Сотников Борис Иванович : другие произведения.

Украденный подвиг

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

 []
Украденный подвиг
(повесть)


Посвящаю светлой памяти
Ивана Кононовича Балюты,
командира партизанского отряда им. Чапаева, внёсшего, на мой взгляд, наиболее значительный вклад в Словацкое национальное восстание против германских войск в 1944 году на территории Словакии и достойного звания Великого Гражданина Украины. По сей день перед городом Братислава на холме стоит бронзовый безымянный памятник советскому партизану с лицом И.К.Балюты. Когда скульптор делал этот памятник герою, его имя никому не было известно, так как его подвиг украл майор НКВД, а самого героя оболгал и обвинил в предательстве.

Рукопись настоящей повести, раскрывающая истинные события, удостоена (под названием "Ночная радиограмма") в 2005 году диплома 1-й степени на международном конкурсе художественных произведений "Вечная память", организованном к 60-летию Победы над Германией в Великой Отечественной войне 1941-45 гг.
От Автора

О трагической истории этого человека я писал, когда Брежнев уже подавил в 1968 году "Пражскую весну"; когда честные историки, как генерал Григоренко, сидели в "психушках"; когда бывшие "сталинисты" вновь подняли головы и успели изъять из архивов КГБ неприятную для них правду либо исказить её; когда Сталина, укравшего боевую славу у маршала Жукова, больше "не трогали", отдав Грузии его прах, но оставив ему незаконное звание генералиссимуса; когда "не трогали" и подлинных героев войны, оболганных мерзавцами из бывшего НКВД, ибо запоздалая правда о них начала уже прорастать и стучаться из братских могил, а главным образом, из уст уцелевших честных свидетелей. Так было во все времена: правда - что шило, всё равно вылезет из тёмного мешка истории. А сталинский "мешок", извращённый торопливыми "историками"-прославителями, так и не позволил назвать настоящие имена воров чужой славы, да и имена героев тоже, из опасения, что возникнет новая путаница и бросит тень "научной недобросовестности" на советскую историю. Что оставалось художественной литературе после удушения "Пражской весны", хотя эта "Весна" и успела потребовать правды обо всём ("шило" кололо Чехословакию советской ложью так, что вынудило нашу юстицию начать официальные доследования по грязным делам НКВД в Словакии, чтобы смыть пятна позора, хотя бы с уцелевших героев, оклеветанных и в словацкой печати мародёрами с крадеными орденами победителей).
Я тоже подключился к этой благородной цели как писатель, узнав о событиях в Словакии от их участника - моего друга, кавалера двух орденов Солдатской Славы, Леонида Алексеевича Перфильева. К сожалению, я находился тогда под негласным надзором КГБ СССР и мог лишь написать эту правдивую повесть, но не мог напечатать её, хотя в 1970 году следователь Евгений Александрович, вызвавший меня в здание днепропетровского КГБ на "беседу" из-за моей поездки в 1967 году в Рязань к писателю Солженицыну, уже вновь гонимому тогда, сказал мне после "беседы" на прощанье: "Борис Иванович, а я верю, что все ваши рукописи, прочитанные мною по секрету от вас, будут изданы ещё при вашей жизни. Вы же в них защищаете честных, хороших людей. И вашу фамилию будут произносить с уважением. Желаю вам удачи, меня переводят в Москву..."
А пока мой герой, исповедовавшийся мне, листая свою фронтовую тетрадь, которую ему уже вернули вместе с орденами, кричал:
- Боря, сынок! Так ведь не напечатают же всего того, что я тебе рассказал и показал!
А показал он мне (кроме этой фронтовой тетради, в которой были добросовестно зафиксированы все, взорванные его партизанами, мосты и немецкие эшелоны, с указанием дат, места события и фамилий участников) ещё и огромное фото памятника с его лицом. Этот памятник изваял скульптор-словак, муж радистки, воевавшей в отряде Ивана Кононовича. Она рассказала ему всё об этом отряде и его командире. У неё была и фотография командира. А чтобы показать профиль, она водила мужа по улицам и указывала ему на похожие лица. И бронзовый памятник на века появился на холме перед Братиславой. Руки Ивана Кононовича тряслись, когда он, показывая мне фото памятника, выкрикивал:
- Ну, должен же кто-то разоблачить этого гада, пока я живой! Я 20 лет из-за его подлости страдал, а он до сих пор носит мою звезду, и хоть бы что!
Я пытался утешить его:
- Придёт такое время. А памятник-то - с вашим лицом - стоит и будет стоять вечно!
- Эх, Боря, на памятнике - нет моего имени. А когда умру, из могилы ничего уже не докажешь...
- Но ведь ещё живы свидетели, и они - уже заговорили о вас!
- Твой Леонид Алексеевич, что ли? Который привёз тебя ко мне, а сейчас вон... спит в соседней комнате. Так он спустился в мой отряд на парашюте с неба, когда меня... уже увезли в Киев! По тому же самому небу, которое - всё видит. Но... почему-то всегда молчит.
- Так о вас же - огромный очерк московской журналистки напечатан в "Известиях"!..
- А что толку?.. Почему она не назвала фамилию подлеца, который носит мою звезду?.. А отрезанные мне ноги - можно вернуть?.. - Он всхлипнул, сдерживая слёзы.
Снова хотелось чем-то утешить, но чем?.. Я уже тогда понимал, что если даже напечатают мою повесть о нём, то всё равно настоящую фамилию мародёра чужой славы - вычеркнут. Назвать его имя никто не вправе до суда над ним, до лишения его звания Героя Советского Союза. А если не доживёт до суда, то Звезду - отдавать другому не станут. В НКВД всё и навсегда засекречено, иначе в его дерьме, если начать его разгребать, задохнётся общество. А у художественных произведений и задачи такой нет (это дело юристов). Моя цель - зажечь Вечный Огонь в душах читателей, осветив путь к справедливости; научив небезразлично смотреть на почерневшие памятники; рассказать о героях, следуя правде характеров и обстановки. Писатели не могут присутствовать рядом со своими героями, они додумывают в меру способностей и знания жизни. Лев Толстой не сидел рядом с Кутузовым на его совете в Филях, а Генрих Сенкевич не присутствовал при мерзостях, которые совершал император Нерон. Литература - не протоколы инквизиции или НКВД, приговаривающие невинных к смерти. Но присудить к Бессмертию имени - она может.
Пролог
1

Из огромных ворот Запорожского металлургического завода лавиной хлынули рабочие первой смены. Нещадно пекло солнце. Асфальт на дороге плавился, становился чёрным и липким, и от него, как от мартена, продолжал идти зной. Рабочие торопились к транспорту, чтобы скорее избавиться от духоты, пота, нелёгкой смены. Казалось, они несли на своих плечах жар недавних плавок - от них исходило ровное тепло, запах нагретого железа.
Вытекая из ворот, бурлящая людская река разделялась на правый и левый рукав, потом на ручьи, ручейки, которые говорливо текли к трамвайным, автобусным и троллейбусным остановкам. Там, звеня, лязгая, урча моторами, высекая электродугами снопы искр, непрерывно подходил транспорт. Автобусы, трамваи, троллейбусы торопились увезти потных, разгорячённых людей в прохладу скверов, домов, к Днепру. Однако транспорта на всех не хватало, и на остановках, как перед плотиной на реке, возникали воронки, закручивали людей, вносили их в транспорт, а "лишний" поток оставался и накапливался. Пахло уже не только нагретыми телами и расплавленным битумом. Воздух наполнялся резким дымом от папирос, сигарет.
Чехословацкие инженеры, приехавшие по делам на завод, тоже закурили возле троллейбусной остановки чуть в стороне от общей давки - пусть едут сначала местные. К тому же интересно наблюдать жизнь другой страны. Успеют в свою гостиницу, там ничего хорошего. И они смотрели.
Европейского порядка на Украине не было - люди лезли без очереди, давили друг друга, тискали, месили. Чехи не могли к этому привыкнуть: зачем толкаться? Берегут время? На это насмотрелись тоже. Одна игра в домино чего стоила, не говоря уже о выпивках.
Неподалёку остановился высокий пожилой рабочий. Достал из нагрудного кармана летней спецовки пачку сигарет, спички. Видимо, он не торопился. В вырезе его синего комбинезона виднелась бронзовая грудь с седыми курчавыми волосками, полоска жёлтой майки. Лицо было с резкими запоминающимися чертами. Большой, выдающийся вперёд, нос с сильной горбинкой. Тонкие, чётко очерченные губы. Волевой, очень твёрдый и тоже выдающийся вперёд подбородок. Чёрные, с проседью, решительные крылья бровей. Под ними - внимательные карие глаза, высветленные, спокойные. Ноздри - тонкие, трепетно разымающиеся. Волосы - коротко стриженый ёжик с коричневой лысинкой на затылке. На высоком гладком лбу - капельки пота.
На вид ему было лет 47-50. Но в его ладной крепкой фигуре не проглядывало и тени жира - одна тренированная мускулатура. И когда словацкий инженер Плучек случайно обернулся и посмотрел в его сторону, ему показалось, он знает этого человека. Или где-то уже встречал - давно, раньше. Нет, не в книжках по древнему Риму с профилями консулов и легионеров. Такие заметные, с характером, люди не забываются. Вот только сильно похудел, кажется, да стал грузнее. Но всё тот же характерный римский нос, те же глаза, жёсткие губы. Могучесть. Егупов?.. Бывший командир партизанского отряда? Не верилось. Ведь узнал тогда о нём ошеломляющую новость.
"Боже, - подумал Плучек, - прошло 20 лет..."


Это случилось в одну из октябрьских ночей 44-го. Отряд на какой-то безымянной горе в Словакии окружили немцы и почти полностью истребили. Сквозь их заслон прорвалась лишь небольшая горстка людей и среди них Онджей Плучек и Егупов. Но, скошенный в последний момент пулей, Онджей упал в кусты, а Егупов побежал дальше. Возле кустов остановились чьи-то сапоги. Человек проговорил хриплым шёпотом, по-русски: "Если прорвёмся, Егупова надо арестовать: агент гестапо, понял? Если меня убьют, это сделаешь ты". Онджей почти год был в десятке русских подрывников, понимал их язык и узнал голос майора Коркина. Но тот вместе со своим собеседником тут же побежал в темноту, и больше Плучек не видел ни их, ни Егупова. А после войны встретил на улице Братиславы радистку отряда Анну Влачекову. Онджей подошёл к ней, она сразу узнала его. Обрадованные нежданной встречей, долго разговаривали. Анна считала его погибшим, и он рассказал ей, что был ранен и уполз тогда в кусты. А потом добрался до одного хутора, и его выходила там старая словачка. Из отряда, кроме неё, никого не встречал.
Анна рассказала ему, что после того боя была арестована советской контрразведкой и передана войскам генерала Свободы. Её обвинили в убийстве начальника штаба Людовита Ко`рела.
- Что за ерунда? - изумился он, обалдело глядя на неё.
Онджею было 17, когда пришёл к ним в отряд. К нему относились как к мальчишке, поэтому многого, конечно, не знал. Например, о взаимоотношениях своего начальства. Но то, что радистка Анна любила начштаба надпоручика Корела, а тот любил её, знал, как и все. Это было видно. И вдруг такое нелепое обвинение.
- Сама не представляю, почему это сделали. - Вновь переживая прошлую обиду, Влачекова разволновалась. - Обвинил меня в этом майор Коркин.
- Ну, и чем же это кончилось?
- Генерал Свобода приказал расследовать это дело. Разобрались, отпустили. Никого из наших я тоже не видела.
Онджей не стал расспрашивать её о подробностях. На свободе, значит, не виновата. Да она и слова не давала вставить, всё рассказывала, как жила эти годы, о чём передумала. А под конец сообщила, что выходит замуж, за одного скульптора - фамилии он не запомнил - и даже пригласила на свадьбу.
Был майский день, стояли они возле Михайловских ворот, рассматривали древние башни и без конца вспоминали бои, товарищей, а потом перешли, наконец, и к его судьбе. Онджей собирался тогда стать металлургом, как отец, но боялся, что провалится на экзаменах: позабыл всё за войну. Анна, помнится, подбадривала, а он - рассматривал её. Похорошела, в силу вошла, что ли. Он в тот день сам был не прочь жениться на ней, хотя она и старше его и у неё есть жених. Но... лишь разглядывал. Воображение поразило не столько лицо, сколько ладная, литая фигура. Вот о чём он думал тогда, а не о каких-то минувших делах.
На свадьбе у Влачековой он не был - адрес не записал, а потом не встречал больше. Можно было, конечно, через адресное бюро, но у каждого своя жизнь. Завертело так, что забыл о радистке напрочь. А теперь вот, спустя 20 лет, перед ним стоит этот человек, и он не знает, кто это - друг или враг. Анну тогда о нём не расспросил, увлёкся девичьей фигурой, да и сам не сказал ей о том, что услышал той ночью от Коркина. Как быть-то?..


Плучек ещё раз посмотрел на рабочего, и все его подозрения показались ему нелепостью. Подчиняясь простой человеческой интуиции, он подумал: "Ну, какой же он враг? Ведь в отряде его любили. Анну тоже обвиняли потом и подозревали... Видно, ошибка какая-то".
И он подошёл к рабочему.
- Я извиняемса... Ваш фамилья нье Егупов? - спросил он с сильным акцентом.
Рабочий внимательно посмотрел на него. Казалось, узнал: в глазах его что-то дрогнуло. Но в следующую секунду спокойно ответил:
- Нет, вы ошиблись, моя фамилия Батюк. - Бросил на землю окурок, затоптал, и не взглянув, двинулся от троллейбусной остановки к подошедшему неподалеку автобусу.
Онджей смотрел ему вслед и жалел, что поторопился. Теперь этот человек, вероятно, исчезнет уже навсегда. Да и почему Анна не искала встреч? Может, и с ней допустил ошибку тогда по беспечности? Куда делась? А сейчас вот спугнул и этого. Крикнуть, позвать людей, чтобы задержали? Поздно. Вон как полез он в автобус, словно таран.
Досадуя на себя, Плучек вернулся к своим и всё рассказал.
- А ты не обознался? - спросил Франтишек.
- Нет, я уверен в этом, особенно после того, как заговорил с ним.
- Так, - заметил пожилой инженер Голод, старший их группы, - а не спугнул ли ты его? Я помню, что года 3 назад... да, это было в 61-м... в Праге вышла книга "Партизанское движение в Чехословакии во второй мировой войне". Если мне не изменяет память, там прямо было сказано: командир партизанского отряда Егупов - я ещё обратил внимание: русский, потому и запомнил фамилию - оказался предателем. Дальше сообщалось, что этому человеку удалось скрыться осенью 44-го. И вот - ты его встречаешь здесь. А он почему-то уже под другой фамилией. По-моему, об этом надо немедленно доложить их органам безопасности.
- Может, съездим сначала на Хортицу, искупаемся? - предложил Франтишек. - У всех у нас прямо шпиономания какая-то. Насмотрелись фильмов!.. Лучше давайте охладимся.
- Нет, - возразил Голод, - не будем терять времени. Чтобы не оказалось потом, что сообщили слишком поздно.
Инженеры направились к троллейбусу.


Батюк поднялся на второй этаж и постучал в дверь. Ему открыла грузная темноволосая женщина. Узнав, доброжелательно произнесла:
- Здравствуй, Игорь Константинович, проходи.
- Николай дома? - Гость пожал протянутую руку.
- Нет, с работы ещё не пришёл. Да ты входи, он уже скоро.
Он вошёл и сел на диван возле окна.
- Квасу принести? - спросила хозяйка.
- Ага, - согласился он. - Жарко.
Она принесла кружку холодного кваса из холодильника и, глядя, как он пьёт, поинтересовалась:
- Что это сегодня с тобой? Прямо лица на тебе нет. Узнал что-нибудь об отце?
- А что можно узнать о нём, если столько лет прошло с тех пор! Я и в 46-м, когда меня выпустили, узнал о нём в Днепропетровске лишь то, что он погиб на допросе у немцев, выбросившись из окна вниз головой. Женщина, которая присутствовала при этом, умерла.
- Я помню это. Ты нам рассказывал, - вздохнула жена Николая. Игорь знал, она тайно влюблена в него уже много лет, и добавил: - Мой отец дружил с этой семьёй Ивлевых. Самого Ивлева посадили после войны - как и меня, ни за что. А он спас моего отца от смерти в гражданскую войну. Ну, да ладно, я на собственной шкуре испытал нашу "справедливость"... Вот и разболелась душа, Галина Петровна.
- Ну, сиди тут, жди. Я пойду обед собирать... - Она ушла в кухню.
В комнате было прохладно, и квасу холодного выпил. Прислонившись к спинке дивана, успокоился, закрыл глаза. И сразу, неизвестно почему, вспомнилось всё с начала - с самой молодости.


Были с Николаем чубатыми парнями - рослыми, сильными. Работали на заводе. Отец Игоря развёлся с матерью, которая ему изменила с его сотрудником по НКВД Дубровиным, и уехал после этого учиться в военной академии. Мать не справлялась с Игорем, он жил, как хотел. В почёте была грубая сила, пьяная удаль, драки на танцплощадках. Они и в карты поигрывали, и выпивали. Брюки носили широкие. В зубах - папироска, кепочка на затылке. В кармане по финочке, мелюзга у них - на побегушках: пива принести 10 кружек на скамейку в парке, сбегать за водкой. Нравилось! Смотреть на всех с презрением - тогда нравилось. Задирать. Менять девчонок. "Атамана" и "Игрока" боялась вся улица. А в силу вошли - весь район. До города не дошло - посадили.
Дали им за хулиганство (по пьяному делу пырнули ножиком кого-то в общей драке, хоть живой остался, а то бы пошли по другой статье) по 2 года и отправили на север. Валить лес в необъятной тайге. Вот там только и образумились, увидев в действии уголовников настоящих. До этого героями себя считали, невинно пострадавшими.
Однако и уголовщина долго над ними не властвовала. Николай довёл там технику игры в очко до совершенства - понравился чем-то старому заключённому, кончавшему срок, тот и обучил его "премудростям" - все были у Николая в долгу. А Игорь сам умел постоять за себя, его тоже не трогали. Силён был и в характере: не подчинялся, себе подчинял.
Домой вернулись в 37-м. Отец воевал, сказала бабушка, где-то в Испании, и это обрадовало: не видит его позора. Из сверстников на родной улице никого не встретили - в армии все. А их вот, вернувшихся из тюрьмы, не брали: "деклассированный элемент". Да и в тюрьмы сажали уже не за пьяные драки...
Они и притихли. Николай стал шоферить, Игорь на родной завод подался. Сначала учеником слесаря в механический цех, а через полгода уже получил разряд и выдавал за смену 2 нормы, благо силы было непочатый край. Как-то быстро переженились, и притихли уже окончательно - скоро дети пойдут...

2

Затаился в тот год и другой человек - из другого города, с иным положением, старше Батюка на 7 лет. Оба не могли и предполагать, что судьба сведёт их, и потому так по-своему, будто специально, готовит их характеры. Этим другим был Олег Васильевич Коркин, старший лейтенант НКВД, оперативный работник.
Если Батюк рос хулиганом и докатился до тюрьмы, то Коркин, напротив, происходил из семьи обеспеченной, "благородной". Отец его был до мировой войны горным инженером, мать - из дворян, а сам вот закончил училище пограничников 2 года назад и стал чекистом.
О военной карьере, наущаемый дедом, он мечтал ещё в детстве. Хорошо помнил случай, когда году, кажется, в 25-м, к ним в Саратов приехал какой-то знакомый матери и спросил его за обедом, кем ему хочется быть. Не задумываясь, ответил: военным. Ему шёл только 15-й, а уже знал, чего хочет. Дед решительно поддержал: "Молодец!"
Окончив школу и отслужив 2 года в Красной Армии, он поступил в 31-м году в военное училище. Пришлось скрывать, что отец, коренной москвич, служил у "белых" в гражданскую войну, а дед по матери был статским советником. Старик к тому времени уже умер. К счастью, у матери сохранилось ошибочное извещение о гибели отца на германском фронте в 1915 году. А на самом деле он вернулся в 18-м году из германского плена - жили тогда в Москве - и сразу подался на юг, к Деникину. Больше они его никогда не видели. Потому что из Москвы пришлось выехать к дедушке Каретину, который остался в Саратове один - бабушка умерла там от брюшного тифа. В Москве их "уплотнили", подселив к ним "пролетарскую семью", и мать обрадовалась, когда дедушка Каретин позвал их к себе. Мать поступила работать на макаронную фабрику, и Олег стал считаться сыном рабочей. Это позволило ему закончить школу, вступить в комсомол.
Соседи его жалели - сирота, хорошо учится, не хулиганит, как другие. Мать - работящая, красивая. Дедушка, знали, из "благородных", но ничего не нажил себе, вежлив со всеми, умер тихо. Говорили, от тоски. Потому что мог ещё жить и жить, 63 - разве это старость? Были где-то ещё родители отца на Урале, да тоже, наверное, померли. Мать с ними не переписывалась, хотя дедушка Коркин был по происхождению из мещан, работал всю жизнь горным инженером. Но мать решила, лучше не искать с ними встреч: мало ли чего? Не те времена. Вот тогда и сочинила она новую биографию о родственниках, которую Олег взял потом и себе за основу.
Служить после училища он попросился к себе в Саратов: есть, мол, где жить, и просьбу удовлетворили. К 37-му году он был уже старшим лейтенантом, носил 3 кубика в петлицах. А вот дальше застопорило. Начались всюду повальные аресты, расстрелы. Кто был погрубее и не задумывался ни о чём, росли в должностях и званиях, как грибы после дождя. А вот он, наоборот: притих, боялся, как бы не вскрыли его подлинную биографию. И это приняли на службе за робость. Другим объявляли благодарности в приказах, награждали, выдвигали, а его словно забыли. Хотя был и способным, и силы воли было не занимать: отец воспитывал его по-спартански. Вырос он крепким и сильным. Но трусоватым...
По роду работы ему приходилось бывать на допросах, и он не раз видел и чувствовал - арестованный невиновен. А тому вкладывали пальцы в тиски, и он "сознавался". Число "раскрытых врагов" всё увеличивалось. Следователей и оперативников за это награждали, повышали в званиях, должностях. И тогда в среде сотрудников вспыхнул азарт: кто больше арестует в своём районе, у кого больше "сознается" врагов.
Выдвигались в этой страшной игре самые тупые и жестокие. А умные и справедливые, кто не мог этого видеть и переносить, начали исчезать. Пытаясь остановить произвол, они где-то выступали, что-то, видимо, делали, мешая тупым. И в "делах", заведённых уже на них самих, появлялись в графе "состав преступления" опасные формулировки: "пытался выгородить врага", "сознательно смягчал допросы", "утратил революционную бдительность".
Некоторые, не дожидаясь ареста, стрелялись. Их семьи куда-то исчезали. Жить стало опасно - не доверяли друг другу.
Однажды Олег участвовал в большой операции по раскрытию подпольной организации. Враги там оказались настоящие, не придуманные - "Рютинцы", как называли их по фамилии вожака, арестованного в Москве ещё в 32-м году и недавно расстрелянного: покушался на самого Сталина. Олег получил повышение в звании. На рукаве гимнастерки по-прежнему были скрещённые мечи, но в петлицах воротника появился, наконец, четвёртый кубик.
Соседи по дому, зная, где Олег теперь служит, сторонились его. Даже девушки у него не было. В 28 он всё ещё оставался холостяком и завидовал молодым рабочим, студентам. Все жили, как люди, он же пробавлялся случайными встречами.
Женился он только в 40-м, когда перевели служить в Киевский военный округ. Там его не знали, ходил в штатском, и нашлась вскоре девушка и для него - учительница из райцентра, в котором служил. Когда поженились, пошёл уже 31-й год. Время было неспокойное, в Европе лязгали стальные гусеницы Гитлера. Пали Франция, Польша. Войска Гитлера вышли к советским границам. И хотя с Германией был заключён договор о ненападении, всё равно покоя не было: ждали войны.
И она началась, в июне 41-го.
Часть первая. Ничто не забыто!
Человеку, который стыдится,
присуще желание жить честно
Б. Спиноза

Глава первая
1

Запорожье, как и Днепропетровск, немцы сначала каждый день бомбили, а потом, когда подошли ближе, стали обстреливать из дальнобойных орудий. По ночам далеко были видны большие пожары. Их зловещие отблески наводили на людей панический страх - казалось, что горит весь город. А днём было душно от жары и несло гарью.
Согласно распоряжению Государственного Комитета Обороны рабочие "Запорожстали" ещё в июле приступили к демонтажу оборудования завода, которое надо было вывезти в Нижний Тагил. Инженеры разрабатывали инструкции по учёту и маркированию оборудования, подлежащего демонтажу. Но завод ещё жил и продолжал работать даже во время воздушных налётов. Только по ночам на доменных печах понижали дутьё, а на мартенах подачу газа, чтобы не демаскировать территорию цехов пламенем. Прокатные станы, работающие с раскалённым, светящимся металлом, останавливали.
Полным ходом шла эвакуация жителей города. Игорь Батюк хотел отправить жену, но она не захотела уезжать без него. А он не мог выехать, занятый демонтажем и "забронированный" военкоматом по особому распоряжению заводской администрации от призыва в армию как слесарь высокого разряда. Домой он приходил лишь на несколько часов, чтобы поспать.
- Поеду вместе с вами, - твердила молодая жена на все его уговоры.
- Ты же беременна! - выходил он из себя. - А мы ещё нескоро! Такую махину разобрать! Нужны десятки эшелонов! Тебе нельзя в последний момент: бросятся сразу все, задавят!..
- Не задавят, мне рожать - в январе!.. - не сдавалась строптивая Валентина. - Да и мама с папой никуда не собираются, почему одна я должна торопиться?
- Как это никуда не собираются? - изумился он. - Под немцами хотят, что ли, остаться?!
- Немцы врачей не трогают. А дом такой бросить, значит, разориться! Они всю жизнь на него копили, тянулись...
- Ну ладно, это их дело! А ты - готовься!.. - Чувствовал, убеждать Валентину ехать без него, бесполезно. Но в душе был рад, что поедут вместе: будет она под его присмотром, а уж он в обиду не даст, что там ни случится в дороге. Да и на заводе никто не верил, что город сдадут немцам - ведь Запорожье, как и Днепропетровск, сердце металлургии на Украине.
Однако 18-го августа немцы усилили натиск, и красноармейцы, оборонявшие город, отошли на левый берег, взорвав за собою железнодорожный мост через Днепр. Бой завязался на окраине Старого города, куда прорвались передовые немецкие части. Обстрел Соцгорода и заводов оттуда усилился. Загорелись цеха деревообделочного комбината, завода ферросплавов и завода огнеупоров. К вечеру остановили все печи на "Запорожстали" и начали закладывать аммонал под главные приводы прокатных станов и моторов. В автомашинах засели инженеры, готовые по первому распоряжению запалить бикфордовы шнуры и мчаться от взрыва. В патерны плотины Днепрогэса направилась, рискуя жизнью, группа подрывников.
На другой день поползли слухи о немецких парашютистах, высадившихся где-то в тылу, о сдаче Днепропетровска. Затем прекратилась подача воды и электроэнергии - это погиб взорванный Днепрогэс, хотя по московскому радио об этом не было ни полслова. В городе, говорили демонтажникам, не выходившим с территории завода, началась паника. Тем, кто не успел, мол, выехать из города, на эвакуацию остаются теперь считанные часы. Однако Игорю всё ещё не верилось, что можно пустить на воздух такие сокровища техники - 8 лет строили! И действительно, распоряжения взрывать всё не было и не было, и остаток дня и недолгая августовская ночь прошли в тушении пожаров, в подключении кабеля к воздушной электролинии, питающей завод с кольца "Днепр-Донбасс", в думах о родных и близких, от которых не было никаких вестей. Никто ничего не знал.
Новый день принёс радостное известие - на выручку городу подошли наши танковые части. Бой длился до самого вечера, пока немцы не откатились снова на правый берег Днепра.
- Ну вот, - пошутил Игорь перед рабочими, - я же говорил, что такой город, как наш, просто так не сдадут! А вы решили, что уже конец света, да? Не, хлопцы, ещё подержимся!..
И действительно, город держался. Через день приехал заместитель наркома чёрной металлургии Шереметьев. А ещё через сутки вернулся со станции Синельниково первый заводской эшелон с эвакуированными. В тот же день, ближе к вечеру прибыл эшелон с рабочими Сталинского, Макеевского и Мариупольского металлургических заводов помогать вести демонтаж оборудования. Запорожцы воспряли духом: значит, о них думают в самой Москве, и город сдан не будет!
- Господи, господи, - шептала Валентина, принесшая Игорю в цех горячий обед, - только бы отогнали их, проклятых, только бы не уезжать!..
А Игорь на неё напустился:
- Ну зачем ты мне носишь обеды? Нас же тут кормят, кормят, понимаешь? А ты рискуешь сломать себе здесь ноги: посмотри, что творится! Разворочено всё!..
- Игорь, скажи честно: эта Хохлова... Галина... ходит к тебе сюда?
Игорь опешил: "Вот так новости!.." Вслух же постарался ответить спокойно:
- Кто это тебе такие глупости?.. - И посмотрел на неё ясно, влюблёнными глазами. Валентина рассмеялась от счастья:
- Не скажу!.. А ты думал, я не знала про неё, да?
С 22-го августа оборудование "Запорожстали" разбирали более 2000 человек. Работа уже не прекращалась ни днём, ни ночью. Директор завода Кузьмин не уходил домой вообще. Это действовало, как на солдат на поле брани, которых не покидал генерал. Но люди остались без воды - пользовались только той, которая имелась в брызгальном бассейне. А надо было ещё заправлять водой баки паровозов, вывозивших вагоны с оборудованием, готовить пищу. И водоснабженцы во главе с начальником своего цеха отважились на монтаж временной насосной на берегу Днепра. 8 смертельных ночей провели они под обстрелом противника, но сделали своё дело - вода пошла.
По ночам с завода уходили эшелоны, нагруженные оборудованием сверх меры. И продолжалось так в общей сложности 45 суток, за которые было отправлено 8000 вагонов и около 2000 специалистов с их семьями. На заводе по-прежнему оставался его директор и заместитель наркома, отряд ополченцев, собиравшийся идти на правый берег в бой, и отряд партизан, который набирал себе какой-то Копёнкин по кличке "Чекист". Но Игоря Батюка руководство завода не отпускало ни в партизаны, ни к ополченцам: "Кто будет монтировать завод в Тагиле и потом обслуживать? Неквалифицированные и безответственные люди?"
На "Запорожстали" было известно, что они под присмотром наркома Тевосяна, который помнит о них в Москве, знает обо всех ушедших с завода эшелонах с грузами и людьми и ежедневно передвигает у себя в кабинете на карте железных дорог флажки с их номерами. Брошенными не чувствовали себя и те, кто ехал уже по бескрайним просторам страны на восток, и те, кто ещё находился на территории "Запорожстали".
2-го октября вечером приступили к погрузке оборудования и людей на последний эшелон - всё, больше не будет ни одного вагона. Завтра отправка, и город, вероятно, сдадут. От Днепра доносилась непрерывная орудийная канонада. Опять несло гарью с догоравших домов и заводов. Всю ночь шла напряжённая сумасшедшая погрузка. Иногда ветерок приносил по воздуху запах вкусной гари, словно где-то пекли хлеб. Но оказалось, что это горят в полях неубранные в августе, осыпающиеся хлеба.
К утру распространился слух, что немцы прорвались и уже заняли Хортицу, а теперь занимают первые кварталы города. Ждать окончания погрузки стало невыносимо. Где-то впереди запыхтел в темноте паровоз, выпуская облака розового пара, и по телам людей прошла дрожь: неужто уйдёт сейчас без команды? На заводских путях заметались с горящими факелами в руках тёмные фигурки рабочих, отыскивающих вагоны с семьями. Другого освещения на заводе не было, и казалось, мечутся не люди, а огни. Испугались даже путейцы, не понимая, что происходит. Заплакали проснувшиеся дети. Тревога и торопливость ощущались во всём, и в сгорбленных тёмных фигурах, куда-то бегущих, и в том, как подошёл в конец эшелона ещё один паровоз и тоже, сбиваясь в своём запыхавшемся дыхании, оглушительно выпустил пар. Но тут появилось из "эмки" какое-то начальство и заявило, что эшелон будет отправлен только днём, должны погрузить на платформы что-то ещё, и что никаких немцев в городе пока нет.
Погрузка продолжалась до самого утра, а утром полковник Немерцалов вызвал по полевому телефону к себе в старый город в штаб дивизии директора завода Кузьмина и замнаркома Шереметьева. Им он заявил пересохшим горлом: "В течение часа всем вам необходимо оставить город!"
Часа через полтора руководство завода выехало из города на 17-ти грузовых и легковых машинах по кратчайшей дороге в сторону станции Пологи. Кузьмин и Шереметьев вернулись на своей "эмке" на завод, и директор распорядился, чтобы Прудников отправлял эшелон немедленно.
Лязгнув буферами, эшелон дёрнулся и начал вытягиваться с территории завода, а "эмка" с начальством припустила догонять ушедшие автомобили. Когда поезд выехал за город, из степи потянуло, как из духовки, в которой лежали обгоревшие сухари. Игорь был одет в тёплое нижнее бельё, повседневный костюм и пальто. Они с женой прихватили 3 чемодана и несколько любимых книг. Завод остался позади, проехали мимо разбитых зданий города, и началась степь. Всё. Пройдёт недели 2-3, ну, месяц, и настанет новая жизнь, за Уралом. Светало.
Но отъехать далеко не пришлось. На разъезде, в 20-ти километрах от города, эшелон поджидали прорвавшиеся сквозь нашу оборону немецкие танки. На танках белой краской были нарисованы кресты. Машины лихо разворачивались, вращающиеся гусеницы поднимали пыль. Башенные люки были открыты, из них торчали головы немецких танкистов в толстых ребристых шлемах. В одном из танков показался офицер без комбинезона - на его кителе сияли новые погоны с розовой окантовкой. Это был оберст, крупный чин. По-чужому пахло бензином, резкими выхлопными газами. И казалось всё нереальным - и окружение, и танки, и то, что они немецкие, аж из Германии, и очутились вот здесь, в истекающих зноем хлебных запорожских степях, и наводят на вагоны и платформы поезда орудийные стволы. Это было похоже скорее на сон, а не на действительность. Представлялось, что это могло быть с кем-то, с какими-то другими людьми, например, с беженцами, рассказывавшими в июле всякие ужасы про войну на западе Украины, но не с ними, стоявшими в раскрытых вагонах и в удивлении смотревшими на немцев. Вероятно, надо было стрелять в них, как-то отбиваться. Но ни у кого не было ни винтовки, ни автомата, ни даже дробовика. Все стояли и смотрели, и чего-то ждали. Некоторые, очнувшись, бросились было бежать, но послышалась стрельба из автоматов. И вот уже на глазах у всех лежат на земле первые убитые. Из передних вагонов перестали выпрыгивать, а из задних, которые были далеко, многим удалось прорваться куда-то за лесные посадки и скрыться. Но танки уже навели пушечные стволы прямо на вагоны. Игорь пожалел, что не отправил жену ещё летом. Уж он-то удрал бы сейчас не хуже других. А с ней, да ещё беременной, не побежишь, одну - не оставишь. Ну, и курил теперь одну папиросу за другой.
Стало очень тихо, только изредка урчал какой-нибудь спохватившийся танк, чтобы не заглохнуть. А потом эшелон оцепили немецкие автоматчики, слезшие с танков. Закрыли снаружи двери вагонов, и поезд дёрнулся и пошёл в обратную сторону. Их снова привезли в Запорожье и начали сортировать. Женщин, детей и стариков - налево. Мужчин - вправо. Началась проверка документов, перепись. Переводчиков не хватало, длилось всё мучительно долго, хотелось пить. И удивляло терпение немцев.
Когда подошла очередь Игоря, он подал паспорт и назвал себя. Вместе с другими его отправили в местную тюрьму. Тут он когда-то уже был, но тогда был рай по сравнению с тем, что творилось теперь. В камеру для 30-ти человек натолкали более 100 - ни повернуться, ни сесть. Сразу же выпили всю воду из бака, а новой немцы не принесли. К параше в углу - целая очередь. Настал вечер, а за ним и ночь, но их так и не накормили, и лечь негде. Договаривались спать по очереди: одни отходят на правую половину камеры и там стоят часа 2, прижавшись друг к другу, остальные ложатся на пол и нары.
С той ночи жизнь Игоря протекала уже то в камере, то на работах по расчистке города от завалов. Работали под дулами автоматов немецкой охраны, которая менялась каждые 3 часа - не убежишь. Рабочая смена пленных длилась 10 часов с перерывом на обед. Обед - одно название, пустая похлебка и пайка хлеба, похожего на замазку. Сразу начали худеть и терять силы.
К мучениям физическим прибавились и муки душевные, не знали, что с родными. Игоря мучили сразу 2 неизвестности: где Валентина, и что с отцом. Жена беременна, разве перенесёт она тюремный режим! Отца же, если не успел выехать после смерти бабушки, могут расстрелять немцы как бывшего чекиста. Написал ему после получения телеграммы, что на похороны бабушки выехать не может, занят на демонтаже завода; спрашивал, куда собирается отец после похорон. Просил хотя бы примерный адрес на до востребования, но ответа не получил. Может, отец уже куда-то выехал, а может, письмо не дошло. Страшила и будущая встреча, если ей суждено быть. Почему-то мерещилось, что отец вернётся с войны комдивом, в орденах. И сурово спросит: "Ну, рассказывай, чем отличился на войне, как помог Родине? Или мы только по тюрьмам умеем отсиживаться?" А Игорь стоит перед ним худой, небритый, в каких-то немецких лохмотьях. Видя это и понимая всё, отец рубит с солдатской беспощадностью: "Что же ты, сукин сын, весь наш род опозорил!.. Я же верил в тебя, а ты - мастер лишь по юбкам... Уйди с моих глаз, погань!"
Эта картина убивала, не давала покоя. Потому что перед глазами стояла другая встреча, когда отец вернулся из Испании и вошёл к ним в дом. Мать страшно побледнела, увидев его, и растерялась. Она узнала отца сразу и тёрла пальцами возле горла, не зная, что сказать.
- Добрый день! - проговорил отец, тоже смущаясь.
- Здравствуй, Костя! - Мать подняла глаза. В лицо ей ударил жаркий девичий румянец. - Не ожидала увидеть тебя здесь. Извини, пожалуйста, не приготовилась даже. - И выбежала в другую комнату.
Не было её долго. Видимо, приходила в чувство и дала время освоиться в такой ситуации отцу. Отец поставил на стол бутылку вина и водку, букет с цветами, который тоже вытащил из портфеля. Неловкость постепенно проходила. Игорь помогал этому как мог - отвлекал разговором, накрывал на стол.
Мать появилась в модном платье вишнёвого цвета, в новых туфлях, причёсанная как-то по-молодому, с накрашенными губами, и выглядела так молодо и хорошо, что Игорь задохнулся от счастья. Может, сейчас они помирятся, и всё наладится, будут жить все вместе.
- Ну, где ты был? - просто спросила мать. - Рассказывай.
Отец ответил коротко:
- Помогал испанцам отстаивать республику. Но пока не получилось. Фашизм оказался сильнее мировой революции.
- Ты... ты был в Испании?! - изумилась мать.
- Был. А что же тут странного?
- Да нет, как раз наоборот. Это в твоём духе.
- То есть? - насторожился отец.
- Давайте выпьем, - сказала мать. - Я тебе тостом отвечу!
Они подняли рюмки. Игорь и отец - с водкой, мать - с красным вином. Чокнулись, и мать, зардевшись опять и не глядя на них, произнесла:
- Выпьем за мировую революцию и за людей, которые ей преданы и готовы её делать чистыми руками! - Она выпила из своей рюмки до дна.
Игорь смотрел на отца во все глаза. Сейчас бросится к матери - ведь так её любил! Простит ей этого случайного "интеллигента" Дубровина. Но отец почему-то побелел, а потом потемнел. И не стал закусывать, а сразу за папиросу. Потом глухо и тихо проговорил:
- Спасибо. Мне приятно, что ты поняла... что такое мировая революция.
- Я давно поняла, - почти прошептала мать, уставившись на тарелки. И посмотрела на него: - Что же ты не ешь ничего?
- Успею. Не освоился. - Отец улыбнулся. - Всё на Игоря вот смотрю: хороший у нас сын! Спасибо.
- И тебе спасибо. Я всё понимаю. Если тебе одиноко там, в Днепропетровске, перебирайся сюда, поближе.
- Я буду приезжать. Там мама у меня... совсем старенькая.
Дальше этого у отца с матерью разговор не пошёл, словно они поняли что-то такое, чего не понял он, Игорь. И как он ни старался повернуть разговор в нужную сторону, ни мать, ни отец не поддержали его в этом, хотя вели себя уже свободно и дружелюбно. Отец даже спел испанскую песенку "Мамита".
Потом, когда отец уехал, Игорь спросил:
- Почему ты не позвала его к нам?
- Я звала, - сказала она. - Он ответил, что не вернётся.
- Когда? Когда сказал? - удивился Игорь. - Я не слыхал.
- Ты ещё не научился слушать, сын, - опечалилась она. - Не надо об этом больше. У твоего отца есть любимая женщина.
- Да ты что, ма?!
- Есть, - твёрдо повторила мать. - Но нет счастья, всю жизнь. Впрочем, как и у меня. Жизнь сложная штука. - Последние слова матери были похожими на безжизненный шелест. И стояла она одинокая, закаменевшая и даже не плакала.
А он вот, находясь в немецкой тюрьме, готов был плакать от бессилия. Тут ещё Николай в камере появился. Словно виновник его нелепой судьбы, он опять был с ним рядом и, шевеля рыжими ветками бровей, рассказывал о себе. Оказывается, его тоже не отправили на фронт - вернули из военкомата помогать заводам на погрузке оборудования. В последнюю ночь, когда немцы прорвались сквозь нашу оборону, он вёз беженцев из города на своей полуторке. Но в степи его догнали немецкие автоматчики на мотоциклах с колясками. Приказали ехать назад. Куда денешься - повёз.
Договорились в камере не расставаться, держаться друг друга, как раньше, а при возможности - бежать. Дружбы, правда, теперь не было, не виделись даже 2 года, но Николай горячо шептал ночью в ухо:
- А что? Как только появится малейшая возможность, сразу и рванём когти, точно тебе говорю! Ждать тут хорошего нечего! Дома, говорят, и стены помогают...
Бежать, однако, не удалось - не оказалось такой возможности. Опять была сортировка, фотографирование, заполнение каких-то анкет. Потом самым здоровым и сильным мужчинам присвоили номера, велели их запомнить, а ночью повели подобранную группу из тюрьмы на станцию. Игорь прихватил с собой рослого мальчишку, Олега Лесняка, которому грозил расстрел. Ему шёл всего лишь 14-й год. Немцы задержали его ночью с немецким автоматом в глухом переулке. Неподалеку лежал убитый немецкий солдат, шмайссером которого воспользовался парнишка. Патрульные решили, что он и убил, чтобы завладеть оружием и убивать других. Никакие мольбы и доводы, что солдат был уже убит, когда он проходил мимо, что ему только 13 лет, не подействовали. Парня доставили в тюрьму, где он и находился в ожидании суда. А ночью, когда немцы выводили группу взрослых для отправки на поезд, Игорь соврал конвоиру, что Олег его брат. "Пусть едет со мной, жалко вам, что ли? Не всё ли равно, где хлопец будет работать?" - пытался растолковать он конвоиру, используя свои скудные школьные познания в немецком. Тот, видимо, мало что понял, но посмотрел на Игоря, на Олега - оба рослые, сильные. Скомандовал: "Форвэртс!" И парень зашагал с мужиками на станцию.
Николай, правда, бурчал:
- На хрена он тебе! Вот раскроется, и нас тогда с тобой возьмут за жопу!
- Да у тебя и жопы-то нет, одна шкура осталась, - отшутился Игорь.
- Гут, гут! - подбадривал их конвоир, шагавший сбоку, хотя и не понимал по-русски.
На станции их погрузили в товарный вагон, удушливый от свежевылитой едкой хлорки - боже сохрани, если русские свиньи завезут в Германию какую заразу! Гигиена превыше всего. И куда-то повезли. По дороге подцепляли к небольшому составу всё новые вагоны, и на другой день, когда Олега Лесняка выволокли из вагона под Киевом с пинками и мордобоем, набрался уже целый эшелон.
Снова мучила жажда, несмотря на холод и сквозняки. Воды не было. Хотелось оправиться, а некуда. И теснотища, как в тюремной камере. А заботились, сволочи, о гигиене!..
На какой-то станции за Киевом они начали стучать кулаками в дверь и стены вагона:
- Откройте же, гады! Дайте хоть посрать!..
В соседнем вагоне вопили на остановках тоже:
- Воды-ы!..
- Открывай, так твою мать, ё....я Германия!..
Снаружи треснула автоматная очередь. Над головами полетели щепки и древесная крошка. Сразу отпрянули и, давя друг друга, повалились на загаженный пол. Со страха кто-то добавил себе ещё и в штаны, и дышать стало нечем совсем. Но лежали притихшие, словно мыши, учуявшие кота. Немцы поняли это именно так, потому что заговорили знакомое по учебникам для 7-го класса:
- Маус, маус, ком хэраус! Ха-ха-ха, руссише швайнэ, доннэр вэттэр! 1. - Отсмеявшись там у себя, на воле, они куда-то потопали. Состав дёрнулся и снова пошёл. Тогда, не глядя друг другу в глаза, поднялись и, стоя по-прежнему тесно и неудобно, продолжали молчать, думая каждый о своём, невесёлом. Откуда-то с потолка сыпалась мелкая сухая пыль. Потом проголодались до последнего терпения. Никто вагонов не открывал и кормить их не собирался. Поезд то громыхал, то останавливался на разъездах, и тогда было слышно, как пиликает на губной гармошке часовой, стоявший за стенкой вагона на тормозной площадке. То пиликает, то смеётся, сытая сволочь, и перекликается с другим, высовывая, очевидно, свою башку где-то сбоку, чтобы видеть того. Второго немца слышно не было, выкрики относило ветром. Значит, и "свой" немец плохо слышал его, на кой же хрен тогда такой разговор? Лишь бы убедиться, что здоровые лёгкие и глотка, что ли? Или с радости, что нажрались.
На очередной остановке отчётливо услыхали, как льётся где-то рядом из крана вода. Но опять их не открыли, не дали ни попить, ни поесть. Рядом маневрировали, коротко вскрикивая, пыхтящие паровозы. Один из них, видимо, подцепился и к ним - толкнул весь состав назад, буфера вагонов по очереди прогрохотали по всей длине товарного эшелона, потом резкий рывок вперёд, опять лязг и звон по всей длине, и паровоз, часто пыхтя и надсадно отдуваясь, стал набирать ход, взрываясь впереди резкими забросами шатуна на колёсах паровоза.
Светившиеся в вагоне щели постепенно погасли, стало холодно, но всё равно дух держался внутри тяжёлый, даже хлорку перешибал. А колёса на стыках стучали, стучали, и не было этому конца: "Та-та, та-та, та-та!" Как выстрелы в рельсы.
Утром дали 2 ведра воды с кружками. А покормили только через сутки, когда на какой-то станции остановились и начали менять вагоны под узкую колею. Из старых вагонов их выгнали и повели к полевой кухне, стоявшей возле пакгауза. Там текла и вода из водопроводной колонки. Вокзальной вывески оттуда видно не было, чтобы узнать, какая это станция, но поняли и так - привезли их на бывшую границу СССР, дальше пойдёт чужбина. Тогда приуныли окончательно: кто же не знал о дурной славе фашистских лагерей? Голод, холод и колючая проволока. Правда, всё это видели раньше лишь в кино. Полосатые робы с винкелями-мишенями на спине, деревянные башмаки на ногах - клумпенсы. Теперь предстояло это узнать на собственной шкуре. Игорь Батюк и Николай Мелешкин слышали от заключённых, привезённых к ним с Соловков о том, что и на родине есть лагеря, не уступающие немецким, но в своём лагере они такого не видели.
После обеда их снова, как скот, погрузили в товарные вагоны поуже прежних, но облитых непременной хлоркой, разъедавшей глаза так, что они слезились, и повезли дальше. Никого они на станции не увидели, никого не спросили, какая страна будет впереди. Чувствовали только, что огромные пространства кончились. Теперь их не будут, как прежде, часами держать на остановках. В Европе места мало, чтобы скапливаться и мешать движению. Значит, повезут быстро.
Ночью в щелях вагона мелькнули фермы большого моста. Под луной в чистом и высоком небе тускло блеснула внизу река, и вскоре поезд опять остановился. Тут, несмотря на ночь, были какие-то люди. Оказалось, привезли их в свободное государство Словакию, в город Чиерне - над Тиссой. В душе у каждого мелькнула радостная надежда - всё-таки славяне, свои. И разговор похожий, может, удастся и убежать?
Но нет, сменился лишь паровоз, и снова их повезли на запад, и везли долго, всю ночь. Покормили утром аж в Братиславе, в столице свободного словацкого государства. Но какое же оно свободное, если на станции полно немцев, да и кто возит свои эшелоны здесь, никого не спросясь? Значит, те, кто тут распоряжается на самом деле, и есть подлинные хозяева.
Словно в подтверждение раздалась команда: "Форвэртс" - вперёд, и колёса привычно застучали на стыках рельсов. Снова их куда-то везли - не понимали уже, куда. Оказалось, в Австрию, в венский распределительный лагерь. Немцы в форме гестаповцев вновь отобрали самых здоровых и сильных. Похлопывали по мосластым спинам: "Гут!", и сажали на грузовики с часовыми. Через полчаса их уже выгружали на какой-то железнодорожной товарной станции.
Игорь и Николай приуныли: "своих", из родного Запорожья, почти не осталось. А их вот снова куда-то. Видно, завезут аж в саму треклятую Германию, где ни жалости ни у кого, ни сочувствия, как было в Братиславе. Здесь вот, хоть те же словаки рядом. А что там? Кругом будут одни немцы, и не убежишь никуда.
Везли их через какие-то горы, видимые в щели вагона, через леса. А потом началась Германия, это почувствовали даже по часовым: словно собаки на цепи! Но... на какой-то станции им вдруг раскрыли двери: можно дышать свободно. Часовые больше не собачились, закурили и отошли в сторонку. Напротив них, через один путь, стояли 2 отцепленных товарных вагона с раскрытыми дверями, за которыми виднелись женщины в полосатых робах. Увидев рослых Игоря и Николая, они стали что-то спрашивать на незнакомом языке и, тыча пальцами себе в грудь, повторяли: "Эспаньёля", "Эспаньёля!"
- Испанцы, что ли? - крикнул Игорь. И неожиданно для себя пропел им куплет из "Мамиты" на русском языке.
Среди женщин в робах произошло какое-то расталкивание, и в первой шеренге появилась высокая темноглазая заключённая, похожая смуглотой и сахарной белизной зубов на цыганку. Сорвав полосатую шапочку, обнажившую седую стрижку "ежа", она закричала по-русски:
- Ти руссо, да?
- Русский, ну!..
- Я зналь щелёвьек, похожи на вас. Его фамиль - Батьюк!
Игоря словно током пронзило, закричал:
- Это мой отец! Он был в Испании!
- О-о!.. - Испанка заплакала и не могла говорить. Игорь продолжал кричать ей:
- Кто вы?.. Как здесь очутились? Ведь Испания союзница Германии!..
- Напишите ваши отьец: Ларго Кабальеро - нье предаваль народ! Он - здьесь, горот Ораниенбург, под Берлин. Лагерь! Ми фсье - тоже лагьерь!
- Как вас звать?
Испанка прокричала какую-то фамилию, но к вагону подбежал охранник и задвинул перед ней дверь: отсек от внешнего мира. У Игоря сжались кулаки, но тут поступила команда выводить всех на обед, и покурившие охранники повели их на станцию к полевому питательному пункту. А когда через полчаса привели к эшелону опять, двух вагонов с испанскими женщинами уже не было. Игорь был потрясён. А потом долго ещё не верил под стук колёс, что только что видел женщину отца. И вот её уже нет, будто всё это было видением. Нет уже и матери, нет бабушки, к которой не успел съездить. Есть где-то отец, да вот он сам. И где? В какой-то неведомой и враждебной Германии, в вагоне для скота, и что всё это не могло ему присниться даже в дурном сне.
Рядом сидел Николай, спросил:
- Откуда она понимает по-нашему?..
- Не знаю. Ты хоть рассмотрел её, какая она - красивая, нет?
- Худая. И, по-моему, пожилая.
- А глаза?
- Ну, в глазах что-то да, есть. А когда реветь стала - старуха совсем.
- Вот судьба, а?!.
Николай промолчал, думая о Галине, которая перед самым пленом согласилась всё же его ждать, если останется после войны живой. А замуж официально так и не пошла, хотя уже спала с ним. "И всё из-за тебя, сука! - зло подумал он об Игоре. - Вот тебе и судьба! Не в судьбе дело, а ... знает, в чём!.."


Опять резко воняло хлоркой и отходами в баке, который им поставили в аккуратной Германии. Но Германия уже кончилась, а их всё везли и везли. И привезли, наконец, в город Льеж, в Бельгию - вон аж куда занесло!
На станции их посадили на грузовики и повезли через дивной красоты и чистоты город. С удивлением они смотрели на белые и розовые дворцы, острые готические шпили соборов и церквей. А потом город кончился, проехали какой-то мост над каналом и, свернув, поехали вдоль канала, от которого тянуло болотной водой и сырым холодом. Навстречу им ехали по гладкому шоссе - ровнёхонькому, это ж надо, ну, просто под линеечку! - люди на велосипедах. Их было так много, что это поразило и запомнилось тоже.
Потом их везли вдоль какой-то реки среди холмистой местности. Когда рядом показались тёмные терриконы породы и рабочие посёлки, лепившиеся галереями на холмах, заросших кустарником и соснами, тогда поняли, привезли их на угольные шахты. Значит, всё же не плен - будут работать, очевидно, на шахтах. В посёлках виднелось много белых кур.
Долину, по которой ехали, зажатую холмами, образующими как бы начинающееся ущелье в предгорье, прорезали кое-где длинные и глубокие овраги. Шахтёрские посёлки отличались от украинских цветными черепичными крышами и формой домов - преобладала двухэтажная готика. Ну, и не было при домах фруктовых садов и палисадников, так любимых в Донбассе. Остальное - терриконы, шахтные постройки - было такое же, и так же оседала на всём угольная пыль.
Наконец, заехали в невысокие горы, и возле одного из посёлков в лесу грузовики остановились. Опять слезай, опять строиться в колонну и неизменное, как гавканье, "шнэлля", "шнэлля!" Так и не удалось рассмотреть всего - погнали куда-то от посёлка в сторону. Километра через 2 показался лагерь в хвойном лесу.
Подошли поближе. Вышки по углам, колючая проволока, часовые. Вот тебе и не плен! Внутри лагеря деревьев не было - голо, как на футбольном поле. Плац, низкие бараки, какие-то служебные строения. Чернели ещё заборные колонки с водой. К одной из них подошёл с чайником рабочий в тёмной спецовке и набрал, прижав ручку, воды. Никто его не сопровождал. Но всё равно чувствовалось, невесёлая текла тут жизнь: людей не видно, музыки не слышно, значит, обитатели лагеря всё ещё на работе, хотя и поздний вечер.
Это со стороны казалось - невесело. А когда ввели, совсем приуныли: тюрьма. Даже солдат с овчаркой на поводке прошёл - для чего-то же их держат!.. Были скамейки, курилки. Но ни одной сосны не оставили: чтобы голо всё было, просматривалось из конца в конец.
Их повели сразу же в баню. Там уже сидели 3 писаря за столом с табличками: "Россия", "Польша", "Франция". Чуть в стороне от этих столов ожидали возле выставленных вперёд стульев 4 парикмахера в белых халатах. Холёный, надушенный одеколоном, переводчик объявил на плохом русском, потом польском и французском языке, что сейчас все они, по очереди, должны сдать свои вшивые лохмотья за столами возле писарей, которые запишут всё, что нужно.
- Фам сльедует насфат толко сфой нумэр, присфоени фам ещё ф тюрма, сатем пострьич и у парикмахэр голёфа, - говорил он по-русски, - помить себья ф банье и на виходе ис банья насват сфой нумэр опьят. Фас будьет стречать и фидават фам нужни бельё и нофи атежда нушни размэр наш челёвек. Стоимост атежда будьет фичтен патом ис фаш саработок. Фаш стари атежда будьет сжигат. На митьё - десьят минутэн. Посли банья - пастраений на аппель-пляц!
И всё пошло чётко, механизировано, как на хорошо отлаженном конвейере. Русский, польский и французский писари за столами записывали тюремный номер, выданный заключённому ещё в своём городе, находили по нему документы и фотографии, привезённые кем-то и разложенные теперь на столах, и объявляли номер барака и блока, в котором придётся жить после этого новому рабочему трудового лагеря N2. Ни фамилия человека, ни его имя, кто он и откуда, сколько ему лет, не интересовали тех, к кому придёт он в барак, как не интересуют подобные вещи чабанов, принимающих стадо овец. Важен только счёт и номера. Немцы любят точность и аккуратность.
Писарь, узнав и записав номер, быстро отыскивал удостоверение личности и картонную карточку, в которой были записаны все данные: номер одежды и обуви, диоптрические данные правого и левого глаза, рост, сложение, кто родственники, где живут, чем занимаются, и много других данных, разработанных немецкими мастерами статистики и учёта. Бежать, оставив после себя такую карточку в лагере, бесполезно, объясняли немцы - поплатятся родственники. Игорь знал ещё в тюрьме, что немцы проверяли все адреса прописки в Запорожье согласно их паспортам и устанавливали, кто по этим адресам проживает в настоящее время. Валентина, видимо, ушла к своим родителям, и немцы спрашивали его в камере, где находится жена? Он соврал, что выехала в Нижний Тагил с другим эшелоном, но переживал потом: а вдруг они выяснят, что она живёт у родителей. Приготовился даже к новому вранью на всякий случай, но его больше не спрашивали о ней, и он до сих пор и сам не знал, где она и что с ней.
Писарь передавал картонный жетон на каждого новичка каптернармусу, вписав в него номер данного рабочего, размер его одежды и обуви. От писаря человек отходил уже догола раздетым к парикмахеру, и тот, стоя с закатанными до локтей рукавами, снимал с него машинкой, как с барана, в 4 заученных приёма, волосы, не заботясь об осторожности и не стесняясь в движениях - лишь бы скорее. Затем заглядывал в стыдное место и смотрел, не "обрезанец" ли перед ним, состригал волосы машинкой и там, после чего выкрикивал:
- Андэрэ!.. 2.
Остриженный под "ноль" новичок врывался дальше в баню, хватал у банщика квадратик немецкого, какого-то химического мыла, размазывал его по себе и летел под горячий душ, чтобы успеть вымыться и вернуться в предбанник, где его встречали вопросом: "Нумэр?".
Там он называл свой личный номер, каптенармус заглядывал в жетон и выдавал требуемого размера бельё, одежду, носки и ботинки. А пока он их подбирал, немец-санитар, стоявший тут же с вонючей жидкостью в ведре и с кистью, обмакивал кисть в едкий раствор и тыкал ею помывшемуся в стыдное место: опять гигиена превыше всего! Всё, процедура закончена. Надевай свой суконный костюм, грубый, тёмного цвета, крепкие ботинки, кепи и выходи строиться на аппель-плац - площадку для проверок и построений, на которой их уже поджидал высокий сутулый майор, похожий со своими руками, заложенными назад, на цаплю, расхаживающую перед лягушками на болоте.
Когда построились, майор картаво объявил, а переводчик опять изложил смысл сказанного на трёх языках. Сказал, что это - майор Ландсдорф, начальник их трудового лагеря, и стал объяснять, какие в его лагере порядки. Если опустить идиотское произношение переводчика, то сказанное им означало следующее:
- Это вам не концентрационный лагерь для военнопленных, где все ходят в полосатых робах и клумпенсах, где каждая категория заключённых носит свои опознавательные нашивки.
Переводчик шпарил настолько быстро - видимо, привык к этой вступительной речи - что, казалось, не обращал внимания на майора и не дожидался, когда он остановится. Поэтому и слушавшие не обращали внимания на Ландсдорфа, а смотрели только на переводчика. Тот продолжал:
- Политические там носят красный треугольник. Проститутки в женских лагерях - чёрный треугольник. Бывшие священники всех церквей - фиолетовый. Евреи - жёлтую 6-конечную звезду.
- Зондэрбэхандлюнг!.. Тотвюрдихь!.. - выкрикивал майор перед строем, рассказывая о концлагерях, их строгих порядках, предупреждая, чтобы они всё это знали и постарались вести себя так, чтобы туда никогда не попасть и не носить "треугольников".
Переводчик объяснял:
- За провинность в концлагере заключённого ждёт "зондэрбэхандлюнг" - то есть, особая обработка. А проще - удушение в газовой камере. "Тотвюрдихь" - привилегия по сравнению с особой обработкой, "тотвюрдихь" приравнивается приговору к смертной казни, вынесенному судом. А "зондэрбэхандлюнг" проще, без суда. В нашем трудовом лагере - ничего этого нет. Вы будете ходить на работу, правда, под конвоем, но можете питаться, как хотите - в лагере для тех, кто хорошо зарабатывает, есть специальная столовая и продуктовый магазин. Вы можете также посылать свои деньги на родину, вашим родственникам. Вы можете писать им один раз в месяц письма. Фактически, хотя вы здесь и под конвоем и не имеете права уходить куда-либо или выезжать без разрешения, всё это будет продолжаться недолго, лишь на период войны. Затем вы, если захотите, можете вернуться к себе на родину. А не захотите, останетесь работать здесь, но уже свободными людьми.
Переводчик передохнул, немного послушал майора и поехал дальше:
- Те из вас, кто будет хорошо себя вести и хорошо работать, получат право уходить из лагеря в город на воскресные дни и проводить своё время, как вам вздумается. Но! Это право надо сначала заработать, а потом испрашивать каждый раз на отлучку разрешение. Без разрешения - нельзя. Нельзя также злоупотреблять нашим доверием. Кто будет злоупотреблять им или попытается убежать, будет отправлен в лагерь с суровым режимом. Мы - не советуем этого делать. Особенно полякам и русским. Так как русским до их родины далеко, их непременно схватят - они не знают здешнего языка, и у них нет при себе документов - а потом они будут горько раскаиваться и сожалеть. Французы же, хотя знают и язык, и живут отсюда недалеко, будут жалеть в случае побега ещё больше: будут арестованы и расстреляны их родственники.
В нашем лагере нельзя ходить по территории после 22-х часов. Нельзя распивать спиртное и играть в карты на деньги. Нельзя воровать, за воровство - концлагерь. Не рекомендуется задерживаться в столовой.
Чем больше слушали они про свою райскую жизнь в трудовом лагере, тем всё больше улавливали слово "нельзя". Нельзя по одному ходить. Нельзя саботировать на работе. Подходить к проволоке. Снижать пропускную способность в уборной на 25 очков - тоже нельзя, оправляться надо аккуратно, но быстро. Особенно все самые строгие запреты относились почему-то к русским, которых немцы называли ещё "остарбайтерами" - восточными рабочими. А то, что "можно", требовалось выполнять с чёткостью машины или отлаженного механизма. Таков порядок. "Новый порядок", установленный теперь в Европе. Его установил сам германский фюрер, и отменить его не может никто.
На вышках висел плакат, который рассмотрели на другой день. Он был для немцев, охраняющих лагерь: "Верить! Сражаться! Повиноваться!"
Тоже не разгонишься с выбором.
Позже узнали, немцев в Бельгии называли "мофами". Бельгийцы, оккупированные Германией, ненавидели мофов, как и патриоты в других странах, и сочувствовали заключённым, размещённым в трёх здешних лагерях.
В трудовом лагере, в котором очутился Игорь, больше половины рабочих трудилось на шахте, расположенной в трёх километрах за лесом в предгорьях Арденн. Эти жили в тёплых бараках на привилегированном положении. На заработанные деньги им действительно разрешалось купить в специализированном магазине немного сахара или хлеба, сигарет, а в праздники даже шнапса и ливерной колбасы. Остальные работали на строительстве дорог, зданий, чистили выгребные ямы или направлялись на другие подсобные работы. Тут цены человеку не было.
Работали по принципу "кто куда пошлёт" или, как ещё говорится, "на подхвате" и Николай с Игорем. Временно, как сказали им. Убежать из-под не очень бдительной охраны можно было. Но куда? Далеко ли уйдёшь без знания языка? Нужно было сначала осмотреться, разузнать всё. Да и бежать легче было не из лагеря, где охрана, а с работы. Пока там, в лагере, учтут, спохватятся... Полагали, что проще всего бежать с шахты, но в шахту надо ещё попасть, заработать это право примерным трудом на подсобных работах. И они старались...
Однажды они узнали, что на шахту требуется пополнение. Там прорубили 2 новых штрека и появилась нужда в 4-х дополнительных бригадах. Сколько это людей, никто не знал.
Разъяснилось всё на следующий день. В лагерь прибыли 2 бельгийских маркшейдера и стали набирать людей. Вернее, сначала сами немцы отобрали 48 человек, рослых и здоровых. Игорь и Николай, наконец-то, попали в это число. Затем маркшейдеры через переводчиков выяснили, кто раньше работал в угольных шахтах. Нашлось только 3 человека, которых тут же отвели в сторону и назначили бригадирами. Переводчики опросили, кто из рабочих был в армии сапёром или знает взрывное дело. Подняли руки ещё 7 человек. Кто был плотником или работал на лесоповалах? Шаг вперёд сделали ещё 12 человек и среди них Игорь и Николай. Оказалось, что они смогут работать крепильщиками.
Нашли и нескольких слесарей, электриков. Николай пожалел, что не то выбрали, но уж так получилось, что сначала спросили об умении обращаться с деревом. Остальных рабочих зачислили в навалоотбойщики, кое-кого наметили подучить взрывному делу. А потом сказали, что рассортируют всех по бригадам и будут обучать несколько смен правилам безопасности поведения в шахте и шахтёрскому ремеслу конкретно. Не хватило двух электриков - нашли в лагере, а двух здоровяков вернули на их место чистить выгребные ямы и дальше. Одни обрадовались, другие - потемнели. Судьба! От неё не уйдёшь.
Отобранных и разбитых на бригады рабочих построили и повели через лес в шахту уже на следующий день. Шли ходко, радовались - теперь хоть отъедятся на шахтёрских харчах, накурятся вдоволь. Так ведь и труд, говорили, нелёгкий. Но если другие завидуют, значит, жить можно. Значит, всё-таки повезло. А там видно будет.
Увидели сразу, как только подошли. Возле невысокой горушки чернел террикон, крутилось вверху колесо, тянулись тросы, шла железная дорога от шахтного двора. По ней вывозили из шахты уголь и подвозили крепёжный лес. Всё было покрыто угольной пылью. На шахтном дворе всего один часовой у ворот. Была и вышка с прожектором, который, сказали, освещал шахтный двор по ночам. Для чего - не сказали. Ладно, потом сами узнают.
Рассматривать шахтный двор и окрестности долго не пришлось - тут же развели всех к мастерам в подсобном шахтном помещении, и те принялись инструктировать, как, кто и где должен работать. Особенно тщательно готовили к работе бурильщиков шпуров и подрывников - от их работы во многом зависела и выработка, и безопасность в шахте. У всех проверили, нет ли спичек и сигарет. У кого нашлись - отобрали: получат обратно после смены. В шахте курить нельзя, рудничный газ. Тут же обучили, как пользоваться карбидными лампами и лампочкой на шахтёрской железной каске, работающей от маленьких плоских аккумуляторов, которые они и впредь будут получать каждый день и носить на правом боку на поясе.
Потом всех повели в большое помещение и показали каждому его личный шкаф на смену, которая будет длиться 10 часов. В шкафу его шахтёрская роба, её каждый будет надевать на себя, а свою суконную форму класть в шкаф. После смены - в горячую душевую: туда, вон дверь. Оттуда - опять сюда. Шахтёрскую робу с личным номером в шкаф. Её потом унесут куда-то, где проверят, не порвалась ли, починят, если надо, почистят и просушат, а когда снова подойдёт смена этой бригады, вернут каждому в его личный шкаф. После душа снова на себя суконную робу, и - строиться. Немцы пересчитают всех и под конвоем отведут в лагерь. Так будет всегда, кроме воскресных дней. По воскресеньям рабочие находятся в распоряжении лагерного начальства. Болеть более трёх суток не следует: заменят из лагеря другим рабочим. Всё.
Через 2 показательных дня приступили к работе по-настоящему - кончилась учеба. И пошли их шахтёрские смены то в день, то в ночь, и потеряли они им счёт. У Игоря с Николаем работа оказалась, правда, не такая тяжёлая, как у навалоотбойщиков, но всё равно уставали до изнеможения. По 6 часов работали только маркшейдеры, но они были бельгийскими инженерами. Их дело показать, где рубить новую проходку или вентиляционный штрек, следить за работами и механизмами, а им, шахтёрам, всё выполнять. Выполнять, как известно, труднее.
Выполняли. Пласты угля на шахте были высокими, поэтому, когда наставала очередь ставить крепь, они работали почти в полный рост, а это не на карачках ползать. Поставил бревно, подбил его, проверил, и за следующее. Навалоотбойщики в это время отдыхают. Они, правда, отдыхают и когда бурильщики бурят шпуры. А подрывники вставляют заряды и потом рвут. Но их работа и тяжелее, и опаснее. Если не взорвётся какой-нибудь заряд, этот "затай" потом может взорваться, если его задеть отбойным молотком. Тогда всё, из лагеря возьмут нового отвалоотбойщика, а про этого и не вспомнит никто - ни семьи поблизости, ни родных. И пенсию никому не надо выплачивать. Поняли немцы выгоду в "новом порядке" в Европе и её кадрах - вечно можно так жить и богатеть за чужой счёт.
Среди рабочих было много французов, которых немцы отпускали в воскресные дни в посёлок, а то и в город. От них остальные лагерники узнавали все новости, произошедшие в мире - немецких газет читать ещё не умели, да и не верили им. Утешительного в этих новостях ничего не было, особенно для русских - немцы продолжали наступать и подходили уже к Москве. Кому хотелось верить, что война будет проиграна и рабство останется навсегда? Всю жизнь ходить на шахту, опускаясь в клети на дно и там, в темноте, возиться, как крот, по 10 часов.
Ненавистен был и плакат по дороге в лесу с улыбающимся немецким солдатом, который ел бутерброд с колбасой и обнимал белокурого ребёнка. Под плакатом была надпись на фламандском языке: "Верьте доброму немецкому солдату!" Надпись им перевели тоже французы. И с тех пор дни за днями покатились в их жизни, как горошины со стола...
В лагере пока ещё никого не судили, а только убивали иногда ради забавы, да и то не из числа работающих на шахте. Может, хотели запугать? Но для чего? Немцы из охраны относились к своей службе спустя рукава - больше пьянствовали да играли в карты. Фронт был далеко. Служба нетрудная, рядом полно бельгиек без мужей. Разленились, потому и кажутся добродушными. Любят не столько убивать, сколько позабавиться возле карцера для проштрафившихся, где выл от голода какой-нибудь кандидат в концлагерь или в покойники, если получил большой срок. Особенно беспощадны были немцы к беглецам. Но беглецов не было.
Возле шахты висел на сосне ещё один плакат: "Каждый немецкий солдат делает внешнюю политику!" Вот они и делали её, превращая привезённых рабочих в скот. Глядя на плакат, Игорь Батюк каждый раз спрашивал себя: "А где же наша политика? Что делать нам в таком положении?" Ответа пока не находил, только думал и думал, боясь, что когда-нибудь свихнётся от таких дум.

2

Начались частые дожди и холодные туманы. Игорь Батюк работал в новом штреке, который недавно прорубили. На выходе из штрека, куда он пошёл за бревном, чтобы закрепить одно опасное место, где уже потрескивало и сыпалось с потолка, его остановил перед самым транспортёром пожилой маркшейдер:
- Поди-ка сюда, парень, пока нет никого! - Фраза прозвучала на русском языке.
Удивлённый и в то же время смутно чем-то обрадованный, Игорь подошёл к маркшейдеру, манившему его рукой, и осветил его лицо, приподнимая над ним карбидку. Никакой ошибки не было, перед ним был примелькавшийся за время работы бельгиец с миндалевидными библейскими глазами.
- Слушаю вас, господин маркшейдер. Вы знаете русский?
- Ещё бы мне не знать!..
- А мы тут матюкались при вас.
Инженер усмехнулся:
- Слыхал. И даже с удовольствием! Я ведь москвич, жил на Арбате когда-то.
- А как же вас сюда?..
- Да вот занесло. Ещё в 20-м. Правда, сначала в Турцию, потом в Югославию, Париж. Это уж после перебрался в Бельгию, когда узнал в поисках хлеба насущного, что здесь нужны горные инженеры. Тут не так красиво, как в Югославии, но Бельгия всегда будет одетой, сытой и мирной страной, а народы Югославии когда-нибудь перережут друг другу глотки на почве своего фанатического национализма. Ещё и поэтому я здесь. - Маркшейдер замолчал.
- Вы... что-то хотели у меня спросить, - напомнил Игорь.
- Напротив, сообщить. Давно приметил тебя по росту и работе: ну и здоров же ты, братец! Но подумал: такие бывают и с мелкой душонкой. Ну, да ладно, не об этом я. Радость для вас есть у меня! Немцев-то под Москвой остановили! И перешли в наступление сами. Скажи там своим по секрету. Кому можно, конечно. И от кого узнал, тоже, разумеется, молчок, понял?
- Спасибо, отец, хорошая новость! Но мне от этого не легче.
- Как это? - голос у маркшейдера, только что ликовавший, посуровел: - Что же тебе не нравится?
- Работать на них, сволочей! А как уйти отсюда, чтобы не попасться и самому потом их бить, не знаю.
- Ну, это ты много хочешь на первый раз. - Инженер помолчал. - Далеко ведь всё равно не уйдёшь. Да и не знаю я тебя. Язык ты не освоил. Есть захочешь, куда денешься? Схватят быстро.
- То-то и оно, - выдохнул Игорь со страданием. - А много их у вас в стране, немцев-то?
- У ва-ас!.. - обиженно передразнил маркшейдер. - А хрен их знает, что я, считал их, что ли! Но думаю, немного. А этих, "фюреров" в чёрных мундирах, совсем мало. И то - в городе лишь, да в лагерях. Всё больше одна солдатня с "гоот мит унс" на пряжках. С ними Бог, значит.
- Это я видел.
- Чего же тебе ещё?
- А кто у вас самый главный здесь? - Игорь принялся выбирать подходящее ему бревно.
- Зачем тебе? В гости, что ли, собрался? Так не примет он тебя. Генерал Фалькенхаузен. Вместо бельгийского короля Леопольда Третьего правит. Ну, а над "фюрерами" сидит полковник Гискес. Доволен? Вауаля ту.
- Что?
- Вот и всё, как говорят французы.
- Вы и по-французски умеете?
- Советую и тебе: учи языки, всегда сгодится! Ву компранэ - понимаешь?
- Я - не. А по-бельгийски знаете?
- Нет такого языка. Страна есть, а языка - нет, как и в Югославии нет югославского. Есть сербский, хорватский, словенский. А здесь есть валлонский, почти тот же французский, и фламандский - похож на голландский. Знаю оба.
- А я вот не знаю даже немецкого, хотя и учил его в школе.
- Как тебя звать-то?
- Игорь Батюк. А вас?
- Хохол, что ли?
- Хохол.
- Всё равно свой, наш. Меня звать Василием Владимировичем. Фамилия - Коркин. Жена моя в Москве с сыном осталась, понимаешь? Сынок, если жив, лет на 5 старше тебя будет. Ничего не знаю о них. Тут я уж в другой раз женился, но детей не стал заводить. Жена моложе на 15 лет, да и не русская - из бельгийских француженок. Вот такие, брат, дела.
- А у меня мать русская. Агапова.
- А живёте где, на Украине?
- На Украине. А почему говорят "на Украине", а не" в Украине", как "в России"?
- Потому что слово Украина произошло от окраина. Не скажешь ведь "живу в окраине"? На окраине.
- А действительно, - удивился Игорь простому объяснению. Поставил перед собою бревно, которое выбрал, поинтересовался:
- Говорят, тут где-то в горах есть бельгийские партизаны. Это правда?
- Слыхал. "Маки`зары". Ну и что?
- Да так, интересно.
Коркин внимательно посмотрел на Игоря.
- Удрать к ним, что ли, хочешь? Конечно, до России отсюда далеко, а тут...
Игорь промолчал.
Поняв, что парень не доверяет, и радуясь - не ошибся в нём, Коркин вздохнул:
- Всё равно тебе и здесь не добраться до них.
- Почему?
- Тоже далековато. Это в Комбле-о-Пол надо идти. Там сливаются 2 горные речки - Урт и Амблев. - Не осторожничая уже, Коркин принялся объяснять: - Если вдоль любой из них идти в горы, против течения, то заберёшься в самые верховья. Это где-то там. Но чтобы найти, надо язык знать. А то тебя первый же лесник схватит.
- Вы там бывали?
- Охотился до войны.
- Не хотите туда снова?
- Это ещё зачем? - Коркин опять внимательно посмотрел на парня. - У меня здесь свой домик, автомобиль. Надо, и я через 2 часа на Дювалье, в Льеже. У нас контракт с "Коккериль-Угро", надёжный, давай лишь уголь! А в горах мне что делать?..
- Помочь партизанам. Общее дело, - рискнул Игорь на откровенность. Радовался же человек, что под Москвой немцев попёрли. Да и судя по разговору - сочувствующий. А может, ищет сообщников?
- Дело-то общее, верно, - охотно откликнулся инженер на скользкий разговор. - Только ведь это не Россия! Какие здесь партизаны?!. Так, лишь начинается что-то. - Он махнул рукой. - Попасть из-за них в Мюльгейм?.. Извини. Там-то, в Мюльгейме этом, похуже, чем в вашем трудовом лагере! Нет, с Робером Диспи мне не по пути.
- А кто это?
- Секретарь бельгийской компартии. А Мюльгейм, чтобы ты знал - немецкий концлагерь на Рейне. Настоящий!
- Я думал, вас немцы не устраивают.
- Поздновато мне, сынок, в 52 года идти в горы. Да и сложно у меня со всем этим, не знаешь ты моей истории, - словно оправдывался инженер. - Я ведь поручиком был в армии белых. Сюда прибыл в 20-х годах. Молодёжи своей, русской, у нас тут нет. А без молодёжи скучно жить.
- Понимаю, - пробормотал Игорь, берясь за бревно.
- Да ни хрена ты не понимаешь, молод для этого! - обиделся Коркин. - Я же к тебе почему?.. А ты - "партизаны, партизаны"! Разве это партизаны? По мелочи действуют: на почту в горах нападут, кур у фермеров наворуют для пропитания, вот и все их свершения пока что!
Игорь вдруг поверил этому человеку - его огорчённому тону, искренности. Горячо попросил:
- Помогите мне к ним, если можете! Я их подниму там на дела покрупнее почты. Может, они ещё не поняли, что такое фашисты?..
Но Коркин неожиданно озлился:
- По-твоему, маки`зары ко мне в гости ходят? Да и ты сам - кто ты мне такой? Выучи сначала язык, тогда и без меня найдёшь дорогу! Если уж так хочется. А я к тебе ещё пригляжусь маленько, не обижайся.
- Нет, что вы! Присматривайтесь, я понимаю: каждому своя голова дороже.
- Правильно, одна ведь, другой не поставят.
- А как тут выучишь язык? Немецкий ещё можно, а этот... как вы его назвали...
- Ладно, я тебе "Либр бельжик" буду приносить - брюссельская газетёнка такая. И словарь достану.
- Вот за это спасибо, батя! Люди должны оставаться людьми при любых обстоятельствах! - вырвались у Игоря вдруг слова отца, которые он почему-то запомнил.
- Молодец, сынок, хорошо сказал! Всё-таки мы, россияне, лучше бездушной Европы, ты уж мне поверь, я это не из национализма. У меня отец - крещёный еврей. Хотел стать инженером, ну, и принял православие, чтобы учиться. И хотя обрезания мне отец не сделал, женившись на русской, немцы всё равно смотрят на меня здесь с подозрением. Так что национализм мне чужд. Да и вообще я считаю, что хуже этого ничего нет, запомни!
- Мне-то зачем? Я делю людей не по составу их крови, а на плохих и хороших.
- Молодец, правильно! - похвалил инженер. - Да, а к чему я начал-то про это?.. - забыл он, о чём говорил и что хотел сказать. Моргал.
Игорь напомнил:
- Вы сказали, что мы, россияне, лучше европейцев, что они - бездушные.
- А, да-да, верно. - И понёсся: - Ты думаешь, во Франции сейчас, кто сопротивление начал? Французы, что ли? Наши, эмигранты из России! Не может русский человек жить в рабстве. А тогда уж и французы пошли за нашими в горы и взяли движение в свои руки.
- Там тоже?.. - радостно вырвалось у Игоря.
- Да нет, особого - пока ничего. Но поднялись. Вернее, поднимаются, вот что главное! До войны наши там всё больше ссорились друг с другом. 20 лет - и одни и те же пустые ссоры и разговоры! Представляешь, что это такое?.. И все дружно возненавидели приютивших нас французов: скверно они к нам относились. Франция, мол, для французов. Вот так и жили. Ну, кое-каким генералам да великим князьям жилось ничего - с капиталами прибыли. А нашему брату, разночинцу, досталось! У кого была профессия, как у меня - инженер там или врач, артист - тоже устроились. А большинству пришлось хлебнуть горя! Кто в шофёры такси, кто в официанты. Или подыхай. Насмотрелся я на бесконечные ссоры, грызню и дурацкие надежды, да и уехал сюда - подальше от Парижа. А теперь и там поднялись. Ну, русские всё же, свои!
- Говорят, сюда, в Бельгию, уехал жить и чемпион мира по шахматам Алёхин. Верно это, нет?
- Похоже, но не совсем так. Началось в 39-м, когда Алёхин записался добровольцем во французскую армию, чтобы защищать Францию от немцев. Но попал к ним в плен. Сидел в концлагере - где-то в Чехословакии, кажется. А где он находится сейчас, я не знаю. Вот жена у него - из Бельгии. Это верно.
- А вы не могли бы мне дать адреса своих друзей во Франции?
- Знаешь, что? Ты работай пока. Ближе тебя узнаю, может, и помогу чем. Только ведь и во Франции теперь не сладко.
- А что там?..
- Правительство Петена издало распоряжение об аресте всех, без исключения, русских эмигрантов.
- За что?
- Как неблагонадежных. К кому же я тебя пошлю, сам подумай? Светлейший князь Горчаков заделался, говорят, "фюрером". Служит и немцам, и парижской префектурной полиции. Там у него свирепствует некий Жеребков. А здесь, в Бельгии - другая русская сволочь: Войцеховский. Закрыл даже наш журнал "Часовой". Злобненький, правда, журнальчик был, а всё же свой, русский. - Коркин заметил движущиеся к ним 2 лампочки шахтёров и заторопился: - Ну, ладно, парень, пока. - Поклонился и пошёл от земляка прочь, будто и не задерживался возле него.
"Вот тебе и беляк, эмигрант! - думал Игорь, взваливая себе на плечо двухметровое бревно. - А смотри ты, как за своих держится и переживает. Может, отец зря о них так: зверьё, мол, люди без чести и родины... Постой, а вдруг этот маркшейдер обыкновенный провокатор? А я развесил уши. Да нет, вроде не похож он на провокатора. Да и на кой хрен ему это? И свидетелей не было, чем докажет? А может, хочет, гад, выждать, когда нас наберётся побольше? Всё! Значит, никому из ребят ни слова о нём. Если и пропаду, так один..."
Мысль была угнетающей, и бревно показалось тяжёлым, пока донёс его в забой, где ждал Николай и ещё один крепильщик-француз. Николай шевельнул сразу бровями, и упрекать:
- Ну, где ты пропадал столько? Нечего делать, что ли? Мы же простаиваем. А теперь потогонка из-за тебя, да?!.
- А что, нельзя уже и по....?
- С.... надо утром, после подъёма. А на работе - норму давать! Иначе...
- Ну, хватит тебе, завёлся!..
Игорь принялся за работу с удвоенной энергией - и виноват был, и рад: немцев попёрли под Москвой! Надо бы сказать об этом Николаю, чтобы не сердился за задержку, но не хотелось - всё настроение испортил, жлоб. Да и до полной победы ещё далеко, чего ликовать-то, когда немцы сейчас под самой Москвой.
Работая, Игорь думал теперь только об одном: неужели не вырваться отсюда, неужели погибнет родная страна? Вспоминался отец, вернувшийся из Испании, его разговор о предстоящей войне. Не верилось тогда, что вот так всё обернётся. Думал, когда война началась, что разобьёт Красная Армия немцев в 2 счёта. Действительно, такие кинофильмы показывали! "Если завтра война". И песню какую пели: "на земле, в небесах и на море". В общем, собирались разгромить врага "малой кровью, могучим ударом". А посыпались от чужого удара десятками тысяч сдавшихся в плен - вон их тут сколько на соседних шахтах. Да и сам вот, как отборно здоровый и сильный раб трудится на этого песенного врага в далёкой Бельгии: "остарбайтер" - восточный раб. Разве не позор? Видел бы это отец, наверное, проклял бы, как Тарас Бульба своего сына.


Иногда лучше не знать того, что в это время происходит не только рядом, но и далеко, дома, например, или в Днепропетровске, где остался отец. Потому что у отца, как выяснится много лет спустя, складывалось всё очень плохо. Началось, правда, с удивительной встречи с человеком, который в гражданскую войну спас ему жизнь, когда оба попали в 1920 году в плен к "батьке Махно". Спасителем отца был врангелевский офицер подполковник Белосветов, осевший после побега из плена в Екатеринославе под фамилией Ивлев. Этот Ивлев, как оказалось, истинный русский патриот, защищал город, ставший ему родным, от наступающих немцев с группой молодых парней-курсантов военного училища. Защищал город на этом же участке и отец. Встретившись, они поведали друг другу свою судьбу, сдружились. Отец поселился в доме Белосветова-Ивлева. А вчера они решили посетить в гостинице бывшего однополчанина Белосветова Сычёва, и выяснилось, что пути их полярно разошлись. Сычёв под чужим именем сотрудничал с германской разведкой. И прибыл сюда с немцами... Так получилось, что Батюку с Белосветовым пришлось убить предателя прямо в гостинице. Бывший для Белосветова "свой" Сычёв стал чужим, а бывший чужим "красный" чекист Батюк, с которым у него, казалось бы, намечались разные цели, стал другом и не выдал его прошлого.
Опасаясь, что их запомнили в гостинице и будут разыскивать из-за убийства Сычёва, они решили покинуть дом Белосветова. Белосветов успел благополучно добраться до своих знакомых, а Батюк, уходя на рассвете, напоролся на немецкий патруль, который видел, из какого дома он вышел, и направил туда на другой день офицера гестапо с переводчиком.

3

- Ваша настоящая фамилия? - выкрикивал следователь. А переводчик плохо переводил: - Нам всё известно, сознавайтесь: вы - подпольщик? Кто вас оставил в городе? С кем вы связаны? Куда следовали? Откуда у вас зимнее пальто, если вы приехали сюда летом?
Вопросов было много, но об убийстве речь не шла. И хотя его никто не оставлял в подполье, ситуация складывалась скверная. Константин Николаевич стал сочинять ответы, которые нуждались бы в проверке:
- Я командировочный, я не здешний. Пальто и шапку купил по дешёвке у вора на барахолке, потому что уже холодно. Деньги мне выслала по телеграфу жена. Но уехать домой было невозможно: все поезда были заняты перевозками военных.
- Это всё враки! Мы проверили.
- Значит, плохо проверили. Я в этом городе простудился и лёг в больницу, а когда вышел из неё, было уже холодно. Вот и купил себе тёплое. Потом искал в частных домах угол на время... Стучался в дома. И напоролся на патруль. Можете спросить у патрульного офицера.
- Уже спросили, и направили в тот дом наших людей. Сейчас приведут хозяина дома или хозяйку. Проверим их показания при вас!.. - произнёс следователь, возвращаясь из агрессивного настроения вновь в прокисшее добродушие. Но глаза его, то казнящие, то наслаждающиеся, оставались холодными и умными. В них, словно тени от облаков по земле, проплывали неведомые мысли. Подумав о чём-то, он спокойно добавил: - Да, проверим. У вас - выправка кадрового военного! Перестаньте врать, - посоветовал следователь, - и мы сохраним вам жизнь! Предлагаю вам честное и откровенное сотрудничество. Нам такие люди нужны!
"Митарбайт! Митарбайт!" - лающе засело в сознании Батюка.
Переводчик вытирал лицо платком - взмок от тяжёлой работы. По-русски он говорил плохо, медленно, и это давало время обдумать ответ. Батюк при этом старался поставить переводчика в тупик, подбирая для него труднопереводимые слова. Следователь нервничал. Куда-то звонил и что-то спрашивал, поглядывая то на переводчика, то на свои ручные часы. Затем снова принялся за допрос:
- Вы молчите? Хорошо подумайте о моём предложении, подумайте, пока вас здесь не искалечили. Вы должны знать, что такое гестапо, если вы оставлены для подпольной работы. Вам переломают сначала кости. Потом, без наркоза, вытянут жилы. И вы всё равно расскажете про себя. Ещё не было человека, который выдержал бы наши методы. Но! Будет уже поздно - вы перестанете быть не только мужчиной, но и человеком. Не помогут никакие врачи, никакие лекарства. Подумайте об этом, вы же не мальчик!
Батюк думал. Что такое гестапо, он слыхал ещё в Испании. Пытки там отрабатывались научно. Следователь не лгал, что их никто не выдерживал. Да и незачем доводить дело до этого. Значит, выхода нет. Навеки опозорить своё имя и честь семьи он тоже не может - о каком тут сотрудничестве говорить! Стало быть, предстоит смерть - мучительная, под пытками. Ужаснее этого вряд ли может представить себе человек. Нормальные люди падают в обморок при одном только виде предстоящей пытки. Он тоже не выдержит. Значит, надо покончить с жизнью самому. Но он не был готов к этому и не представлял себе, как это сделать в его положении.
Впервые он вдруг пожалел, что Белосветов спас ему жизнь. В бою - смерть проще: споткнулся, как на бегу, упал, и конец. А тут...
Он уже не думал о том, как ему спасать Белосветовых - его возможности исчерпаны. Да их, вероятно, и не обвинят. На каком основании? А может, к тому же успели скрыться. И ему стало не по себе: все дышат, живут, вне опасности, а ему вот предстоит самое ужасное на свете. И ни одного родного лица рядом - полная безысходность. Никто не увидит, не услышит, как его будут мучить, не поможет, зови хоть до хрипоты. Это же гестапо! Не оставят надежды даже на лёгкую смерть, хотя всё равно, что может быть хуже смерти? Как же сделать так, чтобы убили немедленно? Застрелили. О, Господи!.. За что такое?..
"Значит, вот так и надо действовать! - твёрдо решил он. - Я брошусь на следователя и стану душить. Спасаясь от смерти, он сам выстрелит в меня. Или часовой, или переводчик. Кто-нибудь да убьёт. А это - уже легче..."
С этой секунды он перешёл за ту черту, когда люди ещё цепляются за жизнь, на что-то рассчитывают, надеются, что-то чувствуют и естественно реагируют на слова. Он простился со всем этим. Лишь следил за тем, чтобы не прозевать свой шанс и умереть сразу.
- Ну, долго вы ещё будете думать?! - выкрикнул немец.
Видимо, следователь уловил перемену в настроении Батюка, приняв его за дурацкое упрямство или славянский фанатизм. Резко приказал:
- Применить третью степень! - И нажал, видно, кнопку.
Дверь в его кабинет раскрылась, и вошёл какой-то немец с овчаркой. Константин Николаевич похолодел: всё, поздно бросаться, собака опередит! Упустил свой шанс...
Выведенный конвоиром в подвал, но не в свою камеру, а в бокс, устроенный для пыток, Батюк не знал, что "третья степень" - это пытка другого человека на его глазах для устрашения. Для того - это было уже концом, ибо из бокса для пыток дорога одна - в мусорный ящик, хотя и сознается во всём. Но Константин Николаевич решил, что "третья степень" - это для него. И сразу весь взмок.


В доме, на который показал патрульный офицер, хозяина не оказалось, и офицер гестапо, приехавший с переводчиком, объяснил жене хозяина дома Ивлева, что она приглашается на опознание одного человека, если она его видела или знает. Для этого ей необходимо проехать с ними в гебитскомиссариат.
По дороге к трамваю Вера Андреевна почувствовала, как её тело охватывает знобящая дрожь, но не от зимнего холода, а от дурных предчувствий. Она догадалась, что это касается Батюка, и боялась теперь, что он сознается, что жил у них в доме. Как тогда отреагирует гестапо на её враньё о том, что она ничего не знает? От переживания у неё обморочно закружилась голова, подкашивались ноги. Переводчик, видя, что она может упасть, взял её под руку:
- Разрешите помочь вам. Тут скользко...
- Я почему-то боюсь, - тихо произнесла Вера.
Он успокоил:
- Не бойтесь, я думаю, вас долго там не задержат. Всё будет хорошо.
В вестибюле гестапо офицер отпустил унтера Шварценкопфа, предъявил дежурному гестаповцу пропуск и помог раздеться Вере Андреевне, указав, где гардеробная. Сдал на вешалку своё кожаное пальто, подождал, пока сдавал пальто переводчик, а Вера Андреевна поправляла причёску и костюм. И повёл их на второй этаж.
У двери в кабинет следователя стоял солдат в чёрной форме, державший на поводке овчарку. Вера Андреевна напряглась от страха ещё больше и вошла вслед за офицером, ничего уже не видя, не понимая, только ощущая дыхание переводчика сзади. Она даже плохо поняла доклад офицера, который их привёл - словно оглохла. В нос ей ударил резкий запах немецких сигарет.
- Садитесь, фрау Ивлева! Биттэ!
Кто-то придвинул ей стул. Она села и только тогда увидела Батюка, сидевшего на стуле перед столом следователя. Лицо его было разбито в кровь и, видимо, недавно, несколько минут назад. Это повергло её в панический ужас, что будут, наверное, продолжать бить, и ей придётся смотреть на это. Она заметила на руках Константина Николаевича тёмные стальные наручники и подумала, что он сопротивлялся или упорствовал, не сознаваясь ни в чём. Последняя мысль немного утешила её: "Не выдаёт нас. Какие звери, какие звери... Как же мне помочь вам, миленький Константин Николаевич? Но ведь я не могу выдать им своего мужа! Что же делать?.."
Вера Андреевна ошибалась. Батюка били не здесь и не за упорство, а в подвале бокса для пыток, где он, дрогнувший сердцем от чужой боли и мук, набросился на палача, чтобы задушить его, как когда-то Белосветов на Галкина у махновцев в плену, и получить себе пулю в лоб. Но его лишь оглушили пистолетом по голове, а когда пришёл в себя, разбили лицо. Калечить не стали, зная, что он ещё нужен следователю. Поэтому лишь надели наручники и привели в кабинет следователя.
На щеках Батюка белела сединой, отросшая за эти дни, густая щетина, прикрывшая его давний шрам. И Константин Николаевич показался Вере Андреевне очень красивым, только сильно постаревшим и несчастным. Когда она встретилась с ним взглядом, в его глазах стояла невысказанная, невыразимая тоска. Вера Андреевна не выдержала и опустила голову.
- Вы знаете эту женщину? - спросил Батюка переводчик в военном.
Батюк повернул лицо в сторону Веры Андреевны, взгляды их снова встретились, и он равнодушно ответил:
- Нет. - Шевеля разбитыми губами, Константин Николаевич проговорил: - Никогда не встречал.
- А вы, фрау Ивлева, не узнаёте его? - заговорил гестаповец, который привёл Веру Андреевну.
- Нет, - ответила Вера Андреевна чётко. - В дверь к нам постучал какой-то прохожий. Я подошла, но не открыла. Я видела его только в окно, когда он уходил. - По глазам Батюка она догадалась, что он всё понял. И, делая вид, что не хочет более говорить при этом арестованном по-русски, добавила по-немецки: - Я почувствовала запах спиртного и побоялась открывать ему.
Следователь, понявший, что и с выпивкой у Батюка всё сходится, начал уже сомневаться в своей версии относительно того, что он агент русского подполья. Но всё же снова ухватился за его "неудовлетворительные" объяснения про пальто и шапку.
Когда военный переводчик перевёл это Батюку, следователь грозным тоном попросил его добавить:
- Если будет вилять, мы ему все кости переломаем!
Видя, как побелела Вера Андреевна, Батюк резко возмутился, глядя на неё:
- На кой хрен вы привели сюда эту дамочку?! - И перевёл взгляд на переводчика: - Разве нельзя вести мужской разговор и бить без присутствия бабы?
Нервы Веры Андреевны не выдержали, она почувствовала, что ей делается дурно, и медленно свалилась со стула. Батюк лишь успел подумать: "Слава тебе, Господи! Теперь хоть уведут, и ничего не выболтает, не запутается".
Следователь, разгоняя рукой дым, приказал переводчику:
- Откройте окно! Зачем забили форточку?
Переводчик метнулся к окну, дотянулся до верхнего шпингалета, затем освободил створку от нижнего и распахнул первую раму. Пока он возился с другой, а следователь и второй переводчик приводили в чувство Веру Андреевну, Батюк вдруг понял приснившуюся ему жену: "Больно будет всего одну секунду..." и подумал: "Вот он, последний мой шанс, больше не будет!" Сердце у него то обморочно замирало, то прыгало к горлу, когда он следил за тем, как отходит переводчик от окна, из которого в кабинет уже хлынул чистый морозный воздух.
"Если сейчас не решусь, они вытянут из меня жилы", - подумал он и стремительно рванулся к окну, оттолкнув следователя ударом кулаков, соединённых наручниками. В следующее мгновение, вскочив на стул, а потом на подоконник, он бросился из окна вниз головой на только что очищенный кем-то от снега асфальт, успев подумать: "Господи, я же погибаю! Зачем?!."
К окну подскочил следователь и выглянул. Внизу, поджав ноги, неподвижно лежал Батюк.

4

Игорю Батюку казалось, что он всё предусмотрел и подготовил для побега в горы. Купил бельгийскую зажигалку с большим баллоничком для бензина, чтобы надолго хватило огня в горах. Запасся сухарями и даже консервами, которые припрятал в тайнике за двором шахты, постепенно натаскивая туда. Всё это, в том числе и финский нож, он складывал во вместительный рюкзак, который купил через французов, бывавших в посёлке. Скопил немного денег - бельгийских и немецкими марками. По словарю выучил первые необходимые фразы: "Как пройти в Комбле-о-Пон?", "Не продадите ли что-нибудь поесть?", "Не найдётся ли у вас для меня ночлега?" И даже такую заучил, спросив у русского маркшейдера Василия Владимировича Коркина: "Я - русский, скрываюсь от немцев. Прошу о помощи. Языка не знаю".
Коркин помогал ему, чем мог. Начертил на бумаге схему окрестностей, чтобы Игорь не заблудился. Вот на эту схему Игорь и налегал теперь, чтобы запомнить названия всех городов и райцентров и их расположение. Это было основным видом его подготовки. Пробовал сам вычерчивать по памяти ветки железных дорог, соединяющих города, направления речек Урт и Амблев, невысоких хребтов. Бельгия вроде бы маленькая страна, но плотность населённых пунктов была велика, не так-то просто всё это запомнить и начертить правильно. Но постепенно всё же одолел. Оставалось последнее: заучить, как спрашивать местных жителей, чтобы объяснили, куда надо идти, где садиться на поезд, где выходить и какой дорогой пробираться к маки`зарам в горах.
Бежать Игорь решил в ночную смену, как только приведут их на шахтный двор. Уже проверил, пряча в тайник свои сухари: времени уходит довольно много, пока опустят в клети всех на дно шахты. Если подстроить так, что бригада будет входить в клеть последней или где-то в конце очереди, то можно успеть не только найти место для тайника, но и обустроить его, что он и сделал, обследовав безлюдную местность за двором шахты. Исчезнуть ночью со двора тоже плёвое дело - охранял всего один часовой, да и тот лишь делал вид, что охраняет. Никто здесь ещё не убегал никуда. В общем, ночь - самое подходящее время. В шахте спохватятся, что его нет, не сразу. Потом доложат начальству и станут искать сначала в своём штреке: вдруг завалило где или случилось что. И лишь затем могут сообщить на гора по телефону. А скорее всего и этого делать не будут, пока не кончится смена. Поиск по-настоящему начнётся, когда явятся в лагерь и выяснят, что и там его нет, что он не отстал от своей смены, не проспал, а куда-то исчез. А чтобы думали, что он остался в лагере, надо было обмануть товарищей по бригаде. Сделать это тоже несложно. В лагере перед построением для отправки на смену пробормотать погромче: "Ой, забыл сигареты! Вы идите, хлопцы, я догоню..." Люди будут думать сначала, что догнал, но пристроился где-то в конце колонны, чтобы не нарушать порядок при движении. А в шахте решат, что не успел на отправку и теперь будет наказан. Даже переживать станут. Никому и в голову не придёт, что это побег. В общем, поиск начнётся только утром, когда Игорь будет уже далеко.
Маркшейдера Коркина Игорь предупредил о своём побеге за несколько дней:
- Здравствуйте, Василий Владимирович! Я готов. На днях, как перейдём в ночную, рвану отсюда. Вы обещали проверить мою готовность. Не передумали?
- Нет. - Рядом никого не было, и Коркин поинтересовался: - Схема при тебе?
- Вот. - Игорь подал белый листок с чертежом, который выполнил сам. Напомнил: - Ваш чертёж, где всё было написано вашим почерком, я вам вернул на другой же день, как вы просили.
- Ты и с этим, если попадёшься, помалкивай, откуда его раздобыл!
- Можете не сомневаться, сдохну, а не подведу вас!
- Если бы сомневался, не связывался бы с тобой. Но напомнить - никогда не мешает! Так что не обижайся.
- Что вы! Я и не думаю о таком.
- Ну, ладно, выполнишь сегодня норму, приходи ко мне в маркшейдерскую. Там проверю тебя. Сделаю так, чтобы никого не было. А ты - не говори своим, куда направился.
- Понял, всё будет в ажуре, Василь Владимыч!
Игорь отошёл от маркшейдера и работал эту смену, как зверь, чтобы осталось побольше свободного времени. А думал не о себе, а о Николае, от которого скрыл свою затею с побегом. Колька опять стал играть в карты и сдружился с новыми земляками, привезёнными в октябре из житомирского пересыльного концлагеря. Среди "земляков" - Игорь почувствовал это интуитивно - было полно провокаторов. Люди в лагере друг друга не знали. Правду о себе старались не рассказывать. Кругом стукачи всех наций, доносчики. За лишнюю миску похлёбки, надбавку к зарплате или сигареты они могли предать десятки незнакомых им жизней, не то что одну. Не дремала и уголовщина - тоже со всей Европы. Со своими "законами", "правилами", кодексами "чести" и, конечно же, непременной игрой в карты. И получалось, что охрана, плюс стукачи и уголовники создавали в лагере тройной гнёт, тройную опасность. Не очень-то следовало быть доверчивым в такой обстановке. И Игорь засомневался в Николае. "Проболтается! - твёрдо решил он. - Начнёт с кем-нибудь советоваться: а стоит ли бежать? Либо пригласит кого-нибудь ещё, посчитав подходящим товарищем. А кончиться всё это может предательством".
Перед самым уходом к маркшейдеру Игорь стал свидетелем того, как Николай и француз Пьер Трамбле ссорились из-за чего-то с бригадиром Грановским. Тот был поляком и вспоминал уже и матку-Боску, и кое-что другое, понятное на всех языках, когда Николай, размахивая длинными руками, разразился такой бранью, в которой нормальные слова были лишь редкими вкраплениями, остальное состояло из непрерывного, стихотворно увязанного русского мата. Это был не просто мат, а воровской "венок сонетов". В этом виде творчества Николай был особенно силён. И Игорь окончательно утвердился в мысли, что правильно сделал, не посвятив его в свои планы: парень покатился по жизни с явным уклоном в шпану.
В маркшейдерской, куда Игорь пришёл, никого не было, как и обещал Коркин. Инженер сидел за столиком под электрической лампочкой и что-то писал в журнале. Увидев Игоря, сразу всё отложил, сурово начал:
- Вот что я тут без тебя решил. Что даст тебе, если я погоняю тебя по названиям на схеме? Мало чего. Лучше я сам буду тебе рассказывать по схеме всякие подробности. Давай твой листок...
Игорь достал свою измятую, захватанную руками, схему. Положив её перед собой, инженер пригласил:
- Садись тут рядом и слушай... - Водя по схеме авторучкой, Коркин принялся объяснять: - Вот точка - смотри! Здесь находимся сейчас мы с тобой, только ты будешь на поверхности. Двигаться тебе надо от этой точки - вот сюда: в сторону местечка Комбле-о-Пон, то есть, на юг. Затем свернёшь влево, вот сюда. - Коркин показал авторучкой, куда. - Тут перед тобой будет ущелье, из которого вытекает горная речка Урт. Вот она у тебя, обозначена извилинами. Будешь идти вдоль неё вверх, до первого железнодорожного разъезда. Видишь, тут у тебя и железная дорога проходит - вот она... На разъезде жди, и садись на первый попавшийся товарняк в сторону гор. В горы они всегда пустыми идут: за крепёжным лесом, за досками, доломитом для металлургических заводов - тебя это не касается. Сядешь, и смотри за речкой, не спи: ночью ведь дело будет! Не проворонь, когда поезд начнёт пересекать речку, а то увезёт тебя на Марш, куда тебе вовсе не надо. Понял?
- Не понял, - удивлённо ответил Игорь, глядя на схему.
- Что тут непонятного? Тебе нельзя удаляться от реки, от Урта.
- А какая же будет примета, чтобы не прозевать?
- Железнодорожный мост через Урт. Мостов там, правда, много - пойдут разъезды, лесопильные заводики, карьеры доломита. Но все эти мосты маленькие. А мост через Урт на Марш - большой, с железными фермами. Ты его сразу увидишь с товарных платформ: ночью на его фермах горят лампочки. Вот как только его проедешь, сразу выпрыгивай. И - вниз, к реке. Пойдёшь вверх по ущелью, из которого течёт Урт. Идти придётся далеко - всё выше и выше, пока не заберешься в Высокие Арденны. Там будут - вот они на чертеже - хребты От-Фаня и Шне-Эйфль. Хотя, какие это хребты? Холмы, если по сравнению с Кавказом. Был когда-нибудь на Кавказе?
- Нет, не приходилось
- А я бывал. - Коркин вздохнул. - Ну, ладно. Самая высокая гора здесь - вот она, смотри точку! - не достигает и 700 метров. Однако в местечке Лёрси есть гидроэлектростанция с плотиной. Выходит, всё-таки горы!
- Мне лишь бы укрыться, да людей поменьше! - воскликнул Игорь.
- Ну, укрыться-то сможешь - места глухие. Люди, правда, есть везде: лес валят, рабочие на лесопилках, в карьерах. Но эти тебе не страшны. Опасайся лесников. Эти могут доложить властям: шатается, мол, в горах какой-то верзила неприкаянный, наверное, "рефрактер". У них на этот счёт есть инструкция.
- А что такое рефрактер?
- Человек, уклонившийся от мобилизации в трудовую армию. Для работ в Германии.
- Ясно. А как они одеты, эти лесники? Или никак? С ружьями, и всё.
- Нет, есть униформа. Зелёная такая. А на рукаве нашивка, изображающая жёлудь. Вот такой, если увидит тебя ночью возле костра, сразу подойдёт с проверкой документов.
- Значит, людей в горах, говорите, много? - с тоской переспросил Игорь.
- Вот, чудак! Это ведь хорошо: с голоду не помрёшь. А без людей ты на своих сухариках долго ли продержишься?
- Я - долго. А партизаны там есть?
- Маки`зары? Вроде есть. Но я тебе уже говорил, что это за публика! Для тебя же главное - не работать на немцев? Пережить трудное время в горах. Прокормиться, а не о военных действиях думать! Да и какая здесь может быть война? Это не Россия!
- А во Францию отсюда трудно пробраться?
- Да не то, чтобы трудно. Из Льежа можно выехать поездом на юго-запад - в направлении: Намюр, Шарлеруа, Мобёж - и вот она, твоя Франция! Но зачем? Там такие же макизары, только называют себя чуть иначе - маки`. Да и схватить тебя немцы смогут ещё по пути в Льеж: это тебе не в горах. Равнина, десятки тысяч людей везде, а ты по-фламандски ни уха, ни рыла! Нет, брат, тебе один путь - в горы. Если хочешь жить на свободе, а не в трудовом лагере.
- Ладно, рассказывайте дальше, - согласился Игорь.
- Так уже всё, чего тебе ещё! - Коркин усмехнулся. - В горах садись на попутный драймлер, и "ан аван!" вперёд, как говорят французы. Забивайся подальше - где горные теснины, глухой лес. Там больше бук да сосна растут. Целые урочища на петлях Урта. - Он вернул схему Игорю. - Ну, "а ля бони эр"! - счастливо.
На том расстались.
А когда Игорь выбрал ночь, в которую решил рвануть когти, зарядил дождь - мелкий, холодный. Игорь пробормотал, что забыл сигареты, и шёл уже через лес на шахту с чужими бригадами, в конце. Хорошо ещё, что в Бельгии климат не российский, можно было терпеть и зимой. Однако дождь озадачил Игоря по другой причине: в лесу образовалась мутная пелена, и стало плохо видно. Но колонну вели знающие люди. А он как отыщет дорогу на Комбле-о-Пон? Идти хотя и недалеко, но Коркин предупреждал: можно легко сбиться и попасть не на ту дорогу. Да и в пути вдоль Урта будет потом разветвление железной дороги. Одна ветка пойдёт в сторону железнодорожного моста на Марш, другая - на Эвай, куда ему не надо.
И всё же менять решение не стал. Ловко улизнув с шахтного двора в щель через забор, Игорь быстро отыскал свой рюкзак в тайнике и, надевая его на плечи, вспомнил вечерний разговор с Николаем. Тот спросил его, одеваясь на работу:
- Ты чего какой-то не свой сегодня?
- Тоска сосёт, - мрачно ответил ему. И засомневался: "А может, сказать всё-таки? Пригласить с собой? Сухарей будет мало, но ничего, как-нибудь обойдёмся. Товарищ всё-таки!.."
- А знаешь, говорят, тут девки есть недалеко. Бардачок для холостяков. У тебя же есть деньги? Может, сходим?.. - предложил Николай средство от тоски.
"Нет, - подумал Игорь, - не решится он на моё предложение. Если уж суждено погибнуть, то погибну один". А вслух тихо сказал:
- Коля, ты... если что вдруг со мною случится, не обижайся на меня, ладно?
- Повеситься, что ли, надумал от своей тоски? - Николай усмехнулся. - Тогда - дурак, точно те говорю!
Тепло, возникшее в душе Игоря к товарищу, испарилось. Но чтобы этот товарищ не судил его потом, что не взял с собой, если побег удастся, всё же договорил:
- Понимаешь, здесь можно отвечать только за собственную жизнь. Остальные - не при чём. Понял?
- Нет, - честно признался Николай и удивлённо взглянул на Игоря.
- Ну, ничего, потом, может, поймёшь, - Игорь прощально посмотрел на Мелешкина и почувствовал себя так скверно, что снова расчувствовался в душе и готов был просить прощения за всё - и за Галю Хохлову, и за то, что оставляет его, бросает здесь на каторге.
Николай шевельнул рыжими бровями-ветками - действительно, словно приклеены они у него каждая в одной точке - и пошёл, не проронив больше ни слова. Лицо с красными скулами, нос ноздрями наружу - типичный уголовник с пожизненным сроком. Жалость в душе Игоря растаяла.
Теперь нужно было пересечь железнодорожную колею, идущую от шахтного двора в лес, а через лес куда-то в города, на заводы, которым нужен уголь. Только бы не встретить кого возле железнодорожного состава...
Собрав себя в сжатую пружину, готовую мгновенно разжаться, Игорь очутился возле товарных платформ и заторопился, нырнув под вагон. Под вагоном не задержался, пытаясь рассмотреть в темноте и мороси, нет ли кого по другую сторону железнодорожной ветки. Никого не было. Он рванул вперёд, к лесу. Ощущал на щеках только дождь, который не прекращался. Несколько секунд ещё пахло мазутными шпалами, угольным духом, идущим от нагруженных платформ, а потом по его лицу начали хлестать мокрые сосновые ветки, какие-то кусты, и он очутился в глубине леса.
Остановился отдышаться и услышал, как шумят вверху кронами сосны, шуршит дождь в траве и кустах. Стало сразу тише, только гудели провода на столбах, но это сзади, там, где осталась железная дорога. Игорь вздохнул, задрал голову. Господи, это же свобода!..
Звёзд на небе не было, всё заволакивала мокрая пелена из облаков и дождя. Но всё равно это свобода - без часовых, заключённых! Дышалось впервые легко и радостно. Нет никого, лети, куда хочешь.
А вот улететь не смог. Пытался сообразить, в какую же сторону идти на Комбле-о-Пон, но не получалось. Дождь всё шуршал, шептался с лесом. Пахло мокрыми кустами, хвоей, забытым детством. Тогда он сел на пенёк и вытер руками лицо. Глаза были мокрыми. То ли от радостных слёз, то ли от дождя, не разобрать. Нет, всё-таки радости было больше. И чтобы это чувство ощутить более полно, он полез в рюкзак и достал сигареты. Осторожно закрывая огонёк зажигалки ладонью, он прикурил и, вдыхая запах табачного дыма и никотин, блаженно прикрыл глаза, ощущая счастье свободной жизни впервые после пленения в Запорожье.
А потом он ходко пошёл, прикинув, в какую сторону должен быть юг относительно железной дороги, которую он недавно переходил где-то вон там... Шёл так минут 10, пока не понял, что идёт неизвестно куда и ничем не может проверить себя. Остановился. Вверху всё так же темно, всё так же шепчутся кроны сосен и всё так же тихо вокруг.
Нет, вон в той стороне послышался приглушённый лай. А вот ещё одна собака откликнулась, и ещё одна. Шахтёрский посёлок! Ну, конечно же, это он, там много породистых собак, он как-то ездил туда с немецким фельдфебелем за пьяным остарбайтером из их лагеря и видел. Может, рискнуть, и зайти к Коркину, чтобы вывел на правильное направление? Он говорил недавно, что крыша его дома из белой черепицы. У всех домов, мол, красная, а у него - белая.
Понимая, что глупо всё - глупо заблудился, глупо искать в шахтёрском посёлке дом маркшейдера под белой черепицей, глупо стоять и ничего не делать - он двинулся вперёд, заметив под ногами тропинку. Тропинка вывела его сначала на какой-то почти безлесый песчаный холм с одинокой сосной, а потом привела вниз прямо к посёлку. Кое-где светились ещё окна - желтели маленькими квадратами. Но различить, какой цвет черепицы на крышах домов, было невозможно - все были тёмными под дождём. Нужно было ждать рассвета, чтобы определить.
Отойдя чуть в сторонку, решил ждать, затаившись на возвышении. Это был опять всё тот же холм с одинокой сосной. Если дождь скоро прекратится хотя бы на полчаса и в небе появится луна, как вчера, когда шли на шахту, рассуждал Игорь, то крышу Коркина с холма он увидит. И дождь начал как будто стихать. Надо подождать, время ещё есть, терпит...
Ждать - хуже дела нет. Время, казалось, остановилось. Да и холодно стало, Игорь мёрз. Выкурил 3 сигареты и, потеряв терпение, решил: "А может, методом опроса? Стучаться и спрашивать: где тут маркшейдер Коркин живёт?.." И тут же отверг свой план: "Нет, фамилию называть нельзя. Да и сразу поймут, что я из лагеря. Лучше попробовать самому найти. Сколько там этих домов? Не больше сотни. Рядовые шахтёры в другом месте живут, а здесь одна инженерия..."
Спустившись опять вниз, Игорь направился вдоль домов, всматриваясь в крыши. Белая крыша не будет выглядеть слишком тёмной, решил он. И быстро нашёл ту, что белела среди других. Значит, это и есть дом русского инженера. Надо постучаться и спросить...
Но постучаться не успел: дорогу ему преградил громадный дог, лежавший на крыльце под навесом - трубно разлаялся. Начали лаять и соседние псы. Появились люди. Бежать в такой обстановке, значило привлечь к себе внимание. И Игорь не побежал, ожидая, что появится Коркин, который всех успокоит: "Это ко мне, мол, с шахты". Но Коркин не появился, а Игоря уже окликали. Вместо того чтобы бежать и скрыться, он дурацки молчал и погубил этим себя. Какой-то шустрый бельгиец подскочил к нему с ружьём, наставил и что-то закричал своим соседям. Другой бельгиец осветил Игоря ручным фонариком, да так сильно, что прямо ослеп от этого света. Его окружали люди.
Среди людей он узнал в человеке под зонтиком и в пижаме Коркина - оказывается, он был лысым. Игорь никогда не видел его без каски. Он тоже узнал Игоря и тут же исчез, не сказав ему ни слова. Игорь, окружённый людьми, беспомощно, безнадёжно подумал: "Всё, я пропал..." Он понимал, роба шахтёра из лагеря говорит сама за себя. На кисти руки выколот номер. Его и спрашивать ни о чём не будут, отвезут в лагерь или позвонят сейчас туда, и всё, нелепый "побег" на этом будет закончен. Дальше - суд, карцер, перевод в концлагерь. Торопливо, пока ещё было можно, он закурил.

5

Комендант трудового лагеря майор Ландсдорф назначил Игорю Батюку 5 суток карцера за его попытку убежать к бельгийским макизарам. А потом, если он сохранит трудоспособность, германские оккупационные власти отправят его согласно решению суда в концлагерь на юге Германии. Если же станет нетрудоспособным, отправят в особую лабораторию для проведения на нём секретных экспериментов врачами службы СС. Так было определено заранее, но Игорю сообщено лишь решение суда о его переводе в концлагерь в Дахау.
Воспринял он всё случившееся - даже не били, не издевались - со свойственным молодости оптимизмом. Ничего, что в карцере будут выдавать ему на сутки кусочек хлеба величиной со спичечный коробок и кружку воды. Как-нибудь выдержит, не такой уж это великий срок 5 дней. Главное, говорили сведущие лагерники, не простудиться в карцере: время-то - зимнее! Ну, да он побольше будет двигаться, упражняться, чтобы не мерзнуть. Словом, вытерпит и это: Батюки все двужильные, только бы не подхватить туберкулёз, как дедушка. А то, что перевезут потом в концлагерь на тяжёлые работы, тоже ведь не смертельно, живут же люди и там. Значит, и он проживёт: работа в шахте не слаще. И вообще всё могло быть гораздо хуже, если бы погнались за ним в горы с собаками. Таких разрешено было убивать. Он это узнал на суде. Поэтому единственное, что показалось ему ближайшей неприятностью, которую надо поскорее пройти и забыть, это отсидка в карцере. Так уж устроен человек, в любом положении старается найти себе утешение.
Игорь не знал по-настоящему, что такое карцер в лагере майора Ландсдорфа. Он ни разу не сидел в нём и, занятый всегда на работах, не видел, в каком состоянии выходят оттуда наказанные. Не сидел никто в этом карцере и из его барака, так что не у кого было даже спросить. Да и не было уже возможности: его изолировали от шахтёров после поимки и держали до суда в камере предварительного заключения. Все его сведения о трёх карцерах, устроенных в бетонной стене в конце лагеря, были устаревшими.
Зато о карцерах хорошо знали и представляли себе, что это такое, сами немцы. Это было целое развлечение здесь для них, устраиваемое майором Ландсдорфом, когда наступали скучные осенние дни. Об очередном заключении в карцер провинившегося скучающих солдат оповещали заранее, и они собирались на это зрелище, как на бесплатный и весёлый спектакль. По окончании отсидки дверь карцера открывал часовой, и оттуда вываливался измазавшийся в собственном дерьме человек-крыса, пытающийся подняться с земли. Однако, более чем на карачки, это не удавалось, и он полз под общий хохот в таком положении к своему бараку. Но его не пускали туда сами лагерники, не желавшие измазаться. Показывали на водоколонку вдали: иди, мол, сначала отмойся! И крыса заворачивала, кружила, распространяя вонь. Это было зрелище!..
Когда Игоря втиснули в карцер и закрыли за ним тяжёлую железную дверь, он понял, что его представления о карцерах совершенно отличались от реальной жизни. Во-первых, в карцере нельзя было ни сесть, ни лечь - узкий каменный мешок позволял лишь незначительно согнуть ноги в коленях до полусидения-упирания спиной в заднюю стенку. Во-вторых, к двери часто подходил часовой, открывал в ней маленькую дверцу, что была на уровне головы, и начинал дразнить запахами жареного мяса, выставленного в алюминиевой тарелке. Но стоило Игорю лишь попробовать высунуть руку, чтобы схватить мясо, как часовой убирал миску с откидной крышки. Раздавался хохот собравшихся немецких зевак. В-третьих, низ карцерного мешка был наполнен вонючим дерьмом, как в нечищеной уборной - нечем, казалось, дышать.
Очутившись в таком положении, Игорь чуть не заплакал от бессилия и тоски в темноте. Теперь он жалел: "Хотя бы посопротивлялся, дурак, при задержании! Загрыз бы кого-то зубами или выхватил у часового на проходной автомат, когда привели в лагерь. Врезал бы из автомата по немчуре, а тогда уж и пропасть было бы не жаль. Нет, ничего не сделал, покорился, как баран. И вообще такой побег мог устроить только баран!"
Игорь жалел, что не знал тогда о глумлении, которое его ожидало. Тяжело было и физически: ни повернуться, ни заснуть, обделывайся в штаны и нюхай, мучайся, пока не одуреешь. К тому же был холод собачий, а никак почти не согреешься. Долго ли продёргаешься, стоя на месте? Да и силы будут таять. В общем, не в гроб даже поместили - в сортир. Думать по-человечески и то невозможно, только злобствовать или ныть.
И всё-таки думалось, когда затих и притерпелся. Ухитрялся менять позу, каждый раз подгибая колени по-другому - влево, вправо, чтобы дать ногам хоть какой-то отдых. Даже вздремнул, словно в бреду, дрожа от холода. А думать старался о прошлом, вспоминая самое хорошее в нём - детство, Днепр с его широкими плёсами, яркое солнце над ними. Но мысли всё время перебивались и перескакивали в настоящее. Тогда он придумал другой выход: вспоминать не самое лучшее, а всю жизнь по порядку, как она складывалась. И не собьёшься, и надолго всего хватит.
Нет, надолго не получилось, хотя даже старые разговоры вспоминал с друзьями, с матерью, с отцом. У отца так вообще чуть ли не одно и то же всегда: жить надо по совести, не причинять зла людям, это, мол, и есть высшая мудрость. И так далее. Гости на земле, цени каждую радость, красоту, кошку на солнце, собаку, смотрящую преданными глазами. А тут вот самого, Человека, заткнули в холодный сортир, не собаку! Лучше бы умереть ещё в детстве, чем жить такой позорной жизнью.
На мысли убить себя и кончились опять воспоминания. Вот если бы удариться виском о какой-нибудь выступ, конец был бы сразу. Но об этом легко думать, а как сделать? Ни одного выступа, и жутко - это же самого себя уничтожить!..
Игорь попробовал стукнуться о бетонную стенку затылком, не очень сильно, чтобы выяснить возможность самоубийства таким способом. И разочаровался в своей затее: больно, да и не убьёшь себя этим, как бы резко ни стукнулся, только сделаешь идиотом или калекой. Надо вспоминать, вспоминать, отвлекаться хоть этим.
И он принялся вспоминать. Дело было ещё в 7-м классе, когда учился в 22-й школе. Там была беленькая девочка - Настенька Костюченко. Он был уже рослым парнишкой, и Настенька ему нравилась. Взял и написал ей об этом записку.
Шёл урок. Настя подняла руку.
- Что у тебя, Костюченко? - спросила учительница.
- А мне Батюк записку написал, - и протянула "классной" бумажку. Игорь знал, там было 3 прекрасных слова: "Я тебя люблю". Но эта дурочка опоганила их. Могла бы не отвечать или сказать один на один, он даже не обиделся бы на неё. На нет, как говорится, и суда нет. Но зачем же такая подлость? Ведь считал её самой лучшей на свете.
Хорошо, хоть "классная" оказалась человеком. Порвала записку, никому не показывая, и строго приказала:
- Батюк! Выйди из класса. После звонка зайдёшь в учительскую!
Из класса он вылетел тогда красной пробкой. И ушёл из школы совсем, не появляясь целую неделю. Переживал свой позор. А Настю Костюченко с тех пор ненавидел. Дура белобрысая!
Если бы знала эта девочка, что ей никогда больше и никто не признается в любви, может, и не сглазила бы она своей глупой жалобой личную судьбу. Да не дано человеку заглянуть в своё будущее. Через год её сбил на дороге пьяный мотоциклист и навсегда изувечил ей лицо, бывшее до этого милым и чистым. Игорь же додумался до существования судьбы только теперь, вспомнив историю с Настенькой. Она часто потом смотрела на него печальным, затуманенным взглядом. Но он не замечал её. И пожалел лишь сейчас, уже зная, что жить нужно по совести.
Игорю захотелось помочиться, и мысли его о детстве прервались. Но чем больше он терпел и старался отвлечься от холода и желания помочиться, тем острее становились рези, и сдерживать себя стало невыносимо. Думать он уже ни о чём не мог. А "делать под себя" было унизительным.
И всё же пришлось унизиться, против природы не попрёшь. После этого он долго не мог успокоиться и громко ругался:
- Гады! Фашисты! Зверьё!
Потом выдохся и затих. Устали ноги, и он снова скорчился в полусидячей позе. Вскоре он так устал от всего, что начал забываться и, впадая в дрёму, потерял счёт времени, которое, казалось, остановилось. Что-то ему не то мерещилось, не то снилось - какая-то тягучая пряжа, не сон. И вдруг перед ним отчётливо возник отец. В измученных глазах слёзы. Глядя Игорю прямо в зрачки, крикнул: "Прощай, сынок, больше не встретимся!.."
Игорь проснулся. Сердце бешено колотилось, дыхание было затруднённым. И хотя уже понял, что отец лишь приснился, что всё это чепуха, тем не менее подумал: "Неужели погиб? Или что-то случилось. Никогда не видел в его глазах слёз. И такой муки. Неужели, действительно, больше не встретимся?"
К своему стыду, почувствовал, что плачет сам. Нет, не всхлипывал, а по-настоящему. По небритым щекам покатились, холодящие кожу, слёзы. На дворе, судя по слабому свету в щелях, вечерело. Унизительная жизнь продолжалась - от обиды не умирают.
К середине ночи, а может, к утру, у него засосало, заныло в желудке, и он думал теперь только о еде. С каждой минутой есть хотелось всё острее, мучительнее. Он догадался: видимо, прошли сутки с тех пор, как ему дали кусочек хлеба и кружку горячей воды. Зимой воду давали горячую. Майор Ландсдорф был не то, чтобы гуманным человеком, любившим держать людей в их собственном дерьме, а скорее, образованным, умеющим мыслить на несколько ходов вперёд. Главной же заботой в этих ходах была мысль о себе: чем может кончиться карцерный эксперимент для него лично? Нет, от власти не отстранят из-за одной-двух подохших в дерьме свиней. Но как он будет выглядеть перед своими офицерами? Палачом? Зачем ему это? Поэтому зимой карцерникам давали горячую воду и следили за ними. Если какой начинал загибаться, карцерный срок для него прекращался.
Игорь не понял, в каком часу открылась дверца и на ней, как на откидном столике, возникла кружка с водой, брюква и... целых 3 куска хлеба и кусочек ливерной колбасы. Немец часовой рассмеялся, видя, как он торопится есть, запихивая еду в рот и запивая её горячей водой. Забирая кружку, подмигнул и, насвистывая, пошёл прочь. Только тогда до Игоря дошло: кто-то ему помогает. Но кто?..
Об этом он узнал лишь в бараке для пересыльных, куда его поместили после 5-дневного пребывания в карцере. Но сначала открылась дверь, и он вывалился из карцера на холодную землю, заросший щетиной, обгаженный, вонючий, с помутившимся разумом. Но, полежав, поднялся и осторожно пошёл к крану с водой возле барака, чтобы обмыться.
Немецкие солдаты, пришедшие развлечься, удивились:
- Пошёл?
- На ногах?
- Не может такого быть!
О необычном заключённом в карцер тут же донесли коменданту. Приехал посмотреть и он, увидел, как Игорь отмывался.
- Странно, - пробормотал Ландсдорф. - Такой экземпляр надо послать на самые тяжёлые работы: пусть трудится на Германию там, где наиболее тяжело и совершенно невозможно убежать! - И приказал подбежавшему унтеру: - Ланге, отведите его в барак для пересыльных. Решение суда должно быть исполнено при первой же оказии.
Так Игорь очутился в бараке для пересыльных. На другой день к нему пришёл Николай. Оказывается, после заключения Игоря в карцер он стал играть в карты по-крупному и, рискуя многим в своей судьбе, выиграл 300 марок и 100 бельгийских франков. Потом подкупал конвойных, которые за взятку разрешали ему подкармливать Игоря. А когда его выпустили, Николай, опять же за взятку, явился к нему в "пересылку", куда других не пропускали. С хода сказал:
- Ну, как ты тут, отошёл?
- Спасибо тебе, Коля! Никогда этого не забуду! - А самому было совестно смотреть в глаза - ведь он сомневался в друге перед побегом.
- На то и дружба. Точно тебе говорю! - расползся Николай в улыбке.
- Слушай, Коль, а ведь немцы могли тебя обмануть: деньги взять, а тебя не пустить.
- А какой им в этом резон? Ну, прогнали бы они меня, и получили бы только задаток. А так, получали сполна. Доили меня. Они свою выгоду понимают: культурные! Потому и передавали меня каждый день новым часовым.
- Ну и дешёвки же! Никогда бы не поверил...
- Э, Игорёша, не знаешь ты жизни, точно тебе говорю! Все люди дешёвки. Только разную цену себе назначают. А в принципе - одно и то же. Вон в наших бараках... За 10 марок могут продать, кого угодно, даже под смерть подвести.
- Ну, ты это брось, не все же! - начал было Игорь, и осекся. Понял, в условиях лагерей немцы делают всё, чтобы люди перестали быть людьми. И сами переставали быть ими, не замечая того. А концлагерь - вообще не в счёт! Там нормой становилось то, что являлось исключением из правил жизни.
- Ладно, - тихо проговорил Николай. - Я к тебе попрощаться зашёл. Завтра тебя увезут, говорят, в Дахау.
Смотрели друг на друга, как братья - печально, с тоской. Только успели вновь сдружиться по-настоящему, как тогда, на северной вырубке леса, проникнуться теплом и заботой, а предстоит разлука. Да ещё на чужбине. Ни о чём не говорили - понимали всё и без слов.


Из барака для штрафников Игоря привезли в город Льеж с несколькими собратьями по несчастью и поместили в товарный вагон, стоявший на одном из запасных путей. Новичков было четверо. Перед отправкой им объявили, что своё наказание они будут отбывать в течение 3-х лет в 19-м блоке лагеря Дахау. После чего их отвезут на родину, ибо война к тому времени закончится. Войдя в товарный вагон и увидев на нарах незнакомых парней, готовых к отправке, Игорь громко спросил:
- А где находится этот Дахау?
Никто ему не ответил. 3 товарища по будущей лагерной судьбе оказались французами. Игорь досадливо пробормотал:
- Что, из Советского Союза тут никого, что ли?
- Вероятно, нет, - после общего молчания негромко сказал кто-то.
Игорь присмотрелся. И увидев в полумраке стриженую светловолосую голову, спросил:
- А ты откуда? - Он подошёл ближе. - Ты разве не русский?
- Я по`ляк.
- А где выучил русский?
- У меня мать русская.
- Я - Игорь. Фамилия Батюк. - Игорь протянул парню руку. - У меня мать - тоже русская. А отец - украинец. Из Запорожья.
- А я из Кракова. Онджей Солодковски.
Игорь улыбнулся ему:
- Я работал слесарем на "Запорожстали". А ты?
- Я не работал, - ответил парень с польским акцентом. - Я учился в аспирантуре Краковского университета. Кафедра славистики. - Онджей говорил легко, быстро, но часто делал ударения не на тех слогах, где надо. Предложил: - Ложись рядом со мной.
Игорь лёг и послушал, как знакомятся со своими французы. Большинство в вагоне состояло из французов и голландцев. Пахло мышами, мочой из закрытого крышкой бака. "Параша!" - вспомнил Игорь русское наименование самого распространённого тюремного предмета. Щелей в вагоне было мало, и тепло не выдувалось из него.
- Жить пока можно, да? - сказал Игорь.
- Вот имэно, пока, - отозвался Онджей.
Поняв через пару часов, что славян в вагоне, кроме них, больше нет, они тут же сдружились. Онджей объяснил Игорю, что германский город Дахау находится в Баварии. Немного севернее Мюнхена.
- Я там не был сам, - пояснил он, - но так слыхал от люди. В общем, это на юге Германии, там буде`т теплее.
Однако вскоре их единственный вагон подцепили к товарному поезду и повезли, кажется, не на юг, а вроде бы куда-то на северо-восток. И дальнейший свой путь они узнавали только по названиям станций, где останавливались поезда, к которым прицепляли их вагон. Иногда эти товарные поезда останавливались так, что не видно было никаких надписей. Поэтому проделанный маршрут запомнился Игорю и Онджею по прочитанным вывескам и по остановкам, где их кормили или отцепляли и прицепляли к новому поезду. Конвоиров, сопровождавших вагон на тормозных площадках, не спрашивали - всё равно не ответят. А чтобы не забыть, какие станции проехали, Онджей записывал их названия - у него был с собою химический карандаш, и он писал им по-польски прямо на досках своих нар. Маршрут получился такой: Льеж-Кёльн-Дрезден-Гёрлиц. А когда поняли, что проехали станцию Любань, Онджей радостно воскликнул:
- Польска!
- Значит, везут всё-таки не в Дахау! - обрадовался Игорь.
- А я тебе что говорил? Ещё в Кёльне! - радостно откликнулся Онджей. И принялся рассказывать, как он при попытке бежать нелепо попался тоже. Закончил с обидой:
- Я ведь и немецкий неплохо знаю! Но - произошла случайная глупость. Ещё обиднее, чем у тебя.
- Выходит, его величество Случай - в жизни главнее всего?
Вздохнув, Онджей согласился:
- Выходит, что так.
Дальнейший маршрут движения вагона по Польше был таким: Валбжих-Нова-Руда-Клодако-Ныса. А когда поезд остановился на станции Крнов, Онджей опечалился:
- Всё, Польска кончилась, нас привезли в Чехословацку. - Но тут же поправился: - Нет, теперь это бывша Чешска, по Мюнхенскому соглашению эти места отошли в 38-м до Германской. Это так званы Судетски.
Игорь вспомнил осень 38-го года. Он только приехал домой с севера и мало интересовался газетами. Но про Мюнхенское соглашение и поражение республиканцев в Испании помнил - были митинги, все горячо обсуждали это, а ему с Николаем было как раз не до этого. И сейчас честно признался Онджею:
- Я не интересовался тогда политикой. Расскажи, если знаешь, что тут у них было? Я сути не знаю.
Онджей улыбнулся:
- Это не так просто, чтобы объяснить в двух сло`вах. - И подумав, стал рассказывать, как умел. - Понимаешь, в 38-м боши вспомнили, что после пора`жения на пэрви всэсвитни война Лига наций отобра`ла в них часть Силезии. Едну частку получила Чехосло`вацки, дру`гу - Польска. Гитлер ре`шил отобрать эти частки назад.
- Что значит, решил? Тогда войны ещё ведь не было!
- Не было, не было. Гитлер то разумел тоже. И предложил обсудить эту проблему "демократически": пригласил до себя в Мюнхен премьер-министра Английской Чемберлена, из Французской - премьера Даладье, из Италийской - свое`го друга Муссолини и из Чешскосло`вацкой нового президента Эдуарда Бенеша, судьбу государства которого задумал решать. Я думаю, ты сам розумеешь, что на этом "совещании" Гитлеру никто из них не возражал, и Судетска краина снова стала у бошей.
- Выходит, Гитлер восстановил справедливость, что ли? - удивился Игорь.
- То как смотреть, - тихо ответил Онджей, огляделся вокруг. Никто русского языка не понимал и потому не обращал на них внимания. Вспомнив об этом, он продолжил спокойнее: - Бывает, шо главное есть не территория, а люди, котрые там живут. Здесь вот, со стороны Судетской чешской, жили чехи, а с польской стороны - по`ляки. Получилось, як у Сталина, когда он присоединял после Гитлера восточные земли Румынской и Польской до вас.
- Понял тебя, понял, - кивал Игорь, чувствуя, что краснеет. И не желая вступать в ненужный и запоздалый спор, спросил: - Значит, на этой станции, хоть она теперь германская, живут чехословаки?
- Нет такой нации. Здесь живут чехи. Словацку - то немного дальше, на восток. На Мюнхенском совещании, про котрое я тебе говорил, Гитлер не только забрал от чехов до себя частку Судетской, але разделил Чешскословацку на Чешску, Моравску и Словацку. Розумел?
Игорь кивал.
- Словацка, - продолжал Онджей, - по то`му "согласию" стала так званым самостоятельным государством. А Чешска и Моравска - стали протекторатами Германской.
- Что такое протектораты? Ты прости меня, я этих слов не знаю, и вообще в политике не разбираюсь.
- То поправно. Ты же был про`стым рабочим.
- Да, я в университетах не учился.
- Протекторат - то означает колониальну зависи`мость ново`го государства от государства метрополии. Самостоятельность в таком "государстве" може`т быть только в делах внутре`них. А сно`шения с дру`гими государства`ми, политику, оборону - опре`деляет на своё смотрение Германска. Поэтому в Чешску и Моравску боши вве`ли одразу сво`е войско. А в Сло`вацкой - бошей почти нет. Сло`вакам боши разре`шили со`здавать даже сво`е не`величке войско.
- Почему?
- То`му, что Сло`вацкой прави`т глинко`вская партия - профашистская. Тому Гитлер и протежирова`л так Сло`вацкой. Националисты Сло`вацкой благодарны ему за то. Он помог им осуще`ствлять их ме`чту на отде`ление от Чешской и национальную независи`мость. Але в некото`рых провинциях Сло`вацкой поя`вились гарнизоны бошей давно.
- Ясно, кто жопу лижет, тот и милее, - отреагировал Игорь. - Ну, и кого же Гитлер поставил управлять словаками?
- Бывше`го профессо`ра доктора теологии Иосефа Тисо.
- Попа, что ли?
- Учено`го богослова, котрый поддержи`вал глинко`вцев.
- Я так и думал - своего человека.
- Молодец! - обрадовался Онджей. - Ты смотри`шь в суть. Тисо с радо`стью согласился на предложение Гитлера отдать частку южной Сло`вацкой человеку Гитлера, фашисту Венгерской Миклошу Хорти.
- Ты тоже молодец, Онджей, - похвалил товарища Игорь в ответ. - Толково умеешь объяснять.
- То я научился читать лекции студентам, когда замещал своего профессора на кафедре.
- Я и говорю, что толковый. Всё объяснил, ну, прямо, как азбуку!
- А вот президент Чешскосло`вацкой Эдуард Бенеш на этой азбуке, як ты мовишь, запута`лся, хотя и был раньше министром иноземных дел.
- Как запутался?
- Ушёл в отставку, когда боши не только разделили его государство на частки, но и ввели свои войска на территорию Чешской. Он думал, что такого не буде`т - не предвидел. И уехал со своими министрами в Лондон в 40-м году. Там его провозгла`сили, когда Английска объя`вила войну Германской, законным президентом всей Чешскосло`вацкой, як было до того. Но что с то`го, если в Чешской стоят немцы, а в Сло`вацкой правит Тисо. Тисо оказался хитрее, и Сло`вацка теперь - единстве`нное свободно`е государство славян в Европе! От тебе и поп!
- Хвалишь, что ли?
- А чему не хва`лить? Мудрый политик. Сло`ваки задоволены им.
Дальше ехали молча. На доске появились станции Опава, затем Острава. И вагон опять отцепили. Прислушиваясь к разговору двух немецких конвоиров, сопровождавших вагон на тормозных площадках, Онджей негромко произнёс:
- Говорят, что всё, приехали!
- Конец пути? - спросил Игорь.
- Так, - ответил Онджей. И добавил: - Теперь я понял, куда и зачем нас приве`зли. Острава - это центр металлургиче`ской промышле`нности цего края. Тут ве`зде угольни шахты та рудники. Види`мо, не хватает рабочих.
- Значит, опять нас в трудовой лагерь? - обрадовался Игорь.
- Не дума`ю. Если мы штрафники, значит, здесь где-то и жестоки лагерь. Тяжки`е работы.
- В шахтах нет лёгких работ, - заметил Игорь, всё ещё не желавший расставаться со своей радостью.
- Ниче`го, пожи`вем - увиди`м, - занял Онджей нейтральную позицию.
Ждать пришлось недолго. Через полчаса их вагон опять подцепили и повезли по железнодорожной ветке за Остраву на северо-восток. Онджей побледнел:
- Я добже знаю эти края: через 100 километров - Освенцим!
- Да ну, брось ты!.. - снова не захотел согласиться Игорь. - Освенцим - это же, говорили, лагерь для евреев. А среди нас, кажется, ни одного нет - сплошные французы...
- Освенцим е лагерь не только для евреев, - уверенно произнёс Онджей. - Там е и по`ляки, и русски`е, любые люди.
Игорь выругался:
- Вот не везёт, мать их в душу! - И замолк.
Не успели прийти в себя от одной новости, как поезд снова остановился, и вагон отцепили. Километров 15 всего и проехали-то. Поезд пошёл дальше, на Освенцим, а немецкие конвоиры открыли вагон и дали команду выходить с вещами: "Хэраус!.."
- Пошли! - сказал Игорь Онджею. Пошутил: - Опять на "хер" зовут!
Солодковский, выйдя наружу и увидев надпись на станции, прочитал её вслух:
- Станция Карвина!
От Карвины их повели в какие-то не то холмы, не то предгорья на западе. Кое-где, когда отошли километра 3, попадались на земле скальные обнажения. Места потянулись дальше совершенно глухие, безлюдные. И вдруг передние заключённые, среди которых, как самые высокие, были Игорь с Онджеем, увидели обрыв и глубокий карьер. На дне карьера виднелась железнодорожная ветка, уходящая по плавной спирали вверх, в сторону дальних дымов на горизонте, где находился, видимо, город или горно-обогатительная фабрика. В карьере было много грузовиков, несколько бульдозеров и 2 экскаватора, нагружавших руду в железнодорожные платформы-думпкары - впереди этого поезда дымил паровоз. Но самым впечатляющим оказался вид каторжников в полосатых, как матрацы, робах - одни из них дробили кирками куски породы, другие перебрасывали её лопатами с верхних уступов разработок в кузова грузовиков, подъезжающих на площадки внизу. Людей в робах было так много, что замирала в тоске душа - завтра и они там будут!
По всему периметру карьера стояли вверху часовые в германской форме. Ближайшие из них почему-то все были пожилыми и в очках. Рядом с ними стояли будки, вероятно, для укрытия от непогоды. Там, греясь на солнышке, лежали овчарки, привязанные на длинных поводках. Самая ближняя будка была с раскрытой дверью. Игорь рассмотрел на её стене массивный горняцкий телефон, какие были в Бельгии в штреках шахт. Но здесь, видимо, их роль была иной: не звать на помощь сверху горноспасателей, а вызывать из лагеря дежурный взвод специальной команды на подавление бунта в карьере, если возникнет, или для преследования беглецов. Правда, последняя догадка вряд ли была реальной - бегство из котлована наверх, где через каждые 500 метров стояли часовые с автоматами и овчарками, казалось невозможным, да ещё в такой заметной издалека робе. Но если телефоны в будках для вызова подмоги из лагеря, значит, сам лагерь был где-то близко.
В котловане вдруг завыла невидимая, но далеко слышная во все стороны, сирена. Люди в полосатых робах, побросав лопаты и кирки, стали разбегаться, и через пару минут, когда сзади приехавших новичков раздалась команда "Форвэртс, форвэртс!" и они двинулись за конвоиром от котлована в сторону, внизу карьера не было видно уже ни одной полосатой робы. То непрерывно доносился скрежет, тарахтение бульдозеров и вообще стоял какой-то общий гул, а тут затихло буквально всё - попрятались куда-то и каторжники, и бульдозеристы. Не услыхали новички и повторного воя сирены внизу, а вот когда за их спинами грохнул огромной силы взрыв, все они, словно по команде, попадали на землю: "Бомбят, что ли? Кто, зачем?" А подняв головы и увидев над карьером поднявшийся до неба столб дыма и пыли, поняли свою ошибку и поднялись. В карьере вместе с судьбами рвали породу.
Лагерь они увидели в нешироком каньончике впереди, по которому стекал откуда-то с дальних холмов светлый ручей, петлявший по дну. Возле одной из запруд на дне показался и лагерь, обнесённый колючей проволокой и вышками, на которых завиднелись часовые с собаками и пулемётами - не убежать из лагеря. Удачно выбрано место: вдали от городов, близко к карьеру и не видно для сторонних глаз. Только один ручей может добежать из этого глухого места, похожего на ад, до свободных людей, если они ещё есть где-то в Европе.
Охрана была пожилой и в лагере. Будущие лагерники-каторжане поняли: в Германии призывают на службу пожилых резервистов из-за нехватки молодых мужчин для фронтов. Выходит, не получился "блиц-криг" на востоке?
Концлагерь, в котором оказался Игорь, был жестоким по режиму и тяжким по работе. Но главное, из него совершенно невозможно убежать, хотя в котловане каторжники почти свободно общались с шофёрами, приезжающими за рудой с горно-обогатительной фабрики. Вскоре лагерников стали водить в карьер и обратно в лагерь не 2 охранника, как было, когда их привезли и они ещё не знали ни порядков, ни местности, а целый взвод охраны с собаками. Вели строем в колоннах по 4 сразу 500 человек. Разве можно убежать на глазах у всех даже в темноте? Лишь безумец мог бы решиться на такой шаг. Из лагеря, обнесённого 4-мя рядами колючей проволоки, тоже бежать было немыслимо. Словом, выхода из ада не было, и от этого Игорь пал духом - раб, у которого отнята даже мысль о свободе, не только сама свобода. Какой же смысл тогда в такой жизни? В ожидании, когда кончится война и каторгу заменят на рабство на родине? А если "боши", как называет немцев Онджей, не победят?.. Они же тогда перестреляют всех узников, чтобы не болтали потом про них лишнего, и на этом для каторжников всё кончится - из могилы не расскажешь об издевательствах, никто и не узнает, где эти могилы. Новички уже наслушались, как немцы сжигают людей в печах Освенцима. Долго ли им увезти туда?.. В общем, замкнулся Игорь, не зная, что делать, стоит ли жить и на что надеяться.
Тем удивительнее было для него поведение Онджея - общительного, полного надежд на побег и на счастливое будущее. Видимо, причина была в том, что всего в 200 километрах от лагеря была его родина, Краков. Ну, может, чуть побольше километров, кто их там считал. Но это совершенно меняло психологию человека. Одно дело, когда ты далеко, на чужбине, и совсем другое, когда знаешь, что недалеко твой дом, соотечественники. Онджей сам доходчиво и просто объяснил Игорю природу своего "дурацкого", как назвал Игорь, оптимизма:
- Представь себье, что этот котло`ван рядом с твоим Запорожье`м. Неужели ты не верил бы, что табье помогу`т убежать?
От этой простой мысли Игорю стало теплее на душе, хотя и подумал: "Дурачок ты желторотый! Кто, кто тебе поможет, придёт сюда? Сон это поросячий!.." Но вслух произнёс мягче, только плечом дёрнул:
- Как ты отсюда выскочишь незамеченным? Кто поможет тебе?
- Не знаю` пока. Но осенью, когда начнутся дожди и нас в котло`ване не буде`т видно зо`всем, а собаки не смогу`т ухватить след - что-то буде`т, я уверен!
- Ну-ну, жди осени, если тебе от этого веселее, - буркнул Игорь, хотя его неверие в возможность побега и поколебалось. Действительно, чего только не случается в жизни. Вдруг разрешат заключённым нагружать рудой и железнодорожные платформы? В темноте можно спрятаться в руде и выехать за пределы карьера. А там уже будет зависеть всё от тебя: сумеешь за ночь украсть в каком-нибудь сарае старое барахло, чтобы переодеться и стать незаметным, полсудьбы уже в твоих руках - останется полдела, перебраться в Словакию. Может, даст кто и хлеба на дорогу, да и барахло тоже ведь можно выпросить, не обязательно красть. Короче рассуждая, шансов на бегство было хотя и немного, но всё-таки они есть.
Работали они оба не кирками, которыми другие рабы измельчали крупные куски взорванной рудной породы, а тяжелыми широкими лопатами, на погрузке в автомашины. Шофёры подгоняли грузовики на специально выровненные бульдозерами площадки под рудными уступами, а Игорь и Онджей стояли наверху этих уступов и оттуда сгребали измельченную руду и кидали её в кузов очередного грузовика. Когда уступы будут взорваны до основания, бульдозеры подготовят новые площадки внизу. Так, слой за слоем, руда вывозится из котлована на обогатительную фабрику машинами и поездами, а оттуда, уже обогащённая, развозится в виде рудных окатышей на металлургические заводы страны. Котлован же с каждым годом становится всё глубже и глубже. Впрочем, как и угольные шахты, которых в Остраве и вокруг неё немало. Уголь тоже вывозят целыми эшелонами и в Германию, и в Словакию за деньги, ну, и по самой Чехии, конечно.
Грузить лопатой сверху вниз, в кузов подъехавшего грузовика, вроде бы не так уж и трудно, если смотреть со стороны. Но так только кажется. На самом же деле махать тяжело нагруженной лопатой почти 10 часов, стоя на солнце или под дождём, занятие, которое может выдержать не каждый даже при калорийной кормёжке. А заключённых хотя и кормили лучше, чем в других лагерях, но всё же не теми продуктами, которые требовались. Металл на лопатах и тот блестел, как отполированный до зеркального блеска, столько десятков тысяч раз проскребли им по измельчённой рудной породе. А потом, когда изнашивался до слома, лопата выбрасывалась. На износ принуждали работать и мускулистых людей. А когда мускулы отказывали, человеческий лом, как и лопатный, отправляли на переплавку. Доходяг увозили в печи Освенцима, благо было недалеко, а отслужившие срок совки лопат в мартеновские цеха - это ещё ближе. Вместо тех и других в карьер поступали новые, и трудовой конвейер не останавливался.
К середине лета Игорь понял, что втянулся в изнурительный труд и уже не рухнет обессиленным и сломавшимся, как ему казалось до этого. А вначале его спасали 15 минут отдыха после каждого часа работы, когда их подменяла новая бригада. В эти 15 минут он мог отдышаться. Посмотреть на небо и вокруг, даже покурить и пообщаться с другими, чтобы вновь приступить к каторге на соседнем уступе, где сам менял другую бригаду. Таких бригад в каждом забое было 4, что позволяло каждому рабу немного отдохнуть после часа работы. Получалось, что 3 бригады работали как бы непрерывно. То же самое было и у рабов с кирками. Но особенно хорош был отдых в обед, который привозили в карьер в больших бидонах-термосах - целый час, и полчаса дополнительного отдыха сразу всем, а не по очереди, когда на участке проводились взрывные операции. Сначала выла сирена, и все прятались, потом новая сирена, и раздавался взрыв. После взрыва бригада подрывников уходила проверять, не осталось ли где "затая" - невзорвавшегося детонатора или затаившейся мины, которая может взорваться потом неожиданно и убить не только заключённых, но и какого-нибудь шофёра из автобазы, человека вольного. Длилась вся эта музыка с взрывами, ожиданием, когда рассеется дым, проверками на "затаи" целых 30 минут. Тут уж и курили. И анекдоты рассказывали, спали, если было тепло и морила усталость. В общем, всё это Игоря и спасло в первые 2 месяца, пока втягивался в каторжный труд. Теперь же, когда он втянулся и научился во время отдыха ещё и общаться с вольными шофёрами, с которыми его свёл Онджей, знавший чешский язык, он понял и другое: своим умением выживать и втягиваться он лишь продлит свою каторгу. Конец же всему и избавление принесут только печи Освенцима. Это повергло его в уныние.
А вот Онджей, как избавления, ждал осени. Перезнакомился со всеми шофёрами, обслуживающими участок 5-го блока каторжан. Пока они курили в ожидании погрузки, а его перекур совпадал, он разговаривал с ними обо всём на свете. Всегда открытое лицо, приветливая улыбка, рассказанный анекдот про скупость болгарских славян из города Габрова или добродушная шутка, удачно и вовремя произнесённая, сделали своё дело. К осени Онджей (а заодно с ним, как его друг, и Игорь) стал своим среди шофёров. Его любили ещё и за то, что он знал их язык. Иностранцев, знающих язык хозяев, уважают везде, это истина старая.
Постепенно обоих парней, поляка и русского, молодые чехи стали угощать сигаретами, иногда привозили для них пиво из города или сливы, пока был на них сезон. А когда похолодало, подкармливали хлебом, сосисками, которые прихватывали с собой в обеденных тормозках. Узнав от Игоря, что в юности он хотел стать шофёром и даже учился этому делу, позволяли ему садиться в их кабины, как и Ондждею. В кабине можно было согреться и покурить с бо`льшим комфортом, чем на камнях. Онджей в таких случаях садился к высокому Миклошу Кралеку, а Игорь к плотному, но невысокому Карелу Адамцу. Миклош настолько сдружился с Онджеем, что даже привозил для него свой старый тёмный комбинезон, который прятал под сиденьем.
Дело в том, что германские охранники находились и в котловане - охраняли от заключённых грузившиеся рудой поезда. Это исключало в тёмное время суток побеги на железнодорожных платформах, где можно было укрыться, обложившись кусками руды. Эта охрана могла увидеть полосатые робы Онджея или Игоря среди шофёров. Правда, от железнодорожной ветки грузовики были далековато, с километр, но всё равно могли быть неприятности. Чтобы их не было - бережёного, как говорится, и Бог бережёт - Миклош предлагал Онджею натягивать на себя его старый комбинезон, и тот как бы растворялся в тёмной шофёрской массе на 15 минут.
Комбинезон Карела не подошёл бы Игорю по росту, поэтому Карел и не привозил его с собою. К тому же с Игорем и не поговоришь, и он разрешал ему только прятаться в его кабине, не держал его подле себя. За это Игорь сам подгонял грузовик Карела, если было нужно, под погрузку и тем продлял и свою радость - всё-таки на минутку больше пробыл в тепле! Перед тем, как получить разрешение на подгон автомобиля, Игорь прошёл инструктаж, как надо на этой машине переключать скорости, как ставить на ручной тормоз, давать задний ход.
Однако эти маленькие радости были нечастыми: Миклош и Карел приезжали, бывало, из города, когда Игорь и Онджей работали или когда курили. Тогда чехи попадали на площадку под погрузку не к ним, а к соседям. Оно хоть и недалеко, а не побежишь - это будет уже не отдых. Поэтому просили Миклоша и Карела, чтобы они старались попадать к ним на площадку, и не порознь, как это нередко случалось, а вместе, не разъединяясь в рейсах по дороге на обогатительную фабрику и назад.
- Что это у тебя за жетон? - спросил Игорь, с трудом подбирая чешские слова, когда увидел в раскрытом "бардачке" Карела металлический кружок с номером.
Карел всё же понял вопрос и что-то ответил, но Игорь не понял почти ничего. Ну, да что в этом интересного. Зато интересным был разговор Онджея с Миклошем. Оказывается, до войны Онджей приезжал из Кракова в зимние каникулы в Закопане, чтобы покататься на лыжах. Закопане - курортное месте возле границы со словацкой Оравой.
- Так это же каких-то 200 километров отсюда, а то и меньше! - обрадовался Миклош. - Я бывал и в Дольнем Кубине, и в Ораве. Там у нас были до войны туристские базы. Красивые места - горы кругом, тишина! А теперь это - другое государство.
- А сколько километров отсюда до границы со Словакией? - спросил Онджей.
- Да совсем рядом почти, если ехать по железной дороге от нашей Карвины на юго-восток - миль 50. За Яблунковским перевалом - уже Словакия.
- Нарисовать схему можешь? - протянул карандаш Онджей.
- Зачем тебе? - удивился Миклош. - Другой дороги туда нет.
Онджей добродушно, по-приятельски улыбнулся:
- Хочу знать, в какую сторону надо бежать, если вдруг удастся.
Поняв всё по-своему, Миклош насторожился:
- Послушай, парень, если ты думаешь, что я спрячу тебя в кузове своего грузовика под рудой, то зря надеешься: я на это - не пойду! И никто из наших не пойдёт. На выезде из карьера кузов осматривает германский дежурный охранник с овчаркой, которая обнюхивает руду, и только после этого наш человек, чех, который дежурит на контрольно-пропускном пункте, забирает у нас пропускной жетон и ставит отметку в рейсовом листе. Ты понял меня?
Онджей успокоил шофёра:
- Не беспокойся, Миклош, я не собираюсь этого делать. А спросил тебя - на всякий случай: вдруг нас повезут в город за чем-нибудь, и мне удастся незаметно уйти, если будет темно, вот и всё. 200 километров, говоришь, до моих родных мест, а я - не знаю даже, в какую сторону надо идти.
- Туда, - показал Миклош в сторону станции. - От нас идут в Словакию платформы с углем. Если зарыться в одну из них, то за Яблунковским перевалом будет уже заграница, - неохотно продолжал Миклош непонравившийся ему разговор. - Но с нашей стороны, - вспомнил он, - перед самым выездом в ущелье, когда начнутся горы, находится таможня. Не знаю, проверяют ли там платформы с углем, но пассажирские поезда - останавливают, и проверяют у пассажиров документы.
- Спасибо, - улыбнулся опять Онджей. - Думаю, что пассажирский поезд мне не подойдёт. Мне бы только добраться до гор!..
- За Яблунковским перевалом, после станции Чадца и до самой Жилины, кругом одни горы, - деланно улыбнулся и Миклош. - А на северо-восток от Чадцы - дикие, заповедные места! Там одна красота, людей нет.
- Не Моравское ли водохранилище имеешь ты в виду? - вырвалось у Онджея обрадовано.
- Откуда знаешь? - удивился Миклош.
- По карте. Это же напротив Закопане! Дикие горы, вот бы куда уйти!
- А почему не домой? - удивился Миклош опять.
- Дома - германцы. А в Словакии их нет.
Выслушав этот рассказ, Игорь понял окончательно: не убежать им отсюда, хотя Онджей и знает местные языки, и рядом его родные места. Сам он уже не думал о бегстве: безумие!
И вдруг, когда настала середина ноября, всё произошло так, что решился. Погода над карьером и его окрестностями ещё стояла осенняя - морозов и снега не было, а из туч, обложивших небо серыми лохмами до самой земли, заморосили непрекращающиеся холодные дожди. Он снова поставил на карту не просто своё дальнейшее благополучие, а саму жизнь. Знал, побеги из таких концлагерей карались расстрелами, если побег не был первой попыткой. У Игоря, если побежит, будет вторая...
Да он и не думал бежать. Не готовился, не собирался, хотя и наслушался от Онджея ещё с утра, что погода - ну, прямо, как на заказ: для побега. И что бежать надо не на станцию, а за неё, подальше на восток. И садиться там, где-нибудь на подъёме в гору, где поезда резко сбавляют скорость и легко можно уцепиться за подножку платформы с углем или рудой. Главное, мол, зарыться в уголь и не высовываться до самой Чадцы, что за горным перевалом. А там - спрыгнуть где-нибудь ночью на глухом разъезде, и рвать на северо-восток, в заповедные горы. В озере, мол, можно ловить рыбу, если сплести из прутьев мордушку. Ну, и прочие молол благоглупости: про красоту хребтов Малой Фатры и Оравской Магуры. Прямо помешался, чудак, на этих курортах! Не знал только главного, не понимал - не выбраться из котлована! При чём же тут какие-то Оравы и Магуры?
А в котловане встретили знакомых шофёров. Карел пожаловался:
- В октябре со мной случился приступ, чуть не помер. Доктор определил, что это аппендицит, и выписал из больницы. Сказал, что надо ждать нового приступа, после которого можно будет сделать операцию. Запретил пить паленку, есть острое. А я вчера не удержался, и набрался, как свинья, на дне рождения у брата. Сегодня вот опять что-то неважно себя чувствую. Даже колбасу, что взял с собой на обед, не хочется нюхать, не то, что есть. Хорошая колбаска, копчёная!..
Всё в этот день сошлось одно к одному, так удачно, что не могло не ввести человека в соблазн: ведь ещё раз такие обстоятельства не могут повториться, никогда, ни за что! Значит, сама судьба выкинула ему такие кости, не воспользоваться этим он просто не мог.
Вот как это началось...
К вечеру, когда стало темнеть, а у Игоря с Онджеем был перекур, на погрузку подъехали и Миклош с Карелом. Пока их машины нагружали рудой, Карел стал совершенно бледным и заявил, что у него опять приступ. Что же теперь? Надо Миклошу забирать его к себе в кабину и вывозить из карьера в больницу: скорой помощи в карьере нет, да и не пропустят её сюда. Поэтому так и сделали: посоветовали Миклошу увозить парня самому - Карел уже закатил под лоб глаза и стонал так, будто ему разрывали кишки.
- А как я оставлю здесь грузовик Карела? Это строго запрещено! - сказал Миклош Онджею.
- Скажи, что грузовик Карела поломался, - посоветовал Онджей.
Миклош вдруг обрадовался:
- Слушай! Попроси своего друга, чтобы он подогнал машину Карела вслед за мной на контрольно-пропускной пункт. Я там сдам её под охрану нашему дежурному, а Игорь вернётся сюда назад.
- В полосатой робе? - Онджей усмехнулся. - Будет возвращаться, к нему прицепится какой-нибудь дурак из железнодорожной охраны - вон они... И дело кончится карцером.
- Пусть наденет мой запасной комбинезон! Давай, быстро!..
Так Игорь очутился в тёмном комбинезоне, сел за руль грузовика и поехал по серпантину карьера вслед за Миклошем к пропускному пункту, думая о своём возвращении, а не о побеге - соблазна ещё не было. Когда же они выбрались наверх, и пока солдат с овчаркой проверяли кузова их автомобилей, Миклош объяснял что-то своему дежурному по-чешски, показывая на свою кабину, на больного Карела, и на Игоря во втором автомобиле. Тот покивал в знак согласия и тоже что-то объяснил германскому постовому, привязывавшему собаку к столбику. Игорь смутно понимал, что Миклош разъясняет, почему в его кабине двое. Немец же приказал Игорю проехать немного вперёд: "Форвэртс, форвэртс!" и показал жестом, чтобы он отъехал и не мешал движению.
Всё ещё не помышляя о побеге, Игорь автоматически исполнил команду. И тут к нему подошёл дежурный чех и потребовал, должно быть, пропуск-жетон и рейсовый лист - Игорь догадался об этом по словам "же`тон" и "рейс". Открыл "бардачок" и передал дежурному рейсовый лист и жетон. Старик спрятал жетон в карман, приляпал в рейсовый лист штампик и расписался на нём, после чего, глядя на отъезжающего с Карелом Миклоша, приказал, видимо, тоже по привычке и Игорю:
- Рухайся ано, рухайся! Швыдче!
Это Игорю и объяснять не надо было, он отъехал немного вперёд, остановился на обочине дороги. Сзади заурчала новая машина, полоснули фары и погасли. Игорь находился уже за пределами карьера и чего-то ждал в наступившей темноте. И только через полминуты понял: можно бежать! Случай сам приплыл ему в руки. Больше никогда не будет ни приступа аппендицита, ни совпадения его с перекуром, ни выезда из котлована в тёмном комбинезоне, ни привычного приказа дежурного шофёрам, одетым в тёмное, "Ано, рухайся!". Будь Игорь одет в полосатую робу, этого автоматизма не случилось бы.
Надо немедленно бежать, а там видно будет... И Игорь решился поставить на карту свою жизнь. Он снял грузовик с ручного тормоза, переключил скорость и осторожно двинулся вперёд по дороге. Никто сзади не выстрелил, не закричал.

Глава вторая
1

Как только Игорь выехал из низины на шоссе, ведущее к обогатительной фабрике, так сразу свернул на развилке влево и поехал почти назад, но немного в сторону от карьера - к железнодорожной станции. Вот когда пригодились частые разговоры о том, в какой стороне Словакия, куда надо бежать. На счастье, было темно полностью. Игорь давил на газ и вёз руду на большой скорости, не жалея мотора.
Проехав станцию, на которой ранней весной их выгрузили, он свернул вправо и поехал по шоссе вдоль железной дороги, уходящей на юго-восток, в сторону Словакии. Можно было остановить машину, бросить и подняться на железнодорожную насыпь и ждать там проходящего товарняка. Но Игорь рассудил иначе. Мало ли на дороге машин? Никто и не подумает его останавливать да проверять. А сам остановишь и уйдёшь, всем это бросится в глаза. Лучше уж отъехать от карьера как можно дальше. Возможно, какой-нибудь товарняк сам нагонит его. И он стал выглядывать из кабины и смотреть в темноту назад. Но не было там ни поезда, ни фар автомобилей.
И снова, как в первом побеге, его охватило невыразимое чувство: свободен! Господи! Свобода! Убежал и мчится всё дальше и дальше. Хоть бы не поймали! А может, уже гонятся, хватились?.. Он вспомнил, что когда открывал "бардачок", чтобы достать жетон Карела и отдать контролёру на пропускном пункте, из "бардачка" пахнуло копчёной колбасой. Почувствовав голод, Игорь открыл "бардачок" снова и увидел пакетик в промасленной бумаге - от него и тянуло забытым запахом копчёности. Развернув пакет, он впился зубами в колбасу.
"И сигареты со спичками лежат. Какое счастье! Ну, надо же, чтобы так повезло, когда и не думал уже, - торопливо рассуждал он, наслаждаясь соком разжёванной колбасы. Оторвал зубами ещё кусок и повеселел: - Да ни хрена им теперь не догнать! Через час только хватятся, не раньше. А я за это время буду ого-го уже где! Был бы только состав с углем, да поскорее, а там ищите ветра в поле!.. И потом, откуда они знают, в какую сторону я рванул. И что в комбинезоне. Онджей им ничего не скажет: не видел, мол, и всё. Темно было... Жаль, что Онджея нет со мной!"
Наконец, сзади показался вдали паровозный прожектор над насыпью. Игорь проехал на полном газе до очередного крутого подъёма шоссе и остановил машину. Сгрёб из бардачка всё, что там было, в карманы, и выскочил из кабины. Поезд был ещё далеко. Тогда поднял крышку капота на грузовике и стал делать вид, что копается в моторе, который не заглушил.
Пора бежать к насыпи! Он побежал, но, подбегая к рельсам, увидел, что поезд не товарный, а пассажирский. Что делать? Нет, не надо... Назад!
Вернувшись к грузовику, он закрыл капот и снова залез в кабину. Его обогнал какой-то грузовик и даже не поинтересовался, не сбавил хода. Ну и хорошо, Игорь поехал дальше тоже. Стоять на месте и ждать, только терять фору во времени и расстоянии. Он закурил, но всё ещё не мог успокоиться. Страха уже не было, лишь радость.
Наверное, этот день вообще был счастливым для него. Следующий поезд оказался товарным, к тому же не просто товарным, а "угольным", и он почти без труда вскочил на подножку одной из платформ, а потом и взобрался наверх. Не выключенные фары его грузовика удалялись, уменьшались, а потом и исчезли совсем. Мотор там работал, он опять не выключил его. Ну и ладно, пусть работает с открытым капотом, ничего с ним не случится. Надо закопаться в уголь...
Игорь спрятался хорошо, только голова торчала над углем, чтобы поглядывать по сторонам. Как начнётся ущелье с горами с боков, надо зарыться с головой. Будет остановка - таможня. Потом, с другой стороны гор, ещё одна. А когда поезд пойдёт дальше и проедет ещё с час, можно вылезать и выпрыгивать в левую сторону, где поезд замедлит ход. И дальше, на северо-восток, идти по звёздам, пока не начнутся опять горы. А потом видно будет, куда топать: покажет рассвет.
Рассвет застал его на горном шоссе, в Словакии. Людей пока не было, да он и не стремился к ним. Наоборот, в любую минуту готов был свернуть в хвойный лес, который буйно рос по бокам шоссе. Воздух был горный, чистый, жить, да радоваться! Он и радовался. Огорчал его лишь снег: и холодом тянуло от него, и заметно всё далеко. Значит, заметен и сам. Счастье, что прошёл он какой-то городишко в темноте, где люди всё-таки были, несмотря на ночь. А теперь их не было...
Постепенно понял, что уходит в какие-то горы всё глубже, и людей на этом пути не должно быть - в горах мало обитателей; к тому же в такую рань люди ещё спят, да и зима всё-таки. Вот когда на душе стало совершенно спокойно: спасён, ушёл! Он вновь ощутил свободу: чистое небо над головой, отсутствие врагов и страха. И тишина со всех сторон. Душа его распрямилась, возликовала. Когда остановился, закурил - как когда-то, когда был по-настоящему свободен: с удовольствием, со смаком! И всё смотрел, смотрел на красоту вокруг. Стояли опушенные снегом вековые сосны, ели. Ущелье по бокам было не скальное, а скорее, холмистое, пологое, но всё время сужалось, уходя вверх. По дну его сбегал вниз почти неслышный горный ручей - не перемёрз ещё. А вот сам, стоило лишь немного постоять, сразу замёрз, хотя не было, вероятно, и 5-ти градусов - просто ветерок. Ну, а на ветерке, да ещё в горах, ясное дело, без ходьбы - не согреешься.
На ходу, всё вверх и вверх, хотя и согрелся, но со страшной силой захотел есть. Наверное, не только от голода - всё-таки вчера вечером он поел настоящей колбасы, почти целое кольцо. Значит, от радости, от опьянения свободой, от чистого воздуха.
"Стоп! А зачем я, собственно, лезу вверх? Там же только ветер, и будет ещё холоднее! А куда же тогда?.. - Игорь остановился. - Нет, всё правильно. Надо же осмотреться. С верхотуры увижу, где есть дымы от хуторов, а тогда - к ним поближе... Может, найду какое-нибудь естественное укрытие. Спички есть, разведу костёр, согреюсь... - Он снова пошёл вверх, но чувствовал, что ноги болят, устали так, как не уставали в карьере. - Сколько же я, интересно, протопал за ночь сгоряча? Километров 40 наверняка! К тому же почти смену в карьере отбарабанил!.."
Сил, казалось, уже не было, когда он взобрался, наконец, на перевал. Действительно, наверху стало ветрено по-настоящему, деревьев почти не было, да и морозец перед восходом солнца поджал по-настоящему. Только и радости, что свобода, безлюдье - никакой опасности.
Теперь ему хотелось увидеть, где дымы, где можно встретить людей. Но дымов нигде не увидел. Впервые направление мыслей резко изменилось: "А ведь тут, на этой свободе, помереть можно тоже. Просто с голода. И тюремные ботинки тяжёлые, и ноги устали. Что же делать-то?.. Стоять на месте - замерзну. Долго пройти - не смогу. Значит, надо спускаться в новое ущелье и идти вниз до тех пор, пока не найду сухого дерева и хоть какого-нибудь укрытия. Развести костёр, отдохнуть, обогреться..."
И он стал спускаться вниз, в другое ущелье, не зная ни названия гор, ни того, куда это ущелье выведет. Успел разглядеть, когда появилось солнце, что внизу, там, где оно всходило, было какое-то озеро, зеркально взблескивающее в его лучах. Вот в ту сторону и топал - вроде бы как на северо-восток. Ошибся только в одном: спускаться было не легче - уставшие ноги дрожали, скользили, он часто падал. Поэтому, когда упал ещё раз и провалился в какую-то полупещеру или лесной завал, то решил: "Всё! Дальше не смогу, надо разводить костёр".
Он принялся собирать сухой валежник. Рукавиц у него не было, руки мёрзли, всё кругом было заснеженным. А что поделаешь? И он собирал и собирал эти заснеженные ветки, палки, сучья. Отогревал коченеющие пальцы дыханием, вспоминал лесоповал, на котором работал с Николаем, сидя в советском тюремном лагере, и думал о том, как разжечь костёр, сколько понадобится веток ещё. Даже абсурдная мысль пришла в голову: "А хорошо, что я был на этом лесоповале! Не то пропал бы сейчас... А так, знаю, что и как делать, даже как греться возле костра и где его разводить".
Разводить надо было под самым стволом поваленного дерева, набросать побольше сухих еловых лап сверху. И подноси огонь от спички к надранной бересте. Займётся, тогда раздуть, оно и пойдёт пластать - только подкидывай!..
Огонь, действительно, занялся, хотя и не сразу. Зато потом, умело раздуваемый, принялся потрескивать, от него пошло тепло, затем надежда, что всё будет хорошо, что на берегу озера можно сплести мордушку из ивняка, наловить в неё рыбки и тем спастись на время от голода, а там видно будет. Даст Бог день, даст, как говорится, и пищу. Правда, до озера нужно ещё добраться, ну, да фантазию ведь не остановишь, когда в душу тебе уже полезло тепло, а небритые щеки лизнули языки жаркого пламени.
В тепле он задремал, но вдруг приспичило справить большую нужду. А ведь не ел ничего часов 10, не меньше. Но так уж, видно, скверно устроен человек, что высокое и низменное у него рядом. Сказывался, наверное, лагерный режим - в это время там всегда оправлялись.
"Вот тебе и свобода! - огорчённо думал, оправляясь. - А жить продолжаю по законам, установленным в рабстве. И с Онджеем не попрощался даже. Так уж всё получилось, он должен это понять. Да и не предполагает, что мне тут вовсе не сладко пока. Ну, ничего. Вот отдохну, отогреюсь немного возле ствола, который станет горячим, посплю и пойду дальше. Надо как-то выходить к людям, к какому-нибудь хутору. А меня понесло, дурака, в горы. Немцев тут нет, чего же своих-то бояться? Славяне! Не должны же они..."


Проснулся Игорь от дождя. Костёр его погас и не грел, промокнув до самых углей. Стало обидно: даже природа против! За что? Мало перенёс мучений, что ли? Шёл то мокрый снег, то дождь. Надо было искать укрытие понадёжнее. Он поднялся и потопал по ущелью вниз дальше. Ноги опять скользили, снова часто падал. Руки были мокрыми и сильно мёрзли. И сам мёрз: разве это одежда на нём? Хорошо ещё, что зима здесь не суровая.
Укрытие он нашёл часа через 2, в стороне от тропинки - туда пробежала лиса. Он смотрел ей вслед и увидел в той стороне грот в скале. Везде горы были земляные, а там виднелось скальное обнажение и в нём тёмное углубление. Когда добрался, понял, что внутри скалы когда-то был земляной грунт, но его вымыло за века дождями. Теперь по гроту бежал только ручей, но по бокам было сухо. А главное, был потолок над головой, можно укрыться и от дождя, и от снега. Место, короче, подходящее. Он снова стал собирать сучья и хворост, чтобы развести огонь.
Собирая намокший сушняк, Игорь жалел, что не прихватил с собой из автомашины ни кожаных тёплых перчаток, которые лежали на сиденье, ни перочинного ножа из бардачка, ни котелка, который, возможно, где-нибудь был под сиденьем, стоило лишь поискать. А ведь и время было, и не спешил никуда, когда ехал вдоль железной дороги. Всё вылетело из дурной головы, ничего не сообразил вовремя. Сейчас нагрел бы воды в котелке, всё было бы легче. Да и нож, перчатки пригодились бы как!..
С костром на этот раз пришлось помучиться, пока разжёг. Но зато уж согрелся по-настоящему, даже пить захотел и напился из ручья. А когда напился, снова захотелось есть - до сосания в желудке, по-звериному. Аж голова закружилась. Но не было в лесу ничего, что можно бы съесть - зима, нет даже жёлудей. Он видел, правда, несколько белок, когда шёл, но разве отыщешь, где они прячут свои запасы на зиму? Ду`пла их обычно высоко, снизу не заметить. Наверное, и сушёные грибы есть.
От слабости и тепла он опять задремал, но часто просыпался, пытаясь пересилить сон, чтобы не прозевать костёр и вовремя подбросить в него порцию дров. Спал чутко и после, когда уже нагрелся и дрова кончились. Начался у него, как говорила мама, "кошкин" или петушиный сон - в полглаза. А окончательно проснулся от грома. Звук растягивался, ширился по небу и замер где-то вдали, пройдясь над вершинами леса. Сверкнула молния. И снова будто затряс кто-то над горами огромный жестяной лист. А потом хлынул на лес холодный ливень. Гроза зимой! Такого Игорь никогда ещё не встречал в своей жизни и удивлялся. Стало темно, как ночью. Он сидел в нагретой пещере и ждал. Роняя вниз белые молнии, над порабощённой Европой тянулись тёмные, словно плачущие, тучи. Но вот, будто в последний раз пролились, отплакались и уплыли на восток посветлевшими, облегчёнными. Занялся несмелый, истощённый пленом, день.
Игорь поднялся и направился на восток тоже, куда уводило его ущелье. Стал подниматься из-под ног реденький мозглый туман. День так и тянулся до самого вечера, мглистый, некрасивый. Солнце, правда, всё время виднелось вверху небольшим светлым кружком над туманом, а потом и оно закатилось за горы на западе - опустилось в плен к немцам. И закатывалось от усталости сердце.
Опять он мучился с костром, найдя затишье под большими камнями-валунами в лесу. Спичек осталось немного, а потому старался экономить, мучился больше, измельчая бересту. Нашёл 2 крупных груздя, когда искал хворост, отмыл их в ручье и съел. Но не наелся, а лишь раздразнил желудок. Пробовал найти грибов ещё. Но понял, в темноте их не найти. Раздосадованный, вернулся к костру, ощущая во всём теле озноб и жар.
Всю ночь он провозился с костром. Но всё-таки, видимо, поспал, потому что проснулся от какого-то гула. Где-то недалеко пролетали тяжёлые самолёты, если судить по гулу. И было их много. А чьи, куда шли - неизвестно. И заря на востоке была кровавой, как возмездие. Может, вырвалось солнце из плена? Уже с востока идёт. Отправился и он: не сидеть же голодным и ждать смерти! Надо сопротивляться, идти.


К жилью Игорь вышел только на третьи сутки, кашляющий, обессиленный, готовый на всё. Он видел сверху, разглядывая красотищу внизу, как в одном месте поднимается над тишиной и лесом сизоватый дым. Такой бывает только от настоящих, сухих дров, а не от сырого костра. Значит, надо искать дом с трубой над крышей.
И он увидел. Сначала трубу и крышу, а потом и небольшую избу в лесу, сделанную из брёвен. Ещё было далеко до неё, когда он заметил вышедшего с собакой человека. Ничего, видимо, не чувствуя, не оглядываясь, человек пошёл от избы по ущелью вниз. За спиной у него было ружьё. Игорь следил за человеком и его пёстрой собакой до тех пор, пока они не скрылись из виду, смешавшись с кустами и деревьями вдалеке. А затем двинулся вперёд, рассуждая на ходу: "Интересно, есть там кто, или нет?" Почему-то решил, что там осталась женщина. Захотелось поесть, обогреться, помыть натруженные и разболевшиеся ноги.
"Ну, что они мне сделают? - успокаивал он себя, подходя к дому в лесу. - Даже, если и не одна..." Рядом с домом был сарай для коровы, свинарник. Оттуда потянуло живыми запахами, кудахтаньем кур, блеянием не то овцы, не то козы. Всё было добротным, основательным, обнесено почерневшим плетнём, за которым открылся вид ещё на один сарай, возле которого виднелись свежие стружки. Их он увидел уже с крыльца, на которое поднялся. Постучав кулаком в дверь, позвал:
- Эй, хозяйка-а!..
Никто не отзывался. Через минуту Игорь увидел, что изба закрыта снаружи на обыкновенный засов - даже замка не навесил ушедший. Значит, ушёл ненадолго. Значит, в доме никого нет - можно войти и погреться. Может, и хлеб есть, и картошка... Не живут же люди совсем без продуктов? Да и животных держат... кур. Значит, и зерно должно быть... Игорь отодвинул засов и вошёл. На него резко пахнуло теплом и запахом духовитого зажаренного мяса - как когда-то дома, перед праздником. Идя на дурманящий запах, он добрался до печки, в которой уже прогорело, но которая была ещё вся горячая. В её духовке стояла жаровня, накрытая выпуклой чугунной крышкой. Игорь дотронулся - горячо. Тогда схватил лежащую возле трубы на полочке тряпку и достал из духовки жаровню. Поставив её на плиту, открыл крышку. В лицо шибануло разомлевшей в соусе зайчатиной. Словно собака, он сглотнул слюну, а затем стал шарить глазами по лесной сторожке: где посуда, ложки, ножи?
Ел торопясь, обжигаясь, боясь, что вот-вот вернётся хозяин и отнимет у него еду. Потом, когда наелся и успокоился, стал осматриваться. На вешалке висела зелёная куртка лесника с дубовым листком-нашивкой на рукаве. На стене висело ружьё, патронташ, набитый патронами. Игорь удивился: зачем леснику 2 ружья? А может, их тут двое? Где второй?.. В углу стояли старые сапоги из яловой кожи, ещё добротные, крепкие. Наверное, здесь живут только мужчины. Тогда это и к лучшему, решил он: "Не разболтают никому. Значит, это именно то, что мне нужно. Не может быть, чтобы лесники отказались помочь!"
Сигарет уже не было. Игорь, решивший остаться в сторожке и ждать, принялся искать, нет ли в доме чего покурить? Но, подойдя к небольшому зеркалу на стене, остановился, поражённый своим видом: на него смотрело незнакомое, заросшее чёрной щетиной, лицо. Лоб и нос лоснились от копоти костров, белки глаз покраснели от воспаления и недосыпания. Словом, не лицо, а бандитская рожа, которая могла лишь испугать или насторожить любого. Нужно было срочно умыться, побриться, если в доме найдётся бритва, и вообще привести себя хоть в какой-то относительный порядок.
Постепенно он нашёл, что искал - и мыло, и бритву, и даже одеколон, и табак. Покурив, разделся и стал приводить себя в божеский вид, стоя перед зеркалом с намыленным лицом и бритвой в руке. В этой позе и застал его вернувшийся с собакой лесник. Наставив на незваного гостя ружьё и глядя на полосатую робу лагерника, валявшуюся на полу, он сурово спросил:
- Ти кто?
Игорь понял, обрадовано ответил под трубный лай хозяйского пса:
- Я - русский, советский. Бежал из плена. - Он кивнул на робу на полу.
Хозяин тоже кивнул в знак согласия. И опуская ружьё, спросил почти спокойно:
- Повэцтэ ми, як вас кликати?
Игорь понял и это. По-прежнему улыбаясь, ответил:
- Игорь я, Егупов. - Фамилию он на всякий случай назвал по матери, а не по отцу, но и её чуть исказил. И спросил: - А вас как?
- Я е Фриц Бобровницки, словак.
Игорь опять кивал и был рад, что это хотя и Фриц, но Фриц свой, неопасный - не гонит, но и не улыбается. На вид годится, пожалуй, в отцы.
- Очень приятно, - сказал Игорь. - Можно, я добреюсь? - Он показал бритвой, что хочет добриться.
Хозяин кивнул и вновь перешёл на "ты":
- Откиять ти?
- Из Дахау, - соврал Игорь опять на всякий случай, чтобы вызвать к себе сочувствие и в то же время не проговориться о том, что бежал из лагеря под Остравой. Вдруг немцы объявят розыск, мало ли что может быть? И показывая синевато-зеленоватый номер на предплечье, вытатуированный в лагере, прибавил: - Блок N19.
Наверное, хозяин, этот Фриц Бобровницки, не знал, что Дахау находится рядом с Мюнхеном, и чтобы добраться из-под Мюнхена аж сюда и не напороться в таком одеянии ни разу на проверку документов, без хлеба и без денег, дело совершенно немыслимое даже в сказке. Однако поверил. Хотя что-то, вероятно, о Дахау и слышал, коль сказал, кивая:
- О, то е страшни` табор! - И показав пальцем на полосатую робу на полу, прибавил: - Трэба то спалить!
Игорь сгрёб робу и тут же сунул в печь. Пока добривался, в избу вошла пожилая женщина. Хозяин принялся, видно, рассказывать, что произошло, но говорил так быстро, что Игорь лишь догадывался, что речь идёт о нём, но что-либо понять так и не смог. Пока хозяин не представил ему свою жену, сказав чётко и внятно:
- Зознамтеся: моя манжелка! Кликати - Ганна.
После знакомства пожилая женщина что-то сказала мужу, тот пошёл в другую комнату и, пока она ставила на плиту ведро с водой и поджигала в печи робу Игоря, хозяин - или "газда" по-словацки, как он объяснил, показывая на себя пальцем, а жену называя "газдыней", дал Игорю свой старый пиджак и брюки, кальсоны и рубаху. Игорь хотел было примерить, но "газда" не дал, объясняя жестами, что надо сначала искупаться в корыте - "купели", а потом уже переодеваться. И показал на воду, которую уже грела хозяйка, принёсшая из кладовки большое корыто, мочалку и мыло. Сердце у Игоря зашлось от радости при одной только мысли, что он будет мыться в горячей воде, с мочалкой и мылом. Значит, недаром он столько всего вытерпел: вот она, награда за всё!
- Саднити си, просим! - Хозяин показал на лавку. - Будем есем файчить. - Он достал из штанов табак и трубку. - А може, ти хцешь есть? - Газда показал ртом, что жуёт и добавил: - Едло, едло.
Игорь кивнул на жаровню с остатками зайца и принялся объяснять, что не ел трое суток и потому позволил себе съесть чужое. Он прикладывал руку к сердцу, просил его извинить. Хозяин, наконец-то, улыбнулся себе в бороду и, раскурив трубку, показал на неё: будешь, мол, нет?
Игорь обрадовался, опять стал благодарить. Курнув пару раз, расползся в блаженной улыбке тоже. Затем они по очереди купались в корыте, тёрли друг друга мочалкой, поставили на плиту целый бак с водой, изгнав хозяйку в другую комнату. Потом, когда оба уже сидели на лавке, в чистых рубахах и кальсонах, хозяин ответил на стук газдыни в дверь:
- Слободнэ, просим!
Хозяйка вошла и принялась подтирать пол, вынесла корыто и грязную воду, слитую в старые вёдра. А когда всё закончила, Фриц, продолжавший сидеть в белой рубахе и подштанниках, сказал:
- Ганна, ниеси бандурку! - А сам поднялся, поставил на стол жаровню с зайчатиной, 3 тарелки. Затем подошёл к полке на стене, отдёрнул серую занавеску и достал оттуда гранёные стаканы и бутыль. Наливая в стаканы, пожелал:
- Добру хуть!
Втроём они выпили, закусывали зайчатиной и "бандуркой"- картошкой в мундирах. Глаза у них после выпитой паленки (водки) заблестели, говорить стали все разом, каждый по-своему жестикулируя и поясняя значение слов, и если бы кто-то посмотрел на них со стороны, то определил бы сразу - сидят славяне, свои. Неважно, что ещё 2 часа назад они не знали друг друга, важно то, что уже друзья, хотя и не всё понимают ещё.
- Орол! - хлопал Фриц Игоря по плечу и рассказывал ему о своём сыне, который служил в словацкой армии под началом генерала Малара, о дочери, которая живёт теперь у свекрови и свёкра на хуторе, хотя их сын, а её муж, и погиб на войне где-то под Одессой.
- Зачем же он пошёл воевать против своих? - удивился Игорь.
И хозяин стал объяснять, что тут, недалеко от них, есть страшный лагерь немцев Освенцим. Не пошёл бы муж дочери на войну, попал бы туда. Так что же, мол, лучше? С войны можно ведь вернуться, а вот из Освенцима - путь один: в крематорий.
Игорь доброй половины рассказа не понял, усек только суть, но кивал, и хозяин, кажется, был им доволен. Потом заставил Игоря рассказывать о себе: кто он, откуда? Как попал в плен и как убежал? Но тоже половины не понимал, хотя тоже кивал.
- Дякуем пэкне! - благодарил он Игоря и опять хлопал его по плечу. Он так и сидел в кальсонах и рубахе, одеваться не стал - в комнате было жарко натоплено, да ещё паленка обжигала внутри. А Игорь брюки надел, но были они на него коротки. Ладно, всё равно счастье после всего пережитого. Откуда знать было, что совершил роковую ошибку, соврав Фрицу Бобровницки про Дахау, до которого его эшелон даже не дошёл, получив приказ везти провинившихся "остарбайтеров" в другой концлагерь. А крестьянин-словак, приютивший Игоря Егупова, тоже будет невольно искажать правду, рассказывая всем, что его незваный гость прибыл к нему из Дахау. И эта ложь просочится потом в следственные документы и круто изменит Игореву судьбу.
- Кам зайтра? Куда завтра? - спрашивал газда. И тут же сам себе отвечал: - Ние житло - дивадло! Не жизнь - театр! Гонит людей всюду, как ветер сухие листья. Оставайся. Ноц! Устати ти, манжелка приготовит сейчас постель, подглавицу (подушку) и будем спать. Утро, мол, вечера мудренее.
Игорь понял главное: "Оставайся!" И от счастья светился весь - выбритый, чистый, красивый. Кажется, они понравились друг другу и могли бы разговаривать до утра, хотя и сильно захмелели. Но вмешалась газдыня:
- Дость файчить! Зайтра заучасу уставать!
Они подчинились - перестали курить и замолкли. Хозяин, видимо, думал о чём-то далёком, глубоко в себя ушёл, а Игорь снял шлепанцы, которые выдала ему хозяйка, и рассматривал свои потёртые ноги - трое суток шагал! Ну, да ничего, теперь заживут. Важно, что перестало чесаться тело - успокоилось после мыла.
Хозяйка постелила Игорю в маленькой, второй комнате, возле голландской печи, он накрылся одеялом и тут же провалился в глубокий и спокойный сон, не слыша уже, о чём говорят и что делают его новые хозяева. Последней его мыслью было: "Парни` ку`пель", что означало, видимо, домашнюю баню. Да, парное корыто - прекрасная штука для человека, попавшего из концлагеря и холода в деревенский рай!

2

К весне 43-го года, когда Игорь Батюк уже понимал словацкий язык, то выяснил, что Красная Армия нанесла в феврале сокрушительный удар немцам, разгромив под Сталинградом их войска и взяв в плен командующего этими войсками генерал-фельдмаршала Фридриха Паулюса, ровесника отца Игоря; что Сталин снял запрет с православной церкви в Советском Союзе и разрешил открыть духовную семинарию и первый монастырь под Москвой; что в Красной Армии теперь введён институт офицеров и все советские командиры уже носят форму, которая была в русской армии до октябрьской революции; что генерал Деникин послал в Россию из Англии крупную денежную помощь, собранную им на Западе для Красной Армии, против которой он воевал и в которой видел в настоящее время спасение России от немецкого порабощения; что всё это Фриц Бобровницки узнавал от своих друзей на хуторе Зазрива, где живёт его взрослая дочь и где есть у кого-то из хуторян свой радиоприёмник. Познакомился Игорь и с дочерью Фрица, когда та приходила в гости. От неё узнал, что на юго-восток от её хутора есть большое Оравское водохранилище, образовавшееся от слияния речек Белой Оравы и Чёрной. Это именно его он видел в прошлом году, когда пробирался по горам после бегства из лагеря. Хутор Зазрива расположен на рубеже гор Малой Фатры и Оравской Магуры. Чуть севернее - хребет Кубинске голе, знаменитая Бабья гора, с которой видно польское Закопане и Поронин, где жил в 1913 году русский эмигрант Ленин с женой.
Вокруг Оравского озера есть, оказывается, несколько деревень: Наместово, Бобров, Зубролава и Трстена. А если пойти на юг вдоль Чёрной Оравы и пройти километров 15, будет красивый райцентр Оравы Дольний Кубин или Нижний Кубин, если по-русски. Где-то за этим уютным небольшим городом, говорила Любомирка, есть красивый средневековый замок на горе. И вообще все места вокруг были до войны заповедной и туристской зоной для приезжающих иностранцев. Да Игорь и сам уже убедился в сказочной красоте мест, в которых он оказался по воле судьбы. Не знал только, что и сама Любомирка уже стучалась в его судьбу...
В тот день, когда дочь хозяина пришла к ним на кордон, они как раз сидели за столом и пили паленку погарами - гранёными стаканами. Говорить было не о чем, всё давно выяснено и сказано. Фриц всё свободное время столярничал - была у него целая мастерская в сарае, Игорь ему помогал, чтобы не быть нахлебником. Продукцию - шкафы, столы, сундуки, табуретки, рамы для окон, коробки для дверей хозяин отвозил потом куда-то и продавал, после чего пьянствовали вместе, считая, что имеют на это полное право. Так было и тогда, понимали друг друга без слов. Газдыня Ганна полагала, что так уж устроены мужчины: им - было бы, что выпить, а договориться они сумеют и молча, лишь переглянувшись.
Однако Игорь сумел молча "договориться" и с её дочерью, Любомиркой, хотя та и женщина. Он к тому времени отъелся на вольных хлебах, волосы отрасли и блестели от молодости и силы живым блеском, и Любомирка, видать, заметила его красоту и положила на него глаз. Когда он увидел, как она на него смотрит, тоже положил глаз. И оба это молча поняли.
Любомирка была хороша, но не столько лицом, сколько своей молодой статью. Щёки были - румянец вперемешку с проступившими в марте веснушками. Глаза - синь неба, глянувшая в окна из облаков. И хотя не было сказано меж ними ни одного слова, а хмель ударил им в голову не только от паленки, Любомирка не смотрела больше в его сторону. Зачем? И так знала, что между ними произойдёт. А вот, чтобы это поняли родители, она не хотела. Потому и делала безразличный вид, удерживая полуулыбку на спелых вишнёвых губах. А Игорь не боялся - улыбался ей смело, открыто. И впрямь Любо-мирка - люба всему миру. Вот так девка!..
"Девушка" - по-словацки "фраирка", совсем не то, что на русском блатном жаргоне. Игорь взгрустнул, вспомнив тюрьму на родине и 2 года, проведённые на лесоповалах. Но повеселел опять, когда Любомирка, распрощавшись с родителями, улучила момент шепнуть, оставшись с ним наедине:
- Чекай на мня, кеди станеть си тепло. - И опалив сияющим взглядом и жаркой улыбкой, ушла.
Тепло по-настоящему стало в апреле, когда просохла земля, поднялись травы в горах, защебетали пичуги, а на солнечных полянах можно было лежать, не подстилая под себя пиджак. Именно в таком месте и появилась Любомирка, выследившая Игоря, когда пошёл прогуляться. Родителям она даже не показалась, сидя в кустах возле дома. Пёс, учуявший её, не зарычал. Посидел возле неё, лизнул руку пару раз и побежал за вышедшим из избы хозяином. Правда, оглядывался, раздваиваясь в своей собачьей преданности, но отец строго окликнул его, и пёс направился на обход лесного кордона, словно понимал, что служба главнее всего остального.
Потом, минут через 15, появился Игорь, и Любомирка неслышно пошла за ним. А когда остановился на красивой поляне и стал любоваться на красоту вокруг, обняла сзади и со смехом спросила:
- Налякнулси, нье?
Он резко обернулся, и она оказалась в его объятиях сама. Увидев перед собою её сияющие глаза, вишнёвые губы, принялся их целовать, ощущая только резкое, неодолимое желание. Прижимаясь к нему внизу горячим мыском, она испытывала то же самое. Оба, изголодавшиеся в одиночестве по забытому женскому и мужскому счастью, они даже не вспомнили, что существует долг, стыд - ведь почти не знакомы, чужие друг другу: у него есть своя семья дома, у неё своя. Отдалась молча, сразу. Любомирка стала сама раздеваться под солнышком донага, лишь мельком окинув взглядом окрест себя. Потом помогала раздеться и ему, оторопевшему от красоты её тела. Схватив его за толстую напрягшуюся пику, повалила на себя, падая вместе с ним, шепча ему в ухо, что не забеременеет, что приняла меры.
Он вошёл в неё и тут же содрогнулся от извержения и стыда, что так опозорился. Но оказалось, что то же самое произошло и с нею, и они потом смеялись над собою вместе, но смеялись больше, конечно, от счастья, которое опрокинулось на них в такой тишине и красоте, в такой неожиданной полноте, когда ничто не мешает - ни обстановка, ни мысли. Игорь вспомнил, правда, что есть у него жена, но ни на секунду это не поколебало его счастья и дальнейших намерений - во имя чего сдерживать себя, если его уже 2 раза могли убить и его не было бы сейчас в живых, да нет гарантий в этом отношении и на будущее: война ещё не кончилась. А если и уцелеет, то жена всё равно никогда не узнает о его измене - не станет же он сам рассказывать ей об этом! Глядя на обнажённую Любомирку, он вспомнил и свою первую женщину, Галину Хохлову, и неожиданно подумал, что о жене он вспоминает без особой тоски по ней. Может, не любит? Зря женился?..
Тут у него опять началась бурная близость с Любомиркой, после которой думать о жене ему не хотелось вообще. И он спросил Любомирку, о чём сейчас думает она. Та бесхитростно ответила:
- О нас.
Видел по глазам, это было правдой. Да и о чём ей ещё думать? Мужа у неё больше нет, от его родителей может уйти к своим, кто её теперь удержит? Значит, будет Игорь с нею жить свободно, сколько захочет. А там видно будет. Но всё же спросил:
- А как отнесутся к нам твои мать и отец?
- Куда они денутся? - И рассмеялась. - Я их не боюсь. Поворчат и утихнут. Что же мне, век одной жить?
- А ты знаешь, что у меня есть семья дома?
- Жена? Отец говорил.
- Не только жена.
- Син?
- Я не знаю, кто родился. Может, сын, а может, дочь. Когда меня увезли, жена ещё беременной была.
Любомирка улыбнулась:
- Я не собираюсь отбирать тебя у жены и детей. Живи, пока война, сколько захочешь. - И целуя, добавила: - Что будет, то будет.
Он понял: все славяне одинаковы по своей психологии. Но, главное, его устраивало то, что предлагала Любомирка. Отдаваясь любви в очередной раз, он не догадывался, что мужчины тоже все одинаковы, причём, не только славяне.


Одинаковыми у славян оказались и родители. К лету, когда Любомирка ушла от свекрови и свёкра жить к своим, Фриц Бобровницки и его манжелка Ганна, понявшие, в чём дело, перестали хорошо относиться и к дочери, и к Игорю, считая его виновником того, что они теперь не могут смотреть в глаза своим бывшим сватам. Почему-то у славян всегда важнее судьбы близкого человека, что подумают о них чужие. Парадоксально, но это так. Правда, родители Любомирки говорили ему о другой причине, изменившей их отношение к нему. Мол, что будет, если сваты придут навестить свою невестку, а увидят здесь молодого мужчину? Кто, мол, он, откуда? И начнётся... Тогда уж тайна раскроется, и беды не миновать.
- Да не придут они к нам! - выкрикивала Любомирка. - Вот вы, будь на их месте, пошли бы? Я же поссорилась с ними, когда уходила, когда они уговаривали меня остаться! Да и вы к ним не пошли извиняться за меня - ведь так? Значит, они и на вас в обиде. Как же они после такого пойдут сюда?
Довод был хотя и убедительным, но не подействовал. Отец нашёл на него свой аргумент:
- А если они захотят проверить, в чём дело? Почему ты ушла с хутора, где есть люди, на глухой кордон, где никого нет? И как только выследят, что здесь живёт Иржи Егупов, так сразу донесут в полицию!
Игорь спросил прямо:
- Так что, мне уходить от вас?
- Не знаю, не знаю, - расстроено отвечал хозяин. - Я не гоню тебя, и хорошо к тебе относился. Но теперь - всё изменилось, и я не знаю, что делать. Надо будет посоветоваться с одним человеком...
- С кем это? - насторожилась Любомирка, глядя на отца, пыхтевшего курительной трубкой.
- Под Дольним Кубином один коммунист прячет трёх наших словаков, убежавших из тюрьмы.
- Откуда ты об этом знаешь? - поинтересовалась Любомирка.
- Тут охотился мой знакомый оттуда, от него. Вот и попрошу его, чтобы свёл меня и Иржи, - Фриц кивнул на Игоря, - с этими беглецами.
- Зачем? - не унималась дочь.
Отец начал объяснять, да так обстоятельно, что Игорь понял, Фриц всё давно продумал и не хочет больше, чтобы он у них оставался, что решено им это твёрдо, несмотря на неубедительность его доводов. А доводы были смехотворными:
- Все говорят, что советские войска больше не отступают и почти на всех фронтах гонят немцев на запад. Что немцы скоро придут и в нашу Словакию, и в Венгрию, чтобы задержать русских в горах общими силами. Значит, нашим молодым словакам придётся собираться в партизанские отряды, чтобы их не погнали на фронт против русских. Вот мой знакомый и говорил мне, что пока не поздно, его беглецы хотят уже теперь начать готовить базу для партизанского отряда.
Любомирка возразила:
- Ну, и что один отряд может сделать?
- Один - это для начала, - продолжал Фриц свою мысль. - Появятся потом и другие.
- Но для чего, для чего? - выкрикнула Любомирка.
- Для борьбы с немцами, когда придут к нам, вот для чего! - выкрикнул и Фриц. - Словацкая армия сама с ними не справится. Да и командуют нашей армией богатые генералы и офицеры! Неизвестно ещё, куда и за кого повернут свои штыки. А когда увидят, что народ против немцев, тогда и пойдут вместе со всеми.
- И ты в это веришь? - насмешливо спросила дочь.
Отец огрызнулся более жёстко:
- А ты хочешь, чтобы вот такие парни сидели по домам возле юбок?!
Игорь хотя и с трудом улавливал быструю речь, но главное понял: в нём видят обузу. К тому же он и сам ещё недавно мечтал мстить немцам за свой позор личный и за позор своей родины, попавшей так неожиданно и непонятно под немецкие сапоги. Так почему же молчит теперь, когда его к этому призывает старик, то есть, как бы отец даже? Выходит, патриотизм был лишь до тех пор, пока его самого унижали? А как только почувствовал себя в полной безопасности, да ещё на сладкой женщине, так сразу и забыл обо всём? Пусть умирают за него, здорового и могучего бугая, другие парни? От Белого и до самого Чёрного моря...
Щёки Игоря заполыхали от жаркого стыда. И хотя ему было жаль расставаться с Любомиркой, всё равно надо было уходить. А ведь не повторится такое полное, такое тихое и красивое счастье, как с Любомиркой в горах, где одна красота вокруг, цветы и птицы, где он никуда не спешил, не был никому ничем обязан, не должен, где даже не было бытовых забот. Дома-то они всегда были, дома он всегда спешил то на работу, то в магазинные очереди, дома у него не было ни с женой, ни с Галкой Хохловой до неё, такого покоя, когда никто не мешает рядом, ни старик Хохлов, ни родители жены в соседней комнате. Здесь в горах он ни разу не вздрагивал, не напрягался, а испытывал сплошное счастье, как птица. Но сейчас передышка кончилась, опять появился долг, и долг этот, хотя и разрушал его счастье, был неотвратим, как и для всех честных парней, отстаивающих на фронтах независимость своих отцов, матерей, детей, невест и жён, бабушек и дедушек, свой уклад жизни, свою Родину. Уклоняться от такого долга нельзя, стало быть, и выбирать Игорю не из чего. Он поднялся и сказал:
- Любочка, прекрати! Отец прав. - И уже к Фрицу: - Я хочу, чтобы вы познакомили меня с теми людьми.
Любомирка всё ещё была против:
- А если то какие-то уголовники? Раз они из тюрьмы...
Старик усмехнулся:
- Воров коммунисты не укрывают, я думаю. Завтра же схожу вниз: передам, чтобы прислали своего человека.


Пришедшим оказался Людовит Корел, бывший надпоручик словацких военно-воздушных сил. Выглядел этот увалень-блондин мудрым, спокойным и сдержанным. Несмотря на дворянское происхождение, держался со всеми незаносчиво, просто, хотя и признался, что таким он стал совсем недавно. После тюрьмы, которая его многому научила.
Игорю он понравился. А почувствовав, что Корел доверяет и ему, перешёл с ним на "ты", рассказал, что тоже сидел в тюрьме у своих и тоже помудрел. На что Людовит откликнулся новым признанием:
- Понимаешь, Иржи, в нашей тюрьме я оказался по недоразумению: сболтнул своему лётчику, что не одобряю режим Гитлера. А тот донёс на меня, что я коммунист. Коммунистом я никогда не был и дал своему лётчику по морде при всех, когда вернулся с допроса в часть. За это меня и посадили на 2 года, разжаловав в рядовые. А в тюрьме я случайно познакомился с настоящим коммунистом, который был связан со своим подпольем и секретарём этой партии Каролем Шмидке. Так вот этот парень на многое раскрыл мне глаза, а потом помог и убежать из тюрьмы.
- А где ты сидел? - спросил Игорь.
- Под братиславским Славином. А вышел на свободу, куда деваться? Домой - нельзя. Пришлось воспользоваться адресом, который дал мне в тюрьме этот коммунист. Он из здешних мест, из Оравы.
- А он что же, не убежал вместе с тобой?
- Нет, ему не удалось - помешала случайность. Но этот его товарищ, который скрывает меня, держит связь с ним, хотя он и в тюрьме, и со своим коммунистическим подпольем.
- А кем ты был в авиации?
- Штурманом.
- Я в детстве мечтал об авиации, да не получилось, - печально произнёс Игорь.
- Для меня авиация теперь тоже закрыта, - опечалился и Корел. - Но есть и хорошая надежда - должен скоро встретиться со своей невестой. Передала по секретной почте подполья, что тайно приедет по адресу, который ей дал наш связник.
- А кто она у тебя?
- Замечательная девушка! Анна. Радисткой была на земле, в гражданском флоте.
- А оружие какое-нибудь у вас есть?
- Оружия пока нет. - Людовит виновато улыбнулся.
- Как же мы будем организовывать отряд, если нет даже оружия? - удивился Игорь.
- Сейчас нет. Но обещают, что будет, когда начнётся борьба.
- Кто обещает?
- Подпольщики, кто же ещё! - в свою очередь удивился Корел.
- Значит, идея создать отряд исходит от них, что ли? А то я думал, что мой хозяин это придумал, чтобы скорее избавиться от меня.
- Иржи, у нас в стране, кроме коммунистов, нет другой силы, способной для борьбы.
Договорившись о дне отъезда и месте встречи, они расстались. Корел уезжал, чем-то удовлетворённый, довольный, Игорь с тяжестью на сердце. Никакой борьбы в Словакии пока не было, и он вспомнил инженера Коркина, оставшегося в Бельгии, его отзывы о бельгийских макизарах, ворующих для пропитания кур у крестьян, да изредка нападавших на почты. Это не борьба. Этому Игорь не мог и слов подобрать. Но утешало всё-таки то, что кто-то здесь уже думал и о борьбе, строил планы и что-то предпринимал практически - устроил ему вот встречу, собирался создать первый партизанский отряд.
"Дальше, если создадут, многое будет зависеть от нас самих", - подумал Игорь, прикидывая в уме, что сможет сделать сам лично, на что способен окажется отряд, если станет значительным. А пока нужно готовить к скорому расставанию Любомирку, побольше оставаться с нею наедине - чего стесняться, если старики уже знают об их отношениях.
Любомирка ждала его, как условились, возле конюшни. Сразу бросилась к нему, прижалась всем горячим телом. Жадно целовала, ощущая внизу его напрягшуюся плоть. Он увёл её по лестнице под крышу, на сеновал и, дрожа от возбуждения, принялся раздевать и ласкать, то целуя, то поглаживая руками по животу, бёдрам. Она легонько оттолкнула его и разделась донага быстро и ловко. При свете месяца её тело казалось волшебно-прекрасным. Льняные волосы рассыпались по плечам, как у сказочной феи.
Не в силах насытиться друг другом, они с ужасом следили за месяцем, видным в дыре крыши. Он уходил к вершинам гор всё ближе, туда, где уже намечалась несмелая заря. Внизу - похрустывала овсом лошадь, жевала вечную жвачку корова, трещали сверчки, и всё напоминало о том, что жизнь проходит слишком быстро, как и ночь, полная таинственного очарования и тайны. Можно не успеть насладиться счастьем, которого никогда не было в их жизни с такой полнотой и искренностью, можно вообще куда-то опоздать теперь или не дойти, потому что неумолимо шагает по судьбам людей война.


Через неделю Фриц Бобровницки отвёл Игоря в горы почти к самой польской границе, где была большая пещера, в которой уже находились 7 парней и Людовит Корел. Парни приволокли с собой продукты в мешках, паленку, один старый пистолет и одну противотанковую гранату. Это и всё их вооружение. И местопребывание отряда окончательно ещё не утвердили. Это будет зависеть от количества людей, которые соберёт им для начала подполье. Если соберёт мало, придётся переехать километров за 300 на восток, где беглецов всякого рода набралось уже достаточно. А если отряд разрастётся на местных людских ресурсах, то останется здесь.
К сожалению, отряд не разрастался пока, а начался с другого: с отсутствия какой бы то ни было дисциплины, с гуляний к милым на хутора, с пьянства от нечего делать, с беспечности, которая могла привести к рассекречиванию стоянки отряда. Вскоре появилась в отряде и девушка Корела - Анна Влачекова. Игорь стал замечать, как парни, глядя на фигуристую и красивую Анну, задумывались не о борьбе с немцами, которых, кстати, ещё и не было, а о чём-то другом, далёком от борьбы. Щеголяли перед нею. Иногда мелко ссорились. Да и сам уже думал о Любомирке, оставшейся в лесной избе на кордоне - километров 40 всего, можно ведь навестить тоже. Тем более что в отряде не было и командира - ждали, что пришлют. Надо было что-то делать, как-то изменить, начинающий дурно складываться, уклад жизни - праздный, беспечный, похожий на малину бездельников, а не на партизанский отряд. Нужна была какая-то серьёзная встряска. Игорь понимал это и однажды предложил Корелу:
- Людовит, нужно перейти на польскую сторону и там напасть на какой-нибудь немецкий контрольно-пропускной пост или на таможню.
- Зачем?
- Чтобы вооружить отряд и привлечь к себе пополнение.
- Но с чем мы нападём? С одной гранатой и пистолетом? И куда? Мы даже не знаем, где там есть этот пост или таможня.
- Хорошо, - не смутился Игорь, рассчитывающий именно на такой ответ. - Тогда дайте эту гранату и пистолет мне, и я один схожу на разведку. Может, что-нибудь добуду...
- А если тебя убьют?
- Будете считать, что погиб в борьбе с фашизмом. Кого-нибудь прихвачу с собой на тот свет и я, без боя им не сдамся! Иначе, для чего же мы здесь?
Людовит Корел, приговорённый глинковцами заочно к 10-ти годам каторги за несогласие с политикой правительства Тисо, понял, растеряет сейчас весь свой авторитет перед глядевшими на него парнями, если откажет Игорю в его просьбе. И он не отказал:
- Добре, иди, коли не хцеш жити.

3

Границу Игорь перешёл ночью почти беспрепятственно - напугала лишь сова, захлопавшая над ним крыльями, когда задел головой ветку на дереве, на котором она сидела. Граница либо не охранялась немцами вообще в этом месте, либо часовые были без собак и спали. Так что зря он потратил стакан керосина на свою обувь перед тем, как идти. К первому хутору, который встретился ему на чужой стороне, он спускался по невысокому предгорью осторожно, чтобы не потревожить собак и, выйдя утром на дорогу под видом крестьянина, разведать, что там и как. Потом переспать днём где-нибудь в укромном месте, а ночью вернуться. Но то, что предстало перед ним в эту первую ночь, ошеломило: никаких немецких постов, ни простых, ни с собаками не было. Не стало и прежнего настроения, когда хотелось совершить подвиг или что-то вроде этого.
Действительность всегда отрезвляет. Он почувствовал себя дураком: всё кругом чужое, незнакомое. Да и был бы какой-нибудь пост, уж, наверное, непременно с собаками, что он один против них?
"Может, вернуться, пока не поздно?" - ужалила здравая мысль. Но возвращаться не позволяло самолюбие - что скажет парням? И он продолжал спускаться вниз, ругая себя за глупый гонор и желание покрасоваться. Нашёл подходящее время - войну.
Хутор возник перед ним неожиданно - дома, огороды, плетни, хлева со скотом, трубы и крыши под месяцем, как на ладони. А дымов из труб не видно нигде. Ветерок был с гор, и собаки, почуяв его, начали лаять. Он замер и сел на склоне, по которому двигался, высматривая, где дорога от хутора. Она оказалась слева, кажется, даже шоссейная.
В некоторых домах желтели огни. Неужто ещё не ложились спать? А может, уже поднялись так рано месить тесто? Ну, а свет - от лампадок перед иконами.
Ветер вдруг переменился и донёс запах дыма. Кто-то уже растапливал печь - затопил дровами: запах был резкий, угарный. Лениво перебрехивались утихающие собаки. Дымок появился из трубы дома, в котором затопили. Там отворилась дверь, и на порог вышел грузный мужчина в белых исподних штанах и в белой рубахе. Отошёл от дома к овину, пристроился там возле стены, и быстро вернулся, позёвывая и почёсывая ногтями грудь. Дверь за ним затворилась.
Везде поперёк склона горы`, террасами, тянулись огороды. Так и словаки обустраивали свои огороды - чтобы не смывало землю дождями. Одних удобрений сколько приходится наносить на эти огороды! А смоет за один раз, если не делать террас и канавок для водостока. Даром в жизни ничто не даётся, всё только трудом.
Обойдя хутор влево и снова потревожив собак, Игорь выбрался на шоссе и прошёл километра 2. Завиднелся ещё один хутор. Игорь понял, ходить ночью по шоссе, значит, привлечь к себе десятки любопытных глаз. Хотя богатых туристов теперь и нет, но могут не спать где-нибудь и местные. Нет, бережёного и Бог бережёт, не надо лезть на рожон, лучше переждать где-то в лесу. И он свернул в лес и углубился по нему в предгорья, чтобы поспать.
Когда он проснулся, лил дождь, было сыро и холодно. От земли поднимался туман, но чувствовалось, на востоке всходит солнце, и в той стороне дождя ещё нет. Игорь поднялся и направился снова к дороге. А когда подходил, но ещё не вышел из леса, его увидел немецкий солдат, стоявший на шоссе с автоматом, и громко, отрывисто выкрикнул:
- Хальт! Хэндэ хох!
Глядя на чёрный ствол автомата и чувствуя, как внутри у него всё обмякло, Игорь поднял руки и опупело стал прислушиваться в наступившей тишине к тому, как с него ручейками стекает на землю вода. А когда немец начал к нему приближаться, всё напряглось. Лицо у немца было злое и страшное, как плен - рябое, старообразное, какие бывают у алкоголиков из уголовного мира. Он словно прокаркал:
- Вэр бист ду? 3.
- Ихь бин айнэн Бауэр 4., - ответил Игорь по-немецки, увидев на дороге стоявший грузовик, из которого вышел другой немецкий солдат, должно быть, шофёр.
Солдат с автоматом успокоился и, подойдя к Игорю, спросил:
- Шприхьст дойч? 5.
- Шлэхт. Абэр вэнихь фэрштэе. 6.
- Хаст ду аусвайс? 7.
- Яволь 8., - ответил Игорь и, опустив руки, полез правой рукой в карман брюк, где у него был револьвер.
Ожидая, немец опустил автомат и свободной рукой тоже полез в карман, доставая сигарету. Выстрел из револьвера застал его врасплох: он лишь ойкнул и, выронив сигарету, стал валиться на бок. Пуля попала ему в "солнечное сплетение" над животом.
Когда шофёр, услыхав выстрел, похожий на удар кнутом, закричал: "Вас ист льос, Пауль?!" и метнулся к кабине, Игорь упал на землю тоже и успел забрать у раненого немца автомат. Видя, что шофёр открывает дверцу кабины, вскочил и побежал в лес, в чащобу. Через несколько секунд за его спиной раздалась короткая автоматная строчка, которая могла прошить его, как игла швейной машинки. Но смертельный веер свинцовых шмелей, прожужжавших в утренней тишине, пришёлся чуть выше головы. Пули срубили несколько тонких веток, упавших чуть впереди. А в следующее мгновение Игорь был уже за стволом дуба. Немец дал по нему ещё одну очередь на бегу к нему, но Игоря только обдало мокрой корой.
После третьей очереди немец был уже близко и стал менять магазин с патронами. Это погубило его: Игорь высунулся из-за дерева и срубил его автоматной очередью почти в упор - с 15-ти шагов, не более. Кинулся было бежать, перепуганный оглушающей стрельбой, слышной, наверное, на несколько километров в такой тишине, но остановился. Вроде бы по-прежнему тихо везде: ни голосов других солдат, ни стрельбы, ни погони. Может, вернуться и забрать автомат и у второго немца?
Поколебавшись, послушав тишину и пересилив страх, Игорь вернулся. Шофёр был мёртв, но почему-то с полураскрытыми, заведёнными под лоб глазами, мёртвенно-бледный, со струйкой крови, вытекающей из плотно сжатого рта. По сути это был первый человек, первый враг в жизни Игоря, которого он убил. Минуту назад он был живым, гнался за ним, и вот уже неживой. Отнята молодая жизнь. Не было к нему ни злобы, ни ненависти, а был почему-то непонятный ужас: "Убил человека! Лишил жизни". Лицо убитого было в смертельной муке, исказившей весь его облик настолько, что Игоря замутило. Забирая валявшийся автомат, а затем выворачивая карманы, чтобы забрать у немца документы, Игорь старался не смотреть на него - не проходила тошнота. А потом побежал к раненому: "Вдруг я его легко... и он всё расскажет своим!.."
Немец был жив, но без сознания - стонал. Игорь ударил его прикладом автомата в висок и тоже стал забирать всё из карманов - может, пригодятся документы кому-нибудь из партизан?.. И тут его стошнило. Заметил на поясе убитого флягу и решил прополоскать рот, но во фляге оказался ром. Сначала выплюнул, а потом сделал несколько осторожных глотков и повеселел. Сложил документы и пачки с фотографиями возле убитого, сменил в одном из автоматов обойму и пошёл к автомобилю, у которого подрагивал от работы мотора капот.
Нигде никого не было - тишина. Значит, несколько автоматных очередей никого не встревожили здесь, заглохнув между холмов. Он устремился к дороге, чтобы отогнать грузовик в чащу леса. Тогда немцы не скоро хватятся своих, а он за это время успеет уйти на свою сторону. Возле дороги чуть не наступил в свежее дерьмо. Чертыхаясь, понял: "Так вот почему они остановились здесь!"
Вскочив с автоматами в кабину, занервничал, засуетился, забыл снять машину с ручного тормоза и потому не сразу справился с переключением на коробке скоростей. Дрожащей рукой переключился, дал газ - заскрежетало, поехало. На дороге, слава Богу, никого не было, и он, прижимаясь к рулю и зыркая по сторонам, стал разворачивать грузовик в сторону убитых. Съехал с шоссе в лес и, подминая под машину мелкие кусты, хилые и тонкие деревца, заехал в чащобу. Заглушил мотор и заглянул в кузов. Там были какие-то ящики и тюки. Вспоров ножом шпагат на тюках, обмотанных материалом, похожим на мешковину, он увидел, что в них упакованы серые солдатские одеяла. Это его обрадовало. Он отвинтил колпачок на "трофейной" фляге и сделал ещё пару глотков. Страх исчез.
В ящиках оказались галеты, консервы, полукопчёная колбаса, какая-то крупа, сахар, банки с эрзац-кофе. "Куда же они всё это везли?" - размышлял Игорь, наполняя добром одну из мешковин, похожую на матрац. На лицах покойников уже ползали муравьи и зелёные мухи, и это показалось настолько ужасным, что он опять протрезвел.
Хлебнув ещё несколько глотков, он торопливо уложил в устроенный им мешок колбасу, сахар, банок 20 консервов, один автомат и документы убитых, после чего завязал узел шпагатом. Нужно было уходить, и он заторопился, жалея, что не прихватил с собою несколько одеял, которые могли пригодиться особенно - не всегда же будет лето.
Вскоре он уже не жалел об этом: для облегчения ноши пришлось выбросить половину консервов.
Это вниз легко было идти ночью, когда шёл из Словакии в Польшу. А теперь, когда настало утро и всё кругом видно, идти надо было вверх, что само по себе нелегко, да нести ещё за спиной такой тяжеленный мешок. А если проснувшиеся пограничники начнут просматривать в бинокли зону наблюдения с поста, укрытого где-нибудь на горке в лесу? Сразу же спустят собак, и в погоню! Значит, надо где-то залечь, пока день, и возвращаться на свою сторону ночью. Но ушёл от убитых немцев и их грузовика пока не так уж далеко. Если немцы начнут их разыскивать, то несдобровать всё равно. Что делать?..
Хлебнув из фляги и немного отдохнув, Игорь решил идти на свою сторону днём. Во-первых, он поднимается не в том месте, где ночью спускался. Стало быть, ночью заплутается в лесу и потеряет направление. Во-вторых, если пробираться только по лесу, не выходя ни на какие поляны, то пограничники не заметят. В-третьих, никаких пограничников, может, нет вообще, как и со словацкой стороны, где на определённых участках существуют только таможни. Всё сходилось на том, чтобы идти, а не ждать.
И он пошёл. А под вечер понял, что находится уже на своей стороне - увидел с одной горы Оравское озеро. Однако, петляя по польской стороне, он сильно уклонился, озеро виднелось в таком направлении, что до партизанской пещеры придётся идти ещё километров 12. Сил уже не было, решил переночевать, а под утро тронуться в путь к своим. Страх пропал, еда - была, Игорь ощущал себя чуть ли не героем, хотя уже твёрдо знал: в другой раз он на такой дурацкий поступок не отважится. Ведь так и не выяснил ничего на той стороне: где немцы, сколько их там, что дальше? Нет, воевать с ними ещё рано, да и как-то надо по-другому - сначала разведать всё, продумать операцию с вариантами, расчётливо, а тогда уж нападать. А в этот раз ему всего лишь повезло: помог слепой случай.
Отдохнув, он пошёл вдоль ручья, который ширился, рос, превращаясь в речку. Речка всё сильнее отворачивала от нужного ему направления, и шумела сильнее, громче. Вечер замглился, похоже, собирался дождь. Быстро темнело. Игорь остановился. Хотелось есть, а надо готовиться к ночлегу. Подыскав укромное место посуше, подальше от сырости, он натаскал сухих веток, хвои и развёл костёр. Согревшись, достал колбасу, несколько галет и, хлебнув рома, поел. Потрескивали в огне сухие веточки. Он сидел и вспоминал: Онджея, оставшегося в лагере за Остравой: "А ведь здесь, рядом, его родные места!.."; Николая Мелешкина, рабствующего в далёкой Бельгии: "Интересно, вспоминает ли он меня?"; Любомирку, до которой рукой подать: "Может, сходить сначала к ней, а потом уже в отряд?"; жену, оставшуюся в Запорожье: "Интересно, кого родила: сына, дочь?"; просто прислушивался ко всему, что происходило рядом: шумели кронами сосны - ветер там; ручей вызванивал внизу меж камней; вскрикивала и смолкала какая-то тревожная птица; скрипели стволы высоких сосен; возились вверху, устраиваясь на ветвях на ночлег, должно быть, галки - галдели, ссорились. Может, их тревожило его присутствие? Неужели чуют?..
С наступлением темноты начал накрапывать дождь. Только этого не хватало! Он заторопился за хворостом для костра ещё, чтобы подсыхал, пока горит тот, что есть. Заодно напился из ручья. Но дождь перестал - капало лишь с кустов и деревьев, но и эта капель быстро закончилась: ветерок смахнул с веток все капли. Думая о том, как появится утром у своих, как удивятся они его трофеям, почувствовал вдруг, как печёт губы окурок немецкой сигареты. Пустил на него слюну - зашипело, тогда выплюнул.
Возле костерка всё было по-прежнему. Только носилась где-то беспокойная сойка - вспархивала в ветвях, чего-то сипло шипела. Кто её мог потревожить? Неужели сова? Да, у всех есть враги, даже у больших птиц. А уж у людей их не пересчитать!..
Когда уже засыпал, появились звёзды вверху. В тишине леса и гор казалось, будто и нет никакой войны. Забыл даже, что убил двух людей - в мешке их фотографии, документы, автомат, другой тоже рядом, возле головы. Господи, какими же равнодушными стали люди! Понимая, что всю эту мешанину из обрывков мыслей он протаскивает через своё сознание сам, он и оправдывался перед собою сам: "А не я их, так они бы меня!.. Муравьи и мухи ползали бы по мне..." Вот и вся логика, вся философия, выросшая на воспитании без воспитания, словно не было в мире ни матери, ни отца, ни людей, ни Нагорной проповеди, ни заветов "не убий", "не укради", "не возжелай чужого". А ведь людей-то как раз на земле стало слишком много, так много, что отдельная личность потеряла свою неповторимость и ценность. А на войне, тем более, на войне - другие правила. Так что не судите, да не судимы будете.
Спал Игорь чутко. А когда на востоке забрезжило, проснулся - как на пружине подбросило. Сырость вокруг, лесная и горная мозглость. Сразу вспомнил, где он и что, и понял, что переполнен пузырь. Стоял, истекал и слушал - себя, сырой лес. С каждой секундой в него входило радостное облегчение и сладкий озноб. Он потянул носом и уловил запахи лесной прели, сырой хвои, мокрой коры и мочи. Небо над головой опять было в небольших тучах, но в прозрачных дырах между ними догорали белые звёзды. На склонах гор на западе просматривались стволы деревьев - там, сям. Посмотрел на "трофейные" германские часы - без четверти 3. Чувствовал себя отдохнувшим, готовым позавтракать и идти.

4

Как-то уж само собою получилось после возвращения Игоря в "отряд", что сначала им восторгались, считали героем, а потом, не сговариваясь, стали признавать своим командиром - даже надпоручик Людовит Корел. Игорь этого не замечал или не понимал, а затем понял и привык. Нравилось, что, наконец-то, его слушались. Но что надо делать дальше, он не знал. К тому же портило всё присутствие в их отряде молодой красивой женщины.
- Слушай, Людовит, - решил поговорить Игорь с Корелом начистоту, - может, лучше будет, если ты свою Анку отправишь домой? Оружия у нас нет, рации - тоже. Ну, зачем она тут?
Однако Корел не смутился.
- Будет у нас и оружие, и рация! А если радиста не будет, чего тогда мы будем стоить без связи с центром?
Игорь не сдавался:
- А чего мы стоим сейчас? Наши парни не партизанят, а уже воруют на хуторах гусей, выдаивают чужих коз! Давай поставим тогда этот вопрос перед ними.
Глядя на Анку, парни поддержали точку зрения Корела: радистка в отряде нужна. Анка стояла вдали в изящных офицерских галифе, в хромовых сапожках, в красном вязаном свитере - не женщина, сладкая лесная ягода. Игорь вынужден был согласиться с "большинством". А про себя думал: "Нет, это не воинская часть, если этого не переломить, никакого партизанского движения здесь не получится!" И стал настаивать тогда на другом пункте:
- А может, хватит нам тут, возле родных хиж "партизанить"? Не пора ли переехать отсюда, от чужих коз и гусей, поближе к наступающей Красной Армии? Чтобы уже теперь бить немцев, дислоцированных, как считают сами немцы, в Венгрии, а на самом деле на южных словацких землях! Нам для этого нужно отряд собрать побольше. А здесь - людацтво 9. скоро выследит, кто у них ворует гусей!
Парни снова шумели и были против - даже обиделись на Игоря. Но надпоручик Корел неожиданно поддержал не их:
- Судруг Егупов прав: пора нам перебраться отсюда на восток. Там близко граница, туда и подойдёт прежде всего Красная Армия. А здесь - делать нечего! И хватит митинговать, если мы партизаны, а не какие-то бродячие дезертиры, скрывающиеся в лесу. Судругу Егупову неудобно вам прямо сказать об этом - он гость в нашей стране - а я говорю вам в лицо, как словак словакам. Вот и решайте: либо вы будете командиру, судругу Егупову, подчиняться, как военные люди, либо отряд будет сегодня распущен!
Парни смутились, но тут же стали находить возражения:
- А как мы в те края переедем? Это же 300 километров! - выкрикивал Влад Волк. - Нас по дороге жандармы сцапают. А если идти по горам пешком, чем будем питаться? Нас там, на востоке, никто не знает. Здесь мы берём у своих, не воруем. А вот там придётся, я думаю, воровать. Или, может, у пана надпоручика есть для отряда деньги?
- Да, деньги нам обещают. А насчёт безопасного переезда я завтра же переговорю со стариками. У них есть 2 знакомых жандарма на железной дороге. После того, как Иржи Егупов исполнил свою акцию, а я доложил о ней в центр, оттуда мне прислали шифровку, что поддержат нас и деньгами, и оружием. Для них самое главное сейчас, чтобы в Словакии началось партизанское движение. Тогда люди к нам пойдут - недовольных и разных беглецов уже много. Но им некуда примкнуть пока.
Крыть было нечем, парни согласились: ладно, посмотрим, что из этих обещаний, мол, получится. И просчитались. "Старики" Корела связались не только со своими жандармами, но и с центром коммунистического подполья. Через 2 недели в "отряд" прибыл связной от Кароля Шмидке.
- Что вам нужно, чтобы в кратчайший срок создать боеспособный отряд? - спросил он у Игоря.
- Оружие, деньги и пишущая машинка. Костяк для отряда уже есть. Как только найдём на востоке место для партизанского отряда, так можно будет присылать к нам людей.
- А зачем вам пишущая машинка? - удивился связник.
- Печатать листовки. Призывать людей к борьбе! - серьёзно ответил Игорь. - Как же без этого?
Вставил просьбу и Корел:
- Без рации нам тоже нельзя. Это - самая быстрая и надёжная связь с вами. Радист у нас есть, причём высокого класса.
- Хорошо, я доложу обо всём товарищу Шмидке. Думаю, мы дадим вам всё, что вы просите - деньги у нас есть: по всей Словакии собирали. А с деньгами - достать можно всё. Так что можете уже начинать переправку своих людей в Прешов. Там вас будет встречать наш человек из Сольной Бани и проведёт в Сланские горы. Для будущих партизанских действий это самое лучшее место. Этот вопрос уже обсуждался, и решение принято. Как только там обоснуетесь и сообщите, что дела идут хорошо, так начнём посылать к вам проверенных нами людей. Вот такой пока, товарищи, у нас план.
- А как вы нас туда переправите? - поинтересовался Игорь. - Всё-таки 10 человек!
- Вас провезут до Прешова в почтовом вагоне наши люди.
- Жандармы?
- Да, жандармы. Они, кстати, люди проверенные, надёжные. Вам надо лишь самим добраться отсюда до станции Кралёваны. Ночью это возможно, да и старики помогут. Дорога хорошая, километров 70 придётся пройти по ней. А может, подбросят вас туда на грузовике, если удастся.


Самым тяжёлым для Игоря оказалось прощание с Любомиркой, к которой он сходил за двое суток до отъезда в Прешов. Как мог, всё ей объяснил, что не должен больше оставаться в этих местах, надо создавать партизанский отряд, потом воевать. Она откуда-то узнала, что с ними есть женщина и стала проситься в отряд тоже. Он, полагая, что это невозможно, отказывал, и Любомирка расплакалась.
- Почему ей можно, а мне - нет?
- Она - радистка, специалист. А как я объясню всем твоё появление? И что мне скажет твой отец? Ты сама-то хоть с ним говорила?
- Нет. Он всё равно будет против. Зачем же с ним говорить? Напишу ему письмо, вот и всё.
- Нет, давай сделаем по-другому, - сдался он, наконец, не желая разлучаться с нею и сам. - Поеду сначала туда я один. А потом, когда к нам начнут приходить люди, и я буду уже знать всю обстановку на месте, я напишу тебе письмо на до востребования в Наместово, чтобы твои родители не перехватили.
- Ой, Иржи, дякую пэкнэ, дякую пэкнэ! - бросилась Любомирка целовать его, произнося слова благодарности. - Я знала, что ты не оставишь меня, мой миловани!
- Как получишь письмо, - наставлял он, - так приедешь по указанному адресу и попросишься в отряд сама, поняла? Не надо говорить, что ты хочешь в отряд из-за меня. Надо, чтобы тебя приняли в отряд в Прешове, как партизанку, которая хочет бороться за свободу. Если примут, то сами приведут к нам в горы. А там уже я с тобой... как бы познакомлюсь. Потому что до этого знал тебя мало, только как дочь своего хозяина, поняла?
Любомирка кивала, лучась от счастья. Разумеется, она всё понимала - не жена, следовательно, нельзя выказывать своих истинных отношений. Но и рассчитывала на то, что Игорь будет командиром отряда, а значит, всё у неё будет хорошо и получится, оттого и светилась такой радостью. Глаза сразу просохли, пошла готовиться к ночи с ним, принимать свои, женские меры, чтобы не забеременеть.
О сне и не думали. А утром под глазами были синеватые круги у обоих, но глаза блестели: и от счастья, и от лихорадочного ощущения приближающейся разлуки. Завтракали, правда, с аппетитом - ели яичницу глазунью на сале, пили парное молоко со свежим хлебом. После завтрака пошли из избы по лесной тропе вниз, по ущелью. Не удержались опять и стали раздеваться в укромном месте в кустах - инициатором этой близости была Любомирка, оказавшаяся на нём сверху, неутомимая и несчастно-счастливая. Одеваясь, спросила:
- Когда идти мне в Наместово за письмом?
- Давай в сентябре, так будет надёжнее! - твёрдо ответил он, о чём-то подумав. И она поняла: надо потерпеть, зато потом не будет осечки. Приподнялась на цыпочках и, обвив его шею руками, поцеловала в последний раз - больше задерживать было нельзя.

Глава третья
1

"Старики" из коммунистов-подпольщиков, занимавшихся перевозом отряда Егупова до станции Кралёваны, оказались на высоте - и грузовик где-то нашли, и снарядили всех 10 будущих партизан под лесорубов. Никому из посторонних и в голову не могло прийти, что в кузове сидят люди, находящиеся вне закона. Когда перед рассветом грузовик проехал оравское чудо, Игорь обомлел от увиденной красоты. На холме у реки Оравы стоял живописнейший средневековый замок. Такие он видел только в детстве в книжках со сказками, а тут сказка была наяву.
Через час грузовик подъехал к станции Кралёваны. Радистка Анна Влачекова, выехавшая сюда ещё вчера из Трстены на пригородных автобусах, была уже в зале ожидания, не опасаясь никаких проверок. Во-первых, таковых тут просто не было, а во-вторых, кто будет обращать внимание на женщину? К тому же и одета она была по-другому - не бросалась в глаза. Единственное, что ей оставалось теперь конспиративно сделать, это проникнуть в почтовый вагон незамеченной, когда подойдёт нужный поезд. Но поезд опаздывал, и Анна нервничала.
Нервничали и "лесорубы" в грузовике, остановившемся возле отдалённого от станции пакгауза. Однако и на них никто не обратил внимания - ни пристанционная дежурная полиция, ни простые граждане, проходившие через станцию по своим делам. Мало ли какие рабочие бывают у пакгаузов!..
В почтовый вагон, когда прибыл поезд, все вошли с тыльной стороны вагона - быстро, незаметно. Анна со стороны вокзала подошла к вышедшему из вагона жандарму с каким-то большим листом бумаги и передала его. Тот отдал ей честь и сделал приглашающий жест: идите, мол, проверяйте. Она незаметно осмотрелась - никого в этот ранний час из начальства не было, суетилось лишь несколько пассажиров возле проводника вагона N6, показывая ему свои билеты. И Анна, успокоенная, поднялась по ступенькам. За нею проследовал и усатый жандарм, одетый в форму железнодорожной охраны.
Все партизаны уже были спрятаны в отсеке вагона, отгороженном от купе жандармов ящиками посылок почти до самого потолка - остался туда только один узкий проход. Но вскоре ящиками заставили и сам проход, по которому последней прошла Анна. Далее их уже повезли, как в мышеловке, из которой нет выхода. Но парни повеселели, когда поезд, лязгнув буферами, тронулся вместе с последним ударом станционного колокола. А потом расстелили на полу куртки и под монотонный перестук колёс досыпали то, что потеряли ночью, трясясь в грузовике. Людовит Корел с Анной устроились чуть в сторонке от них.
Игорю что-то ещё снилось, когда услыхал, как зашевелилась стенка из ящиков и появился усатый полный жандарм с двумя котелками горячей еды. Сказал, что уже день. Всех по очереди накормил, таская котелки, которые ополаскивал под краном, а затем наполнял едой. Потом показал им, где находится в вагоне отхожее место, и ушёл. Парни ходили по очереди покурить в уборной, а Людовит принялся читать Анне какие-то звучные стихи. Анна не сводила с него восхищённых глаз.
Игорь негромко спросил:
- Людовит, чьи это стихи ты читал?
- Тебе понравились, да? Это наш Пушкин - Гвездослав!
- Имя тоже красивое! - похвалил Игорь.
- Так назвал его наш народ. Настоящее имя - Павол Орсаг. Умер в 21-м году.
На одной из станций усатый жандарм вышел с напарником из вагона и вернулся с каким-то грузом, накрытым чехлами. Когда поезд двинулся дальше, жандармы развернули чехол и показали всем немецкую портативную рацию, пишущую машинку с копиркой и стопки бумаги. А затем более пожилой жандарм и без усов передал Корелу несколько толстых пачек денег и попросил расписаться за них. Чувствовалось, что он - старший: не мыл посуду, не разносил пищу, да и груз на станции принял более лёгкий - пишущую машинку, бумагу и деньги. Покончив с деньгами, он объявил:
- В Прешов - приедем ночью, я вас предупрежу за полчаса до остановки. Там - быстро выйдете по одному, и пойдёте за водонапорную башню. - Он посмотрел, застёгнут ли чехол на рации, спрятана ли в пустой чемодан пишущая машинка с бумагой, добавил: - Вас там встретят вопросом: "Вы наёмные рабочие?". Надо ответить: "Да, мы лесорубы. Подряд - в долине Великанов". - Он посмотрел на Корела. Когда тот кивнул, жандарм перевёл взгляд на Анну и посмотрел на неё с нескрываемым восхищением. Одета она была, как молодая учительница - в длинную юбку, с портфелем в руке, на голове шляпка с вуалькой. Видимо, он знал, что она будет в отряде радисткой, потому и смотрел так. Ещё бы! Девушка, и такое рискованное дело себе выбрала. У него тоже дочь примерно такого же возраста.
Ночью, когда поезд подходил к Прешову, жандармы разбудили всех, открыли дверь с тыльной стороны вагона и ещё раз предупредили Корела, чтобы выгрузка прошла как можно быстрее. Чувствовалось, жандармы устали от напряжения и боялись. Из тёмного дверного квадрата ночи в вагон смотрели тревожно мерцающие звёзды и с шумом врывался завихренный воздух. Поезд начал сбавлять ход.


За водонапорной башней их ждала телега, запряжённая двумя лошадьми. Встретивший их Богоуш Ковалик объяснил, когда расселись:
- Вы едете на крестины в Сольну Баню, к Богоушу Ковалику. Богоуш - это я. Разговаривайте громко и весело. Так будет естественнее.
Ночной город, через который они ехали, тоже показался Игорю сказочным, красивым и древним, как и Оравский замок на горе. Корел, сидевший рядом, стал рассказывать, что Прешов получил права свободного королевского города ещё в 1324 году. Расцветал город потому, что находился на пути из Прибалтики на Балканы. А с июня 1919 года в Прешове была провозглашена Словацкая Советская Республика - первая пролетарская власть на территории Чехословакии.
- А это что за здание? - спросил Игорь. - Видать, тоже старинное! Смотри, и башня, и ров. Красиво у вас!
Корел рассмеялся:
- Это Цараффова тюрьма - жаляр!
- Всё равно красиво. - Игорь посмотрел на звёзды над головой и почувствовал себя счастливым: он на свободе, не в тюрьме.
Хозяин телеги Богоуш понял по выговору Игоря, что он не словак, и тоже восторженно произнёс:
- У нас тут очень красивые и дачные пригороды: Цемята, Ишля, Боркут, Дубрава. В Дубраве парк и река Ториса. А Делна на красивом озере. Мы скоро будем въезжать в Сигорд, там начнутся Сланские горы. В них мы и подыщем место для вас. Сами посмотрите...
В Сигорде их тоже никто не остановил ни разу, ничего не спросил. А за Сигордом, когда пошли настоящие горы, Богоуш совсем повеселел и принялся рассказывать про здешние места, показывая кнутовищем и поглядывая на большую луну и светлые вершины гор:
- Сейчас въедем в моё поселение. Сольна Баня называется.
- Баня - это шахта, что ли? - уточнил Игорь, постоянно старающийся запоминать новые слова.
- Да-да. Когда-то это был горно-заводской посёлок. - Богоуш заулыбался. - Тут была шахта "Леопольд". Но в 1752-м году, говорят, её затопило водой, и с тех пор мы добываем здесь только солёный раствор. Выпариваем из него соль в старой солеварне. Я там работал. У меня недавно родилась вторая дочь - едем крестить.
В Сольной Бане они познакомились с молодой женой Богоуша, Марией. Она встретила их не очень-то приветливо - всё-таки 10 человек, да ещё с красоткой! - но вида не подала, что не рада гостям. Просила лишь не шуметь, чтобы не попросыпались соседи в своих домах и не высунулись во дворы. Её тревогу поняли и не показывались на улицу даже и на другой день, чтобы не вызвать у соседей подозрения - всё-таки Богоуш был коммунистом-подпольщиком, связным центра.
Подыскивать в горах место для лагеря поехали с Богоушем двое, Игорь и Корел. По дороге хлебнули паленки, Богоуш разговорился:
- Лучше, чем на горе Шимонке, вам здесь места не найти! И видно оттуда далеко, и нет там никого, и добираться из Прешова к вам будет легко. До Сольной Бани вы сами видели дорогу: тут никакой жандарм не остановит - за солью люди идут. Дальше - вот скоро подъедем на телеге - будет ещё один горнозаводской посёлок, Златна Баня. Рудник там давно заброшен, золота уже нет, но поселение осталось и даже разрослось. Если кто будет идти к вам, не вызовет подозрения и на этом участке: может, у него в Златной Бане кто живёт. Ну, а ещё дальше - горы совсем глухие пойдут. Поэтому после Златной Бани надо идти осторожнее: зачем человек туда пошёл? Если с ружьём за спиной, то на охоту. Если с пилой и топорами, как мы, и на телеге вверх по ущелью - то за лесом или дровами. Вашим - безопаснее всего ходить ночью, когда все спят. А если срочная нужда случится днём, то лучше идти под видом охотника. В Златной Бане - все друг друга знают, чужой сразу бросится в глаза.
- А кого же здесь бояться-то? - спросил Игорь с недоумением.
- Как это? - удивился Богоуш. И тут же разъяснил: - В каждом крупном селе есть "Жандармское велительство". Жандармов, правда, немного в округе, но зато полно везде "глинковцев" от людацтва или "гардистов", как их ещё у нас называют. Это такая государственная формация богачей - напоминает немецких нацистов, но только эти со словацким привкусом. Среди сельского населения их больше всего.
Корел пояснил:
- По-советски - это кулаки, входящие в партию местных националистов. Организовал эту партию доктор богословия Глинка. Умер ещё до войны. На эту партию теперь опирается наш президент Тисо, тоже доктор богословия и последователь Глинки. Вот Богоуш и предупреждает, чтобы больше всего опасались представителей этой партии в сёлах. Они во всё суют свой нос, шпионят за теми, кого подозревают в связях с коммунистами, и вообще задиристая публика.
Делая вид, что едут за дровами, они проехали Златну Баню. Игорю эти места нравились всё больше и больше: тишина, глухомань. А то, что сзади остались эти 2 поселения, тоже неплохо: будет, где купить соли и керосина, картошки и хлеба. Да и лекарство можно достать в аптеке, если заболеет кто или будет ранен - аптеку он видел. И тут же решил, что террористические акции придётся совершать подальше от этих мест, чтобы не привлечь к себе внимания.
Наконец, подъехали к основанию горы Шимонки. Самой высокой в Сланских горах и удобной - с ручьём, соснами и кустарниками, с крутыми обрывами с трёх сторон. Пройти можно только по одной тропке, к которой и подвёл их Богоуш, привязав лошадь к кустам и позвав за собой куда-то в сторону от ущелья. Был полдень. Всё вокруг по-шмелиному гудело, пересвистывались птицы, ползали улитки и муравьи, где было сухо. Показав, куда надо идти, Богоуш вернулся к лошади, распряг её и пустил пастись, а сам принялся рубить сухой валежник.
Игорь и Корел поднимались по Шимонке всё выше и выше. Вскоре они обнаружили по бокам вершины впадины и площадки в кустах, где можно было выкопать и построить такие землянки, что и от ветра зимой будут защищены, и не увидит никто - всё будет скрыто от глаз. От ручья, берущего начало где-то в самом верху, можно отвести воду прямо в котёл или какой-нибудь большой бак, врытый в землю, и будут рядом и кухня, и баня. И сток можно незаметно отвести среди кустов в другую сторону. Тогда в ущелье ручей будет приходить по-прежнему чистым, без мыльной пены и кухонных отходов, распространяющих запах. Были на Шимонке и большие сенокосные поляны, на которых можно запасать сено для лошадей, если обзаведутся, да и для коровы. Всё это Игорь, строивший тюремные бараки в Сибири, изложил Корелу очень толково и деловито, нарисовал даже, где будут землянки и секретные посты для часовых. А его мысль о лошадях подтвердил, когда спустились вниз, и Богоуш:
- Да, без лошадей вам здесь не прожить, особенно зимой! Так что сеном запасайтесь уже завтра. Косу можно купить у нас в посёлке. Неплохо, штуки 3 сразу, если деньги есть. Я выберу тогда сам, чтобы вам не ходить.
Игорь спросил:
- А не сгниёт оно у нас от дождей? Сарая-то - ещё нет...
- Вы же едете сюда с пилами, топорами, плотницким инструментом! - воскликнул Богоуш. - Построите. У нас в Словакии для сена даже в полях ставят деревянные навесы. Может, видели, островерхие такие, на столбиках. На пчелиные ульи похожи, но - повыше. Вот и наделайте себе таких прямо на полянах! А потом и сарай. Только хорошенько маскируйте всё, чтобы не привлечь к своей высоте внимания. Строить вам придётся много!..
- Да уж позаботимся! - радостно откликнулся Игорь, думая о встрече с Любомиркой, которая тоже поселится здесь. И видел уже и землянки, и кухню, и баню, которую они построят там, наверху...

2

База для партизан, как и предполагал Игорь, была подготовлена в основном лишь к началу сентября. Были построены 3 большие землянки - две для жилья и одна для кухни и бани: с одной стороны кухня, с другой - баня, чтобы не строить лишнюю печь и не доставать ещё один бак для воды. Затем купили лошадей. Выкопали глубокий погреб для картошки, лука и капусты. И хотя было их на Шимонке пока что 17 человек, выставляли уже круглосуточных часовых чуть ниже лагеря. Связь с центром по радио была налажена тоже, но пользовались ею, экономя сухие батареи питания, крайне редко - больше полагались пока на связных, приезжавших иногда в Прешов и передававших, что нужно, через Богоуша. Но жена Богоуша к сентябрю окончательно запротестовала против его "походов" на Шимонку, и тогда Игорь, переживавший из-за того, что не сможет выполнить своего обещания Любомирке взять её к себе в отряд - видел, сколько недовольства было во взглядах парней на "семейную жизнь" начальника штаба отряда Корела, как же можно было прибавить ещё одну семейную парочку, тогда и все захотят! - придумал простой и неожиданный выход. Вызвать Любомирку в Прешов, а затем переселить, устроив на работу, в Сольную Баню. Если Анку терпят в отряде потому, что она радистка, то Любомирку, которая жить в отряде не будет, а лишь приходить иногда с донесениями, и не подумают осуждать.
Словно тяжёлую гирю снял Игорь с души, когда отправил Любомирке письмо в Наместово, чтобы приезжала, если не переменила своего решения. С центром её приём на роль связной он согласовал, так что не было у него теперь никаких противоречий ни с собственной совестью, ни с партизанами, ни с неведомым ему далёким руководством. Встречать Любомирку в Прешове он поехал сам, получив от неё известие через прешовского адресата, а потом через Богоуша, что прибудет 26-го сентября.
Странно, он с такой радостью и затаённой страстью мечтал о встрече с Любомиркой, каждый день только и думал об этом, и почти совершенно не думал о жене, не испытывал даже вины перед нею. Это изумляло его самого. "Может, я какой-то ненормальный, или закоренелый бессовестный бабник?". Однако тут же отгонял от себя эти мысли и снова мечтал, как увидит глаза Любомирки, обнимет её, скажет ей, как скучал без неё. А жизнь расставит потом всё по своим местам - к чему так далеко загадывать. Можно ведь и погибнуть...
В погибель почему-то не верилось, хотя и знал из Анкиного радиоприёмника, что везде на советских фронтах идут кровопролитнейшие бои, и его сверстники погибают каждый день десятками тысяч. Немцев, похоже, начинали отжимать с востока на запад. Даже на побережье Чёрного моря, где германские войска создали особо прочный оборонительный район в Новороссийске и в Крыму, уже происходило что-то похожее на наступление.


Любомирку он встретил ночью прямо на вокзале - почему-то не боялся, что какой-нибудь полицейский спросит у него документы. Почему, собственно, он должен вызвать у кого-то подозрение? Побрит, одет, как все. Выглядел свежим, здоровым. Но на всякий случай пистолет при себе всё-таки имел - мало ли что... Переживал не из-за опасности, а оттого, приедет ли желанная Любомирка - вдруг что-то случилось или не пустили родители. От этих мыслей увидеть милое лицо Любомирки, заглянуть в её глаза хотелось ещё сильнее. Игорю казалось теперь, что он не может жить без неё, и если она не приедет, он сойдёт, наверное, с ума, так истосковался по ней и её ласкам. Стоял в ожидании поезда и курил, курил, словно не надеялся больше увидеть. От узловой станции, где Любомирка должна была пересесть на местный поезд, откуда езды-то полчаса, поезда всё не было. Что там могло случиться? Почему не взяла билет на прямой поезд, каким он сам ехал с товарищами?
Наконец, поезд показался - ещё 2 минуты, и всё выяснится. Игорь пошёл вдоль вагонов, всматриваясь в выходивших пассажиров. Любомирки среди них не было - какие-то незнакомые женщины, в которых и намёка нет на его любимую. И вдруг слева от него раздалось:
- Иржи! Миловани мой!..
Перед ним возникла Любомирка: её лицо, её улыбка, её голос! Он не узнал её из-за городского наряда, в котором никогда прежде не видел. Даже чуть выше стала, благодаря высоким каблукам! А главное, что сбило его с толка, её шляпка и шерстяной костюм, которые сделали её неузнаваемой и ещё более женственной. Он не мог нацеловаться, прижимая её к себе. Она даже ласково запротестовала:
- Дость, Иржи, дость!
Он опомнился, подхватил её чемоданы и понёс к выходу, всё ещё оборачиваясь на неё и разглядывая при электрическом освещении. Сердце радостно прыгало, глазам было горячо от счастья - не предполагал, что такая красивая, интеллигентная на вид у него подружка. Не то он подзабыл её сам, не то она действительно так преобразилась в новом костюме с приталенным жакетом, длинной юбкой, в новой шляпке. И всё спрашивал:
- Ну, как ты там? Отпустили добром или уехала против воли отца?
- Отец провожал, но отпускать - не хотели. Особенно поссорились с маткой, - радостно сообщала Любомирка. И тут же огорчилась: - А ты похудел! Плохо питаешься, да?
- Мы же в горах живём, - обрадовался он возможности объяснить, что ей нельзя жить с ним вместе. - Кухня у нас, сама понимаешь, не та, что у твоего отца. Баня - 2 раза в месяц. Поэтому ты эту зиму будешь жить за 15 километров от нас - в Сольной Бане.
- А ты? - с тревогой перебила Любомирка.
- Я только буду приходить к тебе иногда. Под видом жениха.
- А почему не мужа? - удивилась она.
- Понимаешь, старики, у которых ты будешь жить и работать возле Сольной Бани в лесу, не должны знать о том, что я живу в партизанском отряде. А если мы назовёмся мужем и женой, у них возникнет вопрос: почему жена не живёт с мужем, а нанимается к чужим людям на работу?
- А что за работа? - погасла Любомирка совсем.
- Да ты не переживай, - утешил он. - Видеться мы будем часто: то я к тебе, то ты к нам в отряд. Скажу тебе по секрету: ты - будешь у нас связной. В Сольной Бане живёт один наш человек - Богоуш Ковалик с семьёй. Это он договорился со стариком Михальчиком, чтобы тот взял тебя к себе помощницей. Тадеуш Михальчик - пасечник. Старуха у него еле ходит, дети разъехались, нельзя без помощника. Он обрадовался, когда Богоуш предложил ему тебя. А меня он представит старику как твоего жениха, вынужденного батрачить. Вот поэтому мы и не поженились, мол, пока. Поняла?
- Про работу у пана Михальчика поняла. У отца тоже пасека, с пчёлами я обращаться умею. А что значит, что я - буду связной?
- Сейчас я тебя познакомлю с Богоушем, он тебе подробнее всё разъяснит. Ему - стало не с руки ходить к нам в горы, когда поступают сообщения из Прешова - у него родилась вторая дочь, и жена не хочет, чтобы он часто отлучался из дома. Так вместо него будешь приносить нам известия ты. Он тебе даст адреса в городе, явочные пароли...
Любомирка повеселела. Поняла, действительно видеться будет с Игорем часто, жить в тепле и чистоте, да ещё и деньги получать за работу. И когда подошла к телеге и стала знакомиться с Богоушем, успокоилась окончательно. Познакомившись, спросила:
- И много у вас этих адресов? Часто мне придётся уходить из дома пана пасечника?
- Нет, не часто. Я его предупредил, что вы будете иногда уходить к своему жениху на 2-3 дня. Адреса, явки - я вам потом покажу.
На этом деловая беседа, можно сказать, закончилась, и Любомирка принялась рассматривать в предутреннем рассвете улицы Прешова. А когда выехали за город и начались предгорья, украдкой, поглядывая на спину Богоуша, правившего двумя лошадьми, стала целоваться с Игорем. Чтобы не молчать и не стеснять этим Богоуша, заметила Игорю:
- А наши горы, Оравские - красивее.
Вместо Игоря откликнулся Богоуш:
- У вас там туристская зона! Заповедные места. Но и здесь есть красивые. Вот когда поведёт вас Игорь к себе на Шимонку, сами увидите!


За Сольной Баней, на заимке пасечника Тадеуша Михальчика, куда привёз их Богоуш Ковальчик и представил хозяевам, их ждала непредвиденная встреча с 35-летним младшим сыном Михальчиков, который заявился к родителям в гости из Зволена на 3 дня. Любомирке он не понравился, хотя и молчал, и она сказала об этом Игорю, когда пошла провожать его в горы:
- Нехороший этот Маковей Михальчик.
- Почему?
- Неприятный. Бабник!
- С чего ты взяла? - спрашивал Игорь, раздевая Любомирку и целуя в обнажённую грудь.
- Что же я, не видела, как он на меня смотрел?
- Завтра ему уезжать. А старик, по-моему, неплохой человек, как считаешь?
- Да, родители у него хорошие, - согласилась Любомирка, отдаваясь Игорю на солнечной поляне. Было ещё тепло, солнце прогрело пожухлую траву, и они, испытывая блаженство от близости и красоты вокруг, забыли о своём разговоре. Но когда настала минута прощания, Любомирка вспомнила о сыне хозяина снова:
- Я его не боюсь, ему со мною не справиться: он, видно, пьяница. Но неудобно будет перед хозяевами, если он начнёт приставать, а я - двину его по роже.
- Я могу заночевать сегодня у Богоуша, если хочешь. И сказать об этом при всех. Думаю, он тогда не решится, как считаешь?
- Ага, - обрадовалась Любомирка, - давай так и сделаем!
Игорь рассмеялся:
- Наши воюют сейчас на всех фронтах против немцев, а я - партизаню против алкоголика из своих!
Любомирка же, серьёзно глядя на него, спросила:
- А как там идут дела у ваших? Отец говорил, будто ваша Красная Армия освободила город Новороссийск.
- Да, я сам слушал Москву. Советское Информбюро сообщило ещё 10 дней назад, что наши войска выбили немцев из Новороссийска и, прорвав какую-то "Голубую линию" обороны немцев - видимо, с моря - освободили весь Таманский полуостров. Так что дела там идут на лад, и скоро, не пройдёт и года, наши войска подойдут сюда, и мы вместе будем бить немцев здесь. Они с фронта, а мы двинем из тыла. Ваши подпольщики-коммунисты дальновиднее всех, если заранее начинают создавать наш отряд, чтобы возбудить в Словакии партизанское движение.
Любомирка неожиданно огорчилась:
- И тогда кончится война, и ты... уедешь?
Он улыбнулся:
- До этого надо ещё дожить! Там видно будет...
- Что видно?
Он понял, ей хочется услышать, что он останется с нею или заберёт её с собой в Советский Союз, но не мог ей пообещать ни того, ни другого, хотя и любил её. Лёжа на спине, глядя на чистое голубое небо, по которому плыло 2 небольших белых облачка, гонимых невидимым ветром, он думал о судьбе, которая тоже гонит всех по своим дорогам, не считаясь с желаниями и надеждами людей, и ему стало не по себе. От добра - добра не ищут, гласит пословица. Ему сейчас хорошо, и он знает это, а чего-то ждёт, чего-то сам себе ищет. Зачем? Ведь неизвестно, что впереди...
Никто не знает своей судьбы. Не знали этого и Любомирка с Игорем. Да и как можно было даже предположить, что сын инженера Коркина, так здорово помогавшего Игорю в Бельгии, Олег Коркин поступит с Игорем совсем по-другому.

3

С первых же дней войны капитана НКВД Коркина перевели в большой штаб и назначили в оперативный отдел. Начались горькие дороги отступлений. Занимался шифровками, сводками, вопросами связи с остающимися партизанами. Ничего отрадного в его работе не было - отступали.
Так прошло 2 года. И отступать давно перестали, и связь была со всеми налажена, а служба не радовала Коркина по-прежнему. В штаб приезжали с фронта знакомые - полная грудь орденов, медалей, и Герои встречались. Люди воевали по-настоящему, освобождали родную землю, а тут даже гула орудий не слышно никогда - вечно позади линии фронта, вечно штабная работа: шифры, сводки, реляции. Правда, утешало, что цел, не искалечен. Вон сколько их... без ног, без рук, а сколько убитых! Это останавливало: несколько раз уже хотел написать рапорт: "прошу отправить на фронт".
И вот лето 43-го. Часть штабных работников перевели в один из штабов Украинского партизанского движения. Переведён был и он. Шло победное наступление, теперь отступали немцы. И тихая, хотя и нужная служба - перехват радиопередач, составление шифров, связь с партизанами, рассеянными по лесам Украины, доклады наверх об их нуждах и совершённых ими диверсиях - надоела Коркину. Надоело докладывать о чужих победах и подвигах, не совершив в этой огромной войне ни одного подвига своего, собственного.
В штаб иногда прилетали командиры партизанских отрядов и соединений. Получали новые задания и награды для своих партизан и улетали назад. Встречали их в штабе всегда с особой радостью и ещё большим уважением. Слушали их рассказы...
С некоторыми из них Коркин по долгу службы разговаривал лично. А после разговоров у него почему-то не исчезало ощущение непонятной досады, обиды на них, что ли. Люди как люди, на вид - ничего особенного. Встречались даже и не очень умные - трепались. Сколько перепробовали в лесах баб, немецких коньяков. Не жизнь, получалось, а лесная вольница. А вот поди ж ты. И герои уже есть, или полная грудь орденов. И перед генералом держатся запросто. А ты тут тянешься перед ним каждый день, как мальчишка!..
Стало казаться, что сам много умнее этих Героев и бабников, достоин лучшей участи, а вынужден сидеть рядовой пешкой в этом штабе. Да окажись он на их месте, ну, разве же хуже провёл бы те же самые операции. А теперь-то, когда немцы бегут, а наши войска наступают, партизанам, засевшим в своих лесах, и бояться-то нечего. Население поддерживает, армия - выручает. А нужно будет, в любой момент пришлют самолёт, и ты уже в штабе фронта.
Да, война шла, можно сказать, к победному завершению, а он так и закончит её никому неизвестным штабником, которому после войны и рассказать-то будет нечего. Кадровый офицер, а ни Хасанские события не коснулись его, когда японцы пробовали свои силы на Дальнем Востоке, не освобождал он и братских республик от польского панства, ни в Финской кампании не участвовал, ни в этой войне по-настоящему - везде обошлись без него.
Выходит, только и заслуги, что жив остался?
Нет орденов, но цела голова. Так ведь он - не из тех, кто боится войны.
Утешало и то, что при штабе был ещё один неудачник - старший лейтенант Тристог, следователь, проводивший допросы пленных немцев. Этот юрист хорошо знал немецкий язык, но допрашивал не только немцев, случалось, и власовцев, предателей, которых доставляли сюда партизаны. Но Тристог так и не выдвинулся на своей работе тоже. Следователей было мало, тем не менее, перемещений по службе у них почти не было. На этой почве они и сдружились, жалуясь друг другу на свою службу.
Они были почти ровесниками, но юрист стал военным лишь в эту войну. А Коркин, присутствуя иногда в его кабинете на допросах, многому научился у него. И жизнь, и люди опять, как и в 37-м, открывались для него на этих допросах с неожиданной стороны. Только теперь и сам старше стал и умнее. Понимал самое главное: "Да хрен с ними, с этими должностями, званиями и орденами! Ерунда это всё в сравнении со здоровьем, свободой и жизнью. Отпусти сейчас Тристог этого человека на волю, ведь счастлив бы стал даже рядовым!.."
Но поступил всё-таки нелогично. Тот же Тристог - выпили как-то после работы - посоветовал:
- Олег Васильевич, а чего вы не поговорите с начальником отдела, чтобы отпустил вас на фронт? Дело, мне кажется, идёт уже к концу. Вас здесь - смогут теперь заменить. И вы ещё успеете поправить свою карьеру. Полковник наш - мужик неплохой, вдруг не откажет, а?
Коркин подумал-подумал, да и решился. Намекнул начальнику отдела, что надоело протирать штаны в штабе, что он не штабист и по специальности, и по натуре. Выслушав его, полковник спокойно заметил:
- Ишь ты, какой умный! Здесь - тоже нужны люди с головой, а не с крепкой задницей. Знаешь, как ответил мне генерал, когда я у него попросился на фронт?
- Не знаю, товарищ полковник.
- А вот так, как я тебе. Ты что же, считаешь, что шифровальная работа, связь с партизанами - второстепенное дело?
Вот тут, вместо того, чтобы смолчать, Коркин, неожиданно для самого себя, заупрямился:
- Мало ли теперь сидит без дела всяких раненых, нестроевиков? В любом госпитале можно найти - пойдут с радостью!
- Пойти-то, может, и пойдут, - устало сказал полковник. - Да ведь их ещё учить надо, вводить в курс. А вы - ночью разбуди! - знаете, где у нас кто и что.
На этом разговор закончился, и больше Коркин к нему не возвращался. Вскоре его вместе с другими штабниками наградили медалью "За боевые заслуги". Так ждал хоть какой-нибудь награды, а пришла, и стало ему горько - какие же они боевые, его заслуги! И медаль носить не стал - одна на груди, её и носить-то стыдно.
Хорошо помнит, с той поры уже не думал, что его могут убить. Напротив, уверовал, что ничего с ним не случится. Да и война, действительно, пошла уже другая, на победу. Не те немцы, отступают и гибнут теперь сами. Что же, так и закончить войну - при штабе, с одной медалью? И стал подавать рапорт за рапортом - официально.
В июне 44-го, когда штаб генерала Строкача был уже во Львове, Коркина вызвал к себе полковник, и был весел и благожелателен.
- Ну, Олег Васильевич, есть, наконец, интересная работа и для тебя! Жаловался, что засиделся ты у меня?
- Так точно, товарищ полковник, жаловался.
- Так вот, к нам в штаб прилетел из Словакии за орденами командир огромного партизанского отряда имени Чапаева Егупов. Поручаем тебе - особое задание! Полетишь к немцам в тыл - в Словакию. Там несколько наших партизанских отрядов появилось, есть и крупные - до 3000 бойцов. Ну, сам понимаешь, народец туда всякий набивается, надо будет проверить, кто чем дышит. Скоро подойдут наши войска, будем туда засылать десанты на парашютах. Надо заранее знать, с кем им придётся иметь дело. Не исключено, что немцы внедрили в отряды своих людей, смекаешь? Немцы это умеют! С виду самым разнашим будет казаться, а там...
- Понимаю, товарищ полковник, - кивал Коркин.
- Да ты не один полетишь туда! - радостно сообщал полковник. - Такая компания собирается, что сам завидую. Полковник Асмолов направляется в Банська-Бистрицу, советником в главный штаб партизанского движения Словакии. Его - сам Тимофей Амвросиевич вызвал сейчас к себе.
- Генерал Строкач?
- Ну, а кто же ещё! Намечается наступление всей 38-й армии под командованием Москаленко. В Моравскую Остраву будет десантирован на парашюте один наш партизан Кузнецов. В район Часлава - высадится целая группа во главе с капитаном Фоминым. Ну, а тебя высадят... - полковник разложил на столе карту Словакии, - вот сюда. Лётчик знает, это не твоя забота. Твоё дело - взять с собой шифры, установить с нами связь. В общем, война вроде и к концу идёт, но неизвестно, сколько ещё протянется. Будет возможность и отличиться: тысячи людей! Такими силами генералы руководят, а мы - тебя посылаем! Одним словом, справишься - Родина о тебе не забудет. Понял?
- Так точно, товарищ полковник, понял!
- Вот и хорошо. Действуй там смело, решительно - не рассусоливай! Советоваться не с кем будет, принимай решения по обстоятельствам. Твой авторитет будет зависеть только от тебя. Да, вот ещё что. - Полковник приятельски улыбнулся. - Там пишут на тебя приказ: через неделю, другую майором будешь. Поздравляю!
Коркин багрово покраснел, смутился.
- Спасибо, товарищ полковник, не забуду! - И не знал, что сказать ещё, топтался.
- Ну, доволен? - Полковник пожал подчинённому руку.
- Ещё бы! Когда прикажете вылетать?
- Не торопись, будет дана команда. А пока готовься. Жена у тебя где сейчас?
- В тылу, на Волге, товарищ полковник.
- Вот ей, пожалуй, надо написать, что... ну, что на некоторое время от тебя не будет писем. Чтобы не волновалась. Договорись обо всём с Ратушным - он будет принимать твои передачи. Ну, да чего тебя учить: сам знаешь, что делать, что брать с собой, чего не брать.
- Спасибо, товарищ полковник!
- Э, нет, спасибом ты теперь не отделаешься: могарыч с тебя!
- Это уж, как водится, можете не сомневаться, товарищ полковник! - Делая вид, что счастлив, Коркин отвёл глаза. Понял вдруг, что лететь в тыл к немцам ему не хочется: не на блины к тёще, можно и голову потерять!
- Ладно, ступай готовься. Подробности - у начальника штаба. - Полковник дружески хлопнул Коркина по плечу и легонько подтолкнул к выходу - ждал кого-то ещё.

Часть вторая. Никто... не забыт?..

"Если боишься - не говори,
если сказал - не бойся"
Арабская пословица
Глава первая
1

Лёжа на диване в доме Николая, Игорь слышал, как тот пришёл с работы. Только успел сесть, как Николай уже входил в комнату - худой, небритый, состарившийся. Какую житуху прошли в плену вместе, а вот дома, когда вернулись в Запорожье, виделись редко. Почему-то не тянуло...
- Привет! - Протягивая руку, Николай удивлённо уставился: - Ты чего это?..
- Что - чего? Пришёл, что ли? - не понял Батюк.
- Взъерошенный какой-то.
Игорь опять сел на диван, закурил. Глядя в пол, сказал:
- Человека я одного только что повстречал.
- Ну...
- Из Чехословакии он, понял?
- Опять эти дела?.. - Николай нахмурился.
- Надоело всё! Сколько можно... - Игорь поднялся, подошёл к окну и, посмотрев во двор, договорил: - Неужели так и не будет покоя до конца дней?
- Он что же, узнал тебя?
- Узнал. Да и я его тоже, хотя он тогда мальчишкой был.
- А чего ты, собственно, боишься? Ведь тебе же поверили, говорил? Освободили в 45-м...
- А того! - вспылил Игорь. - Вот приедет он к себе, в Словакию, и расскажет. Обгадит там! Было уже раз, в Праге. Может, хватит вспоминать всем!..
- А знаешь, кого я` здесь встретил? - попытался Николай отвлечь друга от горьких воспоминаний. - Помнишь, когда нас немцы увозили из Запорожья, к нам прибился рослый мальчишка, Олег Лесняк?
- С большими глазами? Помню.
- Я его теперь не узнал: взрослым стал, совершенно седым. Говорит, живёт сейчас в Новомосковске. Он меня сам узнал.
- А почему седой? Сколько ему?..
- Можно прикинуть, сколько. А седой - потому, что в Освенциме был. 2 раза должны были его сжечь в печи, но оба раза, именно на нём, печь закрывалась: кончалось время работы. Немцы, ты же знаешь, народ пунктуальный.
- Смотри ты, какая счастливая судьба!
- Ни хрена себе! "Счастливая"... А ты знаешь, что` он мне сказал?
- Ну?..
- Что наши энкавэдисты - не лучше гестаповцев. Хотели и у нас его посадить. "Немцы, - говорит, - которые работали в лагерях, тоже звери, но ни в чём не нарушали своих инструкций, никакой отсебятины! А наши - видят в каждом человеке мерзавца, и по подозрению мордуют. Закона для них не существует: что дышло... И сволочь на сволочи!"
- Может, он и прав, - вздохнул Игорь. - Сталин приучил их к подозрению, как злобных овчарок. Меня вот - до сих пор подозревают, и не надоело.
С минуту молча курили. Потирая небритый подбородок, Николай заговорил вкрадчивым голосом:
- Скажи, Игорь, а у тебя там действительно ничего такого не было? Или ты... Мы ведь как расстались с тобой в Бельгии, я дальше о твоих делах знаю только с твоих слов. Может...
Игорь отшатнулся от окна так, будто его обожгло:
- Ты - что же, не веришь мне? А теперь обо мне кого спрашиваешь: не меня ли? - И смотрел на старого друга враждебно, почти с ненавистью.
Тот подумал: "Мало ли чего было?.. Мало ли чего было там у меня самого. Жизнь - сложная штука..."

2

Жизнь, действительно, непредсказуема. Немало в ней, наряду с трагическим, бывает и нелепого. Но, в общем-то, её течение идёт по руслу и выносит людей туда, куда прокладывает русло эпоха. А эпохи меняются в конце концов. Внешне это не сразу приметно, но что-то накапливается где-то, как вода от подтаявших сосулек, и, глядишь, направление жизни слегка изменилось.
Братиславские инженеры, приезжавшие по обмену опытом на Запорожский металлургический завод, пока ехали к областному зданию комитета безопасности, выяснили, что Онджей Плучек не помнит фамилии, которой назвался подозрительный русский. И сразу возник вопрос, что же они будут теперь говорить советским органам?..
Сначала чуть не поругались, как это водится в таких случаях у славян. А потом рассудили здраво:
- А почему этот Егупов, если он скрывает что-то, должен был сказать Онджею правду? - произнёс пожилой Голод насмешливо. И всем без слов стало понятно, что русские будут только смеяться над вариантами фамилии, которую они начнут им предлагать, и описаниями внешности рабочего, не имеющего имени и особых примет. Похож на римского воина? Глупости...
С тем и уехали через неделю к себе в Словакию. Но Онджей всё же сходил в Братиславе к своей госбезопасности. И там понял, представления о "врагах" начали, кажется, меняться. Полковника, с которым он разговаривал, не заинтересовала его встреча с каким-то бывшим предателем, да ещё живущим за границей.
- Разберутся без вас. "Бдительность" - это, конечно, хорошо, но Сталина уже нет, все бывшие преступники своё отсидели, а если кто и не отсидел, всё равно за давностью лет их не будут разыскивать, если это не каратели. - Полковник не то устало, не то равнодушно улыбался. Но какой-то майор, присутствовавший в кабинете, вдруг переспросил Онджея:
- Как, вы сказали, назывался раньше этот человек?
- Егупов.
Майор обратился к полковнику:
- Об этом Егупове нам недавно писал ещё один человек. Он тоже воевал в его отряде. Разрешите, пан полковник, пригласить пана Плучека ко мне?..
Тучный майор увёл Онджея к себе в кабинет, предложил сесть и отыскал какую-то папку. Развязав тесёмки, нашёл нужную ему бумагу и назвал фамилию:
- Пётр Бабий, знаете такого? Он живёт сейчас в Брно.
- В лицо, может, и знаю, а по фамилии - не помню. Отрядов в нашем соединении было много, больше 3000 людей! А фотографии у вас нет? - спросил Онджей.
- Нет, только его заявление. В нём Бабий пишет, что получил письмо из Советского Союза. И знаете, от кого? От вашего... Егупова. Вернее, от Батюка - это его настоящая фамилия. Под фамилией Егупов он командовал соединением имени Чапаева, пишет Бабий. И обижается, что в книге "Партизанское движение в Чехословакии во второй мировой войне" этого Егупова оклеветали. А теперь, мол, когда приближается праздник 20-летия "Словацкого народного восстания", нехорошо нам забывать нашего бывшего командира, который к тому же у себя на родине оправдан от нашей клеветы на него.
- Так, всё сходится, пан майор!
- Но Бабий, в отличие от вас, считает Егупова героем той войны. Требует восстановить справедливость и сообщает нам его точный адрес в городе Запорожье. Вам не кажется всё это странным?
- Кажется, пан майор. Егупова, действительно, все уважали у нас, он вместе с нами ходил под пули. Но удивляет, что он отказался от своей прежней фамилии и меня не захотел узнавать.
- Меня тоже это удивляет. Поэтому я и пригласил вас к себе. Бабий сообщает, что этот человек сам, лично, организовал ваш партизанский отряд. Защищал, рискуя жизнью, нашу Словакию, взрывал немецкие эшелоны. А мы вот, мол, его оклеветали, вместо вечной благодарности! Понимаете, какое дело получается?..
- Так почему же он убежал от меня? И чего теперь хочет Бабий?
- Как чего? Исправления ошибки. Бабий ручается за него!
- Странно, пан майор.
- Вот и мне странно. Мы тут пытались кое-что прояснить, но пока...
- А что будет, если его и в самом деле спутали с врагом?
- Вы что, не понимаете? Это будет позор для нас! Он нас защищал, а мы его...
- Но почему же он так долго молчал?!
- Не знаю, Бабий об этом не пишет. А приехать - пока не может: болеет.
- 20 лет прошло, пан майор. Может, Егупов чего-то недоговаривает?
- Почему недоговаривает? Он написал Бабию, что был арестован в Советском Союзе, а потом выпущен за недоказанностью улик.
- Значит, всё-таки что-то было?
- Возможно. Но если человек выпущен, он хочет восстановить свою честь и у нас.
- И что же вы теперь намерены делать?
- Проверим всё. Обратились с этой проблемой и в Советский Союз.
- А если там его опять?.. Раз он отказался от своих заслуг, значит, у себя на родине он чего-то боится? Почему-то же он не стал привлекать к своей персоне внимания.
- Я думаю, ему ничего уже не будет за давностью лет, если даже он и был виноват в чём-то. А если его действительно кто-то оклеветал, то он же смертельно обижен, оскорблён. Поэтому, возможно, и не захотел разговаривать с вами. Ведь лозунг, который сейчас в Советском Союзе так популярен: "Никто не забыт, ничто не забыто" не должен оставаться только на словах. В Киеве, кажется, это поняли, там начато доследование, как нам сообщили по телефону.
- Просто невероятно! При Сталине был расстрелян сам Шмидке, полковник Тальский, а теперь...
- Тальский и Шмидке - разные люди, и не нам судить о них. Вы что же, думаете, что Егупов и Шмидке... как-то связаны?
- Нет, что вы!.. Я этого не говорил...
- А какая фамилия сейчас у вашей бывшей радистки?
- Не знаю, я не спросил тогда фамилию жениха. Но можно ведь выяснить по девичьей? Анна Влачекова...
- Какого она года рождения?
- Лет на 5 старше меня.
Глава вторая
1

Прошёл почти год. Киев задыхался от жары. Даже асфальт не выдерживал и плавился на улицах от немилосердного солнца. По нему, как по раскалённой сковородке, шкворчали автомобили, отдирая покрышки и оставляя на асфальте следы ромбиков.
Окна кабинета полковника Цаплинцева были распахнуты настежь. Не умолкая, жужжал на столе массивный вентилятор. Но духота, казалось, налилась сюда навсегда и не хотела уже вытекать, сделавшись густою и липкой. Работать было тяжело, и полковник, следователь по особо важным делам, тучный, немолодой, потел. Рубашка его прилипла к спине, лоб покрылся росой, и всё время ему хотелось пить. На спинке стула висел полковничий френч с колодочками орденов и академическим значком юридического факультета.
В кабинет вошёл с иностранной газетой в руках капитан Савочкин и, положив её полковнику на стол, раздражённо сказал:
- Вот, товарищ полковник, полюбуйтесь!
- Что это? - Цаплинцев взглянул на отчёркнутые столбцы в газете.
- В Чехословакии опять появилась заметка о Егупове. Кому-то и там не даёт покоя эта история. Словацкие партизаны хотят знать правду: что же произошло с ним на самом деле. А мы всё не можем разыскать ни одного свидетеля.
- Почему же ни одного, - спокойно возразил следователь, - кое-кто уже отозвался.
- Кто? - быстро спросил капитан.
- Пока только двое. Один, кстати, здесь - в приёмной сидит. - Полковник улыбнулся, зная, что для Савочкина это сюрприз. - А другой прислал письмо.
- Да ну?! - радостно удивился капитан. - И кто же приехал?
- К сожалению, приехал человек, который никогда Егупова не видел, - сказал полковник. - Но он служил в его отряде, много наслышан о нём и его делах. Ответил нам в своём письме, что у него есть сомнения насчёт виновности Егупова.
- Как же так? - изумился капитан. - Служил у него, и не видел! Да ещё и сомневается.
- Бывает... - усмехнулся полковник. - Он прибыл в отряд уже после ареста Егупова.
- Да-а? - протянул Савочкин. - Мне кажется, он вряд ли намного продвинет нас в этом деле.
- Как знать, - глухо произнёс полковник, нажимая на кнопку в столе. - Возможно, он кого-то знает ещё, переписывается. А это - уже зацепка. Не будем предварять событий, жизнь всегда сложнее, чем мы предполагаем. Бывает, всё настолько переплетается, что... Позовите через 5 минут, я только прочту заметку, - сказал полковник вошедшему лейтенанту и, отпустив его, взялся за газету.


Прибывший к Цаплинцеву маленький щуплый и седой человек Леонид Алексеевич Перфильев держался раскованно, естественно и сообщил полковнику много интересного.
- К Словакии мы подошли в составе 38-й армии генерала Москаленко - 1-й Украинский, под командованием Конева. Подошли мы со стороны Польши: вся Польша-то ещё под немцами находилась, не до неё было, но ма-ленький такой её кусочек мы всё же прихватили тогда с юго-запада для прорыва в Словакию.
Тут дело вот в чём. 30-го августа... Что? Ясно, 44-го, какого же ещё! Да. Так вот, 30-го августа на нашу сторону перелетели из Словакии 38 самолётов под началом полковника словацкой армии Тальского. Я его видел - высокий такой, худой. Лет 50-ти, а может, и больше. Об этом полковнике и его самолётах Конев сообщал Сталину. Оказывается, у них там, в Словакии, восстала против фашистов словацкая армия. Но часть офицеров тянула якобы в сторону лондонского правительства Бенеша - генерал Виест, генерал Малар, а другие - примкнули к словацким коммунистам во главе со Шмидке, и к партизанам.
Потом уж узнал, когда в Словакию вошли, что Шмидке этот - находился в Москве и просил у Сталина, чтобы советские войска скорее вошли в Словакию, поддержать восстание. А тут и Тальский прилетел - одно к одному, выходит.
Наступать нам тогда как раз не с руки было: в Болгарии - увязли, в Румынии - не кончили. Однако, Сталин, видно, решил пойти словакам навстречу. Прошёл по нашей армии приказ: 8-го сентября перейти в наступление на Словакию.
План был такой: главный удар мы должны нанести 6-ю дивизиями из района северо-западнее Кросно в направлении местечек Дукла - Свидник и далее на город Прешов. После прорыва обороны мы полагали, что у них всего 3 дивизии, так полковник Тальский докладывал, а их, как оказалось потом, было уже 8. Мы должны были соединиться с восставшими. Вместе с нами в бой должен был ещё пойти 1-й чехословацкий армейский корпус генерала Кратохвила. Они сами просились: их родина всё-таки!
Всю операцию по прорыву границы предусматривалось закончить на 5-е сутки, выходом армий в районы Люботина и Прешова.
Лично наша, 38-я, должна была достигнуть Словакии и соединиться с двумя словацкими дивизиями: мы - с востока, они - с тыла немцев, чтобы ударить им в спину. Потом оказалось, что этих словацких дивизий там уже нет: немцы разбили их до нашего прихода. А мы должны были ещё соединиться с крупными партизанскими отрядами словаков.
Да, так вот, 8-го сентября и началось! Бросились мы на горы, а немцы по нас - из пушек, из пулемётов: каждая тропка пристреляна. И захлебнулись мы там собственной кровью. В горах - это вам не на ровном месте, наскоком не возьмёшь! Одна наша дивизия захлебнулась на Дуклинском перевале, а другая - через Меджилаборце пройти не может. Хотели за 5 суток всю операцию закончить, а вышло, что 2 недели дерёмся, а ни с места. Крепко там немцы засели! После войны уже из истории вычитал: наша армия потеряла там 85 тысяч убитыми и ранеными! Это была одна из самых неудачных наших наступательных операций в Европе, нигде такой крови не было. А если б не словацкие партизаны, которые потом всё же ударили с тыла по немцам, легло бы нашего брата ещё больше. В горах - наступающий несёт потери втройне.
В общем, после месяца боёв с лишним на этом Дуклинском перевале вызывает нас комбат нашего лейтенанта, меня - я тогда старшиной был, и с нами ещё 10 бойцов, и говорит: надо, ребята, пройти через немцев в их тыл, разыскать там партизан и связаться затем по рации с фронтом. Даёт нам небольшую переносную рацию, инструктирует. Но, скажу вам, таких солдат и я не подобрал бы: надёжные все, лучше не придумать! Значит, думаю, задача у нас будет нелёгкая.
Получили патронов втройне, сухой паёк - съели его сразу, холодно было, кончался октябрь - и двинулись ночью. А тут ещё дождь, как из ведра. Ветер, сырость - жить не хотелось!
Перевал мы прошли в 100 шагах от немцев - не заметили они нас: ветер был, говорю, непогода. И скорее вниз, чтобы от перевала подальше! Вниз идти всё-таки легче. Опять же и страх уже не тот: главную-то опасность - прошли. Но всё равно - жутковато: лес стоном гудит, ветки качаются, мерещится всякое. А потом привыкли, и уже не обращали внимания. Донимали нас, главным образом, капли с веток - льёт и льёт с них за шиворот.
Вот так и шли до самого утра по какой-то долине в горах. А утром наткнулись на немецкую автомашину. Только вышли из лесу на шоссе, чтобы перебежать на ту сторону, опять в лес, а она и выскочила из-за поворота прямо на нас! В первое мгновенье аж присели от неожиданности. Но во второе - дали из всех автоматов по этому грузовику! Завилял грузовичок, остановился - метров 50 до нас не доехал. Мы к нему. Гляжу, дверца справа распахнулась, а из неё - офицер в высокой фуражке шасть на дорогу, и в лес! Строчили, строчили, да где там! Ушёл. А шофёра в плен взяли: ранен он был, в руку. Совсем парнишка - младше меня. Мне-то уж 20 тогда было, а ему - лет 17, не больше. Зелёный со страху, дрожит.
Руку мы ему перевязали. Да, в машине-то ничего путного не было - полевая рация, ящики с патронами, какие-то одеяла, котелки. Правда, в кабине нашли 2 бутылки коньяку - капитан оставил в портфеле. Капитаном он был, тот офицер, что убежал: у шофёра узнали.
Выпили мы тут же - холодно было, промёрзли, промокли. А закусить - нечем. Ох, и захотелось же нам есть, не передать!
Пошли дальше. И опять по лесу, конечно: шороху-то наделали! И офицера упустили. В общем, снова в лес. Дождь перестал, небо очистилось. А в лесу всё капало - с веток. И немец этот постанывает. Куда нам с ним? И отпустить нельзя - расскажет же, куда скрылись, что делали, сколько нас. Опять же, что же это была бы за война с фашизмом, если бы мы начали отпускать их солдат. Вот и тащились мы с ним. Одно мучение всем! Кормить его нечем - сами не ели сколько, и охранять его надо, чтоб не сбежал, а мы не спали уже часов 20. А когда выйдем на партизан, тоже ещё неизвестно. Словом, немец этот нам, что гиря на шее. Пленный-то пленный, а выхода нет: решили мы его... А что было делать?..
Он, видать, почуял в нас какую-то перемену. Когда остановились, смотрит, смотрит каждому в глаза - чуть не плачет. А мы всё ссоримся: кому его убивать? Никто не хочет. Вот если б в бою, другое дело. А так... В общем, опять повели мы его с собой.
Он всё ко мне льнёт, старается ближе держаться. Ровесники всё же.
И вдруг, за первой же горой, натыкаемся мы на человека в лесу - бородатый, с винтовкой. Оторопел от неожиданности. И винтовку не успел снять с плеча, как мы навели на него автоматы. А потом как заулыбается, как заорёт по-русски: "Братцы! Сво-и-и!" - и к нам: звёздочки у нас на шапках увидел.
Оказалось, партизан, бывший красноармеец. В начале войны попал в плен, а год назад, в 43-м, значит, говорит, бежал. Вот и партизанит с тех пор.
А мы рады ему больше, чем он нам: всё, нашли партизан! Орём:
- Давай, веди к своим! Жрать хотим!
- И спать...
Он посмотрел на нас, и так спокойно:
- Ну, что же, пошли.
И опять мы пошли. Опять ссоримся из-за своего немца: не обрадуется ему и командир партизанского отряда, чувствуем - не похвалит. Тут Сивков этот - встреченный нами партизан - и говорит: "Нет, братва, в отряде пленных не держат. Да и вообще партизаны не берут немцев в плен. Кормить надо, охранять. Опять же, держать его на базе. А бывает, что на базу не приходится больше и возвращаться. Куда мы вашего немца?!."
Тут и мы признались ему, что рады бы избавиться от него, да не знаем, как. Ничего нам не сказав, он пристроился за немцем - вроде как присматривался к нему. Идём так, в направлении, которое этот Сивков показывал, идём, а тропка скользкая после дождя, корни мешают, с веток капает - задумались все, глядя под ноги. И вдруг выстрел - коротко так, глухо: "тук!" Вздрогнули мы, обернулись - немец наш на тропке лежит, а изо рта струйка крови. Подёргал ногами, и затих.
Сивков оттащил его за ноги с тропки и толкнул с горы вниз: покатился немец куда-то в кусты.
- Только и делов! - произнёс партизан, возвращаясь к нам.
Никто не сказал ничего, только сразу закуривать полезли. Покурили так, молча, и пошли дальше, думая каждый своё про жизнь и судьбу.
К обеду внизу завиднелось село. Присмотрелись, вроде бы немцев не видно. Однако всё же послали двоих на разведку - вызвался я, и ещё один парень, из Воркуты. Немцев, действительно, не было - одни словаки.
Если б вы знали, какое это блаженство сидеть после мокрого холодного леса возле печки и жевать! Накормили нас картошкой с салом, хлебом. Парок от нас, в сон стало клонить. А словаки уже выпроваживают: нельзя, панове, уходите! Не дай Бог, мол, узнают немцы, что партизаны тут ночевали - всю деревню сожгут. Сивков нам всё это перевёл, мы лишь слушали. Дали нам ещё хлеба на дорогу, сала, и, будьте здоровы!
Тут дело вот в чём. Не то, чтобы они плохо к нам относились - было такое много раз и потом - поесть дадут, обсушиться, а чтобы засиживаться у них - ни-ни! Не допускали этого. И вообще воевать не хотели - ни за немцев, ни за нас. Словакию немцы ведь заняли только в сентябре 44-го, до этого она была как бы самостоятельным государством: с правительством, армией. Вся Европа была оккупирована, а Словакия - нет. Гитлер, когда захватил Чехию, создавал видимость справедливости: вот-де Словакию мы же не заняли, коль ведёт себя добрососедски. Политика, в общем... Так что, словаки старались жить в мире и с нами, и с немцами. Правда, мы-то были им родня всё-таки, и они нам помогали бы, да боялись мести немцев. Это уж потом, когда припекло их "новым порядком", они восстали. А тогда - полный нейтралитет. Больше продуктами старались от нас откупиться: вы-де воюйте, а мы вас подкармливать будем. Но кормили неважно: только что не умрёшь. Давали пшена да картошки. Свиней, овечек - жалели. Может, ещё и потому, что словацкий полковник Дресслер, руководивший тогда словацким Центром госбезопасности вместе с Янечеком, создавал, сволочь, небольшие отряды в горах, и те работали "под партизан": грабили местное население в глухих местах, иногда и убивали. Хотели создать мнение у крестьян, что партизаны - это, мол, бандиты. Нам это обидно было: мы за этих крестьян воюем, жизни свои кладём, мёрзнем и мокнем, а их парни - дома сидят, с девками в тепле греются.
Ну, да ладно... Вывел тогда нашу группу их учитель за перевал, показал, как идти дальше, и прощайте. И дождь тут опять припустил - тучи за самые горы цепляются. Темнеть стало. А куда идём, не знаем. Так стало обидно, хоть плачь. А Сивков этот и говорит: "Вот, значит, судьба нам такая - шлёпать в холоде под дождём. А немцу, которого я шлёпнул, уже не холодно. И, выходит, неизвестно, кому сейчас хуже. У каждого, получается, своя судьба, не уйдёшь от неё".
Оправдаться он перед нами хотел. Промолчали мы: не хотелось об этом ни думать, ни вспоминать. Да ещё так темно стало, так холодно! И дождь - всё сильнее, сильнее. Идём и думаем: что за жизнь такая? Немцу-то, конечно, не завидовали, но тоже "пофилософствовали": зачем, мол, эти вечные войны на земле, какая сволочь их устраивает?..
Всю ночь шли. И всю ночь лил дождь. А утром - солнышко, небо очистилось, и решили мы обогреться. Разожгли костёр - огромный развели! - чёрт с ними, с немцами, не до них было. И стали греться, сушить шмотки. Земля возле костра высохла, повалились мы спать. Даже часового не выставили, настолько были измучены все. Решили: кому мы нужны тут, в горах?..
Проснулись от голосов:
- Вот это вояки!.. - насмехался кто-то по-русски.
Вскочили мы, за автоматы, а автоматов... нет. Эти, что стояли перед нами снова за животы - опять им смешно. Тут уж мы сообразили - свои! Коль по-русски шпарят. Оказалось, партизаны. Двое из них, которые смеялись, русские, остальные - трое или четверо, не помню уж теперь, - словаки. Разговорились - ребята, оказывается, из разведки шли. Увидели наш дым, свернули посмотреть: кто это такие костры разводит? На то и разведка!..
От них узнали - до партизан недалеко уже. Да что-то заупрямился вдруг наш Сивков. Идёмте, говорит, куда шли, зачем нам чужой отряд? Ну, а нам-то, какая разница, лишь бы партизаны. А в его отряд ещё далеко шагать. Тут и оба русских нас поддержали: к ним ближе, и рация у них есть.
- А кто у вас командир? - спрашивает Сивков. - Вы не из Кремницких гор сюда перешли?
- Из Кремницких, - подтвердил один из русских. Но лицо у нашего Сивкова вытянулось, кислым сделалось. - А командиром у нас сейчас - майор Коркин, - продолжал парень.
Сивков о чём-то подумал и согласился идти вместе с нами. Только пояснил: "Хватятся меня в отряде: куда делся?.."
- Да не навек же идёшь! - успокоил его партизан. - Объяснишь потом: советских солдат вёл, вышли на отряд Коркина. Поешь у нас, поспишь и вернёшься к своим.
Сивков, должно быть, успокоился - да и поесть хотелось, поспать - пошли мы дальше. Впереди - партизаны, мы - за ними. На душе стало веселее.
В лагерь пришли часов в 16 - смеркаться уже стало: в ноябре там рано темнело, да и горы. Но пока ещё было светло. О нашем прибытии доложили, и появился из штабной землянки сам командир - Коркин. Высокий, худой, лет 30-ти с лишним. Естественно, вопросы: кто такие, и так далее! Голос властный, решительный. Мы объяснили, кто мы и с какой целью. На слово он нам не поверил, хоть и звёздочки у нас, форма наша - потребовал документы. Мы стояли, а он проверял. Осмотрел нашу рацию - еле допёрли мы её!
И вдруг слышим: "Смотрите, побежал!.." Оглянулись, а меж деревьев Сивков мелькает. Когда только отойти успел, и не заметили!
За ним погнались партизаны. Кто-то выстрелил. Закричали "стой!". Но перехватили Сивкова дозорные - прямо на них напоролся за лагерем: должно быть, не знал.
Тогда-то всё и выяснилось. Раньше этим отрядом командовал какой-то Егупов - нам сказали, на "Большую землю", в Киев полетел: специально для него У-2 прилетал. А Сивков этот - у него в отряде служил. Но оказался бандитом, мародёрничал, и вынужден был из отряда бежать: его там хотели судить.
Тут уж Сивков и сам признался, что, скитаясь в горах, слыхал, будто отряд Егупова перешёл из Средней Словакии в Восточную, подальше от Штубнянских Теплиц, где разместилось главное управление словацкой жандармерии. Да и в Прешове к тому времени уже стояла особая армейская комендатура генерала Малара. Поэтому партизаны и ушли от них подальше. Потом Сивкову кто-то сообщил ещё, что отряд чапаевцев напоролся на немцев и был разбит. А сам Егупов, будто бы, погиб. Вот почему Сивков согласился идти с нами, когда узнал, что отрядом, к которому мы шли, командовал какой-то неизвестный ему Коркин, да ещё майор. При нём такого там не было и в помине. Да и ребят этих, которые наткнулись на нас сонных, он не знал. А тут, когда мы пришли в лагерь, он опознал кое-кого из своих партизан и кинулся бежать. Когда его поймали и привели, некоторые партизаны его узнали, хотя и зарос он, как домовой. Рассказали про него Коркину. Мы тоже стояли, слушали. А Коркин и на нас уже с недоверием смотрит, это же видно! Но и понятно: если Сивков оказался таким, то неизвестно, что за люди и мы, пришедшие с ним. Он к тому же признался, что ни в каком отряде больше не служит, а бродит один: несчастный, голодный. Полгода уж так живёт одиноким волком. Зайдёт к словакам на хутор, выдаст себя за партизанского разведчика, те его покормят, и опять надо уходить. Выяснилось, что и нас он вёл, оказывается, неизвестно, куда. Признался, что хотел сбежать от нас ночью.
Разрешите, я закурю? Спасибо...
Да. Рассказывает он это про себя и плачет. Не жизнь, говорит, была у него, а каторга. Кончил, наконец, и - на колени перед Коркиным. Простите, говорит, если можете. Обещал любые задания выполнять, хоть в самое пекло пойти, только чтоб простили.
Коркин позвал своих старших, и с ними - в землянку. Минут 40 их не было: видать, спорили там или заседали, не знаю. Темнеть начало. И вот вышли. У Коркина - какая-то бумага в руках. Приказал всех построить, и стал зачитывать по этой бумаге: "именем закона", за то-то и то-то рядовой Сивков приговаривается к расстрелу. Приговор - привести в исполнение, и объявил подписи. Я ещё удивился тогда: откуда так хорошо знает, как писать текст приговора - как в настоящем суде было составлено! А потом узнал: майор этот, Коркин - из НКВД был, ну, и такие дела и порядки знал, видимо, хорошо.
Тут Сивков наш как задёргается, как закричит. А его держат. Потом отвели в сторонку. Поставили к сосне и... "судьба", как он говорил. Яму засыпали уже почти в полной темноте. Ни звезды, ни креста над могилой. Да и какая это могила - так, яма. В общем, как собаку.
И хоть не понравился он нам, Сивков этот, а как-то и его стало жаль, как и того молодого немца. Неприятно поразили нас - чего скрывать! - эти "партизанские порядочки". Уж как-то просто у них всё и быстро, будто не людей, а мух уничтожили. Чуть что - раз, два, и готово: к сосне! Темно тогда было, мысли какие-то нехорошие на нас навалились. Живёт человек, и вдруг - трах-бах! Тут - даже не о судьбе как таковой - задумались. А что-то другое мучило. Вот эта "простота" их, скорость на расправу. Што?..
Да при чём здесь дисциплина! Дисциплина дисциплиной, а произвол - есть произвол. Вот о чём задумались мы у них тогда. И все покорные, никто ничего не сказал против - никакой защиты и в помине! Што?..
В том-то и дело, что не единственный случай, не исключительный, как вы говорите. Оба раза - расстреливали словаков. Одного за то, что домой к невесте зашёл и пробыл там 2 дня. Этого даже не проверяли - он сам, дурак, сознался. А ведь мог и сказать, что вынужден был отсиживаться - немцы, мол, на хутор зашли! В общем, никакой презумпции невиновности.
А другого - струсил на задании: какого-то предателя надо было застрелить, а он - не смог. Он ему не то кумом, не то свояком приходился, теперь не помню - 20 лет всё-таки прошло, не шутка! Помню только - ребята рассказывали - как этот словак орал у себя на хуторе, хватив паленки: "Янко! Выходи! На тебя пиштоль уже рештуется в Гуменне!" Кричать-то кричал, а ведь так и не убил, когда надо было. Вот.
Нет, это - не дисциплина, жестокость. И мы рады были, когда наши войска подошли и мы опять влились в свою часть, что кончили службу в такой партизанщине. Так что с партизанами я на этом - расстался. Коркин этот, помню, в Киев на доклад полетел. А партизаны, что остались от отряда, пошли все на "собственную проверку". Потом воевали опять - до победы-то ещё почти год кровь лили. Большинство погибли, слыхал, но точно не знаю - рассеяло нас по Европе...
Что знаю о Егупове? Только из рассказов партизан, с которыми служил тогда у Коркина. Говорили про него, что храбрый был. Организовал отряд: с 9-ти человек начинали! А потом?! Одних мостов сколько взорвали, сколько немцев перебили, эшелонов пустили под откос! Страха, говорят, не знал.
А вот после - не повезло им. Рассказывали, охотилась за их отрядом целая немецкая дивизия. И перед самым нашим приходом накрыла их в горах - со всех сторон обложили. Погибли бы все! Но Егупов ночью будто бы сам разведал, где у немцев место послабее, и ударил по нему. В рост, рассказывали, пошли, напролом. И проломили. Егупов впереди шёл и вёл за собой Коркина и радистку. Рацию, правда, перед самым прорывом Коркин приказал взорвать, но сначала велел Ане - радистке - последнюю радиограмму передать. Сам зашифровал и - по "срочной волне", во внеурочное время! Она передала. Об этом она мне лично потом рассказывала, я с ней познакомился в отряде. Да, передала, значит, и затем рацию и шифровки они уничтожили. Сигналом к атаке у них был взрыв гранаты. Вот после этого взрыва и пошли они напролом.
Говорят, не думали тогда, что останутся в живых. Но им повезло: пробились они там в темноте, на обрывах, и ушли в другие горы. А утром встретились с одним из партизанских отрядов и примкнули к ним. У тех была своя рация. И Коркин опять велел Ане выйти на связь - сообщил во Львов свои новые координаты. Не шифровал уже. Правда, просил прислать новые "шарады", шифры, значит.
Через сутки прилетели к ним сразу 3 У-2 - высадили старшего лейтенанта Тристога и двух лейтенантов. Все они оказались из органов безопасности, как выяснилось потом. Егупов тут же улетел на одном из самолётов во Львов. Говорили, будто за наградами для уцелевших партизан. Отрядом стал командовать Коркин.
Он так и дальше командовал, когда и мы к ним влились: Егупов из Львова не вернулся. Будто бы в госпиталь лёг или получил новое назначение. Кто-то даже говорил, что погиб, всякие слухи ходили. Да нам это было всё равно, не знали ведь его. А тут ещё в отряде такие дела закрутились - не до того стало!
Офицеры эти, из госбезопасности, арестовали 5 дружков Егупова и всю ночь допрашивали их в землянке Коркина. Это было как раз за сутки до расстрела Сивкова. А когда Сивкова убили, я уже говорил, стемнело совсем. Слышим, какие-то крики в одной из землянок - вроде кого-то бьют. Что там происходит, мы уже не спрашивали. Что делается в отряде - не знали: ещё не отошли от истории с Сивковым. В общем, поели и легли спать, где нам указали - не до расспросов было, на самих нас всё ещё косились.
Утром в ту землянку, откуда крики ночью неслись, вызвали начальника штаба Корела, и он тоже присутствовал там, на допросе. Все уже поняли - идёт какой-то допрос. А вот что`, к чему - не знали. А тут новое: в отряд прибыли словацкие солдаты из армии Малара. Стали рассказывать, что немцы приказали разоружить их дивизию - это как раз ту, на которую наше командование рассчитывало, что она ударит немцам в тыл. Генерала Малара - арестовали. Разоружённые солдаты и побежали, кто куда. Эти, что стояли перед нами, наткнулись на наш отряд, другие - по горам бродят, ищут партизан.
На шум вышел из землянки Коркин. Узнав, в чём дело, начал солдат этих проверять. За ним вышел и Тристог, который допрашивал партизан. Что-то крикнул в землянку, потом что-то сказал Корелу, и когда из землянки вывели допрашиваемых, повёл их вместе с Коркиным куда-то под охраной. Корел догнал Коркина, что-то ему всё доказывал, размахивал руками. Затем вернулся и сказал нам, что ребят поведут на полевой аэродром - вроде самолёты должны были за ними прилететь. А сам, видим, расстроен.
Партизаны, которые были рядом с нами, стали объяснять, что Корел у них - начальник штаба, словак, отличный парень. Был надпоручиком в словацкой армии, в ВВС служил. А потом вместе с Егуповым создал их отряд. Что Егупов и он - друзья. Нам он тоже понравился: вежливый, простой. И красивый был. Мы его все заметили.
А тут снег повалил. Самолёты, видно, не прилетели. Вместо рокота мы услыхали выстрелы. Ещё через несколько минут из леса появились конвоиры. Не смотрят ни на кого, себе под ноги. А снег всё шёл, шёл. Помню, такая тоска охватила нас всех: не воюют, а только своих расстреливают. Они здесь ещё человек 5, из новых, арестовали. И опять крики из землянки...
Ну, эти вроде сознались, увезли их на другой день на самолёте. И Тристог этот улетел с ними и со своими лейтенантами. Остался Коркин полновластным хозяином. Приказ нам зачитал, из которого поняли все, что по распоряжению штаба партизанского движения командование обоими отрядами переходит теперь к нему, майору Коркину. Никто, конечно, не возражал: майор госбезопасности, военный человек! А командир отряда, которым он стал командовать, был, как нам сказали, всего лишь слесарем, удравшим из плена.
Помню, Коркин почему-то ходил после всего этого с лицом задумчивым, невесёлым. Издал вскоре другой приказ: готовиться к удару по немцам с тыла. В отряде появился полковник Тальский - тот, который самолёты на нашу сторону перегнал. Тоже всё что-то хмурился. Ходил в полковничьей форме словацкой армии. Оказывается, 15-го сентября он вернулся в Словакию для руководства боевыми действиями. И встретился с Голианом в Банська-Бистрице. Но единства у них уже не было. Средняя Словакия хоть и была всё ещё свободной повстанческой территорией, но немцы уже прорвали их оборону. При отступлении в Низкие Татры они попали в такой переплёт, что еле живыми остались. Армия Голиана потерпела полный разгром. Вот Тальский и хмурился. Наобещал там, у нас, а теперь в тыл немцам на востоке должны бить отсюда не регулярные войска, а только партизаны: армии как таковой уже не было. Полковник Тальский был дворянином и считал, что ему, полковнику, подчиняться партизанам вроде как неудобно.
Потом я видел, как уединился с радисткой в лесу начштаба Корел. Красивая была эта деваха Аня. Мы её тоже сразу запомнили. Так вот, уединился он с ней и о чём-то долго говорил. Через пару дней мы должны были ударить немцам в спину. Может, объяснял ей что-то.
Коркин вызвал меня и солдата Дёмина из нашей группы и тоже стал нам ставить задачу: чтобы мы вернулись назад, к советским войскам. В районе Габуре. Якобы наши были уже там. Откуда он это знал, не представляю. Мы с Дёминым должны были пройти к ним и попросить их ударить артиллерией по одному квадрату - он показал нам его на карте - чтобы поддержать там атаку основной группы партизан.
А когда утром началось, оказался полный бардак во всём - всё перепуталось. Не знаю, с кем там Коркин держал связь, кто ему сказал, что возле Габуре стоят наши, а только вышло всё наоборот: на самом деле там оказались немцы, и мы с Дёминым напоролись на них. Хорошо ещё, что мы вперёд немцев поняли свою ошибку - немцы не сообразили, что мы - партизаны. А то бы живыми оттуда мы не ушли. Мы сразу взяли немного правее, а куда дальше идти - непонятно. Сидим с ним, закурили, и думаем.
Тут левее нас бой завязался. Смотрим, ещё какой-то партизанский отряд напоролся на немцев - мины хлопают, кровища на снегу, тёмные трупы.
Вдруг по этим гибнущим партизанам ударили из пушек откуда-то ещё и справа. Когда смотрим, да это же свои бьют! Бог ты мой, что тут стало твориться! И смотреть нам на это невозможно: надо же что-то делать, как-то прекратить этот кошмар! А перед нами - Лаборец, речка такая. Берега крутые, в снегу, а внизу - вода чёрная течёт: далеко кажется до другого берега. И главное, знаем: неширокая речка, а лезть страшно. Да и выбираться - как? Берега-то каменные, крутые. И немец лупит из миномётов.
А другого выхода не было, надо же как-то предупредить, что по своим бьют, что немец - чуть сзади. Полезли...
Не помню, как переплыли мы, как выбирались. Главным было - предупредить! Глядь, 2 солдата наших бегут. Стой, мы им! Остановились. Вы что же, так вашу и эдак. По ком лупите?! Они и рты пораскрывали. Побежали с нами к подполковнику.
Тот сразу всё понял, перенёс огонь на немцев. Но после этого возмутился:
- Вот бардак, мать вашу так! Мы же вас в том месте - за власовцев приняли! И никакой мы радиограммы от вас не получали. И вообще не должны были здесь наступать. Ваше счастье, что это генерал Свобода соединился по каким-то своим каналам со словацким командованием и передал нам, что на этом направлении ожидается партизанский удар. А вы - вовсе не там наступаете, мать вашу за ногу!
Долго он ещё там матерился. Но мы-то при чём? Да он, видать, мужик толковый, быстро сообразил, что к чему, и взял меня с собой корректировать огонь.
Расположение всех отрядов я знал, стал переносить огонь на немцев. Тут и наши партизаны полезли по всему этому участку. Завязался бой, и продолжался он 3 часа. Но в нём погиб любимец партизан надпоручик Корел.
Как было дело?.. Понял, понял, расскажу...
Нет, лично я - не видел, как он погиб, но слышал об этом.
От кого? Сам Коркин рассказывал. Дело, значит, было так...
Когда наши переправились через Лаборец и выбили немцев, я пошёл в соседнее село распределять дома под ночлег - квартирьером, что ли. Сделал всё, люди уж устраиваются, и тут навстречу мне Коркин с этим подполковником, командиром артиллеристов. Увидел меня, обхватил, и ну, обнимать. Герой! Молодец! Завтра же к Герою представлю!
Я рад, конечно, только одного не пойму: за что? И почему сразу к Герою, а не к "Отечке", к примеру, или к "Солдатской Славе"? Две "Славы" у меня уже были - первой и второй степени, неплохо бы и третью за ледяное купание на виду у немцев. Ну, да ладно, думаю, ему виднее - командир. Расспрашивать не стал.
И тут несут на шинели - как на одеяле - убитого Мартына, так мы его звали - Корела, значит. Я к Коркину с вопросом: как погиб?
На минном поле подорвался, отвечает.
Я - к Мартыну, склонился над ним. Откуда же, думаю, минное поле там взялось, в тылу у немцев? Кто его там минировал? Если немцы, так, выходит, сами для себя. Партизаны - так у них не было мин вообще. А сам рассматриваю лицо Корела - белое такое, без кровинки. Когда гляжу - есть и кровь! Всего несколько засохших капелек у правого виска. Я ближе! Смотрю - пулевое отверстие в виске. Вот тебе и минное поле!..
А уж Коркина рядом нет - к другим побежал, весёлый. Тут ко мне подходит Анка в слезах. Я ей не стал мешать прощаться - да и нехорошо мне было, когда она бросилась к нему птицей - отошёл.
А наутро Анку арестовали: Коркин приказал. Я к нему: в чём дело? А дело, говорит, не твоё, и не суй в него свой рядовой нос! Без тебя знаем, что делаем! Но уже помягче добавил: "Грабовой видел, как она его, стерва, кокнула! Немецкая шпионка. К рации, сволочь, доступ имела!.." И сочувственно так вздохнул по убитому: "А он её любил..."
Что на это скажешь? Нерон возле трупа матери, да и только. Ушёл я от него. Знаете это чувство, когда кого-то убили, а ты - уцелел, остался живой? Ходишь добрым ко всем, суетишься, со всеми закуриваешь, всех хочется обнять. И все друг друга хвалят - послушать, так герои все! Рассказывают о деталях прошедшего боя. Жалеют мёртвых. А на самом деле, только одно у всех - радость. Что цел, опять цел!
В таком состоянии и я был. Не усомнился ни в чём, не стал расспрашивать. Пошёл, и всё. Это уж после всякие сомнения в голову полезли, когда Корела схоронили, а Анку арестовали. Ведь она, работая в эфире, лучше всех знала, что немцы проигрывают войну и отступают везде. Какой ей смысл служить им?..
Хоронили Мартына с почётом, отдельно от всех. На похоронах кто-то сказал, что видел, в атаке рядом с Мартыном всё время бежал Грабовой с пистолетом в руке. А вот Анки там - и близко, мол, не было: когда же успела?..
- Кто такой Грабовой? - спросил следователь и придвинул к себе блокнот.
- Адъютант Коркина, рядовой партизан. Преданный ему человек был.
- А как его имя-отчество? - Цаплинцев приготовился записывать.
- Не помню я теперь, ни имени его, ни отчества.
- Откуда он был?
- А кто его знает. Кажется, откуда-то из-под Полтавы.
- Что было дальше?
- Подошли тут другие наши части, чехословацкий корпус. Наступление ведь продолжалось. Коркин хотел передать Анку нашим контрразведчикам, но кто-то из словаков успел уже сообщить о ней заместителю командира чехословацкого корпуса генералу Людвигу Свободе, и тот попросил выдать её чехословацкому командованию. Делать было нечего, Коркин передал арестованную чехам, а сам почернел от каких-то мыслей, и курил, курил, одну за другой.
- И что же с ней было потом?
- Не знаю. Я соединился с нашими, разыскал свой батальон и воевал до конца войны - много ещё было дорог к Победе.
- Ну, а вы лично, верите или нет в то, что Корела убила радистка? - спросил Цаплинцев.
- Нет, не верю. Не могла она его убить! Она любила его, я это сам видел. Да и общался с нею!.. Какая она там шпионка!.. Тут что-то другое. Или какое-то нелепое стечение обстоятельств. И никто у нас в это не поверил: люди знали её, видели в деле не раз.
- Леонид Алексеич, а как сложилась ваша жизнь после войны?
- Моя? Сразу после войны поступил в Московский университет на факультет журналистики. Закончил его. Работал в газете, потом в одном издательстве. А сейчас - живу в Днепропетровске, работаю главным редактором при научно-исследовательском институте. Женат, есть дочь. Да вы, наверное, всё это уже знаете, зачем вам рассказывать...
- Спасибо, товарищ Перфильев! Извините, пожалуйста, за беспокойство. - Следователь поднялся. - Так уж сложились новые обстоятельства, что пришлось вас вызывать. Понимаете, немного вас из отряда уцелело на этой войне - всего несколько человек. Вот и разыскиваем... Надо доследовать одно давнее дело. Есть кое-какие неясности... кое у кого не сходятся концы...
- Понимаю, товарищ полковник, понимаю...
- Вот и хорошо, Леонид Алексеич, что понимаете. Другие вот, бывает, не понимают: пугаются нашего вызова, говорят сбивчиво. А вы - подробно всё изложили, толково. Журналист, ничего не скажешь. Всю нашу с вами беседу мы записали на плёнку - полностью! Но... только и вы не очень нам помогли. Ну, да это не ваша вина: вы по интересующему нас делу мало что знаете. И всё-таки - помогли! Ваши показания важны тем, что кое-что прояснили. Особенно в тонкостях! И хоть они и отражённый свет от звезды, да всё-таки, выходит, звезда - светила! Ну, всего вам хорошего... - Полковник подал Перфильеву руку.

3

- С вами, товарищ Ратушный, всё проще! - радостно проговорил Цаплинцев и закрыл форточку - за окном лил дождь, наконец, дождались после духоты. - Вы сами работали в органах, майор запаса, человек бывалый, с вами - мы будем откровенны... - Он помолчал, разглядывая Ратушного. У того были тёмные мешки под глазами, усталое отёкшее лицо. И продолжил спокойно, неторопливо: - Идёт доследование по одному старому делу. Помните, в войну - вы держали связь с партизанским отрядом Егупова?
- Да, помню. Только радиограммы принимала радистка Ершова, - уточнил Ратушный, - не я. Я - был шифровальщиком.
- Вот и отлично, - сказал полковник. - А вы не можете теперь припомнить, о чём была последняя радиограмма от Егупова? Постарайтесь: это очень важно!
- Радиограмм было много, конечно, - сказал Ратушный, поднимаясь со стула. - Но одну из последних - я запомнил. Ещё бы! Я...
- Да вы сидите, сидите... Не волнуйтесь.
- Не могу, товарищ полковник. Я потому и волнуюсь до сих пор, что и тогда меня эта радиограмма просто ошеломила. Согласитесь, ведь такое передают не часто!
- Но вы не сказали ещё, что было в той радиограмме. Вы можете, хотя бы примерно, написать сейчас её текст?
- Вот... слушайте, - всё ещё волнуясь, проговорил Ратушный. - Текст был такой: "Отряд окружён немцами. Установлено, что Егупов - агент немецкой разведки. Его настоящая фамилия Батюк. Прощайте". Ни подписи, никаких разъяснений больше не было.
- Та-ак... - протянул полковник. Лично вы Егупова-Батюка знали, видели когда-нибудь?
- Нет. Мы с его отрядом только поддерживали радиосвязь. Потом связь была уже с Коркиным. Они всё же как-то уцелели там... Небольшая группа.
- Та-ак... - повторил полковник. - А из уцелевших вы никого не знали по фамилиям? Может, сейчас кого-то знаете... где живёт?
- Нет, товарищ полковник, не в курсе. Знаю только, что уцелел сам Коркин. Этого - я знал хорошо: служили вместе в штабе. Вам - лучше бы его разыскать. Он вам больше расскажет: и фамилий, и про события. Всё-таки - он был там, на месте.
- Уже разыскали, скоро приедет, - просто сказал полковник.

4

Раздался дверной звонок, и хозяин пошёл к дверям. На пороге стоял Николай.
- Разрешишь, нет? - спросил он.
- Проходи... - невесело ответил Игорь Константинович и пропустил бывшего друга в квартиру. - С чем пожаловал? - поинтересовался он недружелюбно.
- Да вот... - Николай вытащил из кармана поллитровку. - Мириться пришёл. Ну, зачем нам всё это, а? Столько вместе горя хлебнули!..
- Ты же - усомнился во мне, не я.
- Усомнился, усомнился! Ничего я не усомнился - хватит. Давай лучше вот этого хлебнём... - Он совал Игорю Константиновичу поллитровку, потом достал и вторую - из другого кармана.
Жены дома не было, и Батюк приготовил на кухне закуску сам. Тут они и сели пить - так было удобнее: всё под рукой, никуда бегать не надо. И Николай, подобревший от выпитого, глядя на Игоря поумневшими и скорбными от пережитого глазами, неожиданно философски произнёс:
- Игорёк, а ты заметил, что жизнь изменилась после войны не к лучшему, а к худшему?
- Что ты имеешь в виду? Цены?..
- И цены тоже. Но главное - изменились к худшему люди. Особенно руководящие нами, баранами.
- Заметил, - согласился Игорь. И вздохнул.
- А почему рабочие норовят скорее в партию, в партию? И как токо вступил, через год уже - ни капли совести в душе! Выступает, как продажная блядь, на собраниях, призывает... А сам не верит в то, что говорит! Знает же, как народу живётся в действительности.
Игорь опять вздохнул, произнёс:
- Ты слыхал такой анекдот? В театр опоздал подвыпивший работяга, приоткрыл дверь и смотрит, что происходит на освещённой сцене. А там артист громко читает стихотворение Маяковского: "Мы говорим: Ленин, подразумеваем - партия. Мы говорим: партия, подразумеваем - Ленин!" Работяга ухмыльнулся и тихо проговорил: "Во! И всегда так: говорим - одно, подразумеваем - другое, а делаем - третье..."
Николай восхитился:
- Замечательный анекдот! Не слыхал. Спасибо тебе!
- Да за что, спасибо-то?
- За умный анекдот.
- Так не я ж его придумал...
- Важно то, что и ты всё правильно понимаешь. И мне подсказал, кто виноват в жизни, которую нам сотворила партия!
Игорь осторожно покосился на бывшего друга: "Не притворяется?.. Да нет, зачем ему это?" И заговорил:
- А ты, Коля, знаешь, почему у нас только одна партия, партия большевиков, а не 2, не 3 и более, как в других странах?
- Не-а, не задумывался, - откликнулся Николай. А лицо удивлённое. Спросил: - А почему?
- Ленин запретил все партии в 18-м году, после восстания партии эсеров, упрекавшей его, что он превратил большевистскую партию в фактическую власть, которая ни с кем не считается и не советуется, хотя и называет себя "советской".
Николай опять восхитился:
- Во молодцы, а! Ну, прямо в точку! Они и по сей день ни с кем не советуются. А суды какие у нас? Взяточник на взяточнике! Кто больше даст взятку, тот и выигрывает суд.
Игорь усмехнулся:
- По научному это всё называется - власть партократии, а не демократии.
- А ты откуда знаешь об этом? - удивился Николай. - Ты же институтов не кончал!..
- Максим Горький - тоже не кончал. Зато много читал и был образованнейшим человеком, - объяснил Игорь.
Теперь покосился на него Николай: "А ведь и в самом деле, Игорёша-то, пожалуй, тоже умнейший человек! С книжками не расстаётся даже на работе. Но в партию - не вступает..."
Оба не заметили, как вновь между ними установилось доброе отношение друг к другу. Их объединило одинаковое понимание о всеобщем перерождении людей вокруг. Одни становились всё циничнее и беспринципнее. Они обворовывали других: в зарплатах, в очередях на получение квартир, в судах, в Общественном Мнении, в информации о происходящем в мире (приходилось добывать её из чужих радиоголосов), в уважении (везде почётными гражданами числились государственные воры и мерзавцы, а не заслуженные люди). А эти другие вынуждены были всё терпеть и переносить молча, боясь мести КГБ, который может посадить их в тюрьму за... инакомыслие, высказанное вслух. Эпоха перерождения, в которой жили и честные люди, давно стала фашистской по сути, всё честное предавалось и догнивало в потоках лживых восхвалений партии и народа, который считался творцом истории, но принуждался даже к подписке на газеты.
К сожалению, старые друзья ещё не полностью осознали правду о жизни в стране Советов с её "законом", карающим членов партии за... "недоносительство", с её миллионной армией добровольных бесплатных "стукачей", именуемых "совестью и честью" эпохи. Такого размаха "совести", когда дошли уже до "психушек" для нормальных людей, не было даже в фашистской Германии Гитлера. И потому разговор на эту тему быстро иссяк. Обо всём уже переговорили, и выпивали дальше молча. Сидели и неторопливо думали - каждый своё.
- А помнишь, как ты в карцер попал? - спросил Николай.
- А, в Бельгии... - вспомнил хозяин. Память перебросила его в прошлое.
- Тогда и расстались, - сказал Николай.
Навалившись на стол, Николай сидел и тоже вспоминал. Не борьбу, не подготовку к побегу - после отъезда Игоря заключённые от этого отказались - а годы рабской жизни, в которой была одна мысль: уцелеть, не пропасть! И он не пропал, продержался до самой победы - где картами, где изворотливостью, а где и... Да чего там! Все люди-человеки. А раз человеки, то и... Это в кино все герои, а в той жизни... Так ведь кто знает, что это такое, тот уж знает всё. Ну, и он, Николай, тоже повидал всего, так что нечего спрашивать. Вон и Игорь... Уж на что орёл был всегда, а, видно, и он... Жить захочешь, на что ни решишься! Эх, люди... Рядите, судите - "прокуроры" строгие все. А вас самих бы в то пекло!.. Вот тогда посмотрели бы, как оно в жизни бывает. А когда сам не пережил ты этих лагерей, судить, конечно, легко - научились по кино и книжкам.
Нет, Николай - Игоря не судил. За что? За то, что живым вернулся на Родину? Что отбывал ещё срок у своих? Сроки - легко давать. А может, Игорю деваться было некуда! Кто смерти себе пожелает? Мало ли что...
Николай знал, Игоря отправили из того барака в концлагерь Дахау - так говорили охранники. А что такое Дахау, наслышаны были и в Бельгии. Думал, всё - Игорю конец. А вот, поди ж ты, судьба какая! Опять встретились в родном городе. Николай, когда освободили Игоря из тюрьмы, снова шоферил. Коль человек свой срок отбыл, значит, вину свою искупил: чего её вспоминать? И Николай встретил Игоря как друга - не отворачивал морды. Как некоторые.
Вот Игорь из-за таких, видно, и отрицал свою вину, ходил даже в "обиженных". Чудак! Это ж надо, от друга таился! Я-то понимал его состояние, не расспрашивал никогда - не травил душу, не выматывал. Целы, живём, и ладно. А что там было раньше, как там жили - никого это не касается: в лагерях люди - не люди, какой же спрос! Страшная война была. Многие совсем не вернулись. Могли и мы... Вот в чём самая большая правда. Эх!..


- Я слышал, ты от нас - прямо в Дахау тогда?
- В Дахау, - вяло сказал Батюк. - Туда выписаны были проездные документы сопровождающим наш лагерный эшелон. - Он опьянел.
- Ну, а оттуда как? - спросил Николай впервые, хотя и знал, что арестовали Игоря не из-за Дахау, а за какие-то дела в Словакии. Но как там Игорь очутился, он не знал. Потому и спросил теперь: - Как ты попал к словакам-то?
Игорь Константинович долго молчал. Закурил, и безо всякого воодушевления сказал:
- Бежал из лагеря. А потом - через границу, и спустился в Словакию. Организовал там партизанский отряд.
- Из Дахау бежал?! - изумился Николай.
- Во-во, и ты!.. - обозлился почему-то Игорь Константинович и налил себе водки. Выпил, не закусывая, проговорил: - Из-за этого всё и пошло... Ах, дурак я, дурак! - Он постучал себя кулаком по лбу, по лысине на макушке и снова задумался, забыв про потухшую сигарету.

5

- Вот так, Олег Васильевич, - сказал полковник Цаплинцев приехавшему по его вызову Коркину, - пришлось вас потревожить. - Он внимательно разглядывал сидящего перед ним мужчину. И хотя тому было уже за 50, выглядел он молодо - румян, без глубоких морщин на лице. На нём ладно сидела форма подполковника милиции, на кителе блестела золотая звёздочка. С ней ему и в дороге легче, да и перед следователем. На кителе - орденские колодочки. Их у него немного, правда, но всё равно - человек заслуженный, Герой.
- А что, собственно, произошло? - спросил Коркин. - Почему опять это старое дело ворошите?
- Произошло? Да ничего особенного. Словаки готовятся к своему празднику, появились люди, которые хотят кое-что выяснить. Согласитесь, в войну ведь много горячки было, поспешности.
- Это верно, - вздохнул Коркин. - Если могу чем помочь - к вашим услугам. - Он улыбнулся.
- Вот и хорошо, - сказал следователь. - Речь пойдёт, как я уже сказал, о Егупове. Состав его преступления - ведь так и не был доказан следствием. Может, вы проясните кое-что?..
- Но ведь те пятеро... его дружки... По-моему, они же сознались?..
- Сознались, Олег Васильевич. - Полковник посмотрел Коркину в глаза. - Но вот... Понимаете, появился новый свидетель. И все карты нам спутал...
- Свидетель? Откуда?..
- Я же вам с самого начала сказал: по делу Егупова, в связи с предстоящим праздником "Словацкого народного восстания", ведётся доследование.
- Ах, да-да. Да. Теперь же многих реабилитируют посмертно. Понимаю. Вдовы, дети... Вдруг невиновен - репутация, пенсия. Понимаю, родственникам хочется...
- Так вот, Олег Васильевич, - перебил следователь, - отыскался свидетель из вашего отряда.
- Кто такой?..
- Кто - пока тайна. Он, правда, ничего нового нам не сообщил, но 2 детали, на мой взгляд, внимания заслуживают!
- Что за детали?.. - насторожился Коркин.
- Об одной - могу сказать. К тем пятерым - были применены недозволенные методы ведения следствия. Было такое?..
Коркин, сдерживая волнение, сказал:
- Да не то, чтобы уж что-то особенное... методы, как вы назвали. Но... Время было, сами понимаете, горячее. В тылу у врага... рассусоливать было некогда. Да и следствие... Ведь не я же его вёл. Прибыли представители из штаба... Возможно, кое-кому и помогли там развязать язык - теперь не помню точно: много времени прошло.
- Много, - согласился полковник. - Но, как вы тоже сами понимаете, проводить доследование - основания у нас есть. И не только из-за просьб родственников. Один из той пятёрки, как вы знаете, скончался от "развязывания языка". Опять же и словаки нас просят о доследовании. Да, кстати, они вас... пригласили на свой праздник?
- Пока - нет... А Егупов-то им, зачем понадобился?
- Ну, как же! Человек воевал на их земле, освобождал их родину от фашистов. Организовал такой отрядище!.. Никто не должен быть забыт. Да, так вот они - тоже заинтересовались судьбой Егупова. По-вашему, можно доложить им, ничего не проверив?
Полковник замолчал. Молчал и Коркин.
- Вы можете поднять мои старые показания, - сказал, наконец, он. - Нового я ничего не скажу. Тем более, - добавил он, - через 20 лет.
- Ваши показания я уже читал. Так что расспрашивать обо всём ещё раз я вас не буду. Но несколько вопросов к вам у меня всё же есть.
- Что ж, спрашивайте... - напряжённо согласился Коркин.
Полковник внимательно посмотрел на него.
- Ладно, - сказал он. - Ответьте тогда на главный вопрос: почему вы решили, что Егупов - предатель? Ведь прямых улик у вас, как я понял, не было.
- А почему вы... так решили? - ответил Коркин вопросом на вопрос. - Я в своих показаниях этого не утверждал. Я говорил только о зародившемся у меня сомнении. Ведь вот и вы - тоже в чём-то... сомневаетесь?
- Такая у меня профессия, - серьёзно сказал полковник. - Я - обязан сомневаться: я провожу доследование. Но вернёмся всё же к делу: вы так и не ответили мне.
- Хорошо, - сказал Коркин, о чём-то подумав. - Вы, наверное, знаете, что Егупов... всегда утверждал, что он был в лагере в Бельгии, потом - был переведён оттуда в Дахау. А из Дахау... якобы организовал побег и пробрался в Словакию.
- Да, мне это известно, - кивнул следователь.
- А вам известно, что за всю историю существования Дахау... оттуда не было ни одного побега? Почти из всех лагерей бегали, а вот из Дахау, - Коркин развёл руки, - увы! Что же получается: немцы взяли, да и отпустили Егупова из Дахау... просто так? Иди, дорогой, партизань! - Коркин твёрдо смотрел следователю в глаза. - Нет, товарищ полковник! Если уж они его отпустили, то... снабдив, очевидно, при этом какими-то инструкциями. Да ещё и человечка, небось, с собой дали: для связи. Чтобы связывал его с Центром, а заодно - если что пойдёт не так - чтоб и мог его убрать. Я думаю, так.
- Да, предположение серьёзное, - сказал полковник. - Я возьму его в расчёт в своих рассуждениях. Ну, а для вас - тоже попытаюсь сделать одно предположение. Согласны?
- Какое? - Коркин насторожился вновь.
- А что, если Егупов... - следователь впился в лицо Коркина, - никогда в Дахау не был? Как тогда?..
- Что... тогда? - не понял Коркин.
- На чём, говорю, тогда будет держаться ваша версия?
- Но ведь Егупов - сам, сам говорил, что он пришёл в Словакию из... Дахау! У него и номер узника на руке вытатуирован, я лично видел.
- Олег Васильевич, давайте договоримся с вами ещё об одной встрече, а? Я подумаю над вашей версией, а вы - над моей. Хорошо? Всякая версия должна быть убедительной, иначе... Вот и подумайте на досуге. Помогите следствию выйти на правильный путь. Всё должно быть логично, чтобы подкреплялось фактами. А не предположениями. Согласны?
- Как вам будет угодно.
- Тогда - до встречи! Мы вас вызовем ещё раз... - Полковник кивнул, давая понять, что Коркин свободен и может идти. Тот зачем-то стал шарить по карманам.
- Можно у вас сигаретку? Извините, пожалуйста...
- Угощайтесь, ничего. - Полковник, протянув пачку "Примы", спросил: - А вы же, вроде, не курите?..
Когда Коркин был уже возле двери, Цаплинцев окликнул его:
- Олег Васильевич! И ещё вспомните, пожалуйста, про одну ночную радиограмму: при каких обстоятельствах... вы послали её. О чём думали тогда. Всего хорошего...
Коркин вышел в коридор и стал разминать сигарету. Но спичек у него не было, он уже год как не курил.

6

Цаплинцев достал из шкафа ещё одну папку и устало опустился на стул. "Дело" по доследованию росло и росло, а он многого не понимал, много было неясного.
Стал прокручивать плёнку с показаниями Андрея Севидова, отбывшего срок и вернувшегося из лагерей домой. Он был одним из тех, которых арестовали по делу Егупова прилетевшие из Львова особисты.
Слушая глуховатый, надтреснувший голос, полковник словно бы вновь видел и лицо Севидова, и его затравленные, в неистребимых морщинках, глаза.


- Што нам тогда было-то? Лет по 20. А тут эти - из органов: молодые тоже, горячие. Пистолетами в лоб тычут, сознавайся, орут. Расстреляли уже: комиссара бригады Лунёва, командира разведки Цепкова, командира отряда Митяева, комиссара отряда Курачёва. Не сознавались они ни в чём! Ясное дело, были пограмотнее нас. А может, и законы знали. Не получалось там что-то... как того хотелось следователям. Да и держались они, говорят, стойко. Тогда их - сразу в лес! И полегли они там навеки. С одной очереди всех положили. А с нами - ещё возились чего-то. Гляжу, уж Лёнька Довгунец - парень крепкий и не из робких - лежит, разделанный под орех: вся морда в крови. Значит, думаю, и нас это ждёт, если будем упорствовать. А порядочки лесные, которые завёл новый командир, я уже знал: чуть что - приставят к сосне, и поминай, как звали! Не любил чикаться. Ну, и сейчас, думаю, чикаться не станут. Лучше уж не перечить, пока не остыли, лучше, думаю, время пока потянуть, а там видно будет. Лёнька-то - как раз тут и кончился, прямо на полу: не вынес мучений. Что же, и себе такое принять? Жить-то хотелось...
Цаплинцев выключил магнитофон и достал из стола стопку машинописи - текст статьи "Неизвестные странички словацкого народного восстания", напечатанной в Словакии 29 апреля 1964 года братиславским корреспондентом. Статью перевели на русский, и Цаплинцев решил прочесть её начало ещё раз.
"Драма достигла кульминации в роковой ноябрьский вечер 1944 года, когда на лесную поляну над Русской Порубой вывели пятерых командиров бригады, чтобы исполнить над ними смертный приговор.
Измученных нечеловеческими допросами, скорее в обмороке, чем при сознании, их поставили перед чёрной стеной леса. Комиссар бригады Лунёв, командир разведки Цепков, командир отряда Митяев, комиссар отряда Курачёв и адъютант Бахмутовский упали под избавительными выстрелами. Ночь распростёрла над ними покрывало милосердия.
Немецкая стрельба, как всегда под вечер, утихла. Где-то глухо разрывались гранаты, взлетали снопы ракет, на низком небе виднелись зарева пожаров. Горели Кошаровце, Завада, обе Ситнице, Токачик. Там всюду уже орудовали немцы.
Неделю назад смертная казнь вызвала бы в отряде потрясение. Но сейчас кругом умирало слишком много товарищей, люди слишком много страдали, их слишком оглушали события, чтобы они могли понять бессмысленность этих смертей. Мучимые голодом, засыпаемые минами, при непрерывном наступлении врага, они бросались почти без боеприпасов в рукопашные схватки один на один, мёрзли под голым небом, старались избежать смертоносных пуль, чтобы за неделю до конца ноября пробиться к месту, за которым их ожидала свобода: перед ними клокотала линия фронта.
Приближался финал легендарной эпопеи. Если когда-нибудь ею займётся история, надо отдать дань честности этих людей, которые, идя навстречу смерти, позволили заглянуть глубоко в свои сердца и открыли самые благородные порывы своей души.
Были там тяжелораненые, которые перед решительным боем геройски застрелились, чтобы не быть бригаде обузой. Были добровольцы, которые первыми пошли на смерть на заминированные поля. Было 400 партизан, которые пали тут, в безвестных краях между Боровом и Габурой. Был начальник штаба, убитый пулей в лоб.
Но тысяча партизан пробилась через линию фронта. И лишь потом, когда им вспоминались минуты таинственной "белой" драмы, когда они слышали, как скрипит снег под подошвами осуждённых, и когда нужно посмотреть суровой правде в глаза, они отводили взор.
В начале октября с их полевого аэродрома вылетел видавший виды биплан, чтобы пересечь линию фронта с И.Егуповым, их командиром бригады. Верили, что командир летит за наградой. Вместо этого узнали, что его арестовали и обвинили в невероятном. Разум просто отказывался понять, что этот справедливый, требовательный солдат, который вёл их в бой, рисковал жизнью в самоубийственных операциях, бросался на фашистов с ненавистью человека, истираненного в концентрационных лагерях, был изменником, подлецом, вражеским агентом, который во всём, что пережил с ними, притворялся, чтобы можно было разлагать бригаду изнутри, вызывать споры между словаками и русскими и ссорить советских командиров. Загадочные смерти майора Рокоссовского, поручика Емельянова, Кости и Димы, которые перед тем командовали другими партизанскими группами, - всё это должно было быть его чёрным делом? Сердце не соглашалось. Сознание, однако, приказывало: верить! Ведь скольким иным правдам люди верили в те времена!
Через месяц арестовали их товарищей, с которыми они вместе переносили тяжесть походов, мучения отступлений, приволье отдыха. Но не было человека, который поднял бы на них руку. Вынуждены были послать за людьми в отдалённый отряд имени Пожарского, и лишь те связали Сашу Лунёва, Мишу Цепкова, Толю Курачёва и самого младшего - Колю Бахмутовского и отвезли их на телеге, как разбойников. Их мученические стоны, дикие крики доносились из землянки долгое время, до самой ночи, когда пожжённые раскалённым железом, покрытые ранами, они признали, что являются советскими пленными, завербованными немцами, участниками противопартизанских операций в Польше и на Украине, окончившие дрезденскую гестаповскую школу, высланными из распределительного лагеря в Вене в трудовой лагерь в Ораве. Чтобы войти в те или иные партизанские группы, так же, как и Егупов, их командир".
Цаплинцев, отложив листы, грязно выругался и подумал: "Сколько же блядства было в тогдашней жизни не только у нас, но даже и у них! Кто мог поверить в эти "признания" под пытками? Какой нормальный человек мог согласиться с тем, что "предателю Егупову" почему-то было страшно не выполнить германские инструкции, а под пули ходить - не страшно. Ведь это же полное отсутствие здравой логики, идиотизм!" - Он снова включил магнитофон. Севидов "заговорил" опять:
- Вот и начал я во всём с ними соглашаться. Даже бить перестали, гляжу - прямо рады мне. Дали закурить, записывают. Ну, думаю, если сели писать, значит, волынка пойдёт длинная: сразу не шлёпнут. Будут писать, допрашивать, сличать - всё тут сообразил, хоть и на допросах никогда до этого не бывал. А они меня всё стараются этому словаку нашему показать - Корелу: видишь, дескать, какие все гады замаскированные были, а ты - сомневаешься!
Опять же к разговору их прислушиваюсь, хоть и не смотрю в их сторону. Да и где там было смотреть-то: глаза - заплыли от побоев. И понял я из их разговора, что хотят повезти нас куда-то к своим, на "Большую землю". "Вон, мол, как он раскололся!" Это они про меня, значит. И вижу, рады они этому, хотят показать меня своему большому начальству и что нужны они на земле, что хлеб едят свой недаром.
И я тоже был этому тогда рад. Думаю, начальству-то как покажут, всё и войдёт в правильное русло. Там - люди поумней, думаю, там разберутся, что никакой вины у нас нет. Может, и отпустят: партизаны как-никак, не какое-нибудь там дерьмо. Воевали же не по призыву, а по собственной доброй воле, не под юбками прятались! Нас, может, похвалить надо было за это, а не железом жечь.
Вот и поддал я им интересу, будто персона я очень даже значительная был у Егупова - они всё это почему-то с ним связывали.
На рассвете нас повели. Долго шли, помню. Потом остановились - поляна большая впереди показалась, ровная, как стол. И тут они достали рацию, развернули её и что-то передали. А часа через 3 - самолёт за нами прибыл. Вместительный, всех забрал.
Жрать охота - страсть! А нас и не думают покормить, хоть сами-то уже натрескались.
Не вспомнили об этом и после, когда привезли нас на место - сразу допрашивать. И несмотря на то, что допрашивало уже большое начальство, а принцип, глядим, и здесь всё тот же: крик и мордобой. Ничего им, вижу, неинтересно, как оно всё на самом-то деле было, кто мы и что? Наоборот, вроде рады, получается, тому, что мы - их "предали", хоть мы и не предавали. Это они, они предали нас!
Вижу, плохо дело. Егупова, из-за которого и вертится всё, нам не показывают - никакой очной ставки. А может, его уж, как Лёньку Довгунца, замордовали? Ничего не знаем! Только гляжу, мы им вообще, что чёрту погремушка. Нам же хуже стало, как мы назад всё поворотили - другие уже показания даём: что ни с какими немцами мы никогда не связывались, что честные партизаны, как и командир наш, Егупов, и давайте его сюда! Им, ясное дело, не нравится, что не знаем уже ничего и не хотим понимать, чего им от нас надо. В бешенство прямо входят. Как это, дескать, не знаете ничего?! А в горах, в лесу, что говорили?.. И опять нам пистолетами в морду. Вижу, всю обедню мы им только портим. Да ведь и своя судьба - живая ещё, не станешь же её сам губить, наговаривать на себя! Стоим на своём. А нам опять: "Ах, вы, сукины дети, распротакие и эдакие! А это - чьи показания?" Тычут нам в рожи бумажки, где мы оговорили себя. "Испугались, говорим, потому так и показывали, чтобы время выиграть". "Не-ет, голубчики, вам это просто так не пройдёт: чего крутите?! Кончайте дурака валять, сознавайтесь: завербованы?!"
Ну, сколько человек может выдержать? Столько, значит, и держались. А потом, как совсем уж отупела от боли голова, согласились: ладно, подпишем, только хоть воды дайте, сутки почти не пили. Вот так и уговорили они нас сесть на 40 лет. Каждому, значит, по червонцу. Остальное вы знаете: отбывали на Колыме, вместе с власовцами, шпионами. Порядочки там - под климат: суровые. Дальстрой! Двоих из нас потом уголовники проиграли в карты. Кульков - сам помер, язва его угробила. А вот я - дожил до освобождения. От звонка до звонка отсидел: 3652 дня. Амнистия - меня не коснулась. А вы теперь что же: реабилитировать меня собираетесь? Или как?.. Я слыхал, после 20-го съезда у многих дела пересматривают. Только ведь реабилитацией мне - уже ни здоровья, ни зубов не вернуть. И жена меня не дождалась, один живу. А деньги - что деньги... Да и в августе у словаков, я вычитал из газет, будет великий национальный праздник. Начнут всё вспоминать... А мы у них Шмидке расстреляли.
- Шмидке - не мы расстреливали, а они сами, - возразил Цаплинцев со смущением в душе.
- Сами-то - сами, - вздохнул Севидов, - но... по "совету" Сталина. А про него и его "справедливость" теперь и словакам всё известно - культ. А сейчас, когда они всё же начнут требовать от нас восстановления справедливости - а начнут обязательно, я в этом не сомневаюсь - наши отношения с ними могут... как бы это вам помягче... ну, повториться, что ли. Вы-то лучше меня знаете, что сталинисты опять поднимают головы.
Полковник выключил магнитофон, задумался: "А ведь он прав: повторятся. Наш "дорогой Леонид Ильич", трижды Герой, мужик решительный! Никиту сбросил вон как - одним махом. Сталин для него - пример твёрдости. Так что ему "какая-то там" Чехословакия со своими "требованиями" - тьфу, что Венгрия в 56-м. Может и повторить... Вот дать бы ему послушать этого Севидова. А ещё бы лучше заснять на плёнку: идёт заседание Политбюро, на трибуне "Лёня", а потом - во весь экран - его лозунг: "КПСС - это ум, совесть и честь нашей эпохи". Или по-другому: заснять Владимира Ильича в его гробу, а затем показать ему хронику заседания Нюрнбергского процесса, обвиняющего сподвижников Гитлера. А потом голос диктора подменить голосом моего Севидова. Затем снова голос диктора, который бы впрямую сказал: "Владимир Ильич, помните, вы говорили о "гнилых верёвках", на которых следует вешать перерожденцев партии?" И брошюру вашу "Государство и революция" они читали. А теперь напялили на себя звёзды Героев и делают, что хотят. И следователь по особым делам Цаплинцев хочет задать вам вопрос: как быть теперь с лозунгом партии "Ленин умер, но дело его живёт"? Какое дело?
Затем, вместо диктора включить плёнку с голосом кавалера Солдатской Славы Перфильева, который искренне изумляется: "И все покорные, никто ничего даже не сказал против - никакой защиты и в помине!" А после него, чтобы и я сам мог спросить Ленина: "Владимир Ильич, вы тоже юрист по образованию. Как ответили бы вы Перфильеву, почему дожили мы до такого? И мне на мой вопрос: "Чем я могу закончить доследование, если Коркин у нас - Герой Советского Союза, бывший депутат Верховного Совета СССР, а Егупов-Батюк - до сих пор никто? А сколько тысяч севидовых, ограбленных повсеместно энкавэдистами!.. Ведь их посылали на фронт защищать самую справедливую в мире власть Советов. А вместо справедливости - обман! Сталин - обокрал Жукова. Брежнев, превративший себя в героя из героев, над чем смеялись даже в Кремле, зная, что он провёл всю войну при штабе армии, руководит теперь, не будучи компетентным в вопросах управления государством, миллионами обманутых и ограбленных людей, как ни в чём не бывало, поддерживаемый коркиными в Верховном Совете".
"О, Господи! - простонал Цаплинцев. - Видно, не было у нас никогда справедливости, не восстановить её и мне в моём доследовании. Придётся искать "Соломоново решение", которое как-то смягчило бы всё, и на этом доследование закрыть".
Однако такое решение показалось обидным ему: "Я же считаю себя честным коммунистом! А ищу лазейку тоже..."
"А может, попробовать поговорить ещё с самим Егуповым? Ведь он до сих пор не знает, что его тогда... Видимо, не знает и того, что жива радистка, жив Коркин. Ведь их можно свести..."
"А не рано? Ну, сведём, а что из этого получится? Вопрос".
Однако чутьё подсказало Цаплинцеву, что психологический момент, неожиданность могут сыграть не последнюю роль в поведении этих людей и раскрыть многое. Может, попробовать?..
Полковник отложил папку, закурил и надолго задумался.

7

Батюка и Коркина полковник вызвал в Киев поздней осенью, когда задышали первые холода. Сначала разговаривал с Коркиным, и не в кабинете на этот раз, а в уютном ресторане. На другой день встретился с Батюком. Думал увидеть угрюмого, обозлённого человека, а в кабинет вошёл кирпичнолицый седой верзила с манерами уверенного в себе человека. Что-то во всём этом было не так, казалось неестественным. Был спокоен по поводу вызова - остальные все волновались, и не обижался, не жаловался. А ведь и орденов лишили, и судьбу искорёжили. А может, он приехал с надеждой на полную реабилитацию и "привлечение" Коркина к ответственности и потому так спокоен? Но ведь для такого торжества нет пока оснований тоже.
Цаплинцев объяснил Батюку, зачем он его вызвал, попросил извинения за причинённое беспокойство и долго и внимательно его разглядывал. Придя к мысли, что, во всяком случае, человек перед ним незаурядный, он переменил принятое до этого решение и сказал:
- Игорь Константинович, расскажите мне о своей жизни просто так, безо всякого протокола. От начала и до сегодняшнего дня. По-моему, это в ваших интересах. Времени у нас - навалом. Командировка ваша будет оплачена, спешить - некуда. А? Сходим с вами в ресторан, пообедаем... Чего не успеете сегодня, доскажете в другой раз. Ну, как?.. Хочется узнать вашу точку зрения на эти события, понимаете? Взглянуть на всё как бы вашими глазами, что ли.
Батюк невесело усмехнулся:
- Думаете, напьюсь? Что у трезвого на уме... - Не спрашивая разрешения, он достал сигареты и закурил. - Зря это всё. Я и так расскажу, без ресторана. А то один расход вам...
Полковник посмотрел, улыбнулся тоже:
- Вы не поняли меня. Я не собираюсь вас спаивать. Просто в ресторане обстановка для вас будет полегче. Легче вспоминать, легче разговаривать. Согласитесь, там на беседу - располагает всё. А здесь...
- Да я, в принципе, не против, - согласился Батюк.
- И записывать я ничего не буду.
- Тоже хорошо. Вот только у меня с собой... На рестораны, признаться, не рассчитывал.
- Ну, это уж не ваша забота, - опять улыбнулся Цаплинцев.


Они приехали в "Лейпциг", старомодный, обитый шёлком, нешумный ресторан. Когда-то он был модным у киевской публики, но со строительством новых, современных ресторанов пальму первенства уступил и превратился во второразрядный, архаичный. Однако там кормили по-прежнему хорошо, поэтому полковник и выбрал его.
Сдав в гардеробной плащи, они осмотрелись. Оба зала на первом этаже Батюку не понравились. В потолке над ними зияла круглая дыра, и он заинтересовался:
- А это что?.. Вернее, зачем?
- Здесь есть второй этаж, - пояснил полковник. - Тоже зал. А "дыра" - это, чтобы музыка была слышна и там. Поднимемся?..
По витой деревянной лестнице они поднялись на второй этаж. "Дыра" там была окружена метровым барьерчиком, возле которого стояли по всему кругу маленькие столики на двоих. Тут было и потише, и народу почти не было, и вроде бы уютно, но ресторан Батюку всё равно не нравился. Видимо, полковник выбрал его не просто так, а с умыслом: "Лейпциг", мол, немцы, понимаем, куда тебя ведём - поближе к "своим"! И свет был каким-то мрачноватым. Порадовали только соседи, что расположились за столиком напротив - по ту сторону "дыры". Уже немолодые, но какие-то влюблённые, что ли, не отрывались друг от друга и, казалось, забыли про еду, вино, которое стояло у них на столе, про всё на свете. Батюку было приятно смотреть на них. Полковник был занят разговором с официантом, и Игорь Константинович задумался о своём. О том, что` можно говорить этому полковнику в штатском, и как? Всего не расскажешь. Всего никому не расскажешь, даже любимой женщине, так уж устроена жизнь. А полковник вот хочет, видимо, чтобы ему выложили всё. Ждёт правды, для этого и в ресторан затащил.
С чего же ему начать? С плена? А потом что?.. В этом-то "потом" и кроется вся беда. Дёрнул же его чёрт сказать об этом тогда Фрицу! До сих пор не может себе этого простить.
В конце концов лагери, каменоломни - всё это можно опустить. Полковника интересует его словацкий период жизни, а не то, как он туда попал. А в этом периоде ничего компрометирующего у него нет, так что пусть задаёт любые вопросы.


- Ну что, Игорь Константинович, - тронул полковник Батюка за плечо, - выпьем? - Он держал в руке рюмку с коньяком. Перед Батюком стояла такая же.
Батюк поднял рюмку и, оглядывая соседние столики, чокнулся с полковником, как когда-то чокался с Фрицем Бобровницки. Только тогда они пили не из рюмок, а гранёными стаканами - погарами. Добрая была паленка!
Они выпили, посмотрели друг другу в глаза. Полковник улыбнулся и, наклонив над тарелкой голову, стал закусывать. Потом он хотел что-то спросить, но заиграла музыка. А когда внизу играть перестали, Батюк сказал:
- Давайте, товарищ полковник, начнём, что ли?..
- Меня звать Василием Ивановичем, как Чапаева, - мягко представился следователь.
- Понял вас, Василий Иванович. Будете слушать?
- С удовольствием.
Батюк закурил, выпустив дым, произнёс:
- Значит, так... После побега из немецкого концлагеря в Польше перебрался я в Высокие Татры, на свободную тогда территорию Словакии. Приютил меня там один крестьянин, лесник Фриц Бобровницки. С этого и началось всё. Задумали словаки создать ещё один партизанский отряд, какой уже был где-то в соседнем воеводстве из беглых русских каторжников. Командовал там какой-то старший лейтенант Емельянов, бежавший из немецкого концлагеря, и назвал свой отряд именем Пугачёва.
Знакомые Бобровницкому старики слыхали, что советские войска - уже в Белоруссии, а где-то и к Польше подходят. И везде гонят немцев. Похоже, мол, что немцы займут теперь нашу Словакию. Так надо бы, наверно, собираться молодым словакам в партизанские отряды, пока не поздно. Словацкая армия одна не справится с немцами. Да и командуют ею там богатые. Неизвестно, мол, куда ещё повернут. Короче, помогать надо - Советской Армии, которая всех освобождает; поддержать её. А для этого, мол, уже теперь требуется вооружаться. Русского командира не мешало бы: свои - не хотят, да и опыта нет. Вот и нужно было старикам этим знать: не соглашусь ли я взять командование на себя. Вот, какой разговор был у нас. Я согласился. Но чувствовал, словаки из осторожности не решаются брать всю ответственность на себя. Мало ли что может получиться, и как обернётся их затея впоследствии! Легче повалить вину на чужих, если что. Они-де тут воду мутят, мы не при чём. "Чужих" - можно спрятать потом в горы. А словаков всех - не упрячешь, и от беды тогда уже не уйти. Русских надо.
Русских в Словакии было уже много. Бежали они из лагерей, в которых охранниками служили чехи. Те - сами им помогали. Чуть удобный момент, и чехи "отворачивались". Бежали русские военнопленные и по двое, и по трое. Главное, переплыть Мораву. А в Словакии они были уже вне опасности.
Цаплинцев тоже курил, слушал, не перебивая, хотя один вопрос, самый главный, у него с первых же слов Батюка, ну, прямо вертелся на языке: "Как вам, Игорь Константиныч, удалось убежать из Дахау?". Но смолчал - рано. Слушал, подливал в рюмки. Они молча выпивали, закусывали, и Батюк продолжал дальше. Но после 5-й рюмки полковник заметил, что собеседник начал уставать - рассказывал уже нехотя, вяло. И, наконец, признался, что у него диабет. Тогда полковник предложил ему отдохнуть:
- Посидим просто так - покурим, послушаем музыку...
Они сидели, курили. И Цаплинцев вдруг переключился на Коркина. Там, где сидела сейчас влюблённая немолодая пара, вчера сидел Коркин. А напротив него - он, полковник Цаплинцев: продолжали прерванный летом разговор. Разговор этот теперь в памяти Цаплинцева ожил - весь, до мельчайших подробностей.


- А вы, Олег Васильевич, я вижу, не забыли нашу первую встречу, - сказал Цаплинцев, отпивая из рюмки. - Вот только выглядите что-то неважно. Тогда вы... и не курили, а сейчас, вижу, курите.
- Застарелая язва, - небрежно сказал Коркин. - Кого это красит? - И продолжал курить.
Цаплинцев посмотрел на его руки. Там, где была зажата сигарета, виднелось жёлто-коричневое пятно. "Значит, курит уже серьёзно", - подумал он, и спросил:
- Зачем же вы, если язва?..
- Да вот после нашего с вами тогдашнего разговора и начал, - неожиданно признался Коркин.
- Это почему же?..
- Вспомнилось всё, расстроился. Стал думать...
- О чём же? О чём это вам думать, О-лег Васи-льич?! Ведь жизнь у вас - что у вареника в масле!
- Да вот всё о том же: о вашем предложении. - Коркин поднял голову и твёрдо посмотрел Цаплинцеву в глаза. Цаплинцев промолчал, а Коркин предложил:
- Давайте, я расскажу вам всё по порядку. Как я сам в отряд попал, как было дело дальше.
Цаплинцев кивнул.
- Служил я тогда при штабе партизанского движения во Львове. Этим движением командовал генерал Строкач. И вот летом 44-го прилетает к нам полковник словацкой армии Тальский - высокий худой старик, и мы узнаём от него о том, что их армия готовится к восстанию против немцев и что у них уже созданы и действуют в Восточной Словакии партизанские отряды.
А осенью, когда немцы уже вошли в Словакию, наш штаб решает послать меня в партизанский отряд Егупова для проверки и ознакомления с ситуацией на месте. Вылетали мы из Львова. Я с ним полетел на одном У-2, а Тальский на другом. От него я уже знал: в отрядах есть свои рации, поэтому захватил с собой шифры, записал номера волн, время выходов на связь. Всё это было согласовано, конечно, с нашим штабом во Львове.
Были у меня, как вы, наверное, догадываетесь, и другие инструкции и поручения. Со слов Тальского мы уже знали: народу в отряды понабилось разного. Не исключено было, что попытались туда проникнуть и власовцы, и жульё, и другой сброд. А может - тоже не исключено - были птички и поважнее. У словаков сам руководитель их центра госбезопасности, полковник Дресслер, был связан с немецкой разведкой! Так вот он-то как раз и засылал к партизанам своих людей. Особенно натворил там разных дел какой-то Гандера. Надо было всё это проверить.
- Олег Васильевич, - перебил Цаплинцев, - ну, а самого Егупова вы хоть как-то проверяли, если усомнились в нём? Помните, я просил вас подумать над предположением о том, что Егупов не был в Дахау вообще? Думали?..
- Конечно, думал.
- И что же?..
- А то, что я вспомнил, как просил шифрованной телеграммой нашу штабную контрразведку выяснить в Запорожье все данные об этом Егупове: кто его родители, кем он работал сам, ну, и так далее... А мне ответили, что никакого Егупова в Запорожье никогда не было! Не проживал...
Цаплинцев сначала обомлел от такой наглости. Хотел заорать на Коркина: "Ах, ты, сволочь какая! Дураками считаешь всех?! Думаешь, если ты Герой, то тебе уже позволительны не только клевета на честного человека, у которого украл эту геройскую звёздочку, но ещё и дурацкая ложь с ответом из Запорожья?!" Но в следующее мгновенье сдержал себя и решил подыграть Коркину, изображая из себя тупого "валенка" и дальше:
- Вот даже как?.. И после этого вы... отправили ночью радиограмму о том, что... Егупов предатель? А какой текст вы отправили по радио? Радистка ваша могла его прочесть?
Коркин повеселел:
- Ну, что вы!.. Текст был зашифрован мною.
- А вы знаете, Олег Васильевич, о том, что Егупов жив, и был отпущен в 45-м году за недоказанностью вины?
- Нет, я этого не знаю. - Лицо Коркина напряглось, весёлость из его бодрого тенорка испарилась, когда он заканчивал новую ложь: - Странно, почему же он тогда... - И замолк.
- Что почему?.. А почему вы сами не поинтересовались потом, что с Егуповым, чем кончилось его "дело"? Ведь могли же...
Растерявшись от неожиданности, Коркин молчал.


Возвращаясь мыслями к сидящему перед ним Батюку, полковник спросил и его в лоб:
- Игорь Константинович, а как вы познакомились с Коркиным? Где? У себя в отряде или в штабе во Львове?
Батюк оторвался от своих дум - глаза далёкие - ответил:
- Сначала в штабе, потом - летели вместе на самолёте в наш отряд, где он представился и Корелу: кем он направлен в наш отряд и зачем. А что?
- Значит, в штабе Коркин уже знал, что Егупов - это ваш псевдоним, а ваша настоящая фамилия Батюк?
- Конечно же, знал. Генерал Тимофей Амвросиевич Строкач представил меня ему: вот, мол, знакомьтесь! Это командир партизанского отряда Егупов, к которому мы вас направляем. Его настоящая фамилия - Батюк. Орден Красного Боевого Знамени, которым он награждается уже второй раз, выдан ему с удостоверением на имя и фамилию настоящие, вы это знайте. Вместе полетите, вместе служить теперь будете. И пожал нам по очереди руки.
- Так, понятно! - крякнул полковник. И твёрдо уставившись Батюку в глаза, сказал: - И ещё один вопрос. Это очень важно, Игорь Константинович, поэтому прошу вас ответить честно... - полковник замялся, обдумывая, как задать свой вопрос поделикатнее.
- Спрашивайте, товарищ полковник. Я ничего нечестного вам ещё...
- Ладно-ладно, не обижайтесь! А вопрос такой: вы были в Дахау? Точнее, из какого концлагеря вы совершили побег?
Батюк расплылся в смущённой улыбке:
- Вот про Дахау, товарищ полковник, я... соврал. Но - только не вам, а леснику, который меня обнаружил в своём доме; чтобы разжалобить его. Я же в его дом проник, когда он отсутствовал. Боялся, что выдаст или прогонит. А как вы узнали об этом?! - удивился Батюк.
Полковник весело, радостно рассмеялся:
- Да уж узнал... От одного мерзавца. Но дело сейчас не в этом, а в том, что я этого мерзавца теперь - выведу на чистую воду! А за вас - так я просто душевно рад, что всё так легко и просто разъяснилось. Извини меня, дорогой ты мой человек, что столько мук досталось тебе из-за нашей службы напрасно! Читал я твою боевую тетрадку-дневник, чита-ал! И верну её тебе завтра с удовольствием. Вместе с орденами верну! Не в чем тебя больше ни подозревать, ни обвинять! Вот за что мы сейчас и должны с тобой выпить, остальное - пустая формальность теперь. Разъяснилось в доследовании главное: что ты заслуженный партизан, а подлец, который оболгал тебя... - полковник осёкся и стал вновь извиняться: - Погоди, дорогой, я - сейчас, только сделаю заказ официанту... - Цаплинцев поднялся.
- Василий Иванович, а кто он, эта сволочь? Я же ему...
- А вот этого... ничего пока делать нельзя, Игорь! Это - я обязан ещё доказать, иначе меня самого попрут с работы. Это я на радостях, старый дурак, проговорился. И пока доследование не будет завершено официально, ты ничего не предпринимай сам!
Батюк помрачнел:
- Значит, на праздник к словакам я не смогу?..
- Игорь, потом, потом договорим... - Полковник направился к официанту.


После новой бутылки и обоюдной радости разговор у них пошёл веселее. Цаплинцев, начитавшийся записей Батюка из его тетради о боевых действиях отряда в Сланских горах, произнёс:
- Я всю твою тетрадку прочитал, и понял, что гора Шимонка, на которой вы засели, была в центре огромного района, похожего на круглые часы, окружённые двумя сливающимися железными дорогами в узловых станциях. Одна, Прешов - на западе, другая, Гуменне - на востоке, от которой ветка уже только к советскому фронту. А вам с Шимонки была видна вся картина: где идут эшелоны с немцами, где мосты, туннели. Так, да?
- Точно! - согласился Батюк. - А действовали мы ночью: и взрывали, где надо, и просто уносили рельсы в лес. Создали им такую пробку из поездов, что уничтожали их там своими налётами - тысячами!
- Теперь понятно, за что командование так высоко оценило ваши действия!
- Это было потом. А начиналось всё и у нас с бардака... Оружия в отряде почти не было, - заговорил Батюк, отодвигая тарелку. - А набралось нас уже человек 800 к тому времени. Начштаба мой, Корел, был связан со словацкими коммунистами-подпольщиками, сообщил мне: готовится всеобщее восстание словацкой армии и народа. Руководил коммунистами Шмидке, его расстреляли после войны: оклеветан был.
- Знаю, - сказал Цаплинцев. - Реабилитирован посмертно.
- Да, так вот от Корела я знал: была якобы уже договорённость, что к нам перейдут и голиановские начальники всех гарнизонов из Средней Словакии, и маларовские из Прешова. Но у них у самих там было ещё не всё ясно - ссорились из-за руководства, из-за планов восстания. Генерал Голиан был старой закваски, из дворянской семьи, хотел сам руководить всем. А коммунисты не хотели выпускать из рук инициативу и настойчиво предлагали к нему в штаб своих людей, требовали, чтобы он снабдил нас оружием. А он, хотя и с нами уже вроде, однако и своего генерала побаивается, Малара, который командовал словацкой армией в Прешове. В общем, неразбериха там была тогда полная - каша, можно сказать. Руководитель от компартии Шмидке - улетел в Москву. А мы - сидим и ждём у моря погоды.
Надоело мне так "партизанить", говорю Корелу: "Давай, Мартын - так мы его звали, на свой лад - давай, говорю, сделаем вылазку в Чехию. Ударим там по немцам, добудем хоть немного оружия". Он согласился.
Вот с того дня, собственно, и начали мы настоящие активные боевые действия; отряд стал партизанским на деле. Через месяц боевых стычек с немцами - то здесь, то там, нападали мы больше ночью, на небольшие караулы - и вооружили почти всех наших людей. А стало нас в отряде уже - 1500! Пришлось считать его соединением и разбить для мобильности на отдельные отряды. Назначили в каждый из них нового командира. Тут были и словаки, и наши ребята, и чехи, и поляки. Даже 2 француза откуда-то появились. Рядом действовали и другие отряды, но координации без Шмидке - настоящей не было.
Ну, а жизнь-то текла своим чередом. Молодые мы все тогда были, кровь горячая. А в отряде всего одна женщина - Анка эта. С Корелом у неё была настоящая любовь, а другим - это только на зависть. И пошла тут... беготня по хуторам к девкам. То одного нет дня 3, то другого. Разве это порядок? Да и самого, чувствую, тянет к зазнобе, хоть я и женатый был. Рассуждение-то на войне, какое? Сегодня - жив, а завтра - неизвестно, что будет. Вот и не отказывали себе в желании жить. Наоборот, всё жаднее делались на жизнь. Анька ходит на глазах у всех, словно яблочко сладкое, соком вся налилась. Галифе на ней шерстяное - в обтяжечку: все прелести, все половинки видны. И партизаны мои, вижу, аж зубами скрипят, глядя на эту девку. Хоть и волчья у нас жизнь - сегодня сыт, завтра нет, а всё же не то, что в регулярной армии на фронте, где и пострашнее каждый день - бои-то не такие, как у нас, а во всю ширину фронта! Там не до баб, когда смерть просто гуляет по всем полям. Что делать? А она, чувствую уже, тоже меня ненавидит. Знаете, у женщин чутьё на недоброжелательство, как у собак: ты ещё и виду вроде не подаёшь, а она уже знает, как ты относишься к ней.
И решил я её взять вместе с отрядом на задание. Появился какой-то, в кавычках, "партизанский" отряд возле Бардеёва: ограбили там несколько хат, изнасиловали трёх женщин, убили их мужиков, и скрылись.
Мои разведчики их всё-таки выследили. Говорят, отряд небольшой, человек 30 всего. Вооружены. Работают под партизан, а сами - кто власовец, кто из богатых словаков. Но, похоже, были они все людьми Дресслера. Был там такой - руководил центром государственной безопасности Словакии. Он-то и практиковал такие "партизанские" отрядики, чтобы вызвать к нам ненависть местного населения и опозорить всё партизанское движение.
Взял я и Мартына с собой. Думаю, пусть посмотрит, сукин кот, как будет вести себя его "партизанка" в деле. Рации-то у нас так всё и не было - на кой нам радистка? Вот и решил я ему её показать, когда пальба из автоматов пойдёт, как девка наделает в свои модные офицерские штаны. Может, думаю, согласится тогда он со мною: турнёт её из отряда.
Сказано, сделано. Подобрал ещё с полсотни ребят, что были поопытнее, и пошли мы на поиск.
Нашли их только к вечеру, когда они костры на горе разожгли. Начали мы осторожно к ним подбираться. Смотрю, Анька за Мартыном идёт, насторожилась вся, побелела. Ну, думаю, всё в порядке: и "партизан" этих сейчас возьмём, и "радистка" эта с нами в последний раз.
Подкрались совсем близко - уже пламя костров меж деревьев видать, фигурки людей. А ни боевого охранения, видим, не выставили, ни даже дозора: мы это проверили. И подошли к ним бесшумно и сразу со всех сторон.
За Анкой я уже не смотрел - не до того было - у парней, и то зубы стучали от нервного напряжения. Видим же: с оружием сидят, кому помирать охота? А у меня была ещё и особая задача: мне первому к ним выскакивать - так договорились заранее. Выскочил я к бандитам из-за кустов и кричу, будто бы с радости:
- Братцы! Да это же свои - партизаны!
Они вскочили все, и ко мне. Окружили, таращатся. По-моему, испугались, хоть я и один был.
На этом и строился весь расчёт. Отвлеклись, значит, они все на меня, а мои ребята и взяли их тут в кольцо. Мартын скомандовал по-словацки:
- Руки вверх! Ни с места!
- Бросайте оружие! - добавила Анька. В общем, гладко так всё прошло, без единого выстрела - мы даже удивлялись потом.
Посвязывали мы им сзади руки и погнали вниз, на Бардеёв. Привели только под утро. Устали все, голодные, а не разойдёшься по хатам, не бросишь этих бандюг.
Стоим. Ждём, пока народ соберётся. А народ-то не идёт, заперлись на засовы и сидят; почему-то боялись они выходить. Вот тут Анька и пригодилась. Пошла по хижам приглашать всех на площадь. Её - не побоялись - женщина всё-таки. Поверили, повыходили.
- Эти вас грабили? - спрашиваем у крестьян.
- Они... - кивают бабы.
Мы им объяснили, что это за "партизаны", и снова вопрос всем: что с ними делать? Решайте...
Посовещались, и говорят: расстрелять подлецов!
Отвели мы их в лес подальше, и из автоматов... Трое, правда, бежать кинулись, да разве от пуль убежишь. Война - скверное дело.
Дальше Цаплинцев не слушал, переключился на вчерашнее.


- Я - постарше их был, мне тогда уж за 30 перевалило. В честь знакомства начштаба Корел достал паленку - водка по-нашему, закуску, какая нашлась, и пошёл у нас разговор. Я их - про обстановочку в отряде: что сделали, с кем связаны? Они - новостями интересовались: что, мол, там, в Москве? Разговор, в общем-то, обыкновенный. А вот разговор с радисткой - Анной назвалась - мне запомнился. Это уж когда я с нею отдельно знакомился: аппаратуру смотрел, как работает и прочее. А она стала мне жаловаться на Егупова: придирается, мол, такой и сякой, хочет её из отряда выгнать. Я тогда не понял, что и к чему, сообразил уж потом. Но радисткой она оказалась классной - чувствовалась школа! Вот только чья? Тоже дошло не сразу. А тогда она, видимо, хотела меня просто отвлечь. Дескать, не только не имеет ничего общего с Егуповым, но даже во вражде с ним.
- А что вы выяснили-то... конкретно? - спросил Цаплинцев, загораясь снова возмущением в душе.
- Ну, как же! Егупову - нужен был для связи с немцами радист, так ведь? Вот ему и дали... бабу. Чтобы и подозрения никакого. Да ещё в "ссоре". По-моему, ясно.
- Ладно, допустим. А какая же тогда роль Корела?
- Никакой. Надпоручик влюблён был в неё по-настоящему. Говорю же вам, бабёнка с соком была! А на каком-то этапе, видно, мешать ей стал. А может, узнал что-то о её делах - случайно. Мог выдать. Надо было его убрать...
- Так, допустим. И что же дальше было?..


Переключившись вновь на Батюка, Цаплинцев с удовольствием подумал: "Какое счастье, что я перенёс разговор с Коркиным на завтра. Вот уж завтра я с этим подлецом закончу, как надо! А вчера пошло под конец всё вроде бы в его пользу... Хотя и не понравилось ему моё "утешение", когда он стал притворно вздыхать о том, что не смог из-за моего вызова на доследование поехать к словакам на их праздник в Братиславу. Ух, и утешил же я его! "Да ведь вас там не любят, Олег Васильевич!" "Откуда вы знаете?!." Завтра я тебе, сукиному сыну, объясню, откуда! И спрошу, с чьим лицом памятник на холме стоит..."
Батюк вдруг побелел, как стена, а вырвавшимся стоном вообще оторвал полковника от мыслей о Коркине. Он встревожился:
- Игорь Константинович, что с вами?!.
- В ноги вошла такая боль, Василий Иванович, что и вздохнуть трудно, не то что рассказывать... Давайте, мы этот разговор перенесём, а?..
- Конечно, Игорь Константинович. Сейчас я рассчитаюсь, спустимся вниз, и я вызову к ресторану такси и отвезу вас в номер вашей гостиницы. А туда уж... если понадобится, и "Скорую помощь". Вот только непонятно: какой диагноз?.. Если приступ от диабета, то при чём тогда боль в ногах...
- Надеюсь, до "Скорой" дело не дойдёт. А пока, помогите мне выйти из-за стола.


На другой день, оставив Батюка в номере гостиницы после каких-то уколов "Скорой" в обе ноги, Цаплинцев вновь встретился в своём кабинете с явившимся к 10-ти часам Коркиным. Настроил магнитофон "Днепр-11", большой, словно радиоприёмник, на запись беседы: "Ну, голубчик, теперь уж ты не вырвешься из моих силков, как в ресторане. Сейчас я напомню все важные вопросы, а ты - ответишь не только мне, но и на плёнку!.."
В ожидании Коркина принялся думать, с какого вопроса начать ему с ним сегодняшний разговор. И придумал. Когда обмен приветствиями закончился, и магнитофон был уже включен, он в лоб спросил:
- Олег Васильевич, вот тут у меня, - он кивнул на магнитофон, - есть показания одного из свидетелей, который сказал мне, что вы свои действия в отряде Егупова начали с бессудных расстрелов. Что вы на это скажете?
Коркин побледнел, но ответил спокойно:
- Почему же с бессудных? Выездной сессии, конечно, не было - обстановка не позволяла и время, но вину их мы установили. При свидетелях. Партизаны присутствовали, когда я это дело распутывал. Вроде понятых, что ли. И приговор был. Так что законы мы соблюдали и там. Вы думаете, если бы я приказал расстрелять двух словаков безвинно, это сошло бы там?.. Мы же были на их территории! Да они б нас... Однако ничего не случилось. Сам Корел - их офицер - присутствовал. Зато после этого все почувствовали, что партизанщина их - в смысле дисциплины - кончилась, и начинается дисциплина военная. Да и Егупов с тех пор старался быть со мной в дружбе. Я, правда, против него тогда ещё не имел улик, и не подозревал его. Это уж потом, когда я стал сопоставлять факты, кое-что показалось странным. А сразу-то и внимания не обратил, хотя во Львове меня предупреждали о бдительности. Это - было моей главной задачей: проверить людей.
А затем легче стало замечать всё: нашёл я там одного паренька. Комсомолец, из Харькова - решительный, боевой. Назначил я его к себе в адъютанты. Он людей знал, и где чуть что - я уже в курсе. И в смысле обстановки, и в смысле отношений между людьми.
Вот так, постепенно и вник я во все дела отряда. Словацкая армия готовилась к восстанию. Надо было договариваться о совместных действиях. Генерал Малар к тому времени уже чувствовал, победит Советская армия, а не Гитлер. И тоже искал с нами сближения. Полковник Тальский - его помощник - побывал у нас во Львове по его указаниям. Так что мы уже знали о настроениях генерала.
Однако надо было ехать договариваться с ним обо всём конкретно. Тальский через своих людей передал, что Малар ждёт нас.
На переговоры поехал Егупов с двумя командирами. Я им Грабового подсунул в придачу. Чтобы знать потом: как там было и что?
- Олег Васильевич, - перебил Цаплинцев, - а где теперь этот Грабовой, не в курсе?
- Погиб он. Где-то под Берлином, говорили. Это уж без меня...
- Понятно. И что же дали переговоры с Маларом?..
- У Малара в Прешове - тысяч 10 солдат! Встретили они наших ещё до Прешова. Посадили на грузовики, и прямо в штаб, к Малару. Там уж собрались все: сам генерал, полковники Тальский и Маркус, майор Полк, другие чины. И началась там у них комедия! Малар - предлагает свои условия, Егупов - вроде бы не согласен, сопротивляется. Но... как-то всё это у них мирно кончалось. У одного - спесь, а другому - видно, не очень-то нужно было, чтобы партизаны объединялись с его армией против немцев. Вот и нашли общий язык. Разговаривали по-словацки, без переводчика. А мой Грабовой - он тоже присутствовал при разговоре - больше половины не понял. Что он там знал: дорогу спросить, хлеба попросить, про оружие кое-что, вот и весь его лексикон. Это уж потом ему сам Егупов сказал, что ни до чего толком не договорились. Малар, мол, ссылался на то, что все вопросы решает не он, а генерал Голиан, который хочет командовать повстанческими войсками. А Голиан-то - находился аж в Баньска-Бистрице! Насчёт оружия тоже никакой ясности: дадут, нет ли? Так Егупов Грабовому объяснил. Приехали назад, можно сказать, ни с чем. Только того и узнали, что всеобщее восстание назначено на 30-е августа. А кто им будет руководить, то ли коммунисты, то ли Голиан, осталось неизвестным. Егупов сказал, что в армии какие-то разногласия, а из-за чего, он не понял. Малар, мол, что-то скрывал или не хотел посвящать в это партизан.
А затем, в день самого уже восстания, вдруг узнаём, что Малар этот - предал нас: выступил, мерзавец, по радио с обращением: "Стой! Кругом марш! Мы этим восстанием можем погубить Словакию, мы маленькая страна..." Что-то в этом духе. Короче, от восстания отрёкся и даже заявил: "К чему нам революция?" И отдал приказ по войскам: не оказывать немцам, входящим в страну, никакого сопротивления, а партизанам - давать отпор.
Что после этого оставалось делать? Связался я по рации со Львовом. Оттуда сообщают, что уже знают о выступлении Малара - тоже слушали. Но восстание - всё равно будет; что об этом - есть договорённость с Голианом.
Голиан действительно отдал потом приказ своей армии громить немцев. Правда, разгромили его самого, но - хоть слово сдержал!
Я, когда расшифровал всё это, подумал: а не знал ли Егупов о том, что Малар и не собирался примыкать к восстанию? А если знал, то почему не сказал? И что он за человек вообще?
- Погодите, - перебил Цаплинцев Коркина обрадовано, - выслушайте теперь меня!
- Слушаю вас внимательно...
- Я вас вчера в ресторане спрашивал, знаете ли вы, что Егупов жив и оправдан. Вы ответили мне отрицательно. Так?
- Да. Так.
- А я спрашивал вас, почему вы не поинтересовались его судьбой? Но вы замолчали, а потом и вовсе не захотели продолжать разговор, сославшись на плохое самочувствие. Верно?
- Да, верно. Я действительно плохо себя чувствовал, и вы перенесли своё доследование на сегодня.
- Правильно, - кивнул Цаплинцев. - А знаете, почему я перенёс встречу на сегодня?
- Нет, разумеется.
- Я сделал это потому, что вы позавчера говорили мне, что делали запрос в штаб во Львов: просили выяснить, кто такой Егупов из Запорожья? И что вам якобы ответили, что такого человека в Запорожье никогда не было. Так?
- Нет, товарищ полковник, я вам... этого не говорил! - чётко, твёрдо выговорил Коркин, глядя на магнитофон.
- Как это не говорили, когда говорили! - возмущённо вырвалось у Цаплинцева. Он с изумлением уставился на собеседника.
И Коркин снова чётко и твёрдо произнёс:
- Вы что, товарищ следователь, для того и повели меня в ресторан, чтобы я с пьяна не помнил, о чём с вами говорил, а о чём нет?.. Не мог я сказать такого!
Цаплинцев, закипев в душе: "Ах, ты, сволочь, ах, ты, мразь такая! Значит, понял, что наговорил лишнего и теперь хочешь дело поправить? Ну, погоди...", переломил себя, и, как мог, спокойно и тоже чётко, произнёс:
- А вот ваш Егупов - сейчас в Киеве. И дал показания, что генерал Строкач лично представил вам его в своём штабе как Игоря Константиновича Батюка, и пожал вам обоим руки. Это было в 44-м году весной, во Львове. Что вы на это скажете? Знали вы или нет, что Егупов и Батюк - одно и то же лицо?
- Не знал, вы что-то путаете, товарищ следователь, либо путает ваш Егупов.
- Во-первых, Егупов - не мой, а ваш! - резко оборвал наглеца полковник. - Это вы с ним улетали из Львова в Сланские горы в Словакии и начали его там вдруг в чём-то подозревать. Да ещё радиограмму дали в штаб, чтобы проверили в Запорожье, кто такой Егупов, а не - Ба-тюк! Будучи в курсе, что Егупов - это псевдоним, а не настоящая фамилия!
Коркин растерянно проговорил:
- Погодите, вы уже шьёте мне прямо-таки обвинение! Веря только этому Егупову. А мне - верить отказываетесь. Так что Егупов... или Батюк, как вы его называете, всё-таки, получается - "ваш", а не мой...
- Хотите очную ставку?!. - грозно спросил Цаплинцев, задыхаясь от ненависти к Коркину.
- Да при чём тут очная ставка?.. Он и на ставке будет вам говорить своё, а я - своё. Кто же нас рассудит?
- Генерал Строкач! Он живёт сейчас не во Львове, а в Киеве. Пригласим и его...
Коркин растерялся полностью:
- Товарищ следователь, прошло 20 лет! Разве можно теперь утверждать что-либо определённое о том, что говорил тогда генерал Строкач? Он, насколько мне известно, с 57-го года - в отставке, на пенсии. Разве он может помнить тысячи всяких разговоров с людьми во время войны?
- А мы проверим... Если он подтвердит слова Батюка, значит, вы...
- Да не хочу я даже видеть теперь этого Батюка! Он же, во-первых, груб и горяч, а, во-вторых, вы - на его стороне. А это уже будет выглядеть как сведение счётов, а не доследование.
- Каких счётов?! Какие могут быть у меня с вами счёты?! Я вас вижу всего второй раз в жизни!
- Ну, я - не так, может быть, выразился, прошу извинения... Счёт ко мне - у Егупова, которого я... как я вам уже докладывал... подозревал. Имел я на это право? Имел. Для этого я и был послан к нему в отряд...
- Посланы проверять Батюка? Разве, награждая его орденами, ему уже не доверяли?
- Да нет, - начал юлить Коркин, - вы не так меня поняли... Проверять ехал я людей, набившихся в отряд Егупова, возможно, даже по заданию Дресслера. Что в этом такого?.. Может, я и ошибся в своих подозрениях по отношению к Егупову. Наверное, чего-то и не помню теперь... Или перепутал. 20 лет, повторяю, прошло. А вы хотите стравить меня с ним на очной ставке, да?
- Почему - "стравить"? У меня и в мыслях этого нет! Выяснить истину, вот что меня интересует! - сбавил тон и Цаплинцев, прикинув, что очная ставка может превратиться в базарную перепалку, возможно, в драку, которая лишь погубит доследование и может навредить и самому. Да и у Строкача, по слухам, характер не из сахара с воском.
Коркин, уловив в его голосе нотки сомнения, обиженно вопросил:
- Василий Иванович, скажите откровенно, чего вы от меня хотите?.. Отобрать у меня уважение детей, лишить наград? Не делайте этого. Дети уже выросли, привыкли к тому, что я у них... Вы же понимаете, что это для меня значит!
Видя, что Коркин работает на магнитофон, Цаплинцев принял мудрое решение и для дела, и для магнитофона.
- Отлично понимаю, - как можно мягче, сказал он. - И думаю, что за давностью лет мы не будем всего этого касаться. Хочу только, чтобы вы, Олег Васильич, осознали: вот вы - Герой Советского Союза, в вашей личной жизни - всё в порядке. А из-за вашей... ошибочной радиограммы человек прожил 20 лет... в незаслуженном им... унижении. Если вы это поймёте не только умом, но и сердцем... дальнейшая судьба незаконно обиженного человека... изменится к лучшему. Мы... не трогая ваших заслуг... вернём Батюку его ордена и честь солдата, совершившего со своим партизанским отрядом перелом на словацком участке фронта. И после этого не станет обиженных или забытых героев Словацкого национального восстания. Как вы считаете, это будет справедливо или нет?
Коркин с облегчением в душе обрадовано согласился:
- Конечно же, справедливо!
- Вот и прекрасно. Но для этого вам необходимо будет подписать протокол доследования, - Цаплинцев, кивая на магнитофон, уточнил: - который мы оформим в письменном виде, - полковник лёгким щелчком выключил магнитофон. - А вам - мой совет: не ищите встреч с Батюком; не приезжайте в гости к словакам на их праздник "восстания", и впредь...
- Почему?.. - тихо перебил Коркин голосом, близким больше к согласию, нежели к недовольству.
- Я вам уже объяснял: вас там не любят и вы... должны понимать, за что. И вообще живите дальше в своём городе тихо и скромно... не высовываясь более... даже в депутаты городского Совета.
- Но почему-у?!. - Тон вновь был "обиженным": "Это уж зачем, и кому мешает?.."
Полковник уставился Коркину в глаза с таким укором, что тот опустил голову. Значит, понимал: следователь Цаплинцев - не болотная цапля, но проглотить лягушку, укравшую чужое счастье, может. А если уж и не проглотит, то ославит перед всем болотом так, что Герою Коркину стыдно будет показываться даже перед сопливыми головастиками подрастающего поколения в качестве "ветерана безымянных карпатских высот".
Расстался Цаплинцев с Коркиным, не подавая руки:
- Извините, что задержал. Прощайте, у меня ещё куча неотложных дел... - И сел за стол, склонившись над бумагами. Оттуда буркнул: - Протокол будет готов к 11-ти, подпишите его у Савочкина...


Созвонившись с Батюком, оставленным в гостиничном номере с непонятной болью в обеих ногах выше колен, Цаплинцев пообещал:
- Игорь Константинович, я уже заказал вам билет до Запорожья на сегодняшний вечер. Когда его доставят мне, заеду попрощаться и дам вам сопровождающего, который довезёт вас домой, а по возвращении доложит мне о вашем самочувствии. Ваши ордена, тетрадку и оправдательные документы - вручу вам лично, под расписку. Так что до встречи!

Глава третья
1

В поезде, когда боль в ногах отступила вроде бы полностью (врач сделал Батюку перед отъездом 2 каких-то хороших укола, сказав, что "с диабетом шутки плохи", и посоветовал не волноваться больше "до онемения в ногах", и впредь - вообще не пить спиртного ни с радости, ни от неприятностей), Игорь Константинович разговорился с сопровождавшим его секретарём Цаплинцева, Сергеем Савочкиным.
- Игорь Константинович, я тоже читал вашу тетрадь "Боевых операций" отряда имени Чапаева. И удивился: вы лично участвовали в большинстве самых опасных диверсий против немцев. Но вы же - были командиром отряда почти в 4000 человек!
- Ну и что? - не понял Батюк удивления молодого офицера.
- А вот маршал Жуков пишет в своих воспоминаниях о Ворошилове, у которого принимал оборону Ленинграда, что командир - не должен брать винтовку и ходить в атаки, словно рядовой солдат. Ведь Ворошилов, вместо того, чтобы иметь перед собою крупномасштабную карту с нанесённой на ней дислокацией своих и вражеских частей и налаженную телефонную и радиосвязь со своими частями, уезжал на передовые позиции, и потому-де не мог руководить войсками по-настоящему, как грамотный командующий.
Игорь улыбнулся:
- Понял тебя, Серёжа, понял... Но я же не фронтом командовал. Для моих партизан важнее был личный авторитет командира и его пример в бою.
- А какой вам случай больше всего запомнился? Бывало вам страшно?
- Во-первых, Сергей, на войне - страшно и опасно всегда. Но к этому как-то привыкаешь, что ли, и тогда... страшно бывает уже потом, когда бой позади, и ты начинаешь его вспоминать. Так называемый "запоздалый страх". Был у меня, к примеру, такой случай...
За станцией Верхняя Радвань - километрах в 20-ти в сторону Лаборца - стоял железнодорожный мост через небольшую, но шумливую в глубоком ущелье речушку. Если этот мост взорвать, немецким эшелонам не пройти из Гуменне к польской границе, куда уже подтягивались наши войска.
Мост охранялся. По обоим его концам стояли немецкие часовые. Недалеко от моста находилось караульное помещение - там ещё 5 солдат и унтер-офицер. А подбираться к ним - надо высоко, со дна ущелья. Чуть что не так - загремишь камнями или какой шум, и ты сразу у немцев на виду: сверху хорошо всё пристреляно, и пулемёт у часовых был. Тогда конец, не уйти...
Перед глазами Батюка прошлое стало оживать вновь...
Когда они подошли впятером к нужному месту, он увидел по лицу Коркина, что тот тоже понял, что за обстановка перед ними, заёрзал, закурил в кустах и перестал торопиться. А то суетился, подгонял. Может, думал по неопытности, что всё просто. А оно - непросто.
У ног их журчала речушка - вроде и войны нет: лови себе карасей. Однако рассиживаться было некогда. Прислушиваясь к тихому плеску воды, Игорь начал объяснять:
- Я сейчас переплыву на ту сторону, и полезу вверх - буду снимать левого часового. А ты, Грабовой, - посмотрел он на адъютанта Коркина, - полезешь отсюда: будешь снимать этого. - Он кивнул вверх направо. - Только дождись моего сигнала, понял? Действовать надо одновременно. Если кто-то из нас начнёт раньше, операция будет провалена: увидит другой часовой, откроет пальбу...
- Понял, чё там!.. - отозвался Грабовой, темнея лицом. Ему не хотелось рисковать, но выхода не было. Пальцы его, державшие окурок, чуть вздрагивали. Никто не осуждал его. Понимали, снимать часового - дело смертельно опасное, и были рады, что командир назначил не их.
- А вы, товарищ майор, - продолжал Игорь, - возьмите с остальными под прицел караульное помещение. Во-он, видите избушку? Поползёте вслед за Грабовым...
Коркин промолчал. Игорь и сам закурил, руки тоже подрагивали. Жадно потянул 3 раза, и передал "бычок" Интре, молодому партизану-чеху. Осторожно ступая, полез в воду под самым мостом. Немцам сверху его не видно было. Зная об этом, он шёл через речку смело, держа над головой автомат. Оглянулся. Свои напряжённо следили за ним из кустов. Ему от этого немного стало полегче: понимают его положение, сочувствуют. Эх, на кой чёрт только эта война! Такое солнышко, водичка журчит, горы, красота - жить да жить. А тут в любую минуту можно пропасть, и больше не увидеть всего этого - просто жуть! Представил лицо матери, родную деревню под Запорожьем, почему-то помидоры на грядках.
Всё шло, как надо, пока.
Метров 5 он проплыл и, нащупав сапогами дно, стал пробираться в воде по грудь. Впереди виднелись густые заросли ежевики, висевшие над водой. В том месте он и вылез на берег. Над сизыми ягодами роились осы. Сорвал горсть ягод, отправил с ладони в рот и, почувствовав острый кисло-сладкий сок, подумал: "Хорошо это - жить!" Однако надо было идти, и он больше не срывал с кустов ягоды, осторожно полез вверх.
На середине подъёма оглянулся. По тому берегу тоже ползли. Значит, всё в порядке пока. Пригревало солнце. Намокшая одежда запарила, а под нею, казалось, сразу десятками, зашевелились вши. Вот проклятые, никуда от них не денешься! Сколько ни мылись, сколько ни кипятили партизаны своё бельё, а вши появлялись снова. Они не давали покоя ни днём, ни ночью. Всё тело чесалось, зудело, хотелось его разодрать.
Вот и теперь началось... Только и думал о вшах, и чесался, чесался. А ещё захотелось есть. Он всегда почему-то, с тех пор, как началась эта война, хотел есть. Даже у Фрица Бобровницки он ел бы ещё и ещё, но стеснялся, хотя еда была на столе.
От Фрица мысли перескочили на Любомирку. О ней он вспомнил с тоской и нежностью, но возникла мысль о жене: как там она?.. Совесть мучила недолго: зачем это, к чему казнить себя? Кто виноват в том, что война раскидала людей по свету? Кто знает, сколько кому осталось жить? И снова видел перед собою одну Любомирку, почему-то совершенно нагой, с распущенными волосами. Надо же, какая нелепость-то! Им овладело дикое, необузданное желание, и это в минуту, когда он крадётся к часовому. Он замер, чертыхнулся. Это называется - голодный! Обернулся, посмотрел на своих на той стороне, и снова пополз вперёд...
И вдруг, мгновенно, всё постороннее отступило и исчезло - увидел часового. Тот шёл прямо на него, но... ещё не заметил. Лицо у немца скучное, невыдуманное - вот он, живой! Тоже, видно, о чём-то задумался - глаза далёкие. Интересно, о чём?.. Может, тоже о какой-нибудь женщине...
И всё-таки, несмотря на такое реальное в своей обыкновенности лицо немца, Игорь уже не думал о нём как о человеке. У него не было к нему ни ненависти, ни жалости. Просто понимал, что его надо убить. Иначе убьёт он. И потому смотрел на него взглядом опасливого охотника: не промахнуться бы, не зевнуть! Всё в нём напряглось до отсутствия чувств - один только расчёт: "Рано! Нужно одновременно, как уговаривались". Был, пожалуй, ещё страх. Но слабый, упрятанный так глубоко внутрь, что можно считать, не было и этого чувства.
Он выждал, когда немец остановился и отвернулся от него. Тогда оглянулся, отыскал на той стороне в кустах притаившуюся, как и сам, фигурку Грабового и, махнув ему рукой: "Давай!", выскочил из кустов к рельсам. Немец, должно быть, услыхал его шаги и обернулся. Но большего сделать уже не успел: Игорь ударил его автоматом по голове. Потом, заметив выпученные, то ли от ужаса, то ли от удивления и боли, глаза часового, выхватил нож и пырнул в его мягкое, падающее тело. А когда выдернул, то и нож, и рука, и галька вокруг были в крови. Немец взбрыкивал на мазутных шпалах ногами в тяжёлых кованых сапогах, дёргался. И тут затрясло и самого. Но побежал по мосту к Грабовому на помощь: там схватка ещё не кончилась.
Уже на бегу понял, что подал команду Грабовому рано: часовой от Грабового был ещё далековато и, видимо, успел отразить первый удар. А теперь они, сцепившись, катались на земле, и никто из них не мог пересилить.
Подбежав, Игорь нагнулся и, выждав момент, ударил ножом немца в бок. Тот в объятиях Грабового сразу ослаб, и руки его разжались. Опять всё было обрызгано кровью, дёргался в предсмертных конвульсиях и этот здоровый, рыжий детина. Каска с его головы откатилась, и ветерок шевелил на его макушке рыжий вихор - лёгкий, пушистый, уже неживой. Лицо парня было густо обсыпано крупными веснушками.
Игорь отвернулся, чтобы не думать о том, что опять убил человека, хотя и понимал, что война - это всегда убийство. А враг - это тот, кто может убить тебя. Хочешь жить, убивай первым, о чём тут рассуждать! Рассуждать люди будут, видимо, после войны, когда станут мудрее и станет понятнее весь её ужас.
Отыскал глазами залёгших в дальних кустах партизан и махнул им: "Сюда!" В избушке находился остальной вражеский караул. Но когда они окружили избушку, и он крикнул немцам: "Хэраус! Хэндэ хох!" - и они вышли, побросав оружие, майор Коркин тут же застрелил их, по очереди, из пистолета. Стрелял с близкого расстояния, прямо в лица. И тогда Игорь задумался об ужасах войны ещё до её окончания. Получалось у него в мыслях что-то не то...
Ну, враги, ну, фашисты. Но ведь такими они перестали быть, как только подняли руки и стояли все пятеро покорно и спокойно, превратившись в обыкновенных военнопленных, в людей. А Коркин, получается, стрелял в них уже не по закону войны, а просто убивал. Без суда. То есть, против закона. Да ещё истерично выкрикнул:
- Куда нам их сейчас?! На то и война!..
Зачем он это? Оправдывался, что ли?
Вспомнив расстрелянных им партизан, своих, Игорь подумал: "Он перестал ценить чужую человеческую жизнь". И почувствовал: никогда уже не сойдётся с ним. Люди не думают об убийстве в бою - там, кто кого! Но потом они понимают это, и потому война им кажется ужасной и часто снится. А Коркин "воюет", очевидно, давно, настолько давно, что отвык и думать. Такие... думают только о себе.


Кончив рассказывать Сергею об эпизоде, Игорь Константинович вспомнил его слова о маршале Жукове, и в памяти воскресло прощальное напутствие Цаплинцева, в котором он тоже сослался на Жукова:
- Вы обратили внимание, Игорь Константинович, на то, что маршал Жуков в своей книге воспоминаний ни единым словом не обмолвился о том, что Сталин незаконно присвоил себе его боевые заслуги в завоевании Победы над Германией и сделал генералиссимусом себя, а не его. Причём, даже унизил Жукова, спихнув его на должность рядового генерала и отправив подальше от Москвы?
- Что вы хотите этим сказать? - не понял Батюк, лежавший в своём гостиничном номере на кровати.
- А то хочу я сказать вам, а точнее - посоветовать: наплюйте и вы на своего обидчика, обокравшего вас! Теперь - вы оправданы окончательно, вот вам ваши ордена, ваша тетрадь - живите с поднятой головой! А звезду Героя - мы не можем снять с прохвоста Коркина! Для этого - его надо отдать под суд. А за давностью лет, за отсутствием доказательств, что он совершил преступление, мы не можем его судить теперь. Я советовался с юристами. К тому же он - как бывший депутат Верховного Совета - возьмёт себе в защиту таких адвокатов в Москве, что лучше не связываться! Да и отношения нашего правительства с Чехословакией начинают, намекнули мне "Вверху", портиться: чехи, мол, позволяют себе то, за что в 56-м пришлось задавить венгров. Смекаешь, чем это всё пахнет?..
Игорь вздохнул:
- Смекаю... Сиди, мол, товарищ Батюк, и не рыпайся! Если не хочешь снова побывать на старых нарах киевской тюряги. Так, что ли?..
- Ой, извини меня, дорогой, я ведь и забыл расспросить тебя об этом: как с тобой там обращались?.. Издевались, нет?
- Вот и хорошо, что забыли, - погасла радость на лице Игоря, державшего в руках свои ордена и тетрадь. - Я об этом и вспоминать не хочу! Но и Коркину не могу простить всего, что он наделал мне! Я - не маршал Жуков. Да его и не оскорбляли так, как меня...
- Ну, ладно, ладно, успокойся! Давай забудем всё это? А вот тебя - я уже не забуду: понравился ты мне! Настоящий мужчина. А Коркин - устрица, скользкий, как всё мокрое...
Расстались они хорошо. Потом пришёл Савочкин с доктором и билетами на поезд. Доктор сделал уколы, а Игорь лежал и... вспоминал, как очутился на тюремных нарах не у немцев, а у "своих".
... Камера была на двоих. Его поместили с власовцем - настоящим, предавшим Родину, признавшим свою вину. И власовец этот сидел теперь с ним, Игорем Батюком, на равных: у того топчан слева, у самого - справа. Общая параша, общая кружка для воды. Один потолок над ними с засиженной мухами лампочкой, одно, забранное в решётку, окно. Один надзиратель за тяжёлой дверью с "глазком", в который, если посмотреть, увидишь одну и ту же жизнь.
Но прожитая жизнь у них была разной. И дела разные, и разные помыслы, хотя воспитывались одной школой. А судьба и чувства - теперь одинаковые. Как же так?
И вот ещё что казалось странным. И он, и власовец почему-то не испытывали друг к другу неприязни. Враги же! Он даже дрался однажды с власовцами там, в Словакии, а вражды уже нет. Это его мучило больше всего. Почему не посадили к "своим"? Пусть к уголовникам, но к своим.
Не мог забыть и первой встречи со следователем. В его кабинете горела яркая рефлекторная лампа на столе - светила в сторону пустой табуретки, куда велели сесть. Здесь свет бил прямо в глаза. Следователь сидел в тени.
- Ну, сволочь, - проговорил он, - рассказывай, как родину продавал, когда тебя завербовали?
- Да вы что`, товарищ капитан! - Игорь даже вскочил с табуретки.
- Сядь! - выкрикнул следователь голосом, каким дают приказ собаке. - Порядков не знаешь, что ли? Какой я тебе товарищ!
- Виноват, привычка... - Он сел, вспомнив рассказ матери о чекистах. Всякая надежда на объяснение, на то, что его поймут, пропала. А как он на это надеялся! И вот, после окрика, действительно не считал уже капитана товарищем. Какой это товарищ? Мразь какая-то. Пороху, наверно, и не нюхал, весь одеколоном пропах.
Да, разбираться, видимо, не хотели. Капитан продолжал орать:
- За сколько сребреников, Иуда, продал?
Игорь понял: перед ним дурак. Разве такому докажешь что... Тот наперёд себе всё составил: и что виноват, и что надо орать, может, даже бить, но только не выяснять... Он был категоричен и уверен в своей правоте на 100 лет вперёд.
Игорь смотрел на него, важничающего за столом, и вдруг в нём закипела такая обида и злость, что подумав: "А хрена ли теперь терять!", он врезал:
- Сволочь ты, а не товарищ! Я - партизанил там, в горах, жизни за тебя и Родину не жалел, а ты, гад, даже разобраться ни в чём не хочешь, выяснить! А если бы с тобой так!..
- Молчать!! - Взвизгнул капитан, вскакивая.
- Не буду молчать, говнюк ты, пропахший тыловым одеколоном! Ты хоть думаешь, паразит, что делаешь?! А если я - не виноват? Не виноват ни в чём, понимаешь! Как же ты жить будешь тогда?! Какой мне смысл был служить отступающим немцам, находясь ежедневно на глазах у своих партизан?!
- Молчать!! - Капитан нажал кнопку, в комнату влетели сразу 3 солдата.
Думал, сейчас начнут бить, и приготовился к отпору. Но капитан, взглянув на него, неожиданно одёрнул на себе китель и сказал, обращаясь к солдатам:
- Ладно... идите.
Солдаты вышли.
- На вопросы отвечать будете? - обратился он на "вы".
- Задавайте...
- Подождите. Надо изучить обвинение внимательнее... Я вас вызову в другой раз...
В тюрьме он привык ждать. Следователь оказался и не дураком, и разобраться захотел. Видимо, чем-то Игорь заинтересовал его. А может, показался непохожим на предателя. Следствие он повёл медленно, скрупулёзно. И доказал: улик против Игоря нет. Его выпустили. Но ждать пришлось долго... И многое с тех пор изменилось. А всё равно в душе больше жил прошлым. Часто вспоминал войну, свою молодость.
Савочкин, словно угадав его настроение под стук вагонных колёс, спросил:
- Игорь Константинович, а вы женились после войны?
- Почему ты так решил?
- Полковнику Цаплинцеву кто-то из ваших свидетелей сказал, что в Словакии у вас была невеста, будто бы из местных, словачка.
- Да, была. Но... погибла. Только я-то... женатым был.
- Ой, тогда прошу прощения, я не знал! Извините, пожалуйста...
Игорь Константинович промолчал. Но памятью сразу ушёл в прошлое, хотя колёса несли его вперёд, в будущее, к семье, которую хотелось обрадовать.
... В новом лагере партизан, перемещавшихся всё время на новые места из-за боёв с регулярными частями немцев, произошла печальная встреча с Фрицем Бобровницки, который каким-то чудом отыскал Игоря. Его привёл к нему в штабную землянку партизан Горохов, постучавшийся в дверь. Увидев Горохова с встревоженным лицом, Игорь спросил:
- Что случилось?..
- Подозрительный дед пришёл к нам в лагерь. Майор стал его проверять, а дедок этот щупленький говорит, что ему к вам надо, товарищ командир.
- И где же он?
- Ждёт за дверью.
- Ладно, зови!
Горохов впустил деда, который оказался Фрицем Бобровницки. Игорь радостно сгрёб его в охапку и расцеловал.
- Дость, дость боскать, шьяллэни! Устати я... Штврти дэнь скрзэ погоръе идэм. Манжелка того не розумье, что староба - не штястье. Ано ещё сом прэхладнути ... 10. - И жаловался на свои болезни, простуду, что трудно было идти по горам. Жена - ничего, а вот от сынов уже месяц ничего не слыхать! Немцы же наступают, а оба сына в войсках Голиана. А тут ещё и самого задержали, и пан начальник долго допрашивал.
После всех этих ахов и охов Фриц замолчал. Готовился сказать что-то тяжкое. Но не знал, как это сделать.
- Муожем файчить? 11. - спросил он.
- Кури, кури, - разрешил Игорь и насторожился. - Скажи, Фриц, ты ведь не просто так, повидаться пришёл?
- Сынов разыскиваю, - уклончиво ответил Старик. - Вот и хожу по горам. Жена сказала, чтобы без них не возвращался.
- Нет, ты не всё сказал, - настаивал Игорь. - Что-то случилось?..
- Негода, негода! 12. - Бобровницки не смотрел на него, опустил голову и заплакал. Потом, утерев слёзы кулаком, попросил прощения: - Прэпа`чте!
Рассказывал Фриц долго, с мучительными подробностями. В его лесную избушку зашли немцы - дождь лил, они погреться хотели. Ну, Фриц, чтобы ублажить их, достал из погреба вино. А потом они увидели Любомирку и хотели её изнасиловать. Допустить этого Фриц не мог, кинулся защищать дочь. Да и сама Любомирка - девка ведь сильная - не поддавалась, дралась до последнего, пока не убили. На выстрелы отреагировал пёс, стал громко лаять, и немцы удалились, не желая привлечь к себе чьё-либо внимание.
Не верилось, что уже нет на свете Любомирки. И хотя пекло от боли и ненависти в груди, он всё ещё думал: да как это - нет? Не может такого быть! Вот сто`ит только пойти с Фрицем туда, и из домика в лесу выбежит им навстречу счастливая Любомирка - тёплая, светлоголовая.
Но то были чувства. А умом понимал, нет больше Любомирки, и никогда уже не будет. Не будет её ласковых рук, горячих губ, призывного взгляда. Где-то в могиле лежит, не встретиться.
А Фриц не умолкал, рассказывал, какие ещё беды обрушились на словаков. Много он тогда печальных вестей принёс - много. Нет больше в Словакии свободной повстанческой территории - Средняя Словакия и её столица Банська-Бистрице пали. Войска разбрелись, отступали. Страшное то было отступление, масса народу погибла.
Многое они знали уже и сами. Гитлер, возмущённый мясорубкой, устроенной в районе Сланских гор "какими-то вшивыми партизанами", якобы кричал: "Огромный район между двумя узловыми станциями Прешов - Гуменне превращён в сплошную братскую могилу из перевёрнутых эшелонов, взорванных туннелей и моих солдат! Такого не было ещё нигде в Европе! Десятки тысяч трупов! Приказываю: направить туда пешим ходом несколько лучших дивизий, и бомбить эту Словакию сверху в том районе до тех пор, пока не останется в живых ни одного партизана!"
19 октября части эсэсовской танковой дивизии "Адольф Гитлер" перешли словацко-венгерскую границу на участке Римавска Собота - Елашва. Это и послужило сигналом к наступлению со всех сторон.
Ещё в начале октября новый командующий немецкими войсками, назначенный в Словакию вместо "дурака Бергера", генерал СС Хёфле встретился в Вене с самим Гиммлером, и тот одобрил его план ликвидации словацкого восстания.
Хёфле получил под своё командование дивизию СС "Хорст Вессель" из Венгрии и бригаду "Дирлевангер" из Польши. Затем он получил ещё и дивизию мотопехоты, и готовился к наступлению 15 октября. Но 15 октября, вдохновлённый словацким восстанием, выступил в Будапеште по радио против немцев венгерский премьер Хорти. Наступление немцев на Словакию пришлось отложить. 16 октября Хорти был арестован. На его место немцы поставили фашиста Салаши. И только 19 октября смогли развить своё наступление.
На юге они заняли Ревуцу, Мурань и Червену Скалу. Самолёты разбросали над Банська-Бистрице листовку, которую выпустил Хёфле. В ней он писал: "Словаки в Банська-Бистрице и окрестностях! Сильные танковые части немецкой армии подготовлены к наступлению на ваш край. Борьба, на которую вас толкнули безответственные и антисловацкие элементы, подходит к концу. Сопротивление бесполезно. Прекратите бессмысленную борьбу. Подумайте о Варшаве. Кто добровольно сдастся, тот сохранит себе жизнь. Вывешивайте белые флаги. Надевайте белые повязки на рукава. Кто сложит оружие и сдастся, тому торжественно обещаем безнаказанность. Хёфле".
Фриц и листовку принёс с собой, показал её Игорю. И всё рассказывал, рассказывал, что было потом...
Они знали и это.
21 октября части 2-й воздушно-десантной советской бригады, которые несколько дней назад были переброшены из СССР на словацкий аэродром "Три дуба", предприняли атаку в направлении Плешевце и заняли Плешевце - Сасу. Но вскоре вынуждены были отступить, так как другие немецкие части 23 октября прорвали их оборону у Подкривани, и наступали уже на Зволен. Батальон капитана Грушки был разбит в районе Мурани 21 октября немецкой танковой дивизией. В тот же день немцы заняли и Тисовец, а 24-го Брезно. 26 октября пал Зволен. Это был почти конец.
После падения Зволена Хёфле позвонил по телефону в Банська-Бистрице генералу Голиану, командиру повстанческой армии, и предложил капитуляцию "на честных международных условиях". Голиан ответить не успел - прервалась связь.
В Словакии начался окончательный разлад между армейским командованием и коммунистами. Генералы Виест и Голиан прислушивались к указаниям Бенеша из Лондона, а Словацкий национальный совет во главе с Шмидке ориентировался на СССР и действия партизан. Это мешало координации действий. А в результате мощного немецкого натиска Голиан вовсе растерялся и не мог уже управлять своей армией. Армия разлагалась...
Ночью 26 октября в город вошли последние отступающие части. Боясь немцев, из города бежали хозяева лавок, трактиров. Всех охватила паника. Кто-то открыл все рестораны и корчмы, вспыхнула невообразимая ночная пьянка бесплатно. Пили, кто что хотел и сколько хотел. Перепившиеся солдаты подняли на улицах стрельбу. Стрельбу приняли за приход немцев, произошла всеобщая давка.
Утром 27 октября Банська-Бистрице пала без боя - её просто оставили. В узкую долину Старых гор набилось тысяч 20 солдат, гражданские повозки, автомобили. И тогда налетели юнкерсы. Лучшей цели для них и быть не могло.
3 часа бомбили немцы это месиво. Но даже бомбардировка не причинила столько беды, сколько начавшаяся паника. Бросали оружие, повозки с продуктами, оставляли машины. Армия, на которую рассчитывало советское командование, перестала существовать. Теряя людей, лошадей, бросая в снег ставшие тяжёлыми винтовки, бывшие солдаты шли через Козий хребет в Низкие Татры. Взбираясь по торчавшим из снега выступам на гору Прашиву, многие падали и уже не могли подняться, засыпаемые ветром и снегом. Разыгравшаяся метель погребала черневшие трупы.
Перевал одолели только к ночи. Обессиленные, разместились в долине прямо на снегу. Вспыхнули тысячи костров. Люди закутывали шеи и головы одеялами, и были похожи на французов, бежавших из России в 1812 году.
Всё это Фриц слышал в городе, где искал своих сыновей. Пересказывал он виденное и слышанное как умел, часто всхлипывая, утирая непрошенные слёзы. Он хотел предупредить обо всём Иржи, потому и свернул сюда - чтобы забирались скорее повыше в горы: по пятам за беженцами идут немцы!
Но куда уже было забираться, когда бывший отряд, разросшийся до 4000 бойцов, пришлось разделить на более мелкие отряды и распылить их по горам, срочно снабдив рациями, взятыми в армии Голиана, чтобы не остаться без взаимной связи. К сожалению, пришлось Игорю расстаться и с Любомиркой, которую, пожалев, отправил домой к родителям. Остатки голиановской армии ежедневно вливались в эти разрозненные партизанские отряды сотнями. Как этакой прорвой разделённых людей было руководить? Надо было кормить их, строить для них новые землянки, доставать продукты. Забот и так было по горло. А уйти с остатками своего личного отрядика выше в горы, где нет ничего, означало погубить всех. Надо было организовывать оборону и давать бой здесь, другого выхода не оставалось. Вся надежда была теперь на прорыв Советской армии.
Хватало "дел" и у Коркина - проверял прибывающих. У многих не было с собой никаких документов. Игорь просил Фрица извинить их за учинённый ему допрос - война, в горах полно провокаторов. Затем проводил старика вниз, вручил ему сумку с продуктами, и там они расстались.
- Иржи, когда придут русские войска? - спросил Фриц по-словацки. - Поторопи их! Не то останутся от Словакии одни чёрные головешки! - Старик вновь смахнул слезу.
- Скоро, Фриц, скоро! - утешил Игорь, как мог, хотя знал, что несколько советских батальонов были уже переброшены сюда по воздуху, но погибли. По воздуху много не перебросишь, только оружие. А вот когда через горы прорвётся наша пехота, тогда... - Потерпеть надо чуть-чуть. Спасибо тебе, Фриц, что предупредил о немцах!
Он знал, идут кровопролитные бои за Дуклинский перевал, но выбить немцев с позиций в горах пока не удаётся. Надо бы ударить теперь по немцам ещё и с тыла, вот в чём заключалась главная задача партизан. Да и генерал Строкач просил из Львова о том же.
А ударили первыми, вышло, немцы... Через 3 дня отряд Игоря, засевший на горке, с которой ушёл Фриц, был к ночи окружён плотным кольцом немцев. После дневного боя партизаны понесли тяжёлые потери: из 470 человек в живых осталось чуть больше сотни. Выбора уже не было - рассчитывать можно лишь на мощный прорыв, а сил для этого маловато. Сидеть на месте и ждать рассвета - тоже бессмысленно: немцы добьют артиллерией и с самолётов.
Ночью Игорь сам отправился обследовать окружение, чтобы найти слабое место. И нашёл его на северо-восточной стороне. Там немцев было выставлено поменьше из-за труднопроходимой местности. Рассказал Коркину:
- Тут их не более одной роты. Другого выхода, товарищ майор, у нас нет - только прорыв... Сигнал к броску в прорыв - взрыв гранаты.
Коркин согласился, и тут же принялся за уничтожение рации, шифров. Ему помогала Анна с Корелом. А возле Игоря, трясясь от страха, крутился мальчишка, словак Плучек. Ночью, когда Игорь швырнул в сторону немцев гранату и закричал "Вперёд!", этот мальчишка потерялся где-то в темноте. А майор держался рядом, боясь потерять направление. Его "адъютант", партизан-украинец Грабовой бежал в прорыв за Корелом и Анной.
Поднялась стрельба с обеих сторон, рвались гранаты в темноте, безлуние как раз - и первые ряды партизан проскочили в этом аду удачно. Стали уходить на северо-восток, в сторону отрядов Шукаева. Всю ночь петляли по горам, обходя немецкие заслоны. А на рассвете, к счастью, наткнулись на своих. У них и небольшая рация была. Коркин сразу приказал Анне настроиться на известную ей волну и передать новые координаты отряда - без шифра.
На другой день приземлился на указанную ракетой точку У-2. Привёз какого-то старшего лейтенанта Тристога из штаба с новенькой рацией и шифрами. Он сказал, что штаб вызывает к себе во Львов командира Егупова и пришлёт для этого ещё один самолёт. Игорь спросил:
- А зачем, не знаете? Егупов - это я.
- Мне сказали, что для выяснения обстановки и, вроде бы, для награждения орденом.
Действительно, вскоре прилетел ещё один У-2, и майор, Корел и Анна проводили Игоря к самолёту. Как оказалось, распрощались они тогда навсегда.


Колёса под вагоном стучали, стучали. На нижней лавке напротив уже уснул Сергей Савочкин с раскрытым ртом - похрапывал. А Игорь Константинович всё ещё был памятью в прошлом. И вдруг ноги снова прошила острая боль.

Эпилог

В Запорожье Игоря Константиновича положили в больницу, где тщательное обследование показало: гангрена на почве диабета, растревоженного нервным потрясением и алкоголем. Предстояла ампутация обеих ног.
Перфильев, узнавший об этом лишь через 5 лет, приехал к Игорю Константиновичу в Запорожье, прихватив с собою своего нового друга, которого представил хозяину дома, подъехавшему к ним на кресле-коляске:
- Вот, Игорь Константинович, привёз к тебе, как и обещал в письме, самого честного писателя, которому можешь довериться полностью и рассказать свою историю. От меня он уже её знает и захотел написать о тебе. Ты уж расскажи ему в самых... даже мельчайших подробностях обо всём - он тебе объяснит, что его интересует...


Так я познакомился с будущим героем своей повести "Ночная радиограмма" Иваном Кононовичем Балютой, о котором был уже и очерк московской журналистки в "Известиях", и государство окружило его запоздалым почётом и уважением, выдав ему новую трёхкомнатную квартиру и автомобиль с ручным управлением. Но приехали мы к нему в тяжёлое для него, да и для нас всех, время, когда была уже раздавлена так называемая "Пражская весна" в Чехословакии, и Александр Дубчек, секретарь ЦК компартии, бывший мальчишка-партизан в отряде Егупова, едва унёс ноги из московской Лубянки, вызволенный президентом Чехословакии Людвигом Свободой, Героем Советского Союза, сумевшим погасить пьяное раздражение главы советского государства Леонида Брежнева, который воспринимал всё происходящее в Чехословакии как личное оскорбление его международному авторитету. Сразу подняли головы и бывшие сталинисты: "Да кто они такие, все эти чехи и словаки, чтобы ещё выслушивать их! Сталин в 51-м дал просраться немцам, и те утихли. Хрущёв в 56-м - как поступил с венграми? До сих пор злобствуют втихаря, а зубов в открытую не оскаливают! Вот так надо и с этим Свободой: цыц, если хочешь быть у власти! Ну, и что с того, что Герой?.. Надо ему прямо, если до него не доходит: будет, мол, и с тобою, как со Шмидке. Да и какие они коммунисты!.. Эх, нет на них Сталина! Китай - вон какой огромный, а Мао и мяукнуть не осмеливался при нём!.."
Я понимал, что при таких "коммунистах" в Кремле, как Брежнев и его охотничья камарилья, напечатать правдивую повесть о словацком восстании и о самом Иване Кононовиче, обворованном коммунистом-энкавэдистом, будет невозможно, и сказал об этом Перфильеву ещё до поездки в Запорожье. Однако он дал мне как опытный журналист и дальновидный человек такой прекрасный совет, что я согласился на поездку уже без колебаний. Но прежде, чем приводить его умный и логичный совет, хочу сказать несколько слов о нём самом.
У него всегда было своё мнение обо всём - честное, особенное, без нетерпимости к чужим мнениям и без категоричности в суждениях, свойственной многим людям. И был он вообще весь ясен в жизни, как светлый день. Ничего, что выпивоха и с долей цинизма к важничающим персонам "от науки". Шло это у него от ума, необыкновенного жизнелюбия, природной весёлости и чувства "братства", воспитанного в мужском коллективе на войне. Другом он был тоже необыкновенным.
Есть женщины, созданные природой для любви. Перфильев был устроен природой для святого товарищества, неподкупного солдатского братства. Ради друзей он готов был отдать с себя последнюю рубашку, пойти в огонь и в воду на выручку. Он о себе мог сказать: "Псина седая, кобель старый! А ума так и не нажил". Причем, делал это искренне, ничуть не рисуясь. Я знал всё это и, тем не менее, смотрел на него с обожанием, какой-то готовностью - побежать, принести, усадить.
Леонид Алексеевич, наверное, это чувствовал. Он тоже любил меня - при мне зажигался, его косматые брови филина от одушевления двигались, хищный горбатый нос от нервности шмыгал, морщинистое крупное лицо беспрестанно менялось, то словно собираясь в горсть, то распускаясь в улыбке цветком. И оттого, что я умел слушать и понимал его слёта, находил в ответ яркое или меткое слово, он приходил в восторг, ибо понимал в русской речи смак и толк. Его светлые глаза начинали светиться, в них плясали чёртики, насмешливый ум. И только твёрдый, массивно раздвоенный подбородок был неподвижен и спесиво каменел от важности происходящего: вот, мол, знай наших - всё-о понимаем!
Леонид Алексеевич предложил мне:
- А хочешь написать о настоящем герое Украины, не выдуманном и не слащавом, как Марко, да ещё Бессмертный, у Стельмаха? Ведь в украинской литературе, я считаю, слишком мало удачных героев. А надо бы написать о крупном, значительном не в масштабе героя взводного окопа или даже пожертвовавшего собой, как Александр Матросов - а Героя, принесшего крупную, ощутимую пользу в деле Победы над Германией.
- Леонид Алексеевич, а чем тебя Матросов не устраивает?
- Не хитри, Борис! Ты это и сам знаешь... В него на фронте почти никто не верил: "Журналистика, мол". Какой дурак станет закрывать своим телом пулемётную амбразуру? Проще ударить прикладом по стволу пулемёта, и всё. А тут - бессмысленное геройство. Потому и сделал его автор безадресным детдомовцем, чтобы не искали его родителей, учителей. Короче, нужен Герой - настоящий! С настоящими делами, от которых Гитлер ногами топал. И такой - есть! Живёт в Запорожье. О нём уже и в "Известиях" был очерк. А надо - повесть. Об Иване Кононовиче Балюте, в отряде которого немного послужил и я. Он написал мне, что на холме перед Братиславой даже огромный памятник теперь стоит с его лицом.
- Да ну?! - ахнул я. - Едем!..
А после поездки, узнав всё от самого Ивана Кононовича, я спросил Леонида Алексеевича:
- Но как же быть, если нельзя обнародовать имя человека, оболгавшего его? Да и какой может получиться резонанс в семье Ивана Кононовича, если описывать всё, что он мне рассказал?.. Ведь у него, женатого человека, была там любовь с другой женщиной. А материал без любви, без жизненных драм - это мякина, кастрация.
- А што же, по-твоему, читатели - дураки? Не поймут, что на войне и влюблялись, и...
Я перебил:
- Читатели - поймут. А родственники, дети, друзья?..
- Ты, пожалуй, прав... Но всё же - сначала напиши! - посоветовал он. - А потом уже будем думать, как поправлять текст.
- У меня есть уже один интересный украинец-герой в романе "Преданные отечеством". Годится Ивану Кононовичу в отцы. Но он - мною выдуман из нескольких подлинных судеб. Я хочу, чтобы он стал символом Украины, и фамилию придумал для него славную - Батюк, от батькивщины, отечества.
- Вот и прекрасно. Пиши не очерк, а художественное произведение -? повесть. Сделай Ивана Кононовича его сыном, Батюком N2, - обрадовался Леонид Алексеевич, - и это развяжет тебе руки во всех отношениях. Ты не будешь скован рамками очерка, а творить, тем не менее, будешь из реальной глины, как Бог, но - только повесть о Настоящем человеке!
- А Иван Кононович не обидится?..
- Дай ему посвящение. И вообще, повторяю: ты - сначала напиши.
Я согласился.
И написал правдивую повесть без подлинных имён. К сожалению, находясь под негласным надзором КГБ, я всё равно не мог издать эту вещь. Хотя уже вышла в свет могучая повесть Солженицына, к которому я ездил в Рязань в октябре 1967 года, "Один день Ивана Денисовича", которая заканчивалась крупной мыслью, что "таких дней" в лагерной жизни героя было более трёх тысяч! А это - оценка эпохи. Собственная же повесть показалась мне, безвестному писателю, совершенно неприемлемой для завравшейся КПСС, и я положил её в свой писательский сундук.
А потом умер Иван Кононович. За ним и мой друг Леонид Алексеевич. Затем развалился Советский Союз. А я сам написал так много всего и "рос над собою", что понял, наконец, самое главное: основная Беда славян России, Белоруссии и Украины заключается в том, что мы позволяем управлять нашими судьбами, судьбами миллионов людей, одному человечку, и он, как правило, захватывает в свои поганые руки неограниченную власть и творит, что хочет, словно вожак обезьян, превращая народы в покорных баранов. А если я сумею доказать, что это так, это будет самой крупной и необходимой мыслью, которую нужно поставить перед поколениями 21 века. И я поставил её, вытащив "Ночную радиограмму" из сундука века 20-го, чтобы прибавить к ней эпилог, в котором затронуть трагедию судьбы Юрия Гагарина, забытого всеми, как и мой герой войны. Я захотел превратить эту повесть в такое обвинение эпохи "ума, совести и чести" КПСС, которое не оставит равнодушными честных граждан России. К тому же литературный опыт подобного рода у меня уже был. В 1992 году вышла в свет в Днепропетровске моя повесть "Неделя Хозяина", которая была выдвинута в 1994 году общественностью города на соискание Государственной премии Украины. Но и спецслужба, как я полагаю, сделала всё для того, чтобы не только не допустить присуждения премии, но и не дать в "Литературной Украине" даже краткой аннотации "Недели Хозяина", ибо из неё стало бы ясно, что` может сотворить за неделю "хозяин" даже не государства, а всего лишь одной области. И я понял, что "Ночную радиограмму" можно превратить из небольшой повести о преступной власти над человеком в крупное зеркальное отражение молчаливой покорности народа властолюбию, порождаемому бесконтрольностью над "вождями". Я переименовал её в "Украденный подвиг".
Самое же печальное заключено в том, что вся наша история свидетельствует уже о генетическом страхе народа перед своими "вождями". Кратко напомню, с чего начинался у нас деспотизм. Как показывает более глубокое исследование этого вопроса, презрительное отношение к человеку началось с прихода на Русь лихих морских разбойников, прозванных "варягами", которым наши предки, восхищённые их смелостью и бесстрашием, добровольно уступили власть. Однако в династии Рюриковичей с генами и "философией" развращённых по всем направлениям разбойников никогда не было порядочных людей, уважающих славян, их общественные дружины и решения "Вече". "Варяги"-вожди не признавали никакой морали даже после принятия Христианства - убивали родных братьев своих ради захвата единоличной власти, предавали друг друга, прелюбодействовали, доходили до не узаконенного многожёнства. Особенно показательна в этом смысле история взаимоотношений сыновей Владимира "Красное Солнышко", рождённых от разных жён: Ярослава от Рогнеды, Святополка - от другой жены, гречанки. "Солнышко" закатилось на тот свет, а его престол остался свободным. Его мог занять любой из сыновей. Ярослав начал с убийства братьев Святополка - Бориса, Глеба и Святослава. И свалил вину за убийство на Святополка, прозвав его "Окаянным". А когда тот побежал спасаться в Польшу, люди Ярослава догнали его и убили тоже. Ярослав занял место покойного отца своего, стал править Киевской Русью, а подхалимы-летописцы прозвали его "Мудрым", хотя правильнее было бы прозвать его "Подлым" или "Хитрым", так как настоящую правду о нём мы узнали только теперь, из очерка в журнале "Нева". Все последующие "великие" князья на Руси были тоже отпетыми негодяями или мерзавцами (кроме Александра, прозванного Невским, человека, согласившегося ради спасения своих подданных на добровольный плен у татар за обещание прекратить грабительские налёты на землю Новгородскую). Последний из них, уже не князь, а царь московский Иван "Грозный", превзошёл в своей наследственной психопатии жестокость всех Рюриковичей, зная, что подхалимы-летописцы очистят его от грязи садиста и сделают из него, скота и насильника, царя-объединителя. И не ошибся, сделали. Но подох сей объединитель, так уважаемый Сталиным, в бане, выпаривая себя из вонючего волдыря, покрывшего всё его тело.
Наукой установлено, что многолетнее ощущение страха у людей перед своими правителями передаётся в четвёртом поколении с генами (точно так же, как и разбойничья сущность варягов), и дети рождаются на свет уже с психологией рабов. А рабство в размножающейся и разрастающейся на восток и на север от Киева Руси продолжалось... как и единовластие царей, поощряемое подхалимами.
Вот уже правит Россией новый деспот - человек с искажённой психикой на почве двуполости, Пётр Первый, и получает от историков-прославителей его "дел" звание "Великого". А "великие" дела его таковы. Строительство города на болотах и островках. Бессмысленные войны ради "окна в Европу", из которой привёз для себя сифилис. Отрезание головы в его присутствии сыну Алексею, затем пришивание этой головы к туловищу, чтобы придворные не узнали на похоронах о злодействе отца (историки-подхалимы, вопреки религиозной морали "не убий", до сих пор выдают нам это изуверство за принципиальность великого царя: "перед законом должны быть равны все"). Будто Закон предписывает только смерть "за предательское бегство из страны"; да и бежал-то сын от идиота папочки, а не от Родины, которую он и не собирался предавать; папочке нравились больше немцы, а сыну - отечественные купцы и бояре, не желавшие бриться и ходить в бардаки за сифилисом. Великий Умник заставил катить посуху 2 тысячи вёрст 3 деревянных корабля, которые в итоге рассыпались. Много ещё чего вытворял великий Шизофреник, но до сих пор в его выходках пытаются найти "высоту Его помыслов", а не стоны народа. Почему?..
Такова у нас традиция: патриотов - сажать в тюрьмы или убивать, а из мерзавцев делать "великих людей", чтобы народ помнил страх и "соблюдал себя" в страхе перед опричниками, перед "тайной Канцелярией", перед ГПУ, НКВД, КГБ. Покорность - лучше вольнодумства.
Были потом у нашего керма властные бабы: Анна Иоанновна со своим Бироном; Екатерина Вторая "Великая" (ну, как же, переписывалась с самим Вольтером! А какие любовники были!! Андрей Разумовский, Потёмкин! Жеребцы. А подохла от такого паскудства, связанного со скотоложеством, и в таком срамном месте, что "великостью" завоняло на весь мир). Но... до сих пор в России нельзя об этом писать. Почему?!.
Такова у нас традиция: вождей "не замай!" Особливо "великих", как "дедушка Ленин", например. Ну, что с того, что устроил впервые в Истории Человечества террористический режим управления государством и его гражданами? Это же был опыт строительства коммунизма. Ну, не получилось, как хотелось, а получилось, "как всегда" - ограбление всей России до голой задницы, зато, ка-кое теоретическое наследие оставил! Ну, лежит себе чучело в почётном месте, ну, "в гробу мы его видали", никого же не трогает. Да и "дело" его - живёт ведь!.. До сих пор стоит памятник перед Днепродзержинском "Ильичу-2", маршалу из маршалов, "Герою" из героев, растерзавшему судьбу Юрия Гагарина. И ничего, никому не стыдно. Ум, совесть и честь эпохи! Настроил "психушек", охотничьих домиков, а звания фашиста так и не присвоили.
Но в этом и заключено самое страшное - что` именно живёт? Живёт небрежение не только к отдельным людям, но и ко всему народу, выкрикнутое в микрофон на параде Сталиным, учеником Ленина и продолжателем его "дела", "отцом народов", человечком-сухоручкой: "А теперь - пойдут бараны". И "бараны", то есть, народ, пошли, услышав "искреннее", подлинное отношение к себе. Живёт страх людей перед ежовыми, бериями, коркиными.
И что же?.. Только Хрущёв осудил Сталина за это, и то лишь после его смерти. А сегодня "коммунист Зюганов" призывает народ, всё на той же Красной площади, возродить былое "величие товарища Сталина и его вклад в строительство социализма", словно не Сталин поощрял в 1937 году энкавэдистов за вознаграждение проводить негласное соревнование между отделениями НКВД по "выявлению" и аресту "врагов народа".
А не подскажет ли господин Зюганов (ведь он же историк!), где, в каком ещё государстве существовала когда-либо подобная звериная антинародная, насквозь человеконенавистническая власть, устраивавшая, как на волков, охоту за собственными гражданами в миллионных масштабах и награждавшая за это своих егерей орденами? После распада СССР была напечатана зарубежная информация о том, что европейская инквизиция за 150 лет своего существования уничтожила 60 тысяч ведьм, колдунов и еретиков. А читал ли Зюганов, сколько миллионов "врагов народа" было уничтожено по приказам Сталина, то есть о его "вкладе в строительство социализма"? Сталин для народов СССР - это эпоха великого людоедства, а не величия. Сталин - преступник и вор чужих достижений, которого следует осудить Историческим судом России. "Историк" это прекрасно знает, но для него важнее не Истина фактов и цифр, а использование недовольства нынешней властью в своих мелкокорыстных целях. И этим он втаптывает свой престиж "историка" в грязь и кровь на покрасневшей за него от стыда площади.
Почему это происходит? Доктору исторических наук жалко тирана: незаслуженно обидели. А замученного учёного, родоначальника науки о генетике академика Вавилова никто не вспоминает. Не жаль никому и военного историка генерала Григоренко, посаженного при Брежневе в "психушку". Почему "не смогли" спасти от простой болезни всемирно известного конструктора космических кораблей Сергея Павловича Королёва в 1966 году? Почему даже сегодня у нас нельзя напечатать подлинных фамилий воров чужой боевой славы или выяснить правду о жуткой судьбе Юрия Гагарина, несмотря на то, что в 2002 году уже вышла в свет книга Н.Н. Непомнящего "100 великих загадок ХХ века", в которой её составитель пролил свет лишь на полуправду, подсунутую ему в виде старых материалов государственной следственной комиссии по делу об умышленном убийстве Ю.А.Гагарина, якобы с помощью подстроенной авиакатастрофы? Прочтя эту книгу, я сразу вспомнил 1992-й год, и вновь хочу привлечь внимание читателей к главной своей мысли: государственный строй с властью одного человека над миллионами чужих судеб - это самая крупная ошибка народов, согласившихся с этим совершенно нелогичным политическим принципом.
А теперь о судьбе Гагарина. В 1992 году в Днепропетровске, где я живу более 40 лет, прошёл жуткий слух: "В игреньской психушке умер Юра Гагарин. Его поместили туда гебисты ещё в 68 году, вроде бы за подслушанный через "жучок" оскорбительный разговор частного характера в адрес Брежнева. В печати объявили, будто Гагарин погиб вместе с лётчиком-испытателем Серёгиным. Гробы погибших были закрыты, и никто Гагарина там не видел, и что` лежит в его могиле - неизвестно. А у нас на Игрени его держали в подвальной камере-одиночке без окна почти 20 лет. Представляете, какой это ужас, а не жизнь! Сам Брежнев давно помер, а про Гагарина, видимо, забыл - пьяный же был всегда!" "А может, это враки?" "Кто его знает..." - говорили люди. "Да нет, - отвечали другие, - известен врач, который его "наблюдал", а потом сообщил о смерти и уехал.
Лично я в этот слух тогда не поверил. Полагал, что если бы это было правдой, наш КГБ об этом знал бы, а новые гебисты сообщили бы о "слухе" в Киев, дабы избежать неприятностей из-за огласки. Однако никакого опровержения не последовало. Но после выхода книги Н.Непомнящего, в которой на стр.387 напечатана информация об убийстве Гагарина, я решил, что слух не беспочвенен. Ярость закипела в душе: "До чего же мы дожили, если Брежнев не только посмел поднять руку на Звезду Человечества, но ещё и нагло выставил потом нам в нос свой свинячий лозунг "КПСС - это ум, совесть и честь нашей эпохи!" Ведь это всё равно, что он показал бы нам кукиш и сказал: "Ну, шо: молчите, да? Я вашего Гагарина запихнул в "психушку" с мокрыми смирительными рубашками, шоб не болтал про меня всякие глупости, а на вас мне - начхать, поняли? Правильно товарищ Сталин сказал о вас: "ба-ра-ны!" Бараны вы и есть, и такими подохнете". А ещё я подумал и о том, что Михаил "Меченый" тоже должен был знать правду об отнятых (порознь) у Серёгина и у Гагарина (замученного в Игреньской "психушке") жизнях, как и об исчезнувшем из ГОХРАНа золоте (кто и куда его вывез). Но ведь молчит до сих пор. Почему?.. Кто такие на самом деле "верные ленинцы"? Сталинисты, что ли, укравшие мою честь, упрятав меня на 30 лет под свой негласный надзор?..
Я удивлён и поведением нынешних властей, считающих себя демократами, но не желающих при этом разобраться в злодейской судьбе национального Героя. Какая же это "демократия"?!. Боязнь измазаться в чужом грехе. Но разоблачение греха - это честность и мужество, а не позор.
Меня потрясла судьба Гагарина, возмутило замалчивание этой истории, автором которой был Брежнев, и я обратился в Государственную думу России, к её председателю, с просьбой оказать мне содействие в напечатании в каком-нибудь издательстве моей статьи, в которой я об этом упоминаю. И вот что мне ответил из Думы А.М.Костин: "... Конституция Р.Ф. не наделена распорядительными полномочиями в отношении СМИ, которые осуществляют свою деятельность самостоятельно". 30.12.2004 N2.8-15-64521-01.
Я понял, Гагарин - тема пока закрытая. Но в то же время абсолютно уверен, что её нужно открыть, если правительство России хочет навсегда покончить с позорными следами, оставленными КПСС. Иначе как же мы будем выглядеть в глазах мировой общественности, если продолжаем молчать о подлости новых ярославов своих. Мне, старому писателю, больно оттого, что невозможно достучаться до читателей 21 века своими размышлениями, необходимыми для установления Свободы Слова и Свободы печати по-настоящему, иначе коркины всегда будут побеждать и вас. А тот Гражданин, который размотает правду о мучительной смерти Гагарина и опубликует её, будет удостоен, полагаю, самой высокой чести. Нельзя пренебрежительно относиться к писателям исторических тем. Они - бескорыстные помощники в воспитании будущих поколений. Тем более, пока в России находится у власти посланный вам счастливою судьбою Президент-подвижник в достижении справедливости.
Подумайте об этом, ведь следующим может оказаться кто-нибудь, озабоченный "былым величием товарища Сталина", а не России, или психически нездоровый властитель, как Иван Грозный, либо деспоты, порождённые безнравственной партией Ленина. Сталин замораживал страхом души народа, Хрущёв замораживал долги народу на 20 лет, хамо-запиенс Брежнев заталкивал себя в панцирь из орденов, а инакомыслящих людей в смирительные рубахи. И родина слушала по утрам хор детских голосов "как хорошо в стране советской жить!" Что запоёт подрастающее поколение, узнав настоящую историю воспеваемого государства и безобразные тайны "деяний" вождей? Например, что сын Сталина Яков погиб не в 1943 году, а в 1945-м, и не в Германии, а на Кунцевской даче отца; что Ленин присутствовал при убийстве Якова Свердлова. Да много ещё чего... Ну, и кто, наконец, должен задуматься о прекращении предоставления огромной единоличной власти "вождям" государства и их опричникам? Главным в государстве должен быть не президент, а Государственный Совет во главе с его Председателем, подконтрольным этому Совету. Ибо одного человека-президента всегда можно сделать Куклой в руках Теневой денежной власти. А весь Госсовет не опутать. До тех же пор, пока государством будет править характер одного человека, демократии в государстве не может быть, и народ останется запуганным стадом.
Цель настоящей книги - доказать на основе фактов опасность ложных марксистско-ленинских постулатов: о необходимости революций для установления справедливости в государстве и о том, что народ, а не вожди и герои являются истинным творцом истории. Жизнь показала, что ни одна революция, то есть, насильственное свержение государственной власти, не привела народ к справедливости и благополучию. Напротив, отбрасывала страну в экономическом развитии на десятилетия назад, не говоря уже о реках пролитой крови и миллионах человеческих жертв, и приводила к неограниченной власти диктаторов, развращённых ею и устанавливающих террористическое управление государством и его гражданами, то есть, к фашизму.
Ну, а постулат о том, что "народ - творец истории" - это лукавая формулировка вождей, позволяющая им списывать собственные ошибки на народ, когда история становится плачевной. Ведь они прекрасно понимают, что народ - это слепая бульдозерная силища в мирное время, либо танк во время войны: куда повернут руль бульдозеристы или танкисты, то народ и сотворит - либо построит, либо разрушит. Разрушенное приходится долго восстанавливать. А вот построенный Ленину-Сталину мавзолей по сей день стоит на Красной площади почёта (правда, Сталина из него выбросили), как и памятник в Днепродзержинске трижды Герою Брежневу, отнявшему жизнь у полковника Серёгина и у звезды человечества Гагарина.
Из 80 прожитых лет 64 года я томился в ленинско-сталинской неволе, которую лучше всех сформулировал у нас в Украине поэт Владимир Сиренко, создавший точный стихотворный Символ несвободы: "Аквариум - иллюзия свободы, вокруг свобода, а свободы нет".
Ребёнком я рос под звуки наглых песен. Утром по радио восторженным голосом певец исполнял песню "Широка страна моя родная" со словами: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек". Это там, где настроили тюрем и лагерей, занявших площадь в 10 Европ! А вечером хор большевиков объявлял: "Весь мир насилья мы разрушим до основанья!", "Кто был никем, тот станет всем!" Разрушений было действительно много: сносились христианские храмы, ломались старые демократические законы, искоренялась совесть, честность. Деревня вступила в колхозы, в городах чернели воронами толпы нищих. Мой отец, только что женившийся, был насильно отправлен на каторжные работы на Беломоро-Балтийский канал имени Сталина, где в день умирало до сотни рабочих на каждые 10 километров строительства. Потом, уже в 40-х отец защищал Родину, так жестоко отнёсшуюся к нему, на фронтах Великой Отечественной, а я был призван в лётную школу после окончания в 1944 году 9 класса средней школы, мне не исполнилось и 17 лет. Всё, что творилось в государстве, совершалось на моих глазах. У меня не было иллюзий на счёт свободы слова, прав человека, о которых тогда и не заикался никто, свободы печати, правдивости газеты "Правда". Над огромной страной на красных полотнищах висел лозунг: "КПСС - ум, совесть и честь нашей эпохи".
В 1991 году всё вышеописанное рухнуло, и Украина, в которой к тому времени я жил с 1958 года, будучи уволенным в запас в звании капитана за нежелание вступать в КПСС, оказалась "независимой Республикой", то есть, демократическим государством. Через год я успел издать в маленьком частном издательстве свою книгу "Запретные повести", но небольшим тиражом. Однако читатели книгу заметили, и "Общество бывших узников совести" в Днепропетровске выдвинуло её на соискание Государственной премии Украины. Но орган националистического союза писателей Украины "Лiтературна Украна" об этом (не говоря уже о премии) умолчал - "русская" книга! Шла перестройка на капиталистический лад под руководством бывшего коммуниста Л.Кравчука. А при новом президенте, Леониде Кучме, образовалось "бандитское правительство", по выражению депутата Верховного Совета Петра Симоненко, началось засилье власти олигархов, наворовавших миллионы из народной казны. Наконец, правительство Кучмы сменили так называемые "оранжевые" во главе с президентом и гетманом В.Ющенко, и начался правительственный политический кризис власти, переходящий в непрекращающиеся экономические. Чуть ли не во всех газетах вдруг запестрели объявления следующего типа: "Курьер" публикует на коммерческой основе воспоминания, рассказы и стихи читателей". Я обрадовался: 30 лет, находясь под негласным надзором КГБ СССР, я писал в "сундук" свои произведения, так как находился "под колпаком" этой организации и фигурировал в "чёрных списках", тайно лишивших меня конституционного права печататься. Накопилось 20 томов рукописей. До этого я успел издать лишь 2 книги: "Лётчики" и "Две жизни". И вот... выходит, настало моё время, когда можно будет печататься и влиять на создание честного "общественного мнения", ведь именно для этого и существуют писатели.
Увы! Оказалось, что во всём мире "коммерческая основа" предполагает получение автором гонорара за изданную книгу в размере 10% от общей прибыли издателя, который остальное берёт себе на расходы бумаги, печатание в типографии и за продажу книги. Такие договоры между писателями и издателями выгодны обеим сторонам и... народу, который раскупает книжный тираж, и его ум становится подготовленным к пониманию жизни, то есть, таким образом писатели инициируют формирование образованного общественного мнения. А издатели помогают писателям в этом деле. Вот почему Советский Союз как угнетатель своей эпохи, а не её "ум, совесть и честь", содержал тайную цензуру под хитрым названием "Лит", которая старалась не пропускать в печать новых Щедриных и Гоголей.
Везде в мире, где странами правит народная власть, демократия, цензуры нет и не было. А в СССР - была. Так чем же её можно тайно заменить в Украине, начавшей сползание к национал-фашизму? А очень просто: названием "коммерческая основа", на которой гонораров писателям не платить, а сделать наоборот - пусть писатели, если хотят чтобы их книги вышли в свет, платят издателям огромные деньги, а те будут издавать их произведения крошечным тиражом, и следовательно, вместо общественного мнения это будет мышиный писк, который никто не заметит.
Представьте себе, что завод публикует следующее объявление: "Принимаем на работу талантливых инженеров на коммерческой основе". Таланты приходят в контору, а там им объясняют: "Пока не сделаете научные открытия, вы нам будете платить за то, что даём возможность использовать наше оборудование". То есть, инженер не будет получать зарплату, трудясь на хозяина.
"Но это же грабёж! Никто в мире так не работает!" "Не хотите, как хотите..."
Вот так и с писателями, которые у нас живут в нищете. Никто не согласится работать бесплатно. Какая же это "коммерческая основа"? Это грабёж!!!
Чиновники антидемократы только руки потирают и говорят новому гетману: "Ну вот, сами отказываются сдавать в печать свои произведения: не надо ни цензуры, ни запретов - всё по Конституции! А дорога-то свободе Печати... перекрыта".
Через 10 лет у нас не будет ни новых писателей (уедут за границу), ни отечественной литературы. А у власти будут по-прежнему олигархи. А ведь ещё в древней Греции было известно, что самая худшая власть - это власть охлократии, то есть тёмного пролетариата. Затем худшая власть - это власть олигархов. И справедливая власть - это власть демократии, то есть народная власть, возглавляемая передовой интеллигенцией.
Ну, а куда же идём мы, украинский народ? Снова к насилию во всём?.. Экраны телевизоров нагло прерываются рекламой олигархов (в других странах реклама занимает 3% эфирного времени, а у нас - почти 50%). Нас насилуют ею, словно проституток в доме терпимости (как и наши телевизоры на износ). Разница лишь в том, что проституткам за их терпение платят клиенты, а телезрители за насилие над ними платят сами абонплату и по электросчётчику, да к тому же выходят из себя, хватаются за сердечные капли, а телевизоры тоже работают с перегрузкой почти вдвое и выходят из строя намного раньше. А какое насилие началось в связи с дублированием и озвучиванием кинофильмов на украинский язык! Зачем, кому это нужно? Тратятся огромные деньги на это в русскоязычных областях. А результат плачевный: закрываются кинотеатры из-за отсутствия зрителей в кинозалах. Вместо прибыли в государственную казну сплошные убытки. А распространённые отключения горячей воды в городах? Это насилие отражается уже не только на моральном состоянии духа, но и на здоровье: разве можно жить в холоде, да ещё и не мыться? Ну, и к чему все эти насилия приводят?.. Не пора ли Верховному Совету Украины издать законы, карающие виновных за насилие над народом? Наглой силою никогда и нигде ещё не достигалось чего-то хорошего, народ лишь всё более ненавидит власть предержащих.
Обо всём этом я писал в 2007 году министру культуры, но в ответ получил отписку: изданием художественной литературы ведает Комитет по делам телевидения и радиовещания. Написал письмо туда. И вновь отписка: на государственные издательства отпускается мало денег. На практике это приводит к полному отмиранию издательств. Вот какое отношение властей к писателям, культуре и издательствам. Поняв это, я обратился в "Голос Украины" с просьбой напечатать всё, перечисленное выше, в виде моего открытого письма депутатам Верховного Совета. Ответа не последовало вообще. Стало быть, новый "ум, совесть и честь" заботится лишь о разжигании национализма в стране (по принципу: "разделяй и будет легче властвовать"), а свобода печати, провозглашённая в Конституции, существует только на словах, а на деле перекрыта. Лишь 2 крупных частных издательства в Харькове и в Киеве ещё держатся на плаву. Но посылать рукописи почтой, в наше воровское и коррупционное время, рискованно (имею горький опыт) - украдут литературные воры, а свалят всё на почту: "мы не получали".
Насилие наступает на граждан со всех сторон, а депутаты Верховного Совета заняты внутренней борьбой за властные кресла. Какое уж там Общественное мнение, когда никто и никому не нужен. Вот и вся горькая правда, о которой хотелось заявить общественности в связи с созданием в Днепропетровской области печатного органа МВД газеты "Взгляд Днепропетровска". Ведь все прокуроры и юристы наших городов относятся к министерству внутренних дел, обязанному защищать права граждан и привлекать нарушителей прав и законов Республики. А не мафий и олигархов. Ведь с попиранием гражданских прав населения страны дело зашло уже так далеко, что осталось лишь вновь открыть "психушки" для здоровых людей, а в "Правдах" писать о демократии. Двуличная власть и бесконтрольность - самое привычное дело для нас. И обещать, обещать и обещать дальнейшее улучшение жизни. А газета "Курьер" давно уже прославляет деяния умершего "ума, совести и чести эпохи" Брежнева, расширившего, вместо закрытых сталинских тюремных лагерей, сеть "психушек" в стране для здоровых людей. В одной из них умер от 20-летнего "лечения" знаменитый космонавт Гагарин, не угодивший вождю своими честными высказываниями в адрес "хорошего человека", каким считает газета "Курьер" Брежнева, знающая о том, какой мощный слух о смерти Ю.Гагарина прокатился по Днепропетровску. К тому же автор хвалебных статей о Брежневе в курсе того, что и московский генерал, преподаватель академии, историк Григоренко тоже побывал в брежневской "психушке". А в книге Н.Н.Непомнящего "100 великих загадок ХХ века" в статье "Тайна гибели Гагарина" на странице 392 даётся следующее объяснение: "Вполне очевидно вместе с тем, что это "море разливанное" домыслов и псевдогипотез вокруг имени Юрия Гагарина спровоцировано подлинным заговором молчания кремлёвских вождей по поводу обстоятельств его гибели и их полной, абсолютной беспомощностью, проявленной при организации расследования катастрофы". Из этих слов можно представить, какими беспринципными и бесхребетными были при Брежневе его вассалы, если он чего-то хотел от них. Нужно уничтожить Гагарина - пожалуйста, нужно засадить в "психушку" генерала - пожалуйста. Если лауреат Нобелевской премии М.Горбачёв молчит до сих пор о Гагарине и о подавлении демократии в 1968 году в Чехословакии советскими танками, то это свидетельство не о демократии. Л.Кучме не понравился журналист, и голову журналисту отрезали. Но государство продолжает считаться Республикой, то есть, демократическим. Опровержение слуха о смерти Гагарина не последовало в Украине. Так стоит ли восхвалять главарей антидемократии после их смерти? Ну, а о степени озлобленности народа к нынешним правителям можно судить по высказываниям двух девушек на встрече молодёжи с депутатами: одна заявила, что нет у нас такого политика, который не украл бы из казны, а другая, на вопрос "кем бы ты хотела стать?", ответила, что киллером, чтобы отстреливать депутатов-коррупционеров. Так рассуждает молодёжь, наше будущее. Дальше идти путём, избранным украинскими властителями, по-моему, некуда, фашизм опять на пороге: треть населения находится за чертой бедности, то есть, в нищете, а цены на продукты питания продолжают расти. Какая же это независимость? Это бесправие, если мы не способны защитить себя даже от рекламного насилия, которое идёт к нам от рекламодателей, живущих в основном за границей. Они до отказа забили все каналы нашего продажного телевидения. Кому уж тут придёт в голову защищать писателей от вымирания? Чиновничеству? Проживёт и без новых книг, оно бессмертно.
Исторический опыт показывает, что как только дело дойдёт в правительстве до безграничного подхалимажа "вождю" государства, следует ждать и нового безграничного насилия во всём. Многие, как и я, хорошо помнят, каким подхалимским был хор членов Политбюро при Сталине, особенно старался Хрущёв, похожий на перекормленного кабана. Но спас себя затем критикой "культа личности". При Брежневе подхалимы опять не стеснялись своего ремесла. А кончилось это безумным прославлением дорогого "Ильича" и введением "психушек", то есть, вновь фашизмом. Из этого можно сделать вывод: как только хор подхалимов объявится в правительстве нового гетмана, жди насилия похлеще рекламного, которое взяло за горло нас вместе с нашими телевизорами. И все молчат. Вот что пугает - рабья покорность.

Конец
15 апреля 2008 г.
P.S. Первый вариант повести был начат под названием "Ночная радиограмма" в сентябре 1970 года, закончен в феврале 1971 года, напечатан в Москве в интернет-журнале "Сенатор" в октябре 2005 года.
В настоящем виде повесть отредактирована в декабре 2007года - апреле 2008 года под названием "Украденный подвиг".
----------------------
Ссылки:
1. Мышка, мышка, выходи! Русские свиньи, гром и молния! Назад
2. Следующий! Назад
3. Кто ты?! Назад
4. Крестьянин Назад
5. Ты говоришь по-немецки? Назад
6. Плохо. Но немного понимаю. Назад
7. Есть документы? Назад
8. Конечно. Назад
9. Националистическая буржуазная организация в Словакии, пришедшая к власти в 1938 году. Назад
10. Хватит, хватит меня тискать, сумасшедший! Устал я... Четвёртый день иду по горам. Жена того не понимает, что старость - не радость. А тут ещё простудился... Назад
11. Курить можно? Назад
12. Беда, беда! Извини. Назад
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"