Сотников Михаил Юрьевич : другие произведения.

Свора

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  1
  
  
  Этим утром Антон, детина лет тридцати, встал с постели в непривычной для себя взвинченности. Можно было бы сказать — не с той ноги. Но что это за нога и та она или нет, покажут события, которым определено разворачиваться в рамках этого рассказа.
  
  Антон распахнул окно и недолго, но истово дрыгался перед ним в физических упражнениях. Хмурое октябрьское утро не сулило впереди ничего привлекательного. Но это почему-то подзадоривало парня и вместе с отжиманиями от пола да приседаниями-подскоками придавало организму бодрую силу.
  
  Крепко хлопнув дверью своей неказистой комнатушки, он устремился по тесному коридору “хрущевки” в ванную. Пустил студеную воду, долго и упорно — до судорог в челюстях, обмывался под душем. Квартира потихоньку просыпалась. Антон злорадно отметил, как кто-то несколько раз дергал и поворачивал дверную ручку. Наверное, Маша, жена брата. Всегда-то ей горит забегать вперед именно утром, когда он, Антон, в предчувствии суматошного рабочего дня, мягко говоря, не в настроении. Сама же не работает, негодяйка! А лезет, путается под ногами, словно умышленно брызгается, накрашивается тут бесконечно долго... Антон не любил Машу.
  
  Окончив мытье, парень злобно проскользнул мимо Маши, которая действительно околачивалась у дверей ванной, на кухню и основательно занялся приготовлением завтрака. Как правило, он валялся в постели подольше — чуть успеть на работу. Вставал вялым и есть почти не хотел. Пил на кухне бледный вечерний чай. Кофе он считал вредным для своего желудка. Но сегодня Антон чувствовал веселую упругость во всем теле, посасывание под ложечкой, да и вообще — желание жить. Посему уверенно полез в холодильник и вскоре соорудил себе яичницу аж из пяти яиц. Покрошил туда и лук.
  
  Запах жарений взбудоражил обитателей квартиры. Брат, правда, продолжал невозмутимо спать в своей комнате, но мать и дед уже неоднократно заглядывали на кухню с предложениями помочь и подобное. Антона всегда нервировал такой надзор. От долгой холостой жизни он привык и любил есть в одиночестве. Чтобы скрыть раздражение и сейчас, парень запел дурным голосом какую-то эстрадную песенку. На вопросы отвечал коротко и неприветливо, но ел с аппетитом.
  
  В конце завтрака дед, еще довольно крепкий, жизнерадостный фронтовик, все-таки прицепился к Антону с неизменными своими поручениями: куда-то зайти, чего-то купить-разведать. Раньше парень молча выслушивал подобные задания да по возможности их выполнял. Хотя дедуля, пожалуй, был состоятелен все сделать сам. С его расторопностью! Сейчас же Антон, обтирая полотенцем тарелку, процедил с непоколебимой жесткостью:
  
  — К сожалению, не могу, деда. Буду сильно занят!
  
  — Да чем вы там, лодыри, занимаетесь! Вот мы когда-то... — завел было всегдашнюю проповедь старик.
  
  — Работай, милый мой дедушка, — прервал его разозленный внук. — Тру-дом! Как обычно, как и в дальнейшем!
  
  Антон шмыгнул мимо огорошенного деда в переднюю и едва не воткнулся в дородную фигуру жены брата, при свете бра красующуюся перед зеркалом.
  
  — Ты ж через пять минут все косметику по подушке развозишь, недотепа! — укусил Машу деверь, ибо наверное знал: она после отправится досыпать еще, по меньшей мере, часа на два, а малышей ее будет кормить мать.
  
  — У тебя только не спросила, — Маша еще гуще взялась красить ресницы. На Антона, как на никчемность, не повернула и головы. Довольно и зеркального изображения.
  
  Тогда детина юркнул в ванную, причесался и, на зло Маше, вылил на свою голову хорошую порцию ее дорогого лака для волос. От этой шалости на душе почему-то сделалось легко и весело. Антон ухмыльнулся.
  
  Затем пестро, чуть ли не по-спортивному, оделся в своей комнате и решительно двинулся на работу.
  
  ...На конечной остановке толпа жителей микрорайона штурмовала троллейбусы, то и дело причаливающие к высокому бордюру. Антон выждал очередную “семерку”, высчитал, где примерно остановится задняя дверь, и, энергично орудуя локтями, ринулся к сидячим местам. Через какую-нибудь минуту троллейбус был забит самым плотнейшим образом. Но парень уже устроился на потресканном буром сидении, рядом с обрюзглым дядькой, который тотчас же укрылся за газетой. Над Антоном нависали дедки и бабули, мимо него продирались напряженные дяди и тети. Все толкались, перебранивались, галдели. Или просто недобро безмолвствовали. Парень смотрел на них с вызовом. Дескать, сижу вот, и что вы со мной сделаете? Он не испытывал обычной для себя при сходных обстоятельствах неловкости и стыдливости. Антон открыто и дерзко смотрел пассажирам в глаза. Их возмущение его больше не волновало.
  
  Троллейбус медленно полз в центр огромного города, преодолевал многочисленные светофоры, заторы и разъезды. Вот тучный сосед полез через Антона, даже не попросив того подвинуться. Широкий зад встал перед глазами нашего героя. Запах потного жирного тела ударил в ноздри. “Спокойно. Я спокоен...” — умиротворял себя Антон.
  
  Через несколько минут и он вынужден был нырнуть в чудовищную телесную давку, протискиваясь к выходу. Антон добрался туда заблаговременно — за одну остановку. Стоял, ухватившись обеими руками за вертикальный поручень. Людской поток трепал и утюжил бедолагу. Вдруг один здоровила, который мощно лез напролом, едва ли не опираясь руками на головы соседей, не выдержал.
  
  — Ну, может, выйдешь наконец?! — не то спросил, не то приказал он, остановившись перед парнем. Мужик тяжело и злобно выдыхал чесночно-табачный перегар в лицо Антону. Справедливости ради надо заметить, что детине и вправду было нелегко пронести свое пузо мимо парня. Добавилось сюда и законное раздражение трудящегося в начале рабочей недели.
  
  Но Антон был сегодня несгибаем:
  
  — С какой это радости, уважаемый?
  
  От недостатка времени здоровила только зарычал и, умышленно вминая поручень в тело молодого нахала, устремился к выходу. От боли у Антона переняло дух, ожесточенно заскрежетали зубы. Одной рукой держась за арматуру, парень в рискованном порыве схватил другой рукой громилу, спускающегося с предпоследней ступеньки, за шиворот. Сильно рванул на себя. Брызнули верхние пуговицы рубашки. Мужик резко повернулся. За его спиной, за проемом растворенных дверей, уже бурлила толпа потенциальных пассажиров.
  
  — Ты забыл извиниться, — задыхаясь от ненависти, прошипел Антон. — Вали прочь! — с этими словами он сверху пихнул здоровяка ногой в широкую грудь. Побалансировав несколько секунд на крае последней ступеньки, тот ухнул в людскую толкотню и мгновенно был ею всосан и проглочен.
  
  В дверь втиснулось два-три новых пассажира — не более. Троллейбус двигался дальше. Все время до следующей остановки Антон шкурой ощущал уважительные взгляды в свою сторону, слышал одобрительное шушуканье.
  
  ...Проходную завода Антон миновал агрессивно. Пластмассовый пропуск никак не хотел лезть в скважину турникета. Парень выругался. На это вахтерша сделала ему замечание, что неплохо бы приходить своевременно.
  
  — Да вам что за дело? — огрызнулся Антон.
  
  — А я вот тебя сейчас задержу, да — к начальнику охраны... — вознегодовала пожилая женщина.
  
  — Руки коротки! — парень проскочил опасный коридорчик проходной, оттого свои законные проклятия и угрозы вахтерша сыпала уже ему вслед.
  
  Антон толчком растворил дверь техбюро и внутренне обрадовался: портфель начальника лежал на столе, но сам он куда-то вышел. Не придется оправдываться за опоздание. Сотрудники сектора еще только устраивались на своих местах. Женщины обсуждали последние телевизионные события и сплетни. Мужчины сонно копались в бумагах и служебных принадлежностях. Парень поздоровался со всеми, включил свой компьютер и загрузил программу технологического расчета.
  
  До обеда Антон увлеченно бился с техпроцессом, но при этом через каждый час заходил в компьютерную игру и, не таясь, забавлялся минут пятнадцать. В отделе это было запрещено даже в обеденный перерыв. На справедливое замечание начальника на свой счет, парень ответил, что играет в предназначенное для перекура время. Сам он не курит, а роскоши вкалывать без роздыху позволить себе не может. Организовалась типичная служебная распря. Заведующий техбюро отстаивал свои права. Антон показывал норов. Сотрудники с любопытством слушали. Под конец этой перепалки молодой инженер пообещал, что нарочно будет выходить из сектора каждый час вместе с курильщиками. Так, между прочим, в дальнейшем и делал.
  
  Короче, как видит читатель, наш герой вел себя в этот день нехорошо. Можно сказать — агрессивно. На это можно было бы, в принципе, и не обращать особого внимания, если б не знать Антона. А мы же, определенно, хотим в нем разобраться...
  
  
  2
  
  
  Этого беднягу я вынужден отнести к той категории людей, которые всегда попадают в число “один из десяти”. На их головы падают кирпичи с крыш, они спотыкаются и падают на ровном месте, блуждают в трех соснах, невиноватые, отвечают за всех девятерых оставшихся.
  
  Он с детства не выделялся проворством и сообразительностью. В играх, учебе, прочих жизненных сферах никогда не главенствовал. Наоборот: всегда был как бы на обочине этой дороги. Пионерские слеты, песни у костра, мальчишеские драки и юношеская любовь почти обошли Антона. Он не приобрел добрых друзей, но и непримиримых врагов у него не было. Единственной способностью, славно развитой мальчиком в школе, было — незаметно удрать с уроков. Из-за неброской внешности и угрюмо-смирного характера получалось у него это недурно. Если невыученный урок выпадал на середину занятий, Антон скитался по закутках и смрадных туалетах школы, укрываясь от завуча. С последнего или предпоследнего урока нестарательный ученик просто убегал домой. Он мог бы, в принципе, и сделать домашнее задание, и подготовиться к контрольной... если бы не прирожденная лень да вялое безразличие ко всему внешнему.
  
  Вы законно спросите: так, вероятно, мальчуган жил богатой внутренней жизнью, может, были у него излюбленные занятия или увлечения творчеством? Навряд ли. Во всяком случае, родители не обнаружили у него ни одного определенного дара. Попытки устроить ребенка в спортивные секции, музыкальные и художественные кружки были пустой тратой денег и нервов. Потому что и оттуда этот дикарь убегал или изобретал всевозможные причины пропустить занятие. Мальчик чуждался людей, чуждался родителей и даже младшего брата.
  
  Любимой его манерой было смотреть исподлобья и на замечания или поучения родителей мрачно молчать либо бурчать нечто недоброе. Антон прятал свой дневник от учителей и родителей, поэтому почти невозможно было известить о времени родительских собраний, об успехах или изъянах в учебе этого диковатого типа. И это притом, что не был Антон от природы ни злым, ни хитрым. Скорее — равнодушным. А еще правдивей — любил свободу.
  
  А свободу в этой жизни ограничивало все: школа, общественный транспорт, несуразная ученическая форма, более ловкие, чем он, мальчишки, которые всегда стремились руководить в дворовых играх; девчонки, смущающие его своими кокетливыми взглядами. Целый ряд условностей и предрассудков. Они всечасно зажимали паренька, хотели повелевать и властвовать. Так, по крайней мере, казалось Антону. И он боролся с ними всю жизнь. И не был свободен. Даже внепрограммные книги художественной литературы, не говоря уже про обязательные, принуждали строить внутренний мир в соответствии с мыслями авторов и оттого — ограничивали.
  
  Сызмала интереснейшим и удобнейшим провождением своего времени Антон избрал лежание на кровати в одиночестве. Пусть из-за дверей и стен квартиры долетают стуки и гомон. Пусть неистовствует за окном вьюга, а вычурные тени шевелятся на потолке. Он сам себе хозяин, он водит зрение свое и слух по невероятным лабиринтам, тайникам бытия. Он властвует над жизнью, он грезит...
  
  Но спустя некоторое время кто-то стучит в дверь или просто нахально ее растворяет. Кто-то журит, докучает, приказывает. И Антон отбивается от них, отделывается. А если нет уже сил, то выслушивает, выполняет какую-нибудь глупую бытовую рутину, чтобы впоследствии снова (надолго ли?) идти к себе.
  
  Бессонными ночами на рубеже своего тридцатилетия парень зачастую ловил себя на мысли, что все внешние его действия — лишь усилия улизнуть от реальности в одному ему только известное воображаемое укрытие. Антон вынужден был констатировать, что не любит людей.
  
  За всю жизнь так и не нашел он взаимопонимания с родным братом, который, невзирая на свой значительно более молодой возраст, намного перегнал Антона. Крикун и бедокур с детства, Сашка всегда умел отстаивать свои права. Он быстро смекнул, что стоит только раскрыть горло: заорать, зареветь, зарыдать, как получишь все желаемое. Он особенно часто использовал подобный прием в спорах со старшим братом, и тогда родители врывались в детскую и карали Антона без разбора. Сашка злорадно ухмылялся, а шкодливые глазки уже шарили по комнате в поисках зацепки для новой гадости. Он был чрезвычайно прожорлив и жаден. Мог украдкой забраться в холодильник и, просто чтобы насолить Антону, поглотить чуть ли палку сухой колбасы или умять ладный брус сыра, покупаемых с расчета на обоих братьев. Мог просто покусать и обслюнявить, поганя. Первое вообще поощрялось родителями (молодчина — аппетит!), на второе закрывались глаза: жили они в достатке. Если же старший брат вершил самосуд над младшим за подобные выходки, его в ответ жестоко наказывали.
  
  А Сашка тем временем рос, крупнел, наедал шею. В школе всегда отирался около сильных и разбитных парней. Был тугодумом, но своевременно исхитрялся списать домашнее задание или контрольную. Он не пропустил ни одной школьной или микрорайонной дискотеки, рано познал разнообразные пороки и безнравственные наслаждения.
  
  Напористо, с хамским цинизмом двигался Сашка по жизни и после школы. Шагал лукавя, кому надо угождал, всем своим телом упитанным всасывался в материальную почву города. Он не прошляпил ни одного выгодного знакомства, не брезговал ничем, если только поблизости лакомо пахло. Частенько получал тумаки, был даже крепко избит за деньги. Но и сам расталкивал и тузил слабейших. Он высоко не поднялся, но имел уже несколько собственных торговых ларьков, автомобиль, строил трехкомнатную кооперативную квартиру. Сашка прочно стоял на земле.
  
  В двадцать своих лет, чуть ли не сразу после смерти отца, сбыл Сашок что-то из его вещей. Продал без каких-либо колебаний, даже не спросившись разрешения у матери. Обзавелся щеголеватой кожаной курткой, новомодной магнитолой и прочим. Захватил самую большую комнату и вскоре стал водить туда одну за другой расфуфыренных девок. Через год женился на Маше.
  
  Антон сразу же возненавидел ее. Большой зал, где он сызмальства привык проводить время, который всегда успокаивал и словно бы содержал в себе массу приятных воспоминаний, исподволь превратился в склад всевозможного Сашкиного барахла: несбытых еще дефицитных товаров и прочих пожитков. По креслам, секретеру, дивану эта неряха Маша разбрасывала, наваливала, развешивала шмотки, утварь, журналы и книги в пестрых обложках. Эти пасти, мускулы, озадки развратных девок никоим образом не увязывались с отлично подобранной отцовой библиотекой, книги которой тут же безнадежно пылились на полках. Собирание классики было одним из увлечений покойного. Антон молчаливо переживал этот глум. А как-то раз, войдя в зал по пустяковому делу, заметил, что часть этих дорогих сердцу книг уже валяется в углу, а их местом кичливо завладел упомянутый литературный мусор. Побледнелый, не вымолвив ни слова, грубо посбрасывал тогда парень эту макулатуру на пол. Вернул книги на место. Руки дрожали. Затем подошел к Маше, злобно и молчаливо наблюдавшей за его действиями, и внушительно предупредил:
  
  — Это последний раз... Поняла?!
  
  Подбоченясь, немой ненавистью испепеляла тогда Антона жена брата. Но перечить не осмелилась.
  
  — И братану передай, — победно добавил парень.
  
  Это единственное, что отстоял Антон во взаимоотношениях с Сашкиным семейством. Племянники, мальчики-близнецы, родившиеся скоро после свадьбы, через четыре года уже здорово напоминали своих производителей. Румяные, сильные и жизнеспособные, они криками, визгом, звуками игр и драк буквально заполонили всю не очень просторную квартиру. Эта малышня постоянно чего-то требовала, верещала, смеялась и рыдала. Мать с дедом, не говоря уже о родителях, не могли нарадоваться на своих пострелов, потакая всяческим хотеньям и капризам. Их кормили, как на убой. Детское питание, предназначенное для варки на воде, варилось на молоке. Куда предписано было добавлять молоко, лили сливки или сметану. Культ еды царил в доме. Детей перекармливали, их рвало и поносило. Но спустя какие-нибудь полчаса новые блюда пихались в малышовые ротики. Да не надо было и заставлять: аппетит озорники имели завидный.
  
  Брату теперь уже не приходилось собственноручно заниматься продажей товаров: все делали подчиненные. Посему он обычно спал в будние дни часов до девяти, затем садился в машину и исчезал до позднего вечера. Жена весь день праздно слонялась по квартире, а с близнецами воевали в основном дед и мать. Всегдашний заспанный вид и бездеятельность Маши действовали Антону на нервы. А та, словно шкурой ощущая его к ней неблагосклонность, нарочно при каждом удобном случае лезла деверю в глаза, заслоняла своим подходящим задом узенький коридор, занимала ванную и кухню в самые напряженные моменты. Антон лишь сердился: упорно и затаенно. Он подозревал в Маше блудницу и имел к этому основания.
  
  Она явно скучала без постоянной работы и изыскивала приключения на свою голову. Одеваясь, полуголая, она частенько не затворяла дверь в свои апартаменты. А однажды, идя со стопкой выглаженного белья, она как бы случайно не смогла разминуться с Антоном в тесной и мрачной прихожей и, держа ношу над головой, навалилась на парня всем своим богатым телом. Игриво хихикнула. В квартире в тот момент не было даже сорванцов. Будь на месте бедолаги человек более расторопный или просто нормальный здоровый мужчина, все бы кончилось довольно банально и взаимосогласно. Но этот увалень стал нащупывать переключатель света и бормотать нечто нечленораздельное, покуда Маша с пренебрежением не хлопнула дверью своей комнаты.
  
  С женитьбой Сашки постепенно начали портиться отношения с дедом и даже матерью. Антона бесили их восторги по поводу коммерческих успехов брата, молчаливое или озвученное восхваление этого нуворишества. Дедуля не пропускал случая попрекнуть старшего внука в безинициативности, отсутствии жизненной позиции, вялости. Он ребячливо радовался всевозможным безвкусным подаркам, которые подносил ему любимый внук Сашка по любому поводу. Хвастался этим Антону с мелочным подтекстом: когда же, мол, и от тебя дождусь? Последний год дед впал в детство и с утра до вечера развлекался на купленном Сашкой компьютере в игры. Причем оголтело боролся с Машей за это “место под солнцем”, не заняв первым, оскорблялся и старчески обижался.
  
  По природе отшельник, Антон был вынужден коротать досуг в своей комнатушке. Но и туда долетали звуки подлинных и компьютерных сражений, дикие телевизионные песни-вопли, кухонные запахи разнообразных готовок, журчание воды и водоворотное гудение стиральной машины. Парень все больше отдалялся от своего семейства. Он врезал в дверь замок и обил их дерматином. Но такие решительные меры все же не спасали от докучливого шума. В двери стучали по всевозможным пустякам и нелепостям. И чем дольше Антон не отпирал, тем крепче и настойчивей. Особливо донимал дедушка, просто органично не выносивший тишины, а потому всегда подозревающий за замкнутой дверью что-то недоброе. Он находил любой повод, чтобы прицепиться к внуку: заявлялся с шахматной доской и картами, кипой газет и просто услышанными новостями. Антон кротко терпел присутствие старика, иной раз даже заинтересованно участвовал в спорах. Если б не одно обстоятельство: дед всякий раза переводил разговор с любой темы на себя, на собственное мировоззрение. Как опостылели Антону за двадцать лет сознательной жизни эти эгоистичные воспоминания старого самохвала! Это неизменное:
  
  — Если б не наше поколение, так вы б и солнца не видели, баламуты...
  
  Либо:
  
  — Вас бы так поработать заставить...
  
  “Да уважаемый дедушка, да ни ты, ни вожди-политики не дадут мне жизни, если за грудиной моей пусто и муторно! Оторвись, любезный, от земли хотя б на мгновение!..” — неоднократно хотелось выкрикнуть парню что-то похожее. Но безмолвствовал он и слушал. Или, ярясь, бежал из дома на свежий воздух. Так продолжалось изо дня в день.
  
  Мать просто жалела Антона. Она считала его несчастным и одиноким. Но этот бирюк не принимал маминых ласк. Комната—работа, работа—комната — вот внешние проявления его однообразного существования.
  
  Но назвать богатым и содержательным внутренний мир этого тридцатилетнего переростка, замыкающегося от родни, угрюмо молчащего на работе, избегающего обычных человеческих отношений и развлечений в досуг, мы также не можем. Читал Антон много, но бессистемно и не слишком настойчиво. Не приветив сюжет одной книги, отбрасывал ее и брался за вторую, чтобы, возможно, через несколько страниц разочароваться и в ней. Только в кружевных грезах одолевал этот чудак всю отцовскую библиотеку, познавал заветные тайны бытия. Он смутно ощущал, боясь даже в мыслях в этом признаться, свои художественные таланты, способность создавать и верховодить литературными героями, событиями, образами. Болезненно воображал себя мыслителем, гениальным композитором, подвижником-пророком. Но пальцем не пошевелил ради осуществления даже самого малого. Стопки неоценимых книг прозябали заложенными на его письменном столе, а собственные замыслы были благополучно похоронены этим лентяем еще на своем зачатке. Антон был вольным философом без средств выявления своих талантов и убеждений. Этакий безобидный диванный деятель. Пустышка.
  
  Последние пару лет Антон влачил жалкое существование в полной духовной изоляции. Он не имел ни одного настоящего друга, а с немногочисленными товарищами-приятелями без бутылки толковать было не о чем. Интерес к противоположному полу этот рохля проявил чересчур поздно, где-то на последнем курсе института, когда едва ли не все его сверстники переженились. Из-за своей неискушенности в делах любовных он часто давал маху в отношениях с редкими девушками, терпевшими его неуклюжие ухаживания. С теми, кого можно было спустя несколько свиданий тащить в постель, детина тянул резину и разглагольствовал о высоких материях. С хорошими, честными девушками, случалось, торопился и бывал груб. И те и другие его быстро отвергали. Врожденная меланхоличность, склонность к многократному перемалыванию да пережевыванию утраченного, доставляла Антону невыносимые страдания и еще пуще отдаляла от людей. Слабый пол он почти ненавидел. Он стал чрезмерно мнительным и подозрительным. Особенно в отношении собственного здоровья. В свои тридцать лет бедняга ужасно боялся неизлечимо заболеть, ослепнуть, попасть в аварию и быть парализованным. По медицинскому справочнику находил у себя симптомы жутких заболеваний, щупал и тестировал тело, искал способы избавления в нетрадиционных методах. С нелепой ипохондрией изобретал всяческие глупые диеты вроде сыроедения, молочной или фруктово-овощную. Мочился в баночку и рассматривал ее на свет: нет ли мути? Но, как и во всех своих затеях, не был последователен. Часом срывался, нарушал режим, а после, естественно, определял ухудшение самочувствия и с беспощадностью меланхолика укорял за это себя и назначал еще более суровые испытания несчастному организму.
  
  Но все равно хирел и чахнул в одиночестве и недомоганиях, в то время как семейство брата ело все: мясное, шоколадное, кремовое; в печеном, жареном и пареном виде. Да с недурным аппетитом. Процветали и благоденствовали. Чуть ли не ежедневные вечерние застолья по поводу очередного коммерческого успеха Сашки доводили Антона до бешенства. Он плотней затворял дверь, а звуки гульбы летели по воздуху в открытую форточку. Как, кстати, и шевеления-стоны ночных забав в кровати брата. Это было невыносимо! Антон чувствовал себя вором, соглядатаем, безмолвным участником этой вакханалии тел. Он с горечью признавался себе, что в душе ждет не дождется, когда брат съедет наконец в свой кооператив.
  
  Жизнь мало-помалу загнала бедолагу в угол. Антон уже было перестал с ним сражаться. На работу являлся неопрятным и скверно побритым. А как-то надел шерстяной свитер с глубоким, до груди, разрезом задом наперед. Один молодой сотрудник отозвал недотепу в сторону и тактично сообщил об этом конфузе. Как потом Антон ненавидел себя за это! После ему целый день мерещились во взглядах сослуживцев ехидные ухмылки. Проклятая мнительность!
  
  И так бы тянулось вялое Антоново существование невесть сколько, если бы не один-единственный, начисто до того забытый, эпизод с его детства. Воспоминание про этот эпизод посетило Антона хмурым осенним утром, с которого и повелся наш рассказ.
  
  Ворочаясь в постели во время привычной предрассветной бессонницы, Антон безрезультатно пытался отыскать в клубке своих бытийных событий что-то достойное, какой-нибудь яркий поступок. Как всегда, в голову лезли всевозможные позорные неудачи, отягощая и без того унылое состояние духа. Они наряду с днем, который неумолимо просыпался и обещал в скором времени овладеть беднягой, давили на него и пугали. И вдруг спасительным огоньком мелькнуло, засияло, запылало далекое, с глубин сознания, воспоминание. Оно восстало из затуманенного детства безнадежно, казалось бы, утраченной истиной. Краткое и простое по содержанию, воспоминание это сразу же взялось помочь распутывать некоторые краеугольные, узловые вопросы бытия.
  
  ...Как-то густым ноябрьским вечером играл он с мальчишками в индейцев. Самозабвенно носились по пустынным улочкам микрорайона. Антону было тогда семь-восемь лет. Выслеживая с самодельным луком и стрелами приятелей, затаившихся где-то поблизости, перелез Антоша через проволочную загородку своего двора. Двор, плотно заросший яблонями былого частного сектора, освещался лишь окнами пятиэтажного дома да отдельными фонарями улочки. Мальчик, ничего не подозревая, в озорном порыве шарил глазами по голому кустарнику и кряжистых деревьях. Продвигался по тропинке вперед. Внезапно, черт знает откуда, на него с гавканьем выскочил огромный пес. Со свирепым рычанием бросился второй, третий, четвертый... Это была одна из бездомных стай, скитающихся по улицам и дворам микрорайона. Виноваты в том были сами люди, которые снесли частный сектор и возвели на его месте аляповатые коробки “хрущевок”.
  
  В маленькой голове мгновенно прокрутились все возможные варианты спасения, а правильнее — полное их отсутствие. До собак оставалось метров пять, а до ближайшей тоненькой ивы — примерно столько же. И тогда, повинуясь первобытному инстинкту самосохранения, махая луком над головой, с зубовным скрежетом и диким ревом бросился восьмилетний мальчуган вперед — прямо на свору... И она расступилась: трусливо поджав хвосты, лишь огрызаясь короткими рыками, удирали от этой малышни зубастые голодные собаки.
  
  То воспоминание было похоронено под многослойным временным грунтом. Но через двадцать два года встало в сознании с предельной остротой и выразительностью. Вдруг представилось Антону следующее: свора — это материальная жизнь, реальность с наихудшей своей стороны, реальность, угнетающая, унижающая, убивающая слабейшего. Не борешься ты с ней из-за квелости или определенных внутренних убеждений — и дерет тебя, и уничтожает стая. Загоняет в трущобы, в бытовую помойку. Но стоит восстать, отважно глянуть в глаза вожаку, начать играть по их волчьим правилам — и теряется лютая свора, и уступает. И живешь ты потом недурно... Правда, только со звериной маской.
  
  Антон решил с этого дня напялить подобную маску. Во всяком случае, попробовать. И, о чудо, ощутил себя просто великолепно.
  
  
  3
  
  
  Антон здорово устал за компьютером, и к обеду его нутро просто выкручивало от голода. Не дождавшись назначенного времени, выскочил парень за проходную завода. Обычно он перекусывал прямо на рабочем месте принесенной из дому в замусоленных свертках диетической бурдой. Есть такое можно было, только отвернувшись от сотрудников к стене, дабы прилюдно не принижать своего достоинства. То были, пожалуй, самые досадные минуты рабочего дня. Антон тогда чувствовал себя последним отщепенцем. Но он пекся о собственном здоровье. И если уже доводилось харчеваться в столовой, то считал каждую калорию, выбирал блюда одно другого неаппетитнее и ютился с ними по угловым столикам. Парень ненавидел есть на людях...
  
  Но сегодня неукротимая задиристость толкала его на поиски новых приключений и впечатлений. Есть хотелось ужасно. Антон забежал в ближайшее кафе, сел на самое видное место и, небрежно скользнув по меню, заказал самое дорогое и вкусное. Через десять минут около него громоздилось и благоухало с дюжину блюд.
  
  Антон завершал плотный обед бутылкой черного пива, когда его взор остановился на симпатичной молодице, которая ела неподалеку шоколадное мороженое, запивая его каким-то янтарным соком. Благодушная сытость, легкий хмель, мягкая музыка кафе, а также жгучие взгляды незнакомки в его сторону, привели парня в соответствующее настроение. Хотелось танцевать, шутить, видеть вокруг только хорошее, познакомиться с этой красавицей, познать ее, быть счастливым. Опасаясь всегдашнего колебания — досадного тормоза своих порывов — этой подлой осмотрительности и ощущения собственной неполноценности, двинулся незамедлительно Антон к соседнему столику.
  
  Он молол всевозможную чепуху, нес глупости, говорил банальные комплименты и признания. Говорил, не пропуская вымолвленного через свою сущность, не особенно обращая внимания на реакцию собеседницы, на возможные впечатления и суждения на его счет. То был типичный флирт, когда действуешь уже не ты, а вековечные, невидимые, но цепкие, как рыбацкая сеть, половые флюиды. Они сработали славно. Через какие-нибудь десять минут девушка и парень знали один другого весьма близко. Они горели, лучились, они улыбались и радовались. Недавно одинокие, они словно летали, взявшись за руки, по залу кафе, над посетителями. Для этого требовалось не так и много: пройти расстояние в пять шагов между столиками — огромное расстояние от души до души. Пусть разудало и заносчиво, пусть под маской, скрывающей девственную суть. Антон совершил это. Превозмог, одолел, как многое одолевал в этот день, нещадно низвергая внутренние препоны и суеверия.
  
  Из кафе парень спешил на работу весело. Неправдиво было бы сказать, что его мысли про новую знакомую, чей телефон согревал грудь в районе кармана рубашки, имели исключительно возвышенный и деликатный характер. Подобные рассуждения приятно чередовались с картинами молодцеватых ухаживаний, объятиями и пастельными сценами. Пасмурный октябрьский день вставал в новом, искрометном свете. Детина остановился у торгового киоска и купил сигарет. Он не брал курева в рот лет восемь. Но шалая энергия, буквально распирающая хорошо подкормленное тело, неугомонно требовала сейчас чего-либо незаурядного. Заняв руку и рот куревом, Антон ощутил еще большую уверенность в своих движениях, уравновешенность в том, что называют душою. Как неловко он себя обычно чувствовал, гуляя в обеденный перерыв по улицам суетливого города! Ибо все куда-то стремились, озабоченно торопились со всяческими портфелями, сумками, свертками. Непрерывно выскакивали из машин и автобусов, аукались, запанибрата хлопали по плечам, обнимались. Были заняты делами. И только он, этот оболтус, переросток в неуклюжих одеждах, неприкаянно плелся по обочинам и краям тротуаров. Его постоянно обгоняли, оттирали, отпихивали целенаправленные, решительные, суровые в борьбе за свой кусок жизни люди. Люди толпы.
  
  Оказалось, стоит лишь закурить — и ты уже не выделяешься своей несуразностью в уличной кутерьме, чувствуешь себя хорошо. Ты больше не праздный чудак-мечтатель. Ты как все. Ты в стае.
  
  Антон словно стал выше ростом, грудь надулась, а лицо обрело решительно-деловитое выражение. Выпуская табачный дым, держа оду руку в кармане куртки, шел парень прямо на людей, толкался плечами. И не уступил никому на узком тротуаре. Уступали ему: крепкие мужики и ворчливые деды, раскрашенные молодицы и сварливые, с неистребимыми торбами, старухи. Толчки и брань в свой адрес Антон воспринимал как необходимые атрибуты принятой игры и лишь снисходительно усмехался. Каждое озорство, каждая неуступка прибавляли ему ощущения собственной значимости, наполняли мускулы упрямой силой.
  
  Уже близ самой проходной, в закоулке, полном припаркованными легковушками, на парня чуть не налетел сиреневый “Audi”. Он нагло катил на Антона, который нарочито медленно шагал по пешеходному переходу. Автомобиль визгнул тормозами едва ли не у самых его ног, а водитель разъяренно, с матерщиной, выскочил вон:
  
  — Тебе что, козел, уши надрать?! — гремел над ухом толстый сорокалетний дядька. Этакий хозяин жизни, из “новых”. Но через несколько секунд усмирил свой порыв, испугавшись побагровелого, с оскаленным ртом, лица пешехода.
  
  — А тебе на воли жировать надоело? Хочешь меня покалечить да в тюрьму сесть? — Антон дрожал в неподдельной ярости, приближаясь к противнику. — Там тебе поспускают сало. В нору! В нору, я сказал! — он выхватил декоративный перочинный ножик, который всегда носил в правом кармане брюк. Обнажил лезвие.
  
  Из растворенных дверей “Audi” тотчас высунулась изящная женская ручка, начала трясти за штаны и тянуть нагого толстяка в машину. Тонкий голос умолял и пытался успокоить этого, уже и без того утихомиренного и побледневшего детину. Тот неожиданно проворно юркнул внутрь и, сквернословя за замкнутой дверью, сдвинул легковушку с места — от греха подальше.
  
  Да, Антон благополучно укреплял свои позиции в этом неласковом мире.
  
  ...Послеобеденное время рабочего дня скороталось весело. Начальник отлучился по делам. По обычаю, сослуживцы уже не пыхтели над проектами и расчетами, а группировались в небольшие компании: чаевничали, сплетничали, смеялись. Мужчины то и дело шастали в курилку. Антон поочередно присоединялся до разных групп, остроумно шутил, встревал в споры, с самоуверенностью верхогляда отстаивал свои позиции. Отпускал в сторону девчат пошлые комплименты. Хихикал и хохотал вместе со всеми. Его даже не подмывало по неизменной своей привычке улизнуть раньше положенного времени. Хотелось рассказывать о себе и слушать.
  
  
  4
  
  
  Антон прибыл домой в седьмом часу. Отперши входную дверь ключами, сразу же почуял замечательные запахи блюд. Из зала доносился пьяный гомон, тянуло куревом. Видимо, у брата организовался очередной сабантуй. Парень хотел было неприметно прошмыгнуть в свою комнатушку. Но мать, как-то уловившая за этим балаганом шорох в передней, вышла и настойчиво пригласила сына в их компанию. Повод для пирушки был тривиальный: брат кого-то обхитрил и заключил весьма удачную сделку.
  
  В любой иной день Антон бы грубо отказался. Но сегодня не черт ли подталкивал его на приключения, подстрекал ко всяким конфликтам и распрям. Парень помылся, переоделся и присоединился к семейному застолью.
  
  — Давай сюда, браток! У нас тут запросто, по-семейному, — благодушно крикнул ему Сашка. Он седел на самом видном месте заставленного дорогими блюдами стола и был уже навеселе.
  
  “Чего ж, если по-семейному, меня не дождался? Не терпелось, небось, утробу свою заполнить”, — мимо воли пришла шальная мысль. Но за стол Антон сел с весьма вежливой улыбкой. Мать тотчас же схватила его тарелку и начала наваливать на нее разнообразные салаты.
  
  — Ну, молодежь, будем! — крякнул дедушка, любовно держа рюмку с какой-то заграничной дрянью.
  
  Антон наполнил свою водкой. Выпил и закашлялся. Он давно не выпивал “огненной”. В горле драло нещадно. По лицу бесславно потекли слезы, а по всему телу волной побежало умиротворяющее тепло. Парень взглянул на Машу. Она, разместив мощные бедра в мягком кресле, отвалилась на спинку и изящно цедила со стройного бокала шампанское. Чему-то ехидно усмехалась. А может, просто показалось?.. Антон был сильно придирчив к ней.
  
  Ее пострелы гоняли по креслам и дивану, возились на полу. Швырялись маслинами, горка которых громоздилась в центре стола. Бабушка нестрого журила их за это. А отец с матерью вообще не обращали на шалости малышей никакого внимания. Только Сашка время от времени хватал какого-нибудь из озорников, очередной раз проносившихся мимо, усаживал себе на колени и гордо провозглашал: “Мой потомок!” Молвил это с таким видом, будто, по крайней мере, сам сделал для всего человечества нечто фундаментально-краеугольное, совершил какой-либо достойный общественных почестей поступок. А теперь представляет своего достойного продолжателя.
  
  Ел Сашка, как всегда, неопрятно и много. Громко обсасывал жирные куриные кости, уписывал бутерброды с красной рыбой, хрустел солеными огурцами, чавкал маринованными помидорами. Как с голодного края. Дед ему уступал не намного. Они, пьяно перебивая друг друга, болтали каждый о своем наболевшем. Сашка хулил дружков-бизнесменов, высмеивал их, хвастался своей торговой хитростью и оборотистостью. За едой, в хорошем настроении, это было его обычаем. Дед влезал со своими всегдашними воспоминаниями:
  
  — А вот, помнится, я... А у нас когда-то... Да, Сашок, послушай...
  
  Перебитый словоохотливым внуком, по-детски дулся. Но спустя минуту уже наполнял рюмки, выкрикивал:
  
  — Ну, чтоб и всегда так здорово!..
  
  Разогретый спиртным Антон непринужденно развлекался вместе со всеми. Ей-богу, было и весело и приятно. Между прочим, пили за “здорово живем!”, за “семейный лад и любовь”, за “чтоб деньги водились” и прочее. В девятом часу мать потащила малых спать в свою с дедом комнату. Это, кстати, означало, что сам дедуля после застолья вынужден будет отправляться спать к Антону и будет ночь напролет мучить того своим пронзительным храпом.
  
  Маша седела напротив деверя. В общих разговорах и спорах участия не принимала, а только с брезгливо-снисходительной усмешкой тянула многообразные напитки и время от времени делала мужчинам едкие замечания. Капризничала:
  
  — Саша, ты же знаешь, не люблю я бананового ликера... Зачем не купил сухого шампанского?
  
  Брат отшучивался. Он постоянно играл в отношении супруги роль этакого покладистого, великодушного барина и по любому поводу объявлял: “Моя жена никогда не пойдет работать!” А после просто рделся от гордости.
  
  Перемыв косточки всем своим знакомым, исчерпав немногочисленные темы для беседы, в сытом хмелю включил Сашка телевизор. Его излюбленным занятием было: развалившись на диване, переключать один за другим разнообразные каналы и находить там что-нибудь потешное, посмеиваться над артистами и политиками, ругать бытие в целом.
  
  — Во, смотри — морда! — тыкал пальцем взмокший от “горючего” братан в чье-либо изображение на экране.
  
  Либо:
  
  — Да плевать я хотел на ваши строгие меры! — это насчет государственных радетелей экономики.
  
  И подобное.
  
  ...Антон взорвался внезапно. Все застарелое, принужденно утаенное, свербевшее и бурлившее годами в недрах его существа, сейчас устремилось наружу. Ему непозволительно было пить. Как любому тщедушному человеку, любой особе с неустойчивой психикой. Да, как будто, и не хотел идти на конфликт парень. Сперва только сделал замечанию после очередного глумления брата над выступающим в телевизоре. Кажется, то был эстрадный певец.
  
  — Ты б не издевался над теми, кто тебя развлекает, — укорил Антон. И, заметив неприязненный взгляд Маши в свою сторону, добавил уже более сердито: — То одежда вам не по вкусу, то голос вас не устраивает. А сами чего стоите? Кроме как сплетничать да мошенничать...
  
  — Э, да ты не груби, паря... — Сашка не терпел сомнений в собственном достоинстве.
  
  — Конечно, не трогай наших! Мы же хорошие. Мы высоких кровей! Да только не забывайте, великосветские вы мои, что в сей же момент такие, как вы, возможно, потешаются, вас вспоминая. Представляя, как обставят вас, неуклюжих. И над лицами вашими смеются, и над одеждами. Да вы же друг друга ненавидите и, однако, жить по отдельности не можете...
  
  — Ну, парень, с тобою я б в разведку не пошел! — однозначно, как о тяжелом диагнозе, высказался дедушка. — Мы тут мирком-ладком...
  
  — А я и не хочу идти ни с кем в разведку. Я вообще воевать не желаю! Не родился я в войну. Извини, родной! Я уважаю твои доблести, но не могу восторгаться убийствами людей. Немец это или славянин...
  
  — Это я — убийца, щенок?! — дед задыхался от несправедливого оскорбления.
  
  — Что ж ты кощунствуешь, ирод! Саша, ему больше не наливаем, — с опаской отодвигая подальше от Антона бутылку водки, сказала мать.
  
  Это особенно озлило парня. Ковыряя в тарелке вилкой, он недобро, исподлобья, посматривал на окружающих. Внутри клокотало и закипало негодование. Бесило едко-неприязненное выражение Машиного лица, пренебрежительная ухмылка. Эта мерзавка несомненно радовалась поднятому скандалу. Антон вскочил со своего места. Он нервно комкал в ладони салфетку.
  
  — Так нет. Уже имейте терпение слушать, достопочтенные! Многоуважаемые, почитаемые мной господа! Вы, имеющее о себе столь высокое мнение! Непогрешимые, благообразные, почтенные мои! Я тысячу, миллион раз готов склонить перед вами голову, если за уймой своих достоинств заметите вы хотя бы один-единственный, малюсенький, мизерный изъян. Покайтесь, любезные! На некоторое время, пусть на десять секунд, отстранитесь от своей особы, признайте ее несовершенство!..
  
  Вокруг установилось напряжённая тишина.
  
  — Да нет, где там! Тщетные надежды! — поймал кураж Антон. — Ибо мир для вас — это “Я”. Максимум — семья, потомки. Все остальное — вторично, второстепенно. Чем, скажи вот мне ты, — парень ткнул пальцем в сторону брата, — твои мальчуганы лучше голозадых цыганят или пострелят твоих же приятелей?
  
  — Дай, деда, пролезть! — Сашка приподнялся с дивана. — Я научу его пристойному тону...
  
  Он уже угрожающе стремился обойти стол... Мать заголосила:
  
  — Ой, что ж это делается! Ой, Саша, ради Бога, держись!
  
  — Тихо, тихо, Сашок, — успокаивал братана дед и тянул за штаны сесть. Побагровелый от злобы Сашка наконец сел. По тупому его лицу стекали струйки пота.
  
  — Да трус он! Ничего не сделает, — издевался над братом Антон. — Ему своя шкура дороже всего.
  
  Затем пошутил по-черному:
  
  — Что как возьму эту вилку да мамон ему продырявлю? Чем харчи переваривать будет?
  
  — Что ты орешь, свинья! Детей побудишь. Философ недоделанный! — внезапно визгнула Маша, доселе молчавшая.
  
  “А она действительно меня ненавидит!” — подумалось вдруг Антону. Вслух сказал:
  
  — А ничего. И не повредило бы им послушать. Чтобы не выросли такими же производителями белка, как их родители дорогие. Чтоб не обжуливали потом людей, не лопали в три глотки...
  
  — Задушу, гад! — в бессильной ярости Сашка через стол швырнул в брата апельсином. Промазал. Зазвенело и обрушилось на паркет разбитое стекло книжной полки.
  
  Дед всей массой повис на руках внука:
  
  — Сашка, да черт с ним!
  
  — Сынок, ты хоть будь человеком! — в отчаянии рыдала мать.
  
  — Человеком! Да поздно для них людьми зваться! — не унимался Антон. — Вы ж послушайте, что он мне сейчас сказал: “Я, животное, за своих животных потомков тебя по-животному задушу”. Вот как это, любезные, переводится.
  
  Его глаза блестели нездоровым огнем. В сигаретном чаду Антон представлялся страшным.
  
  Сашка уже только сипел в немой лютости.
  
  — А вы меня в дурдом закатайте, — красноречиво продолжал его брат. — Как раз есть для того повод. Мать будет ко мне с передачами тягаться, а братуха комнату мою сдаст в наем или полквартиры оттяпает. Глядишь, к его кооперативу и приварок денежный... Не повредит! Заживет припеваючи. Тогда уже, определенно, никто не будет искоса посматривать на его выходки. Ешь, браток, удобряй почву! Вперед, только вперед! Зачем же думать, кто вы есть на земле? Зачем же умиляться снегом, листвой пожелтевшей? Да чистый воздух нужен вам лишь для улучшения аппетита! “Умри ты сегодня, а я — завтра”, — вот ваш девиз и жизненная позиция. “Умри, горемыка! А мы будем добывать и ощупывать шмотки, будем пировать, разжигать вожделения и похоти, угождать и отдаваться им. Глумиться над твоей памятью. Нам здорово так! Нам благоприятно...”
  
  Антон облизнул губы. В глазах стояла бурая муть. Он почти ничего не видел.
  
  — Да и черт с вами, живите, как хотите! Я знаю, что тщетно распинаюсь здесь перед вами. Вы сейчас только и ждете, чтоб я заткнулся, спрятался в свою нору да не мешал жить по-прежнему. Я замолчу, но наступит время, когда вы вдруг откроете, что нет ничего вокруг, что все обман, пыль, кроме какой-нибудь вспомненной с детства склоненной ивовой веточки да хилого птенца в гнездышке. Я б и не раскрывал рта, кабы не эта материальная эпидемия, которую вы, сами того не осознавая, носите и распыляете вокруг. От нее нет спасения, нет укрытия. Она змеей ползет в замочные скважины, под двери, в форточки. Неизбывная, жизнеспособная болезнь!
  
  — Что ты несешь, опомнись, Антоша! — стонала бедная мать.
  
  — А я не могу молчать, мама. Это подло, позорно — молчать. И если уже вы не хотите, стыдитесь покаяться, я сделаю это за вас. Хотя нет — за себя... Вместе с вами. Да вы все стократ чище меня, родные! Ибо не видите всего ужаса такого положения, искренне считаете жизнью свое существование... Я покаюсь в нашей материалистическом грязи, в алчном вещизме, в обжорстве, тщеславии и ханжестве. Прости меня, Господи, если можешь, за слепоту мою, за нежелание жить жизнью Твоей светлой, за то, что не поднимал на тебя очей, что ползаю по земли и ем эту ж грязную землю. Прости меня, Боже, за несмелость мою, за бездеятельность преступную. Прости в великодушии Своем, что в безверии вступил я сегодня в эту позорную стаю!
  
  В застоялом, прокуренном воздухе комнаты не различал уже больше Антон человеческих обликов. В чумной дымке, в липком хмелю вставали перед ним тусклые, расплывчатые морды собак. Они брехали, оскаливались, факелами пылали ощеренные пасти и жуткие глазищи. И казалось, что среди этих искаженных морд своры лает во всеобщей сумятице он сам. Заядло и злобно.
  
  Охватив голову обеими руками, прикрывая пальцами глаза и затыкая уши, метнулся Антон к выходной двери. Прочь из квартиры...
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"