Стрекалова Татьяна Андреевна : другие произведения.

Глава 16, последняя "Трав медвяных цветенье"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Любить только надо...

  
  
  
  
   Не позабыл ли Стах
   Знакомые места?
   Далёко залетел,
   Носясь по белу свету.
   А ты не плачь, не сетуй -
   И никаких сетей...
  
   Как раз накануне Пасхи, прибираясь в избе, Лала подвинула тяжёлый сундук и под ним зеркальце нашла. Небольшое, с ладонь. Пыль уже порядком насела на серебряное стекло. Лала обтёрла его влажной ветошкой, потом сухой, начисто... Пал из оконца луч и махнул зайчиком на бревенчатый потолок. Лала в оконце воровато глянула, на Нунёху возле сарая. Потом покосилась на сверкающее зеркало, в котором отражалась занавеска, а за ней весёлый весенний мир.
   В чёрной воде отражение смутно, и всё кажется - вдруг оно шутить изволит... Лала нерешительно пошевелила зеркало, боясь глянуть - потом спохватилась, быстро к себе развернула и жадно уставилась. И сразу резко отстранилась. Потом подумала, вспомнила все зеркала своей жизни, и то, громадное, в простенке между окон, в которое себя увидала впервые в жизни, таинственное да загадочное, что так и тянет в себя и мир чудной-чужой приоткрывает, и маленькое, на длинное деревянной ручке, которым таких же вот зайчиков пускала и сама в него заглядывала одним смеющимся глазом... Знала про зеркала она. Обман! То свет ослепительный, то слепой мрак. Лицо как облако: не разобрать ничего. Лицо как сумерки: не разглядеть ничего. Кривое в прямое разгладят, прямое в кривое согнут. Порой себя-то не узнаешь. А то ещё такое могут устроить: нахмуришься - дурна, улыбнёшься - глупа... Случается и обратное: глаз от зеркала не оторвать. И тогда на исповедь надо скорей: искушение.
   В маленьком, найденном под сундуком зеркальце, не было причуд. Сдержанное освещение горницы унимало яркое солнце и глухую тень. Ровно и спокойно смотрело отражение. Такое, какое есть. По сю пору жила надежда. А тут разом умерла.
  
   Войдя в избу, Нунёха сразу увидела Лалу, застывшую у окна. Зеркало лежало тут же, на лавке. Та уже прекратила мучительные попытки так-сяк вертеть его в ожидании чуда. Чуда не было. Ни чуда, ни лица. Ни слёз. Кончились. И надо теперь привыкать жить с новым, не своим. Нынешнее лицо пересекала неровная алая линия, похожая вон на ту ветку против окна. Лала водила по ней взглядом и думала об очень мирном: о том, как струится по ветке молодой сок, и набухают почки, и скоро проклюнутся листья. А там и зацветёт она белым вишенным цветом. И, может быть, приедет Стах. А может, и не приедет... Как бы там ни было - кажется, участь её решена.
  
   - А мы рединки тебе купим нарядной... - шептала старушка, уже вечером, сидя перед печкой и сухой ручкой поглаживая Лалу по густым волосам, спускавшимся на лавку тяжёлыми косами. - Ты глянь, какие косы-то... Залюбуешься, девка! - и напористо, с сердцем отчеканила, - залюбуешься! За одни косы озолотить можно! А личико - что? Жизнь в трудах и заботах - не до личика. А за частой кисеёй особо не разглядишь... да когда золотая, там, какая, серебряная... В листьях, лиле́ях-ро́занах, цвете-па́пороти... Изукрасить всю... А из-за украшенной глазок выглянет... Вот и будешь красавица. Глазок-то прежний, вон тот, правый, где бровка не перечёркнута... Глазки-то Господь выручил... Благодари!
   Лала тихо кивала и смотрела на пламя сквозь щель в заслонке. Пламя ревело, как и ветер на дворе. Поднялся к ночи, переменчив да своенравен - и вот ломает ожившие к весне ветки, не каждой зацвести доведётся, и сыпались иные в вязкую чёрную землю, похоронив надежды. Не дай Бог кому нынче в пути быть застигнуту.
   - Да где-то носит его, - продолжала бормотать Нунёха, вмиг перехватив её мысли, - сама знаешь, какие дела наваливаются... А я ещё убедила, чтоб всё как следует завершил и сюда не спешил... Его, небось, ещё Харитон задержал, придумал чего... Он на выдумки дока... А и без выдумок дорога выдумает... Погодим, девка... Поживём... А то и со мной оставайся! Матери-то нет?
   - Нет, - уронила Лала с каменных уст.
   - У мужиков свои, вишь, дела... - вздохнула бабка, - барыш да слава... А ещё война, всякий мор... Жёнам - им жито... другой интерес... Вон уж травка пробилась... Скоро взойдёт, зацветёт... Глянь, у печки пучок висит... В Петров день на заре собрала... Знаешь, что за трава?
   - Неведомая какая-то, - присмотрелась Лала.
   - То-то же, неведомая! - поддела старуха. - Нигде больше не растёт, девка, окромя, как здесь. Вот если всё тропинкой да на закат, на закат - там будет болотце. Посылает Господь благости людям, надо только не лениться, смотреть. Вот и открыл такое. Листики, вишь, тоненькие да мочалистые, а цветики кругленькие да шершавенькие... Никто им имени не знает, а я закатницей зову. Любую холеру изведёт. Покажу тебе потом. Знать будешь.
  
   И как подросла травка - стали старушка с молодкой полянами хаживати. Больше по воскресеньям. До церкви далеко, сходи ты за столько вёрст. А до лесного болотца - в самый раз. Иногда и в будни, с дальнего огорода возвращаясь, бабка наклонялась к обочине:
   - Глянь... - окликала Гназдку, щипля придорожную траву. - Ишь, псинка. Топчет её народ без поклона, без почтения... А ведь сила против хвори от неё, родной! Чего ни укажи - хоть в нутро, хоть снаружи... А вон спорыш, - перекидывалась она на ближние стебельки в мелких листочках, - и раны заживляет, и боль унимает, и жар снимает... да и много чего ещё... знаешь ли, срамно сказать... но и бабе самое первое средство. Только травы травами, а ещё - приготовить же надо. А в косточках разбираться? Кабы осталась ты со мной, с годами бы всё постигла.
   - Может, и останусь... - прошептала Лала, отведя влажный взгляд на макушки дальних сосен. Влажный взгляд, что ни минута, вдоль тропинки скользил, в ольху, за которой она терялась - и сразу спохватывалась молодая, глотая ком.
   - Останешься или нет, это ещё вилами на воде, - сразу же закипала старушка от влажного взгляда, - а вот пока всё растёт да цветёт, лови, раз Бог посылает. Слушай да вникай.
   И пошла Лала отвары чредить да настои слагать, с тонкостями да с хитростями. А травы кругом так и буйствовали. Жужжали пчёлы, вбираясь в душистые венчики, медвяный дух воздымался над лугами, раскалёнными июньским жаром. И словно не было вокруг людского мира - только луга. За лугом - лес. А за лесом - луг. Иди версту за верстой - лишь листья да травы. Так и потерялись среди трав старушка да молодка...
  
   Стах же и впрямь погряз в заботах. Отпахав и отсеяв на родительсой ниве, вознамерился, было, в Нунёхину деревню, да понадобилось в Баж, затем в Граж, а там всё дальше, дальше... А коль уж в тех краях оказался, грех тамошние заморочки не подправить. И опять жизнь унесла куда-то в сторону, да не по пути, да в суете, а дни бегут... вот уж укорачиваться пошли. Когда молодец опомнился - глядь, Пётр и Павел час убавил. Сенокос.
  
   К Нунёхину (так уже привыкли Гназды звать промеж собой) Трофимов-младший подъезжал в начале августа. К тому времени Илья-пророк два уволок, так что солнце уже ползло на закат. Вспомнилась божья коровка в незабудках. Потом коралл и бирюза в искусном ожерелье, что лежало в тороке, обёрнутое цветным шёлковым платком. Стах стукнулся в ворота, разом взлаяла, но тут же узнала его весёлая собачка.
   - Нунёх-Никанорна! - позвал он и потряс калитку. Та неожиданно раскрылась.
  "Вот незадача", - усмехнулся молодец, заводя во двор кобылку. Впрочем, грохот уже привлёк внимание прохожего мужика.
   - Это ты чего, к бабке, что ль? - остановился тот. Устал, видать, по жаре тащиться.
   - К ней, мил человек, - откликнулся Гназд. - Не знаешь, куда ушла?
   - В лес, небось, - лениво прикинул мужик. - Луг-то скосили. Вроде, вон в той стороне, - указал он на солнце, - мелькал там сарафанчик аленький... я думал, красотка, а глянул, рожа - чёрта скорёжит... бабёнка у неё живёт, откуда-то приблудилась...
   Стах зажмурился, чтобы сдержаться. Но мужик почувствовал стремительно расперевший его гнев и, тревожно глянув, шатнулся назад:
   - Да я чего... я ничего...
   - Не искушай, мил человек... - тихо попросил всё ещё зажмуренный Гназд.
   - Да я... - в замешательстве промычал тот и, торопливо переступив босыми ступнями, засеменил прочь.
   "Что ж народ-то? - с негодованием размышлял молодец, рассёдлывая лошадку. - А? Недевику! - обратился к ней, - ослепли, что ль? Как можно про такую царевну такое сказать?!"
   Кобылка уныло свесила голову, а потом вскинула, остро и лукаво блеснула чёрным значком. Над ней витало мягкое и радостное облако. За одно это облако Стах не расстался бы с ней ни за что на свете.
   - На, голуба! - приласкал он её, старательно устраивая под навесом. - Ешь, пей, отдыхай, а я...
   Он заглянул в избу. Печь по жаре не топили, на столе крынка с простоквашей, под льняной полотенкой горка оладьев...
   - ...а я пройдусь до лесу, - пробурчал он, на ходу дожёвывая оладью, - мож, встречу... Где они там долго...
  
   Бабка с младкой и впрямь задержались. Каждая тащила по корзине опят, а поверх опят охапки цветов. Кроме того подстёгивали козу, то и дело сующую нос в траву, а с ней бежали два козлёнка.
   - Ох... - изнемогла старуха, - давай-ка посидим на лужайке, вздохнём... Пусть Мемека попасётся...
   -Меее! - обрадовалась Мемека и сходу пошла ощипывать торчащий из кочки пырник, а козлята, легко подскакивая на резвых ножках, тут же принялись бодаться. Лала поставила корзину и рядом с Нунёхой опустилась в густую траву. Трава поднялась до плеч. Где-то за ухом жужжал шмель, а на ближний кипрей, вволю попорхав, уселась бабочка-капустница. Лала потянулась и упала на спину. Разом охватило блаженство. Безмятежно разбросать руки-ноги, слиться с лесной свежестью и тишиной. Не глухой, а живой и подвижной. Точно первые ростки вешний снег, её пробивали птичьи посвистывания, скрипы веток, шелест листьев... До чего ж хорошо! Как в детстве! Когда матушка сидела с ней посреди луга и, прихватив своими, большими и взрослыми, её маленькие руки, учила плести венок. Присутствие Нунёхи вызывало очень похожие ощущения... Но сразу же Лала спохватилась. Нечто шевельнулось в глуби сознания, неразумное, но навязчивое. Ведь всё осталось в прошлом. Теперь она не прежняя. А то и вовсе - не она... Матушка её бы не узнала...
   Макушки ёлок показались живыми и будто глядели на неё с немой жалостью. И берёзы так и волновались шумящим листом, так и заходились в возмущении: "Ну, что ты здесь разлеглась, на нашей цветущей поляне среди душистых запахов - думаешь, приятно смотреть на твоё безобразное лицо, которое единственное портит прекрасный мир и разрушает очарование?! Хоть бы лопухом прикрылась, не глядеть бы на тебя!"
   Лала наскребла в душе остатки бодрости и возразила берёзам: "Разве на свете мало некрасивых, и даже очень некрасивых людей? Как-то живут же они и со всей полнотой радуются этому свету, а украшают его весёлым нравом, откликом души, старательным трудом, проворством умелых рук. А бывает, песней, пляской задорной, поступью плавной, ладностью движений. Много чем любоваться можно в этом мире. А цветы слишком кратки и вянут".
   "Уметь надобно, - возражали берёзы, - находить в этом утешение. А ты балована, не приучена. Ты с зеркалом сдружилась, а видать, не с тем: изменило тебе зеркало. Ничего нет тяжелей измены друга..."
   "Если бы зеркало! - горько усмехалась Лала. - Да и на что мне зеркало?"
   "Плохо старушка спрятала его, - перешёптывались суетливые осинки по краю поляны, бренча круглыми листочками, словно монистами с серёжками, - следовало бы в погребе закопать..."
   Круглая мохнатая бомбочка прервала грозное гудение и, зацепившись лапками за чашечку пунцовой чины, забралась внутрь. Повозившись, шмель деловито выскребся наружу и хмуро взглянул на Лалу: "Дура, о чём тревож-ж-жишься? - гуднул небрежно. - Ж-ж-женится! Он же Гназд!" - и опять зажужжал, тяжело перелетев на жёлтую льнянку. Которая, как наставляла Нунёха, коросту всякую лечит. От несокрушимого шмелиного напора в сторону метнулась пёстрая бабочка, и, запутавшись в стремительных зигзагах, внезапно присела Евлалии на руку.
   "Его уже обманули однажды, - сказала та бабочке. - Что обмануть, что принудить... Я такой женой быть не хочу".
  
   Старушка посмотрела на неё через плечо:
   - Засиделись мы чего-то... Солнышко-то низко... А ты чего притихла? Развезло, гляжу. Пойдём. Вставай-ка.
   По-прежнему не шевелясь и спокойно наблюдая за бабочкой, Лала задумчиво произнесла:
   - Ты, Нунёха Никаноровна, вот что... - и тут помедлила. Нунёха с упрёком покачала головой:
   - Договаривай уж.
   Лала договорила:
   - Если приедет, не указывай ему меня. Не выдай, мол, вот она. Догадается - хорошо, нет - значит, нет...
   - Да ты что, девка?! - плюхнулась обратно в траву приподнявшаяся, было, старушка, - да как он может не догадаться? Ну, чуть-чуть изменилось лицо, но видно же, что ты... И платье знакомое...
   - Вот и посмотрим, - закусила губы Лала, - знакомое ли...
   Нунёха раскрыла рот, но сказать ничего не успела. По поляне пронёсся громогласный и весёлый крик:
   - Лалу!
   В дальнем конце шевельнулись ветки. Из зарослей выдрался Стах и, увидев среди цветов мелькнувший платочек, с радостной улыбкой руки вскинул. И тут Лала дала слабину. При первом звуке голоса вскрикнула и ткнулась в траву, и, платочек с головы сорвав, к лицу прижала. Едва же Стах двинулся к ней, поползла прочь, быстро заперебирав руками и коленками, и вскочив наконец, рванулась бежать - да Нунёха успела в последний миг за подол ухватить:
   - Ты что!
   - Пусти! - взвизгнула Лала, дёрнув подол, но крепкая старушка вцепилась намертво:
   - Скорей ты, увалень, пока держу!
   Стах подбежал и, бросившись к Лале, обхватил её обеими руками:
   - Ну, куда ты? - и со вздохом прижал к себе, - куда ты от меня?
   Лала разом обмякла. На мгновенье. И разом встопорщилась, оттолкнув объятья:
   - Ты меня ещё не видел.
   - Вот и посмотрю, - спокойно сказал Стах, разнимая в обе стороны её руки, прижимающие платок. И для этого пришлось применить откровенную силу. А куда деваться?
   - Ну, смотри! - решительно вскинула Лала лицо. - И я посмотрю... - подумала. Но промолчала. Смотрела.
   - Ну, и чего было бегать? - удивился Стах. В глазах читалось любование. - Ты по-прежнему красивая.
   Удивилась и Лала:
   - Где же красивая? Порез через всё лицо!
   - Ну, и что? - опять удивился Стах. - Красота-то никуда не делась. Подумаешь, сверху веточка лежит. С ней даже интересней.
   - А бровь перечёркнута!
   - Эка беда!
   - А губы попорчены!
   - Да не попорчены... Ну, немножко изгиб другой - всё равно красивый... У тебя всё красиво, Лалу! И наконец-то открыто. А то недоступно было, - Стах склонился к губам и приник поцелуем.
   Нунёха тут почуяла, что пора ей хватать козу за рога и уходить сквозь траву куда-нибудь за берёзы, которые минуту назад возмущённо шелестели, но вдруг пристыжено стихли - только надо вот ещё корзину забрать, да цветы рассыпались, да кучка опят выпала... Когда, гроздья да стебли собрав, она подняла голову, перед ней из-за Стахова рукава на миг мелькнуло лицо Лалы, и старушка, споткнувшись, едва не перевернула корзину. Лицо блистало неискоренимой красотой. Откуда она взялась - Нунёха Никаноровна потом много лет размышляла и диву давалась. Одно только объяснение и нашла: небось, облако мягко опустилось им на плечи и обволокло своим туманом. Облако-то? Да кто ж про него не знает, про облако? Нисходит иным...
  
   - Помнишь грозу? Ты опять меня спас, - заговорила Лала много позже, когда старушка, прихватив свою корзину, давно покинула поляну и, возможно, уже добралась до дому.
   - Так дело привычное, - спокойно заметил Гназд. - На то и поставлен.
   - Ты вернул мне жизнь, Стаху, - в который раз повторила она, закинув руки молодцу на плечи и заглядывая в глаза.
   - Это ты мне вернула, Лалу, - тихо признался он. - Ты моя жизнь. Самая прекрасная и самая счастливая...
   Лала обхватила его обеими руками, и, прижавшись к груди всем телом, ощутила, будто растекается по ней, обволакивая. Она закрыла глаза:
   - Тебя так долго не было. Думала, забыл.
   - Как я могу тебя забыть, глупая! - изумился Стах. А потом усмехнулся:
   - Да ещё когда столько раз спасал!
   Совсем рядом из травы взвился шмель. "Я ж-ж-ж убеж-ж-ждал, ж-ж-женится!" - свирепо прожужжал он, улетая.
  
   Солнце опускалось ниже и ниже, грозя покинуть земные пределы, а душистые венчики трав всё шуршали и дрожали, цепляясь друг за друга, но безнадёжно ломаясь. Тусклые зелёные глаза в лапнике тяжело померкли. И, пока молодка с молодцем, то и дело обнимаясь, брели сумеречным лесом, осторожная четвероногая тень с поленом-хвостом и чуткими торчащими ушами неслышно следовала ольхой да ельником и лишь на краю леса отступила в глубину чащи.
  
   - Вишь, как решилось, - вздохнула Нунёха Никаноровна, когда оба поутру вывалились навстречу ей с сеновала. - Значит, замуж идёшь, Лалу? Со мной не останешься...
   У Лалы пылали такие румяные щёки, светились такие яркие глаза и рдели столь пухлые губы, что ни о какой иной доле нечего было и думать. На шее переливалось кораллом и бирюзой дарёное ожерелье - то ли солнце в ясном небе, то ли божья коровка в васильках...
   - Ну, дай Бог счастья, - покачала головой старушка и усмехнулась, - ишь, зацвела... Раз такое цветенье, время тебя ещё выправит. Время всех выправляет, но - кого куда.
   Стах с Лалой переглянулись. Чего им время, когда сияет каждая минута!
  
   - Что ж? Минута и есть время, - задумчиво продолжала старушка, когда уже в горнице за столом они все уплетали оладьи. - Чего минутами-то зовутся - минуют быстро, всё мимо, мимо... И так всю жизнь. Спохватишься - а вот она, последняя... - усмехнулась печально. И продолжала:
   - А то, слыхали, ещё бывают секунды. Так и секут, так и секут! Да наотмашь, да со свистом! Впрочем, и час - увесистый, вроде, большой, полная чаша - но частый! Уж так част - вздремнуть не даст.
   - А день? - весело поинтересовались молодые.
   - А день - дань, - степенно разъяснила Нунёха. - Согласие. Вот если скажу тебе "да!" - значит, я соглашаюсь, значит, даю. Для согласия Богом день и дан. Для трудов и спасений. Дня ещё как-то хватает. А то ведь и его мало, тоже вприпрыжку норовит: день за днём, день за днём! Ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду! В молодости он подлинней был, это нынче - только хвостом махнёт ввечеру.
   Стах с Лалой, снова переглянувшись, осторожно спросили:
   - А что же ночь?
   И старушка не замедлила с ответом:
   - А ночь - нечего и сказать. Нет и нет. Такое это время, нет которого.
   - Нет, ну, ночь, - с озорством возразил Стах, - провождение тоже хорошее. Тихое да сладкое.
   Нунёха согласилась:
   - Что ж? Люди и тут загрести пытаются, от недаденого-недарованного. Девки прядут, а лихие мужики на промысел ходят. А кто недарованное присвоит, у того дар отнимается. Отсюда все недуги и напасти. Кабы люди время чтили, и болезней бы не было. Но Господь милостив, травами мир усеял, только знает их не всяк... Оставайтесь, вон, у меня жить. Вместе веселей. Где вы там будете тесниться в своей Гназдовой крепости?
   Молодые опять переглянулись и с сомнением оба головами потрясли:
   - Да нам бы домой, Нунёха Никаноровна. Всё ж мы Гназды. Родные, опора, долг. Мы уж решили... - и живо откликнулись, - а ты сама к нам переезжай! Чего тебе здесь на отшибе? Народ неласковый. А мы отстроимся и тебя к себе перевезём. Чего? У нас хорошо, надёжно, и леса немеряны, и лугов не выкосить.
   Старушка даже испугалась:
   - Да как же я уеду-то? Всю жизнь тут прожила. Тут у меня и дедок, и сынок лежат... Смолоду здесь... каждая кочка своя... и Харитону близко наезжать...
   - Да молодцу что верста, что полста, - пожал плечами Стах, - и к нам доедет, как навестить вздумает... А помощи и от нас хватит. Чего тут одной-то?
   - Ох... - закручинилась бабка, - уговариваешь, милок, но страшно мне... ну, как я жизнь свою оставлю? Куда ни глянь - всё вспомнишь... А народ не так, чтобы плох, порой и ничего... Ты дай подумать, погоди... Может, когда и надумаю...
  
   Стала, было, думать Нунёха Никаноровна, и к осени почти надумала, но тут навалились такие заботы, что не до дум. В самом деле - ну, куда ты уедешь, если с разных мест к тебе просители повалили. Солидные, небедные. До земли кланяясь, озолотить сулят. Но каждый со своим несчастьем. Первого старушка как случайного приветила: мало ль, какими путями заехал? Но степенный осанистый мужик на хороших лошадях, оказалось, по всей деревне искал да расспрашивал:
   - Где тут, люди добрые, проживает Нунехия Никаноровна?
   Соседи, которые знали старушку только как бабку Нунёху, сперва не поняли, что за цаца такая.
   - Ну, как же? - пошёл разъяснять им приезжий, - известная лекарка! Про неё по свету слух идёт. Она, вон, девку порезанную из кусков собрала, что мышь не проскочит! И с моей беда. Дочку привёз - авось, поможет.
  
   Девицу Нунёха залатала да выходила. Но, пока выхаживала, по первой пороше ещё сани подкатили... А помощники ещё до первой пороши были таковы. Уж так торопились...
   Убеждала старушка Стаха подождать, и всячески уговаривала:
   - Пусть бы братец приехал за сестрицей, тебе-то, молодцу, не к лицу.
   Тот сперва соглашался, да только Зар, видать, посчитал, что чем дольше сестрица у Нунёхи проживёт, тем здоровее станет - во всяком случае, не спешил. Заспешил Стах.
   - Ну, что ты рвёшься? - вразумляла его бабка. - За невестой пристало тройку посылать, а не кобылку вдвоём три дня мучить.
   Но кобылка посматривала на него, будто подмигивала. И он решился.
   - Не беда, - отвечал старушке, - уж как-нибудь доберёмся, кобылка у меня двужильная, выдюжит! - и доверительно понизил голос, - а нам бы не тянуть... кажись, перестарались...
   И наутро бабушке откланялись.
   - Что ж с вами поделать? - вздохнула она. - В добрый путь. Не забывайте. Заглядывайте.
   - Не забудем! Заглянем! - сходу, слёту, из седла прокричали молодые и помахали платочком, только бабка их и видела.
  
   Кобылка бежала весело, и впрямь двужильная. Оно, конечно, птичка-Лала не Бог весть, какая тяжесть. Однако подгонять лошадку Стах не решался. Шла она, как всегда ходила. Легко и радостно, весь день до вечера - да только под вечер забота возникла...
   Никак иначе не получалось, кроме как в Липне ночевать. Когда с дорогами отработано - ты вольно-невольно в привычному раскладу тянешься. Вот так и вышло. Несколько лет ездя с ночлегом в Липне - в ней и оказался. И как прикажешь ночевать? К Минодоре, что ль, проситься?
   К Минодоре, конечно, проситься Стах не собирался, и слыхал прежде, что где-то тут на краю неказистый постоялый двор, но ждало его ещё искушение: не минуешь городка, не проехав по главной улице - по той самой, куда смотрят кралины окна: известно, все крали на досуге в окошках красуются. Что до остальных проулков - там не то, что рогатый - там и кобылка ногу сломит, хоть с нюхом, хоть с ухом. Позагородят плетнями - и безлошадному-то не протиснуться, куда уж с лошадью. Но, за двор до кралиных ворот, пришлось свернуть и углубиться в непарадную путаницу. Плетнями здешними Стах сроду не ходил. А нынче спешился и пошёл. Кобылка в поводу.
   - Заплутал, Стаху? - догадалась заботливая Лала, сидя высоко в седле, - может, поедем прочь?
   Стах и сам бы прочь не прочь, да никак не выедешь: слева-справа плетни в перехлёст. "Ладно, - подумал, - авось, Бог поможет!"
   Не помог. Грехов больно много. В плетне открылась калитка, и позабытый голос воскликнул:
   - Ты ли, Стаху? Сто лет не заезжал!
   "Ах ты! - дёрнулся Гназд. - Откуда ж ты тут взялась-то! Но хоть за "сто" спасибо" - и он молча перекрестился. Всклокотавшая ярость плавно улеглась обратно.
   - Здравствуй, хозяйка, - отвечал он и любезно, и доброжелательно. - Верно. Не заезжал. Да и нынче мимо. Не поминай лихом...
   Минодора живо выбежала из-за плетня:
   - Постой. Но куда ж тебе на ночь глядя? А здесь и не пройдёшь. Там забор от сарая до сарая. Заходи, коль уж Бог принёс. Заночуешь.
   И тут она подняла взгляд и заметила Лалу. Гназд разом уловил, как хлестнуло бабу, и одновременно взыграло в ней любопытство. И Лала уставилась на неё озадачено. Стах, готов был рвать и метать: это ж надо влипнуть! Чёрт в Липну затащил!
   - Кто ж это с тобой? - спросила хозяйка напрямик, и даже с дерзостью.
   - Жена, - со спокойным достоинством сообщил Гназд.
   Минодора вздрогнула. Некоторое время ошарашено рассматривала Лалу, которая, впрочем, была укрыта платом с кисеёй, да и сумерки наваливались всё гуще.
   - Дааа? - протянула наконец. - С женой, что ль, помирился? - и, поразмыслив, добавила, - ну, тем более, заходи... Где ж тебе с женой по чужим дворам?
   В последних словах послышалась забота, и Стах потеплел душой. В самом деле, они давно знают друг друга, почему не поверить в человеческое участие? Конечно, он её бросил, и в ней могла ещё не отгореть обида - но понимает же, не маленькая: жизнь есть жизнь...
   - Ну! - настойчиво позвала Минда, - заезжай! Да вот сюда прямо, в калитку.
   - Да неловко, - заколебался мужик, - чего тебя стеснять? Мы б нашли... тут, вроде, двор какой...
   - Хватился! - воскликнула она. - Тот двор в прошлом месяце сгорел! С хозяином вместе... В одну ночь... Шуму было! Не слыхал, что ль?
   - Не слыхал, - Стах аж шапку набок от растерянности сдвинул. - Надо ж, какие дела...
   - Я думала, вы, ездоки, перво-наперво про дворы знаете... - и примолкла, спохватившись. Гназд мысленно договорил за неё: "Или вам дворы незачем?" Но то, что примолкла, ему понравилось: скандалов не хочет.
   - Ну, что ж... - пробормотал он мягко и невнятно, - без двора худо...
   И она подхватила:
   - Вот-вот! Сворачивай ко мне.
   Очень это вышло напористо. Стах засомневался: бережёного Бог бережёт. В то же время - её любопытство понятно: Стах в былые деньки про жену ей печалился.
   Он молча топтался, глядя в землю и оглаживая кобылу. Но с седла подала голос Лала:
   - Может, примем приглашение? А, Стаху?
   Из подступающей темноты блеснули зелёные Минодорины глаза:
   - Жена-то верно советует! Все уж свои ворота позакрывали. Не в поле же ночевать. Осенние ночи холодные.
   - Ладно, - потеребив макушку и сдвинув шапку на другой бок, решился молодец. - Мы твои гости! Привечай!
  
   Следом за ней прошли они задворками да огородами. Громадный пёс, привыкший к Стаху, только цепью позвенел. Заворчал сперва на Лалу - но хозяйка прикрикнула, и стих: пёс был старый и умный.
   "И впрямь, хорошо, - подумал Стах, входя в уютную натопленную горницу, - а то бы мотались, неприкаянные". И щи не остыли в печи у Минодоры, и не на сеновал она гостей отправила, и даже не на лавках уложила, а указала на лежанку:
   - Ничего, не мороз. Я и внизу устроюсь.
   Лала сразу смутилась и залепетала:
   - Ну, не надо уж так-то себя ущемлять. Нам вдвоём и на лавке не холодно.
   Холодные зелёные глаза стремительно уставились на неё:
   - Ничего. Я и одна не замёрзну.
   Хотя отношения женщин с первых минут показались Стаху приятными. Переступив порог, раскланялись одна с другой почтительно, и давай улыбаться:
   - Благослови тебя Господи, добрая хозяйка. Выручила ты нас. Ах, какой дом у тебя красивый! Горница разубранная! Радости сему и обилия!
   - И тебе, гостья дорогая, дай Бог всяческого утешения и лёгкого пути. Я людям всегда рада, будьте, как дома. А как звать мою новую знакомку?
   - Евлалией.
   Это имя бывшей крале ничего не сказало.
   - А меня Минодора, - назвалась она в ответ. Лала вздрогнула, лицо сделалось испуганным. Хозяйка улыбнулась ещё ярче и снисходительно указала рукой:
   - Пожалуйте к столу...
   Пока хлебали щи, закипел самовар. За столом, при свете трёх свечей, Минда, не таясь, рассматривала Лалу. Ещё на пороге, едва та откинула кисею, на лице хозяйки мелькнуло насмешливое удовлетворение: да уж, хороша... бедный парень! Всё, как он когда-то расписывал: кожа-рожа наискось перечёркнута.
   Видно, до Липны не добрались слухи о законной супруге. Хозяйка переводила жалостливый взгляд с затянувшегося пореза на неровную после ожогов кожу щеки, а сочувственный кидала на Стаха.
   - Стерпится-слюбится, значит... - покивала с пониманием. - И то верно. Всё-таки венчанные... Куда вам деваться?
   И Стах, и Лала, даже не переглянувшись, дружно промолчали. В самом деле: кому какое дело, что за беды им выпали. В конце концов, хозяйка не ошибается: они муж и жена.
   Конечно, чуткость не пронизывала Миндины речи. Только Лалу почти не задевало: она знала своё нынешнее лицо, но что ей было за дело до чужих взоров - волновал один лишь единственный, а этот взор видел иначе.
   Сама же Минодора - тоже пыль от стоп. Зачем старое поминать? Лала посмотрела на Стаха - и поняла. И прошлое, и настоящее. Имя "Минодора" могло теперь сколько угодно сотрясать мир, не производя никаких разрушений.
  
   Так что всё было тихо да мирно. Гости вполне наслаждались покоем и уютом, и беседа плелась лёгкая и занятная. А горница и впрямь смотрелась нарядно. "Будто гостей ждали, - отметила себе Лала. - Занавески, видно, только повешены. Расшитые какие! Узор интересный. Надо запомнить..."
   Она сдержанно поглядывала по сторонам: "Подушек, вон, целая горка... На стене зеркало, у стены поставец, - посуда Лалу всегда интересовала, - вон там блюда расписные, миски обливные... что там ещё... Минодора спиной загородила, не видно... а! шевельнулась, а за спиной кружка с петушком... а вон с розаном... а кувшинчик только один... и какой-то непраздничный... обыкновенный, глиняный..."
  
   Так было до самовара. А с самоваром изменилось. А что - Лала понять не могла. Нет, поначалу-то любо-мило, Минодора знай в чашки чай наливает да подаёт, горячий, крепкий, душистый! От него, душистого, Гназды и вовсе размякли, и телом, и душой - а вот про хозяйку такого не скажешь. Чем больше размякали гости, тем жёстче сжималась она. Тем тревожней и настороженней становилась. С лица сбежало всякое подобие улыбки. Зелёные глаза вспыхивали при каждой поданной чашке, а потом метались, как угорелые. Стах даже спросил участливо:
   - Ты чего, Минду?
   Та сразу спохватилась.
   - Да плохое вспомнилось... - пробормотала сдавленно. И, уняв глаза, взялась старательно, мелкими глотками, тянуть кипяток.
   Что и говорить - нелады были с Минодорой. Видно же: мучается женщина и переживает. Гназды глаз с неё не сводили: мож, подхватить придётся, мож, на помощь кинуться...
   Однако чай допили с удовольствием и потом, распаренные, ещё долго сидели в полном блаженстве, словно стекая с лавки. Блаженству и то способствовало, что по завершении самовара хозяйка успокоилась и сама размякла.
   Выдув самовар, все трое, чередуясь, принялись выбегать в темень ночного двора. Там уже прохладно стало, с пылу-жару выбегать чревато, но к тому времени страсти остыли. И вообще час поздний, ночь глуха. Душа ко сну тяготела.
   - Вот тебе, Евлалия, широкий тюфяк, как раз для лежанки, - подсаживая гостью на печь и подавая скрутку, советовала хозяйка, - раскатай до поколоти всласть, для мягкости пущей. А я, - покосилась она на хлопнувшую за Стахом дверь, - на узком привыкла... как раз для лавки...
   Стах, понятно, напоследок прогуляться вышел: вместив наибольший объём чая, наибольший и выливать приходилось. Он как раз пристроился против освещённого окна: в темноте бы шею не сломать - когда из дверей выкралась Минодора. Гназд торопливо поддёрнул портки:
   - Эй, женщина! - рассердился, - пожалела б мужика-то!
   - Вот уж невидаль! - усмехнулась она и пожала плечами. - Чай, не чужое.
   Он быстро повернулся к ней:
   - Эх, Минда! - произнёс проникновенно. - Что ж ты не поймёшь-то... Чужое! Уразумей, и забудем.
   Минодора легко засмеялась:
   - Не больно ты забывчив... Мог бы объехать, да не сумел... Притянуло!
   - Ах ты, Господи! - с досадой махнул рукой Стах и кротко попросил, - ну, вышло так... не рассчитал... и ты уговорила... не заставь меня об этом пожалеть!
   - А чего жалеть-то? - вкрадчиво шепнула хозяйка, вплотную подходя к нему. - Кикимору твою ущемлю? Да потерпит раз... - она положила руки ему на плечи. - Не наскучило такой рожей любоваться?
   Гназд спохватился и шарахнулся в сторону от окна, заодно сбросив её руки:
   - Ну-ну! - прошипел с упрёком, - не задевай! Чего мне устраиваешь-то? Жизнь хочешь переломать?
   - Да не выйдет, она, дурачок! - снисходительно усмехнулась Минодора, снова прилипая к нему, - ей этот тюфяк колотить, не отколотить. Слежался. Пусть повозится...
   И, жарко всхлипнув, обняла. Вобрала всем телом:
   - Я столько ждала тебя!
   Что и говорить, умела пава-кошка обниматься...
   - Да уймись ты... - рванулся Гназд, оттолкнув её - а рука возьми да увязни в жадной мякоти. "Господи, что происходит!" - ужаснулся он, когда приклеилась и вторая, а в голове мир вывернулся наизнанку, вперёд выплыло: "Женщина", - а какая - ушло куда-то вдаль, вглубь, и провалилось в земные недра. Потрясённый мужик почувствовал, что собственная плоть ему не подчиняется. Ни руки, ни ноги, ни... Остатком уплывающего сознания он успел отметить убито: "Погиб".
  
   Да, уже звучал где-то в нездешних кущах похоронный набат. Плакали скорбные ангелы, и ухмылялись злорадные бесы, натачивая вилы. Но рядом, в двух шагах, Бог поместил стойло. Кобылка высунула голову и призывно заржала:
   - Иииааа!!!
   И этого хватило.
   От доброго и славного ржания всё вернулось на место. Мир опять скрутился по замыслу Творца: шкурой наружу, вобрав вовнутрь влажно хлюпнувшее чрево. Гназд ощутил прилив сил в руках и ногах, и, хрипло выдохнув, отпихнул цеплявшуюся бабу:
   - Ух, ты!.. - едва достало мочи на слова. Он бегом бросился в дом.
   - Да иди, иди к уродине своей! - презрительно бросила вслед ему разгневанная Минодора. - Давно над тобой она власть взяла? Прежде-то ничего, хаживал... С чего такие перемены?
  
   Но вернуться в дом сразу вслед за Стахом остереглась: ещё догадается, ведьма, да глаза выцарапает... И задержалась во дворе. О чём потом пожалела: войдя, застала на печке такую бурную любовь, что плюнуть захотелось.
   Конечно, не плюнула: полы мытые. Всегда мытые: не ровён час, подвалит кто. Но горшками погремела: голубка́м пену сбить. Правда, та уже и сама оседала. И вообще - час поздний, добрые люди спят. Вон и эти на печке заснули. А ей, горемычной, одной куковать. Нет, ну до чего баба у него страшна! Красивая, конечно... Но ведь уродина! Уродина! Самому-то не противно?
   Минда горделиво глянула в зеркало возле поставца. Как можно сравнить её с той, пускай та и моложе?! Положительно, Гназд дурак законченный! И она такого дурака в дом пускала!
   Женщина с тяжёлым сердцем оторвала взор от зеркала, перенеся на поставец. И разом успокоилась.
  
   Лалу разбудил слабый шорох. Ночь ещё укрывала мрачными крылами подвластную землю - время недвижное, которого нет: замри до света. Но в горнице свет теплился. От свечи на столе. Тихо-тихо, боясь задеть Стаха и зашуршать одеялом, Евлалия высунулась из-за устья печи.
   Возле стола хозяйка перебирала содержимое перемётной сумы: Стах с вечера захватил в дом: авось, пригодится, и вообще - нечего во дворе оставлять, конюшему на посмешище. Конюший бы, может, и не заинтересовался медной баклагой, которая вечно сопровождала молодца, и которую Нунёха при прощании заботливо травяным настоем наполнила, а зеленоглазой Минодоре именно она-то и понадобилась. Лала помнила, что ёмкость наполовину пуста: по дороге Гназды попробовали снадобье, - и хозяйка при осмотре тоже в этом убедилась. После чего повернулась к поставцу и двумя пальцами ухватила за узкое горло глиняный и ненарядный кувшинчик, что был там не к месту: он явно ждал своего часа, и весьма нетерпеливо: теперь Лала сообразила, что так волновало хозяйку за чаем. Затаившись, она внимательно наблюдала: Минда отлила немного настоя в кружку с розаном, а недостаток в баклаге восполнила из кувшинчика. Можно было лишь гадать и ужасаться, что из него лилось. У Лалы сердце ёкнуло, но она только крепче сжала зубы. Нельзя, чтоб злоумышленник догадался, что раскрыт. Пусть успокоится, мол, козни удались, и спит спокойно. Благо, ночь. Её ощущала и хозяйка, ибо, спрятав в суму баклагу, сладко зевнула. Потом повертела в руках полегчавший кувшинчик, дёрнулась, было, к полке у печки, но поразмыслила - и вернула на поставец. Точно на прежнее место. Туда же и кружку с розаном, опорожнив её в лохань. Потом свеча погасла, и воцарился покой. Хозяйка задышала ровно. Лала лежала с открытыми глазами. Надо дотерпеть до утра, предупредить Стаха... Они сбегут отсюда с рассветными лучами и более не заглянут, но пусть он всё же выспится. Не зря ж они отважились на этот приют. А ведьма спит, как ангел.
  
   Евлалия не сомневалась, что не сомкнёт глаз: так была испугана и возбуждена, внезапно же оказалось, что в окна смотрит осеннее солнце, и Стах, одет и собран, стоит и руку к ней на печку тянет: весело по попке хлопнул:
   - Разоспалась, лапушка! Ехать пора. Вон, у Минды самовар поспел.
   Лала с криком сорвалась с лежанки:
   - Стаху! Ты не пил из баклаги?
   При этих словах раздался грохот. Лала ясно увидела, как округлились у хлопотавшей возле стола Минодоры её зелёные глаза, а пальцы дёрнулись, выпустив чашку.
   Стах опешил. Несколько секунд он моргал глазами.
   - Да нет, - ответил растеряно, оглядываясь на хозяйку, - на что мне при чае?
   Перепуганной Лале отступать было поздно, и она храбро повернулась к ней.
   - Спасибо, дорогая, за хлеб, за соль, - провозгласила торжественно, - и за чай, в который ты так и не сумела вчера подлить снадобья вон из того кувшина, - указала она пальцем. И продолжала:
   - Однако ночью ты всё-таки ухитрилась заправить им нашу баклагу, а вот зачем - Бог тебе судия. А нам в путь надо, и чем скорей, тем лучше, пока целы. Ни хлеба, ни соли не примем, и чай сама пей!
   Тихого прощания не вышло...
   Пока звучала речь, Минодора оправилась.
   - Да приснилось тебе, дура! - воскликнула возмущённо. - Как язык-то повернулся за добро так отблагодарить!
   - Я не дитя, чтоб сон от яви не отличить, - отбила выпад взъерошенная гостья. - Я видела, что ты делала ночью у стола. И пока ты нас не угробила, нам поторопиться бы...
   Тут Минодора неожиданно смутилась. И даже назад шатнулась. Переспросила:
   - Нас? А ты, что? Тоже из баклаги пьёшь? Вроде, мужской обычай...
   - Так ты на жизнь моего мужа покушаешься! - даже задохнулась от гнева Лала, шагнув к хозяйке. - Ты для того к себе заманила? А мы думали, ты добрая!
   - Тише-тише, бабы, - вмешался молчавший сперва Стах. - Зачем друг на друга кидаться? В чём дело-то? В кувшине? Ну, так чего проще - проверим, всё и выясним... - недолго думая, он сцапал кувшин с поставца.
   - Стой! - ахнула хозяйка, кинувшись за кувшином, но тот уже взлетел на недосягаемую высоту. Стах, не спеша, двинул во двор, отстраняя хватавшую его на рукава Минду и приговаривая, - чего ты в тревоге-то? Если не отрава, так будет цел...
   - Да куда ты его... - цепляясь за кафтан и скользя ногами, тащилась на Гназдом женщина, - что ты хочешь сделать-то, скажи ты... погоди...
   Гназд молчком проломился в двери. Пёс встретил его радостным вилянием хвоста.
   - Жалко тебя, конечно, псина, - виновато пробормотал тот, потрепав собаку по спине, - но будем надеяться, что хозяйка честна...
   - Ааа! - завопила та, когда Гназд вылил кувшин в собачью миску.
   - Да не ори ты, собаки выносливые... - утешил её, - может, и не сдохнет... Мож, и я бы не сдох... чего туда намешала-то?
   - Ты что натворил, ирод! - голосила Минда, в то время как пёс заинтересовался миской - и давай лакать, и с большой охотой. - Я за этот кувшин дойную козу отдала! - она всё старалась подобраться к миске и тянула ногу перевернуть её, да Гназд не пускал.
   - Серьёзные затраты, - посочувствовал он. - Не печалься, возмещу тебе ущерб. Если не пришибу, - добавил с угрозой.
   - Да что ты мне возместишь! - зарыдала Минда, всё ещё пытаясь прорваться к миске. - Ведь щас пёс нажрётся - во двор не высунешься: он же мне проходу не даст!
   - Ты так за собаку боишься? - заговорила наблюдавшая с крыльца Лала, хотя последние слова были ей непонятны. - Значит, снадобье опасное? Значит, ты моего мужа убить хотела?
   - Да нужно мне убивать его, дура! - вскричала Минда, обернув к той заплаканное лицо. - На что он мне, мёртвый-то?!
   Пёс и правда не проявлял страданий, а смотрел на хозяйку беспокойно, но преданно. Пару раз тявкнул.
   - Вон, вон... - в страхе попятилась Минда, - уже смотрит... уже лает...
   Гназды озадачено переглянулись и спросили Минду почти одновременно:
   - И чего?
   - Чего-чего?! - передразнила она сквозь слёзы, - теперь не подойдёшь к нему!
   Стах, уже миролюбиво и даже виновато, попытался её утешить:
   - Да славная псина! Всё в порядке! - и добавил, - прости, что кувшин потратил. Но зачем было тайком в баклагу подливать? Я думал, яд.
   - Какой яд?! - в отчаянье возопила Минодора и яростно сжала кулаки. - Приворотное зелье! Для тебя, скотины! Проваливай теперь! И на глаза не попадайся!
  
   И Гназды скромно провалили. Стах даже денег на столе оставил. Может, и поверил бы он в Миндину любовь, но уж больно сверкали полы в горнице.
  
   Следующий ночлег был спокойным и непритязательным, на постоялом дворе. А потом...
  
   А потом, по отсутствии без малого двух лет, прибыли они к воротам Гназдовой крепости. И даже Покрова ждать не стали.
   Ну, а чего ждать, когда привёз молодец невесту, народ спрашивает, кто да какая, то ли из чужих краёв, то ли вовсе заморская, и прячь её с глаз, вот ещё забота! Зар с женой подумали - и скорей с рук сбыли.
   То есть, невесту жених поначалу-то, конечно, в отчий дом отпустил. Со вздохом, ну, а к себе сразу не заберёшь: непорядок. Всю, закутанную в плат, скрывающий лицо, снял в седла перед родными воротами и в калитку забарабанил. А соседи уж в окна глядят.
   На сей раз не встретил он никаких отворот-поворотов, и даже во двор впустили. Ненароком глянул под окна - торчат кусты-то! Вроде, живы. Ну, вот и посмотрим, что будет на них грядущим летом. Зацветут ли, нет ли - им с Лалой на них уже не любоваться: у них другие окна. Разве что в гости заглянут.
   А дальше откланяться пришлось. Повернулся, а кругом уже девки, уже шепчутся, в щёлки заглядывают, на Стаха косятся...
   Невесту крепость увидала лишь убранной к венцу. С закрытым кисеёй лицом. Тётка Яздундокта тут вложила всё своё накопленное усердие.
   - Уж теперь-то, Стаху, я тебя не подведу. Уж я невесту в целости-сохранности в храм доставлю, и по пути пригляжу, чтоб не подменили ненароком. А то опять из под трёхслойной фаты сбежит... Кто у тебя невеста-то? - осведомилась она перво-наперво, едва узнала от племянника о грядущей свадьбе. - Где она, ну-к, покажи... Куда идти-то?
   - Да вон туда, тётушка, - указал Стах на Заровы ворота. Тётка удивилась:
   - Туда? Это какая ж там невеста?
   - Евлалия, сестра Азарьева, - развёл руками Стах. Тётка пошатнулась:
   - Как? Когда ж она...
   - Да вчера, на ночь глядя. Вот ты и не знаешь. Поторопись, тётушка. Отец с попом уж договорился.
  
   Заторопилась тётка:
   - Ишь как... Решился-таки... Не пошутил... - бормотала она, влезая на крыльцо и приотворяя дверь, - Лала, значит... где она там, красавица наша? Здравствуйте, соседи, радости дому сему! - приветствовала она, входя в горницу. - Меня, вот, племяш прислал, невесту убирать... Чего ж подружек-то не позвали?
   - Да уж какие подружки... - глухо откликнулась Тодосья, возившаяся возле Лалы. Лала обернулась к тётке, и та схватилась за косяк:
   - Господи!
  
   Наряжали Лалу только Тодосья с Яздундоктой. И прощальных песен ей не пели. То есть - тётка затянула, было, но Тодосья перебила:
   - Ну-к, сватья, вон с той стороны подколи... да там подтяни...
   Так и не допела. Вывел братец телегу, на которую кое-как нашедшиеся рушники нацепили, усадили бабы закутанную невесту, сами следом попрыгали - и помчался возок навстречу судьбе. Там уж - какая выпадет...
  
   Следом загремела женихова тройка: где им разойтись-то, когда ворота в ворота? Пока жених торопливо кафтан напяливал, Иван с Николой лошадей впрягали: чубарого коренным, а в пристяжных каурку с буланкой.
   Что за буланка? Кобылка Стахова. С чубарым боками соприкоснулись. Издалека друг другу заржали. Но уже не так надрывно, как при вчерашней встрече. Теперь оба весёлые и довольные были. До утра в конюшне рядом простояли. И бежали до церкви легко и резво. Будто сами - жених с невестой.
   - Ты, моя солнечная янтарная лошадка, с чёрной, как эта прошедшая ночь, поволокой по хребту и развевающейся гривой! Бег твой стремительней птицы, копыта сухие и твёрдые, будто кремень, бока упруги, гладки и теплы, а запах слаще лугового клевера, и ты мне дороже всех на свете!
   - Ты, мой облако-конь из табунов небесных, ветра порыв и мощь земли, и я люблю тебя так, как ещё не любили лошади... а, может, и люди... Мы будем с тобой вместе, пока живы... Мы будем бродить в ночном среди сочных трав и из одной струи пить речную воду...
   И, окутанные золотистым свечением, они неслись к храму, где снизошла на них благодать, ибо Господь и зверю являет милость.
   А следом летел нарядный возок в полотенцах, где Стах с Иваном, с Николой, да батюшка с матушкой. А позади и второй, куда уселась вся остальная семья. Там правил Фрол - и то и дело крестился: шалят волки по лесам, никто не видит - а он-то видит... А за телегами бежали озадаченные соседи: уж больно странной выглядела эта свадьба... Да, видим - женится овдовевший Стах. Но вот на ком - тут ходили толки и недоуменно пожимались плечи. Невеста и впрямь невесть кто. И при венчании лица не открыла. И только когда провозгласил иерей: "Венчается раба Божия Евлалия..." - только тогда осознал народ, что происходит. Ну, да! Евлалия, сестрица Азарьева, которую два года никто не видал, и про которую забыли давно. И не жалели. Девицам красота её в тягость, ребятам в досаду. Никто и не спрашивал: то ли в монашки ушла, то ли на чужой стороне пристроена.
   - Она, она... Лала... - хмурясь, отмахивалась от соседей тётка Яздундокта. Сама была в заботах, как никто. Несколько раз подбегала к невесте и заглядывала под фату. И, всякий раз успокоившись, отходила:
   - Она... она... Кто ж тебя так, девонька? - спрашивала мысленно. - У кого ж рука-то поднялась!
   - Да ведьма моя успела, - ещё до венчания объяснил ей Стах, и, поправляя невесте потревоженные узорные складки, она приговаривала:
   - Ничего. Ты всё одно красивая. Аж светишься! Да и кисея в три слоя, - добавляла про себя. - Вот уж судьба у молодца: жениться в три слоя...
  
   Лицо невеста открыла уже за свадебным столом. Когда лужёные Гназдовы глотки грянули: "Горько!" И сперва запнулась. Нерешительно прихватила кисейный край, так что Яздундокта, вспомнив прошлую свадьбу, с испугу на лавке подскочила. Полная горница гостей смотрела на Лалу, и ещё в окна заглядывали. Она подалась назад, прижав к лицу все три полотнища фаты, но потом перевела глаза на тянувшего губы Стаха и тут же все три прочь откинула. Для него! В этом тоже что-то есть - целоваться при всех, ни таясь. И пусть глядят - больше, и целовать - дольше... А потому гости в раж вошли: "Горько! Горько!" - молодым и присесть-то не давали, и куска проглотить...
   - Успеете! - обломала их тётка Яздундокта, - чай, свадьба вам не для еды!
   "Горько!"
   - А что? - всякий раз подталкивал Зара Василь. - Сестра-то - опять красавица! Поглядеть приятно. Вылечила Нунёха Никаноровна, а уж как остерегала: не будет прежней, де... Вот, не хуже прежней! Даже лучше.
   Зар не возражал, но мысленно поправлял: "Да нет, не лучше, конечно... Но - счастливей".
   От счастливого того сияния щедрей заглядывало в окна солнце, рьяней надрывались гуделки и гармоники, веселей плясали парни с девками, по гладким полам, по метёным дворам, по ближним улицам. Василь - и тот не удержался, ловко ли, неловко - а затопал, как сумел. Не беда, ещё распляшется: плясать надо почаще! А там и ранний вечер сошёл, сами свечи зажглись, и костры запалились... Три дня вся крепость гуляла, хотя толк-то не взяла, чего ей нынче так славно гуляется...
   От счастья.
   - А у невесты как будто веточка через лицо, - щебетала одна подружка другой, - совсем её не портит, правда? Как будто нарочно украсили. Я слыхала, в заморских землях узор на лице пишут, чтобы на тонкую веточку походило... Знатные барыни, говорят, иногда рисуют себе... Может, попробовать?
   - Ага... с такими изящными листьями, - соглашалась подружка, - какие пробиваются по весне... Залюбуешься! До чего Господь славно землю устроил, и как всё красиво на ней. И глаза даровал людям. Чтобы видеть красоту...
   Стах - видел.
  
   И чудо случилось в Гназдовых землях. О том чуде и десять, и двадцать лет спустя твердили люди. Когда уж у Стаха с Лалой дети подросли, и дочки заневестились. И личиком пошли в мать. Как красоту не ломай, а подлинную - не искалечишь. Возьмёт своё. Любить только надо. Цветенье трав медвяных - не оскудеет. Потому слух нёсся по свету: краса несказанная обитает у Гназдов. Заколдовала её ведьма, но Бог милостив, и есть в той стороне Нунёха Никаноровна, к которой народ валом валит, ибо над ней благодать... В силе старушка, хотя уж сколько годков-то - и награди её Господь ещё столькими!
   - И пора бы помирать, - сама про себя говорила Нунёха, - да как тут помрёшь? Некогда!
   Стах с Лалой не раз её навещали, уже с детьми. И опять к себе звали. Лишь руками махала бабушка: и в самом деле, куда ей ехать, от трав-закатниц? Да и усадьба стала дворцом и полна страждущих. Да и соседи с поклоном. Да и Харитон наезжает. С семейством.
   - Осторожней в пути, - всякий раз озабоченно предупреждает он Стаха, как случается им столкнуться, - возишь детей, смотри в оба. Слыхал, чего с Дормедонтом-то? - поведал он раз по такому случаю, - как пошли дела у него вкривь и вкось, и с зятем поссорился, пришлось ему самому вёрсты отмерять, а заодно свой час: лошадь одна вернулась... а по весне между Похом и Вежней пряжку нашли поясную приметную... Вот и думай! Фрол у вас чуткий мужик, не зря упреждает.
   Что ж, Стах и сам знал: не зря. Как раз нынче младшенький, высунувшись из-за тележного края, потянул его за рукав:
   - Тять... а что это там? - и детским своим пальчиком указал на обступившие дорогу глухие ели.
   Стах быстро глянул. Успел увидеть мелькнувшую в лапах тёмную спину. Он замечал и раньше. Нет-нет, а возникала - то среди стволов, то по кустарнику, то далеко по кромке леса... И нет в этом ничего удивительного. Волк вечно ищет поживы. Зло так же неизменно в мире, как и живительные земные соки, и юные травы, и облака, навеки захватившие любящие сердца. Зло подстерегает везде и каждого - бди и стой на страже. Да кому ж неведомо? Только дай маху, только расслабься! Только попробуй - забудь о чести, долге, дружбе! Только отвратись от креста!
   - Ничего, - потрепал он по макушке сынишку, - Бог милостив! Лошади у нас добрые, и ружьё наготове. И ты молодцом расти. Гназдом. Вот ожеребится наша кобылка - будешь за жеребёнком ходить. Как братья. Коня себе вырастишь. От неё кони славные. Буланые да чубарые.
   - А ведь немолода кобылка, - заметила сидевшая рядом Лала, обнимая младшую дочку, - а будто сносу ей нет. Как была гладкая да стройная - так и по сей день...
   - Бывает, - откликнулся Стах и повернулся к жене, - ты, вон, тоже... глаз не оторвать... и по сей день...
  
   А серая тень меж тем трусила вровень с возком, прячась за кустами, и голодные зелёные глаза с тоской вглядывались в лица людей. Она то приближалась почти к дороге, то уходила вглубь леса, а когда проезжали полем, отбегала вдаль, хоронясь в траве. С тех пор, как Стах построил дом на вольном просторе от крепости, она порой наведывалась на задворки, и с подветренной стороны, чтобы собаки не чуяли, прижимаясь к стене сарая, принюхивалась к запаху жилья, скотины, хлеба, уюта. И пурпурных китайских роз, что цвели под окнами и перед крыльцом. Но, где бы ни была, кобылка вскидывала голову, и истошное ржание сотрясало мир:
   - Иииааа!
  
   И зло пятилось, уползало во мрак...
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"