Рослов Павел : другие произведения.

Первый в раю

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


   Глава первая
  
   Поезд мчался от Москвы на юг через сырые весенние перелески, распаханные поля, гомон соловьев. Поезд мчался по звенящим мостам над реками с масляно-черной водой, по изнасилованным донельзя рельсам, под низким небом, набухшим, как дойное вымя. Была ночь, и поезд мчался во тьму. Да, поезд мчался во тьму.
  
   Виктор Лукин лежал на верхней полке платцкартного вагона и старался поймать глазами прыгающий потолок. "Что я знаю об отце? - думал он, - что он с тех мест, откуда "есть пошла Русская земля"? Я и о тех местах ничего не знаю. Разве только то, что там была река Кунья..."
  
   ...Там была река Кунья, скачущая по гладким валунам, принесенных ледником со Скандинавии. На них можно было улечься во весь рост, когда припечет солнце, и тепло тогда шло с двух сторон: с неба и из нагретого камня.
  
   По быстрой реке сплавляли лес. В каменистых порогах застревало много бревен, и ребята вытаскивали их и слагали огромные, горящие до утра костры. Рыбу ловили без удочек, залезая рукой под камни, и пекли на огне, втыкая прутья в живое, шевелящееся серебро. Вокруг рос сосновый бор, темный и дремучий, и часто в сырых колеях лесных дорог можно было увидеть отпечаток босой, почти человечьей ноги, только с когтями, - это гуляли медведи.
  
   Август в том году был жарким. Год был сорок первым.
  
   Братья-подростки расталкивали и отправляли по течению черные, как головешки, бревна. Выныривая, об них можно было ненароком разбить себе голову. Мальчик помладше, продрогнув, вышел на берег греться у костра. Старший, шестнадцатилетний Василий, высокий, плечистый, красивый, пошарил под камнем рукой и вытащил крупную рыбину.
  
   - Борька! - крикнул он мальчику на берегу. - Лови!
  
   Рыба, извиваясь и блестя на солнце, плюхнулась на песок. Юркий Боря поймал ее и взял за жабры:
  
   - Смотри - налим! Печень отдашь?
  
   - Ешь. Я потом еще поймаю. - Василий подошел к костру, на ходу выжимая трусы.
  
   Боря воткнул в налима прут, заточенный с одного конца. Рыба забилась, но скоро стихла на жару костра. Подступающий к реке лес был тих и мрачен. Редкий шелест веток подчеркивал тишину. Вдруг шелест стал отчетливей, потом стало слышно, как ветки смыкаются за спиной бегущего человека. На берег выскочила Тонька, их десятилетняя сестренка. Почти задыхаясь, она сипло прошептала:
  
   - Немцы приехали!
  
   Боря подпрыгнул:
  
   - На великах?
  
   - На черных мотоциклах.
  
   - Во! Я ж говорил: они пешком никогда не ходят. У них машин полно. На крайняк - на великах.
  
   Василий бросил в черно-красные угли свой кусок налима и встал:
  
   - Тонька, мама где?
  
   - В лес убежала. Схватила квашню и побежала.
  
   - А документы?
  
   - Не, только квашню.
  
   - С квашней далеко не убежит. Тонька, знаешь, где мама? Пойдем. Надо же -- с квашней... - Его поразила конкретность, сиюминутность жизни. Он повертел в руках металлический прут, с которым обычно ходил на бои, случающиеся на ежегодных ярмарках. Ярмарки до войны устраивались на лугу у села: там продавались возы с душистым сеном, посудины с черным дегтем, кривые косы, похожие на татарские сабли, толстостенные аппетитные бочки, другие вещи, необходимые в быту, а по вечерам была гульба. Тонька взяла его за руку:
  
   - Вася, ты только с собой эту железную палку не бери... - Василий погладил ее льняные волосы. Прут он оставил под корягой на берегу.
  
  
   Глава вторая
  
   Их изба была большая - пятистенок. Раньше в ней жил поп. Его раскулачили и сослали, а избу отдали многодетной Марии Ивановне. Сарай был разобран красноармейцами еще в начале войны. Они привезли с собой зенитное орудие. Бревна от сарая пошли на блиндаж, который молоденькие солдатики вырыли в огороде. Они потоптали и раскидали едва проросшую картошку и скоро покинули село: у немецких самолетов появились другие маршруты, и здесь они уже не летали.
  
   Во дворе перед крыльцом стоял черный немецкий мотоцикл. Номер на переднем крыле мотоцикла торчал как петушиный гребень. На коляске был установлен пулемет с перфорированным кожухом. Спусковой крючок с двумя вырезами выглядел зловеще. Зубастая металлическая лента с патронами свисала в коробку. Коробка была наполовину пустой.
  
   Немец без кителя, в майке и подтяжках, ходил по двору и ловил кнутом кур. Он щелкал ремнем кнута и узким концом ловко цеплял кур за морщинистые лапки. Второй немец, ефрейтор, закинул автомат за спину и запихивал пойманных кур в корзину. Их там было уже три, они беспокойно квохтали от тесноты. Две непойманные бегали по двору. Еще один немец хозяйничал в избе. Он открывал и закрывал дверцы шкафов.
  
   Василий с бадьей, в которой пузырилась квашня, вошел во двор первым. За ним шла мама. Боря и Тонька держались за их спинами. Ефрейтор накрыл мешком корзину с курами, снял со спины автомат и направил его в сторону вернувшихся хозяев. Потом засмеялся:
  
   - О, матка! Яйки, сало, самогон! - Видно, за полтора месяца войны он это требование повторял не раз.
  
   - На вас сала больше, чем я за всю свою жизнь видела, - мама немцев не испугалась. Она была очень маленькой и худенькой. Смелые слова не вязались с ее обликом. Впрочем, немцы не старались ее понять. Ефрейтор опустил автомат и изобразил руками доение коровы:
  
   - Матка, мильх! Пит, пит!
  
   Он сделал вид, что пьет из горлышка кувшина. Немец в майке и подтяжках поймал очередную курицу и понес к корзине. Марья Ивановна дернулась ее отнять, но Василий остановил мать за руку. Неожиданно немец щелкнул кнутом, поймал Василия за ногу и дернул. Мальчик упал, уронив бадью. Мама подняла его, а потом на коленях стала собирать квашню, кидая комья пыльного теста в посудину. Поднявшись, Василий зло посмотрел на немца:
  
   - Мама, не надо, оставь.
  
   Немец погрозил ему кнутом. Мама продолжала ползать по земле:
  
   - Ничего, сыночка, съедим.
  
   - Не о том я, мама. Немцы над нами смеются.
  
   - И пусть их. Вон какие они толстые. Все равно такие долго тут не протянут.
  
   Выловив кур, немцы пошли в дом. Немец в подтяжках обернулся на крыльце и сказал, указывая кнутом на блиндаж: "Ви спит в подваль". Куры сквозь прутья корзины смотрели на хозяйку прощально. Боря подождал, когда немцы закроют дверь и сказал, хорохорясь:
  
   - Вот чем напугал! А мне в блиндаже даже больше нравится!
  
   - Скоро холода придут, - Марья Ивановна не улыбалась.
  
   Василий нагнулся и растер побитое кнутом место:
  
   - Может, к холодам наши вернутся. Взяли б в саперы! Минами фрицам ноги поотрываю.
  
   - Сыночка, не жалко? - Мама присутствие духа не теряла. Пошутила даже. - Ножки у них тонкие, курячьи... Животы наели, а ножки тонкие...
  
   - Не жалко.
  
   Мама отдала старшему сыну бадью с квашней и пошла в избу. В избе всегда было чисто, прибрано. А сейчас немцы резали кур и перья летали по горнице, как снежинки. На столе рядом с тушками была кучка из пяти отрезанных голов. Немцы ощипывали тушки. Марья Ивановна подошла к красному углу, перекрестилась и попыталась снять одну из икон. Ефрейтор вскочил и схватил ее окровавленными пальцами за запястья:
  
   - Матка! Самогон, матка!
  
   - Давно без мужа живу. Нет самогона. - Чтоб немец лучше понял, она крикнула: - Нет самогона!
  
   - Найн самогон, найн Гот!
  
   Немец в подтяжках, продолжая ощипывать курицу, подтвердил:
  
   - Нет самогон, нет досики с Бог!
  
   - Значит, не отдашь? - Марья Ивановна освободила руки от немецких пальцев.
  
   - Найн, матка. Найн.
  
   - Вот же троица поганцев! - сказала Марья Ивановна, уходя.
  
   Василий и Боря рассматривали немецкий мотоцикл. В коляске дремал немец, он был часовым. Тогда у немцев было много побед, и война им не казалась трудной. Изредка немец мутным взглядом посматривал на ребят, но его глаза быстро опять закатывались в сон. Василий насмешливо прошептал:
  
   - А ты говорил, что немцы сюда не доедут.
  
   - Так вон сушь какая стоит! Смотри, у них колесо коляски тоже ведущее. С такой техникой им даже наши болота нипочем.
  
   - Красивый мотоцикл, - Василий присел на корточки перед мотоциклом. Боря присел рядом с братом.
  
   - Красивый - не значит хороший.
  
   - Значит, - не согласился Василий. Потом спросил подбежавшую Тоньку. - Почему мама плачет?
  
   - Немцы икон в блиндаж не отдают. Самогон за них требуют.
  
   - Сдались ей иконы...
  
   - Может, найдем где самогону? - Боря был очень энергичным. Василий ответил не сразу:
  
   - Нее... Пусть сами ищут.
  
  
   Глава третья
  
   Лунный свет пробивался в блиндаж сквозь щели в дверях. Раньше этой дверью закрывали сарай. Мать помолилась на дверь, подошла к каждому ребенку, перекрестила и улеглась на нары у входа.
  
   Василий лег не раздеваясь. Он подождал, пока уснет мать, и вышел во двор. Во дворе было светло от белого лунного света. В мотоциклетной коляске дремал солдат, тот, который ловил кнутом кур. Пулемет был направлен в сторону леса и реки.
  
   Василий подкрался к открытому окну избы и осторожно встал на завалинку, стараясь не скользить. Всунулся по пояс в горницу и наугад достал из угла одну из икон. Когда он пытался достать еще одну, в его спину уперся автомат. Василий соскользнул с завалинки и обернулся. Немец вверх-вниз несколько раз покачал автоматом. Василий поднял руки вверх, не выпуская икону. Немец взял ее.
  
   - Ист досика с Бог?
  
   Василий молча смотрел на немца. Тот повернул икону к лунному свету и довольно долго рассматривал. Потом обыскал паренька, похлопывая свободной от автомата рукой по его дырявым карманам, отдал Василию икону и кивком головы велел поднять ее над собой. Он выстрелил, и склеенная из двух досок иконка развалилась. Почти сразу же из избы в кальсонах, но с автоматом, выскочил ефрейтор. Он быстро все понял:
  
   - Курт, ты с ума сошел! Мне как раз жена снилась.
  
   - Скучно на часах, Готлиб. Сменил бы.
  
   - Перебьешься теперь.
  
   Ефрейтор Готлиб рукой показал Василию на блиндаж. Мальчик пошел, изо всех сил стараясь не оборачиваться. Курт передернул затвор.
  
   - Хальт!
  
   Василий обернулся мгновенно, ожидая автоматной очереди. Но Курт снял с курка палец и поманил к себе паренька. В левой руке немца были иконы.
  
   - Цвай досика с Бог! Генуг?
  
   Василий взял иконы и ушел в блиндаж. Курт колом подпер за ним дверь. Он с удобством устроился в коляске мотоцикла, посмотрел на блиндаж, передернул затвор пулемета и дал очередь в сторону леса.
  
   - Держались бы вы подальше от дверей, - сказал Василий, забираясь в блиндаж. Вся семья толпилась у входа. - Немцам все равно куда палить.
  
   Утром мама на коленях молилась перед иконами. Расстрелянную иконку она сложила, как смогла. Она сказала:
  
   - Смотри, немец в Нечаянной Радости грешника прострелил. А мог бы... - И заплакала.
  
   Василий лежал с открытыми глазами и слушал, как мать молится за него, за Борю и четырех старших сыновей, которые уже воевали. Женщины эту молитву передавали друг другу, переписывали и заучивали наизусть:
  
   - Да приидут к нам времена мирные... Господи, сохрани сынов моих от летящей пули, огня, от смертоносной раны и напрасной смерти... Пресвятая Богородица, ты сама мать, прошу, как мать, огради их от всяких видимых и невидимых врагов, от всякой беды, зол, несчастий, предательства и плена...
  
   Из темноты веков с икон светились внимательные добрые глаза отмучавшихся ранее. Иконы были похожи на окна в тот свет. И отмолила Мария Ивановна самое для себя главное - все сыновья вернулись с фронта живыми. Нет, не невредимыми и не сразу, но живыми.
  
  
   Глава четвертая
  
   Красная Армия вернулась в начале сорок второго, гоня немцев от Москвы до самых Великих Лук. В сорок третьем Василия мобилизовали. Очень скоро его ранило, и форсировать Днепр вместе со своей частью ему не пришлось, что, как оказалось потом, было большим везением. Всех друзей и знакомых в его части повыбило. Много месяцев он провалялся в эвакогоспиталях. Рана осколком снаряда в затылок была тяжелой. Возвращаться на фронт было не страшно, но и торопиться туда не стоило. На медосмотрах он затаивал дыхание, слушая, что скажет врач: годен или не годен к строевой. Еще не годен - ну и ладненько.
  
   После госпиталя его отправили в учебку и выучили на танкиста-наводчика. В Ясско-Кишиневскую операцию пришлось воевать с румынами. После немцев воевать с румынами было совсем легко: и техники у них поменьше, да и как солдаты они так себе. Разве что кавалерия ничего: калараши воевали неплохо. В очередном марш-броске нагнали разъезд каларашей из семи человек. Они о чем-то спорили, собравшись в кружок.
  
   - Осколочным! - приказал Родькин, командир танка. На фронт он прибыл позже всех в экипаже - после десятилетки заканчивал курсы младшего командного состава. У него зудело пострелять. Василий навел удачно: попал в самую середку разъезда. Когда дым рассеялся, вокруг воронки были только конские и человеческие трупы. Родькин похвалил. - Молодца! Семерых одним ударом. Как в сказке.
  
   Их танк сломался как раз возле той воронки.
  
   - С такими темпами мы мамалыжников никогда не догоним, - проворчал Родькин.
  
   - Так двести километров отмахали, товарищ младший лейтенант, - ответил Василий. - Для наших танков это не хухры-мухры.
  
   - Для всех танков это не хухры-мухры.
  
   - Не, немецкая механика понадежнее нашей. А вот в бою их танки похуже.
  
   - Это Тигр тебе похуже?
  
   - Тигр получше. Его ничем не проймешь, хоть и попадешь куда надо.
  
   - Ладно, пошли посмотрим румын.
  
   Румыны и лошади лежали вповалку. Лошади умирали дольше людей. Пытаясь подняться, лошади обессиливали и затихали.
  
   - Погоди, - остановил Василия Родькин. - Лошадей семь, а трупов шесть.
  
   - Седьмой в воронке.
  
   Румынский сержант в воронке был еще живой. Он протянул руку в сторону, когда увидел приближающихся танкистов. Родькин приостановился: ему показалось, что румын тянет руку к автомату. Но раненый взял дрожащей рукой вывалившиеся кишки и стал запихивать их себе то ли в живот, то ли под окровавленный китель.
  
   - О, Мария! - хрипел он, глядя на русских. Его глаза вдруг стали отрешенными. - О, Мария!
  
   - Наверно, жену вспоминает, - сказал Василий подошедшему Родькину.
  
   - Надо бы его пристрелить, - ответил Родькин. - Все равно не жилец.
  
   Василий достал папиросы и закурил.
  
   - Надо его пристрелить, - продолжал Родькин. - Василий, у тебя при себе парабеллум? Я с собой ничего не взял. Только бинокль.
  
   - Какой парабеллум?
  
   - Какой, какой... Какой ты позавчера нашел. Пристрели его.
  
   Василий оглядел солдат и лошадей, которых пять минут назад он убил одним выстрелом. Смертей было очень много. Василий соврал:
  
   - Я тот парабеллум на папиросы обменял. Хотите, товарищ младший лейтенант? - Василий протянул Родькину аккуратно надорванную в уголке пачку папирос.
  
   - Врешь ты все, - Родькин взял папиросу. - Хотя правильно: пусть мучается. Румыны хуже немцев. Воевать не могут, а карателями - так с удовольствием. Пошли, слышу, что заработала коробка передач.
  
   - О, Мария! - слышали они, уходя. - О, Мария!
  
   - Жалко румына? - спросил Родькин, забираясь на танк.
  
   - Лошадей жальче.
  
   - На войне лошади всего лишь транспортное средство противника.
  
   - Для такой войны это плохое транспортное средство. Только душу раздирают.
  
   - И не жену он вспоминал, - сказал Родькин уже в танке. - Богородицу он вспоминал.
  
   - Видно, на чужой земле Бог никому не помогает.
  
   - Какой-то ты не такой: разбираешься кое в чем. Верующий, что ли?
  
   - Вроде бы, я неверующий, - ответил Василий.
  
   - И я неверующий. Но я знающий. А атеистом каждый быть должен.
  
   Но Василий уже тогда знал, что никому ничего он не должен. Постоянный гул в голове после ранения не давал ему забыть, что он никому ничего не должен. После госпиталя он и не скрывал, что не чувствует себя ничьим должником. Но оказалось, что это не так.
  
   Его вызвал к себе командир части. В богатом румынском доме на резном стуле, чуть в стороне от командира, сидел офицер из СМЕРШа. Командир части, пожилой худощавый полковник с желтым лицом, очень медленно и отчетливо, ударением выделяя нужные слова (незнакомый офицер даже поморщился) спросил Василия:
  
   - Ты же никогда не говорил, что немецкая техника лучше нашей?
  
   От одного слова зависела судьба Василия. Но радость от победы и фамильное упрямство в тот момент подавили инстинкт самосохранения:
  
   - Да любому дураку сразу видно, что их техника лучше! Взять хотя бы...
  
   Командир вздохнул и с сожалением махнул рукой. Как мог, он попытался спасти своего солдата. Не получилось.
  
   - За ним не только это, товарищ полковник, - сказал СМЕРШник, вставая. Он ни за что не упустил бы свою добычу. - Он был в окупации. А что он в то время делал, будем посмотреть.
  
   Василия не очень удивила абсурдность происходящего. За военные годы он многое увидел. СМЕРШники любили войну, как любят стрельбу в тире, когда стреляешь только ты. У них была другая война.
  
   Первым делом СМЕРШник снял с Василия золотые часы, подареные ему желтолицым полковником за меткий выстрел: как раз за тот румынский разъезд. Родькин тогда обзавидовался. Похоже, полковник узнал часы. Он взял их у СМЕРШника, повертел в руках, посмотрел на Василия и положил часы в нагрудный карман кителя.
  
   - Товарищ полковник, это вещдок, - попытался возразить СМЕРШник.
  
   - Это мое, - полковник ушел, не желая объясняться дальше.
  
   Глядя на город с непривычными линиями фасадов, Василий вспомнил свои слова: на чужой земле Бог не помогает. Ему было двадцать. Но он знал, что самое главное в своей жизни он уже сделал: он победил в этой войне и остался жив. Все события его дальнейшей жизни по значимости не стоили и одного военного дня.
  
  
   Глава пятая
  
   Обычно Виктор приезжал в Сборск к родителям два раза в год. В мае сеяли картошку, осенью ее собирали. А еще на зиму надо было напилить дров.
  
   Родители поселились в Сборске вскоре после войны. Тогда еще в лесу за рекой не обвалились глубокие окопы и сырые блиндажи. Инвалидов-мужчин было больше, чем здоровых, да и здоровые были какие-то побитые. Перед входом на базар играл на баяне ветеран с совершенно пустыми глазницами. Сосед по дому был без руки. У отца еле заросла вмятина в затылке. В городской бане маленький Витя видел фиолетовые шрамы, красные культи с наплывшим на спиленные кости мясом, ступни с оторванными пальцами...
  
   И сейчас городок был красив, но тогда, наверное, он был уютнее. Тенистые, прохладные садики позади домов были бесчисленными. Каменные дореволюционные здания с "архитектурными излишествами" на центральной улице возвышались над кособокими хатами. В горсаду, под огромными липами и каштанами, по выходным всегда играл духовой оркестр. Электричество было только в крупных учреждениях, и то его получали от динамо-машин, создававших своеобразный индустриальный фон, такой нелепый в этом тихом, спокойном месте.
  
   Жизнь отца представлялась Виктору в отрывках. Причем не всегда в главных и "судьбоносных". Рассказы о коллизиях боев, которые Виктор мальчишкой требовал от отца, представления о войне давали мало. Это как в кино: чем больше, казалось бы, динамичных погонь, тем статичнее картина. Действие не развивается, ничего не становится понятнее.
  
   Прошлой осенью Виктор тоже приезжал. Они с отцом пилили дрова у сарая. Топорковы, отец и сын, работали рядом. Кора у сосновых бревен была красива, как кожура апельсинов. Топорковы в работе отставали, отец посмеивался. Ворчал под нос: "Это вам не мясо резать". Старший Топорком был хирургом, младший тоже пошел по медицинской линии.
  
   - Василий! - крикнул Топорков-отец. - Ты не хвастайся! У тебя практики побольше нашей. Небось, за десять лет столько дров наломал.
  
   - Все-таки за восемь, - отец перестал улыбаться. Вернее, улыбка на лице осталась, но, как бы сказать, без содержания.
  
   - Да какая разница: что восемь, что десять.
  
   Вот тут-то как раз и пропала даже улыбка без содержания. Потом Топорковы пили спирт, поставив бутылку и стаканы на чурку со свежим белым срезом. Угощали, но отец отказался. Работать с ним было приятно. Виктор вспомнил про случай с иконами. В перерыве, вытряхивая из кроссовок пахучие сосновые опилки, он спросил отца:
  
   - Как думаешь, почему немец тогда отдал иконы?
  
   Отец пожал плечами.
  
   - Не знаю. "Нечаянную Радость" он расстрелял не со скуки.
  
   - Может, верующим был? Там, рядом с тобой, немцев много было, - Виктор имел ввиду лагеря. Отцу не надо было пояснять. - Они верили?
  
   - Там никто не верил. Ни настоящие враги народа - немцы, власовцы и прибалты, ни назначенные. Верили, кто был фартовый - смог устроиться в шарагу или еще как. Крестились-то многие, но, я думаю, больше по привычке.
  
   - А на войне?
  
   - На войне верить - милое дело. Неужели не видишь разницу? В Сибири не во что было верить. Разве что в молитву матери. А самому откуда веры взять? Вот мать нас всех и отмолила: меня, Борьку, Тоньку, Ваню, Гену, Костю, Сашу.
  
   Никого их них Виктор не видел и толком не знал, где кто проживает. После войны их всех разметало по закоулкам Руси, и они стали Русью. Отец раньше виделся с ними. Как схоронили Марию Ивановну, почти перестали встречаться.
  
   - Значит, как-то по-своему верил.
  
   - Думай как хочешь, - ответил отец.
  
   "Ну конечно: "Молитва матери и со дна моря достанет", - при пилке дров только и оставалось, что думать. Виктор большим пальцем придерживал тело пилы. Пила стала горячей. - Если с языком усваивать такие истины, то в церковь ходить даже не обязательно. Можно считать себя неверующим и при этом знать, как в самом деле обстоят дела. А немец, скорей всего, в тот момент просто не выдержал испытания жестокостью. Такое "поражение" могло бы стать основанием для конечной победы. Но, как показало время, это "поражение" было случайным". Виктор досадовал, что не находит нужных и точных слов, чтоб рассказать, о чем он думает. Для отца "испытание жестокостью" значило не больше, чем фигура речи. Виктор усмехнулся: язык-то у него уже не тот.
  
   На следующий день они пошли на вещевой рынок. Отец остановился у лотка с куртками полувоенного покроя.
  
   - Интересно, она теплая? - Отец повертел тяжелую куртку. Продавец, усатый кавказец, насторожился и мгновенно включился в разговор:
  
   - Еще бы не теплая, дорогой. Со складов Северного флота.
  
   - Северный флот тоже разграбили? - пошутил Лукин.
  
   - Зачем разграбили. Конверсия. Знаешь такое слово?
  
   - Слово слышал. Кажется, оно что-то другое означает.
  
   - Оно означает, что твоему отцу холодно не будет.
  
   - Оно означает, что кто-то просто греет руки.
  
   - Почему только руки? Всего согреет.
  
   - Батя, примеряй. Давай пальтишко подержу.
  
   Отец снял пальто и отдал Лукину. На пиджаке радугой засияли разноцветные орденские планки. Кавказец с искренней восхищенностью зацокал. Отец надел куртку:
  
   - Ну как?
  
   - Отлично! - сказал Лукин и повернулся к кавказцу. - Сколько?
  
   - Ветерану полцены.
  
   Отец быстро снял куртку. Надевая пальто, ворчал:
  
   - Полцены, полцены... Скоро ветераны по пятаку пойдут. За пучок.
  
   - Он не то имел ввиду, батя... Дорогой, упакуй, пожалуйста. Вот деньги.
  
   Отец нес обновку со строгим, но радостным лицом. Он все еще был красив. Женщины, даже очень молодые, глядели на него с интересом. Одна их них, провожая отца взглядом, долго не могла скрыть улыбку - липкую, как сахарин. Лукин кивнул на нее и засмеялся:
  
   - Маме это не понравилось бы.
  
   - Такая толкотня никому не понравится, - отец сделал вид, что не понимает.
  
   У входа на рынок топтался невысокий охранник в камуфляже. Лукин несколько раз щелкнул зажигалкой. Она только искрила, пламени не было. Он попросил огонька у охранника. Тот достал зажигалку из нагрудного кармана и протянул Лукину. Над карманом чернела нашивка с желтыми буквами "Security". Отец не смотрел на охранника демонстративно.
  
   Это было всего несколько недель назад. Потом мама звонила и сказала, что отец в больнице, но кризис миновал. А сегодня утром...
  
   А сегодня утром Виктор проснулся от страшного сна. Это даже был почти не сон - до того явственно все ощущалось. Сначала он услышал шаги в коридоре, отчетливые грузные шаги, только Виктор не разобрал - по лестнице спускались или поднимались. Потом совсем рядом раздался голос: "Далеко ты забрался, еле тебя нашел". Виктор открыл глаза: рядом с постелью маячила мужская фигура. Она еще долго не сливалась с сумерком комнаты.
  
   С тяжелой головой Виктор встал, пошел на кухню и закурил. Никогда он не курил в такую рань, было без двадцати пять. Минут через десять зазвонил телефон. Из больницы сообщили, что - все.
  
   - Как это все?
  
   - Все. В четыре тридцать.
  
  
   Глава шестая
  
   Виктор курил и для начала пытался хотя бы определить порядок действий:
  
   - Командировку в Санкт-Петербург отменить и билеты сдать. Там же, на вокзале, купить билеты до Сборска.
  
   - Оформить отпуск.
  
   - Занять у начальства денег.
  
   - Собрать вещи. Черную сорочку. Паспорт. Больше, вроде бы, ничего не нужно.
  
   В метро спокойные люди заняты своим: читают, досматривают сны, улыбаются. Все правильно. В длинном офисном коридоре лицо набухает и краснеет, как помидор. Едва успеваешь скрыться за дверью. А в коридоре уже смеются. Все правильно. Каждый умирает в одиночку. Потом отпускает, и можно оформлять бумаги, отвечать по телефону и быть угрюмо-спокойным. Неожидано с кем-то в разговоре прорывается даже шутка. Смерть - это много бумаг, много денег и нелепое старание быть естественным.
  
   В ночном поезде пассажиры возбуждены отъездом. Все правильно: уезжать из беспокойной Москвы приятно. Каждый умирает в одиночку. Каждый умирает в одиночку, каждый-умирает-в-одиночку, каждыйумираетводиночку... Поезд, набирая ход, мчался от Москвы через сырые весенние перелески, распаханные поля, гомон соловьев. Поезд мчался по звенящим мостам над реками с масляно-черной водой, по изнасилованным донельзя рельсам, под низким небом, набухшим, как дойное вымя. Была ночь, и поезд мчался во тьму.
  
   Впервые Виктор приезжал в Сборск без удовольствия. Городок в одночасье перестал быть родным. Двухэтажный дом из серого кирпича казался пустым. Скамейки у подъезда удивляли своей невостребованностью. Хотя еще рано и холодно... Из первого подъезда вышел розовощекий Саша Топорков. Он спешил на работу, но остановился, увидев Виктора.
  
   - Сочувствую, - он протянул крепкую руку. - Сам понимаешь - тут ничего не скажешь. На каком кладбище будете хоронить?
  
   - Не знаю ничего... Хотя мама по телефону что-то про Красное говорила.
  
   - Все хотят на Красном. Но оно уже переполнено. Оттуда скоро покойники вываливаться будут, как из контейнера. Вряд ли разрешат. Хотя твоего отца любили. Кладбище - оно же бездонное. Ладно, до встречи.
  
   Виктор поднялся на второй этаж. К дверям квартиры школьники когда-то прибили ветеранскую звезду. Первоначально звезда была красной. Потом ее окрасили коричневой масляной краской, как и дверь. В доме был бардак. Разве что зеркала не забыли занавесить. Мама плакала на кухне. Напротив нее сидела незнакомая женщина со сберкнижкой в руках.
  
   - Ой, сынок, наконец-то! - Потом перебивая себя: - Я выписала доверенность на Марию Николаевну, познакомься, она снимет деньги. Из банка звонили, сказали, что нашли такую сумму. Нет денег в городке...
  
   - Денег снимать не надо. Пусть в резерве... Где отец?
  
   Мама заплакала и выбежала с кухни. Ответила Марья Николавна:
  
   - Хорошо, что вы приехали: надо кому-то распоряжаться. Отец в морге. Если деньги сегодня не снимем, завтра их уже не будет.
  
   - А что надо?
  
   - Во-первых, выбрать кладбище. Во-вторых, надо в педучилище - взять студентов и показать, где копать могилу. В-третьих, договориться со столовой о поминках. В-четвертых, отвезти гроб в морг и забрать отца. Похороны завтра.
  
   Это был конкретный план, а с планом легче. То, что план неверен, выяснилось потом. Но тогда казалось, что Марья Николаевна, работающая в храме, знает, как все надо делать.
  
   День был прохладным. Накрапывал дождь. Господи, как трудно выбрать место, которое навсегда. А на кладбище рядом с будущей могилкой камень с датой "1837 годъ". Все остальное съело время. Дел было много, времени мало. И во всех инстанциях:
  
   - Сочувствую.
  
   - Сочувствую.
  
   - Сочувствуем.
  
   Чиновница в управе тоже начала с сочувствия. А потом:
  
   - На Красном нет места. Однако, учитывая заслуги вашего отца... Но на Красном только для одного, вы меня понимаете? Больше никого нельзя будет... Вы же знаете: одного гроба не бывает.
  
   - Со смотрителем место согласовано. Да и... Пусть будет.
  
   Морг -- это одноэтажный блок из белого кирпича, стоящий поодаль от больницы. И в нем, оказывается, тоже есть окна, а на подоконниках стоят горшочки с геранью. Живые мирные цветы. Шесть студентов привезли гроб. Гроб сделали в мастерской педучилища. Преподаватель по труду был доволен своей работой. Один из студентов, контактный живчик, указал Виктору:
  
   - Справа - морг судмедэкспертизы, слева - больничный. Вам нужно в дверь, которая слева.
  
   Виктор угостил его сигаретой. Чуть помявшись, к открытой пачке потянулись остальные. В прихожей Виктор едва не споткнулся о носилки. На носилках лежал отец, прикрытый домашней простынкой, Виктор хорошо ее помнил. Трупная бледность и неподвижность лица, которое всегда было ярким и бодрым, поражали. Отец лежал на спине с чуть повернутой набок головой. По выражению мертвого лица читалось: "Витя, что ж ты так долго?".
  
   Это была правда - он бессознательно откладывал встречу с отцом. Хлопоты были необходимы, но к отцу надо было идти сразу же. Никогда нельзя откладывать эту страшную встречу.
  
   - Кто там? - Из кабинета вышел Саша Топорков. Он был паталогоанатом. Виктор только сейчас понял, почему Саша утром сказал: "До встречи".
  
   - Я вещи привез...
  
   - Будешь сам мыть-обряжать или как?
  
   - Наверное, ты это сумеешь лучше.
  
   - Но это не бесплатно.
  
   - Конечно!
  
   Саша назвал сумму и получил ее. Потом получил вещи: черный парадный костюм, новые туфли на толстой подошве, сорочку, белье. Саша с утра ждал Виктора. Если бы он получил гонорар утром, к приезду машины все было бы готово. А так он полдня просидел без дела, поругивая непутевых родственников покойного. Его кормила смерть, не оклад. И вот теперь Саша приободрился и энергично приступил к работе, которая, надо сказать, была не из приятных.
  
   - Бери носилки, где ноги, - скомандовал он. Носилки были тяжелыми. Почему-то мертвый тяжелее живого. - Покури пока на улице. Находиться здесь запрещено.
  
   Он покурил у входа. Студенты сидели на ступеньках и отвешивали друг другу подзатыльники. Утихомирились, увидев Виктора. Скоро вышел Саша и тоже закурил.
  
   - Мой-то тоже недавно умер, - сказал он.
  
   - А! Там был новый камень. Нам место определили рядом.
  
   - Ты гляди! И жили вместе, и похоронены будут вместе. Потом сбегаю посмотрю. Заморозку будешь делать?
  
   - Заморозку?
  
   - Чтоб запаха не было. Впрочем, погода прохладная. Может, и так простоит. Но на лицо масочку сделай обязательно. Советую, сделай. Заморозь всего, это будет лучше. Отец от сердца умер?
  
   - Острая сердечная недостаточность.
  
   - Так всегда пишут, чтоб отмазаться. Долечивать здесь не умеют. Я тело помыл и побрил. Пока не одевал, потому что... Сейчас хоть и холодный, но май. Умер-то он в жару. Боюсь, запашок пойдет. Ведь домой повезешь. Может, заморозочку все-таки сделаем?
  
   - Да.
  
   - Тогда пойдем со мной.
  
   - Это обязательно?
  
   Да. Чтоб потом не сказал, что вкачал слишком мало. Пойдем. - Виктор в очередной раз понял, что нельзя оставлять отца одного - очень уж одиноким и жалким он выглядел на металлическом столе. Его тело было без одежды - совсем беззащитном было тело. - Садись вон там, у окна, там легче будет дышать. Вот формалин. Понюхай, это настоящий формалин. Он у нас дорогой, поэтому и процедура стоит недешево. Здесь четыре бутылки. Посчитай, чтоб потом чего не сказал.
  
   Саша взял нечто вроде ножа и сделал на бедре отца надрез. Было удивительно, что тело на это никак не отреагировало. Показалось, что только теперь наступает настоящая смерть.
  
   - Сахарок у отца был?
  
   - Диабет?
  
   - Ну да...
  
   - Нет. Хотя нет - был в легкой форме.
  
   - Да я по жирку это вижу.
  
   Саша отрезал кусок плоти и бросил в таз. "Что он делает? Он на моих глазах режет отца, а я как будто все в порядке..." Виктор прислонился к холодной стене морга. Саша взял огромный шприц, почти насос, вскрыл бедренную вену и вкачал в тело первую порцию формалина. Лицо отца моментально преобразилось, стало розовым, почти живым. Только побрил его Саша плохо, на шее было много порезов.
  
   - Все сосуды работают. Вон как приободрился. Красивый у тебя был отец. Сейчас будет как живой. - Резко запахло формалином. Саша надел марлевую повязку и спросил: - Глаза не режет?
  
   - Нет.
  
   - У окна хорошо. А мне как бритвой по глазам. - С Саши ручьем тек пот. Он трудился, наверное, час и все время говорил. Ему было явно скучно одному на работе. - Твой отец воевал - вон сколько штопок. Хорошие штопки. Врачи во фронтовых госпиталях наблатыкались, практики хоть отбавляй. Сейчас так штопать не умеют. Наверно, отец многих поубивал. Ну, те уже давно стали землей и воздухом. Я в морге один... ходячий, вот и надумал в одиночестве, что все, что нас окружает, состоит из покойников. Я уже ем без аппетита. Не могу смотреть на еду: вижу сырые органы и фасции. - Саша рукавом стер со лба гроздья пота. - Человек может долго пролежать. Но если какой орган болел, быстро начнет попахивать. Вот недавно Мопа у меня был... Помнишь Мопу?
  
   - Конечно. Известный драчун. Гонял нас всех на танцплощадке.
  
   - С виду здоровый-здоровый! А печенка отказала. Пропил Мопа печенку, цирроз у него. Он раздулся, как пузырь. А родственники на заморозку денег пожалели... Да не пожалели! - поправил он сам себя, - не было у них денег. И запашок пошел уже в морге. Потом весь дом пропах. Под гроб таз с водой подставляли, да что толку. - Саша был мокрый и усталый. - А если покойник здоровый, то и в жару постоит. Без заморозки вряд ли долго простоит, но может. К тому же важно, что он ел перед смертью, что в желудке осталось... От всего зависит запашок-то этот. Теперь буду одевать. У тебя свечечки, венчик и письмо с собой?
  
   - Какое письмо?
  
   - Что в руки покойнику вкладывают.
  
   - Нет.
  
   - В церкви купить можно, еще открыто. Беги, пока я буду одевать.
  
   Отец значительно похорошел. Вид у него стал веселым. Ну, не веселым, а насмешливым, что ли. Будто он получил право насмехаться над всей этой возней на земле. Покидать отца не хотелось. Но в таких делах лучше не отступать от обычаев. Виктор пошел в церковь. Он слышал, как вышедший за ним Саша крикнул студентам:
  
   - Кто тут покойников не боится? - Студенты бросились в рассыпную. Остался только контактный живчик. - Эй, вы, заносите гроб! - крикнул вслед убежавшим Саша. - А ты, самый смелый, пойдешь со мной.
  
   "Итак, положение во гроб. Я это не увижу. Хоть что-то пройдет мимо".
  
   В полутемном храме за столом со свечками и иконками сидела Марья Николаевна. Она выдала все необходимое и спросила:
  
   - А читалка вам не нужна?
  
   - Читалка? Кто это?
  
   - Та, которая всю ночь будет Псалтырь читать над гробом.
  
   - Нет, не нужна.
  
   - Нет?
  
   - Нет. Батюшка уже ушел?
  
   - Да. Вот его телефончик.
  
   Ноги уже не ходят. Морг далеко - на окраине городка. Надо спешить. Отец выглядел великолепно. Порезы на шее Саша ему припудрил. Правда, с каждым часом они проступали все явственней.
  
  
   Глава седьмая
  
   Студенты еле втащили гроб в квартиру -- очень уж тесно в коридоре. Жить с таким коридором еще ничего, а вот помирать... Мама заголосила: "Васенька,Васенька!"
  
   Дом ожил. В дом вернулся хозяин, и всем стало легче. Отец в гробу был торжественным и немного ироничным. Мама постелила себе на диване, чтобы последнюю ночь провести рядом с мужем. Она задумчиво сидела у гроба и гладила отца. Порезы после бритья на его шее и подбородке стали очень отчетливыми. Мамино лицо в морщинах было похоже на сухую растрескавшуюся землю. Она говорила, не заботясь, слушает ли ее Виктор:
  
   - Смотри, какой отец красивый. Он и сейчас красивый. Я-то в сравнении с ним... Поэтому ревновала и скандалила. Бабы на него вешались. В больнице мы всю жизнь вспомнили. Как заново все пережили. После войны ему все казалось маловажным. Он говорил: "Вот она, жизнь - милая жена, кастрюля с картошкой, по праздникам колбаска. Я домой быстрее с работы бегу, если Витька из Москвы колбаски привезет..." А когда за окном больницы липа распустилась, он сказал: "Как я хочу жить! Ходить по городу, на дачу. И смотреть, как сады цветут, речка бежит... Ничего больше мне не нужно". Ты знаешь, как мы с ним познакомились?
  
   Виктор присел рядом и обнял маму. Конечно, он знал, как они познакомились. Этот рассказ повторялся не раз, и он знал его наизусть. Он представил маму студенткой. Ее студенческая фотография, сколько Виктор себя помнил, всегда стояла на пианино. Мама на ней была в матроске.
  
   - Не могу говорить, слова забываю, - вздохнула мама. - Сынок, принеси мой дневник.
  
   Виктор достал из шкафа обычную школьную тетрадку. Сверху лежала пачка "Казбека". Отец давно не курил, папиросы держал для гостей. Виктор отодвинул "Казбек" вглубь полки и услышал, как стучат мундштуки папирос об картонные стенки и шуршит высыпавшийся табак. Мама надела очки, тут же сняла и отдала тетрадку Виктору:
  
   - А читать, оказывается, не могу тем более. Почитай сам, это где-то в середине.
  
   "Святые люди, - подумал Виктор. - Мне бы в голову не пришло свой дневник даже издали показать кому-либо". Скрепки в тетрадке давно отвалились, мама сшила ветхие листочки нитками. Тетрадка была тонкой и не вся исписана. Все читалось хорошо, у мамы был отличный почерк. Почерк со временем почти не изменился: остался почти школьным. Число и месяц она писала посреди строки. Года пришлось реконструировать. Некоторые фразы надо было додумывать - дневник был начат еще ребенком. Личным дневником тетрадку назвать было трудно. Ничего интимного в нем не было. События, которые происходили, наверное, казались такими огромными, что интимное представлялось несущественным. Виктор читал не все подряд.
  
   Двадцать первое августа (1941 года, г.Плесков -- Виктор восстановил дату по содержанию записи).
   Нам дали две подводы. Другие эвакуированные возмущались. Говорили, потому что для семьи предрика. А мачеха сказала, потому что восемь детей. Лучше бы пешком. Мачеха закрыла дом на замок. На калитку тоже повесила замок.
  
   Виктор когда-то заглядывал в эти записи. Без рассказов и комментариев родителей они были малопонятны. Перед глазами замелькали картинки войны. Короткие фразы дневника были только отправными точками для картинок. Вот перед глазами мелькнула девочка, стыдящаяся двух подвод, которые везли их вещи к эшелону. Некоторые семьи не смогли эвакуироваться. Возмущение казалось справедливым, и стыд был понятен. Но ведь и семью председателя райисполкома нельзя было оставлять в оккупации. Совершенно ясно, что ждало их по приходу немцев.
  
   Четвертое сентября (1941).
   В Борихино выдали фуфайки, одеяла и чайник. Борихинский дед увидел нас с вещами и показал на старую березу. Сказал: "Немцы придут и на этом дереве вас всех повесят". Мачеха приказала никому не говорить, что отец коммунист. Еще чего! Мимо березы проходить страшно. Мы ее обходим.
  
   Когда-то Виктор поинтересовался дальнейшей судьбой этого страшного деда. Мама не помнила. Сказала, что он исчез. То ли на него кто-то донес и его убрали, то ли он сам понял, что немцев не дождаться и лучше молчать в тряпочку. Наверное, у деда имелись причины быть злым: не из пустой сварливости он радовался возможному приходу немцев.
  
   Восьмое ноября (1941).
   В поле искали невыкопанную мерзлую картошку. Дома выдавливали слизь из кожуры и варили. Сваренное было твердым.
  
   Мама каждое утро ходила за молоком в райцентр Сипягино. На их семью выдавали по два литра молока. Иногда давали крупы и комбижир. Маме было странно получать продукты в магазине и ни за что не платить. Она даже не помнила, что где-то расписывалась. Раз ухажер из местных ее толкнул, и она пролила молоко. Пришлось подсыпать снега: мачехе не объяснишь. Мама, когда что-то неладилось, напевала:
  
   Как сипягински ребята
   Издали как короли.
   Подойдут они поближе -
   Настоящи кобели.
  
   Двадцать восьмое ноября (1941)
   Приезжал папа. Он ждал на крыльце школы, пока шел урок биологии. Учитель -- эвакуированный профессор из ЛГУ. Буду поступать только в ленинградский институт. Папа ждал на крыльце и дремал, прислонясь к стене школы. Он танкист. Потом пошли с ним к мачехе. Папа шутил, что дети у нас в семье трех родов: "мои", "твои" и "наши". Мачеха еду делит всегда поровну. Я папе это сказала, хоть он и не спрашивал. "Нюра, по-другому сейчас не выживешь, злой ты или добрый. Она понимает".
  
   Мама говорила, что в школе преподаватели были по всем предметам. Наверное, эвакуированных было слишком много, и надо было их чем-то занять.
  
   Пятнадцатое июня (1942, Плесков).
   Вернулись из эвакуации! Конечно, замков не было ни на калитке, ни на доме. Могли бы вернуться раньше - Плесков освободили еще 21 января. Но из Борихина не отпускали, пока занятия в школе не кончились. Город после немцев испуганный и грязный. Вымыли дом. Алька Безверхова не уезжала. С фашистами не боролись. Алька сказала, что немцев почти не было и не с кем было бороться. Начальство было из горожан, все друг друга знали.
   Ходили купаться на озеро. Когда шли по лугу, появились немецкие самолеты. Мы спрятались в ивняке, а Алька не пряталась. Она сказала, что немцы с самолетов уже по детям не стреляют. И правда - не стреляли. Наверное, стали беречь патроны.
  
   Видно, маме помнилось, как несколько раз бомбили эшелон с эвакуированными. Виктор пытался определить маршрут эшелона, но точными были только пункт отправления - Великие Луки и пункт назначения - восточный район Калининской области.
  
   Шестнадцатое июня (1946, Плесков)
   Мачеха мешает готовиться к выпускным экзаменам. Папа демобилизовался и опять предрик. Он больной и быстро устает. Лицо у него такое же желтое, как золотые часы, которые он никогда не снимает.
  
   Виктор представлял, как экономная мачеха, не говоря ни слова, заворачивала фитиль керосиновой лампы. Деду не хватало сил навести в семье порядок. Мама мечтала уехать учиться в Ленинград.
  
   Двадцать первое июля (1946, Ленинград).
   На вокзале спросила милиционера, как попасть на Загородный проспект. В подворотне смуглые люди продают грецкие орехи поштучно. Дорого. Тетя Поля глухая. Вместо звонка у дверей лампочка.
  
   Мама привезла с собой картошку, морковку, лук и курицу. Курица в дороге протухла. Тетя Поля (сестра мачехи) выкинула ее в окно, а вечером они пошли искать курицу. Нашли только дохлую кошку. Дворы еще были грязными и захламленными. Тетя Поля вспомнила, что в блокаду во двор из окон выбрасывали умерших. На другое сил не было. Когда ее муж умер, она сделала, как все. Они потом вдвоем много раз ездили на кладбище, к общей могиле. На холмике стоял самодельный крест из елки с неочищенной корой. Тетя Поля искала на нем фамилию мужа и никогда не находила. Она отдирала от креста кусок коры и писала фамилию без инициалов. Никогда не забывала брать с собой химический карандаш. После кладбища их губы всегда были синими от этого карандаша.
  
   Первое сентября (1946, Ленинград).
   Поступивших на биолого-почвенный факультет ЛГУ поздравил сам ректор - Александр Алексеевич Вознесенский. Он представителен, густые волосы зачесаны назад. Он такой умный, что я чуть не заплакала от восторга.
  
   Наконец появилась известная фамилия - Вознесенский. Собственно, из-за него и его брата Николая родиной Виктора Лукина стал южный город Сборск, а не Плесков или Ленинград. Виктор пролистал несколько страничек дневника.
  
   20 апреля (1949, Ленинград)
   На заседании партийно-комсомольского актива стоял вопрос об исключении Вознесенского из партии. Все молчали. Я вышла на трибуну и сказала, что знаю Александра Алексеевича как честного коммуниста и прекрасного преподавателя. Больше никто не выступил.
  
   Потом в коридоре Вознесенский проходил мимо мамы. Она развернулась к нему, мечтая поговорить с человеком государственного масштаба, и заранее улыбалась. А он прошел мимо. Только глаза на нее скосил, даже голову не повернул. Сказал очень тихо: "Воробьева, спасибо". Он шел один. Раньше за ним всегда был хвост из деканов и других официальных лиц. Виктор представлял, как обидилась мама, хотя дело было только в том, что Вознесенский боялся утянуть ее за собой в пропасть, которую он уже ясно видел перед собой. Недавно, в марте, его брат Николай был снят со всех постов и выведен из Политбюро ЦК. Летом Александра Алексеевича тоже ожидал арест. Неизвестно, были к нему вопросы на предмет Воробьевой, получил ли он за нее на допросах лишние побои, вспоминал ли он сам когда-либо наивную девушку? О братьях Вознесенских мама долго ничего не знала.
  
   1 августа (1952, Плесков)
   Утром приходил красивый молодой человек, представился Василием Лукиным и спросил полковника Воробьева. Странно: папа давно уже носит пиджак.
  
   Виктор этот день представлял так. Мачеха крикнула:
  
   - Пусть у нас подождет!
  
   Она в любом молодом человеке была готова увидеть жениха для падчерицы. Маме было стыдно. Она была в то время аспиранткой и считала, что ее удел - только наука. Наверное, Василий и дед обнялись при встрече. Дед за ужином был очень разговорчив, Василий больше молчал. Они вспоминали войну и людей, которых знали оба.
  
   - Родькин стал большим человеком, - рассказывал дед. - Книги пишет.
  
   - Я давно знал, что он писатель, - ответил Василий. Дед насторожился:
  
   - Надеюсь, ты его искать не собираешься?
  
   - Искать не буду.
  
   - Ну и правильно, что все забыл.
  
   - Я ничего не забыл. Просто искать не буду.
  
   - Хоть так. Да! Вот твои часы, - дед снял с руки золотые часы, с которыми никогда не расставался. - Всегда думал, что у меня что-то есть для тебя, если встречу. - Василий отрицательно покачал головой, но дед крикнул: - Не сметь отказываться!
  
   - Есть не отказываться, - Василий неумело надевал часы. Мама помогла ему застегнуть ремешок, мачеха ее подзуживала.
  
   - Ты их помнишь? - спросил дед.
  
   - Хорошо помню. Радовался, что они вертухаям не достались. Спасибо.
  
   - Часы правильные, - сказал дед. - По ним в Плескове время сверяют. Перед сном пройдись, проветрись. Нюра, покажи Василию город.
  
   Они гуляли, и так получилось, что мама без вопросов все рассказала о себе. Она чувствовала, когда Василий слушает особенно внимательно. Ей казалось, что биология будет для него темным лесом. Она даже пыталась объяснить некторые термины, когда речь зашла о генетике. Но он кивнул:
  
   - Знаю. Мендель, дрозофилы, зиготы.
  
   Мама удивилась:
  
   - Вы так долго были оторваны от... от научных источников, - ей в разговоре с человеком со сложной судьбой приходилось подыскивать нужные слова. - Откуда вам известно?
  
   - Слушал некоторые профессорские дебаты.
  
   - И все понимали?
  
   - Не все, - он улыбнулся. - Но все понятно, когда самому рассказчику все понятно.
  
   - Много видели... рассказчиков?
  
   - Достаточно. Не один вуз можно было укомплектовать.
  
   - Видно, никто за них в свое время не заступился. А ведь можно было отстоять. В нашем университете одна принципиальная студентка спасла очень хорошего ученого. Вознесенского.
  
   - Александра Алексеевича?
  
   - Как? Разве он... оказался с вами?
  
   - Вы ничего не знаете? Его убили вместе с братом.
  
   - Кто убил? - мама была поражена.
  
   - Применили высшую меру по Ленинградскому делу. Ради них вышку вернули. Поэтому нам про это дело все было известно. Студентка доучилась?
  
   - Да...
  
   - Видно, тогда им нужен был другой калибр.
  
   Мама на "другой калибр" обидилась. Домой они вернулись молча.
  
   12 августа (1952, Плесков)
   Василий живет в Сашиной комнате. Брат после операций уже не встает. Василий ему помогает. Папа хлопочет по его трудоустройству. Село, в котором Василий родился, недалеко от Плескова. Он туда ездил и видел брата Борю и сестру Антонину, которые "расплодились не хуже дрозофил". Теперь собирается разыскать и навестить братьев. Мачеха ему рада. С папой сегодня был серьезный разговор.
  
   Этот разговор пересказывался неоднократно в разных вариантах. Скорей всего, дед как бы между делом спросил маму о Василии. Она ответила, что он при необыкновенной чуткости бывает очень нетактичен. Дед попросил прояснить, и мама рассказала, как он обидел ее "не тем калибром". Слово за слово, и пришлось все выложить про выступление на собрании по исключению Вознесенского. Раньше мама об этом молчала: во-первых, чтоб не хвастаться настоящим поступком, во-вторых, она чувствовала, что огорчит деда. А он:
  
   - Ты что, на Соловки захотела? Чтоб больше никогда... Слышишь, никогда и нигде чтоб больше не выступала! - Дед не кричал, он шептал, даже шипел.
  
   - Разве я была не права?
  
   - Так. Ни в какой Ленинград... Ни в какую аспирантуру ты не поедешь. - Дед хорошо знал, что процессы по Ленинградскому делу еще шли. - Тебя, кажется, после университета в Сборск приглашали? В педучилище?
  
   - Да. Но я хочу заниматься научной работой. Да и время уже прошло, не ждут меня в Сборске.
  
   - Специалиста с университетским образованием ждут всегда и везде. Аспирантуру закончишь заочно. В Сборске у меня знакомый, он поможет.
  
   - Но, папа...
  
   - Нюра, я тебя никогда не учил держать язык за зубами. У самого не всегда получается. Ты знаешь, каково ощущать, что ты дорогому человеку ничем не можешь помочь? У меня с Василием такое уже было. Так что без разговоров: в Сборск.
  
   Дед ругался редко. Тогда ругался.
  
   10 декабря (1952, Сборск)
   Приехал Василий Лукин и сделал предложение. Я написала папе, что Василий мне нравится, но его биография не без вопросов. Папа ответил, что если бы он не был уверен в Василии, то никогда бы и не дал ему мой адрес. Они вместе воевали, и после войны Василий, в отличие от некоторых, не изменился. Так что дело за мной, а он "за". Мы расписались, Василий из "Дома колхозника" переехал ко мне, и мы поужинали. Вот такая была у нас свадьба.
  
   Дальше шли записи о хлопотах по реабилитации отца после двадцатого съезда. В дневнике не было даже вымаранных слов и строк. Все интимное не упоминалось вовсе. Наверное, это была своеобразная самозащита. Люди оставались людьми, но каким образом и что при этом чувствовали - надо было только догадываться.
  
  
   Глава восьмая
  
   Утром, проснувшись, Виктор не сразу понял, что все происходящее -- правда. Потом было много таких пробуждений. Мама до сих сидела у гроба. Виктор взял пакет, скомкал его, сунул в карман брюк и стал обуваться.
  
   - Ты куда, сынок? - спросила мама.
  
   - На могилку. Надо земельки набрать. Священник посоветовал.
  
   - Сходи, сынок. Некому, кроме тебя. Даже помолиться некому. Ой, подожди! - Мама достала из кармана носовой платок и развернула его. - Вот часы отца. Они у него еще с войны. Теперь носи ты.
  
   Виктор положил часы вместе с платочком в карман черной сорочки. Она висела на стуле, дожидаясь его возвращения с могилки. Виктор думал: "Отец верил в молитву матери. Теперь мама верит в молитву сына. А где все это взять? В такие дни внутри как бы и нет ничего. Наверно, именно это имел ввиду отец, когда говорил, что в лагерях никто не верил. Он с выжженной душой жил восемь лет. Ожил только потом. Говорил, что сперва что-то булькнуло в памяти. Пока не булькает ничего".
  
   Утро было хмурым, слегка накрапывало. Смотритель на кладбище его успокоил: "Так всегда - небо чуть поплачет по покойнику, а потом все образуется". Могила была вырыта между склепов - крепких подземных домов из красного кирпича. Земли было мало, в основном битый кирпич. Еле удалось набрать полпакета рыжей землицы. Виктор немного удивился: могила была вырыта совсем не там, где вчера указал смотритель. Но он не придал этому значения. Он сломал прут и измерил им ширину могилки. Длина была достаточной, а вот ширина... Дома, стараясь, чтобы его беспокойства не замечали, он приложил прутик к гробу. Оказалось -- впритык. Он надел черную сорочку и вышел покурить во двор.
  
   Со стороны улицы, ведущей к кладбищу, показалась взволнованная Марья Николаевна. "Лишь бы не сказать "Доброе утро", - подумал Виктор. Когда женщина подбежала к нему, он все-таки сказал:
  
   - Доброе утро... - и осекся.
  
   Она не заметила нелепости приветствия и зачастила:
  
   - Я в милицию пойду! Представляете, Топорковы вчера закопали нашу могилу!
  
   - Как! Я был там сегодня, могила есть.
  
   - Они новую вырыли, подальше от своей.
  
   - Зачем?
  
   - Чтоб самим ложиться со своим отцом. Они никакого права не имеют на Красное кладбище. Я пойду в милицию.
  
   - Смотритель знает?
  
   - Он им сам помогал копать и закапывать. Нам уже не успеть вернуть могилу на место.
  
   - Хороним в новой. В принципе, она почти там же. Все разборки отложим на потом. Маме ничего, пожалуйста, не говорите.
  
   - Все равно я это просто так не оставлю
  
   - Потом, потом.
  
   Окна в квартире Топорковых были плотно занавешаны. Никто из их семьи не показывался во двор несколько дней. Много позже, через год, Виктор курил на той же скамье у подъезда, задумавшись. Вдруг кто-то тронул его за плечо. Виктор вздрогнул и услышал:
  
   - Не бойся! Это я - кладбищенский вор.
  
   Саша Топорков так и остался круглолицым, разве что нос вытянулся.
  
   - Ты о чем? А! Да я уже забыл...
  
   - А я не забыл. - Саша ухватился за спинку скамьи и неуклюже сел, вытянув в сторону правую ногу.
  
   - Что так?
  
   - Да хана мне, хана! Я уже тогда есть не мог: тухлый ливер мерещился в тарелке. А лечить здесь не умеют. Это нигде лечить не умеют. - От него шел неприятный запах. Виктор старался не дышать. - Формалин крадешь - для себя. Значит, и место на кладбище тоже... Знал же: одного гроба не бывает, себе же рою! Эта дрянь к нам как-то через мозги приходит.
  
   - Ты просто впечатлился и переволновался. В областной был?
  
   - Не нужны мне врачи, я сам врач. Ладно, докурил и иди. Я один на солнышке погреюсь. Там-то холодно. Я там уже бывал - в своей могилке.
  
   - Да брось! Если б что серьезное, ты давно б там прописался. Эта дрянь в твоих мозгах, сам же сказал. Тебе в рай еще рано.
  
   Но это все будет через год.
  
   А сейчас священник, расставляя на столе у гроба иконы, попросил убрать медали:
  
   - Святые изображения не могут стоять рядом с безбожниками, - он кивнул на чеканные профили Ленина и Сталина на медалях.
  
   Подушечки с медалями Виктор сложил на подоконник. Орден Славы за Ясско-Кишиневскую операцию блестел за тюлевыми занавесками. Виктор слышал, как Марья Николаевна извинялась перед священником:
  
   - Батюшка, простите! Забыла их предупредить о медалях.
  
   - Пустое, - очень тихо ответил священник.
  
   - Мой грех, мой, - не унималась женщина. - Медали ведь за убийства!
  
   - Не о том говорите, - шептал священник, надевая епитрахиль. - Спаситель был распят с разбойником, который только на кресте покаялся. Думаете, он в храм ходил? Нет, он грабил и убивал. Но ему было сказано: "Сегодня же будешь со Мной в раю!" Первый в рай вошел разбойник, Марья Николаевна. А новопреставленный...
  
   Его шепот стал неразборчивым.
  
   Служба была рассчитана по минутам: в два вынос тела. Священник читал отчетливо, и слова молитв были самыми нужными в тот момент словами. А потом он вдруг запел:
  
   Дети мои, не забывайте меня.
   Внуки мои, не забывайте меня.
   Родные мои, не забывайте меня.
   В молитвах своих поминайте меня.
  
   Стихи были такими простыми и понятными, что все -- мужчины и женщины, бывшие в комнате, заплакали. Священник пропел стихи три раза. На улице было пасмурно, в комнате горел свет, периодически гаснущий по неясным причинам.
  
   Четыре молодых преподавателя педучилища подняли гроб. Священник спускался по лестнице первым и пел. Когда вышли на улицу, грянул духовой оркестр. После тишины в доме это показалось невыносимо громко. Все вздрогнули, и женщины заплакали еще раз. Двор был заполнен людьми. Отца все-таки многие любили.
  
   Гроб поставили в кузов машины с откинутыми бортами. К кабине были прислонены сосновые ветки с красно-черными лентами. Ленты были аккуратно расправлены, надписи читались хорошо. Потом они немного сбились при тряске. Машина поехала по улицам, которыми отец всегда ходил на работу. У здания педучилища машина с минуту постояла. Мама шла, еле успевая за машиной. Когда машина увеличивала скорость, ей приходилось бежать. Виктор шел один.
  
   Потом было тесное кладбище, короткий, почему-то необходимый митинг - слова, которые не запомнились. Было заметно, что выступавшие говорили, на самом деле, о себе. Виктор слышал не их, а тиканье отцовских часов в кармане сорочки. Часы исправно шли много десятилетий, хотя время у отца отобрали давно, еще в доме богатого румына.
  
   Страшные, некрасивые усилия оттащить маму от гроба: "Не прикасайтесь ко мне! Не прикасайтесь ко мне! Васенька! Ва-а-асенька!" Удары молотка по гвоздям, предварительно вставленным в крышку гроба. Два молодых преподавателя опускают в кирпичную могилу гроб на длинных полотенцах. У каждого по горсти кладбищенской земли. Студенты с лопатами готовы к работе. Шепот Марьи Николавны: "Теперь уходите, сейчас начнется стук, это ужасно". Земли мало, поэтому быстро по крышке застучали битые кирпичи.
  
   Наступила смерть. Но из покинутой могилы, казалось, минуя уши прямо в душу несется: "Родные мои, не забывайте меня!"
  
   Часы в нагрудном кармане отстукивали время. Чужое для отца время. Отец не имел никакого отношения к этому времени. Виктор вынул часы из кармана и застегнул на запястье ремешок. Рука была рыжей от кирпичной крошки. Пылинки были как секунды - сухими, жестковатыми, неуловимыми и просыпались сквозь пальцы.
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"