Рыбакова Лидия Вячеславовна : другие произведения.

Сны и сказки старого дома

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    если не мешать историям происходить - они всегда происходят...


   Сны и сказки старого дома
  
   1. Патефон
  
   Жили мы в старом доме, выстроенном даже прежде, чем наш город стал городом. Все, конечно, там были знакомы: аэрологи, дирижаблисты, все работали вместе и жили - вначале в бараках, потом в коммуналках этой пятиэтажки. Тогда их, домов, всего-то было, по пальцам перечесть - в лесу и болоте. Едва ли не хворост стелили по улицам, чтоб пройти... ну, ладно. Все, короче, знали друг дружку, как облупленных.
  
   И вот проживала на пятом этаже семья. Она в столовке работала, он в мастерских при эллинге. И всё время жена жаловалась: ах, он задерживается, ах, по воскресеньям выпивает (по чести сказать - я его сроду пьяным не видела, а с чересчур блестящими глазами - единожды, у моего отца на дне рождения), ах, то, ах, сё. В общем, её послушать - не мужик, а горе и недоразумение.
   И вот как-то плакалась она таким манером на скамейке у подъезда. Дело было летом, вечером в субботу, - тогда это ещё рабочий день был, кажется.
   И толковала-то соседке со второго этажа. Милой, ещё нестарой светленькой спокойной женщине, у которой муж был то ли летун-испытатель, то ли аэронавт - мала я была, точно не скажу. Короче, погиб он ещё раньше, я даже его и не помню.
   И вот первая своего кроет на все корки, и в какой-то момент заявляет:
   - Вот отдала бы не глядя, абы не за так!
   А вторая ей, вроде шуткой:
   - А давай! Что ты хочешь, я заплачу.
   Та возьми, да и ляпни:
   - Сто рублей и патефон!
  
   А надо сказать - патефон один был во всём доме, предмет многих вожделений. И как праздник какой - вдова выносила его во двор, и все танцевали. Взрослые, конечно. Мы, мелкота, больше из-за кустов боярышника глазели, стеснялись.
   Вдруг вдовушка встаёт и говорит:
   - Я сейчас.
  
   Минут через пять возвращается, запыхавшись - с патефоном, и деньгами (потом говорили - не сто, сто пятьдесят принесла), и своим выходным шёлковым платьем: ещё довоенным, ни у кого такого не было. И отдаёт обалдевшей поварихе.
   А потом разворачивается - и в подъезд.
   Та посидела ещё. С самым непонимающим видом. Да и тоже пошла.
   Вот так...
  
   А где-то через часок - мужчины гурьбой шли домой. Уж чего так поздно и все вместе - откуда знать! Может, запуск был, или ещё что, я тогда дошколёнком была, так что мне не докладывали.
   Ну, слух-то уже весь дом облетел. У подъезда баб, детишек - немеряно. И все, вроде, по своим делам: кто бельё развешивает, кто кошку ищет, кто просто на звёзды любуется. Всем сосед, конечно, совершенно неинтересен, а что глазами так и стригут - это уж так уж...
   А тех дам - не видать.
   И вот мужчины притормозили: толпень их, видно, поразила.
   Стоят тоже, не расходятся. Покуривают.
  
   И тут выплывает вдовушка.
   И прямо так, уверенно, словно бы по писаному, говорит:
   - Ну, что, милый друг. Тебе, конечно, неприятно, но что случилось, то случилось, и весь двор в свидетелях. Продала тебя твоя-то. Мне. За две месячных зарплаты и патефон. И ты теперь, как есть - мой. Не хочешь - не неволю... Но только одно слово. Продала. Сама. А я бы - никогда и никому, и в том клянусь прямо принародно.
   Замолчала и стоит.
  
   И настала тишь. Словно и нет никого. Вечер, луна, синие тени... романтика. Смотрят они друг на дружку, а все - на них.
  
   Вдруг подъездная дверь как громыхнёт! Народ аж подпрыгнул.
   Жена. С криком:
   - А ну домой, Ирод проклятый! ишь, из-за тебя опять чёрт-те что, опозориться хочешь! что встал барином!
   Но муж повернулся, да и говорит:
   - Отойди, мол, Маша. Не я решил, ты. Так что уж теперь...
   Взял вдовушку за руку и с ней ушёл.
  
   И все зашевелились, и загомонили. Момент остался позади. Почти.
   Собственно, как та Маша домой ломанулась - я внимания не обратила, говорили потом, что несколько минут в ступоре простояла, а потом так и бросилась вверх по лестнице.
   Слышим: патефон заиграл. Со всей дури. До сих пор мотив помню! Падекатр вещь называлась. А потом с треском распахнулось окно на верхнем этаже, так, что рамы наподдали по кирпичам - и играющий патефон вылетел вон и по широкой дуге отлетел на середину двора.
   Он летел - и играл.
   А потом хрустнул и умолк, разлетевшись на тысячу кусков.
  
   Вот такая история. Про синий вечер, патефон и любовь...
  
   2. Сон под Рождество
  
   В нашей старой квартире ремонт. Окна нараспашку, и за ними лето. Хотя, когда я шла к дому - была нормальная зима, точно такая, как сейчас на самом деле: снегоуборочные машины, дворники, разгребающие снег, прохожие в пальто и куртках.
  
   Из спальни, навстречу мне, выходит дед. Улыбается. Я прекрасно помню, что его нет уже много лет - но он настолько совершенно живой и довольный, что мне и в голову не приходит спросить об этом. Хвастается:
   - Смотри, какие обои подобрал! Тебе нравится? Я знаю, ты такие любишь, ненавязчивые. А здесь, в эркере, - как сделать? Давай, вот этот простенок изразцами отделаю, будет стильно, словно тут печь-голландка. Ты же не хочешь камин? уютно будет! И аквариум я уже заказал - дискусы, скалярии, красные неоны, и эти, как их - пятнистые... а, хромисы! Как было раньше - помнишь? ты любила!
   - Дед, милый, не суетись, сядь. Давай чаю, что ли, выпьем. Правда я без торта, как-то не ожидала тебя встретить.
   - Здрасьте, дорогая... а кого ж ожидала?! и где я-то, по твоему, должен находиться? а чаю выпить не получится: ты сейчас ненадолго, а я хочу, чтобы, как приедешь, тебе тут всё понравилось. Мне сделать хочется, как следует, абы как не привык. Лучше скажи, какой тебе этаж?
   - Как какой этаж? разве можно при ремонте и его поменять?
   Дед вначале улыбается, покрякивая, дёргая углами рта и сдерживаясь, но потом начинает хохотать.
   - Ну ты дала, - еле-еле сквозь смех выдавливает он, - да конечно, я могу что угодно сделать и устроить, и этаж любой, и планировку! Ты что, не сообразила: эркера-то у нас отродясь не было, я просто знаю твои вкусы. И кухня - гля, насколько увеличил. Эх, девчонка, ведь так и не поумнела!
   Он открывает дверцу бара старого серванта - я с некоторой оторопью вспоминаю, как мы выносили этот сервант во двор, к бачкам - и достаёт сверкающую в так и льющихся через окно солнечных лучах цепочку.
   - На, возьми, пока я сослепу не ткнул куда-нибудь, а то ведь и не найду после.
   - Спасибо.
   - Ты не спасибкай, а надевай давай.
   Дед уверенно берёт меня за плечо и твёрдой ласковой рукой, как ошейник щенку, надевает украшение мне на шею.
   - Терять нельзя, вещь нужная. Я тебе и подвесочку подберу, отдам, как увидимся. Пока, родная, вспоминай. Скоро ремонт закончу и заживём!
  
   Он близко стоял, так близко, что мы оказались буквально глаза в глаза. И вдруг я перестала видеть окружающее, только слышала визг детишек за окном и чувствовала приятный свежий и смолистый запах. Странный, нисколько не похожий на запах любимого дедова одеколона... Я видела чёрный зрачок, окруженный орехово-коричневой радужкой с золотыми искорками, и он всё увеличивался, затягивая меня, словно в водоворот. В какой-то момент вдруг показалось, что я провалилась туда, упала и лечу, беспомощная, растерянная...
   И тут - проснулась. Конечно дома, в новой, пока полуобжитой, квартире. Собака рядом, с истерическим подвыванием лижет мне руки. Провожу рукой от подбородка до ключицы - ничего. Почему-то удивляюсь этому. Возможно оттого, что ощущение обнимающего шею ожерелья очень чёткое. Громко тикают часы.
   И за окном - зима.
  
   3. Страшная сказочка
  
   Слушай, милый, хватит вертеться. Давай я тебе лучше сказку расскажу, а ты засыпай. Правда, сказка страшная, но ты же у меня - герой!
  
   Жила-была Несмеяна. Прямо здесь, на нашей улице. В старом блочном доме, как раз напротив магазина "Всё для сада".
   Папа Несмеяны был профессором-литературоведом, а Мама - учительницей математики. На единственную дочку они возлагали большие надежды. Поэтому, кроме школы, девочка занималась музыкой, фигурным катанием, рисованием, бальными танцами и английским языком. Если бы ты, малыш, всему этому учился, так, небось, тоже не веселился бы! Бедная крошка вставала в половине седьмого, быстренько выпивала чашечку чая - и поспешно убегала. За спиной - школьный рюкзак, в руках - папка с нотами, коньки и коробка красок.
   Домой возвращалась часам к десяти вечера, без аппетита съедала холодные блинчики "Морозко", оставленные заботливыми родителями на столе, и садилась за письменный стол. Открывала дневник - Несмеяна всегда выполняла домашние задания - и со слезами принималась грызть гранит науки. Слёзы капали на исписанные листы, оставляя расплывчатые следы. Из-под дивана вылезала кошка Кася и забиралась к девочке на колени. Кошка выгибала спинку и громко мурлыкала, слегка вздрагивая, когда тёплые капли шлёпались на неё. Иногда она вставала и, вытянувшись, начинала вылизывать Несмеяне щёки. Ей было жаль хозяйку.
   Папа и Мама никак не могли взять в толк - что это их любименькая дочурка всё время плачет? Иногда, во время каникул, её водили по докторам. И все врачи говорили, что девочка здорова. Постепенно родители привыкли, и перестали волноваться. А знакомым отвечали:
   - Что такого? У каждого свой характер. Она же Несмеяна, в конце концов!
   Шло время. Несмеяна закончила школу, потом институт...
  
   Ты спрашиваешь, малыш, когда же будет страшно? Подожди немножко.
  
   Она пошла работать учительницей. Вкладывала всю душу! Ребятки Несмеяну Аркадьевну любили. И старались быть похожими на неё. Поэтому директор школы выделил для них кабинет на первом этаже, а после классного часа солёную воду с пола приходилось вычерпывать кружками. Их специально закупили для класса, двадцать одну штуку, двадцать - ученикам и одну, побольше, с нарисованным осенним листочком, для Несмеяны.
   А вот теперь - главное. Вчера у Несмеяны Аркадьевны Умниковой, нашей соседки с верхнего этажа, был юбилей. К ней в гости пришли все её ученики. Посидели, повспоминали, поплакали. Поэтому мы с тобой, миленький, пока поживём здесь, у бабушки. Не реви. В нашем районе вполне достаточно и одного пруда.
  
   Спокойной тебе ночи, сынок!
  
   4. Дверь
  
   Под лестничным пролётом загородного дома есть небольшая комната. Покатый потолок, высокий с одной стороны помещения и едва не чиркающий по голове - с другой, придаёт необыкновенный вид всему - словно привычные старые вещи свалили кучей малой в рубке космолёта.
   Окно в комнате есть, но выходит оно не в сад или на лужайку, а на широкую крытую галерею, опоясывающую здание. Эту галерею мои домашние почему-то зовут верандой. Ещё бы патио назвали, ага. Какой патио, такая и веранда...
   А дверей в комнате - так даже две. Обе они тоже выходят на галерею. По крайней мере, должны туда выходить, судя по их расположению: с двух сторон от окна.
   Одна обыкновенная, из гладко ошкуренного массива северной сосны, расписанная когда-то масляными красками - белой, синей и голубой - "под гжель". Краски подвыцвели, и видно, что роспись не из свежих. Впрочем, шарма от этого только прибавилось. Вторая - совсем другая, словно из совершенно иного, несхожего, интерьера. Это дверь довоенного вида, тяжёлая, филенчатая, тёмного дерева, с грубоватой, чуть тронутой прозеленью, бронзовой ручкой-скобкой. По вертикали дверное полотно состоит из трёх секций, в нижней - коричневая, вероятно, обработанная морилкой, фанера, а в двух верхних - мутно-зеленоватые, с пузырьками, не очень ровные стёкла. Примерно на уровне середины верхнего стекла - толстая леска, привязанная к мебельным, с широкими декоративными бронзовыми шляпками, гвоздикам. Вторая такая же на нижней секции двери. Между лесками натянут кусок розового муслина в мелкий кремовый горошек. Вероятно, чтобы никто не заглядывал внутрь. Но ткань чуть узковата, так что по краям довольно приличные, сантиметров по 5 - 8, щели, через которые заглянуть-таки нетрудно. Да и сверху отличный обзор.
   Дверь, расписанная под гжель, вечно полураспахнута. А вот вторая закрыта плотно. Сквозь щели не видно балюстрады и подвесных цветочных горшков, только небо... Случайность? То ли из-за волнистости стекла, то ли ещё по какой-то причине, но кажется, что на фоне зеленоватого неба там постоянно идёт дождь. Дождь, дождь, дождь, - только дождь зимой и летом. Вечный, непрекращающийся, монотонный, как жизнь и неотвратимый, как... тоже как жизнь?
   Наверное, это иллюзия. Иллюзия странной старой двери. А если распахнуть её - окажется, что она тоже выходит на галерею, и никакого дождя там нет, да и быть не могло!
   Но почему она тогда всегда заперта? Хотя длинный французский ключ торчит из скважины, но я отроду не слышала, как щёлкает замок этой двери...
   И почему-то мне не хочется даже думать об этом!
  
   5. Двое
  
   Перед домом - сад, цветник, ручеёк и старый пруд, заросший жёлтыми кубышками и розетками водяного ореха-чилима. Чего-чего там только не бывает... Хочешь не хочешь, да что-нибудь увидишь.
   Если сидеть тихо, и не мешать историям происходить - они всегда происходят. Случаются, потом заканчиваются, но никуда не деваются: раз подсмотренные, попадают в память накрепко, как в книжку. Калейдоскоп картинок, похожих на давно увиденный диафильм. Люблю их перебирать. Могу и вам показать, встречаются разные. Страшноватые и печальные, серьёзные и пустяковые, волнующие и забавные. Порой любопытно!
   Взгляните.
  
   Вечер. Закат. Поросший травкой берег. Двое сидят бок о бок и любуются переливами красок.
   Лягушка и Крыс...
   Она доверчиво прижимается гладкой оливковой щекой к надёжному мускулистому серомохнатому плечу, и всем телом, будто от тока, вздрагивает, когда когтистая узкая лапа приобнимает или поглаживает её глянцевитую спину.
   Наконец, раздается тихий, совсем ещё девчоночий, дрожащий от напряжения голос:
   - Солнышко, мы с тобой уже давно встречаемся.
   - Ага, - отвечает воздыхатель.
   - Ты говорил, что у меня гладкая кожа.
   - Ага.
   - Что изящные лапки.
   - Ага.
   - Что глаза-как-звёзды!
   - Ага.
   - Ну что ты заладил, ага да ага! Больше что - сказать нечего?
   - Ага.
   - Думаешь, уже всё говорил?
   - Ага.
   - Ты, вообще, меня любишь?!
   - Ага.
   - Ты знаешь, в таких случаях девушкам кое-что предлагают, даже две вещи, ты хоть слышал об этом?
   - Ага.
   - То есть, ты ведь понял, что я про руку и сердце?
   - Ага.
   - И что тогда молчишь? Мамаша с папашей, что ль, против?
   - Ага.
   - А сам-то ты - за?
   - Ага.
   - И ничего, что я зелёная?
   - Ага.
   - И что детей может не быть?
   - Ага.
   - Тебе главное, что у нас любовь?
   - Ага.
   - Мы с тобой, как Пирам и Фисба, как Тахир и Зухра, как Ромео и Джульетта!
   - Ага.
   - Но ведь они-то все погибли...
   - Ага.
   - Но ты же не боишься, правда? совсем-совсем?
   - Ага.
   - Лишь бы вместе?
   - Ага.
   - О, ты мой рыцарь, мой единственный, ты на всё готов ради нашей любви!
   - Ага...
   Солнце почти скрылось, виднеется лишь узкая сияющая полоска. Ни ветерка. Умолкли кузнечики. Исчезли комары и мошки. Стих птичий щебет.
   Крыс смотрит на закат. Лягушка на Крыса. Тишина густеет, словно смола, угрожая застыть янтарём, остановив время.
   Из-под водной глади появляется голова: это другая квакушка, постарше, потолще и покоричневее влюблённой. Подружка.
   - Вы, шерочка с машерочкой! Атас! - заполошно орёт она - Лягулины родичи плывут, ща уже прям тут все будут!
   Парочка поспешно целуется, Крыс исчезает.
   Оливковая красавица Лягушка закатывает глазки:
   - Ах, голубушка! - говорит она воркующим голосом, - до чего же прекрасна взаимная любовь! Особенно, если возлюбленный так пылок, так мудр и так тонко всё понимает!
  
   6. Перо
  
   Мне на новый год дочка подарила ёлочку в цветочном горшке, точнее - кипарисовик, но не садовый, а домашний. Похож таки на ёлочку, только мяконькую. И вот кажется мне, что этот кипарисовик что-то шепчет по ночам. Ласковое такое, успокаивающее. Знаю, что чушь, и что такого не бывает. Но вот ей-богу: слышу, даже когда близко подхожу.
   А в руки возьмешь, к уху поднесёшь - молчит. Секретится. Не догадывается, что я уже знаю, что это он!
  
   И вот, тут на днях, приснился мне профессор, солидный такой, в пиджачной паре, с залысинами и чёрным ноутбуком. Он лекцию читал. Про параллельные миры. Стучал мелом по доске - формулы так и сыпались. Схемы демонстрировал. Доказывал, что параллельные миры пересекаются только в тех точках, где в них кто-то верит. То есть героев сказок и легенд может увидеть исключительно тот, кто в их существовании не сомневается. Зато уж он-то встретит наверняка.
   Ну, я даже во сне посмеялась, конечно, подобной идее. Хоть и объяснял не абы кто!
   Просыпаюсь - и задумываюсь. А ну как он прав? и я могу столкнуться, например, с настоящим Пегасом? Ой, как лестно-то! поэту! но ладно, если с Пегасом... а если, допустим, с грифоном, да с голодным?
  
   Вдруг слышу - клёкот от окна. Хриплый, низкий, и, вроде, с подрыкиванием. Смотрю: ох ты, Господи, а ведь не соврал профессор-то! Огромная клювастая рожа, почти орлиная, только с гладкой жёлто-коричневой шерстью вместо перьев и совершенно кошачьими, нет, не кошачьими, а леопардьими пылающими глазами, расположенными по разные стороны головы, словно у птицы.
   Один глаз почти прильнул к окну, - оказался примерно в половину оконного стекла. Взгляд был странным - смесь злобы и льда. Грифон моргнул. И увидел меня.
   Только в этот момент заметила: воздух свистит за окном так, что слышно через стеклопакет. Крылья? И ещё - око уставилось сверлящим взглядом, и в нём появился интерес. "Точно, это охота, - поняла я, - а я добыча". Вроде, когда-то где-то слышала, что грифоны питаются девственницами? явное враньё! зверь совершенно не собирался меня проверять!
   Зрачок глаза то расширялся, то сужался в почти невидимую бездонно-чёрную щель на фоне ало-золотой радужки... я пристыла к полу, не в силах пошевелиться.
  
   И тут вдруг мой маленький кипарисовик тряхнул ветвями и театральным, громче грома, шёпотом прокричал:
   - Нет!
   и
   - Прочь, тварь! Уходи! Она в тебя не верит!
   и потянувшись, уже тихо, для меня, добавил:
   - Она в меня верит...
   ...и я поверила.
  
   У меня есть говорящий кипарисовик. Да, и нечего тут! Ишь, неверующие... Мне его подарила дочка. Такого красивого, зелёного! и отважного до самых кончиков мягоньких колючек. Классного! Залюбуешься.
   Когда я отвела взгляд, за окном никого не было. И вообще было тихо, как на рождественской открытке. Я подошла поближе. Почему-то уверенная, что никакого грифона тут нет, совсем и абсолютно.
  
   И точно. Не было!
   Точнее, теперь - не было. Разметённый с середины двора снег, примятые крыши машин, оторванный металлический грибок песочницы... и перо, валяющееся на площадке, где летом сушили бельё...
   Всего одно.
   Размером примерно с байдарку.
  
   7. Ночная жуть
  
   Ночью кошка почему-то начинает громко топать по ковру. А фикус - ронять шелестящие листья. Могу поклясться, что ночью молчаливые электронные часы с большими зелёными цифрами начинают тикать... - сволочи! Я вижу, как по потолку ползают неприкаянные тени, и как люстра медленно шевелит большими лапами, словно старая ель. Поскрипывает мебель, тихонько шепчутся книги - и безделушки что-то почти неслышно, но бурно, выясняют у себя в нише.
   Ночью живут они, а мы должны уснуть: затихнуть и не мешать, как они не мешали нам днём.
   Вот только не получается.
   Ночная жизнь родного дома для меня проблема, ещё с детства. Я отлично помню, как это было!
   Как по периферии поля зрения медленно и неловко бродили игрушки, как колыхались занавески, и большая физиономия окна меняла выражения. Но это вполне безобидно. Неопасно. Не страшно. Всё, кроме покрывала с большой тахты. Когда оно лежало на своём месте, заметить его движение было нелегко. Оно притворялось неживым - зло, хищно прикидывалось! Так нарочито-неподвижно свисало с краёв подушек, прямо как дохлое! И только изредка - видимо, не выдержав напряжения лицедейства - вздрагивало, выдавая себя.
   Когда же его кучей сваливали на кресло, то вообще... Тогда оно начинало непрерывно, в плотоядной готовности, шевелиться и умащиваться, изготавливаясь к прыжку. А голая тахта, тахта! Словно распяленная пасть, ощерившаяся подушками!
   Оказаться возле них в темноте - нет, этого нельзя было.
   Никоим образом.
   Иногда соседские старушки судачили на скамейке о том, как дети, да и взрослые, исчезают без следа - и навек.
   Я-то знала... неподходящее время - ночь, неподходящее место - возле покрывала, а уж если сесть на постанывающую от голода, ожидающую тахту... подумать жутко!
  
   ...И мир сомкнётся во тьме, и только чуть дрогнет двустворчатая дверь в детскую и лёгкая судорога пройдёт по стенам дома...
  
   8. Скучища

долготерпеливой и стойкой - Наденьке, с уважением и любовью

  
   Наде не спалось. Она лежала в постели и скучала.
   Что-то тихо и методично долбилось в окно, вроде бы ветка. Прямо стена вибрировала!
   - Хотя какая ветка, - расслабленно подумала девочка, - мы же на девятом этаже. Ну, может, это уплотнитель на раме отклеился.
   И не встала.
   Минут через десять всё прекратилось.
  
   Но зато лампочка над аквариумом со скалярками начала ритмично помигивать. Не то чтобы сильно, а так, вполнакала. Надя задумалась. Нет, она точно выдёргивала вилку пилота из розетки!
   - Значит, мне это просто кажется. От недосыпа! - решила она и плотно прикрыла глаза.
   И вскоре лампочка мигать перестала.
  
   Только ни с того ни с сего начали странно попискивать и потрескивать колонки компа.
   - Сломались они, что ли? - слегка заволновалась Надя. - Ой, только не это! да нет же, я их выключала, там же клавишка сзади. Мерещится...
   Она громко, с подвыванием, вздохнула, поворачиваясь на другой бок.
   И колонки тоже утихомирились.
  
   И больше ничего не происходило. Было спокойно, тихо и темно. Скучища! Она повертелась ещё, сбивая простыню, да и заснула.
  
   А в это время старший смены программы "Поиск" из системы Альдебарана всем ярко-жёлтым овальным телом откинулся на заднюю подставку, давая отдохнуть передним и боковым мышечным тяжам. Он демонстративно развёл глаза в стороны и вниз, расположив их печальным ритуальным полукругом и старательно притушив блеск глазных покровов по принятой форме. Говорящий участок кожи на груди заполыхал светом и цветом: старший смены докладывал обстановку начальству. Мне не передать, как это выглядело, потому ограничусь приблизительным переводом на звуковую космолингву.
   - Сэр, я трижды пытался выйти на контакт с молодой особью местного вида. Воздействовал вибрацией, светом, звуком. Все эти способы передачи информации на совместимость с физиологией здешних квазиразумных проверены, эти существа вполне способны и уловить сигналы, и обработать. Молодая самка, достаточно развитая, согласно возрасту и полу обязана быть любопытной! Ума не приложу, почему её не заинтересовала наша передача, из-за чего она проигнорировала новую информацию?! Да, сэр, совершенно типичный экземпляр, данные даже несколько выше средних. Нет, сэр, весь день она была здорова и вполне активна, мы наблюдали.
  
   Начальство не смогло объяснить произошедшего ничем, кроме явной врождённой дурости аборигенного контактёра, очевидно, вообще присущей данному виду. Эксперимент было решено прекратить. А планету признать неперспективной и подлежащей заселению более разумными существами. С Альдебарана. Со временем, конечно - ведь с собой у экспедиции было недостаточно средств для всепланетной санации.
   Но эта процедура, несомненно, была необходима. Все альдебаранцы в это поверили.
  
   Они всегда и всему верили - и тому, что видели, и тому, что им говорили. И они не спали по ночам.
   К тому же, им никогда-никогда не бывало скучно.
   9. Тварь
  
   В бывшей прабабушкиной гостиной - старая плетёная мебель. Под тиснёной бархатной вишнёвого цвета скатертью - столик красного дерева со странными, чересчур большими бронзовыми львиными ногами на полированной каменной подставке. Розовато-серая яшмовая ваза с букетиком из засушенных роз и пушистых, когда-то белых, а теперь пожелтевших страусиных перьев.
   На стенах - дагерротипы в деревянных рамках. Какие-то чопорные дамы, девушки в шляпках и гимназической форме, молодые офицеры с саблями, в сверкающих сапогах... Над узенькой кушеткой, накрытой выцветшим от долгих лет гобеленом с белокурыми прелестницами и гордыми, с сухими головами на круто изогнутых шеях, единорогами, - гравюра. Бог знает, какой оттиск, но работа старинная. На ней изображён прекрасный ангел с полураскинутыми крыльями, вполне женского, нежного обличья, с ребёнком - наверное, это человеческая душа? - на руках. Внизу подпись, из Лермонтова: "По небу полуночи ангел летел И тихую песню он пел". Когда-то, похоже, по несчастному стечению обстоятельств, гравюра оказалась залита водой. Пятна и покоробленная бумага недвусмысленно говорят об этом.
   Под картиной небольшая полочка. Там стоит костяной слоник, лежит старый камертон и тоненькая самшитовая палочка - сантиметров тридцать в длину, заканчивающаяся изящным утолщением-шариком. Наверное, такими дирижируют.
   В углу этажерка, там на всех уровнях довольно беспорядочно набросаны книги и ноты. Только сверху - вышитая салфетка, а на ней лампа. Когда-то лиловый, а нынче, скорее, серый, шёлковый абажур осеняет жирненького фарфорового амурчика с луком в руке и колчаном стрел за спиной.
   Мне нравится эта комната.
   Я почти готова оставить всё, как есть.
  
   Хотя... нет, не всё.
   Сколько бы ни стоила лампа - вот от неё я избавлюсь! Работа отличная, мастер явно постарался. Но персонаж!
   Персонаж мне не симпатичен. Он куда старше лампы, не сомневаюсь. И он... выглядит живым, этот толстый, с перевязочками, "пупсик".
   Нет, скульптура - специалист я небольшой, мейсенская, саксонская, или ещё какая-там - прекрасная. Но умелец оказался чересчур хорош, а форма столь правдива, что привлекла содержание. И теперь оно смотрит сквозь фарфор! Пленённая скульптором отвратительная жизнь.
   Какая гадкая тварюшка этот лыбящийся пухлогубый херувим! Младенец по виду, порочный старик по выражению маслянистого взгляда. Ему же сотни, а может, и тысячи лет - и до сих пор этот немощный, но умеющий столкнуть других с пути греховодник всё ещё прикидывается деточкой!
   Нет, если на то пошло, я уж лучше заведу себе ящерицу. Варана, с чёрно-жёлтой блестящей шкурой. Или жёлтых большеглазых змей-полозов в коробочке террариума. Всё не так противно!
   Я подхожу, и, глядя в суживающиеся от каждого слова фарфоровые глаза, тихо чеканю:
   - Ты. Не будешь. Здесь. Жить. Не будешь. Ни-ко-гда.
   Губы и язык как после заморозки, с трудом поддаются моей воле. Мне приходится помогать словам, буквально выталкивая их изо рта.
   Тёмные щёлочки на мгновение смыкаются - и медленно, напряжённо кудрявая голова склоняется... Потом, уже не улыбаясь, разом постаревший толстяк кивает ещё раз - и замирает. Брошенной безделкой, ненужной опустевшей оболочкой.
   И мне становится просто и спокойно.
   Теперь это моя комната, и я в ней - одна.
  
   10. Пианино
  
   Арнольд Фибигер стоит в детской. Наверное, правильнее было бы поместить его в гостиной? Но так уж, видно, сложилось: инструмент всегда находился в детской, и трогать желтовато-костяные и тусклые чёрные клавиши, с задумчивым видом прислушиваясь к медленно затухающему тону, всегда дозволялось каждому - с той поры, как он только мог дотянуться.
   Два витиеватых подсвечника, готическая надпись по-немецки, тусклый блеск деки и крышки, потёртые педали, благородный строгий звук... - Арнольд Фибигер гораздо старше меня. На нём играла ещё прабабушка.
   Сейчас она чуть свысока, с прохладной улыбкой - не на губах, а только в слегка прищуренных светлых глазах - смотрит с портрета, что висит как раз над пианино. Над её любимым инструментом! Который говорил и кричал, шептал и смеялся, который жил под её сильными волшебными пальцами! Долгих шестьдесят лет: до революции, и во время Гражданской, и в годы большого голода, и в Великую Отечественную, и потом, во времена "победившего социализма", - когда радостно, а когда захлёбываясь слезами, Арнольд Фибигер пел. И потерял голос, когда его хозяйка и возлюбленная, его королева - состарилась, заболела и умерла.
   Он умолк.
  
   Можно было колотить по клавишам или трогать их нежно - звука не было.
   Приходил настройщик. Снимал деку, стучал по струнам металлической палочкой - всё хорошо. Нажимал на молоточки, опускал и поднимал модератор... - всё отлично. Великолепный механизм, не тронутый временем.
   - Должно работать! - сказал он. - Всё в полной исправности. В блестящем состоянии, я бы сказал! Должно. Но не работает... - и, пожав плечами, ушёл. Хлопнула дверь, и обнажённые струны ответили дрожащей тоскливой нотой.
  
   Кто-то поставил деку на место.
  
   А однажды, в яркий весенний день - когда на наши ребячьи носы солнышко уже набрызгало веснушек, и всюду текли ручьи, но было ещё вовсе не жарко и под деревьями парка ещё хватало нерастаявших сугробов - к нам в детскую влетела бабочка. Не неземной красоты. Обычная крапивница. Но она была самой-самой первой в этом году! Мы с братишкой затаили дыхание.
   Бабочка порхала по комнате: вот притормозила у расписного сундучка с игрушками... вот закружилась над пологами наших кроватей... вот обследовала китайскую розу, даже, кажется, попила нектара из её ярких алых цветов-однодневок! вот пролетела над пианино туда, потом обратно - и села на рамку портрета. Похожая на бархатную красно-коричневую брошь на голубом прабабушкином платье! Бабочка то расправляла, то складывала крылышки, и было в этом движении что-то несказанно важное, серьёзное, и таинственное, как будто вот здесь, под нашими взглядами, рождалось движение самой Жизни. Словно это билось маленькое яркое живое сердце!
   Сколько прошло времени? не знаю! Может, несколько минут, а может, и час - мы потеряли ему счёт.
   А потом крапивница взмахнула крылышками и - фьюить! за окно! только мы её и видели.
  
   Брат внимательно посмотрел на меня - и мы, не сговариваясь, подошли к Арнольду Фибигеру. Совместными усилиями подняли крышку.
   Клавиша поддалась легко, зря мы так опасливо и долго к ней примерялись.
   Она поддалась - и инструмент запел.
   Звучно и сильно, как прежде.
   Разве что капельку суховато...
  
   11. Луканькин хвост
  
   Давно было. В детстве.
   Когда в доме что-нибудь по мелочи терялось - а случалось такое нередко: дом был открытый, шумный и несколько перенаселённый! - бабушка откладывала в сторону вечное вязание, поднимала очки на лоб, и самым ласковым, просительным тоном говорила:
   - Луканька, Луканюшка! Взял, повалял, пора и честь знать. Ты поиграй-поиграй, да и обратно отдай!
   И мама тут поддакивала, хотя душевное согласие приключалось между главными женщинами нашей семьи нечасто:
   - Луканька хвостом прикрыл. Вернёт, куда денется!
   И когда вещица непременно, через несколько дней или недель, отыскивалась где-нибудь в не совсем привычном уголке квартиры - обе радостно вздыхали:
   - Ну, я ж говорила!
   Мы же, с братом Серёнькой, старше меня на годок, не переставали гадать: что же это такой-этакий за Луканька, и какой-такой у него хвост? Весь вечер, бывало, обсуждаем, пока не заснём.
   Спрашивали, конечно, у взрослых. Но отец вечно пропадал на работе, мама отмахивалась, бабушка ограничивалась тем, что напускала таинственный вид, а дед твёрдо и начальственно сообщал, что ответственно, мол, заявляет: нет в нашей квартире ни единого Луканьки, и не было сроду. Мы есть! Соседи есть! Даже кот соседский, пакостливый рыжий Борман - и тот есть! А вот Луканек нету, и в ЖЭКе они не числятся.
   Спрашивали мы и во дворе, у ребятишек - товарищей по играм, даже у продавщицы, торгующей молоком из бочки, здоровенной тёти Маши по прозвищу "бульдозер", но никто - ничего. Как языки проглотили!
   Так что нам с Серёней оставалось только самим искать и надеяться.
   Что только мы не делали. Бусы по полу рассыпали. Карандаши под столом раскладывали. Исчезало! Но поймать неуловимого Луканьку не удавалось. Не иначе, как он всё находил и прятал, пока мы пребывали в детском саду.
   Там, кстати, мы спрашивали тоже. У воспитательниц и нянечек. Но опять же - бестолку.
   Однажды во время общей игры одна из девочек - не помню даже, как её звали, только и осталось от образа, что была беленькая и всегда красовалась большим красным бантом на стриженой кудрявой голове - вдруг легла на пол и говорит:
   - Живот у меня чешется! И голова болит! Не буду играть!
   Все засмеялись и стали кричать:
   - Уже прошло, вставай! Мы тебя полечили!
   Но она заплакала и не встала. И кто-то побежал за воспитательницей.
   Та пришла, посмотрела, ахнула... потом всем поставили градусники, а вечером нашим родителям объявили: в группе карантин. Ветрянка!
  
   Мы с Серёжей заболели тоже. Он ничего, бегал даже, когда мама не видела. У нас с этим просто было: квартира сталинского дома обширная, по коридору мы с соседскими детишками иногда вместе на велосипедах раскатывали, - так что, когда мама отправлялась на кухню, то чем мы там, в детской занимаемся, она могла только догадываться. А у меня температура поднялась такая, что белый потолок временами казался то красным, то чёрным. И стенки комнаты качались. К счастью, сон одолевал, плотный, без сновидений. После него голова хоть и болела, а всёж-таки было как-то несколько полегче и сил прибавлялось. Но в себя я приходила ненадолго и неожиданно. Так что рядом чаще всего никого не оказывалось.
   Никого - из своих.
   Зато очень часто я видела маленького, покрытого плотным зеленовато-оливковым мехом, симпатяшку. Его личико, не больше половинки скорлупы грецкого ореха, напоминало лицо артистки, игравшей Кота в Сапогах в любимом нами детском фильме. Нет, не то, чтобы сильно. А просто оно было кругленьким и смахивало одновременно и на смуглую физиономию хитренького старичка, и на кошачью мордочку. Глаза же, скорее, как у небольшой птички - чёрные, очень блестящие и живые. Тельце существа выглядело плотным, конечностей - четыре, плюс роскошный пушистый беличий хвост. Ручки и ножки тоже были покрыты мехом, но заканчивались вполне людскими розовато-коричневыми кистями и ступнями - только малюсенькими, меньше, чем у моих кукол. Он часто сидел, очень по-человечески вытянув вперёд мохнатые ножки, у меня на одеяле, и на его личике выражалось сочувствие и беспокойство. Когда мне хотелось пить, он вставал на четвереньки и ловко, как бурундук или кошка, перескакивал на тумбочку возле кровати. Там стоял стакан с питьём, оставленный мамой. Симпатяшка опускал в воду руки по самые плечи и прыгал назад. Смачивал мокрым мехом мне губы и лоб, а потом сидел и махал ручками, пока не высохнут. Забавный толстенький гномик.
   В первое время я воспринимала это существо как данность, ничуть не задумываясь, кто бы это мог быть, и не мерещится ли мне. Не до того было. Глаза открыть - и то тяжело! А когда стало полегче, мы друг к другу уже попривыкли. Порой малыш даже просто так подходил поближе - обычно на четвереньках, высоко держа хвост - и заглядывал мне в лицо. А потом улыбался, показывая беленькие, со щербинками, зубки: мол, вот тебе и получше, правда?
   Однажды я решила выяснить-таки точно, кто это. Надо ли сообщать, что веские подозрения у меня имелись?
   Я дождалась, когда симпатяшка снова подойдёт к самому краю одеяла, чтобы заглянуть мне в лицо, и тихо-тихо, чтобы не спугнуть, прошептала:
   - Ты ведь Лу...
   Но спросить до конца не удалось: он вдруг совершенно человеческим жестом прикрыл себе рот ладошкой и... захихикал! А другой ручонкой ласково шлёпнул меня по губе, совершенно недвусмысленно. Нельзя было, оказывается, называть его имя! Но раз смеётся - значит, он не обиделся, и значит, угадала я верно.
   Луканька.
   С пушистым зеленоватым хвостом.
   Доброе домашнее существо!
  
   Потом, через много лет, когда выросли не только мы с братишкой, но и наши дети, моё семейство приготовилось переезжать в просторную квартиру новёхонького дома возле пляжа. Я улучила момент, когда, среди суеты сборов и погрузки, мне удалось остаться одной в нашей бывшей детской.
   Всё было готово: большой валенок, внутри него вязаный носок, а в носке конфета без фантика, листочек капустки и чёрный сухарик. К валенку привязана широкая шёлковая зелёная лента.
   Аккуратно засунула я бывшую дедову обувку под ещё не унесённую кровать, взялась за ленту, и просительно проговорила:
   - Луканюшка, красавчик, поди с нами жить-поживать в дом новый, в стены неустроенные. Луканюшка, ведь пропадём без тебя, без родимого, - кто тепло принесёт, кто от беды отведёт, кто в скорби утешит, а в радости поразвеет! Поди с нами венки завивать, поди с нами хлебы испекать, поди с нами детишек ненькать, поди с нами стариков лелеять! Не останься тут, в чужих людях, в неродимой семейке! Садись в шерстяны-валяны саночки, довезу!
   Да и потянула тихонько за ленту.
   Везли дедов валенок на новое место с почётом - на руках, не заглядывая.
   А там положили под кровать.
   И убрали только на следующее утро. Пустой... Ни конфетины, ни кусочка черняшки!
  
   Теперь, пропади что - мы с мужем, как бывало бабушка моя, тоже вздыхаем, и говорим внучатам:
   - Луканька хвостом прикрыл!
   Потому как знаем: чистая правда!
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"