Сотников Михаил Юрьевич : другие произведения.

Ненормальное время - 4 (окончание)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  10
  
  
  
  Однажды, где-то в середине декабря, Воронец не явилась на занятия. Не показывалась она и в следующие три дня. Все это время Чалей не находил себе места: в голову лезла всякая дрянь. И без того унылое состояние духа усугубляло отсутствие каких-нибудь координат его возлюбленной. Впрочем, на четвертый день этой "пропажи" он все же решился спросить у Максима Горевича, давнего одногруппника Воронец, насчет номера ее телефона. Небезосновательно полагая о его осведомленности. И не ошибся.
  
  - Да успокойся ты - болеет, как и все люди, - продиктовав номер телефона родителей Воронец (где она теперь не жила), сказал Горевич.
  
  "Как все! Чучело ты безмозглое!" - выругался про себя Виталик. Но вслух ничего не ответил.
  
  - А звонить не советую. Кем отрекомендуешься? - брякнул напоследок Макс.
  
  - Будь здоров! - Чалей с досадой в душе простился с приятелем. Он знал, что делает глупость.
  
  И правда, что он может сказать родителям Воронец? Поинтересуется здоровьем от имени одногруппников? Какая мерзость! Разве что выведать номер телефона ее мужа? Это мужским-то голосом! Еще лучше!
  
  Весь вечер того дня всевозможные ходы-выходы подсовывало Виталику возбужденное воображение. Один раз взбрело в голову попросить сестру Елену позвонить Ириным родителям - якобы от приятельницы по учебе. Бред! Разве так много на их потоке девчат, чтобы родители не знали поименно Ириных подруг? Да и без насмешек и гримасничанья со стороны любимой сестрицы здесь не обойтись. Ну его к черту! Чалей решил ждать следующего дня. Ни чтиво, ни телевизор не лезли в голову, и, дабы отвлечься, он использовал самый надежный способ - подбирать на гитаре знакомые на слух мелодии. Глубокие звуки добротного инструмента через некоторое время частично успокоили парня.
  
  ...Все оказалось в принципе не так и страшно: назавтра, в пятницу, Воронец все же появилась на занятиях и на расспросы Виталика, который в перерывах забегал высматривать подругу в ее группе, ответила, что прихворнула - была простужена. Вид у нее был и впрямь бледноватый.
  
  - Ты б хоть звякнула, Ира! - упрекнул ее любовник. - Четыре дня - ни слуху, ни духу...
  
  - Ай, нашел проблему! - отшучивалась Воронец. - Да и неловко, по правде, перед твоими родителями... если подойдут к трубке...
  
  - А тебе чего смущаться? - вскипел Чалей. - Я человек свободный. Тебя же никто мужней женой представляться не просит.
  
  - Ну, хватит. Цепляешься по пустякам!
  
  - Ну, если я тебе пустое место, то, конечно, пустяки! - обиженно буркнул Виталик и отвернулся лицом к стене. (Стояли они в коридоре.)
  
  - Не кричи, люди ж услышат! - приглушенно предупредила Ира, тревожно озираясь по сторонам. Здесь недалеко стояла кучка ее однокашников.
  
  - А мне таиться нечего! - запальчиво вскрикнул Чалей.
  
  - Так ты и обо мне время от времени думай! - бросила ему возмущенная возлюбленная и, сорвавшись с места, поцокала к лекционному залу. Как раз загудел звонок.
  
  Поволокся к лестнице и Виталик - лекции их группы проходили в соседнем корпусе. Охваченный щемящими рассуждениями насчет того, кто из них прав, Виталик мало что опоздал минут на десять, так еще и не попросил за это извинения у преподавателя. Детина, ввалившись, как в сарай, молча плюхнулся на свое место. Солидный пожилой лектор поднял его и дал хорошую выволочку. Благо достало у Виталика ума не нагрубить в ответ, - через какой-нибудь месяц начиналась экзаменационная сессия.
  
  С Ирой они помирились уже на следующий день, завершенный, к слову, пламенным свиданием в комнате общежития. Тогда и взял Виталик слово с возлюбленной, что та будет иногда звонить ему домой - и не обязательно по срочному делу. И Воронец действительно звонила ему пару раз перед Новым годом. Не обошлось здесь, правда, без осточертевшего:
  
  - Виталик, а что это за приятный голосок тебя звал? - с вкрадчивой насмешкой спрашивала мать, что первая подняла трубку.
  
  - У него таких приятных - пруд пруди - тотчас подхватывала язвительная сестра.
  
  - Молчи, мошкара! - Виталик злобно хлопал дверью своей комнаты.
  
  - Охламон! Хам! - приглушенно доносилось до Виталика. Сестре ж всегда надо сказать последнее слово!
  
  ...Утром тридцать первого декабря у Чалея было превосходное настроение. Он досрочно сдал пару учебных зачетов, выпросил у Жавновича до Рождества несколько конспектов лекций, с помощью которых предполагал за праздничные дни привести в порядок собственные записи. Он купил в подарок Ирине по спекулятивной цене дорогие, качественно упакованные французские духи. Договорился, что встретится с ней днем 31-го - только ради вручения подарка. Воронец в свою очередь обещала позвонить в первой половине дня и назначить место и точное время для этого тайного от мужа свидания.
  
  Накануне, в субботу, Чалей не ходил в институт, а по собственной инициативе занимался предпраздничной уборкой и украшением квартиры. Выбил на свежевыпавшем снегу все ковры, пропылесосил комнаты, тщательно протер пыль и вымыл пол. Обегал окрестные универсамы в поисках самого необходимого. Заметим, что в те перестроечные времена уж нельзя было и надеяться достать перед праздником что-то особенное. Все это приобреталось загодя из-под прилавков, наружно давно имевших довольно невзрачный вид. 30-го декабря отрадно было купить просто картошки и хлеба. В другой половине дня Виталик установил в зале купленную за день до этого стройную елочку, недурственно нарядил ее мишурой и разноцветными шарами. Предварительно обвив ламповой гирляндой... Словом, перед Новым годом, который он благопристойно планировал встречать в тихом семейном кругу, все было - лучше и не придумаешь.
  
  Но 31-го, по причине отсутствия Ириного звонка до двенадцати часов дня, Виталик стал чувствовать себя неуютно. В час дня - встревожился. В два - обиженно разозлился. А в три - просто пришел в ярость, периодично сменяющуюся унынием и немой ненавистью. В шестнадцать часов, так и не дождавшись вестей от своей любовницы, взбешенный Виталик впихнул в карман полушубка подарочные духи и выскочил на двор. Скатившись с пригорка по заснеженному склону, направился к ближайшему телефонному автомату.
  
  Чалей мог бы, конечно, позвонить из будки около соседнего подъезда, если бы не опасался быть замеченным за этим интимным занятием кем-либо из жителей своего дома: только сплетен еще не доставало. По этой же причине, зная въедливость и чрезмерное любопытство своей сестры, не звонил Виталик Ирине и из квартиры. К тому же на морозном воздухе дышалось несравнимо спокойнее и вольнее. А нервы его не на шутку растрепались этим новогодним "сюрпризом".
  
  - Ало, - долетел до Чалея с того конца провода строгий женский голос.
  
  - С наступающим вас! - приветливо начал Виталик и добавил деланно-официально: - А Ирину Викторовну можно позвать?
  
  - И вас с Новым годом! А это кто? Что-то не признаю.
  
  - А это с ее потока, насчет конспекта! По новому телефону никто не отзывается. Так подумалось - может, она у вас... - рискованно врал Виталик.
  
  - Знаете что, молодой человек, они с мужем действительно утром к нам заглянули, но два часа назад поехали на несколько дней в дом отдыха. Там и Новый год с друзьями встретят...
  
  - А-а... - Даже на морозе ощутил Чалей, как на студеной трубке противно вспотели его пальцы: пластмасса стала слизкой.
  
  - А как вас зовут, ваши координаты? Ира, возможно, часов в одиннадцать нам позвонит... Так передам.
  
  - Спасибо, не стоит! Я в общежитии живу, а сейчас к родителям отправляюсь... поездом... Всего доброго! - отвратительно солгав, Виталик свирепо повесил обшарпанную трубку на место.
  
  Он не заметил, как нелегкая пронесла его через квартал и выбросила на людную улицу. Около универсама сверкала на низком солнце выключенными пока гирляндами высоченная разлапистая елка. Под ней проводилась небольшая ярмарка. Выбор товаров был неважнецкий, но Дед Мороз наяривал на баяне, а Снегурочка приличным голосом выводила озорные праздничные песенки. Народ, которого здесь столпилось немало, весело подпевал и галдел. Малыши возились тут же - боролись на утоптанном снегу, носились наперегонки, визжали. Лица людей были искренно просветлены, праздничны. И лишь один несчастный Чалей никоим образом не подходил к этому развеселому братству. Спрятав лицо в поднятый воротник полушубка, поспешил он прочь. Не хотелось никого видеть. Но повсеместно, даже на глухих захудалых улочках, встречал он все ту же бездумную предновогоднюю радость: в окнах, на лицах случайных прохожих, в мотивах песен и интонациях голосов ведущих радио- и телепередач, что так и перли изо всех щелей и отверстий.
  
  "Что ж, пусть ей будет хуже!" - подумав так, Виталик выдрал из кармана полушубка ненавистный теперь ценный подарок, люто измял пальцами добротную картонную упаковку, швырнул в сугробы...
  
  Затем позвонил Гришке Свату и вскоре присоединился к его ухарской шатии, собирающейся отмечать праздник у одного Гришкиного "кореша" на квартире. Понятно, без надзора старших. Девок там было предостаточно. В Новогоднюю ночь Чалей заядло пил "горькую", много и некрасиво ел, в созвучии с собутыльниками сыпал похабщиной и матом - как в армии. Танцевал, на косвенных ногах выбегал на двор с гитарой, орал блатные песни, несколько раз втыкался носом в сугробы. Возвращаясь, валял дурака и щупал девок вволю. Этак ночь напролет - без устали. Уже на рассвете, пьяно сдружившись с одним Гришкиным приятелем, поехал с ним отсыпаться на какую-то "блатхату" Но прежде чем заснуть, молодчики смотрели по видео крутой порнофильм, запивали его пивом. При этом хохотали и тыкали пальцами в экран, прокручивали по несколько раз особенно "жгучие" моменты. Выспавшись, в часов шесть вечера Чалей поехал по адресу: общежитие стройтреста Љ5, комната 34 - к своей знакомой Але. Там и обосновался на двое суток. Безвылазно. Но родителям все-таки позвонил - предупредить; разумеется, не называя своего местонахождения.
  
  
  
  
  
  11
  
  
  
  В субботу, предпраздничным вечером, на город обрушилась свирепая вьюга. Она на глазах облачала дома в пушистые одежды, терзала деревья и колебала фонари. Через эту непогоду торопливо шагали по опустевшей улице три фигуры - семья Чалеев, за исключением Елены, музицировавшей в это время на школьном вечере. И двигались они не куда-нибудь, а к Дануте Федоровне. Да не просто так, а проведать новорожденного: у Нади, Юриной жены, родился мальчик. Впрочем, Янка (так его недавно назвали) появился на свет уже месяц назад. Так сталось, что смотрины проводились в сочельник. Правда, в те суровые времена мало кто придавал значение этому важнейшему для каждого христианина празднику, не многие отмечали его по всем правилам. Например, Виталик так вообще не понимал смысл Рождества Христова и с детства воспринимал его как дополнительную возможность вкусней, чем в обычные дни, поесть.
  
  Снова квартира Љ7. Вновь вынужден был констатировать Чалей, что за последние четыре месяца не выкроил он и двух часов, чтобы пообщаться с другом детства. Хотя не раз, возвращаясь в потемках домой, шел он под окнами этой загадочной квартиры, поднимал глаза вверх и видел за шторами свет: в это время приятель, наверное, трудился над очередным холстом... Что препятствовало Чалею туда заглянуть?
  
  Гостей, по обыкновению, было немного. Помимо Чалеев, пришли посмотреть на младенца только двоюродная сестра покойного Ивана Антоновича с мужем. Виталик не видал их лет восемь. Сначала все зашли в спальню - к виновнику этого торжества: карапуз, лежа на спине в кроватке, непрестанно кугакал, тянул к посетителям ручки, стриг пухлыми розовыми ножками, верещал. При этом из его красногубого ротика стекала на простыню слюна. Затем мама взяла его на руки и поднесла к гостям. Все они, за исключением Виталика, имели определенный опыт в обращении с младенцами. Он же не только не разделял всеобщего восторга при виде маленького Янки, но даже относился к нему с некоторой опаской. Например, напрочь отказался подержать в руках эту кроху, боясь сломать какой-нибудь из малюсеньких, в полкарандаша толщиной, пальчиков. У Янки вообще все было таким нежным, хрупким и беспомощным, что Чалей невольно ужаснулся: неужели и он сам некогда целиком зависел от внимания и ухода родителей? Неужели он так же тщетно дрыгал ручками и ножками, будучи не в состоянии и на бок перевернуться? Как же беззащитен и неуклюж перед природой маленький человек в сравнении хоть бы с котятами! Те существа чуть ли не с трех недель от рождения имеют шансы на самостоятельное выживание.
  
  Виталик с затаенной жалостью взирал на розовощекого карапуза Янку и его родителей, вынужденных беспрерывно перед ним суетиться, по мычанию и странной мимике догадываться о желаниях и потребностях младенца. В особенности смешным и непривычно тревожным выглядел Юра. Когда Надя держала сынка на руках, он не мог спокойно устоять на месте, подбегал, поправлял маленькому закрутки, предостерегал жену, чтобы правильно поддерживала Янкину головку да крепко не сжимала в руках тельце. Присутствующим, кроме Дануты Федоровны, он вообще не доверял держать младенца более минуты. Наконец, возбужденный большим количеством людей и невольным шумом малыш расплакался. Гости вынуждены были покинуть спальню и перейти в зал - к накрытому по поводу праздника столу. Вскоре к ним присоединился и новоиспеченный отец. Надя на некоторое время осталась баюкать сына.
  
  За столом в этот сочельник ели много всякого вкусного, поменьше пили алкогольных напитков. Виталик еще чувствовал свою вину перед родителями за Новый год и поэтому осторожничал: нарочито и деланно просил, чтобы наливали ему только половину, либо вообще пропускал тосты. После третьей рюмки Валерия Васильевича, несмотря на неприметные для присутствующих толчки Светланы Григорьевны, неодолимо потянуло на споры. Неважно, по какому поводу и не суть важно, на какую тему. Зацепка получилась следующая. Антона Петровича (кажется, так звали мужа Юриной тетки) угораздило сказать что-то вроде:
  
  - Когда уже этот бардак кончится: куда не сунься - по шапке дают. Вот я давеча к нотариусу подался...
  
  - Да что вы говорите, любезный мой Антон Петрович! - беспардонно перебил его Виталиков отец. - Глупость все это - "кончится". И никогда не закончится оно, а будет нас мордовать до скончания века.
  
  Васильевич воинственно озирал соседей по столу, чуть сдерживая жадный поток словоблудия с собственных уст.
  
  - Почему - спрашиваете вы? - нес Чалей-старший, хотя никто у него как раз и не спрашивал. - Отвечу: все вздор, вранье и блажь людская. Семьдесят лет нас коммунизмом морочили. И что? Что, ответьте вы мне, наделалось? А?! До чего мы, уважаемые, докарабкались?!
  
  - Васильевич - стоп, машина! - говорила ему полушепотом Светлана Григорьевна. - Не забывайся - не дома...
  
  - Погоди, мать, не сбивай с мысли. - Оратор и вправду немного остановил свой треп.
  
  Виталик насилу сдерживал хохот, предчувствуя последующие отцовы выходки: с его философскими выкрутасами сын был прекрасно знаком.
  
  - Ага! - схватив необходимую мысленную нить, отец взялся за дело. - Перестройку затеяли! Благодарю покорно! А результат: разброд в головах, пустота на прилавках, грязь на тротуарах! Доигрались!
  
  Васильевич обводил орлиным взором зал. Словно искал виноватых среди присутствующих.
  
  - Вот твое мнение на этот счет, представитель, так сказать, творческой интеллигенции? - С этими словами Валерий Васильевич вперился в Юру, как в жертву.
  
  - А мнение мое простое, - непринужденно отвечал тот, - надо заниматься делом - каждый своим. Оттуда и эмоции положительные черпать.
  
  - Это как прикажешь тебя понимать? - Чалей-отец аж подался через стол к своему оппоненту. - Отвернуться от всего внешнего - и пускай оно тебя исподволь добивает?!
  
  - Вовсе нет. - Юра отхлебнул лимонад из бокала.
  
  - Батька, дай нам роздых! Взялся уже соки сосать! - возмущенно вмешалась Светлана Григорьевна. Она, как и Виталик, опасалась за молодого художника: оголтелый ритор за спором мог допечь самого дьявола.
  
  - Э нет, Григорьевна, предоставь уж мне удовольствие выслушать доводы молодого поколения. Я докажу, что они ничего в жизни не соображают! Слушаю тебя, уважаемый! - Чалей-старший вальяжно откинулся на спинку мягкого кресла, скрестил руки на груди и состроил на своем лице снисходительную мину.
  
  - Я хочу сказать только то, что основу нужно иметь внутри себя, - искренне заглядывая ехидному оппоненту в глаза, начал Юра. - От этого и покой, и радостное восприятие жизни зависят. Да тут я далеко не первооткрыватель.
  
  - Очень хорошо! Ну-ну! - желчно хмыкнул Валерий Васильевич.
  
  - А что до внешней суеты, бедлама и хаоса - то это жизнь. Не скажу ж я завтра на улице или в институте: "Хватит жрать в три горла и заниматься алчной беготней - это скверно!" На меня в лучшем случае посмотрят как на ненормального. А в худшем - морду набьют.
  
  - Так ты предлагаешь на все это хладнокровно смотреть?! Прелестная позиция! - не унимался Васильевич.
  
  - А что я могу поделать, кроме как на полотнах высказываться? Даже политики, сведущие в этих вопросах люди, день за днем напрягаются на этом поприще, а результат - с гулькин нос. А все оттого, что достучаться до сердца среднего человека нотациями и приказами слишком сложно. Вы ж посмотрите: как правили человеком испокон века голод, половое влечение и желание улучшить условия своего (подчеркиваю) существования, так и нынче - лишь современные одежды на себя натянули да не на карачках ползаем, а на шикарных авто разъезжаем. А по сути - как прозябали во всевозможных пороках и похотях, так и прозябаем.
  
  - Юра, - вмешался в разговор молчавший до сих пор Антон Петрович, - а может, перебираешь ты? А цена жизни человеческой как поднялась за минувшее столетие?! А система юриспруденции, а достижения науки и медицины?!
  
  - Да вздор же говорите, Семен Петрович! - Как застоявшийся боец, рвался в сражение Чалей-страший. - Опустошительные, невиданные доселе войны и жестокость, не знакомая даже древним палачам! Ужасные, более ужасные, чем чума, болезни породила ваша цивилизация!
  
  - И еще - в завершение своей мысли, - своевременно прервал Васильевича Юра. - Книги, научные достижения и телевизор - все это хорошо... С одной стороны. А с другой - можно ведь такого начитаться, что назавтра возьмешь охотничий нож и начнешь потрошить сослуживцев - вчерашних своих приятелей. Или разденешься донага и по улицам побежишь, свои "достоинства" демонстрируя.
  
  Надя прыснула со смеху. Зашелся придушенным хохотом и Виталик.
  
  - Сынок, ты ж выбирай выражения! - попрекнула Юру Данута Федоровна.
  
  - Извини, мам. А впрочем, здесь же все взрослые люди, - оправдывался сын. - Так вот: чтоб не случались подобные несуразности и злодейства, может, недурно было бы и чтивом, и кинами поменьше увлекаться? Во всяком случае, быть в этом поразборчивее.
  
  - Да, сверх меры цивилизованными стали, слишком сведущими в том, что нам и знать не должно!.. - почти поддерживал Юру отец Чалея.
  
  - Верно, Валерий Васильевич! - продолжал Юра. - От себя лишь рискну добавить, что вся наша бытовая суматоха умышленно создана высокоразумной Природой, чтобы как можно меньше задумывались мы, козявки, о тонкостях мироздания, чтобы пореже умствовали... Вот мы ропщем на кавардак и бессистемность в экономике, на вынужденность добывать хлеб свой в поте лица. Так? А лиши нас всего этого: дай сладкую пищу, теплое жилье, отними возможность сражаться за любовь да в муках растить потомков! Заставь нас все время думать, читать, ума набираться! И что выйдет?
  
  - Что? - отозвался с иронией чей-то женский голос.
  
  - Да девяносто пять процентов от общего количества человечества рехнется от скуки или, хуже того - в петлю полезет! Мы ж тишины, как огня, боимся! Движение нам подавай, похоть, чувственные отношения, драку за кусок жизни! Этим мы только и живы!
  
  Юра распалился нешуточно: Чалей с трудом узнавал приятеля. Впрочем, вряд ли он его знал вполне.
  
  - Зачем же такие строгие мерки, молодой человек? - устремился в спор с новым доводом Чалей-отец. - Вот ты осуждаешь чувственные отношения. Отсюда следует - ты и любовь не приветствуешь?
  
  - Он уже не знает, что говорит! - пробовала сгладить неловкую ситуацию Данута Федоровна.
  
  - Ошибаешься, все я знаю и понимаю, мама! Кто из вас, уважаемые, оспорит, что любовь между мужчиной и женщиной основывается на чувственном влечении? Так тот - ханжа!
  
  - Пусть я ханжа, но любовь - это дар судьбы, возвышенное... - горячо воскликнул обиженный, по-видимому, в светлых чувствах Антон Петрович.
  
  - Да бросьте вы - "возвышенное"! - с легкостью отпарировал этот ход Юра. - Из-за этого "возвышенного" убивают родного брата-соперника, отправляю воевать друг против друга мирные народы, в ревнивом исступлении выливают на лицо вчерашней своей возлюбленной серную кислоту! Из-за этой светлой любви шестидесятилетний благопристойный мужчина бросает жену, с которой шел плечо в плечо сорок лет в полнейшем согласии, а заодно - и детей своих горячо любимых... Чтобы сойтись со смазливой хитрозадой секретаршей. Жена его, видите ли, уже не удовлетворяет! Да он сам через какие-нибудь два года станет ни на что не способен, через четыре из него, извините, труха посыплется, а через пять - бедняга и вовсе околеть может... И вот, вместо того, чтобы дожить и помереть честным человеком, он бросает в жертву почти угасшей своей похоти судьбы нескольких хороших людей и затем одиноко умирает в ужасных мучениях. Так как разве будет та красавица из-под него убирать во время смертельной болезни? Ждите!
  
  ...По дороге домой Виталик неотступно перебирал в памяти перипетии узлового застольного спора. И хотя он мало чего по существу в нем понимал, определенно видел одно: опостылевшее ему отцово словоблудие было этим вечером разнесено вдребезги. Юра явно переиграл пожилого ритора. И Виталик втайне этому радовался: едва сдерживал ехидную улыбку, когда обесславленный, раздраженный негибкостью своей мысли философ весь обратный путь до дому сгонял невысказанные в словесном сражении доводы на сыне и жене. Махал кулаками после драки.
  
  
  
  
  
  12
  
  
  
  Отношения между Виталиком и Ирой, прерванные новогодним недоразумением, а затем и зимней сессией, возобновились лишь в феврале. Притом ни один из любовников не предъявлял другому вслух претензий, не интересовался его делами в свободное от свиданий время. И хотя их нынешние взаимоотношения по страстности, пожалуй, превосходили прежние, какая-то заноза отчужденности все же туда воткнулась. Она колола, досаждала и исподволь омрачала любовь, приобретающую с каждым днем черты все менее симпатичные.
  
  Чалей стал безосновательно ревновать Воронец, сделался не по возрасту подозрительным и мнительным. Его оскорбляли эти воровские свидания по общежитиям, это постоянная боязнь быть пойманным с поличным. Он хотел видеть предвесенний город, водить по нему свою возлюбленную, посещать театры, концерты. Жить полнокровно, открыто и радостно... Это, увы, было невозможно. Короткие периоды счастья во время любовных свиданий, когда Виталик неистово ласкал подругу, говорил ее на удивление красноречивые и нежные слова, всегда сменялись днями душевного упадка, меланхолического копания в собственных чувствах. В минуты гнилого отчаяния Чалей мог даже ненавидеть Иру, представляя ее в объятиях законного мужа - лживую, ужасно привлекательную, двурушническую. Тогда проклинал себя за нежные признания, сказанные любовнице во время половой одури. Понимал их отвратительную фальшь. Молниеносно трахала в голову подлая догадка: "Может, не один я у нее такой?! Почему бы нет!"
  
  В такие невыносимые минуты не мог Виталик сидеть дома. Нервное возбуждение гнало его по лабиринтам города. Случалось, находил он пристанище в пьяных компаниях, встречал рассветы в объятиях девиц известного поведения, получая частичное и краткосрочное избавление от угнетающих мыслей. Но выкарабкивался из западни разврата Чалей с трудом, болезненно. Иногда его раздражительность достигала чудовищной силы. Двадцатилетний детина делался непомерно сварливым, склочным, злобным и мстительным. От этого страдали домочадцы. Однажды, ошалев от пустяка - сестра Елена открыла банку со сгущенным молоком рисунком вверх ногами, - Виталик свирепо обругал бедняжку и едва не ударил по лицу. Унимать его примчалась Светлана Григорьевна. Чалей нагрубил ей и выбежал из квартиры. Не ночевал дома.
  
  Но стоило Воронец вознаградить Виталика нежной ноткой в голосе во время встречи в фойе института, как он приходил в себя и был готов угождать всем ее прихотям; делался добрейшим из людей. Взволнованно искал прибежище для очередного тайного свидания с Ириной, после которого несколько дней словно летал на крыльях... До следующего приступа меланхолии. И тогда неудовлетворенность жизнью, нездоровая подозрительность к Воронец возгорались с новой силой.
  
  Однажды, коротая время за картами в институтском общежитии, в комнате Максима Горевича, Виталик Чалей неожиданно услышал от приятеля:
  
  - А Иринка твоя, еще та штучка!
  
  Хорошо что в помещении не было посторонних.
  
  - Ты думай, что плетешь! - грубо ответил Виталий, злобно хлопнув по столу картой.
  
  - Мне-то что!.. Но... - Макс нарочно испытывал нервы товарища. - С таким, извини, сдобным телом... Тут каждый до чужих припасов охотник.
  
  - Говори! - вдруг свирепо рявкнул Чалей и напряженно уставился на Горевича.
  
  В этот миг тот пожалел, что затронул столь болезненную тему.
  
  - Ничего особенного... так, - лепетал Максим, тасуя карты. Руки его подрагивали.
  
  - Не тяни!
  
  - Словом, ты б к ней присмотрелся... Повнимательней. Может, не с тобой одним по "общагам" скитается?..
  
  - Что?!! - Чалей зверем бросился на приятеля, завалил на койку, одной рукой выкручивая воротник, другой сдавливая худой кадык, прошипел: - Задушу, сволочь! Кто?!. Имя, фамилия!
  
  Ошарашенный и отчаянно перепуганный Горевич лишь тяжело дышал и беззвучно шевелил губами.
  
  - Кто?!. - Чалей налег коленом на плоские груди Максима. - Ну!
  
  - А подходи завтра... к нам... да понаблюдай... с какого укрытия. А сейчас не скажу ничего... Сперва остынь! - решительно закончил Горевич и попытался освободить ворот от твердой руки Чалея.
  
  - В какой "общаге" это было, в вашей? - Виталик не отпускал беднягу.
  
  - В нашей, но это просто слухи, не переживай... - дал идиотский совет Горевич.
  
  - Где он живет, какой номер?.. - хрипел Виталик, нависая над придушенным приятелем.
  
  - Не знаю! - не сдавался тот.
  
  - Ну, спасибо за гостеприимство! Удружил, порадовал ты меня! - Чалей слез с Макса, схватил с крюка вешалки куртку и шапку, выскочил на коридор.
  
  Первым порывом неутоленной злобы у него было - забегать во все комнаты подряд, разыскивая своих обидчиков. Он было даже вознес кулак, чтобы колотить в соседнюю с Горевичем комнату, но все-таки одумался, сунул руки в карманы брюк и торопливо пошел к лестничному проему...
  
  С трудом дождался Виталик следующего утра.
  
  В тот день, как назло, в группе Чалея с восьми до двенадцати проходила лабораторная. Парень отсидел на ней два учебных часа, с третьего ж втихую смотался. При этом попросил товарищей по бригаде прикрыть его отсутствие, предполагая вернуться под конец занятий - на зачет.
  
  К Ирининой группе пришлось бежать чуть ли не через весь институтский городок. Было начало апреля. Уже сошел снег. Земля оживала. От нее исходил дивный животворный запах. С поднебесья на Чалея лились живительные лучи уже высокого солнца... Ошалевший от ревности детина не замечал природной красы.
  
  ...Минут десять укрощал себя Чалей, наблюдая из-за коридорного изгиба, как один долговязый хлюст увивается около Ирины Воронец: они стояли поодаль входа в лекционный зал, отдельно от остальных студентов. Их взаимная благосклонность неумолимо резала Виталику глаза. Он сразу же вспомнил этого вихлястого красавца. "Мерзавка! - мысленно обругал парень любовницу. - Да со мной шутить не дай Бог!" Он глянул на часы: до окончания большого перерыва оставалось около двух минут. Затем решительно выдвинулся из своего укрытия и устремился к упомянутой паре.
  
  Приблизившись, Виталий с нарочитым нахальством втиснулся между собеседниками, обнял Иру за талию и чмокнул в розовую щеку. С полным неуважением к своему сопернику.
  
  - Привет, - непринужденно поздоровался Чалей, стоя спиной к долговязому.
  
  - Привет... - Воронец неловко посматривала то на него, то через его плечи - на нового поклонника.
  
  - Пошли, отойдем на минутку. - Не выпуская стан возлюбленной, Виталик хотел было направиться с нею в ближайший затишек. Но оправившийся после мгновенной растерянности Ирин кавалер дернул его сзади за плечо.
  
  - Эй, ты охамел, паря!
  
  Чалей только того и ждал. Он выпустил талию Воронец и резко повернулся лицом к долговязому красавчику. С гадливостью в голосе спросил:
  
  - А ты кто - ее хахаль?
  
  Соперник засопел от злости и попытался схватить Чалея за отворот распахнутой куртки. Но тот ловко уклонился и хлестко ударил ребром ладони по слишком длинной и белой кисти нахала. Тот пошатнулся и едва сохранил равновесие.
  
  - Гад! - лишь просипел он побледневшими губами.
  
  - Виталик! - взвизгнула Ирина, заметив, как свирепо изменилось лицо ее любовника: Чалей, вероятно, готовился к прыжку на своего обидчика.
  
  Девушка заслонила собой долговязого, который отчаянно хрипел и также порывался колошматить противника.
  
  - Довольно вам! Уймитесь! - Она выглядела прелестно в эту секунду.
  
  Чалей искусственно обуздал желание немедленно расквитаться с долговязым и как можно спокойным голосом предложил:
  
  - Ладно, приятель, давай отойдем к тому окну, - он указал рукой место, - на пару слов. Только слов - и не более.
  
  - Вася, не ходи! - заголосила Ирина. В этот миг грянул звонок на занятия. - Пойдем в зал!
  
  Но детина не мог спасовать на глазах столь прелестной женщины перед не слишком грозным с виду Чалеем, который уже отдалился и, прислонившись к подоконнику, с пренебрежением посматривал в его сторону.
  
  Новоиспеченный ухажер, по-видимому, все же уговорил Воронец остаться на месте и двинулся к Виталию.
  
  - Ну, что ты возникал? - приблизившись, бросил он с показным высокомерием. Но голос был вибрирующий, несмелый.
  
  Чалей ненавидел такой тип людей: красавчики, баловни судьбы. Подумалось: "Небось и в армии не служил - ручки слишком нежные. Разве что в полковой хлеборезке отлеживался".
  
  - Слушай сюда, молодчик, - суровым полушепотом (чтобы не услышала Воронец) сказал Виталик. - Шлепай на лекцию, а через десять минут попросись выйти. Я буду ждать в курилке туалета. Если ты мужчина, конечно...
  
  После этих слов он оставил огорошенного таким предложением соперника и, не прощаясь с Ирой, направился якобы к лестнице. Переждав на пролете несколько минут, он выглянул в коридор: Воронец и ее новоявленный кавалер, видимо, были уже в аудитории. Тогда Виталик скоренько вернулся назад и спрятался в уборной.
  
  ...Долговязый пришел точно, как договаривались. На его лице были написаны ненависть и намерение как следует отдубасить соперника. Но внутренне он все-таки побаивался. За армейские годы Виталик достаточно насмотрелся подобных субъектов: гнилые, бесстержневые - пустышки.
  
  Пропуская мимо ушей оскорбительные слова в свой адрес, Чалей приблизился к неприятелю и внезапным броском головы вперед сбил того с ног: удар чугунного лба пришелся как раз в подбородок... Засим недолго, но со знанием дела, молотил красавца на грязном кафельным полу. Бил неострыми местами ботинок в мягкие части тела - чтоб не осталось следов. Как в армии, по первому году службы, гвоздили самого Чалея... Детина скорчился в клубок и, прикрывая голову обеими руками, жалостливо охал и екал.
  
  Согнав самую острую ярость, запыхавшийся от драки Виталик бросил сокрушенному противнику сверху вниз:
  
  - Рук жалко о тебя марать... И смотри, чтоб к Воронец в радиусе ста метров не приближался... Понял?!
  
  Несчастный, все еще закрывая от Виталика лицо и голову, пробормотал нечто нечленораздельное...
  
  - Не слышу! Громче говори! - угрожающе наклонился к нему Чалей, встряхнул за воротник модной, но сейчас затасканной по грязному туалетному полу джинсовки. - Ну!
  
  - Понял! - по-школярски четко ответил физически наказанный парень.
  
  - Молодчина! И упаси тебя Бог еще когда меня рассердить... - многозначительно погрозив напоследок, Чалей покинул вонючую курилку институтского туалета.
  
  
  
  
  
  13
  
  
  
  Вот таким образом тянулась эта нездоровая любовь весною, так же доплелась до лета. После описанной драки долговязый красавец, злополучный Ирин ухажер, с неделю не появлялся в институте, а затем, естественно, к ней не цеплялся. Потому нетрудно было догадаться Воронец, кто и что явилось причиной такого к себе охлаждения. Тем более что черт знает откуда рожденная молва упорно подтверждала такую догадку. Ира стала побаиваться своего любовника. И хотя известные отношения между ней и Чалеем с этим происшествием не прервались, едва ли в них преобладало взаимоуважение. Скорее всего - ревность и животная страсть со стороны Чалея и та же страсть и боязнь быть изобличенной перед мужем со стороны Иры. И эта боязнь имела под собой основания: разъяренный изменой возлюбленной Чалей вскоре вероломно завладел номером ее нового (мужнего) телефона, затем по справочнику заимел и адрес. А однажды, во время привычной уже между любовниками ссоры, подло намекнул: если Воронец будет непокладиста, то он, Виталик, сообщит ее благоверному об их развеселых занятиях.
  
  Ира же, в свою очередь, прямо не отвергая оголтелого друга, всячески, с изощренной женской хитростью, мстила Виталику. Она играла ему на нервах: опаздывала на свидания на час или не являлась вовсе, оправдываясь затем очевидно лживыми причинами. Во время встреч капризничала, ссылалась на дурное настроение и самочувствие. Они больше не гуляли в парке над рекою, и иной раз одолеваемый тоской Чалей сам приходил под сень зазеленевших лип и тополей, где еще полгода назад разгоралась их любовь. Как же изменилось все! Вроде те же деревья, кустарник, тропинки, лебединый пруд. И краски теперь сочнее, и ароматы острее... А в сердце пустота. Хотя нет! Пустота б еще - полбеды: черная, неизбывная, сродни ненависти страсть бередит его душу. Сколько раз, сидя на скамейках парка, видел Виталик идущих мимо него симпатичных девчат, возможно таких, как и он, одиноких. Сколько раз порывалась его душа подойти, познакомиться с какой-нибудь девушкой, сбросить опостылевший груз одиночества. И с ужасом понимал он, что не способен теперь этого сделать, что не знает, о чем заговаривают приличные парни с честными девушками. А хотелось именно такую - честную, целомудренную, не испорченную ложью и двурушничеством... Каковой была Воронец на первом курсе, какую искал он уже с полгода в нынешней Воронец и, честно говоря, не находил и тени.
  
  Один раз, уже в начале июня, случилось так, что Виталик и Ира сдавали экзамены почти одновременно и в соседних аудиториях. Солнечный день был чрезвычайно жарок и вместе с экзаменами измотал обоих. Очевидно, поэтому Воронец с охотой откликнулась на предложение Чалея съездить искупаться на реку. Они направились на загородный пляж: в двух километрах от окраины города можно было с большим вероятием не опасаться нарваться на какого-нибудь недоброжелателя.
  
  И вот там совершенно неожиданно для себя сделал Виталик ужасающее открытие... Он, помниться, наплававшись, лежал в мураве рядом с Ирой. С отдаления доносился галдеж немногочисленных отдыхающих. Ловил слух и плеск волн, и стрекот кузнечиков, и трели пернатых. С недостижимой высоты, с макушки небосвода, взирало на это благолепие ослепительное солнце. Ветерок тихонько ласкал голую Виталикову грудь... Вдруг Ирина, читавшая до сих пор книжку, начала заигрывать с парнем и уселась ему на живот. Она встала во всей своей красе на полнеба, загородила пышной прической солнце, игриво и развратно засматривая Чалею в глаза... И тут осенила его мысль, что это великолепное, желанное тело, которому принадлежат миловидное личико, шикарные локоны, дурашливые капризные глазки; тело, одно напоминание о котором, не говоря уж про все остальное, приносит ему немыслимое наслаждение, переворачивает нутро и кипятит кровь, - это всего только тело! Сейчас только тело, и не более! Они так же далеки сейчас, как и во время встречи в сентябре, на выходе из лекционного зала. А он, Чалей, любит ее, такую сексуальную, не более чем стебель, раскачивающийся от ветра перед его глазами. А по правде - так и менее. Потому что с чувственной любовью, этой скотской одурью, сколько ж черного и болезненного привнесла эта женщина в его душу!
  
  Вдруг захотелось сбросить с себя это богатое тело, нарочно распаляющее своим весом его мужскую похоть, надавать пощечин за эту озорную ухмылку. Избавиться от женских чар!.. И не смог: спустя пять минут, сцепленные в пылких объятиях, скрытые от постороннего глаза лишь небольшим травянистым бугром, перекатывались они по земле.
  
  ...После летней сессии муж отвез Воронец на дачу, с которой через три недели (как сообщила по телефону Ира) они планировали поехать в крымский санаторий. Одиноко пошатавшись несколько дней по городу, Чалей тоже уехал из города. Ему необходимо было сметить обстановку: ароматами лугов и боров, в окрестностях родной деревни, решил Виталик подлечить грызущую совесть. Да, он ехал на свою родину, туда, где среди непролазных полесских болот и нехоженого леса текла речка Случь.
  
  На железнодорожном вокзале Чалей неожиданно повстречал Толика Шумакова. Надо отметить, что, очутившись на разных лекционных потоках, бывшие однокашники практически прекратили общение. Поначалу, при редких встречах в лабиринтах коридоров, они жали руки, похлопывали по плечам, недолго и больше для приличия разговаривали. Впоследствии стали ограничиваться рукопожатиями или приязненными кивками голов.
  
  С последней встречи с Бывалым прошло, кажется, месяца полтора. Сейчас они столкнулись на подступах к привокзальному хлебному магазину, куда спешил заскочить Чалей, чтобы купить тетке Марии пару буханок добротного городского хлеба. Перекидываясь словами, приятели зашли внутрь магазина. В душном тесном помещении было весьма многолюдно и шумно: почти каждый из покупателей торопился на поезд и норовил отовариться вне очереди. Очередь волновалась, то и дело взрывалась выкриками негодования. Чалей растерянно остановился на входе...
  
  - Давай деньги! - вдруг сказал Бывалый. - Посмотрим, что тут можно сделать.
  
  Озорной, так хорошо знакомый Чалею огонек блеснул в глазах этого проныры. Виталик насыпал ему в ладонь несколько белых монет, а сам стыдливо вышел наружу.
  
  Спустя пять минут Шумаков вынес на белый свет три большие буханки черного хлеба. Виталик не стал дознаваться о технологии одурачивания Бывалым той неприступной очереди.
  
  Потом парни сидели на скамейке в привокзальном сквере, разбавляя ожидание поездов разговорами и бутылочным "Жигулевским". Под гудки локомотивов и сиплое вещание репродуктора. За беседой выяснилось, что Толик месяц как женился. Но переводиться с дневного отделения пока не планирует, поскольку занялся подпольным "телевизионным" бизнесом: на пару с Каржаметовым они скупают заводские телеблоки, кинескопы и корпуса и варганят в интернате телевизоры. Имеют хороший барыш с продажи. Поэтому, погостив в Орше у жены с неделю, Шумаков вернется сюда делать деньги.
  
  Рассказал Толик и о жизни их бывших одногруппников. Пашка Краснюк, к примеру, занимается торговлей на городской барахолке. А Сашка Дубель нашел себе богатую невесту, "обременил" ее ребенком, в ожидании которого и проживает теперь у состоятельного папы той девицы в огромной квартире. Не без оснований рассчитывает на постоянную прописку. Такой расклад не особенно удивил Чалея, так как полностью соответствовал способностям обоих баламутов. Другое дело - с Жавновичем, который, по рассказу Бывалого, подыгрывает теперь в ансамбле уличных музыкантов на губной гармошке. Что ж - неплохая прибавка к стипендии! Но, хоть режь себя, не мог представить Виталик Жавновича в разухабистой музыкальной группе где-нибудь в подземных переходах или на площадях. Да, все течет, все изменяется...
  
  
  
  
  
  14
  
  
  
  То лето радовало погодой. Теплые и сыроватые дни лишь изредка прерывались ливнями. Да и то - в основном дожди трудились ночами. С утра небо снова тешило полешуков чистой лазурью, на фоне которой медленно взбиралось на высоченную гору летнее солнце.
  
  Много тепла и разнообразных деревенских запахов вобрал в себя за два месяца измученный любовными похождениями организм Чалея. Тетка Мария поселила его в той горнице, где он впервые увидел свет. Сладко было спать на широкой аляповатой кровати, бодрым вставал по утрам с нее парень. В это время в сенцах поскрипывали половицы, позвякивали не то ведра, не то миски-кастрюли - там копалась по хозяйству тетка. С нею жил еще сын - Виталиков двоюродный брат Димка - неугомонный мальчуган двенадцати лет. Если он не подсоблял матери в хозяйственных делах, то носился с такими же белоголовыми мальчишками по окрестным лугам и перелескам. Именно он приохотил Чалея к рыбной ловле на небольшой сажалке, образованной на месте разрытого бульдозерами карьера. С одной, наиболее пологой, его стороны и пристраивался Виталик с нехитрыми самодельными удочками, клал их на рогатины. Там отлично брались не очень большие, но круглые и упитанные караси. Клевали неторопливо и уверенно - чаще всего вели в сторону и немного утапливали перьевые поплавки.
  
  В полдень, когда на землю опускался тягучий зной, клев прекращался. Тогда можно было просто лежать, откинувшись спиною на песчаный склон, растопырив руки. Примечать, как ветерок шевелит вершины сосен близкого бора, как со скрипом опускается и поднимается вновь журавль невидимого за высоким берегом колодца. Как на южном склоне, на окраине села, желтеют в августе огромные тыквы. А вскарабкавшись на высокий гребень карьера, можно было наблюдать переливы под солнцем и ветром ржаного поля. Таинственными чудовищами плыли по волнистому полю тени облаков...
  
  Виталик не сидел без дела. Он часами пилил и колол дрова, старательно и любовно укладывал их штабелями, подметал подворье и убирал в хлеву за скотиной, натаскивал из колодца в бочку воду, откуда на закате с помощью лейки поливал изнуренные жарой грядки. Истомившись работой, подчас забывался Виталик молодецким сном на сеновале, после которого вставал здоровым и бодрым. Тогда шел к лесу, окунался в его вечернюю прохладу, дивился длинным и вычурным теням деревьев. Под пронырливым низким солнцем там блестела живица на коре сосен, огоньками мелькали на полянках красные земляники... На пологих склонах боровой изложины, по дну которой бежал ручеек, попадалось много грибов: сыроежки, лисички, свинушки. Чалей нарезал их корзинами. Более благородные виды грибов росли на сухих местах: под стволами берез, осин, меж столбов соснового царства изредка можно было высмотреть боровик, подосиновик, подберезовик. На замшелых влажных полянах красовались тугие моховики.
  
  Бывало, какая-нибудь неведомая Чалею пестрая птица испуганно вылетит из-под его ног, метнется в чащу и там затаится. На закате из буреломов доносилось зловещее уханье филина. Поневоле делалось страшно, и Виталик спешил выйти на светлую еще опушку. Оттуда просматривались окутанные сизым маревом крыши притихающего села. К нему, взбивая пыль, тянулось с пастбища на ночлег коровье стадо. Обостренные вечерней прохладой ароматы лугов проникали в грудь...
  
  В какой-нибудь день Чалей устраивал себе отдых от хозяйственных дел и отправлялся на реку Случь, протекающую за семь километров от деревни. Однажды пожилой лесник показал кратчайшую к ней дорогу - всего километра четыре; а вернее - бездорожье: по краю топи и сквозь заболоченную чащу. Там Случь наиболее приближалась к деревне, делала крутую излучину и снова уходила в непроходимую лесную гущу.
  
  Удивительная река - Случь. Таинственную, непостижимую душу имеет эта небольшая полесская речка. Течет она по местам с вязким грунтом и потому не имеет, как, например, ее соседка Птичь, прочных берегов и более-менее постоянного русла. Веками петляет Случь то меж высоких боров, то меж болот, то сама становится болотом. Множество раз изменяла река свой ход, выбирала новое русло, напоминаниями о себе покидая в лесах старицы. От тамошних жителей Чалей узнал, что километрах в двадцати на север от их деревни Случь особенно петляла когда-то. И тогда царица Екатерина, правительница могучей русской державы, велела согнать туда каторжан-смертников и заставить в короткий срок спрямить "распоясанное" русло. Какую цель преследовала гордая властительница - про то полешуки не ведают. Знают одно - уйма народу полегла тогда от поганого, способствующего лихорадке климата и непосильного, смертоносного труда...
  
  Новое русло, созданное буквально на костях многострадальных каторжан, и до сих пор зовется Арестанткой: прямое и узкое по всей двадцатикилометровой длине, оно ошеломляет теперь своим мрачным видом. Сводами зависают и переплетаются над Арестанткой громадные старые ивы, берега плотно заросли кустарником и угрюмым олешником, а также кустами черной и красной смородины, которую можно ведрами собирать прямо с лодки...
  
  Но не многие из полешуков отваживались плавать по Арестантке: здесь ходит упорная легенда, что густой прибрежный кустарник скрывает скелеты несчастных арестантов. Потому, протянув руку за ягодами, можно столкнуться с обвитой ветками кистью замученного тут непосильным трудом человека... Говорят, даже рыба оставила это ужасное место и предпочитает ему извилистые, заросшие тиной и водорослями, заброшенные в непроходимых лесах старые русла.
  
  Около родной деревни Чалея Случь имеет вид довольно приветливый. Она неглубокая, без быстрин и водоворотов, с довольно сухими и прочными берегами. Несмотря на отсутствие донных ям, тут здорово берутся на жерлицы щуки. Виталик наловил их в то лето немало. Каждый раз его одолевал неукротимый азарт, когда с нависшей над спокойной водою рогатины начинала торопливо разматываться леска. Тут уж надо было резво бежать к снасти, пока щука не затащила живца под прибережную корягу... В маленьких затоках, под плакучими ивами, бойко клевала и попадалась на крючок белая рыба: густерки, красноперки, плотва, небольшие - до килограмма - лещи.
  
  Изредка случалась непогода. Тогда Чалей взлезал на высокую скрипучую кровать и при свете от неказистого окошка мог день напролет запоем читать привезенные с собой книги... Он был неразговорчив в то лето, он словно умышленно избегал людей. Он лечился одиночеством...
  
  В конце августа Виталик вернулся в город.
  
  
  
  
  
  15
  
  
  
  Прибыв в родные пенаты, Чалей застал сестру уже студенткой музыкального факультета. Именно ввиду Елениных августовских экзаменов Светлана Григорьевна не брала отпуск; мариновался в городе и отец. Что ж, Елена, в отличие от своего беспутного брата, ставила в жизни определенные цели, умела их достигать. Между прочим, первого сентября она как законопослушная студентка отправилась по неизменному обычаю тех времен на картошку. Интересно: ужели не вредило копание в земле профессиональным качествам изящных пальчиков юной гитаристки?
  
  Если уважаемый читатель удивляется, что мы не обозреваем учебные свершения самого Виталика Чалея, - дескать, мало уделяете внимания основным обязанностям студента, - то ответим: со второго курса они мало его интересовали и представлялись рутиной, законными препонами на пути получения диплома. Зачем диплом? И этого Чалей отчетливо для себя не определил. Подобному нерадению в учебе в значительной мере благоприятствовало назначение студентам стабильной стипендии - всем без исключения, независимо от сдачи сессии. Этакого прожиточного минимума. Что, безусловно, не поощряло молодых циников к старанию и прилежности. Зачем напрягаться, если учебное время можно использовать, например, для обогащения посредством подпольного бизнеса: спекуляция водкой, кустарная сборка и продажа телевизоров, поездки в Польшу за товаром и сбыт его толчке. Короче, перестройка весьма расширила поле деятельности для желающих себя проявить.
  
  В начале сентября и Виталик, совсем для себя неожиданно, вынужден был самостоятельно зарабатывать деньги. Побудили его к этому следующие события.
  
  Однажды, решив на свою беду козырнуть перед Воронец, отношения с которой у него не закончились, а только перешли в более спокойное русло, Чалей предложил ей посетить один из городских ресторанов. При этом говорил что-то вроде:
  
  - Хватит нам, как крысы по норам, прятаться. Пора уж и в люди выходить.
  
  - Это в каком смысле? - недоуменно спрашивала у него любовница.
  
  - Ну, если хочешь конкретно, - скроил гордую мину Чалей, - приглашаю тебя завтра в ресторан.
  
  Воронец согласилась, только попросила выбирать место не очень многолюдное, во всяком случае - не в самом центре города. На том и порешили.
  
  ...Устроившись за столиком не слишком внушительной ресторации, Чалей вскоре пожалел о своем замысле. И вот по каким причинам. Во-первых, хотя в те времена еще можно было и попить, и поесть в какой-нибудь харчевне двум человекам всего на одну стипендию, роскошествовать с шестьюдесятью рублями в кармане не приходилось. Меню же, как назло, предлагало блюда одно другого дороже и аппетитнее. Бедняга Чалей, стиснув зубы, вынужден был ограничиться самыми скромными закусками, графинчиком водки и бутылкой не очень качественного столового вина для своей подруги. Во-вторых, их место на возвышении чересчур просматривалось молодцеватыми посетителями ресторанчика, и оттого личности мужского пола слишком уж таращились на привлекательную Воронец.
  
  Особенно злил парня столик с типами, как говорится, кавказской национальности: трое чернявых детин просто поедали глазами его подругу. А спустя некоторое время официант поднес Виталику с Ириной бутылку дорогого армянского коньяка как подарок от упомянутых господ. Это было оскорбление! Чалей злобно и молча его проглотил. Дальше - больше: уже на втором танце один из этих нахалов взлез на их возвышение и, проигнорировав Виталика, с неистребимым акцентом пригласил Ирину потанцевать. Первым побуждением Чалея было дать детине ногой по физиономии, чтобы тот скатился туда, откуда пришел. Видит Бог, парень бы так и поступил, если бы Воронец, зная крутой нрав своего любовника, холодно не отказала кавказцу. Тот бешено сверкнул зрачками и отошел не солоно хлебавши. Но затем весь вечер упорно и злобно буравил наших героев взглядами со своего места. Кстати, приятели отшитого ухажера впустую времени не теряли и скоро завлекли к своему столику двух весьма разбитных и с виду податливых девок.
  
  Это событие выбило Чалея из колеи, и остаток вечера он провел в хмуром настроении. Не спускался танцевать, запретил это и своей приятельнице.
  
  - Так что ж мы - в театр пришли?! - запротестовала по этому поводу возлюбленная.
  
  - А ты за жизнь еще не напрыгалась? Тоже мне - девочка! - нагрубил Виталий и потянулся за графинчиком с "огненной".
  
  В тот вечер он уничтожил все заказанную водку, с досады допил и бутылку кисловатого Ириного вина. Притом почти ничего не ел, а все наблюдал за кавказцами. Когда Ира отлучилась на некоторое время в уборную, Чалею показалось, что и разудалый южанин увязался за нею. Во всяком случае, среди танцующих он этого мужика не высмотрел. Бросив столик, разъяренный Виталий устремился в сторону уборной, а затем дозорным прятался за коридорным изгибом: следил за фойе. Во рту пересохло, кулаки поневоле сжимались. Выглядел он зловеще.
  
  Но все оказалось лишь плодом его болезненного воображения: вскоре из уборной вышла Воронец, и в фойе к ней никто не вязался. Чтобы не быть уличенным возлюбленной в своей дикарской ревности, Чалей пулей полетел в ресторанный зал, занял место за столиком и отвернулся в сторону оркестра, якобы заинтересованный исполнением песни. И тут-то его взгляд наткнулся на подлого кавказца: тот самозабвенно и порывисто отплясывал в окружении двух длинноногих девиц.
  
  ...Они не досидели до закрытия ресторана. На обратном пути Чалей взял такси и, завезя Воронец домой, велел водителю держать курс на институтское общежитие. Там расплатился последними деньгами за проезд и в опасном раздражении двинулся в сторону скверно освещенного крыльца.
  
  - Ваш пропуск! - попробовала остановить его на проходной строгая вахтерша.
  
  - Дома забыл! - в ответ неприветливо буркнул нарушитель, поспешно минуя турникет.
  
  - Эй, молодой человек... - Женщина высунулась из окошка до пояса. - Пропуск!.. Верни-итесь!..
  
  - Иди ты в зад, - бросил с досадой Виталик и резво побежал по лестнице.
  
  Была половина одиннадцатого. Чалей зашел к одному из своих одногруппников, занял денег и купил у здешних спекулянтов водки. Распили ее парни вдвоем, почти без закуски, на которую всегда так бедны общежития. Потом купили еще...
  
  Возвращение домой Виталик запомнил очень туманно. Одно запечатлело сознание: ключ никак не вставлялся в замочную скважину, а из желудка к горлу подступал тем временем отвратительный ком. Залезши-таки в квартиру, бедолага зацепился ногой за обувную полку, полетел ниц, воткнулся носом в пол и залил его блевотой. Сразу же захрапел в этой мерзкой луже.
  
  Привыкшие к поздним возвращениям своего сына родители в это время безмятежно почивали после рабочего дня. И можно вообразить, как ужаснулась в пять часов утра мать Чалея, когда по дороге в туалет едва не споткнулась впотьмах о чье-то тело. Включив торшер, несчастная зашлась визгом: блевотина, в которой отдыхал ее любимый сын, показались Светлане Григорьевне вытекшими мозгами! Она чуть не кончилась от стресса. Закатила истерику. На вопли примчался полуголый Валерий Васильевич. Детину растормошили, возгорелся скандал, попреки, разборки.
  
  Еще беспамятный от чрезмерной дозы "горючего" Виталик остервенел, забежал в зал и начал крушить утварь: швырял на пол вазы, рассадил кулаком стекло книжной полки, сорвал с гвоздя дорогую гитару сестры и намеревался бросить ее в окно... В этот миг отец повис у бузотера на руках и тем самым спас бесценный инструмент от глума. Сгоряча Виталик ударил старика локтем в грудь - тот отлетел к противоположной стене, грохнулся о шкаф спиной и осел вниз...
  
  - Ой! Что ж это делается! - растерянно кусая губы, голосила мать. - А-а-а! Люди! Лю-юди добрые!
  
  Этот истошный вопль частично привел Чалея в сознание. Во всяком случае, парень вдруг представил возможные последствия своих несмешных шалостей, с перепуга метнулся в переднюю, схватил там шапку и стремглав побежал прочь из квартиры. Желудочную гадость обтирал на ходу носовым платком.
  
  Вслед неслось отцово:
  
  - Выродок!.. На вольные хлеба!.. Чтоб и духу твоего не было!..
  
  ...С этого дня Чалей поселился у гостеприимной Алы по адресу: общежитие стройтреста Љ5, комната 34. Ее сожительница уже месяц как на правах будущей жены съехала на квартиру одного мужчины, посему получал Виталик от единственной хозяйки этой комнатушки все желаемое: кров, стол, приют сердцу...
  
  Спустя некоторое время, дабы не сидеть на шее у любовницы, Виталик нанялся подрабатывать продавцом на вещевом рынке у одного из своих одногруппников. Тот парень давно и успешно торговал товарами, периодически привозимыми родной сестрой и шурином из Польши.
  
  На институтские дела теперь времени почти не оставалось, но за год послеармейской учебы Чалей приобрел неоценимый опыт по сдаче зачетов и экзаменов без посещения лекций. К слову, так тогда училось, по меньшей мере, две трети старшекурсников. Зато приличные деньги, заработанные собственным трудом, давали Виталику определенный внутренний покой и независимость.
  
  Чалей бы и вовсе находил свою участь недурственной, если б не одно "но"... Хоть он не бедствовал без родительской заботы и не очень-то переживал за свой последний чудовищный поступок, но от разлуки с Воронец страдал безмерно...
  
  Бывало, придет намерзшийся, голодный и злой после многочасовой вахты на вещевом рынке, вдоволь наестся приготовленных Алой кушаний. А затем, по-скотски насытившись радушной хозяйкой в чистой постели, подолгу не может уснуть: Воронец неизменно вставала перед его внутренним оком. Являлась какой-то возвышенной и чистой - каковой не была на самом деле. И тогда Виталик мысленно сопоставлял Иру со своей нынешней любовницей. А та лежала головой у него на плече и самозабвенно ласкала ладонью его грудь. И невольно разбирала досада: слишком уж доступной оказалась для него эта девица, слишком восторженно, невесть за что, любит она его. Хотя нет, известное дело, жаждет заарканить любой ценою! "Им только предложи городскую прописку!" - залетала в голову мерзкая мыслишка. И тогда думалось, к примеру, что нарочно не предостерегается Ала во время интимной близости - чтобы забеременеть, а потом взять его, Виталика, за горло... Не то - Воронец: гордая, таинственная, непознаваемая. Чалей брезгливо поворачивался к Але спиной, но и тогда долго еще не спал: смотрел на вычурные тени на стене, прислушивался к редким ночным звукам, сетовал на свою горемычную долю...
  
  А иногда, напротив, охватывала Виталика волна благодарной нежности к своей подруге. И казалось тогда, что неплохой, в принципе, женой может быть ему Ала: миловидная, белотелая, ядреного здоровья, без высокомерия и излишней гордости... Что ж ему еще надо? Зачем ищет он приключений на свою голову?! И тогда в неукротимом порыве ласкал и голубил Чалей Алу, и горячо отвечала она ему... Почему-то хотелось просить прощения у этой простодушной деревенской девушки, говорить ей что-нибудь хорошее и приятное. Но сердечные слова застревали в горле всегда скупого на красноречия Виталика.
  
  
  
  
  
  16
  
  
  
  Чалей загостился у Алы аж на полтора месяца. И неизвестно, чем бы окончилось это сожительство, если б в середине ноября не столкнулся он на выходе из института с Воронец. Разговорились. А затем все повторилось по знакомому сценарию: три дня спустя провожал Виталик свою старую подругу домой после очередного свидания в общежитии. На этот раз - в комнате Макса Горевича. После чего направился, по обыкновению, в общежитие стройтреста. Одолеваемый приятными думами, Виталик лишь на середине автобусного маршрута уразумел, что едет не по адресу. Он, по-видимому, не совсем потерял совесть...
  
  Словом, любовное свидание с Воронец Чалей приурочил к возвращению в родительский дом, о котором все чаще думал в последнее время.
  
  Возобновленные отношения с Ирой, а также проживание в любимой своей квартире, спанье на уютной своей кровати, несомненно, улучшили его психофизическое состояние. Родные ни словом не попрекнули Виталика за памятный нам дебош и продолжительную отлучку, а наоборот, относились к нему с очевидным вниманием и обходительностью. Разве что немного побаивались.
  
  В начале декабря Виталик начинал было думать, что возвращает забытый покой. Который раз наново убеждался он в том, что лучше Воронец нет для него женщины... Как очередная неприятная неожиданность подставила ему ножку.
  
  Вот как было дело.
  
  В свободный от лабораторных занятий слякотный декабрьский денек пребывал Виталик на барахолке. На этот раз работать было веселей и сподручней - приятель, его работодатель, был рядом. Дело шло весьма споро. За разговорами и пивом быстро текло время. Вечерело, когда рассеянный взгляд Чалея внезапно выделил из толпы очень любопытную пару: Воронец с представительным молодым человеком под руку медленно двигалась вдоль противоположного ряда.
  
  Виталик, опешив от неожиданности, загипнотизировано вперился в эту пару. А они, разодетые в шикарные дубленки, дорогие сапожки и шапки, словно излучали от себя этакую почтенную самоуверенность властителей жизни. Ощупывали вещи, переговаривались. На какие-то меткие замечания мужа (это, бесспорно, был он) Ира отвечала своим мягким голоском, едва уловимо хихикала. Роскошная, холеная, важная.
  
  И представилось вдруг Виталику, как подходят они к его лотку, снисходительно осматривая товар, прикидывают; как пренебрежительно скользят их взгляды по его невзрачной фигуре... А Воронец с мужем и вправду, дойдя до конца соседнего ряда, обратили внимание на Виталиков ряд и не спеша продвигались в его сторону.
  
  Тогда горе-продавец прошипел приятелю:
  
  - Мне тут отлучиться... по малой надобности... - И позорно покинул торговый прилавок. Быстренько смешался с толпой.
  
  - Только не долго, Виталя! - как нарочно, пронзительно кричал ему вдогонку работодатель. Идиот!
  
  В крайнем нервном расстройстве шатался Чалей по рынку. Вдруг осенило его, что этак можно нарваться на тут ненавистную пару: разве знает Виталик, куда их понесет! Бедняга выдрался за ворота рынка и с края людной площадки злобно наблюдал за выходом. Через пять минут, случайно обернувшись, он остолбенел: в пяти шагах от него Воронец садилась в припаркованный на стоянке голубой "жигуленок". При этом муж угодливо открывал перед ней дверь, любовно придерживая за локоть. Рядом, прислоненные к переднему колесу, стояли объемные полиэтиленовые мешки - с покупками.
  
  Чалей трусливо поворотился к "жигуленку" спиной, втянул голову в воротник поношенного полушубка и тихонько пошел прочь. Будто вор. Нырнув в людское озеро, он почувствовал себя в относительной безопасности. Но ухватистая досада беспрестанно донимала его: Виталик признавался себе, что постыдился перед Ирой своего занятия, что боялся быть разоблаченным как торгаш. "Все хорошо у них! Ну-ну! Любовь да согласие! А чего ж тогда ко мне от благоверного бегает? Курва! Да и детей нет - неспособен, небось, мужичок!" - подленько утешал себя Чалей.
  
  В мерзопакостном настроении достоял он последний рабочий час. Не утешился даже большим барышом. А впрочем, с тоски порешил его пропить-прогулять в "общаге"; по-черному. Отправился к Горевичу.
  
  Приятель встретил Виталика не очень-то приветливо: перекидываясь для приличия словами, Макс суетился над сумкой - укладывал в нее какой-то пожиток.
  
  - Максуха, давай водки возьмем. Разбавим скуку.
  
  - А не часто ты скуку водкой разбавляешь? - сосредоточенный на сумке, отвечал приятель. - Не буду я сегодня, некогда.
  
  - Ты что - брезгуешь? - вдруг озлился Чалей. Он стал болезненно обидчив в последнее время.
  
  - Вовсе нет - просто дел по горло. Да и здоровье не позволяет глушить с тобой вровень.
  
  - А что тебя во мне не удовлетворяет? - ощетинился Виталик.
  
  - А гадко смотреть, как ты перед Воронец стелешься. Бабы должны за нами бегать, а не мы... - Горевич не договорил, так как Чалей, вскочив с табуретки, ухватил его за добротный свитер, рванул на себя...
  
  - Я тебе сто раз говорил: не лезь в душу грязными лапами! - Он мял в ладони праздничную Максимову одежду.
  
  - Руки убери! Псих ненормальный. - Слабосильный Горевич тщетно пытался освободиться. - Наоборот - за услугу бы благодарил: весь поток над тобой насмехается. Только и слышишь: вон Иркин хахаль снова заявился.
  
  - Кто смеется? Говори! - бесновался Чалей, не выпуская добротного свитера. - Я тому все морду погну!
  
  - Всем не погнешь! - словно красноармеец на допросе, дерзко отвечал Макс.
  
  Такая интонация почему-то обезоружила Виталика, он чуть смягчился и отпустил измятый свитер.
  
  - Ну, ладно, извини - погорячился! Просто муторно на душе... Я ж не много прошу - компанию поддержать. Посидим, выпьем, потолкуем...
  
  - Не могу, Виталя, ей-богу - дела! оправдывался Горевич, застегивая молнию на сумке. - В другой раз. А знаешь что - вот тебе ключ: хочешь - пей, хочешь - гарем приводи. До одиннадцати.
  
  - Эх, Максуха! - Виталик досадливо махнул рукой и потащился к вешалке. Снял полушубок и шапку с крюков. - Ты думаешь - я алкаш конченый... Разве за этим я приходил?
  
  Сказав это, он вышел вон.
  
  - Погоди, Виталя! Да не обижайся ты. Правда ж - дела! - донеслось Чалея по коридору.
  
  Он не оборачивался.
  
  До дому Виталик влачился пешком. Это был некороткий путь. Незваная гостья меланхолия крылом черной птицы охватила душу. Он уже предчувствовал бессонную ночь. Унылый и сырой, в редких снежных пятнах город не прибавлял настроения... Невзначай подняв глаза вверх, Виталик удивился: он стоял ровно под окнами Юриного дома. Два узких окна квартиры художника светились в декабрьской мгле. Да, ноги сами вынесли Чалея на этот с детства знакомый двор. Тишина под голыми кряжистыми яблонями одичавшего сада. Только в отдалении какая-то фигура выгуливает маленькую белую собачку. "Разве зайти? - Виталик в раздумье всматривался в два затянутых полупрозрачными занавесками окна. А почему - нет?" Чалей не был там аж с начала сентября. Наконец решившись, он потянул на себя ледащую дверь. Пронзительный визг пружин только придал парню решимости.
  
  
  
  
  
  17
  
  
  
  Прежде чем поздороваться с Виталиком в прихожей, Юра долго и основательно вытирал руки тряпкой. От него приятно пахло красками; он улыбался. Приветливо приняла Чалея и Данута Федоровна. Надя в это время баюкала маленького Янку; а затем, вероятно, и сама приснула. Во всяком случае, весь разговор между друзьями происходил один на один. В слабом освещении мастерской Чалей отчетливей всего видел широкий открытый лоб Юры, опоясанный голубой ленточкой, - приятель сидел перед ним в кресле. Может, оттого Виталика весь вечер тянуло пооткровенничать? Неожиданно для себя он за час рассказал Юре и историю своей несчастной любви, и о нынешнем отчаянном состоянии духа. А с этим словно уничтожал он свое одиночество.
  
  - Знаешь, дружище, как я себя ненавижу за эту подлую страсть! Что она со мной делает! Я же животное, вылитое животное!
  
  - Ну, не горячись, перебарщиваешь, - успокаивал Виталика благожелательный голос.
  
  - Животное! Животное и есть! Я стал для нее рабом, подстилкой, о которую ноги вытирают. Я презираю себя, ее призираю, а ничего, веришь, ничего с собой не могу поделать! Вот скажи мне, Юра, любовь - это благо?
  
  - В определенной степени - да.
  
  - А я думаю - благо! Отчего б тогда каждое живое существо к ней так стремилось? А без нее хирело и чахнуло? Может, я и ненормальный, а только горе, одно лишь горе и головную боль принесла мне любовь к этой женщине! Она ж присушила меня, заколдовала, соки тянет!
  
  - Не так трагично, брат! Не так трагично... На вот - выпей. - Юра подвинул Чалею по столешнице чашку душистого кофе. - Если бы в любви преобладал здравый смысл, то через какие-нибудь сто лет весь бы человеческий род вымер. Потому что любой партнер найдет в нас тьму недостатков, пороков. И только неодолимый половой инстинкт может заглушить взаимное непонимание или неприязненность. Так что не поднимай планку своих требований к этому чувству слишком высоко...
  
  Виталик жадно ухватился за последние слова друга.
  
  - Это только в книжках головы морочат: любовь способствует благородству, раскрывает лучшие стороны души! Ерунда! - вот перед тобой пример ее разрушительного действия. Я ж деградат теперь! Я в армии был разумнее. Книги, телевизор, театры, кино, музеи, друзья, родные - жизнь во всей своей полноте - не существуют для меня более! Я лишь по-звериному перерабатываю пищу, а мозг... мозг мой уже прикидывает, как похоть в очередной раз насытить. Если б ты знал, дружище, как унижают меня эти поиски укромных мест, эти выпрашивания у товарищей ключей для любовных свиданий. Разве не человек я?! Разве не вижу тех двусмысленных подмигиваний, ухмылок?!
  
  - Вот и противоречие: то животным себя называешь, то человеком! Разве животному такие тревоги знакомы?..
  
  - Ну, ты даешь, брат! - Виталик растерянно развел руками.
  
  - Послушай меня, только без обид и спокойно. - Юра закурил, протянул пачку "Беломора" другу. Тот охотно взял папиросу.
  
  - Вот как я вижу твою проблему, - продолжал молодой художник. - Знаешь, почему ты - человек? Потому что пришел ко мне и рассказываешь, и сетуешь, и выхода ищешь. Осознавая животную суть своих поступков, ты - уже человек. Да ты значительно честнее тех приличных дядек, которые дожили до пятидесяти лет, имеют жену, кучу детей, пару любовниц на всякий случай, а никогда и близко себе подобных вопросов не задают. Застигнутые с поличным женой, они лишь выговор себе сделают. Дескать, в дальнейшем не попадайся, будь осмотрительнее. Ухмыльнутся в душе - и все! У них рассудок на уровне восьмиклассника, поскольку за последние тридцать своих лет не были они один на один с собой ни часа. Им ощупывать надо кого-нибудь и что-нибудь беспрестанно, добывать блага жизни, барахло всяческое!
  
  Юра отхлебнул кофе, чтобы промочить горло. Продолжал:
  
  - Нет, брат, не лучше они тебя. И не принижай, пожалуйста, передо мной своих достоинств. Ты страдаешь, осознаешь, сомневаешься. И потому ты для меня -- человек!
  
  - Свинтус я, грязь земная! - В порыве откровения слезы набегали на глаза Виталика, двадцатидвухлетнего детины. - Я ж за последние три месяца ни одной приличной книги не открыл! Я отца своего ударил!.. Я ничего не умею в жизни, кроме как водку жрать да совокупляться! Навоз я, алкаш, мусор!
  
  - Ты человек - так как плачешь, Виталик! - Юра взял его за руку; она дрожала.
  
  - Юрка, знаешь, как я хотел любви, как я хотел любить весь мир после армии! Как город мне наш дорог! Как радовали меня улицы его, фонари, киоски, парки, река... Где это все? - Нету! Тело, допотопные желания плоти - вот где завяз я по самую макушку! Я, дурак, все ищу в нас ней тех юных первокурсников. Отлетевшую любовь пытаюсь вернуть. Да она не любит меня и не может любить! Я привлекал ее раньше умом, потому что отличником был - кроткий, неискушенный - этакий птенец. А теперь - грубый мужик, безмозглый детина, которого легко может для нее заменить здоровый кочегар!
  
  - Успокойся, Виталик! Я тебя прошу просто... послушай. - Юра пытался унять рыдания раскисшего друга. - На вот папироску, и пойдем на балкон - проветримся.
  
  Парни вышли на узкий заснеженный, с неказистыми перилами балкон. Он, между прочим, охватывал две комнаты - Юрину и "музей старинных фигур", где висел Христос.
  
  Виталик с опаской ухватился за невзрачное, слишком низкое перила. Внизу зиял чернотой двор. Впереди, метрах в пятидесяти, пестрел окнами такой же старый дом.
  
  - Вот взгляни на двор. - Юра безбоязненно подался вперед. От этого движения Чалей передернулся и невольно подвинулся назад. - Какой он черный и неприветливый! А несколько дней назад стоял я как раз в это время на балконе, так же курил. Бушевала метель. Двор был значительно светлее. Смотрю, пересекает его бегом изящная девичья фигурка: клонится от ветра, оббегает деревья. И холодно ей, и страшно темноты, и шпаны, видать, опасается. Добежала до своего подъезда, исчезла в нем. Возможно, через какие-нибудь полчаса заснула в тепле и покое. Я к чему клоню... - Юра щелкнул по папиросе, брызги огоньков полетели вниз. - Сидела б девочка дома - так нет: быт или потребности плоти (а может, и более высокие стремления) вытащили ее из дому в студеный вьюжный вечер, принудили затем в страхе возвращаться домой по скверно освещенным местам. И что лучше - сидеть и исподволь хиреть со скуки в своей скорлупе или рисковать и жизнью дышать на полную грудь? И так небезопасно, и этак. И подумалось мне тогда: всю жизнь вынуждены мы, горемыки, балансировать между "хочу" и "боязно", добывать какие-то жизненные эмоции, сражаться с той вьюгой бытия, которая в конечном счете застигнет нас по дороге домой, приморозит, низринет на землю и накроет снегом. И ни следа от нас не останется, ни духу. Кого через сто лет, а кого и через год укроет метель. Так зачем же напрягаться, добиваться невесть чего?
  
  - Зачем? - Виталик с потусторонним ужасом смотрел на друга.
  
  - И осенило меня тогда: этот страшно короткий срок, каждую секунду которого лихорадочно спасаемся мы от вселенской вьюги, на самом деле подарен нам природой для отыскания способа быть не сметенными напрочь с этой не слишком ласковой земли. А именно: неподвластны мы будем метели-смерти лишь в одном случае - вознесшись над землей, еще при жизни перейдя в иную реальность, измерение - теперь это модное слово.
  
  - ?! - Чалей во все глаза всматривался в Юрино лицо.
  
  - Духовная жизнь - заняться ей неотложно. Вот наше спасение! Вот способ избавления от разнообразных страданий земных еще при этой жизни. Тогда не страшны ветра и метели! Тогда мелкими, не стоящими внимания покажутся нам бытовые обиды и поражения, желания и прихоти... Не оттуда мы силы будем черпать!
  
  - Но как?!
  
  - Не знаю, Виталик, не знаю! Вот ты открылся в своем несчастии, совета просишь... У кого - у обычного земного червяка, который только пробует... только силится оторвать от земли голову, посмотреть на мир иными глазами. Который еще всем своим телом вжимается в грунт, жадно питается его грубой пищей... Как я могу тебя наставлять, давать советы, когда я сам, былинка на просторе Вселенной, завтра могу предать родную мать, учинить такую подлость, от которой у тебя волосы вздыбятся... Могу неизлечимо заболеть, погибнуть. Как я могу тебя поучать?! Кроме того - я в этом крепко убежден - нельзя искусственно избавлять человека от его страданий, нельзя извне лечить его болезни. Знаешь, теперь экстрасенсы расплодились - проходимцы! Избавив от боли в желудке, взяв за это большие деньги, они отнимают у человека возможность думать, по какой причине тот желудок болел, что у него не в порядке. А результат - несколько недель спустя человек может заболеть несравнимо страшнейшей болезнью, от которой уже спасения не будет. Почему? - Юра сурово смотрел куда-то в пучину ночи. - Потому, что внутренняя - духовная - причина недуга не была ликвидирована. Недуг насильно загоняли в душу... А душе необходим был выход, даже в виде болезни. То же и в случае страданий сердца! А может, ты жить дальше не сумеешь без нынешних своих мучений, рожденных любовью? Может, нужны они тебе, как воздух? Кто знает?! Кто знает... Во всяком случае - не мы.
  
  - Кто же? - едва уловимо прошептал Чалей.
  
  Установилось чересчур долгое, тягостное молчание. Юра перегнулся через перила и смотрел на посветлевшее ночное надворье - привыкли глаза. Затем, точно по безмолвной договоренности, друзья прошли по балкону к дверям мастерской-музея. Они не были заперты изнутри. Юра включил торшер: в тусклом его свете встали мрачные статуи, сверкнули настенные образа, а также блеснул красными зрачками кот Матрос, видимо облюбовавший себе это жутковатое помещение как постоянное место жительства.
  
  - Он знает все! - с неподдельной тоской в голосе вымолвил Юра.
  
  Виталик повернулся: у окна в неизбывной своей муке висел Христос, кровавые струйки на его истерзанном пытками теле сейчас, как никогда, показались Виталику подвижными. Под пристальным взглядом Страдальца Чалей поневоле передернулся.
  
  - Юра, - говорил он в полумраке дрожащим голосом. Я давно, с детства, хочу и боюсь у тебя спросить: почему не избавитесь вы от этого ужасного зрелища? Ежедневно смотреть на нечеловеческую муку Христа! Как нервы выдерживают? Отчего не снесете куда-нибудь?.. И деньги же неплохие дадут... Или как память об Иване Антоновиче Он тебе дорог?
  
  - Он мне дорог просто как память. Память преступлений рода человеческого... Скажи: разве можно под принуждением забыть о родине, о матери, насильно уничтожить язык целого народа, как это, кстати, пытаются из века в век сделать с нами - белорусами?
  
  - Вряд ли... - неуверенно ответил Чалей.
  
  - А Он, - Юра кивнул головой в сторону Страдальца, - родина человеческого духа. От нее нельзя избавиться, выбросив вон или отнеся в антикварную лавку - с глаз долой. Так как она - в сердце... В сердцах веками будет саднить нам это Страдание. И не спрячешь тут голову в песок, и глаз не отведешь. Потому что и незрячий ежеминутно видит это Страдание. Многие б хотели избавиться от него, заглушить циничным блудом, пьянством, купанием в богатстве - и не смогут. Не смогут никогда. Поскольку благодаря давним мучениям этого Человека мы и живем еще кое-как на Земле, не порвали друг друга на куски да не съели. Потому и рассуждаем мы сегодня с тобой, и сочувствуем чужому несчастию, и надеемся на лучшую участь, что не избавлен Он и доселе от гвоздей этих жутких, что тело Его в ранах и ссадинах...
  
  За пять минут, пока безмолвно стояли друзья под распятием, вся жизнь - кадр за кадром - пронеслась перед глазами Чалея.
  
  При прощании Юра, вяло и задумчиво пожимая приятелю руку, почему-то сказал:
  
  - Ты заходи, если что. И помни - я слышу тебя, Виталик.
  
  Эти слова всю дорогу до дому вращались в голове Чалея. Именно эти слова. С ними он и заснул.
  
  
  
  
  
  18
  
  
  
  Утром следующего дня началась метелица. Сыпался с низких малоподвижных туч мелкий снежок. Кружил над землею. Снег укрывал измученный ненастьями город, лечил его раны. На глазах белели русла улиц, посыпались сверкающим бисером урны и придорожные столбы, в аляповатые шапки наряжались колпаки фонарей и козырьки киосков. Под порывами ветра снежные волны накатывались на витрины и двери зданий. Белели скамейки и дворовые качели, белели одежды людей. Светлели души.
  
  Виталик видел это воочию, ибо в то время неторопливо шагал по городу. Он шел налегке, без шарфа, со сдвинутой набекрень лопоухой ушанкой. Дыхание декабря скользило по его лицу, холодило и одновременно бодрило. Он сегодня вновь пропускал занятия, но не пошел и на рынок. Неведомая сила вела парня в сторону городского парка. Он должен был быть там...
  
  Удивительный ранний час, когда только что утихла предтрудовая суета и большинство горожан уже заняло свои рабочие места, радовал Чалея. Замедленно позли рядом троллейбусы, не слишком назойливо ворчали автомобили. Такая неторопливость славно сообразовывалась с успокоительным кружением метелицы. Эта белизна была очень нужна городу: под снегом пряталась пожухлая листва, сглаживались нахохленные ветки кустов и деревьев, укрывался неприбранный с лета мусор.
  
  ...Тишина царила под сводами алей заснеженного парка. По неширокой дорожке до церкви спешили к заутрени люди. Направился туда и Виталик. Торжественной, сказочной выглядела церковь тем хмурым утром: ее громоздкий бело-серый корпус, будто корабль, выплывал из побелевших насаждений. Мачтой возвышалась на заднем плане колокольня. Запорошенные купола не блестели, но были от того не менее величественны.
  
  Виталик прошел по утоптанной паперти к приотворенной двери, остановился в раздумье и нерешительности. Внутри, в довольно вместительном помещении, уже началась служба. В глубине, у амвона, просматривались застывшие фигуры прихожан. Там было весьма людно. Над головами верующих порхал, усиливаясь под высокими сводами, и вырывался наружу через выходную дверь прекрасно поставленный теноровый голос дьяка. Он выносил через проем что-то невероятно возвышенное и вместе с тем официально-торжественное, обобществленное...
  
  Чалей не зашел в церковь.
  
  Пересекши паперть, он вышел через металлическую калитку и повернул по целине к елям, что росли на краю оврага. И тут мягкую, покладистую метелицу вмиг сменила лихая вьюга. Столбы снега ринулись на землю. Поземка разбивала их и гнала вширь, швыряя снег на кусты и голубые парковые ели. Чалей дотащился до этих царственных деревьев, схоронился за их широченными лапами и с восторженной радостью наблюдал беснование природной стихии. По отлогому склону оврага в сторону обледенелого лебединого пруда катились снежные волны. Они, чуть касаясь земли, лились по воздуху под гору, накрывали белой пеной вековые тополя и клены. И казалось, можно броситься в это море снега, и домчат, донесут бурные потоки к долгожданному берегу.
  
  Слева что-то шевельнулось, чирикнуло. Виталик оглянулся: совсем рядом, в глубине нижнего лапника соседней ели, укрывались от непогоды воробьи. Точно в шалаше. Настороженно и подозрительно поглядывали эти озорники на своего соседа. Среди них Чалей заметил красногрудого снегиря. Птички перебирали маленькими озябшими лапками и ветке, служившей им насестом; то и дело начинали толкаться - сидели они тесной гирляндой. И тогда возмущенно чирикали всем кагалом. И вот в этом обычном чирикании случайных своих соседей почудилось Чалею запавшее со вчерашнего вечера в душу: "Слышу тебя, слышу тебя! Слышу!" "Чирик-чирик - слышу тебя!" - проникало во взволнованное сердце незатейливая мелодия. И вдруг незнакомая, дивная радость охватила Чалея: впервые за двадцать два года жизни осознал он себя частичкой огромного белого света.
  
  С ребяческим хохотом выкатился Виталик из-под елей, кинулся в высокие уже сугробы, как в воду. Встал, бежал, воздевая вверх руки, падал ничком в волшебную вату, поднимался вновь. Снегопад быстро покрывал его следы, бурлящая стихия несла с собой всеобъемлющее "Слышу тебя!", а с серых подвижных туч, с земли, с крон и стволов - отовсюду! - проникновенно смотрел на него Лучший на Земле Человек. Сочувствовал беспримерно...
  
  Объемным, как в детстве, загадочным вставал окружающий мир.
  
  Господи, велика Твоя щедрость!
  
  
  
  
  
  Эпилог
  
  
  
  Скрипнула квартирная дверь. Пусто - вся семья разошлась по делам. И одновременно присутствовали домочадцы с Виталиком, который зачарованным взором обводил свое повседневное жилище... И не узнавал его. Значительно светлее, просторнее было тут. Уютнее, теплее, значительнее. И неодолимо тянулась душа к обычным вещам: к мебели, книжным полкам, радиоле, гитаре, телевизору... Каждая, самая вроде бы мелкая и невзрачная вещь притягивала к себе неподдельный интерес, содержала в себе бездну непознанного, которое только предстояло открыть. А люди?! Да знает ли он обитателей этой квартиры - самых близких своих людей? Людей, с кем день ото дня делит и горе и радости...
  
  Но это - после. Еще будет для того время. Будет вся жизнь. А сейчас последнее, неотложное дело должен совершить Чалей. Он так решил. И так будет.
  
  Виталик отомкнул один из ящиков секретера и достал небольшую, с игральную карту, фотографию. С ее яркой палитры лукаво смотрела на парня Ирина Воронец. Роскошные каштановые волосы, казалось, вот-вот всколыхнутся от ветра. В карих глазах сверкали игривые огоньки. Через легкую светлую майку выпиралась, криком кричала о себе пышная грудь. Далеко на заднем плане неверно проглядывалась гряда гор с заснеженными вершинами.
  
  Виталик с болью в сердце перехватил фотокарточку так, чтобы сподручней было сразу же разорвать ее на две половины. Но, прежде чем совершить это отчаянное движение, отчетливо представил он, как грубо и криво ползет линия разрыва по упругой груди, забирает на розовое миловидное личико - глумится над этой красотой... И не смог.
  
  Пересекши квартиру, зашел в комнату родителей, наугад (нарочно не глядя на номер) вытащил один из многочисленных томов В.И. Ленина, засунул между страницами Ирину фотографию, воткнул "гроссбух" на свое место.
  
  Чистую юношескую любовь - несбывшуюся свою мечту - похоронил Чалей в пыльных недрах громоздкой книжной полки. Благо Ленина тогда уже не читали.
  
  
  
  1999-2000 гг.
  (Роман «Ненормальное время» впервые опубликован на белорусском языке в книге «Мёртвае дрэва»
   (Мiнск, 2001 г.) под названием «Чую цябе»; автор использовал псевдоним Мiхась Южык)
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"