Смелов Леонид Владимирович : другие произведения.

Репортажи Дастаевского (роман)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 6.41*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Дастаевский - от англ. dust "пыль". Стираем пыль и ищем новое!


   (с) ЛЕОНИД СМЕЛОВ
   РЕПОРТАЖИ ДАСТАЕВСКОГО
   (роман)
  
   Мы упорно ищем вечное где-то вдали; мы упорно обращаем
   внутренний взор не на то, что перед нами сейчас и что
   сейчас явно; или же ждем смерти, словно мы не умираем
   и не возрождаемся всякий миг.
   Ален.
  
   Луч солнца лениво скользнул в форточку и, отыскав чашку, нырнул в нее поживиться остатками кофе. Испуганный его появлением таракан свалился с золотистого ободка на стол и замер, притворившись мертвым. Рыжие доспехи насекомого успешно гармонировали с такого же цвета завитками шевелюры Федора Михайловича Дастаевского. Так как утро было ленивым, Федор Михайлович спал, уткнувшись носом в "пробел" компьютера. Неожиданно вздрогнув во сне, он дернул локтем - мышь покатилась, и давным-давно потухший монитор загорелся, осветив лицо спящего синим светом. Застигнутый врасплох солнечный луч, испугавшись, поспешно спрятался на потолке.
   На краю стола приютилась разложенная карта какой-то таежной местности, прижатая по трем углам статуэтками медитирующего Будды; четвертый, последний угол накрывал локоть самого Федора Михайловича. Помятый пиджак с торчащим из кармана диктофоном валялся на полу, жестом пустого рукава умоляя возвратить его обратно на спинку стула. В сторону распахнутого балкона потянуло сквозняком, и Федор Михайлович робко, по-детски втянул голову в плечи, его дыхание сбилось, губы что-то прошамкали, и три Будды разом распрямили спины, ожидая его пробуждения. Но главный герой спал...
   Луч солнца, спустившись с потолка, настороженно и удивленно смотрел на дно чашки. Он двигался по прямой и считал себя математиком, а кофейная гуща явно изображала "восьмерку", если смотреть с севера, или "бесконечность", если сориентироваться на запад. На первом листе покосившейся стопки бумаг было написано:
   РЕПОРТАЖИ ДАСТАЕВСКОГО
  
   Номер первый
   Девять шагов до бесконечности
   - Они думают, хм-м, полагают, - главный редактор нашего журнала любил пробовать слова, как арбузы, на звук, после чего благополучно заменял их, - что докопаются до сути времени. Вы, молодой человек, поедете туда и в две недели сроку - понимаете меня, в две недели! - напишите репортаж обо всем этом псевдонаучном безобразии в популярном стиле "Как нам стало известно...". Я полагаю, хм-м, уверен, что вы справитесь и ваша статья положительно отразится на увеличении нашего тиража. Если вы не заметили, то я вам скажу, что ваши последние репортажи о личной жизни звезд стали сухи и горьки. Идите и собирайтесь. Свободны.
   Я кивнул.
   - Постойте... - окликнул он и погрозил пальцем. - И смотрите мне, не переусердствуйте там!
   Главный редактор свел брови на переносице, отчего на высоком лбу образовалась галочка, и тяжело вздохнул. Обычная мина, сопровождающая традиционную присказку. Наш босс не менялся, и за это его уважали, как уважают бормашину.
   Начало пути было жутким. Первый же таксист, которому я доверил доставку своей персоны к вокзалу, буквально истерзал меня политикой, а это, согласно моим устоявшимся убеждениям, очень плохая примета: хуже любой черной кошки. В вагоне не закрывалась дверь туалета, купе было, конечно же, рядом с ним - словом, плохо и печально. Вдобавок ко всему этот сосед - ох, как меня достал этот сосед в вязаной шапочке.
   - Вот говорят... Вы слушаете меня?! - требовал он, почесывая эту самую шапочку. - Вот говорят, будто бы судьбу нельзя предугадать. Кому? - спрашиваю я. И сам же отвечаю: слепым. А я вижу! Я вижу, что вам предстоит захватывающее событие, которое раньше, когда на одну квадратную милю бегали лишь два аборигена с копьями, назвали бы приключением, но в наше время, когда по земле бродит более чем семь миллиардов человек, называют просто - встречей. Поверьте мне, молодой человек. И запомните: никогда не считайте чужого времени и чужих денег!
   Я глядел в окно и слушал через раз. Там мелькали березы с черными ногами, встретилась старинная усадьба, около которой возвышалась церковь, а затем длинным, пропахшим копотью составом промелькнул город - в нем, конечно же, сделали остановку, но на перрон я не пошел. Почему не делают остановок на природе? Я думаю, пройдет еще примерно десяток лет, и машинисты будут поступать именно так.
   Через двое суток, молчаливый и ошарашенный, я сошел на небольшой станции в глухой таежной провинции.
   - Там же тоННеЛЬ, вы понимаете, тоННеЛЬ такой, глубокий, - господин с усами по имени "Общее руководство" нажимал на "нн" и "ль", отчего казалось, что он зовет секретаршу, хотя мама нарекла ее "Амбра", - тоННеЛЬ! Его вырыли геологи еще в прошлом году и, гоп-ца, наткнулись на временной разлом. Все пропали... в тоННеЛЕ. Я имею в виду геологов - все трое пропали. А нефти нет. Зато есть глубокий научный интерес. Я уже не говорю об этих парапсихологах с парааппаратурой... Налетели как мухи! Интерес есть. Ведь еще мудрый Эйнштейн предупреждал, что существуют они - такие места на Земле, а не где-нибудь там, в звездных мириадах! - где время-то как бы искажается, что ли.
   Я кивнул.
   - Что бы вам еще сообщить-то, а-а? - озадачило само себя "общее руководство".
   Я молчал. Мне не хотелось прерывать этого ученого мужа. Хотя я опасался и, надо сказать, не без оснований, что понесет его в неведомые дебри словоблудия и не дослушать мне его велеречивых разглагольствований до конца своих дней. Впрочем, вопреки моим ожиданиям, ученый муж был лаконичен.
   - Как бы вас туда доставить? - адресовав следующий вопрос самому себе, задумался он, накрутив ус на указательный палец. - Сами кое-как с оказией добрались. Транспорта у науки нет. Интерес глубокий есть, а транспорта нет. Через тернии все делаем... Короче говоря, поплывете туда вместе с Амброй! Она завтра три дня за свой счет возьмет, чтобы побить рекорд Жоржика Огурцова по спуску на байдарке по реке Гнутой, вот вы вторым и погребете. А то ее все время какой-нибудь молодой человек где-нибудь задерживает. А так вы заведомо будете с ней, и два зайца будут убиты одним выстрелом. Я имею в виду поговорку. Ведь еще мудрый Фрейд говорил, что либидо - суть, вроде как главная движущая сила, кажется. Заодно с Жоржиком познакомитесь. На месте уже там. Он у нас главный по временным деструкциям. В целом, деструктивный тип, увы. К тому же спортсмен. Ну, всего вам... на палочке.
   Я кивнул и вышел.
  
   Задание редакции требовало выполнения. Надо было сделать первый шаг, и я задал себе самый главный репортерский вопрос: к кому? Сам я последнюю стометровку сдал классе в пятом и с тех давних пор спортом во всех его олимпийских и прочих проявлениях не увлекался. И я решил дождаться Амбру: уж если кто поможет, так только она. К тому же мне с ней плыть.
   Мне не терпелось поскорей увидеться с будущей компаньонкой, но до конца рабочего дня оставалось еще уйма времени. Поэтому я решил поближе познакомиться с архитектурой города. Я верил древнему мудрецу Алайя, сказавшему когда-то на заре мира: "Если дорога ведет через город, остановись и осмотри его памятники, дабы познать суть живущих в нем людей". Так я и поступил.
   Городок, по моим первичным наблюдениям, имел вид упиравшегося в реку Гнутую амфитеатра. Стало быть, там, где у римлян традиционно находилась сцена, должен был располагаться постсоветский парк. Я двинул наугад от здания администрации по дубовой аллее на запах воды и благополучно вышел к арке-входу; ощущения меня не обманули. Миновав еще одну аллею, уже внутри парка, я остановился перед... э-э, триптихом. По-другому, пожалуй, и не назовешь. В общем, слева под березкой прятался бюстик Петра Первого, справа под осиной - Гагарина, а в центре, в полный рост и ни под чем не прячась, возвышался Альберт Эйнштейн. Надпись на постаменте гласила:
   "Различия между прошлым, настоящим и будущим - не более чем иллюзия"
   Внизу постамента явственно читалось "В. И. Ленин", отчего Альберту хотелось верить еще больше. Я был потрясен. Я едва не опустился на колени, поскольку символизм был велик. Я почти достиг нирваны.
   - Как вам, господин мой хороший?
   Я оглянулся. Передо мной стоял тщедушный старичок в коротком плаще моды семидесятых, на носу которого приютились огромные очки в роговой оправе.
   - Добрый день... Как вам? - повторил он.
   - По-моему, великолепно.
   - Иван Краузе, к вашим услугам. Очень рад, что вам понравилось мое символистское творение. Я, позвольте представиться, автор... Автор - это я.
   - Вы молодец.
   - Благодарю. Комплимент приезжего всегда приятен. Это взгляд со стороны. - Старичок посмотрел Эйнштейну прямо в глаза, и гений заметно смутился, будто нашкодивший школьник. - Ну, не буду вам мешать. С памятниками надо общаться тет-а-тет, иначе не будет прямого диалога. До свидания.
   - Всего вам...
   - Возможно, мы еще увидимся...
   - Буду рад.
   Почти два часа, сидя на лавочке и закусывая бутербродом, я рассматривал триптих, и образ Эйнштейна дагерротипом отпечатался в моем мозгу. Тем временем совершенно незаметно приблизился вечер и потрепал меня по плечу: пора было идти на встречу. Через полчаса я был на месте. Я уселся на парапете напротив входа и стал наблюдать за тем, как стоявшая посередине площади старушка кормит с рук голубей. Птицы ворковали, и венецианской деве не хватало только маски и костюма, дабы походить на своих итальянских одногодков.
   Ровно в четверть шестого Амбра прокрутилась сквозь дверную вертушку. Майский ветер раздувал ее цвета крыла ворона волосы и щупал декольтированную область. Она была свежа, как озон, и пьянила так же.
   - Амбра!
   - Федор!
   - Я совсем не умею плавать на байдарке, - с ходу признался я, подумав о себе в третьем лице, что "его лицо излучало спокойствие и уверенность в своих силах". - Не довелось как-то плавать на байдарке.
   - Ничего, - расхохоталась Амбра. - Я вас научу - это вовсе-таки не сложно. Репортеры ведь тоже люди. Даже мой Клоп плавает.
   - Кто это?
   - Кот. Мой кот Клоп. Пойдемте. - Амбра взяла меня под руку. - Вам надо купить снаряжение в "Охотнике и рыболове-спортсмене"... А деньги у вас есть? - спросила она, как раз в тот миг, когда я подумал, что слово "снаряжение" - очень богатое и, видимо, потребует от меня богатства.
   - Да, - сказал я, потому что никогда не мог отказать женщине.
   - Чудно, - пропела она сопрано. - Тогда пойдемте в ресторан.
   И мы пошли по излучавшим тепло и спокойствие провинциальным дубовым аллеям.
   - А как же снаряжение? - поинтересовался я.
   - После. Или завтра, с утра... завтра, с утра.
  
   Река Гнутая оправдала свое название: на первом же загибе я благополучно вывалился из байдарки и едва не зашел в гости к праотцам, утонувшим в сражении при Нарве. Богатого снаряжения я потопил на сумму, которую лучше не озвучивать главбуху нашего журнала. И все же природа взяла свое: кровь предков, плававших на всем, чем угодно, кроме байдарки, проснулась в моем теле и забурлила. В конце концов море везде море, будь оно хоть река.
   Мы плыли три дня и три ночи. Все это время я думал о белых индейцах.
   В далеком детстве я читал толстый журнал. Ученый из Праги без мирового имени на свой страх и риск искал в дебрях Амазонки белых индейцев. Целью его было сделать себе это самое имя. Искал он их тридцать страниц, и я так и не дочитал, нашел ли, нет ли. Я вырос и стал репортером, и вся разница между нами заключается лишь в том, что он скитался по дебрям Амазонки, а я по дубрям (игра букв!) Алтая. Белые индейцы - миф вы или реальность? Вопрос, оставшийся для меня без ответа.
   Я греб изо всех сил, стараясь ни в чем не уступать Амбре. А она была прекрасна: гибкое тело дикой кошки играло бронзовыми полутенями в лучах заката, а черные волосы придавали облику законченный образ нимфы, органически вплетающийся в окружающую природу. Кажется, я начинал влюбляться.
   На последнем перегибе Гнутой, после которого река уходила под землю, чтобы продолжить гнуться уже без посторонних глаз, мы пришвартовали байдарку к берегу. Вдали виднелся лагерь. Он был разбит под сенью вековых дубов и своим расположением напоминал букву "Г". Пока я сгружал снаряжение, Амбра успела привести себя в порядок, после чего изобразила гортанью теплоходный гудок и пропела:
   - Ребята! Жоржик!
   Из трех палаток вышли три бородача-близнеца. Четвертая палатка, составлявшая перекладину буквы "Г", безмолвствовала. Люди поспешили к нам. Они на ходу протягивали руки мне, после чего бросались в объятия девушки.
   - Георг!
   - Жорж!
   - Ваня!
   Так представились они.
   - Ребята!!! - завопила Амбра.
   - Федор! - Так представился я.
   Знакомство состоялось в отсутствии Клопа, успевшего куда-то улизнуть. Но кота и так все знали. Я представился как репортер, Георг - как член Академии, Жорж - как спец по времени, Ваня - как кок, Амбра - как психолог по теории существования замкнутых групп, состоящих из четырех мужчин и одной женщины - практики у нее не было. Таким образом, все были в сборе. Воздух глотал слово "мобильность", как Сахара - Африку. Не хватало только бород мне и Амбре. Я решил не бриться, Амбра не стричься.
   Георг не ел соль, Жорж не курил, Ваня не мылся. Я мужественно решил отказаться от сахара, Амбра - не стричься. Пили все. После чего мы с Амброй уединились в четвертой палатке. Все было прекрасно, только под утро налетел гнус и вернулся Клоп.
   А вдали шумела река, и сиплый басок Георга напевал: "О, Лалу, ты прекрасней всех на свете.// О, Лалу, ты девчонок всех милей,// Твои глаза, как море на рассвете,// Твои ресницы радуги длинней". В эту ночь не спал никто. Их будоражила близость женщины, меня - ее присутствие. Практика началась, и утром Амбра записала в своем дневнике (я прочитал по долгу профессии): "Соль игнорирует скрытный, сахар не ест любопытный, не курит из принципа враг, руки не моет дурак. Профессор Фролов, старый вы совратитель первокурсниц, вы как всегда правы!"
  
   Утром, когда вершины вековых дубов позолотила бахрома востока, под перекладиной буквы "Г" в том месте, где дети обычно рисуют петлю виселицы, состоялась планерка. Планировал в силу возложенных обязанностей Георг:
   - В день мы проходили по сто метров, - перво-наперво сообщил он.
   - Да, - кивнули Жорж и Ваня.
   - До ВХОДА В ТОННЕЛЬ осталось двести метров.
   - Да.
   - Предлагаю, разбить по пятьдесят. Чем мы ближе, тем надо двигаться медленнее, дабы что-нибудь не упустить из вида.
   - А "что-нибудь" это, собственно, что? - проснулся Ваня, и я подумал, что парень зело глуп единожды и навсегда по природе и дважды потому, что решился влезть в эту авантюру.
   - Будем помнить о погибших геологах, - сумрачно заметил Жорж, и в воздухе повисла минута молчания.
   - С Богом! - выждав положенное время, ответствовал Георг.
   И мы пошли. А Клоп нет... Животные иногда бывают умнее людей: у них инстинкт.
   Дубы, дубы... Дыхание легкое, как у мотылька. Воздух наполнен кислородом и звуками. Вынырнув из-под зеленого полога, мы прошествовали мимо старой лесосеки, ощерившейся на мир полуистлевшими пнями, и вновь нырнули в сумрак леса. Потом миновали лощину, затем еще что-то убогое, без топографического обозначения и, наконец, остановились на маленькой полянке перед столбом с надписью "Осторожно! До тоннеля 1000 м".
   - Отсюда мы начали свой путь, - поведал Георг.
   Мы пошли дальше и наткнулись на второй столб, который выглядел посвежее своего собрата и порадовал нас надписью "Будь осторожен! До тоннеля 900 м. Работы ведет ЦНИ".
   - Центр Научных Изысканий, - перевел Георг. - Это мы!
   Мне почему-то вспомнилась детская песенка: "Поплачь: он не придет домой,// Он потонул в пучине морской". И я снова подумал о себе в третьем лице, что "черный юмор придавал его мироощущению философскую нотку в осмыслении бытия".
   Надпись на восьмом столбе гласила: "Стой! До тоннеля 200 метров! ЦНИ не дает никаких гарантий относительно личной бе". Больше красных букв толстая сухая головешка не вместила. Однако стало как-то неуютно и даже, просто сказать, страшновато за "личную бе".
   - Привал, - объявил Георг.
   Время было обеденное, а потому все, не сговариваясь, занялись подготовкой к этому важному мероприятию. Разговоров о тоннеле избегали. Дружно сделали вид, что вспомнили о цели путешествия только после того, как набили животы. Начал, как водится, Георг:
   - Мы пришли к точке отсчета, важно изрек он.
   - Да уж, - согласились все, а я счел нужным добавить: - Надо браться за дело.
   - Надо, - согласно кивнули остальные.
   - Что вы задумали? - поинтересовался я у Георга.
   - Пойдем цепью с таким расчетом, чтобы каждый не терял соседей из вида.
   - Есть такой метод, - напомнил я с энтузиазмом в голосе, - американский. К колышку на веревке привязывают заводную машинку, она начинает ездить по кругу, веревка наматывается на колышек и машинка постепенно нарезает все меньшие круги, пока, в итоге, не уткнется носом в колышек.
   - Так мы и поступим.
   - Главное, - я счел нужным повторить слова Георга, - не потеряться. Ибо, как говорил древний мудрец Алайя: "Потеря спутников в дороге, уменьшает шанс возврата домой".
   Набежали тучи, и подул ветер. Мы пошли, но ничего не нашли, только вкопали еще один столб с надписью "Не ходи! ЦНИ". Настроение было, конечно, неважным.
   Костер своей древней пляской постепенно возвратил нас к жизни. Завязался неспешный разговор, Жорж пару раз удачно пошутил, я - тоже не отставал, так что Амбра непрерывно смеялась, отчего в глубине мужских душ теплело, алело и разливалось. Георг начал было собираться в обратный путь, когда я внес радикальное предложение:
   - Давайте заночуем непосредственно здесь. Зачем тратить драгоценное время на пустые переходы. Лагерь пусть посторожит Клоп.
   Голосование прошло тремя голосами "за" в мою пользу. Георг как член Академии воздержался, а Жорж остался в единоличном меньшинстве и явно затаил на меня злобу.
   В эту ночь я не спал и думал о вымирающем народе, называвшемся "Души опавшего листа", последних девственниц которого польский ученый умудрился заразить гриппом. А светлячки напоминали мне монопилотные инопланетные корабли. Амбру я игнорировал, и утром она записала в своем дневнике: "Право быть вожаком выходит на первое место независимо от личных и мужских качеств. Женщина в данном случае играет роль катализатора. Сплошная химия жизни".
  
   День второй также не принес научных сенсаций. Единственной нашей находкой стал тяжелый армейский ботинок с глубоким протектором и надписью на подошве "Koncord". Принадлежал ли он геологам, определить было невозможно. Да и что бы нам это дало. Так и так, все понимали, что нам придется войти в тоннель, иначе научное исследование превратится в заурядную прогулку.
   День третий тоже ничем не порадовал. Мы продолжали вкапывать столбы - Георг весьма обстоятельно подходил к этому процессу, - но надписи на них становились все короче. Эта гласила "STOP" - Жорж почему-то решил перейти на английский.
   Оставались последние пятьдесят метров. И в эту ночь мне приснился сон.
   Я сижу на краю Земли и болтаю ножками где-то между Антаресом и Бетельгейзе. Рядом со мной сидит еще кто-то, судя по отражению на Антаресе, - усы и профиль - это Эйнштейн. Мы беседуем о высоких материях и пьем текилу из пузатых бокалов.
   Альберт. Понимаете, Федор Михайлович, ВРЕМЯ - это выдумка человечества. Так ему, человечеству, проще назначать встречи, планировать жизнь, знать моменты закрытия и открытия табачных лавок и тому подобное-прочее. В конце концов определять свой миг существования на этой грешной планете.
   Я. А движение? Процессы там всякие?
   Альберт. А ничего этого нет.
   Я. Сложно.
   Альберт. Что?
   Я. Сложно жить, зная, что нет процессов. Должны же быть какие-то процессы... хотя бы... Вот, скажем, я с вами беседую, а мой мозг подспудно буравит мысль, что если я беседую на краю Земли с Эйнштейном, то я схожу с ума. Это же процесс?
   Альберт. Что, схождение с ума?
   Я. Как вы хорошо выразились: "схождение с ума". Значит, есть и восхождение на ум. Вроде "с раннего детства я только и делал, что восходил на ум". Вопрос только на чей? Но это я так, к слову. Я же РЕПОРТЕР, слово - мои руки. Но я имел в виду совсем другое - работу мысли.
   Альберт. Вы восходили на свой ум, потому что сразу определились в сути вещей и понятий. Ведь мысль - это, пожалуй, единственная субстанция, которая хоть что-то значит в этом подлунном мире. Однако и она существует вне времени.
   Я. Понятно. Но скажите мне, УЧЕНЫЙ, что будет, когда мы войдем в тоннель? Судя по вашей логике, ничто не изменится, но, честно говоря, боязно.
   В этот момент Альберт допил бокал, совершенно раскис, обнял меня за плечи и запел баском, обратив взор к Бетельгейзе: "Ты любила звездные цветы,// Ты вплетала в волосы мечты..."
   Старый романтик, что с него возьмешь?! Я встал, плюнул с края Земли и побрел восвояси.
  
   Утро только протирало глаза, когда мой эзотерический сон был прерван эротическим шепотом Амбры:
   - Мы непременно должны зачать кого-нибудь - сейчас же! Мало ли, что может произойти там, в тоннеле. С тобой!
   - Почему со мной? - Я содрогнулся.
   - Потому что мужчины идут первыми, - проворковала Амбра мне в ухо. - Таков закон жизни. Если бы мы все делали первыми, вы бы давно уже вымерли как вид.
   В ее словах была логика. Даже две, если слово "логика" имеет множественное число. Во-первых, нам полагается быть первыми по праву носителей штанов, а во-вторых, даже смертнику разрешают выкурить последнюю сигарету. И я снова подумал о себе в третьем лице, что "его спокойствие вызывало в ней сильное желание". И мы занялись сексом.
   Вся группа собралась у костра в девять. Завтракали консервами, поскольку готовить что-либо стоящее Ваня отказался.
   - В тоннеле всех накормят, - изрек он так подленько, словно нагадил каждому в чашку.
   Все промолчали, и только Жорж что-то невнятно, но недвусмысленно процедил сквозь зубы. Утренний холодок неприятно щекотал затылок, небо обложили тучи, деревья замаскировались в силуэты костлявых бродяг - словом, жизненный уклад в целом был не Бог весть какой. К тому же дьявольски хотелось спать. Просто спать. Однако Георг, подавив мой выразительный зевок в зародыше, бодро провозгласил:
   - Пошли! - И как-то вяло добавил: - Чего уж...
   - Может, записку какую черкнем? Мало ли... Потомкам там, - с ноткой вековой мудрости в голосе произнесла Амбра, обращаясь к пепелищу костра. - Вроде "идущим вслед от оставивших следы".
   - И наследим от души! - поддакнул Ваня.
   - Не надо. Будем вежливы, - отрезал Георг и первым поднялся с места. - Идем.
   Мы выстроились в привычную цепь - я, Амбра, Георг, Жорж, Ваня - и двинулись в путь. Круги спирали начали сужаться. Георг корректировал движение, а я в меру сил комментировал, дабы близость неизвестного не давила на всех трехпудовой гирей. Мы все шли и шли, продираясь сквозь кустарники и валежник, пока мой хронометр не пробил два пятнадцать по полудню. В этот момент голос Амбры устремился по цепи:
   - Тело-о!
   Она не крикнула - так и сказала: "Тело!", но ее услышали все, включая идущего с другого края цепи Ваню, который вдобавок, вопреки запрету, был в наушниках от плейера. За этим последовала рвущая душу тишина, а после лес разрядился канонадой какофоний, состоящих из трелей, жужжаний и шипений. Психолог, я полагаю, объяснил бы этот эффект как должно. Мне же было не до этого: я сорвался с места и кубарем, по лощине, скатился к девушке.
   Амбра стояла прекрасной, но никчемной статуей над телом молодого человека в комбинезоне. Я замер. Зато Георг был на высоте: в мгновение ока освободившись от рюкзака, он бросился щупать пульс и делать искусственное дыхание. Благодаря его расторопности, тело зашевелилось.
   - Жив, - философски заметил Жорж.
   Когда тело очухалось и смогло без посторенней помощи подняться, Георг аккуратно, словно боясь порезать словом, спросил:
   - Ты кто?
   - Я парапсихолог Константин.
   Мы заулыбались, как в пошлой рекламе, в то время как парапсихолог окончательно пришел в себя и, в свою очередь, осведомился:
   - Вы кто?
   - ЦэНэИ и репортер, - сообщил цветущей улыбкой Жорж, и я подумал, что скажи он хоть "эНЛэО и президент", парапсихолог вряд ли бы что понял, до того у него был ошалелый вид.
   - Ты здесь зачем? - спросил Георг.
   Константин вздохнул и подтвердил наши мысли:
   - Я ходил в тоннель.
   - И что там? - общий возглас.
   - Хорошо там, душевно-с, господа-с. - Парапсихолог бледнел на глазах. - Да-с!
   Георг, Жорж, Ваня и я, не сговариваясь, посмотрели на Амбру.
   - Я психолог по существованию замкнутых групп, состоящих из четырех мужчин и одной женщины. Узкая специализация, - с достоинством сообщила она. - А вас уже пятеро, поэтому мне сложно определить его психологическое состояние.
   Константин тупо смотрел на устремленный в его сторону изящный пальчик Амбры, и по всему было видно, что он подобно всемирному пространству существует независимо от нас и наших представлений о нем; мало того, от себя, любимого, он тоже существовал "не зависимо". Вообще выглядел он прескверно, что больше всех пугало Ваню... Потекла первая минута напряженного молчания.
   - Что ж, тогда я пойду домой, - заявил Ваня и добавил, рассуждая: - Чтобы баланс не нарушать. А то - ни туда, ни сюда...
   Он бодро развернулся и через мгновение исчез в лесной чаще. Жорж проводил его долгим и мрачным взглядом, каким, должно быть, провожал на острове сокровищ Бен Ганн уплывавший вдаль корабль пиратов. Я не переживал. Скажу, что так было даже лучше. "Не бери дурака в дорогу, иначе тебе придется отвечать за поступки двоих и дорога покажется тебе вдвое длиннее", - сказал древний мудрец Алайя, и я полностью с этим согласен. К тому же готовил Ваня отвратительно.
   О том, чтобы идти дальше, не могло быть и речи, поэтому мы разбили лагерь прямо в лощине перед входом в тоннель. Амбра занялась Константином, я приготовлением еды, а Георг и Жорж сели обсуждать дальнейший план действий. На мой взгляд, он был очевиден. В эту ночь, кроме Константина, захрапевшего сразу после ужина, не спал никто. Все ютились у костра.
  
   - Ну и что он тебе сообщил? - первым задал терзавший всех вопрос Жорж.
   - Они были в тоннеле, - просто откликнулась Амбра. - Он и два соратника по всем этим паранормальным явлениям. Куда делись те двое, он не знает.
   - А что знает? Объективно...
   - Объективно, он в шоке.
   - Его, между прочим, зовут Константин, - вставил я. - А вы о нем говорите, как о... не знаю, в общем, в третьем лице: "он" да "он".
   - Он и есть третье лицо, - буркнула Амбра. - А ты, заметь, тоже часто думаешь о себе в третьем лице. Юношеские комплексы...
   Я покраснел, но ничего не сказал. Даже не подумал о себе в третьем лице, просто сделал вид, что размышляю о чем-то своем. Меж тем умники продолжали:
   - Что он видел? - спросил Георг.
   - Понимаешь, расшифровать его бред достаточно сложно. ОН говорит, что имел беседу сам с собою, только тот ОН, который второй, был купцом восемнадцатого века. Отсюда все эти "да-с, сударь" и так далее.
   - Может, это не бред... - заметил Жорж. - Все-таки временной разлом - всякое возможно.
   - Но люди-то столько не живут - люди, человеки! - воскликнул Георг.
   После этой фразы стало как-то неуютно: атмосфера сгустилась до состояния вишневого киселя, которым кормила меня бабушка, и я физически ощутил общую зависть всех сидящих к поступку Вани. Готовность к подвигу в этот момент ушла в минусы. Надо было что-то кому-то сказать...
   - Но мы же ученые, в конце концов! - разгорячился Жорж. - В конце концов поиск - наша суть. Американский врач Смит самозабвенно в научных целях ввел себе в кровь яд кураре!
   - Угу, - поддержал я. - А профессор Штоль исследовал на себе препарат LSD. Я вот к Штолю-то как-то поближе.
   - А не пошли бы вы...
   - Действительно, давайте выпьем, - прервал ссору Георг и разлил, благо бутылка была у него под рукой. - Будем, в самом деле, вежливы!
   Водка подействовала умиротворяюще: в голове стали тускнеть зеркала страхов, из-за чего вновь появилась возможность рассуждать в меру сил здраво. К этому времени холодный северный ветер окончательно сдал позиции своему южному собрату, и в лощине стало тепло и уютно. Луна смотрела на нас сквозь скрещенные пальцы ветвей, однако теперь хичкоковские видения более терзали наше сознание.
   - Тогда за ВЕЧНОСТЬ! - двинул тост Георг и разлил по второй. - Если спецы по паранормальным явлениям живут по два века, то я так полагаю, что члены Академии живут не меньше.
   - А я думаю, что это не зависит от служебного положения, - подленько заметил Жорж.
   - Вечность доступна только поэтам и вегетарианцам, - объявил я. - Потому что они - добрые! Ученым туда ни ногой.
   - Репортерам и подавно, - вставил Жорж.
   Он явно вновь нарывался на ссору, но мне было до параллели, чего он хочет.
   - Увы, - согласно отозвался я и ушел в палатку: думать.
   Завтра предстоял великий день. Все должно было решиться. Вообще жизнь репортера достаточно забавная штука: новые знакомства, интересные люди. Все эти избитые эпитеты поиска смысла существования. Дома: "пойдешь в школу, сынок, там тебя ждут новые знакомства!"; в школе: "вот пойдете, ребятишки, работать, там вас встретят интересные люди!"; сам себе: "вот сдохну к чертовой бабушке, и никто меня нигде ждать не будет!" Собственно, если ты не хочешь принадлежать себе, - смело шагай в репортеры. Замена этакая, сублимация. Эго, сданное на прокат. "Он был одинок, как яичный желток", - как поет с похмелья Георг. Тюк-тюк - скорлупу разбили и вытек: вот, мол, я, желтый и липкий, бросьте меня в кипяток.
   И все эти мысли я рассказал совершенно пьяной Амбре. Она целую ночь меня психоанализировала, а утром я прочитал в ее дневнике: "Суть непознанного - любопытство. Суть любопытства - страх. Суть страха - бред. Бред непознаваем! Круг жизни".
   Просто и понятно.
  
   Константин грелся у костра и выглядел, надо сказать, значительно лучше, чем это было вчера. В его серых глазах теперь играли огоньки рассуждения и всепонимания, что говорило о том, что он пребывает в этой части окружающего мира. Сон все-таки весьма полезен для здоровья. Георг, поймав в каждую ладонь по лучу солнца, сидел в позе лотоса и медитировал. Жорж открыто похмелялся. Мы с Амброй составляли единственную гармонию во всем этом хаосе. Хотя, возможно, и медитирующий Георг тоже с чем-то одному ему известным удачно гармонировал.
   - Первая сигарета за последние дни, - сообщил Константин, прикуривая от головешки. - Так вы собираетесь в тоннель?
   - А вы нет? - вопросом на вопрос ответил я.
   - Ну, отчего же... - туманно молвил парапсихолог.
   - Так да или нет? - Я не уступал.
   Константин выпятил нижнюю губу, словно собрался кого-то облобызать французским поцелуем, после чего причмокнул и только после всего этого действа соизволил удовлетворить мое любопытство:
   - Пойду. Мне там понравилось. А почему, сложно сказать. Это, знаете ли, как ЛЮБОВЬ.
   - В смысле гормонального взрыва? - уточнил я.
   - В смысле удовлетворенной неудовлетворенности, - поправил он и расшифровал, глядя на Амбру: - С одной стороны, вы полностью удовлетворены, с другой - что-то вас не удовлетворяет. Вы в поиске.
   - Удовлетворения, да? - вновь уточнил я.
   Константин вновь повторил ритуал выпячивания губы и причмокивания, после чего констатировал:
   - Вы поняли мою мысль.
   - Ни черта! - откровенно признался я.
   - Подумайте...
   Он опять лукаво посмотрел на Амбру, отчего та зарделась как маков цвет. И тут мне наконец-то открылась ПРАВДА, на любовь. Он принадлежал к тому типу мужчин, которые покоряют женщину туманом или мифом. A-la Геркулес с его семью подвигами, которые никто документально не подтвердил. Здесь главное "непонятно", для чего необходимо знать много умных слов. "Непонятно" - это и есть миф. Хочется проковырять пальцем дырочку и посмотреть, а что там, собственно, такое за этой пеленой. В общем, я терял любовницу на глазах. Она отдавалась ему прямо здесь, на костре, пожирающем нашу и разжигающим их страсть.
   - Все это чушь! - влез в разговор уже порядком опохмелившийся Жорж. - За множеством слов всегда прячется чушь. Вот сейчас мы пойдем в тоннель и без лишней болтовни ВСЕ узнаем.
   - Но я там уже был и... и вернулся! - разгорячился Константин. - Я уже все узнал!
   - Посмотрите на него, "он все узнал"! - расхохотался Жорж. - Почему же вы, сударь-с, не можете ничего даже рассказать, разложив это "все", как вы выразились, по полочкам, тумбочкам и скамеечкам?!
   - Это ты сказал "все", - уточнила Амбра.
   "Спелись соловьи, - подумал я. - Он потерял ее, но не стал стреляться".
   - Положим, что так, - согласился Жорж. - Положим, сказал. Только я - ученый, и для меня "все" - это вовсе не абстрактное понятие. Оно должно содержать в себе "введение", "раскрытие основной темы" и "заключение". А где факты, факты-то где? Я что-то не вижу. Пока что одни исчезновения и, простите меня, параноидальный бред!
   - Вы зануда! - резюмировал парапсихолог. - Для вас мир узок, как джинсы ковбоя. Вы живете в трех измерениях.
   - Ну, так расскажите... - парировал Жорж. - Поведайте нашему сообществу разноинтеллектуальных людей о сделанных вами выводах!
   - Хорошо, я попробую. Хотя это не так-то просто, как кажется на первый взгляд. Понимаете, суть в комплексном подходе. Тут важно ощущение. Это ведь система. А человеку, вошедшему в систему, - какая бы она ни была! - уже трудно, а порой и вовсе невозможно, отделиться от нее, стать, скажем так, в стороне от нее, чтобы показать другим людям, не из этой системы, а, возможно, и вообще так называемым внесистемникам, - поверьте, есть и такие! - в чем тут соль... Я не слишком громоздко выражаюсь?
   - Нет, что вы... - пробурчал Жорж. - Продолжайте...
   А я дальше слушать не стал. Когда человек пытается делать выводы на основе ощущений, лучше бы он пользовался словарем поэта, нежели ученого. Иначе ощущение понимания ощущений, натурально, заменяет все; и вообще возникает черт знает что, хотя окружающие дружно кивают и лезут выпить на брудершафт. Меня почему-то всегда не то, что бы раздражали подобные люди, - коммуникабельность у меня отменная, - но они меня всегда держали в напряжении. Или вот удачное слово: "давили". Они на меня "давили", а я, каюсь, слушал, хотя после первой пятнадцатиминутной фразы с множеством отступлений и вводных пояснений, думал
   уже о чем-то своем. Словом, я сидел и отрешенно наблюдал, как сосны стряхивают с себя утреннюю дымку тумана и как она, обиженно прижимаясь к земле, пятится по лощине, старясь спрятаться в ее самом глубоком месте. Дымка имела почти осязаемую плоть - плоть вампира, боящегося солнца.
  
   Константин продолжал свой рассказ, когда медитирующий Георг наконец-то соизволил отпустить солнечные лучи восвояси и из лотоса трансформировался в позу прямоходящей обезьяны. Похрустев затекшими членами, он подошел к нам и плюхнулся рядом на травку.
   - Как там в астрале? - осторожно поинтересовался я.
   - В астрале все спокойно, - ответил он.
   - Стоит ли начинать великое дело? - продолжил я тоном полководца, стоящего
   перед магом.
   - Да. Приступим, с Богом.
   Георг начал доставать из своего объемного рюкзака научную аппаратуру. Выложив кучу коробочек, начиненных тумблерами, шкалами и светодиодами, он пододвинул меньшую часть Жоржу, а большую оставил себе. Константин смотрел на все это с нескрываемым презрением, беспрестанно лобзая молекулы воздуха французскими поцелуями. По-моему, им, то бишь молекулам, это было неприятно. Я вооружился диктофоном.
   - Господа ученые, - по праву главного начал Георг, - друзья... Наш путь был не долгим, поґэтому много говорить я не стану! Иными словами, вы сами все понимаете, а мы не на пресс-конференции, чтобы заливать друг другу всякую-всячину ради красивого словца...
   "Хорошо начал, не сойти мне с этого места! Давно я не слышал таких вступлений".
   - Там, в тоннеле, нас может ожидать все, что угодно. Скажу больше, возможно даже потеря. - Он оглядел нас по кругу. - И не одна. Временной разлом - он же априори противоречит всем понятиям человека, выросшего на постулатах Евклида, Ньютона и Эйнштейна, каковыми являемся мы с вами. Но у нас есть идол. Идол этот - наука!
   - Лучше сказать "фетиш", - поправил Константин, смутился от наших взглядов и
   пожал плечами. - Просто французский благозвучней.
   - Будем вежливы и не станем придираться к словам!.. - легко продолжил Георг. - Главное, что мы делаем это ради науки, ибо должны рассказать будущим поколениям правду. Кто, кроме нас, - и кто, если не мы?! Надеюсь, что хоть один из нас да выйдет обратно! Я все сказал... - Георг встал в позу охотника над поверженным львом и обратил свой профиль к восходу. - А теперь по старой традиции присядем на дорожку.
   Опуститься на траву пришлось только ему, поскольку остальные уже традиционно
   сидели. Константин докуривал сигарету, Амбра теребила шнурок рюкзака, Жорж
   разглядывал пустую бутылку на свет - все они, как и я, думали о своем. Много бы я отдал, чтобы хоть одним глазком взглянуть на их мысли: как-никак, а это был МОМЕНТ, в самом глобальном смысле этого слова.
   В двенадцать мы вошли в тоннель. И через двадцать два шага потеряли друг друга. Последнее, что я слышал, был удивленно-грустный возглас Георга: "Ба-а-а...". "Знакомые все лица", - автоматически продолжил я и шагнул в неизвестность.
  
  
   Номер второй
   Восемь шагов до подсознания
   Махровым одеялом меня окутало спокойствие. Ощущение тепла разлилось по всему телу, каждая клеточка которого, казалось, вспомнила материнские руки. Я блаженствовал. Я журчал, как лесной ручеек. Я летел вперед и бредил наяву, наговаривая на диктофон свои ощущения:
   "Я иду по незабудковому полю, ловлю звезды и вдыхаю ночной бриз. Надо мной, в кристально чистой серебристой синеве, распевает свою вещую песню гамаюн. Ветер, подхватывая слова прямо возле моего уха, спешит унести их в вечность, и я, что-то упуская и теряя нить Будущего, начинаю блуждать в догадках, но все же слушаю, слушаю,... Опускаюсь на колени и, утопая в эфире аромата, приближаюсь к чему-то такому далекому от бренной пыли нашего мира.
   Я начинаю понимать.
   Это чувство восприятия будущего не передать голосовыми связками, выдувая воздух из легких и пытаясь сложить из него буквы, слова и прочее. Воздух вообще не создан для подобных вещей.
   А гамаюн все поет.
   Вещая птица вещих снов, любимица богинь судьбы Мойр. Девочка Клото давным-давно начала плести нить моей жизни; женщина Лахнесис лукаво вплетает в нее Удачу и Неудачу, и я до сих пор не разберусь, чего же она добавляет больше; а старуха Антропос только и ждет, чтобы щелкнуть своими кривыми ножницами и оборвать такую прекрасную нить. Но нет... Гамаюн и не вспомнила о старухе.
   Она поет о прекрасном.
   В утопающем в ночи забвении будущее проявляется в виде сотканных из воздуха картинок, которые, как на грех, причудливым образом смешались, будто перетасованная карточным шулером колода карт. Но как же хочется понять... Однако разум, в другое время - четко работающая машина, здесь, на незабудковом поле, словно отказывается служить: мысли путаются, и все становится расплывчатым и эфемерным".
   Еще шаг, и я оказываюсь в просторном зале с готическими сводами. Первым, что попадается на глаза, оказывается огромный камин, в котором потрескивают поленья. Воздух насыщен тонким пряным ароматом смол. Посредине зала расположен стол, круглый и массивный, по-моему, из мореного дуба, хотя в деревьях, тем паче мореных, я разбираюсь слабо. Вокруг него три стула с высокими спинками. На одном сижу я, на втором, собственно, тоже. Один я - седой старичок, второй - вихрастый подросток. Но ни тот, ни другой я - не из этой жизни. Это точно. Хотя это я. То есть они оба... это, в общем, я, что объяснить достаточно сложно.
   Они смотрят на меня и молчат. Я тоже. Да и представляться перед самим собой как-то не с руки. Ощущение, мягко скажем, неоднозначное. Почему-то хочется глумиться: сделать реверанс или еще лучше подпрыгнуть и хлопнуть ножкой о ножку, взять на отлет котелок или, в конце концов, просто раскланяться - вот, дескать, я и есть, такой-то с улицы имени барона Мюнхгаузена!
  
   - Нет, надо что-то с этим делать! - промолвил старик.
   - Надо что-то с этим делать! - эхом откликнулся подросток.
   - Шляются, как к себе домой. А ведь ничего же не понимают! - продолжил вопить старик.
   - Ага, шляются и не понимают! - против воли повторил я и, опережая подростка,
   который было открыл рот, чтобы что-то сказать, спросил: - А это обязательно повторять друг за другом?
   Подросток крякнул, будто поперхнулся ананасом, и недоуменно выдал:
   - Обязательно повторять...
   - Да нет, - сказал старик.
   - Нет, - повторил я. - Ну, слава Богу.
   - Слава Богу... - вторил подросток.
   - Просто эффект времени, - разъяснил старик.
   - Эффект времени, - подтвердил я,
   Так мы и беседовали, подтверждая мысли друг друга. В суде подобное единодушие, я полагаю, только приветствовалось бы, но мой диктофон едва не сошел с ума. Чтобы сэкономить чернила, приведу беседу без повторов. Начал старик:
   - Скажите мне, молодой человек, - позвольте мне избегать местоимения "я", это, по крайней мере, глупо, обращаться к другому лицу на "я", - зачем вы сюда пришли?
   - Любопытство меня сюда привело, обычное человеческое любопытство.
   - Так... А вы думали о последствиях?
   - Думал!
   Старик уткнулся подбородком в кулак, отчего его борода съехала на левую щеку и он стал похож на нашего школьного учителя физики: тот носил бороду именно так - налево.
   - Позвольте вам объяснить некоторые вещи, - продолжил старик. - Я живу в 1927 году, этот молодой человек, - он указал клином бороды на подростка, - живет в 1977 году. Вы, если не ошибаюсь, прибыли уже из третьего тысячелетия...
   - Не ошибаетесь.
   - Не перебивайте! Знайте, я создал этот тоннель и пребываю здесь.
   - Вы - пленник собственного изобретения. Это не ново, - констатировал я. - А
   остальные тоже "пребывают" здесь?
   - Об остальных мне мало, что известно. Может, да - может, нет. Факт в том,
   что я один как перст.
   - А он, - я указал на подростка, - тоже здесь заперт?
   - Теперь да.
   Итак, один я, создатель, был заперт на веки вечные в тоннеле. Жалко, конечно, но тут ничего не попишешь. Это факт. Со вторым я, подростком, тоже творится что-то неладное, поскольку он тоже оказался заперт. Откровенно говоря, я ничего не понимал, а старик, видно, не спешил сознаваться: он был мудр, как талмуд, а потому боялся поранить ближнего своего правдой, какой бы горькой она не была. Однако психоаналитика из него не получилось бы, однозначно. И репортера, кстати, тоже. Суммировав выводы, я решил перейти на нейтральные темы:
   - Расскажите мне о времени, СОЗДАТЕЛЬ.
   Старик посуровел.
   - Я - не БОГ, - громогласно пробасил он.
   - Понимаю. Ведь вы - это я, а я тоже не Бог. Так что со временем?
   - Его нет.
   - "Это выдумка человечества. Так ему, человечеству, проще назначать встречи, планировать жизнь, знать моменты закрытия и открытия табачных лавок и тому подобное-прочее", - процитировал я Эйнштейна.
   - Это не вы сказали! - раскусил меня старик. - Вы репортер и выражаетесь чужими мыслями.
   Я опешил, а старик взял да и выдал до кучи:
   - Это сказал я! Да-да, молодой человек, умные мысли принадлежат единому кладезю, и тот, кто первый ухитрился зачерпнуть из сего кладезя умную мысль, тот и молодец!
   Мне было лестно, что я в лице старика, опередил самого Эйнштейна.
   - Что же вы не написали какой-нибудь трактат? Вашего имени нет в истории.
   - А вы знаете мое имя?
   - Нет.
   - Ну, то-то. Просто я пошел другим путем: я создал тоннель!
   - Это я понял. И как же, извините, вас зовут?
   - Нестор Доброделов.
   Я опешил.
   - Тот самый... ну, физик... который якобы улетел на Луну?
   - Я создал тоннель! - отрезал старик.
   Час от часу не легче. Хотя если времени нет, то поговорку можно сократить до простого "не легче".
  
   Я взгрустнул. Разговор, на мой взгляд, явно не клеился. Одни миражи. Нет того, что можно растереть меж пальцев, почувствовать, как это говорят по-научному, органолептически. Это сложно, когда нельзя дотронуться осязанием. Теряешь нечто очень важное и весомое.
   И все-таки надо было куда-то двигаться. А потому я задал следующий вопрос:
   - Тоннель имеет единое начало?
   - Пустоту.
   - За которой уже НИЧЕГО нет?
   - Да.
   - Грустно!
   Старик пожал плечами и по-черепашьи втянул голову в плечи.
   - Увы, бедный друг. Такова суть: пустота - начало и конец бытия. - В его голосе мажорно зазвучали пафосные нотки. - Так заведено.
   - Может быть, - осторожно начал я, - вы объясните мне СУТЬ?! Суть тоннеля. Возможно, этого не пойму я, но мои друзья, ученые, как-нибудь да разберутся... когда я выйду отсюда. Поверьте мне, они умные люди.
   - А я ничуть в этом не сомневаюсь. Как и в том, что вы выйдете отсюда.
   - Это радует. Однако же хоть что-нибудь вы мне соблаговолите объяснить.
   Старик поморщился, посмотрел на подростка и с шипением выпустил воздух из легких в бороду, аки сказочный змий. Моих вопросов, впрочем, подобное действо не решало. Я продолжал смотреть на него взором докучливого репортера, ожидая что старика наконец-то прорвет, понесет и еще Бог знает что. Должен же он хотеть выговориться! Ведь, как сказал древний мудрец Алайя: "Дай человеку высказаться - и в любой дороге он будет тебе верным товарищем".
   Пока я размышлял о себе в третьем лице, что "ему стало как-то даже скучно", старик соизволил молвить:
   - Зачем вам что-то объяснять, вы и сами все узнаете. Идите...
   И я пошел. Даже не сказав "Счастливо!" Когда хорошему человеку говорят "Идите", он идет, если только говорящий не мелкий чиновник, пытающийся выскользнуть из его рук.
   Я нырнул из светлой залы в лужу тьмы и вновь погрузился в океан спокойствия. В темноте тоннеля, коридорчики которого коралловыми ветвями проросли вглубь земли, ориентация в пространстве - весьма убогая штука. Потому-то я ее тотчас и потерял. К чему тащить с собой груз нелепых вещей?! Шел и наслаждался покоем.
   "Шлепая босыми ногами детства по лунной дорожке, я ухожу вдаль. А там, на Луне, лежит кот Баюн, который смотрит на меня зелеными глазами и что-то напевает себе в усы. Он явно что-то сочиняет, этот лукавый друг Морфея. А я все иду и ищу свое маленькое сказочное счастье".
   Легкое подергивание за рукав, и я возвратился в реальность. Рядом со мной стоял, или лучше стояло, мое молодое Я.
   - Можно мне с вами, а то с Нестором скучно. Он - мудрый.
   - Я заметил... Как же тебя зовут?
   - Альтер.
   - А фамилия "Эго"?
   - Нет. Моя фамилия...
   - Молчи! - приказал я. - Для меня пусть она остается "Эго". Ты не против?
   - Да ну, бросьте... мелочи... так себе. - Паренек смутился.
   Я оглядел его с ног до головы. В конце концов провожатый, хотя бы на первое время, мне бы не помешал. Хотелось бы, конечно, кого-то более зрелого, но за не имением оного придется довольствоваться малым. К тому же, малый, на первый взгляд, был пареньком достаточно бойким... Или это я думал о себе в детстве? Я-то был бойкий, а он, может, тихий. Но да оставим.
   - Я - Федор, - представился я.
   - Знаю, - отозвался мальчишка.
   - Откуда же?!
   - Приходил Координатор и сказал, что вы в скором времени... извините, просто скоро - времени же нет... придете.
   Я, откровенно говоря, мало что понял, но решил пока не вдаваться в расспросы. Просто осведомился:
   - Ну и куда же мы пойдем, Альтер Эго?
   - Мы уже пришли. Вот!
   Тут я окончательно очнулся. Мы стояли перед широкой двустворчатой дверью с барельефом во всю ее площадь, от пола до потолка. Это был Лаокоон - тот самый, где отца и сыновей обвивали змеи. Сквозь створки в темноту коридора пробивался голубоватый свет, насыщавший барельеф своей странной, но осязаемой жизнью: казалось, что змеи в самом деле струились по уступам человеческих тел. Ручками дверей служили хвосты этих бестий, которые выступали над остальной лепниной; если честно, особого желания взяться за них не возникало.
   Альтер поступил по-детски просто: взял да и пнул двери ногой. Действительно, зачем изобретать велосипед. Створки распахнулись, но перед тем, как войти, я поинтересовался:
   - А что это за комната?
   - Галерея.
   - Это ничего не объясняет, мой юный друг.
   - А в тоннеле ничего объяснять и не надо, - по-взрослому рассудительно заметил Альтер.
  
   Первое помещение, открывшееся нам сразу после того, как мы переступили порог, оказалось маленькой квадратной комнаткой, стены которой были увешаны картинами, изображавшими чернильные пятна. Присмотревшись, я понял, что эти пятна есть не что иное, как тест Роршаха; я ознакомился с ним, когда по приглашению редактора седой профессор из академии проводил для всего нашего коллектива тренинги по "Психологии общения". Помнится, я еще удивил его образностью мышления, а он меня информацией о том, что господин Роршах двенадцать лет подряд капал на чистый лист бумаги чернила, чтобы потом проверить получившиеся кляксы на больных. И вот тебе все эти пятнышки здесь, в тоннеле - одно к одному!
   Меня отвлек Альтер:
   - Что вы здесь видите? - спросил он, указывая на одну из картин.
   - Ты знаешь, ты, наверно, еще слишком мал, мой юный друг... - начал я.
   - Ничего, это же медицина, - оборвал меня паренек.
   - Хорошо. Я вижу женскую грудь! Манящую женскую грудь.
   - А вот комментарий уже не медицина.
   - Прости.
   Мы пошли дальше. Завязалось тестирование: Альтер тыкал пальцем в пятна, а я говорил ему, что вижу. Иногда он согласно кивал, иногда отрицательно качал головой, удивленно вскидывал брови, обреченно вздыхал, улыбался - в целом, мы были разными, хоть и составляли одно Я.
   - Летучая мышь, готический замок, олень, еще олень, только бежит в другую сторону, море...
   Обойдя всю комнатку по кругу, мы остановились перед двумя закрытыми дверьми. Альтер на мгновение остановился, пошевелил губами, словно произнося одному ему ведомую молитву, после чего тихо замер в ожидании. Я так полагаю, что подобием молитвы было сакраментальное "Сим-Сим", поскольку одна их дверей, - правая от меня, - открылась. Впрочем, насчет слов не уверен, ведь стоял Альтер лицом к левой двери.
   Что-то мне все это напоминало. Но мысли пока что никак не хотели выстраиваться в логическую цепочку, а вспыхивали и гасли, как светлячки в любовном танце или сверхновые звезды в планетарии. Следующая комната расставила все по своим местам. В ней была масса картин, совершенно разных эпох и стилей - от реализма до нонконформизма, и масса дверей, причем массы были равны: сколько картин - столько дверей. Что произойдет далее, было понятно без лишних слов. Выбираешь "Бельведер" неперспективного голландца Эшера, распахивается одна дверь, если тебе больше по сердцу "Молитва" Исачева - другая. Мне сразу вспомнился бородатый анекдот, если вкратце, то: "Смотрю две двери: "Традиционный секс - Нетрадиционный секс" - я в первую. Смотрю еще две двери: "Блондинки - брюнетки" - я в ту, где блондинки!: Дальше:"Сто баксов - сто рублей" - я в ту, где сто рублей... И вышел на улицу!"
   Стоп...
   - Альтер, скажи мне откровенно, шанс того, что, пройдя все двери, я выйду из тоннеля, велик?
   - Он есть.
   - А смысл?
   - Его нет.
   - Понятно. Тогда я, пожалуй, выберу "Постоянство памяти" Дали.
   Дверь распахнулась. В темном проеме ничего не было видно, да я и не стремился подглядывать. Пусть будет что будет.
   - Идем! - позвал я Альтера.
   - Мне дальше нельзя - Нестор не разрешает! Он строгий.
   - Как хочешь. - Я потрепал паренька по кудрям. - Ну, пока, Я-не-Я. Может, свидимся как-нибудь.
   Я огляделся по сторонам: можно было, конечно, повернуть назад, но мне было дико интересно, что же ожидает меня впереди. Было такое ЖЕЛАНИЕ. И была ВОЗМОЖНОСТЬ. Так что, пропев "Нас тайны ждут,// Они зовут,// Герои смело к ним идут...", я шагнул в открывшуюся дверь.
  
   Одиночество - товарищ не из самых приятных. Но именно оно сейчас составило мне компанию, взяв под локоток иссохшей рукой старика-отшельника и взглянув в глаза депрессивным взором. Где-то в тоннеле, в центре, а может, в начале лабиринта, суть которого мне не была понятна до конца. Однако что касается вечного сотрапезника одиночества - отчаяния, - то до него было еще очень и очень далеко! Меня так просто не возьмешь: я выбираю, с кем сесть за стол, и сомневаюсь, что, кроме одиночества, за ним будет кто-нибудь еще.
   В отличие от предыдущих разветвлений, помещение, в котором я оказался, состояло не из одной, а из нескольких комнат, и все они были отданы писателям. То есть под голограммами, с которых взирали врачеватели душ, блестели медные таблички с цитатами из их творений. Разумеется, что дверей было столько же, сколько писателей.
   Для начала я двинулся к бородачам.
   "Да, это было настоящее чувство ненависти, не той ненависти, про которую только пишут в романах и в которую я не верю, ненависти, которая будто находит наслаждение в делании зла другому человеку, но той ненависти, которая внушает вам непреодолимое отвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение, делает для вас противным его волоса, шею, походку, звук голоса, даже его члены, все его движения и вместе с тем какой-то непонятной силой притягивает вас к нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его поступками".
   "Серьезно, Лев Николаевич. - Я замер перед голограммой. - Оно, конечно же, есть они... такие... чьи волосы, голос и прочие члены я на дух не переношу, хотя сам человек мне интересен, но не так уж что бы так... Как говорил наш физик - кстати, очень похожий на вас, граф, - "е", конечно, равно "эмце-квадрат", но не до такой же степени!"
   И я пошел дальше.
   "Известно, что целые рассуждения проходят иногда в наших головах мгновенно, в виде каких-то ощущений, без перевода на человеческий язык, тем более на литературный... Потому что ведь многие из ощущений наших, в переводе на обыкновенный язык, покажутся совершенно неправдоподобными".
   "Интересно, тезка... Это уже рядом".
   Я постоял немного, подумал и уже было хотел войти, но, вовремя совладав с собой, решил продолжить осмотр. Легкость на подъем и поспешность - две разные вещи. Мне свойственна первая и совершенно не свойственна вторая. Бросив последний взгляд на Достоевского, я проскользнул в следующую комнату, где встретил... Кого бы вы думали?!
   Георга собственной персоной. Раздобыв где-то стульчик, он восседал в ее центре, недвижим и молчалив. Он был в себе. Он искал ключик к своему мозгу.
   - Георг, дружище! - приветствовал я его.
   - А-а, ты... - Георг очнулся от сна. - Все в порядке?
   - Да. А как ты сюда попал?
   - Меня впустил какой-то малец.
   - Альтер?
   - Понятия не имею, как его зовут. Он сказал, что он Координатор.
   - А мне не сказал. - Я на мгновение задумался и добавил: - Да и кто бы вручил мальчику такую должность.
   - Ну, во-первых, мы не знаем, что это за должность, а во-вторых, возраст в безвременье, как ты понимаешь, не имеет значения. - Георг помолчал. - Между прочим тут дико интересно. Я уж Бог знает, сколько здесь сижу, а все никак не определюсь, куда же мне пойти...
   - Ты прошел через ЛЮБОВЬ по Роршаху и Дали?
   - Через Дали - да. Но не через любовь. Я выбрал САМОСОВЕРШЕНСТВОВАНИЕ.
   - Гм-м, тебе не кажется, что этот лабиринт достаточно сложно будет разложить по полочкам... Понять?
   - По-моему, это невозможно. А главное - ни к чему!
   Мы обменялись взглядами, одновременно смутились и, в итоге, не стали развивать тему. Недосказанности, недоговоренности и недовыводы, которые поначалу так раздражали меня, теперь уже потеряли свою весомость. В другое время я, возможно, стал бы теребить Георга: "Развей да обоснуй!" - но не сейчас. Тоннель имел свою, если можно так выразиться, специфику, и его аура всепоглощающим, но не довлеющим туманом постепенно обволакивала всех и вся.
   - Вот как оно... - промямлил я скорее самому себе, нежели Георгу, но продолжил, уже обращаясь к нему: - Значит, ты уже все осмотрел и прочитал. Тогда я положусь на твой выбор.
   - Не стоит! - отрубил Георг. - Думай сам! Это же сверхинтим, понимаешь? Я бы сказал, секс с самим собой.
   - То-то ты такой измученный...
   - Смешно... Но давай без иронии - будем вежливы.
   Я промолчал. Но тайком все же решил положиться на его выбор. Оставив Георга на время в покое, я приблизился к так занимавшим его цитатам под голограммами.
  
   Меня ждали два доктора. Почувствовав на себе их профессиональные и требовательные взгляды, - мол, на что жалуемся, голубчик? - я ощутил себя мелкой мухой под планетарным микроскопом. Два доктора - два гения. Рядом с ними я был неизмеримо мал.
   "Одно и то же, одно и то же, и мне кажется, что это внимание знакомых, похвалы, восхищение - все это обман, меня обманывают, как больного, и я иногда боюсь, что вот-вот подкрадутся ко мне сзади, схватят и повезут, как Поприщина, в сумасшедший дом".
   По пенсне Чехова скользнули блики, из-за чего у меня создалось ощущение, что он приглашающее подмигнул. Но я пошел дальше. Меня уже мало занимал, собственно, смысл цитат - я действовал по наитию. Да и сами цитаты не отвечали ответом на единственный вопрос. Это не был тест в его извечной системе: "Да-Нет", "Да-Нет" - сегодня одно, завтра другое! Сами себе: "Я расту. Прогрессирую!" - а другие, реально, более умные: "Ты, брат, сам не знаешь, что хочешь".
   Примерно такой бред занимал мое сознание по мере того, как я приближался ко второму доктору. Булгаков сразу все понял, и его лицо осветила сардоническая улыбка.
   "- Чисел не ставим, с числом бумага станет недействительной..."
   И это все, что было на табличке.
   "Действительно, - рассудил я, - времени же нет!" И шагнул в дверь, краем глаза отметив, что Георг выбрал-таки Чехова; возможно, дабы расширить круг собранных фактов, а возможно, просто потому, что Антон Павлович на данный момент был ему ближе. Вынырнул я уже в коридоре, но толком не успел осознать этого, поскольку вновь погрузился в океан грез.
   "Взлетающая на холм тропинка, растворяется в небесной синеве, и я все поднимаюсь по ней, чувствуя, что там, где она заканчивается, меня ждет что-то большое, лучистое и нестерпимо белое. От этого совершенно явственно веет первобытным теплом и хочется окунуться в это, как в Гераклитову реку, в чьи воды нельзя войти дважды, поскольку хорошее человеку дано испытать лишь единожды. Ну, либо это будет не то хорошее, каким оно представлялось и было испытано.
   Я набираю в легкие побольше воздуха и окунаюсь в воду. Мне хорошо, и жизнь кажется прекрасной и чистой".
   Пробудившись, я замер на одном месте, еще не осознавая толком, что происходит. Наконец мой взор наткнулся на едва теплящийся луч света, я пошел по этой нити Ариадны и вошел в огромный зал.
   Первая мысль - из классики: "Театр уж полон, ложи блещут". Это действительно был Его Величество театр с налетом многовековых страстей, кои кипели на его сцене и в зале. Народу не протолкнешься! Пестрая масса всех веков и поколений. Мужчины: военные и гражданские, высокие и низкие, европеоиды и негроиды, во фраках, сюртуках, джинсах, в шляпах и котелках, с моноклями и без таковых; и дамы во всех нарядах, покрои и стили которых я описать не берусь по не знанию предмета и риску попасть впросак. Одиночки, пары, группы - круговорот.
   Еще до представления все это общество уже спешит разыграть одному ему ведомую пьесу перед лицом кого бы то ни было. И все стараются, и все красивы, и все, как минимум, на первых ролях. Потому что играть в жизни вторую роль, извините, глупо.
   Я наступаю обществу на ноги - мне отвечают тем же. При этом общество галантно извиняется, рассыпается в любезностях и зачем-то представляется. Я так полагаю для того, что бы знать имя обидчика, который после представления будет проколот шпагой, застрелен из мушкета или попросту получит в морду. В общем, comme il faut так и разливается в воздухе.
   Я тоже считал себя благовоспитанным человеком (мнение редактора не в счет!), а потому не уступал другим ни в чем и через пять минут был признан своим среди своих. Хотя, сказать по правде, чужих здесь не было. Разношерстная пестрая масса бурлила, подобно котлу кашевара, голосила, подобно птичьему базару и готова была принять в свое чрево всех, подобно матери-земле. Самое удивительное, однако, состояло в том, что все это ОБЩЕСТВО умудрилось в несколько минут рассесться по своим местам, причем мест хватило ровно на всех с точностью до табурета. Моим соседом справа оказался итальянец с носом Сирано де Бержерака, слева - скандинав с красными глазами и белыми волосами до плеч.
   - Вы не подскажите, во сколько начнется представление? - осторожно поинтересовался я у итальянца.
   - Времени не существует, - доверительно сообщил он и похлопал меня по плечу. - Не беспокойтесь, оно будет, потому что МЫ уже здесь. - И он подмигнул косым глазом.
   - Угу, - только и смог в ответ произнести я.
   А скандинав красными глазами посмотрел на меня так, как смотрят сослуживцы на новом месте работы: "Новенький, что ли?" На всякий случай я кивнул. Он представился. Я, соответственно, тоже.
   И в этот момент представление началось. Бурное движение на сцене и трубный голос из-за нее...
  
   Номер третий
   Семь шагов до сердца
   И в этот момент представление началось. Бурное движение на сцене и трубный голос из-за нее:
   "Театрик! - господа уважаемые зрители. - Абсурд без масок!
   Акт I
   - Ты о чем-то задумался, милый?
   Молчание.
   - Неужели я всегда два раза должен повторять свой вопрос?
   Вздох.
   - Неужели я всегда два раза должен повторять, что когда я пребываю в собственных мыслях, то элементарно не слышу того, что ты говоришь, когда обращаешься ко мне?! Господи!
   Тишина.
   - Как ты сложно иногда выражаешься... Ну, прости. - Ласковые желтые пальчики нежно потеребили оборки белого удлиненного рукава, ниспадающего с изысканной кисти руки. Потом, помедлив, стали карабкаться выше. - Так о чем ты задумался?
   - О всяком... Вот интересно, как ты думаешь: смогут ли семь Железных Дровосеков победить одного Медного Всадника?
   - А почему семь, милый?
   Молчание.
   - Потому что у Медного Всадника вместе с лошадью - шесть ног. И вот я подумал, пока он будет всячески брыкаться, седьмой Железный Дровосек, может, успеет достать его своим железным топором.
   - Но Медный Всадник - он же, верно, такой большой!
   - Уж конечно... И такой же бессердечный, как и Железные Дровосеки. Я где-то читал, как Медный Всадник гнался за человеком и... потом... Что-то подзабыл. Потом потоп был - словом, ужас!
   - Это, милый, верно, из библии.
   Тишина.
   - Не помню. Вот придет Тетушка, скажет. Она - умная.
   Скрип двери. Входит Тетушка.
   - Как вы удобно устроились. - Взмывшая ко лбу рука оправляет непослушный локон. - О чем беседуете?
   - Элементарно о семи Железных Дровосеках...
   - ...И одном Медном Всаднике.
   -Забавно. Я где-то читала, как семь Железных Дровосеков ходили к волшебнику за сердцем... Да-да, по-моему, так. И, по-моему, с ними была какая-то дама, в белоснежном.
   Желтая рука нервно дернулась, а желтое лицо скривилось в гримаску.
   - Ну, что вы, Тетушка?! Железные Дровосеки были одни и жили одной дружной семьей. Верно, милый?
   - Вот этого не скажу... Мне интересно другое: зачем им, семерым, одно сердце? Волшебник что, скупой был, а, Тетушка?
   - Ну, что ты... - Непослушный локон вновь падает на наморщенный лоб. - Где это видано, чтоб волшебники скупыми были! Помнится, дал он им сердце.
   Удлиненный белый рукав с оборками с ручки стула обречено падает вниз.
   - Тогда все кончено! Им не победить Медного Всадника...
   - Но почему, милый?
   - Потому что сердце, даже одно на всех, способно рождать чувство, а чувство рождает боль. Как все банально... Господи!
   Гонг. Пьяный Джузеппе падает с осинового чурбана. Проснувшийся Папа Карло дергает за шнур занавеса. Он опускается, скрывая за собой Буратино, сидящего на коленях у Пьеро, и стоящую в метре от них Мальвину - девушку с седыми волосами.
  
   Акт II
   - Ну, Тетушка, каковы ваши дела, что делали?
   Дрожащие пальчики наконец-то справились с непослушным локоном посредством
   шпильки.
   - Говорила с нашими антинатуралами о...
   Перебивая ее.
   - О чем-нибудь высокоэстетстком, не так ли? Увы! О чем можно говорить с ними, говоря о высоком, эстетском. - Рука, сплошь покрытая рыжими конопушками, поправляет колпачок под перелив бубенцов. - Другое дело, скажем, я... Вот, извольте, написал новое творение. Называется "Где..." и три точки. - Из-под курточки появляются два измятых исписанных листка. - Вам не кажется, что в трех точках после слова или предложения всегда есть глубокая беспросветность?
   - Да, наверное...
   - Увы...
   Молчание.
   - Откровенно говоря, ваше прошлое произведение - "Куда..." и три точки - никуда не годилось.
   - Вы слишком строги ко мне.
   - А вы слишком влюблены в меня.
   - А вы все еще ревнуете к Буратино этого псевдоэстета Пьеро!
   - А вы - неудачник! К тому же бездарный...
   - По-вашему есть талантливые удачники...
   Вздох.
   - Ладно... Кончим! - Шорох листков. - Я лучше, с вашего позволения, прочту, и тогда вы поймете всю высоту моего чувства:
   "Я все молил, волос касаясь чуть:
   Будь же моей, любимая, ну, будь!"
   Взмах головы. На подмостки падает шпилька, за нею слеза, а вслед за ними на глаза ниспадает непослушный локон.
   - Вы не умеете говорить комплименты... Что с того, что я поседела?! Неужели нельзя не ковыряться в чужых ранах. Вы - само извращение.
   - Но я и не думал ни о чем таком. Простите...
   - Чушь!
   Гонг. Папа Карло и Джузеппе спят. Занавес не опускается. Мальвина бежит за кулисы и дергает шнур. Занавес скрывает Арлекина, который сокрушенно качает головой, и бубенцы на его колпаке звенят в такт.
  
   Акт III
   - Не пойму что-то... Когда я входил сюда и уже почти вошел, то на меня налетела рыдающая Тетушка, а когда я спросил ее: "В чем дело?", то она дала мне пощечину и сказала что-то несусветное насчет мужчин. - Удлиненный белый рукав с оборками потер раскрасневшуюся щеку. - Что произошло?
   Тишина.
   - Строй предложения покороче! - Раздраженный звон бубенцов. - Противник мой!
   - Я выражаю мысль.
   - И что, позволь спросить, с того? Почему я или твой любовник Буратино должны понимать ее? Да еще так долго!
   - Ничуть...
   - Отнюдь!
   Вздох. Удлиненный белый рукав с оборками перемещается со щеки на лоб, по которому струятся капли пота.
   - Ты ревнуешь?
   - Я ненавижу!
   Молчание.
   - А мне вот что интересно, товарищ мой: если Кай стал бессердечным оттого, что в его сердце впилась льдинка, то, может быть, и Железный Дровосек стал бессердечным оттого, что в его сердце впилась какая-нибудь щепка?
   - Ты бы обратился к Доктору с этим обращением...
   - Ты полагаешь, медицина здесь что-то решит?
   - Единственная, с позволения сказать, умная мысль с твоей стороны. И та в форме неуверенного вопроса.
   Скрип двери. Входит Доктор.
   - Ну-с, други, почему в испуге?
   - Вы, Доктор, как и товарищ мой, - поэт.
   - Это я в смысле общего тонуса...
   - А я элементарно о вечном. Поэты уходят в вечность... Кстати, Кай не мог выложить из головоломки именно этого слова: ВЕЧНОСТЬ. Ему, видимо, не хватало сердца.
   - Вполне медицинский факт. - Блестящий стетоскоп, нырнув под курточку и раздвинув измятые исписанные листки, прилипает к сердцу. - Если нет сердца, то мыслительный аппарат умирает, а если нет мыслей, то вечность кажется столь близкой, что становится уже не до нее. - Стетоскоп начинает кружить по грудной области. - О-о, тут не все равно-о...
   - Опять рифма, Доктор? - Бубенцы, зажатые на время прослушивания в кулаке, обретают свободу. - Или, в некотором роде, "в смысле общего тонуса"?
   Тишина.
   - Я о вечном... О простых истинах в вине. Я тут как по наитию принес бутылочку. Давайте выпьем - к общему тонусу. А для души я вам кое-что расскажу. Так надо: выслушай другого, - а я так думаю, что всех здесь выслушал, - и расскажи что-нибудь сам. Чаши весов, други, всегда должны быть в равновесии...
   Рассказ Доктора
   - Я жил тогда в Венеции...Вы, может быть, бывали там... в прошлой жизни. Или хотя бы можете себе представить. В те времена я держал аптеку и страдал эфироманией. Когда под рукой всегда есть колбочка с эфиром, очень легко изменить мир вокруг себя... Иллюзии имеют плоть, други, - опасную и прекрасную плоть! А вот далее в мою сонную жизнь врезалась любовь! Любовь с больґшой буквы, эдакое смятение чувств...И тогда я сделал две вещи. Во-первых, отказался от эфира, для чего уже наутро продал аптеку, дабы змий искушения не обитал рядом. А во-вторых, решил признаться в своем чувстве на карнавале масок. Что и проделал в самых высоких словах... А подвел меня мой нос. Он хотя и не такой длинный, как у Буратино, но, поверьте мне, не менее чувствительный. Я говорю о любви, а сам все нюхаю-нюхаю... И что же... От моей избранницы пахло эфиром! Она работала анестезиологом и каждый день имела место с этим проклятым газом. Какой ужас любить ту, которая искушает тебя не своим телом, а ядом, убивающем в тебе все человеческое. Ведь за колбочку с эфиром я бы, без сомнения, продал бы ее тело первому встречному... Я бежал!
   Гонг. Пьяный Джузеппе горлышком бутылки дергает шнур. Занавес опускается, скрывая замерших в немых позах Арлекина, Пьеро и Доктора. Стетоскоп Доктора так и покоится в измятых листках на груди Арлекина.
  
   Контракт
   - Джузеппе, старый ты плотник, и не надоело тебе точить осиновые чурбаны и
   превращать их в кукол?
   - А тебе, Карло, не приелось еще писать пьесы? Давно бы уж свалил все на Арлекина, и дело с концом!
   Молчание.
   - Арлекин - скушен. Его некогда озорной звон бубенцов стал лебединым. Он разжег в сердце пожар, как пишут все поэты со времен сотворения мира.
   - Но, Карло, я же... не делаю куклам сердца...
   Вздох.
   - Ты так думаешь... Эх, жизнь! Понимаешь, старина, самая паршивая истина моего существования заключается в том, что я никогда не создам чего-либо действительно высокого... Хоть некролог по тебе и закончится словами "Спился от избытка таланта..." - твои куклы все же творение! Их будут продавать на аукционах с подписью "Неизвестный автор". А я уйду ни с чем...
   - Почему неизвестный-то?
   - Ты же не ставишь своего знака.
   Дрожащая рука, держащая бутылку, затряслась еще сильнее.
   - Знака, Карло? Я все понял? Клейма, то бишь?! Уж лучше бы ты сказал тату... Это же - куклы.
   - Тише... Ты же знаешь: на теле Доктора среди следов от инъекций вряд ли сыщешь хоть мельчайшее место для тату. Он не любит реальности.
   - Он - счастливый.
   Пауза.
   - Он - слабый. Жизнь, Джузеппе, не лучшая мишень для игл.
   - А смерть?
   - А для смерти мы сами мишени.
   - Карло, ты начинаешь пугать меня...
   - Это оттого, что я забыл, зачем пришел в этот мир. Знал до определенного момента и забыл. А это очень больно, забыть о том, для чего ты здесь.
   Гонг. Джузеппе пьет. Папа Карло дергает шнур. Занавес поднимается.
  
   Акт IV
   - Что с тобой? Чем ты огорчен?
   Молчание.
   - Ты грустен... - Непослушный локон вновь взмывает к остальной пряди. - Ну,
   не хочешь говорить - не надо.
   - Дешевое дежурное душевное участие. - Желтые пальчики нервно застучали по ручке кресла. - Три "Д", которых я ненавижу. Может, потому, что они напоминают мне вечные "три точки" Арлекина. Кстати, Тетушка, как ваши дела с поэтом?
   - Он меня любит.
   - С Пьеро?
   - Он меня тоже любит.
   - Но спит со мной...
   Вздох.
   - Он иногда бывает странным...
   - Да уж. - Желтые пальчики начинают отбивать на ручке кресла незатейливый мотивчик. - Эти вопросы, рассуждения. Он - тонкая натура.
   - И Доктор тоже.
   - Вас любит?
   Тишина.
   - Тонкая натура. Это все так похоже на библию, верно? Бедный Арлекин, пожалуй, плакал, слушая рассказ. А сейчас переводит его в хорей или ямб, конечно же, с вами, Тетушка, в главной роли.
   - Я не хочу появляться на сцене в маске.
   - А я бы появился... Вот, кстати, и поэт. Входи, милый....
   Скрип двери. Появляется Арлекин.
   - Это, изволите ли видеть, я... Если не помешал.
   - Помешать может либо дурак, либо личность. - Непослушный локон падает на ресницы. - А мы тут как раз говорили о театрике.
   Пауза.
   - Высоко о высоком...А вас всегда украшал ваш причудливый юмор, Тетушка. - Бубенцы звенят в такт смеху. - А что, собственно говоря, театрик? Он требует новых идей. Вот и все. Довольно уж тревожить бедных китов, поглотивших кого бы то ни было!
   - Это ты о библии?
   - Нет. О твоем первом появлении на сцене под псевдонимом Пиноккио. Когда ты вскрыл собственным носом бедному животному брюхо.
   - А ты - злой... Поэт. У тебя-то самого есть новые идеи. Или, верно, ты уже пишешь об эфире и карнавале масок.
   - Увы... Моя Муза - Тетушка. Но она меня не слышит - она спит.
   - Да, я сплю... и не с вами. Но одна история для вас у меня есть.
   Рассказ Тетушки
   - Я лежала тогда в клинике нашего Доктора. Такой, знаете ли, маленький желтенький домик стиля псевдомодерн. Не буду говорить, по какому поводу... Суть не в этом! И стал за мной ухаживать наш санитар. В первый вечер он подарил мне цветы. А вы же знаете, до какой степени я ненавижу эти разноцветные, пахнущие духами проститутки создания! Я тонко намекнула ему об этом обстоятельстве, однако уже на следующий день он снова пришел с букетом. Тогда я сказала ему все напрямик... И он спросил: "А как вы относитесь к деревьям? Я бы мог дарить вам веточки каштана". "Только сухие" - попросила я. "Конечно, - согласился он". Так наутро в моей комнате появился первый каштановый куст. Потом еще один. И еще. В общем, когда пришло время открыться наконец-то в своей любви, на моем столе стояло шесть каштановых кустов... Он сел передо мной и сказал, что он сам является обитателем этого дома, но сумел испросить себе должность санитара. С одной только целью, чтобы иметь возможность гулять по всей территории парка. Доктор считает его больным фетишизмом. Но это не так!.. Просто он очень любит своих собеседников, которых вытачивает из каштана. Чтобы не огорчать Доктора, оставшийся хлам он и дарил мне... Мы расстались. Ведь он уже собрал всех своих собеседников: Судьбу, Смерть, Счастье, Слезы, Самосозерцание и Любовь... Ему хватало собственного мира.
   Гонг. Папа Карло дергает шнур. Занавес опускается, скрывая задумчиво смотрящую в потолок Мальвину, смотрящего в пол Арлекина и храпящего Буратино, чей нос вырисовывает "восьмерки".
  
   Акт V
   - Все величие этой вселенной заключается в первом крике младенца и последнем хрипе умирающего. - Блестящий стетоскоп ныряет под собственную жилетку. - О-о, тут все одно-о...
   - Рифма? Или вы о допинге? - Удлиненный белый рукав с оборками скользит по волосам. - Меня же интересует вот что: почему Данко, вырвавшего сердце, чтобы осветить дорогу людям, никто не назвал бессердечным? Ведь он стал таковым.
   Пауза.
   - Ты - мечтатель, друг мой. А это признак несовершенства.
   - Но вы тоже не слишком жалуете реальность...
   - Я о другом...
   - И я...
   Тишина.
   - Разве вы не видите, Доктор, логической цепочки: Кай - Данко - Железный Дровосек? Растопить - Вынуть - Остаться без сердца.
   - Нет.
   - Ну, элементарно...
   - Нет.
   Вздох.
   - Не знаю только, куда девать вечность. - Удлиненный белый рукав с оборками
   потер висок. - Не подскажите, случаем?
   - А зачем ее куда-то девать? Она - есть.
   - Ну а если, скажем, закончить цепочку Медным Всадником... Остаться без - Превратиться в Монстра.
   - Не стыкуется. Зачем тогда Железному Дровосеку драться с Медным Всадником?
   Тишина.
   - Чтобы не стать монстром! Как все банально... Господи!
   - Ну, вот вам и вечность... Это я в смысле вечного круга... Пойду. Уколюсь.
   Гонг. Уходящий Доктор дергает шнур. Занавес опускается, скрывая Пьеро, чьи удлиненные белые рукава с оборками продолжают строить в воздухе логический цепочки.
  
   Акт VI
   - О-о, да тут все в сборе! - Блестящий стетоскоп проворно выныривает из-под жилетки. _ Ну-с, други...
   - Но откуда берется льдинка или щепка, вонзающаяся в сердце...
   - Успокойся, милый. - Желтые пальчики вновь скользят по оборкам белого удлиненного рукава. - Прочли бы что-нибудь...
   Молчание.
   - Увы... Я, изволите ли знать, только сейчас понял, что такое творческий поиск своего творчества. А раннее я сжег.
   - Как пылко и глупо. - Непослушный локон, качнувшись, все-таки остается на своем месте. - А мне кое-что нравилось.
   - Други, ну зачем все это? К чему? - Блестящий стетоскоп качается подобно маятнику. - Надо любить жизнь... Чистая мысль, витающая в потоках Вечности, конечно, прекрасна... но существует же, в конце концов, и сей мир. А он - двояк, триедин и многообразен! Зачем, спрашиваю я, строить многогранники отношений и превращать данность в систему символов, когда нужно просто поддерживать чаши весов в равновесии. Ведь горячее и холодное всегда останутся таковыми...
   Тишина.
   - Как все просто, милый...
   - Банально сложно.
   - Доктрина Доктора.
   - А куда вы спрятали любовь?
   Вздох.
   - Биение простоты эквивалентно пульсации сложности...- Блестящий стетоскоп исчезает. - Кто-то идет!
   Скрип двери. Входит Джузеппе.
   - Друзья мои, Папа Карло... он... он... - Дрожащая рука подносит бутылку к губам. - Не могу говорить. Он только что умер.
   - Он выслушал всех... хотя сам все больше молчал.
   - Какое огромное человеческое сердце...
   - Так не похоже на библию, верно...
   - Его любили все, но он не любил никого.
   - Увы... Последняя точка поставлена.
   Пауза. Почти в голос.
   - Но что мы будем теперь играть?..
   Тишина.
   - Друзья мои, а что вы играли столько времени? Кто-нибудь из вас видел хоть один лист рукописи Папы Карло... Подумайте... Мы будем играть, пока найдется хоть одна рука, способная дернуть шнур занавеса.
   Гонг Занавес.
  
   Публика повскакивала с мест, грохнули аплодисменты. Справа и слева как теннисные мячи полетели "Браво!" и "Бис!", однако на поклон никто не вышел - занавес так и остался недвижим. Вызывающе красный, он всем своим видом показывал превосходство над массой людей. Он таил в себе волшебство и страдал немалыми амбициями. Превратившись из публики в толпу, народ направился к выходу, распевая нестройным хором: "У Белого озера - Черный театр.// У черного входа - белый фиакр.// А в нем восседала странная пара:// Черный негр кавалер и белая дама".
   "В разноцветии дороги хочется однообразия", - процитировал я сам себе мудреца Алайя и тоже поспешил к выходу.
  
   Номер четвертый
   Шесть шагов до любви
   Я пробирался сквозь людей, а Сирано - итальянца звали именно так,- спокойно укрывшись за моими плечами, лениво шлепал сзади. Я хотел было загнуть ему что-нибудь колкое, дескать, "Отстань от меня!" и выругаться "Corpo di Bacco!", но тут - о, Madonna! - заметил Амбру. Она была здесь! Все такая же красивая, пьянящая и пленительно-лучистая. Сон наяву в лунную ночь под сенью цветущей сакуры. Я прибавил ходу, совершенно не обращая внимания на висевшего у меня на плечах Сирано. А он тем временем все нудил:
   - Да кого ты там увидел? Да не спеши ты так!
   Я же шел по ногам, толкался, извинялся, представлялся, брал визитки, но все же ни на сантиметр не мог приблизиться к цели. Нырнув в горловину выхода, мы с Сирано получили по паре великолепных локтевых ударов в область печени, одновременно раскланялись в самой вежливой манере и наконец-то выплыли, - пожалуй, даже всплыли во тьме коридора. Здесь, судя по свободе движения, народу было поменьше. Общество растворялось, как золото в царской водке. Тут уж я уцепился за итальянца, словно банный лист за известное место: теряться мне не хотелось, а он явно ориентировался в этих катакомбах получше вашего покорного слуги.
   - Куда она могла направиться? - Я был в отчаянии.
   - Так мы спешим за синьорой? - совершенно спокойно вопросил итальянец.
   - Да.
   - Тогда в клуб.
   Я так и сел. Театр, клуб - что еще ожидает гостей в неведомых далях тоннеля?!
   - А у вас здесь, если можно так выразиться, все продумано, - похвалил я итальянца. - И долго ли нам идти до этого клуба? Или, может, их несколько... Скажем, "Голубая бесконечность" - в трех поворотах, а "Час-пик" - в четырех.
   Сирано был лаконичен:
   - Я не знаю. - И, подумав, добавил: - Вообще название "Час-пик" - дрянь!
   - Понимаю... - пробормотал я. - Времени же нет. Ну, хоть кто-нибудь ведает, где тут что?
   - Я не знаю! - истерично закричал Сирано - я его явно достал. - Вы бы лучше пока "подремали"...
   - Это как?
   - Новенькие обычно "дремлют" в коридорах. Уходят в мир своих грез, всяких подсознательных штучек... Вроде, я лежу на золотом песке в индиговой лагуне и вижу, как по полосе прибоя ко мне приближается самая очаровательная девушка в этой части Галактики. Ее кожа...
   "...Я лежу на золотом песке в индиговой лагуне и вижу, как по полосе прибоя ко мне приближается самая очаровательная девушка в этой части Галактики. Ее кожа, бронзовая от солнца и влажная от воды, манит к нежнейшим прикосновениям. Деталь: следы, оставленные узкой ступней, тотчас целует пена прибоя, унося их с собою в глубины Посейдона. Она - СОВЕРШЕНСТВО. Ветер, устроившись в ее волосах, как в колыбели, детской рукой треплет длинные пряди, то разметывая, то собирая их вокруг прелестного лица. Деталь: заколка с маленьким горящим рубином, будто на волнах качается в ее волосах, отчего огонек временами исчезает и хочется вновь увидеть его, как моряку свет маяка.
   Я жду ее.
   Ее глаза пронзительны, фигура совершенна, будто ваятель - природа - воссоздали ее в самых интимных закоулках своей мастерской. Деталь: бретелька лифа ниспала с левого плеча, приоткрыв едва заметную глазу полоску незагорелой, золотистой кожи. Девушка прекрасна. Она идет ко мне.
   Я жду ее".
   - Да ну тебя, Сирано! - И я исполнил давнее желание выругаться: - Corpo di Bacco! Запудрил мне все "сны" эротикой.
   - Я не лез в твои видения, - замахал руками итальянец.
   - Зато задал тему! - Я осекся. - А ты учился где-нибудь, Сирано?
   - Я окончил монастырь Santa Dominico Madjore в Неаполе, в семнадцатом веке.
   - Ты доминиканец? Монах!
   - А что в этом такого? - Сирано остановился, и я налетел на его плечо, едва не свалив нас обоих на пол. - Разве что-то не так?
   - Да нет. Просто твои поступки, темы для снов - они как-то... вроде бы не согласуются.
   - В тоннеле нет РЕЛИГИИ, - ответил Сирано, - потому что нет времени.
   - Но ведь религия, как бы это правильнее-то выразиться... - Я замер, собираясь с мыслями. - Религия заботится не только о течении времени, в смысле, рождения там или смерти, она заботится о душах, то есть о грешных и благих поступках, влияющих на ее состояние. - Я вытер пот со лба и продолжил, обращаясь больше к самому себе, чем к собеседнику: - По-моему, мысль сформулирована.
   - Отсутствие времени дезавуирует поступки, - самым благочестивым голосом изрек Сирано.
   "Доминиканский монастырь - не приходская школа, - подумал я. - Дезавуирует, надо же! Хотя латынь - ничего странного. Однако с вопросом об учебе я все-таки промахнулся".
   И я решил на время отложить столь сложные вопросы, тем более что, во-первых, я вошел в тоннель, дабы раскрыть его тайны с точки зрения науки, а не религии, а во-вторых, вдали завиднелся свет. Мы приближались к клубу. По крайней мере, логично было так думать.
  
   Сирано первым толкнул арочную дверь, и мы вошли в помещение. Блестки великолепия так и осыпали нас со всех сторон. Это... Да-а!
   Клуб располагался в двух уровнях. На просторном первом разместились столики для посетителей... раз, два, три... - итого, двенадцать, а на втором уровне - небольшая сцена с местом для оркестра; она легко обозревалась снизу. Я почему-то подумал, что выступающим на этой сцене артисткам сподручней было бы надевать брюки или, по крайней мере, макси-юбки, дабы не вводить зрителей внизу в искушение. В углу стоял огромный, достигавший потолка бокал, резервуар которого был заполнен водой. Можно было видеть, как в ее ажурной синеве резвятся японские бойцовские рыбки. Бокал вообще был центром всего. Мало того, что сверху в нем имелся фонтан, так еще снизу, за ножку, его поддерживали атлант и кариатида. Оба, судя по внешнему виду, пьяные вдрызг. Плюс удивительное освещение всего этого великолепия, основу которого составляли три спущенных сверху на цепях люстры. Я подобного, честное слово, не видел во всех моих репортерских скитаниях по миру. Тоннель начинал нравиться мне все больше и больше - натурально, здесь можно было вполне сносно устроиться!
   Я на секунду замер, переварил крабом заползшие за воротник ощущения и лишь после этого огляделся по сторонам. Амбра и этот, парапсихолог Константин, сидели в самом углу, вдали от всех.
   - Сирано, ты веришь в любовь? - обратился я к итальянцу.
   Прежде чем ответить, он проследил за моим взглядом: вправо, влево - и попал с весьма достойной для его сана скоростью. Улыбнулся и произнес:
   - Бог - есть любовь.
   - А женщина - нет любовь.
   - Не дави на меня, а то я ударюсь в религию.
   - Ты и так спрятался за нее. Я же спросил тебя сугубо по-мирски.
   - Тогда верю.
   - Молодец. - При этом я одобрительно похлопал его по плечу.
   В это время на сцене появился оркестр. Полный, низкий и лысый дирижер времени даром терять не стал: требуя от музыкантов внимания, он резко постучал по пюпитру и только после того, как получил свой лоскуток этого самого внимания, замахал палочками; он оперировал двумя, одной ему, видимо, было мало - у каждого свои причуды. В ритм оркестру я направился к столику коллег по экспедиции четырехчетвертным маршем. Сирано следовал за мной в ногу, однако в такт, как это не печально, не попадал.
   - Привет! - салютовал я, дойдя до цели.
   - Bon jiorno, - скромно приветствовал Сирано.
   - Федор?! - Амбра повела бровью и, похоже, притворилась, что искреннее рада видеть меня. - Как приятно тебя здесь встретить!
   - Ах, это вы, мой неудовлетворенный друг... - устало пролепетал Константин.
   - Зато вы, как я погляжу, удовлетворены полностью! - отпарировал я.
   - Мальчики, не ссорьтесь, - проворковала Амбра и, сделав рукой приглашающий жест, обратилась ко мне: - Представь-ка нам лучше своего знакомого.
   - Это... белый индеец из Амазонки, - против воли произнес я и подумал, что-де "его несло куда-то не туда".
   - Ты нашел их! - восхитилась Амбра. - Поздравляю, одним детским комплексом у тебя стало меньше.
   Но тут вмешался сам псевдоиндеец:
   - Вообще-то я итальянец и зовут меня Сирано.
   Кто его просил?!
   - Ах, вот как... - язвительно процедил Константин и сложил ручки на груди, и тепло улыбнулся, и покачал головой, будто главврач сумасшедшего дома. - А как же Амазонка?
   - Так, шутка... Понимаете, Ш-У-Т-К-А!
   - Понимаем! - хором отозвались коллеги по экспедиции.
   Я обвел всех печальным взглядом, остановился на парапсихологе и сказал:
   - Я вызываю вас на дуэль. Мы будем стреляться! - И, обращаясь к Сирано: - Здесь допустимы подобные, гм-м, мероприятия?
   - Без проблем, - развеял мои сомнения итальянец. - Даже есть специальный зал. Правда, СМЕРТЬ тут тоже имеет, - он сделал жест, словно погладил пальцами глобус, - некую двоякую сущность...
   - Не понял. Попрошу перевода, - насторожился Константин.
   - Ну, тех кого, собственно, убили, иногда, в общем-то, вовсе не убили, даже, скажу больше, совсем не убили...
   - Еще раз, - тут уж насторожился я.
   - Допустим, кого-либо убили, и он - фьи-и-ть! - и исчез. Как облачко. Fu... e non e! Был, и нет его, по-русски говоря! - Сирано вновь погладил пальцами невидимый глобус. - А потом, раз - и снова среди нас!.. Извините за рифму.
   - То есть стреляться не имеет смысла? - напрямую спросил я.
   - Почему, имеет. Некоторые не возвращаются: испарились, и все тут! Другие же, кому посчастливилось возвратиться, иногда стреляются помногу раз. Это стало даже своеобразной традицией. Я же говорю: зал специальный есть.
   - Шансы удваиваются. - Жестокосердная Амбра даже не пыталась нас отговорить и лепетала куда-то в воздух, рассматривая, удачен ли маникюр на безымянном пальце. - Во-первых, в тебя могут элементарно не попасть, а во-вторых, даже если попали, ты можешь прозаически не умереть. Тридцать три и три в периоде за то, что ты будешь мертв.
   Мы с Константином ответили единым вздохом и выпили по рюмке. Разговор требовал подобного возлияния. Сирано пить не разрешили - нам нужен был трезвый секундант.
  
   И вот вместо того, чтобы отдаться страсти вальса со всей компанией, заполнивший клуб в этот безвременный час, мы вчетвером, продираясь сквозь пары, направились к выходу. На данный момент нам требовалось одно: пистолеты. Сирано оказался докой и по этой части. У двери он дернул дремавшего швейцара за ворот ливреи и, не мудрствуя лукаво, попросил пистолеты. Тот, поковырявшись, я так полагаю больше для важности, за стойкой, достал парочку и протянул их Сирано с таким видом, будто возвращал седло пьяному ковбою. Итальянец дружески потрепал швейцара за седой бакенбард. Тот ответил: "Скромнее будь!", рассмеялся и открыл перед нами двери.
   Вел нас опять-таки Сирано. Я приготовился улететь в грезы, но они, увы, ни явно, ни тайно не желали одурманить мой разум благовониями астральных высот. Тогда, дабы хоть как-то скоротать путь, я оформил свой первый важный научный вывод относительно тоннеля. Заключался он в следующем: новичок, пройдя три раза по коридорам, переходит на более высокий уровень, поскольку перестает грезить во время этих путешествий. Ему разрешено смотреть и запоминать, а это дорогого стоит, ведь, как точно заметил древний мудрец Алайя: "Не зевай в дороге, ибо шанс того, что ты возвратишься назад, весьма невелик".
   - Пришли! - объявил Сирано.
   Я толкнул узкую, не более полуметра шириной, дверь. Казалось бы, что за такой дверью и зальчик должен быть примерно пропорциональных размеров, вроде два на два, чтоб уж стреляться, так стреляться, а не голову морочить. Но не тут-то было! Протиснувшись по очереди внутрь, мы очутились на поле, размером... С Куликовское или Бородинское - не знаю, какое больше. Вот тут-то, кроме доки Сирано, обомлели все, потому что от людей, стремившихся как можно быстрее покончить без лишних хлопот земные дела, глаза разбегались. По правую руку в лощинке бились на мечах два викинга. Мушкетеры и прочие носители шпаг облюбовали холм, так и прыгали по нему, как кузнечики. В центре проводились турниры - правда, сейчас, кроме одной плачущей красотки, - видимо, пожизненной дамы сердца, - на площадке никого не было.
   На опушке стрелялись сразу три пары. У двух из них оружие было примерно сходным по эпохам, у одной - нет, причем разительно. Последняя вызывала у народа самый живейший интерес, поскольку противники метили друг в друга, соответственно, из кремниевого мушкета и смит-энд-вессона тридцать восьмого калибра. Все шесть стреляющихся стояли примерно на одной линии и располагались так близко, что обладатель тридцать восьмого калибра мог запросто убить кого угодно, а то и одним выстрелом отправить к праотцам сразу двух-трех претендентов. Причем его прямой визави мог при этом не получить ни царапинки... а мог и получить. Тут уж воля случая.
   - Уютное местечко, - заметил Константин.
   - На все сто... - севшим голосом поддержал я.
   Амбра промолчала, а Сирано благочестиво произнес:
   - Все в руце Божьей.
   - Угу...
   - Да-а...
   - Аминь!
   Мы с Константином так и уставились на Амбру: вот уж от кого не ожидали "аминь", так это от нее. И я снова вспомнил древнего мудреца Алайя: "Порок и добродетель могут находиться на одной обочине".
   - А если, - компонуя мелькнувшую мысль, начал я, - пойти туда. - И рукой наобум махнул вдаль. - Туда! Скажем - во-о-н! - в лес. Там не видно ни забора, ни частокола, ни прочей ерунды, мешающей честному человеку идти туда, куда глаза глядят. Быть может, так возможно выйти за пределы тоннеля?
   - Что через лес, что через поле - границ нет, - проконсультировал Сирано. - Но это для самоубийц. Человек идет, а потом... - и он вновь обвел пальцами глобус.
   Похоже, что это был его любимый жест. Метафизическое отношение к смерти.
   - Как разумно и компактно, - подвел черту Константин. - Ну что ж, пойдемте!
   Однако никто не тронулся с места. Константин с презрением, исподлобья, посмотрел мне в глаза, но это затронуло мою душу не больше, чем комариная нога боксерскую грушу. Извините за рифму, как говорит Сирано.
   Я выбирал место. "Найти свое место в жизни" и "умереть на этом самом месте" - два пункта, имеющие для меня принципиальное значение. Главное, чтобы они не совпадали.
   - Полагаю, вы не против, - я перешел на "вы", - если мы направимся вон на ту полянку, что располагается между стреляющимися на кольтах и рубящимися на топорах.
   - Хорошо, - согласился Константин.
   - Va bene, - кивнул секундант.
   И мы тронулись в путь. В другое время я, возможно, с удовольствием полюбовался бы открывающимися по пути ландшафтами, до того они были естественны и красивы, но сейчас мне было не до них. От тяжелых мыслей волей-неволей отвлекали только попадавшиеся навстречу люди.
   Первым перед нами появился сутулый джентльмен с монголоидными чертами лица, державший в левой руке еще курившийся пистолет. Он приветствовал нас прикосновением двух пальцев к фетру высокого котелка - на обнажившейся манжете я увидел мелом написанную цифру карточного долга. Он тоже обратил на это внимание, ажурным платком протер манжету и ссыпал на землю белый кальций исчезнувшего золота. Долг был уплачен. Почти следом за ним нетвердой походкой шествовал какой-то пройдоха с сигарой в зубах. Он улыбнулся и даже хотел что-то сказать, для чего раскрыл ковшеобразный рот с выступающей нижней челюстью, но сигара потухла, и он принялся раскуривать ее с такой силой, что его лицо исказилось до неузнаваемости.
   Когда мы почти дошли до цели, дорогу нам перебежал желтый от загара и синий от татуировок абориген, с неизвестно каких островов. Не знаю, кто и какой знак увидел в этом, - все-таки не примета о зайце, перебегающем дорогу! - но Константин наклонился к Амбре и что-то шепнул ей на ушко. Я почувствовал укол ревности. Он понял это, вздохнул, причмокнул губами, после чего все-таки отстал от девушки.
  
   Легкий ветерок трепал листья деревьев и взъерошивал шевелюру нашего секунданта, когда он равномерными шагами начал отсчитывать их требуемое количество. Мы решили стреляться с двадцати шагов. Воткнув в землю три вехи - центр и барьеры - Сирано подозвал нас к себе. Я приблизился первым, следом Константин. Бросили жребий. Разрядить свой пистолет первым досталось Константину. Я не произнес ни слова, только подумал, что "в его молчании чувствовалась сила духа". Хотя колени предательски подрагивали.
   - Вот, синьоры, ваши пистолеты, - сказал Сирано и добавил: - Не беспокойтесь - все проверено. Если вы не доверяете мне, можете пальнуть по разу в воздух... - Он понизил голос. - Но это не принято!
   - Монах-секундант, - вслух произнес я давно терзавшую меня мысль.
   - Зато не надо звать священника, - утешил Константин. - Как все разумно и компактно.
   - Вы повторяетесь, - напомнил я.
   - А вы хамите...
   Сирано выслушал еще пару словесных выпадов, после чего объявил:
   - Поцапались? Тогда попрошу к барьерам, если только кто-либо не хочет принести другому публичные, - он указал одной рукой на себя, другой - на девушку, - извинения!
   - Увольте! - отрезал я.
   - И не подумаю! - проворчал Константин.
   - Тогда к делу, синьоры...
   И мы разошлись к барьерам. Я смотрел вдаль, пытаясь хоть чуточку расслабиться. Очень уж быстро для двадцати восьми лет пролетела ЖИЗНЬ. Сейчас девять граммов неистового в своем абсурде свинца вопьется в мое тело, и ВСЕ. Поминай, как говориться, как звали! А люблю ли я ее... Я посмотрел на Амбру - в ее сиреневых глазах все так же отражался весь мир,- я не был уверен до конца. Я вообще всю жизнь ни в чем не был уверен до конца!
   Пистолет Константина по дуге медленно заскользил вверх.
   Выстрел.
   Вся вселенная пронеслась перед моими глазами. Своего прошлого, расчлененного сознанием на картинки и образы я, вопреки ожиданиям, не увидел. По той простой причине, что остался жив: пуля шмелем унеслась в свой свинцовый рай. Перед своим богом по имени Плюмбум она предстала не замаранная кровью.
   Настал мой черед.
   - Я не буду стрелять, - не своим голосом произнес я.
   - Мне милости не надо! Стреляй! - отрезал Константин.
   - Не могу...
   - Не будь слабаком!
   Я взглянул на Сирано. Он отвел глаза, но было понятно, что мне надо стрелять, иначе дуэль самым пошлым образом обернется против меня, и я буду выглядеть не более чем недостойная внимания нематода.
   Я поднял пистолет, задержал дыхание и выстрелил...
   Раздался тихий свист, точно такой же, как его воспроизводил Сирано, и Константин растаял в облаке дымки. Был человек - и нету. Повисла тишина, которую неожиданно разорвал голос откуда-то сверху:
   - Браво, молодой человек!
   На вершине холма стоял тот самый проигравшийся джентльмен в белых перчатках, который попался нам навстречу по дороге сюда. Собрав наше внимание, как рассыпавшиеся бусы, он ехидно ухмыльнулся, повторил еще раз "Браво!", прикоснулся двумя пальцами к фетру котелка и скрылся по другую сторону холма.
   Этот, в общем-то, незначительный факт добил меня окончательно: я впал в прострацию, и только мои дрожащие руки раз за разом повторяли попытки избавиться от жгущего их пистолета. Наконец мне это удалось - пистолет, зловеще прошуршав по высокой траве, упал на землю. Я оставался недвижим. Я был в полуобморочном состоянии.
   Сирано перекрестился, после чего с самым благочестивым видом принялся собирать оружие. Эмоции он игнорировал, как надоедливых мух. Нервы были не в его природе... Покончив с выполнением секундантских обязанностей, он взял меня под локоток и подвел к Амбре. Я слушался его, как больной сиделку, как ученик мастера, как приливы Луну. Я был ягненком у ног Христа.
   - А ты сильный, - сказала Амбра.
   Слова ЖЕНЩИНЫ всегда возвращают к жизни.
   - Нет, я говорю не так. Я могу сказать только, что не надо мою мягкость принимать за слабость. Но то, что я - сильный, я не скажу никогда.
   - В тебе столько комплексов...
   - Поэтому я такой, какой есть.
   - Комплекс - это не ругательство.
   - Я знаю.
   - Я люблю тебя.
   - Я...
  
   Сирано, конечно же, черт бы его побрал, тотчас разбил нашу идиллию. Он выступил вперед и объявил беспрекословным тоном моего редактора:
   - Пойдемте! В этом месте лучше не задерживаться.
   - Отчего же? - с любопытством осведомилась Амбра.
   - Ну, не принято... - туманно начал итальянец и закончил в том же роде: - Ну, место оно такое... вот... У него своя, как бы это определить...
   - Энергетика, - подсказал я.
   - Можно определить и так.
   - А тот джентльмен в котелке, по-моему, никуда не спешил, - заметила Амбра.
   - Определенно, - поддакнул я, хотя сам просто-таки сгорал от желания поскорее убраться отсюда подальше. - Кстати, кто он?
   - Эрлик-хан, - сообщил Сирано. - Но с ним лучше не иметь дела. Он - темный человек.
   - Дьявол, что ли? - воскликнула Амбра.
   - Здесь нет ни Бога, ни дьявола, - пояснил Сирано. - Но люди везде люди: есть темные - есть светлые, есть теплые - есть холодные... Всего не перечислишь.
   - Как-то ты резко перескочил на язык физиков. К чему бы это?
   - Просто надоели извечные антонимы: добрый - злой, хороший - плохой.
   - Раз надоели, тогда пошли! - подытожил я.
   И мы околотками, стараясь как можно дальше обходить очередных дуэлянтов, двинулись в путь. Шли и молчали.
   Что ни говори, а здесь было красиво. Зеленый ковер на вершинах холмов к их подножию разрастался и густел более высокой травой, которая в низинах достигала уровня пояса. Все это сине-зеленое море играло со светом, как с закадычным другом, и с ветром, как с опытным любовником. Один дарил ей тепло, другой - ласку. И оба они были всегда с ним. Подобные мысли занимали мой ум, пока мы с Амброй в обнимку брели за Сирано.
   Знакомая узкая дверь заставила нас выстроиться друг за дружкой, и только тогда, когда это условие было выполнено, мы наконец-то смогли покинуть столь неуютное место. Дверка-то, подумалось мне, тоже была продуманной конструкции, ибо если входят двое, а выходит один, зачем же делать ее шире. Как все разумно и компактно, как сказал бы Константин. В коридоре я окончательно расстался с терзавшими мой дух сомнениями относительно совершенного деяния. В конце концов я не вонзал нож в спину и не стрелял из-за угла - все было сделано честь по чести, по-мужски. Но все равно хотелось напиться!
   Я предложил возвратиться в клуб, с чем все единогласно согласились. Видимо, их мучили те же сомнения, по крайней мере, Амбру. Все же мы с ней были новичками, в отличие от Сирано. К тому же нам с ней надо было поговорить без чувства вины друг перед другом. Немного алкоголя при этом, думаю, не повредит.
   Пока мы шли по коридору, я отметил для себя еще одно интересное обстоятельство, которое следовало занести в научный блокнот для заметок. Все, так сказать, народонаселение тоннеля всячески избегало коридоров и пользовалось ими только по мере необходимости. В них всегда было пустынно и тихо. Загадки...
   Вежливый швейцар получил назад свое оружие. Приветливо кивнув, он задержал на мне свой взгляд дольше, чем следовало по правилам приличия. При этом в его лукавых глазах сверкнула искорка уважения. Я растерялся, а великан неожиданно хлопнул в ладоши, затем щелкнул пальцами и дополнил всю интермедию ударом ладони по колокольчику на стойке. На мгновение в клубе воцарилась тишина, которую в следующий миг разметало в клочья громогласное оркестровое туше. Я почувствовал себя не в своем бидончике, поскольку взоры всех сидящих и танцующих обратилось ко мне.
   Далее на площадке для оркестра появилась дородная прима. Скрипка взяла соло, и дама, колыхаясь в корсете, как мидия в створках раковины, пропела могучим сопрано: "Он победитель, он герой,// Наш Федор Михалыч дорогой!". Невесть откуда выскочившие цыгане, сунули мне к лицу поднос с гигантским бокалом хрустальной, сорокоградусной. Задрожали струны гитары, и все они, дыхнув луком и перегаром, запели "Пей до дна!".
   Пришлось пить. Амбра светилась от счастья, а у Сирано был вид отшельника, попавшего на карнавал в Рио. Я ухнул сорокоградусную и, прорываясь сквозь окруживших меня цыган, рванул за Сирано, сожалея лишь о том, что итальянец маловат ростом и у меня нет возможности спрятаться за его спиной.
   - Здесь всех стрелявшихся встречают подобным образом? - догнав, поинтересовался я.
   - Нет. По-видимому, кто-то заказал это представление.
   - Я даже знаю кто... - процедил я.
   За угловым столиком, в полумраке, сидел джентльмен в белых перчатках. Котелок покоился на втором стуле, ограничивая его окружение одиночеством. Приветствуя меня, он выразительным жестом приподнял бокал и кивнул. Кажется, у меня появилась темная сторона.
  
   Амбра присоединилась к нам спустя пять минут. Она сияла от куража, что делало ее еще привлекательней. Хотя куда уж там еще. Я сделал заказ и осведомился, можно ли приглушить свет в зале. Летевшие с разных сторон дротики чужих взглядов порядком давили мне на нервную систему.
   Официант - молодой, бритый наголо субъект с пиратской рожей, - выражая терпимость к прихотям клиентов, с достоинством склонил голову набок.
   - Да, - фальцетом прощебетал он.
   Подобный голосок, надо сказать, нисколько не шел к его убитому парикмахером природному образу. Впрочем, мне не было до этого никакого дела. Я повернулся к Амбре.
   - Как тебе здесь нравиться?
   - Великолепно!
   - Я рад...
   - А я рада, что ты рад.
   - Вина?
   - Конечно!
   Рубиново-бронзовая жидкость наполнила бокалы; в них заиграли блики, гипнотизируя меня своим магнетическим хаосом. На миг мне показалось, что атлант с кариатидой повели носом, перемигнулись и готовы были притащить к нашему столику свою громадную тару. Сорокоградусная встреча на входе давала о себе знать.
   - Потанцуем, - предложил я, после того как мы выпили.
   - Пожалуй.
   - Да, идите, - благословил нас Сирано.
   И мы закружились в аргентинском танго. "Он умел танцевать, и за это его любили женщины", - подумал я. Но и Амбре надо отдать должное: танцевала она, как истинная аргентинка. Мы были отличной парой, честное слово!
   "В кафе седого дона Карро,// Лишь зазвучит его гитара,// Танцуют все танго..."
   Тонкая нить, соткавшая наши тела, вибрировала прекрасным тремоло от каждого движения. Одно только раздражало меня: Амбра без умолку болтала весь танец. Конечно, ее можно понять: она жила и зарабатывала беседами. Мое же СЛОВО всегда блестело на кончике пера и, дабы обозначить его алмазные грани, мне было вовсе не обязательно произносить его вслух.
   - Ты должен сказать мне "да", - замерев с последним звуком, прошептала Амбра.
   - Нет.
   - Почему?
   - Я боюсь зависимости. Это же, как крючок с леской, мало того, что больно, когда тянут, так еще и норовят вытащить из родной стихии.
   - Дурашка, - ласково промолвила она.
   - Пойдем-ка лучше присядем... - пригласил я.
   Когда мы возвратились к столику, Сирано за ним уже не было. Я повертелся по сторонам в поисках, но его след простыл, затемпературил и слег в могилу; на земле его не было видно. Он, конечно же, поступил тактично, этот добрый монах со странными взглядами и носом тезки де Бержерака. Однако привык я к нему, как привыкают ко всему хорошему, например, к коньяку в кофе. Итальянец оттенял мне жизнь и насыщал ее едва уловимым ароматом. "Потерять в дороге друга - потерять уверенность", - вспомнилась мне мысль древнего мудреца Алайя. Оставалось только надеяться на будущую встречу.
   Теперь я всецело принадлежал Амбре. Иногда чертовски приятно принадлежать женщине. Я наслаждался ее обществом. Неспешная беседа, полумрак, хорошее вино, двое за столиком - что еще, скажите мне, нужно для того, чтобы чувствовать себя счастливым. Мы выпили еще. И еще. В итоге, не рассчитав силы, под влиянием цыганской сорокоградусной (дарю название!) я не нашел лучшего варианта, как уснуть, покончив со всем разом фразой: "Кажется, я того..."
   И, понятное дело, приснился мне сон.
  
   Я сижу, свесив ножки, на мосту Александра III, что в Париже, и смотрю в Сену. Рядом со мной пристроился Альберт. Он что-то доказывает, суетится, но я не слышу его до того момента, пока он не произносит слово "ВРЕМЯ". Вообще-то для него это странно: лишь спустя полчаса хлопотливых утверждений впервые произнести это слово. Миг, и я включаюсь.
   Альберт. ...время. Должен вам сказать, молодой человек, - позвольте вас так именовать! - что вы топчетесь на одном месте. Отсутствие времени не означает отсутствия мыслей.
   Я. Гениально!
   Альберт. Что?
   Я. Ваша последняя фраза, я говорю, гениальна. Я бы даже добавил, что присутствие времени тоже не оправдывает отсутствия мыслей... Надо будет перевести на латынь и сделать татуировку на груди... под вашим портретом.
   Альберт. Я вас умоляю, молодой человек!
   Я. Хорошо, оставим, я попросту немного пьян... А вы знаете, мы стрелялись. Играли в СЛУЧАЙНОСТЬ.
   Альберт. - Только ни слова о случайности. Я достаточно наговорился о ней с Нильсом Бором.
   Я. Как же, припоминаю: "Я никогда не поверю, чтобы Бог играл в кости при сотворении мира".
   Альберт. Приятно, черт возьми, когда тебя цитируют.
   Я. Мне тоже.
   Альберт. К сожалению, ничего вашего не читал.
   Я. У вас еще будет вре... гм, нет, возможность.
   Альберт. Надеюсь. Вы по-своему забавный молодой человек, хотя мы с вами существуем в разных жизненных широтах: вы - фантазер, я - прагматик.
   Я. Возвращаю комплимент с обозначением степени "весьма" и прочих приятных слов.
   Альберт. Позвольте вас просветить в том вопросе, что вы как раз таки в силу вашего дарования попали в тоннель далеко не случайно... Нет, не льстите себе, здесь как фотонов в кубе света полным-полно мастеров пера и слова. Только все они по выходе использовали материал, скажем так, в своих целях. Когда вы возвратитесь в мир, вы легко опознаете книги людей, побывавших в тоннеле.
   Я. Я избран? Так я и знал, что все это не из-за моей внутренней красоты! То-то Нестор Доброделов все юлил: идите, смотрите сами...
   Альберт. Нестор никогда ничто не делает случайно. Он не играет в кости.
   Альберт встал, плюнул в бегущие волны Сены и убрался восвояси. Старый прагматик, что с него возьмешь...
  
   Разбудил меня собственный нос, который почему-то начал елозить по столику. Ощущение, естественно, не из самых приятных. Кое-как продрав очи, я осознал суть происходящего: меня тормошили изо всех сил - меня будила женщина.
   - Вставай! - ворчала Амбра, и в ее голосе не чувствовалось ни любви, ни согласия.
   - Сию минуту, - отозвался я, осекся и подумал о том, сколько же в нашем лексиконе слов, связанных со временем. - Ты знаешь, милая, в данный момент я ощущаю себя Иванушкой, которого злые враги опоили мертвой водой.
   - Смею уверить, что и выглядишь ты не лучше!
   Я потряс головой в надежде возвратить ясность сознания. Страсть, как не люблю затуманенное сознание: чувство ниже уровня собственного достоинства.
   - Но не все же уж так уж плохо же, я думаю?!
   - Все.
   - Слово промолвит - рублем одарит! - процитировал я неизвестно кого и опрокинул фужерчик минералки. - Так-то лучше.
   Амбра вознесла глаза ввысь, что придало ее профилю романтическую утонченность. Она была красива и пьяна: в паутине ресниц таял эфир порока, а по коралловым губам струились флюиды эротики. Я был без ума от нее. Она это ощущала и играла со мной, как солнечный зайчик с котенком. Я был бы счастлив, если бы не одно "но": обилие людей вокруг постепенно начинало тяготить меня. Я и по жизни не особо люблю большие сообщества, а тут свет, цвет, музыка, множество глаз и тел! Вся эта фантасмагория в реалии наждачной бумагой стала скрести мне нервы.
   - Может, пройдемся... куда-нибудь, - предложил я. - Честно говоря, я совершенно не знаю, куда здесь прогуливаются пары, но хотелось бы верить, что не на... гм, стрельбище. Как ты на это смотришь?
   - Положительно. Я даже знаю, куда мы пойдем: мы пойдем - по привычке хочется сказать "поедем" - к морю.
   Я уже ничему не удивлялся, а Амбра продолжала:
   - Искупаемся. Ты примешь нормальный вид, а там видно будет. Согласен?
   И она посмотрела мне в глаза, отчего моя душа смутилась и спряталась в сердце, которое, в свою очередь, тоже смутилось и потоками пульсов дало об этом знать всему телу. Я прокашлялся и не своим голосом выдал:
   - Да. Древний мудрец Алайя говорил, что нет лучшей дороги, чем дорога, ведущая к морю. Только есть один маленький вопрос: а у этого моря тоже есть, как бы это выразиться, кромка или грань самоубийц? Знаешь, не хотелось бы нырнуть в этой жизни, а вынырнуть в иной.
   - Мне сказали, что нет. Море бесконечно.
   - Вот это да! Я всегда мечтал о бесконечном индиговом море.
   - Мысли вслух...
   - Угу.
   - Но для человека, такого маленького и несовершенного, любое море бесконечно.
   - Я не о том. Понимаешь, одно знание об этом не дает ничего, а вот ОЩУЩЕНИЕ того, что перед тобой расстилается бесконечное море, стоит всех богатств этого мира.
   - Тебя иногда трудно понять, фантазер...
   - Мне иногда очень трудно что-либо кому-либо объяснить.
   Мы покидали клуб как раз в тот момент, когда оркестр, ведомый примой, вереницей удалялся на перекур. Пары разомкнулись, и общество заструилось между столиков, направляясь к своим местам. Почувствовав, что стройные ноты теперь не будут приглушать нестройную человеческую речь, все заголосили, и гул этот начал нарастать, подобно снежной лавине. Дом Облонских гудел, потому что все в нем смешалось. И только за крайним столиком все так же в одиночестве, горделиво, с насмешкой на губах восседал Эрлик-хан. Он курил и гасил сигары в недопитых бокалах.
   Швейцар нечленораздельно буркнул "Прихдеще!" и кивнул нам на прощанье. Я ответил: "Несомненно!" Амбра улыбнулась. Швейцар покраснел, отчего на его щеке явственно выступил разбойничьего вида шрам.
   - Леди вернется? - осведомился он.
   - Да, Папаша Стратос.
   Меня Папаша более не обеспокоил своим вниманием. Собственно, не очень-то оно мне и упало. Это был тот еще тип, скажу я вам: ему бы вместо ливреи холщовую рубаху, да повязку на глаз - и ни дать, ни взять Черная борода в свои лучшие дни.
   - Откуда ты знаешь этого контрабандиста? - спросил я у Амбры, когда мы наконец-то покинули клуб.
   - Константин познакомил. Он ведь был здесь уже во второй раз. - Она потрепала меня по волосам. - А ты догадлив, репортер. По шраму определил, да?
   - Закрытая информация. Профессиональные интересы.
   - А если честно?
   - ИНТУИЦИЯ.
   - Ты загадочный!
   Я расцвел и подумал, что "ее комплимент, чего уж тут скрывать, был ему приятен". А Амбра, сплетая и расплетая наши пальцы в макраме, пританцовывая шла рядом и что-то говорила, и целовала, и останавливала, чтобы прижаться поближе.
   Мы шли к морю.
  
   Это было больше, чем чудо, и выше, чем счастье, - одиночество двоих на песчаной косе. Мы купались, летали без снов, резвились с дельфинами, грезили наяву, вручали себя нежному солнцу и дарили друг другу обнаженные тела. Мы жаждали друг друга, и присутствие воды только усиливало эту жажду.
   Мы наслаждались покоем и единением. Засыпали под колыбельную ночного бриза и просыпались под горн рокочущего прилива. Луна шептала нам о любви, а Солнце пело о вечности...
   Однако СЧАСТЬЕ кратковременно даже в безвременье.
   Багряное солнце раскрашивало дымку тумана в цвет молока фламинго, когда на горизонте появилась красавица яхта. В ее надутых парусах накачивал мышцы ветер, и она скользила по водной глади, горделиво вспенивая ленивую волну. Феникс, украшавший ее паруса, рвался вперед, всегда готовый разбиться о берег, превратиться в прах и вновь воскреснуть из мертвых. Мне появление яхты показалось недобрым знаком; даже солнце окрасилось для меня в пурпурные тона.
   Ожидания оправдались: когда яхта приблизилась на более или менее различимое расстояние, я увидел, кто стоит на ее мостике... Это был Константин со своим вечным французским поцелуем на губах. Рифма Сирано "раз - и снова среди нас" оказалась пророческой.
   Амбра приподнялась, стряхнула со стройных ног песок и направилась к воде. Через мгновение она уже плыла по направлению к яхте. Константин, как был, в одежде, нырнул к ней навстречу. Я сидел коричневым папуасским идолом на желтом песке и думал о польском ученом, который влюбил в себя всех женщин белых индейцев и вот так же покинул их, ради мирового имени и фото в научном журнале. И еще мне подумалось о том, что, когда нас покидают, пол не имеет значения.
   - Привет и пока! - прокричал Константин с кормы разворачивающегося "Феникса", и птица на парусе пару раз мягко взмахнула крылами, готовясь к полету.
   - Плыви... Грэй! Я оценил декорации! Только не хватает алых парусов...
   Я умел проигрывать, чего не отнять, того не отнять. Но и Константин держал порох сухим:
   - А зачем?! Ведь я же говорил тебе об удовлетворенной неудовлетворенности. Совершенство скучно и пошло - вдвойне, если оно не твое. Это же как ЛЮБОВЬ! Ты понял мою мысль?
   - Ни черта!
   - Прощай!
   - Помни, что море бесконечно!.. - прокричал я.
   - ...Как любовь! - эхом откликнулись прибрежные пальмы.
   Я развернулся и пошел прочь от женщины, любви и безбрежного моря. Дельфины что-то стрекотали мне вслед, но безразличие мутным раствором наркомана уже туманило мою голову. Я катился в депрессию, как катиться шарик по колесу рулетки: кружение с центробежным и неизбежным полетом вниз, хаотичные прыжки в бесполезной попытке возвратиться на круги своя и падение на "зеро". Ставка проиграна - господа пускают себе пулю в лоб.
   Мой взгляд замер на брошенном в песок платье Амбры, поверх которого лежала ее сумочка. Все это не имело уже никакого значения, тем не менее я нагнулся и извлек из бокового кармашка дневник. Писать, так уж до конца...
   "Смотрящие в бесконечность, подобны людям с биноклями, которые видят одним им открывающиеся дали и не замечают того, что творится у них под носом; для них это слишком мелко и обыденно. Федор с Константином именно такие. Взаимное альтер эго. Лукавишь, Амбра: тебе бы к образу Константина присоединить душу Федора, и ты была бы счастлива. Профессор Фролов, старый вы совратитель первокурсниц, какого черта я поверила вашим доводам и изучила эту психологию!.. Лукавишь, Амбра, просто ты запуталась!"
   Я бросил дневник в песок, потом подумал и поднял с намерением зашвырнуть его в море.
   - Никогда не бросайтесь чужими мыслями, Федор Михайлович, - произнес голос сзади.
   Я обернулся. Передо мной, все такой же изысканный и слегка нагловатый, в черном цилиндре и белых перчатках, стоял Эрлик-хан. Присев на песок, я недовольно буркнул:
   - Двоякая фразочка... В каком же смысле, простите, вас понимать?
   Он устроился рядышком и протянул мне початую бутылку "Бордо".
   - В двойном и понимать. Ныне, заметьте, такое время: подтекстов и двусмысленностей. Постмодернизм. Однажды люди уже поплатились за это...
   - Вы говорите загадками.
   - Вавилоняне, - уточнил Эрлик-хан. - Они говорили, что строят башню до неба, подспудно думая о том, что доберутся до Бога.
   Я нервно рассмеялся.
   - И за это Бог их наказал, наградив разноязычием, дабы двусмысленностей стало еще больше. По-вашему, так?!
   - Забавно. "Наказал, наградив..." - действительно есть награды, лучше которых прямая экзекуция... Но, в целом, вы правы. Скажу больше, вы мне интересны.
   - Я - гетеросексуал. - Меня одолевало бешенство - то самое, когда хочется срывать злость с языка на всех окружающих, - хамить и чувствовать себя сволочью.
   - Как вы быстро включились в эту игру двусмысленностей. - Эрлик-хан, казалось, не обращал на мое состояние никакого внимания. - Браво! Но я имел в виду, как вы понимаете, вас как личность. Вы же не станете спорить, что человек как личность стоит гораздо больше, чем человек как тело?!
   - В данный момент я все-таки склонен к тому, что тело проститутки или рикши стоит гораздо больше их личных качеств.
   - Опять двусмысленность... Но я вас не виню, депрессия и все такое. Хотя, уважаемый Федор Михайлович, скажу вам, что депрессия - великолепная штука: она бередит нервы не хуже всех этих глупых взрывоподобных чувств, вроде любви и ненависти. И я докажу это вам! Идемте!
   И мы пошли вдоль полосы прибоя.
  
   Номер пятый
   Пять шагов до смерти
   - Кстати, возвращаясь к нашим перипетиям насчет тел и личностей, - продолжил рассуждения Эрлик-хан. - Заменим двоякое "стоит" на определение "значимость". И сравним. Вы согласны с тем, что для познания тела хватит нескольких минут, а для познания личности иногда не достаточно жизни?
   - Но времени-то нет - знаете ли, нету его! А тогда какая, собственно, разница в том, что именно вы познаете и чью значимость определяете!
   - Но есть ЖИЗНЬ!
   Я смутился. В конце концов бряцать перед чужим человеком своим раздражением - дурной тон, и это совершенно мне не свойственно.
   - Простите, - буркнул я. - Просто я немного не в себе.
   - Ну, что вы... - улыбнулся Эрлик-хан. - Пустое! Вот выпейте-ка лучше еще. - И он вновь протянул мне бутылку. - Пейте смелее.
   - Я предпочитаю не заливать депрессию алкоголем, - заметил я, но после секундной паузы, все-таки сделал глоток. - Это бесполезное занятие.
   - И совершенно напрасно вы так считаете. А потом почему "заливать" или "топить"? Почему бы ни утолить ее, как жажду? Депрессия - прожорливое существо, бросьте ей подачку, как собаке кость, и все!
   - А вы образны...
   - Ну, так нашу ИГРУ никто не отменял. Кость ведь также обозначает азарт.
   - Но азарт ведь тоже, скажем так, ненасытное чувство.
   - Вы правы, Федор Михайлович, правы... Кто же будет с этим спорить?!
   - Ага, выбить клин клином?
   - Я бы сказал замкнуть КРУГ. Если вернуться к образам, то представьте себе это в виде укусивших за хвосты друг дружку драконов или змеев, как трактовали подобный круг алхимики Европы или монахи Востока.
   - Словоблудие и образность все это!
   - Как знать...
   Мы продолжили путь в молчании. Не знаю почему, но его словесный поток, заставил меня задуматься. В принципе, все эти пути спасения от душевных мук - отвлечься, сублимировать или, может, кота там завести и всякое-такое прочее - известны человечеству со времен Адама и Евы. Интересно, а каким образом спасались первые люди, после того как их изгнали из рая... Видимо, плодились и размножались. Но этот вариант для меня сейчас не подходил.
   - Человеку присущи множество страстей, - словно прочитав мои мысли, неожиданно произнес Эрлик-хан.
   - Прописные истины, - огрызнулся я.
   - Для кое-кого даже школьная пропись не более чем набор пустых символов.
   Эрлик-хан, как я понял, не мог ни с чем согласиться, не дополнив чужое высказывание собственной трактовкой. Таким образом, получалось ни вашим, ни нашим. Вроде того, что вы-то, конечно же, всецело правы, но я вижу вещи вот под таким острым углом зрения, а ваш угол, я извиняюсь, туп! Такой ученый-геометр: круг жизни, угол зрения... Надо будет непременно надиктовать на диктофон, что Амбра видела в отношениях химию, Сирано физику, а мой новый знакомый - геометрию.
   И я решил согласиться на его предложение. Он мне тоже был интересен. А потом киснуть на берегу бесконечного моря в депрессивном одиночестве, по крайней мере, глупо. Романтика и депрессия в одном флаконе - это мистика голубых сфер, от которой уже недалеко до паранойи. От мистики спасает вера, от паранойи - врачи. Ни то, ни другое мне сейчас тоже не подходило.
   - Ведите меня! - нагло бросил я Эрлик-хану и иронично добавил: - Я так понимаю, что знакомиться уже не имеет смысла?
   - Да, Федор Михайлович.
   - Согласен, Эрлик-хан. За встречу!
   Я допил последний глоток "Бордо" и зашвырнул бутылку далеко в море. Мне вновь вспомнилась Амбра, однако теперь уже только в связи с ее словами "а может, черкнем записку потомкам". Мне почему-то захотелось, чтобы в бутылке осталось мое СЛОВО. Вроде того "он уходил и не обещал возвратиться". Просто потому, что никогда никому ничего не обещал (сколько "ни"!), поскольку по мягкости характера опасался ударить других несдержанным словом. Уж кто-кто, а он-то чувствовал силу слова, как чувствует сапер мину.
   - И что же нас ждет? - осведомился я, когда мы подошли к двери.
   - Тонкое вино, зеленое сукно и продажные женщины.
   - Впечатляет. А нельзя ли наоборот: зеленое вино, продажное сукно и тонкие женщины?
   - Все понял, кроме одного... - Эрлик-хан улыбнулся и воскликнул: - Ах да, зеленое в смысле зеленого змия - так! Значит, продолжаем игру в двусмысленность?
   - Да. Главное, чтобы "Game over" прозвучало как можно позже!
  
   Мы прошли по коридору и остановились перед дверью с громадными ручками в виде двух половинок масти треф; правая ручка - острием трилистника вверх, левая - вниз. В общем, любой догадался бы, что следовало ожидать внутри. Мне даже вспомнилось первое двустишие песенки картежников: "Грозили вы мне мастью треф,// Но я-то знал, что это блеф...". Распевая про себя эти простенькие слова, я сделал еще одно весомое наблюдение относительно тоннеля: он был построен на образах. Никаких надписей, указующих стрелок и каких бы то ни было букв здесь не существовало. Все подобное отсутствовало напрочь.
   Эрлик-хан толкнул двери, и мы вошли. Здесь, конечно, было, на что посмотреть. И, вообще, мне в голову сразу же приползло неподражаемое определение "дисциплинированная стихия". То есть бушевали, рвали и метали, натурально, все, но как-то не особо бойко, не больше чем на три балла по штормовой шкале. О своих наблюдениях я незамедлительно сообщил Эрлик-хану.
   - Дисциплинированная стихия, - просмаковал он. - Хорошо сказано! Но, я смотрю, вы обескуражены?
   Я не ответил. Глупо отвечать на глупые вопросы. Если для него находиться в подобной стихии, все равно что боцману резвиться в ванной, то я даже трехбалльным штормом был смят и подавлен. Казино - не мой мир.
   ...Но что-то здесь не так! - молнией мелькнула мысль. Я посмотрел в бездонные глаза Эрлик-хана, но тот лишь улыбнулся своей странной улыбкой. И тут я, наконец, осознал, что, собственно, не так в этом непонятном казино.
   В нем не было самой сути азарта - случайности. То есть на одних столиках отсутствовали колеса рулетки, на других позабыли про карты - словом, из сундука богини Фортуны не было ни одной вещицы. Хотя нет, одна вещица присутствовала: фишки. За их количество, видимо, и боролись. И тут мой спутник вновь прочитал мои мысли. Такой уж он, судя по всему человек, - до боли проницательный.
   - Федор Михайлович, фишки - это не больше чем условность, дань традиции. Как и деньги, что вы, надеюсь, заметили ранее и отложили в свой багаж для загадок.
   - Да, я именно так и сделал, - согласился я. - Но тогда, в чем суть азарта?
   - Как и положено, в ИГРЕ. Один - выиграл, другой - проиграл. Победителя чествуют мужчины и любят женщины.
   - А в чем суть игры?
   - Принципиально не согласен с такой постановкой вопроса! Суть игры - не "в чем", а "в ком". Игрок делает игру.
   - Хватит тумана! Должен же я знать ... Как бы так сформулировать вопрос, чтобы вы не ускользнули, как соленый рыжик из-под вилки...
   - Не надо комплиментов. Поиграете - тоже научитесь.
   - Но в чем... гм-м, метафизика игры, вы мне соизволите объяснить?
   - В мысли. В образе. В фантазии. Садитесь, черт возьми, да играйте. Вон, за седьмым столиком, организовывается подходящая для вас компания.
   Мы прошли к седьмому столику, вокруг которого уже свилась группа болельщиков-наблюдателей. Двое игроков стояли в центре. Столик был на четверых. Один из игроков - вихрастый молодой панк в мятом плаще времен семидесятых годов прошлого века - крутился по сторонам и, обращаясь к первым попавшимся в этот круговорот, зазывно требовал: "Ну, сыграем, люди!", "Ну, давайте!", "Ну, что вы?!" Второй - индус в чалме - взирал на все это со спокойствием Сфинкса. Создавалось ощущение, что он мог простоять здесь столько же, сколько у пирамид лежит львиная фантазия древних египтян с головой фараона.
   - Я, пожалуй, войду третьим! - порадовал я вихрастого панка.
   Индус не реагировал. Зато сразу же откликнулся невесть откуда возникший Папаша Стратос:
   - И я. - Он приподнял руку, после чего рубанул ей по воздуху. - Отбой, все места заняты!
   - А вы что же? - обратился я к Эрлик-хану.
   - Мое место там, - он указал куда-то в угол казино, - в Лиге судей.
   Я присмотрелся повнимательней: лига, как ее назвал мой новый знакомый, представляла собой затемненную ложу на пять мест, два из которых уже были заняты: на одном восседал Жоржик Огурцов, на втором - американец, обнимавший звездно-полосатый флаг. Словом, во главе с Эрлик-ханом кворум был, но он меня совершенно не устраивал.
   - Тогда два вопроса, - обратился я к Эрлик-хану. - По какому принципу подбираются судьи и нельзя ли заменить Жоржика? Мы с ним, как бы это сказать, не в ладах.
   - Я - абсолютно многократный чемпион. Они - просто чемпионы. К тому же, Жоржик - последний, а стало быть, удалить его из Лиги нет никакой возможности. Хотя ты всегда можешь его убить... Хорошо-хорошо, я уважаю твои убеждения: вызвать на дуэль.
   - Благодарствую, но я буквально-таки недавно этим уже занимался. Остается надеяться на вашу с американцем непредвзятость. В конце концов у него она должна быть в крови, ибо американец, не сидевший ни разу в суде присяжных, это нонсенс! Все равно, что космический корабль без часов.
   - Отлично, Федор Михайлович! - вскричал Эрлик-хан, и все присутствующие от неожиданности зажмурились и притихли. - Итак, тема, дамы и господа: космический корабль в безвременье! Чуть-чуть на подготовку... Играем маленькую партию, потому что среди нас новенький. И включите, пожалуйста, микрофоны!
   Как по мановению волшебной палочки, всеобщий шум затих, стушевался и спрятался в угол. Эрлик-хан раскланялся, затем пожелал всем удачи и поспешил занять свое место в Лиге судей.
   Я уселся за стол.
  
   Нас кольцом окружили зрители, сквозь которых едва прорвался маленький и вертлявый крупье. Он с почтительностью водрузил посредине стола грушу микрофона, затем положил перед каждым по пять фишек; мне достались синие с надписью по кругу "Errare humanum est" (Человеку свойственно ошибаться). "Тонкий здесь юмор", - отметил я про себя и подумал, что на его лице не мелькнуло ни одной эмоции. Вооружившись специальными грабельками для фишек, крупье в почтительности замер между мной и вихрастым панком. Напротив меня сидел Папаша Стратос, напротив Панка - индус в чалме. Началась подготовка...
   Я, положительно, не знал, в чем она заключается, а потому сидел и тарабанил по столу пальцами мотив "В траве сидел кузнечик". Не в пример мне, мои противники просто-таки замечательно подготовились. Папаша Стратос, нюхнув с ногтя наркотик, подмигнул мне и прокомментировал: "Фантазия!" Я его так и нарек. Индус нюхал черный лотос, и при этом делал такое умное лицо, что я обозвал его Мыслью. Панк дринькал виски - образ он и есть Образ. В общем, я каждому отвесил по прозвищу и был готов встретить противников во всеоружии.
   "Чуть-чуть на подготовку" окончилось, о чем вертлявый крупье известил всех присутствующих ударом грабельками по столу. Мы сбросились по фишке в банк. Людские взоры обратились к моей скромной персоне. Ощутив на себе столь мощное внимание, я занервничал, но все же сумел взять себя в руки и выдал без подсказки:
   - Космический корабль попал в безвременье.
   - Далеко-далеко от Земли... - продолжил Панк.
   "Добавьте фишку в банк! РАССТОЯНИЕ в безвременье не имеет значения!" - произнес микрофон, оказавшийся одновременно громкоговорителем.
   Панк вздохнул, вытер выступивший на лбу пот и бросил на центр стола оранжевый кругляшок с надписью "Procul negotiis" (Прочь неприятности). А Папаша Стратос, не задумываясь, заявил:
   - В экипаже дееспособными оставались только капитан и его жена-навигатор - все остальные сошли с ума!
   "Банк за утрирование!" - объявил микрофон.
   Крупье пододвинул фишки Папаше, и те сразу же затерялись среди его желтеньких "Suum cuigue" (Каждому свое). Папаша заулыбался во весь рот так, что его шрам поплыл по щеке к шее. Мы сбросились еще по фишке. Индус в чалме, положив в банк свое синее "Silentium" (Молчание), скорбно произнес:
   - Но и они вскоре сошли с ума!
   "Добавьте фишку! Утрирование допускается только через одного игрока", - сообщил микрофон.
   Индус добавил и заметно огорчился; такой игрок, а так сел в лужу. Зрители вокруг шумели где-то на два балла. Я постепенно начал вникать, что к чему и почему, а потому проигнорировал ожидаемое от меня утрирование и пошел на всех с открытым забралом:
   - И тогда капитан велел, во-первых, выкинуть все часы, а во-вторых, отбить радиограмму: "Летите к нам тчк Мы нашли рай зпт ибо здесь все счастливы изначально вскл".
   "Банк!" - пробубнил микрофон.
   - И все жители вселенной прилетели к ним, - продолжил Панк, - кроме одного мудреца, который отослал по интернету отказ: "Счастье всегда изначально - его разрушают догадки о том, что где-то его может быть больше".
   "Банк!"
   - А сошедший с ума радист доложил это жене капитана в таком виде: "Счастью
   неподвластны две вещи: любовь и смерть", - пробурчал Папаша Стратос.
   "Банк!"
   - А жена капитана сказала мужу, что счастье может быть смертельно, - присовокупил индус в чалме.
   "Банк!"
   К этому моменту зрители, да и игроки за столом разошлись не на шутку. Меня прибрал к рукам азарт, отчего мои уши пылали, как стоп-сигналы в ночи, но я старался сохранить образность ума и фантазию мысли. Я бил пенальти:
   - И тогда капитан самолично ответил мудрецу следующее: "Смерть убивает мудрость".
   "Фишку в банк! Протест: мудрость бессмертна".
   - Он ответил: "Смерти нет, потому что время - выдумка человечества. Так ему, человечеству..." - начал Панк, но его перебил микрофон:
   "Фишку в банк. Фраза взята из единого кладезя и принадлежит, соответственно, Нестору Доброделову и Альберту Эйнштейну".
   - Он ответил: "Ну и умри ты там в одиночестве, коль ты такой мудрый!" - ляпнул Папаша Стратос.
   "Фишку в банк. Фраза бестолкова и выходит за рамки игры".
   - Он ответил: "Одиночество всегда думает о смерти", - произнес индус в чалме.
   "Фишку в банк. Протест: Одиночество может думать и о вечности".
   - Он ответил, - начал я, - "Изначальное счастье не приемлет смерти в одиночестве". И мудрец прилетел к ним.
   "Банк!"
  
   Назвав партию маленькой, Эрлик-хан, похоже, витал где-то в облаках безвременья. В отсутствии часов невозможно сказать, сколько мы бились, но продолжалось это очень долго. В перерывах нам приносили еду прямо за стол, но зачастую уносили ее нетронутой, потому что азарт и еда - две вещи несовместные. Зато выпивка уходила прямо из горлышка. От нее отказывались лишь Папаша Стратос и индус в чалме в силу приверженности к другим галлюциногенам. Ну а мы с Панком отрывались на всю.
   Зрители, как я заметил, тоже не расходились. Хотя ели, и чавкали, и вкусно хрустели! Впрочем, все это я видел лишь краем глаза. Игра, что и говорить, поглощала все мое внимание. Первым вылетел индус в чалме - он же Мысль. Он был слабым игроком, теперь я могу смело утверждать это. Вторым Панк - Образ. И мы в смертельной схватке сошлись с Папашей Стратосом. Он, чего греха таить, мне еще в клубе не понравился, и тут я задал ему по первое число.
   И я выиграл! Троекратное "ура" и чепчик в воздух! Я выиграл! Все двадцать разноцветных фишек лежали предо мной. Я любовался ими и едва не плакал от нахлынувших чувств.
   Папаша Стратос бесновался: он обзывал меня одновременно "передергивателем образов" и "шулером мыслей", "пошлым постмодернистом" и "деклассированным декадентом". Я ничем не отвечал ему, стараясь не попасть под камнепад его следующих словоформ. Я кружил по казино и искал Эрлик-хана, который, как назло, куда-то запропастился. Индус в чалме - мой второй хвост помимо Папаши Стратоса - тоже юлил рядом, клянча перевести пару моих самых сногсшибательных силлогизмов. Однако мне было не до него. Менторским тоном я велел ему учиться, после чего он отстал, но его место тотчас заняли две очаровательные блондинки. Для них я был героем и вообще мужчиной хоть куда.
   Вот тут-то меня, конечно же, выловил Жоржик Огурцов:
   - Давно не виделись... Где бродите и чем бредите? - поинтересовался он.
   - Да по-разному, - в потолок ответил я.
   Он тоже нацелил взгляд сквозь меня, словно перед ним стоял не человек, а пустотелый сосуд.
   - Собираетесь на выход?
   - Пока не знаю.
   - Где выход? - уточнил он.
   - Собираюсь ли... - с медом в голосе отозвался я.
   - Вы, смотрю, уже расстались с нашей общей знакомой? - сыронизировал он или, по крайней мере, постарался это сделать.
   - Ирония - турник для умных, - веско изрек я.
   - Поди ж ты как оно... Знаете, мне все время хотелось дать вам в морду! Но момент, я так думаю, сейчас не подходящий. Но он подойдет, поверьте мне.
   - Охотно верю, - согласился я и добавил: - Только помните, что говорил древний мудрец Алайя: "Главное в дороге, не прозевать момент поворота".
   Наконец, невесть откуда образовался Эрлик-хан. При нем была бутылка "Бордо" и мулатка цвета какао без сливок. Он был красив и подчеркнуто элегантен, она - стройна и почти не одета.
   - Ну, что же вы, Федор Михайлович!.. - приветствовал он меня с такой радостью, будто бы мы не виделись со дня сотворения мира. - Пойдемте!
   - Весьма рад вас видеть, - ответствовал я.
   - А вот заодно и познакомьтесь с Элеонорой, - произнес Эрлик-хан и вместо того, чтобы указать на свою спутницу, вытащил из-за моей спины одну из блондинок. - Это Элеонора, - представил он.
   - Вы мой герой! - пропела девушка.
   - А это - Виши, - представил он мулатку.
   - Рад знакомству, - раскланялся я и, заметив промелькнувшего в толпе индуса в чалме, спросил: - Куда же мы направимся? Надо же куда-то идти. А то здесь как-то так... кажется, душно, знаете ли, сперт воздух.
   - Пойдемте в ресторан, - хором предложили девушки.
   - Разумеется, - ответил за двоих Эрлик-хан. - Разумеется, мы пойдем в "Седьмой круг".
   Элеонора взяла меня под руку, Виши и так висела на Эрлик-хане - словом, вот такой приятной компанией мы и направились к выходу. Присутствующие не обратили на нас никакого внимания, поскольку за одним из столиков развернулась новая баталия. Папаше Стратосу все-таки удалось вытребовать реванш у Жоржика Огурцова, и теперь они мерялись количеством ума в палате, взяв до кучи все того же Панка и индуса в чалме. Играли среднюю партию - по десять фишек. "Теперь я их долго не увижу, - сладко подумал я. - Он мог спокойно заниматься своими делами".
   - Ну, обратите же на меня внимание, - прощебетала моя спутница.
   - Обращаю, - благосклонно согласился я, что и сделал, выдав пару комплиментов времен Людовика VI.
   - А вы озорник!
   - Не надо лестных слов.
   И мы покинули казино.
  
   Двери, к которым нас привел Эрлик-хан, вопреки моим ожиданиям, не носили каких-либо признаков символизма. Лифт по своей сути не мог их иметь. А именно он и оказался за разъехавшимися створками. Правда, лифт имел одну особенность: он ездил только вниз, и из семи кнопок на его панели светилась только одна - соответственно, седьмая.
   Я нажал третью, но агрегат, вместивший нас в свое чрево, мигнул семеркой и повез нас туда, куда хотелось ему, а не мне. Элеонора и Виши посмотрели на меня, как на юродивого. Эрлик-хан, испустив свою улыбку, прокомментировал:
   - Федор Михайлович у нас, дамы, по природе до крайности любознательный.
   Это выглядело почти так же, как прямое признание в скудоумии. Но я не сердился. Я был, в конце концов, победителем, а это говорило само за себя. Когда что-то говорит за тебя, тебе самому лучше не разевать рот, дабы окружающие видели в твоей персоне скромного и хорошего человека. По крайней мере, так в свое время поучала меня бабушка, доводя до мармеладной густоты вишневый кисель.
   Лифт мягко присел на рессоры и распахнул двери. Мы вышли и оказались в чьей-то гримерной. Эрлик-хан, как всегда, просканировал мои мысли, поэтому я нисколько не удивился, когда он, предварительно придав дамам нужное направление для исчезновения, стал разъяснять мне ситуацию:
   - В "Седьмом круге" нельзя без маскарадного наряда. Выберите себе что-нибудь достойное, на ваш вкус, и переоденьтесь. - И вдогонку дамам: - Собираемся на входе!
   Он поспешно скрылся в боковой комнате, а я отворил первый попавшийся шкаф. Подбор нарядов в нем, надо сказать, был еще тот - если одним определением, вакханальным. Вся эта разноцветная материя, скроенная на разный лад и стиль, так и просилась быть облитой вином, испачканной губной помадой или, коль уж дело зайдет так далеко, быть проколотой клинком; в ней уютно гнездилось все семейство птенцов разгула.
   Выбрать что-либо сверхоригинальное я поостерегся, поскольку попросту не знал, как это следует одевать. А потом всяческие тесемочки, помочи и прочая ерунда - не для меня. И я остановился на наряде фламандского художника: блинообразный берет цвета маренго, просторные шелковая рубашка, льняные штаны и грубые туфли с серебряными бляшками. Можно было для образа захватить еще и мольберт - он валялся тут же между орденом Подвязки и электрогитарой, - однако не хотелось занимать руки. В таком виде я и предстал пред Эрлик-ханом.
   Зато он... Уж он-то... Он выглядел на все сто! На голове у него был вечный котелок, а под ним темно-синяя, в искру, мантия, скрывающая всю фигуру. Если бы не котелок, его можно было бы принять за звездочета с детского рисунка, если, конечно, смотреть издали. Я даже вспомнил песенку из своей белобрысой босоногости: "Знает старый звездочет,// Звезды все наперечет".
   - А что под мантией? - поинтересовался я.
   - Я бы не советовал никому туда заглядывать, - очень серьезно предостерег Эрлик-хан.
   - Почему? - Я был настырен.
   - Потому что, в отличие от вашего наряда, мантия имела хозяина, и кто знает, какие ЧУВСТВА обитали внутри нее...
   Но я, как уже сказано, был настырен, а потому раздвинул фалды и заглянул внутрь. И сталактитом рухнул с вершины в бездну...
   "Я, зажав в руке сочащийся смолой факел, в очумевшей и ничего не видящей толпе мчусь вниз по склону. Смола капает мне на руки, от ее янтарного запаха кружится голова, - я уже не бегу - я лечу, смятый людьми и поддерживаемый чьими-то скользкими руками. Откуда-то сверху склона ветер доносит запах гари, слышится хруст костей и истеричные вопли: "Он здесь!"
   Я пытаюсь оглянуться, но единственный, расширенный зрачок луны слепит мне истерзанные глаза, и я ничего не различаю, кроме людских и лошадиных голов. Выбитый из рук факел летит прочь, ярким метеоритом прожигая шерстяное одеяло ночи. Ночь хмурится, и в шабашной пляске факелов расплывается ее черная улыбка.
   Зрение постепенно обретает утерянную силу - смутные очертания превращаются в образы. Я начинаю видеть. Там, на холме, подпирая небо готическими пиками башен, возвышается замок. Подъемный мост опущен и на нем, раскинув руки, словно пытаясь обнять всю бездонность полнолуния, стоит человек в балахоне. Ветер рвет его космы, а он наслаждается им, как великлепной овацией.
   Воинство беснуется, и в мчащейся вниз по склону кровоточащей толпе блуждает скрежет зубов: "Э-э-рр-лик!"
   Властная рука отшвырнула меня прочь. Я едва не упал навзничь, и лишь инстинкт
   самосохранения удержал меня в вертикальном положении.
   - Я же предупреждал вас, Федор Михайлович!
   Оцепенение ирреальности постепенно спало. Я перевел дух, огляделся по сторонам - ничего, слава Богу, не изменилось. А запахивающий фалды мантии Эрлик-хан продолжал:
   - Это могло плохо кончиться. Вспомните, что сказал ваш мудрый Алайя: "Излишнее любопытство в дороге может привести к беде".
   - Я помню.
   - Ну, тогда пойдемте.
  
   Ожидавшие нас дамы заметно нервничали. Ожидание вообще нервное чувство, тем более когда оно связано с предвкушением. Вкушать пред (легкая перестановка!) должны были мы, а они, соответственно, получать комплименты. Дамы, что было заметно с первого взгляда, подготовились на славу. На Виши не было ничего, кроме всевоспевающего любовь боди-арта. Элеонора в одеянии Дианы-охотницы выглядела чуть скромнее: две повязки, скрывающие изысканные прелести, и все. Словом, балом правила эротика.
   Я отдал предпочтение Виши, Элеонора - Эрлик-хану. И мы вошли в ресторан. Он встретил нас рокотом рока. На сцене под горящей вывеской "Леда" бесновалось трио разодетых и раскрашенных молодых людей. Это было в тему. Это было то, что надо! В предвкушении драйвовой вечеринки я обнял Виши покрепче; она, надо заметить, была не против.
   Пока мы дефилировали до свободного столика, я присматривался к народу. Сказать, что люд был колоритным, значит не сказать ничего! Соцветие - вот нужное слово! - вышедшее из-под рук алкоголика-селекционера в седьмом поколении. Бред наяву и тайны подсознания старика Фрейда - все это было здесь. Вычурные наряды и обнаженная нагота, изысканный стиль, арт-кич и пост-панк - красота, смесь и надежды. И все это захватывало, кружило и затягивало в себя, как ниагарский водопад.
   Я бросил взор на Эрлик-хана. По его уверенным жестам легко угадывалось, что он был здесь на своем месте: он кивал направо и налево, кланялся и учтиво отказывался от протянутых бокалов. Предупредительный официант, заметив Эрлик-хана еще на входе, быстренько заставил наш столик закусками и бутылками "Бордо".
   - А вас здесь любят, - заметил я.
   - Скорее, ценят, - поправил Эрлик-хан. - Чувствуете разницу?
   - Несомненно.
   - Всегда обожал общаться с репортерами... А вы, моя драгоценная? - обратился Эрлик-хан к Элеоноре.
   - Они знают, что говорят, - ответила девушка.
   - К тому же умеют говорить, - добавила Виши и сжала мою руку.
   - Приятно находиться в таком обществе, - прокомментировал я и двинул тост: - За дам!
   Эрлик-хан тотчас скаламбурил "Задавайте!", все посмеялись и выпили. Потом, конечно же, еще. Праздник постепенно обретал силу. Он был вокруг и был внутри, так я для себя определяю это понятие. Мы сидели, веселились, пили и разговаривали.
   - Федор Михайлович, любите ли вы рок? - спросил Эрлик-хан.
   - Помилуйте, кто же не любит рок...
   - Действительно, не любить рок... это, знаете ли... - поддакнула Виши.
   - Не понимаю, как можно не любить рок... - вторила ей Элеонора.
   Не терплю, когда меня перебивают!
   - Рок - это как перцовая настойка в морозы, - перебил уже я их обеих. - Лекарство, в своем роде. Особенно вот эта строчка: "Он был одинок,// Как яичный желток,// Зажатый в своей скорлупе".
   - "...И встать он не мог,// Ведь не было ног,// Так жил, как паук при купе...", - продолжил Эрлик-хан. - Да, строчка в роке - главное.
   - Несомненно, главное: образность строчки... - пропела Виши.
   - Нить сути - это строчка, - закончила Элеонора.
   Даже бутылка "Бордо" почтительно склонила голову в согласии с тем, что строчка в роке главное.
   - Пойдем-ка лучше оторвемся, - предложил я Виши, потому что мне уже порядком поднадоела эта круговая оборона мысли.
   И мы пошли. Напрыгавшись вволю под ударные ритмы, мы в изнеможении обняли друг друга - и дальше я уже плыл бумажным корабликом по воле влекущей волны. В таком образе предстала в моем сознании Виши. Она увлекла меня куда-то за кулисы, внесла в пустовавшую комнату, где мы и занялись сексом. Ее боди-арт лучился сочными красками страсти, и вся она теплая и своенравная, как Амазонка, возбуждала во мне ураган чувств. Я таял мороженым на ее губах. Я был последним недевственным девственником Земли.
   Нестор и все остальные правы: ВРЕМЯ не существует!
   Плевать я на него хотел...
  
   Все хорошее, увы... Громкий стук в дверь вырвал меня из объятий постсексуальной неги. Стоявший на пороге комнаты Эрлик-хан был, как всегда, немного странен, но бодр и элегантен.
   - Федор Михайлович! - вскричал он, стоило мне только появиться в дверях.
   Его манера приветствовать всех так, словно прошла тысяча лет со дня последней встречи, начинала раздражать меня.
   - Да не орите вы! - попросил я.
   - Но помилуйте, мы не виделись со вчерашнего вечера! - совершенно серьезно сообщил Эрлик-хан.
   - Но времени-то нету... кажется... И не мне вам об этом напоминать!
   - Но ИГРА-то есть!
   - Но и секс есть!
   - Вы правы, Федор Михайлович, правы... Кто же будет с этим спорить? - спросил он и повертел головой по сторонам в посиках общенародного подтверждения; впрочем, закулисье пустовало. - Секс - это тоже игра... Как вам Виши? - подмигнул он.
   Я промолчал, подумав про себя в третьем лице, что ему никогда не нравилось грубое мужское панибратство. В конце концов секс - дело двоих, если, конечно, их фантазии этим вполне удовлетворяются. А Эрлик-хан продолжал:
   - Но мысль... мысль... мысль... - С каждым словом он поднимался на полтона выше. - Вот единственная субстанция, которая хоть что-то значит в этом подлунном мире.
   - Это не вы сказали. Это сказал Эйнштейн.
   - Поверьте мне, это сказал я. А Альберт только взял из общего кладезя. - Эрлик-хан развернулся. - Пойдемте...
   - Женщин брать?
   - Женщины мешают мысли. Особенно мужской.
   - Банальность.
   - Согласен.
   Из-за кулис мы вышли в грохочущий ресторан - музыка здесь не прекращалась - и сквозь отрывающийся народ проскользнули в гримерную. Мне не хотелось расставаться со своим свободным фламандским нарядом - привык я к нему, ей-богу. Я поведал об этом Эрлик-хану, но тот лишь покачал головой: дескать, и не мечтай. Ему-то, конечно, в первую очередь следовало скинуть свою прекрасную мантию с бездонным черным нутром, да и котелок заодно! Но я-то тут при чем?
   - В казино играют с судьбой, а на маскараде с собой. Как говорила одна неприятная личность: извините за рифму, - ответил Эрлик-хан на мой беззвучный вопрос.
   - Ну ладно, - скромно согласился я.
   Мы переоделись, еще раз прокатились на лифет, миновали коридор и вновь оказались в казино. Здесь ровным счетом ничего не изменилось: те же три балла человеческого шторма и те же личности в словесных баталиях. Традиционализм навек обрел бы в казино душевный покой.
   Меня уже ждали. За крайним столиком в разных позах восседали перекатывавший желваки Папаша Стратос, теребивший вихры Панк и массирующий переносицу Жоржик Огурцов. В общем, компашка подобралась еще та. Взглянув на Лигу судей, я едва устоял на ногах: плечом к плечу с американцем с флагом сидел индус в чалме! Как он смог туда попасть, я не мог себе представить. В голове вновь ужом скользнула фраза мудрого Алайя: "Пристальней присматривайся к попутчикам в дороге, ибо велика вероятность ошибиться в оценке их качеств".
   Эрлик-хан проследовал в ложу судей, а я, обреченно вздохнув, направился к столику. Хотя нет, к этому моменту я вздыхал уже не обреченно, а воинственно. Я решил показать этой компашке, чего стоит летящая мысль и свободный образ. Реально, за мною СЛОВО, я же, черт возьми, репортер. А что может быть за ними?!
   "...Ибо велика вероятность", - вновь прошуршало у меня в голове. В чем-то Папаша Стратос со своим лозунгом "Скромнее будь!" все-таки прав. Я решил быть поосмотрительней. Однако воинственного выражения с лица не снял - пусть знают, с кем, в конце концов, имеют дело.
   - Маленькую? - поинтересовался Папаша Стратос, пробурчав до кучи: - Скромнее будь!
   - Как скажите, - ответил я.
   Тогда он, сделав желваками два угрожающих круга по часовой стрелке, окинул мрачным взором всех остальных. Остальные молча кивнули. Папаша Стратос рубанул рукой воздух; на жесты он был резок, этого не отнять. Отшатнувшийся крупье едва не выронил грабельки, но, проявив чудеса высокого класса, все же сумел взять себя в руки. Пересчитав для верности фишки, он по кругу раздал их нам. Жоржику достались красные с надписью "Ex nihilo" (Из ничего); латынь здесь, спору нет, уважали.
   - Приступим! - объявил Папаша Стратос и втянул ноздрей наркотик.
   "Начинает Панк!" - сообщил микрофон.
   Я приготовился к битве. Все население казино замерло вокруг нашего столика. Азартный шторм прекратился - в воздухе зависло разноцветное молчание распахнутых глаз и ртов.
  
   Панк отхлебнул глоток виски, окунул пальцы в вихры и пробормотал:
   - Люди и гномы одинаково любят золото, потому что первые никогда не познают высоты малого, а вторые - низости большого.
   "Фишку в банк. Фраза взята из единого кладезя и принадлежит, соответственно, Эрлик-хану и Сирано".
   Я не стал развивать эту тему и взял со старта:
   - Один чудак купил зеркало, стал ходить с ним по городу и спрашивать людей, что они в нем видят.
   Жоржик нахмурился; он, видимо, уже что-то заготовил про гномов и людей, а я ему так напакостил.
   - Девушка ответила ему, что видит в зеркале КРАСОТУ... - в итоге, продолжил он, и микрофон промолчал, так как ничего существенного сказано не было.
   - А чудак ответил... чудак ответил, - замялся Папаша Стратос, - что красота - вечна, а зеркало способно отобразить лишь мгновение... И получил оплеуху!
   "Банк! Протест: Послесловие несущественно"
   - Тогда он показал зеркало художнику, - произнес Панк. - Тот увидел в нем МИР. А чудак возразил, что мир слишком объемен для такого маленького кусочка стекла.
   "Банк!"
   - Тогда он показал его философу, - начал я. - И тот увидел в нем ЖИЗНЬ. Чудак удивился: "Жизнь не может быть плоской!"
   "Фишку в банк! Протест: увы, жизнь может быть плоской"
   - Он сказал: "Жизнь не должна быть плоской!" - поправил Жоржик.
   анк!"
   - Он показал его гробовщику, и тот увидел в нем СМЕРТЬ, - мрачно сообщил Папаша Стратос. - И чудак согласился, ибо ничего существенного в зеркале увидеть нельзя!
   "Банк!"
   - Нет, ну, это несерьезно! - запротестовал я. - Почему нельзя-то? Льюис Кэрролл, кстати, много чего увидел. Да и вот взять, например, глаза - они, как гласит поговорка, зеркало души.
   Жоржик ухмыльнулся и издевательски парировал:
   - Если бы глаза были зеркалом, то каждый бы видел в глазах другого только самого себя.
   - Вот жизнь бы была! - расхохотался Папаша Стратос.
   - Вот только словоблудия не надо! - Я распалялся все больше. - Зеркало души человека, а не вас!
   - Отражение души - это мистика, - заметил Панк.
   - Пусть будет так, - согласился я.
   - Ага, тоже мне мистик-статистик. - Папаша Стратос вновь разрубил воздух рукой. - Баста спорить! Продолжим!
   - Вот только обзываться не стоит... с такой-то рожей! - саданул я.
   - Чем же, позвольте, вас не устраивает мое лицо? - Папаша Стратос побагровел. - А-а?
   - Просто держите его при себе.
   - А никто его в увольнительную на берег и не отпускал!
   - Вот и хорошо...
   - А я полагаю, очень плохо... для вас... все это... сейчас закончиться, - речитативом пробормотал Папаша Стратос. - Я вас убью! По чести - на дуэли... Чтобы скромнее были.
   Он нюхнул наркотик. Я выпил добрый глоток "Бордо". Крупье, а следом за ним Жоржик с Панком предпочли убраться подальше - в мгновение ока они вдвоем растворились в людской толпе, обвившей нас тройным кольцом анаконды. Общая атмосфера просто-таки кипела, несмотря на то, что штормовой барометр азарта показывал "штиль". В данный момент мне в голову приходили только такие метафоры. Даже свет от многочисленных ламп стал плясать и бесноваться по углам, а микрофон на столе изогнул шею и стал помахивать шнуром, как хвостом, будто мышь из мультфильма.
   Однако вопреки всему, я был спокоен, как мумия. И вовсе не потому, что самым чудесным образом - О, Madonna! - воскрес Константин. Просто не было страха. Я хотел стреляться, о чем тотчас сообщил Папаше Стратосу.
   - На пистолетах, - добавил я, подумав, что старый контрабандист вполне может выбрать абордажные сабли, а это мне никоим образом не подходило.
   Эрлик-хан предложил свои услуги в качестве секунданта. Никто из нас не был против.
   - Играйте! - обратился Эрлик-хан к народу. - Обещаю, что хоть один из них да вернется и составит вам компанию.
   Втроем мы направились к выходу.
  
   - Зря вы все это затеяли, - произнес Эрлик-хан.
   Шедший впереди нас метрах в пяти Папаша Стратос оглянулся на звук, смерил меня свирепым взором, но так ничего и не сказал. Я не терпел этого громилу, но уважал его. Он был в ИГРЕ, а значит, понимал высоту мысли. А это, как-никак, дорого стоит! "Он нашел себе достойного противника", - подумал я и совсем некстати вспомнил Амбру: где она сейчас бродит с ее психоаналитизмом.
   - Убьет он вас, Федор Михайлович, - оборвал мои мысли Эрлик-хан, - непременно убьет. Он - профессионал по этой части.
   - А что вы хотели?.. - спросил я и сам же ответил: - Вы хотели развеять меня, и, по-моему, справились с этой задачей. Вино, женщины...
   - Не забывайте про ИГРУ.
   - Куда там...
   - Она вам понравилась?
   - С вами перекидываться мыслями, пожалуй, интереснее, чем со всеми остальными.
   - Спасибо, но не надо комплиментов.
   Дальше, по коридору, и еще дальше, по холмам и впадинам... гм-м, стрельбища, мы шли в абсолютной тишине. Я любовался багровым закатом и был сам в себе. Я думал о прошлом, поскольку думать о будущем не хотелось. Если бы товарищ главный редактор знал, куда он направляет своего лучшего репортера, у него бы, по всей вероятности, случился припадок столбняка. Он, что уже было и не раз, замер бы у подоконника с недопитой чашкой кофе и читал японские стихи в режиме "рондо", то бишь по кругу: "Угас закат.// Чайки кричат.// Пойду и найду себе девушку дикую".
   От мимолетных воспоминаний меня отвлек Эрлик-хан:
   - Вы не справедливы к своему редактору. Я могу достоверно сказать вам, что все последнее время он только и думает о вас и в ступоре читает ваш любимый "Желток": "Он видел, как люди встречают людей,// Глотал чемоданную пыль..."
   - "И там, в паутине невбитых гвоздей,// Он вел свою странную быль", - закончил я.
   - Именно. Он всегда считал вас странным и никогда не понимал.
   Я снова ушел в себя. Странное дело - непонимание. Разложишься перед человеком, как конструктор в коробочке: тут тебе отдельно болтики, тут гаечки, там уголки. А он смотрит и ничегошеньки не понимает. А если еще и в руки возьмет, то выложит что-нибудь уж такое непотребное, чего в твоей душе отродясь не водилось. А когда сам смастеришь и предложишь его вниманию, он засунет палец в рот и только и сможет выдавить: странный, дескать, молодой человек.
   Загадки...
   Мы вышли к неглубокой лощинке, где нас уже ожидал Папаша Стратос. Зажав в огромной лапе тростниковую трубочку, он раскуривал ее с каким-то нечеловеческим остервенением, причмокивая и потирая себя локтями по бокам, словно ребенок, изображающий паровоз. Дым струился у него между пальцев, обволакивал лицо, и казалось, что перед нами восстало нечто ирреальное из снов и мифов; в клубящихся завитках дыма розовый шрам на щеке Папаши Стратоса ожил и зашевелился. Картина из романа фэнтези.
   Эрлик-хан отсчитал шаги и вручил нам оружие. Жребий стрелять первым выпал мне. Я увидел в этом добрый знак. А Эрлик-хан тем временем решил соблюсти протокол.
   - Может, извИнИмся и разОЙдемся? - дав сразу трех ироничных "петухов", осведомился он таким тоном, что заведомо перечеркнул всякое желание совершить такой шаг.
   - Нет, - в один голос буркнули мы и разошлись к барьерам.
   Сбив ногой с высокой травы росу, я приготовился стрелять.
   - Цельтесь точнее! - с ноткой издевки в голосе бросил мне Папаша Стратос.
   - Не переживайте.
   Я поднял пистолет и выстрелил. Рассеявшийся дым не оправдал моих ожиданий: Папаша Стратос стоял и курил, как ни в чем не бывало, - я промахнулся. Настал его черед.
   Диктофон мне был уже не нужен, поэтому я сунул руку в карман и нажал кнопку "Stop". Слово, оборванное за недосказанностью, замерло на маленьком кусочке намагниченной ленты. Слово всегда охотно идет на магнит, - поверьте мне, уж я-то знаю, что говорю! - и ему совершенно безразлично взгляд ли это, душевная притягательность или вот такая вот блесна-обманка, вроде диктофона. Потому что...
   Раздался выстрел.
   И я умер...
  
   Номер шестой
   Четыре шага до истины
   "Я сижу на спине желто-синего дракона, который, зависнув в полуметре от воды, крутится по сторонам, выбирая, куда же ему лететь. Я понукаю его: "Давай же!" - но что-то удерживает великолепное животное на месте. Канаты-мускулы перекатываются по его спине, но вся мощь взрывной энергии уходит в пустую - он прикован к этому кусочку воды посредине безбрежного моря. Влажный глаз величиною с баскетбольный мяч смотрит на меня с горечью и сожалением; дракон замирает, и мои руки, обнимающие спинной гребень, чувствуют, как подобно воску на солнце тают силы могучего создания.
   Его воскрешает появление бредущего по воде человека с посохом. Он похож на монаха: ниспадающая ряса скрывает невысокую сутулую фигуру, а лицо и вовсе неразличимо под тенью накинутого капюшона. Кажется, что он прошествует мимо. Отрешенный от суеты, он волен вечно бродить по безбрежному морю. Но монах останавливается, в пол-оборота поворачивается к нам и едва заметно качает головой.
   Дракону этого достаточно: воспрянув, он вертикально взмывает ввысь. Не удержавшись, я скатываюсь с его спины и падаю..."
   - Эге-гей, Федор Михайлович, очнитесь!
   Чья-то рука теребит меня за плечо, и где-то очень глубоко в подсознании, затуманенном, как осенний Альбион, мелькает мысль, что если я сей же момент не открою глаза, то получу пощечину... в левую щеку... Что и происходит и, надо сказать, приводит к очень даже благоприятным последствиям: я наконец-то прихожу в себя. Еще мгновение на восстановление всех жизненных функций, включение диктофона, и я вижу перед собой Сирано.
   - Дружище! Как я рад тебя видеть! - завопил я и едва не задушил итальянца в своих объятиях. - Ты себе не представляешь!
   - Спокойно... тише...
   - Почему тише? Я же не умер! - Я был вне себя от счастья. - Я же жив!
   - Ты слишком бодро воскрешаешься. Здесь так не принято.
   - А я, грубо говоря... вот так вот говоря, понимаешь ли, грубо... натурально, чихать хотел, что здесь принято, а что нет!.. - Я огляделся по сторонам. - Кстати, где это мы?
   - В коридоре.
   - Ага! И времени, как мне припоминается, нет?
   - Вы правы.
   - Ну и прекрасно, - в последний раз бодро ответил я и тут же, испустив остатки эмоций, сдулся, как воздушный шарик.
   Я был подавлен. Я закутался в рваное одеяло слабости и тщедушия и был готов окропить его слезами. Переход от смерти к жизни - неблагодарное занятие. Может быть, поэтому им мало кто занимается в наше время... которого нет.
   - Я же предупреждал вас, Федор Михайлович, аккуратнее надо. - Добрый и славный Сирано обнял меня за талию и повел по коридору. - Ничего, скоро все придет в норму. Главное, не думайте о грустном. Это очень важно, не думать о грустном, когда грустно.
   - Я понимаю.
   - Ну, вот и прекрасно. Сейчас мы с вами выпьем чего-нибудь и - знаете что? - пойдемте в театр. Ничто так не пробуждает к жизни, как театр. Помните, что говорил мудрый Алайя: "Наслаждайтесь в дороге зрелищами, дабы дух ваш был приподнят, а силы неиссякаемы".
   - Я хочу зрелища, - согласился я.
   Медленно, но верно мы добрели до арочных ворот театра. Поддерживаемый верными руками друга, я кое-как уселся на крайнее место и все последующее время провел в молчании. Я не думал ни о чем. Просто рассматривал пеструю толпу и ожидал начала. И вот вновь раздался трубный голос из-за сцены:
   "Circus! - господа уважаемые зрители. - Абсурд в масках"
  
   Акт I
   - Виноват, простите-с, виноват! - Канатоходец, проскользнув меж двух клоунов и наступив обоим на удлиненные носы разноцветных ботинок, плюхнулся в кресло. - Все бездельничаете? Расселись тут, шутки шутите.
   - Ну, сидите тут, положим, только вы. - Рыжий Клоун поправил накладной нос. - Мы стоим, и сейчас у вас есть редкая возможность посмотреть на людей снизу вверх, а не наоборот, как это происходит на арене. Так сказать, не сквозь пальцы ног.
   Тишина.
   - Как хочу, так и смотрю! Я выше всей этой... этой меркантильности, суеты, обыденщины. Древние, кстати, видели мир как блин, накрытый звездной сферой. Я так представляю себе наш цирк, и мое место среди звезд.
   - Красиво. - Белый клоун достал из кармана пудреницу с тальком. - Тогда вы бродите как раз между Южным крестом и той звездой, откуда на Землю прилетел Маленький принц.
   - Не надо, грусть. - Канатоходец с наслаждением вытянул ноги. - Кого он там встретил: лиса и змея? Один - ангел, другой - дьявол. Обоим нужна его душа, только один дает за нее рай дружбы, а другой - ад покоя. Вечная тематика. Скучно!
   - Вы так полагаете?
   - А вы?
   Молчание.
   - А я, собственно, ничего не имею против. Просто было бы забавно, если бы он, Маленький Принц, встретил не лиса, а скажем, кролика...
   - Почему?
   - Ну, того кролика, с перчатками, который спешил к Карточной королеве. - Белый клоун выразительно чихнул, отчего его голову окутало облако талька. - Вы так не считаете?
   - Нет. Мало ему, что ли, своего дурдома среди звезд... Там пьяницы, короля и прочих. Мартовский заяц, Шляпочник, Рыжая Соня, на мой взгляд, ничуть не лучше всей этой звездной безумщины.
   - Но если говорить о глубине...
   - Высоте! Это мне ближе.
   - Хорошо. Высоте восприятия неосязаемого, то вопрос компании для беседы выходит на первое место.
   - Возможно.
   - Конечно...
   Вздох.
   - Суть в ИСТИНЕ. - Рыжий клоун оставил накладной нос в покое. - Определенный круг способен увидеть ее и показать другим: вот, мол, смотрите туда - там истина. А другому кругу этого просто-напросто не дано.
   - Вы оба хотите убедить меня в том, что одни сумасшедшие, сидящие под землей, способны видеть истину ближе и лучше, чем другие, живущие на звездах?
   - В общем-то, да. - Рыжий клоун зевнул.
   - В общем-то, нет. - Белый клоун спрятал пудреницу с тальком в карман.
   - Диковинные вы... оба. Сиамские близнецы с разными взглядами на жизнь. И вообще есть в вас что-то садистское и мазохистское одновременно. На других только этого не переводите...
   Гонг. Клоуны выбегают на арену. Из-за кулис до Канатоходца доносится начало диалога: "Ты что сегодня такой грустный?" - Меня обозвали мазохистом! - " А, ну это ничего. Вот я сейчас отвешу тебе тумака!"
  
   Акт II
   - Вы просто не представляете себе, милый мой, что такое львы. - Укротительница ткнула хлыст за голенище сапога. - Это - животные!
   - Что?
   - Львы...
   Пауза.
   - Я понимаю. - Иллюзионист бросил волшебный цилиндр на журнальный столик. - Но почему "что такое львы"? Ведь у них есть душа, а тех, у кого есть душа, обычно именуют "кто". Мои голуби из цилиндра, к примеру, "кто".
   - Вы - идеалист, за что я вас и люблю. Но с вами скучно... Человек - "кто", все остальное - "что". Это аксиома.
   - Но почему скучно... со мной. Ведь поначалу в ваших глазах светилась музыка.
   Укротительница закурила.
   - У вас был волшебный цилиндр.
   - Он и сейчас есть.
   - Да, но сейчас в нем нет для меня тайн. Глупо было выдавать их все разом. Тайны надо любить и лелеять, как цветы. Ждать, чтобы они распустились, и потом уже показывать всенародно.
   - Даже черные тюльпаны?
   - Тем более черные тюльпаны.
   Тишина.
   - Но я создам их... тайны. - Иллюзионист схватился за цилиндр. - Для меня ведь это проще простого. Стоит только оглянуться вокруг, окинуть взглядом бездонность и безбрежность этого удивительного мира - и вот, к вашим ногам, пожалуйста, море тайн!
   - Самое отвратительное, что теперь я знаю, как они создаются, а это, черт возьми, еще хуже, чем знать конечный результат. А я ведь так молода...
   - Вам всего-то двадцать пять...
   - Спасибо за напоминание.
   - Прости.
   Молчание.
   - Так происходит оттого, что тайны для вас тоже ваше сакраментальное "что". - Иллюзионист надел цилиндр на голову. - А они, к счастью, "кто", иначе тоска поселилась бы в этом подлунном мире.
   Гонг. Иллюзионист спешит на арену. Впопыхах роняет цилиндр, из которого выбегает белый кролик. Кролика подхватывают руки Белого Клоуна, в то время как Рыжий Клоун нахлобучивает цилиндр обратно на голову иллюзиониста.
  
   Акт III
   - Как ты думаешь, брат... - Белый клоун положил пудреницу с тальком в ящичек трюмо. - Если бы Маленький принц, не встретив летчика, не остался бы на земле, а, встретив Кролика в перчатках, провалился бы в ее глубь, то смог бы он познать истину о нас?
   - Я, думаю, нет. - Рыжий клоун никак не мог справиться с накладным носом. - Априори Канатоходец прав, он встретил бы там тех же, кого уже видел среди звезд. Там был Король, тут Королева, там - Фонарщик, тут - Мартовский заяц. И так далее - не морочь мне голову!
   Вздох.
   - Но Маленький принц хотел барашка...
   - Там была мышь Рыжая Соня!
   - Но она все время спала...
   - Пожалуй, ты прав.
   - Я тоже так думаю.
   - Тогда ее бы заменил сам Кролик в перчатках!
   Молчание.
   - Издеваясь на сцене, ты не перестаешь издеваться надо мной и в жизни... - Белый клоун вытер слезинку, чтобы та, не дай Бог, не смыла тальк с лица. - Подумай, ведь истину может изменить одна неправильная мысль! А ты оперируешь существами, как чем-то несущественным...
   - А что делать...
   - Присмотреться. Понять.
   - Знаешь что, Маленький принц вполне мог встретить под землей Хозяйку медной горы, и та объяснила бы ему, что такое КРАСОТА. А от красоты прямая дорога до истины.
   - Не вижу логики...
   Пауза.
   - Все что красиво, то истина, а что безобразно - ложь! Как дважды два.
   Скрип двери. Входит Иллюзионист.
   - Приветствую вас. О чем беседуете?
   - О том, кто бы мог показать Маленькому принцу истину... - Рыжий клоун сумел-таки отлепить накладной нос и положил его на стол.
   - Следуя за Кроликом в белых перчатках. - Белый клоун сбросил нос в ящичек трюмо.
   - Но вы забываете об обидевшемся ВРЕМЕНИ... Ведь стрелки всегда стояли на шести вечера.
   Тишина.
   - Лучше бы время обиделось в двенадцать. - Белый клоун достал из цилиндра Иллюзиониста двух белых мышей. - Тогда бы бал для Золушки длился вечно...
   - Романтик. - Иллюзионист вернул мышей в цилиндр. - А я вот до определенной поры никогда не мечтал о том, чтобы время остановилось. Сейчас, я понимаю, как это глупо. И могу рассказать об этом...
  
   Рассказ Иллюзиониста
   - Я любил одну девушку. Давным-давно, когда за день можно было прожить год, а за весну - всю жизнь. Мы повстречались именно весной. В то время я только учился фокусам и зарабатывал на жизнь, помогая старому часовщику, который вечно сидел в своей каморке на базаре. Простой люд называл его за глаза "гномом" и потешался над ним как мог. Однако же я любил этого простого и харизматичного старика. Пропади он вдруг, вместе с ним исчезло бы из жизни маленького немецкого городка что-то очень и очень весомое... Однажды старик направил меня осмотреть большие часы ратуши; сам он был уже слишком стар, чтобы одолеть восемь пролетов узкой лестницы. Однако, исполняя приказ бургомистра, он занимался этим время от времени, если честно, больше для отвода глаз, потому что часы шли без единой остановки уже более трех веков... По пути я встретил ее... и позвал с собою... Представляете, двое там, куда за все три века поднималось не более десятка старых часовщиков. Это был их мир профессиональных тайн... И она сказала мне: "Останови часы. Это сейчас в твоей власти. Ты можешь прервать ход трех столетий... ради меня. Чтобы все знали о нашей любви. И тогда я выйду за тебя замуж!" ...А я не смог этого сделать. Я не мог разорвать нить времени, потому что для меня это была слишком великая тайна, над которой не властна даже любовь... Проклятый старик!
   Гонг. Иллюзионист и оба клона сидят и смотрят в разные точки потолка. Из лежащего на столе цилиндра появляется белый кролик. Никем не замеченный, он спешит скрыться за овальным зеркалом трюмо.
  
   Контракт
   - Ну, господин Шпрехшталмейстер, как проходит представление?
   - Вашими молитвами, господин Директор, все благополучно. Правда, Иллюзионист сегодня снова слишком часто доставал белого кролика. Он вновь влюблен.
   - Это его перманентное состояние...
   - Перманентно - это постоянно, а он влюблен изменчиво, время от времени... в Укротительницу.
   - Как же будет правильно?
   - Лабильно.
   Молчание.
   - Сомневаюсь, что запомню это слово, господин Шпрехшталмейстер...
   - Это ничего, господин Директор.
   - А она отвечает ему взаимностью?
   - Да.
   - В том смысле, как вы это сказали...
   - Да.
   - Но жаждет новых иллюзий...
   Вздох.
   - Женщины любят иллюзии - это им имманентно.
   - Угу... И что же это значит, господин Шпрехшталмейстер?
   - "Внутренне присуще, свойственно", господин директор.
   Тишина.
   - Вы знаете, - Директор почесал ногтем мизинца переносицу, - я давно хочу назначить вас менеджером среднего звена. Учитывая ваш интеллект, большие заслуги перед цирком...
   - А почему сразу не высшего?
   - Ваши амбиции столь не удовлетворены?
   - Просто до сегодняшнего дня у нас в цирке не было менеджерского состава.
   - Теперь будет, господин Шпрехшталмейстер. Но я же директор, а посему мне свойственно опасаться приближать к себе людей. Вы будете от меня через одно вечно вакантное место, что, с одной стороны, удовлетворит вас, а с другой - не обеспокоит меня. Вы принимаете мое предложение, господин Шпрехшталмейстер?
   - Безусловно, господин Директор. Где мне расписаться?
   - В ведомости на зарплату... в конце месяца.
   Гонг. Шпрехшталмейстер выходит из директорского кабинета. Директор достает блокнот и что-то записывает в него.
  
   Акт IV
   - Почему так тихо?..
   Молчание
   - А-а, так ты тут в одиночестве. - Канатоходец не сразу заметил Рыжего клоуна, а, заметив, расположился напротив него в кресле. - Думаешь о брате, Рыжик?
   - Не называй меня так!
   - А что тут такого? В конечном счете, если ты превратился из обычного уборщика дерьма за львами в клоуна, ничего не меняется. Когда я впервые услышал об этом, я подумал, что теперь у нас будет смех в дерьме. По крайней мере, сверху я все видел именно так.
   Тишина.
   - Для тех, кто находится выше тебя, ты смотришься в том же ракурсе. Десять метров высоты ничего не решают для парящих в облаках.
   - Я тебя не понял...
   - Я общался сам с собой...
   - Ладно, я смотрю, говорить ты научился. Оставим. - Канатоходец закинул ноги на стол. - Так что с твоим братом?
   - Он слишком сильно чувствует мир.
   - Ему надо поближе сойтись с Иллюзионистом - тот бы враз разрушил все его иллюзии!
   - Как бы не получилось наоборот...
   - Как...
   Пауза.
   - Как дважды два! Иллюзионист просто верил бы, а не делал. Это сложно объяснить. - Рыжий клоун нахмурился. - Есть вещи, которые очень сложно объяснить.
   - Сами вы сложные!
   - Кто?
   - И ты, и твой брат, и Иллюзионист до кучи. Мне тяжело с вами общаться, может быть, потому что я слишком оторван от земли... Сведи, в конце концов, его с Укротительницей. - Канатоходец положил ногу на ногу. - У них были бы красивые бесхарактерные дети.
   - Иногда мне кажется, что твое хождение по головам людей не прекращается даже, когда ты сходишь с каната на землю.
   - Привычка...
   - Возможно...
   Тишина.
   - Да и причем тут Укротительница. - Рыжий клоун достал из ящичка трюмо накладной нос. - Она ведь любит Иллюзиониста.
   - Притом, что она - не странная...
   - Полагаешь...
   - Уверен.
   Скрип двери. Входит Укротительница.
   - Я тут совершенно случайно услышала окончание вашего диалога... - Укротительница присела на краешек трюмо, по привычке достала из-за голенища сапога хлыст, но, недоуменно посмотрев на него, засунула обратно. - Я могу вам рассказать одну странную историю...
  
   Рассказ Укротительницы
   Я работала в цирке братьев Сулье. И была очень дружна с обоими - более того, я никак не могла выбрать, кто же из них лучше и кому отдать предпочтение. Все это за какие-то полгода накалило обстановку до предела: братья не отпускали друг друга из вида, - а испанцы народ горячий, - и я не знала, куда мне деться. В итоге, так и не сделав выбор, я сочла за благо уйти. Но они уговорили меня совершить последнее европейское турне... Ночь застала наш цирк на одном из переездов в Трансильвании. Вся труппа осталась ночевать в кибитках, а мы втроем направились к видневшемуся вдали старинному замку... Хозяин - видный мужчина лет пятидесяти - встретил нас весьма радушно, и до полуночи мы прекрасно провели время за роскошно накрытым столом. Говорили, веселились, пели - это пил пир Вакха... А когда часы пробили двенадцать раз, хозяин спокойно, без огней в глазах и нечеловеческих воплей, сообщил нам, что он - вампир, и если у нас есть какой-нибудь интерес к этой стороне мира, то он способен сполна удовлетворить его. И старший брат согласился стать вампиром, дабы жить вечно. А младший отказался, сказав, что давно избрал для себя дорогу к Богу. Я отказалась от всего... И наутро покинула труппу, потому что душа одного и тело другого меня больше не интересовали.
   Гонг. Рыжий клоун, на ходу поправляя накладной нос, спешит на арену. В гримерной остается заснувший Канатоходец и Укротительница, которая рукояткой хлыста рисует на рассыпанном по столу тальке витиеватые символы.
  
   Акт V
   - О чем задумался, белый друг ночи? - Иллюзионист, взяв из рук Белого клоуна коробочку с тальком, опустил ее в цилиндр. - Хочешь, я превращу тальк в золотую пыль...
   - Рыжий клоун уже есть в нашем цирке.
   Пауза.
   - Тогда в желтую?
   - Мне не нравятся цвета осени, пустыни и безумия. Безумная пустыня осени - желтый.
   - Ты не любишь осень?
   - Отнюдь. Просто мне жалко природу, которая плачет навзрыд, потому что, даже опустившись в своих нарядах до безвкусицы, она не может привлечь уже ничьего внимания.
   - У тебя хандра, мой друг. Ну ладно, тогда тебе подойдет черный.
   - Ночь, покой, мысль... Ночь покоя мысли - черный.
   - Так можно возненавидеть любой цвет! - Иллюзионист бросил коробочку с тальком на стол. - Уволь!
   - Отчего же возненавидеть? - Белый клоун пододвинул к себе цилиндр. - Мне, например, нравится темно-синий, цвет фетра твоего цилиндра.
   - И что же ты в нем видишь?
   Тишина. Вздох.
   - Тайна, познание, самообман... Самообман тайны познания - темно-синий... У безумного Шляпочника был точно такой же цилиндр... хотя, возможно, и черный. Не так уж важно. Я думаю, навряд ли он бы смог объяснить Маленькому принцу суть вещей.
   - На этот вопрос ответил бы Кролик в перчатках.
   - У Кролика в часах, которые он доставал ежеминутно, жило обидевшееся на Шляпочника время. Кролик в перчатках был слишком занятой. Маленький принц не стал бы его слушать - он уже видел занятого человека там у себя, среди звезд... А Рыжая Соня спала.
   Молчание.
   - Мартовский заяц?
   - Но он тоже безумен. Когда я был в Оксфорде, я купил там книгу английского фольклора. Поговорка "Безумен, как мартовский заяц" датировалась 1327 годом.
   - Так что же, время сбежало от безумия?..
   - Выходит, что так. - Белый клоун встал и направился к двери. - Хотя я в это не верю.
   Гонг. Белый клоун исчезает за дверью. Иллюзионист долго рассматривает свой цилиндр и, в конце концов, в раздражении бросает его на пол. Тот вспыхивает и исчезает.
  
   Акт VI
   - У вас в силу рода ваших занятий искаженное представление о людях! - Укротительница в гневе замахала хлыстом перед лицом Канатоходца. - Вы ни черта ни чего не знаете, потому что сверху не видно человеческих глаз, если только они не смотрят на вас в восторге.
   - А вам не кажется, что это прекрасно, когда вы видите только восторженные человеческие глаза?
   Пауза. Входит Иллюзионист.
   - Все мы любим восторг в чужих глазах...
   - Но если он относится только к нам - это искажает реальность. - Укротительница, успокоившись, убирает хлыст. - Глаза надо видеть в разных красках.
   - Странно, я полагал, что уж женщина-то меня поймет. - Канатоходец взгромоздился на трюмо, поставив ноги на стул. - Вы же любите, чтобы вами восхищались...
   - Кто вам это сказал...
   - Неважно...
   - Он был не прав...
   Тишина. Входят Рыжий, а почти вслед за ним и Белый клоун.
   - Восторгаться - значит любить. Как дважды два!
   - Но любить - не значит восторгаться. - Укротительница прильнула к руке Иллюзиониста. - Так ведь, белый друг ночи?
   - Вы выражаетесь, как Рыжая Соня... Возможно, она бы смогла поведать Маленькому принцу истину... Или, быть может, Хозяйка медной горы...
   - Успокойся, дорогой. - Укротительница встала. - Минуту внимания, господа. Я... мы с Иллюзионистом решили пожениться...
   Скрип двери. Входит Шпрехшталмейстер.
   - А господин Шпрехшталмейстер любезно согласился быть нашим свидетелем.
   - Да-да-да. Брутально рад этому обстоятельству. - Шпрехшталмейстер пожал им обоим руки. - Только должен вам сообщить, что теперь я имею честь быть вашим директором.
   - Три черных тюльпана от меня.
   - А от меня не ждите восхищения - оно вас утомит!
   - Для меня из-за такого обстоятельства ваша плешь не покажется больше...
   - Как дважды два...
   - Так господин Директор познал истину...
   Молчание.
   - Не знаю... Он стал уборщиком дерьма за львами. - Шпрехшталмейстер закружил по гримерной. - Да и вообще, что вы имеете в виду, господа, под истиной?! Один умнее и выше, другой - глупее и ниже, один видит мир в ракурсах, а другой - в плоскостях, одному дано чувствовать другого, другой обходиться чувством самого себя... Да чушь все это! Просто один хочет доказать что-то самому себе, двое друг другу, а масса - всем остальным. Но от этого ровным счетом ничего не меняется, потому что все это перетекает из одного в другое, как вода в сообщающихся сосудах, и в определенных моментах попросту теряет свой смысл, поскольку уровень сосудов равен.
   - ...Как туманно... Где теперь бродит Маленький принц...
   Гонг. Занавес.
  
   Зрители разом поднялись с мест. Откуда-то с галерки донеслось единственное, а потому резкое "Браво!", но оно тотчас потонуло во всеобщем гневе всех остальных. Больше всех негодовал скандинав с белыми волосами до плеч и Жоржик Огурцов. "Кого автор имел в виду?!" - в голос трубил финн. "Что он имел в виду, говоря о времени и безумии!" - вторил ему Жоржик. "Автора сюда!" - уже синхронно требовали они. Однако, как и в первый раз, на сцену никто не вышел.
   Мы поднялись и направились к выходу. Я молчал: нужно было переварить ощущения. А их было много, и все они толкались в моей голове, как пассажиры в автобусе в час-пик. Последний раз бросив взор на красный занавес, я толкнул локтем Сирано.
   - Слушай, а ты можешь познакомить меня с тем актером, который играл шпрехшталмейстера?
   - Могу.
   - Тогда пойдем.
   Я развернулся, чтобы пойти к сцене, но Сирано остановил меня:
   - Нам через коридор...
   - Почему?
   - Здесь так принято.
   Забавный мир, что и говорить. Интересный и странный. Загадки...
  
   Номер седьмой
   Три шага до абсурда
   Мы отделились от общей массы и прошмыгнули в коридор. Здесь было тихо. Пройдя несколько шагов, мы остановились перед маленькой низенькой дверцей. Мне подумалось, что в этом образе не достает только либо старинного холста, который требовалось проткнуть носом, либо пирожка с надписью "Съешь меня". Сирано постучал, и на бойкое восклицание "Кто там?", ответил:
   - Нам бы господина Шпрехшталмейстера.
   - Ждите...
   За дверцей кто-то поскребся, потом чихнул, потом еще раз поскребся, будто хотел нас напугать, и вот наконец-таки перед нами предстал Шпрехшталмейстер. Высокий и дородный, он был все в том же строгом смокинге, курил сигару и смотрел вокруг несколько вызывающе; рост позволял ему это делать не напрягаясь.
   - А-а, Сирано! Ну, здравствуй-здравствуй, дружище! - приветствовал он итальянца, и тут же, несколько смутившись, выровнял осанку и осведомился: - По какому поводу, господа?
   - Позволь представить тебе Федора Михайловича Дастаевского, - раскланялся Сирано. - Он изъявил большое желание познакомиться с тобой лично!
   Я кивнул. Господин Шпрехшталмейстер в ответ. Я улыбнулся, дабы растопить последние льдинки недоверия. Он сделал то же самое. Честное слово, мне он понравился. Что-то открытое и умное пряталось в его глазах - то, что можно прочувствовать, но вряд ли описать. И он умел пользоваться этим самым "умным", хотя, как и всякий человек подобного рода, подолгу решал, а стоит ли выпускать джина из бутылки.
   - Вы же знаете, в гримерную нельзя... - начал Шпрехшталмейстер.
   - Почему? - перебил я.
   - Здесь так принято! - прошептал мне в ухо Сирано.
   - Поэтому давайте встретимся через полчасика в галерее - там, право, истинное наслаждение, - с иронией взглянув на меня, закончил Шпрехшталмейстер.
   - Va bene.
   - Ну, вот и замечательно, - напоследок бросил новый знакомый и скрылся за дверцей.
   А мы с Сирано пошли к галерее. Невольно вспомнив свое первое посещение этого удивительного лабиринта, я замер перед знакомым барельефом Лаокоона. Однако теперь изображение скользящих по человеческим телам змиев не выглядело для меня столь грозно и величаво, да и особой мистики в себе не таило. Видимо, я уже освоился. Хотя, скажу честно, не переставал удивляться. И было чему... Потому что теперь за дверью находилась самая обычная картинная галерея. То есть в помещениях не было уже ни пятен господина Роршаха, ни писателей с их цитатами, ни лишних дверей. Все было строго, красиво и уютно, а выставленной экспозиции вполне мог позавидовать любой крупный музей. Если бы, конечно, знал о ее существовании... Впрочем, неважно! Главное, как говорил мудрый Алайя, в дороге уподобить свою память зеркалу, дабы отражало оно все увиденное без преувеличений и прикрас. Дорогая заповедь для репортера.
   Итальянец куда-то исчез - есть у него такое свойство привидений, - и я вновь остановился перед Дали и коротал одиночество в самосозерцании, пока не был застигнут врасплох вопросом:
   - Вы верите в то, что Дали встречался с Фрейдом?
   Баритон Шпрехшталмейстера трудно было не узнать.
   - В принципе, они жили в одно время... - Я резко обернулся. - Почему бы, собственно, и нет... Видимо, да.
   - Как скучно вы строите выводы. Выводы вещь сама по себе достаточно скучная, а вы вдобавок, к тому же и сверх того строите предположения на общеизвестных - я бы даже сказал, банальных! - фактах.
   - Ну а, скажем, если бы я ответил так: "Они не могли не встретиться" - вас бы это удовлетворило?
   - Несомненно. Так гораздо интереснее.
   - И факты уже не нужны?
   - Смотря какие...
   - В данном случае временные.
   - Нет.
   Шпрехшталмейстер стал шарить взглядом за моим правым плечом, явственно давая мне понять, что разговор потерял для него интерес: он дошел до общеизвестных истин, которые умному человеку повторять не стоит, ибо пустое сотрясание воздуха удел людей недалеких и, скажем прямо, глупых. Все это легко читалось у него на лице - вообще мимикой он владел на славу... для тех, кто понимает, конечно. Я понял.
   Несколько минут мы провели в молчании. Для разрядки нужен был третий, поэтому я тоже энергично завертел головой по сторонам. Когда наши взгляды перекрестились, мы, поняв друг друга без слов, двинулись на поиски Сирано. Итальянец был обнаружен нами в третьем зале. Вооружившись фужером шампанского и бутербродом с икрой, он о чем-то беседовал с Виши, смеялся и беспрестанно чокался, а она в ответ щебетала без умолку и тоже чокалась, - словом, разговор между ними явно носил фривольный характер.
   Между мной и Шпрехшталмейстером проскользнул человек в ливрее, попутно продемонстрировав поднос с шампанским. Он спешил и ни за какие коврижки не хотел нигде задерживаться - он не любил свою работу, это было ясно. Господин Шпрехшталмейстер кивнул и жестом мизинца отказался, я же решил ни в чем не уступать всем остальным и благосклонно согласился: в конце концов раз здесь проводится презентация, почему я должен себе в чем-то отказывать. Спещащий огорчился до корней волос, однако терпеливо выждал, пока морозное стекло фужера перекочует с подноса в мою руку. И тотчас убежал - для него я стал личным врагом.
   Я невольно залюбовался Виши - теперь она была в обтягивающем фигуру иссиня-черном платье и выглядела красивей королевы. Она была уникальной вещицей в этой галерее и ничуть не уступала остальным шедеврам. Согласитесь, у женщин есть такое своеобразное свойство - быть шедевром... Я легко дернул господина Шпрехшталмейстера за рукав, и вдвоем мы направились к нашим друзьям.
   - Федор, ну куда же ты исчез?.. Тогда! - приветствовала меня Виши.
   - Я стрелялся... - просто ответил я.
   - О, ужас! Из-за меня?! - В ее голосе чувствовалась все волнение толпы, окружившей апостола Андрея во время спящих петухов: "И ты был с НИМ?!"
   - Эзотерически - да. - Я никогда не мог отказать женщине. - Но, как видишь, жив.
   - Милый!
   Виши бросилась мне в объятия, а Сирано со Шпрехшталмейстером деликатно стали к нам вполоборота, дескать, нас нет - делайте, голубки, что вам заблагорассудится. Ну, мы и сделали, до определенной меры.
   - Вот вы сказали "эзотерически", - начал Шпрехшталмейстер, когда мы с Виши наконец-то соизволили разжать объятия. - Но не кажется ли вам, - извините, конечно, за банальность, - что, даже не определяя так ваш поступок, вы стрелялись именно из-за женщины?
   Я подумал и согласно кивнул.
   - То-то. - Его голос, как в плащ, завернулся в менторские нотки. - Впредь избегайте лишних слов, особенно умных.
   Подобное обстоятельство задело меня не на шутку. Я не ребенок, и, если говорить о словах, то тут еще надо разобраться, кто придает им большее значение!
   - Но вы, позвольте, и сами частенько грешите этим.
   - Ложь! - закричал Шпрехшталмейстер.
   - Я вас поймаю! - возразил я.
   - Хорошо... Это будет даже интересно.
   Мы остались довольны друг другом. Два человека, хоть и разошедшиеся в чем-то, но уважающие друг друга, всегда найдут точку примирения. Аксиома, так сказать. Надо было лишь сломать обоюдоострую палку-молчание (какое слово!), возникшую, кстати, между нами уже во второй раз. И я замычал: "Он ездил на запад, он ездил на юг,// Но знал лишь вокзалов огни..." А Шпрехшталмейстер продолжил: "И вот по весне, как и водится, вдруг,// Увидел во тьме корабли". Помог Сирано.
   - Давайте-ка осмотрим экспозицию. Как-никак, презентация собрана ради нее, а не ради нас.
   - Замечательно замечено, - откликнулся я.
   - Действительно, - поддержал Шпрехшталмейстер.
   Виши была согласна на все. Она держала меня под руку, и вся пребывала в моей ауре; выходить оттуда ей совершенно не хотелось. Да и я не отпустил бы... Мы подошли к первой статуе и, следуя неведомо кем заведенному ритуалу, замерли перед ней в почтительном молчании. Статуя представляла собой гермафродита, наискось разорванного на две непропорциональные части: левая часть представляла собой мужчину, правая - женщину; при этом статуя имела две груди и один пенис. Женщина вскидывала руку в верх, а мужчина больше интересовался своей... нет, своими грудями. Можно было без труда догадаться, что творение принадлежало двум авторам, а разорвано оно было, видимо, для того, чтобы резче обозначить границы содеянного.
   - А кто, собственно, выставляется? - поинтересовался я.
   - Наш любезнейший Иван Краузе и... и... позабыл имя-то, в общем, геолог из новопришедших, - сообщил осведомленный во всем и вся Сирано.
   - Знакомое имя... гм-м, Краузе, - Я задумался.
   - Но я надеюсь, мы его еще увидим, - произнес Шпрехшталмейстер.
   - Да вон, кстати, и он... - Сирано взмахнул рукой и смутился: - Извините за рифму.
   Следуя за импульсивным жестом, я увидел, как в другом углу зала распахнулась дверь и чья-то фигура, а скорее даже ее смутные очертания, возникли в едва освещенном прямоугольном проеме. Но первым, что осознал мой мозг, получив информацию от глаз, была почему-то вереница букв, сложившаяся сначала в слово "ординаторская" и лишь потом дополнившаяся первым слогом - "Координаторская". И только после этого я как следует рассмотрел появившегося в зале человека. Это был тот самый тщедушный старичок в плаще моды семидесятых, которого я встретил в городском парке.
   Чеховское ружье выстрелило, то бишь, увидев Ивана Краузе в первом акте, я встретил его здесь и сейчас. Со мной подобное происходит изо дня в день: я даже начал верить в некую предрасположенность к одним и тем же встречам. Предрасположенность - медицинское понятие, которое весьма точно определяет суть.
  
   Старичок, кивая направо и налево, взором орла-сапсана пробуравил весь зал насквозь, и заметил нашу компанию. Беззубо улыбнувшись, он короткими перебежками стал лавировать по залу, как лайнеры "Дон" и "Магдалина" на пути в Африку. Надо отдать ему должное, он видел цель, иначе говоря, нас - и шел к ней без лишних раздумий. В этом чувствовалась внутренняя сила.
   - А-а, Федор Михайлович, - быстро, в одно слово, произнес он, представ передо мной. - Рад вас снова встретить! А вы, я так посмотрю, видите творение, которое я создал в соавторстве.
   - Я бы сказал, созерцаю...
   - А я сказал "видите", и это далеко не одно и то же. Видьте, мой добрый друг, видьте, и уподобьте свою память зеркалу, дабы отражало оно...
   - Это не вы сказали! - перебил я.
   - Что с того? - Краузе всплеснул руками и повторил: - Видьте!
   - Хорошо. Я вижу...
   - Замечательно! Видьте!
   - Прекрасно все вижу.
   - Очаровательно! Видьте!
   - Вижу!
   - Идеально! И кого же вы видите?!
   - Мужчину и женщину...
   - Нет! Нет! - Старик ракалился до состояния лавы. - Вы бы, Федор Михайлович, хоть бы на подсказку глянули, черт вас дери!
   - "Фрейдэйнштейн", - прочел я на пьедестале. - Позвольте... Гм-м, да, и Фрейд, если я правильно пониманию, женщина?
   - Нет, он - мужчина.
   - Своеобразно.
   - Бросьте затертые сюжеты!
   Я смолк. Решительно, напор Краузе ошеломил меня. Я был смят, как виноградная ягода под пятой экспрессивной итальянки. Я был раздавлен поездом на никому не известном полустанке. К тому же имечко Фрейдэйнштейн для меня прямо ассоциировалось с монстром из известного романа Мэри Шелли. Однако если Франкенштейном можно было пугать детей, то данное, с позволения сказать, творение могло стать абсолютным ужасом для взрослых, чем-то вроде интеллектуального зубила или мозгового пресса. Возможно, что кто-либо и решился бы поспорить с этим монстром, но я бы держался от него как можно дальше. Для себя я окрестил его "либидо ВРЕМЕНИ". Даже прошептал это определение вслух, и статуя услышала и горделиво приподняла голову.
   Ошалевший от страха, я инстинктивно стал искать защиты у Сирано, для чего, сделав шажок в сторону, спрятался за его плечо. Однако помощь пришла со стороны Шпрехшталмейстера:
   - Кстати, об Эйнштейне, - спокойно изрек он, поправляя лацкан смокинга. - Есть анекдотец... забавный... если кому, конечно, интересно...
   - Да! - за всех выдохнул я.
   - Попал Эйнштейн на небо, встретился с Господом и стал умолять его: Господь, мол, я открыл великую формулу, которая легла в основу теории относительности, но главной ФОРМУЛЫ - формулы жизни - я разгадать не смог! Молю тебя, покажи и докажи мне ее. "Хорошо", - говорит Господь, достает грифель и, будто провинциальный школьный учитель, на доске начинает доказывать формулу жизни. Эйнштейн внимательно смотрит, слушает, проверяет, а потом вдруг смущено говорит: дескать, уважаемый господин Господь, а вон там-то ошибка... На что Господь через плечо отвечает ему с лукавым прищуром: "А я знаю..."
   Вопреки моим ожиданиям, улыбок не последовало. Более того, Иван Краузе, обращаясь к Шпрехшталмейстеру, сурово осведомился:
   - Вы полагаете, мы все живем по ошибке?
   - Я так не говорил.
   - Это я не так спросил, извините. Переформулируем следующим образом, в нашем существовании заведомо заложена ошибка?
   - Ну, в анекдотах кроется не только юмор...
   - Вы уходите от ответа!
   - И что с того... что? Я вам отвечу: ничего-с. Думайте сами, уважаемый! На то и анекдот, чтобы думать, а не только хихикать.
   Краузе сердито тряхнул головой, тем не менее было заметно, что его первоначальный пыл поутих, да и анекдот увел все его мысли в одному ему ведомую сторону. Мне даже стало немного жаль старика: он ведь, в общем-то, был ничего, добрый. А вот "Думай сам!" - фраза сама по себе очень злая, особенно если интонация соответствующая, а именно таковую вложил в нее господин Шпрехшталмейстер. Срезающая интонация, будто добавить песка в бензин: никуда уже не поедешь. И вообще все это что-то вроде дантовской "Lasciate ogni speranza voi ch'entrate" (Оставьте надежду, вы, сюда входящие). Фразы-то, что и говорить, похожи. Не по смысловой нагрузке, конечно, - она разная, а по обоюдному перетеканию друг в друга. Надежда - удел думающих: перестал думать и потерял ее, а когда уже ни на что не надеешься, какого резона вообще над чем-либо напрягать мозги.
   "Банальный круг жизни с ошибкой", - сделал вывод я, но озвучивать его не стал.
  
   В молчании мы подошли к следующей скульптуре. Она принадлежала гению геолога и представляла собой космонавта, которого, начиная с пояса, всасывала в себя неведомая сила. Ею, судя по названию, был звездный ветер. На мой взгляд, эта самая сила больше походила на какого-нибудь гигантского паука из пространственно-временных видений советских фантастов.
   - Знаете что, я, пожалуй, вас покину, ради других гостей, - сообщил старик Краузе и, повернувшись ко мне, добавил: - Может, еще увидимся.
   - Уверен в этом, - согласился я.
   - Отчего так?
   - Мне бы хотелось с вами поговорить. А когда я очень хочу, чтобы этот процесс имел место, время теряет значение. Поэтому я и стал репортером, ведь желание, которое воплощается в возможность, это главное качество моей работы. Некоторые недалекие люди, конечно, чаще рассуждают о репортерской настырности, но для профессионала, смею вас уверить, это далеко не главное!
   - Но времени ведь и так нет, - бросил Краузе, - а потом вы сбиваетесь на пафосность. И еще одно: главное в вашей профессии, по моему мнению, умение СЛЫШАТЬ и СЛУШАТЬ. Вот и все.
   Он поспешил спрятаться среди людей - вот мелькнула его спина, затем голова проплыла между чужих серых пиджаков - и он исчез. Никто его не останавливал. За ним следили только я и его скульптуры. Наша компания направилась дальше.
   - А ведь Краузе прав, - заметил Шпрехшталмейстер.
   - Вы о пафосе, - уточнил я.
   - Нет, об умениях, только с одной перестановкой: сначала слушать, затем слышать - русский язык и физиология тут не играют никакой роли. Выслушай и услышь - вот постулат... - Оглядев в последний раз скульптуру, Шпрехшталмейстер, думая о чем-то далеком, пожал плечами, присовокупив: - Ведь мысль, к сожалению, медленнее речи. Поэтому вы, Федор Михайлович, и используете в своих репортажах столько вводных слов и целых оборотов, и, скажу вам, слава Богу, что это так. Если вы начнете в паузах мычать, как плохой политик, то грош вам цена, друг мой!.. Что-то я тоже в пафос ударился... Видимо, влияние момента... или этих скульптур... Или все-таки момента.
   - Так чего же именно? - теперь уже с подковыркой надавил я.
   - А какая, собственно, разница! Скульптуры и момент - это две вещи, действующие извне.
   - На кого?
   - Безразлично... Но брутально действующие!
   - А нельзя ли было сказать просто - грубо?! - резко произнес я и съязвил: - Вот я вас и поймал на употреблении умных слов без дела!
   Тут к беседе подключился Сирано:
   - Актер видит в скульптурах пафос, ты - ужасы...
   Этот монах скачивал мои мысли, как профессиональный хакер!
   - Каждый видит то, что он видит, - согласился я. - Меня интересует другое: что в таком случае действует изнутри?
   - Собственные мысли, - как само собой разумеющееся сообщил Шпрехшталмейстер.
   - А извне, как я понял, действует только момент, который включает в себя случай, то бишь стечение обстоятельств, место действия и тэдэ, плюс окружение, то бишь обстановку, людей и тэдэ.
   - Да, - согласился Шпрехшталмейстер. - И вообще, что вы от меня хотите?
   - Я хочу, чтобы вы без лишних экивоков подтвердили мысль древнего мудреца Алайя, заключающуюся в том, что главное в дороге не прозевать момент поворота. Все!
   - Ну, если вы так настаиваете, - подтверждаю, - благосклонно согласился Шпрехшталмейстер.
   Мы проходили мимо скульптур, но на них уже никто не обращал внимания. Более того, понаблюдав за остальными праздно презентующимися, я сделал вывод, что и те зашли сюда, скорее, для того, чтобы поделиться собственными суждениями относительно чего угодно, только не творений творческого дуэта Ивана Краузе и геолога. Люди ртутью собирались в маленькие кучки и о чем-то спорили, указывая жестами в разные стороны и стоя спинами к скульптурам, отчего последние краснели, чувствуя свою неуместность.
   - Вот вы говорите, слушать и слышать. А вы относите это к скульптурам, ведь авторы, в конце концов, вложили в них души, - обратился я к Шпрехшталмейстеру.
   - Достойный вопрос... Ответ: отношу. Предупреждая ваш следующий вопрос, скажу, что и все здесь собравшиеся относят. Тут дело в количестве людей. Глянув на скульптуру, кто-то один родил мысль, второй продолжил ее и увел, черт знает куда, третий - развил, четвертый опошлил, пятый перевел на другие рельсы, а первый согласился и при этом плюнул второму в душу, что он-де глуп, как баобаб.
   - Какой же ФАКТОР преобладает: извне или изнутри?
   - Извне.
   - Если сопоставить, то это - слушать. А потом, когда наступает, скажем так, вторая стадия - вы услышали - включается фактор изнутри... Вы, я вижу, согласны?
   Шпрехшталмейстер кивнул.
   - Тогда почему в результате получается ХАОС: непонятые зрителями авторы, непонятые друг другом зрители?..
   - Повторюсь, из-за количества...
   - Слишком много слушающих, так?
   - Трижды да. И ни одного услышавшего.
   - Позвольте пожать вам руку!
   И мы расшаркались. Мы поняли друг друга. Мы сдали в срок сочинение на тему "Что такое СЧАСТЬЕ". "А вокруг, - как писал непонятый классик, - светила луна, и блики солнца танцевали в ночных лужах; так случилось потому, что он признался ей в любви".
  
   Сквозь наш квартет вновь попытался проскочить спешащий человек с подносом - на этот раз он был благополучно пойман Виши за фалду ливреи. Бросив на мою спутницу взгляд, в котором сквозила вся ненависть опаздывающего на последний рейс командировочного, он дернул плечом, но не тут-то было: изящные пальчики крепко держали добычу - у спешащего не было ни малейшего шанса вырваться на волю. Осознав это, он сник и покорно выставил поднос на всеобщее разграбление. Мы взяли по фужеру шампанского.
   - Кстати, о вашем любимом Алайя... - начал Сирано.
   - Мудром Алайя, - подкорректировал я.
   - Ага. Просто есть предложение, коль уж мы все равно пребываем в галерее, давайте зайдем в "Апелляционную".
   - Может, лучше в "Координаторскую"? - осторожно предложил я, так как сгорал от желания узнать, что же там такое, а точнее, кто.
   - Но мы же говорили об Алайя... гм-м, о мудром Алайя, а он наверняка в "Апелляционной". Зачем же нам идти куда-либо не туда?
   - Резонно.
   И мы направились за итальянцем. Проделав некий хитрый крюк по залам галереи, - все время вправо по ходу движения - мы достигли цели, опознали ее и проникли внутрь.
   "Апелляционная" - многогранная комната, освещенная зелеными бра, - была полна народа. Так как все без исключения светильники были прикреплены на уровне пояса среднестатистического человека, то, в отличие от лиц сидящих, лица стоящих расплывались в полумраке. В этом читался свой символизм, поскольку сидящие как в прямом, так и в переносном смысле, уже достигли просветления. Еще бы! Ведь среди них был Алайя - я сразу узнал его профиль. Именно такой был на старинной камее: могучий мясистый нос, сползающий с высокого лба на завернутую, по-детски обиженную верхнюю губу, и совершенно бритый череп. Это был он! И я пошел к нему.
   - О, мудрый Алайя... - Я замер в почтении.
   - Можно без длинного "О-о-о" - оно уже достало, откровенно говоря. Начитались тоже мне арабских сказок, где это "о-о-о" тянут столь долго, сколько не может разогнуться простреленная ревматизмом спина слуги! Ваши дивные историки... мнящие себя... историки, тьфу, выдают меня за пришлого араба - нет, они хорошие ребята, арабы эти самые - я знал некоторых, когда занимался доставкой ассирийского вина во времена сухого закона. Но вырос я в Ниневии - столицы Ассирии, между прочим! - которая располагается, говоря по-вашему, в Междуреченской области Азии!
   Мудрый Алайя аж покраснел от досады. А говорил такой скороговоркой, что только успевай слушать, при этом крутился на стуле и всем своим видом доказывал несостоятельность мифа о том, что мудрость не приемлет спешки.
   - Чисто из уважения... - осторожно заметил я.
   - Какое уважение - тьфу! "О" - шестнадцатая буква современного алфавита, стоящая между "Н" и "П", не более того. А потом о каком таком уважении вы ведете речь, если меня два раза привлекали к судебной ответственности.
   - Может, использовать эту букву как предлог... - предложил я.
   - Вот это другой разговор. - От избытка чувств мудрый Алайя несколько раз подскочил на стуле. - Так, о ком или о чем будем беседовать?
   Я хотел присесть, но свободных стульев не оказалось: места для просветления отсутствовали, из чего я сделал вывод, что мне, видимо, так и придется уйти непросветленным. Мудрый Алайя покорно ожидал.
   - Вот вы столько путешествовали... - начал я.
   - Кто вам это сказал?
   - Все ваши высказывания относятся к дорогам.
   - Да я за всю свою жизнь шага не ступил дальше ворот своего дома.
   - А ассирийское вино...
   - Я же сказал, "привлекали к судебной ответственности" - слушайте точнее. А вот если бы я сам волок это вино, естественно, что я бы так не сказал. Да мне бы, тьфу, голову бы отсекли на уровне шеи за контрабанду! Какая была бы мудрость без головы на плечах.
   - Может, вы собирали высказывания ваших людей?.. Ну, тех, кто доставлял вино - они-то уж, без сомнения, много путешествовали.
   - Молодой человек... - Мудрый Алайя вдруг прекратил нарезать круги на стуле и замер с блаженной улыбкой на устах. - А вы пили когда-нибудь ассирийское вино?
   - Увы.
   - Мне вас жаль.
   Алайя горестно вздохнул, мне даже показалось, что он сейчас расплачется, но вот его лицо прояснилось, полуопущенные веки затрепетали, крылья носа раздулись, будто вновь вдохнули давно исчезнувший аромат ассирийского вина, и он уплыл куда-то далеко-далеко. Нам больше не о чем было разговаривать. Я отвернулся от мудреца и пошел прочь.
   - Помните только, - донеслось мне вслед, - что главное в дороге не дать ситуации управлять вами.
  
   В смятении я бродил меж людей...
   Нет, будет лучше: бродил я меж людей в смятении один...
   Я маялся головой. Но не температура была тому причиной. Отовсюду до меня долетали умные словеса, вроде "вербально" и "вариабельно", слагающиеся в жуть, типа "вариабельность вербальности". Я же никак не мог подключиться к общему кладезю, хоть ты убей. А все потому, что удар, что ни говори, был силен, безжалостен и объемен, словно на голову надели свинцовую кастрюлю. Оно, конечно, грешащих мудрецов много. Да и какой ты, натурально, мудрец, если не испил из чаши греха. Односторонний, можно сказать, мудрец. Так - истина с одного бока. Какой бы из Соломона получился умнейший муж, если бы он не имел столько жен. Да никакого! Вот и Алайя алкоголик - ну и что с того? И я говорю, ничего. Да и вообще, как говорит наш главный редактор, с хорошими людьми скучно. Другое дело, что он просидел всю жизнь дома, а разглагольствовал о дороге. Вот и возникает вопрос: может ли быть мудрой фантазия?
   Задумавшись, я налетел на кого-то, а когда услышал знакомое "Будьте вежливы", едва не разрыдался от счастья: передо мной стоял Георг - Георг-бородач, Георг-умница.
   - Рад снова видеть тебя, - приветствовал он голосом, севшим до эротического шепота от удара моего плеча между его лопаток.
   - И я тоже...
   Продолжая тему какого-то диспута, Георг обескуражил меня с лета:
   - Ты машина в себе!
   - Хорошо, - сдался я без боя и жертв. - Только скажи мне, может ли фантазия быть мудрой?
   Многообъемная дама (стояла) и мелкий мужичок с физиономией кувшинного рыла (сидел) тотчас были отодвинуты Георгом на второй план: он попросту отвернулся от них и более не обращал ни малейшего внимания. Даму подобное обстоятельство возмутило, а мужичка обрадовало. Дама попыталась оттереть меня сначала сложным вопросом, а затем бюстом, но, видя, что Георга уже ничем не заманить обратно, сосредоточилась на мужичке. А мы отошли в сторонку.
   - Конечно же, фантазия может быть мудрой. - Георг склонился к моей шее и зашептал за воротник: - Возьмем, к примеру, сказки. Маленький принц - это же фантазия, но если ты научился судить самого себя, то ты воистину мудр. Истинные ценности остаются таковыми где угодно.
   - А почему ты говоришь шепотом?
   - Сказки - привилегия твоего друга Шпрехшталмейстера и его театра. Здесь в силу сложившейся традиции этой темы стараются не касаться.
   - "Здесь" - это где?
   - В тоннеле в целом и в "Апелляционной" в частности. Об ЭТОМ можно открыто говорить только в казино - там ведомство Эрлик-хана, которому до чертиков общие традиции.
   Мы сделали еще один шаг в сторонку и таким образом оказались в самом центре зала, чем сразу же привлекли всеобщее внимание. Пришлось срочно поворотить назад.
   - А где ты еще успел побывать? - поинтересовался я.
   - Нигде. Я вошел в дверь Чехова и оказался в кино: много фильмов, которые демонстрируют на разных мини-полотнах, и, соответственно, много дверей - ну, да ты представляешь себе, что это такое. Я сунулся в Тарковского и оказался здесь. Тоннель - он как мир: один во всем и все в одном. Для того чтобы познать что-то, вовсе не обязательно куда-либо ходить.
   Сам того не ведая, Георг снял свинцовую кастрюлю с моей головы. Алайя все-таки можно было верить.
   - Значит, в "Координаторской" ты не был, - разочарованно резюмировал я.
   - Не переживай. Уж кто-кто, а ты-то... я полагаю, стопроцентно там побываешь.
   - Почему?
   - Потому что только за тобой столько координаторов ходят.
   - Ты это о ком?
   - Ну, брат даешь. Малец - тот самый ты, который не ты-не-ты, скульптор Краузе, монах Сирано... Других я попросту не знаю! Они мне ни к чему, как селедке шоколадка.
   - А Эрлик-хан тоже координатор? - в удивлении вскричал я.
   Все присутствующие вновь повернули к нам головы. Я стушевался и улыбнулся, дескать, чего там - извините, сорвался, с кем, в самом деле, не случается. Георг надвинулся на меня тенью отца Гамлета и зашептал еще быстрее:
   - Говорят, был таковым, но после перессорился с Нестором Доброделовым и пошел своей дорогой.
   Совершенно незаметно мы вновь оказались в центре зала. Третье привлечение всеобщего внимания не прошло даром. Злорадно хихикая, дама с бюстом, адресуясь ко всем присутствующим, объявила:
   - А что же это у нас Федор Михайлович ничего?
   Взяла да повесила в воздух нелепую фразу-оплеуху. Ход был гениальным - я скажу, что всякие указания пальцем и тому подобное рядом не стояли! Не прошло и мгновения, как я был в едином, всеобщем поле зрения.
  
   Повторюсь, что не переношу внимания более чем одной пары глаз! Замыкаюсь и либо становлюсь несносным, либо ухожу в себя. На сей раз я выбрал второе.
   "В маленьком синем стеклянном шарике, который лежит у меня под подушкой, живут сны. Каждое утро шарик нужно непременно вынуть из-под подушки и положить на подоконник, чтобы он насытился солнечными лучами, заиграл светом и набрал силы для следующей ночи. Иначе нельзя. Иначе сны получаться скучными или вовсе одолеют кошмары. Вместо единорога придет хвостатый ящер, а вместо полета будет падение. Или надо будет куда-то бежать, а во сне это сделать еще тяжелее, чем наяву. Индиговое море станет бежевым, и дали высот не будут видны, и будущее окажется настоящим..."
   - Вы так полагаете?! - донеслось извне.
   Бодрый толчок Георга возвратил меня в реальность. Очнувшись, я обнаружил себя все также стоящим в центре зала; с четырех сторон, тетраэдром, меня прикрывали Георг, Сирано, Шпрехшталмейстер и Виши. Толпа, состоящая из мудрецов и пришлых, бесновалась у стен и засыпала нашу, гм-м... четверку - я-то номинально отсутствовал! - вопросами. Причем мудрецы не вставали с мест, но от этого не становились менее опасными, эдакие змеи, замершие в стойке броска.
   Окончательно придя в себя, я разорвал одну грань тетраэдра и встал на острие получившейся стратегической фигуры, именуемой, как помнится мне из курса истории, "свиньей". Мы были готовы принять бой, а они его дать. Утренний розоватый холодок разгонял вчерашнее похмелье, кони, почуяв кровь, тревожно ржали, то тут, то там раздавался лязг пристегиваемых лат и звякающих о них мечей, и большая черная стая ворон в предвкушении пира уже заняла свое место на обугленных ветках сгоревшей в прошлом году дубравы. Богиня победы Ника, подперев кулачком щеку, сидела на противоположном холме и грызла семечки; она явно скучала.
   Пошли титры, и оказалось, что Пересвета с Челубеем выпало играть, соответственно, Георгу и даме с бюстом.
   - А почему, собственно, что? - звонко прошумела дама, не отступая ни на йоту от выбранной стилистики нелепых фраз.
   И Пересвет свалился с коня. Наповал он был убит - наповал. Правды ради, следует сказать, что и противников несколько ошеломило подобное начало. Даму быстренько затерли вглубь. Вперед, не вставая со своего стула, выступил Алайя.
   - Вот вы говорите сказки... А что же это вы эти самые сказки для себя оставили, а-а? Почему мы должны делать выводы без сказок? Просто-таки на пустом месте приходиться делать выводы! Как можно говорить, тьфу, о теме любви без сказок, а-а? Самозахват это, произвол! Извольте объяснить, пожалуйста, софист вы наш разлюбезный!
   - Ну-у... - Шпрехшталмейстер взял минутный тайм-аут.
   В воздухе повисло молчание. Оборонительная грань Георг-Шпрехшталмейстер гибла на глазах. Вперед выступил я.
   - Вам-то что до сказок? - Я немного взял на личность, но только затем, чтобы выиграть время. - У вас же другие, так сказать, источники вдохновения! У вас же - просторы, вы же у нас дорожник, перекати-поле - ветрогон, да простят меня за это слово!
   - А Нильс на гусе, по-вашему, вокруг сарая летал? А бременские музыканты? - взорвался мудрый Алайя и, обернувшись к даме с бюстом, рявкнул: - Запевай!
   Дама взревела, а все остальные подхватили: "Нам дорога от порога важнее,// Нам пути по степи милее...". Они шли в победоносную атаку.
   Пока воздух насыщался гимном богу дорог, мы с грехом пополам ободрили друг друга и перегруппировались в пентагон. Едва наши ряды выровнялись, как поющие оппоненты, испустив последнее "доро-о-оги-и", снова рванулись в бой. Невесть откуда явившийся на переднем фланге их атаки лучник Жоржик Огурцов, запустил стрелу в итальянца.
   - Что же это, по-вашему, товарищ Сирано, мир абсурден, а фантазия недостойна внимания... - едко произнес он.
   Тут я вновь хотел перейти на личности - слабоват я в этом вопросе, сознаюсь! - и заявить что-то вроде: "Уж кому говорить о фантазии, так только не тебе!" - ну и еще немного добавить для сохранения душевного равновесия, но меня опередил Сирано.
   - Да, мир абсурден, - ответил он тоном Папы Римского, за которым стоит весь католический мир.
   Это не проняло Жоржика - он не сдавался.
   - А что вы вообще подразумеваете под абсурдом?
   - Обоюдный, это когда один задает вопрос "Как вы относитесь к сексу?", а второй просит его уточнить.
   - Так, может, здесь замешаны платонические чувства?
   - Вы сами поняли, что спросили? Ведь ответ "Платонически" - это апофеоз абсурда.
   Лучник погиб во цвете лет, и всеобщий хохот стал ему отходной. Жоржик был затерт в народе, но баталия и не думала стихать. Все шумели, что-то говорили, спорили, кричали. Наш пентагон отстреливался, как мог: Сирано с Георгом толкали абсурд, я с Виши - фантазию, а господин Шпрехшталмейстер орудовал сказками, хотя в его заумной речи ничего нельзя было разобрать. Но и противник ему достался на славу: не смотря на самый плебейский вид, он оперировал такими словами, что дух захватывало. Эти двое составляли тяжеловесный арсенал обеих сторон, вроде самодолбящих таранов. Из-за этого все старались держаться от них подальше - запросто можно было попасть так, что мало бы не показалось, не взирая на принадлежность к тому или иному роду-племени.
   И вот тут-то на мгновение, на взмах ресниц, на свист пули вдруг все смолкло, и в кромешной тишине прозвучал голос мудрого Алайя:
   - Пожалуй, да... пожалуй, мир абсурден. Тьфу, я согласен. - Мудрый Алайя встал и направился к нам. - Ведь я сам всегда говорил, что главное в дороге - конец пути.
   - Хорошо сказано, - одобрил я. - Но если правильно перефразировать всю нелепость фразы, то дорога без конца возможна.
   - В фантазии, - присовокупила Виши.
   - В фантазии есть дорога в никуда, - поправил мудрый Алайя. - Согласитесь, что есть великая разница между дорогой в никуда и дорогой без конца.
   - Жизнь - дорога без конца, - философски изрек Сирано.
  
   Вот так все и было. Пока мы разговаривали, в противоположном стане произошли значительные события, а именно освободившееся место мудреца всеобщим голосованием было отдано даме с бюстом. В общем, паузой воспользовались все: нас было уже шестеро, а они произвели перегруппировку. Горнист облизал потрескавшиеся губы, поднял горн и протрубил начало второго действия. Флаги взметнулись ввысь. Солнце вошло в зенит. Богиня Ника с хрустом развернула леденец на палочке.
   Еще мгновение, и мы сблизились лицом к лицу. Я смотрел в чужие глаза и думал о маленьком мальчике без имени, которого польский ученый привез от белых индейцев. Они изгнали его за черноту кожи, и добрый поляк забрал его с собой в Европу, но имени так и не дал. Зато дал образование - и не где-нибудь, а в Москве. А после мальчик без имени затерялся на могучих просторах нашей родины - говорят, он стал бандитским авторитетом по кличке "Белый". Где ты теперь бродишь черный мальчик по имени "Белый"?
   - Абсурд не может родить гения! - завопила дама с бюстом.
   - Да! - вторил ей возникший на переднем крае Жоржик.
   - Чушь, - бросил Шпрехшталмейстер.
   - Конечно, - согласился я.
   - А ничего и не конечно! - проорал Жоржик. - А ничего и не конечно!
   Провопив еще пяток-другой раз "Ничего и не конечно!", он тихой сапой подбирался ко мне на расстояние вытянутой руки, и, сблизившись, все-таки исполнил свое давнее желание: звезданул мне ухо своим тяжелым кулаком. Я по натуре парень мирный и достаточно тихий, но по праву носителей штанов подобные вещи не спускаю в утиль. Вмиг я разгорелся, как магний. Вспыхнул спичкой. Взвился огнем и полымем. В общем, треснул ему в нос боковым ударом слева...
   И завязалась всеобщая драка... мужская... Мы любим, исчерпав аргументы, слить тестостерон в ином направлении, чего уж там, собственно, скрывать-то. Словом, все закрутилось колесом, и даже ранее смиренный доминиканец Сирано, теперь горячий, как лава, и юркий, как воздушный змей, проявлял чудеса восточных единоборств. Его дивный апперкот плебейского вида ученому мужу стал последним явлением реальности, которое я запомнил. Потом что-то опустилось на мою светлую голову, и в ней стало темно, как в забое. Мысли спутались, вспомнился первый поцелуй и детский манеж с синей оплеткой, после чего стало тихо и покойно.
   И тут я увидел себя и Эйнштейна! И нырнул в себя.
   Мы сидим на крыше Эмпайр Стейт билдинг, что в Нью-Йорке, и болтаем ножками над пятой авеню. Внизу мчатся полуночные машины, слышится перебранка водителей, откуда-то доноситься голос звездного Элвиса, но нам нет до этого дела - мы беседуем о своем.
   Альберт. У вас синяк под глазом, уважаемый Федор Михайлович, точно!
   Я. Переживем. Слава Богу, даже в отсутствии времени ранам свойственно заживляться.
   Альберт. Рад вашему оптимизму.
   Я. А что, для него нет причин?
   Альберт. В безвременье оптимизм и, соответственно, пессимизм, как бы сказать, меняют очертания.
   Я. Слоган "Все будет хорошо" теряет актуальность?
   Альберт. Просто "будет" - это будущее. Если вы смеете утверждать, что у вас все хорошо - было, есть и будет, - тогда удачи вам. Но неужели у вас все всегда было хорошо?
   Я. Нет. Было и плохо... и очень плохо. Но я же, как это говорится, попросту терял оптимизм, а потом вновь обретал его. Чего тут сложного...
   Альберт. Но в безвременье нельзя ничего ни потерять, ни обрести, ибо прошлое, настоящее и будущее существуют в вас сейчас! Это перманентное состояние.
   Я. Может, все зависит от личной конституции?
   Альберт. В самой ничтожной степени...
   Я. Вы знаете, я еще раз стрелялся... И умер.
   Альберт. А вот это лабильное состояние. Что ж, мне вас жаль.
   Я. В смысле?
   Альберт. А что я, по-вашему, должен был сказать в ответ? Что я чертовски рад... Понимание, друг мой, не всегда отражает суть. Иногда гораздо важнее то, о чем человек молчит, а не говорит.
   Затуманил он меня совсем. Старый умник, что с него возьмешь... Я встал, плюнул с билдинг вниз и убрался восвояси.
  
   Номер восьмой
   Два шага до слова
   Раскрыв глаза, я обнаружил себя лежащим на полу; голова покоилась на коленях Виши, и ее ласковые пальчики вили мои волосы, отчего сознание, поначалу так рьяно рванувшееся к реальности, сдав позиции, устремилось к покою. Виши что-то напевала по-французски, смотрела куда-то вдаль и не обращала на меня внимания. Песня была грустной и тихой: "I la via de amure... на-на-на... та-там..." И мне было хорошо. Я блаженствовал. Я таял сливочным мороженым на губах возлюбленной. Время остановилось. Оно не стоило ничего - оно могло спокойно уйти, и, клянусь, что никто не стал бы его уговаривать остаться: нехай себе бродит, пусть гуляет этот мрачный осколок безумного мира по морю безысходности. Пусть возвращается к Шляпочнику - он уже готов принять его обратно. Слова...
   "Он устал и требовал для себя булгаковского ПОКОЯ", - подумал я о себе в третьем лице.
   "Еще не все сделано", - произнес НЕКТО.
   "Ему было все равно", - подумал я.
   Однако что-то мне мешало полностью расслабиться. Возможно, место пребывания. Времени-то нету, а стало быть, нет и единства времени и места. Посему последнее от одиночества сошло с ума и от безделья не знает, какой бы еще сюрприз преподнести.
   Взяв себя в руки, я, не поворачивая головы, дабы не потревожить Виши, скосил глаза и осмотрелся. Помимо нас, светильника и... раз, два, три - итого, двенадцати стульев, в маленькой комнатке не было никого и ничего; обои в рисунок из павлиньих хвостов тысячью глаз взирали на нас с абсолютно голых стен, и создавалось ощущение нахождения на арене маленького цирка-шапито начала прошлого века. Я почему-то подумал, что фокуснику нужно обладать совершенно незаурядной техникой, чтобы найти в себе смелость выступить в подобном зале.
   Тут меня поцеловали, и я понял, что этим фокусником мне, увы, не быть.
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Более-менее.
   - Я переживала.
   - Не стоило, в самом деле...
   Виши чуть-чуть приподняла меня, точь-в-точь как боец комиссара на картине Петрова-Водкина - я видел такую в галерее, когда вошел в тоннель, - и вознамерилась поцеловать так уж, чтобы... о-го-го! Но в этот момент дверь распахнулась, и в комнате образовался Иван Краузе; его плащ развивался, аки крылья, а очки в роговой оправе вызывающе торчали на переносице. Он был разгневан - это факт. А стоило ему схватиться руками за лицо, как он стал похож на Чкалова, не успевшего снять летный шлем. Вообще он негодовал, потому и не знал, куда девать руки.
   - Свинство! - протрубил он. - Свинство! - Еще раз.
   - В чем дело? - сухо осведомился я.
   - Он, видишь ли, еще и спрашивает... он еще имеет наглость... наглость еще и спрашивать! - Краузе рвал гром и метал молнии. - Одного, понимаешь, выставляешь из тоннеля, а он спешит скрыться под крылышком этого сопляка, этого монстра...
   - Что-то у вас с размерами, - вполголоса заметил я.
   Краузе пропустил фразу мимо ушей.
   - ...этого недоученного казуиста Эрлик-хана! - закончил он и воззрился на меня. - А второго - этого червяка, этот воздушный шар...
   - Что-то у вас с размерами, - повторил я, но снова мимо.
   -...вносят в святая святых - в "Координаторскую"! - как героя! Я всенепременно пожалуюсь Нестору Доброделову!
   - Это вы обо мне... - спокойно осведомился я. - Ну, когда говорили про воздушный шар?
   - А то о ком же! - едко прошипел Краузе.
   - Злой вы, господин скульптор, и никто вас любить не будет, - подытожил я.
   - Посмотрим-посмотрим, - уже спокойнее произнес Краузе. - Вот оживлю Фрейдэйнштейна - будет вам пир горой. Он у меня, как Железный Дровосек, получит свое сердце!
   "Боже мой, он сумасшедший!" - подумал я, но вслух высказал другое: - Тоже мне, Пигмалион, статуи оживлять.
   - Посмотрим!
   Освободившись из объятий Виши и поднявшись с пола, я пригладил волосы и плюхнулся на один из стульев. Краузе посмотрел на меня, как нарколог на рюмку водки, но, так и ничего не сказав, уселся напротив. Виши осталась стоять.
  
   Тут дверь тоненько проскрипела во второй раз, и в комнату вошел Нестор Доброделов собственной персоной. Без соответствующей обстановки - готических сводов и бликов огня в камине - он предстал передо мной обычным, чуть согбенным стариком с кустистой бородой, съехавшей налево от частого подпирания щеки рукой. Осмотревшись, он, поскрипывая, как дверь, опустился рядом со мной.
   - Да, Федор Михайлович... Драться, стало быть, значит... вот как! - вздохнул он.
   - И стреляться несколько раз! - наябедничал Краузе.
   - Он не виноват, - прошептала Виши.
   - Не надо, милая, как-нибудь уж без адвокатов! - проворчал я.
   - А вас никто и не судит, - заметил Нестор Доброделов. - Глупое занятие, тем более что здесь, в безвременье, пожизненное заключение может оказаться благом, а не наказанием. Тут полно таких... скажем, я или... - Нестор оборвал мысль на полуслове и оборотился к Краузе. - Как ваши дела с этим, с Жоржиком Огурцовым?
   - Сбег к Эрлик-хану!
   Нестор посуровел. Краузе, всем тельцем ощутив его потяжелевшую ауру, сократился до состояния одноклеточного, фыркнул, как кот, и посыпал словами:
   - А я чего? Я, собственно, ничего. Я же не мог. Что я мог? - И дальше вполголоса, потом в четверть и уже совершенно беззвучно.
   - Ох, уж мне этот Эрлик-хан, - вздохнул Нестор.
   - Откуда он взялся? - осторожно поинтересовался я.
   Нестор вздохнул - глубоко, как это делает человек, которому нужно много, о чем вспомнить, и еще больше рассказать, чтобы донести правду. Согласитесь, в жизни приходиться слышать много подобных вздохов. Стоите, вы, предположим, на остановке, ждете маршрутку - и тут вздох... Кто-то готов поделиться, рассказать, излить... Или, например, в очереди - вот где такое случается с завидным постоянством. Когда люди ждут, они чаще всего испускают подобные вздохи, наверное, потому, что время для них останавливается. Словом, Нестор вздохнул и начал:
   - Когда-то на заре прошлого века, во времена смут и революций, когда ученому, - впрочем, как это будет всегда! - не было места среди людей и его денежное довольствие составляли крохи с чужого стола, я мало ел, еще меньше жил, но очень много работал. Существовал мыслью, несмотря на дистрофию и неврастению. Мозг может тянуть тело, поверь мне... И вот тут-то мне попался Эрлик-хан. Он знал о моей работе и без всяких вступлений предложил помощь: "И деньгами тоже!" - сказал он. Так он стал сначала моим помощником, а затем учеником. Но в тоннеле наши пути разошлись... - Нестор потеребил бороду, бросил на меня принизывающий взгляд и неожиданно предложил: - Кстати, вы бы не хотели устроить нам встречу. Быть, вроде того, посредником, поскольку я в силу различных причин не хочу просить об этом координаторов.
   - Да я, в общем-то, не против.
   - Так вот, уважаемый Федор Михайлович, я прошу вас об этом - более того, настаиваю. - Нестор помолчал. - Но вы, конечно же, понимаете, что я не пойду в казино, да и он навряд ли осмелится прийти сюда. Так что ориентируйтесь на что-нибудь нейтральное... Так я смею надеяться?
   - Без вопросов.
   - Вот и ладненько. Возможно, в этом и будет заключаться ваша... гм-м, миссия.
   - А что здесь у каждого есть строго определенная миссия?
   - Миссия всегда есть, просто многие наивно полагают, что их выбор может что-нибудь изменить.
   Нестор тяжело поднялся, по-старинному раскланялся и покинул помещение. Краузе, тотчас преобразовавшись в первоначальный вид в результате какой-то сложной регенерации, вскочил на ноги.
   - Ну, он у меня получит! - протрубил он и скрылся за дверью.
   Кто он, осталось за кадром. Видимо, Жоржик Огурцов, хотя я сомневаюсь, что Краузе способен кого-либо как-либо проучить. Такой уж он человек, я бы даже сказал, творец.
   Виши опустилась ко мне на колени: ее волосы пахли лавандой, а губы были так соблазнительно близки, что поцелуй не заставил себя долго ждать.
   - Замучили они тебя совсем, - прошептала она. - Знаешь что, пойдем в кафе.
   - Не хочу толпы.
   - За кулисы...
   - Это другое дело.
   Под ручку мы вышли из "Координаторской" и еще раз прошествовали сквозь экспозицию. На этот раз народа в залах было значительно меньше: презентация закончилась, и общество предпочло другие места для полезного безвремяпровождения (во какое словцо!). Тем не менее то тут, то там всплывали знакомые лица. Около скульптуры Фрейдэйнштейна, активно жестикулируя и приплясывая, хлопотал изгнанный со своего места мудрецов Алайя. Он что-то доказывал двум азиатским парням, а когда мы поравнялись с ним, резко повернулся и во всеуслышание изрек: "Я всегда говорил, что главное в дороге выполнить свою миссию!" После чего развернулся обратно и более уже не обращал на нас внимания.
   А мы все шествовали дальше. Со своих постаментов на нас взирали фигуры мужчин и женщин, Богов и мифических героев, и многих тех, кого не опишешь, как одно существо. Все они замерли в разных порывистых позах, и возникало удивительное детское ощущение волшебства, когда кажется, что стоит только тебе покинуть комнату, как все в ней оживет и начнет прыгать, хороводить и веселиться. У последней двери Георг о чем-то тихо беседовал с Альтер Эго. Малец поздоровался, а я, улучив момент, поспешил осведомиться, где найти Эрлик-хана.
   - В казино, или в ресторане, или на море - не знаю, - ответствовал он.
   - Ну, увидимся.
   - Несомненно.
  
   Гримерная комната ресторана "Седьмой круг" бурлила народом. Отпихнув скандинава с белыми волосами, который наряжался в какие-то лохмотья стиля "гранж", я выхватил из шкафчика полюбившийся мне наряд фламандского художника. Увы, берета цвета маренго на этот раз мне обнаружить не удалось, поэтому пришлось напялить на голову скромный "баклажан". Но Виши - ах, Виши! - она обалдеть как смотрелась в костюме авиатора начала двадцатых годов двадцатого столетия. А пахла, как она пахла, господа мои: я был готов улететь с ней хоть куда и хоть на чем. В обнимку мы ворвались в следующее помещение.
   Ресторан не изменял року. Народонаселение походило на все виды соли экспансивного химика Бертолле: люди так же мгновенно возгорались и пылали многочисленными цветами радуги. Обнаженный по пояс - мой бывший противник по ИГРЕ Панк - орал в зал во всю мощь легких "Я прострелю себе голову!", и толпа отвечала свистом и улюлюканьем. Кто-то пикировал со сцены вниз, кто-то в обратной съемке ногами вперед взлетал на нее. Словом, веселье было в самом разгаре.
   Стараясь оставаться незамеченными, мы быстренько проскользнули за кулисы и, как пишется в любовных романах, дали волю своим чувствам. Виши была очаровательна. О чем я и сказал ей, после того... Мы еще немного поворковали, и тут она совершенно серьезно спросила:
   - Послушай, а это тяжело умирать?
   - Сказал комиссар комиссару... - дополнил я - настроение было фривольным.
   - Я не шучу.
   - Ну, конечно, приятного мало.
   - Я боюсь за тебя.
   - По-моему, хуже уже быть не может.
   - Я хочу быть с тобой, куда бы ты не направлялся.
   - Исключено. Есть вещи, которые мужчины должны делать сами, и я вовсе не о стирке носков. Будешь ждать меня здесь!
   - Ты несносен.
   - Ты очаровательна.
   Поцеловав ее напоследок, я покинул гостеприимную комнату. Виши не смотрела мне вслед - она плакала. Взяв быстрый старт, я мустангом понесся по коридору, а когда выскочил в зал, с разбегу прыгнул на руки толпы. Три-четыре броска молодых и сильных конечностей, и я оказался на сцене нос к носу с Панком. Тот, на мгновение остолбенев от неожиданности, сфальшивил, но сумел-таки взять себя в руки и выдал мне прямо в лицо: "Я прострелю тебе голову!" - и тоже сфальшивил, ведь в тексте-то было "себе"! После чего он опрокинул меня обратно в толпу. Но я уже успел заметить главное: Эрлик-хана в кафе не было - не было этого джентльмена с повадками кошки.
   Вниз-вверх-вниз - и я, опрокинув нагромождение пивных бутылок и разметав кучу бутербродов, распластался на чьем-то столике. Еще раз вниз, и вот она свобода, - правда, как это часто с ней бывает на четвереньках. Возопив "Лучше жить стоя, чем умереть на коленях", я рванул наружу. Попутно снес плечом Жоржика Огурцова, и не скажу, что мне при этом очень хотелось извиниться за свой поступок. Скорее даже наоборот.
   ...В коридоре было тихо и прохладно. Эти грезы рыбака об утреннем покое спали здесь тихим сном. Здесь бы мог выкурить толстую сигару Вечный Жид или испить кофе Мастер...
   Я просто присел.
   Когда не о чем писать, журналисты берут интервью у самих себя. Так уж заведено, не знаю кем. Задаешь, скажем, себе вопрос: "Ваше самое интересное интервью?" И, соответственно, отвечаешь на него... Дескать, писал я однажды дважды (такой вот оборот) о двух совершенно разных людях. Один - о, воспоминание покинутого ресторана! - рок-музыкант, который всегда жил в больших городах и не представлял себя без окружения народа. Второй - лесник - его полная противоположность: одиночество и деревня. Так почему однажды дважды? Потому что рок-музыкант когда-то разошелся во взглядах со своим другом по жизни и соратником по группе, а после его смерти сумел рассказать о нем только на могиле. Ему нужно было единение - пусть даже с умершим. А лесник, встретив родственную душу, товарища, под конец жизни, смог поведать о нем лишь в соседней комнате. Ему нужно было одиночество. Что-то в этом есть. А что, я, честно говоря, не знаю...
   Я встал и поспешил в казино. Перед посещением этого злачного места стоило немного подумать. Хотя подумать всегда стоит.
  
   В казино - своя жизнь. Лигу судей на этот раз составляли Эрлик-хан, индус в чалме и американец с флагом. Они величаво восседали на своих местах под арочным сводом, и торчащие светильники, кривляясь и корча рожи, освещали их лица неровным, нервным светом. Вся остальная общественность казино толпилась вокруг единственного столика, за которым разворачивалась нешуточная баталия. В тот момент, когда я возник на пороге, воздух оркестровой кодой взорвал бас Папаши Стратоса:
   - Одна мысль о том, что параллельные прямые обречены не пересекаться, сводит меня с ума, сказал он, переступая грань параллельных миров.
   "Банк. Игра сделана!"
   "Одна мысль о том, что добро и зло едины, сводила его с ума, подумал он, переступая грань зла" - подспудно перефразировал я.
   Папаша Стратос, одной рукой утирая пот со лба, а другой - сгребая фишки, поднялся из-за стола.
   - Так и есть! - белугой проревел он, видимо, мысленно все еще пребывая в игре. - Да, черт возьми! Глядя в бинокль на луну, господа мои, следует опасаться того, что вам наблюют на ноги. "Трехгрошовая опера" стоит ровно столько, сколько указано в ценнике, потому что продавец знает цену лучше автора. Только девственница может встретить единорога, но это не значит, что единороги не размножаются... - Папаша со знанием дела выразительно икнул. - И вообще! - продолжил он. - "По воле бушующих волн,// У мыса высокого Горн,// Ушли ко дну две бригантины,// А с ними красавцы-мужчины..."
   Общество грохнуло аплодисментами и выпило единым духом. Папаша Стратос, не обратив на меня внимания, чего мне, как и в случае с Жоржиком, вовсе не хотелось, прошествовал на выход. Он был сильно пьян, но довольно-таки крепко держался на палубе. Едва дверь за ним с треском захлопнулась, как в зале поднялась обычная шумиха с приглашениями к следующей ИГРЕ. Я же стоял один как перст и взирал на весь этот кипящий котел чужих эмоций свысока.
   - С возвращением. Вы, как я погляжу, прямехонько из ресторана.
   Эрлик-хан, как всегда, был подчеркнуто элегантен: он напоминал богомола с треугольной головою питона. Я глянул на себя - на мне так и оставался наряд фламандского художника - правда, берет я потерял во время прыжков на сцену и с нее. Впрочем, его цвет "баклажан" мне не нравился. Я улыбнулся и твердо произнес:
   - Не было... гм-м, возможности переодеться.
   - Хотите поиграть? - любезно осведомился Эрлик-хан, пошевелив усиками.
   - Возможно, позже. У меня к вам ...гм-м, весть.
   - Вот оно как. - Эрлик-хан притворно удивился. - Ну что ж, пойдемте куда-нибудь побеседуем.
   - Пойдемте на море.
   - Но у вас, по-моему, с ним связаны не самые лучшие воспоминания, не так ли?
   - С морем... Ничего глупее не слышал!
   И мы пошли на море. Я молчал, а Эрлик-хан рассуждал вслух - любил он это дело:
   - Вот вы там в "Аппеляционной" все переругались... Ай-ай-ай! И ради чего? Ради, я так понимаю, мысли. А чем, скажите мне, хуже мое заведение? Я облек МЫСЛЬ в игру, я насытил ее красками азарта. Я решительно не согласен с всеобщим банальным мнением, что азарт убивает способность думать, вызывая из мозга к жизни эмоции совсем иного рода-вида. Наоборот, он обостряет способность думать, думать молниеносно, думать качественно, думать жестко и по-фрейдовски прямо, со всеми извращениями, присущими человеку. Разве мужчина или женщина в азарте соблазнения не прекрасны? Сколько слов - о-о! Невербальное общение - лишь химия: ею обладают и кошки...
   - Вам не нравятся кошки? - перебил я.
   - Ненавижу этих бестий!.. Извините за общую энциклопедичность, но людей отличает от животных только вербальное общение как единственная форма выражения мысли.
   - А музыка, живопись?
   - Даже из истории видно, что все это пришло позже умения промычать друг другу "Ты кто?"... Мы боимся большого скопления народа не из-за того, что там могут толкнуть локтем, а из-за короткой фразы, бьющей нас в ЖИЗНЬ, вроде "Куда ты прешь, толстый?" Или "слепой", или "мелкий", или "раззява", или "жук навозный"! Удар локтем поболит и перестанет, а собственную физиологию не изменить. Твое желание стать на два вершка выше или на пол-локтя тоньше заметили и показали всем, перемясорубили и ткнули ей тебе же в ЖИЗНЬ. Ты выставлен напоказ, осмеян и, как следствие, низложен. И вот тут-то тебя спасет только азарт - азарт доказать всем и вся, что даже, будучи на полвершка ниже и на пол-локтя толще, ты способен на что-то! И тут появляется МЫСЛЬ, острая, как взгляд сокола, и прекрасная, как ночной звездопад. И тут появляется СЛОВО... Вот так-то, товарищ репортер.
   - Прямо-таки ода какая-то азарту.
   Мы остановились у кромки воды. На индиговой глади не играли волны, было тихо, и линия горизонта казалась вычерченной по линейке.
   - Не надо иронии, - продолжая беседу, ответил Эрлик-хан. - Вы же сами говорили, что ирония - турник для умных... Давайте-ка лучше запустим по камешку!
   Что мы и сделали. Потом запустили еще по одному и уселись на теплый песок. У кромки воды появился серый краб. Он поднял вверх обе большущие клешни и неожиданно начал ритмично водить ими из стороны в сторону. Эрлик-хан посмотрел на краба и громко процитировал неведомо кого:
   - Так что за весть принес ты мне, гонец? Худую коль, прощайся с головою...
   - Да Нестор побеседовать с тобою... Хотел бы, - в тон ему ответил я. - Он за тем меня послал, узнать о том, придешь ли ты на встречу?..
   - Я за свои слова всегда отвечу!
   И серый краб, дирижируя клешнями, как палочками, поддерживал стихотворный размер.
  
   Подошедший сзади Нестор Доброделов, опустился рядом. Не знаю, сколько он здесь находился, но то, что он слышал нашу мини-пьесу в стихах, стало очевидно с первой же фразы:
   - Каков апломб!.. Ну, вот я и пришел!
   - О горе мне! - Эрлик-хан театрально схватился за голову. - Он тайно нас подслушал!
   - А я был глух! Я здесь всего лишь кушал! - взмолился я.
   Серый краб посмотрел на нас, как на блаженных. Он опустил клешни и поволокся обратно в воду.
   - Ну, хватит! Подурачились, и будет. - Нестор подхватил веточку и стал рисовать ею по песку. Вписав круг в квадрат, он повернул бороду к Эрлик-хану. - Надо серьезно поговорить.
   - Валяйте!
   Я оказался зажатым посередине, чем-то вроде подшипника между очень большими валами. Мне оставалось только молчать и поскрипывать... мозгами. Нестор не начинал, молчал и Эрлик-хан. С виду два уважающих друг друга человека, собравшиеся потолковать о чем-то серьезном. Однако чувствовалось, что Эрлик-хан был напряжен: ему явно не сиделось на месте, и, в конце концов, он поднялся на ноги и стал медленно прохаживаться перед нами взад-вперед. Восходящее солнце золотило его волосы, слепило глаза, поэтому, делая пару шагов влево, он щурил левый глаз, а вправо - правый. За этими мелкими гримасами пряталось лукавство, и кривая улыбка была тому подтверждением.
   Наконец Нестор заговорил:
   - Что-то не все в порядке, как мне кажется...
   - Где? - Эрлик-хан, остановившись, удивленно вскинул брови; в нем всегда жил актер, ей-богу!
   - Не паясничай! В твоих владениях, назовем их пока так. Но не спеши радоваться - это только для определения места.
   - Я бы так не сказал.
   О чем именно он бы не сказал, он умолчал, поэтому оставалось непонятным, не согласен ли он с тем, что у него нет владений или что в них не все в порядке. Он продолжал играть в двусмысленности.
   Нестор Доброделов постепенно закипал, как самовар: его старческие, узкие глаза округлились, а кончик бороды пришел в движение. Не выдержав, он вскочил.
   - В казино дошли до маразма, - сбившись на фальцет, возвестил он. - Там обсуждают то, что... что, словом... да!.. обсуждать не годится!
   - А кто решает, что годится обсуждать, а что нет?.. Ты? - Потихоньку распалялся и вечно спокойный Эрлик-хан. - Создатель против свободы слова?!
   - Я против его извращения!
   - Но я что-то не видел ни одного извращенного слова! Покажи... Покажи мне его! Достань из кармана - или я не знаю! - нарисуй! И потом я протестую: слово нельзя извратить! Это вам - рука, описав дугу, уставила в меня указательный палец белой перчатки - и Федор Михайлович подтвердит - он репортер... Если я говорю "дурак", то так оно и есть, и никакие могучие силы этого жизненного обстоятельства не исправят! Можно извратить суть, а вот тут-то мы еще можем поспорить, кто и где ее извращает.
   - Не уходи от ответа!
   - Не ухожу.
   - Ресторан - гнездо разврата! - объявил Нестор.
   - Ну, не всюду же выставлять скульптуры Фрейдэйнштейнов и витать в эмпиреях, - парировал Эрлик-хан.
   Тут я был с ним согласен. А Эрлик-хан продолжал:
   - А потом, знаешь, здесь, на... гм-м, твоем море, тоже не только стихи друг другу читают.
   - Здесь живет ЛЮБОВЬ.
   - Там тоже. Причем физиологично аналогично. Извините за рифму, как говорила одна темная личность!
   - Там - нет!
   - Возражаю: любовь живет везде!
   - Я вижу, ты серьезно поднаторел в своих играх... Помнится, когда я встретил тебя, ты был другой. - Нестор уронил веточку на песок, и они оба в молчании долго смотрели на нее, словно это был некий предмет поклонения, волшебный и могущественный. - Другой... - повторил Нестор.
   - Все течет - все изменяется, - веско заметил Эрлик-хан.
   - Это не ты сказал - это мудрый грек Гераклит.
   - Я знаю. Но, позволь и тебе заметить: переход на личности - это наглое право глупости. Да и вообще, "Ты был другой" - фраза плохой жены... Увы, я разочарован!
   И Эрлик-хан пошел вдоль полосы прибоя. Нестор Доброделов, вздохнув, направился за ним. Некоторое время цепочки их следов вились в отдалении друг от друга, потом сблизились, а после стали переплетаться в косу из двух прядей. Нестор и Эрлик-хан вновь затеяли спор, поскольку, даже не смотря на то, что они удалились уже на достаточное расстояние, до моего слуха долетали обрывки фраз: " Что? Жизнь для...", "Ну, и пройдоха!..", "Мы так не договаривались!" - и тому подобный коллаж. Они были верны себе и своему тоннелю. Я так понял, что они встречались от случая к случаю, спорили, и все. Словом, вывод не Бог весть какой, - не научный. Впрочем, мне глубоко до параллели, кто именно из них был здесь центровым парнем. Мудрый Алайя прав, даже враги становятся друзьями в опасной дороге...
   Я посмотрел вдаль: где там в бесконечном море бродят Амбра с Константином. Чем... хотя чем занимаются, мне было понятно!.. Эх, сейчас бы ассирийского вина!
   Я выключил диктофон, скинул просторную рубашку и растянулся на горячем песке. Ветер набирал силу. Море взволновалось, и набегавшие волны достигали моих коленок, что было невероятно приятно и успокаивало, и согревало, и счастливо томило. Я млел. Я плыл на кораблике безмолвия. Я уснул, но не видел видений, хотя, чего греха таить, привык к ним за последнее время. А может, что-то и видел, да попросту не запомнил.
   Разбудило меня легкое, как крылышко мотылька, прикосновение Виши. Она была рядом, в простеньком платье и распушенными волосами, нежная, как воспоминание, как писал Аполлинер, и кто скажет мне, что можно еще чего-то желать, тот будет неправ.
   - Искупаемся? - предложила она.
   - Всенепременно! - ответил я.
   Прохладная вода расступилась перед напором двух разгоряченных обнаженных тел.
  
   Во второй раз меня разбудил довольно грубый толчок в плечо. Открыв глаза, я увидел склонившегося надо мной Эрлик-хана. В левой руке он держал бутылку "Бордо". Создавалось впечатление, что без этого вина он не представлял себе моря. Виши рядом не было.
   - Она будет ждать тебя в галерее, - ответил на мой незаданный вопрос Эрлик-хан.
   - Какого... - начал было я, но тотчас был срезан:
   - Не будем ругаться! Нас ждет ИГРА!
   - Какого...
   - Дай же договорить! Это будет непростая игра.
   - Я хочу Виши... а вас не хочу.
   - Меня, я так понимаю, видеть, а ее - эмоционально-физиологически удовлетворять.
   - Последнее - обоюдный процесс.
   - Ну, наконец-то включились. Браво! А то я было подумал... подспудно, конечно, что уж там... Но подумал, что вы покинули нас по причине несовместимой с деятельностью ума болезни.
   Я вскочил. Эрлик-хан осмотрел меня с ног до головы, как это делал живущий в нашем дворе сапожник, - в силу профессии он всегда начинал с ног, что людям, скажем откровенно, не особо нравилось. Наконец он одобрительно кивнул и соизволил объясниться:
   - Я предлагаю вам, уважаемый Федор Михайлович, сразиться со мной.
   Я и бровью не повел - пусть сразу знает, с кем ему предстоит иметь дело! Только поинтересовался:
   - Кто еще будет в компании.
   - Георг и Константин.
   - Но Константин он же ... плавает типа того вроде.
   - Расстояние в безвременье не имеет значения, - напомнил Эрлик-хан.
   - Все время забываю об этом.
   - Запишите...
   Хорошо, что напомнил. Я сунул руку в карман, вытащил диктофон, заменил кассету и щелкнул кнопкой: намагниченная лента вновь стала собирать слова невидимых ей созданий. Что он там себе воображает и каких людей рисует в сознании, сидя в темноте кармана, одному Богу известно. Эрлик-хан вежливо подождал, после чего, прилично отхлебнув из бутылки, елейным голосом - он, как человек опытный и умный, тоже уже начал игру - осведомился:
   - Так идем?
   - Две минуты. Хочется побыть чуть-чуть в тишине, расслабиться, а то там народ, ор-шум-гам.
   - Хорошо. Давайте посидим.
   И мы вновь опустились на песок. Я принял предложенную бутылку, однако отхлебнул совсем чуток - так, приличья ради, - мне не хотелось особо затуманивать голову. Тихий ветер ласкал мое тело, а я тем временем вбирал в себя море, как ребенок всю суть жизни. И только когда по всем кораллам нервов мягкой шерстью скользнуло доброе ощущение вседозволенности, я посмотрел на Эрлик-хана. Он понял все без лишних слов. Еще одна пустая бутылка полетела в воду, и я еще раз подумал о записке. Видимо, морские предки привили мне этот рефлекс: либо напиши чего-нибудь, либо не засоряй море пустой тарой. Второе, на мой взгляд, вдвойне мудро.
   Эрлик-хан успел удалиться на порядочное расстояние, так что мне пришлось его догонять.
  
   Вопреки моим ожиданиям, в казино было тихо, как в студии звукозаписи. Зато народу - не протолкнешься, что, конечно, тоже было перебором. Лучше бы уж всего в меру, а так казалось, что стоит только игре закончиться, как молчащий люд так же тихо разнесет все и вся вдребезги. Пиковую энергию ведь надо куда-то девать, а как же иначе. Иначе нельзя, как говорил наш школьный учитель физики.
   Правда, когда нас узрело большинство собравшихся, где-то над головами зашуршало "игра", "пришли", "водки" и прочая подобная ерунда, постепенно сливавшаяся в гул.
   Для нас был организован живой коридор. Высокомерно пройдя сквозь него, мы с Эрлик-ханом достигли стола. За ним, о чем-то неспешно беседуя, лицом к лицу уже восседали Георг с Константином; оба пили вино и оба, судя по спокойным лицам, были не отягощены обществом друг друга. Старые знакомые, одного из которых хотелось обнять, а другого - еще раз пристрелить. В жизни почему-то со старыми знакомыми всегда так получается.
   Константин курил. Когда нить беседы переходила к нему, он вновь и вновь лобзал молекулы воздуха французскими поцелуями и упирал на слово "ощущение". Он был для меня "темной лошадкой" - в игре я мог ожидать от него чего угодно. Спору нет, он - умен, тут уж ничего не попишешь. Слушая Константина, Георг смотрел ему в переносицу. Когда голова говорившего внезапно замирала, он вставлял свое веское слово, иногда целое рассуждение, и ожидал ответа. Это была животная тактика сильных доводов Георга: укусил - и отбежал посмотреть, что будет дальше. Великая вещь, что и говорить.
   Эрлик-хан уселся на одно из свободных мест. В тот же миг, как по волшебству, перед ним возникла бутылка "Бордо". Жестом он пригласил меня занять место напротив. Что я и сделал и тоже заказал себе вина.
   Все были в сборе. Полный комплект.
   Я оглядел Лигу судей. Видимо, учитывая уровень игры, все пять мест Лиги были заняты. На них тоже расположились старые знакомые: индус в чалме, американец с флагом, Панк, мудрый Алайя и дама с бюстом. Я бы не удивился, если бы обнаружил среди судей Нестора Доброделова, но тот был верен своему слову и в чертоги Эрлик-хана не заходил.
   Напряжение нарастало.
   Первым не выдержал Панк. Он завопил: "Эй, ну давайте ускоримся, что ли!" - но крик его души проигнорировали. Тогда он повернулся к мудрому Алайя и стал что-то упорно тому задвигать. Алайя не обращал на него внимания.
   Около стола образовался вертлявый крупье. Продемонстрировав всем изящный ящик для фишек, - дескать, смотрите и не говорите, что не видели, - он по очереди стал ссыпать их в горки перед нами. Мне достались уже родные синенькие ""Errare humanum est". Георгу - зеленые "Quantum satis" (В полную меру), Константину - желтые "Nota nostra manet" (Замечание остается в силе).
   Эрлик-хан с достоинством сложил выложенные перед ним черные фишки "Manet omnes una nox" (Всех ожидает одна ночь) в стопочку, после чего приложился к бутылке. Он шумно, с намеком, вздохнул, что до чрезвычайности подействовало на крупье и Панка - первый предпочел испариться, второй - тоже извелся на нет. Впрочем, все эти фокусы с исчезновениями ни капли не подействовали на нашу компанию: Константин спокойно курил, Георг, думая о чем-то своем, кивал, а я рассматривал публику. Тогда Эрлик-хан счел нужным объявить:
   - Приступим, господа!
   - Пожалуй, - отозвался Константин.
   - Начнем, да, - резюмировал Георг.
   А я промолчал. Я вспомнил о том, как мы стояли перед входом в тоннель. В сущности, такой же компанией, за исключением Эрлик-хана. Правда, была еще Амбра да опохмелившийся до розовых звезд Жоржик. Их можно исключить. "Ничего личного" - как говорят американцы. Интересно, а тот, судья с флагом, тоже так говорит? Хотя Бог с ним... и Америкой вкупе!.. Тогда перед входом в тоннель Константин хорошо выдал: "Наш путь был долгим, поэтому много говорить я не стану". Прямо-таки мудрый Алайя! Перефразировав, получим "Чем длиннее дорога, тем меньше слов". Они стираются, как подметки. Сгорают, как нейтрино, пролетевшие великое множество световых лет. Их разрывает. Как кипятком о холодное железо. Скажем, пришел издалека, горячий, пытаешься рассказать кому-то - холодному, не ходившему, пусть ему тоже станет интересно! - но тебя разрывает, как скороварку, потому что клапана-то нет! А он ко всему прочему еще ничего не понял! Вывод: длиннее дорога - меньше слов. Проверено. Привет мудрому Алайя!
   Я глянул в бездонные глаза Эрлик-хана и пододвинул фишку в банк. Рядом легли еще три. Микрофон прокашлялся, отсчитал "Раз-с, два, тр-рри..." и объявил:
   - Начинает Константин! - Потом, неожиданно сбившись с беспристрастности, добавил тепло, но абсолютно ни к селу, ни к городу: - Поехали...
   И мы "поехали"...
  
   Константин пустил кольцо дыма, затем проткнул его указательным пальцем и произнес:
   - Четыре мудреца сидели в пирамиде Хеопса и рассуждали, стоит ли говорить о том, о чем лучше промолчать.
   Эрлик-хан решил выиграть время... Или, просто взять паузу на обдумывание, а потому пошел на утрирование:
   - Через три дня после конца света.
   За что и снял банк. Настала очередь Георга.
   - И один сказал: "Надо говорить, ибо СЛОВО ценнее и умнее МОЛЧАНИЯ".
   "Банк!"
   - А другой возразил: "Глупо говорить о том, о чем можно промолчать, когда тебя все равно не слышат!" - взглянув на Константина, печально заметил я.
   "Фишку в банк! Протест: тебя могут слушать и даже очень внимательно".
   Константин парировал:
   - А третий изрек: "Заинтересуй людей словом, тогда они будут тебя слушать"
   "Фишку в банк! Банальность!"
   Эрлик-хан вытребовал у Константина сигарету, закурил, затем развел руками в жесте "Ну, что же вы, ребята?" и выдал:
   - Говорить, конечно, надо, но с учетом того, что тебя все равно никто не будет слушать!
   Микрофон молчал. Все общество в одно движение повернулась к судьям. Там царило смятение. Мудрый Алайя что-то ожесточенно доказывал индусу в чалме, а тот, в свою очередь, даме с бюстом; американец и Панк сосредоточенно молчали, скрывшись в тени ложи. В конце концов к микрофону наклонился мудрый Алайя:
   "Пропуск! Переведите и обоснуйте!" - объявил он.
   - Услышат только то, что на взгляд слушающего, а не говорящего, действительно достойно внимания, в том числе всякую чушь, - причем, если нет, конечно, личной антипатии, - заверил Георг.
   "Банк! Но добавление не существенно".
   - Да это же, как говорил наш учитель физики, чушь и нонсенс! - взорвался я. - О чем вообще говорить, если есть личная антипатия, и кто это будет слушать?!
   Микрофон промолчал: видимо, я переводил и обосновывал.
   - Вот так и начинаются войны, - откликнулся Константин. - Все молчат, потому что либо боятся, что их не поймут, либо не любят тех, с кем надо говорить.
   "Банк!"
   - Ну, это уже ни в какие ворота! - На сей раз вспыхнул Эрлик-хан. - Давайте не будем давать банк за обобщение до войн - у них множество причин. Один князек - он, кстати, где-то здесь, - Эрлик-хан покрутил головой, - помочился на земле другого, и завязалась война. Что с того?! Да и вообще давайте оставим в покое человечество в целом! Как только части переходят в целое, они теряют собственную суть! Так прямые углы становятся квадратами. Геометрия!
   "Банк!"
   - Целое точно так же может распасться, если части не поймут друг друга, - поправил Георг.
   "Банк!"
   - Две части никогда не станут целым, если они будут молчать, - отрешенно вставил я.
   "Банк!"
   - В сухом остатке: молчание - есть непонимание, - подвел черту Константин.
   "Фишку в банк! Можно молчать и прекрасно все понимать".
   Тут у Константина сдали нервы.
   - Да кто ж вам будет тогда что-либо объяснять?! - прошипел он.
   "Не ваш ход", - спокойно сообщил микрофон.
   - Молчание - есть недопонимание, - поправил Эрлик-хан.
   "Банк!"
   Наконец не выдержал и самый спокойный Георг. Начал он традиционно:
   - Будем вежливы... Но коль уж мы говорим о словах, позвольте, пожалуйста, и мне придраться к слову! Какое, к дьяволу, НЕДОПОНИМАНИЕ, а?! Некто говорит: "В целом, я вас понял", - а в итоге, ну, ни на грош! Давайте все-таки остановимся, - обратился он к Эрлик-хану, - на, как вы соизволили высказаться, частях. А то начнется: я понял на тридцать процентов, а я - на пятнадцать. Если вы не поняли конкретно что-то, то и спросите об этом. Не стесняйтесь! Чего уж там! Все нормально!.. Недопонимание - ширма. Начальник, уволивший профессионального зама, говорит "Я вас недопонял", редактор, выставивший за порог талант, сетует "Я вас недопонял"... Это ширма, за которой прячутся конкретные алчность, лицемерие и подлость!
   Эрлик-хан в знак согласия поднял обе руки: сказать ему было нечего. В казино воцарилась тишина, которую посмел нарушить только тихий скрип микрофона:
   "Банк!"
   ...К своей чести я вылетел вторым, после Константина. Не могу сказать, что я сильно этому обрадовался, тем не менее мне было приятно. Константин, кстати, тотчас исчез. Наверное, уплыл в море, где его ждала Амбра. Я же досидел до конца игры. Следом за мной из-за стола поднялся Эрлик-хан. Он был сильным бойцом, но... но... но... И он проиграл!
   Ну а победитель Георг после окончания игры в мгновение ока напился в нирвану и уснул прямо за столиком. Его не беспокоили - это было не в правилах заведения.
  
   Эрлик-хан любезно пригласил меня в Лигу судей для проведения следующей игры. Я с благосклонностью выслушал предложение, но я остался равнодушен и сослался на усталость. В свою очередь, я позвал его попить кофе, на что он, подумав, дал свое согласие, отказавшись от места в пользу индуса в чалме - тот просто-таки рвался судить, пунктик у него был такой, что ли.
   Народ в казино постепенно таял, как прошлогодний снег, оставляя повсюду проплешины со всевозможным мусором. Эти раздавленные стаканчики, мятые бутылки и скомканные бумажки суетливо собирал в мешок похожий на мышь помощник крупье. Мы расположились в уголке подальше от народа. Специально для нас, точнее для Эрлик-хана, свет в этой части казино приглушили; если бы можно было приглушить звук, я бы был благодарен вдвойне. Но казино есть казино. Довольно долго мы просидели в молчании. Эрлик-хан перемежал вино с кофе, я же ограничился одним бразильским напитком.
   - Георг - силен, - рассуждая сам с собой, произнес Эрлик-хан.
   - Он ученый, - пояснил я.
   - Что с того... У ученых часто тоннельный взгляд на мир, не шире поглощающей их специализации. Георг, я бы сказал, философ - философ от жизни, горький, как пьяница, и мудрый, как хороший врач.
   - Это правда...
   - Да...
   Чуть выждав, я задал давно интересующий меня вопрос:
   - Это ты по наставлению Нестора Доброделова затеял со мной игру?
   - Глупость! - отмахнулся Эрлик-хан и, немного подумав, продолжил: - Когда-то, устав от вечной юности, мы изобрели эту игру, дабы тренировать сознание в безбрежных поисках ИСТИНЫ. Но теперь он нашел эту свою истину, и ему, не знаю даже, как сказать - скучно, что ли?! - стало заниматься этим.
   - А ты не нашел своей истины?
   - Нет. Зато я нашел СЛОВО. Что же касается тебя, то я был честен с самого начала - ты мне интересен. Ведь слово - твои руки.
   - Угу... И еще вопрос. Ты сказал: "...вечной юности" - но вы же не одногодки с Нестором?
   - Это так, классификация ученых. Один, перешагнув двадцатилетний рубеж, становится вечным стариком, и студенты за глаза называют его именно так, другой - и в семьдесят лет остается мальчишкой. Вот и все.
   К нам грациозно подплыли две девушки. Они попытались завязать беседу, но Эрлик-хан жестом попросил их удалиться. Девушки скривили губки и, явно обидевшись, исчезли. В зале поднялся крик - чужая игра достигла апогея. Надсадные вопли буравили воздух во всех направлениях, микрофон хрипел, а вертлявый крупье обливался потом, едва успевая взмахивать грабельками. То тут, то там стихийно образовывались междусобойчики - и двое, а то и трое, а то и более спорящих в отсутствии судейства уводили нить рассуждения, куда им взбредет в голову. Некоторые уходили стреляться.
   - А почему вы разошлись? - задал я очередной вопрос.
   - Ну, почему расходятся люди... - спросил сам себя Эрлик-хан и замолчал.
   - Потому что ссорятся, - помог я.
   Эрлик-хана аж передернуло от моей фразы.
   - Глупость! - резко бросил он. - Умные и взрослые, что не всегда одно и то же, не ссорятся. Они расходятся во взглядах, когда один понимает, что второй что-то потерял... что-то существенное, важное, может быть, только приписываемое, однако большое и... и востребованное этим, одним... И расстаются, когда это понимание становиться обоюдным. В жизни оттого, что теряет один, второй ничего не приобретает - наоборот, тоже теряет. Иначе весы не были бы в равновесии.
   - Как странно...
   - Ничего странного. Вспомни "Желток", поэт и гений: "И прыгнул он.// Дальше помчался вагон,// Под стук и свистящий гудок.// Нельзя одному,// И, упав на корму,// Разбился яичный желток".
   Эрлик-хан поднялся из-за стола и направился к играющим. Беседа надоела ему. А может, я затронул нечто для него очень важное. Не дойдя шага до бурлящего человеческого круга, он крикнул через плечо:
   - Забери Георга - здесь ценят разум, а не тело!
   И ледоколом врезался в толпу. До меня донесся крик Панка: "Смена друзей - это смена идей" - и протест Лиги судей, слившийся в невнятное бормотание. Я направился будить Георга. Он никак не хотел проявляться в настоящем: мычал, требовал оставить фигуры на своих местах и не тревожить белых лебедей - в итоге, я подхватил его под мышки и поволок на выход. Дверь с зеркально перевернутой половинкой масти треф с треском захлопнулась за нами.
  
   Номер девятый
   Один шаг до жизни
   Стоило мне с ношей на плечах появиться в коридоре, как я тотчас попал в руки Сирано. Непоседливый итальянец, увидев нас, возвел глаза кверху - это у него профессионально получилось: так и хотелось пасть ниц и зашептать: "Прости мя, зело грешен, однако!" Картина "Возвращение блудного сына" господина Эль Греко, ей-богу! Только ноша-то была такова, что к стенке не прислонишь. Поэтому и коленопреклонение я отложил до лучших времен... в смысле до другой удобной оказии.
   Сирано бесновался, хлопотал и только что не прыгал от распирающей его энергии; на нем лица не было. Проорав мне в ухо: "Ага! Вот и вы!", он схватил меня за ворот шелковой рубашки и, вознамерившись увлечь за собой, рванул что было силы. При этом что-либо объяснять он решительно не собирался. Между тем фламандские рубашки, к их стыду, не терпят подобного обращения, вследствие чего та, что была на мне, пискнув в извинительном тоне, разошлась пополам. Я остался наг и величественен. Наг, конечно, слишком громко сказано, но то, что в оставшихся лохмотьях я выглядел весьма мужественно, не подлежит сомнению. Эдакий поэт, разорвавший душу перед публикой. Правда, пьяный Георг, висящий на плече, был неуместен, но это мелочи. Итак, я стоял и взирал.
   Сирано замер. Оглядев доставшуюся ему половинку рубашки, он в недоумении уронил ее на пол, сиротливо вздохнул и только и смог, что пробормотать себе под нос: "Ничего, одежда будет". После этого он наконец-то обратил внимание на свисавшего с меня Георга.
   - А с ним что? - осведомился он тонким тоном монаха.
   - Плохо ему, - горестно сообщил я. - Пьян он.
   - Да вы что оба, с ума сошли?! - вскричал Сирано.
   - Это как посмотреть. Сумасшествие достаточно тонкая материя, чтобы...
   - Madonna! - взмолился Сирано. - Вы мне оба нужны! И немедленно! И трезвые! Вы что же делаете-то?!
   - Как видишь, ничего. Но я трезв.
   - Тогда давай приводить в чувство Георга!
   - Резонно спросить как?
   Сирано быстро-быстро затеребил пальцами, будто перебирал невидимые четки. И его осенило:
   - На море! Срочно!
   - А куда, собственно, спешим? Времени-то нету же... его-то нет! - немного едко заметил я.
   - Зато все уже собрались, - громогласно объявил Сирано, вскинул руки к солнцу, будто требуя у него повиновения, и более уже ничего не добавил.
   Почти бегом мы помчались к морю - итальянец впереди, я за ним. Теперь появление песка под ногами не показалось мне таким желаемым событием, поскольку с Георгом на руках я, как по болоту, едва волочился вперед к живительной влаге. Да и солнце, надо сказать, припекало весьма прилично. Видимо, тот факт, что Сирано постоянно апеллировал к нему с помощью рук, подействовало на светило самым негативным образом. Только оказавшись в воде, я обрел телесное спокойствие. Это было благо. Да и на монаха море оказало умиротворяющее воздействие: он успокоился, но заряда не терял.
   - Купай его! - приказал он мне.
   Я окунул победителя в воду.
   - Э-э, поаккуратней с аргументами! - промычал Георг, когда я его вынул.
   Пришлось окунуть еще.
   - Я согласен с вашими доводами, но зачем же вот так вот! - вторая фраза.
   - Требую пропустить без очереди! - третья.
   - Все, я трезв, - четвертая.
   Он, конечно, льстил себе, но, в общем и целом, пребывал уже в этом мире. На радостях Сирано чуть не сплясал на берегу - даже выкинул пару па - какой-то языческий танец с явно шаманским подтекстом. Впрочем, вовремя спохватившись, он остановился и с мольбой в голосе обратился к нам:
   - Ну, одевайтесь! Идемте же!.. - И неожиданно прокричал куда-то поверх наших голов. - Ну, вот и вы, слава Богу.
   Мы обернулись. Метрах в десяти от нас, опустив паруса, замерла яхта, за штурвалом которой стояла Амбра; Константин сидел на носу. Он бросил якорь и нырнул в воду. Амбра последовала его примеру. Пара на пару мы предупредительно сухо поздоровались, и все вместе вышли на берег. Сирано, как мне показалось, даже пересчитал нас, дабы удостовериться, что никто в тайне не испил невидимого эликсира и не исчез каким-либо другим непостижимым разуму способом. Затем он жестом руки поманил всех за собой.
   Мы повиновались. Проходя мимо своих брошенных брюк, я успел захватить диктофон. Таким образом, единственным одетым среди нас оставался монах - ни дать, ни взять миссионер среди аборигенов вечнозеленого острова. Впрочем, никто особо не смущался, - когда вокруг много голых людей, уже не чувствуешь себя таким уж одиноким. Тем более здесь, в тоннеле, где все происходит по своим законам.
   Мы куда-то шли, шли и шли - я безвольно подчинялся, чувствуя безмерную усталость от всего происходящего. У всякого есть свой предел. Алайя - какой он, к дьяволу, мудрец! - сказал: "В конце пути предел обретет лишь тот, кто достоит этого!". Получается, что предел - это и есть счастье. Ты бежал, мчался, спешил, до нервного срыва, до зубовного скрежета, до ссор и драк, до проклятий и слез - и достиг. Но ты пуст, как глиняный сосуд, - и единственная субстанция, которая может тебя наполнить, - это счастье. Мой предел, видимо, наступил здесь и сейчас... только процесса наполнения я пока что не ощущал.
   Мы остановились перед маленькой низенькой дверцей. Где-то я ее уже видел... помнится, меня еще туда не пустили... Но теперь мы, сопровождаемые услужливым приглашением, оказались внутри - значит, сюда все-таки можно было попасть, хотя, замечу, по особым случаям. А следующим, что я услышал, был звучный голос, донесшийся из-за сцены:
   "Vita! - господа уважаемые зрители, - Абсурд в лицах".
  
   Акт I
   - Быть иль не быть... Раскаюсь ли я в том, что предпочту уйти, а не остаться! - декламировал Актер, сидя на второй ступеньке под аркой. - Вам не кажется, любезный, - обратился он к Бизнесмену, - что подобная трактовка классики нашим уважаемым Автором довольно далека от оригинала?
   - Нет.
   Актер поднялся и пересел на третью ступеньку.
   - Но ведь у всего же есть свои законы! Положим, если бы вы занимались своим бизнесом, не соблюдая норм и правил, установленных в вашей среде, то вы были бы обречены, ведь верно?
   Молчание.
   - Скорее наоборот: если бы я их соблюдал, я был бы нищим обречен скитаться, - поправил Бизнесмен и улыбнулся самому себе.
   - Как хорошо, Бог мой, как хорошо сказано. Блюсти иль не блюсти... Коль я бы соблюдал, я был бы нищим обречен скитаться!
   - Вы это о чем, собственно?
   - Об общеустановленных нормах. А вы о чем подумали?
   - Все равно потише. Нас могут неправильно понять, - пояснил Бизнесмен и добавил вполголоса: - Донесут ведь!
   Вздох. Актер спустился на первую ступеньку.
   - Могут!
   - То-то! - Бизнесмен помолчал. - И всегда было так. Сообщат по телефону искаженным голосом, и - хлоп! - старуха с отравленным яблоком уже на крыльце. Собачка тяв-тяв: не ешь, дескать - ан поздно, батюшка! И семь телохранителей не спасут!
   - Ну а воскрешающий поцелуй?
   - Угу, вы еще о живой водице вспомните.
   Бизнесмен, едва не сшибив с ног прекрасного Психоаналитика, по ступенькам влетел в арку и исчез из вида.
   - Что с ним? - усаживаясь рядом и оправляя юбку, спросил прекрасный Психоаналитик. - Надеюсь, ничего такого, что потребует моего локального вмешательства...
   - А у тебя бывают локальные вмешательства?
   - Ну-у... - Девушка покраснела.
   - Мы с тобой недолго вместе, однако моя жизнь далеко не локально помешана!
   - Ты играешь словами...
   Пауза.
   - Вот как, не замечал... Скажи мне лучше, нимфа, почему в сказках смерть столь абстрактна? И возвращение героя к жизни - вовсе не чудо, а так - обыденность.
   - Ты о мертвой царевне?
   - Можно и о ней.
   - Но там был поцелуй!
   - А-а, сопливая романтика... Ты мне ответь, зачем создана эта система, из которой главный герой не может вырваться? Он, наверное, уже бы плюнул на все - ан, нет! - кто-нибудь придет и оживит: иди, дескать, герой, ты еще не все успел сделать! Это же обман чистой воды! Это же установка, прививаемая с детства!
   - Позволь мне говорить об установках.
   Вздох.
   - Конечно, ты ведь у нас психоаналитик.
   - Так вот, зло наказуемо - раз, из системы нельзя выйти - два.
   - Гм-м... Второе, пожалуй, для жизни поважнее будет.
   Гонг. Актер привлекает Психоаналитика к себе, и они сливаются в поцелуе. Возникший в дверях Бизнесмен с любопытством разглядывает эту картину.
  
   Акт II
   - Вы здесь?.. Честно признаться, не ожидал больше с вами увидеться, - произнес Писатель, присаживаясь рядом с Психоаналитиком на ступеньку. - Как жизнь?
   Молчание.
   - Оставим личное, Писатель... Ты тоже врачеватель душ, как и я. И тоже делаешь это словом. Что нам делить? - Психоаналитик встала и прошлась взад-вперед. - Скажи, а тебе не интересно узнать, почему я предпочла тебя Актеру?
   - Стало быть, "оставим личное". Хорошее начало!
   Пауза.
   - Ну, все же...
   - Любовь - обоюдное чувство.
   - Но ты мне был интересен.
   - Я - не кино, чтобы просматривать меня по множеству раз.
   - Я хотела тебя...
   Вздох.
   - Ты добиваешься от меня серьезного ответа?
   - Конечно.
   Писатель отвел глаза.
   - Это трудно. И, честно, говоря, я сам ничего не знаю. Ты задаешь слишком глобальные вопросы: их вес несоизмерим с нашим словарным запасом. Если я начну отвечать через множество "может быть", поверь мне, это будет скучно. Более того, тошно... Если влюбленный начинает что-то объяснять через "может быть" - тоска пляшет на вздохах! Неинтересен и узок становится этот волшебный мир. Любовь, конечно, боготворит слова, но живет действием.
   - Может быть, этого мне и не хватало... - рассуждая, произнесла Психоаналитик. - Хотя ты оказался великодушным врачевателем душ - извини за каламбур.
   - Иначе нельзя.
   - Ты ставишь очень серьезные рамки: что можно, а что нельзя?
   Тишина.
   - Для себя - да. Для остальных - нет. Я не играю в системы, где каждый ограничен чем-то общим... хотя это и делает его сильнее.
   - Может быть, поэтому ты интересен. Ты заметил, вместо тебя "может быть" уже второй раз использую я...
   - Твое "может быть" легковеснее, ведь ты меня не любишь.
   - Увы.
   Гонг. Психоаналитик поднимается по ступенькам и уходит. Писатель достает блокнот, и, устремив взор в пустоту, что-то быстро начинает в него записывать, бормоча себе под нос непонятные слова.
  
   Акт III
   - Здравствуй, талант, - спускаясь по ступенькам, приветствовал Актер Писателя. - Почему ты молчал о своем новом романе? Я тут встретил Психоаналитика, так вот она сообщила... да... Нужно же делиться, в конце концов, коль уж ты считаешь себя писателем. Или твои амбиции столь высоки, что ты предпочитаешь делать все втихомолку?
   - Как это ни странно, у меня нет амбиций.
   - Ты хочешь жить вне СИСТЕМЫ?
   - Какой?
   - Я говорю в общем плане...
   Молчание.
   - Да.
   - К сожалению, мой друг Писатель, это невозможно. Но оставим... - Актер поставил ногу на первую ступеньку. - Я тут вот о чем подумал: если смерть в сказках столь абстрактна, чего же стоит ЖИЗНЬ?
   Тишина. Актер продолжал:
   - Причем, заметь, только в русских сказках герои умирают - ну, хотя бы на какой-то отрезок времени: царевне не помогли даже семь богатырей - она отравлена, Руслан убит во сне. И так далее! На западе как-то проще: там максимум, что могут сделать, так это превратить в щелкунчика, или уменьшить, как Нильса, или усыпить до прихода героя.
   - Ты забываешь о том, что в наших сказках героев убивают люди: Руслана - соперник, царевну - соперница. А у них наказывают волшебники... - Писатель в порыве отбросил блокнот. - У них волшебники, то бишь зло, как и положено, злое, а у нас зло - изначально доброе. У нас же все от людей, а они зависят от ситуации и системы. И потом у нас, если пал герой, так нужно спешить, прыскать его мертвой и живой водицей, - словом, воскрешать! У них таких крайностей со смертью нет.
   - Как хорошо сказано - изначально доброе зло! Может быть, поэтому мы такие ненормальные... малость... на вершок... Если нам с детства говорят, что зло доброе, а смерти нет, то, конечно, несомненно и безусловно, есть пространство, чтобы развивать свой национальный характер!
   - Ты знаешь, с этим я согласен.
   Пауза.
   - Я рад.
   Философ входит в дверь и спускается по ступеньками.
   - Как я и ожидал, вы оба здесь. О чем беседуете?
   - О мертвых и спящих царевнах, - доложил Актер.
   - Ага! Интересно! - Философ уселся на вторую ступеньку. - Меня все время интриговало то обстоятельство, с какой такой стати нашей царевне и их, соответственно, принцессе нужно семь мужиков? Семь, я понимаю, астральная цифра и все прочее... Но зачем?
   - Мне кажется, - рассудил вслух Писатель, - если наша царевна и их, соответственно, принцесса смогу накормить, обстирать и одеть семь мужиков, только тогда они обе, как говорят дети, всамделишные.
   - А тест с горошиной не проще? - лукаво, прищурив глаз, осведомился Философ. - Подложил, и все - всамделишная: женись и бери наших полцарства или их, соответственно, полкоролевства. Дел-то... Тут что-то иное... Вот я вам расскажу одну историю, о семерых...
  
   Рассказ Философа
   - Как-то раз мы с другом, французом, совершали плавание на яхте вдоль восточного берега Африки. Однажды разразился шторм, яхту разнесло вдребезги, но мы успели сообщить наше местонахождение, на что нам ответили, что в этих местах проживает дружелюбное племя, которое позаботится о нас в течение десяти дней, пока за нами придет катер; раньше доставить нас в цивилизацию возможности не было. Да мы не очень-то и горевали. Как-никак, приключение! Вот... Таким образом, мы стали жить в племени. А в это время дочь вождя собирались выдать замуж, для чего между шестью самыми достойными молодыми людьми проводились соревнования. Я с согласия вождя стал седьмым. Естественно, что ни кто в мою победу не верил... Соревнования, я бы сказал, на лучшего самца. Ну, природа, сами понимаете... С вашего позволения, дальше вкратце: первый экзамен на длительность обхождение без воды я прошел, второе - охоту - завалил. Там были еще прыжки с утеса, танцы, единоборства и прочее. И все это продолжалось ровно неделю. Вот... Когда же перед дочерью вождя предстал победитель, она отказала ему, чем свалила достойного папу в обморок. Очнувшись, папа - ну бесноваться, мол, этот претендент - лучший! На что дочь ответила ему, что ей не нужен самый сильный, смелый и выносливый, ей нужен близкий... Француз-то, мой друг, все это время был с ней рядом, и она его поняла, приняла и полюбила. Теперь он зять вождя - вот так, вот вам и природа.
   Гонг. Писатель, что-то записав в блокнот, исчезает. Философ, сидящий на второй ступеньке, и Актер, сидящий на первой, смотрят в зал поверх зрительских голов.
  
   Контракт
   - Что ты хочешь от меня, дочь моя? - смиренно осведомился монах у Грешницы.
   - Понимания...
   - По счастью, мысли человеческие не доступны другим людям, а душа одного - потемки для другого, поэтому истинное всегда остается негласным. Оно доступно только Господу, - благочестиво изрек Монах. - Когда один человек говорит, что он видит истину в глазах другого, он лукавит: он видит поверхность, под зеркальной гладью которой, в глубине, может скрываться все что угодно. Никогда, дочь моя, не говори "Я знаю этого человека!", ибо это есть заблуждение, свойственное интеллекту, каким бы совершенным он не был.
   Молчание.
   - Но почему?
   - Что именно?
   - Почему "по счастью"? Почему все так сложно? - спросила Грешница, комкая в пальцах платочек. - Нельзя ли проще? Нельзя ли без всех этих двусмысленностей и недомолвок?
   Монах вздохнул.
   - Жизнь сама по себе сложная штука.
   - Вы прячетесь.
   - Увы...
   - Неужели счастье в том, что души одних потемки для других?
   - Да. Ибо уныние - смертный грех.
   Тишина.
   - Не вижу связи...
   - Если ВСЕ бы знали ВСЁ о других, разве ЖИЗНЬ была бы такой многоцветной? Разве наши стремления были бы столь тонкими? Разве познание окружающего поглощало бы столько нашего усердия и внимания? - говорил Монах, и его голос набирал высоту, витая в складках рясы. - Мы совершенствуемся в понимании.
   - Страшно...
   - Ничуть.
   - Но ведь это иногда очень больно...
   - Увы...
   Гонг. Монах и Грешница расходятся в разные стороны. На полпути Грешница оборачивается, но не решается остановить Монаха, - он скрывается в кулисах.
  
   Акт IV
   - Вы делаете деньги? Это интересно, - произнесла Психоаналитик, краем глаза наблюдая за Бизнесменом, который прохаживался взад-вперед. - Вы, наверное, разбираетесь в людях, коль занимаетесь этим... к тому же не всегда законно.
   Бизнесмен встал в позу.
   - Поверьте, не хуже вас... К тому же без специальных знаний и множества дипломов!
   - У вас опыт?
   - Громадный.
   Пауза.
   - Ну...
   - Что ну?!
   - Продолжайте. Не знаю, объясните, растолкуйте, поведайте, наконец!
   - А какой смысл?.. - ответил Бизнесмен, присаживаясь на первую ступеньку лестницы. - Вы начнете, как гурман из устрицы, - высасывать из меня детство, на что я и так могу вам сообщить, что папа мой был деспотом, который превратил мать в кухарку, а меня - в принеси-подай. И всю свою жизнь я доказываю себе, что чего-то стою и без его авторитета. Все просто, да? - подавшись вперед, бросил он свой вопрос Психоаналитику.
   - Сложно... Вы одиноки.
   - Это меня не тяготит!
   - Это тяготит всех!
   Тишина.
   - Я здоров?
   - Как и все мы.
   В дверях появляется Философ.
   - Ого-го! Да здесь у нас... - Будучи слегка навеселе, от избытка чувств он не нашелся, что сказать, и повторил: - Ого-го!
   - Это вы о чем? - хмуро поинтересовался Бизнесмен.
   - Классика, Бог мой! Это же классика в коротких штанишках: уставший Бизнесмен на приеме у Психоаналитика. Он сообщает ей прописные истины, заведомо зная ответ, дерзит, лукавит, идет на "вы", а она - она, о-о! - она противоречит ему, хотя видит его насквозь, потому что имеет те же самые душевные наклонности. Вы мне горьки, как полынь. Вы - Розенкранц и Гильденстерн. Я Гамлет - я смеюсь в сторону.
   - Отчего же не в лицо? - осведомилась Психоаналитик.
   - Ну, не вам сие говорить, mon cher! - Философ для пущей устойчивости оперся о косяк двери, и вдруг хмель слетел с него, как фата с лица невесты, и он стал серьезным. - Смех в лицо унижает... Это несправедливо - смех в лицо... Он убивает...
   Молчание.
   - Так что вы хотели сказать? - переспросил Бизнесмен.
   - Видимо, ничего... так, порыв...
   - Тогда я вам расскажу кое-что, - объявила Психоаналитик.
  
   Рассказ Психоаналитика
   - В семнадцать лет я поступала в университет, на химфак. Был конкурс - три человека на место, - и каждый видел в соседе лишь конкурента. В общем, обстановка еще та. Часть абитуриентов я уже знала по курсам предварительной подготовки - более того, один парень мне дико нравился. Мы даже встречались наедине раз пять-шесть, может, больше, и я чувствовала, что смогу покорить его сердце. Я видела, как может видеть женщина, что он интересуется мной, - я его привлекаю... И вот экзамен! Я зашла в аудиторию, когда он готовился к ответу, а профессор был занят другим абитуриентом. Мне достался легкий вопрос - так, две минуты, чтобы вспомнить. Он же явно попал на все сто: по всему виду, по напряженной фигуре легко угадывалось, что он не знает ответа. И тогда я в порыве предложила ему свой билет - не ответить на него мог только полный дурак. Он глянул мельком и отказался. Его убило само предложение. Он не мог принять помощи от меня, хотя знал, что химия - мой конек и я без проблем справлюсь с его билетом... Каким-то чудом, но он выплыл на четверку. Я получила пять. Мы поступили. Казалось бы, живи и радуйся. Но мы расстались... Это был уже порыв с его стороны... и он ничего не смог объяснить. На следующий год я бросила химию и поступила в медицинский, на психиатрию...
   Гонг. Философ криво разворачивается и исчезает. Бизнесмен искоса смотрит на Психоаналитика, а она, в свою очередь, на него. Девушка с разочарованным видом разводит руками и спешит скрыться за кулисами. Мужчина остается один.
  
   Акт V
   - Отдыхаем... курим... - констатировал Писатель. - Бизнесмен, ты очень любишь сидеть на лестнице - сам-то не замечал этого факта?
   Молчание.
   - Лестница напоминает мне собственный путь наверх. - Бизнесмен пересел на ступеньку выше. - Почему-то люди всегда сравнивают свой путь с этой простейшей постройкой, будь в ней хоть три ступеньки... Никто не хочет, оглянувшись назад, увидеть на том же уровне пейзаж. Видимо, пребывание чуть выше возвеличивает. А может, они боятся, что пейзаж предстанет перед ними выжженной и вытоптанной равниной.
   - Не думаю. Если твоя жизнь такова, как ты ее описал, то тот факт, что ты взобрался на холмик, ничуть тебя не возвеличит, - под ногами-то все та же выжженная и вытоптанная равнина, - заметил Писатель.
   - Тебе не понять! В твоей профессии нет... этого. Твой будущий роман оценят - не сомневаюсь! - скажут, что он вроде того-то, но лучше, и чуточку похож вон на тот-то, но хуже. И все... Ты одиночка. Как сказал бы Актер, человек вне системы. Тебе не понять жизни внутри, между людьми, в давке, в лабиринте тел, где есть только нечто, - это живое, пульсирующее под ногтями и давящее на горло.
   - Просто мы разные: ты и я.
   - Просто мы разные: я и ты, - как эхо откликнулся Бизнесмен.
   Тишина.
   - А я вот о чем думаю, - продолжил Писатель. - Если в наших сказках смерть реальна, что делает жизнь ценнее и весомей, то, может быть, поэтому наш Буратино, в отличие от их Пиноккио, не хотел стать настоящим мальчиком... Ведь он уже был жив!
   - Резонно. Он был, конечно, плут, но, в общем-то, парень хоть куда.
   - Да.
   Бизнесмен пересел еще на одну ступеньку, последнюю.
   - Мы отличаемся тем, что в твоих вопросах нет денег и стремления к ним. Даже если бы я взял тебя к себе на работу, - например, рекламщиком - ты бы все равно больше интересовался процессом, нежели результатом, - рассудил он.
   - Я бы к тебе не пошел.
   - Я понимаю.
   Гонг. Писатель поднимается по лестнице, и они, вдвоем, уходят.
  
   Акт VI
   - Ха! Вот и вы! - вскричал покачивающийся Философ, обнаружив на ступеньках целующихся Актера и Психоаналитика. - Предаетесь любви?
   Пара разнялась.
   - Можно ведь было не так громко и резко... - осторожно заметила Психоаналитик.
   - Ах, Бог ты мой! C'est mauvais ton - дурной тон это! Извините. - Философ расшаркался. - Простите.
   - По-моему, Актер здесь я, и только! - резко бросил Актер.
   - Кто спорит?!
   Пауза. В дверях появляются Писатель с Бизнесменом.
   - О чем спорите? - услышав последнюю фразу, поинтересовался Писатель.
   - Ни о чем, - дружно ответили Актер с Психоаналитиком.
   - Зря! - подвел черту Философ.
   - Почему? - осведомился Актер.
   Молчание.
   - Спорить интересно, - ответил Писатель.
   - А, по-моему, глупо, - сообщил Философ.
   - Ну, уж, так вот и прямо так! - бросил Актер.
   - Вы косноязычны, - заметил Философ.
   - Извините...
   Тишина.
   - Спорить хорошо на рассвете, - мечтательно произнес Бизнесмен. - На абордажных саблях, цепляясь за канаты... Тогда аргументы становятся весомей, а жизнь обретает новые краски. - И, подумав, добавил: - Хотя в этих красках иногда тают прошлые аргументы. Всякое бывает...
   - Спорить... спорить... - повторил Философ и неожиданно начал распаляться. - Глупость все это! Мы любим одну нравящуюся себе истину. Вот и все. Мы, сами блуждая в потемках сознания и спотыкаясь о коряги собственной глупости, пытаемся доказать кому-то другому милую нам истину, которая нас успокаивает и придает уверенности в жизни. Но другому-то она, быть может, вовсе не кажется таковой. Вы говорите: "Я знаю..." - и стучите кулаком по столу... А ведь он знает не меньше вашего, сударь! Почему вы думаете, что с вашего места на колесе обозрения видно больше?! Мир широк, и все видят в нем разное, тогда как колесо обозрения всегда совершает один и тот же круг.
   - Вы мечтатель, - буркнул Бизнесмен.
   - Красиво, - определила Психоаналитик.
   - Ступай в монастырь, Офелия, - обратился к ней Актер. - Он не прав, и ничего красивого в словах его нет...
   - Интересно, почему в сказках все понимают друг друга... - тихо заметил Писатель.
   - Вы все о своем... - хором выдохнули остальные.
   - Да...
   Гонг. Занавес.
  
   Номер десять
   От нуля до бесконечности
   Всей толпой мы ввалились в театральную гримерку - там нас ожидали Шпрехшталмейстер и Виши. Девушка засуетилась вокруг Амбры: заглядывая ей в глаза, она тихо расспрашивала о представлении, попутно смывая с ее лица лишний грим. Папаша Стратос тотчас выудил из-под полы коротенькую трубку, набил ее табаком и свирепо запыхтел; едкий, сизый дым начал наполнять зеркала, из-за чего все они, овальные и квадратные, скривились и едва не расчихались.
   - Вы видели, как я играл?! - громогласно заявил он. - Мой Бизнесмен, пожалуй, единственная достойная внимания личность в этой пьесе. Он, по крайней мере, делает дело!
   - В меру своей испорченности... - язвительно присовокупил я.
   Папаша засопел, как паровоз, и поперхнулся дымом, отчего его глаза налились кровью.
   - А с вами, молодой человек, у нас еще будет возможность... еще раз поговорить... Возможность, уверяю вас, не заставит себя долго ждать. - И, обращаясь ко всем остальным, добавил: - Я ушел! Скучно у вас здесь. Пока!
   Посмотрев в зеркало, я подумал, что на его лице не отразилось ни тени страха. Я был спокоен. Я был самим собой, что немаловажно. Приведенная в порядок Амбра поднялась со стула и за рукав притянула к себе Константина, который рассматривал свое отражение в зеркале.
   - Мы, пожалуй, тоже пойдем, - объявила она.
   Я проскользнул к двери, стараясь не обратить на себе внимания Виши, которая занималась теперь Сирано. Заметив меня, Амбра пропустила вперед Константина - дескать, "ступай, Актер, ты все сказал!" Когда он скрылся, она обернулась.
   - Ты хорошо играла, - похвалил я.
   - Саму себя! - рассмеялась она.
   - Мне всегда нравился твой смех...
   - А мне твой юмор. Но, увы... - Она наклонилась, чтобы юркнуть в маленькую дверцу гримерной, помедлила и улыбнулась. - Ты тоже хорошо играл, Писатель! - И исчезла.
   Так мы и расстались. Если бы книги имели озвучивание, то здесь можно было бы пустить музыку. Тогда суть момента приобрела бы новые краски. Чтобы хоть как-то отвлечься от проснувшихся в постельке подсознания черствых мыслей, я направился к Георгу, над которым колдовала Виши. Бородач млел и вновь пьянел на глазах.
   - Круто! - Все, что я мог ему сообщить.
   - Когда ж я протрезвею?.. - в ответ пробурчал Георг. - Мой Философ в третьем акте едва не сковырнулся со ступенек!
   - Ничего-ничего, у актеров подобное частенько случается, - подбодрил его Шпрехшталмейстер. - Да у и философов, смею вас уверить, тоже. Вы отлично сработали!
   - Не моя роль, - буркнул Георг.
   - Ваша! - заверил его Шпрехшталмейстер.
   - Много вы понимаете... Вот Сирано с Виши хорошо сыграли - это да! - Избавившись от грима, Георг поднялся с кресла. - Ход-то, конечно, что там говорить, затертый: мудрый монах и прекрасная грешница... Однако берет за живое, а-а?! Особенно женскую половину. До слез просто-таки доводит.
   - Ну-ну, знаток! Много вы понимаете: здесь важна целостность, общая структура. - Шпрехшталмейстеру высказывание Георга явно пришлось не по душе, и он с вызовом повторил: - Много вы понимаете!
   - Да ладно, чего уж там... - отмахнулся Георг.
   Я опустился в освободившееся кресло. Какого-либо грима на моем лице, откровенно говоря, вообще не было, но мне хотелось находиться поближе к Виши. Она это поняла, вплела пальчики в мои волосы, и через миг я уже забыл об Амбре и Константине. Между тем задетый за живое господин Шпрехшталмейстер никак не мог успокоиться.
   - Целостность, вы поймите, - рассуждал он, адресуясь почему-то к зеркалу. - Жизнь и монах, через которого происходит общение с Богом.
   - Жизнь для вас - реальное лицо? - тоже у зеркала поинтересовался Георг.
   - Да! Это юная леди, способная любить, пленившего ее, и ненавидеть обесчестившего.
   - Мужская трактовка, не находите? - снова у зеркала поинтересовался Георг.
   - Нет. Женщина тоже способна пленить или обесчестить жизнь.
   Георг помолчал. Сирано отрешенно стоял в сторонке и всем своим видом показывал, что в богохульные разговоры вмешиваться не собирается: для себя он давно ответил на эти вопросы - с религиозной, естественно, точки зрения. Сирано еще не снял рясу монаха, а потому выглядел весьма весомо и величественно. Наконец Георг, очнувшись от раздумий, подвел черту:
   - Хорошо сказано: обесчещенная жизнь.
   Это высказывание примирило противников: из разных зеркал они перекрестили взгляды в одном и дружески улыбнулись друг другу. В театральной гримерке воцарилась тишина, нарушаемая тихим шелестом снимаемой Сирано рясы. Я посмотрел в угол комнаты. Ряса заняла место на вешалке под вязаной шапочкой Философа; трость актера лежала на столе рядом с моим блокнотом и золотыми часами бизнесмена. Часы стояли. Времени не было.
  
   Представление окончилось, и я пригласил Виши в клуб. Она благосклонно согласилась. Сирано тоже, хотя его, честно говоря, никто не звал. Но, в общем-то, и не был против. С остальными мы раскланялись.
   Народ в клубе пребывал в веселье. Атлант и кариатида - ничуть, к слову, не протрезвевшие с тех пор, как я увидел их впервые, - все также поддерживали ножку бокала, в чаше которого японские бойцовые самцы красовались перед японскими бойцовыми самками в любовных танцах, сильно напоминавших битву. И те, и другие были одеты в подобающих случаю кимоно, разноцветных и многослойных. Водоросли изображали сакуру, а грот - Фудзияму. До атланта иногда долетали брызги любовного рыбьего пыла, но он не обращал на это внимания: он не сводил глаз с кариатиды - заигрывал изо всех сил. Две древних нации - японская и греческая - откровенно показывали всем остальным, что надо делать, чтобы остаться на земле не только в виде артефактов.
   На оркестровой площадке расположилось трио: две гитары и вокалист. Худой и высокий, похожий на горца вокалист пел на всех языках мира. Он, видимо, считал, что какие бы то ни было жесты во время исполнения неуместны, поэтому стоял истуканом и даже не топал в такт ножкой. В итоге, фламенко прозвучал немного заупокойно. Но вокалист ни на что не обращал внимания. Он пел для себя. И пел красиво: "Из весны нет возврата,// И нет ей конца..."
   Я смотрел на Виши и слушал разглагольствования Сирано:
   - ...нет. Почему говорят "нет", даже не дослушав? Только из антипатии?
   - Антипатия - очень сильное чувство, - серьезно заявила Виши.
   - Не спорю. Но...
   - И никаких "но" не может быть... - отрешенно проговорил я. - Никаких "но"! Антипатия - глухое чувство: оно не слышит слов. Да и, если честно, не очень-то хочется их произносить. Антипатия - чувство-танк, стучать по броне не рекомендуется. "Don't cross" - как говорят американцы, огораживая территорию... Не влезай - убьет!.. Осторожно: яд... Прими вправо...
   - Эк тебя понесло! Тпру-у! - прервал мой стилистический ряд Сирано.
   - Ты мне лучше ответь, почему во всех языках столь много повелительных наклонений и всяких слов, призывающих к вниманию? - спросил я. - Мы, люди, так тупы?!
   - К сожалению, да, - радостно сообщил Сирано. - К счастью, далеко не все.
   - Выходит, поэтому нас все время долбят: "Внимание-внимание!". Так?
   - Конечно, мы - эгоисты, - подтвердил Сирано. - Это главное отрицательное качество. Оно вмещает в себя все семь смертных грехов! Мы не обращаем внутренний и внешний взор ни на что, кроме себя.
   - И что, собственный эгоизм заставляет нас делать глупости?
   - Делать и не замечать.
   - Прелестно! - подвел черту я. - А как же эта известная трактовка, вроде, если сказано "Возлюби ближнего, как самого себя", то сначала научись любить только себя?!
   - Это придумали психоаналитики, - отрезал Сирано. - Они наивно полагают, что, возлюбив себя, черствых и жестоких, человек избавится от комплексов и станет свободным. Чушь! Жестокость в себе надо искоренить, но никак не возлюбить!
   Я разлил сока себе и Виши, предложил Сирано, но тот предпочел вино. Он пил его мелкими глотками и счастливо жмурился, словно кот на солнце. Монах с душою ребенка умел разделять плотские и духовные наслаждения: жизненная важность темы разговора не мешала ему наслаждаться тонкостью вина.
   - Сирано, - обратился я к нему. - Вот ты - Координатор...
   - Мне не нравиться это... гм-м, определение!
   - Ладно. Коль уж мы заговорили о предупреждениях, призывающих к вниманию, скажи мне, почему здесь, в тоннеле, нет ничего подобного? Взяли бы да написали, в конце концов, на дверях казино: "Не входить!" Людям ведь нужны ориентиры - мы покинули лес весьма давно. Да и там, по чужим обглоданным костям быстро понимали, куда не стоит даже соваться!
   - А зачем?! Здесь никто никому не мешает делать глупости. А костей здесь нет. - И Сирано обвел пальцами невидимый глобус.
   От этого жеста я вздрогнул. Но тут же спросил:
   - Получается, полная свобода?
   Итальянец посмотрел на меня, как на человека недалекого, если не сказать слаборазвитого в умственном отношении. Он даже несколько приподнялся со стула, дабы увеличить весомость произнесенной им фразы:
   - Времени-то нет.
   - И что?
   - Глупость одного опасна только для него... Извини за рифму.
   - Понятно.
   Утомила меня беседа. Плюнул я на все и вновь обернулся к залу, где увидел стоящего у дверей господина Шпрехшталмейстера. Я помахал ему рукой, и он, протиснувшись сквозь танцующие пары, хитрым зигзагом проскользнул к нашему столику. Взял он с места в карьер: поймав, как рыбак на удочку, последнюю фразу Сирано, что-то объяснявшему Виши, он тотчас начал перечить, аргументировать и доказывать.
   Я понял, что мне здесь делать больше нечего. Им хватало друг друга. А мне не хватало Виши, поэтому-то я и пригласил ее на танец. Тем более что замерший в одной позе вокалист уже выводил дивный, медленный танец. И голос его манил! Мы танцевали под плавающий среди звуков гитар баритон, и это было красиво, черт возьми!
  
   - Федор, пойдем в рок-кафе, - попросила меня Виши, прижимаясь еще сильней. - Здесь слишком умно...
   - Молодец!
   - Что так?
   - Знаешь, иногда направят на какое-нибудь собрание - ну, по репортерским делам. А там ужас: все говорят глупости, прогибаются перед вышестоящими, лижут друг другу зады и у всех такие огромные горбы от камней за пазухой. У некоторых даже по два... Царство верблюдов. Мир животных. Хочется встать и уйти. Но я же, ты понимаешь, не могу уйти, чтобы чего-либо не сказать. Но и оскорблять людей тоже не хочется, потому что даже среди животных попадаются милые и умные создания. Ты, сама того не осознавая, подсказала мне, что надо говорить в таких случаях. Встаешь - и отвешиваешь: "Глупо у вас здесь!" Вроде пыльно или грязно - состояние атмосферы. Умные не обидятся, а недалекие не поймут. Совесть будет чиста. Надо синоптикам подсказать... Говорят прогноз и сообщают, что-де в таком-то регионе глупо!
   - Злой ты.
   - Нет, я - хороший. Пошли...
   Виши улыбнулась и разняла объятья. Я увлек ее за собой во тьму коридора. Мы еще раз прокатились на лифте с одной работающей кнопкой и оказались в гримерной.
   - Только не одевайся больше фламандцем! - требовательно попросила Виши.
   - Почему?
   - Каприз!
   - Хотел сказать "логично", но промолчу.
   - Да уж, пожалуйста... Я сейчас, - проворковала Виши, исчезая в женской половине.
   А я уже был не рад, что согласился изменить имидж, поскольку страсть как не люблю долго выбирать одежду. А ее же - море. Это же, натурально, ужас! Распахнув первый попавшийся шкаф, я подумал, что его лицо стало сильно походить на лица далеких предков, только что спустившихся с деревьев. То бишь в надбровных дугах затаилась мысль, а на лбу читалось глубокое раздумье. Интересно, наши пра-пра-люди стали одеваться, потому что им было холодно или потому что они стеснялись половых различий? Ведь они и в Африке жили, а там жарко... Так и не найдя ответа, я вырядился в холщовую робу от хиппи. У этой одежды было одно прекрасное качество - она быстро снималась, дети цветов, как-никак. Оставалось ждать.
   Я был несказанно удивлен, когда увидел, что Виши выбрала тот же самый наряд. Несмотря на унисекс, женский вариант, что и говорить, смотрится значительно лучше. Это я давно заметил, еще в детстве, когда обнаружил фото-архивы отца. Виши была очаровательна. Похоже, мы начинали читать мысли друг друга.
   - Идем? - спросил я.
   - Да, - ответила она.
   И мы вошли в кафе. Сегодня - или завтра, или вчера, не суть! - здесь было тихо, потому что те же двое гитаристов, что услаждали мой слух в клубе, уже успели перебраться на рок-эстраду. Они где-то потеряли своего вокалиста, но это было даже хорошо: стоящий вокалист - нехорошо. Ты ждешь от него энергетики, а он разрядился где-то в другом месте, и, пожалуй, еще в далеком детстве. Зато энергичные гитаристы пилили разливанные, как океаны, соло и мало обращали внимания на то, что происходило вокруг. И было в этом плаче все, как сказал поэт. Сыграны они были что надо, поверьте мне.
   - Пойдем сразу за кулисы, - предложил я.
   - Ты так не любишь людей? - осведомилась Виши.
   - Много - да. Понимаешь, есть люди, которые, направляясь к друзьям, окружают себя еще большим количеством людей. Им нужно множество, блеск огней и сейшн. А есть, наоборот, те, кто, стремясь к другу, стараются избавиться от общества остальных. Им нужно частное, тет-а-тет. Я отношусь ко вторым. Чтобы поговорить и понять, мне достаточно пары глаз и ушей. Многочисленное общество растворяет меня до молекул, физически, со свойственными этому процессу потерями формы и качества. А это не самое приятное ощущение.
   - А как же твоя работа?
   - Нормально. Интервью ведь тоже дело двоих. Ты бы знала, как это чертовски весело. Ты спрашиваешь одно, а тебе отвечают другое. Откуда потом выявляется суть, я, честно говоря, сам не понимаю.
   - Я не все поняла, но ладно... Пойдем.
   Мы скрылись за кулисами, где еще долго услаждали слух гитарами, а вкус - вином и поцелуями. Затем болтали, после чего, позабыв про все, занялись сексом и уснули в объятиях друг друга.
   И, как водится, приснился мне сон.
   Я сижу на Воробьевых горах, что в Москве, и болтаю ножками между пространством и бесконечностью. Рядом, пуская клубы дыма в усы, примостился Эйнштейн. Он любуется открывшимся видом и иногда предлагает мне трубку, забывая о том, что к табаку я равнодушен.
   Я. Вот вы, многоуважаемый, говорите, описать тоннель. Но это же невозможно!
   Альберт. Ничего невозможного нет! Поверьте мне, Федор Михайлович: я работал в патентном бюро - я знаю, что говорю. Мир столь фантастичен, что в нем может разобраться наш странный мозг. А уж тем более описать его - это не вопрос!
   Я. "Странный мозг" - это хорошо! Мой иногда меня удивляет.
   Альберт. Мой тоже. Только не особо думайте по этому поводу.
   Я. Почему?
   Альберт. Потому что так недалеко до шизофрении.
   Я. Понял... Но ВРЕМЯ! Как бы это, так это... ненароком, собственно, дать ощутить его отсутствие?
   Альберт. Ну, вы же используете слово "иногда" вместо "время от времени". А потом вы же любите сказки...
   Я. Да.
   Альберт. На мой взгляд, самое гениальное описание моего постулата о том, что различия между прошлым, настоящим и будущим не более чем иллюзия, это реалистичная новелла "Двенадцать месяцев"! Великолепно. "И она увидела, что на полянке, перед костром греются двенадцать месяцев" - извините, за точность цитаты не ручаюсь.
   Я. Но у меня не двенадцать героев!
   Альберт. Но вы и не пишете сказки!
   Я. Это правда.
   Альберт. Правда время от времени похожа на вымысел.
   Я. Но времени же нет.
   Альберт. Значит, все вымысел
   Я. Позвольте противоречить от обратного: вымысел никогда не похож на правду. Он выдается ощущением...
   Альберт. Он выдается пониманием...
   Я. Согласен.
   Эйнштейн встал, окинул взором безмерность, вздохнул и пошел по Воробьевым горам вдаль. Он нашел свой мир. Он брел и бормотал, как средневековый алхимик: "Ноль в пустоту,// Звезду в высоту,// Вечность и ту - в бересту..." Старый мудрец, что с него возьмешь... Я встал, плюнул с гор вниз и удалился восвояси.
  
   Проснулся я от осознания того, что не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Виши, свернувшись калачиком, кошкой спала у меня на груди, кутаясь в мою ауру, как персиянка в шелка. Она ни за что не хотела просыпаться, а когда раскрыла-таки глаза, то сразу же вывела меня из неги, окунув в потоки сладострастия, будто в сугроб. Мне стоило немалых усилий вытащить ее из постели; она согласилась только с тем условием, что мы посидим в кафе. Пришлось, конечно же, ответить "да", а что делать...
   Мы вышли и, естественно, наткнулись на Эрлик-хана. Он был не один, с Элеонорой, одетой в нечто белое со шлейфом, как невеста. Их наряды притягивали символикой: он - в синей бездонной мантии и она - в девственной белой. Эдакие магнитные полюса безнадежности. Эрлик-хан поманил рукой, и нам ничего не оставалось делать, как принять его предложение. Хотелось бы испариться, но, увы, это человеку недоступно.
   - Здравствуйте, Федор Михайлович! - приветствовал меня Эрлик-хан. - Не хотите ли еще игру?
   - Увольте.
   - Что так? Притомилась высшая форма психической деятельности?
   - Нет, но пока достаточно. А потом: форма не может притомиться...
   - Ага! Зацепило! - Эрлик-хан зарделся, как опиумный мак. - Может-может. Если содержание столь велико, что не вмещается в форму, то форма очень быстро притомляется. Потому-то, друг мой, люди и сходят с ума. Это мне один хороший врач сказал. Он сейчас вместо того, чтобы делом заниматься, сидит в "Апелляционной", в просветленном... гм-м, состоянии. Амбиции человеческие...
   - По-вашему, сходит с ума форма?
   - А, по-вашему, содержание?
   - По-моему, да, - твердо произнес я и довольно жестко добавил: - А вы ставите лошадь впереди телеги.
   - Только не надо вот этой всенародной мудрости - я вас прошу от всего сердца, чистого, как дождь! - Эрлик-хан скривил губы, чуть наклонился ко мне и посыпал скороговоркой: - Мудростью нужно тоже пользоваться с умом. А не так, как это делают старушки на лавочке. Или не любящие себя люди: они не уважают себя, вследствие чего время от времени склонны к депрессии. И вот, когда надо сделать шаг, они начинают думать: "А что?", "А как?", "А где?". Они накручивают ситуацию что есть сил, забираясь по спирали вверх, доходят до верхней точки, после которой уж точно нужно сделать шаг, но не делают его, а падают вниз, - и снова, в уме, крутят и крутят витки спирали. И не спят, и надоедают, и лечатся. А потом говорят себе что-то типа: не надо, однако, ставить телегу впереди лошади! И все-таки делают этот шаг - не знаю, к любовнице там, или к начальнику, или к другу... Отсюда вопрос: а нельзя ли было сразу, с самого начала вооружиться этой мудростью, как палашом, и идти, скажем, к начальнику с требованием увеличить оклад. А вот потом, если уж не сложится, то и огреть его стихами предков: Данило, мол, с мотовило, а ума-то с шило! Все! Народная мудрость должна стоять либо впереди, либо позади действия - она не может быть подвешенной за хвост, как дохлая крыса.
   - Вы почти нарисовали мой портрет, но, как ни хочется этого признавать, вы правы.
   - Несомненно.
   - Может, тут есть страх обидеть, того же начальника, к примеру...
   - Чушь, Федор Михайлович! Я бы выбрал слово погрубее, но дамы... Скажу вам, что у любого начальника этих мудростей по горсти в каждом ящике стола. Как дроби у охотника. Вы и рот открыть не успеете, как он начнет палить во все стороны, что-де яйца курицу не учат, молодо-зелено, скоро сказка сказывается, кабы не мои заслуги, я бы здесь не сидел... - Эрлик-хан понизил голос и почти интимно сообщил: - Начальники, Федор Михайлович, очень это любят. Вопрос только в том: вам-то до этого какое дело?! У вас - своя цель и свои нервы.
   Я налил себе вина. Скривившиеся губы Эрлик-хана вновь сложились в присущую ему ехидную улыбку, он откинулся на стуле и привлек к себе Элеонору. Девушка повела плечом, стараясь оттолкнуть его руку, но та беспрепятственно карабкалась вверх, поскольку даже котенок толкнул бы сильнее.
   - Так, может, все-таки ИГРУ? - еще раз предложил Эрлик-хан. - Нас обошел Георг, и мы так и не решили свой спор.
   Я открыл рот, но меня опередила Элеонора:
   - Ну, что вы, мужчины, игру да игру? У вас же есть мы!
   Я взглянул на Виши: безмолвно вторя Элеоноре, она надула губки и отвернулась. Мне хотелось поговорить.
   - Есть время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий, - процитировал я дамам Экклезиаста и повернулся к Эрлик-хану. - А что даст ИГРА?.. Выиграете вы или я - что? Ведь это даже не достижение цели! Просто игра...
   Эрлик-хан помрачнел.
   - Вы серьезно задели меня, Федор Михайлович... - тихо произнес он. - Это далеко не просто игра. - Заметив мое смущение, он смягчился. - Я понимаю, что вы не то или не совсем то хотели сказать, но выбирайте, пожалуйста, слова... А вообще - идите. Вон вас зовут!
   Я оглянулся: на пороге кафе стоял Сирано в рясе монаха; скажу честно, вообразить на нем другой наряд было проблематично. Я поднялся, кивнул Виши и направился к Сирано.
   - Постойте! - крикнул мне вдогонку Эрлик-хан. - У меня для вас есть подарок, я попросил, они сделали - и, обращаясь к музыкантам: - Ребята, спойте!
   Зазвучал гитарный перебор, и шум в зале затих.
  
   Он был одинок,
   Как яичный желток,
   Зажатый в своей скорлупе.
   И встать он не мог,
   Ведь не было ног,
   Так жил, как паук при купе.
  
   Он видел, как люди встречают людей,
   Глотал чемоданную пыль.
   И там, в паутине невбитых гвоздей,
   Он вел свою странную быль.
   Он ездил на запад, он ездил на юг,
   Но знал лишь вокзалов огни.
   И вот по весне, как и водится, вдруг
   Увидел во тьме корабли.
  
   И прыгнул он.
   Дальше помчался вагон
   Под стук и свистящий гудок.
   Нельзя одному!
   И, упав на корму,
   Разбился яичный желток.
  
   Кода... Крики... Хлопки.
  
   Я кивнул в знак благодарности и помахал ручкой - Эрлик-хан приподнял бокал и улыбнулся краем губ. Сирано, уцепившись за рукав моей холщовки, вытащил меня в коридор.
   - К чему такая спешка? - осведомился я.
   - Ну, ты же хотел поговорить с Нестором Доброделовым...
   - Послушай, Сирано, хватит читать мои мысли! И вообще с ним я с самого начала хотел побеседовать, да вот он юлит и ускользает, как все гоголевское чиновничество в одном лице. Ты, кстати, тоже.
   Сирано аж подпрыгнул на месте.
   - А что, собственно, я... Я ничего!
   - Вот-вот...
   - И не смотри на меня из-под лукавых ресниц! И не таких видывали... - Сирано остановился. - Va bene... Хорошо, я расскажу...
   Приготовившись слушать, я замер на месте, а он как нарочно двинулся дальше. Догнав монаха, я прилип к нему не хуже репья.
   -...шел во Флоренцию по делам. Ну, шел я себе и шел. Повторял про себя, как сейчас помню, нагорную проповедь. Смотрю, стоит на обочине человек и ваяет из глины скульптуру. Ничего экстраординарного - Италия, родина искусств. Однако же я остановился и сделал ему замечание: послушай, дескать, человек, Аполлон, без сомненья, велик, но без гениталий он выглядит несколько странно. На что Краузе - кто же это мог быть еще?! - ответил: "Не Аполлон это, уважаемый, - это Фрейд!" Кто такой Фрейд, я не ведал, к отцам святой церкви он не принадлежал, а мало ли какие у человека могут быть увечья. Правда, подумал, что если он велик чем-то другим, кроме красоты тела, то стоит ли изображать его обнаженным?.. Мы распрощались. И тут разверзлись небеса, пошел дождь и лил он, не переставая... и покрылась суша водой... и сказал Ной... Прости, увлекся! Короче говоря, прячась от дождя, я юркнул в лаз между камней и оказался здесь.
   - Как же ты стал Координатором?
   - Народу все прибывало, и Нестор говорит: "Будешь?" Я согласился.
   - Так, - пробормотал я. - Как все у вас просто: раз-два - кружева, три-четыре - прицепили.
   - Идиома?
   - Ага.
   За беседой мы приблизились к лаокооновским дверям. Вошли внутрь, и тут Сирано мягко, но резко оттащил меня в сторону и даже попытался закрыть рот ладонью. Я перехватил его руку, но счел нужным прислушаться к жесту монаха - держал рот на замке. Сирано указал на низенького пухленького человечка, который в сопровождении мальца Альтер Эго проходил лабиринт Сознания. (Мое название, не скрою!). Человечек выбирал между боевиками с участием Ван-Дамма и Сталонне. И мучался, и переживал - ему было сложно: он горбился и сопел. Наконец выбрал Сталонне и скрылся за дверью.
   Альтер остался в зале. Экраны погасли, и многочисленные виды дерущихся и перестреливающихся перестали давить на психику. Стало тихо. Альтер покрутил головой и, увидев вспыхнувшую на одной из дверей табличку "Координаторская", вприпрыжку побежал к ней. Зал опустел.
   - И куда же попадет этот человек? - спросил я у Сирано.
   - В свой мир.
   - Миры пересекаются?
   - Естественно.
   - И их много?
   - Не знаю... Я выбрал этот. Главное: выбор. Это личное, это не подлежит обсуждению. Каждый решает сам.
   Сирано направился к "Координаторской". Я остался один: надо было переварить то, что он мне наговорил. Постепенно все становилось на свои места: кирпичи были, как и положено, прямоугольные, а раствор жидким. Никто не хотел повеселиться и поменять их физические формы местами...
   Мне даже стало немного грустно. В принципе, ведь все было понятно с самого начала. "Ab ovo", как говорили римские плебеи, то бишь от яйца. И спор о курином первородстве тут ни при чем: просто они завтракали яйцами, и день у них, соответственно, начинался от яйца. С одной стороны, приятно, когда твои предположения о тоннеле совпадают с чужими построениями. Но с другой - сюрприза-то нет! Нету его, большого: ба-баха с хлопушкой, торта со свечами - тихо и темно; все ходят смурные, курят и молчат.
   Тоннель приобрел очертания. Он был разумен и компактен, как определил бы его Константин.
  
   Вот. И стоило мне подумать о Константине, как дверь "Координаторской" распахнулась, и возник он на пороге, как будто всю жизнь только и ожидал за ней, когда же Федор Михайлович вспомнит о нем, грешном. "Подспудно он хотел увидеть его еще", - честно сознался я сам себе, после чего сделал шаг навстречу. Приблизившись, Константин вяло поздоровался и сообщил:
   - Нестора нет. Давай заглянем в "Апелляционную", может он там.
   - Давай, - согласился я.
   Мы пошли по веренице пустовавших залов: первый, второй, третий... А в четвертом нас приветствовал легким движением руки забытый всеми Фрейдэйнштейн. Видимо, Краузе, этот скульптор-реаниматор, специально оставил его в одиночестве, дабы оживить в отсутствии посторонних глаз.
   Наконец пятый зал и "Апелляционная". В ней все было, как прежде: свет по пояс и сидящие просветленные. Обстоятельное учреждение, право слово. И Алайя, и дама с бюстом, и даже Георг - все были здесь и все занимали места мудрецов. Не было лишь Нестора Доброделова.
   - В дороге главное долго не засиживаться на одном месте! - крикнул я Алайя.
   - Один раз я так и поступил - и оказался в тоннеле. Иногда, мой друг, достаточно одной маленькой тропинки, чтобы изменить себя и мир вокруг!
   - Великие истины.
   - Других и не говорю!
   От души рассмеявшись, я развернулся и вышел. Константин последовал моему примеру. Чтобы хоть как-то развеять тишину пустующих залов, мы перебрасывались ничего не значащими фразами. Внезапно он оборвал меня на полуслове мягким кошачьим "Тс-с!". Проследив за его рукой, я увидел Ивана Краузе, который с отрешенным видом восседал на полу перед своим изваянием. Что он делал: молился на Фрейдэйнштейна или дискутировал с ним - издалека было не разобрать. Однако его подрагивающие губы что-то говорили, кисти рук, которые, как казалось из-за полумрака, жили отдельно от тела, в меру жестикулировали, а в глазах мелькали огоньки приглушенного света; в напряженной фигуре читался порыв, и сам он, угловатый и согбенный, был похож на жука, готовящегося к полету. Мы решили оставить его в покое. Осторожно прошли мимо и вновь оказались в коридоре.
   - Похоже, старик окончательно сошел с ума. - Фигура Краузе никак не выходила у меня из головы.
   - Не думаю, - откликнулся Константин. - Все мы иногда обращаемся к неодушевленным предметам - наверное, потому что они другие. Отсюда фетиши, идолы и "Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?" Мне иногда кажется, что люди давно уже пресытились сами собою. Им тесно - да, тесно! - говорить с себе подобными. И совершенно не важно одинок ты или окружен народом.
   - Это точно, - резюмировал я. - Я, например, часто беседую с Буддой...
   Константин поперхнулся. Я быстро перевел:
   - У меня есть несколько фигурок Будды - они стоят дома, на столе.
   Некоторое время... гм-м, расстояние мы прошли в молчании.
   - Ну что, пойдем через коридоры к Нестору Доброделову? - осведомился Константин.
   - Да, - кивнул я.
   Пока мы блуждали по ходам коридора, я терзался сомнениями относительно того, расспросить ли мне Константина об их отношениях с Амброй или оставить эту тему. Решил оставить. Так, в конце концов, тому и быть. Любовь, конечно, великое чувство, но иногда и от нее надо бежать, как от огня. Молчать, однако же, тоже не хотелось, а потому, подумав, я задал Константину еще один вопрос:
   - Как тебе безвременье?
   - Забавно и апокалипсично. Помнишь: "И свернется небо, как свиток, и времени больше не будет".
   - Несколько мрачновато.
   - Как посмотреть...
   - И как же?
   - Это достаточно трудно объяснить. Тут важно ощущение, понимаешь, целостности структуры - системы... Всего.
   Я вздохнул: Константин вновь завел свою излюбленную пластинку. Слушать его более не хотелось, и я обрадовался вдвойне, когда перед нами из сумрака коридора подобно призраку отца Гамлета явился Нестор Доброделов.
   - Мы к вам! - объявил Константин безжалостным тоном просителя, выловившего чиновника в час приема.
   - Да... Хорошо. - Нестор развернулся и пошел прочь. - Но я занят. Простите.
   - Э-э, нет! Так не пойдет, - окликнул его Константин, догнал и чуть ли не силой повернул к себе. - Не скажете же вы, что у вас нет времени!
   - Хорошо, - повторил Нестор. - Вы пока посидите тут - я скоро.
   Он вновь развернулся, чтобы уйти. На этот раз остановил его я:
   - Скажите мне лишь одно, уважаемый Нестор: зачем вы взяли с собой в тоннель Эрлик-хана?
   Старик замер и засопел в бороду.
   - Чтобы нарушить ход времени, нужна отрицательная энергия. У Эрлик-хана великолепная отрицательная энергия.
   - Но я полагал, что энергия - физическая...
   - А я в трудах познал, что энергия - человеческая! - почти прокричал Нестор.
   Он негодовал. Он был вне себя. Я отпрянул, и старик воспользовался этим, чтобы ускользнуть. Но не тут-то было: на сей раз его перехватил Константин. Тогда старик обреченно опустил плечи и распахнул перед нами первую попавшуюся дверь. Он глубоко вздохнул и пропустил нас вперед.
   Мы вошли и вышли... из тоннеля.
  
   Если говорить откровенно, то понял я это далеко не сразу. Минут пять - теперь уже можно, ведь время шло, - я в совершеннейшем молчании обозревал сначала открывшийся моему взору лес, потом уходящий вниз покатый склон лощины, на дне которой стояла палатка, и, наконец, следы пребывания людей вокруг нее. Все это казалось удивительно новым и поэтому чуждым. Мысль о том, что палатка, в общем-то, не чья-нибудь, а наша витала вокруг моей головы, но внутрь заходить не собиралась.
   Константин очнулся первым: он покидал тоннель уже не в первый раз, а опыт, как известно, в карман не спрячешь. А я стоял и смотрел. Константин хлопнул в ладоши и от души рассмеялся:
   - Ну, Нестор! Ну, молодец!
   - Он так не любит вопросы? - осведомился я. - Что за шутка, сбежать из-под самого носа?! А еще ученый! Они всегда - натворят, а отвечать не собираются. Как журналисты...
   - Он не любит ответы. Его можно понять: на нем большая ответственность. И это все ты его напугал!
   - Ну, да! Я ведь такой из себя грозный, что просто-таки дух захватывает! Из окна высунусь - и дети по подъездам разбегаются!
   Константин вздохнул и угрюмо пробормотал:
   - Досадно, однако. Ведь меня-то, в отличие от тебя, занимал вполне безобидный вопросик...
   Я ожидал продолжения, но Константин, не договорив, побежал вниз по склону. Мне ничего не оставалось делать, как спуститься вслед за ним. Константин без промедления взялся за дело. Он натаскал дров, развел на месте старого пепелища костер и повесил над ним чайник. По лощине распространился запах костра. Почувствовав жар, чайник, недовольный тем, что его столь бесцеремонно разбудили, скривился, но после, зевнув, начал мирно попыхивать парком. Вытряхнув из кружки засохшую заварку, облюбованную насекомыми под общежитие, Константин тщательно промыл кружку изнутри и, щедро насыпав чая, налил кипятка. В ожидании горячего напитка он вытянул из палатки гитару и уже бренчал перебором, и лобзал воздух французскими поцелуями, и пел, и размышлял: "Одиночество коварства - маска./ Все пророчества лукавства - сказка./ Нам невинность их притворства - краска./ И повинность благородства - ласка..."
   И все-таки это было наиграно. Я чувствовал и ощущал - два любимых глагола ИНТУИЦИИ. Под чай мы наконец-то разговорились.
   - А как ты вышел из тоннеля в прошлый раз?
   - Меня убили... в смысле на дуэли.
   Я насторожился. Настало время, когда выводы относительно тоннеля можно было конспектировать в огромный научный фолиант. Я подумал и задал следующий вопрос:
   - А когда я тебя убил, ты тоже вышел из тоннеля?
   - Забавно... Разговор в палате душевнобольных: "Когда я тебя убил, ты что делал?!" Послушал бы кто, без желтой клиники и белой кроватки не обошлось бы! - Константин улыбнулся сам себе. - Однако ответ на твой вопрос - да.
   - А я что-то не помню, чтобы выходил за пределы... когда меня убили...
   - Вот как? Тебя, стало быть, тоже успели... Впрочем, неважно. Просто ты очухался не здесь - не за пределами, как ты выразился. Кто-то тебя втащил обратно, пока ты пребывал в неосознанности.
   - Кто?
   - А я почем знаю?! Вокруг тебя полно этих самых Координаторов. Вероятно, кто-то из них. Носятся с тобой, как курицы с цыпленком... Слушай, а может, ты гений?
   Я малость подумал и ответил:
   - Возможно.
   Константин отставил кружку в сторонку, строго посмотрел мне в глаза, как учитель, и менторским тоном объявил:
   - Не льсти себе.
   Я стушевался. А Константин, отложив гитару в сторону, поднялся и с наслаждением потянулся.
   - Ну, я пошел, - сообщил он.
   - Постой! - Я не на шутку испугался, что он подобно облачку испарится, а потом ищи-свищи его. - Скажи, что же по-другому из тоннеля выйти нельзя? Необходимо обязательно умереть?
   - Это своеобразная плата. Время - не мишень для дартса: за дыры от попаданий надо платить. - Константин помолчал и продолжил: - А потом я не встретил в тоннеле ни одного человека, который хотел бы добровольно его покинуть. Ты встречал?
   - Нет. Но я видел за пределами тоннеля Краузе.
   - Краузе - внешний координатор! - отмахнулся Константин. - Ему по должности полагается следить за теми, кто шляется вокруг входов в тоннель. Я так думаю, что его идея фикс оживить Фрейдэйнштейна стопроцентно связана с работой. Вот оживит монстра, размножит его и расставит копии у входов, как церберов. Не сдал экзамен - пошел вон!
   Константин, тяжело ступая, пошагал вверх по склону.
   - Стой! - окликнул я. - Выходит, в тоннеле смерти нет?!
   Константин замер, провел ладонью по волосам - с минуту я созерцал его напрягшуюся спину - и, в конце концов, обернулся.
   - Ты так ничего и не понял... Она есть. Как же без нее... Скажем, если бы на дуэли убили Нестора Доброделова, чего я даже в сумеречном видении не могу себе представить, то он бы умер. Пойми же наконец: Нестор не может выйти за пределы тоннеля, потому что его последнее Я - это ТЫ. А мое последнее Я - перед тобой. Поэтому мы здесь и у нас есть выбор.
   - А он не может выйти в своем... э-э, сорок седьмом году?
   Константин улыбнулся.
   - Ну, сколько раз тебе уже было сказано, что в тоннеле нет времени. Пора бы запомнить... Там есть последнее Я, у которого есть выбор.
   Он махнул рукой и продолжил путь наверх. В моем сознании творился бедлам: дребезжали мысленные звонки, и голова разрывалась от них, как телефон в приемной хорошего врача. Поэтому я еще раз остановил Константина.
   - А что ты хотел спросить у Нестора?
   - Да так... - Не оглядываясь, он продолжал подъем. - Там же Амбра... ну, насчет свадьбы. Это должно быть красиво, ведь в отсутствии времени так легко реализовывать свои фантазии. Я сделал выбор... Это же удовлетворенная неудволетворенность... как любовь... Ты понял меня?
   - По-моему, да.
   И Константин вошел в тоннель, а я остался снаружи.
  
   В одиночестве я сидел у костра, смотрел на догорающие угли и не думал ни о чем. Мозг спасал сам себя временным отключением от реальности. Что-то мне напомнило это слово "цербер"... Что-то далекое и близкое...
   "В закоулке одного из колец лабиринта на коленях у красавца-силача сидит прекрасная девушка. Она наматывает на клубок длинную индиговую нитку и дрожит от страха. Девушка, как на волнах, покачивается на мускулах богатыря, - он еще полностью не пришел в себя после битвы с чудовищем, поэтому в бреду размахивает руками, говорит, путая слова, и все тело его бурлит, подобно вулкану, и мышцы перекатываются по нему валунами. Мысли его путаются, летящий древний язык ломается, и вскоре силач - герой и надежда! - вздыхает, теряет силы и становится тихим, как ягненок. "Там другой мир, моя драгоценная, пойдем! - шепчут его губы. - Твой отец спрятал его от людей, поставил охранять чудовище... Но я уничтожил монстра! Пойдем!" - и его руки скользят по ее телу. "Мой отец мудр: он знал, что тот мир не для наших людей", - ласково произносит девушка. Нитка заканчивается, силач берет девушку на руки и уносит ее прочь из лабиринта... В то же мгновение в покинутое помещение врываются воины - они вскидывают на плечи бревна и дружно, по команде, начинают разрушать стены древней постройки. К закату дня они останавливаются перед дверью с непонятными символами. Из нее выходит человек... Ехидно улыбаясь, он распахивает мантию, скрывающую его тело с головы до пят, и элита войска, личная охрана владыки, в ужасе бросается врассыпную, как можно дальше, куда глаза глядят - спастись и спрятаться! По лещине летит грозный рык "Эр-р-лик!""
   Я очнулся. Близился вечер: верхушки дубов на сопке зубьями пилы впились в нижний край розового солнца, а сизая дымка тумана, почуяв свободу, выползла со дна лощины и стала подниматься ввысь; к тому времени, когда я затушил костер, она затопила палатку, окутав все вокруг серебристой влагой. В последний раз осмотрев место стоянки, я передал родному пепелищу прощальный привет и побрел вверх по лощине.
   Возвращался я к лагерю тем же саамы маршрутом, которым пришел сюда - благо, он не успел стереться из моей памяти. Правда, никаких вкопанных нашей компанией с таким усердием столбов я не обнаружил: не было более ни "гарантий личной бе", ни "STOP" - лишь ямки, почти скрытые для постороннего глаза осыпавшейся землей. Да и лагеря буквой "Г" у реки с названием Гнутая больше не существовало. Хотя некто - видимо, Краузе, кто же еще?! - специально оставил на видном месте рюкзак с притороченным к нему спальным мешком. Развязав рюкзак, я, как и ожидал, обнаружил в нем все необходимое для пешего похода вверх по реке.
   Тем временем стало темнеть. В лесу проснулся мрак, который, будто шалун-ребенок, прятался за каждым кустом. Во мне проснулось маленькое чувство большого одиночества. Стало быть, пора было на боковую: одиночество могло бодрствовать - во сне оно мне не мешало. Спрятавшись под деревьями, я отлично подкрепился, взгромоздил спальный мешок на перину из листьев и предал свое аморфное тело в руку Морфея... Ночью ко мне по своей странной привычке наносить визиты под покровом тьмы пришел кот Клоп и настойчиво голосом потребовал пустить его внутрь спального мешка. Пришлось пустить.
   Наутро, позавтракав от души, мы выдвинулись в путь. И я привычно, в третьем лице подумал: "Так они и шли вдоль реки, вдвоем: человек и кот".
  
   Эпилог
   Электронная восьмерка часов, моргнув, лишилась одной палочки и превратилась в девятку; одновременно две соседние цифры - пять и девять - округлились до нолей. Где-то внутри сложного агрегата сквозь полупроводники нервов скользнул ток, и будильник медленным, зубовным пиликанием подал голос на пробуждение.
   "Пим-пим! Пам-пам!"
   Федор Михайлович потянулся. Рыжий таракан, мгновенно среагировав на движение, со всех ног засеменил к краю стола. Он наткнулся на спящего Будду, лишился уса и, в конце концов, свалился на пол. Главный герой уже открыл глаза и привычным жестом, ладонью стал растирать себе лоб. Реальность постепенно приобретала очертания: прямоугольник дисплея выпрямил углы, чашка, наоборот, округлилась, а солнечные лучи перестали переливаться всеми цветами радуги. Выключив компьютер, Федор Михайлович, поднялся со стула и проследовал в ванную, откуда вышел совсем другим человеком, - свежим и бритым. Он подошел к окну и посмотрел на сухой тополь, замерзший еще в прошлом году, на просаленного пьянчужку, спящего у подъезда на лавке, и закончил осмотр собственным отражением, искаженным двойным стеклом.
   Пробурчав себе под нос одним словом нечто, вроде "пораредакторкомандировка", он подхватил пачку листов рукописи под мышку и вскоре был уже на лестничной площадке. Сосед приветствовал его извечным "Как жизнь?". Федор Михайлович буркнул: "Va bene!" - удивился этому обстоятельству и быстренько закружил вниз по лестнице. Проходя мимо мусорных баков, он бросил рукопись в один из них и, напевая, скрылся за углом...
   Пьянчужка, перекочевавший от лавочки к бакам, собирал утреннюю дань, когда перед ним вырос старик в потертом плаще времен семидесятых и больших роговых очках. Пьянчужка потер сизый нос и настороженно замер. Старик действовал: он быстро выудил из бака рукопись, сверкнувшую заглавием "Репортажи Дастаевского", и вознамерился идти, когда сизий нос остановил его фразой:
   - Это не сделает вам будущего!
   Старик остановился. Повернувшись к пьянчужке, он проговорил срывающимся голосом:
   - Запомните, молодой человек... Запомните навсегда: различия между прошлым, настоящим и будущим - не более чем иллюзия... - Сделав шаг навстречу, странный старик порылся в карманах, извлек оттуда некую вещицу и протянул ее собеседнику. - Вот держите. Это не я сказал - это он. - И скрылся - только его и видели.
   Пьянчужка развернул бумажку, приблизил явившуюся на свет обнаженную фигурку к подслеповатым, испитым глазам и прочел надпись на подставке: "Эйнштейн".
  
  
  
Оценка: 6.41*4  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"