Слезкина Соня : другие произведения.

Зяма

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


Зяма,

Или повесть о странной любви

"Прелесть моя незабвенная! Пока тебя помнят вгибы локтей

моих, пока еще ты на руках и губах моих, я побуду с тобой.

Я выплачу слезы о тебе в чем-нибудь достойном, остающемся.

Я запишу память о тебе в нежном, нежном, щемящее

печальном изображении. Вот как я изображу тебя."

Борис Пастернак "Доктор Живаго"

I часть.

Четыре дня.

   Ноябрьский скучный и злой дождь сыпал нам в глаза мелким, колким порошком. Мы продирались сквозь дождь и сквозь этот очень "ноябрьский" незнакомый город, тараном: упрямо выпятив вперед мокрые макушки, набычившись, как два барана, берущие штурмом воображаемые новые ворота. Из-под широкого черной кожи козырька торчал Зямин выдающийся нос, с изящным прямым хребтом, красиво вырезанным кончиком и тонкими ноздрями. А светлые кудри, обычно клубившиеся над ушами, намокнув, опушили щеки наподобие седых пейсов. Худые, длинные ноги в мешковатых джинсах приплясывали по грязи, имитируя деловую походку, но через каждые два шага, озорно сбивались в твист, в вальс, в рок-н-ролл. Тонкая правая рука беспрестанно взмывала вверх, описывала круги, ныряла в карман, снова выпархивала и взвивалась. Каждый палец, обтянутый черной перчаткой, танцевал в сумраке осеннего вечера. А вторая рука, добровольно плененная, теребила, перебирала, сжимала и гладила мои замерзшие пальцы. Лужи на челябинских тротуарах отражали нас с Зямой взявшихся за руки, пританцовывающих, мокрых, счастливых.
   Зяму звали Софьей Яковлевной Парнох. Ей было пятьдесят два года и у нее имелись: муж - бизнесмен, дочь, моя ровесница, четырехкомнатная квартира в центре Питера, дача в Соснове, "джип" цвета "металлик", больная печень, звание "заслуженной артистки" и пенсия. А еще у нее была я.
  
   Вот тебе сейчас сколько? Двадцать пять? Шесть? И мне было двадцать шесть... Давно, еще до революции... и вот познакомилась я с одним парнем. И сразу же ему дала. Мне-то казалось, что это люб-о-о-овь! В первый же вечер, и сразу такая любовь! Ну, как тут не дать? А на утро он мне сказал, мол, все чао, было хорошо, но... и так далее. И я страдала. Целый день страдала, а вечером пошла на... как вы сейчас называете на тусовку. Чтобы развеяться. И встретила там парня. И влюбилась. Ну, и ясное дело, сразу же ему дала. У меня такой период был: "этому дала, и этому дала"... И стали мы с этим парнем со вторым, то есть, встречаться. Долго встречались. Дня три, наверное. А потом оказалось, что тот, первый, был его приятелем, и все ему рассказал. Ну, что я как "сорока-белобока" и тому и этому. И мне так сты-ы-ы-ыдно стало! Что от этого я сама ушла. Ужас как страдала! Так страдала, что решила с жизнью покончить. Поднялась на крышу театра, к бортику подошла, вниз посмотрела, глаза закрыла, и... Ну, а потом, через пару месяцев иду я по Фонтанке, а у меня такая модная тогда шляпка была - горшочком, поля вниз опущены, и вдруг кто-то ко мне подбегает, поля отгибает, в лицо мне заглядывает, и говорит: "А, это ты!" Я сначала возмутилась: со мной! так! А потом смотрю, а это тот второй. И я тогда подумала: надо же из-за такого козла чуть с крыши не прыгнула! И пошла себе дальше. Вот она - любо-о-овь!. А, ты думаешь, любовь, это как в книжках пишут?
  
  
   Дома по обе стороны этого бесконечного проспекта напоминали перевернутые на попа ящики для декораций: серые, рассохшиеся, грязные. Фонари, казалось, высвечивают лишь оранжевые кружки луж, в которых плавают их отражения. Деревьев не было. Впрочем, какие деревья в ноябре? Черные вертикальные полосы прорезали фиолетово-серый сумрак, но были то деревья, светофоры, телеграфные ли столбы - непонятно. Сальным тусклым светом светились витрины. Машин по нашим - питерским меркам - было немного, а людей и того меньше. Но даже если бы мы с Зямой шли в гуще демонстрации по самой красивой и зеленой улице в мире, мы бы этого не заметили. Тогда мы видели, слышали, воспринимали только друг друга. Светофорам было не домигаться нам, машинам не добибикаться, людям не докричаться. Мы двигались, выставив вперед макушки и разбрызгивая грязь, на ощупь, интуитивно преодолевая чужие улицы. Так что минималистские декорации Челябинска были удобны для нашей прогулки внутрь друг друга, не отвлекали внимания.
   И вдруг, широкое кожаное мужское плечо вторглось, разделив нас. Из-за этого плеча мы глянули друг на друга беспомощно и испуганно. У меня на глазах тут же появились слезы - Зяма считала, что это особенность моей физиологии, слезные мешочки расположены у меня слишком близко и потому, как бы я не старалась, слезы ежеминутно готовы были вырваться наружу.
   - Девочки, а вокзал где? Не подскажите... - заплетающимся языком, дыша нам в лица перегаром, промычало плечо.
   - Не подскажем. - Решительно отрезала Зяма, и в ввиду моих слез, энергично приналегла своим худым, мальчиковым плечиком на кожаное плечо.
   -Девочки, почему такие сердитые? - Плечо тяжело дышало, сопело и жутко воняло спиртным. Зяма усилила натиск, я, передумав плакать, приналегла с другой стороны, и, объединив усилия, мы отпихнули вторженца, черная кожаная преграда между нами исчезла, и мы схватились за руки так, словно давно были в разлуке.
   - Девочки, а?... Девочки... - Беспомощно и недоуменно выкрикивало нам в след чужое плечо, но мы уже танцевали дальше, держась за руки.
   - Ну, их, мудаков на фиг! - Сказала Зяма, - не пойдем в кабак, там таких много, пойдем в гостиницу и посидим одни в номере. Ты не против?
   -Я очень-очень-очень не против! - обрадовалась я.
  
  
   Мы встретились сегодня утром в одиннадцать, как и было написано в объявлении. Я пришла раньше, и долго стояла, любуясь приказом на доске: там, среди фамилий отбывающих сегодня на гастроли в город Челябинск, была и моя, приписанная шариковой ручкой сбоку. Я - как взрослая! - ехала на свои первые в жизни гастроли. Но эту радость мое, утомленное счастьем сознание, всего лишь сухо констатировало. Радоваться первым гастролям! Первому самолету! Первой гостинице! У меня не было сил. Потому что я мучительно, упоенно, страстно радовалась Зяминому присутствию. Приписывая мою фамилию сбоку от основного списка, директор строго взглянул на меня и сказал:
   - Дина, надеюсь, ты понимаешь, что мы отправляем тебя не развлекаться. Ты будешь ответственной за Софью Яковлевну, обеспечь ее текстом роли, проверь, чтобы был запасной экземпляр, твой личный, и во время спектакля ты должна будешь сидеть в кулисах, вдруг мало ли что там... текст подсказать или еще что. Ты должна позаботиться, чтобы Софье Яковлевне было хорошо.
   - Я позабочусь!.. Я обязательно позабочусь... - белыми губами, почти в обморочном от радости состоянии, пролепетала я. Директор на всякий случай наградил меня еще одним хмурым, недоверчивым взглядом и отпустил паковать вещи. Он даже не подозревал, как буквально я собираюсь выполнить возложенную на меня обязанность.
   Разумеется, я не спала этой ночью. Разумеется, не стала завтракать. Разумеется, не замечала первого настоящего жгучего мороза, когда неслась с тяжелой сумкой от маршрутки к театру. Да и тяжести я не замечала.
   - Что ж вы так рано и с вещами? - удивилась вахтерша.
   - Я еду на гастроли! - ответила я.
   У себя в кабинете я, чтоб скоротать время включила компьютер, открыла почту, и едва попадая пальцами по клавишам, настрочила ответное письмо Саше.
   "Милая Саша! Твою книжку я прочитала, она мне очень понравилась. Пожалуй, это будет моя любимая книга в жанре фэнтази. Она такая мудрая и так вовремя я ее прочитала. Там все, о чем я сейчас думаю!!! Подробнее напишу, когда вернусь из Челябинска. Будешь ли ты отмечать Хэллоуин? А я не умею, да и вряд ли мы с Соней в Челябинске будем разделывать тыквы. Жду Соню, автобус уже во дворе. Целую тебя. Дина"
   Дверь литчасти распахнулась, и вошла Зяма, а за ней вплыл огромный чемодан. Когда чемодан, покачавшись, опустился на пол, под ним обнаружился Изя. Зяма размашистой своей походочкой сделала круг по моему тесному кабинету, а мы с Изей полушепотом обменялись скромными "здрасте". Изя улыбнулся, я постаралась соответствовать. Но это было трудно, потому что все внимание мое было приковано к Зяме, я всегда следила за ней неотрывно, загипнотизировано, не воспринимая окружающий мир и людей вокруг.
   - Ты домашние тапки взяла? - вместо приветствия спросила Зяма.
   -Взяла. - Вытянувшись во фронт отрапортовала я.
   - Теплые носки взяла?
   - не... нет.
   Зяма всполошено уставилась на меня, и чтоб успокоить ее, я поспешно протараторила: - Я не ношу теплые носки. Никогда. Мы даже когда в поход с Анькой ездили, то она велела мне купить носки, а я купила розовые такие, она говорит "ты бы еще следки капроновые взяла"...
   Все это я выдала на едином дыхании, но Зяму моя речь, кажется, успокоила.
   -Щетку?
   - Пасту?
   - Подкладные?
   На весь этот жесткий допрос я энергично кивала, но вдруг Зяма оборвала себя:
   - Впрочем, мы же не при советской власти живем, это тогда в магазинах были только фиолетовые подштанники и лавровый лист. Теперь все можно купить, даже в Челябинске. Так что мы все тебе купим.
   Изя все это время простоял у двери, придерживая огромный чемодан и интеллигентно улыбаясь. Натыкаясь взглядом на него, я тоже рассеяно улыбалась в ответ.
   - Ты сиди, - посоветовала мне Зяма, - а я пойду, возьму ключи от репзала и прорепетирую крик.
   Я кивнула, Зяма махнула рукой в сторону Изи, он кивнул ей, потом кивнул мне, я ответила ему кивком. И они вышли.
   - Пам-пам-пара-ра-рам! - Возвопила я. Лихорадочно вырубила комп, набросала расползающимися буквами прощальную записку своей помощнице, натянула пальто, и уселась обратно в кресло. Чтобы терпеливо, не подгоняя и не призывая, ждать Софью Яковлевну, Соню, мою Зяму.
   Она вернулась очень быстро, заметно повеселевшая и подобревшая без утомительного для нее присутствия Изи.
   - Все, прорепетировала. - Сообщила она. - Представь себе такую картину: пустая комната, дверь открывается и входит женщина. Включает свет, кладет кепку на стул, выходит на середину и... Орет! Потом спокойненько берет кепку, выключает свет, выходит, закрывает дверь. Кто б видел, решил что ненормальная.
   Я кивала, мычала и улыбалась. Я была ошарашена своим нежданным счастьем.
   Мы первыми уселись в автобус (я умостилась на сиденье боком, чтоб неотрывно смотреть на Зяму), а все остальные участники гастролей, как обычно задерживались. Кто-то курил на улице, кого-то ждали, кому-то орали и махали. Зяма же приступила к своему обязательному "медосмотру" окружающих.
   - Вот скажи мне, Дина, что у Ирки в голове?
   - У какой Ирки? - на всякий случай уточняла я, потому что у нас в администраторах значилось их две: большая и маленькая.
   - Я про нашу, про большую. Ты видела, какие у Телкова ботинки?
   - Не...нет...
   - А ты посмотри.
   Я посмотрела и уперлась взглядом в самые банальные "гады" на толстенной подошве, в каких разгуливает и мой зять.
   - Я не понимаю, что должно быть в голове у человека, чтобы он напялил такие ботинки. К тому же грязные. Но ботинки, это ладно, а ты знаешь, как от него воняет?????!
   Я отрицательно покачала головой: мы с Андреем существуем в разных частях театра, и в разное время. Я, как ХРП (художественно руководящий персонал) сижу в кабинете у входа с двенадцати до восемнадцати часов, а он, будучи начальником звукоцеха, обитает в недрах театра, часов с шести до глубокой ночи. Обонять Телкова у меня не было никакой возможности.
   - От него так воняет! Так! Он же не моется. Когда мы в последний раз были на гастролях в Выборге, то после спектакля я зашла в курилку, там сидел Телков, и там ТАК воняло, что я оттуда вышла, и думаю: а как же мы в автобусе сейчас поедим? Я пошла к Тонечке-костюмерше и сказала ей. Она вручила Телкову полотенце и отправила его мыться.
   - И что?
   - Помылся как миленький. Но в автобусе все равно воняло. Не помогло. Так вот, я не могу понять как Ирка, она ж у нас девочка ничего себе, живет с ним. Что у Ирки в голове?
   - Может это любовь? - Легкомысленно предположила я.
   - Может и любовь, но запах!!! Впрочем, мне Тонечка говорит, что Ирка и сама воняет.
   Зяма переводит взгляд и натыкается на героя сериалов, мечту шестнадцатилетних, мега-звезду Б2, с которым ей предстоит играть спектакль в Челябинске. По замыслу режиссера, их всего двое, шекспировских героев: Яго и Отелло, третья - Дездемона, роль которой предстоит сыграть "на вводе" моей пенсионерке, "баушке" Зяме. И у обоих "любимцев публики", исполняющих роли в трагедии, пропиаренные фамилии начинаются на большую букву Б. Зяма их так и прозвала: Б1, Б2.
   Б1 - знаменит не только ролями в сериалах, но и своей привычкой о-о-очень сильно опаздывать на автобусы, поезда и самолеты. Тонечка рассказывала нам, что во время последних гастролей "Отелло", Б1 опаздывал на автобус в аэропорт аж на сорок минут, его просто не было в гостинице. Ира психовала, финдиректор психовал, Б2 гулял по близлежащим магазинам. А когда Б1, наконец появился, то отодвинув плечиком рыдающую Иру, он пошел в номер принимать душ.
   Так и в этот раз, в ожидании мега-звезды Б1, гастрольная группа бродила вокруг автобуса, а верный товарищ Б2 висел на подножке, карауля место и одновременно выглядывая приятеля. Зяма прошлась взглядом сверху вниз по накаченной фигуре мачо.
   - Ноги хорошие... жаль кончаются быстро. - Заметила она, - вот скажи мне, что у человека в голове, если он, имея такие короткие ноги, носит штаны, которые едва письку прикрывают? Чтобы выглядеть каракатицей?
   - Ну, - понизив голос, высказалась я, - это модно и сексуально.
   - Что сексуально: короткие ноги это, по-твоему, сексуально? И что у тебя в голове!
  
   В девятом классе я два месяца училась в художественной школе. Мы там рисовали. И была там у меня подружонка Ритка. Эта Ритка ходила зимой без шапки и расстегивала верхнюю пуговицу на пальто. Для меня это был верх раскованности, я такого себе и представить не могла. По причине очень строгих родителей, я вплоть до замужества, ходила зимой в шапках шарфах, башлыках, рейтузах, и Ритка казалась мне... ну, просто... женщиной легкого поведения из-за ее расстегнутой пуговицы. О том чтобы я пошла на какие-нибудь тусовки или просто к кому-нибудь в гости и речи быть не могло. Мой папаша, так как сам был вор, шулер и уголовник прекрасно знал, что за бандюганы сидят в парадках у нас на Лиговке, и меня по причине моей чертовски привлекательной внешности, никуда вечерами не отпускал. И вот однажды Ритка уговорила меня пойти на тусовку. Там ожидались мальчики с рыбзавода, можешь себе представить, какая элита! И я, дрожа всей своей битой шкурой, наврала дома, что меня задержат в школе, и пошла на блядки. В три часа дня. Вечеринка была на квартире одного из заводских мальчиков. У него родители уехали, и вот, пожалуйста... Мы с Риткой и приперлись. Везде валялись бутылки и объедки, очевидно родители не сегодня уехали. Я села на какой-то рваный диван, на который кого-то недавно стошнило, и понемногу шизела от увиденного. И у меня до сих пор перед глазами картинка: Ритка танцует с одним заводским, и они целуются. Я такое вблизи в первый раз видала. И, мне так врезалось: ее маленькие губки поджаты, так что похожи на сморщенную куриную жопку, и она этой жопкой своей целует его лицо. Мелко-мелко елозит губами по его прыщам. Ну, я и сблеванула на этот же диван. Ну и домой пошла, я ж не Ритка, у меня папа - еврей. И алкоголик к тому ж.
  
  
   В самолете Зяма активно боялась. Она боялась взлета, боялась полета, но больше всего она боялась посадки. Страх ее выражался в том, что она то бледнела, то краснела, и, закинув голову на спинку кресла, твердила: "блядь, блядь, блядь, блядь". Я встревожено заглядывала в ее напряженное, опрокинутое лицо, и тогда она выныривала из каких-то глубин неведомого мне страха, словно из-под воды, и улыбалась мне самой своей кроткой, светлой, нездешней улыбкой, как бы извиняясь за свой страх полета и за мой страх за нее.
   - Соня, Соня, Соня - тупо твердила я, - чего вы боитесь? Я не понимаю, чего вы боитесь?
   Я ненавидела ее страх, потому что он мучил ее и разлучал нас. Зяма оставалась один на один со своим страхом, а я - за тысячу верст от нее. Он крал мои минутки!
   Потом "зона турбулентности" заканчивалась, Зяма успокаивалась и на время возвращалась ко мне.
   - Ты посмотри на наших-то уебков! - тут же занимала она критическую позицию, - они начали пить еще у дверей театра, до посадки в автобус. В аэропорту они добавили, в накопителе прибавили, на взлете глотнули, во время тряски хлебнули. Зря мы не отправили их в багажном отделении, чувствую, что в Челябинске нам понадобятся грузчики.
   Действительно, все наши - пили. За нами, объединившись группкой, пили реквизиторы и костюмеры. Через проход пили монтировщики с осветителями. В начале салона пили звуковики с администраторами, в хвосте - Б1 с Б2. Финдиректор летел в vip-салоне, и потому было неизвестно, пьет ли он. Не пили только мы с Зямой, но мы были пьяны присутствием друг друга. В салоне было уже так наблевано, напачкано и натоптано, что прогулка по проходу просто исключалась.
   - Все, - сказала Зяма, поднявшись с места, - сил моих нет, писать хочу.
   - Фу, - поморщилась я, - там так грязно...
   - Наши уже отлили и залили?
   - Да, в туалет не войти.
   - Ничего, я как-нибудь, ну не везти же с собой в Челябинск.
   Тут наши, объединив силы и образовав сводный хор Театра, запели: "Над полем танки грохота-а-а-али".
   - Я - пошла, хуже этого пионэрлагеря ничего не может быть.
   Зяма, несчастная обладательница идеального слуха, выбралась в проход, и понеслась в хвост самолета. В этом пережитке советской власти, проходы были такие узкие, что никто кроме моей Зямы и 7-летнего ребенка, не смог бы по ним пробежаться.
   - Софья Яковлевна, - кто-то из своих окликнул ее, - вы могли бы быть стюардессой. Вам не надо боком идти.
   - Стюардесса по имени Зяма-а-а, обожаема ты и желанна-а-а, - пропела Зяма, переступая через бесчувственные тушки своих коллег, затруднявшие передвижение.
   - Соня, - неожиданно окликнул ее Б2, захмелевший, и во хмелю немного подзабывший о своем звездном статусе, - Сонь, в туалет не ходи, там нассано.
   - Ну, так не могу же я поссать прямо здесь, - Зяма метнула партнеру обольстительнейшую и сладострастнейшую улыбку в стиле Марлен Дитрих.
   Б1, тоже желая продемонстрировать свою лояльность, протянул Зяме пару салфеток:
   - Соня, возьми, подстелешь.
   - А мне не надо, - Зяма легкомысленно ухмыльнулась, - я стоя писаю. Я ж на самом деле мальчик.
  
  
   В аэропорту Челябинска организаторы фестиваля продержали нас больше часа - за нами забыли выслать автобус. Постановочную группу это не удручило - они люди опытные и запаса спиртного вывезенного из Питера им хватило бы на долгое ожидание. К тому же многие в самолете выспались, упав лицом в казенные макароны, и теперь были готовы бодриться дальше. А я хотела бы всю оставшуюся жизнь провести в аэропорту Челябинска возле Зямы. Впервые в жизни я никуда не спешила и не расслаивалась, всей собой пребывая в конкретной точке земного шара. Зяма же держала меня за руку и курила, стоя под вывеской отеля "Софья".
   - Посмотрите... - обратила я ее внимание на рекламу. - Вас здесь ждали.
   Она взглянула, и, выдыхая дым, заметила:
   - А в мире всегда так. Очень много знаков для тех, кто их видит.
   Мы с Зямой охраняли гору сумок, сваленную у входа, а остальные вышли из стеклянных дверей и пропали в черноте Челябинского вечера. Только семнадцатилетняя осветительница Женя, для которой это были первые гастроли, осоловевшая и заплаканная, лежала на пластиковой скамье, тихо постанывая. И переступал с ноги на ногу лакированными ботиночками наш финдиректор, у которого вообще напрочь отсутствовали какие-либо эмоции, и понять, угнетен он ожиданием, или доволен, было невозможно. Его хорошенькое пластмассовое лицо всегда сохраняло выражение брезгливого высокомерия.
   В холодном, трясучем автобусе нас повезли по непроглядному космическому пространству неведомого города. Множество звезд-огней сияло во мраке, не рассеивая его.
   - Соня, где мы? - спросила я, крутя головой во все стороны.
   - Мы - рядом, а что еще тебе нужно?
   - Ничего!
   Автобус привез нас к служебному входу Челябинского театра Драмы, огромного каменного монстра, похожего на крытый стадион.
   - Можно спросить, а зачем нам в театр? Нам бы уже как-нибудь... в уют и в тепло хорошо бы. - Соня, перегнувшись через спинку сиденья, пропела финдиректору в самое ухо, тот вздрогнул, на миг изменился в лице, но, взяв себя в руки, ответил со своей постоянной интонацией, которую Зяма называла "я компетентен":
   - Мы должны пообедать в их буфете и получить талоны на обеды.
   - А! - Законопослушная Зяма сделала согласную гримаску, а потом, обернувшись ко мне скривилась:
   - Что ты об этом думаешь?
   - Противно. Как в детском садике: все идут есть котлеты, и ты должен есть котлеты, у меня сразу какой-то приступ клаустрофобии начинается, кажется, что я тюрьме и меня никогда не выпустят.
   - Вот! А представь, если б тебя здесь не было? А так мы вдвоем, и нам не страшны их котлеты, ага?
   - Ага. - Согласилась я.
   В буфет мы вошли, держась за руки. Выбрали по "тефтели мясной", и, усевшись за дальний столик, стали ковырять вилками в них. Абсолютно все нас миновали, усаживались, чуть ли не друг на друга, толкаясь локтями и теснясь коленями, предоставив наш стол - нам. Финдероктор может быть впервые в жизни оказался в неловкой ситуации: сидеть впритирку с постановочной группой ему по чину не полагалось, подсесть к нам... очевидно что-то мешало, как и всем остальным. Несколько минут топтался он с тарелкой в руках посреди буфета, и, наконец, решился:
   - Вы не против? - Обратился он исключительно к Зяме, не беря меня в расчет даже краешком глаза. Зяма - лицемерка Зяма! Игрунья Зяма! Врунья Зяма! - тут же расцвела самой радушной, сердечной, самой влюбленной из своих улыбок.
   - Садитесь! Обязательно садитесь к нам!
   И он сел. А мы тут же замолчали и совсем уж тоскливо стали расправляться с тефтелями мясными, в которых, как и пророчествовала Зяма, мяса не оказалось. Финдиректор насаживал на вилку крохотные кусочки, и маленькими, судорожными глотками их заглатывал. Кто-нибудь из нас троих обязательно должен был подавиться, уж слишком напряженно проходил этот обед. И вдруг Зяма, низким голосом с волнующими бархатистыми нотками, склонив белокурую головку, и улыбаясь загадочно и многообещающе, сказала:
   - Вам, наверное, женщины часто говорили, что вы похожи на Алена Делона? Верхней частью лица.
   Тут я все-таки подавилась, закашлявшись от смеха, а финдиректор вспыхнул, смутился, мгновенно залоснился от выступившего пота и, застенчиво глядя в тарелку, впервые на нашей памяти, улыбнулся.
  
  
   ...А я за собой не очень-то ухаживаю... нет. Не люблю. Ну, на фиг. А ответь мне, зачем?
   Но тряпки я люблю. Тряпки - это вещь!
   Как придешь в магазин, а там одна кофточка, другая кофточка, юбочка какая-нибудь такая-сякая, курточка! И все - надо! Мне вообще все - надо. Я сразу набираю одну, другую, третью. Особенно я люблю такие, где написано: 500 р. Потом это зачеркнуто и внизу: 300! Я туда ныряю, и вылавливаю. Я люблю дешевые вещи, мне на шмотки денег жалко, потому что эти кофточки, раз наденешь и выбросишь, и пойдешь новые купишь. Или сразу пять новых. Или даже ни разу не наденешь, главное удовольствие ведь - хапнуть. Знаешь сколько у меня этих ненадеванных кофточек-юбочек? Я раз в год шкаф разбираю, когда туда уже ничего не помещается, и все отношу девчонкам в костюмерную. Пусть девочки наряжаются, мне не жалко. А вот моя Янка, она любит только дорогие вещи, потому что как же, САМА ОНА наденет дешевую тряпку. А мне это не важно, мне просто нравится...
   По воскресеньям, когда Изя дома и я дома, и из-за этого у меня всегда плохое настроение, потому что я не знаю что нам вместе дома делать, тогда я сажусь и начинаю плакать. А он спрашивает: "что ты плачешь?" и я говорю: "У меня ничего нет! Мне нечего надеть!" И он, чтобы я не плакала, везет меня куда-нибудь в Гостиный Двор, и все мне покупает. Сапожки такие, туфельки сякие, курточку-юбочку-кофточку-шапочку. Я его каждый выходной тысяч на десять раскручиваю! Во как!
   Но я не всегда такая шмоточница была. Это у меня знаешь сколько? Ну, года четыре, наверное. Раньше мне вообще все равно было, как одеваться. Я однажды пришла к сапожнику, набойки поставить на Сашиных сапогах. Сижу у него в будочке, он меня и спрашивает, разговорчивый такой армянин попался, "ты, где работаешь?", я отвечаю: "в театре", он на меня посмотрел: на ботиночки, на курточку, на штанцы, на кепочку, и говорит сочувственно: "убираессся?". Я говорю: "артистка я". Сразу замолчал. Обиделся, решил, наврала.
   А дружбан у меня был, завмуз наш, да ты его знаешь, Дромадер его фамилия, он мой наряд называл "заслуженная артистка по воду пошла".
  
  
   Когда я вышла из ванной, то все уже было готово: Зяма наши сумки распаковала, вещи в шкафу по полочкам разложила, все кофточки на плечики повесила, сапоги от челябинской грязи отчистила, белье на кровати постелила, форточку открыла, чай вскипятила, бутерброды нарезала.
   - А теперь только обуютить осталось, сейчас этот противный верхний свет погасим, бра включим, и все - можно жить!
   - Ну, вы Соня даете! - ужаснулась я, - нормальный человек в такой короткий временной промежуток столько всего сделать не успевает.
   - Так я же ненормальная. У меня знаешь, какая тренировка? Я дома все время так бегаю: папику подать, Сашеньке принести, Яночке сделать. А они все трое сидят, и ждут, пока я их обслужу, и подкладные каждому поменяю. А тебе дома мама белье стелет?
   Меня насмешило такое предположение.
   - Ну, наверное, стелила, лет двадцать назад.
   - Вот, видишь! А я Саше белье стелю, и постель каждое утро заправляю.
   В полумраке наш просторный охристо-розовый гостиничный номер казался нарядным и уютным. Декорация к голливудской "лав стори": приглушенный свет, занавеска, колышимая ветром, большая кровать в центре, не хватает лишь музыки и шампанского. Вместо них гул вокзальной площади за окном и зеленый чай в высоких стаканах, обнаруженных Зямой на журнальном столике.
   Поднос с бутербродами и чаем Зяма водрузила в центре кровати и уселась перед ним по-турецки, облокотившись о подушки, я, нехотя, пристроилась напротив, впервые за 12 часов, оказавшись отделенной от Зямы барьером подноса. Мне уже было известно, что Зяма великий режиссер, у нее не бывает случайных, непродуманных мизансцен. А я как-никак дипломированный театральный критик, считывать "мессиджи" уже научилась.
   Зяма вытащила из-за спины одну подушку и метнула ею в меня:
   - Устраивайся поуютней. Может быть форточку закрыть?
   И еще не договорив, она стремительно соскочила с кровати, я едва успела ее остановить:
   - Не надо!
   Зяма уселась обратно, пару секунд поелозила, устраиваясь на подушке, потом снова вскочила:
   - Может, тебе кипятку подбавить?
   - Нет, спасибо!
   Зяма снова заерзала на своем пяточке кровати, и снова выпрыгнула, в два скачка пересекла комнату, и выключила свет в прихожей.
   - Не надо нам этих боковых софитов, портят освещение.
   Я тихо фыркала над своей чашкой. Зяма забралась на кровать, решительным ударом кулака сделала вмятину в подушке, сунула ее за спину, откинулась, вздохнула, и подскочила вновь:
   - Тебе дует! Сейчас принесу шарф.
   - Соня мне не холодно! Не надо ради бога!
   Но Зяма уже неслась ко мне от шкафа, а за ней развивался ее пушистый, широкий полосатый шарф. Она тщательно укутала мои плечи, чуть отстранилась, полюбовалась своей работой и запрыгнула на подушку. Взяла чашку, поднесла ее ко рту, и тут же поставила обратно:
   - Вино! Мы забыли купить тебе вино! Сейчас я быстро сгоняю вниз, тут у них какая-то "Пятерочка", ты что пьешь?
   - Зяма! - взвыла я, - Зяма, у меня от вас в глазах рябит, сидите вы уже на месте! Ничего не надо, вообще ничего! Только сидите вы уже, наконец!
   Зяма выдохнула, поерзав и помучив свою подушку, все-таки устроилась уютно и основательно. Но это была лишь иллюзия основательности, на самом деле, в любую секунду моя Зяма была готова вылететь из своего гнездышка и мчаться со скоростью ветра. А я раздумала осуждать Сашу: Зяму просто невозможно обогнать в ее стремлении ухаживать и делать все самой.
   - А если не я, то кто за меня сделает? - Зяма отщипнула кусочек сыра, - Просто я ужасная лентяйка, и поэтому всегда хочу все быстренько сделать, а потом лентяйничать. Но все дела переделать невозможно и потому тот момент, когда можно начать лентяйничать у меня уже двадцать шесть лет не настает.
  
  
   Ты спрашиваешь не села ли ты мне на шею... Не, так на шею не садятся. Я тебя научу, как это делают.
   Вот, например... Года два назад влюбился в меня молодой человек двадцати двух лет. Племянник Дромадера. Увидел меня в спектакле про гондоны, и влюбился, так, что сил нет. Стал на спектакли ходить. А после спектаклей в гримерку. Придет, сядет, вот где ты теперь сидишь, смотрит на меня лошадиными глазами и молчит. Стесняется.
   На каждом спектакле розы дарил. А одна роза, наверное, как вся его стипендия, стоит. Так что это не просто так, это серьезно было. Сначала я смеялась: "не надоело тебе, Сашенька, с баушкой сидеть?". А потом и я... прониклась.
   Ну, а как ты думаешь? Молодой, хорошенький, чуб набекрень, глаза сияют, сидит и вздыхает томно. Меня забрало не на шутку. Даже думала, а может и правда дать? Вот бы на пару лет пораньше, точно бы дала. А так... климакс, это тебе не тетка. У меня с тех пор как этот проклятый климакс начался, все желание пропало. А раньше я ух, какая была! И то считаю, что мало я погуляла, можно было бы еще больше. У меня у Изи знаешь, какие рога? До неба. Когда он по улице идет, то эти рога небо протыкают, и оттуда на него что-нибудь сыплется. Но не манна небесная, это уж точно.
   Так вот, я этого младенца сперва на спектакли пустила, потом в гримерку, а потом он и домой к нам стал ходить. Я его пирожками кормила. Знаешь, какие я пирожки пеку? Вот такусенького размера. Сначала отварю мясо, промелю его в мясорубке, бульон этот трупный, конечно, вылью, его никто есть не будет, потом в мясо лучку до золотистого цвета обжаренного, перчика, всякой другой бяки набухаю. Пирожков наляпаю, и с куриным бульончиком подаю. Пальчики оближешь! Вот я Сашеньку и кормила.
   А потом и на дачу к нам его привезла. И целый день мы с Изей, как два коверных его развлекали: купаться на речку водили, на лодке катали, обедом кормили, водочкой поили, баньку топили, Изя с ним в бильярдик сыграл, я ему песенку под гитару у костерка сбацала. А потом он и говорит Изе: "ну, че, спать идем? Кто бабку-то первый трахать будет?"
   Сначала хотели его тут же выгнать. А потом жалко стало: молодой все-таки, пьяный, лес кругом... ну, его на фиг. Пусть проспится.
   Но роман на этом и закончился. Больше я уже его ни в гримерке, ни где не привечала. А почему? Потому что на шею сел.
  
  
   Наши густо-коричневые тени покачивались и приплясывали на розовых стенах номера. Гул вокзала и шорох шин слились в единую мелодию, напоминающую шум океана. Я никогда не слышала, как шумит океан, но той ночью за окном гостиницы "Челябинск" мог рычать, вздыматься, шуршать и напевать только океан, отделивший наш маленький обитаемый остров от громадной необитаемой суши. Мы были одни в мире, одни - живые, настоящие, близкие, теплые. Кремовые тяжелые шторы скрывали от нас пустоту и темноту, а легкая белая тюль, надуваясь, словно парус, мчала нас по этому океану.
   Зяма, сидя на подушке, широко расставив согнутые в коленях ноги, и не выпуская из руки сигарету, разыгрывала моноспектакль под названием "Вот такую жизнь я прожила". В нашем номере было уже тесно от карикатурных, нелепых, страшноватых теней из Зяминого прошлого. Они соскальзывали с розовых стен, стлались по охристому ковру, цепляясь, заползали на белое покрывало, слетали с кончиков Зяминых танцующих пальцев и подбирались ко мне. Тетушка Софья Давидовна, помреж Наталья Дмитриевна, бухгалтерша Кувалда, соседка по дачи Алка, бабка Нинка, мама Зина, любовник-татарин, завмуз Дромадер, племянник Дромадера, папа Яков, подружонка Аринка, прадед белогвардеец, любимая Саша Пожарникова, ненавистный режиссер Малинин и многие, многие, многие... Живые, мертвые, далекие, близкие, знакомые и невиданные мною никогда, они забирались на мою подушку, теснили меня, окружали. Но я не боялась этих коричнево-бордовых теней, я бесцеремонно отодвигала их в сторону, спихивала с кровати, или прямо сквозь них смотрела на Зяму.
   Я только смотрела на Зяму. Впервые я могла смотреть на нее столько, сколько мне хочется, время перестало быть злым врагом, каждую секунду грозившим мне отобрать Зяму. Время стало - моим, и Зяма стала моей. А еще, впервые я могла смотреть на нее не отрываясь, не маскируясь, смотреть так, как хочется мне. То есть - подробно.
   Никогда прежде не видела я вблизи такого красивого женского лица. Изящный нос с узкой переносицей, с тонким, дугой выгнутым хребтом, и подвижными ноздрями. Всем носам - нос! (Сама же Зяма его ненавидела, считала чересчур большим, и говорила: "нет, это не нос, это просто член какой-то!") Длинные серые глаза с тяжелыми, крупными веками, приподнятые к вискам, как у царевны Нефертити. И такие же, как у самой знаменитой египетской красавицы выпуклые губы. Все черты Зяминого прекрасного лица, как будто бы вылеплены смелым скульптором: крупные и твердые. Никакой расплывчатости, неопределенности, ничего мелкого, все с размахом, отточенное, доведенное до совершенства. Я всегда думала, глядя на ее лицо, отражающееся в зеркале гримуборной: "пока Бог делал Зяму, он сто человек слепил абы как, не до них было". Обычно в человеческих лицах, даже очень красивых можно угадать лишь замысел Творца, они и красивы-то своеобразной красотой неправильного, неоконченного произведения. Кто-то поработал над этим ртом, но махнул рукой на нос, вылепил нос, но поленился закончить подбородок. Совсем не то в Зямином лице, оно - завершено, законченно так, как было задумано.
   - Соня, какие у вас красивые губы! - не удержалась я.
   - Ну, вот! - Зяма рассердилась, и ее лицо мгновенно преобразилось, став острым, обозначались скулы и свернулись в полосочку губы, - я ей жизнь рассказываю, а она на мои губы смотрит! И что после этого у человека в голове!
   - Но они такие красивые! - молча возразила я.
   А самое прекрасное в прекрасном Зямином лице это - ее улыбка. Точнее - улыбки. Мне она улыбалась тепло, по-домашнему, слегка приподнимая уголки и позволяя тоненькой, едва заметной складке проложить тень на щеке. Со сцены она улыбалась профессионально: ярко-алые губы распахивались в бесстыдную и одновременно ангельскую улыбку, так улыбались актрисы немого кино: обнажая ровные крупные зубы и розовые десны. Но была еще одна улыбка... редкая, ни кому не предназначавшаяся, неожиданно вспыхивающая и озаряющая лицо нежным светом. От этой улыбки Зямино лицо становилось светлым ликом, бесполым и вне возраста. Так она улыбалась, когда бывала счастлива. Очень редко. Я помню...
   ...Мы сидели в театральном буфете и разговаривали о чем-то земном и будничном. Зяма смотрела на меня исподлобья, стараясь заглянуть не в глаза, а прямо внутрь меня, как смотрела она обычно. И вдруг... Зяма вспорхнула и в одну секунду оказалась на другом конце буфета, возле стойки, что-то на лету прочирикала буфетному мальчику, и приземлилась на ковровой дорожке в проходе между столиками. Мальчик прибавил звук радио, и тут моя Зяма... начала танцевать. Она подпрыгивала, кружилась, вскидывала ножки, взмахивала тонкими руками, наклонялась, приседала. Ее легкие золотистые волосы взлетали в такт с худыми, длинными пальцами, развевались и струились. Тоненькая, черная фигурка кружилась на фоне вульгарно-желтых стен. Голые белые руки, длинная гибкая белая шея, светлые кудри и светлая, светлая улыбка ангела. А все смотрели: очередь возле стойки, буфетчики за стойкой, повар в дверях кухни, директор в дверях буфета, сидящие за столиками перестали есть и разговаривать. Все молча, загипнотизировано смотрели на этот неожиданный танец. И никто не смеялся! Этот танец пожилой женщины на ковровой дорожке буфета не был смешон (хотя все привыкли смеяться, едва Зяма поднимет бровь: она добровольно выбрала себе амплуа клоуна). Никто не смеялся, потому что это было - красиво. Когда музыка закончилась и все принялись аплодировать, то Зяма вернулась ко мне за столик, еще более торжественная и величественная, чем возвращалась с поклонов после спектакля.
   - Из тебя едок тот еще! - Зяма покачала головой, - два часа мучаешь несчастный кусок огурца. Ешь, я сказала.
   - Сонь, я ем... как могу.
   - А знаешь, как ест наша Пригожина? Нет? Мы как-то сидим в буфете, взяли себе по салатику, и она к нам подсела. И говорит: "как вы, девочки этим можете наесться? Мне, это на один зуб. Я сразу по пять беру". Представляешь? Вот потому она такая жирная. Мне ее жалко. Но противно! Фу...
   - Ну, кому-то ведь нравится. У нас на курсе все обожали Пригожину, любимая артистка была.
   - А видела тот веер, который в буфете висит, из "Ворона"? Вот когда у Пригожиной будет климакс, ей придется тем веером обмахиваться, ей нормальные не помогут.
   - Вы - злая женщина, Зяма.
   - Я-то? Еще какая злая!
   Но я видела не только чудное Зямино лицо, которое Творец осуществил, как задумал. Я видела и то, что с этим лицом сделал другой "творец" - время. Я видела глубокие лучи морщинок у глаз и неглубокие у рта. Сероватые мешочки под нижними веками и горизонтальные складки, "опоясавшие" шею. И розовые пятна на белой, отнюдь не упругой груди. И синие жилки на безупречных руках. Я все видела... И потому, терзала себя неотступной, въедливой, не мной рожденной мыслью: я сошла с ума, ей много лет, я просто не могу... И не смотря на все это, я - могу! То есть я - хочу... то есть... ну, да.... Вот - сказала.... Да!
   Я смотрела не только на выпуклые губы Нефертити, я смотрела на треугольный вырез на ее черной, вязанной, совсем "баушкиной" кофте. И, наверное, ей было холодно, дуло из окна, она ежилась, и сквозь тонкую шерсть явственно проступали широкие, крупные, твердые соски. И я не знала, что делать мне, если эти бугорки приковывали все мое внимание, мучили меня, терзали, провоцировали. Я никогда никого так...
   Я давно уже потеряла нить беседы, я только смотрела на ее грудь и на то, как раскрываются ее губы.
   - Соня, - сама не могу понять - как, но вдруг сказала я, - может, вы меня поцелуете?
   Зяма засмеялась. Затянулась. Выдохнула дым. Откашлялась. Облизнула губы. А потом поцеловала меня.
  
  
   За день до гастролей я долго ходила по магазинам и искала ее. Роскошную розовую сорочку с глубоким декольте, рюшами и кружевами. Где-то в районе затылка прочно жила мысль, что там, в далеком и неведомом городе Челябинске, в розовом гостиничном номере, у меня будет провод облачиться в это струящееся великолепие. Так оно и вышло. Пока Зяма была в ванной, я вырядилась в кружева и возлегла на белом покрывале. Моя сорочка как нельзя лучше гармонировала с гостиничным интерьером. Я легла на бок, закинула ножку на ножку, чтобы подчеркнуть крутизну бедра, правую руку заложила за голову, так что сильно обнаженная грудь вздернулась вверх, и стала напряженно ожидать появления Зямы. Но уже через минуту воспитанный педагогами Театральной Академии хороший вкус взял верх над рекламными картинками, и я поспешно накинула на себя край покрывала, спрятала грудь в оборках и даже приткнула на подушке книгу: я просто читаю перед сном. А Зяма между тем совсем не торопилась выходить из ванной. Сердце мое совершило несколько рейдов, путешествуя из горла в пятки и обратно. И, наконец, вымечтанный, кульминационный момент наступил: дверь ванной хлопнула и на пороге появилась Зяма.
   - Курить хочется до усеру!- Зяма схватилась за сигарету, закурила и, проходя мимо, хлопнула меня по бедру - ну, и жопа у тебя! Жопа, как орех, так и просится на грех. Ты учти: хорошая жопа - большая жопа.
   После этого сомнительного комплимента, я сильнее натянула на себя покрывало, но не сменила позу. Еще ведь на что-то надеялась! Зяма с сигаретой во рту взобралась на постель, и стоя передо мной на коленях завела "пластинку":
   - Однажды я жила в номере с нашей артисткой Рогожкиной. Дело было до революции в городе Череповце. И мы, конечно, пили. А пили мы, надо сказать, не так вы нынче пьете: бокальчик мартини со льдом. Мы на гастролях пили ВСЕ! И так чтобы уже до полного вырубона. Проспишься, глаза откроешь и дальше пить. Так мы жили. И вот, пробухав целую ночь, наутро я просыпаюсь, и вижу: Алинкина постель нетронутая стоит, ее самой нет, а на моей кровати кто-то спит, завернувшись с головой в одеяло. А из-под одеяла торчит нога: очень маленькая и страшно волосатая. Я думаю: "блядь, какой ужас, это кому же я спьяну дала????? Наверно какому-то карлику!" А так как я женщина нервная и мнительная, то тут же себе нафантазировала, что я от этого карлика, конечно же, забеременела и что делать? Придется рожать! Рожу значит, в ночь "неведому зверушку" и придется мне всю оставшуюся жизнь с этим волосатым уродом мучаться. Вот сижу я в номере и реву с похмелья. Тут карлик под одеялом заворочался, и я смотрю - Алинка! Как я обрадовалась! Но представь, как она живет такая волосатая? И как Лешка с ней спит? Она же колется...
   И тут я, как это иногда со мной случается, поднялась под крышу на двенадцатый этаж, и оттуда посмотрела вниз в наш 414 номер. И вот что я увидела с двенадцатого этажа: среди белых шелковых оборок возлежит она, в своих розовых воланах и кружевах, изогнув полное бедро и оголив грудь, а рядом, на корточках сидит ее любимая женщина в ярко зеленой короткой мальчиковой футболке, в шерстяных носках на тонких белых ногах, и в бежевых трусах с полинявшей бабочкой. В одной руке у любимой женщины сигарета, а другой она страстно жестикулирует, рассказывая очередной анекдот. Хорошенькая мизансцена для начала эротического шоу! И мне стало очень смешно...
   Я захлебывалась от смеха, стонала и плакала, катаясь по кровати, а Зяма внимательно и понимающе смотрела на меня. Она не спрашивала, но мне самой хотелось пояснить ей, и я сделала широкий жест, включив в него себя в розовом, постель в оборках и Зяму в носках.
   - Нет, ну, правда, Зяма, это очень смешно!
   А потом я пошла в ванную и переоделась. На всякий случай здравый смысл подсказал мне захватить с собой в Челябинск не только маскарадный костюм с кружевами, но и - если вдруг я буду ночевать вдали от предмета страсти, - старый серый свитер, вытянувшийся и полинявший с большим не отстирывающимся пятном на груди, но очень уютный и теплый. Его-то я и надела.
   ...мы сидели с Зямой в буфете, она рассказывала мне про деда-белогвардейца, а я, глядя в ее глаза, сказала:
   - Я вас люблю.
   Зяма даже не запнулась. Она продолжала свой рассказ.
   - Я вас люблю.
   Настойчиво повторила я. Зяма, сделав секундную паузу, через усилие, но продолжила анекдот, прадед в этот момент совершал свой главный подвиг: вылавливал из сортира вставную челюсть.
   - Я ВАС ЛЮБЛЮ!
   Зяма сбилась. Молчала не меньше минуты. Я видела, как она внутри себя прорепетировала ответную реплику, а потом сказала, перегнувшись ко мне через столик:
   - Мне безумно-безумно-безумно лестно, что меня полюбила молодая девушка. Такая умная, талантливая, красивая и сексуальная. Но перед тобой сильно пожилой человек... И я не знаю, что тебе еще сказать...
   Это не было "нет". Это было безнадежнее, чем "нет"...
   Я вышла из ванной в свитере. Зяма лежала в постели.
   - Выключи свет, - сказала она, - весь свет! Не на что тут будет смотреть, я все-таки старая женщина и могу стесняться.
   Я, выдернула бра из розетки, и прежде чем мы утонули во тьме, успела заметить аккуратную стопку на спинке кресла: зеленая футболка, шерстяные носки и сверху бежевые трусы с полинявшей бабочкой...
  
  
   А утром началась весна! Я спала не больше двух часов, да и то не спала, а проваливалась в короткие, блаженные обмороки, и, наконец, когда утренний свет окрасил нашу занавеску-парус в желтый цвет, а гул ночного океана сменился дневным громыханием большого города, я выскользнула из постели. За занавеской светило яркое, жаркое, апрельское солнце! Как будто мы с Зямой, отчалив вечером из ноябрьского серого Челябинска, с его жирными витринами и пьяными прохожими, проделали за ночь утомительный и долгий путь, и утром причалили в порту южного заморского города. Нет, положительно, этот странный Челябинск подыгрывает нам, каждый раз выставляя декорации, свет и звук, соответствующие новой фазе наших взаимоотношений. Кто режиссирует эту "лав стори"? И что приготовил он нам к финалу? В каком жанре завершим мы с Зямой нашу кругосветку?
   Я сидела на широком подоконнике, нависая над мокрым и оживленным проспектом, щурилась на солнце, и думала, что, без сомнения эта история, окажется длинным-длинным сериалом. Потому что, какие бы перипетии и сюжетные кульбиты не ждали нас впереди, мы с Зямой вместе - навсегда. Это случается раз в сто лет, а может и еще реже, а может, с нами с первыми это случилось - мы полюбили друг друга.
   - Можно я посплю еще час? Очень болит голова. - Зяма вынырнула из-под одеяла, подмяла под себя подушку, и снова утонула в снежном сугробе постели.
   - Конечно, спите... - Чуть сбитая с романтической нотки диссонансом прозаического Зяминого вмешательства, я слезла с окна и пошла в ванную.
   Время тянулось бесконечно. Я провалилась в какую-то межвременную дыру, что-то вроде Бермудского треугольника времени. Я маялась. Долго принимала ванну. Долго сушила волосы. Легла под бок к Зяме, но удовольствия не испытала: вместо Зямы возле меня возвышалась бесформенная белая груда. Я открыла книгу - Сашину, про магов, колдунов и рыцарей. В эти книги меня обычно засасывает, как в крутящуюся центрифугу: не выбраться. Но в то утро, в Челябинске, рядом с Зямой мне нужны были иные чудеса. Я вылезла из-под одеяла и прошлась по номеру. А потом молниеносно оделась и ушла.
   Как с борта корабля после годичного плавания, робко сошла я со ступенек крыльца в открывшийся передо мной город. За время нашего плавания, я от всего отвыкла: от дневного света, от улиц, от людей. Мне не хватало Зяминой надежной руки, попытка освоить эти улицы самостоятельно, казалась мне немыслимой авантюрой. И я бесшабашно бросилась в нее.
   Я летела над незнакомыми улицами. Я не смотрела по сторонам, не видела прохожих, мне было все равно какое лицо у Челябинска и у его жителей. Потому что я высадилась на неведомой астрономам планете, и планета эта называлась - Зяма. И глядя по сторонам, я все равно видела только ее лицо в собственном воображении. Я бежала в распахнутом пальто, полы которого вздымались как крылья, мне нужно было пройти не расстояние, а - время. И, наконец, мой телефон донес до меня радостную весть: сперва, звуки "Ламбады", а потом Зямин бодрый голос:
   - Где ты, дорогая? Пиздуй домой!
   Домой! У нас с Зямой был - ДОМ. Наш дом. Это трудно было понять... трудно поверить... Номер, корабль, ракета... но так запросто, как в жизни - дом? Какое счастье!
   Я открыла дверь нашего Дома, и синхронно открылась дверь ванной, на пороге которой стояла Зяма. Юная, светлая, взлохмаченная, с полотенцем на шее. Домашняя и уютная Зяма.
   - Доброе утро!
   Сказала мне Зяма. У меня тот час по щекам побежали слезы.
   - Это что еще такое?! - Испугалась она.
   - Скажите еще раз, - попросила я.
   - Что сказать?
   - Доброе утро...
   - Доброе утро! Только не реви, умоляю, когда ты ревешь, у меня сердце разрывается.
   - Доброе утро! - Ответила я.
   На завтрак Зяма в большой эмалированной кружке сварила кипятильником овсяную кашу. Я не могла, не хотела есть, хотя почти ничего не ела уже больше суток. На кашу я смотрела с тоской. Но виду не подала. Мы устроились на кровати, напротив друг друга, между нами расположился поднос, на котором дымились стаканы с чаем. Мы впервые завтракали вместе. Зяма проглотила пару ложек каши, отхлебнула чаю, и начала...
   - У моего Изи была тетушка. Звали ее Софья Давидовна...
  
  
  
   Софье Давидовне было лет сто. И никому из родственников, она, не была нужна. Кроме нас с Изей, разумеется. Софья Давидовна очень любила, когда мы приходили к ней в гости, и сразу начинала целоваться. Схватит за шею, повиснет, прижмется что есть силы щекой к щеке: ее протез вопьется в мой протез, а потом как засосет, и усы колются! Так что ходить в гости к Софье Давидовне было нелегким испытанием. А внешность Софьи Давидовны была самой что ни на есть замечательной. Маленькие черные глазки, губы ниточкой, зубы во рту не помещаются, усы как у гусара, и надо всем этим огромный, свисающий как член, горбатый нос. Софьей Давидовной можно было детей пугать. А она как раз и работала всю жизнь нянечкой в детском саду. С некоторыми детьми при виде нее родимчик случался, а какие выдерживали, тем потом уже ничего в жизни не страшно было.
   И была эта Софья Давидовна по причине своей выдающейся внешности старой девой. Всю жизнь одна прожила. А когда умерла, то стали вещи в ее квартире разбирать и нашли целую пачку любовных писем. Оказалось, что муж ее кузины тридцать лет был в нее влюблен, они всю жизнь переписывались, он ей стихи писал, и страдали оба! Вот тебе и Софья Давидовна! Вот тебе и баба Яга! И такая любовь бывает...
   Больше всего Софья Давидовна любила лечиться. Когда она заболевала, то она ложилась и делала так (Тут Зяма откидывает назад голову, приподнимает плечи, вдавливает подбородок, так что он свисает складками и плавно переходит в складчатую же шею. Закатывает глаза, открывает "корытом" рот, и, напрягая мышца лица, принимается стонать на низких нотах: "Э-Э! Э-Э! Э-Э!" Звук напоминает что-то среднее между рыданиями и рвотными позывами. А я, с ужасом смотрю на вдруг явившуюся мне Софью Давидовну, пытаясь разглядеть в ее чертах свою Зяму, но вижу только морок. Мне кажется, что я даже чувствую тяжелый, прелый старушечий запах. Это жутко и смешно одновременно). А лечилась Софья Давидовна только у знакомых врачей. А где я возьму ей - знакомых? Пришлось искать по всем приятелям. И вот Ванька Дромадер привел мне любовника своего бывшего любовника. Врача - гинеколога. На кой хуй Софье Давидовне гинеколог - не знаю, но зато - свой. А этот Яша Горелик был весь из себя такой видный еврейский парень: рост метр девяносто, вес не меньше центнера, вороные кудри, и штаны в обтяг. А в этих штанах!.. Ох! У него такой хрен был - закачаешься! И он причиндалы свои штанами обтянет, булочки красиво так разложит, и идет этим местом вперед. И вот Софья Давидовна как увидела Яшу Горелика и... Пропала! Влюбилась с первого взгляда. Яша говорит: "раздевайтесь, бабуля", а она сидит, и уже не стонет, а улыбается. И кокетливо так, игриво лямочки на рубахе приспускает. Досмотреть я не смогла. Чуть не сдохла от смеха. Вот тебе - любовь!
   А в больницу Софья Давидовна ездила так, как другие ездят на курорты: людей посмотреть и себя показать. Пришла я к бабке - помирает, лежит и стонет "Э-Э!". Я ее на себя взвалила и потащила. Она еще громче стонать. Ну, думаю, точно, живой до больницы не довезу! Пру я ее на пузе через прихожую, и уже у самой входной двери, она мне слабеньким таким голосочком: "Сонечка, подожди-ка", смотрю, а она одним движением ящичек трельяжа открывает, достает оттуда бритву одноразовую, и, не переставая стонать, как давай эти свои усы херачить. Вот такая Софья Давидовна была!
  
  
   Зяма выдержала финальную паузу, а потом с аппетитом съела еще две ложки каши. Мне же было не до каши, я хохотала, и валялась по кровати, рискуя уронить поднос и стаканы.
   - Ешь кашу! А то ничего больше не расскажу.
   - Самый вкусный завтрак - каша со смехом! - сказала я.
   И торопливо, не чувствуя вкуса, запихнула в рот холодную овсянку, запила чаем, но не успела я поставить пустой стакан на поднос, как Зяма уже вскочила: одним движением собрала грязную посуду, унеслась в ванную, вернулась с влажной тряпкой, протерла поднос, нарезала еще бутербродов, поправила съехавшее покрывало, разгладив все складки, вымыла посуду, вскипятила воду, заварила свежий чай, разлила его по чистым стаканам, насыпала мне в колени конфет, порезала апельсин, проветрила комнату, поставила телефон на подзарядку, уселась напротив меня и с удовольствием положила в рот лимонную конфетку.
   - Ну, вот теперь можно и попиздеть. - Сказала она.
   Все это время - эти считанные минуты - я бегала за ней, пытаясь опередить ее и хоть что-нибудь сделать самой, но не успевала. Опаздывала как минимум на два раута и только мешалась у нее под ногами. Зяма терпеливо преодолевала меня и делала свое дело.
   - Зяма! - Гневно воскликнула я, - так не честно! Я тоже хочу что-нибудь делать, я тоже хочу ухаживать за вами!
   - Ну, хорошо, - примирительно сказала Зяма, - у нас будет дежурство, завтра утром все будешь делать ты.
   Я с удовлетворением кивнула, хотя и не поверила ей.
   - Соня, пожалуйста, "пластинку". Про Софью Давидовну!
  
  
   Софья Давидовна мечтала быть похороненной на Серафимовском кладбище. А там гробы не хоронят - места нет, можно только урну подхоронить. Вот мы с Изей и решили, что надо нам Софью Давидовну сжечь. Едем в машине в крематорий. Везем Софью Давидовну. Водитель, так же как и мы, дорогу плохо знает. Вроде бы даже заблудились. И тут указатель, а на нем сверху: "русское печенье" - направо. Внизу: "крематорий" - направо. То есть туда же, куда и печенье. Мы направо свернули, едем, а сами с Изей переговариваемся: "Ладно бы на указателе было просто написано "выпечка", а то "русское печенье" звучит как издевательство, когда везешь Софью Давидовну". Думали, уж не повернуть ли нам, от греха подальше.
   Ладно, Софья Давидовна... У меня же еще Зина есть. А моя Зина необыкновенная женщина. Расскажу один случай, и ты сама все поймешь.
   Похороны Софьи Давидовны. Собрались все родственники, все не родственники, гинеколог Яша Горелик, завмуз театра Ваня Дромадер и его племянник Саша. Всем же - надо. Ваня Софьи Давидовны в глаза не видел, но так как Яша ее "лечил", а он с Яшей спал еще до революции, то значит и ему надо. Родственники к живой Софье Давидовне доехать не могли, а на похороны чуть ли не с Крайнего Севера пригнали. И вот все в сборе, нет только Зины.
   Стоят значит, все у гроба, и вокруг шорох: "Шур-шур-шур-шур-шур". Громко-то говорить в морге нельзя, вот все и шуршат. А Софья Давидовна в гробу лежит как "Три карты, Три карты, Три карты". То есть как пиковая дама. Изя ее так смешно нарядил. У него денег-то много, вот он и дал от всего сердца. И на его деньги ее обрядили: сверху на голове кружевная пелерина, какой раньше подушки накрывали, эта пелерина Софью Давидовну складочками облепила, только нос из кружев торчит. И усищи. Лежит, значит, Софья Давидовна такая же страшная, как всегда, но зато в пелерине!
   С одной стороны от нее неопознанные покойники лежат, а с другой - покойница Тамара. И вокруг Тамары целая толпа родственников. И все плачут. Ну, мы люди интеллигентные, простились прилично с Софьей Давидовной и вышли. А Зины все нет!
   Ваня уже нервничает, на часы поглядывает: в крематории тоже ведь график, и мы в него уже не укладываемся. Но вот появляется Зина! Бежит вдалеке через дворик. Глаза выкрашены вот таким цветом (показывает мне зелено-голубую салфетку), под глазами таким (густо-коричневый узор на тарелке), губы таким (бордовая салфетка), на щеках тоже боевая раскраска. Ресниц давно нет, но те две, что остались, торчат черными гвоздиками. А как же, ведь в морг родичи со всех городов съехались, вдруг кто-нибудь ее не накрашенную увидит! Тут - золотая брошка, здесь какая-то птичка, а там еще что-то яркое нацеплено. Зина - сверкает! А в руках цветы. Их концы обернуты в старые колготки и засунуты в полиэтилен - чтоб не завяли. А сами цветы... непонятно какие, и непонятно какого цвета. Но вылитая Софья Давидовна! Где Зина их только взяла!..
   Подбегает и лает (надо сказать, что моя мама всегда лает, такая у нее речевая особенность): - Куда идти-то?
   Показываем: - Туда, но быстренько.
   Зина меняет выражение лица с озабоченного на печальное, и идет в морг. Мы ждем. Ее нет три минуты. Нет пять минут. Десять, пятнадцать. Мы нервничаем: что в морге можно делать столько времени? Ведь Софья Давидовна - не возражает!!! Ну, сколько может длиться монолог? Ваня не выдерживает и идет за Зиной: а вдруг она там рядом прилегла?
   И Ваня застает такую картину: в морге, в ногах покойницы Тамары, среди плачущих родственников стоит наша Зина и голосит. А Софья Давидовна лежит рядышком в одиночестве. Ваня подходит к Зине и тихонечко ей говорит:
   - Зинаида Николаевна, вы с Софьей Давидовной-то будете прощаться?
   Зина: - А? Что? А я?
   Ваня: - Софья Давидовна правее, вы ее, что не узнали?
   Зина (победоносно): - То-то я думаю, чего это батюшка все: Тамара да Тамара!
   А дальше! Самое замечательное! Зина делает так: отодвигает локтями родственников, теснит плачущих и отпихивает: "нут-ка, отойди!", "нут-ка, я сказала, подвинься" пролезает к самому гробу, и начинает собирать цветы:
   - Вот мой цветочек! Ну-ка, ну-ка и тот тоже мой!
   Собрала и - к Софье Давидовне, и давай причитать во весь голос.
   Ваня выбежал из морга, бегом от нас за угол, и там упал от смеха. Корчится и ничего сказать не может. Но тут степенно выходит Зина!
   Я к ней: - Мама, ты чего так долго?
   Зина (важно): - Цветы собирала!
   Я: - какие цветы в морге, мама!
   Зина (торжествующе): - Так я же цветы не Тамаре, а Софье принесла. Кому принесла, тому и положила! А че, неправильно, разве?
   Вот такая моя Зина!
  
  
   Я уже не смеялась. Я выла, стонала и каталась по кровати. Внутренности мои разрывались от хохота, в горле застрял смех, мне не хватало воздуха, и я в настоящем беспамятстве билась головой об подушку, повизгивая, дрыгала ногами, отмахивалась от Зямы руками, рыдала, вопила и охала.
   - Хват-и-ит! Умоляя---уююю! Не надо-ооооо! Не могу---уууу!
   Зяма давно уже замолчав, наблюдала за моими перекатами и вскрикиваниями. Сквозь собственный хохот я расслышала:
   - Я тебя люблю.
   Но так сразу мне было не остановиться, я все еще переживала появление Зины с цветами, похожими на Софью Давидовну. Я все еще корчилась и визжала.
   - Я тебя люблю.
   Я захлебнулась смехом, пару раз еще вздрогнула, охнула в подушку.
   - Я тебя люблю. - Сказала мне Зяма. Секунду я помедлила, отходя от смеховой истерики, потом повернула к ней мокрое от слез лицо, хотела сказать... Но вместо этого, громко взвыла и бросилась в ванную.
   Я рыдала сидя на кафельном полу в ванной. Зяма села рядом, обняла меня за плечи:
   - Что же ты у меня такая нервная? Будешь пить отвар из травок. Я знаю один отвар, я им Сашу пою перед сном, она тоже психованная, теперь и тебя буду поить. Ладно?
   - Ладно... - всхлипнула я.
  
  
   Мы ждали двух опаздывающих звезд: Б1 и Б2. Небольшой кучкой сгрудились на ступенях "Челябинска". Вчера нас было очень много, все были пьяны, веселы, громко разговаривали и смеялись. Сегодня нас осталось совсем мало (монтировщики и осветители с утра работали в театре), все были тихи и понуры. Абсолютно все прикладывались к банкам с пивом или джином, прятали лица от солнечных лучей и томились. Мы с Зямой стояли рядом, но, не сливаясь с коллективом. Андрей - звуковик, не добросив до урны одну банку, открыл другую, сделал большой, жадный глоток и, приободрившись, начал рассказывать анекдоты. Рассказывал он их громко, как бы для всех, но на самом деле, для Зямы. Зяма ему подыгрывала, изображая внимание и интерес. Андрей, польщенный, все сильнее расходился, выбирая анекдоты поскабрезнее, и как бы невзначай теснил Зяму в сторону, оттирая ее от меня и от остальных. Я, заскучав, выпустила Зямину руку, и отодвинулась, уступая территорию Телкову. Он, похожий на огромного, неряшливого, агрессивного быка наступал на маленькую Зяму. Зяма игриво смеялась, алые, яркие губы распахивались в голливудской бесстыдной улыбке, белокурые пряди, выбившиеся из-под кепки, казались особенно легкомысленными, почти непристойными. Я отвернулась и принялась разглядывать прохожих, пытаясь понять, отличаются ли жители Челябинска от петербуржцев.
   - Дина, сколько тебе дать денег, чтобы ты надела такую юбку, как у той девицы?
   Зяма, прорвавшись сквозь Телкова, снова взяла меня за руку.
   - У какой девицы?
   Зяма повернула козырек в сторону девушки с собачкой. На ней была черная узкая юбка с бахромой. Я пожала плечами.
   - Юбка как юбка. Если хотите, давайте мне юбку и деньги, и я надену ее с удовольствием. Мне такая пойдет.
   - Так то тебе! А у этой коровы, что в голове, если она свои булочки так обтянула?
   - Ой, какая собачка! - Взвизгнул кто-то из наших девчонок. И в ту же секунду, как будто включили какую-то кнопку, абсолютно все засюсюкали, заахали, заблеяли вокруг крохотной курносой собаки, которую вытащила из-за пазухи девица в юбке с бахромой. Зямин голос в общем хоре выделялся особенной, искренней нежной ноткой. Один Телков невозмутимо открывал третью банку пива, и я в стороне наблюдала за умиленной Зямой.
   - Тебе что, не нравится собачка? - удивилась она.
   - Мне все равно. Я равнодушна к собакам. И вообще к животным.
   Зямин голос тут же стал сухим и жестким:
   - И я тоже. Это все так...
   - Я поняла. - Ответила я. Я давно уже начала подозревать, что Зяма - редкостный хамелеон, она мгновенно принимает любую соответствующею случаю окраску. И совершенно невозможно уличить ее в неискренности.
   Приехал автобус, а в нем администратор Ира. Она сообщила, что декорации уже поставлены, и все в театре ждут нас. А мы ждем звезд. Не переставая улыбаться, Зяма прошипела мне на ухо:
   - Вот скажи, чего ради я теряю свое время, и уже двадцать минут стою на крыльце гостиницы в каком-то Челябинске, в котором мне нечего делать, слушаю анекдоты уебка Телкова, улыбаюсь и жду двух засранцев? Оно мне надо? Мне шкаф в спальню покупать надо, а не здесь торчать!
   А я могла бы стоять там всю жизнь, мне никуда оттуда не было надо. Но этого я не сказала Зяме. Она дала выход своему раздражению, смачно выплюнув жвачку в ладошку. Скатала ее в шарик и завернула в бумажку. Потом еще в одну, и в еще одну. Размахнулась и кинула в урну. Но промазала. Побежала, подняла свой комок с земли, вернулась на исходную позицию, снова кинула и снова промазала. После пятой попытки Зяма завоевала внимание зрительской аудитории, все наши стали следить и комментировать Зямины попытки. В ее движениях появилась нарочитая, чуть утрированная неловкость: начался клоунский номер "Зяма и урна".
   - Мальчик! - Грозно крикнула, сходя с крыльца, довольно молодая полная женщина в хорошей шубе, - мальчик, перестань мусорить!
   Ее голос потонул в общем хохоте. Зяма была счастлива. С показной покорностью она подошла к урне, подняла свой шарик и аккуратно бросила его вовнутрь. Интермедия с урной вернула Зяме хорошее настроение, поэтому партнеров, опоздавших на полчаса, она встретила приветливо.
   - Игорек, - кокетливо сказала Зяма в автобусе, сидящему напротив Б2, - а как тебе моя кепка?
   Игорек покрутил кудрявый чуб, мрачно и коротко ответил:
   - Ужасно.
   Зяма растерялась, на пару секунд утратив апломб, потом еще слаще и игривее промурлыкала:
   - Тогда я ее сниму, и больше не надену.
   - Да нет, зачем, если тебе нравится... - Б2 был серьезен и величав.
   - Но я же хочу тебе нравиться. У нас ведь с тобой любовь будет. - Зямин голос переливался всей гаммой интонаций из арсенала "глупой блондинки". Б2, избалованный женским вниманием, снисходительно улыбнулся:
   - А ты на сцене играть не пробовала?
   Зяма вскинулась, потеряв контроль, что-то гневно булькнула и уткнулась в мое плечо.
   - Ты слышала? - шепотом спросила она.
   - Слышала.
   - Думала я, что он мудак, но чтобы до такой степени!
   - А что вы к нему пристали?
   - Мне с ним через час любовь играть!
  
  
   Просторная женская гримуборная на шесть столиков оказалась в нашем распоряжении.
   - Давай располагаться поудобнее! - предложила Зяма. Мы повесили в углу свои пальто, Зяма вытащила косметичку размером с чемодан, и спросила:
   - Куда мне сесть? Я все буду делать, как ты скажешь.
   Я, раздулась от гордости, почувствовав себя владелицей бесценного, уникального сокровища: Зямы. Вместо "Зяма" я стала мысленно называть ее "моя Зяма".
   - Вот этот стол мне больше всего нравится, здесь нет никаких фотографий, ни чужих детей, ни чужих теток. И вообще никаких примет, что этот столик кому-то принадлежит. Он будет ваш. К тому же у окна светлее и как-то уютнее.
   - Как скажешь, - Зяма уже играла новую роль, - скажешь здесь сидеть, значит здесь и буду. Мне все эти банки-склянки расставить на столе или пусть в косметичке?
   - Лучше расставить, чтобы обжить пространство. Давайте помогу.
   Потом я долго включала и выключала люстру и лампы на столах, добиваясь ощущения уюта. Переставляла стулья, убирала с глаз чужие портреты, задергивала штору. Заставила Зяму переобуться и накинуть халат. Потом мне показалось, что душно и я открыла окно. Сбегала в соседнюю гримерку к костюмерам за кипятильником и согрела Зяме чай. В общем, наконец-то я ухаживала за Зямой и мы обе были абсолютно счастливы.
   - За мной ведь никто никогда не ухаживал! - Умиленно сказала Зяма, полулежа на диване, где я ее устроила, - как это приятно. Просто не верится...
   Наконец, Зяма села за столик учить роль, а я, постаравшись стать невидимкой, пристроилась на диване. Сняла сапоги, уселась по-турецки, достала Сашину книгу, и блаженно потянулась: у нас с Зямой снова есть дом. Зяма подняла голову от пьесы:
   - Дина, закрой окно, тебе дует в спину.
   - Мне не дует. - Заупрямилась я, не желая терять свое старшинство.
   Минуты две мы просидели в тишине, потом Зяма снова отвлеклась:
   - Дина, я прошу, закрой окно, сквозняк, тебя продует.
   - Соня мне не холодно! - Продолжала упорствовать я, тогда она отложила роль в сторону, и внятно глядя на меня, сказала:
   - Дина, услышь меня! Я говорю тебе не потому, что я вдвое старше, не потому что я заслуженная артистка, не потому что ты любишь, а я позволяю себя любить, не потому что я хочу доминировать в сексе, а потому что сквозняк в спину может плохо отразиться на твоем здоровье. Не будь недальновидным ублюдком и закрой форточку!
   Я, снова став младшей и послушной, встала, чтобы закрыть окно. Но оно не закрывалось. Зяма отодвинув меня, потянула за одну раму, приналегла на другую, и форточка с шумом захлопнулась.
   - Вот видишь, все возможно. Надо только сказать себе: "человек сильнее унитаза", и все получится. Я тебе не рассказывала?
  
  
   Мой первый муж, Сашин отец, был человек творческий. То есть он был режиссер. И по этой причине считал себя натурой чересчур возвышенной и по дому ничего не делал принципиально. Я же будучи всего-навсего актрисой, делала все и за мужика и за бабу. История в общем-то банальная... Но вот, однажды у нас сломался унитаз. Он тек по-страшному, так что в туалет было не зайти, и пользоваться им не было никакой возможности. Ну, без унитаза долго не протянешь, это понятно. А дело было в воскресенье, и мастер к нам не шел. И вот мой муж терпел-терпел, терпел-терпел, а когда терпеть стало невмоготу, то подошел ко мне и сказал:
   - Все, Соня, иду чинить унитаз!
   Я бросилась к нему на шею, умоляя не делать этого, а то потом унитаз уже никогда не починить будет. Но он, мужественно ответил мне:
   - Ничего, человек сильнее унитаза.
   Пошел и починил. Как он это сделал - не знали ни он, ни я. Повторить этот подвиг он уже не смог до конца своей жизни, и ни одного унитаза больше не починил. Но если скажешь себе: человек сильнее унитаза, то все сможешь!
  
  
   Вечером, после репетиции и прогона, когда вся наша группа отправилась есть тефтели мясные в буфет, мы с Зямой, вручив свои талоны на обед голодным монтировщикам, пошли домой. В магазине у гостиницы накупили еды и обе одновременно схватились за тяжелый пакет.
   - Я донесу, - сказала Зяма.
   - С какой это стати?! - Возмутилась я, - я сама донесу!
   - Потому что я пожилая, замужняя женщина, мне такой пакет стащить - раз плюнуть, а ты красивая, свободная девушка. Ты замуж не выходила, детей не рожала и других глупостей не делала, зачем тебе тяжести таскать.
   Но я, продолжая держаться за пакет, что есть силы, потянула на себя:
   - Ну, уж нет! Я понесу! Соня, я сказала, что я понесу и все!
   - Что это за женщина! - рассердилась моя подруга, - эта женщина не дает мне носить тяжести, не разрешает ничего делать. Я не дай бог, поверю еще, что эта женщина меня любит!
   - Эта женщина вас любит. И сама понесет пакет, это не обсуждается.
   - Но, вот эта женщина тоже любит, так что понесем за две ручки, идет?
   Мне пришлось согласиться, хотя и скрепя сердце. Всю дорогу я пыталась поднять пакет повыше, чтоб облегчить Зяме ношу, но она со своей стороны проделывала тот же трюк, наш пакет угрожающе трещал.
   - Свезло нам, что донесли его до дома! - сказала Зяма, едва мы переступили порог номера, и пакет с облегчением лопнул. Апельсины закатились в угол, бутылку вина я успела подхватить, а баночка с красной икрой со всего размаху стукнула меня по ноге.
   - Больше я тебя в магазин не возьму, - выговаривала Зяма, ползая на четвереньках по прихожей и собирая продукты, - не хватало, чтобы ты у меня тут в Челябинске грыжу заработала.
   - Ох, Зяма! - Покачала я головой. Как трудно любить эту женщину!
   В нашем доме было уютно и нарядно. Мы снова уселись на кровати напротив друг друга, на подносе было разложено богатое угощение, которое, впрочем, не вызывало в нас энтузиазма. Зяма стакан за стаканом пила зеленый чай, а я налегла на вино.
   - Как я боюсь! - Зяма поежилась как от озноба, - обосрусь завтра!
   - Ничего подобного, - в сотый раз, я терпеливо завела ту же "пластинку", - сказать по правде, еще вчера, я думала, что это будет провал. Потому что это не в силах человеческих сыграть Шекспира без репетиций. К тому же все эти мизансцены, танцы, зонги! Это же надо полгода учить и репетировать. Но после сегодняшнего прогона я поняла, что спектакль завтра будет. Говорю это вам не как любовница и поклонница, а как театровед и действующий театральный критик: вы завтра сыграете. Я была поражена! Козлы эти подставляли вас, как могли: свои сцены репетировали, а ваши пробросом. Просто хамство! Но вы, Зяма - сильнее унитаза.
   - А я очень старо выгляжу рядом с этим уебком?
   - Из зала вы просто юная девочка! Это не комплемент!
   - Вот уж, не ждала - не гадала сыграть Дездемону в климаксе! Хорошо, что хотя бы приливов нет. Слушай, что сегодня было! Ты сидела далеко и не слышала, а во время репетиции, я спрашиваю Б2, в тот момент, когда он у моих ног садится: "а что мне в этой сцене делать?". Он говорит: "Сонька, ну придумай что-нибудь, ты же актриса", я проглотила это. Слышишь, да? Мне пятьдесят, а ему - тридцать, и я ему - "Сонька"! И он же меня спрашивает, пробовала ли я играть! Да он еще не родился, а я уже играла! Ну, это ладно, это еще не главное. Главное было дальше. Я спрашиваю: "а с Ксенией вы что в этот момент делали?" Он отвечает: "с Ксюшей мы целовались. Но не будем же мы с тобой целоваться".
   - Какой урод! - гневно подпрыгнула я и расплескала вино по подносу. Зяма молниеносно спрыгнула с кровати, сгоняла в ванную, вернулась с тряпкой и все насухо вытерла.
   - Нет, ты представляешь себе, да? Но это еще не все! В той сцене, где у нас любовь, он меня одной рукой, которую зрителю видно, обнимает за талию, а другой даже не прикасается. Ему противно дотронуться до меня! Дина, скажи, что мне делать?
   - Зяма! - Гневно вскричала я, уже заплетающимся языком, - какая вам разница как к вам относится этот урод!
   - Как это - какая? Мне с ним спектакль играть! Вот скажи, что мне делать в той сцене? Не могу же я его сама поцеловать, раз он не хочет.
   - А почему? Возьмите и поцелуйте! А то вы его по головке гладите, это выглядит по-матерински.
   - Ну, нет... я так не могу, я стесняюсь.
   - Зяма! - Меня захлестнула волна неконтролируемой нежности, - Зяма, но я ведь тоже - стесняюсь вас поцеловать! Поцелуйте вы...
   Одним прыжком я оказалась на Зяминой половине, обняла ее, положила голову ей на плечо, подставив губы. Зяма оттолкнула меня. Гибким движением она выскользнула из моих объятий, спрыгнула с кровати и взлетела на подоконник. Потеряв ее плечо, я не удержала равновесие и плюхнулась лицом в подушку. И снова я обнимала подушку, как будто бы эти сорок часов приснились мне! Как будто бы не было прошлой ночи, и всего этого дня, согретого теплом Зяминой ладони, надежно угнездившейся в моей. У меня, в нетрезвой моей голове созрела и укрепилась трезвая мысль: Зяма - не моя! У меня опять никого нет. И, вероятно, - никогда не будет. Будет только иллюзия. И длинная, длинная, длинная пустая жизнь! А, еще... была в Зямином жесте, которым она от меня освободилась какая-то сдерживаемая брезгливость, как будто она на мгновение потеряла контроль над собой и истинное, потаенное вырвалось наружу. Ах, Зяма - комедиантка!
   Я сжалась в комок, стараясь стать меньше, незаметнее и беззвучно рыдала. Так безутешно я никогда прежде не плакала.
   - Дина, дорогая, послушай меня! Не надо придумывать себе того, чего нет. Не надумывай лишнего. Поверь, что у меня к тебе нет ничего... ничего... негативного, неискреннего. Но ты не сечешь ситуацию. Я знаю, ты еще маленькая... Ты имеешь право не врубаться... и все-таки... мне казалось, что ты - тоньше. У меня завтра тяжелая премьера. У меня много проблем... мне нужен твой совет, а не поцелуи, слезы и все такое. Вот что ты сейчас устраиваешь? Ты хочешь, чтобы я занималась тобой, а мне надо заниматься ролью.
   Чем больше Зяма говорила, тем сильнее она раздражалась, и уже не могла сдержать себя. Из темноты комнаты, глядя на меня холодными, светлыми, трезвыми глазами, она сказала... Нет! Я не помню, что именно она мне сказала, но это было самое безжалостное, самое страшное, самое честное, что я слышала в своей жизни. Я обхватила голову руками, заткнув уши. Но - поздно, ее слова, как яд Клавдия просочились в мое ухо. Я была отравлена, я - умирала.
   Из ванной я вышла через час. Свет в номере был погашен, Зяма лежала в постели, но не спала. Я легла рядом. Слезы никак не заканчивались. Ниагарским водопадом они бежали по моим щекам. Мне хотелось оказаться в Питере, в своей кровати, совсем одной. Но рядом лежала и не спала Зяма, поэтому я давилась рыданиями, задыхалась, не пуская их наружу. Но краешком плеча, уголком сознания, я все-таки ждала, что вот-вот Зяма любимая не выдержит, протянет руку... И все станет просто, все станет хорошо. Но Зяма не протянула руку.
   Я спала короткими урывками. Засыпала и просыпалась в слезах, и в очередной раз, с трудом разлепив ресницы, почувствовала, что больше не в силах лежать неподвижно, боясь пошевельнуться, чтобы не нарушить Зямин сон. Впрочем, не знаю, спала ли она... Я вылезла из постели, умылась, не решившись взглянуть на свое опухшее, красное лицо. Оделась и вышла из номера: пусть Зяма поспит спокойно!
   Сырые, темные стены челябинских домов обступили меня. Декорации для фильма ужасов! Я не узнавала улиц, но мне было безразлично куда идти: я и так заблудилась, сильнее заплутать уже невозможно. А если быстро-быстро, не думая, не останавливаясь, не переводя дыхания идти вперед, влево, вправо, куда угодно, лишь бы идти, то рано или поздно куда-нибудь выйдешь. А если все равно куда выйти, то безразлично куда идти. Так я и бежала, поскальзываясь на сером месиве, разбрызгивая его по сторонам и не уклоняясь от фонтанчиков грязи, обдающих меня из-под колес машин.
   А вокруг постепенно оживали улицы, и начиналась какая-то жизнь. Странные люди, у которых вместо голов были капюшоны и воротники, стали пробегать мимо меня. Одни бежали рядом, как будто стремясь догнать меня, другие - навстречу. По собранности и скупости отработанных движений, было понятно, что все они бегут осмысленно и бег не есть для них цель, а только способ доставить свои безголовые тушки из пункта А в пункт В. Для меня же смысл был именно в этом беге. Я прилетела сюда с другой планеты, мне нечего здесь делать, некуда бежать, я не понимаю устройства здешней жизни, и не вливаюсь в нее. Они - марсиане, заняты своими будничными марсианскими очень важными делами.
   Вот серое здание. Написано: "институт физиологии". Марсианский институт! Во мне проснулся исследовательский интерес, и на секунду захотелось представить, что я сама - марсианка, и у меня здесь есть дела, смысл, жизнь, институт. В толпе марсиан-студентов, от которых я ничем внешне не отличалась, я ввалилась в тесный вестибюль, пропихнулась в раздевалку, в которой пахло сырой верхней одеждой, потолкалась у расписания. И удивляясь тому, что для какого-то сейчас самая обыкновенная лекция начнет самый обыкновенный день, выбежала обратно на улицу. Эта экскурсия на несколько минут отвлекла меня, но успокоения не принесла. И я побежала дальше. Самое трудное утро в моей жизни!
   Что мне делать? Что мне делать? Что мне делать с собой? - стучало в висках, ухало в сердце, вылетало из-под каблуков. Я не пыталась сформулировать в словах, что за несчастье случилось со мной вчера вечером, из-за чего я рыдала всю ночь и почему бегаю сейчас по этим чужим улицам, я послушно и безвольно тонула в водопаде смятения и отчаяния, мчавшем меня куда-то, бросавшем, колотившем и грозившем утопить.
   Торговый центр. Не сбавляя скорости, не глядя по сторонам, я обежала торговые ряды, уже не пытаясь притвориться марсианкой, а только запутывая следы, сбивая с толку преследующий меня ужас.
   Церковь. На своей планете я никогда не бывала в такой крохотной церкви. Меньше нашего номера! Священник в черном и маленький мальчик в золотом одеянии, пели. Мальчик держал в руках кадило. Я никогда не видела такого маленького мальчика в золотой ризе! На скамье справа стояли сумки и чемоданы, слева спали нищие. Я никогда не видела, чтобы нищие так безмятежно и крепко спали прямо в церкви. Как в зале ожидания. А, так это привокзальная церковь, потому сумки! Вокзал... значит напротив - гостиница и Зямино окно. Значит, я.... Дома?
   Но есть ли у меня еще дом?..
   Дверь нашего номера оказалась закрытой. Я тихо постучалась. Очень тихо, еще не решив заходить мне или уйти. Но Зяма тут же откликнулась:
   - Кто там?
   Я удивилась, но ответила. И сама не узнала свой сиплый от слез, деревянный голос. На краешке сознания промелькнула мысль, что сейчас как в фильме про козу и волка, Зяма не узнает мой голос, и не пустит домой: "Динь-дон... была я на ярмарке, стою у дверей. Динь-дон, дверь откройте, дверь откройте скорей". Зяма открыла дверь. Я, опустив голову, чтобы спрятать некрасивое, красное, распухшее лицо, шагнула в номер. И оказалась в Зяминых объятиях.
   - Соня...
   - Ничего не было. - Твердо сказала Зяма. - Мы все забыли. Ведь забыли же?
   Я кивнула. И в ту же секунду забыла все страшные Зямины слова, и то, как ее плечо уклонилось от моих объятий, и свои слезы, и ужас. Помнила только серые улицы, тесный вестибюль и мальчика в золотой ризе. Зяма присела на бортик ванной, и, поливая меня из душа горячей водой, спросила:
   - Что мы едим на завтрак?
   - Конечно, кашу со смехом! - Ответила я.
  
  
   Была у нас помреж... Наталья Дмитриевна ее звали. Была она вот такая (Зяма выкатила глаза, ее нос удлинился и уныло обвис, губы сложились в манерную полосочку, нижняя челюсть деловито вылезла вперед). Наталья Дмитриевна была женщина пожилая, незамужняя и интеллигентная. По собственному представлению была она не абы что, а вся из себя такая... ничего себе женщина была. Одевалась она тщательно и продуманно. Поэтому всю жизнь носила одежду от одного Кутюрье: от самой себя. И прическа у нее была модная: на затылке жиденькая кичка, а надо лбом пышный локон страсти. Локон вечно падал вниз, и она возвращала его на место громким, мощным фырканьем. А самым замечательным в Наталье Дмитриевне был ее таинственный жест, над разгадкой которого весь театр мучался лет десять. В день по несколько раз Наталья Дмитриевна делала так: (Зяма сосредоточено нахмурив брови, с нечеловечески серьезным лицом вдруг резким клюющим движением наклонила голову к левому плечу, уперев подбородок в ключицу, потом энергично перебросила ее к правому, затем прижала подборок к груди, и, наконец, с победоносным видом откинула голову назад, издавая оглушительный звук "пфффф"). Все шептались, высказывали предположения, но никто не решался спросить немолодую серьезную женщину на руководящей должности, зачем она вертит головой. Ну, а я-то была наглая, всего лет десять потерпела, но однажды мое терпение закончилось, я подошла к Наталье Дмитриевне и спросила: "Зачем вы так делаете?", она удивилась: "как - так?". Я показала. И она мне ответила: "А я, деточка, проверяю центральность выреза!" Вот такая Наталья Дмитриевна была...
   Однажды у нас поставили спектакль "Лолита", оформил его один выдающийся художник: бабник, матершинник, алкоголик и мой хороший дружбан. И прямо по середке сцены он поставил огромный хуй, выполнений Вованом собственноручно и добросовестно: со всеми анатомическими подробностями, все жилки, все было как в натуре, только огромное. Можешь себе представить? Фу, гадость! Бррр! И вот перед генеральным прогоном хуй установили на сцене, и Наталья Дмитриевна вышла, чтобы ознакомиться с оформлением спектакля. Полтеатра сидело в кулисах, наблюдая встречу Натальи Дмитриевны лицом к лицу с правдой жизни. Она ведь до сих пор такого и не видала! Наталья Дмитриевна деловито обошла член. Постояла. Посмотрела. Отклонилась, чтобы значит, целиком объять шедевр во всем великолепии. Прищурилась. Покачала головой. Еще навернула кружок, а потом пришла к нам и сказала: "вы знаете, он меня не раздражает". То есть одобрила существование члена.
   На утро после одной веселой пьянки весь театр был в шоке: по театру ходила Наталья Дмитриевна, отфукивала назад свой локон, и, заглядывая в лица мужикам, задумчиво говорила: "кому же я дала? Такая пьяная вчера была, что не могу вспомнить, кому я дала". Потом выяснилась, что дала она новый номер "Иностранной литературы". Знаешь, какая это тогда была редкость?
   Однажды в театр пришел новый звуковик. Совсем неопытный мальчик по имени Костя. А раньше на звуке у нас стоял катушечный магнитофон, ты такого, наверное, никогда и не видела, там пленка перематывалась с одной бобины на другую. И часто путалась, рвалась или заедала. Поэтому работа звуковика была нервной. И мальчик очень волновался перед первым спектаклем. Но Наталья Дмитриевна сказала ему: "Ты не волнуйся, слушай радио, я тебе по трансляции буду инструкции давать". И вот, начался спектакль, и весь театр слушал: "Костя, внимание, я готова, вводи! Вводи, я сказала! Не торопись. Медленно. Медленно. Плавненько. Та-аа-к... хорошо. Еще медленней. А теперь быстрее! Быстрее! Совсем быстро! Так! Так! Так! Хорошо! Еще! Еще! Если эта штуковина порвется, то не теряйся и спускай на пол. О-о-о-охххх!!!! Хорошо-о-о-о!". Честное слово, так все и было, не веришь, спроси у кого-нибудь, весь театр слышал.
   У меня в то время была подруга. Саша Пожарникова. Изина двоюродная сестра. Я ей как тебе сейчас рассказывала про Наталью Дмитриевну, и она тоже хохотала. Очень любила слушать именно про нее. А однажды Саша ждала меня во дворике у театра, увидела Наталью Дмитриевну, сразу ее узнала по моим рассказам, и говорит ей:
   - Здравствуйте, Наталья Дмитриевна, я так вас люблю!
   Старуха испугалась, решила, наверное, что чокнутая.
  
  
   Я вышла из гримерки костюмеров, выслушав все последние сплетни и новости, а так же прихватив чайник, пакетики с заваркой и тяжелый бархатный плащ для примерки. Зяма была на сцене, ключ от нашей гримерки у меня в кармане, а руки заняты, так что я застыла перед дверью в раздумье.
   - Давай помогу. - Я вздрогнула от неожиданного голоса Б2, раздавшегося у меня над головой. Улыбающийся мачо стоял рядом со мной, по локоть засунув руки в карманы, выставив вперед свое главное достоинство, и игриво покачиваясь с носков на пятки.
   - Где у тебя ключ?
   - В кармане, - ответила я, все еще пребывая в заторможенном от удивления состоянии.
   - Давай достану, - и Б2, приблизившись ко мне вплотную, с некоторым усилием засунул ладонь в карман моей узкой юбки, и вдруг, не убирая руки, чуть навалился, отчего я оказалась придавленной к стене горой рельефных мышц. Его влажное дыхание прилипло к моим щекам:
   - А ты чего к нам не приходишь? - глядя мне в глаза, страстной скороговоркой спросил Б2, - такая красивая девушка, а сидишь все время взаперти. Она тебя не пускает? А ты пошли ее, и приходи к нам в номер. У нас весело. Придешь сегодня? Придешь?
   Я, конечно, красивая девушка, но как-то чересчур быстро и внезапно запылал ко мне страстью этот женский любимец. Рассудок от счастья я не потеряла, аккуратно повесила плащ Дездемоны на вешалку, поставила чайник, сполоснула найденные в чужом столе чашки, все время при этом размышляя: что надо звезде от меня? А может он до такой степени ненавидит Зяму? Может ему над Зямой надо взять реванш? Эта версия показалась мне правдоподобнее, чем сказка о моей нечеловеческой красе.
   - Сонь, представляете, меня ваш любимый кадрит. - Заявила я Зяме, едва она перешагнула порог.
   - Да не пизди!
   - Правду я говорю.
   Я налила нам чай, пододвинула Зяме сахар и пересказала сцену у двери.
   - Ну, все, Дина, заказываем фату! Тебе повезло, наш мачо тебя хочет. А вот меня он не хочет, хоть ты тресни! Сегодня опять, когда ту сцену проходили, он так брезгливо меня приобнял, не касаясь. Целовать я его не стала, вдруг стошнит героя. А ты молодая, красивая, может лучше тебе сегодня Дездемону сыграть? Вот Ксюша обрадуется! А что, ты не хуже Ксюши, даже лучше: вон титьки какие, и жопа тоже не из последних, наш герой-то не дурак!
   - Соня, вы что? - зло спросила я. Зяма сникла.
   - Ну, извини. У меня плохое настроение, эти уебки так и не прошли со мной танец. Я не хочу играть спектакль!
   Зяма став холодной и неприступной, отгородилась от меня ролью, а я беззвучно убирала со стола остатки чаепития. Оказывается, Зяма не так уж радуется, умиляется и любуется моей молодостью и красотой. Зяма - лицемерка, она на раз сыграет все что угодно. Что удобно! Оказывается, Зяма может завидовать мне... Какой бред! Но, а я-то, я? Чего ради, я рассказала ей эту, совсем не взволновавшую меня историю?! Ведь не приняла же я всерьез слова Б2, не собираюсь же я к нему в номер, не возбудили же меня эти мускулы?! Так зачем я рассказала? Похвасталась... Просто... просто я привыкла всегда, везде быть "красивой" или "самой красивой". А рядом с Зямой я была всего лишь "тоже красивой".
   Зяма несколько минут неподвижно сидела перед зеркалом, глядя на свое отражение, а потом яростно вскрикнула:
   - Старость! Б-л-ллядь!!!
   Ее лицо стало маленьким, туго обтянутым кожей, ярче обозначились морщины и напряглись жилы на шее.
   - Но я не сдамся! Хуюшки!- Она резко выкинула согнутую в локте правую руку и ударила по ней левой, сжатой в кулак, - Хуюшки!!!
   И столько бессильного, жгучего, жалкого гнева было в этом вскрике! Сердце мое вздрогнуло, я бросилась к ней, обняла сзади за плечи, уткнулась лицом в ключицу, и бессвязно, иступлено заговорила:
   - Соня, вы не старая, вы красивая, самая красивая и самая молодая!
   Зяма холодно отстранилась от меня, и очень ровным, спокойным голосом сказала:
   - Я все вижу в зеркале. Все вижу и все оцениваю. И стараюсь ко всему относиться адекватно.
  
  
   А с этой Сашей Пожарниковой у нас была любовь. Вообще, я считаю, что любви в моей жизни было мало. А такой любви, как в книжках пишут, вообще никогда не было. Мне кажется, что любовью я обделенная... Меня-то любили! Мно-о-о-го. А я не любила. Всегда только казалось что-то. Напридумываешь себе... Потому у меня и Саша такая. Все остальное она от Филонова взяла, а это - от меня.
   Но то, что с Сашей Пожарниковой было - больше всего на книжную любовь похоже. Ничего такого, никакого секса у нас, конечно, не было. Я тебе правду говорю, уж тебе-то мне врать незачем, раз я говорю - не было, значит так и есть. Не знаю, почему у нас ничего не было... Время было другое. Нам такое и в голову не приходило. А может, и жаль, что ничего у нас тогда с Сашей не было. Может, вся жизнь по-другому бы сложилась...
   Саша меня очень любила. Она тогда жила у меня в доме и мы не могли расстаться даже на час. Она работала в Доме Кино, а я уже в театре была... И вот, вечерами мы встречались, она после сеанса, я после спектакля, на полпути друг от друга - на Аничковом мосту. Я помню, как я бежала к ней на встречу! Как в кино. Дух захватывало... И она бежала. Мы бросались друг к другу в объятья... Как мы обнимались! Я ни с кем больше так не обнималась. Целовались!!! Да, да, это было - прямо в губы! Такая была любовь...
   Когда я уезжала на гастроли, то Саша заболевала. По-настоящему. Однажды ее даже в больницу увезли, так ей плохо стало. И у меня в каком-нибудь Челябинске тоже температура поднималась. Так мы чувствовали друг друга, так тосковали. Да... любовь... Вот тебе - как в книжках...
   Я в честь нее свою Сашу и назвала. Думала, пусть будут... Не получилось. Ни с одной.
   А Саша была красавица... черноволосая. Нежная такая была... Сейчас уже нет. Сейчас она старая, сухая, злющая! И меня не любит. А работает все там же в Доме Кино. И я все в том же театре... Только ничего нет больше... Нет, на хуй такую любовь, как в книжках!
  
  
   За пятнадцать минут до начала спектакля, когда зрителям уже дали первый звонок, и они начали рассаживаться по своим местам, в Зяминой гримерке воцарилась напряженная тишина, как в операционной. Зяма сосредоточено, превозмогая лихорадку, зубрила текст, и дрожа с ног до головы, пыталась отрепетировать танец, который партнеры так, и не дали ей пройти на сцене.
   - Руку ко лбу... потом направо... потом нога... потом сиська... раз, два, три, поворот налево, нога... потом писька... Дина, так?
   - Да, черт знает! - я в еще больше панике пыталась вспомнить танец из пролога. - Я же с Ксюшей спектакль не смотрела, только вчерашнюю репетицию. Вроде так... а может сначала к животу руку, а потом к груди.
   - Не путай меня! Раз, два, три, право, - сиська, раз, два, три, лево, - писька. Хуяк вокруг и снова право. Обосрусь с этим танцем! Точно обосрусь!
   - Соня, все будет хорошо. Я знаю вас, у вас все будет хорошо.
   Запыхавшись, Зяма упала на стул и вытащила веер, хотя прилива не было. В Челябинске у нее вообще не было приливов.
   - А ты знаешь, что мне никто из театра до сих пор не позвонил?! Ни Герман, никто! Вот такое отношение! Услали в жопу играть какую-то хуйню, и даже не интересуются как у меня дела!
   - Так ведь у вас все время телефон выключен.
   - Это я от Изи. А то он мне и в Челябинске хотел каждый час названивать. Он долго не может жить, не слыша мой голос, представляешь, что за человек? Но сегодня я телефон включила, чтоб Герман мог дозвониться, а Изе сказала, что если он мне сегодня позвонит, то я честное слово, разведусь с ним. И разведусь! Ты меня знаешь. Меня можно долго мучить, но не до бесконечности же. Не звонит, испугался. И Герман не звонит.
   - Костюмеры сказали, что они звонили в Питер, там ЧП. Рябинин в больнице, Аня заболела, а Елена Викторовна в запое, так что некому вести вечером спектакль. И спектакль решил вести сам Герман. Представляете?
   - Ну, вот и скажи, что он после этого за директор? А если уборщица заболеет, он пойдет туалеты мыть? Он должен других организовывать... Но, черт с этим Германом, мне спектакль играть.
   Тут Зямин телефон запиликал. Она с нетерпением бросилась к трубке.
   - Смс. Не от Германа. Не вижу от кого? Ну-ка прочитай, а то я без очков.
   Я прочитала:
   - "Дорогая Альтер эго, не волнуйся! Все будет хорошо, у тебя все получится. Получай удовольствие от спектакля и люби Отелло. Твоя Ксения."
   Я посмотрела на Зяму, предвкушая ее язвительный комментарий. У Зямы были влажные глаза - в это трудно поверить, но Зяма плакала!
   - Зя-я-яма! - выдохнула я удивленно. Она наскоро вытерла глаза и бросилась к зеркалу поправлять макияж.
   - Кошка моя! Это же надо! Из Италии написала! Кошка моя...
   С глубокой, несвойственной ей нежностью повторила Зяма. Я пожала плечами: подумаешь подвиг!
   - Ты пойми, я ж ей никто, мы с ней три раза встречались на репетициях, один раз кофе попили. А она захотела меня поддержать. Как ты думаешь, это потому что она ко мне не равнодушна?
   Я снова пожала плечами. Но Зяма и не смотрела на меня, нацепив очки, она быстро-быстро набирала текст ответной смс. И продолжала взволнованно говорить:
   - Или потому что она профессиональный человек и ей не все равно, что будет с ее ролью и с ее спектаклем? Наверно так. Она не за меня, а за роль волнуется, потому что она профессионал.
   Я снова пожала плечами, меня уже раздражала Зямина преувеличенная радость: вот я с ней в Челябинск поехала, и что-то не считаю это подвигом, а тут какая-то смс!
   - А может все-таки она почувствовала, что я ее человек. Ведь я про Ксюшу сразу поняла, что это человек из моей кастрюли, наверно, и она так же!
   - Да какая вам разница! Второй звонок уже дали! - Вознегодовала я, отрывая Зяму от неведомой и ненужной нам Ксении. Зяма бросила телефон в сумку, схватила меня за руку и вытащила из гримерки. Мы бегом добежали до сцены, но выяснилось, что актеров еще нет и третьего звонка тоже не было. Я нехотя освободила свою ладонь.
   - Соня, ну, я пошла в зал... Не пуха вам не пера...
   - Кулаки держи! - попросила она, а потом быстро и жарко поцеловала меня около губ. - Иди, и не балуйся. - Велела она, но сама медлила выпускать меня. Я собрала всю силу воли, чтобы отстраниться, и быстро, не оглядываясь, пошла прочь, оставляя за спиной уже не Зяму, а Дездемону.
   - А Отелло-то нажаловался Ксении, что я его не люблю!
   Выкрикнула мне вслед Зяма, а я не обернулась, чтобы раз и навсегда закрыть тему про Ксению и ее благородный поступок.
   Мое место в зале оказалось рядом с Ален-Делоном-Верхней-Частью-Лица. Это было неприятно, потому что нужно было поддерживать какую-то светскую беседу, а я отвыкла за три дня разговаривать с людьми. Мне казалось, что мы с Зямой, и, правда, одни в этом Челябинске, а все вокруг говорят на каком-то неизвестном нам языке. Но, к счастью Ален Делон не отличался общительностью. Он сидел очень прямой, элегантный, и холодный. Это тоже мешало мне, потому что я собиралась немножко всплакнуть над участью Дездемоны-Зямы, а локоть об локоть с компетентным финдеректором мне надлежало оставаться сдержанным и компетентным завлитом.
   Зяма на сцене была так юна и красива, что у меня защемило сердце: нет, не может такая женщина любить меня. Какие узкие, струящиеся длинные белые руки! Как взлетают, образуя золотой нимб, легкие, под софитами светящиеся, кудри. Как лукаво-невинно смотрят из-под полуприкрытых длинных век сияющие глаза. И улыбка четырехлетней девочки, не сходящая со страстных губ Дездемоны. Нет, не только мавр, а все девятьсот зрителей должны потерять голову от этой молодой женщины!
   И, очевидно, я была не далека от истины: зрители вытянули шеи и слаженно, как по команде поворачивали головы, следя за порханием золотистой венецианки. Я торжествовала! Наши сериальные звезды потускнели рядом с этим знойным солнечным светом: Челябинск не знал, что кумиры они, и выбрал в кумиры Зяму! Нет, эта женщина не может любить меня!
   И все же... Это со мной провела она три дня и две ночи. Это мою руку держала она по двенадцать часов в сутки. Это я видела выступившие капельки пота на висках и ключицах, в тот момент, когда... Когда она любила меня.
   Я дотронулась кончиками пальцев до щеки возле рта: там был след Зяминой помады. Я забыла стереть ее! И все, - и Ален Делон! - все видели! Как сты-ы-ы-дно! Как смешно! Как сладко! Теперь все видели, что Зяма - любит меня.
   Я повернулась спиной к сцене и обвела темный зал внимательным, подробным взглядом: я видела по их лицам, что они хотят быть на моем месте. Они хотят, чтобы она была их, но она - моя. А я была миллиардершей, мне принадлежало все, потому что всем в эту минуту была - Зяма.
   ... Сейчас вспоминая тот спектакль, думаю, что я тогда не так уж сильно преувеличивала: Зяма действительно невероятно сексуальна на сцене, и доказательством может быть то, что на днях мой шестнадцатилетний ученик, посмотрев "Отелло", уверял меня на семинаре, что Дездемоне было двадцать лет, и что она самая красивая женщина, которую он видел в своей шестнадцатилетней жизни. А я видела в Колином возбужденном лице - лица челябинских зрителей, которые, как мне тогда казалось, все желали Дездемону с той же страстью, что и мавр.
   Зяма их сделала!!!
   Девятьсот зрителей аплодировали стоя. На сцену выносили роскошные букеты, и, минуя петербургских звезд, вручали их Зяме. Маленькую Зяму было уже не видно из-за цветов. А я в зале, протискиваясь по проходу вслед за молодой парой, подслушала, как девушка сказала парню:
   - Не, Дездемона меня реально приколола! А тебя?
   - И меня приколола, - ответил ее друг.
   А потом я заблудилась. Поднималась и спускалась по лестницам, поворачивала не в те коридоры и не могла из них выбраться, открывала не те двери. Раза три пробежала мимо вахтерши на служебном входе, но не спросила у нее как пройти в женские гримерные. Мне казалось, что проще лишний раз обежать этот лабиринт, чем вступать в беседу с марсианами. Когда я отыскала нашу гримерку, поток поздравляющих уже схлынул. С Аленом-Делоном-Верхней-Частью-Лица я столкнулась на пороге, на его пластмассовом личике лежала тень удовольствия. Значит, и его приколола Дездемона.
   Зяма сидела в углу за столиком и обмахивалась веером. Верх платья был спущен, гостей она, очевидно, принимала в белой кружевной комбинации. Первое, что бросалось в глаза, после двухчасового любования Дездемоной, это то, что актриса оказывается, так не молода. Но второй мыслью было: как она прелестна!
   .... Я так никогда и не смогла привыкнуть к Зяминой красоте. Я не смогла налюбоваться ею всласть. Моим глазам пусто и скучно без Зяминого лица с выдающимся носом!..
   Я остановилась в нескольких шагах от Зямы, не решившись подойти ближе, и пару секунд молча смотрела на нее.
   - Ну, что скажешь, дорогая моя? - Зяма, обычно натянутая как тетива, стала такой мягкой, горячей и бесформенной, как оплывшая свечка, плечи устало обмякли, руки повисли, голос потеплел. Она смотрела на меня снизу вверх, уже без волнения - должно быть ее успокоили прозвучавшие до моего прихода похвалы и поздравления, - смотрела доверчиво и вопросительно.
   - Кто вы? - спросила я, пытаясь преодолеть ком в горле и унять дрожь. - Кто вы, человек ли вы? Человек не может сделать того, что вы сделали. Эта был ваш лучший спектакль. Но я теперь даже не знаю... как можно прикоснуться к вам... как быть рядом с вами...
   Я сказала то, что чувствовала всей собой, и Зяма услышала так, как я сказала. Она громко и продолжительно выдохнула. И еще сильнее обмякла. Голова со спутанными кудрями упала на руки, пальцы с силой вцепились в волосы.
   - Знаешь, Дина, что мне сказал мой партнер после спектакля? Он сказал: "да, Соня, а ты оказывается ничего себе. Я даже подумал на сцене: уважаю Парнох! Это ж надо в ее возрасте решиться играть с нами, с молодыми в любовь". Дина, что это? Это такой мудацкий комплемент или он ненавидит меня?
   Этого я никогда не могу ни объяснить в себе, ни предугадать, ни тем более предотвратить. Я пушечным снарядом вылетела из гримерки, рывком открыла дверь соседней, раздетые парни издали какой-то звук, и даже сделали жест, чтобы прикрыть чресла, я подлетела к Б2 и без размаха, ладошкой плашмя ударила его по лицу. И так же стремительно вылетела обратно, чуть не сбив с ног Зяму, бежавшую за мной следом. Лица Б2 я не увидела, впрочем Зяма тоже - о чем она впоследствии не раз сожалела, - она втащила меня в свою гримерку, попыталась усадить на диван, но я, еще не закончив движение, сопротивлялась, и мы с Зямой ухватившись друг за друга, упали на диван в крепких объятиях.
   - Ты, что, маленькая моя, не надо так. Не надо. Все в порядке, все хорошо. Я сыграла спектакль, не обосралась, не подвела театр, значит все хорошо. А что говорит этот уебок мне все равно. Я знаю, я молодая, я красивая, ведь ты меня любишь. А эти мне зачем? Мне их любовь как в пизду ладошкой!
   - Вам их любовь что? - глотая слезы и сопли, переспросила я, не поняв смысла метафоры, - нужна вам их любовь?
   - Я же русским языком говорю: на хуй мне их любовь! Пусть что хотят говорят.
   Зяма была горячая и тяжелая. Сквозь удушающе-сладкий аромат духов и дезодоранта она терпко пахла потом. Я выплакивала последние слезы, всхлипывала и судорожно глотала воздух, стараясь заглотнуть как можно больше Зяминого запаха, отделяя его от запаха "Коко Шанель". Зяма была неожиданно мягкой, мне нравилось гладить ее голую спину, и, натыкаясь ладошкой на краешек комбинации, я нетерпеливо возвращала руку обратно на гладкую, теплую кожу. Зяма целовала мое лицо и волосы и как будто вливалась в меня, вдавливалась, становясь все тяжелее и тяжелее. Я попыталась отделиться от нас, распростертых на диване, чтобы подняться на крышу театра и оттуда с привычной трезвостью оценить достаточно ли красива моя поза и так ли я делаю все, что надо... но Зяма не отпустила меня на крышу. Она властно и сильно припечатала меня к дивану. И я перестала видеть себя, видеть нас, я перестала - видеть. Я перестала быть собой, а Зяма - Зямой, и меня больше не пугало ее искаженное лицо, и не заботило собственное, я перестала - быть. Короткая вспышка, и вот я лечу! Стремительно падаю, но не с крыши, а издалека - со звездного высокого челябинского неба.
   На старый, жесткий диван я приземлилась мгновением раньше Зямы. И еще успела застать ее чужое, страшное, прекрасное лицо с дрожащими закрытыми веками, расширенными ноздрями и приоткрывшимся в выдохе ртом. Еще успела испугаться и обрадоваться этому лицу. Я еще унимала сердцебиение, вызванное скоростным падением, но уже была здесь и слышала, как раскрылась дверь, кто-то - у меня не было сил приподняться, чтобы взглянуть, кто, - тихо ойкнул и беззвучно закрыл дверь обратно. А через пару секунд, когда Зямины зрачки отразили желтые лампы гримерки и мое раскрасневшееся лицо, в дверь осторожно постучали. Зяма не торопясь, поднялась с дивана и охнула, схватившись за спину:
   - Поясницу свело, - и засмеялась, - эти все радости не для баушки.
   - Никогда при мне не называйте мою любимую женщину баушкой! -Внятно сказала я, приводя в порядок одежду. Зяма слегка оробела смущенная, моей серьезностью.
   - Ладно, не буду... Да входите же кто там стучит!
  
  
   Нет, я не люблю путешествовать. А зачем? Мне мое воображение такие города покажет, каких на самом деле не увидишь. Ну, что мне этот "живой" Париж? Что я там увижу? Дома, машины и мудацкие физиономии. Я на такое в Питере насмотрелась. И ехать никуда не надо, в самолетах летать - не дай Бог! - в сраных кафе обедать, потом туалет искать, а у меня обязательно, если не понос, то месячные начнутся и так далее... Нет, путешествовать мне нравится только внутрь себя. А все эти "живые" города для меня на одно лицо, как китайцы... Должно что-то особенное произойти, чтобы я их запомнила. Вот Челябинск я с первой поездки запомнила.
   Мы были здесь на гастролях... в прошлом веке дело было... и был у меня тогда любовник. Артист наш - Сережка Ливанов. Красавец, герой-любовник! Убили его потом. И это, я уверена - не случайно.
   И такая у меня тогда любовь была! УУУУ! Прям Шекспир отдыхает. А Ливанову этому очень нравилось, что я его люблю. Наверно, нравилось, что я такая вся из себя красотка и ведущая артистка, а он меня ебет. Но больше всего ему нравилось меня мучить. Например, он ко мне в дом приводил свою любовницу. А дело было в голодные девяностые. Нигде ничего нет, а у меня Изя всегда хорошо зарабатывал, так что у меня дом ломился. Весь театр кормили. И вот Ливанов ко мне заваливался со своей молоденькой барышней, и я ее кормила. А он сидел и приговаривал: "ты побольше, побольше накладывай, у моей киски хороший аппетит". А я слезы в кастрюлю роняю и накладываю... Зачем? А сама не знаю. Разве я думала - зачем?! Я думала, что у меня - любовь.
   Но это все потом уже было, после Челябинска. В Челябинске все только начиналось. Мы с ним в Питере хорошо трахались... А тут у него любовь случилась. К молоденькой костюмерше, Леночке или Любочке... У нее щеки румяные, коса до жопы, самой лет пятнадцать, наверное. И моего забрало. Стал он на глазах у всех, и у меня в том числе, к ней клинья подбивать. Мы в этой же гостинице жили, но тогда здесь все поплошшше было. И, помню, сижу я на подоконнике, смотрю вниз, а там по этому вот парапету идут "парень со спортивною фигурой и девчонка, хрупкий стебелек". Он ее за талию придерживает, а у нее в кулачке букетик одуванчиков. Идет, ручки раскинула, балансирует...
   А потом в коридоре... я сижу, курю, рыдаю, слезы с вымечка по копытечку, с копытечка в сыру землю... А он мне рассказывает, что не может со мной расстаться. Там у него любовь, а здесь ему тоже чего-то надо... Тогда в моей жизни и появилась Янка Грач. Мы в одном номере жили. Я целыми днями говорила, а она слушала...
   Вооот... .А ты спрашиваешь, почему я Челябинск не люблю! Я как из этого окна посмотрела, так у меня все сразу же... Все заново, и ничего не проходит. И меньше не становится. Сердце разрывается, как будто бы это только что все произошло.
   А потом он пришел однажды ко мне домой. А я его в квартиру не пустила. Он удивился: как же, все время пускали, и вдруг - облом. Он говорит: "пусти, мне поговорить надо, у меня горе". А я уже знала, что его костюмерша бросила, вот он ко мне плакаться и пришел. Я говорю: "Не пущу!". И дверь закрыла. Долго он стучался, матерился. Я Изе запретила выходить. Потом ушел. А часа через два снова звонок, открываю, и через цепочку вижу: стоит весь в крови. Говорит: "Пусти помыться, мне плохо". А сам пьянющий! Но я не пустила. Он ушел, весь кровавый... Ну, этой ночью его у ларька и убили. Башку проломили... А я думаю, что это не случайно. И не жаль мне, что я его, пьяного, в дом не пустила.
   А подружонка у меня есть, Аришка... Она умная! Я ее недавно спрашиваю: "Зачем мне в жизни нужен был Ливанов?". Она сказала: "ведь говорят же "от тюрьмы и от сумы не зарекайся", так что это твоя тюрьма была". А я подумала: ведь правда!!! Я с ним свою тюрьму отбывала. У каждого в жизни есть своя тюрьма, которую надо отбыть...
  
  
   Мы сбежали с банкета сразу после того, как все спонсоры и директора фестиваля по очереди чокнулись с Зямой и поцеловали ее ручки. Она заставила меня выпить свое шампанское, съесть фруктовый шашлык, за которым она специально для меня сбегала через весь банкетный зал к дальнему столику, накрытому к чаю, а потом из рук покормила меня клубникой и кусочками ананаса. Наши перешептывались и улыбались, чужие украдкой оглядывались на нас, а мы томились, выжидая время. Зяму пригласили сфотографироваться, она обольстительно улыбнулась в камеру, обвила ручкой толстую шею директора, прижалась коленкой к бедру спонсора. А потом, выскользнув из объятий мужчин в серых пиджаках, и не переставая зазывно улыбаться, сказала мне:
   - Дина, мы же еще не писали! Пойдем, пописаем на брудершафт.
   Загоготали только веселые монтировщики, обожавшие Зяму и ее выходки, официальные лица вытянулись и побледнели, а потом как по команде отвернулись от нас. Мы, наконец-то, ушли, и никто больше не сделал попытки нас остановить.
   - Ну, Соня! - Восхищенно сказала я.
   - А на хуя они мне нужны. - Легкомысленно ответила заслуженная артистка.
  
  
   Я не думала о том, что это последний вечер. Я бы не поверила, если б, кто-нибудь сказал мне, что мы в последний раз перешагнули порог темного, прохладного номера. Зяма привычным жестом нащупала выключатель, привычно зарозовела нам навстречу наша комната. Без слов, ритуальным жестом, Зяма подхватила падающее с моих плеч пальто, и повесила его в шкаф, а я, так же, не глядя, сгребла ее сапоги и вместе со своими отнесла в ванную. Наша комната оживала на глазах: на безупречной глади покрывала появились складки и морщинки от упавшего Зяминого свитера, а поверх свитера плюхнулась моя юбка. По светлому ковру цветным узором раскатились наши тапочки. Заворчала вода в ванной, зашуршал кипятильник в голубой эмалированной кружке, из моей раскрывшейся сумки выпала и глухо стукнула по ковру Сашина книга в яркой обложке. Звуки, краски, вещи, складки, ожили, превращая номер в наш Дом.
   Голубой пластмассовый поднос сегодня вечером не был допущен на кровать, Зяма подтащила журнальный столик, и торжественные высокие стаканы с чаем выстроились на нем, оставив постель нам.
   - Я выключаю свет, - предупредила Зяма, - пусть останется только тот, над диваном. Мы же читать не собираемся?
   - Нет? - переспросила я, вдруг растерявшись, и мы обе засмеялись. С тех пор как администратор Ира посадила нас в такси, мы все время смеялись. И не вспоминали больше ни о спектакле, ни о Ксюше, ни о Б2. Наверное, где-то в районе затылка, мы все же помнили, что этот вечер последний, и что теперь уж точно нет ничего важнее нас. Но когда Зяма оказалась очень близко, и ели слышно ухнула под ее легким телом кровать, я кубарем скатилась на пол, прыжком преодолела комнату и выключила светильник.
   - Зачем нам боковые софиты, - неуверенно оправдалась я. И мы опять засмеялись, потому что все было очень-очень-очень смешно. И тогда наш Дом тоже исчез, остались только мы.
   А потом еще не раз то я, то Зяма щелкали выключателем, вызывая из небытия комнату, стаканы с остывшим чаем, и наши лица, совсем не похожие на наши лица. Мы принимались "пиздеть" и смеяться, Зяма грызла конфетки, а я хрустела куском свежего огурца. Комната наполнялась дымом Зяминых сигарет, моим хохотом. А потом снова что-то происходило, и непонятно - как, но мы обе одновременно ощущали наступление той минуты, когда надо было прогнать подглядывающую за нами комнату и остаться наедине.
   - Соня, ну скажите, скажите... - вдруг, в темноте... не я сказала! А оно само, как часто в темноте бывает - сказалось - разве не прекрасно?...
   - Что прекрасно?
   - Женщин любить! Разве это не прекрасно?
   - Конечно, прекрасно... - чарующим голосом ответила Зяма, а, помолчав трезво добавила, - у женщин ведь титьки, а титьки - это вещь!
  
  
   Когда Изя впервые меня увидел, он сначала обалдел, а потом сказал:
   - Где же ты раньше была, такая красивая.
   Я тогда была беременна... а мне беременность очень шла, я никогда не была настолько красива. У меня глаза сияли, кудри - шапкой, грудь торчком, попа, щеки, все округлилось. Мужики просто умирали, когда я по улице шла с пузиком. И вот, Изя тоже...
   Он меня увидел... я сидела по-турецки на Сашиной кровати, в желтой майке, с голым большим животом, и обнимала Сашу. А Изя как вошел в комнату, так и стоял потом... а я же злая была, и в Сашу влюблена, я его просто не замечала. А он, уходя, сказал:
   - Я все равно на тебе женюсь!
   Я над ним только посмеялась: на хуй мне Изя, когда у меня свой муж, тогда еще любимый, есть. И Саша под боком.
   ...Я к нему потом сама пришла. Со своей двухлетней Сашей на руках, когда больше идти стало некуда... Я ему тяжело досталась, и до сих пор тяжело достаюсь. Но он все терпит. Он без меня жить не может, если я умру, то и он умрет. Что за человек!
  
  
   Около часа ночи тихий гостиничный коридор наполнился громкими голосами, пьяным смехом и выкриками.
   - Что-то слышится родное. - Зяма перевернулась на спину, облокотилась о спинку кровати, и, нащупав в темноте сигареты, закурила. Я положила голову ей на живот, уткнулась в нее, как в подушку. Мне хотелось не слышать этих голосов, напоминающих, что за дверью нашей комнаты мир продолжает существовать. Неправильный мир, в котором мы с Зямой порознь.
   - Диночка, убери голову, а то я пепла тебе в кудри насыплю.
   - Сыпьте... не уберу. И не зовите меня "Диночка", это противно и очень официально. Так только чужие называют.
   - А как тебя называть? Как скажешь, так и буду.
   - Нет... такое не говорят, такое должно само приходить. Чтобы присвоить человека надо дать ему имя. Так было у древних, мне в Этнографическом музее рассказывали, когда я брала там интервью. Узор на полотенце - это тоже имя, ты назвал это полотенце, и оно стало твоим. Для того чтобы человек стал твоим надо его тоже как-то назвать. Вот я вас называю...
   - Как? Зяма?
   - Ну, Зямой я вас называю вслух, это ненастоящее имя, ведь его не я вам дала. А истинное имя вслух не называется. Или только наедине.
   - Мы сейчас наедине. Можешь сказать, как ты меня называешь?
   - Сонюшка... Почему-то мне так пришлось... Может потому что похоже на Солнышко...
   Зяма затушила сигарету в пепельнице на тумбочке, и обхватила освободившейся рукой меня за шею.
   - А меня так мой татарин называл. Я его - Ильдарушко, а он меня - Сонюшко.
   В дверь ели слышно поскребли, и тут же раздались приглушенные, сдавленные голоса, спорящие стучать громче или нет.
   - По нашу душу пришли. - Зяма вздохнула, и отпустила меня.
   - Не открывайте! - потребовала я. - Сегодня пусть ничего ТОГО не будет. Ведь завтра в это время будет уже только ТО.
   - Софья Яковлевна! - Робко пискнула за дверью Ира, - Извините... вы не спите? Можно на минуточку?
   - Нельзя! - Страстно прошипела я.
   - Можно! Через минуту будет можно. - Зяма откинула одеяло, я схватила ее за край футболки обеими руками, из-за всех сил удерживая в постели. Зяма молча попыталась отцепиться от меня. Она хоть и была маленькая, но оказалась сильнее, ей почти удалось вырваться, но я одной рукой ухватилась за спинку кровати, другой, продолжала удерживать Зяму, намотав ткань на кулак. Тогда она стала больно выкручивать мою руку, пытаясь разжать пальцы, но я держалась яростно и на смерть. Вдруг, Зяма наклонилась и укусила меня за руку, я вскрикнула, выпустила мятый, влажный от моей ладони край зеленой футболки. И зарыдала от смеха.
   - Я с мужиками справлялась! - Победоносно заявила Зяма, обматывая вокруг бедер покрывало, превращая его в роскошную шелковую юбку, складками спадающую на пол. Длинный шлейф потащился за ней следом, а я успела схватить его конец, и когда Зяма открыла дверь, дернула: покрывало упало к Зяминым ногам. Она даже не обернулась на меня. Перешагнула его и вышла к гостям в трусах и футболке.
   В дверном проеме возникла смущенная Ира, а из-за ее спины, вытянув шеи, выглядывал десяток голов. И все они тут же забегали глазами по нашему темному номеру, я, лежа на большой кровати, ощущала себя как на сцене, и потому поспешила принять нужную позу.
   - Софья Яковлевна, извините, мы вас разбудили?
   - Мы не спали, - величественно ответила Зяма.
   - Я забыла вам сказать... Мы завтра из гостиницы выезжаем в час, едем в театр обедать. Потом возвращаемся к двум сюда за вещами, а в три едем в аэропорт.
   - Дина, - Зяма обернулась ко мне, - мы хотим обедать?
   - Конечно, нет. - Твердо сказала я.
   - Мы не хотим ехать обедать, раз вы все равно вернетесь, то мы вас здесь подождем, а к трем спустимся вниз, так можно?
   - Да, конечно, - Ира замялась, - а можно тогда ваши талончики... кому-нибудь из ребят отдать на добавку?
   - Конечно, пусть ребята кушают на здоровье, - охотно согласилась Зяма, - Дина, где наши талончики?
   - У меня в сумке в ежедневнике. Мне принести?
   Зяма подняла с пола покрывало, и кинула его мне:
   - Принеси, пожалуйста. - Я завернулась в покрывало, соорудив из него себе тунику, принесла сумку, отдала Ире талоны, и взялась за ручку двери.
   - Спокойной ночи всем! - Я попыталась закрыть дверь, но любопытствующие не спешили уходить. Каждый из них по очереди попрощался с нами. Зяма приобняла меня за талию и ласково улыбалась, отвечая каждому:
   - Спокойной ночи! Спокойной ночи! Спокойной ночи! - Мы были похожи на гостеприимную семейную пару, провожающую милых гостей на пороге своей избушки. Я прошипела Зяме на ухо:
   - Только не скажите им "приходите еще"!!!
   Когда дверь закрылась, мы переглянулись и расхохотались.
   - Мы им дали тему для разговоров до самого утра! - Сказала я.
   - Сейчас они будут в розетку подслушивать, чем мы тут с тобой занимаемся, кто у нас за той стенкой?
   - За той, если не ошибаюсь, костюмеры.
   Зяма с разбегу заскочила на кровать, и прижала ухо к розетке.
   - Точно, там у них сходка. Сначала мы их послушаем, а потом они нас.
   И вдруг, Зяма принялась скакать на кровати, заставляя ее скрипеть и ухать, а сама страстно и громко застонала.
   - А-а-а-а-а-а... Еще! Еще! Ах... Ну что ты стоишь, надо же на два голоса, - прошептала она мне, и я, выбравшись из покрывала, залезла к ней на кровать, и мы вместе стали подпрыгивать, как на батуте. Кровать яростно стонала, стонала и Зяма, перекрикивая ее. Я тоже стонала, но от хохота. Зяма делала мне страшные глаза, приказывая перестать смеяться, но я не могла. Выбившись из сил, мы повалились на одеяло.
   - Ну, их всех в писю! - Торжественно завершила Зяма, и, пытаясь выровнять дыхание, схватилась за сигарету.
  
  
   Когда желтое, горячее, апрельское солнце окрасило нашу комнату в апельсиновый цвет, Зяма развернула ко мне зеркало:
   - Смотри сюда! Кто это там? Я не знаю это приведение. Мне в Челябинск дали с собой розовую, румяную, толстенькую девочку, я не могу вернуть назад такое страшилище.
   - Ничего и не страшилище! - Возмутилась я, - наоборот, такая интересная: бледная, с черными, сверкающими глазами, с впалыми щеками и нервным ртом. Просто героиня трагедии. Федра! "Красота моя! Как губкой выпита, но черт-то, губ-то горе не перекривило. Взглянь! Ужель меня впервые видишь?" Я вам не нравлюсь?
   - Нет. Дина, давай ты сейчас ляжешь, постараешься успокоиться и заснуть.
   - Я не хочу спать! Не хочу спать! Вы-то не спите.
   - А я вообще не сплю, у меня как климакс начался, так и бессонница, я привыкла по два часа за ночь спать, а тебе рано. Тебе надо свою тушку беречь.
   - Не хочу спать!!!!! - Я подскочила к окну, отдернула занавеску, - привет, Челябинск!
   Зяма терпеливо, но твердо взяла меня за плечо и отвела в постель.
   - Дина, ты сейчас ляжешь и поспишь, я все понимаю, у тебя нервный срыв, и тебе трудно уснуть, но надо постараться. Знаешь, как Бродский сказал? Он сказал, что люди - недальновидные ублюдки. Я тебя умоляю, не будь недальновидным ублюдком, и береги свое здоровье.
   У меня никогда не получалось сопротивляться спокойному и непреклонному Зяминому тону, я всю жизнь такая демонстративно непокорная, вызывающе строптивая, стала с Зямой небывало послушной. Я слушалась ее, как слушаются гипнотизера: Зяма сказала "спать", и хотя мне казалось, что сна у меня нет ни в одном глазу, повинуясь команде, я уснула моментально.
   Когда я проснулась через три часа, то Зямы рядом не было. В ванной шумела вода, в приоткрытое окно доносились шум вокзала и гул машин, и еще какие-то веселые весенние звуки. Я быстро вылезла из-под одеяла, и пошла к Зяме.
   Мы в последний раз позавтракали "кашей со смехом", сидя по-турецки напротив друг друга. Солнечный свет позолотил Зямино бледное лицо, зажег тусклым золотом мокрые, прилипшие ко лбу кудри, подсмуглил белые худенькие руки. Зяма щурилась и тихо улыбалась. Она была непривычно покойна. Отпечаток этого невиданного мною покоя, лежал на всем: руки стали неторопливы и мягки, как будто бы даже пополнели и округлились. Ноздри не вздрагивали, губы, обычно сжатые, а оттого жесткие и узкие, распустились, налились, набухли. Зяма отдыхала.
  
  
   Я была счастлива однажды... В Эрмитаж привезли "Обнаженную Маху" Гойи. Я ее всю жизнь ждала...
   Это было зимой, был ужасный мороз, и я все боялась, что Саша опять простынет, заболеет, и нельзя будет выйти из дома. Но ей я сказал: "Саша, во вторник мы пойдем в Эрмитаж смотреть Маху. И ты не имеешь права заболеть! Ни температуры, ни горла, ни живота, ничего! Но если ты заболеешь, мы все равно пойдем, потому что такое один раз в жизни бывает". И Саша со мной согласилась.
   И мы пошли... была ужасная вьюга. Саше в такую вообще нельзя выходить, но я не могла позволить себе думать об этом, потому что мне надо было к Махе. И без Саши не могла пойти, потому что если она не сходит со мной к Махе, то как нам с ней потом дальше жить? Мы же будем с разных планет... И мы пришли.
   Я Саше сказала: "я первая пойду, ты пока другие картины посмотри, а потом к ней сходишь". Я пошла к ней одна. И когда я ее увидела...
   Я заплакала. Стояла перед ней, и плакала... Это было так... сильно... так красиво... у меня сердце... да...
  
   Зямин голос задрожал, зазвенел незнакомыми мне нотками. Она попыталась еще что-то сказать, но голос ее не слушался. А лицо, несколько раз дернувшись в тщетном усилии сохранить спокойствие, исказилось, расплылось в гримасу плача. Голубые слезы покатились из голубых глаз. И только рот улыбался теплой, извиняющейся, такой не по-Зяминому безобидной улыбкой.
   Теперь мы действительно стали близки! Что такое обнаженное тело, по сравнению с обнажением души. Да, еще какой души! Зяминой. Так надежно запрятанной под жестким юмором, облаченной в пуленепробиваемую матерную речь, закованную в броню вечного актерства. Но в ту минуту - единственную, никогда больше не повторившуюся, - Зяма стала моей.
   А потом она закурила. Стала стремительно ходить по номеру, энергично собирать свои и мои вещи и, прижав трубку плечом к уху, ругаться с Изей, прикрикивая на него:
   - Нет, ну скажите, что за мудак мужик! Хуй ли он мне сдался!
  
  
   В самолете я пила мартини, Зяма потребовала у стюардессы принести мне лед и трубочку, и с удовольствием глядя на меня, потягивающую коктейль, сказала:
   - Ты, прям, как большая!
   Наши, пившие четыре дня практически беспробудно, уже подустали и песен на весь салон не орали, шумных тусовок не устраивали, а тихо дремали или опохмелялись на своих местах.
   Зяма показала мне на огромного, толстого мужика протискивавшегося боком по проходу:
   - А представь, если природа устроила в нем все соразмерно, то какой же у него член? Сейчас я тебе подробно опишу, как он выглядит...
   - Нееееет! - я закрыла уши руками, - пожалуйста, не надо, меня стошнит.
   Зяма, довольная произведенным эффектом, не стала меня мучить, но выразительно, не отрывая глаз, уставилась на ширинку мужика. Когда он проползал мимо нас, она многозначительно присвистнула, и мужик вернулся назад, чтобы взглянуть на Зяму, а она, как ни в чем не бывало, уже смотрела в иллюминатор. Я фыркнула и окатила мужика мартини.
   - Зяма,- по возможности строго, сказала я, - это была дурацкая шутка, и вообще, еще совсем недавно вы любили это самое.
   - Никогда я не любила! - Закричала на меня Зяма, - мне вообще никогда не нравилось, и всегда больно было! Я думаю, что я всегда фригидная была.
   Я снова фыркнула себе в колени, Зяма тут же достала платок, и, вытирая мои колени, добавила:
   - Правда, говорить об этом уже поздно, у меня, слава богу, климакс.
   А еще Зяма боялась. Когда началась зона турбулентности, ей расхотелось шутить. Она закрыла глаза, откинула голову на спинку кресла и крепко сжала губы. А я положила голову ей на плечо, чтобы чувствовать, пока это еще возможно, что Зяма рядом.
   - Не бойтесь, Соня, - сказала я, - самолет не разобьется. Не в этот раз. Потому что здесь я, и это было бы слишком большой удачей, разбиться сейчас. Так бывает только в "лав стори" с хеппи эндом. Нам с вами до "хеппи" далеко.
   - Но и до "энда" тоже, - сказала Зяма, вынырнув из своего страха.
   А когда самолет приземлился в Питере, она открыла глаза, с трудом разжала губы и вскрикнула, подпрыгнув на сиденье:
   - Сашенька, мы не разбились! Я опять с тобой!
   И тут же схватила телефон, чтобы позвонить дочери. Я очень медленно собирала вещи, медленно заматывала шарф, стараясь как можно дольше задержать Зяму в салоне. Она меня не подгоняла, ей было не до меня, Зяма кричала по телефону:
   - Изя, откуда я знаю, где тебе припарковаться?! Ты можешь хотя бы эту проблему сам разрешить? Что? Как не позвонила? Мы сели, и я тебе сразу позвонила, раньше я не могла, мы в воздухе были. Я же говорю, что сразу. Да, Саше сначала, а потом тебе. - И перейдя почти на визг, Зяма проорала в трубку, - не смей меня мучить!!!
   Выключила телефон и с размаху зашвырнула его в сумку, повернулась ко мне почти в слезах:
   - Нет, ну ты подумай, самолет еще не сел в Питере, а этот человек уже мучает меня! Он спрашивает, кому я первому позвонила! Говорит: "конечно! Саше первой!" Вот, блядь, что за человек такой! Как мне с ним жить?
   И уже совсем тихо она добавила:
   - А жаль, что мы не остались в Челябинске.
   - Жаль, что мы не остались в Челябинске. - Эхом повторила я, стараясь, чтобы слова мои прозвучали как можно невыразительнее. Зяма обняла меня обеими руками, прижала к себе.
   - Когда мы с тобой увидимся? Сразу я не смогу - мне надо будет шкаф в спальню покупать. Но в понедельник, хорошо?
   - Хорошо, - безразлично ответила я.
   - Это через три дня. - Продолжала то ли меня, то ли себя уговаривать Зяма.
   - Да.
   - А пока мы будем смс писать, ты поняла?
   - Поняла.
   Мы сидели обнявшись в пустом салоне... И мечтали об одном: пусть этот самолет сейчас взорвется!
   В салон заглянула Ира:
   - Софья Яковлевна, Дина, вас ждут, никого же не выпускают.
   В Питере была зима. Было темно, сыро и очень холодно. Зяму встречал Изя, все с той же интеллигентной улыбкой на лице. Меня встречал Виталик - водитель театральной "газели", сильно ко мне неравнодушный. Зяма кивнула Изе, я - Виталику, и они послушно пошли за нами следом. Зяма показала на свой чемодан, я на свою сумку. Изя и Виталик синхронным движением закинули на плечи наши вещи. Изя кивнул нам с Виталиком, мы кивнули ему. Я кивнула Зяме, а она мне. И, как в танце одновременно развернувшись, мы с Виталиком пошли направо к своим, толпившимся возле "газели", а Изя с Зямой зашагали налево к джипу цвета "металлик", в темноте казавшемуся черным, так же как и наша вишневая "газель". Я ни разу не оглянулась и не увидела спину уходящей от меня Зямы рядом со спиной Изи. Я шла с Виталиком и думала: как чудовищно я устала, как ни уставала никогда в жизни, как же хочу я спать, как никогда в жизни еще не хотела, как зверски я голодна, как никогда в жизни не бывала. И только об одном я не думала...
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"