Сокуренко Александр : другие произведения.

Город мастеров

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:



  Город мастеров
  
   Имя города было - Ар Амас.
   Он был обнесен высокой, белокаменной стеной, за которой до самого горизонта не было никого и ничего, только песок и колючки. Если взойти на стену и прислушаться, то издали донесутся лишь свист ветра, да скрип песка, текущего по руслу своему от одного бархана к другому.
   Раз или два в году открывались огромные, дубовые ворота города и целые часы втекали в них караваны, заполняя улицы лошадьми, верблюдами и ослами, мулами и погонщиками. Несколько дней после шумел Ар Амас, как один огромный, восточный базар.
   Жители покупали у караванщиков муку, крупы, солод, приправы, горы засушенных фруктов и овощей, льняные и шерстяные нити, шелковые коконы, сурьму, серебро и золото, бруски железа и многие другие товары, такие нужные для жизни города и его ремесел.
   Жили в Ар Амасе мастера: оружейники и стеклодувы, зеркальщики и кузнецы, швеи и ковровщики.
   Караванщики покупали у города ткани и обувь, мечи и доспехи, стекло и зеркала, ковры и тонкие кружева, глиняные горшки и резные кубки.
   Проходило несколько дней. Вновь со скрипом открывались восточные ворота, и уходил караван, как тысяченожка, полз за горизонт, медленно погружаясь в кипящую лаву солнца.
   Тишина окутывала город, и только по вечерам, после заката, слышался на улицах веселый смех юных ткачих и прях, да ломкие голоса учеников и подмастерьев.
   У западной стены города пылали костры. Тени, пляшущих юношей и девушек, метались в их отблесках.
   В первый субботний день октября, когда воздух в городе становился, прохладен и чист, а летняя жара уходила к самым дальним песчаным холмам, в центре города, на ратушской площади, собирались все жители, а было их, без малого, три тысячи.
   Это был самый озорной и самый веселый день в году - день свадеб.
   Уже с утра во всю играл оркестр, и шустро мелькали, меж празднично одетыми людьми, разносчики родниковой воды и сладостей.
   К полудню по главной улице ходили мастера под руку с милыми женами. Чинно и солидно шли они, а округ бегали вприпрыжку малые дети и солидно шагали, чуть сзади, старшие, полузгивая семечки или пощелкивая орешки.
   К вечеру семьи распадались, и вся молодежь хороводилась на площади. Уже перебегали девушки и ребята от одной группы сверстников к другой, уже вспыхивали взрывы смеха то в одном, то в другом конце площади. Солидные мастера сидели в уличных кафе и, дымя трубками, пили пиво и тихо вели разговор о ценах, женщинах и ремесле. С заходом солнца матроны уходили домой, забирали с собой самых младших, что - бы умыть, накормить их и под сказки или колыбельные уложить спать.
   Ровно в двенадцать ночи, на стыке двух дней, подносил городской трубач фанфару к губам, и летела над городом торжественная песнь ее.
   Покидали свои кафе мастера, уходили из домов, от сопящих во сне детей, их жены, распадались кружки-хороводы на парней и девушек, торопились горожане на праздник свадеб.
   В центре площади стояли в круг табуреты, и было их ровно столько, сколько было в этот день девушек, достигших восемнадцати лет. На каждом из табуретов сидела девушка, прикрывая лицо веером, сделанной к этому дню ее отцом или старшим братом.
   Здесь были веера из невесомых серебреных пластин - зеркал и веера, отделанные цветным шелком или золотым шитьем, веера из тончайших, кованых пластин в виде маленьких кинжалов и веера из перьев райской птицы, окаймленных изумительной гравировкой арабской вязи.
   Вокруг стайки сидящих девушек стояли в круг, держась за руки, парни-женихи и было каждому из них не менее двадцати двух лет.
   А третий круг обнимал круги девушек и молодых мужчин и состоял из отцов и матерей их, более юных друзей и подруг, сестер и братьев.
   Вновь зазвучали фанфары, и оркестр начинал играть веселую тарантеллу. Невесты, щелкая кастаньетами и играя веерами, пускались в пляс, то, приближаясь к кругу женихов, то, возвращаясь к центру площади. Танцевали женихи, цокая коваными набойками по каменной мостовой ратушской площади. Двигались они сквозь строй девушек к центру площади. Вдруг музыка смолкла, и рванулись парни к табуретам, стараясь, каждый захватить хоть один из них. Потасовка бывала короткой и вот уже сидят счастливчики, глядя весело на тех, которые были чуть менее расторопными, а проигравшие пробирались стыдливо, кляня судьбу и удачу, в толпу горожан под их смех и улюлюканье. Не быть им завтра мужьями, не их черед.
   Вновь звучит музыка, и пляшут девушки. Все ближе и ближе к суженным своим. Сверкают в огне газовых фонарей их мониста, звякают в такт танца, развеваются волосы и широкие юбки, сверкают глаза, хлопает в ладоши зрители. Наконец, обходят они в танце юношей и в танце закрывают глаза избранников шарфами шелковыми, что тайно расшивали ночами золотыми и серебряными нитями.
   Завязанные глаза, как слепой рок.
   Смолкал оркестр, и барабанная дробь открывала главную страницу праздника - выбор.
   Разбежались девушки, позвякивая или шелестя веерами, и шли юноши, расставив руки, словно загонщики, и прислушиваясь к зову любимой. Каждый из них хранил в памяти заповедное - особый стук каблучка милой или запах ее цветочных духов, цоканье языка или тихую песенку, чуть слышно ею распеваемую, но находили парни своих суженных без ошибок, хватали их в объятия и целовали на глазах тысячной толпы, вызывая в ней завистливый вдох и веселые крики.
   Расступалась толпа, и сквозь нее шли женихи, и каждый держал на руках счастливую ношу свою, а она, прикрывая лицо веером, смотрела в толпу ошалело - счастливым взглядом, и искала глазами подруг и родителей, готовых разделить с нею эти безумные минуты счастья.
   Потом был пир в большом зале ратуши, и мэр города мастер Йовирк, записывал каждую пару в свой журнал. С этого момента менялось имя девушки с отцовского на имя любимого.
   А через день вновь смолкал говор в городе, и только перестук молотков в кузницах да свист ветра за стеной, нарушали его рабочую тишину.
   Жили в городе две семьи - семья кузнеца и мэра Йовирка и семья зеркальщика Шпигеля, старосты единственного христианского собора Луки Евангелиста в Ар Амасе.
   Семья Йовирк гордилась великим мастерством отца, скромным богатством своим, но более всего сыном - Гором Йовирком. Только одно должно сказать, что не было ему равных, ни в красоте, ни в силе, ни в таланте. Его радушие к людям можно было сравнить лишь с его честностью и порядочностью. Высокий, широкоплечий с вороновым крылом длинных волос, Гор, казался, полубогом с веселыми, ироничными, серыми глазами. Общительный и открытый юноша, рождал в груди многих девушек томительный вздох при виде его, глаза их искали встречного взгляда ,а губы шептали любимое имя. Гор ровно относился ко всем девушкам, и ни одна из них не могла похвастаться перед подругами сорванным поцелуем или ночным свиданием.
   У Яна Шпигеля не было сыновей, но в семье росли две сестры погодки -Эва и Натали. Росли девочки в любви и терпении. Росли в дружбе между собой, проводя вместе все свободное время: играли одними куклами, бегали по одной лужайке на заднем дворе дома, имели тех же подруг и друзей.
   Внешне сестры были совершенно разными, и только одно для них была общее и признанное всеми - красота.
   Эва, старшая, была, иссини - черна волосом, струившимся водопадом до самого пояса. Черной рамкой оббегал он прекрасное лицо амазонки с глазами цвета сливы, опахалом ресниц и алым ртом таким прекрасным, что хотелось припасть к нему как к роднику в жаркий ,летний день. Лицо ее матовой белизны и с легким розовым туманом на щеках, всегда было готово к улыбке, как сердце к счастью. Высокая и стройная, напоминала она молодое деревцо, что тянется к солнцу в зените.
   Эва любила уединение. Ее можно было застать то у розового куста, то на вершине стены, где смотрела она на струящиеся потоки песка, то глядящей на бегущие облака в вышине. Глаза ее светились мечтой, а руки была прижаты к груди.
   Работала она быстро и споро, сосредоточено и красиво. Ковры ее имели самую высокую цену, а ткани, расшитые серебром, продавались караванными купцами только в царские дома граничных государств.
   Эва имела две привязанности ,кроме искренних чувств уважения к отцу и матери, две любви -тайную и открытую. Тайной любовью был для нее Гор Йовирк, их друг далеких детских лет и с тех же лет ее кумир и защитник. Долго любовь ее была тайной, и только в последний год объяснились они, и эта тайна стала их общей.
   Почти каждый вечер встречались они в искусственном гроте дальнего парка, которые прозвали гротом любви, и говорили, смеялись и целовались с такой силой и страстью, словно и не будет встреч, и не наступит новое завтра.
   А однажды сказал он ей, что ждет дня свадеб и мечтает назвать ее женой, единственной и на всю жизнь.
   Где вы сомневающиеся в возможности счастье и скептики, не верящие в радость любви, загляните в грот, и вы увидите и любовь и счастье, которыми светилось лицо Эвы. Казалось весь мир в ее руках и звезды в глазах ее. Голова девушки лежала на плече любимого, и музыка сфер вливалась в ее сердце гимном вечности!
   Второй ее привязанностью была сестра ее -Натали.
   Натали была младшей сестрой. Платиновые волосы сбегали живыми волнами на чудесные плечи и пурпурный бант, словно огромная бабочка, присел на прекрасную головку. Чуть пухлое личико и вздернутый носик,голубые как весеннее небо глаза и вечная улыбка ,спрятанная в уголке самого обворожительного ротика, словно кричали : любите нас,восхищайтесь нами ,обожайте нас!Мы согласны на ваши жертвы!
   Стройная как сестра она была чуть пошире в груди и в бедрах. Уже к пятнадцати годам, ходили за ней табунки сверстников и более старших юношей, а она хохотала и подтрунивала над ними, ибо рядом с ней каждый из них становился чуть глупее ,чуть рассеяней.
   Сестры любили друг друга. Любовь их была легкой, не омрачаемой ни соперничеством , ни ревностью, ни разностью характеров. Понимая друг друга со взгляда или полуслова, служили они поддержкой друг другу в невзгодах и радостях. Так и шли по жизни ,держась за руки, и ласковой улыбкой и добрым словом, встречая на пути своем горожан и путников и прохожего. И не было между ними тайн, кроме той единственной ,эвиной. Она и сама не знала, почему не сказала сестре... Может, боялась спугнуть счастье или не хотела рождать в сердце сестры зависть?
   Бежали дни .Начался все еще жаркий сентябрь. Эва сшила чудесный шарфик из голубого шелка и серебренная с золотом вязь струилась по шелку как вода по руслу своему. И пришла ночь. Вот уже несколько дней не видала Эва своего любимого. То ли отец поздно засыпал, то ли хотела она в последний раз подумать о любви своей, не торопясь и не отвлекаясь на объятия ,когда не хочется ни думать ,ни загадывать.
   Натали лежала в огромной постели рядом с ней и улыбка скользила по ее лицо как скользит лунная тень по окнам комнаты.
   -Эва,-сказала она,-ты не спишь?
   -Нет ,милая...
   Сестра вскочила,села на колени и захлебываясь от переполнявших ее мыслей зашептала:
   -Сестричка, милая, любимая! Какое счастье! Прижавшись губами к ушку сестры, она сказала: - Я выбрала себе любимого... я так люблю его, что готова умереть от счастья. Вот видишь! - И она вытащила шарфик, из - под подушки, белый как снег ,расшитый голубой тесьмой.
   Я ведь знала его всю жизнь, а только вчера, увидела возле ратуши и сразу поняла - вот он мой бог, муж мой. Я долго думала - только он или лучше смерть. Только он! Как он красив, сестра, как смотрит, ходит, смеется.
   -Кто же этот счастливец, сестричка? - Эва говорила, а сердце ее остановилось, и кровь ее замерзла. Она уже знала имя избранника Натали.
   -Какая ты слепая, Эвочка, как ты могла жить рядом и не увидеть его, не почувствовать ... - И замерев на минуту от восторга она сказала, - Гор, сын
   мэра .
   Тихо опустилось небо и легло на плечи Эвы. Закатилась луна за тучу и ночь окутала саваном ее. Эва холодея телом, заползла в темноту и оттуда сказала, едва шевеля губами, - А он знает, сестра?
   -Нет еще, милая, любимая моя! Не знает он... - Задумалась и вдруг сказала, - но он полюбит меня, обязательно полюбит! Я ведь красивая, сестричка?
   -Ты очень красивая, родная моя...И он очень полюбит тебя...Очень!
   Там где была Эва уже никого не было. Не было ни тела ее, ни сердца, ни глаз, ни губ ее. Только тень ее осталась, и та еле угадывалась в темноте.
   Натали говорила и говорила, она рассказывала о счастье своем и о будущем, что придет, о рае в душе у нее. А Эва слушала ее и умирала, шаг за шагом, уходила она из этого мира, тонула в словах сестры ,погружаясь на дно сознания.
   Наконец Натали уснула, и на щеках ее остались сверкающие капли слез восторга, а в прекрасной ладони грелась, в согнутых пальцах, голубая птичка - птичка счастья.
   Эва лежала до рассвета без сна, без мыслей, без чувств. С рассветом вышла она из дому и взошла по ступеням на городскую стену и долго смотрела на пески, шуршащие по стене бархана.
   Заледеневшее сердце позволило ей без слез проститься с любимым, а умирающая душа ее подсказала страшное решение нечеловеческое, невыносимое ,но единственное. Поняла она, что не хватит ей сил отказаться от любви своей и есть только одна возможность - он должен отказаться от нее.
   Вернулась она в дом, дождалась, когда все ушли, зашла на половину отца, где стояли на широкой полке пузырьки и бутыли с составами, используемые отцом в ремесле своем. Нашла пузырек с маслянистой жидкостью и вернулась к себе, в спальню.
   Медленно, не торопясь, собрала она нехитрый скарб - теплое одеяло, белье льняное, хлеба несколько кирпичиков, воды бутыль и что-то еще, что могло понадобиться ей.
   Осталось самое малое, но и самое страшное. Отвинтила она крышку с пузырька и, закрыв глаза ладонью, плеснула жидкостью в лицо. Закричала, завыла страшно, ошеломленная болью, рожденную соприкосновением бархатной кожи с кислотой концентрированной, смертельной.
   Лежала она в беспамятстве долго, а когда очнулась, поднялась с трудом, и взглянула на себя в зеркало. Так страшно ей стало, что только отчаяние родило силу, чтобы еще раз взглянуть на свое отражение. Розовые струпья были там, где матово блестела раньше кожа ,а лицо превратилось в кровавую маску, страшную как лик самой смерти.
   Смазав лицо обезболивающей мазью, Эва закрыла его шарфиком, что с такой любовью вышивала для Гора Йовирка. Она села за стол и написала два письма.Одно отцу и матери,прося у них прощения, и второе сестре о том, как хочет она счастья ее и Йовирка. Просила быть ему верной и любящей женой.
   Вышла Эва из дома родительского и пошла тропой вдоль стены городской, шла легко, как человек принявший решение и свято выполняющий его. Она не могла уйти так, не простившись с любимым. Грот любви встретил ее тихим шуршаньем слов, которые говорили они друг. Потекли слезы и обожгли щеки пуще кислоты адовой.
   Кончилась тропа малой калиткой, ведущей в мир песков. Ступила Эва в этот мир, не задумываясь, как в пропасть полетела, сдержав крик в душе.
   Шла девушка по пустыне день и ночь и еще день и вдруг увидела синее море, на берегу которого стоял портовый город, шумный и веселый, пахнувший рыбой и солью.
   Устала Эва и присела на скамейку у одного из маленьких домов, стоящего на тихой рыбацкой улочке. Доела она свой хлеб и допила воду, плескавшуюся на донышке бутыли. Усталость закрыла ее глаза, цвета сливы, и заснула Эва сном тихим, без сновидений. Проснулась поздним вечером, дрожа от холода. Рядом на скамье сидела немолодая женщина и на коленях ее лежала большая корзина с овощами и снедью.
   -Здравствуй, путница! Откуда ты, милая?
   Хотела рассказать Эва, но расплакалась горько, безутешно.
   -Помоги мне, девушка, - сказала женщина и, отдав ей корзину, пошла по улочке, не оглядываясь. Так прошли они еще одну улицу и в конце третьей свернули во двор и вошли в дом, похожий на десятки других, мимо которых шли они.
   Хотела проститься с женщиной Эва да не дала та, а завела ее в комнату, усадила на стул, сказав, - Куда пойдешь, хорошая моя, на ночь глядя. Сейчас на стол накрою, поедим, умоешься да спать ляжешь, а там по утру пойдешь туда, куда шла... Только, кажется, некуда идти тебе,милая?
   -Некуда ,-сказала Эва...Только и вам зачем со мной ...,- и замялась.И снова слезы предательски сверкнули в глазах ее.
   -Ладно! Хорошая! Сбрасывай свою накидку, да и шарфик снимай! Будем ужинать, чем бог послал. И зови меня девушка, тетушка Ида.
   Сняла Эва накидку, а когда шарфик снимала, отвернулась, страшась той минуты, когда увидит женщина ее новое, страшное лицо.
   Легли две добрые руки ей на плечи, и повернули ее к свету, и вскрикнула тетушка... Так и стояли они, глядя друг на друга, может быть минуту, а может и целую вечность.
   -Кто же это тебя ,милая, так возненавидел ,какой изувер стер с лица твоего красоту божескую?- спросила та и посадила девушку на табурет,стоящий у стола.
   Я тот изувер ,тетушка! Я! - Рассказала. Эва ей без утайки и о любви своей и о сестре и о том, как обезобразила себя и отрезала пути назад. Потом сидели они, молча, и качались их тени, рожденные свечами.
   Ничего не сказала тетушка Ида, а накрыла на стол. Сама ела мало, а девушку уговаривала и подкладывала ей на тарелку то каши, то кусок рыбы. Подаст и погладит вороное крыло волос бедняги, да и вытрет слезу набежавшую на старческую щеку.
   Легли за полночь. Долго не спали, и каждый думал о своем. Когда Эва проснулась по утру, уже жарко топилась печь, а на полу стояло корыто, полное воды. Раздела ее тетушка, искупала в трех водах, смазала раны на лице целебной мазью, одела в старую, но чистую одежду. Мыла, расчесывала, вытирала ее чудесное тело, да и приговаривала: - Не отпущу я тебя, дочка, никуда. Будешь при мне жить. Вдвоем как веселее. Да и лечить тебя буду. Красоты не вернешь, но на человека, а не беса похожа станешь. Согласна, милая?
   Прижалась Девушка к теплой груди ...да и осталась жить с ней. Жили они легко, весело. Эва стала вновь вышивать золотыми нитями на ткани, и потянулись к ней купцы с заказами, и денежки пришли в дом. Тетушка ходила на базар, готовила, вкусно и здорово. Она лечила любимую дочь свою, отчего сошли струпья, зарозовела новая, молодая кожа и только глубокий шрам да родимое пятно во всю щеку, делали лицо девушки если и не отталкивающем, то некрасивым.
   Когда шла Эва по улице, многие юноши ускоряли шаг, что бы увидеть ее лицо, но, увидев, останавливались и еще долго смотрели вслед растерянные и потрясенные. Научилась Эва не обращать внимание на эти взгляды. А те, кто знал ее, постепенно привыкали и, чувствуя доброту и милость характера ее, становились друзьями, любили Эму. Даже улыбка ее, чуть кривая из - за шрама, так располагала к себе, что вызывала ответные улыбки.
   Так прожила она у тетушки Иды почти месяц. Наступил октябрь, и не смогла Эва остаться на месте. Однажды утром она сказала тетушке, что хочет пойти в свой город и хоть издали, со стороны посмотрит на свадьбы своей сестры и Гора, любовь к которому и сейчас жила в сердце , разрывая его каждую ночь воспоминаниями.
   -Хорошо, доченька, - сказала тетушка. Она собрала ей в дорогу немного снеди, заставила надеть новое платье и, набросив на плечи накидку из дивного меха песчаных лисиц, проводила до границы барханов.
   -Обещай мне, доченька, что вернешься ко мне, что бы ни случилось...
   -Обещаю, матушка Ида! Я вернусь! - Она обняла старые плечи и поцеловала тетушку в морщинистую щеку. Затем повернулась и, не оглядываясь, пошла быстро, будто торопясь.
   Был первый четверг октября.
   Утром в субботу увидала. Эва огромную белую стену, тянувшеюся вдоль восточной части города. Она села на песок и просидела так целый день и вечер, пытаясь услышать голоса родных, звуки веселья, но лишь иногда до нее долетали вздохи оркестра, а потом тишина вновь окутывала ее одеялом из серой тоски и желтой грусти
   Однажды ей показалось, что кто-то машет ей со стены, но виденье исчезло. Когда на небе зажглись тысячи звезд, и луна мертвым блеском засияла над пустыней, Эва встала на вершине бархана, разбросала руки перед собой и закричала-заплакала, прощаясь с мечтой своей, счастьем своим и любовью. Слезы ее смешивались с песком и ветром, а эхо от крика ее носилось между барханами, вспугивая зеленых ящериц и тарантулов, скользящих среди песчинок.
   Вдруг распахнулись ворота города, и многоголосый шум достиг ее ушей. Испуганная, метнулась Эва в тень бархана и притаилась , словно та же пустынная ящерица, замерла.
   В свете луны и факелов увидала она огромную толпу, словно весь город вышел сюда, к границе пустыни.
   Впереди толпы стоял Гор, ее любовь. Она узнала бы его с закрытыми глазами. Узнала сердцем, потому и рванулось оно навстречу милому, что еле удержалась она на ногах и упала на колени. А рядом с Гором стояла сестра Натали, и держала его за руку.
   -Уйти надо мне, уйти - шептали губы, а сил не было. Так и стояла она на коленях, словно молилась богу неведомому.
   -Тише! - закричал Гор Йовирк, и разнесло эхо голос этот по всей пустыне. - Тихо!
   Замолчала толпа, и только дыхание нескольких тысяч людей вместе с ветром шевелило пески.
   -Эва, - закричал Гор. - Эва, любовь моя! Вернись ко мне! Эва!
   Это было выше ее сил. Словно марионетка в руках судьбы встала она с колен и пошла к нему ,падая и вставая. Качнулась толпа навстречу ей и вновь затихла в предчувствии счастливой трагедии.
   Подбежали к ней двое, сестра и Гор Йовирк, крепко державший Натали за руку. Встретились они на склоне бархана, почти у подножья.
   Не выдержала. Эва, упала, словно птица, сбитая на лету. Лежала она на песке, и сил не было поднять голову и взглянуть в глаза его, и спрятаться в их прозрачной, озерной глубине.
   Родные, сильные руки подняли ее как пушинку и прижали к груди такой знакомой ,мощной и теплой .Дыханье его было рядом, и черные волосы его щекотали ей щеки.
   На глазах Гора были очки, и стекла у них были из черных зеркал.
   Горько ей стало, что смотрит он и видит шрам уродливый и лицо кроваво-красное, не живое. А тут и сестра прижалась к ней, мечом не развести... плачет горько да приговаривает,
   - Что ж ты, любимая моя, ненаглядная, Эвушка, сделала с собой? Как жить мне теперь? Как?
   Легко толкнула Йовирка в грудь Эва и поднялась с рук его, таких сильных и ласковых. Взяла руку сестры и вложила в руку Гора.
   -Я так люблю вас - и тебя мой родной и тебя , сестра моя любимая!
   - Вы такие красивые! Она даже улыбнулась, - Пусть солнце ласкает вас и шепчет ветер вам слова любви... Пусть звезды мерцают над вами и дарят.....
   Гор Йовирк медленно снял очки, и рука его безвольно опустилась вниз.
   Эва отшатнулась, не веря увиденному, а луна скользнула лучом серебренным по пустым глазницам юноши.
   И поняла Эва, что убил свои глаза любовь ее, Гор Йовирк, что бы любить ту, которой была она раньше и видеть ее той, какой была она - красавицей и будет так всегда, во веки веков.
   Гор Йовирк взял руку ее в свою и ладонью другой провел по лицу Эвиному, нежно и ласково.
   - Какая же ты красивая, любимая моя, - сказал он, - Какие глаза, цвета сливы и губы твои, словно восход солнечный...
   Гор помолчал и продолжил,
   -У тебя красивая сестра, любимая... Такая же красивая, как и ты... Может и красивее. Но люблю я тебя, тебя одну... Разве ты хочешь, что бы я умер без тебя?
   Нет! - закричала Эва и прижалась к любимому и целовала его на глазах у всего города, и плакала, и смеялась, и вновь целовала его.
   Зашумела толпа, заискрилась улыбками, полетели вверх факелы, словно птицы огненные.
   Тут отец с матерью и родители Гора подбежали к ним, затискали, запричитали.
   И сказал мэр Йорик, - Теперь и навечно до смерти вашей, до последнего часа вы муж и жена. Кто сомневается в этом, - крикнул он в толпу. Вздрогнула она в едином крике,-Никто!
   -Идемте, дети, домой, прошептала мать Эвина, - идемте, милые, он ждет вас.
   Нет , мама! - сказала Эва. Пойдем, любимый, к морю. Оно там за барханами ...Такое красивое и такое безбрежное, как любовь моя. Я так хочу побыть с тобой на его берегу. Я расскажу тебе о нем, и ты полюбишь его...
   Они взялись за руки, и пошли по песку, не оборачиваясь. Шаги их были легкие. Скользила луна впереди, освещая дорогу идущим, сияли звезды на чистом небе, и смотрела толпа в спину им и молчала. Долго стояли горожане на самой границе песков, и слышали они скрип шагов влюбленных и шелест песка. Потом скрипнули ворота города, и затих мир в ожидании утра.
   Прошли годы. Много лет. Иногда родителям Эвы и Гора привозили погонщики караванов весточки от детей. Писали они о счастье своем и о детях своих - Катрин и Алексе. Передавали приветы от тетушки Иды, что стала им второй матерью.
   А однажды ранним октябрьским утром в ворота города постучали. Увидели стражники двоих: юношу и девушку в длинных серых плащах с капюшонами и с котомками за спиной.
   -Кто вы ?- спросил их со стены начальник городской стражи.
   -Наши имена - Кетрин и Алекс Йорки!
   Распахнулись ворота и вошли путники в город. А через полчаса уже шумела ратушская площадь, Шли и бежали к ней жители города, что бы взглянуть на детей Гора и Эвы. А юноша и девушка стояли в центре ее, взявшись за руки
   Вот сбросили они капюшоны, и город ахнул. Перед ними стояли Гор и Эва, такие же молодые, как и в тот год, когда ушли из города. Только стоял Гор с глазами открытыми и ясными, а Эвино лицо было чистым и прекрасным.
   Выступил вперед толпы новый мэр города, глава семейства оружейников Максимилиан Корп и сказал,
   -Мы рады вам дети Гора и Эвы. Этот город ваш дом. Вот стоит рядом со мной тетка ваша Натали, а подле с ней, сестры и братья ваши, мои дети. Ваше возвращение - это праздник для всех нас. Но скажите, что привело вас сюда и где родители ваши?
   Катрин сделала шаг вперед и сказала громко, что - бы слышал каждый на площади,
   -Спасибо! Родители наши живут на берегу моря. Они счастливы и здоровы. Просили поклониться вам и сказать, что любят и помнят вас! - юноша и девушка поклонились толпе.
   - А пришли мы ,- сказал юноша,-потому,что... Катрин в этом году отпраздновала свой восемнадцатый год, а я двадцать второй... Вот мы и пришли. Ведь скоро день свадеб!?
   Оба они улыбнулись и полетели их улыбки от сердца к сердцу горожан, засияла весельем площадь, и взлетели почти три тысячи улыбок в небо и как воздушные змеи заметались в голубой вечности, просыпая на головы людей цветной серпантин вечной любви.
  
   25.12.2004
   А.Сокур
  
  Пашина любовь.
  
  
  Ее появление в нашей семье было предопределено. Мама носила меня восьмой месяц, и семья искала няню. Я оказался последним, третьим сыном, случайным. Какое счастье, что не было тогда методов определения пола ребенка до родов и, вместо нетерпеливо ожидаемой дочери, появился я.
   Для меня и вывез крепенькую крестьянскую девицу Прасковью мой отец из приднепровского села. Была она дальней родственницей его, седьмой водой, потому и приглянулась.
   Трудное было время. Война черным потоком вымыла мужиков из села и девушки рвалась уехать из глубинки в город от этого адового, безысходного крестьянского труда.
   Паспорта у колхозников отбирались, а без него куда подашься - в тюрьму или в чужой дом: домработницей или няней. Вот городские чины, договорившись с сельским начальством, брали, из осиротевших сел, крестьянских девушек к себе в дом, в услуги. Недорого брали - за копеечку, еду, да топчан на кухне.
   Так у нас появилась Паша. Прижилась, взяла на себя бремя большой семьи с бытом, базаром, готовкой, стиркой в корыте, чугунной глажкой, уборкой.
   Прижилась легко, дружила с братьями. Старшего уважала за образованность и красоту, среднего - за силу и хулиганские наклонности.
   Однажды, в разгар бунта женских гормонов, Паша спросила старшего,
   - Харычка! Вот ты кучарявый головой! А чего для этого робышь?
   А ничего! - сказал мой старший брат, - Беру гвоздь потолще да подлиннее, грею на печи до красноты, хватаю его щипцами и наматываю пучок волос, потом выдергиваю. Вот они от этого и кучерявлются! Ясно?
   Гы! - Сказала Паша, и к вечеру от довольно пышной прически остались клочки да запах паленного, так сказать - перманентные следы девичьего нашествия. На неделю брат сбежал в общежитие института, на самую окраину города, но и туда доносились вопли и проклятия обманутой девушки. Повязав голову сиротским платочком, Паша простила, но долго пересаливала его любимый суп. Брат был умен и молчал. Потом быльем заросло!
   В мою жизнь Паша вошла, тяжело ступая по полу босыми ногами борца. Гляделась она внушительно: руки молотобойца, присыпанные гречневой крупой веснушек. Рост ниже среднего, грудь на троих. Широкобедрая и широкоскулая. Лицо, вылепленное наспех, похожее на лико монгольского божка.
   Я Пашу любил, а любя, третировал. Родители, измотанные работой, избегали ее. Она была прямолинейна и без тонкостей, напрочь лишена "городской деликатности". Однажды отец, походя, шлепнул ее пониже спины и получил, с разворота, такую оплеуху, что пару дней не ходил на работу, сославшись на недомогание. Смущенный, он отсидел эти дни у себя в комнате и, на радость домашних, когда выходил к семье, был притихший и задумчивый.
   С мамой он стал ругаться тихо и редко, уходя в дальнюю от кухни комнату. После таких перепалок Паша говорила:
   - Фира Григоровна! Шо Вы балакаете? Гавкнить на него, та й годи! - Мама, перепугано смотрела на закрытую дверь, и причитала: - Тише, Пашенька, тише! Хозяин услышит!
   - Тю, - тянула она, - хозяин? А ты, Фира Григоровна, хто? Ты,Фира Григоровна, мамаша. Ось, ты хто! - Паша поднимала вверх палец, удивленно смотрела на него и уходила от греха подальше, возмущенно бормоча.
   Чаще вспоминаю Пашу утреннюю. Вставала раньше всех. Ходила в старом мамином халате, подпоясанная суконным, нехитрым фартуком. Вижу, как ворочает кочергой угли в кухонной плите. Печь занимала полкухни и дарила тепло, еду и горячую воду. Время от времени Паша приносила из кладовки, в старом плетеном кузовке, удивительно красивые, лоснящиеся куски угля и, сняв конфорочные чугунные кольца, бросала антрацит в красно-белое чрево. Вырвавшийся на свободу огонь, окрашивал багрянцем ее лицо, бросая тени, скользящие по стене стаями розовых и черных птиц.
   Я сидел в дальнем углу кухни и часами заворожено смотрел на бесконечную игру огня. Иногда Паша замечала меня и беззлобно гнала. Но разве можно оторвать взгляд ребенка от воды, огня или облаков? Я сидел, и желание дотронутся до играющего огня, было так сильно, что я испуганно прятал руки за спину.
   Иногда Паша разрешала мне подкинуть пару кусков угля в другую печь-голландку, которая в чернильные зимние ночи грела родительскую спальню. Я бросал черные глянцевые куски маленьким совком, потом ложился в мамину постель и смотрел на балетную игру огня, пляшущего в замкнутом пространстве печи. В маминой постели и засыпал, продолжая в томительном сне видеть, падающие сквозь колосники рыжие звезды догорающих угольков.
   Жизнь - путешествие на весельной лодке. Плывешь против течения, со всей силой загребая веслами. Плывешь и видишь новые берега, селения, бредущих людей, первую любовь, детей, уходящих близких, события, удачи, потери. Приходит время, и силы покидают тебя, весла уносит течением и скользит лодка вниз, и мелькают в обратном порядке твои зрелые годы, потом молодость, юность и отрочество. Зримым становится далекое прошлое и возвращается забытое счастье детства - просто быть в этом мире. Вот и плыву я сегодня к своим истокам, свободно и устало.
   Вспоминая Пашу, думаю о трех источниках памяти о ней. Источник первый - манная каша. С тех, давних пор не могу смотреть, а не то, что есть ее. Любые попытки вернуть мне манну небесную, вызывает тяжелое сокращение желудка, и полное неприятие этой пищи. Второй - сказка об "Ивасике-Телесике". Даже ночью во сне, даже во время очень серьезной операции возвращалась ко мне сказка об Ивасике, страшная история о мальчишечке заживо сжигающего в печи милую бабушку по имени Яга, отчего и тогда, и сейчас горько плачет моя душа. Я говорю манка - вспоминаю Ивасика, а говорю Ивасик - вспоминаю манку. Тысячи раз, каждый божий день, много лет я давился манной кашей под бодрый рассказ о добром мальчике из заветной сказки. Я не сошел с ума, я жив и с улыбкой вспоминая о собственном детском кошмаре. Но самое памятное это третья зарубка памяти - песня. Пелась она всегда, с самого раннего утра и до ночной луны. Помню, Паша пела ее хриплым баритоном, штопая носки: "Ты ж машина не тутукай, мого сердца не тревожь. Бо мой миленький далеко, ты ж его не привезешь"! Все это пелось на одной ноте, словно качая воду или нефть. Пела громко, щедро. Иногда со слезами и тяжелыми вздохами, а порой почти весело, будто радуясь малому пробегу машины.
   Я любил мою няню, любил эгоистично, как собственность. Благодаря Паше я, совсем крохой, смог испытать ревность или что-то подобное. В такие минуты становился невыносимо балованным и гадким.
   Однажды, пятилетним, я вышел на балкон и задумчиво посмотрел вниз на толпу, змеящуюся у черного хода магазина. В те годы со двора, с черного хода магазина, торговали дефицитом: ржавой селедкой, скелетно-копчеными ребрами, конфетами - подушечками с начинкой из повидла. Я посмотрел на толпу и с целью контакта, что было силы, бросил в нее пару фраз из отборного, очищенного от плевел, мата. Мне давно нравились эти слова, каждодневно слышанные мной в суматошной лихорадке буден, но что-то сковывало меня, сдерживало от их употребления в веселой повседневной детской жизни.
   Толпа услышала мой призыв. Запрокинутое вверх лицо ее взвыло от удовольствия, одобрительно захохотала. Я поставил ногу на балконное ограждение и в этой позе оратора стал швырять вниз, в толпу, словно стальные шары, эти емкие, короткие и такие красивые слова. Бросал до тех пор, пока не звякнуло стекло балконной двери, и отцовская рука не втянула меня в тихое пространство спальни. А там, за стеклом бесновался человеческий восторг, шквал дружеского одобрения бился о кирпичную стену дома.
   Угол спальни принял меня в свои объятия. В соседней комнате бился в веселой истерике брат, подло помогая отцу в поисках солдатского ремня, а мама, в испуге, размахивая руками, умоляла меня сказать отцу, что это больше не повторится, что я никогда не буду произносить этих, гадких, неприличных, унижающих человека слов. Надо бы мне задуматься, но тут подоспел папа с ремнем. Я заорал, мама заплакала, брат ехидно хихикнул. Занесенный, в замахе пояс с разбегу скользнул по моей спине и больно укусил левую ягодицу. Я закрыл глаза, открыл рот для крика, но второго удара не было. В комнату вошла Паша, легко отобрала у отца предмет экзекуции и, захлопнув, взревевший было мой рот, легким ударом по загривку, сказала, обращаясь к семейной аудитории:
   -Случается, что и барыня всырается! А це дитя! - и увела меня к себе на кухню.
   - Ще раз услышу - вбью! - сказала она мне, усадив на табурет, и покатила мешалку по тесту для вареников.
   Как я мог ее не любить и не ревновать? Повод для ревности возник, когда мне исполнилось шесть. В мою и Пашину жизнь пришел дядя Коля-каланча. Познакомились они на базаре, точнее Троицком рынке, где Паша ежедневно вела горячие, даже ожесточенные дискуссии с продавцами молочных и мясных рядов за лишний грамм или гривенник. Она любила свои походы сюда, надеясь встретить своих землячек, привозивших на базар молоко или масло, сливки, сметану, мясо и зелень. Всегда одевала лучшее: почти новое крепдешиновое платье, подаренное хозяйкой, парусиновые городские белые туфли, натертые до белой снежности зубным порошком, носочки с каемкой. Здесь, на рынке она использовала в общении "кацапский" говор, с трудом освоенный ей. Все это делало ее исключительно популярной в среде бывших землячек. В их кругу она отдавалась чувство восторга от людской зависти, которое не испытать и приме театра, балета или кино в среде фанатичных поклонников. А к наслаждению от популярности, добавлялась возможность "узять" продукты для родимой семьи существенно ниже базарной цены. Вообще рынок был Пашиным Невским проспектом или даже светским клубом. Там и встретила она дядю Колю.
   Ах, дядя Коля! Хватит ли мне красок описать сейчас, по памяти, его? Попробую. Гладкое, почти детское лицо. Чаплиновские усики. Глаза утоплены внутрь черепа. Цвета их не помню, но возможно карие, маленькие. Широкие сатиновые шаровары, в которых носилась в школах, на физкультуре, вся советская детвора. Нижняя рубашка, из бумазеи, с круглым потрепанным воротником и завязками на вороте. Поверх нее широкий мятый галстук. Щуплый, даже субтильный, он, тем не менее, свирепым взглядом и необузданной натурой, вызывал страх и уважение. Торговки его любили, жаловали и кормили с лотка, кто чем мог, обильно и щедро. Иногда дарили ему папиросы или шкалик. В такие дни Колян бывал добр к окружающим и естественно весел. В такой замечательный день они и встретились - моя Паша и Коля.
   Забыл сказать: ростом Николай Иванович был чуть больше метра, да еще, как говорят, с кепочкой. Увидишь за столом и подумаешь: здоров мужик! Не из красавцев, но что-то в нем есть. А от пола смотришь, в глаза бросались ноги - каждая полукругом и длиной с мужицкую ладонь. Паучьи ноги. Ходить ему было трудно, и он передвигался в пространстве на тележке с четырьмя подшипниками. Ноги, вставленные в кожаные петли, фиксировали его тело на платформочке, а мощные руки, в полустертых перчатках, отталкиваясь от земли, посылая тело вперед.
   В эти минута он был похож на болид, несущийся с бешеной скоростью к заветному финишу. Грохот подшипников, сверкание искр между ними и булыжником мостовых, приводили меня в бешеный восторг. Я был счастлив, когда спустя время, после возникшей между нами дружбы, дядя Коля усаживал меня и катал между лотками базара. Ноги его отдавливали мою детскую попку, а неровности асфальта отпечатывались на ней зелено-синими разводами, но так счастлив, как тогда, я редко бывал в своей длинной будущей жизни.
   Вернемся назад. Лето, жара, пыль, базарный шум и выкрики. Паша, с сомнением глядя на свиные ножки для холодца, лежащие на прилавке, удерживая меня потной рукой за воротник матроски, с едва уловимым городским речевым вывертом говорила толстой и потной торговке:
   - Тетя, почем поросячьи ножки?
   - Тю, на вас,- обиженно сказала торговка, - То ж, дама, не поросячи, а натурально свынячи ножки! Колоды, а не ножки!
   - То на Вас - тю! Та на этих ножках и малое порося бы мордой об землю падало! Ладно, возьму цю пару. Пять рублив!
   - Шо? - Лицо торговки пошло пятнами! - Да за таки деньги я их сама зьим!
   Мне надоело это ристалище, и я тихо выскользнув из цепких рук няни, поковылял вдоль рядов, разглядывая снежные горы сала и разноцветные пирамиды ранних овощей.
   Вот тут и раздался, откуда - то снизу, почти из - под земли, тонкий, визгливый голос: " Пацан, спокойно, не раздави дядю!"
   Передо мной был бюст. Такой же стоял у нас в гостиной, и был предметом жестоких споров? Одни гости говорили, что это император Германии - Вильгельм, другие, политически более грамотные, называла имя основоположника Фридриха Энгельса. Когда бюст, свалившись с буфетной полки, разлетелся на мелкие осколки, семья была счастлива. Есть бюст - есть проблема. Нет бюста - нет и проблем.
   Так вот тот бюст был суров, а этот ехидно улыбался, и эта улыбка вызвала во мне дикий страх! Ревом пожарной сирены я вызвал Пашу.
   - Шо такое? - Паша бежала ко мне, размахивая авоськой со свинячьими ножками на дне.
   - Шурик, шо случи... - и тут Паша замолчала!
   Я не мог помнить то, о чем пишу, но помню! На смертном одре поклянусь в этом.
   Паша могла видеть Колю раньше. Она ходила на базар почти ежедневно. Видеть могла, но не замечала - ведь тогда, после войны, инвалиды были так же привычны в обиходе, как разрушенные до подвалов дома.
   Паша замерла в ступоре, по лицу ее поплыла паутинка первобытного страха, но дите надо спасать! Ухватив меня за руку и отведя глаза в сторону, она закричала-запричитала:
   - Да шо ж это такое? Нельзя дите на минутку оставить! - она бросила взгляд на меня, - Замовкны!? Дядя хороший! Дядя тебя не обидит! Да, дядя?
   Коля - каланча смотрел на Пашу, и по лицу ее скользнула "улыбка Казановы".
   - Женщина! - голос дяди Коли достиг верхнего регистра, - я не то, что дитя, я мухи не обижу! Малек, - обратился он ко мне, - это твоя мамка? Какая женщина! Разрешите представиться - Колян! - и дядя Коля с упоением почесал сквозь рубашку собственную, покрытую легкой порослью, грудь.
   - Прасковья! - сказала Паша, протянув сложенную лодочкой ладонь и крепко пожала протянутую руку.
   - Вы как скажите, дядя! Какая я мамка? Воспитательница я!
   Тут Коляша, толи из озорства, толи из галантности, решил поцеловать ей руку. Паша, от нежданной фамильярности, рванула ее с такой силой, что Колян взлетел в воздух вместе с коляской и всеми четырьмя подшипниками. От неожиданности, Паша подхватила его под мышки и вознесла на уровень своей груди. Дядя Коля, увидев вблизи такое богатство, замычал и, обхватив Пашину шею руками, повис на ней, что малое дитя у Рафаэля. Мадонна с младенцем. Коляска с грохотом обрушилась на асфальт и покатилась прочь, под ноги прохожих.
   Базарная толпа охнула и зашумела. Вот в этом месте и в это время я почувствовал первый кинжальный укол ревности и заныл от тоски.
   -Тю! - смущаясь, сказала Паша. - Чего бы это я плакало?
   Тут я не выдержал, задрал голову вверх и плюнул на улыбающегося карлика, окропив сам себя живой водой.
   Паша с трудом оторвала от груди дядю Колю и посадила его на ближайший прилавок.
   - "Не нервируйте, дитя! - сказала Паша, подхватила меня под мышку и я, как маленький дирижабль, поплыл домой среди океана базарного люда.
   - Женщина, - сказал дядя Коля вслед и вновь добавил, - Женщина!
   От полноты чувств он взял лежащее на прилавке огромное, подпаленное солнцем яблоко и с хрустом стал рвать его желтыми лошадиными зубами.
   После этого Прасковья, или попросту Паша, перестала брать меня с собой на базар. Дни мои потянулись медленно и тоскливо. Я рыдал, хватался за Пашину юбку, ложился возле выходной двери на пол и ждал ее с нетерпением героя-любовника - все было напрасно. Она возвращалась домой раскрасневшаяся, веселая. "Песенка о миленке" звучала все более оптимистично. Мясо недоваривалось, сырое тесто застревало в зубах у домочадцев, супы пересаливались, а пыль сворачивалась в серые шарики и под сквозняк носилась по полу. Таинственно покачивалась паутина в темных потолочных углах сиротливых комнат. Ропот и шушуканье поднялись в доме. Назревала развязка.
   Паша не замечала ничего: ни моего горя, ни заброшенности хозяйства, ни родительского ропота. Семья вечерами решала проблему и пришла к единственно правильному выводу - надо легализовать ситуацию! Через Пашу, Коля был приглашен на ужин...
   -Они будут! - сказала Паша на следующий день и запела. Все разбежались, кто куда - родители на работу, братья учится и только я, сидя на кожаном диване в "зале", держал в руках первый свой букварь и с упоением орал про маму, что мыла раму и про мишку, у которого оторвали лапу. Пожалуй, орал погромче Пашиной песенки.
   - Тю, - сказала Паша, пролетая мимо со шваброю наперевес, - ты, чего, дитя? Тихо читай! Унятно!
   -А сама чего? - я оттопырил губу. - Жених и невеста замесили тесто, тесто засохло, а невеста сдохла! - проблеял ей вслед и горько заплакал...
   К вечеру субботы в зале, возле дубового обеденного стола, сидела семья. Паша металла на столешницу все новые блюда, а отец, мать и я слушали по радиоприемнику "Клемент Ворошилов" концерт Райкина. Братья, растворились в улицах города, игнорируя важные смотрины.
   Окна в квартире были распахнуты настежь и сквозь них, на улицу, вытекал жар от полыхавшей весь день кухонной печи. Медленно и лениво шевелились занавески на окнах. Волнами вползал в дом шум орущего двора. Монотонно гудел в коридоре электрический счетчик. Отец, покашливая, курил папиросу, мама штопала носок, натянутый на перегоревшую лампочку, я ковырялся в носу.
   Раздался стук в дверь. Паша взяла поднос на караул, и громко топая, полетела открывать. Мама отложила штопку, папа, нервно затянувшись папиросой, раздавил ее в фарфоровой пепельнице, а я застыл, выдернув палец из хорошо разработанной ноздри.
   Раздался шум голосов, цокот подшипников по паркету и в зал торжественно вкатился дядя Коля, держа за руку пунцово-красную Прасковью.
   Сказать, что он был красив - ничего не сказать! Для меня он был ошеломительно красив! Молодое, бритое лицо без жалких усиков. Черно-белые туфельки, серые с искрой брюки-шорты и сиреневая рубаха с распахнутым воротом апаш. Железная цепочка на шее и значок Ворошиловского стрелка на груди, завершали этот мужественный образ. Между ног его, была зажата бутылка "Советского шампанского, а в руке полыхал красным, букет пионов.
   - Вот, - сказала Паша, притопнув ногой - это Николай Ваныч! - и, протянув руку, с нежностью собаки, коснулась его затылка.
   Родители засуетились, вскочили с дивана и, пригибаясь, словно в глубоком реверансе, в очередь пожали дядиколину руку. Папе была вручена бутылка, а маме цветы.
   - Присаживайтесь, - сказала мама и испугалась возникшей неловкости. Коля, ухватившись руками за сидение, с легкостью бабочки вспорхнул на гостиный стул и удобно устроился на нем.
   - Фира Григоровна, когда подавать горячее? - голос Паши вибрировал от волнения.
   - Что ты, Прасковья, вы садись рядом с Колей, а я сама подам. Что ж ты сидишь, Павлуша, наливай по первой. - От сознания важности встречи мама стала путать падежи и местоимения.
   - Сынок, пойди, погуляй...- она сурово посмотрела на меня, но, сразу уяснив, что сдвинуть с места мальчика могла бы только пара битюгов, махнула рукой и понеслась на кухню за горячим.
   Суетились все. Паша возле Коли, папа возле бутылки водки, а мама между кухней и залой. Только двое хранили спокойствия - я и дядя Коля.
   Я был в ступоре от страха и восторга. Страх был напоен знанием, что сейчас все кончится и Паша уйдет навсегда, а восторг от ожидания того, о чем мне рассказывали девочки во дворе - Паша родит ребеночка, и тот будет такой же, как дядя Коля, но еще меньше - смешной и красивый.
   Не помню, о чем говорили за столом, но после какой-то рюмки папа, отвалившись на спинку стула, закурил папиросу и сказал: - Тэк-с!- и через минуту добавил, - так чем Вы занимаетесь, молодой человек?
   Мама, Паша и я затаили дыхание...
   Коля достал пачку "Казбека", открыл, взял папиросу, размял ее между пальцами, встряхнул коробок спичек, вытащил одну из них, лихо чиркнул по серному боку, не торопясь, прикурил папироску и, со смаком втянув в себя дым, сказал, - Григорыч! За девочку можешь не волноваться. У нас с батей будочка на базаре по ремонту и чистке модельной обуви. И еще немного имею! У меня Пашунция как куколка в масле будет. Вот так! - немного помолчал и добавил, - Без вопросов!
   Во время разговора Паша от волнения теребила платочек, повязанный вокруг шеи, а на последних Колиных словах вскинулась и, с гордостью матери сына - героя, подвела черту:
   - Они еще на доме коврики ткут с лебедями и русалками. Хорошо продаются. За утро и расхватывают. Вот они какие! Хотите, и Вам Николай Ваныч сделают? Правда, Коленька?
   Николай солидно кивнул и вытер вспотевшие руки о край белоснежной скатерти.
   - У меня как раз завезли немецкие нитки. Мы с батей можем и большую картинку сварганить. Скажем два на два!
   - Не надо, - испуганно сказала мама, - у нас и повесить негде. Все стены в картинах и коврах...
   Тут проснулся папа. Он взглянул на Колю, потом с трудом переместил взгляд на Пашу:
   -Тогда что ж, отдаю тебя, Прасковья, в хорошие руки. Колю люби! Деток рожай, - папа посмотрел с сомнением на Колю. Паша гордо вскинула голову, а Коля со снисходительной улыбкой изрек:
   - Григорович, ты за нас не беспокойся. Торчим как часовой у мавзолея! Он снисходительно похлопал Пашу по широкой спине. Мама зарделась, Паша счастливо заулыбалась, я обиженно засопел.
   -Тогда порядок, - сказал папа и успокоенный захрапел, уложив голову на самый край столешницы. Коля выпил еще одну рюмку и, оглядев изрядно опустошенный стол, с некоторым сожалением сказал:
   - Бай - гутбай! как говорят американские товарищи, мне пора.
   Коля, цепляясь за ножку, слез со стула и, переваливаясь на своих крохотных ножках, подковылял к Паше. Уже отработанным движением она вознесла его к своей груди, вкусно и со смаком поцеловала, подобрала закатившуюся под диван тележку и унесла свое золотое достояние к парадной двери. В квартире стало тихо и печально. Я залез под стол и, усевшись на перекладину, наблюдал, как мама и Паша уносили на кухню остатки ужина, грязную посуду и потом еще долго о чем - то шептались, по - девичьи повизгивая и хлопая себя по бокам...
   Этой ночью я пришел на кухню и залез на топчан, под одеяло, к Паше. Она проснулась, обняла меня, прижала к своей горячей груди и зашептала тихо и ласково:
   -Коханна дытынка моя! Спи Шурочек! Я ж приходыты буду...часто-часто! Бо кохаю тэбэ, дуже - дуже! - и она колыбельно запела: "..ты ж машина не тутукай..." Я спал и видел во сне бегущую по заснеженной дороге машину, на борту которой сидел Коля, болтая в воздухе ножками. Ветер нес в глаза колючие снежинки, и образ Николая все больше расплывался в вихревом, белом мареве.
   Через неделю Паша ушла от нас и вернулась только через девять лет, когда мне исполнилось пятнадцать. Вернулась одна. Семя Колюши оказалось малоподвижным и неэффективным. Сам Коля дожил почти до сорока, что было рекордом для аналогичных генетических патологий. Паше было двадцать девять.
   Возвратилась, она совсем седой и прожила с нами в семье шесть коротких лет. Шел конец шестидесятых, надо было думать о пенсии. Паша устроилась нянечкой в детском саду. С возрастом она стала ворчливой букой, но дети ее любили и открыто радовались ей. Пролетели годы, подоспело время пенсии.
   Я помнил о ней и посещал на дому не часто, но обязательно. За неделю до смерти Паша позвонила и попросила достать редкое сердечное лекарство. Спустя пару дней я принес его в однокомнатную хрущевку и застал Пашу едва живой. Она почти не дышала и едва узнала меня. В кухне ужинали за рюмкой ее сестра Зинаида и старший брат Николая -Егор. В том году моей старенькой няне едва исполнилось шестьдесят пять.
   Я остался рядом с ней в ту ночь. Зину ушла на побывку домой. Егор спал на кухне.
   Под утро Паша очнулась и поманила меня к себе высохшим и изуродованным падагрой пальцем.
   - Шуренька! К Коленьке я иду. К мому Коленьке. Прощай, сыночка! Не поминай Пашу лихом! - Маленькая, сиротливая слезинка вспыхнула на ее щеке и погасла. Так и ушла моя Прасковья - первая любовь моя!
   Я стоял и смотрел на ее лицо, что вдруг стало съеживаться, сжиматься. Вокруг скул поползли тени, и воск полился со лба по щекам и дальше к подбородку, плечам и груди. Я стоял и смотрел на Пашу. Стоял... И вдруг запел, запричитал: - "Ты ж машина не тутукай, мого сердца не тревожь..."
   За окном таяла последняя ночная звезда.
  
   А.Сокур. 12.06.2005
  
  Бомж и красавица.
  
   Врач скорой не хотел его брать. Грязный, опухший с синяками и ссадинами по всему телу он вызывал отвращение у нормального человека, чувство брезгливости. Один из неприкасаемых, расплодившихся в последнее время в несметных количествах.
   Общество мстило им. Оно видело в них свое отражение, карикатурное и до омерзения похожее. Месть была беспощадной. Вот и этого избили до полусмерти трое обкурившихся молодых. Почему? А просто учились убивать, авось в жизни пригодиться. Так и убили бы, но вмешался случай в лице сердобольной тетки и отпугнул их.
   Вызванные скорая и милиция долго препирались между собой - кому везти, но победили стражи порядка. Они были убедительней.
   Завывая как собака на луну, летела скорая через весь город ,стараясь быстрее избавиться от своей неприятной ноши. Где-то в середине пути бомжик стал задыхаться и врач, прикрикнув на медсестру, отбросив неприязнь, расстегнул, почти разорвал рубаху на его груди и, приставив фонендоскоп, слушал сердце. Оно билось тихо и неритмично, словно испуганная птица в окне. Виртуозно сломав кончики двух капсул и, набрав в шприц лекарства, врач ввел иглу в сердце, прямо сквозь одежду.
   В дежурной больнице его раздели донага, помыли в ванне и положили на старую, разбитую кровать. Горбатый от комков матрац показался бомжу пуховой периной, и он заснул вместе с привычной болью, терзавшей его тело.
   Снились ему море и солнце, заливающее ослепительным светом голубые горы. На пляж медленно накатывалась волны, и белые лохматые песики катились вдоль них, лопаясь и, исчезали в серой пене, убегающей в песок.
   Ночью дежурила Татьяна. Всегда спокойная, любящая свою работу, она не старалась уложить больных пораньше, чтобы лечь и на диванчике в ординаторской встретить утро. Она не позволяла себе спать и в тихое ночное время одиноко сидела за столом, прислушиваясь к болезненным снам пациентов, почитывая приглянувшийся дамский роман.
   Татьяна не была замужем и давно простилась с мыслью изменить свою постылую жизни. Ей так хотелось иметь ребенка. Время от времени она искала отца для него, но внутренний стыд мешал ей и заставлял в последнюю минуту отказываться от встреч, чем приводила в недоумение и негодование своих случайных партнеров.
   Она сидела за столом и привычно боролась со сном крепким чаем, заваривать который научил ее больной-геолог много лет назад. Теперь каждый стакан чая напоминал ей о том человеке, и она благодарно вспоминала его.
   Недалеко от стола дежурной, в коридоре, стояла койка. На ней беспокойно спал новенький. Лицо его испугало Татьяну. Черные синяки под глазами, глубокие порезы на правой щеке и громадная ссадина на лбу делали его похожим на боксера, по которому паровым катком прошелся соперник.
   После двух ночи больной заворочался на койке и тихо застонал. Татьяна подошла к нему и увидела открытые карие глаза со сверкающими белками, покрытыми красными мраморными прожилками.
   -Что, милый, больно? - добрые глаза смотрели на бомжика, - пойдем, дорогой, в перевязочную, посмотрю тебя!
   Безропотно, кряхтя и постанывая, он поднялся и пошел по тихому коридору к перевязочной. Из палат доносились стоны, разговоры во сне, хрипы, кашель, скрип кроватей - ночная музыка больницы.
   Таня удивлялась его терпению , когда отрывала бинты от кровавого месива спины. Она взяла анестезирующую мазь и, едва касаясь тела, смазала его ссадины и раны, затем туго спеленала тело широким хирургическим бинтом. Мужчина с трудом надел застиранную больничную рубаху и, смущенно улыбаясь, поблагодарил ее. Боль стала меньшей и он, чуть покрякивая, вернулся к своей кровати.
   Сон ушел, и ложиться не хотелось. Мужчина присел на кровати, да так и остался сидеть, словно рассматривая узоры на затертом ногами линолеуме.
   -Хочешь чая? - спросила Татьяна.
   Она улыбнулась ему и, махнув рукой, пригласила за свой стол.
   -Хочу, милая! Давно не пил хороший чай... - Он привстал с кровати и, шурша тапочками, подошел и сел за ее стол.
   -Наверно года два не пил... Не приходилось как-то.
   Татьяна поставила перед ним чистый стакан с подстаканником, которые держала для таких случаев и налила ему чай, темно коричневый с замечательным запахом пряной травы.
   Бомжик обхватил стакан ладонями, словно грея руки, и с наслаждением понюхал вязкую, мятную свежесть. Вдыхая, он закрыл глаза и вдруг... одинокая слеза. На секунду она задержалась между ресницами, потом медленно заскользила по щеке, пробивая себе дорогу среди морщин и ссадин и, оборвавшись, упала в самый центр чайного озерка.
   Татьяна отвернулась, не желая смущать его. У нее сжалось сердце от жалости и желания смягчить его боль.
   -Прости меня, милая! Это ...чай больно горячий... - Он стал пить чай, иногда морщась от пекущей боли разбитых губ.
   -Кто это тебя? - Татьяна сочувственно посмотрела на него.
   -Мальчишки... Совсем глупые, а души слепы от ненависти... Вот били и не убили! - он вздохнул. - Жаль...- и лицо его заледенело, оплавилось внутренним холодом.
   -Ну, что ты говоришь, милый? Побойся бога! Он дал жизнь - Он ее и заберет ...Будем живы - не помрем! Иди! Ложись спать! Утром проснешься и все станет не таким уж плохим... - Татьяна улыбнулась, - иди ,солдатик!
   -Счастье тебе, девушка! Спасибо !..За все спасибо!
   Утром, во время обхода, рассерженный профессор выговаривал заведующему хирургией:
   -Какого черта! Не мог отказать? На хрена тебе эта грязь? Еще помрет, а у нас и так статистика ужасная...Ладно! Выдай ему аспирин, пару таблеток болеутоляющего и гони! Ты понял?
   В полдень нищего пациента выписали ,одели в грязные обноски и показали на дверь. Послушно, виновато улыбаясь, бомжик пошел ко входу.Дверь взвизгнула и вытолкала его в грязный палисадник.Даже эта короткая дорога утомила его. Он присел на разбитую временем, скособоченную скамью.
   Было прохладно, и скользящий холодок пополз по спине, опустился вниз до ног и покрыл тело гусиной кожей. Он запахнул рваное пальто и поежился. Мужчина был еще слаб, и его потянуло в сон, спасительный и желанный. Глаза сомкнулись, он задремал. Его разбудил больничный охранник:
   -Давай, папаша, мотай! Чего разлегся? Тут люди ходят, - и он усмехнулся кривой, злобной ухмылкой.
   -Прости, сынок! Уже ухожу...-бомжик поднялся и, тяжело ступая, двинулся к воротам ,ведущим на улицу. Хотелось есть, но он привык к чувству голода, как привыкают другие к несвежей рубахе или мятому, старому галстуку - неприятно, но можно потерпеть. На улице он почуял общее раздражение и глухую неприязнь к себе. Ими был насыщен воздух вокруг, а черная энергия, словно невесомая пыль, оседала на его тело и как коррозия, разъедала легкие и сердце. Стало трудно дышать. Боль от человеческой брезгливости приносило значительно больше страданий, чем пустой желудок.
   Мужчина шел по городку малолюдными, тихими улицами, обходя центр стороной. Иногда шел с закрытыми глазами, не имея сил открыть их. На несколько мгновений, прямо на ходу засыпал и к нему приходил все тот же сон о бирюзовом море и бегущих к его ногам белым, кучерявым щенкам. В эти мгновения разбитые губы его улыбались, а ноги цеплялись одна за другую, и он оседал на пыльную угольную плиту асфальта. Хотелось так и остаться, не шевелиться, но его подстегивали голоса прохожих:
   -Скотина! Где они берут на водку? Нажрался! Дерьмо!
   Он подымался и, собрав остаток сил, шел и шел уже не чувствуя ног, не ведая времени, не зная цели!
   Ночь застала его на окраине, в черной темноте неосвещенных улиц и таких же мертвых, старых домов, притаившихся за деревянными, покосившимися заборами. Холод оледенил тело и бомжик начал ускользать туда, где нет презрения, страха и холода. Окоченевшая душа была готова улететь к истоку, к началу жизни, чтобы стать одной из мириадов душ блуждавших вокруг. Вот мужчина присел ,упершись спиною на забор, закрыл глаза и уже спустя пару минут услышал шелест - шепот тысяч душ. Потом возникло тихое пение, теплое и ласковое. Вдали заухал филином барабан. Под его грохот рассыпалась бисером мелодия, и смолкли голоса. Бомж умирал, тихо, без ропота, улыбаясь.
   Из-за угла, растворяясь в темноте, вышла женщина в потертой беличьей шубке. В ночной тишине слышен был шум от каблуков, с хрустом ломающих намерзшую корку льда .
   Она прошла мимо скрытой в тени забора скомканной фигуры ,но в последнюю минуту скорее угадала ,чем увидела его. Она была дома и поэтому без опасения подошла ближе , коснулась плеча и склонилась над его запрокинутым лицом.
   -Не надо спать! Слышите! Не спите! - она с силой тряхнула его и, когда он стал заваливаться на спину, схватила за воротник пальто, стараясь удержать от падения.
   Женщина поняла, что медлить нельзя и, схватив его за обшлаг, пятясь, потянула его ,словно мешок, по обледенелой тропинке. В заборе ,у небольшого домика ,она толкнула калитку и, затянув мужчину во двор, открыла дверь в сени и с последними силами затащила его в небольшую гостиную. Так и уселась рядом с этим полутрупом на обтертый тремя поколениями ковер. Через пару минут расстегнула его пальто и рубаху, прислонила ухо к груди, затаив дыхание, стала слушать сердце.
   Через час мужчина, переодетый в чистое белье, лежал посреди кровати. В большой русской печи весело плясали кадриль языки пламени, освещая обнаженную фигуру женщины, тесно прижавшуюся к его ледяному телу. Преодолевая собственный крик от прикосновения к холодной плоти, она грела его, пока сама не уснула. Во сне она увидела высокие горные вершины, утопающие в ярком сахарном, голубом снегу. Над горами восходило огромное апельсиновое солнце, горячее и ласковое как руки матери.
   Женщина проснулась в поту от нестерпимого человеческого тепла. Тело мужчины пылало, губы потрескались от жара, и приходилось только удивляться, как несколько градусов превращало ледяное человеческое тело в нестерпимо горячее. Смущенная собственной наготой, женщина тихо выбралась из кровати, укуталась в теплый, бархатный, много стираный халат и ушла на кухню, выпить чая с медом и приготовить немного еды для больного.
   Под утро мужчина очнулся , бессмысленным взглядом обвел комнату , подсвеченную тлеющим пламенем печи и увидел женщину, спящую в старом колченогом кресле. Язычки отблесков скользили по ее лицу, которое показалось ему загадочным и прекрасным. Длинные ресницы ее дрожали в ритме со снами, скользящими вдоль побеленной стены, то тенью всадника, то призраком огромной, пятнистой кошки.
   В окно украдкой пробился первый луч холодного, осеннего солнца , женщина зашевелилась во сне ,пытаясь удобней устроить затекшее тело и вдруг проснулась. Глаза их встретились. На его лице все еще проступало восхищение. Женщина улыбнулась:
   - Что же ты, солдатик, из больницы ушел? Тебе бы еще недельку полежать!
   -Не ко двору я был... вот и турнули! Прости, милая, я полежу немного и пойду ...- голос хрипел, ломаясь и он попытался встать, но руки не слушались. Он смущенный замер.
   -Лежи, болезный! Татьяна взглянула насмешливо, с иронией. Как зовут-то?
   -Сенька! Семен, - поправился он.
   -А годков?
   Семен зашелся кашлем,
   -Почитай уже за ...В этом году шестьдесят будет...- Он устал разговором и замолчал , тяжело дыша.
   -А меня Татьяной зовут. Запоминай, солдатик! Жить будешь у меня, пока на ноги не поставлю! Понял! Я не главный - не выгоню!
   Прошла неделя, и Семен уже начал подниматься с постели. В дни, когда Татьяна уходила на дежурство, он немного хозяйничал по дому - подтянул кран на кухне, подчинил розетку, соорудил полочку для посуды.
   Спали они вдвоем, и если это вначале смущало обоих, то потом пришла привычка и по утрам, когда печь затухала, и воздух в комнате становился прохладным, они тесней прижимались друг к другу и, согреваясь теплом тел, безмятежно досыпали до утра.
   По субботам Татьяна грела титан в крошечной ванной : купалась сама и мыла его. Ссадины и синяки сошли, вялость мышц его постепенно проходила, а тело медленно ,но наливалась силой. В конце второй недели он будто невзначай заснул в кресле и с тех пор так и спал, объясняя это привычкой спать одному. Татьяна догадалась о причине, но сделала вид, что верит, и только принесла из сарая старую раскладушку, спать в которой было удобней и привычней. Да и Татьяна стала прикрываться дверцей шифоньера , переодеваясь в домашний халатик.
   Однажды Семен принес со двора осколок стекла и долго возил его по брючному ремню. Затем ушел в ванную и спустя полчаса вернулся выбритым. Татьяну захватило желание увидеть его, как есть, и она постригла, одела его в свои старые джинсы, благо он был тонок в талии, и свитер, связанный матерью еще при жизни, и гревший ее в холодные, ветреные зимы.
   Она отошла на пару шагов и будто впервые посмотрела на него.
   Чем то похож на апостола Павла с фрески, только грубее - больше мужского было в нем, безбожного. Глаза обычные, карие, глубоко сидящие в глазницах, брови и ресницы густые, цвета горького перца. Волосы на голове белее снега и только виски и затылок сохранили прежний цвет волос рыже-пепельный. Все остальное было вполне обычным, но свет глаз и рот с виноватой улыбкой делали его милым, приятным для глаза. Тело было жилистым, но казалось маленьким, подростковым, то ли от худобы, то ли от множества веснушек на руках и спине. Ростом он был чуть-чуть выше Татьяны , заскочив на пару сантиметров за ее метр семьдесят.
   Он стоял, смутившись, и прятал руки за спину, стесняясь грубой кожи от мозолей, ломанных с черной каемкой ногтей.
   -Гляди, милая, как жизнь потрепала! Точно старый жук по травинке ползу...-и совсем как жук выставил лопатки и втянул голову в плечи.
   Татьяна засмеялась и потащила его к зеркалу, висевшему в прихожей для последнего взгляда перед уходом из дома.
   Жизнь текла и дальше, цепляя дни за днями, как паровоз подбирает в долгой дороге пустые вагоны, натужно пыхтя, но тянет и тянет, чтобы остановиться и замереть навсегда на заброшенном степном полустанке.
   Теперь Татьяна торопилась домой, стуча каблучками по зимней застывшей тропинке, редко останавливаясь переброситься парой слов с соседями. По дороге забегала в маленький окраинный магазинчик, где подруга детства Нюшка оставляла ей молоко, масло, немного колбасы и пару французских булочек, которые любил Семен.
   Они молча ужинали вместе, а после наступало ее время. Семен наливал им по кружке чая и, положив нарезанную кругами булку, начинал рассказывать. Татьяна слушала, и ей чудилось, как идут они по крутому берегу Волги, поднимаются по склону Жигулей. Звенели колокольчики украинских степей, и дышало поле, растворяя в воздухе запах травы и пыли. Запахом дынь встречал ее Самарканд, светилось ночное небо Петербурга. Вместе с ним ее убивали и грабили, превращали в рабов и вместе они убегали из неволи, дрожа от страха и свободы. Ее били в дальних комнатах милицейских участков и подкармливали сердечные старушки. Солнце выжигало ей спину, а холод убивал желание жить.
   Говорил он тихо, почти безразлично, но такая грусть была в рассказах, что Татьяна ненароком стирала слезу со щеки и не могла понять: его или себя жалеет.
   Сидели они далеко за полночь . Иногда он замолкал и были слышны потрескивание поленьев в печи, да звуки капель ,стекающих с косой крыши от таявшего днем снега. Бывало, уставшая за сутки дежурства, Татьяна засыпала за столом ,уронив голову на руки, и тогда Семен осторожно поднимал ее и нес ,словно хрустальную ,к кровати. Он укладывал хозяйку в постель, укрывал теплой, пуховой периной и долго смотрел, любуясь и мучаясь чувством невозможного и несбыточного. Потом стоял в кухне у открытой форточки, потягивая табачный дымок из самодельной трубки, и тихо напевал под нос грустные мелодии.
   В такие минуты он вспоминал то, что никогда и никому не рассказывал. Минуло восемь лет, когда осенним утром, приевшиеся : работа, лицо жены, безразличные физиономии дочерей, для которых он был шнурком, предком, кошельком, безрадостно повисшая в воздухе влага тумана - родили в душе такую тоску, что захотелось выть или умереть. Тогда не доехав до работы, он остановил свою машину возле городского базара, вышел из нее, закрыл дверцу, не запирая, доехал трамваем до вокзала, взял билеты на восток и уехал, чтобы уже никогда не вернуться. Никогда!
   Вначале он искал, какую ни будь работу в большом городе, потом начал пить и за несколько месяцев потерял все, что оставалось от прошлого - документы, одежду и привычное понимание вещей, их причино-следственных связей. Вначале было жутко, но потом он привык, и ни разу за эти прошедшие годы и когда голод сушил желудок, когда холод или жара рождали безумие, даже когда смерть ходила рядом и тонкой белой рукой сжимала сердце, ни разу не захотел он вернуться туда,где остались самые близкие ему люди, где был его дом и очаг! Что это было? - Срыв? Разрушение души? Гибель семейных устоев? Он так и не понял.Жил,как трава на пустыре - умирая и возрождаясь все более жалкой и анемичной с каждым последующим годом.
   Редко кто из его мира мог остаться в живых так долго. Одних убивали люди, других косили болезни, травила дешевая водка или сметал нелепый случай. В том, что еще жив он был благодарен Татьяне отсюда и предан был ей до томления в груди.
   Кончалась зима. Весна заявляла о себе еще только запахом, от которого веселилось сердце, глаза горели ярче и душа, сжималась в ожидании перемен. Часто, при отсутствии Татьяны, Семен выходил в меленький дворик, примыкавший к дому, чистил его, собирал и сжигал старую жухлую траву и листья, окапывал деревья, белил стволы, приводил в порядок покосившийся забор.
   Татьяна сдерживала его энтузиазм, просила умерить пыл. Они вместе соорудили во дворе турник, и Семен до изнеможения подтягивался на нем, крутил "солнце". В душе шумели весенние воды, наполняя пьянящим восторгом возвращенной силы.
   Через окно кухни, которое выходило во двор, Танюша любила смотреть на его занятия и любовалась его силой, ловкостью и хозяйскими талантами; часто ловила себя на том, что стоит без дела, о чем-то задумавшись. В марте Степан устроился подсобником в магазин, к Нюшке и на вырученные деньги, а Татьяна умела настоять на своем, купили ему у знакомого прапорщика пятнистый, солдатский костюм, бритву и помазок, немного белья.
   Кончались холода, солнце все дольше бежало по небу, разбрасывая в воздухе золотистый свет.
   Семен встречал Татьяну возле больницы и они вместе , не торопясь шли через весь город, разговаривая, разглядывая витрины магазинов,иногда садились на скрипящий , старый трамвай и ехали куда глядели глаза. Им было хорошо вдвоем. Так хорошо, что все свободное время они проводили вдвоем и, казалось, что знали они друг друга многие годы.
   Только поздно ночью их сковывала необходимость ложиться спать. но он нашел выход и здесь - уходил покурить и курил пока Татьяна не затихала на своей кровати, уходя в тихий, охраняемый сон. Иногда она внезапно просыпалась, чувствуя на себе ласковый взгляд, внимательный и нежный. В такие минуты тепло разливалось по ее телу, а в памяти всплывали ночи, когда ,словно дети неразумные, лежали они рядом и грели друг друга.
   Семен помнил только то, что он старше ее почти вдвое. Они отпраздновали ее "юбилей" - тридцатипятилетие. Для него это был праздник и радостный и грустный. В тот день он дал зарок -уйти и дать ей возможность найти друга,а то,что это будет - не сомневался. Он искренне считал ее самой красивой женщиной в его жизни и самой желанной.
   В то утро Татьяна проснулась в поту,слабость окутывала тело ,суставы ныли, будто после тяжелой работы. Семен позвонил старшей сестре, сказал, что Татьяна заболела. Он тоже пропустил рабочий день, сбегав к Нюрке. В аптеке купил нужные лекарства и больше не отходил от больной-поил ее чаем с малиной ,протирал горящее тело уксусом ,вызвал доктора,позвонив от соседей и просидел рядом с кроватью всю ночь не смыкая глаз. Утром переодел как маленькую в чистое белье, вместо промокшего от пота, подремал рядом со спящей минут двадцать и снова поил, кормил и ухаживал за ней со всей неистовостью любящего человека. Следующей ночью начался кризис. Татьяна металась на кровати, стонала от страшной температуры и только к утру заснула спокойным, тяжелым сном.
   Снился ей Семен и море. Она лежала на берегу и ветер,срывая гребешки волн обдувал ее, разгоряченное солнцем тело, шептал легкие слова,нежные и тревожные. Она приподняла голову ,защищая лицо от золотого солнечного песка и увидела как далеко в море то появляясь,то исчезая скользит на волне одинокий пловец и море доносит его глубокое и сильное дыхание. Ей хочется крикнуть, позвать его, но голос не слушается и только хрип вырывается из застывшего горла. Ей трудно дышать...а пловец все дальше и вот уже не видно его среди вздыбившихся волн,враз поседевшего моря. Ветер рвет ее одежду и словно собака хватает за подол и тянет, тянет от берега. И Татьяна отчаянно закричала и ..проснулась.
   Семен спал здесь же на прикроватном коврике, неглубоко и чутко, как мать у постели больного ребенка. Татьяна села на кровати и, не увидев своего "доктора", испугалась и громко позвала. Семен вскочил с пола с испуганным лицом и всклоченной головой. Она рассмеялась радостно и счастливо, потянулась к нему, как Ева тянулась к яблоку ,с радостным испугом. Руки их сплелись и ,не удержавшись он почти упал к ней на колени. Она поцеловала его, как может целовать влюбленная женщина, сладостно, со страстью...
   Словно опытная любовница Татьяна стала раздевать его, не торопясь , будто впервые осторожно рассматривая его плечи, грудь, живот. Раздевала без стеснения, как больного - медленно стянула рубаху,потом брюки,чуть провозившись с ремнем,потом сняла с себя ночную сорочку и тихо,будто не желая будить, легла рядом. У Семена были закрыты глаза, а тело застыло, напряглось. Судорогой стянуло лицо, и только жилка пульсировала на шее и, казалось, сейчас она взорвется и хлынет кровь, стирая веснушки с сильного тела
   -Танюшка! Танечка! Что же ты делаешь?Я же живой...не мертвый...
   -Ах, Сенечка! Я не знаю...Я так хочу! Хочу!
   Тогда он открыл глаза и увидел ее сердцем,как радугу,вплетенную в очертания женского тела. Подумал Семен, что выглядит жалко в солдатских трусах до колен и ...больше он ни о чем не думал...а парил и кружил над миром, наполненным запахом сирени. Еще чувствовал он как напрягается его тело и вдруг взорвалось оно и просыпалось на землю густым и нежным цветочным дождем !
   Он почувствовать свое тело и тело женщины,лежащей под ним ,ее руки у себя на плечах и ласковое дыхание у самой ключицы.
   -Милая! Любимка моя! Маленькая моя! Девочка! - слова лились как слезы,не переставая. Где-то в глубине рвались струны от натиска надрывной,щемящей мелодии и бурлила,шумела кровь в жилах.
   Более всего боялся увидеть ее глаза,ожидая в них смятение или разочарование. А она не открывала глаз. Лежала в гремящей тишине нагая , прекрасная и такая желанная.
   Он лег рядом, и она потянулась к нему. Руки захлестнули его шею, и голова опустилась на грудь, доверчиво и так уютно.
   Семен боялся пошевелиться и, лежал не двигаясь, пока тихое живое дыхание не опрокинулось в легкий сон.
   Захотелось курить. Семен ,укрыв Татьяну простыней,соскользнул с кровати и подобрал разбросанную одежду. На кухне оделся и, вытащив из кармана джинсов трубку,забил ее табаком и закурил.Вышел во двор и присел на ступени крыльца.Ветер остудил разгоряченное тело ,заиграл ржаво-седым чубом.Тело казалось невесомым,как дымок над трубкой.На лице блуждала глупая улыбка,подсвеченная утренним солнцем.Хорошо !
   Скрипнула дверь и на ступеньку выше опустилась Татьяна в наброшенном на плечи стареньком полушубке. Веселые, бедовые глаза. Прижалась,словно проникла внутрь его,коснувшись душой души. Посидели, помолчали.
   -Мне было так хорошо...-она улыбнулась. Как ты, ...Сеня?
   Он промолчал,выдохнул дымок изо рта и посмотрел на Татьяну с такой неистовой нежностью,что она наклонилась и поцеловала его глаза.
   С этого дня они продолжали спать порознь,но он чувствовал, когда она ждала его, и приходил к ней. Им было хорошо вдвоем, так хорошо, что Татьяну охватывало беспокойство,страх потерять. Она находила любые причины видеть его и даже уговорила перейти на работу в больницу,старшим куда пошлют. Теперь все время он был у нее на глазах. По возможности Таня забегала к нему в сторожку, посидеть или покормить .
   Наступило лето и у Семена появилась привычка по ночам уходить на улицу , покуривая,сидеть на крыльце и бездумно глядеть на несущиеся по небу легкие облака или мерцающие в ночи звезды. Иногда приступы необъяснимой тоски сжимали его тело,словно тугую пружину и тянуло распрямиться , закричать.
   Однажды он напился,впервые с тех пор как жил у Татьяны. Он не буянил,не лепетал глупые слова,а лег на свою раскладушку и долго ворочался,вздыхал и только под утро затих в тяжелом,беспокойном сне. Татьяне вовсе не спала в ту ночь , думала до самого рассвета сказать ему или не говорить, что беременна. Так и уснула ,ничего не решив.
   Однажды в больничной гинекологии ей сказали ,что у нее будет ребенок. Девочки поздравили ее весело и шумно. По этому поводу они с хохотом съели торт, купленным Татьяной в ближнем магазине и выпили бутылку шампанского, купленного в складчину. Она была счастлива. На вопросы девочек, - Кто же папаша? - смолчала. Не сказала, а подружки не могли представить себе бомжика, пригретого Танюшей, ее любовником. Мелок да стар был. А она была счастлива. Летала по отделению как птица и все думала: сказать Семену или подождать когда уже будет ясно ,что ребенка удастся сохранить. Может вовсе промолчать. Все же первые роды,а возраст не девчоночий.
   В тот день ,последний в рабочей недели ,после дежурства,она ждала его до утра и только к шести услышала, как звякнуло в прихожей ведро. Притворилась, что спит, и сквозь прищуренные веки увидела,7 как вошел крадучись в комнату ,воровато пробрался в свой угол и, как был одет, улегся на раскладушку.
   Выходные прошли как обычно,только рвения у него было поболее прежнего - возился во дворе, латал крышу, прополол грядку с огурцами; только проходя мимо ее, все прятал глаза. Ночью позвала .Пришел, прилег рядом , обнял.Хотела потянуться к нему Татьяна да вдруг почувствовала холодок , будто запах ментола -слабый и легкий.
   Не надо , милый!-Татьяна уперлась руками в его грудь, посмотрела в глаза,нежно и требовательно.
   -Что тебя мучает? Чего ты хочешь, Сенечка?.. Нет!Молчи!Сама скажу...Уйти хочешь?Да?
   -Танюша!Милая!Что ты говоришь?...Не могу от тебя уйти...Я не знаю,что со мной...Не знаю! Душно мне стало...Но ведь люблю...Люблю больше жизни...Не спрашивай,ладушка!-он встал с кровати ,хотел еще сказать,но махнул рукой, отчаянно , безвольно и вышел на крыльцо.Небо в сверкающих алмазах опустилось на плечи, и месяц висел почти над головой.
   Полная луна осветила Семена, словно софит в театре жизни. Он поднял руки, словно в яростном молении и закричал так, что залаяли собаки в округе, и еще долго песий ор стоял над рабочим поселком.
   Заполночь затихло в доме. Татьяна выплакалась и заснула, а Семен дремал в кресле. Снился им один сон: будто стоят вдвоем над пропастью и клубится дым или туман такой густой, что не видят они друг друга,а только чувствуют дыхание да стук сердца .Вдруг дунул ветер сильный, в грудь и понес дым прочь ,полился тяжелый туман вниз ,в пропасть и осветилось все ярким солнцем. Каждый увидел себя одного, стоящим на крае пропасти, а вокруг горные вершины сверкали холодным светом.
   Утром собрались на работу,вышли из дому вместе. По дороге говорили о пустом или молчали тяжело ,нервно. Возле больницы разошлись - Таня на свой этаж,а Семен в сторожку,стоящую рядом с домиком охраны. Работающие в больнице, персонал перенес отношение к Татьяне на Семена, и даже начальство любило похлопать его по плечу, мол молодец , дядя! Видим , знаем, уважаем! В тот день тоже многие заходили в сторожку,просили в чем-то помочь: передвинуть, убрать, занести и никому он не отказывал, всем старался угодить. Со своей работой Семену пришлось задержаться допоздна, пока не закончил. С усталости ,посидел с полчаса на скамейке. Ему даже подумать было страшно,что оттягивает время возвращения домой,к Татьяне. Сидел и думал о том, как встретил ее,как ходила она за ним,вытаскивая из прошлого ,словно роды принимала. Тянула и тянула его за ноги... и вытянула на свет наново, словно повитуха. А он, как волк все в лес смотрит,в поле, в мир и не хватает ему костров в ночи и таких же как он забулдыг - без дома, без родных и друзей. Кто же он после этого-цыган или ханурик,родства не помнящий. Пополз вверх,сжимая кольца, удав-тоска, сжимая сердце, стягивая легкие так, что не продохнуть, сдавил голову, выжал слезу.
   Потом шел пешком и снова думал о ней. Вдруг,еще неосознанно, вскочил на проезжающий мимо трамвай,доехал до самой окраины и ушел полем дальше и дальше ,огибая овраги и небольшие рощи.За полночь развел на опушке леса костер и сидел долго, то слушая тишину, то глухо напевая забытые песни.В костре запек несколько картофелин,которые привычно позаимствовал на чужом огороде,попил воды из ручья и к утру вернулся на Танино подворье.
   На крыльце лежал рюкзак с его небольшим скарбом и немного денег,остаток последней их зарплаты да короткая записка: "Прощай,Сенечка!Не могу видеть, как маешься...Прости меня,а я тебя прощаю!Только одно прошу-не ходи ко мне.Не мучай!Иди с Богом! "
   Семен взялся за ручку двери,постоял так,да отпустил. Присел на крыльцо, закурил свою трубку, вытер слезу. Потом вытащил деньги, прижал кирпичом,чтоб не унесло ветром,подтянул шлейки , надел рюкзак и пошел со двора, твердо ступая по насыпной, гравийной дороге.
   Два дня Татьяна не выходила из дому,а когда пришла на работу, все обратили внимание - сильно похудела, да отбелили лицо эти дни. Больше молчала - потухшая была. На вопросы: где, мол, делся квартирант? отвечала кратко, нехотя, что внезапно уехал домой, к семье.
   В самые февральские холода родила девочку с рыжими волосиками,пухленькую и очаровательную,что живая кукла.Ожила Татьяна,счастлива была, роды были легкие,без осложнений и проблем. Молока, правда, было мало, да девчонки с родильного отделения помогли, нашли молочную доноршу. Девочка росла быстро, почти заметно. Назвала по имени бабушки -Натана. Имя странное ,будто цыганское, но красивое и звучное, а отчество записала не думая -Семеновна.
   В два месяца Татьяна стала отдавать, в дни дежурств, Натаночку Семеновну соседке,бабе Глаше. За небольшие деньги та присматривала, возила в коляске, забирая по дороге в молочной кухне кефирчик и творожок, кормила смесью дитя и, в годик ,когда девчушка уже пошла и произнесла свои первые слова "мама" и "аша" обе женщины посидели за столом и выпили по рюмочке беленькой за здоровье обожаемой ими Натаночки.
   Незаметно, за хлопотами пришло лето, солнечное и легкое. Татьяну, как опытного специалиста назначили старшей сестрой травматологии со значительным повышением зарплата .Ввели в профком. Поставили в очередь на городскую квартиру. В это лето к отпуску она получила и путевку в ведомственный дом отдыха на Волге. Поехали вдвоем с дочерью, сначала электричкой, потом автобусом. Грелись на солнце, загорели, накупались до гусиной кожи. Натана была счастлива. Каждую минуту она тянула маму то в лес,то на реку,то на площадку ,где собирались мамы с детьми и были карусель, пусть с пробивающейся ржавчиной, качели и дети. Девочка была доброй и сметливой, в кругу своих друзей верховодила и забавляла мам веселой подвижностью и звонким голоском. Татьяна тоже обрела коротких,отпускных друзей и могла на пару часов оставить девочку на какую-то маму и почитать, позвонить на работу или поплавать всласть.
   В тот день она попросила свою новую знакомую, молодую мамочку, присмотреть за Натаной и побежала на почту звякнуть на работу-узнать новости,рассказать девчонкам как отдыхает,просто посплетничать.
   Когда вернулась, на детской площадке не было ни новой подруги,ни Натаночки. Была спокойна, но когда увидела Зою с ее маленьким сыном, а рядом с ними не было дочери -окатило ужасом, как кипятком.
   Ни слова не сказала, а бросилась искать. Металась, словно раненный зверь, рыча и проклиная себя, смахивала рукавом слезы, что мешали видеть, от которых почти ослепла. Ее лицо выражало такую степень отчаяния,что вскоре десятки добровольцев бегали по территории дома отдыха, желая найти ребенка. В самый разгар суматохи Татьяна услышала голос дочери и увидела ее. Она сидела на руках мужчины. Его она не рассмотрела,а только схватила свою Натаночку и обцеловала всю от попочки и до рыжих кудрей. Только потом, спустя пять минут, смогла в порыве благодарности, обнять мужчину одной рукой ,а другой держать дочку за руку,страшась даже мысли вновь потерять ее.
   Когда все разошлись, а с ними ушел и спаситель, Татьяна вспомнила, что не спросила: а где же была ее дочь, где он ее нашел?
   Всю ночь мучили кошмары. Все снилось, что ищет она свою Натаночку,а вместо девочки встречает вурдалаков да скотину всякую,а то в лесу блуждает или в болоте гибнет. Страшные сны. Проснулась от собственного крика и подбежала к кроватке доченьки-все ли хорошо?
   Утром встретился спаситель. Хороший, добротный, степенный дядька. Чуть корявый да руки лопатами, а глаза хорошие , добрые. Натанка увидела, побежала, на руки как обезьянка залезла,за усы дергает,хохочет. Смутилась Татьяна, снять хотела, извиняется, а та пуще хохочет,от матери прячется, хоронится за широкими дядиными плечами.Так и шли вместе в столовую.Потом купались в реке, бродили по сиреневым аллеям. Сначала втроем, а потом и вдвоем с Владимиром.
   Приехал из ее города. Работал на большом заводе кузнецом. Вдовел третий год. Жили с женой счастливо,да болезнь не пожалела,забрала в одночасье.
   Там же в доме отдыха отметили его день рождения - круглый, пятидесятый. Встречали втроем. Они за столом с шампанским и арбузом и Натанка спящая. В дядиной постели и заснула.
   Сидели до утра. Шампанское забурлило - целовались, а когда Натанка проснулась, уже сговорились пожить вместе, попробовать, приладится.
   Так и уехали вместе, втроем. Так и жить начали. Сначала у него пожили, а когда Татьяна захотела вернуться в свой домик, то и Володя переехал вместе с ними.
   Жили дружно. Натанка души не чаяла в дяде, да и он полюбил ее как родную дочь. Нянькался, тешился с нею все свободное время.Дома тоже все успевал - руки были золотые, хоть и лопатами. В первый же год обложил дом в один кирпич,утеплил его.Построил новое крыльцо, сделал навес, а для дитя повесил качели: резные , металлические с деревянным сидением.
   Жить стало легче. Больше денег - больше желаний. Не транжирили, но жили вольно -купили подержанный автомобиль, который в руках Володи стал как новенький. Потом пристроили к домику детскую,беседку во дворе,увитую железной резьбой из виноградных кистей и звезд,перекрыли крышу красивой черепицей,поставили забор из стальных прутьев и посадили вдоль его кусты смородины.
   Татьяне завидовали,а подруги и сослуживицы часто сорились с мужьями,приводя в пример Татьяниного сожителя - не пьет, не курит, все в дом!
   Несколько раз заводил Володя разговор ,что пора им и в загс пройтись, расписаться, да и Натаночке отец нужен. Татьяна улыбалась и переводила разговор на что-то менее важное, сиюминутное. Если бы кто - то спросил ее, чего боится, тянет с замужеством - не ответила бы, даже удивилась, а ведь тянула,скрытничала.
   Когда Натане минула три года, весной, они все же расписались и даже отметили это небольшой свадьбой в городском ресторане. Гуляли весело , добротно с песнями и танцами. Владимир был счастлив и Татьяна, глядя на его довольное лицо, даже стало неловко от мысли - чего тянула со свадьбой?
   Замелькали будни,как телеграфные столбы вдоль дороги ,день за днем,неделя за неделей. Ходили на работу, хозяйничали, ездили в отпуск на море,растили дочку и только ночами скучно было ей с мужем-молчун в жизни он и в постели был без фантазии .Спал с ней как дело делал, посипит , вздрогнет да и успокоится, повернется спиной и заснет, спокойно и крепко, как после хорошо сделанной работы.В такие минуты вспоминала она своего Семку.Как был ласков,как умел довести ее до такого взрыва,что только одно желание оставалось в ней -ласкать его да целовать и лелеять в себе новое пылкое желание и вновь скользить вверх по тонкому лезвию наслаждения.
   Потом ругала себя .Что еще ей надо? Так налажена жизнь! В конце концов,-думала она,-не только это нужно женщине в жизни,а уверенность в завтрашнем дне , уважение к супругу,его любовь к дочери. Разве этого мало?Дальше думать не хотелось, и Таня просто не отвечала на этот вопрос, а засыпала . Все реже ей снились горы,морские волны с белой оторочкой и ласковый, теплый ветер, нежно ласкающий тело.
   В начале девяностых, когда Натаночка пошла в первый класс, Владимир ушел с завода на пенсию,построил небольшую кузницу во дворе и стал работать на новых русских -ковал заборные секции ,каминные решетки и другие кованные изделия без которых не обойтись при стройке шикарных вилл .Слыл лучшим мастером и деньги потекли в семью полноводной рекой. Через год нанял работника ,потом еще двух - работы хватало на всех.
   Когда Натаночке исполнилось девять, купили возле реки большой участок земли. Пять месяцев пожили у соседей,но зато отстроили себе такие хоромы,любой позавидовать мог бы. Все как надо -гараж в подполе на две машины и сауна и по спальне на каждого, и детская, и кухня. Купили мебель, обставили дом, любо-дорого. Сам поселок рости начал. Строить и жить в нем стали новые соседи,как говорят -владельцы заводов,газет,пароходов. Помоложе были Владимира и Татьяны, но вполне хорошо соседствовали, даже ходили в гости и к себе приглашали. Только скучала Татьяна о своих былых соседях, проще ей было с ними, спокойнее. Владимир работал за троих,почувствовал силу денег,иногда приходил домой далеко за полночь,ел и валился в постель как подкошенный.Все чаще уходил к себе в спальню. Видела его Татьяна редко,разве по воскресеньям.
   Натаночка больше по подругам бегала.Да и кроме школы много дел у нее было-танцевальная кружок,иностранные языки,на пианино училась.
   Единственное чего не мог сделать Володя ,это заставить Татьяну уйти с работы.Как и раньше бегала она в свою больничку,которая день ото дня хирела от безденежья - ни аппаратуры,ни медикаментов,ни персонала. Зарплату не платили уже с полгода и когда заплатят никто сказать не мог.
   Скучно жила Танюша, муторошно. Натанка ,чувствуя кто в доме хозяин и на чьи деньги живут, все к Володе бегала, знала как подольстится, как деньги вытащить. Хоть и маленькая, а хитрющая и свою выгоду не упустит.Володя тоже обожал свою "дочюру " и не было ей отказа ни в большом, ни в малом.
   Так и жили,скучно и обособлено.У каждого своя ноша и свои дела, каждый в своей комнате, как в коконе.
   Потускнела Танюша, затихла. Полюбила сидеть на крыльце по вечерам, на звезды глядя, а то камин в гостиной разожжет и смотрит бездумно на огонь и качает душу свою, как ребеночка маленького. Иногда всплакнет в одиночестве, повспоминает о прошлой жизни, пошепчет губами, будто с кем-то говорит, и уйдет к себе в комнату.
   Однажды,уже за полдень позвонили снизу,с приемного покоя и позвали Татьяну к телефону.Звонила подруга, сестричка - регистраторша. Дескать, спрашивают ее мужчина, незнакомый , вроде приличный.
   Пошла Татьяна вниз ,с остановками...вдруг сердце колоть начало и в внутри пусто сделалось,как перед поворотом жизненным. Вошла в приемный покой, и ноги отнялись, стала и стоит , не сдвинется, а перед ней Семен ее да молодой больно и голова без лысины,заросшая и рыжая,что солнце перед закатом.
   Вы ,Таня? - спрашивает. Она только кивнуть смогла,а слово в горло не протолкнула, внутри застряло.
   -Здравствуйте! Вот приехал....Семену слово дал... - сам смотрит , думает-помнит ли она?
   -Брат я его ...Александром звать. Мы могли бы, где посидеть...вдвоем?
   Повела его Таня на скамеечку Семенову,что у входа была.Посадила,а сама стоит ,сидеть не может.Ждет,что скажет.
   -Последний год жил у меня. Совсем больной пришел. На чем держался не знаю. Разве только на любви к тебе. Лежал на топчане да все рассказывал : как встретил тебя, как ходила ты за ним, как жили вместе... Все рассказывал и плакал, и смеялся...Понимал, что не может дать тебе ,что мужик дать должен...
   Да и мир тянул его,соблазнял,звал к себе...Ушел он от тебя,но каждый день помнил,разговаривал с тобой...однажды не выдержал,приехал ,всю ночь под домом простоял...Мужика видел,дочь твою.Так и ушел ,подойти не смог...Понял, что отправился поезд и вагоны мелькнули ...Перед смертью взял слово с меня, что найду и прощения попрошу за него, глупого. И еще просил спросить тебя,-Александр запнулся, но все же выдавил главное, -Его ли дочь?
   Как трудно стало ей, как тяжко! Словно не воздух был над ней, а груз страшный, неподьемный. Не вдохнуть, не выдохнуть. Села на скамейку. Взяла руки Александра в свои ,прижала к щекам и заплакала горько и безутешно-Семена оплакивала и себя жалела. Над любовью плакала своей,над годами напрасно прожитыми.
   -Ну,вот сказал, что хотел и на поезд пойду. У меня билеты на вечерний...-Освободил руки, поцеловал в заплаканные глаза и пошел восвояси с больничного двора.
   -Постой , -вскрикнула отчаянно, -Постой! Хочу к нему на могилу приехать. Очень хочу!
   Александр записал на клочке бумаги адрес свой и телефон, и отдал ей.
   -Я приеду...с его дочерью!
   Александр посмотрел на нее удивленно и вдруг улыбнулся и так стал похож на Семена,что Татьяна тоже улыбнулась ему и спросила:А если мы приедем, можно будет пожить у тебя .. .пока устроюсь на работу?
   -Я буду рад тебе...очень! У нас большой дом.. Всем места хватит! - и он ушел.
   У Натани были каникулы, и она отдыхала на берегу моря в детском лагере.
   В этот вечер Татьяна засиделась на крыльце,вслушиваясь в перестук молотков в мастерской мужа.Когда закончили стучать, и Володя прошел мимо ее в дом, почти равнодушно,едва кивнув ей от усталости, Татьяна вытащила из кармана пачку недорогих сигарет,купила в ларьке по дороге домой, и впервые в жизни закурила. Курила и смотрела на дымок ,тающий в воздухе, и думала, и вздыхала , и любовалась июньскими звездами такими яркими и такими чужими.
   Далеко за полночь она вошла в дом и,бросив несколько вещей в спортивную сумку,достала из шкафа паспорт и деньги. Потом написала записку мужу,что уезжает к морю,к дочери. Утро застало ее в пути.
   Спустя сутки она стояла у ворот лагеря, где отдыхала ее Натаночка, и ждала дочь...Встреча была неожиданной, но тем более радостной. Они проходили весь день вдвоем, держась за руки. Похохатывали, не так от смешного, а скорее от возбуждения и безмятежности.
   Закат встречали вместе на берегу вечернего, фиолетового моря. Последние лучи солнца скользили по вершинам гор, светящихся сахарным блеском в наползающих сумерках. Сидели они на ,еще не остывшем, песке и лица были обращены к морю. К их ногам подкатывались белые барашки присмиревших волн, а ветерок щекотал голые ноги и шевелил рыжий шелк Натаночкиных волос. Была так красиво, что говорить не хотелось, и они молча ласкали глазами чудо живущей природы.
   Сумерки сменились яркой и нежной ночью. Светила полная луна. Девочка устала и заснула на коленях у мамы, а Татьяна сидела, наслаждаясь тишиной и одиночеством.Только иногда ей казалось, что кто-то сидит позади ее и чуть касаясь ладонью спины, шепчет ей на ухо ласковые слова.
  
   04.02.2005 Алекс.Сокур.
  
  На качелях вдоль заката...
  
   Девять часов. Утро. Я нажимаю кнопку внутренней связи. Раздается писк, треск и голос Натали:
   - Слушаю, шеф...
   - Зайди ко мне! Возьми договор по Штатам и прихвати на пару минут юриста. Он у себя.
   Открываю еженедельник и пересматриваю заметки на сегодня: встречи, проблемы, переговоры. Читаю, хмурюсь, двигаю бровями. Неистребимая привычка отражать мимикой любое движение мысли. Это мне мешает, особенно с теми, кто знает меня, и познал связь между принятым мною решением и сокращением лицевых мускулов. Для бизнеса нужен человек-загадка, а я открытая книга. Изредка пользуюсь этим во благо, для управления фирмой без использования второй сигнальной системы. Рисую на лице звериный оскал, и дело двигается вперед.
   Сегодня последний рабочий день перед моим отпуском. Сотрудники взбудоражены. Впервые за десять лет, меня не будет целую неделю и коллеги, словно морской прибой: то волной подкатывают к двери кабинета, то под мощными ударами секретаря откатываются назад в коридоры, комнаты, кабинеты.
   В дверь стучат. Бочком входит юрист и вслед Натали с блокнотом, паркером и американским договором. Лицо выражает готовность записать каждое мое слово, включая и непечатные. Лицо серьезно, а взгляд любовно-дружеский. Напрасно старается. Я ведь знаю, как она любит рассказывать подругам, залетающим в приемную на кофеек, об этом зануде Шурке. Шурок - это я! Это мешает работе с персоналом, и я подумываю избавиться от секретаря и ее болтливого языка.
   - Присаживайтесь, - говорю и задумчиво смотрю на юриста, - Глеб Петрович, готова апелляция в арбитраж? У нас сроки.
   Глебушка краснеет, потом белеет, падает в кресло и, с усилием выдавливая воздух из легких, лепечет о договоренности с судьей на продление срока.
   Я продуманно срываюсь с цепи и, не сдерживая себя, почти рычу:
   -Какого хрена, вы на кого работаете. На Кравцова? Вы должны были до конца июня решить проблему! Вы ее не решили! Это плохо? - Вот здесь можно и пошевелить бровями.
   Глебушка, китайским болванчиком, часто кивает.
   -Пишите! - Я обращаюсь к секретарю, - Поручить юротделу и лично его руководителю подать апелляцию по делу ОАО "Роскамф" не позднее третьего июля. Записали?
   Натали кивает. Глеб синеет. Ничего, пусть крутанется!
   - Отлично! Идите, Глеб Петрович! - Я смягчаю выговор дружеским кивком головы, иначе придется выносить его из кабинета. Бедный мужик, напуганный жизнью. Бедный, но умный и хитрый.
   Оттого и держим-с.
   Начальник юротдела с трудом выползает из кресла и вытекает из комнаты.
   Теперь Наташа. На всякий случай выравниваю линию бровей и говорю спокойно, не поднимая головы:
   -Давай, договор и через полчаса соедини меня с американцами. Приказ по фирме поднесешь, я подпишу...
   Вот с этого события день двинулся, поскакал, понесся. Пошли совещания, встречи на стороне, переговоры с банком... В обед душ и свежая рубашка. В девять вечера последний международный звонок и за мной закрывает дверь охрана. Ночь прохладная и яркая от звезд и полной луны. Я все еще в инерции работы. Внутри напряжение, голова чурбаном, руки плети, ноги чугунные. Сам с собою тихо веду беседу...
   Ауди разрезает грудью поток воздуха и словно всасывается в пространство. Тени вдоль дороги летят назад, закручиваясь в спирали вокруг редких фонарей. Асфальт скользит навстречу, бросаясь под колеса мощной машины.
   Через двадцать минут вырываемся за город, еще через пять, поворачиваем, и въезжаем на грунтовую дорогу. С легким шелестом проскакиваю несколько ослепших во сне деревень и, наконец, вижу - "с.Родное". Вдали десяток домов на пригорке и, в полукилометре от них, большой мертвый дом в три этажа, при нем кирпичный забор, высотой до небес с протянутой по верху колючкой. Сооружение, кажется, современной тюрьмой или секретным объектом.
   Это дача моего приятеля. Он единственный кто знает, где я буду скрываться эту неделю. Забирая у него ключи от загородного дома, я вырвал обещание, что даже под пыткой, с пьяной или под трезвую голову, больным или в здравом уме, женщине в постели или врагу в драке он не скажет правду обо мне. Для большей гарантии я вручаю ему путевку на десятидневный тур по Испании и открытки с видами Мадрида и Барселоны в количестве семь штук и адресом моей квартиры. Так сказать, весточки на каждый день.
   Моя жена, дети, сослуживцы, партеры и конкуренты знали - Шурок уехал в Испанию. Моя подруга, которая, время от времени, гасила когда-то мои вспыхивающие сексуальные устремления, а теперь наполняла впечатлениями мою скучную духовную жизнь, ведала, что я укатил в Беларусь, готовить материалы по тракторному заводу. Разные версии предотвращали возможную встречу интересов...
   Ворота распахнулись, не пикнув, и так же тихо захлопнулись за кормой моего авто. Вспыхнул свет на площадке перед подземным гаражом. В пазах заскользила дверь в преисподнюю, спектакль начался.
   Дом имел второй вход из гаража. Мне понадобилось немного времени, чтобы занести ноутбук, припасы на неделю и сумку с вещами и книгами. Свет зажег только в коридоре. Затем, плотно зашторив окна в кабинете и спальне, включил неяркие бра. На войне как на войне - не дать врагу запеленговать себя. Делаю все в какой-то спешке, угаре. Не могу остановить жесткий стук внутренних часов. Как марафонец, который прошел финиш, но все еще в инерции, бежит. Длинный тормозной путь.
   Остановился в беге заполночь и, как бы со стороны, увидел себя, сидящим у газового камина. В одной руке у меня трубка с задумчивым спиральным дымком, в другой - рюмка с кальвадосом. Мэн, точнее - Мачо. Сам себе улыбнулся.
   Огонь грел тело, а вино лечило душу. Тишина уже не давила, а словно туман вползала в меня, клубясь в самых тайниках моего сознания. Паришло состояние бездумья. Нирвана.
   Часы в гостиной отбили час ночи. Пора. Я открыл, лежащий на журнальном столике ноутбук. Вспыхнул экран, и по нему побежали цветные волны, включились программы. Ввел пароль и вошел в интернет. Звякнули склянки, высветился конвертик. Пошел занавес. Второй акт. Открыл почту и вскрыл письмо:
   -"Привет, Шурок! Знаю, что ты не очень любишь, когда тебя так называют, но мне нравится. В имени твоем есть что-то необязательное, инфантильное и ласковое. Медленно и лениво собирала утром вещи. Приеду, как договорились, завтра, после шести. Встречать не надо. Я остановлюсь у сестры. Ты хмуриться? Для тебя новость, но в твоем городе живет моя кузина. Знаю, это тебя не совсем устроит, но я до сих пор так и не поняла - хочу ли нашей встречи? Ты ведь не молод и женат. Согласись, для одинокой, но красивой девушки это не лучший вариант. Не суетись! Я пошутила. Я девушка тертая, светская, независимая, от того и еду к тебе, а не ты ко мне. Не хочу быть зависимой. Целую, тебя! Возможно, и встречусь. А возможно... Будь здоров!"
   Первым было желание заматериться. Вторая мысль уложилась в четыре слова: "На хрена попу гармонь?" Три месяца бесед в виртуале, взрыв чувств, тяга, не разлепишь, а она к сестре едет, черт бы ее, сестру, забрал. Что делать? Сижу в дурацкой крепости, за забором...
   О том, чтобы встречать ее, я и не думал. Ни в ресторан, ни в театр или концерт ее не повести. Меня знала в городе каждая собака. Я дал ей адрес этого дома и думал побыть с ней здесь вдали от сутолоки и людей. Где были мои мозги? О чем думал, Хуан хренов?
   Пальцы уверенно застучали по клавиатуре.
   - "Здравствуйте, Галина! Вынужден остановить Вас. Изменились обстоятельства и я должен срочно вылететь в Минск. Мои партнеры потребовали от меня присутствия на совещании по экономической безопасности. Начинается оно послезавтра. Когда вернусь - не знаю! Еще раз извините, привет кузине. Прозит! По приезду позвоню. Александр ". Полетело письмецо на далекое крыльцо...
   Проснулся в кресле, еще затемно. Шея затекла и не желала поворачиваться, скрипела и трещала. Огонь в камине продолжал гореть, и тепло насытило гостиную до температуры поверхности солнца. Я вытянул себя из кресла и, пошатываясь на негнущихся ногах, подошел и открыл окно, затем перекочевал к камину, опустил рычажок подачи газа и потушил его. Все болело как после тяжелой работы. Душ и утренний кофе сделали свое дело, и чувство почти живого тела вернулось ко мне.
   Экран компа светился, в углу экрана мерцал интерфейс - конвертик. Пальцы лениво заскользили по клавиатуре. Отправитель незнаком:
   " Здравствуй, Шурик! Прочла твое письмо... Совещайся, привет Минску. Прощай! Да, вот еще: а ты, милый, гаденький, подленький трусишка. Мне жаль тебя, малыш! Галина ".
   Во мне закипело мерзкое чувство, помесь гадливости и голода, когда, превозмогая себя, кладешь в рот что-то с виду несъедобное, в надежде утолить голод и вдруг чувствуешь, что пища уже переварена. Раздражение было направлено внутрь себя и на себя.
   ***
   Уже не помню, как я тогда оказался на этом сайте. Или помню.... Была глубокая ночь, и я задержался в офисе допоздна - отправлял электронные письма партнерам и, закончив, отодвигая возвращение домой или может от усталости, вошел в сайт знакомств. Я взрослый, поживший циник, но даже меня поразило ее запись на сайте: "... желаю необременительных отношений и секса на один-два раза". Первое чувство неприязни, но женщина на фото была мила, с изюминкой. И тогда я спросил: "Зачем?" и получил отповедь подробную и язвительную:
   - "Зачем? Идиотский вопрос! Затем, что больше нечего взять от самца. Слава богу, выгнала двоих и теперь строю свою жизнь так, как хочу. У меня есть дело и оно приносит ощутимый доход, что позволяет мне уважать себя и чувствовать полную независимость от чужой воли и чужого чувства... Кстати, а что Вы делаете на сайте? Идите к жене, любезный, у Вас есть с кем общаться и делить постель".
   Недели две мы не разговаривали, но засевшая в душе заноза проникла достаточно глубоко, чтобы однажды, глубокой ночью, сидя за компом на собственной кухне, ответить ей:
   - "...встречаясь с партнером, Вы заключаете сделку и испуганно тут же рушите ее. Конечно, легче выгнать вон, здесь не нужны ни душевные силы, ни терпение. Каждый раз, общаясь с мужчиной, вы кладете свои кирпичики не в строительство общего дома, а в стену, что встанет между вами. Стену строить проще, милый каменщик! Кстати о жене. Она умнее и терпеливее Вас. Оттого и живем вместе так долго, не тяготясь, друг другом. Да и пес я дворовой - не могу жить под крышей, мне подавай небо..."
   И потянулось общение, необязательное, но все более откровенное и личное.
   Времени для общения было мало, и каждый из нас терпеливо ждал того часа, когда на экране появлялись титры - "сейчас на сайте". Иногда встречи бывали каждый день, но чаще раз или два в неделю и всегда далеко за полночь.
   Спустя пару месяцев меня уже не поражала поверхностность наших разговоров. Мы скользили по льду общения, царапая острыми репликами поверхность чужой души. Писали о погоде, о детях, иногда, словно с разбега падали в самую глубину чужой судьбы. Появились первые признаки виртуальной интимности, что нравилось и раздражало одновременно. Прощаясь - обнимались. Отшучивались поцелуями, все более откровенными и даже чувственными. На поверхности банальных виртуальных отношений взрывались алые пузырьки страсти и желания. У меня проявлялось это формально, без особого головокружения, а у Галины в письмах все чаще возникла какая-то истеричность, скрытая зависимость. Не скажу, что это пугало или вызывало досаду, скорее удивляло, притягивало и отталкивало, словно быстро меняющиеся полюса магнитов.
   - "... мне хочется увидеть тебя, услышать твой голос. Я знаю, что ты женат, и ты мог бы реже напоминать об этом. Работа не затягивает, партнеры интригуют, а мне все равно. Ночью снятся странные сны - вижу тебя со спины. Оба мы в мертвом городе. Одни! Хочется крикнуть, позвать... Вот и сегодня сидела у компа, ждала. Ругала себя и думала о случайности нашей встречи... Собираюсь в твои края. Увидимся? "
   Меня это не обрадовало. Ведь возникало много проблем, а главное мне не надо было еще одной близости в собственном жизненном пространстве. Там и так толпилось довольно. Мой быт налажен. Я самодостаточен, много работаю. Да, просто лень что-то выдумывать, взламывать душу перед человеком, пусть женщиной, которую попросту не знаешь. Время игрушек прошло, осень устлала землю мягкими, желтыми листьями и мне комфортно лежать на них, вдыхая прелые и пряные запахи прошлого. Но любопытство и ожидание перемен, что всегда гнездятся в подсознании, победило, и я дал согласие встретиться.
   - "...я понимаю, что может быть все: разочарование, простая несовместимость, боль от невозможности решить простые проблемы в наших отношениях. Все может быть! Однако желание сойти с тропы, приблизиться к обрыву так завораживает... Приезжай! Я постараюсь на это время освободиться от повседневности..."
   А фантазия уже работала в ожидании чего-то нового, необычного. Я продумал свой уход и выполнил его безукоризненно - дом, спальня, кровать, вино и камин к нашим услугам. Внутренняя дрожь не покидала меня с момента принятия решения, и только спорая работа отвлекала от ежеминутного щекотания души в ожидании желаемого подарка.
   Последние дни вытянулись в пространстве, все труднее было врать и прикидываться уставшим и безучастным, все чаще засыпал у себя в кабинете, отворачиваясь по утрам от вопрошающего лица жены.
   Лихорадка ожидания - так можно было бы назвать мое состояние. Время от времени, внезапный жар сползал с моих плеч и, скапливаясь возле лопаток, стекал вниз, в точку пересечения эмоций и сознания.
   Я ждал ...
   Ее письма меня огорошили.
   Сначала было растерянность и бешенство, как после пощечины, когда врезали по фейсу и ты знаешь, что это справедливо. Потом пришло спокойствие, и даже какое-то облегчение. Не надо решать, думать и претворятся. Все остается по прежнему, без революций и взрывов. Просто надо прожить семь дней среди книг, тишины и безделья.
   Давалось одиночество нелегко. Я слонялся по дому, взбирался по лестницам, заходил в комнаты и подолгу стоял у окна гостиной, оглядывая пустой двор и высокие крепостные стены. За полдень, пренебрегая опасностью случайных встреч, бродил по прозрачной, березовой рощице. Валялся, на пропахшей зноем и прошлогодним листом, пыльной траве, купался в мелкой, по щиколотку речушке, вернее просто лежал на ее мыльном, глинистом дне. Вода лениво бежала вдоль ног, забираясь с трудом на лопатки и падала колючим водопадом на распластанные вдоль тела руки.
   Скука забиралась под кожу, порождая томление. Ел на ходу, без ощущения вкуса. Пиво казалось отвратительным, а пена была горькой и отдавала плесенью. Нетерпение души. С трудом дождался вечера, закатного солнца. Со стороны деревни слышался лай собак - ленивый и назойливый. От далекого шоссе неслись нетерпеливые гудки дорожных монстров. Хотелось напиться, но пугало утреннее похмелье. Наполнил джакузи, и тихо лежал в кипящем молоке, подсчитывая вслух воздушные пупыри и шарики.
   ***
   Во вторую ночь заснул далеко после полуночи, отругавшись, отскулив и отдымив трубкой у распахнутого оконца спальни. Время тянулось и скрипело, как калитка на ветру.
   Вдруг вспомнилось, мне лет шесть. Повизгивает под тяжестью моего тела воротца. Качаюсь вперед-назад, отталкиваясь ногой от влажной, после дождя, земли. Высоко в небе, запятнанная луна. Сад зарос по макушку - полынь, лебеда да лопухи. Вдоль покосившегося забора кусты смородины и малины, объеденные людьми и птицами. На рваном фоне садовых деревьев черная тень дома. Сквозь слепые ставни, доносится музыка и взрывы хохота. Там за каменными, замшелыми стенами веселятся мои родители и их друзья. Веселятся смертельно, безостановочно, стараясь забыть в этом пьяном смехе и веселье ржавые воспоминания о войне. Им весело и стыдно - они остались живы. А вдоль улицы несутся томительно-страстные довоенные мелодии...
   Вдруг распахнулась дверь. Слепая полоска света, разорвана двумя силуэтами. Дверь в скрипе закрывается, и в темноте загорается спичка, подсвечивая слепые лица. Там, в саду мой отец и мамина подруга - тетя Настя. Слышится говор, потом шепот и непонятные для меня чмокающие звуки. Что-то смущает меня, и я скриплю своей калиткой. Тишина ... Из глубины черного тумана шорох, и, распахнувшись, дверь засасывает внутрь дома пару. Доносятся томные звуки "бэ-са-мэ" и шелест скользящих подошв...Я качаюсь на калитке в ритме танго и, запрокинув голову, гляжу на мерцающие звезды в тусклом городском небе. Мне скучно и одиноко...
   ***
   Третий день. Я привык к заточению и нахожу в нем даже какие-то приятные минуты. Утром просматриваю свои запасы и составляю меню. Тщательно записываю его на свободной страничке органайзера и через пару минут забываю. Жарю картошку с нарезанными кубиками любительской колбасы. Жарю, задыхаясь от слюны и смертельного желания ощутить во рту жирно-хрустящие и такие канцерогенные ломтики...
   После еды с трудом дотягиваюсь до кожаного дивана, раскопытно стоящего в прихожей сауны. Здесь самое прохладное место в доме. Я валюсь на скрипящую кожу и дремлю в изнеможении, наслаждаясь бездельем и тихой работай желудка...
   Во сне красное и сердитое лицо брата. Рука поднята в жесте назидания. Кричит!
   Вырываюсь из сна, обессиленный, промокший от пота. Спина прилипла к ложу дивана, голова стянута обручем. Она пухнет, пухнет, едва не взрывается...
   Это было начало лета шестьдесят пятого года. Я сижу на балконе. Он значительно старше. Солидный, серьезный, женатый. Мне неполных восемнадцать и это мой очередной взбрык налаженному движению жизни. Все подготовлено: заявление на академотпуск лежит в деканате. Партизанские налеты родителей, преподавателей и комитета комсомола отбиты. В кармане билет на Москву.
   Решили поступать в театральное вчетвером: Наташа, Москвитин, Гера и я. Желание стать актером быстро росло во мне, как кваша в тазике. Я был готов взойти на эшафот славы. Актерство было впаяно, врезано в меня друзьями, режиссером и собственными надеждами! Это была не просто любовь, а страсть - необузданная и неуправляемая. А всякая страсть была противна моей семье. Последние, перед отъездом, дни отец тяжело поглядывал на меня, мама тихо плакала и ласково осуждала, брат презирал мелкую суету тщеславия, актерскую продажность и лениво убеждал меня: "...ты должен окончить институт, потом делай, что хочешь..." Я саркастически улыбался...
   Зачем я согласился к нему прийти? Разве что испытать себя, разбудить собственную волю, еще раз обманутся в своем упрямстве и силе духа...
   Он говорил: "... жалкая профессия шутов, вечно пьяных и вечно завидующих всем и всему! Я знаю, что ты способный, но не талантливый, не гений! Вечная суета зависти, маета от интриг...Оно тебе нужно? Знай, средний инженер может казаться хорошим, даже успешным, а плохой актер...Измаешься от зависти! Нет?"
   Я ненавидел и злился, но уйти не мог! Я сопротивлялся...Оглох, ослеп, но сопротивлялся и молчал...
   "...отец изведет маму, он будет винить только ее, попрекать твоим отъездом! Ты этого хочешь? Он ведь любит тебя...Жестоко, эгоистично, но любит...Ты не думаешь о ней..."
   Что-то хрустнуло во мне, заклубилось, заохало по-старушечьи... Хотелось выть, рушить стены, убивать!
   Я подминался, ломался, не сопротивляясь более.
   Уехал в Москву, поступать в Щукинку, четыре года спустя, после получения такого ненужного диплома, ненужного мне института. Прошел три тура. Далее потребовался аттестат, а он был уже пять лет как почетно похоронен в архиве обрыдлого вуза. Так и вернулся из столицы не на щите, а на верхней полке плацкартного вагона. Вернулся без печали. Уже не очень хотелось что-то менять в жизни. Ленивая душа - скромные желания. Вернулся ни с чем. Мне было двадцать два.
   А сейчас мне за полтинник и все пробежало, проехало, промчалось...
   ***
   Потянулся еще один день. Я привык к одиночеству. Я почувствовал желание общения с самим собой. Нет у меня ни семьи, ни детей, ни работы, ни любовниц. Приятели остались в той, другой жизни. Их лица стерлись, расплылись, словно след на воде...
   Есть не хотелось. Картошка уже вызывала спазм желудка и желание вернуть корнеплод индейцам. Я лежал на подсохшей траве невысокого пригорка, в густой тени шиповника. Нежные цветы его рождали пустые и легкие мысли. Вот светит солнце, шляется ветерок, лениво шевелится травинка. Тишина рождает воспоминания...
   Жаркий, соленый Мисхор, весь из яркого света и тени. В глубине его парка, в густой лиловой сетке из прохлады и запаха платана, устроилась наша компания, дети отцов маленьких и больших народов. Все из санатория ЦК. Нам шестерым скучно вместе, но мы одной крови. Все попарно. Пьется шампанское и закусывается солеными бычками. У меня на коленях голова симпатичной крыски по имени Зося. Девочка - перочинный ножик. Мне нравились ее пальцы: длинные, нетерпеливые и худые...
   Выбрала меня она: подошла на пляже, плюхнулась на песок, да так и осталась рядом на весь день, вечер, а потом и ночь. Жила Зося одна, в деревянном финском домике, что было, по тем временам, большой привилегией.
   Постель была расстелена. На крохотном журнальном столике стояли два бокала и бутылка розового вина. Луна воровато заглядывала в окошко и вместе со мной слушала рассказ о ее большой любви там, на московской земле. Приличный мальчик. Солидные родители.
   В постели она была энергична, быстра на руку и эгоистична до самопожертвования, скорее используя меня как скакового жеребца или заказного партнера. Отскакав добрую милю и, испугав меня воем и закатанными под веки глазами, Зося быстро заснула, по детски прижимая локти и колени к груди...
   Днем она сторонилась меня, приводила отношения в глазах окружающих, к необязательным, скорее приятельским и только под звездами, в тишине мисхоровской ночи, оставаясь наедине со мной, вновь давала волю рукам, длинно, с причмокиванием целовалась, поглядывая из-под ресниц остреньким, хищным взглядом... С ней было не скучно. С ней было никак!
   Когда я покидал санаторий, Зося подошла к автобусу. Была не одна, за спиной маячил крепкий, загоревший до черноты мальчик. Кажется, он работал спасателем на соседнем пляже. Она энергично пожала мне руку, чмокнула клювиком щеку и, прошептав на ухо ласковую банальность, долго уходила с ним, медленно погружаясь в брызги яркого мисхоровского солнца...
   Потом вспомнились мне и другие, выбиравшие меня - с любовью и без. Их было не так уж много, и все они ушли, оставив на моей коже, будто вырезанные на коре имена, формулы и сердечки - таинственные знаки посещений.
   ***
  
   Пришла ночь, душная и влажная, как тело нелюбимой женщины. Распахнутые окна саднили душу. Хотелось замкнуть пространство, оприютить серо-черный мир, оставив тайну чужого пространства и суеверный страх за пределами очерченного круга. На стене нервно подрагивали тени от дворового фонаря. Пришлось подняться и вопреки жаре и логике, закрыть окна. Одинокому человеку нужна маленькая лачуга, а не замок, окруженный рвом и крепостною стеною.
   От бессонницы захотелось есть и курить, и я, захватив трубку и кисет, побрел на кухню, спотыкаясь в темноте о пороги, края высоких ковров и сумрачные мысли...
   Не зажигая света, построил бутерброд в пять этажей из вяленого сала, сыра, огурца, помидора и листьев салата. Жевал медленно, слушал ночные шорохи дома: то половица скрипнет, то окно звякнет, а то фантомные звуки чужого дыхания или тихого плача. Ночь окутала меня словно шерстяное одеяло, тепло покалывая. В голове мысли, разные, непонятные... Светятся, словно чужие, ноги в прозрачном лунном луче. Шевелю пальцами, чтобы убедится в обратном. По мере исчезновения бутерброда, пришла тоска с костлявой рукой. Нежно обхватив горло, она дохнула холодом по позвонкам и межреберью. Показалось, что уже никогда не встану с жесткого табурета. Поползла кожа от затылка вниз, с лица, шеи, рук и далее до самых кончиков пальцев ног... Гремлю костями, страшно улыбаясь вечности. Одиночество рождает больное воображение. Я дремлю.
   Словно лошадь в ночном фыркаю и вскидываю голову, с усилием поднимаюсь. Закурив трубку, стою у окна. Тяжелый дымок стелется по полу, как туман по реке. Я вспоминаю...
   У наших ног плещется река, щекочет пятки. Одинокий муравей бесстрашно заполз на колено и тут же погиб в неравной борьбе за существование. Где-то за спиной слышится человеческий говор, топот детских ног, звон посуды и стук ложек в столовой. Разговор неприятный, но внешне тихий и сдержанный. Рядом дети и собака. Они чувствуют любое раздражение, повышенный голос в разговоре. Стоит забыться, и ты обсыпан песком и лаем с ног до головы...
   " ...я же чувствую, - говорит жена, - ты уже не только не хочешь меня, но я тебя раздражаю...Я знаю - у тебя нет другой, я бы почувствовала ее...Мне не жаль себя, я привыкла, но подумай о детях, они чувствуют твое отношение ко мне и нервничают...Катюша становится неуправляемой. Это просто несправедливо..."
   Я даже не пытаюсь что-то сказать. Сижу, молча, покусывая травинку, такую же горькую, как и мысли...
   ...Мы встретились случайно, на дружеском сабантуйчике в тот год, когда я решил жениться. Закончена аспирантура, женаты друзья, вздорные подруги, старые родители - много поводов для такого решения. Выбирал торопясь, скорее разумом. С новой знакомой было удобно, комфортно и, спустя пару дней, я как-то записал по левой границе листа: "красива, умна, не честолюбивы, хорошая семья", на правой границе вывел два слова: "не тянет". Так и написал - не тянет! Показалось, моей глупой голове, что это не важно, пройдет время и отшлифует, притянет... Она была прекрасной женой, матерью и невесткой. Однажды мой отец, без колебаний, выгнал меня из дому - я обидел его Милочку. Сжигаемый предательством и растерянно ругаясь, я бросал в огромную сумку ненужные вещи, а мама укоризненно следила за мной и, как в детстве, тихо убеждала повиниться. Я повинился. Прошло время и все вернулось на круги свои. Ушли родители, подросли дети, сохранилась благодарность, но все меньше было желание видеть, слышать и касаться ее...
   ...Мы сидели на берегу реки, и я молчал...Потом были еще разговоры. Дети росли. Мы старели и учились жить вместе. Так и живем, едва касаясь, друг друга руками и собственной жизнью. Я - добытчик, она - хозяйка...
   Восходило утро. По двору поползли тени, убегая от апельсинового солнца. Затрепетал воздух в его лучах. Вздохнул и запрятался в ветвях слабый ветерок. Потух уголек в трубке и уполз в угол комнаты сизый дымок. Прошла тоска. Было грустно. Мне нравилось это чувство. Душа разглаживалась, теплела, покрываясь золотистой коркой отчуждения. Дом задумчиво молчал.
   Ушел наверх, упал на диван и проспал до вечера без сновидений, время от времени просыпаясь в тишине, словно вспоминая что-то и через пару минут, вновь окунаясь в сон.
   Проснувшись в вечер, долго лежал в сумерках уходящего дня и вдруг заглянул в бездну и понял, что мне ничего не хочется. Не хочется двигаться, умываться, чистить зубы, есть, пить, спать... Чувство было новое, оно не пугало, а лишь тихо нашептывало мне: не двигайся, не шевелись, не думай...Я вновь стал дитем, маленьким комочком, стянутым пеленками в тугой узел. Мне даже почудился запах материнского молока и талька...
   Я прислушался к этой мысли и подчинился ей. Я перестал сопротивляться жизни, я лег, стал жить в ритме вечности, как живут планеты, звезды, туманности - почти неизменно в коротком времени человеческого бытия. Я перестал бриться, умываться, мог часами сидеть на крыльце, мусоля во рту чубук трубки. Мысли во мне были тягучие, как майский мед или патока и такие же желтые и сладкие. Одевался, а вернее не снимал ни днем, ни ночью старые, потертые, пропитанные влагой и пылью, джинсы и рубашку от Хюго с дырявым локтем и оторванной у шеи пуговицей. Иногда слонялся по двору, считая количество шагов от крыльца до сарая или ворот, стараясь чтобы туда и обратно их было равное число и, смертельно обижаясь, если это не совпадало. Редкое желание поесть не удивляло и заканчивалось несколькими глотками воды и двумя, тремя ложками сахара, брошенных в рот, как угли в топку паровоза. Жевал усохший хлеб, размачивая его в воде и, забываясь, лепил из него шарики, кубики или лошадиные морды. Время замерло на низкой ноте... Душа моя тлела, выбрасывая искры воспоминаний и вновь погружалась во тьму. Спать ложился рано, падая на посеревшие простыни, не раздеваясь. Просыпаясь, тупо смотрел на потолок, разыскивая взглядом в его щелях и трещинах то голову филина, то тигра в прыжке, а то и собственное лицо с растянутыми губами. Иногда плакал, перебирая, словно четки, годы и обиды, иногда чему-то улыбался. На седьмой день собрал чемодан, прихватил ноутбук, отнес в машину, запер их в багажнике, сел на место водителя, да так и просидел на нем несколько часов, упираясь взглядом в закрытые ворота гаража...
   Я похудел от мыслей и скудности питания, волосы на голове взъерошились от пыли, паутины и речного песка, лицо покрылось черно-седой щетиной, ногти потрескались и потемнели. Мне было все равно. Дом стал моей тюрьмой, завладел моим прошлым. Он высасывал из меня воспоминания, забирал из них цвет и звуки, хоронил в своих подвалах. Прошел восьмой, потом девятый день и однажды проснувшись, я понял, что родился, рос и жил только в этом доме. Я понял, что жил чужой жизнью, донашивая за кем-то не дожитые годы, подгоняя под себя чужые судьбы. И не было мне ни горько, ни сладко, а было скучно!
   Теперь я дремал днем, а ночью бесцельно бродил в невдалеке от дома, собирал деревяшки, сучки, коровьи лепешки и разводил где придется маленькие костерки. Лежал, заглядывая во внутрь их, в огненное марево, словно надеясь увидеть что-то неведомое мне, невиданное мною...Ночи были прохладные и нежные, словно синий шелк маминого платья из детства. Замерзая, вновь возвращался в чужой дом и бродил по нему до утра в поисках источников шороха, шепота или чужого хрипа...
   Несколько раз звонил городской телефон, раздражая меня, как сигнал из далекого мира полного ответственности и обязательств. Я не хотел туда возвращаться.Как-то мне показалось,что кто-то ходит вокруг дома и это испугало меня.Я перестал выходить за забор,а потом и на крыльцо дома.Я затаился. Я перестал спать и сидел в дальней комнате,окруженный горящими свечами,найденными в одной из кладовок дома. На девятый или десятый день я лежал в этом склепе и чувствовал как становлюсь абсолютно счастливым человеком!
   ***
   Я проснулся от собственного крика. Во сне услышал крик дочери. Сон был черен, без образов. В нем был только голос моей малышки:
   -Паааппппаааа!
   Это был даже не крик ,а хрип отчаяния и ужаса!
   Я вскочил с кровати, заметался в диком страхе, ударяясь о тумбочки, пороги, шкафы и стулья. Было еще светло, но я летел по дому, зажигая повсюду свет, всю сотню лампочек, включая туалет, ванную, тренажерный зал...Сотовый нашел в салоне машины. Он был на последнем издыхании, но с телефоном дочери соединил:
   -Папуля, - она кричала в трубку, - как тебе отдыхается?
   -Все хорошо, доця! Как ты?
   -Нормально. Мы с Игорем на даче. Тут замечательно. Ты скоро будешь? Мы с мамой скучаем. Спасибо за чудные открытки...
   Голос ее становился все тише и телефон, пропев бодрую мелодию, окончательно разрядился.
   Я стоял и смотрел на мобильник как на живое существо. Там внутри его, между чипом и корпусом бежала моя девочка с растрепанной челкой и сбитой коленкой. Она неслась вприпрыжку вдоль парковой аллеи. На худеньких плечах ее болтался ранец, выглядывая из-за спины мордой смешного медвежонка... Я почувствовал, как, подпрыгнув, она повисла на мне, охватив меня руками за шею, и повисла смешной обезьянкой или спелым яблочком, прижавшись ко мне всем тельцем, укутав душу нежным бархатом...
   Я сел на пол, скорее сполз на него и, прижимая мобильник к груди, заплакал, запричитал:
   -Боже мой, приими мою жизнь, как она есть. Я был слаб в ней, равнодушен и сер. И шел я по судьбе, как по земле, оставляя за плечами пустыри и овраги, пыльные тропы и могильные пустоши, колючий чертополох и полынь, но,господи, ведь в моей тени, в продавленном следе моем вырос цветок. Я один мог вырастить его. Только я! Я вырастил и подарил его миру. Прости меня,господи!
  
   ***
   Я долго сдирал с себя корку запустения, смывая в джакузи слой за слоем следы своего заточения, потом тщательно брился, морщась от кусачей боли, убирался в доме, менял постельное белье, удивляясь тому, как быстро исчезают следы моего пребывания. Потом, поздним вечером, развел последний костер, поглотивший в своем малиновом чреве мою одежду узника, остатки былых трапез и органайзер, где я записывал свои мысли, даты встреч и чьих-то рождений, темы переговоров, адреса, телефоны.
   Утром я попрощался с домом, как с живым и думающим существом. К восьми часам утра я мчался на моей Ауди по асфальтовому шоссе, давая сам себе обещание начать с понедельника новую жизнь.
  
  Премьера.
  
  
   Репетиция новой пьесы шла без энтузиазма. Актеры бубнили роли, ходили по кругу друг за другом и, цепляясь за расставленную мебель, сонно повторяли чужие и свои реплики.
   Уставшие от безделья, выходили на крыльцо Дома, что - бы покурить или просто почесать языками об отсутствующих.
   Среди актеров были два поколения - тридцати и сорокалетние. Мне шел двадцать девятый.
   Этот год отличался от череды других. Я неожиданно созрел, чтобы жениться. Возможно, само сознание не подозревало о матримониальных планах на этот счет, но к своим подружкам я начал присматриваться более внимательно именно с этих, новых позиций. Для меня перестало быть безразличным их умение вести хозяйство, готовить, общаться в гостях , в конце концов ,просто хорошо и модно выглядеть.
   Выбор был велик и разнообразен. Наш театральный коллектив состоял на семьдесят процентов из холостяков, что и привлекало к нам ,как бабочек на огонь, одиноких и не очень одиноких девушек и женщин. Мы действительно были в те времена ,как говорят ,в соку и делились разве что на три категории -красивые ,мужественные и умные. Только двое - я и Аркаша относились к четвертой - веселые и инфантильные.
   Пчелиный рой разнообразных девиц и женщин вился вокруг нас ,
   укрепляя наше чувство мужской самоуверенности.
   Во время репетиций они сидели где-то, в наименее освещенной части большой комнаты, и время от времени, в случайных перерывах, кормили нас булочками, пирожками и бубликами, заботливо смахивая упавшие на платья крохи.
   Девушки были разные.
   Одни - сексапильные, беспрерывно курящие, легкие на язычок и на флирт. Они налетали на нас после репетиций, быстро, почти на лету, подхватывали и разносили по спальным районам города до утра , до первых петухов.
   Другие - потомственные интеллигентки, сдержанные, внешне даже строгие, умные и начитанные. Они изредка выдергивали нас, актеров театра, свободных от репетиций, долго и внимательно говорили с нами о Хеме, Сартре, Тенесси Уильямсе, иногда переходя на более доступные темы - разговоры о жизни в сексе и сексе в жизни.
   Чувствовалось, что эти темы их очень интересуют, но как - то теоретически. Так и говорили: - А как ты смотришь на ....и потом о французском сексе или о сексуальной революции. Они были серьезны и препарировали чувственную любовь как бабочек перед коллекционированием...
   К концу репетиций интеллектуалки исчезали так же неожиданно, как и появлялись.
   Текучесть женских кадров как одной, так и другой группы была необычайно велика. Мы не успевали запоминать имена. Одним надоедали мы, другие надоедали нам. Некоторые задерживались и со временем выбивали кого - то из нас из дружеской и пьяненькой среды холостяков.
   Репетировали французскую пьеску-комедию с незамысловатым сюжетом. Речь шла о любви моложавого хипового гитариста и его подружки,молоденькой и неопытной. Гитариста должен был играть я ,а вот женщину-девочку на роль подружки ,режиссер сыскать все не мог.
   В этот вечер у нас был полный состав участников. Должна была прийти очередная жертва Режиссера на эту роль.
   Студентка, комсомолка, отличница и спортсменка. Все это соответствовало истине, вплоть до спорсменки.Девочка была чемпионом то ли города ,то ли области . Рапиристка.
   Для нас,тщедушных телом и слабых духом - эта спортивная профессия звучала как музыка...Рапиристка - что-то высокое,стремительное и жалящее.
   Должны били быть на этой репетиции несколько человек - режиссер, я, как будущий партнер, музыкальный руководитель театра, может быть еще пару нужных людей. Собрались все , делая вид ,что случайно оказались поблизости, как бы, между прочим...
   Около восьми вечера открылась дверь в репетиционный зал и вошла девушка.
   Сердца наши вздрогнули в унисон, и по комнате пронесся ветерок от коллективного выдоха мужской части театра. Из угла, где сидела женская половина коллектива, медленно поползли маленькие змейки с раздвоенными языками неприязни и черной зависти.
   Она была очаровательна, и аромат ее очарования был замешан на огуречном запахе молодости и нежно-терпком - симпатии.
   Большие серые глаза, аккуратный овал лица, две милые ,детские косички. Стройная, казалась высокой и стильной , словно модель.
   Взгляд ее был веселый и дерзкий.
   -Это Света, сказал Режиссер, - прошу не обижать и любить... как дочь коллектива.
   Речь его вызвало живой отклик в наших сердцах. Мы уже готовы были любить, но вот слова - "как дочь" несколько смутили нас .Как кони при виде арабской лошадки мы встали на дыбы и призывно заржали.
   Она вошла в нашу среду легко, без напряжения, какое бывает у юной души перед "дядьками". Через пару встреч на очередных репетициях она уже держала в своих тонких и изящных ручках наши сердца , жонглируя ими в зависимости от собственных желаний.
   Дуэт наш не удавался. Роль веселого и подвижного французского гитариста, хипаря и циника не ложилась на мою романтичную и расхристанную душу. Это раздражало режиссера. Он пробовал различные методы, что бы расшевелить актера, но все это разбивалось о мою меланхолию и отсутствия в характере легкости и шарма.
   -Светка, - крикнул он на одной из репетиций, - да влюби ты его в себя. Мне надоело с ним возиться.
   -Хорошо, - сказала Света, -и посмотрела на меня своими огромными глазами,как смотрит мать на любимое,но нерадивое дитя.
   -Не подорвись, деточка, -обиделся я. -Я тяжелый и большой!
   Мне было стыдно .Материал роли не давался. Ожили мои комплексы и ползли по мне как лианы по дереву.
   Я вскочил и вышел из комнаты. Сигарета показалась сырой и горькой. Я сидел в небольшом зимнем саду в холе Дома. Было тихо. Лишь из бара в подвале доносился шелест людских голосов, и фоном ему звучала музыка.
   Хлопнула дверь, и раздался легкий цокот каблучков.
   -Вот ты где! Не скучаем? - улыбка осветила ее лицо и вновь спряталась за пухлыми губками.
   -Не скучаем! Пойди и скажи этому... Я не буду играть французского шибздика. Я не могу его играть! Иди, Светочка! Иди, маленькая! Обойдемся без... деток!
   Я отвернулся и с таким усердием занялся сигаретой, что стал похож на грудничка с соской.
   -Они уже уходят. Леня отменил репетицию. Я посижу с тобой?
   -Зачем?
   -Как зачем? -она села на кресло, стоящее в самой глубине зимнего сада, вытащила сигарету из пачки, лежащей на столе рядом с зажигалкой, -Леня же сказал! - и она засмеялась.
   Света закурила, закашлялась, скомкала сигарету и бросила в стоящую рядом напольную пепельницу. - Я тебе не нравлюсь... дядя Саша?
   Света смотрела на меня заинтересованно и серьезно, будто задала задачу и ждала - смогу ли ее решить...
   Я молчал, распухая изнутри, сдерживая готовые вырваться обидные слова. Спустя столько лет не могу понять, что вывело меня из себя - то ли явная насмешка этой молодой и строптивой кошечки или то, что у меня не находилось достойного ответа на ее вызов.
   -Да! Ты мне не нравишься! Не нравиться в тебе все! Как говоришь! Как ходишь! Откуда у тебя такая победная гримаса? От возраста, деточка. Говорил резко, будто наносил пощечины. На меня накатила белая волна злости Меня, девочка не просто влюбить! Ты не смотри, что плюгавенький, тебе здорово поработать придется. - Я не выдержал и встал.
   Ловлю себя на том, что говорю неправду. Сегодня я понимаю, что уже тогда я сделал свой первый шаг к влюбленности. Еще тогда ,когда впервые увидел ее .Отсюда и скованность при репетициях и эта неприязнь при разговоре.
   Внешне Светлана была спокойной. Только подергивание губ выдавала растерянность. Она вытащила сломанную сигарету из пепельницы, выправила ее, небрежно сунула в рот и поднесла огонек зажигалки.
   -Прощай девочка! - я ушел.
   В репетиционной никого не было, только сиротливо висели две куртки, ее и моя.
   Дверь вытолкнула меня на улицу. Вечер прохладен и чист . Город полон людьми. Я шел по бульвару и молча повторял и повторял наш разговор, досадую на ее, на себя .Настроение было испорчено окончательно.
   Звонок раздался в три ночи.
   -Привет!Дядя Саша,ты спишь?
   Неприязнь моя мгновенно достигла белого свечения.Я бросил трубку на рычаги,повалился на кровать...
   -Иди ты...,сказал про себя я...-и иди!
   Через минуту телефон зазвонил вновь.Родители спали и, не желая их будить ,я схватил трубку.
   -Чего ты хочешь,племяшка?-голос мой звучал буднично ,спокойно -дядя хочет спать!
   -А я не хочу...Мне так одиноко...Влюбись в меня...дядя Саша...
   -Зачем тебе это?-я слушал ее дыхание и ждал.Ждал долго,может быть минуту или даже две.
   - Я тоже...влюблюсь в тебя...Я влюбчивая, - ее тихий смех лег на плечи теплым покрывалом и откуда-то, из нутра моего, высунул голову конек-горбунок и заржал и зацокал копытами .
   -Зачем? - вопрос выглядел совершенно глупо, но мне нужно было время, чтобы очнуться.
   -Дурачок ты, дядя Саша! Это же так хорошо - влюбиться... Хорошо?
   -Что?
   -Ты влюбишься?
   -Я подумаю...И не называй меня - дядя Саша .Так ты избежишь инцеста.
   Ее смешок свернулся у меня под сердцем и затих.
   Потом мы говорили долго и бессистемно. Она о родителях. Я о работе, о театре. Она об учебе и подругах . Я читал стихи, вспоминал забавные случаи из прошлого,а она слушала,иногда смеялась,иногда затихала и тогда , казалось, что говорю в никуда и никому.
   Свет фонарей тускнел. На улицу выплывало серое и туманное утро, а там, на городской окраине, за дощатыми заборами и бетонными домами высунулся краешек кипящего солнца.
   Спать уже не хотелось .Начинался новый день.
   Мы встречались каждую ночь.Ровно в три звонил телефон, и тихий голос произносил из далека:
   -Привет, дядя Саша! Ну что, влюбился?
   -Нет, деточка! Все как-то не ко времени! Работа, девочки, то да се..
   -Я подожду, дяденька.
   Мы снова говорили о важном. И ни о чем. Я о своем прошлом. Она о будущем. Она о встречах. Я о разлуках. Потом наступало новое утро. Иногда шли дожди, а иногда солнце грело землю своими серебренными, теплыми лучами.
   Встречаясь на репетициях, мы ни словом, ни взглядом не давали понять себе и другим о нашей той, телефонной, жизни и только интонации наших героев в пьесе становились все правильней, и я видел, как внимательно смотрят на нас во время репетиций случайные зрители. Во мне появилась легкость, фрондерство, эдакий французский шик. Пьеса пошла.
   Однажды мы ушли после репетиции вместе. Мы шли по парку, шурша золотистой листвой, затем спустились в нижнюю часть города. Долго шли по набережной. Вновь говорили обо всем , но ни слова о ночных встречах, будто там, в ночи, жили другие люди, и это было их, охраняемая молчанием , тайна.
   Мы не целовались, ни держали друг друга за руки, но рядом с ней я вновь чувствовал и влюбленность, и томное волнение, и легкость в мыслях и походке.
   Однажды мы зашли к ней домой. Они жили на набережной в современном доме на восьмом этаже. Двухэтажная квартира c огромной прихожей и гостиной. Отец ее работал главным военпредом на крупном ракетном заводе.
   Комната Светланы была на втором этаже. Небольшая, очень уютная, совсем девичья, с куклами, большим велюровым мишкой и креслом в виде мягкой кожаной тумбы. На письменном столе стоял телефонный аппарат, и я подумал, что по ночам именно отсюда доносится до меня тихий и ясный голос. Мы оба посмотрели на телефон, но вновь ни слова не сказали о ночных разговорах.
   Через четверть часа позвали вниз к столу. Нас было четверо за ужином. Родители и мы, рядом. Тогда я впервые подумал, что все это - семья, звяканье посуды, тихий, заинтересованный разговор, суета матери, круглой и моложавой, степенные реплики ее отца - мне нравилось. Я представил Свету рядом навсегда, и это тоже вызвало теплую волну в душе.
   Уходил за полночь. В доме все спали, и провожала меня до дверей Светлана.
   -Спасибо, - сказал я, - Все было очень хорошо! Набросил плащ и шагнул к открытой двери. Света оказалась передо мной и, прижавшись, она поцеловала меня, словно клюнула, в щеку. Дверь захлопнулась. Я не поехал на лифте. Я спускался по лестнице, улыбался, чему-то своему, что сидело во мне и щекотало мою душу.
   Наши отношения были детские, почти дошкольные. Мне это нравилось. Нравилось, что страсть не корежит мысль, что руки, когда они касались ее, просто теплели, а не дрожали от возбуждения.
   В три снова раздался звонок, и тот же тихий голос сказал:
   -Привет...дядя! Ты еще не влюбился?
   -Нет, - сказал я. - Все не ко времени. Вот сегодня думал все! Влюблюсь! Да был в гостях. Не успел.
   -Ничего. Я подожду. Только ты влюбляйся быстрее - у меня скоро сессия!
   И вновь разговор до утра. За эти месяцы я оброс телефонным уютом. В моей комнате появилось кресло из гостиной, в которое был брошен теплый плед, а на столе пачка сигарет, которые курил только в эти часы ночных разговоров. Откуда брались темы, я уже не помню. Однажды мы заговорили о любви. Говорил больше я, она слушала. Ночь рождала тонкие романтичные нити-слова. Я говорил о любви, как о чувстве, ради которого живешь. Что все в этом мире возникает, создается и совершенствуется ради нее. Для нее живут и умирают.
   -А неразделенная? Это ведь больно?!
   -Больно! Но это лучше, чем отсутствие ее. Боль сладкая ,мучительная, но если она проходит ,то остается только пустота и тоска, невыносимая и смертельная. Уж лучше любить так, чем никак !
   Ты думаешь? Спокойной ночи, дядя Саша. И она повесила трубку.
   Потом был спектакль, и мы справились с этим. Были восторги, смех, накрытый стол. Об меня бились как об утес новые люди, старые друзья. Светлану, держа за руки, водил по кругу наш красавец ,бывший десантник, Женька ,что -то втолковывая ее на ушко.
   К концу вечера, распаренные и слегка пьяные, мы вышли гурьбой на улицу, сто раз прощаясь и не желая расставаться.
   Света подошла ко мне, - Папа прислал машину, мы уезжаем! - Она привычно поцеловала меня в щеку и ушла первой. Потом постепенно разбрелись все - пьяно обнимаясь и шумно перебрасываясь словами с уходящими.
   В три ночи я проснулся, сел в кресло и стал ждать. Сказывалась привычка. Но ни в три, ни в четыре звонка не было.
   А потом был рабочий день, суматоха , выволочка у начальства, вызов подчиненных на ковер. День улетел, и пришло время ночи.
   Но опять звонка не было, и я просидел у телефона до утра, думая о том, что у меня даже нет ее телефона.
   На следующий день прошел мимо ее дома, запомнил адрес и вечером , через справочную, имел номер ее телефона.
   Ровно в три ночи я набрал ее номер.
   Трубку подняли сразу. Щелчок и голос.
   -Привет, дядя Саша! Как дела?
   -Погоди, девочка, ты должна спросить меня - не влюбился ли я?!
   -Зачем? - и тишина...
   Я оторопел. А действительно, зачем?
   -Спектакль прошел, и актеры разъехались? - спросил я.
   Да! Цирк уехал...
   Я отбросил трубку, как будто она стала нестерпимо горячей. Сердце захолодело, покрываясь ледяной коростой.
   Звонок. Я не дал ей заговорить первой.
   -Ты всегда выполняешь обещанное, Светочка? Ты молодец! - Я положил трубку на черные уши аппарата.
   Она обещала влюбить и влюбила, действуя с тонким женским цинизмом, который достается не с опытом, а от рождения, а со временем только совершенствуется.
   Мне было плохо, но я легко заснул. Мне снилось, что зубы во рту у меня крошатся, превращаясь в белоснежную пыль.
   Еще много дней я сохранял чувство обиды. Я не злился на нее. Я удивлялся себе.
   Наступил Новый год, потом в институтах прошли каникулы, и наш театр тоже не работал. Я подрабатывал в это время особенно активно, писал и сдавал сценарии для детских утренников, играл в них .
   Время кружило, собирая события то в яркие и пестрые узоры, то серым полотном стелились под ногами.
   Весна в том году наступила рано, принеся в город птичьи голоса, грязные лужи и особый запах - едва слышный аромат лопнувших почек и влажной, теплой земли.
   На следующий, после моего рождения, день раздался звонок.
   -Здравствуй, Саша! - я узнал ее голос. - Я хотела вчера поздравить тебя, но телефон был занят. У тебя много друзей?
   -Много. Как дела?
   -Все нормально... - в трубке повисла напряженная тишина. - Я могу увидеть тебя?
   Теперь молчал я.
   -Зачем? - спросил.
   -Пожалуйста... мне очень хочется!
   -Хорошо! - И я назвал небольшой скверик возле ее дома на набережной.
   В трубке раздались гудки.
   Я опустил голову на руки, сидел и вспоминал. Я вспомнил зимний сад Дома Ученых, наши тихие ночные разговоры, репетиции на которых прорывались, скрытые от других отношения и тот семейный ужин, где впервые родилось во мне желания сохранить эти минуты навсегда.
   Следующий день прошел впопыхах и я ловил себя на том, что время от времени впадаю в ступор и сижу в своем кабинете, уставившись взглядом в какую - то точку на стене, а рваные мысли ползли из меня без смысла и связи между собой.
   Я пришел на место встречи раньше, оговоренного срока, сел на скамейку и закурил сигарету...Прошло полчаса ...
   -Привет!
   Я не узнал ее.
   На голове веселые кучеряшки парика ,они входили тогда в моду. Губы в яркой, жирной помаде, глаза подведены зеленым карандашом, розовые тени, усыпанные блесками. Коротенькая шубка и длинный, пушистый шарф завершал эту композицию взрослой и опытной женщины.
   -Привет, тетя Света!
   Я почувствовал такое неодолимое желание уйти, какое бывает у мужчины уже переспавшим с нелюбимой и случайной женщиной.
   -Ты хорошо выглядишь! - Я улыбнулся... Даже слишком хорошо. Не советую тебе гулять в этом по городу.
   -Тебе не понравилось? Она растерянно посмотрела на меня.
   -Я сказал то, что сказал! И прости меня, но я должен уйти. Когда мы говорили с тобой, я забыл, но у меня деловая встреча и я не могу ее пропустить. Прости!
   -Мне жаль, - сказала она, и ее губы чуть скривились, как тогда, в зимнем саду. - Мне тоже надо идти! И она, не прощаясь, пошла через газон к дороге, по которой неслись, сбитые в стада, автомобили.
   -Прощай, Светик! - сказал мой внутренний голос.
   Уходил, не оглядываясь.
   Я шел по городу, подталкиваемый легким ветром свободы. Я уходил от чувств, от этой девочки, от части моего прошлого, от себя.
   На лице моем блуждала, от уголка к уголку губ, довольно противная улыбка мстителя.
  
   09.12.2004 А.Сокур

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"