Рязанова Ирина Евгеньевна : другие произведения.

Одуванчики

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


  
  
  
  
   Ирина Рязанова
  
  
  
  
  
  
  
  
   ОДУВАНЧИКИ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Ночь сама себя сочиняет
   Из обрывков людских стихов
   И никем не прочитанных книг -
   Невесомых своих вериг.
  
   "Оглянись, оглянись, Суламита..."
   По холмам зеленым разлита
   Жизнь - горчайшее всех лекарство,
   Претворенная в сладость Царства.
   .
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЛИЦА
  
  
  
   Головокружительными коленцами переливается чистый птичий голос. Дрозды... Весна.
   Луиза
   - Drosseln? , - эти птицы называются Drosseln, - отвечает струха. - Немцы их не любят, считают кладбищенскими.
   Старуха, не спеша, доедает свой больничный йогурт. Сегодня утром у нее были отчаяные рези в животе, но она только молча упиралась лбом в подушку.
   "Mann muss zufrieden sein"?? , - вспоминала я тогда ее слова.
   Вероятно, она относит это изречение и к беспокойной, ноющей соседке-еврейке и, когда та выходит из комнаты, Луиза твердит в раздражении: " Это невыносимо!". При этом упускается из виду собственное недовольство.
   - Люблю немцев, - жадно внимала я Асе накануне отъезда. - Они серьезные и честные.
   - Невыносимы... - смеялась Наташа. - У Набокова очень забавно описано, как они достают человека до того, что он сходит с ума.
   Почему же очаровательные наводняющие Мюнхен черные с огненными клювами дрозды считаются кладбищенскими?..
  
   ***
  
   Кладбище. Идеально выверенный круг пестрых анютиных глазок: желтых, голубых, палевых... Сверху из полукруглой ниши смотрит Дева Мария с Младенцем на руках. У Девы Марии немного кукольное лицо и яркое одеяние.
   Замираю от неожиданности: на могильной плите - знакомый очерк молитвенно сложенных рук.
  
   Валентина Петровна
   Это лучшее, что есть в убогой комнате Валентины Петровны. Сложенные руки с пальцами пианиста на стене. Под ними - молитва Франциска Ассизского.
   - Марина нарисовала к своей книге, - указывает Валентина Петровна на появившиеся большие акварельные листы. И мне вспоминается прелестная маленькая повесть из японской жизни. Картинки - только знак того, что Марина никак не могла с нею расстаться.
   - Она даже не думает ее печатать, - продолжает Валентина Петровна назидательно, но я не слишком задета. Я с удивлением прислушиваюсь к радости за Марину. Мне всегда казалось, что я плохо умею радоваться с радующимися и плакать с плачущими.
   - Петр Петрович не звонит уже две недели, - жалобно продолжает Валентина Петровна. За время нашего знакомства она смертельно влюблена в третий раз.
   - Все-таки это смешно, что Валентина Петровна в ее годы так пылает страстью, - говорила Людмила Александровна. - Как у Пушкина: "Мне не к лицу и не по летам..." После сорока пяти это уже "не к лицу и не по летам".
   "Но Ахматова влюблялась до старости, и над ней никто не смеялся", - подумала я.
   После своей смерти Валентина Петровна не приснилась мне ни разу. Должно быть, с нею там все в порядке...
  
   ***
   Во сне действие всегда разворачивается у меня на нашей старой московской квартире.
   Перед тем, как с нею расстаться, я видела там три сна.
  
   Сны
   Осталась одна в своей новой мюнхенской квартире. Оглядываюсь. Мебели почти нет, но от прежней обитательницы остался торшер с синим стеклышком.
  
   А мне снилось. Я очарована. Я в своей новой комнате. Уютная темная мебель. Но главное украшение - торшер с фигурным плафоном цвета сапфира.
   ***
   В центре Мюнхена перед дорогим кондитерским. В витрине разложены изукрашенные кремами бисквиты, пирожные в форме яблок и груш, цукаты. Из дверей несется неописуемый сладкий аромат.
  
   А мне снилось. Я очаровна. Захожу в маленький уютный магазинчик. На пустом прилавке, как некая драгоценность, лежат два прекрасных на вид пирожных.
  
   ***
   Иду между двумя полями нежно зеленеющих посадок. Молодые березы, клены, туи сменяют друг друга. Над головой голубое небо, птицы, солнце. Baumschule.? Я в Мюнхене.
  
   А мне снилось. Я очарована. Иду между двумя морями пышных цветов. Справа, слева висят огромные шапки георгинов - красные, желтые. Торчат величественными пиками розовые, белые, голубые гладиолусы.
  
   ***
   - Это известное в психологии явление: в незнакомой обстановке силы души уходят на глубину, - ответил Олег на мой вопрос, почему прожив год в Мюнхене, я все еще чувстую себя на другой планете.
   - Вы все-таки не первый год там живете. Видно, что свежесть восприятия у вас уже притупилась, - сказала о рукописи Нина Вильгельмовна через три года.
   Жаль, но в те первые месяцы я и не думала писать. Ходила на курсы и бегала на Flohmarkt **.
   ***
   Flohmarkt. На шатком столике расставлены вазочки тридцатилетней давности, сидят старые куклы в пышных платьях. На тарелочках разложены монеты, ракушки, бусы...
   Рядом в куче барахла бросается в глаза шерстяная тряпка красивой расцветки. Тяну за край и вытаскиваю свитер. Как раз мне нужен!
  
   Барбара
   - Может быть, вам еще и зеркало принести? - язвительно спрашивает Барбара, заметив, как я театрально опустила голову и разглядываю свитер, собираясь перечислять по-немецки предметы своего туалета.
   - Пожалуйста, - парирую я. Мы друг другу нравимся.
   - Когда англичанка видит на ком-то уродливое платье, она говорит: "Как это мило!" - передразнивает Барбара сладкий голос, - А немка сразу скажет: "Schrecklich!*"
   - В Германии, если у вас есть работа, жена и дети, с вами все o` key. А в России, если вы не получили Нобелевской премии, с вами не все o` key, - смеялась Ася.
   - Я учился в Америке, - рассказывал Herr MЭller, - Американцы - открытые люди, вы сразу найдете там тысячу друзей, но они абсолютно ничем не интересуются. Я не захотел жениться на американке и рожать американцев. И вернулся в Германию.
   ***
   Рекламный плакат на остановке мюнхенского автобуса.
   Темная гора в грозных мягких складках на фоне голубого неба. Перед ней - бесконечное поле сочной зеленой травы. По траве несется лошадь с лоснящимися боками. На ней - ковбой.
   Внизу подпись: Marlboro.
   А мне уже там не побывать...
  
  
  
   Люся
   Звонок в дверь. На пороге Люся в ковбойской шляпе, кожаной куртке и высоких сапогах на завязках.
   - Я шла по Кутузовскому, - смеется она, - а навстречу - мальчик с отцом. "Папа, смотри, вот идет ковбойка - жена ковбоя!". И моя странная подруга усаживается в кресло. Достаю для нее пару мелочей из Германии.
   - А-а-а! Висит! - говорит она, глядя на стену с картинкой. Картинка подарена мне перед отъездом. На акварели - большой ангел склоняется надо мной, спящей. Я сохранила ее, потому что черты ангела неожиданно напоминают отроческие фотографии отца Александра.
   - А мои стихи были на конкурсе, и мне отметили лучшие, - вытаскивает Люся толстую папку.
   "Сколько же она, бедная, перевела бумаги!.."
   - Когда мне приносят плохие стихи, я не отговариваю писать, - всплыли тут же в голове слова отца Александра. - Лучше пусть пишут, чем пьют...
  
   ***
   Полуразвалившаяся мебель в комнате Люси. В кресле толстый кот, которого она кормит, даже если самой нечего есть.
   Но стены увешаны романтическими акварелями, а на столе аккуратно разложены краски, кисточки и ручки.
   И мне вспоминается, как кокетничал обычно Снегирев: "Какой я писатель, у меня дома ни одной ручки нет..."
   Снегирев
   - Не "ходит...", а какое слово... какое слово... - в нетерпении допытывается Снегирев, лихорадочно шагая по комнате.
   - Бродит... - неуверенно предлагаю я.
   - Ду-у-у-ра!
   Я не обижаюсь.
   - Шизофреник, алкоголик, наркоман, - протянул он мне руку, когда я увидела его впервые. Трудно обидеться на такого человека.
   - А ты видела, какие у Снегирева руки? - спрашивала Людмила Александровна. И мне вспомнилась иконная рука. Она напоминает о горке просфор в буфете и обо всем укладе жизини со строгим соблюдением постов и праздников.
   - Снегирев, как всегда, юродствует... - ворчал один писатель в издательстве.
   - У него за каждой букашкой - вечность, - восторгалась Людмила Александровна.
   И я опять вижу стены его квартиры, увешанные иконами.
  
   ***
   Трепетные лица покаявшихся разбойников, как их нарисовал бы ребенок. Над больничной кроватью - большой яркий "Вход в Иеусалим". Ведь это же Елена Черкасова! Как она сюда попала?
   Schwester? Alberta
   - Это кровать Schwester Albert` ы. Она евангелическая монахиня, - отвечает другая соседка, простая на вид женщина.
   "Монахиня! Мы закорешимся!" - предвкушаю я.
   - Невозможно находиться в комнате, воняет, - зыркнув в мою сторону, ворчит на следующий день Schwester Alberta.
   Вечером, выходя из душевой, шучу:
   - Schwester Alberta, я помылась и чиста теперь, как ваша душа.
   - Schwester Alberta, я узнала, как будет по-немецки это слово: "nicht verurteilen"**, - говорю, чуть не плача, через неделю, прожитую под градом замечаний.
   - Вы сказали, - шипит Schwester Alberta, что вы чисты, как моя душа. А что вы знаете о моей душе?! Разве это тема? Вы сказали, что моя душа грязная!
   "Но она же монахиня!" - недоумевала я.
   "Связалась больная с больной!" - отозвался внутри насмешливый голос.
  
   ***
   И вот на освещенной снопом электрического света стене появляется фигура. Знакомые мальчишеские движения. Пришел муж.
  
   Володя
   - Когда я был комнате один, осторожно вползла тонкая метровая змейка, - рассказывает Володя. Он только что вернулся из Израиля. - Изящно приподняла точеную головку и стала все исследовать. Холодок в груди - змея все-таки.
   - Ядовитая?
   - Ну да, поболеешь после укуса, но ведь ей незачем нападать, надо только дать ей время уйти.
   Скоро должны были вернуться рабочие, и надо было ее выгнать. Едва шевельнулся, как она забилась в угол. В это время раздались голоса рабочих.
   Я вышел из бытовки и стал показывать жестами, что в комнате змея.
   "Nahash, nahash!!? - поднялся крик.
   Один схватил лопату, вышвырнул змейку во двор и стал колотить. Когда она уже не могла ползти, бросил лопату и ушел. Но она была еще жива и извивалась. Мне пришлось отрубить ей голову.
   Пару дней спустя я сказал им через переводчика, что если без необходимости убивать змей, расплодятся мыши. Они поняли и в знак согласия пожали мне руку.
   Все-таки народ, который говорит: "У меня нет денег", должен иметь другую психологию, чем народ, говорящий: "Ich habe kein Geld": "Я имею никаких денег".
   Володя постоянно что-то обдумывает и сопоставляет. Иногда я думаю, что за ним было бы интересно записывать.
   - Никого отец Александр не любит так, как Володю, - говорил один наш знакомый.
   Уже полгода вечерами муж у меня в больнице.
   ***
   Узенькая отроческая ступня с нежной подошвой и пальчиками покоится на подушке над спинкой кровати.
   Если перевести взгляд к изголовью, открывается полиэтиленовая маска на бледном старческом лице и два крыла седых волос.
   Временами маска сползает, обнажая острый нос. А иногда приподнимается голова. И тогда раскрываются странные, узкие, как семечки, светлые глаза.
   Clodil
   - Frau Di-i-il, - с глумливой почтительностью и глумливой бодростью вздергивает ей на нос по утрам съехавшую маску пошловато-игривый медбрат.
   И Frau Dil мычит что-то подтверждающе-нечленораздельное.
   - Fra-a-au Dil, - склоняется над ней днем с благостно-напевным шептанием строгая
   полуседая дама в белом халате, и до меня доносится звучащее рефреном утешительнейшее "Glaube"?.
   И Frau Dil бормочет: "Ja, ja..."**
   - Clodil, - озабоченно повторяет нежное имя молоденький врач, заходя специально к ней и хлопоча над ней с инструментами.
   И Clodil кивает.
   - Petra! - как-то ближе к вечеру кидается к ней, как бы прорвавшись сквозь стражу и испуганно косясь в мою сторону, человек с крашеными волосами до плеч и в брюках оранжевого цвета.
   Краем глаза я успеваю заметить, как он быстро чем-то ее мажет, что-то над ней читает и исчезает.
   И узкая аристократическая рука, слегка приподнявшись и сжавшись в кулак, грозит Небесам.
   Один человек рассказывал. У него умирала трехлетняя дочь. Он отчаялся и помолился сатане. Дочь выздоровела. А он стал сатанистом.
   - Как же сатана может сделать что-то доброе? - смутилась я.
   "Но, может быть, девочке лучше было бы умереть..." - промелькнуло в голове.
  
   ***
   "Может быть, мама все-таки не напрасно писала свои воспоминания?" - думаю, проснувшись. Я все время пытаюсь угадать Его волю и боюсь начать Ему подсказывать.
   Среди пятнадцати книг, которые я вывезла с собой в Германию - две общие тетради с воспоминаниями мамы.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Из воспоминаний мамы
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Икра
   В избе, в красном углу висят иконы, вдоль стен деревянные лавки, под окошком перед ними - большой стол.
   За столом крупная красивая женщина Анна Яковлевна, рядом стоит высокий старик Кирилл Афанасьевич, они едят воблу. У воблы яркая, кораллового цвета икра, зернышки переливаются на свету.
   Я стою рядом, держусь руками за край стола и не могу отвести от икры взгляда. Они замечают это и угощают. Какая вкусная!
  
   Коврик
   На стене висит коврик с яркими рисунками, вышитыми шелком. Вот нарядная женщина идет с коромыслом через плечо, в ведрах, должно быть, вода. Вот она серпом жнет желтую, тяжелую рожь. Я вожу пальцем по рисунку и мне хорошо. Когда я остаюсь в комнате одна, я приподнимаю коврик и царапаю штукатурку, очень приятную на вкус. Ясно, что этого делать нельзя...
   Дыру в стене, чуть не с детскую голову, обнаружила мама, ее замазали и покрасили какой-то противной краской.
   Муравейники
   Кирилл Афанасьевич ходил со мной в лес, к муравейникам, собирать муравьев для муравьиного спирта, которым он растирал больные, искривленные ноги. Он брал бутылку, на дно клал сахар и закапывал ее в муравейник так, что только горлышко торчало. И опускал туда тростинку, по которой муравьи лезли в бутылку.
   Через пару дей мы приходили к муравейнику и забирали ее, полную муравьев. Дома Кирилл Афанасьевич высыпал их в чугунок и томил в печи. Получался синий спирт.
   Мама
   Однажды мы с мамой пошли на речушку купаться. Я плавать не умела, а мама была в воде, как рыба.
   Я сижу на бережку, мама в воде, вокруг никого.
   Мама выходит из воды, садится наподстилку и вдруг теряет сознание. С криками: "Моя мама умерла!!" - я вылетела из оврага и бросилась в поле. К счастью, по тропинке шли женщины из деревни и кинулись к маме.
   Недалеко, в овраге, под деревом был "святой" ключ с холодной водой. Маме смачивали лицо и сердце. Из деревни прибежали люди и довели ее до дома: "Доктор заболела".
   Мамочка сказала мне: "Если бы не твои крики, я бы умерла, но я их услышала и ожила!"
   Кирилл Афанасьевич
   В нашей деревне была школа и маленькая красивая церковь, в которой Кирилл Афанасьевич служил старостой.
   Перед церковью было заросшее дно высохшего пруда. На дне били ключи, вода ручейком текла к оврагу. По берегам ручейка росли желтые кувшинки и, как огоньки, указывали дорогу к церкви.
   Я знала, что папа взял с Кирилла Афанасьевича слово не втягивать меня в религию, и боялась разговоров о церкви и о Боге.
   Иногда папа приезжал в деревню и беседовал с Кириллом Афанасьевичем, но тот говорил ему: "Молодой прут гнется, а старый ломается".
   Татьяна
   Папа, мама и я посередине сидим в первых рядах партера Большого театра. Я вся погружена в музыку, пение, обстановку. Наступает сцена письма Татьяны. Сквозь занавесы в ее комнате пробивается рассвет. Татьяна, страдая, сидит за столом и пишет: "Я Вам пишу, чего же боле?"
   Горе заполняет меня, и я начинаю плакать. На плечах мамы белая шерстяная шаль с длинными кистями. Она закутывает меня, прижимает к себе, но как мне жаль Татьяну, и я продолжаю всхлипывать.
   В антракте люди подходили к родителям, чтобы посмотреть на девочку, которая так сострадает.
  
   Женщина
   Однажды в нашу большую коммунальную квартиру вошла с черного хода крупная, полная женщина в широком белом тулупе.
   Зайдя на просторную кухню, она распахнула полы тулупа, и оттуда выпали дети, оборванные, страшные... Она же сама была под тулупом голая. Она бежала от голода с Украины и добралась до Москвы.
  
   Москва
   Напротив нашего Петроверигского переулка была прекрасная лютеранская церковь. Высокий шпиль ее был виден из далеких районов Москвы. В большом зале стояли скамейки из темного дерева с высокими спинками.
   Когда шла служба, перед церковью в скверике стояли кареты, разодетые немцы заполняли церковь, играл орган. Высоко-высоко был церковный свод. Помню себя степенно сидящей на скамье.
   Рядом с церковью был трехэтажный, желтый домик. В комнате на втором этаже жили две старые немки, сестры. С одной из них мама договорилась, что она будет гулять с несколькими детьми и разговаривать по-немецки.
   Добрая немка не могла с нами справиться, мы не слушались ее и убегали.
   Иногда даже на Красную площадь. В то время там строился мавзолей, который был отгорожен от площади длинным деревянным забором, по краю шел деревянный настил.
   Однажды, бегая по настилу, мы поравнялись с идущим впереди восточным человеком в белом кителе, галифе, черных сапогах. Он оглядел нас и пошел быстрее к Троицким воротам.
   Может быть, это был Сталин?
   Рыбки
   У нас в аквариуме жили рыбки, за которыми ухаживал папа. Рыбки были золотые. Папа менял им воду, покупал корм, маленьким сачком перекладывал в большой таз с водой и мыл аквариум и траву. Это он делал с любовью.
   Этажом ниже жил Жора - мальчик старше нас на несколько лет. Он был сыном основателя румынской компартии Залика. Самоуверенный и обычно командующий, Жора однажды пришел к нам и наблюдал за рыбками.
   Потом он предложил сделать удочки и попробовать их поймать. Мы сделали удочки,
   насадили крючечки и опустили в аквариум, но рыбки не ловились.
   Тогда под руководством Жоры, мы вытащили их руками, запихнули в детские металлические чайник и кастрюльку и двинулись по длинному коридору на кухню. Там мы добавили в посудку масла и поставили на газ. За этим занятием нас застали соседи.
   Папа и мама были очень огорчены, и рыбок у нас больше не было.
   Тюльпан
   Однажды мы гуляли с моим одноклассником, Илюшей Печеником, в Ильинском скверике. Я увидела клумбу, засаженную красными тюльпанами с сочными листьями, и представила себе, как бы выглядел тюльпан у меня в цветочном горшке, как бы я его поливала. Я стала рассказывать об этом Илюше.
   Вдруг он рванулся к клумбе, запустил пальцы под луковицу тюльпана и положил мне цветок в руки.
   Тут к нам бросился сторож, и мы сломя голову бежали.
   А тюльпан у меня не прижился и завял.
  
   Обезьяны
   В зоопарке работал кружок юных натуралистов, основанный еще в царское время. Меня взяли в кружок приматов.
   Был выходной день, в обезьяннике собрались посетители. Кто-то из кружка стал говорить, что мне слабо войти в клетку к парочке обезьян, зеленых мартышек, недавно привезенных в зоопарк и еще не привыкших к новым условиям.
   Обезьяны были очень красивы: длинная темнозеленая шерсть с белой манишкой. Размером они были с собаку.
   У нас было правило: без разрешения никаких новшеств, особенно в выходной день.
   Взяв в руки бананы и гроздь винограда, я вошла в клетку и захлопнула за собой дверцы вольера. Обезьяны затаились - она наверху, он внизу.
   Сначала все было спокойно: я пыталась издавать похожие на их голос звуки, они наблюдали за мной.
   Неожиданно самка прыгнула на меня сверху, я успела закрыть горло локтем. Пока, загнув руку за спину, я пыталась открыть дверную защелку, они рвали на мне халат и пару раз хорошо укусили за ноги.
   Служительница звонила администрации зоопарка, а народ валил в обезьянник валом - интересно же!
   Мне удалось довольно быстро выбраться из клетки. Вид у меня был жалкий.
  
   Беседа
   На моей родине, в Гомеле, жила семья двоюродной сестры Фриды. Ее муж, как мы ласково его называли, Леля, был крупным ученым-эпидемиологом и иногда бывал в Москве.
   Я знала, что до 1937 года он дважды сидел на Лубянке, обвиняемый в разработке вакцины, которая должна была отравить воду в реках Белоруссии и Волге.
   Однажды в 1937 году, придя домой, я увидела Лелю. Он сидел с папой за столом. Они беседовали шепотом. Леля в синем кителе, красивый, белокурый, был необычайно напряжен, а папа сидел рядом поникший и удрученный. Я поняла, что они говорят о страшном и вышла.
   Арест
   Проснулась ночью оттого, что в комнате были люди, и горел свет. За столом сидел папа, мама стояла рядом. Когда я пошевелилась, ко мне подошел человек в кожанке и сказал, чтобы я не вставала и лежала тихо. У двери, ведущей в коридор, стояли двое солдат с ружьями, с неподвижными лицами. Они не смотрели в комнату. В другой комнате были еще люди в кожанках. Они доставали из книжных шкафов книги, и так как многие были не на русском языке, подходили к папе и спрашивали у него, что это за книга. Из письменного стола были выкинуты все бумаги, их изучали.
   В столе у папы был документ о сдаче пистолета в 1934 году, после убийства Кирова.
   - А где пистолет? - спросили они.
   - Вот у вас в руках документ о его сдаче.
   У брата Левы в столе оказался пистолет, который они мгновенно схватили.
   - А это что?!
   - Это игрушка, - ответил Лева. Я лежала под одеялом и не спускала глаз с папы и мамы. Мы не шевелились и молчали. "Гости" суетились в комнатах, переговариваясь, и иногда что-то спрашивали у папы. Его лицо было серым.
   Сколько это продолжалось, не помню.
   Один из них сказал, что обыск закончен и пора уходить. Мама спросила, что можно дать папе с собой. Собрала ему в узелке что-то из белья, пару апельсинов и, кажется, маленькую подушечку.
   "Это ошибка, - говорили папа с мамой, - и все выяснится в ближайшие дни".
   Папа подошел ко мне, поцеловал и сказал, чтобы я знала, что он не виноват.
   Когда мама и Лева ушли, я села за пианино и играла все, что помнила. В голове была одна мысль: "Что же это?"
   Возвращение
   Раздался звонок в дверь, и я пошла открывать.
   В дверях стоял старый обросший человек. Борода, пейсы, спадающие на лоб волосы, были седыми. Он был одет в зимнее пальто, а руками поддерживал спадающие брюки. Но глаза! О Боже! Это были глаза моего папы. Я повисла на его шее, и полились слезы. Подбежала мама, мы обнимали и целовали его и повели в квартиру.
   Оказывается, "там" из брюк, бот и другой одежды выдирали все крючки и пуговицы, чтобы человек не покончил с собой.
   Как мы потом узнали, за папу заступились, и теплым летним днем ворота Лубянской тюрьмы открыли и вытолкнули его на площадь. Папа, просидевший все время в одиночной камере, оказался в бурном потоке людей в центре Москвы. Так он добрел до дома.
   Позже папа рассказывал мне, что он был в карцере, в котором можно было только стоять на покатом полу, со стен текла вода, а на потолке горела огромная лампа. Били, кормили одной селедкой и не давали пить...
   Иногда мы ходили гулять по Москве.
   Выходя из дверей квартиры, папа просил меня выглянуть в окно на лестнице и посмотреть, нет ли кого подозрительного на улице или в окнах противоположного дома.
   И мы, осторожно оглядываясь, выходили из подъезда и бродили по переулкам.
  
   Война
   После выступления Сталина 3-го июля, папа, несмотря на свои 58 лет, ушел в ополчение. Лева был призван, и его часть находилась в Бронницах.
   Налеты фашистской авиации не вызывали почему-то у меня ужаса - может быть, потому, что я не видела разрыва бомб и гибнущих людей.
   Жильцы нашего дома после объявления воздушной тревоги спускались в подвал и рассаживались на лавках, стульях и принесенных с собой шмотках. У меня выработался рефлекс - мгновенно засыпать, а когда кончался налет, меня будила мама, и мы отправлялись в квартиру.
   Нижний Тагил
   В тагильском институте нам давали талоны в столовую, где каждый получал миску похлебки-баланды. В мучной воде плавали клецки из муки. Так как многие студенты были родом из Тагила, они отдавали нам свои талоны на обед. Мы сливали жижу и получалалсь миска, полная клецками.
   Перед глазами и сейчас большой зал столовой, замученные официантки катят тележки с мисками, в воздухе парно. Мы сидим голодные и предвкушаем желанную еду.
   Наша студенческая группа была небольшая, в основном девочки, но было несколько мальчиков допризывного возраста. Я подружилась с двумя интеллигентными мальчиками. Один был высокий круглоголовый с оттопыренными ушами и большими выразительными черными глазами. Одет он был в пиджачок, рукава которого были ему уже коротки, да и весь вид его был ультраскромен. Это был Женя Рязанов. Другой мальчик был невысокого роста, коренастый, с добрым лицом, улыбчивый и очень тихий. Это был Илья из Таганрога.
   Письма
   Почта работала. Папа писал подробные письма, когда было время, а иногда слова привета в двух фразах, когда шел бой или на марше.
   "Дусенька, - писал он, - "Тяжкий млат, дробя стекло, кует булат", а ты сделана из хорошего материала".
   "Не обижайся на Леву, что он не пишет. Такая невнимательность - внешняя, свойственая молодости. Внутренне он очень чуткий и хороший человек".
   "Не замыкайся в себе в эту тяжелую годину - будь с людьми".
   Дедушка
   Раздался звонок в дверь - я открыла. В дверном проеме стоял глубокий старик, оборванный, взлохмаченный, грязный, с плетеной кошелкой в руках. Но его лицо было знакомо, особенно глаза - такие же, как у папы.
   Я вскрикнула. Маня, которая была дома, выскочила в переднюю и со слезами обняла моего дедушку Зелика.
   Мы раздели его догола и посадили в корыто с теплой водой. Всю одежду тут же бросили в печку, так как она кишела вшами. Боже мой, какой он был худой и измученный!
   Когда наши войска отступали из Гомеля, и бомба разрушила дедушкин дом, он добрался до вокзала. Солдаты из последнего эшелона, покидающего город, втащили старика. Так он перебрался на другую сторону реки перед самым взрывом железнодорожного моста. С кошелкой, прося подаяние, в свои 96 лет, он добрался до Нижнего Тагила.
   Он очень любил папу, и пока были письма с фронта, держался. К весне 42-го года письма приходить перестали, и он начал роптать на Бога.
   Однажды он попросил меня разрезать на куски его молитвенные принадлежности и спустил их в унитаз. Потом попросил срезать ему бороду и пейсы, что я и сделала. Он при этом сидел за столом и смотрел в зеркало - моей работой он остался доволен.
   Через неделю дедушка пришел в себя и был в отчаянии от содеянного. Зачем я ему позволила!
   К весне он начал на глазах таять и однажды перестал дышать. Он был восковым.
   Манин муж с большим трудом заказал на заводе гроб, Маня нашла старых евреек, которые совершили полагающийся обряд. Гроб поставили на телегу, мы шли рядом. "Траурный кортеж" тронулся к кладбищу, которое было далеко за городом.
   В некоторых местах дорога была настолько разбита, что идти по ней было нельзя, и мы сели на гроб. Это было ужасно!
   Кладбище представляло собой ровное черное поле, в которое мы и похоронили моего дедушку Зелика.
   Попутчица
   Как-то замерзшая, голодная и уставшая возвращалась я из института на "вагонку" домой. Рядом со мной в трамвае сидела женщина, внимательно меня разглядывавшая.
   - Вы из Москвы? - спросила она.
   Услышав положительный ответ, она очень обрадовалась и сообщила, что она тоже москвичка. Мы разговорились. Она была завмагом и предложила мне заехать к ней домой, так как очень много работы с наклейкой на листы продовольственных талонов. "Да я вас и накормлю", - пообещала она.
   Мы вышли из трамвая на остановке "Химзавод", на полпути до моего "Вагонзавода" и по узкой дорожке, проложенной в глубоком снегу, дошли до одиноко стоявшей избы.
   Внутри было тепло. Посередине большой комнаты стоял стол, вокруг - стулья. Быстро была растоплена печь, и пока хозяйка стряпала, я наклеивала на большой лист продовольственные талоны. Потом хозяйка полезла в подвал, а я ходила по комнате. Из комнаты дверь в коридор была открыта. Я вышла и увидела пару дверей в другие помещения. Заглянув в приоткрытую дверь, я увидела постель, тумбочку у окна, на стене задрапированную картину.
   На тумбочке лежал открытый альбом с фотографией женщины в странной позе.
   Я вернулась в комнату к большому столу одновременно с хозяйкой.
   Она принесла из подпола вино. Мы с ней поели, я с голодухи уплетала за обе щеки.
   Хозяйка стала приглашать меня прийти на следующий день, так как у нее собираются офицеры и отдыхают. Мне с ними будет интересно - они приезжают с фронта за танками и много рассказывают о боях.
   Но я уже поняла, что это дом свиданий. Пообещала прийти и, конечно, не вернулась.
   Брат
   Приехал с фронта Лева. Он рассказывал, как однажды, они сидели в подвале, держа под обстрелом мост. В подвале был склад продуктов, и иногда им удавалось засунуть в рот ложку варенья. Ложку они всегда носили в обмотках.
   Когда около их люка разорвался снаряд, Лева как раз наклонился над банкой, а товарищ выпрямился и жевал.
   Через минуту Лева увидел его без головы, а у него самого плечи и шея были в осколках. Так он попал в госпиталь.
   Вино
   Был ясный солнечный день. На улице - снежные сугробы, кое-где - лужицы. Перед тем, как идти в ЗАГС, мы сидели на широком подоконнике института и обсуждали студенческие дела.
   ЗАГС находился в каком-то Бабьегородском переулке, среди развалюх столетней давности. Мы вошли в одноэтажный деревянный домишко и оказались в комнате, где сидели разные люди, одни - печальные, другие - радостные.
   Вызывали по очереди: то: "Смерть - входите", то - "Рождение - входите", то - "Женитьба - входите".
   Потом мы поехали к Жене, и его дедушка угощал нас обедом. Когда он сказал: "Горько!", мы не поняли, о чем он говорит, и я ответила: "Нет, вино очень вкусное и сладкое".
  
  
   Постепенно повествование бледнеет. Последний всплеск - страница о том, как мама стерла себе туфлями ноги, когда они с папой были на приеме в Кремле. А потом она уже тяжко болела и не писала.
   Мы всегда молчали с ней, когда ужинали вместе. Я любовалась ее лицом, библейским лицом с высоким лбом, легкой горбинкой носа и кошачьим очерком подбородка.
   Только в последнее время, когда в лице появилось испуганное, потерянное выражение, красота из него ушла.
   А за год до смерти мама еще собиралась ехать с нами.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   МЮНХЕН
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Из аэропорта
   Чувствую себя легкой, как воздушный шарик. Только голову распирает немного, напоминая, что я жива.
   По железнодорожному полотну проносится чистое, беззвучное..
   "Поезд...", - всплывает в пустой голове нужное слово.
   У ног притулилось что-то похожее на скафандр космонавта, оклеенное картинками.
   "Для мусора...", - поражаюсь я тут же собственной догадливости.
   На платформе в отдалении - супружеская пара. На женщине - пальто с иголочки.
   "Немцы..." - и тут к сердцу подкатывает тревога.
   ------
   - Когда ты была маленькой, - смеялась сестра, - Ты, бывало, как дойдешь до порога, так и остановишься беспомощно. Приходилось тебя за руку переводить.
   Магазин
   За бесконечным стеклом прилавка, на сверкающем под ослепительным светом льду разложены узкие маленькие серебристые рыбки, толстобрюхие и короткие, розовые морские животные со щупальцами осьминога... Все это сказочное разнообразие венчает лежащая на распяленных жабрах широкомордая и рогатая рыбья голова.
   Вспомнив про свое круглое лицо, чувствую с ней родство. Я здесь тоже только морское чудище...
   - Это надо попробовать! - возбужденно восклицает Володя, указывая на ярко-желтые ягоды в хрупких цветочных коробочках. Мне они кажутся совершенно несъедобными, как несъедобны и лежащие рядом яблоки.
   По грандиозному магазину живописно разбросаны хорошо одетые люди. Озираюсь на них, как на зарубежных артистов на массовке.
   Заглядываем в маленький Second Hand. В тесном помещении висят абсолютно новые пальто. И выбирая красивый шарф, чувствую себя в театральной костюмерной.
  
   ***
   "Я одна живая!" - пронзает меня внезапная догадка. Мама с папой тихо переговариваются за стеной.- "Конечно! Ведь я думаю, я чувствую! А остальные - только марионетки. Вот сейчас папа с мамой договариваются, как завтра они будут разыгрывать со мной свои роли".
   Зина
   - Мы всегда покупаем в Нюрнберге эти консервы из макрели - они и дешевые, и вкусные...
   ***
   Готическая скала всплеснула в голубое небо.
   Зинин голос журчит:
   - Представляете, в прошлом году мы приводили сюда пару из Ревеля, а жена взяла и перекрестилась в костеле!
   На квадратной колонне костела - Дева Мария с Младенцем в старинном немецком платье. Пытаюсь представить ее себе в моем собственном платье, но ничего не вижу.
   На выходе воровато оглядываюсь на Зину и крещусь.
  
   ***
   Серая каменная стена охвачена сплошной сеткой пурпурных веток. Среди них висят грозди синих ягод.
   "Это же, наверное, и есть плющ!" - осеняет меня.
   ----------
  
   И умру я не на постели,
   при нотариусе и враче,
   а в какой-нибудь дикой щели,
   утонувшей в густом плюще.
   Голос сестры напряженно звенел на фоне тихого шелеста волн.
  
   Olympiapark
   Серые спины больших рыб сонно колышутся в мелкой воде у самых носков ботинок.
   Грохочет музыка. Пестрая толпа облепила квадратный киоск. Дети покрывают рисунками листы на мольберте.
   Уходим от гама в гору. Но и здесь непостижимая немецкая речь настигает сзади и обжигает, как холодная волна в жаркий день.
   Вдоль тропинки - невиданные голые кусты со змеящимися ветвями, напоминающие о романтических полотнах Фридриха. Ветви извиваются на фоне голубого неба, в которое вонзилась поражающая причудливыми очертаниями телевизионная башня. Внизу ажурная сеть грандиозного стадиона.
   Душа бьется в сети Мюнхена, как пойманная муха.
   ---------------
   Так вот откуда шел райский запах!
   За неведомо откуда появившейся в лесу оградой из небрежно сложенных палок - невиданные кусты. Среди глянцевитых листьев, как маленькие солнца, плоды.
   Держась за дедушкину руку, бросаю прощальный взгляд на зачарованное место.
   Таня
   - Я верующая... - начинаю осторожно, садясь на кровать в мюнхенском общежитии.
   - А я тоже верующая, крещеная! - восклицает девушка заливисто.
   Отдергивается занавеска - за ней к оконной раме притулились маленькие бумажные иконки. Успеваю заметить Богородицу в окружении роз.
   ***
   - Наконец открыли вещество, с которым переносится любовь! - восхищенно восклицает Таня, отрываясь от своей книги.
   - Теперь кто попало пишет о чем попало... - ворчу раздраженно и пускаюсь в длинные запутанные религиозные рассуждения.
   "Наверное, отец Александр нашел бы что сказать..."
   ----------
   Стараюсь выбирать только ярко-красные ягоды, но попадаются и с белыми бочками.
   Высыпала полный газетный кулек в круглое черное дупло на уровне лица. Оттуда раздался истошный писк.
   "Как они радуются!"- думаю с удовлетворением.
   По соседним деревьям мечется взрослый дятел с грудкой такой же красной, как моя земляника.
   Дедушка взял меня за руку. На сегодня кормление закончилось.
   Ностальгия
   Пламенеет желтый куст. Он совсем без листьев, весь в цветах. По газонам разбросаны маргаритки, крокусы. Лесные фиалки перекочевали сюда из леса.
   Радугой сияет сплошной ряд домов: желтых, зеленоватых, розовых... Молодые сосенки и туи забрались с земли на балконы. Красные островерхие черепичные крыши весело глядят в небо.
   Немею и теряюсь под напором чужого. Оно слепит глаза и опаляет душу. Воздух свеж, но им трудно дышать.
   Долго ли я так протяну?..
   ----------
   Вышла из кабинета психотерапевта и остановилась в березовой роще. Высокие белые стволы. Их будто нет на свете. В траве - мелкие белые весенние цветочки. Они не для меня. Грозное голубое небо давит, как крышка гроба... Депрессия.
   Ульрика
   - Мой отец работал оптиком на заводе Цейса, когда завод эвакуировали в Советский Союз. Помню с детства русское слово "валенки", потому что они всегда бывали мокрыми после прогулки.
   А теперь - анекдот! - восклицает Ульрика. - В очереди на советском базаре стоит немка. Подходит к ней русская, гладит воротник ее пальто, приговаривая: "Хорошая лиса, хорошая лиса..."
   - Я не ли`са, а Лиза! - негодует немка.
  
   ***
   Лепечущий ручей звуков.
   Кто же это?..
   - Иоганн Себастьян Бах! - торжествует Ульрика.
   Как же я не узнала моего Баха?..
  
   ***
   - Синий! - гордо выпаливаю я на последнем занятии, называя свой любимый цвет.
   - Я желаю вам больше мужества! - напутствует меня Ульрика.
   Я, действительно, кажется, трусовата.
  
   ----------
   Вышла из метро на станции Проспект Маркса.
   - Вызовите милицию! - отчаянный женский крик. Оглядываюсь. У метро безмолвно созерцающая толпа: четверо здоровенных парней с улыбками преодолевают слабое сопротивление одного.
   Я сжалась, шагнула в сторону самого толстого, чуть не задела его сумкой и... прошла мимо.
  
   Молитва
   Стою в прихожей, напряженно пытаясь уловить "присутствие" слева сверху.
   "Мама Америка в двадцать два берега", - оглушительно разражается за прикрытой дверью магнитофон голосом Земфиры. Танино терпение лопнуло.
   Я в отчаянии.
  
  
   Манжетка
   Резными воротниками разворачивающиеся листья, а внутри - крошечные зеленые ракушки... Замираю над ними, чувствуя, как ослабели тиски, сжимавшие сердце.
   ----------
   На корточках перед маленьким зеленым кустиком. Резными воротниками разворачиваются листья, а внутри пуговки - как рога барана, как раковины улиток!..
   Ведь я сама точно такая же!..
  
   Нина Вильгельмовна
   С рекламного щита мюнхенского метро глядят на меня круглые, добрые глаза Нины Вильгельмовны.
   Нина Вильгельмовна совсем молода на щите, улыбается своей детской, не рекламной улыбкой и держит в руках огромный бумажный пакет с торчащими оттуда мюнхенскими булочками.
   - Нина Вильгельмовна, - говорю я вечером по телефону, - Приезжайте ко мне посмотреть Вашу Германию.
   - Вот разбогатею - и приеду... - смеется она.
   Если бы и вправду...
   ----------
   - Я не могу его отдать, я к нему уже привыкла, - ответила я с трудом, но твердо. Катя Александровская поджидала меня с подружкой на перемене, чтобы потребовать назад котенка.
   "Если у меня нет ничего общего с Катей Александровской, пусть будет хотя бы ее котенок..."
  
  
   Vaterchen? Тимофей
   - Здесь есть одна замечательная личность, дойчеры зовут его Vaterchen Тимофей. Он был в войну солдатом. И явилась ему Богородица. Велела построить в Мюнхене храм "Восток-Запад". Ни копейки у него не было и никаких связей, но он-таки построил храм Богородице.
   Ты верующая, тебе бы надо сходить к нему поговорить, - советует мне сосед по общежитию.
   Вот и этот Vaterchen видел Богородицу!
  
   ----------
   - У нас была знакомая, которая видела Богородицу, - рассказывала, зайдя в нашу редакцию, Галя.
   В тридцать пятом году их загнали в камеру, заполненную канализацией так, что они стояли по шею в жиже. За двое суток многие утонули. И ночью она увидела Богородицу. Она запомнила только ее туфельки. Богородица сказала, что, если она продержится до утра, то ее выпустят.
   Наутро оставшихся в живых выпустили.
   Женщина пришла в свою парторганизацию и заявила, что хочет быть членом партии, хотя стала верующей.
   Я рассказывала эту историю Тане Горко, - добавила Галя, - а она не поверила. Она говорит, что Богородица является святым, а не каким-то членам компартии. И Галя вопросительно посмотрела на меня.
   Немец
   Захожу разменять деньги в кафе. Толстый, простоватый с виду немец у стойки, услышав мой чудовищный немецкий, начинает задавать вопросы.
   - Из России? А муж - немец?
   - Нет, еврей. И я еврейка.
   Рука немца медленно тянется кармашку рубашки за очками. У меня нет очков. Гляжу на него набычившись исподлобья и мы шутливо созерцаем друг друга.
   Он смеется, хватает меня за руку и увлекает танцевать между столиками. Но, смущенная разговором о своем происхождении, я никак не могу попасть в такт, и он отпускает меня, разочарованно поясняя собутыльникам: "Не умеет..."
   А в молодости я была совсем закомплексованной.
   ----------
   Пауза между анекдотами. Дима вытащил изо рта трубку и с улыбкой опустил в оттопырившийся карман моей кофточки.
   Сжимаюсь в потрясении, не в силах придумать ничего остроумного. Сижу, окаменев молча.
   Оля
   - У всех русских здесь небольшая паранойя, - смеется Оля-психоаналитик. - Наш друг рассказывал нам, как он ходил со своей знакомой русской в магазин. Она жаловалась, что немцы к нам плохо относятся.
   Подходят они к кассе, и она говорит ему что-то по-русски. А кассир-немка отворачивается с недовольным видом и кричит своему коллеге.
   - Вот видите! - обращается знакомая к нашему другу. - Мы же с вами разговариваем по-русски!
   - А вы поняли, что она кричала?
   - Нет...
   - Она просила новую бобину для кассы.
   Я тоже боюсь немцев.
   ----------
   - Я стал хуже видеть и пошел к врачу, - рассказывал дедушка.
   Она проверила зрение, потом взяла в руки мои очки, подошла к раковине, промыла, вытерла полотенцем и протянула мне:
   - Попробуйте, Федор Федорович!
   Я попробовал - хорошо!
   Нацики
   Лена, как всегда три часа намывалась в ванной, когда с демонстрации прибежала женщина и кричит мужу:
   - Клаус, ты тут сидишь, а Петера забрали!
   Местные антифашисты решили не дать нацикам осквернять центр их города погаными сапогами. Петер, преподаватель университета, лег поперек улицы и ударил в пах полицейского, пытавшегося его поднять. Его подхватили за руки, за ноги - и в воронок.
   Клаус оделся и отправился вызволять друга.
   Но демонстрацию все-таки завернули перед центральными улицами, - оживленно излагает события в Регенсбурге моя подруга.
  
   ----------
   - Я не езжу в храм в Дахау, боюсь - говорит Наталья Аркадьевна, и я, как всегда, внутренне содрогаюсь, слыша это название.
   Мальчик
   На противоположном тротуаре молодая немка копается в своей сумке, а рядом скучающий мальчик корчит сам себе рожи. Мальчик замечает мой взгляд и моментально приводит лицо в нормальное положение. Но я не могу удержаться, чтобы не скорчить ему рожу. Мальчик приходит в восторг и мигом корчит рожу мне.
   Иду по тротуару, глядя по сторонам с независимым видом, а он крутит головой, катя на своем велосипеде, но, когда наши взгляды встречаются, мы приветствуем друг друга рожами.
   Молодая немка шагает, ничего не замечая, погруженная в свои мысли, и я поглядываю на нее с пониманием.
   "Vorbei*", как говорила Ульрика.
   ----------------------------------------
   * Проехали
  
   ----------
   Молодой человек остановился, спрыгнул со своего велосипеда и направился в мою сторону.
   Напряжение достигает предела: мой ужасный немецкий!
   Penny Markt
   Выхожу за едой в Penny Markt. Движения мои легки, я почти лечу. Уверенно скольжу взглядом по лицам проходящих мимо немцев.
   Голова слегка гудит оттого, что в ней нагнетены под спудом еще неявные мне слова и мысли.
   Дома на столе меня ждет моя рукопись.
   Я пишу, и ничто не смущает меня.
   ----------
   Большой розовый колокол раскрылся за ночь на темно-зеленом листе старого кактуса. Хожу вокруг, изумляясь.
   Взяла лист бумаги и заполнила его длинными строчками из эпитетов, сравнений и рифм. Особенно радует сравнение тычинок с пенистым водопадом.
   - Очень хорошо, пиши! - сказал папа.
   Но, кажется, не так хорошо...
   Молитва
   Стою на коленях, напряженно вдумываясь в каждое слово. За открытым окном раздается громкий разговор по-немецки.
   Я в отчаянии...
   Бузина
   Воздух полнится тяжелым сладким запахом. Поднимаю голову. Среди темно-зеленых листьев по кусту разбросаны большие белые корзинки цветов.
   ----------
   - Это бузинная матушка, - произнесла сестра, показывая свой рисунок. Доброе морщинистое лицо выглядывает из куста с большими корзинками черных ягод.
   - Бузина красная! - упрямо заявляю я.
   - Черная тоже бывает.
   Сашка
   - Ты все про Иисуса Иосифовича, а я вот тоже Иосифович, - улыбается тощий Сашка-художник, медленно поднимаясь из-за обеденного стола. - Что, гореть мне теперь в аду за богохульство?
   - Не прощается только хула на Святого Духа, а Святого Духа ты не хулишь, - говорю я, ощущая одновременно неловкость от собственного ответа.
   Может быть, отец Александр сказал бы что-нибудь вроде: "Все мы иосифовичи!". Но я уже сказала...
   ----------
   "У Богородицы были глаза цвета оливы, золотые волосы и узкие длинные руки", - повторяю мысленно, отрываясь от книги. Значит, глаза у меня такие же, как у нее!
   Эзотерик
   - Все религии устарели, - бодро заявляет Петер-эзотерик, мой сосед. - У нас новая религия.
   - Ну, если те устарели, то новая тоже устареет, - смеюсь я.
   Наверное, действительно, теперь здесь не лучшее место для христианства.
   ----------
   Над полотном мюнхенского метро - рекламный плакат. Смешной лысый гражданин держит на согнутом колене футбольный мяч. Нет... это не только футбольный мяч. Это еще и точка от огромного вопросительного знака, навалившегося на смешного гражданина.
   Внизу - адрес евангелической воскресной школы.
   Евангелист
   Открываю входную дверь. Пожилой, утонченного вида господин протягивает мне оранжевый листок.
   - Приходите к нам изучать Евангелие.
   - А я православная.
   - Православная - это очень хорошо, - вежливо замечает он.
   - Католик - это тоже очень хорошо, - заверяю я.
   - Я евангелист, - отзывается он обиженно.
   Ну вот...
   ----------
   "И у храма Гроба Господня грызутся между собой христиане разных конфессий, являя жалкую картину иудаистам и мусульманам", - голос отца Александра. В магнитофоне что-то потрескивает.
   Католичка
   Отхожу от раки святых Космы и Дамиана.
   Так и не удалось как следует помолиться: опять навалилась эта тяжесть...
   Кто-то берет мою руку. Оборачиваюсь: мягкое женское лицо, что-то говорит по-немецки. Не понимаю...
   - У вас аура больной, - повторяет она по-английски. - Одна немецкая святая говорила, надо медитировать над зеленым.
   -Green, green...? - твердит она.
   Что такое зеленый цвет?..
   --------
   - Ручки шариковые, разноцветные... - бубнил навязчивый голос из тех, что были еще не слышны в электричках при отце Александре.
   Перед глазами возникла рука с пучком ручек.
   Символически выбрала синюю. Синий - цвет Христа, зеленый - Святого Духа. Страдаю, и буду страдать...
  
  
  
   Свидетельница Иеговы
   - Но ведь Бог сказал, - уже начинаю горячиться я, отыскивая в Евангелии притчу об овцах и козлах, - что Он примет всякого, кто поможет страждущему.
   - Мы толкуем это так, - назидательно поясняет симпатичная строгая Ира, - всякого, кто поможет учащему у Свидетелей Иеговы, примет Бог.
   - Но это возмутительно! - почти кричу я. И спохватываюсь: Ира смотрит на меня, снисходительно улыбаясь.
   Глупо...
   ----------
   - Выпьем за тех, кто преуспел! - провозгласил Саша Белкин, завершая разговор об одноклассниках, уже успевших жениться и повыходить замуж.
   - Как это преуспел?! - возмущается увиденная мной впервые после многих лет Катя Александровская.
   - Не преуспел, а поспел, - лихо парирует Сережа Белов.
   Баптист
   - Sie sind schЖne Leute?, - говорю комплимент красивой молодой паре, Эрвину и Ангелике, моим новым соседям.
   - Das ist nicht wichtig**, - назидательно произносит он.
   ***
   - Если вы захотите, можно сходить на наше собрание, - с надеждой предлагает за чаем Эрвин.
   - А что вы там делаете?
   - Поем, читаем Евангелие, молимся... Не понимаю, зачем повторять на молитве одни и те же слова?
   - Вы же поете, - осеняет меня, - а это такие песни без музыки, - и я с удовольствием замечаю, как понимающе замолкает Эрвин.
   - А зачем молиться святым и Деве Марии, когда есть Христос?
   Боюсь потерять его доверие и, не зная, как лучше ответить, произношу беспомощно:
   - Главное - все равно Христос...
   Ну почему я никогда не решаюсь спорить?
   ----------
   "Это про меня! - подумала я с огорчением, наткнувшись в книжке на слова отца Александра: "Костяк без мяса - это плохо, но в нем все-таки есть своя красота, а мясо без костяка - это же просто бесформенная груда".
   Православный
   - Все беды в России - из-за жидов! - доносится истерический вопль справа от дорожки. Там стоит стол, за ним собрались после литургии постоянные прихожане.
   - Это Анатолий Молодюк, - шепчет на ходу знакомая. - Он антисемит.
   Опять!..
   ------------
   - Жидовка! - крикнула мне вслед подружка во дворе.
   - Это такая национальность, - объяснила дома мама. Только не жидовка, а еврейка. Я еврейка, значит, ты тоже наполовину еврейка.
   "У меня другая национальность! - лелею я в постели сладкую мысль. Нет ничего лучше французских сказок. - Еврейка - это что-то вроде француженки. Значит, я все равно, что наполовину француженка!".
   Эдик
   - Я неверующий, - в который раз, как заклинание, повторяет Эдик. - Но вот случилось со мной такое на месте Нагорной проповеди, и теперь я знаю, что Бог есть.
   И в который раз Эдик истово кладет на себя крестное знамение.
   Он счастлив...
   ----------
   - Залив святой Елены, - с улыбкой говорит дедушка. Наша лодка проплывает большую выемку в береге пруда. Берег занавешен спускающимися к воде ветвями плакучих ив.
   - Залив святой Ирины, - снова улыбается дедушка, когда мы подплываем к следующей.
   Я Ирина. Рядом сидит моя старшая сестра Елена.
   Фанечка
   - Уезжайте отсюда... уезжайте... - бредит Фанечка, - пока нас всех здесь не расстреляли...
   Мы с ее сыном стоим над больничной кроватью.
   ***
   - А что мне сказать Богу? - спрашивает неожиданно Фанечка, и я оборачиваюсь в дверях.
   Сидит она изможденная, желтая, босые ноги свешиваются с больничной койки.
   - Скажите Ему, что вы Ему благодарны... - кидаю я, чувствуя, что у меня нет больше сил о ней думать.
   - Я тебя люблю... - слышу я уже из-за двери.
   ***
   - Зачем же я так сказала Фанечке? - жалуюсь на себя Володе. - Ведь благодарят на прощание... Может быть, отец Александр сказал бы что-нибудь вроде: "Поблагодарите Его за сегодняшний день"?
   - Но ты же не отец Александр! - отвечает муж.
   "Почему же я не отец Александр?" - ловлю себя неожиданно на странной мысли.
   ----------
   "Мы плохие свидетели..." - с удивлением остановилась я. Неужели отец Александр так говорил? Почему же я не запомнила ни одной общей исповеди? Я только плакала тогда от умиления.
   Рисунок
   Внезапно оборачиваюсь и вижу на асфальте - крест, кривыми линиями, мелом. Внутри креста - распятый человечек. На его круглом лице - перевернутая улыбка.
   И неожиданно я ощущаю жалость...
   ----------
   - А тебе жалко Христа, когда ты видишь распятие? - осмелилась я, наконец, спросить Асю.
   - Очень...
   - Отец Александр говорил, что это хорошо, а я никогда ничего не чувствую, кроме страха и смятения...
   Новалис
   С трудом переписываю готические буквы на современные до конца стиха. Я решила его перевести.
   "Maria glЭht?", - бросилось мне в глаза. И я восхитилась. Лучше я ничего не слышала по-немецки.
   Молящаяся
   Полно взоров сладостное Небо,
   молят ангелы с Лаурой и поют,
   и глаза мои, что прежде были слепы,
   видят дух ее, вступающий в приют,
  
   где пред алтарями утаенно
   петь всем ликам, Деве пламенеть,
   славя Сына сердцем умиленно,
   и Его в земном обличье зреть.
  
   Беспорочность на немых губах явилась -
   так, наверно, воскресает прах,
   эликсиром Неба исцелилась
   жажда мести другу на устах.
  
   Я лежал тогда в земной геенне,
   лаской смерть коснулася меня -
   то твое благое утешенье,
   о котором все молился я.
   Перечитываю в последний раз и пишу посвящение Петеру Оберхуберу, который так помог нам первое время в Мюнхене.
   ----------
   "Я очень люблю слова немецкого романтика Новалиса: "Человек - это мессия природы", - вспоминаю отца Александра.
   Батюшка тоже любил Новалиса!
   Костел
   "Наверное, все-таки костел..." - колеблюсь я и нерешительно толкаю тяжелую дверь.
   На меня смотрит слабо освещенная большая Дева Мария в короне. Она вся из раскрашенной керамики. На одной руке у нее Младенец, а в другой она держит скипетр. Царица и заступница!..
   Сажусь на деревянную скамью под сводом из арок, смутно напоминающим винный погреб. Девушка передо мной, молившаяся в молчании, поднимается со скамьи, слегка склоняет колено и выходит. Оглядываюсь и столбенею.
   По стенам крошечный храм обнимают большие керамические фигуры. Четырнадцать стояний - путь Христа от Взятия под стражу до Снятия с креста.
   Как я когда-то хотела их увидеть!..
   ----------
   Массивная дверь закрывается за мной медленно. Оборотившись, крещусь по-католически. Если придется жить в городе без православного храма, причащаться стану в костеле.
   Оглядываюсь в последний раз и вижу над головой прекрасную, похожую на таинственное колесо, готическую розу.
   Если бы был жив отец Александр, я бы никуда не уезжала...
   Платок
   Достаю свой розовый шелковый платок и кладу в сумку. Иду в церковь. Сегодня 9 сентября, день отца Александра, и на мне будет платок, который я тогда носила.
   Жаль, но в розовом, наверное, не хоронят...
   ----------
   Торжественный обряд завершен, и Лариса облачилась в подаренную мной белую сорочку. С огненными кудрями, в длинном белом полотне она похожа на ангела кватроченто.
   - В крещальной рубашке хоронят... - вспоминаю я немного некстати.
   - Но мы же еще поживем?.. - удивляется она.
   Молитва
   Опускаюсь на колени, радуясь, что теперь услышу главное: "И в нечаянии лежащую воздвигл мя еси во еже утреневати и славословити державу Твою".
   В тишине слышатся аккорды электрогитары из соседнего музыкального магазина, но до глубины, где заключены слова, они не досягают...
   Розы
   Большие нежно-розовые шары роз с лепестками, закручивающимися пелеринкой, на высокой деревянной решетке в немецком садике.
   ----------
   Сижу маленькой перед цветной тарелкой. На тарелке - крупные розовые шары роз, с лепестками, закручивающимися пелеринкой, на кусте, оплетающем высокую арку.
   Есть где-то райская страна...
   Туман
   Одинокое дерево выступает из тумана. И я знаю, что не слепа. Одинокая ворона приютилась наверху и клекочет и ворчит на туман.
   Зеленеет. Туман рассеивается. На темных лентах травы - ювелирные капли. Мой костыль твердо упирается в землю.
   Из тумана выплывают два потерявшихся гнома. Улыбка раздвигает крупные морщины старичка. Знакомое:
   - HЭfte gebrochen??
   - Sind Sie ein Arzt**? - целая фраза...
   -... auch...*** - и он кладет руку на свое бедро.
   У ног копна золотистой собачьей шерсти.
   - Golden?***!
   - ... Farbe*****...
   - Gute Besserung******! - старушка.
   Фонарь
   От света весело убегают тонкие белые полосы, и фонарь не может их удержать.
   Зашумело - и полоски кинулись в сторону.
   Все стихло. Игра закончена, и фонарь заболел своим тоскливо-тревожным больничным светом.
   А летом с фонарем играли осы. Только мельком глянула в окно, и мне запомнилась их бессмысленная пляска и захлестнувшее меня отчаяние. И сквозь молитву снова и снова: дз-з-з. От этого хотелось кричать, но я не могла заставить себя встать и закрыть окно.
   Осы горели на моем ночнике.
   Пугающие обугленные комочки целых полгода вырисовывались на освещенном стекле ночника, пока я не догадалась, как их оттуда убрать.
   Земля
   Пахнет землей.
   Вдали, за вспаханным полем - белые игрушечные домики с красными крышами и высокими красными трубами. Мелкие фигурки в ярких одеждах. Полотно кого-то из малых голландцев. Я внутри картины. Но меня это не восхищает и не ужасает. Асфальт под ногами настоящий, а земля носит свое имя: эрдэ.
   Молитва
   Мы молимся вдвоем.
   "Ты сказал нам: где двое или трое собраны во имя Мое, Я там среди них", - читает Лариса молитву отца Александра.
   И я чувствую, как молитва держит меня на своих крепких и радостных крыльях.
   Отец Александр
   Опускаю листок в ямку и засыпаю землей. "Пусть лежит в этой земле..."
   Здесь, в садике у моего немецкого дома, я посажу розу.
   ----------
   - Это с того места, у забора... - тихо произносит Слава. Мы стоим молча вокруг развернутого платка. На платке - осенние листья. Ровные, желтые, березовые... И один осиновый, прошлогодний, с комком красноватой земли.
   - А можно мне этот?.. - осмеливаюсь я
   На нем кровь убитого духовного отца.
   ***
   - Через пять лет меня убьют, - сказал отец Александр другу-священнику за пять лет до убийства.
   - Когда я буду стареньким, - говорил он кому-то, - Я буду разводить розы...
   Одуванчики
   Я так и не посадила розу.
   Но на том месте выросли привычные московские одуванчики.
   Ведь я сама точно такая!
   ? Дрозды
   ?? Надо быть всем довольным
   ? Посадки
   ** Блошиный рынок
   ? Сестра
   ** Не судите
  
   ? Змея
   ? Вера
   ** Да, да...
   ? Батюшка
   ? зеленый
   ? Вы красивые люди
   ** Это неважно
   ? Мария пылает
   ? Бедро сломали?
   ** Вы врач?
   *** тоже...
   ?*** золотая
   ***** цвет
   ****** Скорейшего выздоровления!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   3
  
  
  

29

  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"