прикалывается. Говорит; чтоб детей не рожать, надо чай пить. А когда девчонки интересуются наивные, мол, до того или после, то старый пердун говорит, что вместо того, и смеётся потом полный час, не может просто, долбоёб. Корчагину же, моему дружку, делает замечание: а хоть бы и бутылку ты выкинул из окна, разве можно, вдруг кому-нибудь на голову?
   "А пусть не ходят, гады, в три часа ночи около общаги".- говорит ему Корчагин
   В общем, друг, пообщался я с Корчагиным за всю хуйню. Он меня пивком похмелил. Уже сбегал с утра пораньше на точку. Что значит футбалёр. Не поленился с банкой до шалмана "Мутный глаз" добежать. Его, сам знаешь, закрывали, а недавно открыли по новой, и пиво там всегда свежее.
   Потом ещё дружбан мой где-то на водку нашёл. Масть пошла. Выпили белую, купили два "Агдама", наше любимое вино. После бутылочного пива штук пять. Кто-то ещё зашёл и угостил самогоном. В итоге, прикинь, Корчагин вырубается на хер, а я иду слоняться по общаге. Забрёл на какой-то этаж, сам, блядь, не помню и попал к девчонкам-гимнасткам. Попросился полежать у них полчасика, так как подустал малость, а комнату друга уже найти не в состоянии.
   Прилёг , а они в койке рядом лежат и слышу разговаривают, перетерают между собой.
   "Меня Корчагин вчера ебал-ебал, часа три, наверное,".-одна подруга говорит, - "потом устал, не стоит у него ни хуя больше, тогда я беру его за жабры - опять встал хуй, как железный, долго ещё после этого ебались".
   " Да зачем нам твой Корчагин",- говорит тут вторая, "мы и без него обойтись можем, правда?
   И вижу, прикинь, ложится одна на другую сверху, и начинают трахаться весьма энергично. Прикидываешь? Тут, блядь, я не выдержал, земляк, собрал остатки сил, вскочил, штаны на ходу скинул. За что боролись, брат!? А на хуй за Поля, за его бёздей. Кинулся к девкам, пристроился сзади к той, что была сверху. Засадил ей, друг, в жопу. Потом первая, прикинь, лизала второй и дрочила ей одновременно, а я тремя пальцами мастурбировал первой и ебал вторую, после чего .первая взяла у меня в рот, а я лизал пизду второй, а потом выебал первую, в то время как вторая лизала мне яйца и зад, а я дрочил ей двумя пальцами... И так продолжалось, друг, ох, долго. Прикинь.
   Прикидываешь теперь, в каком состоянии нестояния я был, когда вышел из этой ёбаной общаги? Зачем я только её покинул и на улицу попёрся на свою жопу? Ахда, вспомнил, девки дали мне денег и послали за вином "Агдам". Ну и там, только вышел, как закон подлости, прямо в объятия к ментам. Вяжут меня, козлы, моментом и везут сюда. От судьбы, видно, не уйдёшь, сколько не дёргайся, такая наша, брат, участь. Пркинь. Ладно, тут до утра чуть-чуть осталось. Продержимся как-нибудь
   КОНЕЦ
  
  
  
  
   ИМПЕРИЯ ЧУВСТВ ЗЛА
   "Полюбил моряк морячку...голубой прибой..." пела пожилая женщина в чёрной потёртой железнодорожной шинели, простых чулках и стоптанных чунях на больных ногах, проходя мимо поликлиники. "Я пьяная, а иду ещё за бутылкой, потому что, понимаешь, мне мало" - обратилась она неожиданно к молодому доктору, для которого рабочий день только что закончился. "Ты меня, сынок, не осуждай, пожалуйста".
   Не дай бог. Он и не думал. Скорее наоборот. Рожа у неё красная, глаза слегка выпучены и смотрят как бы с удивлением в разные стороны. А врач с восхищением наблюдал за ней, проходящей мимо. Покачиваясь. Напевая: "Ах, эти милые глаза в японском стиле, один сюда, другой - туда, меня пленили". Смеясь чёрт знает над чем. Удаляясь от него в сторону винного.
   Он с сожалением смотрел на уходящую натуру. Вот бы прикоснуться к такой. А на следующий день и повезло крупно. Она на приём к нему пожаловала с утра пораньше. Вошла в кабинет полусогнутая: резкие боли, даже рези, можно сказать, в желудке. Выпила, должно быть, какой-нибудь дряни, вот и плачевный результат.
   Врач велел ей раздеться наголо немедленно, не задавая лишних вопросов. И так всё ясно. Уложил на кушетку. Железнодорожница безропотно подчинилась, готовая на всё лишь бы прекратились страшные боли. На лице гримаса страдания, а пахнет от бабы каким-то керосином просто. Но даже этот неприятный запах почему-то возбуждал его. Тянуло к ней очень сильно. Особенно к нижней её половине, чего там темнить. Но то, что скрывалось под трусами, было совершенно сверх ожиданий - густая, жёсткая как сапожная щётка, обильная шерсть.
   Он едва сдержался. Возбуждение было просто дикое.
   Пощупал её слегка для порядка, помял твёрдый живот (она вскрикивала то и дело), сказал, наконец, почти хладнокровно, деланно равнодушно: "Что ж, придётся резать, женщина", - тут же, не дожидаясь ответа, выхватил из кармана халата острый ланцет и шарахнул по животу без всякой анестезии. Она закричала, заплакала, задёргалась, заругалась. Он засунул руку глубоко в кровавое месиво, стал шарить там, искать чего-то. Она рыдала, причитала, молила сжалиться над ней и одновременно крыла его отборным матом. Даже пыталась плевать в него, но он ловко уклонялся, делая своё привычное дело, как учили. Долго копался во внутренностях у пациентки, даже вспотел немного. Пот капал со лба и по носу. Извлёк, наконец, искомый кусочек поражённого мяса и бросил его решительно в ведро с какими-то ошмётками. Провёл осторожно рукой по надрезу и тот сразу же зарубцевался, только маленький совсем шрамик остался, еле заметный.
   Вот и вся операция. Длилась-то всего минут пятнадцать. Женщина встала с облегчением. Вся боль сразу исчезла чудесным образом, как и не было её совсем. Появилось лёгкость, бодрость, нахлынул прилив сил, энергии. Захотелось засадить срочно стакан водяры, заторнуть капусткой и салом.
   - Какое там здоровье,- жаловалась она потом молодому хирургу в интимной атмосфере своего неприлично грязного жилья, угощая дорогого гостя от всей души самогоном,-- я ж вся насквозь отравленная. Когда ещё лён этот на полях убирали, химии нанюхалась больше некуда. Понял? Если б не пила водку, давно б сдохла. Точно.--
   "Раздеть бы её, сучку, наголо, повозить мордой по грязи, нассать на неё, насрать, потом поставить раком и отхлестать мокрой половой тряпкой по жопе,"- размышлял врач. Дёрнув стакан ядрёного гнёта.
   - Потом ещё по жизни всякие неприятности, ты учти это, пожалуйста, - продолжала Она, балдея на старые дрожжи. - Мужик мой помер три года назад, отравился водкой. Правда, это ладно. Погиб Максим и хуй с ним. Мишка Чёрный теперь зато ко мне открыто ходит постоянно. Частенько заглядывает. Когда хочу, прогоню, правильно? Зачем связываться. Он злится. Если я его выгоняю, говорит: не приду больше. А потом увидит меня, когда едет на своей дрезине, и бежит обратно сюда. Тянет его непреодолимо.--
   - Видно, вы его притягиваете,--предположил молодой человек, сам, если откровенно, неслабо привороженный красномордой железнодорожницей.
   - Муж мой ладно, не жалко, а тут послушай, ещё дочка молодая совсем умерла. Ей в школе ребята лягушку сунули за пазуху, она очень испугалась, начались припадки. Однажды упала головой в лужу и захлебнулась. Вот так в пятнадцать лет и ушла. Хорошо мне теперь одной в хате пустовать? Как считаешь?--
   Он хотел пожалеть её. Красные до блеска щёки немолодой женщины были уже мокры от слёз. Утешить бы её хоть немного. Но вместо жалости вдруг охватила ярость. Резко схватил большой столовой нож и решительным движением вставил его ей в бок. Она ахнула от такого сюрприза. И тяжело съехала со стула на пол. Рухнула и растянулась на давно неметённом полу. Он стал в исступлении топтать её ботинками. Бил по голове, пинал всё тело. Она корчилась, стонала, материлась и обливалась кровью.
   Успокоившись минут через десять, не оставив на бабе к этому времени живого места - грудь вся синяя и под обеими глазами по большому фингалу - он вынул нож из глубокой раны и осторожно, с нежностью касаясь кровоточащей поверхности, заживил её. Почти ничего не видно стало.
   Железнодорожница, побледневшая от потери крови и слегка похорошевшая, лежала на диване.
   ***
   - Подлюга ты вороная, - говорила женщина доктору на следующий день, когда они гуляли вечером вдоль путей под грохот проходящих мимо составов, в основном тяжёлых товарников,-- ты зачем меня зарезал, мясник?
   - Это для профилактики,- отвечал он мягко, успокаивающе, как и положено медперсоналу.
   - А-а-а, - протянула она, - а я думала..."
   И вдруг запела громким хриплым голосом:"Но ты должен понимать, что я буду запивать..."
   И, прервав песню на полуслове, просила у хирурга за что-то прощения.: - Ты прости меня, сынок, пожалуйста, я, ты знаешь, психованная .Жизнь у меня очень трудная. Мать меня родила, когда ей было пятьдесят четыре года, а отцу семьдесят восемь лет, У него были седые волосы и борода, глаза голубые-голубые, брови же густые и чёрные. А мать настоящая уродина была. Она людей ненавидела и живьём начала гнить. Червяки её съели заживо. Так её, сынок, бог наказал, потому что она идиоткой была.
   Возле станции догнивал большой фанерный щит с выцветшей надписью: СССР--оплот мира и социализма. "Здесь бы её, сучку", подумал хирург сладострастно. Возбуждение было просто страшное. Между тем темнело, острее пахло углём, керосином, мазутом. Вспоминалась одна история из студенческого времени. Он познакомился с абитуриенткой, провалившей вступительный экзамен. Пригласил её выпить, чтобы утешить. Она отказалась, он ей по роже - выпила, сучка драная. Стал обнимать - ломается. Он ей опять по роже - успокоилась. Попробовал раздеть - та ни в какую. По роже ей, обратно, по роже. Нормально разделась, падла. Успокоил он целочку эту.
   Этот эпизод врач частенько вспоминал и смаковал с большим удовольствием. Железнодорожница тем временем кричала изо всех сил, чтобы перекричать грохот проходящих товарников: - Что б тебя чёрт забил! Выпил стакан и уже пьяный в дупель, дурень! Сразу за нож, живодёр. Не умеешь водку пить, нюхай навоз. Понял? Я ж вся в былиночку высохла... такая жизнь...К тому ж в магазинах, сам видишь, одни иностранные тряпки - ни фуфаек, ни галош...Какие сами, такие, короче, и сани...вот теперь зверобой взять...Раньше, слушай несчастный, в газетах писали, что он полезный от всех болезней; от давления, например, и желудок успокаивает тоже, а теперь какой-то хуеплёт, слышь, написал в газете "Гудок"...ты понял меня, ай нет? - орала она охрипшим голосом, - Я говорю, какой-то хуеплёт написал, что коровы этот зверобой не едят, будто он для печени вредный...А я этому хуеплёту, между прочим, не верю, чтоб ты знал. Сейчас вообще в газетах правды нет.
   Или телевизор взять. Вот мы смотрим Изауру, рабыню, после Марианну. Теперь Просто Марию. Я, например, Санту Барбару очень люблю, про Си-Си...Смотрим, сынок, и переживаем, как будто это нас касается. Да? А ведь у нас самих разве нет горя? У нас же, слушай несчастный, то понос, то золотуха. Что, не так разве?
   Они проходили мимо сожжённого недавно приватизированного ларька, овощного магазина, выкупленного уголовником. Жители посёлка были возмущены: раньше там хоть иногда можно было купить огурцов или помидоров, а теперь только портвейн "Три семёрки". Хорошо хоть этого уголовника, владельца магазина, потом наказали рэкетиры. Устроили ему катастрофу. Он ехал на своей "Волге"--разбился сразу насмерть. У девушке при нём лет шестнадцати отняли обе ноги.
   - А Мишки Чёрного больше нет, сынок,--продолжала пожилая женщина,--под Пасху выпивал он с мужиками и говорит им, что никакого бога фактически нет: ну, как это, его прибили гвоздями, а он воскрес. Вот прибейте меня, оживу я или нет?! А те, недолго думая, пригвоздили его к стенке свинарника. И вправду не воскрес Мишка.
   Я сама только что с похорон, слушай. Брата родного хоронила. Ты понял, ай нет, что я говорю? Нашли в ментовке забитого насмерть. Череп проломали ему, гады. Жена утром пришла забирать его из клоповника, бутылку с собой принесла, чтоб охмелить человека. Приходит, говорит: вставай, Сашка. А он и не дышит.--
   "Хватит",- подумал доктор с некоторым даже ожесточением в сердце,-"пора кончать". Взял женщину решительно за руку, Потащил, Тяжёлый товарняк, не спеша, приближался к станции. Железнодорожница дерзко глянула на хирурга своими косящими голубыми глазами: что ты, мол, спешишь, как голый ебаться, погуляли б ещё вдоль путей, подышали б свежим воздухом. И тут он резко и сильно пихнул её под надвигающийся поезд.
   Несчастную перерезало аккуратно пополам. Причём верхняя её часть улетела ввысь, через переходной мост, куда-то в сторону депо, а нижняя половина туловища упала на платформу и забилась у ног молодого человека. Он судорожно схватил дрожащую плоть, прижал к груди и кинулся со всех ног к туалету при станции. Что стоял неподалёку от стенда "СССР - оплот мира и социализма". В руках он держал то, что несколько минут назад было неосторожной железнодорожницей.
  -- КОНЕЦ
  --
  -- Я НЕ ПОЭТ
   На остановке объявление:
   "Хуейте с нами!
   Хуейте быстро!
   Хуейте правильно!
   Хуейте с умом!"
   Это вместо "худейте с нами". Буква Д стёрта.
   Две бабы мирно между собой о собаках. Одна, та, что потолще, рассказывает:
   - Меня соседний пёс заколебал просто, Зина, абсолютно достал. Пошла за водой к колодцу - прижал к забору, оборвал всю фуфайку. Это Полкан соседкин. Она многодетная, у них с питанием плохо. Все деньги, что за детей дают, детские эти несчастные, пропиваются моментом, А за собакой не смотрит. Иду я это по улице - опять нападает, бросается прямо, тварюга. Мне себя не жалко, Зина, пусть кусает, а жалко шубу порвёт новую! Ну, это ж немыслимо. Если у тебя собака, то за ней следить надо, так же? Пошла я к участковому. А тот мне: "что я могу поделать? Ах так",- думаю, - ну, ладно. Встречаю знакомых ребят, говорю: ребята, я вам бутылку ставлю, убейте только эту собаку, пожалуйста. И ушла в дом.
   Они её поймали, Зина, привязали к дереву. Я выхожу, а они ей уже топором всю голову разрубили. Меня вырвало тут же.
   За собаками следить нужно, так же? Вот у моего деда аж четыре собаки и у него три на привязи, а только одна бегает, потому что она безопасная.
   Эта толстая тётка, мне показалось, без конца могла бы болтать о собаках, затронув такую злободневную тему, если б в этот момент к двум бабам не приблизился некий мужичонка довольно доходяжного вида. Худенький, обносившийся в конец, с почерневшей от бухалова рожей. Бабы только его увидели, как накинутся тут же с ходу, словно на паршивую собаку.
   - Михеич, ты что ж это делаешь? Совесть у тебя есть ли? Ну, ты подумай, мамка дома мёртвая лежит, нехороненная, а он, блядь, взял деньги, которые соседи собрали на похороны, сказал, что поедет за гробом и вот уже три дня как пропадает. Где ж ты был, змей ты паршивый? Чёрт! Мамку теперь в мешковине хоронить будем!
   Жалкий мужичонка, пропивший похоронные деньги, мямлил в ответ что-то невразумительное и при этом жалко улыбался, как идиот, обнажая при этом два жёлтых остаточных клыка. Вместо совести у него давно уже вырос хуй.
  
   Я ехал в трамвае, сидя на своём любимом месте, где на спинке сиденья вырезано гвоздём довольно резко: я не поэт. Мне эта надпись очень нравилась.
   Рядом со мной сидела толстощёкая девочка лет четырнадцати. Из её сумки скромно выглядывала эротическая газетка "Двое". Рядом лежала книжка "Пора любви". На коленях у герлицы сидел парнишка с короткой стрижкой и тремя булавками в ухе. Рожа у пацана была довольно дебильная тоже.
   Стоящие надо мной две старушки рассуждали меж собой на злободневную тему: распадётся ли Россия?
   - Кто нас упорядочит, а? Только иностранцы могут нас упорядочить. Немец или американец? Скорее всего, что американец всё-таки.
   Напротив меня сидел вонючий узбек или таджик, кто их разберёт чертей узкоглазых. Одет в тонкий грязный халат. Рядом с ним девочка затрапезного вида. Ёбаные беженцы. Я вспомнил по этому поводу стишок из детской книжки: у москвички две косички, у узбечки - двадцать пять. Нищие узбечки, таджички или вообще киргизки, хуй их там проссышь жёлтолицых, сидели в ряд в подземном переходе, выставив вперёд свои будто окаменевшие чёрные руки. Они любили сесть в самом проходе, не то что русские нищие, которые скромно прижимались к стенке. Азиатки внаглую путались под ногами. Так и подмывало пнуть их, чертей нерусских, врезать им как следует с ноги. Но какие замечательные расшитые золотом и серебром штаны были на этих бедных женщинах. "Дать им что ли денег",- думал я порой, проходя мимо, - "чтоб сняли штаны прямо здесь в переходе".
   Однажды со мной произошёл такой забавный случай. Я перекусывал в привокзальном буфете и вдруг чувствую страшную вонь. Такой вони я не ощущал ни до ни после. Огляделся по сторонам - вижу возле стеночки тихонько стоит чуть живая бичёвка. Еле дышит причём сама, но воняет, падла, на весь вокзал. Я тогда спокойно доедаю свой гамбургер, подхожу к ней, с трудом сдерживая отвращение, задираю её жалкие лохмотья и ебу бабу в стояка. Кончаю и ухожу гулять по вокзалу, поджидая свой поезд. А когда возвращаюсь к тому месту, где жрал свой гамбургер, бичёвки там уже нет. Её, по видимому, увели амбалистые омоновцы, что проходили тут недавно. Однако, запах этот специфический остался. Очень стойкий такой оказался аромат. У меня аж хуй встал непроизвольно.
   Вагоновожатая между тем гнала, как это часто бывает с ёбнутыми вагоновожатыми, без всяких остановок, а сидящий за моей спиной явно задроченный тип в стареньком сером пальто и грязной кепке обижался на это и всё кричал хриплым голосом:
   - Эй, товарищ, надо предупреждать остановки. И запомни: каждая остановка должна останавливаться.
   У кричавшего мужика, я заметил, обернувшись на голос, было под обеими глазами по здоровенному фингалу, а рожа вся посиневшая и опухшая.
   -Да что финалы, брат,- тронул он меня за плечо, так что я не смог его не выслушать чисто по человечески, - посмотри один глаз красный какой, ничего не видит и не проходит никак. Труба дело. А как получилось. Пришли ко мне на днях двое - требуют денег. Как, почему, за что? Без понятия. Слово за слово, хуем по столу. Ну и получи, короче. А за что, почему, с какой стати? Я хуй его знает, братан. Не при делах. Веришь-нет?
   У меня работа такая, земляк, пойми правильно - я пришёл, проверил журнал, расписался, если заказов нет, то пошёл домой. Прихожу к себе и в люлю. Поспал, встал, поел, газетку почитал, и опять поспал, проснулся, пожрал, попил, посмотрел телевизор, брат, похавал, поссал, почитал книжку, обратно поспал, встал, посрал... и так кажный божий день. Правда. И получаю слёзы. Такая, друг, жизнь.
   А тут у меня, как назло, брат родный умер. Хотел к нему поехать. Двадцать человек, прикинь, обзвонил - никто ни копейки не дал. Ни одна падла! Ну разве это люди, земляк? Сегодня, блядь, килограм ливерки купил с горя. А что эта ливерка? Зато у нас зарплату вовремя получают, землячок, не задерживают, как на заводах. Там по пол года не платят.
   Я голосовать не ходил и не пойду, братан. Что толку? У нас, пойми, столько харь ещё осталось от предыдущего режима и все, друг, хотят себе хапнуть - и дачу, и машину, и квартиру. Что толку голосовать, я тебя спрашиваю?
   Сейчас предложит выпить, скажет: есть тут у меня, земеляк, грамм двести, на хапни. Так я подумал и не ошибся. Сколько вот таких же задроченных типов постоянно предлагают мне по ходу свои кровные пять капель, отрывая, кажется, от самого сердца, доставая пузырь из-за пазухи, а потом охотно открывают душу нараспашку и рассказывают всё самое заветное.
   "Эх, рассказать тебе что ли, братан, свою историю",-подумал я, " чтоб ты, земляк, вообще охуел целиком и полностью".
   Но вместо этого я рассказал ему нечто весьма поучительное про то, как семеро смелых норвежских кинооператоров хотели снять фильм о людоедах. Им посчастливилось найти такое племя где-то в глубине России. Там где собственно и бьёт ключом настоящая жизнь.
   Однако, прибыв на место, норвежцы были крайне разочарованы: оказывается, каннибалы к этому времени уже завязали с людоедством. Встали, так сказать, на путь исправления, решили вести новую жизнь. Кинооператоры, тем не менее, были настроены крайне решительно. Зря они что ль в такую глушь добирались? И вот при помощи серии провокаций им всё же удалось заставить экс-негодяев вернуться к своим кровавым ритуалам.
   Дело кончилось тем, однако, что вошедшие в аппетит дикари, стали поедать одного храброго норвежца за другим, а те продолжали самоотверженно снимать кровавые оргии на плёнку, до тех пор, пока в живых остался лишь один оператор. Но и его захавали беспредельники.
   Когда, наконец, спасатели прибыли в это отдалённое местечко, они обнаружили там только кинокамеру среди груды обглоданных костей - всё что осталось от съёмочной группы смельчаков.
   Фильм о каннибалах потом стал сенсацией и с успехом обошёл экраны всех цивилизованных стран мира.
   В трамвае между тем назревала драка. Фитильной, поддатый и раскрасневшийся лётчик в расстегнутой кожанке приставал к толстощёкой девице, на коленях у которой сидел её парень. До поры до времени они мирно беседовали промеж собой. Девушка рассказывала:
   - Ты Капу знаешь, который на базаре торгует? Он стоит там с мужиками, я такая подхожу, он мне говорит: ты пить будешь? Я такая удивляюсь - типа с чего бы это? Вроде, мало знакомы. Потом соглашаюсь: ага, наливай. Стакан, блядь, выпила. Вино "Старая мельница" Оно вкусное. Бутылку выпьешь и хорошо. Водки не надо. Только его запретили недавно. Ядовитое оказалось. Потом Капа такой говорит, что его брату типа срочно нужна баба. Он, короче, только что прибыл из Калининграда на новом "Оппеле", поддал как следует и кричит, что хочет местную бабу трахнуть, отметиться в нашем городе. Я такая посмотрела на него - мужику, блядь, лет тридцать. Страшён до ужаса. Думаю: на хуя мне такая картинка Репина? И такая ушла от них.
   Вот на этом самом месте и пристал к девушке этот поддатый лейтенант, который до этого стоял, покачиваясь, подслушивая и сопя в обе дырки.
   - Она что плотная? Спрашивает вояка у парнишке с тремя булавками в ухе.
   Тот сразу завёлся, с пол оборота. Вспылил, полез в залупу. Вскочил. Оказался такой маленький, кривоногий, но крепкий как орёл, резкий и весьма приблатнённый. Кричит:
   - Ты что несёшь, следи за языком, старлей. Следи за своей болтушкой по натуре.
   Он прямо так и налетал на офицера.
  
   - Какая она тебе плотная, а? Ты что оборзел? Фильтруй базар, вояка.
   - Плотная, отвечаю, сто пудов, - стоял на своём пьяный лётчик.--А ты не матерись, парень. В трамвае надо себя культурно вести. Это общественное место. И дети тут и женщины едут. Ты понял на хуй? Одурел что ли с горя? Ёб твою дурака мать! Я тебе говорю, что плотная и успокойся в пизду.
   - Да ты что, старлей,- парнишка просто из себя выходил, оскорблённый в душе, - за болтушкой следить надо. Не грузи по натуре. Какая она тебе плотная? Это моя девушка, ты не понял что ли? Кончай, говорю, хуйнёй страдать, летун.
   - Ты что, пацан, охуел, что ль совсем с горя? Ёб твою полуёб!--Длинный лётчик ещё больше раскраснелся, распахнулся и прямо наседал на приблатнённого коротышку, угрожающе нависая над ним, воняя кожей и водкой. - По ушам получить хочешь? Ясный хуй--плотная она.
   - Я тебе конкретно говорю, кончай хуйнёй маяться, летун, нарвёшься,--не унимался парень, грудью встав на защиту чести своей девушки, - не плотная она, я за свои слова отвечаю.
   - Ни хуя себе картинка Репина,- только и нашла что сказать сама толстощёкая герлица и отвернулась к окну.
   Короче, в трамвае назревала драка, а мне как раз нужно было выходить. Моя остановка, к счастью, останавливалась.
   ***
   Я вышел возле базара. Щёл вдоль бани сквозь плотный строй торгующих всякой мелкой ерундой цепких торгашей. Был выходной день - на вещевом рынке толпа прямо сумасшедшая. С трудом пробивался сквозь густую людскую толщу. Народ словно одуревший: все такие возбуждённые, расторможенные, орущие, бестолковые, толкающиеся. Мне казалось, они до конца ещё не верят в такое изобилие товаров после стольких лет скудности. Отсюда вся эта ненормальная эйфория. Люди воспринимают толкучку как мираж. Но и прикупают, не без тог. Хотя больше всё же продают. Скоро будет как в Стамбуле, где никто ничего уже не покупает, но все чего-то продают.
   Я походил немного среди палаток и нашёл, наконец, то, что мне было надо--набор японских ножей. Маленький нож для чистки картофеля, нож побольше для общего пользования, большой секач и нож мясника в виде самурайского меча.
   Стояло отличное осеннее утро. Прохладно и тепло одновременно. Воздух бодрил. Летала лёгкая паутина. На душе было хорошо и спокойно. Сердце пело. Хотелось усилить кайф во что бы то ни стало. Я купил баночку баварского пива и двести грамм салями. Порезал колбаску новым ножичком средних размеров. Выпил пивка, заторнул вкуснятиной и почувствовал себя просто великолепно. Закурил "Уинстон". Тут и подошёл ко мне здоровенный, но рыхлый бич с навек заплывшей мордой и дебильной улыбкой от уха до уха. Он как бы просил меня, мол, дай закурить, братан. Я должен был его выручить, если нахожусь в отличном настроении. Но мне почему-то захотелось сделать обратное. Я врезал козлу между глаз и сбил ублюдка с первого удара. Бичуга тяжело рухнул на грязный асфальт. А когда бил его, интересно, у меня ощущение было, будто рука проваливается во что-то мягкое и мокрое. Как бы в прокисший торт. Да и харя у бродяги была похожая - бело-красная, рыхлая, пористая...
   Возле бани...Нет, вру. Возле туалета, откуда шёл резкий специфический запах, стоял растерявшийся мужичонка, вернее образина. Кнороз вонючий. Грязная скотина. Ишак помоечный. Тварь пастозная. Уёбище полное. Два гнилых остаточных клыка торчали из мокрого рта. К тому же лишь одна рука у жалкого индивида. На губах умоляющая улыбка. Бьёт на жалость, гнида. Инвалид никак не мог застегнуть свои штаны одной рукой. Они спадали, и он просил прохожих: сделайте, пожалуйста, такую божескую милость, люди добрые, помогите застегнуться.
   Но люди спешили мимо, как бы не замечая бедолагу. И правильно делали, потому что от калеки пахло хуже, чем от уборной.
   Бедняга радостно заулыбался, когда я к нему приблизился, ещё больше обнажив свои мерзкие клыки. Он протянул мне концы верёвки, которой подпоясывал свои рваные штаны.
   - Сделайте такую божескую милость.
   Завязывая верёвки, я обнял вонючего старика, прижал к себе и крепко поцеловал в губы. В колючую щетинистую рожу.
   - Спасибо,- благодарил он меня сердечно и униженно улыбался.
   И тут я совершенно неожиданно выхватил из коробки большой нож похожий на самурайский меч и вставил ему прямо в сердце.
   КОНЕЦ
  
  
  
   ТКАЧИХА
   Она рассказывала: позвонили, мол, ночью в 12 часов, не могли раньше в девять, например, раз он умер в 7 часов. А ночью то, знаешь как неприятно. Я прямо рухнула, хорошо по телефону успела соседке сообщить. Она медсестра. Хоть укол пришла сделала.
   Я потом целый год из дома почти не выходила, почернела вся.
   "Любили его что ли очень?" -спросил студент.
   "Да, "сказала она, слегка улыбаясь густо накрашенными малиновой помадой губами. Она -- черноволосая, с сединой, смуглая, с большой несколько отвислой грудью под синей майкой. Сверху расстегнутая спортивная куртка.
   "Врачи тоже черти, "продолжала она, "бляди крашеные. Думаешь, они лечат? Да ни в жизнь. Потом как умер, бабы пугали, что будет приходить, мол, является хозяин, а я не боялась, он мне даже не снится. Раз только было -- лежу я поздно ночью и слышу будто говорит: подвинься, мне тесно. Я глаза открыла, смотрю -- дымок такой возле кровати. Узкая полосочка. И все. Исчезло. Бывает такое, а?"
   Молодой парень в черных таиландских джинсах и турецком желтом свитере с надписью "Бойс" сказал, что еще как бывает.
   "Говорят, есть книга такая, "сказала женщина, задумавшись, "про это самое, хочу достать. "
   "Есть, "подтвердил молодой человек, "но дорого стоит. "
   * * *
   За окном электрички линяла осенняя природа. Пожилая тетка ехала на дачу доделывать там последние дела, студент -- случайный попутчик --в неизвестном направлении. Сидевший рядом с ними мужик в штопаных штанах рассказывал всю дорогу тупо молчащей бабе в платке.
   "Вот слушай. Поставил он двустволку себе между ног, да как шарахнет -- пол-черепа снесло сразу. Глаз один вырвало на хер, другой едва болтается. Неприятно было смотреть на него в гробу. "
   Баба тупо молчала, никак не реагировала на мрачное сообщение спутника.
   Молодой человек спортивного вида рассматривал свою собеседницу. Она ему, в общем, нравилась. Не совсем старая. Одна губа у нее далеко выдавалась вперед, делая лицо слегка обезьяньим, ноги в черных трико тонковаты, зато грудь очень даже приличная и узкая талия. Для ее возраста совсем неплохо.
   "Что я видела то в жизни, "жаловалась она, "работала ткачихой до самой пенсии, нервы как струна. Теперь бы только пожить, как он умер, а все--поздно."
   "Что вы, вы ж еще молодая, вам только и жить теперь, "утешал студент.
   "Брать кого попало, детка, не хочется, "улыбалась она, явно польщенная комплиментом, "ты Ленку не знаешь случаем из Петуховского магазина. Продавщица, худая такая девка? Вот. У нее мать взяла себе мужика на старости лет, так он ее зарезал. И еще две недели ж ил с ней мертвой. Издевался, как хотел над трупом. Утюгом ее прижигал. Ужасы! Нет, мне такого счастья не надо. И потом, я ж со своим столько лет прожила, любила его сильно. Какой никакой, а я за ним ухаживала за больным. Когда мне ясно стало, что умрет, я ему все купила -- рубашку, тапочки. И бахрому. Только покрывала не было, не могла достать. Потом достала все-таки, детка, с большим трудом. Только ему не показывала, конечно. А рубашку давала примерить. Он спрашивает: зачем мне, я все равно лежу? Я врала, мол, пригодится еще. "
   "... его с работы уволили и прав лишили за пьянку",- рассказывал рядом мужик в рваных штанах, разных туфлях: "на помойке, наверно, нашел, сейчас с обувью туго", - думала ткачиха, " ...а у меня от мужа сапоги хорошие остались, они двести рублей теперь стоят". - "Вот случай, "обращался этот оборванец к все так же тупомолчащей бабе в стареньком платке, - "а он переживал очень, поддал и бросился под электричку, его долго-долго тянуло, перемололо всего, накрутило на колеса, понимаешь... "
   "Вы такая молодая еще... "говорил студент ткачихе.
   "А что я видела в жизни, детка?0н был следователь. Часто дома не бывал. Где пропадал, я не знаю. Может, по работе, а, может, гулял только где-нибудь. Приходил пьяный. Бил меня. Да так ловко, что фингалов не оставлял, как другие мужчины своим женам, а три-четыре дня после этого ходила, как контуженная. Сам то пропадал днями и ночами, а если я задержусь где, не дай бог, на пять минут, приставал как пиявка: где была, мол? А где я была? Кобеля принимала, вот что. Как будто не знает, что дел -- море. Одни эти жуки на даче чего стоят, не справишься с ними никак, и выводить бесполезно. Бьюсь из года в год, а что толку?"
   "Слушай частушку новую, "говорила круглая как бочка контролерша в зеленой куртке своей подружке с корзиной для грибов: как многие той осенью женщина запасалась, так как зима намечалась очень голодная, "слушай, подруга, частушку -- у Мишки Горбачева на голове проталина. Всю Россию развалил, а прет на Сталина".
   "Это ж надо такое придумать -- проталина, "смеялась грибница и замечала после глубокомысленно: "нет, Маруся, все-таки умный у нас народ и талантливый. "
   "Это, да. Только что толку, живем как свиньи, "говорила контролерша, давясь смехом и уходя вдаль вагона ловить безбилетников.
   "Нервы как струна, "повторяла ткачиха, "вою жизнь до пенсии на этом льнокомбинате проработала. Никто нормальный меня теперь не возьмет, а какого-нибудь пьяного вечно черта мне не нужно, тем более что среди мужиков сейчас блядей. ты меня извини, детка, больше, чем среди баб. "
   "Вы меня извините, "обратилась вдруг к ткачихе женщина в грязном байковом халате и резиновых сапогах, "вы только что говорили, как нужно крыс травить, повторите, пожалуйста, рецепт, будьте так добры. "
   Оба они, студент и его пожилая собеседница, удивились, конечно, потому что ни о каких крысах у них речь не шла ни в коем случае. Лишь об умершем около года назад супруге ткачихином и всяких перипетиях ее непростой жизни.
   "Вот теперь дача эта, куда я сейчас еду, детка. Я ее не хотела. Муж настоял. Говорит: будешь меня хоть вспоминать. А легко мне одной теперь на ней пахать. Вспоминаю, конечно, делать нечего. "
   "Вот видите, "сказал молодой человек задумчиво.
   "Правда, картошки хватает на участке, покупать не приходится. Наоборот, продала на триста рублей где-то."
   "Насчет картошки, "обернулся к ним мужчина в штопанных полосатых штанах, разных туфлях, "был недавно случай. Мой сосед поехал на свою дачу копать картошку. Приезжает, а там двое уже во всю роют. Он подходит, говорит: ребята, что вы тут делаете? А они ему: не теряйся, мол, батя, становись рядом. Он видит: они здоровые оба как быки, драться с ними бесполезно. Стал, что ж делать. Капают втроем. Парни себе покрупней, хозяину помельче достается. Накопали себе ребята, сколько им надо, сели в Жигули и уехали. А соседу моему так, ерунда осталась. Мелочь. Вот что нынче делается. "
   * * *
   Дня через два ткачиха встречала студента на перроне станции. Пригласила, застенчиво улыбаясь, зайти к ней. Мол, хочет показать хромовые сапоги, что остались от мужа. Они стояли теперь 200 рублей на базаре. У нее приличная двухкомнатная квартира. Хорошая мебель, всякие шифоньеры. один шкафчик красиво вделан в стенку -- это муж покойник, он любил мастерить, золотые руки. Вот и он сам, Коля--большая цветная фотография в милицейской форме на телевизоре.
   Студент сидел на диване, не снимая кроссовок, поставив их прямо на дорогой ковер. Она волновалась: ведь он мог подошвы загрязнить о рельсы, а там мазут этот, потом не ототрешь ничем. Пригласила его на кухню. Он все спрашивал: где ж сапоги то? Сделала яичницу с салом. Он отказался, говорил, что сыт, не любит жирного. Потом все-таки съел все, исключая сала.
   "А Коля любил очень. Однажды, "рассказывала ткачиха, "шли с ним от дочки после ее свадьбы. Мою дочь, кстати, Сказка кличут. И вот возле самого дома, он, муж мой то есть, раз меня в подыхало. Их там, в милиции, детка, учат как бить, что б следов не было. Сапогом врезал, а после и кулаком, но не в рожу, а по голове сверху /после три дня болела, гудела вся/. Тут я озверела просто, схватила его за галстук и стала давить. Задушить могла запросто, если б не сосед, такой кучерявый, весь черный, пьянь последняя и ворюга, не видно его что-то, верно, опять посадили. Он еле-еле оттащил меня, а то б задавила точно, как пить дать".
   "А вы его любили?" спросил студент, потягивая горячий кофе.
   "Еще как, детка. Не поверишь. Я после его смерти чуть с ума не сошла. Похудела сильно, еще сейчас не пришла в норму. до сих пор вон грудь дряблая, ты заметил?
   Он протянул руку и дотронулся до вожделенной сиськи под халатом.
   Потом они сидели на диване перед телевизором, смотрели какой-то итальянский фильм. Он не въезжал в сюжет. Мужчина целовал женщину, уткнувшись ей лицом между ног. Чувиха явно балдела, ахала, закатывала глазки.
   "Почему нам в свое время такого не показывали?" спросила ткачиха чисто риторически, от делать нечего. "Кстати, через неделю у Коли день рождения, пойду на кладбище, некоторые говорят, что не надо ходить, не положено, но я навещу все-равно. А во сне он мне не снится. Я в церковь сходила и землю с его могилки осветила. Так нужно, детка, что б мертвец не беспокоил. Хочешь водки, а? давай налью что ли. "
   Она притащила бутылку, налила по стопке. Выпили.
   "Где ж сапоги - то обещанные?" опять спросил он.
   "Погоди. Я после Колиной смерти пить было начала. Хотела водкой отравиться и умереть. Соседка ко мне стала ходить, алкоголичка. Но раз прогнала ее, и пить бросила. А то у меня в ванной и петля была приготовлена".
   Он обнял ее за шею, пощекотал за ухом.
   "Между прочим, "сказала она, "в окно все видно, что мы с тобой здесь делаем. Я тут, расскажу тебе, от нечего делать, одной то вечерами скучно, за одним мужиком наблюдаю. Он на кухне у себя голый ходит, а в комнате у него черные шторы, ничего не видно, не знаю даже, есть ли у него баба или нет. Хочешь, покажу тебе альбом с фотографиями?
   Сна принесла альбом с плюшевыми крышками темно-бордового цвета.
   "Это на кладбище. Вот он Коля в гробу, на первом плане та рядом, смотри, одни алкоголики стоят, видишь какие рожи, как специально подобрались, бичи просто. Меня здесь, слава богу, нету. Я валялась где-то. Откачивали. Плохие фотографии, да? Его дружки снимали, милиционеры. Пьяницы. Вот он перед строем стоит, Коля. Видишь, какой высокий, здоровый. А это моя дочка, Сказка. Ей четырнадцать лет здесь. В пионерлагере с подружкой загорают в одних купальниках.
   Он смотрел на эту Сказку. Большая грудь, крутые бедра, симпатичная мордашка. Думал напряженно: "где ж эти сапоги чертовы, почему не несет она?*
   "Сними ты кроссовки, "сказала ткачиха неожиданно.
   "А где сапоги, вы ж обещали показать?"
   "Потом, куда они денутся?"
   Пока он развязывал шнурки, она достала из дивана подушку и простыни. Сказала хрипло: "снимай штаны тоже".
   Он скинул джинсы, прилег с ней рядом. Она вытерла с губ жирную помаду. Студент поцеловал ее, потом еще раз по ее просьбе. Помял с удовольствием эти огромные сиськи. которые так понравились ему еще в электричке.
   "Давай согрешим, детка, а?" попросила ткачиха. "Нет, - отрезал он, - показывайте сапоги, я из-за них пришел."
   "Согрешим, а? Ну, пожалуйста. Я чистая, не подумай. СПИДа нету. Как Коля умер, я ни с кем, честное слово. Ни разу. У тебя же было ко мне желание, я чувствовала".
   "Где сапоги то?" он крикнул. Натянул быстро джинсы и уставился на экран, где итальянец целовал итальянку. Завязал кроссовки и выскочил из ткачихиной квартиры.
   * * *
   Он уже неделю жил на кладбище, после того как поругался с женой. Она там бляданула где-то, с кем-то. Он расстроился. Психанул. Ушел из дома, некоторое время занимался онанизмом среди могилок. Однажды почувствовал сильнейшее возбуждение при виде фотографии женщины на памятнике. Разрыл могилу руками, вскрыл гроб и оттрахал молодую еще в принципе бабенку, не выходя из ямки.
   Студент весь истрепался, изорвался. Модный недавно еще прикид - черные таиландские джинсы и желтый турецкий свитер -- стали грязные, рваные, все в сырой земле и глине. Рожа не бритая, пожелтевшая. Хотелось жрать постоянно и ебаться. Каждую ночь почти он разрывал себе могилку.
   А однажды, ближе к вечеру, таясь в кустах, увидел ткачиху, свою знакомую. Она сидела возле красивого надгробья из черного мрамора, над которым памятник со звездой. Перед ней стояла бутылка водки, лежала всякая закусь. Сало, яички, пирожки, колбаска. Он неслышно подкрался поближе и как вампир набросился на женщину. Бешено сорвал с нее куртку, кофту, лифчик... Бросил ее на черное надгробье. Содрал с нее черное трико. Навалился всем дрожащим телом, вставил ей. Она вскрикнула, но негромко. Студент заебал по ее смуглой роже, расквасил сразу же нос. Кровь хлынула на могилу. Опрокинулась банка с цветами, помялись венки. Он передохнул малость, выпил водки, заторнул пирожком и салом. Разбил бутылку о памятник и тем, что осталось в руках, перерезал ткачихе горло.
   КОНЕЦ
  
  
  
  
   ЗАТМЕНИЕ
   Маруся, ты права, как обычно. Всё абсолютно точно. Справедливо. Я тебя нисколько не осуждаю, милая. Ты сделала свой выбор. Ведь это такое время... Кажется, все куда-то катится со страшной силой, улетучивается, распадается. И в природе полный бардак. Зима, Рождество. А снегу нету ни грамма, одна грязь на улице. Говорят, будет затмение.
   Как быстро темнеет в этом году, Маруся, уже ж три дня хоть глаз коли. А если тебя ограбят или вставят пику в бок, то ничего удивительного. Обычнее явление нашей непростой жизни нельзя теперь выходить на улицу в хорошей одежде, лучше в фуфайке и кирзе, так надёжней.
   Сообщения же по радио и теленовости напоминают сводки боевых действий. Повсюду вокруг нас идут сражения, а жертв так много, что не хватает никакого даже самого больного воображения. Отключиться от всего хочется. Как никогда ты права, Маруся.
  
   Какие у тебя холодные, однако, руки.
   В гостях у одного тут знакомого бизнесмена как-то вечером я почувствовал себя, знаешь, прямо как в бункере Гитлера накануне последнего штурма Рейхстага. Помнишь знаменитую картину Кукриниксов. По полу валяются пустые коньячные бутылки, на столе остатки заграничных консервов, пачки американских сигарет... Полумрак, чёрные шторы, спертый воздух, бледные испуганный лица. Это была ещё приличная компания, ты не подумай плохого, Маруся. Один только из них, поэтическая, видимо, натура, нажрался каких-то, то крутых колес, выбежал во двор голый и стал орать что-то дикое про конец света. Пока не приехала шестая бригада, из дурдома значит.
   Да вот ещё хозяин квартиры, к моему удивлению, оказался "голубым". А не подумаешь. Мужик вроде нормальный. Хотя это теперь не редкость. Расплодилось их как тараканов. Даже в газеты дают объявления на предмет знакомств, открыто призывают друг друга к сожительству. Раньше-то их сажали, петухов, а теперь власти почему-то терпят, вот в итоге и приревновал хозяина его сожитель к флейтисту из филармонии. Такому женственному, длинноволосому, манерному. Набил ему морду, разбил очки дорогие с английской диоптрией.
   Хозяин, понятно, очень расстроился, всех гостей прогнал, Маруся, кроме почему-то меня. Налил нам по стакану вермута. Хорошего, ты не подумай, итальянского. Мы выехали, и он повез меня к писателям, по его словам, лучшим из лучших. Это под Рождество, я напоминаю тебе, и по радио обещали затмение,
   Долго-долго ехали на тачке через весь город. Плевать, не мне платить и ладно.
   0, что за грудь, дорогая, какие нежные сосочки. Разреши потрогать, раз я уже все равно расстегнул кофточку и снял твой лифчик. Ты так любила нашу родину, Маруся, Советский союз, я имею в виду, которого теперь нету, расчленили его, сволочи.
   Короче, там, у писателей, из которых. я никого не знал точно, в центре комнаты стоял большой стол, накрытый для праздника. В углу скромная ёлочка, по телевизору показывали рождественское богослужение. Теперь любят у нас, Маруся, эту церковную канитель. Попы у нас вишь нынче в моде. Такой, мы народ переменчивый. Начни тут по радио ислам пропагандировать, так многие в мусульмане подадутся, я уверен. А эти священники, между прочим, только наживаются на нашей беде.
   Ладно, за столом, что самое главное сидело человек двадцать писателей и все, как выяснилось чуть позже, были пидарасами. Вот тебе картинка из Русского музея. На вид вполне приличны люди, не броско одетые. Пили "Пшеничную", закусывали по-простому: салом с отварной картошкой, консервами томатными. Скорее всего реалисты, я прикинул. Общались между собой по-хорошему, потом пошли танцевать парами, кто с кем сидел рядом. 0бнимались, ласкались, целовались, любезничали. Тут я все и понял, дорогая моя.
   Ты знаешь, что характерно, Маруся, на следующий день, страдая на отходняке, как падла, получаю я письмо из родной деревни Самодурово. Пишут земляки, значит. И среди последних, новостей, которыми они меня постоянно балуют, вот такое сообщение: почтальонка наша Любочка, всеобщая любимица, пошла на доставку кореспонденции и не вернулась. Оказывается, дошла женщина до ближайшего пруда и ухнула туда в прорубь прямо с тяжёлой сумкой, в которой, ты понимаешь, масса всякой интересной информации: газет, журналов и писем, где одни только стоны и жалобы друг другу на мрачную жизнь.
   Я снимаю твою юбку. Лады? Какие у тебя гладкие ножки и прохладные тоже! А что за животик, прямо прелесть! Такой беленький, как первый снежок. Жирноват, правда, чуток, да ничего, я это люблю, для меня такое просто сахар. Целую тебя, милая, в твой пупок. Так бы и захавал всю тебя, так ты мне нравишься.
   Я бежал тогда из этого притона голубых, милая моя, прихватив с собой бутылку водки. Хотел зайти к знакомому художнику, посидеть у него по-человечески, без извращений побазарить за искусство. Застал его вместе с женой на лестничной площадке, у дверей их квартиры. Никак не могли войти почему-то. Обои пьяные в раскатень, да к тому же замок заело. А через глазок было видно, что в квартире кто-то есть. Там горел свет, ощущалось какое-то движение. Грабители, возможно. Ничего удивительного, сейчас это случается сплошь и рядом. Бомбят хаты, прямо эпидемия.
   "Ах ты, блядюга!" психанул чего-то художник и заехал своей жене изо всех сил по морде. -"Блядюга! Тварь ебаная! Сука!" - И врезал ей еще раз со всей дури. Стал избивать просто изуверски свою супругу. Вот они, Маруся, наши интеллигенты. Опустились все, разложились. Что за смутное время!
   Я целую твои ножки, можно? Начиная и пальчиков и все выше и выше. Ух, хорошо! Аж мороз по коже. А сам вспоминаю непроизвольно, как этот белорус, объевшийся националистической пропаганды, орал намедни в трамвае: "погубили, проклятые москали, нашу скромную белую родину! Испоганили нежную нашу Беларусь, чертовы кацапы, стрелять вас надо через одного, негодяев!" И плакал, зажатый намертво на задней площадке битком набитого вагона. В самом центре учти, Маруся, нашей России. Да в другое более спокойное время ему б так нарезали, подонку, что не доехал бы до своей своей Синеокой. А тут ничего, молчат наглухо, задроченные россияне, никакой реакции. Народ стал у нас равнодушный, до того отупели, что поленились даже пристыдить гада. Пусть болтает, раз свобода слова. Вместо этого вдруг набросились на своего мужика в шляпе, мол, это партократ херов, вон натрепал морду, тунеядец, загораживает аж весь выход, вернее задний проход, пройти из-за него невозможно. А белорус всё орал, как сумасшедший, пока не докричался: убогий наш трамвайчик сошёл таки с рельсов и помчался резко вниз с горы, мимо нашего красивого собора, пока не завалился набок. Крови потом было море. Две или три "скорые" прибыли к месту происшествия, как обычно у нас, через два часа. А те, кому повезло, Маруся, и отделались легким испугом, не растерялись, проявили солдатскую смекалку и начали срывать с раненых и убитых путяные шапки, которые потом можно хорошо вставить.
   Я долго сидел, дорогая, в шоке на остановке, ожидая следующий номер. Ехать-то надо, как ты считаешь?
   Между прочим, снимаю твои трусики, обнажаю... не будем спешить однако.
   На остановке той сидели вместе со мной еще два плохо одетых типа, из тех, кто также чудом остались в живых после этой мясорубки, и во всю материли правительство, жидов, буржуев, заграницу, дерьмократов, прибывая, как и я, в шоке. К тому же, представь, прямо у наших ног имелась нехилая куча свежего говна, что вызвало, наконец, мое недоразумение: при теперешней дороговизне, плохой скудной пище, отсутствии практически средств к существованию и срать-то, в общем, должно быть нечем. А тут - получите вам, да так много. И учти, в публичном месте.
   "Ха, наивный",- спасибо просветили меня братья по несчастью, оба уже пожилые, опытные, не раз битые этой жизнь, перенесшие и немецкую оккупацию.--"Запомни,- говорят,-"молодежь сейчас нигде не работает, спекулирует только, да пьет-жрет вволю. Хулиганит и озорничает. Распустились все дальше некуда. Порядка нет потому что. Вот немцы, те умели заставить нас работать. Только бывало остановишься передохнуть, как дадут палкой, сразу начинаешь обратно, как миленький, вкалывать. Видно, нужен нам новый Гитлер, без него нельзя тут, балуемся мы, портимся".
   Выходило у них, Маруся, что только фашизм мог еще отчасти спасти гибнущую Россию. А тут еще непонятно откуда взявшаяся старушка стала рассказывать про свиней, которые, судя по ее рассказу, прямо жрут друг
   дружку с голодухи, а недавно пьяная свинарка Дарья упала к ним туда случайно, так захавали враз беднягу, одни резиновые сапоги от нее остались.
   "Кстати про свиней",- сказал, подходя к нам, небритый не первый уже день мужик в потертом пальтишке с оторванным карманом и с окровавленной рожей,-"тут намедни шурин мой Никодим забил борова. Ну, опалил его, как надо, только хотел заносить в хату, подъезжает " скорая", выходят из нее два амбала, санитары, бьют шурина без разговоров по ебалам, потом еще верности молотком по черепу, оглушают блин наглухо, ложат после борова на носилки, как больного, прикрывают сверху одеялом и быстренько уезжают, как и не было их. Такие вот нынче дела творятся, граждане".
   Я вспомнил тут, милая, почему-то разговор свой последний со своим старым знакомым, Кандалом Колей, когда распивали с ним с ним поллитру у него дома .Он рассказывал мне про конфликт один свой.
   "Вот как с тобой",- говорит,- "я с этим идиотом здесь сидел, выпивали литруху
   и он мне, волк, вдруг заявляет, что я козел и на ментов пашу, сука, да за такие вещи убивают сразу. Ведь я ж людей никогда не сдавал, гадом буду. Клянусь могилой матери. И пидарасом тоже не был, ты знаешь. Ну и двинул ему в ебло сразу, чтоб не пиздел лишку. Он--брык с копыт моментально, лежит, падла, отдыхает. Я вижу топор валяется рядом, хватаю его и начинаю шинковать этого черта..."
   "Что ты с ним стал делать?" - не сразу понял я товарища.
   "Ну, членить начал придурка. - -- "А как ты его, слушай?" " "А как бог на душу положил, так и разделал негодяя.
   Ладно, все, Маруся! Теперь ты передо мной вся как есть обнаженная. Я ложусь рядом. Ты такая вся холодная, просто прелесть.
   Что за жизнь у нас, в самом деле? Какое-то затмение. Взять хотя бы наших соседей этажем ниже. Кобашей этих. Ты отлично их знала. Ну, как же, простые ведь русские люди. Она толстая, как бочка, красноносая, вечно зимой и летом в фуфайке носит постоянно жратву своим свиньям в ведерке. Он--тощий такой, быстрый, резкий. Постоянно в керзе и рваном ватнике, притом всю дорогу, сколько я его помню, поддатый. И ничего. Жили же нормально до последнего времени. А тут слышу, Маруся, сидя в туалете, как Кабашиха орет, что лично подожжет Белый дом и взорвет на хуй Кремль. Кабаш сам бубнит что-то непонятное, но явно страшное. Потом они начинают ругаться. Я вставал, родная, и в три часа ночи, чтобы поссать, понимаешь, и слышал их дикие крики. Достали просто своим идиотизмом.
   Наконец Кабашиха вылетела полуодетая на лестничную площадку и заорала благим матом, что Кабаш ее сжег всю свою одежду и выбросил в окно все запасы еды--муку, соль, сахар, макароны. Основную жратву, то есть. Якобы в знак протеста против антинародной политики правительства. А ее саму хочет зарезать, изверг. Призывала соседей спасти невинную душу. Только всем сейчас, ты знаешь, дорогая, абсолютно по еру, если кого и убьют, тем лучше даже, другим больше жрачки достанется.
   А тут еще у Кабашей случилось несчастье .Большое горе. У них украли всей курей в сарае, а из
   подвала одновременно в тот же день вынесли варенье, маринованные грибы, консервированные овощи. Разоренье, короче полное. Как зимовать?
   Неизвестно. Тут они совсем ошалели. Кто кого спровоцировал, я не знаю, врать не буду, факто только, что случилось это в момент затмения. Уже и по радио объявили. Я сам чуть живой ходил, какой-то ужас меня преследовал. В общем Кабаш просто одурел от всех этих дел. Исколол свою толстую бабу ножиком, ран сто ей нанес, наверное. Она орала страшно, только никто не обращал никакого внимания само собой. После того, как сдохла окончательно, он сварил ее в баке, в котором они много лет совместно готовили пищу своим свиньям, и захавал в принципе родного человека. Наевшись от пуза, сам пошел в милицию и во всем повинился.
   Такие дела, Маруся. Хорошо хоть ты отравилась, родная, умерла вовремя и ничего больше не видишь. Права ты как всегда, дорогая моя.
   КОНЕЦ
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"