Супрун Евгений Николаевич : другие произведения.

Часть третья, "Цветы в крови". Глава двадцать первая, мужская. Такое настоящее прошлое

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Я присел, и, как того требовал обычай, зачерпнул горсть теплой, влажной, исходящей паром земли. Она пахла сыростью, навозом и перегноем. Тартаул страшно волновался, спрашивая и переспрашивая меня, запомнил ли я все правила плужного дня. Поднимаясь с колен, я крепко сжал землю в ладони, а после бросил перед собой, и липкий ком рассыпался множеством мелких комков. Садовник довольно кивал мне, стоя на краю поля, и желтые бархатистые иглики повторяли его кивки, склоняя свои первоцветные головы под теплым западным ветром. Рыхлые облака лениво плыли по небу, и солнце то пряталось, то появлялось вновь, в золотом великолепии юной весенней славы. Я взял кувшин из необожжённой глины, стоящий слева у ног, слегка накренил, и тонкая красная винная струйка потекла по земле, размывая подсохшие островки. Впервые за долгие годы я не тревожился весной, и все в моей жизни было светло и торжественно, и легко дышалось. Айралин, щурясь от яркого солнца, развернула круглый ржаной хлеб, и края белого, расшитого красными и синими цветочными узорами, длинного платка затрепетали на ветру.
  
  
  - Чтоб тебе уродиться, да мне разродиться! - она отломила запекшийся хлебный край, смочила в вине и поднеся к губам, слегка надкусила. Потом, высоко подняв руку и размахнувшись, бросила его к середине поля. Но он не успел коснуться земли: старый белоклювый грач, ждавший конца ритуала на платане, подхватил свою добычу и, тяжело и низко, полетел в сторону деревни.
  
  
  Тартаул, а за ним и все остальные, радостно загалдели. Грачей любили по всему Белерианду, приписывая им чудесные свойства: отгонять метели гортанными криками и приносить на черных, блестящих крыльях весенний ветер. Больше грачей любили, разве что, аистов, но и тут милостивая на богатства Кементари обратила на Нуат свой взор, и на северной сторожевой башне вернувшаяся с юга пара, вытягивая длинные шеи и пощелкивая, начала вить гнездо. Я бросил опустевший кувшин себе под ноги, и ломкая рыжая глина развалилась на четыре равные части. Сразу за этим послышались возгласы пахарей, и неспешные, тяжелые и спокойные мерины пошли вперед, увлекая за собой дубовые плуга.
  - Резец глыбы отрезывает, сошник - взрезывает, а полица их отворачивает и навзничь оборачивает, - услышал я за спиной голос Агно. Я обернулся, и увидел ее в окружении совсем уж малышей, не старше четырех лет, - Плуг поле от травных корней бережет, не косуле с сохой чета!
  
  
  Я рассеянно слушал ее, и смотрел, как по теплой молочной коже Айралин путешествуют золотые солнечные пятна. До появления ребенка на свет оставалось совсем недолго, и я каждый день замирал, прислушиваясь к жене, ожидая внезапного начала родов. Но она, похоже, была безмятежно спокойна, и сейчас, раскрошив оставшийся ломоть хлеба, рассыпала его под деревьями на ближайшем к нам, восточном конце поля. За плугами шли грачи, вытаскивая из-под вскопанных, рыхлых комьев зазевавшихся медведок и личинок жуков-щелкунов.
  
  
  - Прилетели грачи, стали зиму толчи, пить снеговое молоко, и зиму всю расклевали, - Агно легонько щелкнула по носу толстощекого юношу солидного двухлетнего возраста, усердно пытавшегося оторвать клок ее блио, и улыбнулась мне.
  
  
  Я улыбался в ответ, но маленькая неприятная мысль, юркий паразит - не хуже медведок -лишила меня покоя. Все это было слишком хорошо и спокойно, чтобы долго длиться. Даже плужный день прошел великолепно, и все приметы оказались счастливыми: чреватой женщиной, символом родящей земли, стала жена кано. Кувшин разбился на четыре части, по количеству сторон света и времен года, предсказывая согласие и единство с природой. Грач, как добрый посланец Йаванны, стащивший хлеб. Даже аисты, до того не гнездившиеся в самом Негбасе, а только на речных берегах... Нам всюду сопутствовала удача. И, подставляя лицо апрельскому дерзкому солнцу, я гадал, где нас ждет нечаянная беда.
  
  ***
  
  
  Сегодня вокруг полей творилась страшная суета: Карагхолг со всеми многочисленными чадами, домочадцами и доверенными помощниками разводил костры, и вскоре хорошо вымоченная в ледяной воде солонина забурлила и вспенилась - трактирщик только успевал снимать бурые рыхлые шапки, набухшие над кипящими чанами. Смуглая Туима, жена Пэлера, терла подолом блио слезящееся лицо и нещадно ругалась: ей было поручено приготовить поливку из толченой моченой брусники, сквашенных жирных сливок и измельченного хрена, и толика вероломного ингредиента, последнего из перечисленных, попала ей в глаз. Сам Пэлер должен был вот-вот вернуться из общинных закромов с десятком некрупных луковиц и мешочком сушеных кореньев, а величественно сидящая на теплом камне Кампилосса ворчала, что "...его можно только за Наугламиром посылать, да и то всех гномов ногродских за собой приведет". Ее недовольство Пэлером было несложно понять: еще с утра он, наивный разум, отправился в лес и вернулся с двумя охапками дикого медвежьего лука.
  - Очень для плугатарей хорошо, силу подхлестывает. Да и пользы много, - коротко объяснил он, вручая ароматные букеты Карагхолгу.
  
  
  А сейчас чесночно-луковый, задиристый запах плыл над прогретым полем: мелко резать в вагане зеленые острые листья, смешивать их с крупной солью, варенными яйцами и маслом, смазывать полученной смесью толстые ломти ржаного тминного хлеба выпало Кампилоссе.
  - Уже руки от этой дряни едкой болят, - пожаловалась она Кеменэль, разносящей хлеба на плоском деревянном блюде, но та лишь сочувственно погладила ее по плечу и стремительно развернувшись, исчезла на другом краю поля, - Да мной скоро можно будет брагу занюхивать, вместо гренков ваших поганых!
  - В чесноке, голова куротяпая, здоровый дух, - беззлобно отругивался Карагхолг, засыпая сушеную морковную труху в гороховое пюре, - А еще он мужскую силу улучшает... Тебе, как жене, такое знать надобно!
  - Что толку, что он мне ночной шатер из одеял подымет! Если так чесноком будет вонять, пускай сам со своей мужской силой справляется. Силой, так сказать, рукотворной. Ишь, сильный нашелся, - окончательно надулась Кампилосса.
  - Дурилка, - подвел черту трактирщик, и больше, как наша соседка ни старалась, на словесные подстрекательства не поддавался.
  
  
  Тем временем скоропостижная жертва белых пахучих зубчиков, Синьянамба, запыхавшийся и мокрый, возвращался от пахарей к нам. Попробовав себя за плужными обжами и вдоволь наслушавшись злых шуток от оратаев, он порядком разозлился и проголодался.
  - "Хоть и большой медведь, да за плугом не знат, как переть!", - он с возмущением засопел, схватил из-под кампилоссовой руки густо намазанный ломоть хлеба и, так и не прожевав, шумно поцеловал ее чесночными губами в щеку.
  - Да вы с ним сговорились, что ли! - топнув ногой, маленький рыжий вождь дикого лука принялась ожесточенно вытирать щеку плечом, - Вонючка какой!
  - Вот, теперь я еще и вонючка, - насупился Синьянамба, - От самой такие ароматы ползут, что хоть сталь закаляй...
  - Ты лучше горох потолки, работа большого ума не требует, - подлил масла в огонь заскучавший было Карагхолг, - Да заодно нам расскажи что про ярмарку. А кано тебе соврать не даст.
  
  
  Я с гордостью отложил кадач и колодку, и, отведя прямую руку вперед, посмотрел на только что законченную соломенную сандалию, мое первое достойное самостоятельное достижение. В Негбасе эту прихотливую науку осваивали до пятнадцатой зимы, и сперва я чувствовал себя неуклюжим и безнадежно отставшим. "Недотыкомкой" называли таких людей в Северной Белерианде.
  - Потому что их... м... родители недотыкали, - смутно объяснила мне происхождение этого слова Айралин, и я не стал задавать дальнейших вопросов.
  Но потом дело пошло на лад, и сегодня солнце отражалось от гладкого, рапсово-желтого липового подкорья сандалии. Синьянамба покосился на меня и грустно вздохнул. Как и пахота, тонкое плетение было не его коньком.
  - Про ярмарку... Дак мы вроде рассказали все... - он откусил хлеба, и подмигнул мне, - Разве что кое-что умолчали. Может, кано не будет против, если я расскажу?
  - О смотре войск? - понуро спросил я.
  Синьянамба пылко закивал, продолжая жевать, остальные кашевары стали с любопытством прислушиваться к нашему разговору.
  - И от том, какое прозвище получил наш кано в Эгларесте, у корабельщиков. И о том, за какие-такие заслуги Кирт сейчас вместо пахоты дома лежит, пузо по второму разу вокруг спины оборачивает... И о том...
  - Не было еще случая, чтобы необожженный кувшин сохранил воду, решето - тонкую муку, а горячее сердце - тайну, - многозначительно посмотрел я на кузнеца, но тот сделал вид, что любуется моим треставым творением.
  - Все, все, хватит! Вы мой интерес так раздразнил, что забулькало почище солонины! - засмеялся Карагхолг, - Давай говори уже, болтало!
  Я тоже приготовился слушать и переживать по второму разу весь тот нелепый кошмар, что выпал нам на смотре союзных дружин арана Новэ.
  
  ***
  
  
  Эгларест,
  март 519 года Первой Эпохи.
  
  
  Погода на побережье Фалас неустойчива и капризна, она легче падающих листьев, которые вода и ветер несут, куда им угодно. Нынешнюю ночь я провел бессонно, в дымчато-белых покоях Нимфелосской башни, в компании калина карасира, спелого инжира и мягкого, холодного, десертно-медового вина. Мы говорили всю ночь, и никак не могли наговориться. Он был остроумен и чуток, как никогда прежде, но я чувствовал в нем перемену, едва заметную чувствам: он был усталым, умудренным и, как сказали бы люди, постарел. В предрассветной дымке мы сдвинули кресла, и смотрели на занимающийся новый день. Мы соприкасались плечами, молчали и пили вино, но сколько понимания и тепла было в этой тишине! К утру небо заволокли тяжелые и плотные амиантовые облака, а, когда я выскользнул из башни навстречу негбасскому каравану, они окончательно приобрели пелесый оттенок, не предвещавший нам доброго дня.
  
  - Готовы? - бодро спросил я, глядя на замерших в сыром тумане, продрогших людей. Синьянамба криво улыбнулся в ответ, остальные хмурились от волнения.
  - Смотр назначен на десять утра, у нас есть время согреться медовым отваром. Да и я не провел ночь без пользы, - я потряс перед собой туго набитым мешком, - Мне удалось выкупить у княжеских кухарей целую торбу мятных обливных пряников.
  - Кусок в горло не лезет, - Синьянамба медленно и нехотя развязывал тесемки, потом недоверчиво принюхался к содержимому мешка.
  Я подошел к сонной, нахохлившейся Кампилоссе и подал ей руку, помогая сойти с телеги.
  - Наша добрая госпожа заварит травы шайке лесных оборванцев? - спросил я, оглядывая дружину, - Вы же себя таковыми считаете?
  Мне не ответили, но я чувствовал, что мне удалось смутить их.
  - Послушайте меня, не перебивая. Большая часть из дружинников, с которыми вас будут сравнивать, никогда не воевала по-настоящему. Те, кто воевал, не имеют понятия о трудностях лесной войны, которую мы пережили бок о бок. И уж совсем никто не представляет, как нам, столь малочисленному и слабому отряду, удалось разбить численно превосходящего противника. Мы стали если и не легендой, то предметом сплетен. А от предмета сплетен не должно пахнуть голодом и страхом. Мы отвадили хищника от дверей - вот что было страшным. А не княжий смотр и досужие болтуны за нашими спинами. Сейчас Кампилосса вскипятит шалфей и ромашку, положит туда побольше меда, и каждый возьмет по прянику. И примем утреннюю трапезу так, как положено прославленным в боях воинам.
  - Действительно, зря он, что ли, на спине тюк тащил и горб натирал? Да и вообще, я мятных пряников отродясь не едала, - мой главный помощник в делах желудков запустила в мешочек обе руки, - И очень даже ничего, только во рту холодно...
  - Так тебя сейчас кузнец согреет, - лукаво ткнул его в спину Яр, и Синьянамба успокоено улыбнулся.
  - Давай сюда пряники, утроба ненасытная, - ласково обратился он к Кампилоссе, та кинула в него комом и утро завертелось своим чередом, уже без тяжкого гнета волнения.
  
  ***
  
  
  Владыка Кирдан восседал на мускатно-чалой кобыле и кутался в простую афгаленовую кису, застегнутую у самого горла жемчужной фибулой. Мои чаяния не достигли ушей владыки Сулимо, и тучи, так и не изгнанные с неба западным ветром, сгустились и опустились еще ниже. Толчея на преддворцовой площади усиливалась с каждой минутой. Аластакирон, глава Эглареста, с явным презрением смотрел, как гость из Первого Дома, склонившись к арану, указывает на нас парой снятых и зажатых в правой руке замшевых шитых перчаток, и что-то шепчет. Лоссаринэль ободряюще улыбнулся мне и взглянул на арана Новэ. Тот кивком подозвал карасира к себе. Улыбка медленно сползала с губ моего вновь обретенного друга. Не глядя на меня, он дал отмашку. Кирт, обняв за талию вчерашнюю плясунью, с нежностью смотрел, как она, один за другим, уничтожает оставшиеся от утренней трапезы пряники. Зеленое шелковое знамя с флейтой намокло и на ветру тяжело хлопало о древко. Мы хранили напряженное молчание.
  
  Наконец, герольд малых и больших торжеств Эглареста затрубил в рожок, и площадь стихла.
  - Владыка Белгаэрских побережий, пресветлый аран Новэ, Кирдан, с душевной радостью видел ополчение столь прекрасно вооруженное и крепко закованное в броню. Он дивился и хвалил не только прочность доспеха, но и услаждающую взор нолдорский протравленный богатый узор.
  Герольд на минуту замолчал, и я видел, как прикрыл глаза Синьянамба, и даже пряничный хруст на нашими спинами стих.
  - Однако хочет аран Новэ увидеть и ваше боевое мастерство. Пусть вашими соперниками по Его желанию станет малая часть внутренней дружины владыки Аластакирона. Задача ваша будет такова - заставить выбранное знамя, находящееся под защитой воинов городской дружины, коснуться земли. Все ли ты понял, князь Негбаса?
  
  Я кивнул головой и широко открытыми глазами посмотрел на окружающую меня дружину. Да, мы могли вылавливать в лесу орков. Но тягаться с эльдар не мог почти ни один смертный. Аластакирон смотрел на меня с усталостью и скукой, а Макалаурэ, наоборот, довольно улыбался. Лоссаринэль едва заметно пожал плечами, и показал глазами на него. Хоть князь Первого Дома и не заключил в Эгларесте алкаемого военного союза, но все его мелкие пожелания были удовлетворены, и напоследок он планировал унизить Аластокирона, вовлекая его в борьбу со слабым противником, и улыбнуться, глядя на наши неловкие попытки выкрутиться. Владыка Кирдан своим решением давал дружине города не только показать себя во всей красе, но и льстил Перводомцу, который, несмотря ни на что, все еще представлял грозную военную мощь. А я как был, так и оставался никчемной разменной монетой большого политического торга. Меня бросило в жар. Аластокирон спешился и поклонился арану Кирдану. Тот чуть склонил голову в ответ и указал на стоящее подле себя знамя. Владыка города вырвал древко из земли, отошел на дальний конец площади и вбил его в землю. Потом нарочито пересчитал нас по головам и поднял правую руку с широко разведенными пальцами. Он оценил наши силы как один к трем. Вышедшие из слаженного строя тэлери встали кольцом вокруг знамени и сдвинули щиты. Стена казалась неприступной.
  - Стрелять будем по ногам, Финмор из Нуата. Так что твоим людям нечего бояться, - прокричал он мне, - И, если стрела войдет в землю у наших ног, или трижды в щит, мы так же будем считать ее поразившей цель.
  Все взгляды были устремлены на нас. Я почувствовал кожей, как невидимая мне за легким, плетёным узорным кружевом занавесей, Ласточка не сводит с меня ожидающего взора. Я медленно развернулся к дружине и снял ставший ненужным шлем.
  - Что, кано, мы все-таки шайка? - горько усмехнулся Синьянамба.
  - Никогда, - твердо ответил я, поглядев на Кирта и девочку рядом с ним, - Мы гораздо, гораздо страшнее, и сейчас они в этом убедятся.
  Я задаюсь вопросом, на который пока не могу найти ответа. Кем я стал? Не эльда и не человек, в такие моменты я чувствовал себя змеей, и мне нравилась наполнявшая меня холодная злая сила. Более того - именно в такие моменты я чувствовал себя наиболее живым, и это уже перестало пугать меня.
  - Есть предложения? - деловито спросил Дэрк.
  - Да. Я собираюсь выманить дракона из Железных Гор на равнину, сытно накормить тучным бараном и рассказать, где спрятаны наши сокровища. А в конце пожертвовать сливой, чтобы спасти персик, и использовать красотку, - отчеканил я, - Слива засыхает от жучков-короедов, которые, увлёкшись ею, оставляют нетронутым персиковое дерево.
  - А?! - только и спросил Синьянамба, и я с легким сердцем рассмеялся ему в лицо, - Кирт, сейчас самое время жевать пряники, и так усердно делать вид, что я говорю не с тобой, чтобы никто не догадался. А теперь слушай...
  
  ***
  
  
  Бывают планы куда более мудрые, с точными расчетами и хорошо смазанными, гладко скользящими винтиками замыслов. Но в тот промозглый день ничего лучшего так и не встрепенулось в моих неглубоких, плесовых мыслях.
  - Так хирдом идем, да?! - Тирн завопил так старательно, что я невольно поморщился. Мы переигрывали, и чудо, что со стороны наши живые парсуны еще не казались нелепым фарсом.
  - Да, баранья ты голова, как кано и приказал! - Барра стукнул себя по лбу и воздел очи к небу.
  - А нечто нас ранят? - не унимался Тирн.
  - Да как они нас ранят, мы за щитами пойдем! - Вилин прикрылся руками, как непроницаемым заслоном.
  Я украдкой смотрел на стройное, недвижимое кольцо тэлери. Аластокирон повернул к нам голову не более, чем на треть дюйма, но и этого хватило, чтобы понять его интерес.
  - Не орите так, олухи кхандского царя! Они ж все наши планы услышат! - Ильвен отвесил Вилину знатную оплеуху, и тот обиженно взвыл.
  Правый из стоящих к нам лицом тэлери тяжело вздохнул и отвел глаза. Пожалуй, лучше притворится белорунным дурным скотом мы бы не смогли, хотя представление только начиналось.
  - В атаку! - я вышел перед строем, выставил вперед левую ногу и скроил из лоскутков воспоминаний самое патетичное лицо, на которое был способен. Почему я не рассыпался серым пеплом от жгущего стыда? Только потому, что до этого подобное диво удалось только всевеликому владыке Феанору, и дело там было совсем не в позоре.
  Едва я успел отскочить, как дружина нестройно звенящей волной ринулась вперед. Тэлери подались вперед, и по приказу Аластокирона перестроились из кольца в направленный на нас острым кольцом треугольник. Знамя осталось за их спинами, и непобедимый дракон вышел из Железных Гор на равнину, открыв свою спину для вероломного нападения.
  
  Следующий шаг был за Эрином. Он запнулся на бегу о Тирна, и оба растянулись на влажной земле, создав настоящую скирду из придавленных друг другом людей и щитов. Неловко пытаясь встать, они падали вновь, не выдерживая веса доспеха. Я в притворном ужасе прикрыл глаза ладонью, наблюдая в просветы между пальцами за гогочущей площадью. Владыка Кирдан поглаживал кобылу за ухом, делая вид, что учиняемый перед ним разгром - привычная часть любой военной стратегии. Аластокирон подпер голову ладонью и обреченно приготовился к долгому ожиданию. Боевой клин тэлери был неподвижен, только переглядывался и прилежно прятал улыбки.
  - Не серчай, кано, я только чутка с утра для согреву дернул по кадыку, а ишь, ноги уже заплутали! - Эрин смотрел на меня умоляющим и, одновременно, бандитским взглядом. Я даже сомневался, кому же труднее прятать смех - нам или тэлери.
  - Дураков не сеют, они сами родятся, - Хебер вполне реалистично ткнул ему под колено пальцами, и Эрин охнул. Лоссарниэль смотрел на меня расширившимися от ужаса глазами, а князь Первого из Домов и вовсе отвернулся, приказывая что-то слугам. Нам удалось разочаровать каждого. Дракон, сидящий на равнине, насытился глупым барашком, узнал о сокровенных планах и размяк. Дело оставалось за малым - в прямом смысле этого слова.
  
  Наша шаткая дружина вновь выстроилась в хирд. Прикрывшись щитами, люди шли на таран. Тэлери, не веря в наши безрассудную глупость, взялись за луки. Тетива вот-вот должна была зазвенеть, но дальше события развивались со скоростью сметающей все на своем пути нолдорской конницы. На площадь, огороженную перед смотром войск деревянными козлами, упал и откатился в пыль большой, облитый мятной глазурью пряник. Вслед за ним выскользнул и Кирт, старающийся поймать, отряхнуть и немедленно засунуть в рот дорогую добычу. В конце концов, по суровым законам Негбаса, упавшее и быстро поднятое упавшим не считалось. Хирд не успел заметить юношу и остановиться вовремя, а тот не смог рассчитать время и собственную скорость. Герольд владыки Кирдана протяжно вскрикнул, пытаясь предупредить Кирта, но было уже поздно. Голова мальчика гулко стукнула о щит, он помертвело растянулся в персти, и хирд подмял его. Мы принесли сливу в жертву ради персика.
  
  Какой же ловкостью и проворностью обладала моя дружина, что смогла не оставить на Кирте ни одного кровоподтека! Его аккуратно перешагивали, стараясь даже не запорошить пылью. Однако, со стороны дело приобрело плохой оборот. Несмотря на то, что через три-пять шагов хирд рассыпался и столпился над мальчиком, кости того должны были быть переломаны, а внутренние полые органы - наполнены горячей кровью. Тэлери опустили луки. Над площадью повисла страшная тишина.
  - Лекарь, есть ли здесь лекарь?! - утробно закричал Яр. Кирт захихикал, но Сенан тихонько пнул его ногой под ребра, и тот постарался стереть улыбку с измазанного грязью лица.
  - Тут! Сюда! - золотая голова, чистый голосок. Нежная подруга Кирта отблагодарила его за все съеденные пряники и оттанцованные часы разом: она стояла далеко за спинами тэлери, по стороне охраняемого знамени. Красотка сыграла свою роль перед самой пастью дракона.
  Я подхватил раненого на руки и тяжело двинулся в ее сторону. Хирд за моей спиной собирался вновь.
  - Перемирие! - дрожащий голос герольда повис в воздухе.
  - Нет! - гордо ответил я, - Мои люди знают, что делать. Раненного я унесу с поля боя сам.
  Кирт спрятал голову на моей груди, уткнувшись подмышку. Его сотрясали судороги. По наблюдавшей за нами толпе пронесся сочувственный всхлип.
  - Твоему ржанию позавидовал бы и Рохаллор, конь Владыки Финголфина, - я сделал вид, что прислушиваюсь к дыханию мальчика, а потом сказал уже значительно громче, - Потерпи еще немного, страдалец!
  
  Кирт стих. Хирд, несуразный и нерасторопный, снова начал свое наступательное движение. Я заходил за спины взявшихся за луки тэлери. Девица самоотверженно продолжала звать нас, обещая лучших лекарей ярмарки. Ей вторила сперва один, а затем и несколько эгларестских господ, наперебой предлагая нам свою безвозмездную помощь. Мне было весело и стыдно одновременно. Князь Макалаурэ, когда и проходил мимо, бросил на меня презрительный взгляд, полный обманутых ожиданий. До древка оставалось три шага, и я уже чувствовал тонкий запах, исходящий от умащенной морским эрегироновым маслом кожи, два шага, один...
  
  Едва я поравнялся с древком, как Кирт ловко выскочил из моих рук и стремительно побежал в толпу. Мне хватило секунды, чтобы схватиться за бело-голубое знамя и с силой дернуть его к своим ногам. Когда первая стрела вонзилась в щит Дэрка, Аластокирон уже поворачивался ко мне. Он был бледен от гнева.
  - Червь! - он задыхался, - Подлый червь! Это...
  - Это нечестно, да? - гадко протянул гость из Первого Дома.
  - Да! - запальчиво вскрикнул глава города. Еще немного, и он вцепился бы в мои плечи, и тряс бы меня, не останавливаясь.
  - Добивайся доверия противника и внушай ему спокойствие; тогда осуществляй свои скрытые планы. Подготовив всё, как подобает, нападай без колебаний. И не давай врагу опомниться, - я развел руками, - Прости меня, мудрый Аластакирон. Если бы воевали честно, не многие бы смогли вернуться в Негбас, а у нас каждый муж на счету.
  - Ведь Негбас - очень маленький, - вставил свой мириан в разговор выглядывающий из-за чужих спин Кирт.
  
  Аластакирон махнул рукой и в знак полнейшего презрения развернулся к нам спиной. Площадь галдела. Наша дружина отбросила щиты и теперь стояла, в ожидании глядя на арана Новэ. Лоссаринэль повторял и повторял одними губами: "Я знал, я знал, я знал", хотя до сих пор не мог прийти в себя от удивления, иначе давно бы уже выбранил нерасторопного служку, выронившего его теплый, подбитый соболем плащ.
  - Прости его, Аластакирон, но ваша доброта в который раз оборачивается вашей слабостью. А маленькая слабость противника - это маленькое преимущество у меня, - владыка Первого Дома щедрой рукой сыпал во вспаханную мной землю цепкие семена раздора. Седые виски прежних лихих и кровавых дней были все еще видны в юном эгларестском марте.
  - Может, именно отсутствие этой слабости привело к тому, что ты и твои оставшиеся в живых братья попрошайничают у чужих порогов? - встрепенулся тот.
  Голос рожка, вовремя поднесенного герольдом к устам, скрыл не заставивший себя ждать хищный ответ князя Макалаурэ, и привлек все внимание к начавшему говорить арану.
  - Морнаруско, - Владыка Кирдан впервые обратил на меня свой взгляд, и не было в нем пренебрежения или жалости, - Настоящий черный лис!
  Он засмеялся, и сердце мое подпрыгнуло к самому зеву.
  - Никогда и никто не хочет нанести себе рану. Если кто-то поранился - значит, здесь нет подвоха. Если ложь кажется настолько правдивой, что правда кажется ложью, хитрость удалась.
  - Чернобурка! - выкрикнул из толпы близкий негбасскому уху перевод потерявшийся было в утренней сутолоке Фаранон, и Лоссаринэль, а за ним и герольды, и площадные зеваки нервно расхохотались.
  - Я не буду выкуривать тебя из норы без необходимости, лесной князь. Но помни, что по первому зову ты обещаешь прийти мне на помощь.
  - Я уже дал клятву, аран Новэ, - кивнул я в ответ, прекрасно понимая, что пятнадцать дружинников и сотня ополченцев - несущественная помощь, и слова его не более, чем дань вежливости, - Разреши мне еще раз принести свои извинения городскому владыке Аластакирону.
  
  ...И уже после, когда я покидал поле, чтобы соединиться с дружиной, меня остановил князь Макалаурэ.
  - Ты зол, хитер и быстр, Морнаруско. И только одно меня печалит, когда я смотрю тебе вслед.
  Он замолчал, ожидая, что я спрошу его.
  - Мне негоже печалить тебя, светлый князь, - ушел я от любого вопроса.
  - Но ты не владеешь моей печалью, и то, что смущает меня, не выцедить из твоей крови. Чернобурки дики, и не поддаются приручению. Забавную игрушку нашел себе в Нуате аран Новэ. Хорошо, что именно игрушку. Плохо, что не мне довелось ее найти.
  Он отвернулся, и я с тоской подумал о том, как велики эльдарские князья, и что каждый из них - бесценный дар, золотая, но прерывистая шелковинка на серой ткани жизни.
  
  ***
  
  
  Негбас,
  519 год Первой Эпохи.
  
  
  С пахотой необходимо было управиться как можно скорее, чтобы срезанная земля не успела высохнуть. Пахари сменялись пахарями, и спали по очереди, кто ночью, кто днем. Первый плужный день пришелся на полнолунье, и в удлинившихся, незрелых тенях дубов запутались сонные птичьи стаи. Пять дней Карагхолг не покидал своих пажитных чанов, и даже ночами по окраинам поля пылали его радушные костры. Великая спешка подняла со дна Негбаса последних илистых лежебок, и на плечи каждого легки теплые ладони суетного, деловитого апреля.
  
  Я же все реже бывал в кузнице, вовсе не прикасался к плугу и чувствовал себя записным лентяем: лист за листом, распускались на моем столе долговые расписки, доносы, наговоры, мелкие тяжбы, и, вместе с черемухой, расцветали убористыми цифрами расчетные книги. Вместе и Нийарро и Тартаулом мы предполагали будущее поголовье уже начавшего телиться скота, записывали меру соли на грядущий убой, собирали на общинных складах корзины, бочки и мешки. К сентябрьской ярмарке предстояло готовиться со всем тщанием уже сейчас, и четко определить величину оставляемых на зиму и торговых запасов. Сколько всего мы должны были продать, чтобы купить вдосталь стали, лучины, жира и воска? Какие поля отведем мы под неприхотливую рожь, капризную пшеницу и добрый овес? Много ли квинталов угля использует на отопления дома одна семья из пяти человек, и хватит ли им полувея картофеля, чтобы не умереть от голода? Вопросы множились, и я мерил деревню из конца в конец, чтобы выяснить у мастеров все детали, создающие единый, прихотливый узор негбасской жизни.
  
  Тек полдень, и я шел сквозь по-детски нежный день, наслаждаясь каждым шагом по упругой, невысокой еще траве. Медленный теплый ветер застыл в высоких тополях, и тихо плывущее одинокое облако казалось мне ладьей светлоокой Ариэн из свиты Ваны, несущей в своей прозрачной середине Солнце. Мой путь лежал вниз по течению растрепавшего свои косы ручья, в свинарни Куникарагхола - он должен был определить годовую потребность в кормах и сообщить, что его питомцам необходимо из общинных запасов. Впереди, на празднично-желтом одуванчиковом поле паслась пара недавно ожеребившихся кобыл с неуклюжими, тонконогими своими чадами. Стараясь держаться ближе, чтобы чувствовать родные запах и тепло, один из них изучал брошенную плетенную шляпу привалившегося к дереву пастуха, а второй толкал высокий материнский бок, стараясь добраться до сосцов. Я остановился, глубоко вдохнул и задержал на минуту дыхание.
  
  Что я чувствовал? Только солнечное тепло, струящуюся от ручья прохладу, и безграничную свободу. Цепи спали, и корзинки золотых язычковых цветов больше не причиняли мне вреда. Не слезились глаза, и ушло страшное ощущение сдавленного обручем горла. Цветоносные сочные стрелы оказались бессильны, сколько бы их резные зеленые острия не указывали на меня. Я горячо замахал пастушку, и, оставив его за спиной удивляться внезапной бурности моего приветствия, легко перепрыгнул разлившийся ледяной ручей. Чистое и высокое голубое небо, легкий ветер, гладящий нагретые спины камней, собственная беззаботная невесомость вернули меня в такое далекое прошлое, которое, казалось, прожил не я, а какой-то иной Финмор из Гондолина.
  
  ***
  
  
  Гондолин и его окрестности,
  466 год Первой Эпохи.
  
  
  ...Я открывал пустые весенние секреты один за одним: в расщелине между камнями на чердаке жила тускло скрипящая большая летучая мышь, если крепко прижаться ухом к березе, можно услышать, как текут внутри нее медленные соки, ревеневый пирог розовый из-за сушеной клубники, а не из-за того, что алый Карнил осветил его сегодняшней ночью, как говорила мама. А еще... Еще совсем скоро мы с отцом собирались запустить первого в моей жизни воздушного орла.
  
  Все было уже почти готово: легкий липовый каркас в пять реек, плотно смотанных шелковой нитью, уже лежал на обеденном столе. Парусное полотно мать расписала серыми перьями, и оно создавало мощное препятствие потоку воздуха, тем самым поднимая орла вверх. "Ветер тебе под крылья!", как говорили перед запуском. Уздечка его с четырьмя местами крепления и специальным латунным кольцом была нужна, чтобы было возможно было менять угол атаки айвенорэсского хищника. Леер был легким и прочным, держался на маленьком, спрятанном в перья карабине, а вертлюг предотвращал его скручивание. Веерный орлиный хвост был ничем не отличим от настоящего, разве что неизмеримо легче. Резная катушка надевалась на палец, и при полном скручивании создавалось ощущение, что орел в ожидании садился на руку запускающего. Пожалуй, это был один из лучших воздушных орлов, которых я когда-либо видел. Я уже предвкушал, с каким восторгом и завистью на него будут смотреть мои приятели, и как он поднимется высоко-высоко, выше облачной Висты, в недостижимый черный Ильмен, откуда видны наши пути и судьбы.
  
  Апрельским утром небосвод был недвижен, прозрачен и недостижим, и даже не верилось, что легкий ручной орел сможет подняться в эту цельнолитую лазурную высь. Моя ладонь была сжата в большой теплой ладони, и я был уверен в себе и грядущем счастье, как никогда больше. Темнел точеный профиль Окружных гор, и на самых пиках, как белые яблоневые сады, распустились застрявшие облака. Отдаленный гул города стих, и мы медленно продвигались сквозь густой солнечный свет, слепящий глаза. До выбранного холма оставалось совсем недолго, и пляшущее в небе золото заставляло меня нетерпеливо подпрыгивать на каждом шагу. Когда теплый порыв ветра закружил и бросил мне в лицо апофиллитовую стрекозу, отец размахнулся, подпрыгнул, и орел туго натянул тонкую животворную нить, связавшую голубое высокое детство с зеленой тяжестью земли. Я смотрел, как трепещут серые с отливом крылья, как просвечивает на солнце полый загнутый клюв, пока глаза не заболели от солнца. Я перевел взгляд на отца, но уже не видел его: красное солнечное марево застилало его, разрастаясь, пока не превратилось в костер, поглотивший ссохшиеся лица моих родителей через пятьдесят лет.
  
  
  ***
  
  
  Негбас,
  519 год Первой Эпохи.
  
  
  Дома Айралин с задумчивым видом сливала прозрачно-зеленую из горшка в ушат. В горшке же плавало нечто, напоминающее при ближайшем рассмотрении бурые водоросли. Подобных трав мне еще видеть не доводилось.
  - Позволь угадать, - с порога начал я, - Это от кровавого кашля?
  - Почему сразу от него? - вопросом на вопрос ответила она, снова заливая водоросли водой.
  - Тогда от срамных болезней, - твердо решил я, - Слишком уж страшно выглядят.
  - И снова стрела прошла меж заячьих ушей, даже не задев косого, - Айралин поболтала рукой в воде, потирая зеленые шнуры, - Это, между прочим, для тебя.
  - Серьезное подспорье! Сбор для лучшего плетения сандалий?
  - Нет, - фыркнула она, - Я наконец решила, что ты - форменный уж, и собираюсь со всей тщетой и комфортом устелить твое ложе мокрой травой.
  - Хорошо, хорошо, я разбит и повержен, - я обнял ее и уткнулся носом в пахнущее теплой сдобой основание шеи, - Что же это?
  - Наш обед! - она вытянула двумя пальчиками из горшка одну из водорослей, - Неужели не признал ее в лицо?
  Я вгляделся внимательней. Толстый буро-зеленый шнур, заканчивающийся на конце нежной спиралью. Судя по хитрому лицу Айралин, ответ лежат где-то на поверхности, но я пропустил быка Оромэ в угоду мыши. Где-то я его видел...
  - Даю подсказ: они растут в лесу. И пока еще совсем молоденькие, - Айралин переместила мои руки на свой живот, и положила свои ладони сверху, чтобы я чувствовал сквозь ее ткани готовую пробудиться жизнь.
  - Не знаю, любовь моя, - я и вовсе отвлекся от угадывания, ощущая медленные, сонные шевеления, и задыхаясь от нежности, - Что там растет в лесу... Мхи, папоротники, грибы...
  - Наконец! - она повернулась ко мне лицом, но я не размыкал объятий, - Угадал!
  - Папоротник? - недоуменно спросил я, отпустив ее и вытянув из горшка водоросль, - Побег папоротника?
  - Очень вкусный побег! - отрезала она, - Особенно если вымочить и горькоту убрать. С лучком и свининой тушеный. Все его едят!
  Я сокрушенно пожал плечами и рассмеялся. Оставалось надеяться, что дубовая кора и осиновые листья не войдут в наш весенний рацион.
  
  ***
  
  
  Так, мирно и солнечно, утекали из моих рук минуты и часы. К середине апреля наступили по-летнему жаркие дни, и только неприручимая ночная прохлада все еще норовила заползти за отогнутый невзначай угол стеганного одеяла. Я потерял счет дням, и с удовольствием направлял свои стреноженные покоем мысли то на одну, то на другую невзрачную негбасскую неприятность. Кролики не дали ожидаемого приплода, поросята, купленные Киртом, сбежали в лес, наелись сорных трав и захворали, юфтяной, с голубовато-зеленоватым отливом, деготь оказался недокурен и жидковат. Поэтому, когда Кенион, бывший сегодня одним из дозорных, позвал меня на восточную башню, у меня рухнуло сердце. Мирные дни кончились, и на нас вновь наплывала непроглядная бисная мгла. Но каково же было мое удивление, когда вместо разъярённых полчищ я увидел десятерых коренастых, невысоких всадников на одинаково низкорослых мышастых лошадях. Шли они вытянутой колонной, без гербов и знамен, зато с обозами, и, судя по неспешному их шагу, хотели быть замечены и встречены, как подобает.
  - Внезапные события на то и внезапные, что к ним не успеваешь подготовиться, - виновато развел руками Кенион, глядя на мое ошарашенное лицо. Кажется, о визитерах и целях, преследуемых ими, знали все, кроме меня.
  - Внезапные... - я начинал понимать, - Так это и есть тайный торговый караван сговорщиков Синьянамбы?
  - Не просто какие-то там, а из самого Тумунзахара! - гордо ответил он.
  - Похвально, что вы уже и на кхуздуле изъясняться можете, - хмыкнул я, - Самому сумятнику уже успели сообщить, что званные им гости прибыли?
  - А то как же! Уже, небось, на уши Карагхолга поставил. Их же, утроб, еще и кормить надо с дороги... Да и вообще - кормить. А уж сколько они пьют, поддавалы беспросветные! Воронки у них горлом, чай, проросли, - Кенион махнул рукой, - Хотя они ж Огнебороды, чего я. Привыкли, когда глотку-то жжет.
  
  До деревенских ворот оставалось не более пяти фарлонгов пути, и едущий первым норно отцепил с пояса небольшой рожок, и низкий утробный звук отразился от мореных стен. Я махнул рукой, и ворота перед дорогими гостями медленно разомкнулись, однако стража оставалась стоять. Согласно простому вежеству, торговый караван должен был представиться, доложить о своих намерениях и лишь затем - проследовать ко мне, чтобы получить разрешение на торг и уплатить ведавшему деньгами Нийарро торговую пошлину. На площади я нос к носу столкнулся с раскрасневшимся Синьянамбой.
  - Кано, я тут Торви с другими торгашами встречу, и куда проводить-то? К тебе или в овин мудрых? - его воодушевление было беспредельным.
  - В Чертог Мудрых, - однозначно ответил я, а потом признался, - До него гораздо ближе, и мне самому уже весьма любопытно их увидеть.
  Синьянамба понимающе улыбнулся.
  - Только про бороду у Торви не спрашивай, я тебе потом сам все объясню.
  - Но как мне узнать, который из них Торви, и что у него не так с бородой?
  - Да по бороде и узнаешь, - он хмыкнул, - Вернее, по ее отсутствию... Только не говори ему ничего!
  - Я понял, не мечи молнии, смертный Тулкас, - рассмеялся я, - Веди ко мне скорее наших гостей.
  ...И, уже подходя к овину, услышал рассекающий небо возглас:
  - Торви, морда лысая, наконец и ты пожаловал! - затем звук дюжего удара, ответной заплеушины, и совместный низкий хохот. Как много правды оказалось в шутке про смертного Астальдо!
  
  ***
  
  
  - Долго думал я, как обращаться к тебе, вольный князь Негбаса. "Здравствуй"? Так ты не болеешь. "Доброго здоровья"? Так оно ж. Поэтому так решил: приветствую тебя, добрых твоих советников, дружинников, оратаев и прочих, кого по старости забыл перечислить. Мы пришли торговать на твои земли с чистым сердцем и светлым разумом, и были званы на торг твоим мастером. Если кого обидим дурным словом - не серчай, не со зла; если обманем - то не по корысти, а по недосчету; но и вы нас любите и жалуйте, - Торви закончил свою речь и теперь выжидательно смотрел на меня.
  
  Пока он говорил, у меня был шанс рассмотреть и его самого, и стоявших за ним спутников. Мне было сложно судить о возрасте, ибо совсем недавно научился я неточно определять человеческие лета. Но, если поставить в ряд негбасских стариков, то был бы он гораздо моложе Агно, но немного старше пасечника Ниона. В серых дорожных плащах поверх байдан с сеченым звеном, по вороту, рукавам и по подолу которых была пущена в три ряда золотые коленья, с вплетенными в косы и бороды драгоценными кольцами, они вовсе не походили на отважных воинов злого и коварного Ногрода. Скорее, на богатых купцов, которые нигде и никогда не упустят своей добычи. Что касалось лица Торви, то оно не было голым: подбородочные бугры его вместо леса поросли пышным и седеющим кустарником. К поясу старшего норно был приторочен плотный, но поношенный чепрачный кошель.
  
  - Прибыли мы сам-десять: Одд, Боли, Аскель, Мар, Ньялли, Рауд, Скегги, Хроар и Флосси, привезли на торг сталь разного качества, утварь, украшения, камни, серебро, да по хозяйству мелких вещиц. И по заказу, мастером твоим сделанному, тоже все привезли. Отдадим одну тринадцатую с вырученного. Даешь ли нам место и время, князь, чтобы расторговаться?
  - Доброго здоровья тебе, Торви, и девятерым твоим спутникам. Пусть торги начнутся завтра на площади перед воротами, а сегодня будьте нашими гостями и отдохните после долгой дороги. Топятся горячие бани, вода с ароматными травами уже вскипела и остывает, исходит жиром мясо на вертелах и пекутся хлеба, открыты бочки игристого сидра, и сегодняшний вечер пусть станет праздником! - пусть я и вовсе не был знаком с приветливым гномьим обращением, но речь моя им понравилась.
  - Нас создал Махал из праха и камня, во прах мы и уйдем. Так почему бы нам не выпить и не поесть хорошенько в промежутке? - Торви довольно потер ладони, - Чем лучше торг отметишь, тем лучше его проведешь.
  - Поэтому приступать надо немедленно, чтобы до завтрашнего утра расстараться и успеть, - закончил его речь то ли Флосси, то ли Рауд.
  Я рассмеялся их забавной хитрости и кивнул - никогда не доверяй времени, даже если оно тебе улыбается. Если гости хотели крепко напиться до утра, то почему я должен был им мешать?
  
  ***
  
  
  Шепот Синьянамбы проникал в уши каждого, у кого оставались хотя бы какие-то зачатки слуха. В трактире было накурено так, что я с трудом мог разглядеть одиноко стоящий на столе и пока еще не приконченный гномий пирог, о которым гостям в красках рассказала Агно - для сладкого печива ни у кого уже не было сил. Сидящий в клетке над очагом черный дрозд спрятал голову под крыло, чтобы спастись от проникающего повсюду терпкого хмельного аромата курительных смесей.
  - Был бы я молодой, точно бы добрую девку себе сейчас присмотрел. А так я старый уже, и знаю, что одному Создателю под силу спасти меня от дурных продажных баб. А от хороших уж как-нибудь сам уберегусь, - конец фразы Боли потонул во взрыве смеха.
  - Что я тебе за дурных баб скажу: только мудрый муж знает, что любая баба не большого ума, зато мягкая, теплая и с сиськами, - поддержал разговор Нийарро.
  - Иду я, значит, по ярмарке, смотрю - Торви над своим обозом, как курица безумная, вьется: "Ко-ко-ко, это за четверть, то за полтора продавай" ... Ну, думаю, что за цены, от наших недалеко стоят. Я и подхожу, и ну в руках мять. Работка-то ничего, кое-что и не хуже нашей будет. Кое-что лучше, да такого мало совсем. Хорошее они, вишь ли, соседям своим продают, князьям да владыкам, до людского торжка не довозят, - Синьянамба устал шептать, и принялся рассказывать в голос, - Торви мигом подскочил, глаза на меня косит, бороденку теребит. "Я, - говорит, - вижу, что ты человек с достоинством, давай дешевше тебе отдам". Смотрю я на топор его, а он и мириана не стоит, коли с нашим сравнивать. "Нет, - говорю, - дорого!". Он аж слюной изошелся: "Что за дорого, где дорого, гномья работа, Тумунзахар!", и все такое. "Не, - отвечаю, - Есть на торжке обоз, так с него вещами и получше, и подешевле торгуют".
  - Гном еще может подержать язык за зубами, чтобы не кушать, но, чтобы не говорить?! Никогда! - пьяненький Торви решил, что рассказ о собственной бороде больше не унижает его, - Я так борову этому и сказал: "Если увижу, что такое же дешевле продают - бороду себе обрею!". Дал мне Махал два уха и один рот, чтобы я больше слушал и меньше говорил, а я дарами-то его и не воспользовался. Пришел, товар посмотрел, да сперва со злости кузнецу вашему вмазал, со злости. А тот только бок потирает и гогочет. Потом смирился. Неспособный выдержать плохое, не доживет, чтобы увидеть хорошее. Так хоть до торгов этих дожил, да товар кое-какой сплавлю... Коли ты не передумал.
  
  Синьянамба помотал головой и кинул на стол увесистый шагреневый мешочек.
  - Можешь не пересчитывать, мириан к мириану всей деревней собрали.
  Гном кивнул, порылся в мешке, положил на стол сверток из вощеного холста, перетянутого бечевой, и пододвинул ко мне.
  - Говорят, хороший ты князь, Финмор, которого нынче в Эгларесте прозвали Морнаруско. Да я и сам вижу, что хороший. Вот, подарок тебе на первенца да княжение люди подготовили.
  
  Я подвинул сверток к себе. Он был тяжелым, внутри металл звякнул о металл. Синьянамба закусил нижнюю губу и с восторгом уставился мне в лицо, а с ним и Нийарро, и Карагхолг, и Кирт, и вся дружина: Алкар, Тирн, Барра, Хэкил, Дэрк, Кенион, Вилин, Сенан, Хебер, Ильвен, братья Эрин и Оран, Яр, Генор и Пэлер... Все ждали моей благодарной радости. Я дернул бечеву, и принялся аккуратно отворачивать плотную ткань. Первой вещицей, извлеченной мной на свет, оказался потемневший серебряный нож для бумаг. Лезвие было простым и прямым, а рукоять представляла собой облетевшую зимнюю черемуху, в холодных ветвях которой, как в сетях, запуталась полная луна. Держа нож на ладони, я погладил ее гладкую поверхность. Спутанные ветви то и дело складывались в витые узоры, изображая то птиц, то перекошенные лица.
  
  Я отложил нож на стол и достал из свертка пряжку для поясного ремня. Она тускло блестела в местах, постоянно соприкасавшихся с кожей. Она была выполнена неровным контуром, в виде озера с высоты птичьего полета. По берегам его оплетала непрерывная лоза, правее и выше центра был выгравирован точный силуэт парчового карпа, и я при желании мог бы пересчитать его чешуинки. За счет гравировки создавалось ощущение, что рыба плывет под водой. Ее хвост был несколько изогнут, и она направлялась в нижний левый угол озерной пряжки, туда, где из воды поднималась распустившаяся точеная кувшинка. Сама же гладь пруда была недвижима и абсолютно спокойна. Единственной драгоценностью, украшавшей пряжку, была маленькая речная жемчужина, спрятанная в сердцевине цветка.
  
  Однако, самая объемная вещь все еще оставалась в плену холста. Как лепестки, я вывернул закрывающие ее углы серой ткани, подался вперед и непроизвольно прикрыл рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. В волшебном фонаре, обычной детской забаве моего народа, от фигурки к фигурке ворон превращался сперва в Воронику, затем в высокого мужчину в развевающемся, как крылья за спиной, плаще, снова в чудовище и опять - в птицу, и так без конца. Я поставил фонарь на колени, взял в руки пряжку и нож.
  
  - Я, как узнал, чего у него есть, так прям и не мог не купить, - Синьянамба был одновременно доволен тем, что я не выпускаю подарка из рук, и основательно встревожен моим выражением лица, - Он мне так на ярмарке и сказал...
  - Так и сказал, - кивнув, подтвердил Торви, - "Такое только княжич Маэглин ковал, разве что получше". Откуда мне знать, что ты у него в учениках ходил?
  - А я, как это имя услышал, за Торви и зацепился: что, откуда да как, а он и говорит, что кой-чего из его вещей дома хранит. Я и подумал, что ты рад будешь... Ты же рад?
  - Вы даже себе не представляете, как, - ответил я всем сразу, стараясь, чтобы голос, не смотря на охватившее меня волнение, был тверд, - Это очень важный подарок.
  - К-хм. Как говорят, все, что дается нам даром, лучше бы получить деньгами... Я тут тебе еще кое-чего продать могу, - норно заметил блеск в моих глазах, - Как владыка Нан-Эльмота сгинул, а слуги его разбежались, кто куда, я туда наведывался, знаешь, чтобы добру не пропадать... Что мог взял, ненужного не тащил, но перед отъездом сюда, к тебе, кое о чем вспомнил. Конечно, сырость и все дела, бумага не вечна...
  - Что ты привез? - тихо спросил я его.
  - Дневники Нан-Эльмота, лесной князь, - Торви вновь потер руки, - Будешь покупать? За труды всего-то сто мириан хочу... Что богатому дому сто монет? Пыль, тлен, из которой мы вышли...
  - ...и в которую мы уйдем, - закончил за него Аскель, - Если дорого, то мы другого покупателя сыщем, владык-то среди эльфов много.
  
  Сто мириан! Брать деньги общины я не хотел и не мог, а у меня нет и не могло быть лишних денег. Я внутренне сжался от стыда, но иного пути у меня не было.
  - Спешу разочаровать вас, но за дневники предателя никакой дурак, кроме меня, не выложит и пяти мириан. До вас, я уверен, доходили слухи. Из чистого уважения к прошлому, я отдам вам одну пятую просимой службы. А, если нет, то так тому и быть.
  Торви и Аскель переглянулись. Они не ждали, что эльда будет торговаться. И уж точно не предполагали, что я способен на блеф.
  - По рукам, - Торви вытянул из сумки потрепанные, ветхие, пожелтевшие листы, - Только там уже не все прочитать можно...
  - Мне хватит и того, что можно, - я пожал плечами, - Что толку горевать о том, чего уже не восстановишь?
  - И то верно сказано! По чарке за успех разговора! - Аскель суетливо наполнил мою чашу.
  - За успех, - я сделал небольшой глоток и положил чуть дрожащую руку на листы. В конце концов, по-настоящему мертвы только те, о которых полностью забыли. Пока я жив, я буду помнить о Нем.
  
  ***
  
  
  Я родился, уже помня тебя, просто не знал твоего имени. У тебя сотни имен, но все они - тишина и неровный рокот моего сердца. Пусть лунные лучи клюют росу, пусть за мутными окнами ворочается с боку на бок тревожный апрель - я не вижу его и не чувствую, пока рядом есть ты. Омутные воды смыкаются над моей головой, но с тобой и вовсе не нужно касаться земли. На белом песке простыней я вскрываю створки твоих губ моими губами, прикасаюсь к глубинному перламутру камелиевых прохладных бедер. Когда рассвет выбросит нас на берег, я перестану дышать, ошарашенный рассыпанным и заново возводимым вокруг меня миром, и буду искать на теле следы твоих поцелуев. Но пока, вне времени, запертом за частоколом острых часовых стрелок, ты уснешь, разметав по подушкам темные косы. Авантюрин и серебро - волосы и кожа твои. Я неслышно встаю, чтобы затеплить свечу, и у истоков затопившего нас безвременья загорается алый коралл. Я отделяю первую ломку страницу, и подношу к самым глазам. Меня ждали не дневники, любовь моя. Это доносы, и мне предстоит разобрать их колючую полуистлевшую вязь.
  
  "24 день второго месяца, 328 г.
  Мой господин!
  Не мое дело судить о добрых и злых предзнаменованиях. Следуя твоим распоряжениям, сегодняшний вечер я провел у дверей внутренних покоев княжича и госпожи. Ужин был подан в малую залу, и они встретились за общей трапезой. Ели не более и не менее обычного. Сперва разговор повторял беседы вчерашней ночи: говорили они о снежном буране и заваленных северных входах. Затем обменялись мнениями об ужине, и госпожа приказала принести еще вина. Когда посуду унесли, она пересела ближе к огню и долго молчала. Затем взялась за вышивку, и истратила до полумотка серебряной канители, прежде чем вновь заговорила. Все это время княжич играл в нитяную ворожбу, и успел сложить "пропавшего Ольвэ", "два бриллианта", "чашки с блюдцем", "месяц в темноте" и "звёздную сеть Реммират".
  
  Прервав молчание, госпожа попросила княжича сесть подле нее, и снова развернула собранное было рукоделие. Через пять фигур госпожа убрала нити в ларец и села на пол у самого очага. Княжич последовал за ней и возлег, положив голову ей на колени. Они смотрели в огонь еще около двадцати минут, пока госпожа не попросила юного господина "почитать ее". Тот кивнул, сел прямо, взял ее руки в свои и спросил, не боится ли она тех воспоминаний, которые могут всплыть внезапно, "как в прошлый раз". Госпожа покачала головой, и княжич долго смотрел ей в глаза, не моргая. Ослушавшись твоего наказа, я несколько вышел из тени, чтобы отчетливей видеть и слышать их, но остался незамеченным. Глаза княжича смотрели в одну точку, он стал бледней обычного и говорил медленно и не своим голосом, а ниже и глубже, что сперва заставило меня немало волноваться. Госпожа же оставалась покойна, и я, боясь пропустить их речи, не стал вмешиваться в их дела. Княжич говорил о госпоже, не называя ее матерью, а используя слово "она", и на протяжении всего рассказа не останавливался и не умолкал. Поскольку речи его были неспешны, я запоминал их, повторяя про себя, и довожу до твоего сведения, господин..."
  
  Я отложил листы и замер, глядя на дрожащее на сквозняке пламя свечи. Так он и жил, с наблюдателями, стоявшими на его тени, в неверной тишине гулких гротов, когда даже собственное дыхание отражается эхом от стен, в мире недосказанности, страха и сокрытой боли. Неслышно ступая, я взял висящий у входа плащ и накинул себе на плечи, чтобы унять легкую дрожь. Я читал слова тихих соглядатаев Нан-Эльмота и, как в предсонных видениях, картины прошлого вставали передо мной, путаясь с явью маленького ночного дома.
  
  ***
  
  
  "...Скользкое от крови и жира острие почти вышло из раны. Распираемые внутренней силой, края разреза разошлись, и оттуда полезли внутренности. Кишкам не было дела до братоубийственных войн и Сильмариллей. Их тугие, здоровые, перламутровые кольца коснулись Ее ног. Золотом вспыхнуло драгоценное шитье пропитавшейся кровью рубахи. Зрачки Фальмаона расширились, заняв почти всю серую морскую радужку. Он молчал, и хватал ртом воздух так жадно и неглубоко, что губы быстро покрылись корками. Она попыталась погрузить петли кишечника обратно в рану - пусть неразумно и бессмысленно, но хотя бы не так страшно, но не могла заставить себя к ним прикоснуться. Оплетающие их мелкие кровеносные сосуды быстро пульсировали в такт его колотящемуся сердцу. При каждом вдохе внутренности выглядывали чуть дальше, а при выдохе - прятались обратно, и Она безучастно смотрела за их ритмичным танцем.
  
  Ее обуяла странная апатия, и распластанный перед Ней Фальмаон, и топот, и крики, и промокший, черный от крови и рвоты песок - все было таким неважным и проходящим! Темнота там и тут вспыхивала быстрыми, летучими факелами, и умирающие, умершие, спотыкающиеся о них, скользящие в своей и чужой крови, придерживающие края ран и затыкающие их руками - все это было не здесь, не рядом с Ней, а в каком-то другом времени и пространстве. По щеке Фальмаона текла тягучая струйка слюны, глаза перестали метаться по берегу, и теперь он смотрел на Нее. Воздух был душен и зловонен - умирающие уже не блюдут приличий, чадили костры и подпаленные в суете тела. Она села рядом с ним, и принялась бессмысленно и методично оттирать кровь от его лица и рук - вниз Она старалась не смотреть. Из ласковых шепотков безумия складывались слова. "Предательство". "Убийство". "Смерть". С моря дул ночной бриз, к и без того соленому морскому воздуху примешивался железистый запах крови. Алмазный песок попадал в раны, разрывая частички мышц, но Фальмаон стих. Налипший на плотный, ячеистый, яркий желтый жир, он заставлял его блистать особенно торжественно и мерзко.
  - Нет, милый друг, - раздалось у нее над ухом, - Так и вовсе нельзя.
  - Ему предстоит долгая агония, - вторил ему второй.
  - Зачем длить уже завершенное?
  
  Она подняла голову. В руках у первого из братьев был факел, и волосы их казались сплетенными язычками пламени.
  Амрас присел рядом с Ней, приклонив колено, и нежно расправил ее сжатую в кулак ладонь. В отличие от Ее, его руки были сухими и теплыми.
  - Это клинок милосердия, - терпеливо втолковывал он Ей, - А вдвоем тебе будет уже не так страшно.
  Амрод наклонил факел ниже, осветив бессмысленное лицо Фальмаона.
  - Сожми рукоять крепче, - посоветовал Ей второй, - И приложи ладонь к его шее.
  Он сам приложил ладонь ее левой руки к бьющейся тонкой жилке.
  - С любой стороны будет хорошо, только прикрой его горло плащом, иначе не оберешься беды, - пока Амрас говорил, он успел накрыть ее руку своей, и поднести к горлу тэлери. Ведомый их руками, длинный узкий клинок глубоко вошел в неподатливое горло, провалившись в пустоту разом наполнившейся трахеи. Кровь, шедшая под высоким давлением, ударила им в ладони, прикрытые плащом, и забурлила горлом.
  - Прости, милый друг, - Амрод погладил Ее по плечу.
  - Даже, когда мы были детьми, ты всегда все схватывала на лету, - Амрас закрыл Фальмаону глаза, - Не выпускай сегодня кинжала.
  - И, если сможешь, простись за нас с каждым, - Амрод протянул руку, помогая Ей встать.
  - Страх проверяет мое милосердие, - она вытерла кинжал о рубаху тэлери.
  - Как много цветов и тонов имеет добро, - Амрас поцеловал ее в лоб на прощание, - Сегодня ты не белая, ты алая дева нолдор.
  Он указал на Ее залитые кровью одежды.
  Песок скрипел под их высокими сапогами. Она больше не слышала стали и стрел. Организовано, слажено и деловито сражавшиеся на берегу отступали к кораблям.
  - Послушай, милый друг, - Амрод остановился к ней в пол-оборота, - Тогда, с рассыпанным венком, когда ты расстроилась... Это был я. Теперь все. Прости и прощай.
  - Прости и прощай, - эхом повторил Амрас.
  
  ...А Она стояла и смотрела, как на корабли затягивают потемневшие сходни, пока кинжал милосердия не упал на песок, в их следы".
  
  ***
  
  
  Айралин заворочалась во сне, заставив меня вздрогнуть. Лист, отброшенный мной на стол, казался мне ядовитой гадиной. Хотелось пить, но я не решался беспокоить жену лишним шумом. Поставив ногу на лавку, я подтянул колено и положил на него голову. Свеча догорела до половины, и растекшийся в блюдце воск застыл вздыбленными напластованиями. Я взялся за новый лист, начало которого как две капли воды было похоже на предыдущее. В середине марта, после лесной прогулки, мой князь опять читал сердце матери, погрузив ее в невеселое прошлое. На этот раз они сидели в ее покоях, и она сперва пела ему, а потом расчесывала темные долгие волосы (тем серебряным гребнем, что владыка Нан-Эльмота дарил ей на рождение сына, в течение двадцати минут). Доносы изобиловали лишними деталями и были лишены какого бы то ни было эмоционального окраса. Слуги, как отражение на воде, полупрозрачные и бесшумные, были всюду, куда бы не ступала госпожа Арэдэль. Сменился и стиль повествования: короткими и рублеными стали фразы, простыми и четкими - прочитанные князем мысли. Так думают только вынужденные действовать и выживать.
  
  ***
  
  
  "Сначала брат утешался хотя бы тем, что птицы не выклюют им глаза из мертвых глазниц - потому как птиц во льдах не водилось. Но потом, отстав у неглубокой могилы жены и нагнав их только к концу ночевки, он отчужденно рассказал, почему увязавшиеся за ними псы до сих пор не околели. Полуживые и одичавшие от голода, собаки оставались лучшими проводниками, чувствуя слабый подмытый лед. На той охоте, когда они потеряли Эленвэ, они бы тоже могли помочь. Но, пьяные от запаха крови и нутряного жара, и сами попали в ловушку. Она смотрела себе под ноги, заново переживая события вчерашнего перехода.
  
  Спали в ночевье перед забоем ледяной герберой - произнесенное раз в шутку, название прижилось. Самый больной и слабый занимал середину, подведя ноги к подбородку, остальные же так плотно, как могли, ложились головами к нему, примыкая друг к другу телами. Того, кто внутри, грело дыхание "лепестков", а их, в свою очередь, тесное соседство. Их, шедших первою сотней, разбудил вой. Где-то очень далеко кричали лахтаки. Это был заунывный, первобытный крик - порождение морских туманов и бездонных морских глубин. Она почувствовала, как у нее тоскливо сжалось сердце. Решено было выступать численностью не более пятнадцати, чтобы не вспугнуть их.
  
  Вначале путь был сносен. Пробивая баграми лед между огромными торосами и образовывая таким образом узкий канал, они неспешно шли на голос. Лахтак - медлительный и грузный, не может быстро передвигаться по льду. Брат со смехом говорил, что сейчас он лежит у проталины, любуется звездами, и низкие неторосистые льдины служат ему лучшей периной. Убаюканный серебристым светом и холодом, лахтак даже не заметит нашего приближения. А если их двое или трое? Тогда голубоватого, трясущегося жира и пахнущего рыбой мяса хватит на семь-восемь сотен. Они шли в приподнятом настроении, и даже холод чувствовался меньше: сегодня было удивительное безветрие. Но лед делался все толще и толще, и идти становилось все труднее - льдины были в беспорядке нагромождены друг на друга, и они постоянно проваливались в снег выше колена. Снег этот, пропитанный соленой водой и представлявший отвратительную жижу, вроде прокисшего теста, прилипал к сапогам, замерзал и задерживал их движение. Теперь они не шли, а скользили. Лед был очень гладкий, но страшно топкий, и ломался от удара ногой или палкой.
  
  Лахтаки лаяли и кричали, и их крик разносился далеко вокруг над пустынными ледяными просторами. Брат сделал им знак, а сам прошел вперед вдоль вставшей на дыбы льдины. Заглянув за нее, он поднял руку, и распрямил пальцы. Надо было оставаться и вовсе неслышными - три лахтака являлись желанной и нужной добычей. Они могли выкроить из плотной серой шкуры подошвы для сапог; вымочить ее, дать замерзнуть и бить по ней палкой до мягкости, а потом пустить на плащи; им хватит наестся вдоволь, обогреться горящей ворванью и намазать не сходящиеся края лопнувшей на морозе кожи, смягчив ее... Пока Ей мечталось, брат жестами подозвал лучников, и Она, страстная любительница охоты, последовала вслед за ними.
  
  Они были удачливы и точны, и ни один из зверей не успел спастись в черной проталине. Из ран поднимался теплый парок. Они привязали веревки к тушам, обернув петлями хвосты, и тяжело, волоком, потащили их к ледяному проходу. Собаки, как обезумевшие, прыгали вокруг лахтаков, покусывали им ласты, лизали подтаявший кровавый снег. Вокруг повисла молочная мгла, угрюмые туши белых скал на горизонте тысячекратно отражали неяркий звездный свет. Дочь брата подошла к краю льдины, и подняла едва не пропущенную добычу - крупную широколобую рыбу, которую лахтаки не успели доесть. Эленвэ окликнула ее, испугавшись ледовых надломов. Она была неулыбчива и хмура, предчувствуя скорую беду.
  
  На востоке, низко над горизонтом, повисла голубовато-серая дымная полоса, похожая на пыль, что поднимается летом над взрыхленной пашней. Вдруг произошло нечто странное. На их глазах большой кусок ледяной равнины с нагроможденными друг на друга торосами беззвучно ушел вглубь, оставив на своем месте темную зияющую дыру.
  Дымная полоса, крутясь, вихрем мчалась прямо на них. События развертывались с ужасающей быстротой. Лед трещал. Отовсюду фонтанами била вода. Огромные льдины, высотой в рост, громоздились одна на другую и бесследно исчезали в глубине. Отрезанные на уплывающей льдине, собаки бросились в воду и поплыли к ним, но оторвавшаяся глыба накрыла их, и они исчезли. Они бежали, утопая в снегу, не слыша собственных криков. Мертвые лахтаки остались далеко позади. Ветер дул резкими, злыми рывками. Они видели, как почва разверзается, и исчезает всякая опора под ногами. Цеплялись за большие куски льда, взбирались наверх, ложились врастяжку, чтобы увеличить площадь опоры, но зыбь все больше разрывала лед; кругом росли трещины. Льдины вертелись, прыгали, с грохотом и стоном вздымались вверх, опять низвергались вниз и исчезали там в мелких осколках разбитого льда.
  
  Они прыгали, стараясь не оступиться, падали на снег и бежали вновь. В безудержной спешке, Эленвэ не заметила полыньи, и ширящаяся чернота поглотила и ее, и вцепившуюся в нее дочь. Брат знал, что лед ломок, что нельзя подходить к его краю, что нужно лечь, подползти и протянуть им палку, но что все знания, когда семья в опасности? Горизонт продолжал рушится, и в треске льдин нельзя было разобрать криков о помощи. Он тащил их, и от ледяной воды и холода лопались ногти. Она держала его за пояс, а он пытался не выпустить замерзших рук, и уже не чувствовал своего сердца.
  
  Это был последний из псов, спасшихся на этой охоте. Брат погладил его по голове, перерезал горло и поил горячей кровью дочь, пытаясь отогреть ее, другие растирали ее и кутали в свои плащи. Они стояли на крепком, занесенном снегами льду - это был верный признак его неподвижности. Эленвэ лежала рядом, белая, твердая, холодная и золотая, как статуя. Она присела рядом, пытаясь рассмотреть, что зажато в ее руках, и отпрянула в ужасе и отчаянии. Несмотря ни на что, жена брата не выпустила широколоба из сведенных холодом пальцев.
  
  Двух лахтаков и трех псов, вмерзших в лед, подобрали через два ночевья шедшие в конце колонны. Остальные бесследно пропали. Мясо выморозилось и выветрилось на ветру, и, чтобы прожевать, необходимо было долго катать его во рту, размачивая слюной. Дымила теплая ворвань - в миске варили жирного широколоба, и бросили в бульон горсть драгоценных сухарей: все, чтобы только спасти замерзшую и обезумевшую от горя Идриль.
  Брат, вернувшийся с похорон, принес плащ и сапоги жены - той они больше были ни к чему, и им не стоило бесцельно пропадать в стылой могиле. Над голубым зимним знаменем темнело разбитое низкими тучами небо. Брат говорил, что, если закрыть глаза, то вокруг не будет ни льдов, ни метели, но глаза его не различают теперь иных оттенков, кроме белого. Все стало единым, и мир от небес до узких рифленых ножен был разрезан косыми порывами ветра. То, что он любил и к чему шел, остывало с каждым шагом. То, что они оставляли после себя - снег".
  
  ***
  
  
  Задумавшись, я смотрел в окно, на занимающийся серый день. Начинался и стихал, чтобы снова начаться, мелкий дождь. Было зябко, и я поднес обе ладони к оплывшей, едва уже теплившейся свече. Силуэты деревьев, соседские крыши и заборы - все казалось призрачным и дрожащим. Истинным оставался только свечной огарок и в беспорядке разбросанные на столе ветхие листы - как льдины на черной ледяной воде. Перед глазами в сером густом тумане шли и шли, протаптывая неширокие, валкие тропинки в столетних снегах мои задохнувшиеся в гондолинском дыму родители. Все, что сопровождало их, суля гибель - холод и жар, одинаково дикие и непреклонные. Я опустил палец в теплый воск, и снял застывшую на подушечке пленку. В любой, одному мне желаемый момент, я мог почувствовать тепло: от Айралин ли, от огня ли. Впрочем, где-то глубоко в моем сознании, они и были едины, и я с восторгом горел в ее пламени. Наверное, это и было счастьем - острое сиюминутное торжество, ощущение душевного покоя.
  
  Я вздрогнул, пытаясь избавиться от охватившего меня озноба. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, неизменные застывшие земли Хелькараксэ покрыты следами тех, кто уже давно мертв, и все, что осталось от них в нетревожной вечной мерзлоте - кровь из потрескавшихся на холоде пальцев и губ, выветрившиеся следы сапог, обрывки наспех перешиваемых одежд... Дрожь стихла, и белое безмолвие отступило. Замолчали горестные, незнакомые мне лахтаки. Мне оставались еще пять листов, покрытых быстрым, давящим почерком, и я должен был успеть дочитать их до начала нового суетного дня. Однако, стоило взять донос в руки и поднести к глазам, как я не смог сдержать тяжелого вздоха: время не бывает милосердным, и, если два предыдущих отчета достались мне полностью, и вполне читаемыми, то в третьем, последнем, не хватало страниц, а на те, что сохранились, покрывали расплывшиеся пятна чернил и темные разводы. Хитрец Торви положил его последним, на тот случай, если мне вздумается проверять качество товара. Впрочем, он и не подозревал, что эти наполовину угадываемые буквы и вовсе не имеют цены - они бесценны. По отдельным словам, размазанным предложениям и скрытым плесенью абзацам я составлял ускользающие картины прошлого.
  
  ***
  
  
  "...Наконец, она остановилась и спешилась. Впервые за все охоты, прожитые ею, она чувствовала себя не охотником, но добычей. Чужое присутствие было малозаметным и мягким, но весьма навязчивым. Однако, за последние часы ей так и не удалось обнаружить преследователя: все заячьи петли, резкие повороты и остановки оказались бессмысленны. Сумерки сгущались, и ноябрьский лес перестал казаться очаровательно осенним: поблекло золото, растворились, смешавшись с тенями, горевшие на солнце краски. Она прислушалась, но тишина оставалась легкой и хищной одновременно. Она и преследователь затаенно ждали, кто же выдаст себя первым. Конь прядал ушами, шумно дышал, шуршали листья под копытами - молчание усиливало любой звук. Она была слухом и зрением. Нервы натянулись, как тетива.
  - Доброй ночи, госпожа.
  Она резко повернулась вправо, на звук, но вкрадчивый голос уже раздавался из-за ее спины:
  - Не нужно бояться, - говоривший обходил вокруг нее, не появляясь, но сужая круги, - Я не сделаю тебе ничего дурного.
  - Тогда почему ты не показываешь лица? - она повернулась спиной к широкому конскому боку, стараясь обезопасить себя от нежданного нападения.
  - Зачем? Кто я таков, чтобы мешать твоей прогулке? - голос перестал кружить, и говоривший остановился совсем близко, но она все же никак не могла разглядеть его.
  - Почему тогда идешь за мной по пятам, как преследователь, если нет у тебя дурных помыслов? - она мучительно вглядывалась в быстро опустившуюся темноту.
  - Чтобы прийти на помощь в случае беды, - голос был глух и убедителен, - Мне кажется, что ты остановилась вовремя, госпожа.
  - Почему? - это было уже третье "почему", произнесенное ею за время этого странного разговора: от волнения она никак не могла подобрать нужных слов.
  - Наступает ночь и приближается гроза, - ответил ей собеседник, - Тебе не найти надежного укрытия в Нан-Эльмоте. Если только...
  Она молчала, не переспрашивая. Чем больше ты молчишь, тем быстрее любая тайна открывает себя.
  - Если только ты не согласишься следовать за мной, туда, где ждут и очаг, и горячая вода, и дымящийся ужин.
  - Следовать за голосом без лица? - насмешливо переспросила она, - За тем, кто боится показаться?
  - Нет, госпожа, мне нечего бояться в Нан-Эльмоте. И даже такой грозной девы, как ты, я не убоюсь, - голос вторил ее усмешкам, и она почти чувствовала, как улыбается из тьмы ее собеседник.
  Теперь ему не нужно было скрывать себя. В доспехах легких, с жирным смолистым блеском, похожих на черную яшму, высокий и статный, освещенный луною, он был скорее холодным изваянием, нежели квенду. Темными были его глаза и волосы, беломоритово-светлой - кожа. Уже гораздо позже ей довелось узнать, что и время, и место появления были выбраны не случайно, и будущий супруг надеялся впечатлить ее.
  - Стало ли тебе спокойнее, когда ты увидела меня? - с иронией спросил он.
  На нее навалилась такая усталость, что она едва могла поднять на него взгляд. И без того неприветливый, лес теперь внушал ей вязкий, необъяснимый страх. Она поняла, что больше не может сделать ни шага.
  - Гораздо спокойнее, господин, - кивнула она, положив руку на шею коня, - Тот, кого не скрывает ночь, не замышляет ничего худого.
  В конце концов, кров, теплая ванна и ужин могли бы притупить недоверие любого заплутавшего путника. Сами едва только совершившие предательство, нолдор еще не отвыкли доверять сородичам.
  - Ты и вовсе ослабла, госпожа, - он протянул ей руку, приглашая опереться.
  - Действительно, господин, тебе удалось объявиться, как нельзя вовремя, - она улыбнулась и подала ему свою руку в ответ.
  - Как нельзя вовремя, - как эхо, повторил ее провожатый.
  Да он и был лесным эхом, блуждающей тенью, плотью от плоти наступающий ночи. Отвечал вопросами на вопросы, ловко перебирая слова, уходил от ответов и был, своего рода, замечательным зеркалом: она слышала лишь то, что хотела услышать, и видела его во всем доступном ему величии тишины. Больше других мы любим себя, свой отзвук, с радостью улавливаемый в ком-то другом. Холод гагата и мрамора отступил, а мерный шаг коня, запах палой листвы, перетекающая из одной в другую тени и тепло, исходящее от его тела, успокоили ее. Когда они подошли к легким кованым створчатым воротам, она уже вполне доверяла ему, так и не узнав его имени, и ее нисколько не беспокоила странная перемена, разлитое, вязкое притупление обычно быстрого разума. Когда они подходили к легким кованым воротам, ночь уже окончательно укрыла Нан-Эльмот, и, черный, он почти растворялся в темноте.
  - Добро пожаловать под мой кров, госпожа, - чуть склонившись, он пропустил ее вперед, и сам шел за ней на достаточном расстоянии.
  Проход осветился факелами - их уже не просто встречали на пороге, но и с нетерпением ждали: теплый запах дыма, топленого жира, пекущихся лепешек поднимался к небу, и она, улыбаясь, обернулась к своему провожатому:
  - Как же мне называть доброго хозяина сегодняшней ночи?
  - Зови меня Эолом, госпожа, - не глядя, он бросил в тени мешок и плащ, и те были незамедлительно подхвачены, однако челяди она так и не смогла толком рассмотреть.
  - А разве тебе не хочется узнать и моего имени? - коридор расширялся, и факелы выхватывали из темноты новые сводчатые темные залы.
  - Слишком много великолепия обрушилось на меня сегодняшним днем, - он быстро взглянул на нее, указывая на вход в чуть ярче освещенные покои, - Как бы и вовсе глаза и слух не отказали мне. Пусть все прекрасное открывается перед нами постепенно, сегодня нам некуда спешить.
  Она довольно кивнула, радуясь его изящным словам и той игре, которую они затеяли сегодняшним вечером.
  - Нассэ проводит тебя в твои покои, а если, освежившись, захочется тебе присоединиться ко мне за трапезой, то мне придется поверить, что встреченный мной вчера пятилистный нимфредил воистину мог исполнять желания.
  - Береги свои кладовые, добрый Эол, - со смехом ответила она, и последовала за скользящей вдоль стен молчаливой, одетой в темные серые одежды Нассэ.
  
  ...Она смотрела и смотрела на раскаленную докрасна решетку очага: та была сварена из множества мелких деталей, и являла собой картину леса. Два раскидистых вяза, растущие по обоим краям, сплетали крючковатые ветви, по которым стелились колонки. Сквозь густую траву, закинув тяжело рогатую голову назад, бежал молодой олень, и вслед за ним, у его ног, неслись скачками зайцы, спешили еноты, барсуки. Едва касаясь припаянными крыльями ветвей, летела из очага едва не плавящаяся неясыть. А сзади, за силуэтами животных, металось пламя, трещали ароматные сосновые поленья, и звери бежали от лесного пожара. Хозяин дома по большей части молчал, а приставленная к ней Нассэ и вовсе казалась неспособной говорить: даже укладывая раскаленные камни в холодную воду ванны, даже убирая темные тяжелые волосы своей госпожи в тугую прическу, и даже расстилая ей постель, она не проронила ни слова. Из плотно уложенных вокруг головы кос не выбилось ни волоска. Тишина и отлаженная четкость царили в этом лесном убежище. К столу подавали дичь, обваленную в травах, и нехмельное молодое вино.
  - Если пожар наскучил госпоже, то есть у меня в запасе и другие картины, - проследил за ее взглядом Эол.
  - Пока и этой достаточно. Пусть прекрасное является нам постепенно, - вернула его же фразу она.
  Он кивнул, и чуть поднял за нее свою чашу. Неспешно тянулось время, и, пока огонь не улегся под копыта оленя и не рассыпался горящими угольями, они сидели у очага и изредка обменивались парой фраз. Сегодня ей вдруг открылся неспешный покой, которого она не знала доныне. Кровь и лед прошлого отступили, случившись совсем с другой Арэделью, и воспоминания, рыскавшие за ней по пятам, могли взять ее след где угодно, но только не в дремучем сердце Нан-Эльмота".
  
  ***
  
  
  "...Мой господин! Не мне писать тебе о тех событиях, что доступны лишь двум связанным сердцам. Глаза молодого княжича без труда проникают в любые тенета, и не останавливается его взор ни перед какими дверями, буде они и дверьми опочивальни его родительницы. Не все происходящее доступно его разуму, и не может он остановить себя, и справиться с изливающимся на него потоком прошлого, что, как кажется, является и для него мучительным. Однако, не слышали мы предосудительных слов, ибо госпожа, оставив вышивку, сперва с волнением и стыдом слушала своего сына, а потом принялась трясти его и бить по щекам, пока не смог он выйти из ее памяти, и мало что помнил он из сказанного им. Однако, теперь госпожа не желает больше его чтений, и все стало, как прежде, вернулось на берега Куйвиэнен, как ты в своей мудрости и говорил. Стоит ли мне оставаться и впредь при госпоже, и записывать ее слова и чаяния, господин?".
  
  
  ***
  
  
  Айралин рывком поднялась с постели и провела рукой по простыням. От неожиданности я выронил почти расшифрованный лист, и в страхе посмотрел на нее.
  - Что случилось, вессэ? - глупо пробормотал я. Холодная тяжесть могильной плиты легла на мое сердце.
  Она не ответила, но поднесла руку к лицу и втянула в себя воздух.
  - Стели в бане и зажигай свет, любовь моя. Воды отошли, и роды начинаются.
  Лист полетел на пол, и, едва не перевернутая, лавки гулко ударилась ножками о деревянный пол.
  - Дитя рассвета, - в смятении попытался улыбнуться я.
  - Не знаю насчет рассвета, и как там оно у вас происходит, - мрачно ответила мне Айралин, - Но у нас досхваточное излитие околоплодных вод хорошим знаком не считается. И вообще, первые роды часов по пятнадцать идут.
  Я судорожно втянул воздух и заметался по комнате, подхватывая все попадающиеся мне на глаза простыни и покрывала.
  - Если буду орать, не реви, - сурово пошутила она, с трудом вставая с постели и поддерживая живот, - Сама, когда первый раз роды у Кэменель принимала, от ее воплей чуть с ума не сошла...
  Слабо подбодренный ее напутствием, на плохо слушающихся ногах, я вышел в сумрачный и ветреный шестнадцатый апрельский день.
  
  ***
  
  
  Бревенчатая стена и долгий скат крыши защищали меня от косо моросящего дождя. В бледном весеннем рассвете ничто не имело истинного цвета - лишь отголоски былой солнечной яркости. Я сидел на лавке под окнами бани и жадно прислушивался к доносящемуся изнутри легкому шуму. Вопреки обычаю, Айралин не позвала повивальных бабок, и, в случае опасно идущей родовой деятельности, никто бы не смог прийти ей на помощь. По долетавшим до меня звукам я угадывал, что сейчас происходит: глухо ворчал наполняемый теплой водою таз, шуршали расстилаемые простыни. Наконец, все затихло, и наступила сводящая меня с ума тишина. Мир приобрел удивительную четкость, какую не имел для меня прежде, и я тупо вглядывался в хмурые лица спешащих мимо меня людей. Я попытался было заставить себя встать и пойти к кузнице, но из затеи не вышло ничего путного - я был сегодня быстро нарисованной плоской картиной в объемном суетном мире.
  
  Я взял палочку и принялся вычерчивать на влажной земле бессмысленные витиеватые узоры, стараясь увлечь себя хотя бы этой механическим бездельем. Затем, присмотревшись, разглядел в бездумных своих начертаниях нечто зловещее, и быстро стер их. Айралин теперь ходила по дощатому, скрипучему полу, то и дело останавливаясь и тяжело дыша. Я терзался глупой, вытащенной из меня клятвой не нарушать ее родового единения. Она была уверена, что, увидев ее в уродливых муках, я отшатнусь, и ничто не могло убедить ее в обратном. "Родовой" и "уродливый" - с общим корнем "род"... Какие только заблуждения не приходят в голову трепетным, волнующимися женщинам! Я отбросил яблоневую сухую ветку и сгорбился, вглядываясь в бредущую ко мне сквозь дождевую вуаль фигуру. С каждым шагом обретая всю большую земную ясность, Торви, наконец, дошел до лавки, указал на нее и, так и не дождавшись разрешения, сел рядом. Капли дождя осели на его плаще, он поднес руку к лицу и вытер широкие кустистые брови, словно отжимая их.
  
  - Не накликай на себя горе - это сделают другие, - он был в дурном расположении духа и, судя по исходившему от него запаху и помятому виду, пил всю ночь и еще не ложился спать, - Маленький бессмертный эльда уж как-нибудь выкрутиться да родиться.
  Я усмехнулся грубому его тону, за которым, как он ни скрывал, слышались ноты искреннего сопереживания.
  - Спроси у своего кузнеца-проходимца, долго ли он собирается наслаждаться благовониями у кучи навоза? - буркнул он, и прикрыл глаза. Кажется, его мутило.
  - Куриная брага, - скорее уточнил, чем спросил, я.
  - Она самая, - Торви вяло посмотрел на меня, и снова закрыл глаза, - Вот что я скажу тебе, кано. Гость и рыба начинают попахивать через три дня, так что сегодня, после торгов, мы собирается и уезжаем. Хорошая у тебя деревня, только больно гостеприимная. Еще не родился тот конь, на котором я мог бы догнать свою молодость, а так пить по старости уже не могу.
  - С хорошим гостем всегда грустно прощаться, - уклончиво ответил я, так и не понимая, куда он клонит, и что ему от меня необходимо.
  - Легко делать добро, если сам имеешь от него выгоду, - гном поворачивал голову вправо и влево, пока шейные позвонки не хрустнули, и блаженно прислушался к себе, - Хорошие деньги получил я от тебя за листы бумаги, и подарю бесплатный придаток. Видел тот фонарик, с воронами? Я знаю его историю.
  - Бесплатный подарок от хитреца Торви? - нарочито усомнился я в его словах, улыбнувшись, - Тогда ты не гномий торговец.
  - О, хоть улыбаться начал. А я уж думал, что меня к тебе Синьянамба отправил, чтоб об кислый твой лик похмелье лечить, - он был определенно доволен поворотом разговора, - Сегодня - бесплатный подарок, в следующие торги - налог меньше, а лет через пять, как родные братья заживем...
  - Я догадывался, что ласковые речи заканчиваются просьбой, - я покачал головой, - На пять лет загадывать я не буду, но к следующему году думаю заключить с тобой взаимовыгодные сделки.
  - Меня и малым легко обрадовать, - быстро согласился он, - Нечто уж получше, чем ничего.
  Из бани снова не доносилось ни звука. Торви сочувственно поглядел на мое вытянутое, беспокойное лицо.
  - Отвлеку тебя, что ли, сладким медом мудрого моего слова, - протянул он, и от нежданной его высокопарности я сперва опешил, а потом хмыкнул, - Странное что-то творится с вашим народом, владыка Нуата... Кто из вас посговорчивей, так непременно жить по одному начинают, и обязательно норовят в лес какой погуще забраться. Ладно, чего я в рассуждения подался: песнопений много, а лапши мало.
  - Однако, на мои уши, увы, много лапши не повесишь, - пошутил я, и тот оценивающе посмотрел на мою зарубцевавшуюся вакость.
  - Придется говорить только правду, - притворно вздохнул тот, - И никаких прикрас. Я родился в двести восемьдесят первом году. Как видишь, на неполные сорок лет старше твоего князя... Хотя, что для тебя года! К пятидесяти годам стало понятно, что толкового кузнеца из меня не выйдет. Как не стыдно признавать, но руки-то у меня две, да обе левые. Зато голова варила, и языком с детства треплив был, как баба. Порешали, что один умный столько продаст, что и десятерым дуракам не купить. Вот и стал на ярмарки выезжать и товар так нахваливать, что возвращались с полной мошной. Ездили всегда через земли Нан-Эльмота, и правил ими один небезызвестный тебе владыка. Вот как в мире-то все перемешано! Вот если б он в Тумунзахаре родился, уж он-то бы семью не опозорил. И, хоть сейчас говорят, что с его характером, коли б Махал на земле жил, он бы и ему в доме окна повыбивал, только брешут все. Ты уж прости, но если б мою родню чужаки порезали, и я б не стал им почечуев лечить... Да откуда у вас почечуи-то, тьфу одно, но смысл ты понял.
  
  Дельно правил, ловок был, умен, вещицы делал - на загляденье. Вот, говорю о нем в прошлом, аж самому жалко становится. В общем, ходили мы так караванами через его леса, да и он к нам захаживал частенько. Потом женился, потом и я княжича твоего увидал. А дело так было: мать ему из бересты волшебный фонарь склепала, и, когда через него солнце проходило, тени разные получались, навроде тех, вороньих. Почему не огонь внутри, тут все понятно - береста же. Владыка же за его глаза больно переживал - мол, как-то видит он необычно, чтобы солнце дар не выжгло, или еще что - не разбирался, не слушал тогда. Да и все вы, уж прости меня, с большими звездами в голове, вместо простых мозгов, одна другой ярче, а мне и некогда, и не к чему разбираться в его заветах было. Помню, что он только под вечер выходил, поближе к темноте. А в темноте-то с тенями не сильно поиграешь, на то она и темнота, вся из теней слеплена. Вот, как-то днем мы через лес чешем, а он на дереве сидит, в руках фонарь крутит. Я молодой был, а про то, что болтливый - сам помнишь, говорил уже. Что да как, как работает - все спрашивал, на тени смотрел: там то ли лебеди, то ли гуси, и все в виде лодок плыли.
  
  Княжич материн подарок крутит, и так, и сяк показывает. Увлекся, тут мы Владыку и пропустили. Пришел, из-за деревьев сына слушает. А поди его разгляди - тихо дышит, тихо ходит, как будто в меха обутый. Потом подошел, сам фонарь взял, мы аж притихли все. Посмотрел, на княжича недоуменно так глядит и говорит, что задумка-то и исполнение совсем убогие, и таким только бестолочи и могут разум занимать. Только как-то мудренее сказал, но мы так все поняли. Что, может, этим, из-за моря, такие игры и нравятся, так у них разум еще не вырос. А его сыну не пристало ерундой забавляться. Бересту под ноги бросил, но давить не стал. Она легкая, ветер налетел и потащил.
  - Первым с ветром всегда сор поднимается, - скучно так сказал, нас оглядел и ушел. Княжич тогда сильно расстроился. Даже то, что его при нас за отлучку из дому не ругали, его не утешило. Потом я долго его не видел: не судьба была нам столкнуться, а дальше, когда они с отцом к нам приезжать вместе стали, дело так было...
  
  ***
  
  
  378 год Первой Эпохи,
  Тумунзахар, (великие чертоги Ногрода).
  
  
  Погода портилась стремительно, и к вечеру дождь шел такой плотной стеной, что едва можно было различить тяжелые, уже открытые для них откидные ворота. Когда, наконец, они въехали в Южный, крытый двор твердыни, то были мокры насквозь и порядком замерзли. Они спешились и завели коней в пустой гостевой денник, значительно выше и шире прочих, в которых обитались низкорослые гномьи лошади. Пахло влажной кожей, прелым сеном и чадящими сальными факелами.
  
  - Вчера обнаружили небогатые залежи настурановой смоляной обманки, так что наконец-то перестанем покупать желтую глазурь у этих жуков, - чинно поздоровавшись, сообщил встречавший их одышливый Хради, пока они шли сквозь горные гулкие коридоры к жилым помещениям, - Как обсушитесь, разреши, владыка Эол, княжичу на раскоп посмотреть, очень глаза его нужны.
  
  Не вслушиваясь в его слова, тот задумчиво кивнул. За ними тянулась цепочка мокрых следов, на сапогах налипли комья рыжей грязи. Настурановая руда весьма ядовита, и, хотя доходы Ногрода возрастут, но за ними возрастут и случаи изматывающей болезни.
  
  Торжественные покои, выделявшиеся им из года в год, состояли из трех малых залов: одного смежного и двух раздельных. Их не успели протопить, тем более, что очаг был только в общем зале, а сменные одежды отсырели, и липкая сырость затхлых необжитых пещер проникала всюду, не улучшая и без того подавленного настроения.
  
  Княжич приказал услужливому молодому Торви подать им горячего вина с медом и специями, и теперь сидел у огня, молча и недвижимо, неуловимо напоминая сейчас свою мать. Владыка неодобрительно взял толстый глиняный кубок и, не пригубив, просто грел о него озябшие руки. За последние несколько лет этой странной дружбы Ногрод хорошо обогатился. И, если отец его был мастером тонкого кузнечного дела, то сам княжич - превосходным, почти сказочным металларием. Его вскользь брошенному замечанию были обязаны они нахождению великого гнезда самой лучшей медной руды, и нынче значительно протяженная уклонка, повторяющая форму рудного тела, расширялась в камеры до трех-четырех ярдов высоты в местах раздува богатой жилы. Говорил он, что черёмуховые леса с богатым разнотравьем - несомненный признак наличия апатитов у горных истоков. А близ их россыпей можно заметить крупные ели, которые растут в два раза быстрее своих соседей, ибо залежи апатитов действуют на них, как удобрения, и шел по рекам, и чувствовал лежащую под ним землю. Пусть, вывернутый и обнаженный, горючий камень под влиянием воды и ветра быстро превращается в рыхлую массу, почти не отличимую от черной почвы, его глаза могли уловить зыбкую разницу между цветом сажи и плодородных почв, и заметить выход угольного пласта на поверхность.
  
  Согревшись и обсохнув, княжич поднялся на ноги, и Торви вызвался проводить его до штолен смоляной обманной руды. До осеннего пира оставалось время, и металларий собирался провести его с пользою. Он шел через сумрачные резные чертоги, здороваясь на ходу, криво отражаясь в полированных зеркальных колоннах. С застывшими резными цветами, стрельчатые, образующие свод из двух пересекающихся дуг и ребристо повторяющихся линий, одни залы сменялись другими, с полуциркульными фризами, повторяющимся геометрическим орнаментом, открытыми потолочными балками и опорами по центру. Ногрод был независимо прекрасен, какая бы стихия не бушевала за его скалистыми стенами.
  
  Спустившись из жилых ярусов в рабочие нижние, где суеты и праздности было уже куда меньше, они почувствовали нарастающий жар плавилен. До штолен оставалось не больше ста шагов, когда княжич остановился, наклонился к грубой стене, и, неожиданно, рукой в перчатке интимно и ласково провел по ее поверхности. Затем и вовсе стянул черную замшу и отбросил перчатки в руки Торви. Прислонясь щекой к камню, он, прикрыв глаза, внимательными движениями изучал каждый бугорок, каждую ложбину, поглаживая ее длинными пальцами, и Торви подумалось было, что такого обращения заслуживает только красивая и капризная девушка. Впрочем, не зря же говорят, что земля родит. Чем не женщина... Княжич чуть разомкнул губы и втянул в себя сухой воздух. Потом провел пальцем по шероховатой поверхности и прикоснулся к нему языком.
  - Лал, - он повернулся к мало что понимающему Торви, - Вы пропустили лал.
  Он показал красную пыль, осевшую на его пальцах.
  - Он волочится за алмазами, как умалишенный, и преследует их всюду, где они намереваются выйти на поверхность. Делайте здесь отвал, - он погладил напоследок скалу и жестом приказал Торви вести его дальше, к штольням. Торви удивленно смотрел ему вслед, не понимая произошедшего рядом с ним маленького чуда.
  
  ...Когда были произнесены все тосты и переданы все братины, княжич выскользнул из-за стола, и никто не хватился его. Умением сливаться с тенью, становясь истинным сыном сумерек, он пошел в отца. Отчаянно скучающий, и выслушивающий от дядьев насмешки за собственную глупость, Торви выждал положенное время и последовал за ним. Однако, вместо нижних ярусов, как предполагал гном, княжич прошел свои покои и поднимался все выше, в залы общего отдохновения. Чтобы не отвлекать старших на пиру, дети под присмотром нянек и бабок играли тут, вытаскивая цветные полудрагоценные камни из башенок так, чтобы не разрушить все строение, прятались или слушали старческие дремотные сказки. Если княжича и знали здесь, то весьма поверхностно, и визит его вызвал дюжий переполох. Не слушая трепетного кудахтанья детских хранительниц, он подошел к невысокому мраморному столику, усыпанному шариками для игры в "разбивалочки", тряпичными куклами с криво нарисованными глазами и точеными каменными мелкими игрушками - котятами, лисами, псами. Сдвинув их ладонью на одну часть стола, он поставил на освободившееся место небольшой прожиренный кожаный мешок, и начал распутывать узлы.
  - Подойдите ближе и садитесь у стола, - говоря, скорее, сам с собой, чем с раскрывшими от удивления глаза и рты детьми, он достал из мешка фонарь, немного подумал, и поставил его выше, на подставку из бруска-основания башенки, - У меня есть для вас подарок.
  
  Привычная суета и возня стихли. Торви, замерший у прохода, был ошеломлен не меньше остальных. Княжича никак нельзя было назвать чадолюбивым, да он и вовсе старался держать чувства при себе, даже на пирах не вступая в непринужденные сердечные разговоры. Тихая речь и чуть лихорадочные движения, как будто вершиться нечто важное, подействовали на детей, подобно колдовству: покорные его словам, они действительно молча расселись вокруг стола, заставляя нянек тереть глаза и не верить в то, что это действительно их воспитанники-сорванцы.
  
  Тем временем, княжич уже затеплил фитиль и, пока свеча внутри фонаря разгоралась, завел его и отошел в тени, к противоположной занимаемой Торви стене. Скрипнула хитрая конструкция, и по сходящимся стенам пещеры сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее заскользили изуродованные наклоном чудовища, зацикленные в своем превращении птицы. Трепетало пламя свечи, и вымески то становились тише, то вспыхивали вновь, стараясь вырваться из очерченного им фонарем круга жизни. Вскрикнула одна из нянек, и снова наступила тишина. Торви вспомнил берестяную безделицу, и покачал головой в такт своим мыслям. Княжич походил на отца больше, чем ему самому хотелось. Даже детские забавы не были в его руках светлой игрой, и молчащие дети не смеялись и не показывали восхищенно на ожившие вокруг них стены. Восторженным страхом обратились далекие лебеди солнечного нуатского дня, обзаведясь длинными тенями и костистыми клювами.
  
  - Точная и мелкая работа, и хорошо слаженный механизм, - Торви вжался в стену, хотя точно знал, что оба нуатских гостя заметили его, но не придали значения тому, что он их слышит, - Однако, какой ты прок видишь в нем?
  - Только сон, который сбывается и во время бодрствования. Разве не красивы и не легки мои чудовища? Разве не могут идти они за ними в своих мыслях? - с улыбкой отвечал княжич, и сидящие перед столом дети неотрывно глядели на страшные превращения, запоминая их.
  - Твои родичи уже шли за одним чудовищем, и сны их о свободном будущем не принесли нам ничего, кроме горя и непокоя. Поберегись тех мыслей, что уводят тебя от мира - это вскипает дурная нолдорская кровь, и разум твой омывается ею, порождая кошмары. Когда за бессмысленными чудовищами придут бессмысленные братоубийственные камни, что нам делать тогда? - и, не дожидаясь ответа, он махнул рукой и прошел так близко от Торви, что коснулся его краем одежд.
  
  Через другой вход, не забирая фонаря, ушел и побледневший княжич, и все реже с тех пор появлялся он в чертогах Тумунзахара. А дети заводили и заводили его, крутя ручку, до тех пор, пока им не начали сниться тяжелые дурные кошмары. Тогда фонарь и припрятали, и никто не вспоминал о нем, до тех пор, пока не случилась в Эгларесте большая весенняя ярмарка, и Торви не повстречал своего случайного бражного отравителя, Синьянамбу.
  
  
  ***
  
  
  - Я аж так заслушалась, что сижу под дверью, а все выйти не могу, пропустить чего боюсь, - скрипнула тяжелая, плотно прилегающая дверь, и из-за угла раздался усталый голос Айралин.
  Я подскочил, едва не перевернув и лавку и самого восседающего на ней Торви. Айралин прыснула, глядя на мое лицо, и показала глазами на покоящийся на ее руках сверток.
  - Роды у вас... у нас... В общем, так все легко идет, что я удивляюсь, что у вас только по семеро детей бывает, и то у самых великих вождей.
  Торви расхохотался, и не переминал добавить:
  - Зато теперь ты, достойная женщина, знаешь, в чем истинное величие их властелинов, - но я не ответил наглецу. Все мое внимание было сосредоточено на Айралин.
  - Держи, - просто сказала она, и я, еще не взяв его, почувствовал всю тяжесть Имбара, разом опустившуюся мне на плечи.
  Айралин опустилась на лавку рядом с Торви и стала с интересом смотреть на меня снизу вверх, явно ожидая каких-то моих действий. А я так и стоял, с теплым живым свертком в руках, и боялся дышать. Наконец, ей явно надоела мое дремучая глупость.
  - В мордочку ему посмотри, что ли, - и я, получив пустым и бледным разумом руководство к действию, немедленно отвернул край пеленки.
  - Ты уже придумала ему имя? - спросил я, разглядывая медленно розовеющее, сморщенное лицо.
  - Конечно, - Айралин вытянула вперед обе ноги и оперлась спиной на стену бани, - Я решила, что все должно быть традиционно. Ты Финмор, он Финнар...
  - Огнеголовый?! - взвыл Торви, - Черноволосый и Огнеголовый? Мать, да у вас что, совсем нет крылатого полета мысли?
  - Зато все по существу, - отрезала Айралин, - И запоминать не нужно. Взглянешь раз и понятно: о, Огнеголовый...
  
  
  Уже успевшие обсохнуть, огненно-рыжие - в мать - волосы моего сына едва шевелились на ветру. Я сел рядом с Айралин, положил ребенка на ей колени и наконец-то обнял сразу обоих.
  - Не всем же быть огненным духом, кто и попроще рождается, - под несмолкающее хихиканье Торви заключила она, - Главное, чтобы так же велик был...
  - В плане плодовитости? - сквозь смех вопросил он. - А то нам что другое надо, - и Айралин положила голову мне на плечо.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"