Силин Анатолий Савельевич : другие произведения.

Осколок

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 8.16*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть "Осколок" - о послевоенном детстве: безотцовщине, голоде, жестоких недетских играх. Наряду с драматическими событиями книга содержит немало приключенческих эпизодов и оставляет светлое впечатление.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  

1

  
   В это майское утро Димка вставать не спешил. У него начались каникулы. Мать на рассвете ушла раздобывать еду, а младшая сестра Верка, разбросав на подушке ручонки, тихо посапывала рядом. С утра на улице такая духотища, что выходить из избы не хотелось.
   Димка лежал и думал. Вспомнилось, как через их село отступали солдаты. Он подолгу высматривал среди них отца. Иногда солдаты ночевали в Димкиной избе, давали ему белые кусочки сахара, черные ломтики хлеба и говорили, что отец скоро отвоюет и придет домой. Но отец не приходил.
   Не забыть ему и тот зимний день, когда раненый отец наконец возвратился. Война давно откатилась на запад. В их доме тогда по заданию председателя колхоза готовили для фронта колбасу. Ее делали сразу в нескольких домах. Димка с Веркой лежали на печи и молча глазели, как соседские женщины сноровисто набивали мясным фаршем промытые кишки, а потом раскладывали колбасные круги на большие жестяные подносы и задвигали их в жарко натопленную печь.
   Вдруг женщины разом заколготились, заохали, облепили запотевшие окна, а Димкина мать, громко вскрикнув, бросилась в сенцы. Не придав этому особого значения, Димка по-прежнему неотрывно следил за тетей Раей, матерью своего друга Кольки, которая как раз вытащила из печи поднос с румяными кольцами прожаренной колбасы. Несколько раз сглотнул слюну: даст ли ему с Веркой хоть по кусочку? Им перепадало, но редко. Колбаса нужна для фронта. Так им говорила мать и все женщины.
   Дверь широко распахнулась и вместе с ворвавшимися клубами морозного воздуха в избу словно вплыли незнакомый мужчина, следом за ним мать, а за ней -- Димка не поверил своим глазам -- отец! У него от радости аж дух захватило и сердце забилось часто-часто.
   Отец был совсем не такой, каким уходил на фронт -- худой, бледный и давно не бритый. Громко закричав, Димка с Веркой мигом соскочили на пол, по которому еще не успела расползтись молочная пелена холодного воздуха.
   Нагнувшись, отец поднял одной рукой Верку, прижал к себе и стал торопливо целовать. Та плачет от радости и так крепко обхватила его руками за шею -- не оторвешь.
   -- Ой-ёй-ёй, Верунька, дочка моя, не дави так сильно, -- шутил отец и, счастливый, оглядывался по сторонам. Димка искал вторую отцовскую руку, но не находил ее и поначалу ничего не мог сообразить, все время натыкаясь на пустой рукав шинели, перехваченный поясным ремнем.
   Наклонившись, отец оторвал от себя Верку и с трудом, Димка это понял по его глазам, чуть-чуть приподнял его, прижав к своей небритой щеке. Димка сразу же ощутил родной отцовский запах, он его не мог спутать ни с каким другим запахом и широко, всей грудью, вдохнул в себя. Видя, что отцу тяжело, что он устал, соскользнул на пол, тут же услышав:
   -- Какой большой стал!
   -- Большой, большой, -- добавила мать, вытирая рукавом кофточки слезы радости. -- Дюжа худой, правда.
   -- Это не беда, мать. Были б кости...
   Заметив Димкин вопрошающий взгляд, спросил:
   -- Чего смотришь на меня так, сынок? Не такой отец, да? Ничего. Все будет хорошо. Дома я! Такой, не такой, зато дома!
   Димка опустил голову.
   " И правда дома, хоть и без руки, -- подумал он. -- У ребят отцы вообще не возвернулись, а нам еще крепко повезло".
   Отец стал гладить рукой прижавшихся к нему Димку и Верку, что-то говорил плачущей матери и сам радостно улыбался.
   Вдруг он закашлялся. Вытащил из кармана шинели скомканную тряпку, прижал ее ко рту, продолжая кашлять тяжело и надрывно. Набившиеся в дом соседи по-прежнему что-то говорили, поздравляли мать с возвращением отца, смеялись и плакали. От разговоров в хате стоял сплошной гул, а отец, кивая головой и вытирая тряпкой навернувшиеся на глаза слезы, пытался отвечать, но у него это не получалось и он вновь захлебывался в надрывном кашле. Когда отец отнял от губ тряпку, Димка заметил на ней красные пятна. Шевельнулось еще до конца не осознанное беспокойство. Кое-как приглушив кашель и судорожно вздохнув, отец спросил:
   -- Как вы тут?
   Его рука скользнула в карман шинели. Достав смятые деньги, он стал совать их человеку, который подвез его до дома. Тот смущенно отнекивался, стыдил отца, мол, обижает его, у него тоже сын на фронте и не помочь раненому фронтовику -- грешно. Тут же торопливо распрощался и уехал, отказавшись даже от предложенного матерью обеда.
   А отец, стащив с себя шинель и передав ее в руки матери, присел на скамейку. Димка и Верка пристроились рядом. Отцу не сиделось. С воспаленными, радостно блестевшими глазами, он поднялся и сделал несколько шагов к печке. Прильнув щекой к закоптившейся грубке и гладя рукой ее теплую стенку, словно это была не печь, а живое существо, ласково произнес:
   -- Печурка, родимая, кирпичики красные... Дождались-таки...
   Отец говорил тихо, растягивал слова и чему-то улыбался. Подойдя к кровати, легонько постучал ладонью по ее резной боковине:
   -- Стоит мое рукоделие, крепенькая.
   Присев на койку, добавил:
   -- Ишь как мягко, не то что на земле да под открытым небом. -- Качнув головой, нехотя усмехнулся: -- Бывало, в окопе мечтаешь, -- вот бы на теплых кирпичиках да спинку погреть! Но что об этом -- без слез не вспомнить. -- Он махнул рукой, словно отгоняя от себя те давние, потаенные мысли.
   Отвернувшись к окну, он тер ладонью глаза и, нагнувшись, долго смотрел на заснеженный двор.
   -- Красота-то! Аж до Демидовых видать! А сады, деревья -- каждый кустик в инее, и тихо...
   Оглядев собравшихся, повторил:
   -- Дома я, милые мои, дома!
   По лицу отца было видно, что домашняя обстановка его взволновала, что он страшно соскучился по дому, по родным, по односельчанам, и переживаний своих сдерживать не может. Ему не сиделось, и он вновь подходил к печке, прикладывался к ней щекой, а люди перед ним почтительно расступались.
   Когда он поворачивался в сторону, то Димка болезненно подмечал, как в рукаве гимнастерки колыхалась культя. И ему было горько и обидно.
   Мысли об отце-калеке вновь прервал кашель. В людской суете отец тихо сказал матери:
   -- Устал я, Дуняш, полежать бы малость с дороги надо.
   Мать упросила председателя, чтобы из-за болезни раненого отца колбасу в доме больше не делали. Когда поутру тетя Рая перетаскивала к себе кастрюли, корыта, ведра и подносы, то полюбопытствовала у матери:
   -- Привез ли муженек что-нибудь?
   Отставив рогач в сторону и всплеснув руками, мать ей недовольно ответила:
   -- Думаешь, о чем говоришь? Хорошо, хоть сам живой вернулся.
   Тетя Рая понятливо вздохнула.
   -- И то верно... А вот Гринька Рубцов заслал свою Нюрку посылками. Она аж ног под собой не чует.
   Отец действительно ничего домой не привез, только матери подарил ситцевый платок, Верке кофточку на вырост, а Димке -- ремешок для штанов; вручая ремешок, пошутил, что теперь будет чем при случае наказывать.
   О возвращении раненого отца в тот же день узнали все Димкины друзья. Они ему страшно завидовали. Колька, Сережка и Фонька по нескольку раз в день забегали в избу и подолгу выстаивали у двери на постеленной сухой соломе. Они шмыгали простуженными носами, кашляли, пока мать, сердясь, не выпроваживала Димку вместе с ними гулять на улицу.
  

2

  
   Кончилась зима, наступила весна, а отцу было все время плохо. Он лежал на кровати и стонал. Глазами, а не голосом умолял не шуметь. Димка старался во всем угодить отцу, лишь бы быстрей выздоровел. Строго выговаривал Верке, если та шалила, приносил отцу в кружке воду, читал ему книжки. Когда отцу было лучше, он улыбался и говорил Димке:
   -- Не грусти! Вот поднимусь, и мы с тобой заживем, да еще как!
   Димка терпеливо ждал, надеялся, что отец вот-вот поправится, однако, глядя, как он мучается, жил в постоянном ожидании чего-то непоправимого.
   С отцом Димка готов был ни на час не расставаться. Ему нравилось, как тот слушал его, как теплели отцовы глаза и на лице появлялась готовая вот-вот погаснуть улыбка. С ребятами Димка теперь гулял совсем мало. Ему казалось, что однажды, когда он прибежит с улицы домой, то не застанет отца. Он гнал от себя навязчивую мысль, но страх потерять вернувшегося с фронта больного отца все больше угнетал его.
   Как-то ближе к вечеру, когда матери дома не было, Димка сидел у окна и читал отцу "Капитанскую дочку". Слушая сына, отец смотрел в окно, где весеннее небо бороздили недавно прилетевшие грачи. Небо было голубое, чистое и бездонное.
   -- Обожди, Дим, не спеши. Как это Пушкин пишет, ага, вспомнил: "Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь", или: "Савельич был прав. Делать было нечего. Снег так и валил. Около кибитки подымался сугроб".
   -- Все, как у нас зимой бывает, правда?
   Глаза у отца потеплели, своими мыслями он перенес Димку в ушедшую зиму, с ее ветрами, метелями и заносами.
   -- Читай дальше, только не торопись: Пушкина надо читать с душой.
   Но читать с душой дальше не пришлось. Раздался стук в дверь, в избу вошла фельдшерица.
   Кто не знал ее, деревенскую спасительницу? Кто из селян не обращался к ней в разное время за помощью? Серафима Петровна -- женщина малоразговорчивая, но всегда готовая откликнуться на чужую беду. Медпункт, где она работала, был размещен в старом кирпичном доме, рядом с сельским Советом, а сама она с мужем и двумя детьми жила рядом. Ее муж, Сергей Васильевич, вернувшийся с фронта после тяжелого ранения, работал в семилетке учителем. Это он дал для Димкиного отца "Капитанскую дочку".
   Серафима Петровна поздоровалась с отцом, назвав его по имени-отчеству, не торопясь разделась и попросила Димку слить ей на руки воды. Вот это Димку всегда удивляло. Куда бы фельдшерица ни приходила, везде мыла и без того, по его мнению, чистые руки.
   -- Лей, лей да воды не жалей, -- сказала она ворчливо и подтолкнула его к ведру, как только вода в кружке кончилась. -- Чего такой хмурый? Небось думаешь, зачем это я пришла? Да? Все равно не догадаешься.
   Вытерев руки, фельдшерица ободряюще посмотрела на Димку, потом подошла к загнетке, выбрала потоньше щепку, подержала ее до воспламенения над тлеющими в печке углями и зажгла висевшую посреди избы лампу.
   Прихватив оставленную у двери сумку, подошла к отцу, выглядевшему перед ней особенно щуплым и беззащитным. Сняв по ее просьбе нижнюю рубашку, отец старался повернуться к Димке боком, чтобы тот не увидел расползшегося на груди ярко-красного рубца и культи, конец которой был таким красным, словно его распаривали в горячей воде. Серафима Петровна долго прослушивала отца, поворачивала его и так, и этак, несколько раз заставляла сильней дышать. Дышал он неровно, с всхлипами: внутри что-то сильно мешало. На вопросы фельдшерицы отец отвечал коротко: "да", "нет". Прислушиваясь к тихому разговору, Димка слышал: "Тут болит?" -- "Да". -- "А тут?" -- "Да". -- "На левом боку лежать можно?" -- "Нет". -- "Тут?" -- "Да". -- "Не легчает?". Отец, не ответив, вздохнул.
   Потом он вновь лег в постель. Серафима Петровна долго молчала.
   Отец спросил:
   -- Чем порадуешь, Петровна?
   Фельдшерица ответила:
   -- Ничем. -- Чуть повременив, грустно добавила. -- Пока ничем. Тебе надо, Денисыч, ложиться в больницу. Надо. Понимаешь? Я всего лишь фельдшер и тут бессильна. Завтра же позвоню в Таловую и попрошу положить.
   Отец, промолчав, как-то обидчиво отвернул голову к стене.
   Фельдшерица посмотрела на Димку, словно только сейчас заметила его, но смотрела не так, как однажды, когда наказывала его дружка Фоньку за то, что он по научению старших ребят матерно ругался на улице. Догнав, она тогда подвела Фоньку к крыльцу и надрала ему при всех уши.
   С чего это вдруг он вспомнил давний случай? Ах, да, какие у нее были тогда глаза и какие сейчас. Как она на него смотрит? В глазах фельдшерицы сочувствие. Она понимает, как будет плохо ему без отца. Но зачем же тогда класть его в больницу?
   Димка твердо решил, что отца никуда не отпустит. Не отпустит, и все. Ведь можно лечить и дома? Фельдшерица поможет, она добрая и все понимает. Надо только попросить ее хорошенько. Мать придет -- тоже попросит. А отец скоро поправится, он сильный.
   Между тем Серафима Петровна вновь напомнила:
   -- Так что скажешь, Дима? Будем отца класть в больницу?
   "Надо отвечать, чего же я молчу", -- думал он, волнуясь. Хотелось заплакать, закричать: "Нет, нет, не отпущу". К горлу подступил горький комок -- не сглотнешь, а фельдшерица все так же жалостливо смотрит.
   А почему отец сам ей ничего не ответил? Почему он все время молчит? Может быть, так надо? Наверное, он согласен лечь в больницу, а молчит лишь потому, что не хочет расстраивать его, Димку. Небось думает -- пусть он сам решит за него, как правильней поступить. На боль он не жалуется, терпит, стонет только во сне. Но кровь изо рта? Он же не раз видел кровь, когда отец сильно кашлял. Чем помочь? Как облегчить отцу боль? Может, ему и вправду в больнице будет легче?
   И Димка, закрыв глаза, сквозь подступившие слезы прошептал свое согласие.
  
  

3

  
   Отправить отца в больницу было делом непростым. Снег к этому времени почти весь сошел, дороги поразвезло, а до райцентра около тридцати километров.
   Мать пошла просить подводу к председателю колхоза Беспалову, но скоро вернулась в слезах. Председатель отказал, так как все подводы с вечера он занарядил за соломой в другой район -- колхозный скот кормить нечем. Тогда мать попросила дать председательский тарантас, все равно ведь по непогоде ездить некуда.
   -- Ишь чего захотела, как барина, значит, на тарантасе, -- ответил на это Беспалов. -- А ежели меня в район вызовут? Хворь -- не смерть, потерпит день-два.
   -- Как же потерпит, если фельдшерица торопит? -- настаивала на своем мать.
   -- Ничего не случится, больше ждал, -- ответил Беспалов.
   С тем мать и ушла. От него заскочила к соседу Титычу.
   Уж он-то, думала она, должен помочь, ведь начисто обобрал, за бесценок вселился в их хороший дом. А они теперь ютятся в развалюхе.
   Но Титыч выслушал, посочувствовал, однако, сославшись на председательский запрет, тоже ничем ей не помог.
   Слушая мать, отец лежал на кровати, закрыв глаза, дышал медленно, чтобы не закашляться, то и дело кусал от волнения синие губы. Видя, как он переживает, мать еще больше разволновалась и стала отца успокаивать.
   -- Сень, ты только не волнуйся, не переживай, шут с ним, с Беспаловым. Все равно отправлю. Не даст лошадь -- что-нибудь придумаю. Не гляди, что плачу, с радости это, тебя дождалась.
   Отец дотянулся своей единственной рукой до руки матери, поцеловал ее и прижал к груди. Внешне он был спокоен, только повлажневшие глаза выдавали страдание.
   -- Зазнался Константин, ой как зазнался, -- тихо проговорил он с обидой на Беспалова. -- Вроде и мужик был ничего.
   Подумав, поправился:
   -- Был когда-то ничего. Ишь как власть иных людей портит. Трезвый хоть?
   -- Выпимши. Все жаловался, что забот слишком много, а работать в колхозе некому. Говорил, что скот кормить нечем. Коровы отощали, свиньи дохнут.
   -- Да-а, забот сейчас хоть отбавляй. А к Титычу ты, мать, зря пошла. Он только о себе думает.
   Немного успокоившись, мать вытерла платком слезы и согласно кивала головой.
   -- Ты, Сень, прости, что все так не по-путевому, -- говорила она растроганно. -- Беспалов-то, бывало, как юлил? Помнишь?
   -- Ничего, мать, поправлюсь -- разберемся. Сходи лучше к парторгу Пахомычу. Тот в рот Беспалову не заглядывает и решит как надо.
  
   На следующее утро дедушка Пахомыч подкатил к Димкиному дому на председательском тарантасе. Привязав лошадь к плетню, зашел в хату со словами:
   -- Вот и я, не ждали? Думаю, а чего это одному только Беспалову на тарантасе раскатывать? Почему бы и нам с Денисычем в райцентр не прокатиться? А он пущай пока ножками потопает да грязь помесит.
   Одет Пахомыч тепло: на нем старенький полушубок, шапка, сапоги, поверх полушубка плащ. Снег хоть и сошел, но апрельские ветры еще холодные, из набухших туч нет-нет да сыпанет снежная крупа.
   Поздоровавшись с отцом и не раздеваясь, Пахомыч подошел к печи, где лежали Димка с Веркой. Всем своим видом он изображал из себя страшно серьезного человека, но ребят не обманешь, глаза-то у него смешливые. Сняв шапку, он пошептал в нее, а потом попросил Верку просунуть туда руку. Довольная Верка вытащила кусочек сахара. Такой же кусочек получил и Димка. Мать ворчала:
   -- Балуете вы их, Пахомыч. Привыкнут к сладостям, где я их накуплюсь?
   Молча посидели перед дорогой. Отец прижимал к себе Димку с Веркой, наставляя слушаться маму. А потом всей семьей они вышли его провожать. Мать усадила отца в тарантас, укутала ему ноги. Надо ехать, а она в голос, хорошо, что дедушка не растерялся -- хвать лошадь вожжами по боку, отчего та шустро дернулась и потащила тарантас на разъезженную дорогу.
   Без отца дома стало одиноко и пусто. Читать Димке не хотелось, играть с ребятами -- тоже. Мать вскоре съездила к отцу, рассказывала, что у него пока улучшения нет, что он по ним, ребятишкам, скучает, а Димку просил хорошо учиться.
   Димка старательно учил уроки. Готовясь к встрече с отцом, не раз задумывался -- что бы сделать бате приятного?
   До войны отец плотничал. Мать, бывало, любила похвастаться, что для семьи он чистый клад; в избе все его рук дело: стол, скамейки, кровать, табуретки. Димке особенно нравилась кровать. Боковые стенки у нее были с красивыми резными узорами, а по краям -- с вырезанными из дерева небольшими лошадиными головками. Отец мастерил кровать не спеша. Обычно свою работу он никогда не хвалил, а тут, не стерпев, похвастался.
   -- Дима, -- сказал он, -- а ведь мы с тобой тоже кое-что можем? А?
   И засмеялся, а потом всем семейством, кроме мамы, как маленькие, барахтались на кровати, а мать то радовалась, то хмурилась, что мужики в доме слишком расшалились.
   У Димки есть свой топорик, рубанок и небольшая пилка -- все это подарил ему отец, приучая к плотницкому ремеслу. Как теперь будет отец плотничать с одной рукой? Только подумал, настроение враз испортилось, лучше б и не вспоминал.
   Мать обещала взять Димку к отцу, как только наступят каникулы. Сегодня первый день каникул. А подарка все нет. И вдруг -- он чуть не подпрыгнул. Вот бы сделать отцу маленькую скамейку! Он больной, ему тяжело стоять. А скамейка легкая. Пододвинул -- и сел. Димка так обрадовался, что не заметил, как наступили сумерки.
   Где же мать? Куда она подевалась? Может быть, принесет картошки или еще чего-нибудь поесть? Хлеб она теперь печет наполовину с лебедой. Ржи осталось всего ничего. Хорошо, если б пошла к дедушке Пахомычу. Он добрый и для Димки с Веркой обязательно что-нибудь передаст.
   Пахомыч называл Димку конопатиком. Когда он звал: "Эй, конопатик, дело есть", Димка совсем не обижался и подбегал. Старик всегда давал ему гостинец и подсказывал, где можно побольше собрать ракушек, нарвать для борща щавеля или крапивного листа, а то и в сад к себе приглашал. Отец говорил, что Пахомыч просился на фронт, но его не взяли, так как он старый и к тому же хромой. Пахомыча в селе уважали. Он воевал в гражданскую войну. Никому зла не делал, любил ребятишек. Вот только их сосед, Титыч, затаил на него злобу за то, что когда-то Пахомыч поймал его с ворованным колхозным хлебом. Отсидев срок, Титыч вернулся в Тишанку, но без глаза. Глаз ему выбили в отсидке. На фронт его из-за этого не взяли, и жил Титыч, устроившись на птичник, припеваючи. Догадывались, что он по-прежнему ворует, но молчали, не пойман -- не вор. Димка дружит с сыном Титыча -- Ванькой, но Ванька заносчив и весь в отца -- жаден. Может, поэтому отец сказал, что Титыч не тот человек?
  
  

4

  
   Пришла мать. Устало опустилась на скамью, положив на колени небольшой сверток. Спросила:
   -- Ну как?
   Димка, помолчав, пожал плечами.
   -- Тогда буди Верку, хватит нежиться, а я пока приду в себя. На дворе дышать нечем.
   Димку всегда удивлала в матери быстрая перемена настроения. То она работает, да так, что не угнаться, а то зайдет в избу, вся расслабится, устало, как сейчас, опустится на скамью, еле дышит, будто у нее вообще никакой силы не осталось. Но это только дома, на людях она не дает себе расслабляться.
   По ее виду он всегда мог почти безошибочно определить, какое у нее настроение. Сегодня она возбуждена и чем-то озабочена. Чем? Малость посидит, отдышится и сама обо всем расскажет. Не утерпит.
   Как она мало отдыхает! Все ей некогда, все недосуг. То боится опоздать на ферму к коровам, то спозаранок с другими бабами спешит свеклу пропалывать. Разнорабочая -- работает там, куда пошлют. Хватает забот и по дому. Их прибавилось с возвращением больного отца. Спит ли она? Когда Димка с Веркой засыпают, она еще что-то доделывает, встают утром -- она или у печи, или уже на работе. Узнать об этом можно по оставленным для них на столе чашкам, накрытым сверху полотенцем. Там для них еда на весь день. Вечная забота матери -- накормить их. Вот и бегает по селу, выпрашивая что у кого можно взаймы. Раздобудет и радуется, а еда кончается -- нервничает, жалуется на свою разнесчастную долю. Димку с Веркой накормит, а сама кое-как. Высохла, почернела, лишь большие глаза на лице сверкают.
   Димкино и Веркино внимание сейчас приковано к свертку на коленях у матери. Что в нем? Мать подошла к столу и развернула платок. В этот раз Титыч дал ей несколько вареных картофелин и две лепешки. Мать поделила все поровну между Димкой и Веркой. Себе -- ничего, сказала, что уже перекусила у Титыча. Но Димку не проведешь, по глазам видит, что неправда.Он отложил для матери картошку. Пока Димка и Верка завтракали, мать возилась у печи, больше по привычке. Она не говорила, как обычно, есть надо не торопясь, а часть еды оставить к обеду. Димка съел все до крошечки. Зачем оставлять? Ведь у него и так спрятан сухарь. Пахомыч дал. Димка прячет сухарь под подушкой. Когда он ложится спать, то знает, что сухарь цел. Пахнет так вкусно. И Димка фантазирует... А утро начинается с веселой мысли: у него есть целый сухарь!
   Как только Димка засобирался на улицу, мать, вытирая о фартук мокрые руки, спросила:
   -- Ты куда?
   -- К Ваньке Титычеву, -- ответил он.
   -- Сходи, сходи, сынок, отец его ко мне добрый был. С чего -- сама не пойму? Ты только не спеши, набегаешься, посиди чуток со мной.
   "Ну начинается, -- подумал он, притулясь к дверному косяку. -- Сейчас все свои новости выложит".
   Мать подошла к столу, переложила подальше картошку, что оставил для нее Димка, размашисто провела ладонью по клеенке, села так, чтобы хорошо видеть сына.
   -- Главная новость, Дима, такая, -- заговорила она. -- Завтра Титыч к брату в район собрался, обещал нас с тобой прихватить. Так что готовься, сынок. К отцу поедем.
   Она вздохнула, довольная тем, что все так ловко устроилось и ей теперь не надо ломать голову, как добраться к больному мужу. Тут же озабоченно добавила, что надо Беспалова предупредить, а то, чего доброго, не отпустит.
   -- Есть и другая хорошая новость, -- сказала она, не торопясь раскрывать второй секрет. Стала опять ладонью протирать стол, но молчать долго не смогла. -- Титыч обещал дать малость в долг ржи и картошки. Ежели уладится -- не знаю, какого Бога благодарить. Может, до осени дотянем, а там, глядишь, и колхоз на трудодни подбросит. Доволен? -- спросила она. Не дождавшись от Димки ответа, посоветовала: -- К отцу поедешь -- расскажешь как есть. Обрадуется. Он как малый ребенок. Чуть чево -- на глазах слезы, слабый.
   "Чего об одном и том же? -- подумал Димка. -- Уж я-то не буду расстраивать по пустякам". Взялся за дверную ручку.
   -- Мам, так я пойду, -- сказал, чувствуя, что все свои секреты она выложила.
   -- Иди, иди, сынок. С Ванюшкой только поиграй и ради Бога не ссорься. Ни к чему это сейчас.
   -- Не ссорься, не ссорься, -- завредничал Димка, не любивший, чтобы ему об этом мать напоминала. -- Попробовала бы сама с ним поиграть. Только и слышишь от него -- мой папаня, мой папаня, он все можа, все достаня. А чем наш хуже? У меня, говорит, все есть, а ты голяк-босяк, побирушка.
   -- Так и говорит? -- переспросила мать недоверчиво.
   -- Бывает и хлеще.
   -- Ты, Димка, тоже не ерепенься, сам хорош. Небось доведешь его, вот он и болтает не подумавши. Что с того, что обозвал? Подумаешь, чем обидел. Сам мне иной раз как сказанешь -- ведь я не обижаюсь? Сказала, не обижай, значит, так надо. Кто нам сейчас кроме Титыча поможет? Думать надо.
   -- Ладно. Как отец вылечится, покажу Ваньке, какой я голяк-босяк. Он еще узнает, чей отец лучше. Мой воевал, а его -- нет.
   -- Христом-Богом прошу, -- взмолилась мать, -- не лезь на рожон. Я что -- непонятно толкую?
   -- Понятно, -- ответил Димка, открывая дверь.
   -- А раз понятно, то иди. Да, совсем забыла, а куда ты картину подевал, что отец мне дарил?
   -- Какую картину? -- переспросил Димка, словно у них этих картин было много.
   -- Я же сказала, что отец мне дарил, в рамке.
   -- А зачем она тебе, мам?
   -- Титычу понравилась. У вас, говорит, повесить негде, а у меня место на стене пустует. Не отдадим -- хлеба с картошкой не даст.
   -- А как же отец? Приедет, а картина у Титыча.
   -- С отцом уладим. У него ума побольше нашего.
   -- На чердаке она, приду -- достану, -- ответил Димка и выскочил на улицу.
  
  

5

  
   К Ваньке Димка идти не торопился. Он побежал вначале в сад, облазил яблони, хотя знал, что яблок на них нет, их поели еще в прошлом году -- мелкими, зелеными.
   Чем заняться? Представил, как Ванька Титычев завтракает. Что он ест? Небось жареную картошку и квасом запивает, а то и огурцом соленым хрустит. Везет же Ваньке, ешь сколько хошь и ни о чем не думай. Титыч -- мужик добытной -- все достанет. А вот у Кольки Бурцева, Фоньки Сумина и Сережки Кокина отцов на войне поубивало. Им, как и Димке, всегда есть хочется.
   Вспомнив недавний разговор с матерью и ее просьбу, Димка пошел к Титычу. Зайдя в дом и поздоровавшись, прислонился к двери и стал ждать, когда Ванька закончит завтракать. Титыч покосился на Димку, но ничего не сказал. Ох и долго тянется завтрак, Димка давно б наелся. А Ванька-то, Ванька, ишь как рот набил, того и гляди щеки лопнут. На Димку не смотрит, он же не чета ему, голяку. Титыч ел, как всегда, не спеша. Лишь тетка Варвара уже поела и споласкивала горшок из-под кваса.
   Наконец Титыч старательно облизал ложку и стал смотреть на Ваньку, будто раньше никогда его не видел. Потом поднялся, взял из миски лепешку и вздохнув, дал Димке. Увидев, что тот проворно спрятал ее в карман штанов, дал вторую...
   -- Ешь, а ту Верке отдашь, тоже небось голодная? И-ех, горемычные, -- промолвил он с сожалением.
   Нынче Титыч ласков, даже разговорчив. Скрутив цигарку, он присел на маленькую скамейку, что тетка Варвара подставляет, когда сидя доит корову. Вот такую Димка будет отцу делать.
   -- Ты вот, Димка, думаешь, что мне для вас куска хлеба жалко? Молчишь? То-то. Не я, вы б давно ноги протянули. -- Титыч помолчал, наблюдая за Димкой, потом, поковыряв в носу, продолжил: -- По дому-то тоскуешь? Думаешь, не подмечаю? -- Неторопливо поправив поясной ремень, каким часто лупил Ваньку, сказал: -- Знаю, что думаешь, а другого ты не помнишь.
   Димка знал, что Титыч обязательно скажет сейчас о телке, которую дал в придачу за их дом. Она, мол, и ему сгодилась бы в голодное время, но как их, бедных, не пожалеть! Кто о них позаботится? Вот и пожертвовал из сожаления. А картошка и лепешки -- ведь тоже от себя кусок отрывает? Но почему Титыч никогда не скажет о том, что дом, в котором когда-то жил Димка, совсем новый, просторный, с высоким крыльцом? Его отец своими руками сделал. А дом Титыча, в котором они теперь живут, старый, крыша течет, зимой в сени набивается снег. А что телка? Нет уже ее, на хлеб выменяли. И хлеба нет.
   -- К отцу, значит, решил наведаться? -- спросил Титыч. Широко открыв рот, стал ковырять пальцем в желтых зубах. Потом почмокал губами. -- Ладно, так и быть, возьму. Дюжа мать просила, как не помочь по-суседски. -- Один глаз Титыча мертво смотрел куда-то в сторону, зато другой словно буравчик -- насквозь пронизывал.
   Димка благодарно кивнул головой. По всему видно, говорить об отце Титычу доставляло большое удовольствие. Почему? Димке казалось, что Титыч рад отцовой болезни, только вслух не говорит об этом.
   -- Не повезло твоему отцу, ой как не повезло Денисычу. Какой толковый плотник был! -- Он одобрительно помычал. -- И на тебе -- без руки. Какой же с него теперь плотник, без руки? Одно горе. Лучше в гроб заживо лечь. Слышал, как-то фельдшерица говорила, будто у него осколок засел в нутрях. Шут с ней, с рукой, как-нибудь и с одной можно перебиться, а осколок -- дело сурьезное. Как бы он там не повредил чего. -- Приглушив голос, повторил: -- Жаль мне вас.
   -- Отец работать будет, -- ответил Димка. -- Он сам мне об этом говорил.
   Как ему не хотелось стоять перед Титычем и выслушивать его сочувственные слова. Ведь он-то знает, что Титыч совсем по-другому думает. Уж чем ему отец так помешал?
   -- Вот и я об этом! -- воскликнул Титыч. -- Надо по-суседски помогать. Поправится отец, мне потом поможет какой-нибудь катушок пристроить. Не бесплатно, конечно, я за просто так не позволю. Обещал давеча твоей матери еды подбросить. Потом сосчитаемся.
   "Благодетель выискался, -- подумал Димка. -- Обобрал ни за что, а теперь -- сосчитаемся... Хорош соседушка".
   Сколько раз Димка замечал, как, подойдя к плетню, мать смотрит-не насмотрится на бывший свой дом, вздыхает и что-то про себя шепчет. Димке и без того ясно -- недобрым словом поминает Титыча. Жаль ее, изводится вся. Да и сам он, как глянет на родное подворье, -- сердце сжимается.
   Наконец Титыч зевнул, верный признак, что беседа закончена и Димке можно уходить. Подойдя к Димке, он напоследок сказал:
   -- Вот такая она нонча жизнь-то. Не помозгуешь -- не поешь. А живот набивать всяк хочет. Кумекаешь? Ладно, иди да скажи матери, чтоб завтра не проспала. Мне ждать недосуг. До петухов заеду.
   Димка рад, что можно уйти. Он знал: уйдешь, не дослушав Титыча, тот еще обидится.
  
  

6

  
   Книжки у Ваньки -- одно загляденье, с картинками, да с какими! Димке особенно нравилась про зверей, они там как живые. Настроение испортил сам Ванька. Он не дал досмотреть книжку -- ему вдруг захотелось поиграть с Димкой в клепшик.
   -- Хватит, -- сказал он, отбирая книжку, -- как-нибудь в другой раз, а счас давай играть. Вот палка и клепшик, чур я первый. -- Клепшик у Ваньки толстый и хорошо по концам заструганный.
   -- Дай доглядеть! Почти с мольбой попросил его Димка. -- После сколько хошь с тобой сыграю. Ну дай, Ваньк?
   -- Сказал, в клепшик, значит, в клепшик, а не хошь -- домой пойду, -- повысил голос Ванька и тут же сделал вид, что уходит.
   Димке спорить с ним нет резона, да и зачем, если Титыч завтра повезет его с матерью к отцу в больницу. Он понимал, что Титычева услуга прибавляла заносчивому Ваньке еще больше нахальства. Тогда попросил по-другому:
   -- Может, домой дашь? Ей-Богу, не замажу и даже Верке не покажу. Вот те крест.
   Просил, хотя заранее знал, что чем больше будет перед Ванькой унижаться, тем сильнее тот станет наглеть.
   -- Ишь что захотел! Домой, тоже мне выдумал! Да мне папаня, если хочешь знать, не велел ее никому давать.
   -- Тогда играй со своим папаней. У вас с ним здорово получится. Ты по клепшику стукай, а папаня трусцой побегает за ним, -- съязвил Димка. -- А мне сейчас некогда, завтра к отцу рано ехать.
   Димка выпалил все это, зная, что теперь Ванька книжку ему никогда не покажет.
   -- Не хочешь играть, да? К отцу засобирался, да? А я вот скажу папане, и он не возьмет. Тогда узна-а-а-ешь, -- пригрозил, гримасничая, Ванька.
   "Скажет, чего доброго, -- подумал Димка с сожалением, -- дури хватит. А мать потом зачнет ругаться да выговаривать: "Ну чево ты, Димк, встреваешь где надо и не надо?" Учить станет, как надо вести себя. Может, больше не злить Ваньку?"
   Вслух сказал:
   -- Ваньк, ну какой же ты дурак. Чево прицепился к отцу? Больной он, понимаешь, больной? В больнице лежит. Просил, чтоб я к нему приехал. Зачем же так сразу: "Папане скажу, папане скажу". Ну скажи, если тебе не терпится. Я с мамой все равно пешком уйду. Но уж тогда не обижайся.
   Ваньку угроза озадачила, но ненадолго. Он вновь загундосил:
   -- Грозишь, да? Побьешь? Ребят подговоришь? Попробуй только. Мать первая прибежит к отцу и станет попрошайничать: "Дай, Титыч, хлебца с картохой, сжалься над моими малыми детками, не дай им с голодухи сдохнуть".
   Ванька кривлялся, размахивал руками, громко кричал и обзывал Димку:
   -- Все вы побирушки. Дай да дай. Не дадим -- подохнете. Отдай назад лепешки, что папаня давеча давал, отдай!
   Димке б запсиховать да заорать на Ваньку, как он это не раз делал, а лучше б поколотить его за свое унижение, но он этого делать не стал.
   -- Лепешки возвернуть? На-кось -- выкуси. У тебя и так живот чуть не лопнет. Обойдешься. -- И, отвернувшись от Ваньки, с победным видом пошел домой.
   Он уже решил, чем должен заняться в этот день. В сараюшке, с одним небольшим и пыльным оконцем, было полным-полно разного хлама и домашнего скарба. При переселении в Титычеву хату наспех сюда перетащили многие вещи. Отцовский плотничий инструмент был сложен тоже в сарае.
   Димка зашел в сарай и огляделся. К верстаку не пробраться, он завален чем попало. Убрал с него все лишнее, отыскал кусок доски и брусок. Подумал - хорошо, что у отца были кое-какие запасы. Долго искал ящик с инструментами. Нашел его заваленным -- в самом дальнем углу. Достал и разложил на верстаке фуганок, пилу и топорик.
   Потом сбегал на погребец и принес оттуда старенькую скамейку. Мать ее использовала для дойки коровы, но коровы давно нет, а скамейка валялась без надобности. Осмотрев ее, решил сделать такую же.
   Раньше Димка не раз наблюдал за работой отца. Иногда тот просил подать ему какой-нибудь инструмент, и Димка делал это быстро, а отец подхваливал, говорил, как хорошо быть плотником, давал фуганком пошмыгать по доске.
   Не заметил, как в сарай торопливо заглянула мать, но тут же, занятая своими делами, ушла в хату. На работу она не пошла, отпросилась у бригадира и готовилась к поездке в больницу. Беготни у нее много: надо и Верку куда-то отвести и еды приготовить. Димка об этом голову не ломает, у него свои заботы.
   Отпилил нужного размера кусок доски и стал его со всех сторон обстругивать. Делал это, как, бывало, отец, старательно и не торопясь.
   Опять в дверь заглянула мать. Видя, что сын при деле, отрывать его не стала, а, присев у двери, молча сопровождала взглядом каждое его движение. Этот взгляд, если бы только его видел Димка, был радостным и нежным. Как Димка напоминал ей сейчас мужа! Спросила ради любопытства:
   -- Ты чево это, Димк, стругаешь? Даже на меня глянуть некогда?
   -- Отцу скамейку, не видишь, что ль, -- ответил он со степенной грубоватостью, как слишком занятый. На мать все-таки поглядел, но тут же, вытянув нижнюю губу, ноготком попробовал остроту рубанка.
   "Ишь ты, точь-в-точь как Сеня, -- подумала мать. -- Тот, бывало, тоже ноготком легонько проводил. Отобьет косу и по острию проведет да еще скажет, что у плотника инструмент должен в руках играть".
   -- Сам сделаешь? Аль как?
   -- Сам, -- упрямо ответил Димка.
   -- А ежели не получится?
   -- Дедушку Пахомыча попрошу.
   -- Тоже мне, нашел плотника, -- засомневалась мать.
   -- Он все может. Не знаешь, не говори.
   -- Димк, а Димк, -- спросила, не обидевшись, мать, -- а почему у тебя стружка жидкая? Ты постукай молотком по железке. А? Она же совсем не цепляет доску. Отец, когда надо, стукал, у него и стружка была в моих два пальца, а то и шире. Постукай, постукай.
   " Как зачнет советы выдавать, так не отстанет", -- подумал Димка, но постучал, как мать просила, а потом посильней нажал на фуганок, из-под которого взвилась вверх светло-желтая стружка.
   -- Вот видишь, -- обрадовалась мать. -- Выходит, дело сказала?
   Димка промолчал. Он знал, что мать просто так не отстанет.
   -- Ладно, не буду тебе мешать. Хотела попросить, чтоб Верку к тете Насте отвел, да уж сама управлюсь.
   По ее настроению можно было догадаться, что Ванька о ссоре с ним отцу не пожаловался или наговорил, да Титыч пока матери ничего не сказал.
   Поглядев на солнце, Димка заспешил. Но как ни торопился, а с брусом дело продвигалось медленно. С непривычки ныла спина, болели руки. Когда закончил стругать, за собой убирать ничего не стал, а, сложив в мешок заготовки и на всякий случай инструмент, побежал к Пахомычу. По дороге думал об одном, лишь бы тот был дома. Не будет дедушки, не будет завтра отцу подарка. С облегчением вздохнул, увидев дверь в его хату открытой...
  
  

7

  
   -- Вставай, сынок, пора. Титыч в конюшню пошел.
   Димка вздрогнул, он всегда вздрагивал, когда его мать будила. Быстро вскочил с постели и, схватив скамейку, плохо спросонья соображая, пошел к двери.
   -- Обожди ж ты, куда помчался как угорелый? Он пошел кобылу запрягать. Пожуй на дорожку да пиджак прихвати.
   Димка безо всякой охоты пожевал очищенную картошку с куском хлеба, достал с полатей пиджак с фуражкой и сел на скамью. Мать с узлом присела рядом. Она в новой кофте, на голове чистый платок, обута в кожаные тапки. Старенькие, из мягкого войлока, стояли у порога. Верки дома не было, мать с вечера отвела ее к тете Насте.
   С улицы раздался знакомый скрип подъезжающей подводы. Мать и Димка встали и вместе вышли на улицу. Мать закрыла избяную дверь, а ключ, как всегда, положила сбоку под порожек.
   Титыч поздоровался с матерью, на Димку поглядел исподлобья, но ничего не сказал. Спрыгнув с подводы, он не торопясь подошел к Гнедухе, так звали лошадь, подтянул ей чересседельник, а потом подправил хомут. Обернувшись, сказал:
   -- Ты, Авдотья, садись ближе ко мне, все теплей будет. Садись, садись, авось Семен не обидится! А Димка пущай пристраивается промеж мешков.
   Он ткнул кнутовищем на мешок с черной меткой. Димка молча вскарабкался на подводу и привалился к мешку, положив скамейку себе на колени.
   -- Ты так и поедешь в одной рубахе? -- спросил Титыч. -- Утром в поле можно дуба дать. Одень пиджак, малый, не форси, а сверху мой плащ накинь. Он хоть и старый, зато не продует. На, возьми. -- Выдернув из-под мешка плащ, он, не глядя, бросил его Димке.
   -- Накинь, Димк, накинь, -- вмешалась мать. -- В поле не дома.
   -- Чево это он руками обнимает, Дуняшк, как икону какую?
   Мать, не разобрав, о чем Титыч ее спросил, промолчала.
   -- Оглохла, что ль? Спрашиваю, чево у Димки в руках?
   -- А-а-а, скамейка, Семену сделал, -- ответила мать, зевнув. -- Вчерась до ночи в сарае стругал, -- добавила она, довольная, что наконец все сборы позади и можно ехать.
   -- Значит, как и Семен, плотником сын будет?
   -- Жизнь покажет, чево наперед загадывать.
   Титыч взгромоздился на передок, широко поставил ноги на оглобли, взял вожжи и зацокал на Гнедуху. Выбравшись на дорогу, она, помахивая хвостом и мерно раскачиваясь из стороны в сторону, затрусила. Ехали по закоулкам, кругом ни души, лишь на выезде в райцентр у колодца увидели фельдшерицу Серафиму Петровну.
   -- Вот кстати, вот кстати, -- проговорила несколько раз мать и попросила Титыча остановить лошадь.
   -- К нему? -- спросила Серафима Петровна у матери, как только они подъехали. В ее голосе Димка услышал прежнее участие.
   -- Да вот собрались, -- ответила мать. -- Спасибо соседу, что подвезти взялся. Твою бумажку, Петровна, прихватила, передам, как просила.
   -- Ладно. В записке я все написала. Приедешь -- заходи. -- Она нагнулась и, подхватив ведра, легко зашагала к дому с невысокой оградкой.
   Вытянув губы в трубочку, Титыч зашевелил Гнедуху:
   -- Но, шельма, пошла. -- Повернувшись к матери, сказал: -- Рано, однако, фельдшерица просыпается: ни свет ни заря, а она с ведрами.
   -- Двое ребят да муж прибаливает, -- ответила мать.
   Замолчали. Лишь на полпути, проезжая через село Александровку, Титыч неожиданно спросил Димку:
   -- Ты, я гляжу, больно шустер, а небось не знаешь, кто из больших людей родился в этом селе? -- Он показал кнутовищем на центр села и прищурил на Димку свой глаз-буравчик.
   -- О чем толкуешь? -- встряла мать.
   -- Пущай мне Димка сам скажет, не мешай, -- отмахнулся от матери Титыч.
   Димку вопрос Титыча врасплох не застал. После фронта отец о многом ему рассказывал, говорил он и о знаменитом земляке-песеннике, родившемся в небольшом селе близ Тишанки.
   -- Пятницкий, -- ответил Димка. -- Хор такой в Москве есть, а в Воронеже улица его именем названа.
   -- Знаешь, -- хмыкнул он. Видно, Титыч думал, что Димка на его вопрос не ответит.
   Титыч -- мужик крутой, все ребятишки его боятся. Он мог кого угодно отстегать кнутом. Не жалел и сына Ваньку, если тот попадался под горячую руку.
   -- Но, шельма, совсем обленилась. Но-о, пошла-а! -- Титыч задергал вожжами, покрутил над головой кнутом. Гнедуха прибавила ходу. Шельмой он обычно называл ее тогда, когда на что-нибудь злился. "Сейчас-то на что?"-- лениво думал Димка.
   Показался красный полукруг восходящего солнца. Оно все выше и выше поднималось над степью.
   -- Опять жди ветра, ишь, словно кровью налилось, -- сказал Титыч, ни к кому не обращаясь. И вновь замолчал, теперь надолго. Молчала мать, думал о своем в полудреме Димка. Ехали молча почти до самой Таловой.
   Для Димки Таловая -- совсем иной мир. Жизнь в Таловой волновала его своей необычностью и загадочностью. Здесь, на окраине поселка, стоит огромный элеватор, куда не раз он приезжал с ребятами на полуторке и разгружал от комбайна хлеб. По железной дороге через Таловую громыхают длинные поезда. В какой мир, неизвестный ему, они мчатся днем и ночью?
   Его размышления прервал Титыч, хотя обратился он не к нему, а к матери:
   -- Вот думаю, думаю и никак в толк не возьму, -- начал он. -- Ну зачем твоему Семену эта скамейка? Скажи мне - зачем?
   -- Спроси у Димки. Он совета не спрашивал.
   -- Нет, я у тебя, Авдотья, хочу узнать, -- повысил голос Титыч. -- Ты мать, ты и ответь мне.
   -- Сказал, что под ноги отцу. Вставать и сидеть Семену тяжело. Говорит, что с ней удобней будет.
   -- Так пусть в больнице подсобят, ежели ему слишком тяжко. Там их в этих самых халатах, знаешь, сколько?
   -- Ты, Титыч, мужик хоть и хитрый, а тут никак в толк не возьмешь. Да разве в самой скамейке дело? Невелика оказия, подумаешь, скамейка. В другом закавыка. Ведь плотник мой Семен. А теперь без руки. Каково? Уж я-то знаю, как он переживает. Вот Димка и смастерил ему скамейку, мол, смотри, отец, и не шибко убивайся, помогу, если что. Так я говорю, сынок? Чево молчишь?
   Закрыв глаза, Димка ни о чем не думал. Поднявшееся солнце ласкало лицо, глаза, руки, подвода мягко колыхалась по ровной наезженной дороге. Еще не было той полуденной жары, но и не чувствовался утренний холодок. Его укачивало и хотелось спать, спать, спать.
   Поглядев на Димку и увидев, что тот лежит с закрытыми глазами, Титыч в сердцах сказал:
   -- Вот ведь жисть какая пошла. Разворотила ты мою душу, Авдотья, своим разговором. Лезет в голову всякая дребедень. Меня знаешь: все в дом, для семьи. Живу в достатке. А ежели судить по нонешней голодной поре -- даже неплохо. И здоровьем Бог не обидел. А вот чевой-то такого для этой самой души, как бы аккуратней тебе сказать, не хватает, и все. Послухал, и тоска взяла, а может, зависть. Надо же -- скамейку больному отцу сын сделал. Додуматься надо. Да я бы, если б Ванька мне, пускай не скамейку... А-а-а, -- махнул Титыч рукой, -- не дети пошли, а звери, истинно -- звери.
   -- Уж не такой плохой твой Ванька, -- сказала мать, стараясь угодить Титычу.
   -- Брось ты, Авдотья, не крути мозги. Слухать не хочу. Что я, ничево не вижу? Слепой, что ль? Не-ет, подмечаю.
   -- Ладно, помолчу, -- тут же согласилась мать.
   Что Титыч не простой, она и без того знала. Знала его жадность, уж он для себя урвет. Где столько хлеба нахапал? Ворует, не иначе. На людской беде наживается. Подумать подумала, а говорить в глаза не решилась. Что изменится? Каким был, таким и останется, а в помощи откажет. Вслух сказала:
   -- Малец он, твой Ванька, глядишь, и наберется ума.
   -- Не то говоришь, -- перебил Титыч. -- Не то. Вот вчера на Димку твово мой нажаловался. Сказал, что обзывал его Димка по-всякости. Я спросил, а за что, сынок, он тебя обзывал? Говорит -- не захотел Димка со мной в клепшик играть. А почему не захотел? -- опять говорю ему. Молчит. Вот ведь, зараза, двенадцать годков, а ему все в клепшик да пузо набивать. Это он может. Твой голодный, а соображал о другом. Понятливей моего, выходит.
   -- Ты только на меня не обижайся, сосед, скажу без утайки, как есть.
   -- Говори, чего тут дуться, чай, сам разговор затеял, -- сказал Титыч, но на мать все же посмотрел с подозрением. Наверно, подумал, с чего это вдруг то охотно поддакивала, а тут -- скажу без утайки. Не привык он, чтоб его учили.
   -- А то и скажу, что с тебя пример берет твой Ванька. Такой же будет, как ты. Потому, если не так, на себя обижайся.
   -- Ну-ну, -- то ли соглашаясь, то ли нет, сказал Титыч. -- Стало быть, сын в отца. Выходит, что путевый должен быть? А?
   Мать промолчала, а Титыч, повеселев, что-то говорил, еще и еще... О какой понятливости толковал он матери? Раньше Димке не приходилось слышать, чтобы Титыч охаивал своего сына. Как драл его ремнем -- видел, и не раз, но чтобы вот так хаять? Разговор между Титычем и матерью он не дослушал, уснул...
   Недалеко от больницы Титыч остановил Гнедуху. Не оборачиваясь, сказал:
   -- Слазьте. Теперь сами дорогу разыщете.
   Уже порядочно отъехав, прокричал:
   -- Возвернусь часа через два! Управляйтесь! Ждать не буду.
   Прихватив поклажу, мать с Димкой пошли в больницу.
   Больницу Димка увидел издали, и сразу же, в предчувствии встречи с отцом, сердце забилось так, словно он долго-долго бежал с кем-то из друзей наперегонки. Со всех сторон больница огорожена ветхим дощатым забором. Димка смотрел по сторонам, надеясь увидеть среди больных отца, но его во дворе не было. Мать остановила спешившую в белом халате женщину, что-то спросила у нее, но та покачала головой.
   -- Ладно, пошли, Дим, ничего она не знает. Хотела спросить -- может, перевели отца?
   -- Куда, мам?
   -- В другую палату. Понимаешь?
   Поднимаясь по лестнице, Димка прижимал к животу скамейку, пропуская мимо себя спешивших вниз и вверх людей. Среди них были старые и молодые, больные и здоровые.
   -- Пошли, не стой, Титыч ждать не будет, -- поторопила его мать. Поднявшись на второй этаж, она стала подходить то к одной, то к другой двери. -- Забыла, -- сказала, словно извиняясь. -- Ох и голова у меня, ничего не помнит.
   Потом, поправив платок, осторожно заглянула внутрь одной палаты, и тут же Димка услышал родной голос отца:
   -- Проходи, Дунь, проходи смелей. А где же Димка?
   Димка вдруг оробел, затоптался на месте, непонятно почему оставив в коридоре скамейку.
   -- Ну пошли, чего же ты? Отец ждет.
   Мать схватила его за руку и подтолкнула в палату. Димка видел только лежавшего на койке отца, только его, и больше никого. Вслед за матерью неумело чмокнул его в щеку и стоял, не зная, куда себя деть.
  
  

8

  
   Отец был все такой же худой, только еще бледнее. На его лице, шее и руке просматривалась каждая жилочка. По глазам видно, как он рад их приходу. Мать помогла ему поудобней усесться на койке, усадила рядом с ним Димку, и он, прижав его к себе, долго не отпускал.
   Только теперь Димка заметил, что в палате отец не один, что вместе с ним лежат другие больные. Все они вдруг вспомнили о каких-то неотложных делах и оставили Димку с матерью наедине с отцом.
   Он забросал их вопросами. Не голодают ли? (Но разве мать с Димкой скажут правду?) Какой стала Верунька? Димка рассказал про свои дела в учебе, не скрыл годовую тройку по арифметике, мать -- про жару в поле: земля полопалась, хлеб растет тощий, а вместо свеклы одни хвостики; не забыла сказать, что из его товарищей домой пока никто не возвратился.
   По лицу отца прошла тень волнения. Он грустно произнес:
   -- Сколько мужиков выкосила. Страшно подумать.
   Губы его дрогнули, глаза на миг погасли, но, увидев, что мать и Димка тоже пригорюнились, тряхнул головой и вновь улыбнулся. Стал выговаривать матери, что слишком много привезла ему харчей, убеждал, что в больнице кормят " как на убой". Мать тем временем раскладывала на стуле привезенное угощенье: полбуханки хлеба, обжаренную в печи на сковороде картошку, поллитровую банку вишневого варенья и немного сливочного масла. Варенье и масло у кого-то обменяла на свою "выходную" одежду.
   -- Дунь, ну посиди со мной, ради Бога, хватит колготиться, -- просил ее отец.
   Но матери, видно, доставляло большое удовольствие хозяйничать возле отца. Он опять:
   -- Садись, мать, садись, уедете, а я вас толком и не разглядел.
   Мать наконец села с ним рядышком и склонила голову на его плечо. И такой она показалась Димке довольной-предовольной. А счастливый отец повторял:
   -- Вот как хорошо, вот здорово, отдохни чуток, а я -- он с заговорщическим видом помолчал, потом сказал: -- Я вам одну сказку расскажу. Только не перебивайте... Жили-были муж и жена. Скоро у них родился сын, а потом дочка, да такие умные и хорошенькие детки! Муж и жена были счастливы. Вместе с детьми любили они весной слушать у речки соловья. Слушают, как соловушка поет, а кругом цветут сады -- не надышаться! Потом наступила военная весна. Они уже не слушали соловьиных песен...
   -- Ты так говоришь, Сень, -- перебила мать отца, -- как будто вчера все было. Было и навсегда ушло, только в нашей памяти осталось. И весна ныне не такая, и соловьи не поют, и тебя с нами нет.
   Лицо матери стало жалким, голос задрожал, а глаза задумчиво смотрели в окно.
   -- Будут наши соловьиные весны, обязательно будут, -- сказал отец. -- Не надо, Дуняш, не тереби душу. Лучше расскажи, с кем приехали.
   Отец сидел, стараясь не шелохнуться и не побеспокоить мать.
   -- Титыч подвез. Привет тебе передал. К брату ехал и нас заодно прихватил.
   -- Зачем ты, мам, обманываешь? Никакого привета он не передавал, -- не сдержался Димка.
   -- Откуда знаешь, если спал всю дорогу?
   -- А вот и не спал. Пап! Не передавал тебе Титыч никакого привета.
   -- Подслушивать взрослых негоже, -- сказала мать,обидевшись. -- Тебе, сынок, ясно?
   -- А обманывать можно, да?
   -- Не надо спорить, -- вмешался отец. -- Передавал, не передавал -- велика важность. Главное, вы ко мне приехали. Для меня это самая большая радость.
   -- Сень, Титыч просил отдать ему картину. Помнишь, что ты мне подарил?
   -- Зачем она ему? -- удивился отец. -- Титыч и картина -- непонятно...
   -- Понравилась, говорит. Пообещал в долг хлеба и картошки. Может, отдадим? На что она нам сейчас?
   -- Отдай, бог с ней, с этой картиной. Картина -- дело наживное, купим еще лучше. Главное, чтоб вы были сыты.
   Вдруг мать неожиданно всплеснула руками:
   -- Димк, а где же твоя скамейка? Мастерил, мастерил и скрываешь? Хвались отцу.
   Отец глядел то на мать, то на Димку и не понимал, о какой такой скамейке идет речь. Он устал, больше обычного кособочился, правое плечо топорщилось.
   -- Так тащи же ее сюда, -- подтолкнул он легонько Димку.
   Скамейка никуда не делась, а стояла там, где Димка ее оставил. Войдя в палату, он застенчиво передал ее отцу. Перестав улыбаться, тот бережно взял скамейку, положил ее на колени и стал гладить ладонью. Его пальцы долго ласкали Димкино рукоделие.
   -- Сам сделал?
   -- Пахомыч сбить помог, а вообще сам, -- ответила за Димку мать.
   -- Это хорошо. Ну-ка, поставь, сынок, под ноги, попробую на нее опереться. Может, не выдержит, а? Как думаешь?
   -- Я, папа, становился, выдержит.
   Димка с готовностью подставил скамейку под ноги отцу, тот уперся на нее и, довольный, произнес:
   -- И правда, Дуняш, удобно.
   Он посмотрел на Димку, на мать и засмеялся.
   Димке показалось, что теперь у отца не так, как раньше, плечо с культей кособочилось и сам он подравнялся. Довольная мать вытирала концом платка навернувшиеся слезы, да и отец неожиданно нагнул вниз голову. Потом крепко прижал к себе Димку.
   -- Ну уважил, сынок, вот уважил. Спасибо тебе. Фу ты, напасть какая, -- он смахнул рукой появившиеся на глазах слезы.
   Мать что-то хотела добавить, но отец перебил ее:
   -- Ты, мать, помолчи, ты ведь еще ничего не знаешь. Вот как вылечусь, мы с Димкой такие дела в Тишанке завернем! Как, сынок, завернем?
   Димка вместо ответа еще сильнее прижался к отцу.
   -- Только ты не давай инструменту ржаветь. Стругай потихоньку, привыкай, набивай мозоли. Это пригодится. Мне бы только отсюда побыстрей вырваться.
   В его глазах на короткое время появилась безысходная и глубокая тоска, но тут же они вновь загорелись прежним блеском.
   Затем дружно принялись за еду. Матери не пришлось никого из них упрашивать. Отец отдал Димке принесенную ему на завтрак больничную котлету, а сам ел хлеб с маслом и, как всегда, подхваливал. Только маме кусок в горло не шел, она бы все время смотрела и смотрела, как муж и сын едят. Остатки еды мать завернула в тот же платок и положила в тумбочку, стоявшую рядом с койкой отца.
   Поев, отец прилег на постель. Скамейку попросил не убирать. Приближалось время расставания. Он так смотрел на мать и на Димку, словно был перед ними в чем-то виноват. На душе у Димки стало тягостно. Столько ждал этой встречи, столько думал и готовился к ней, и вот уже надо прощаться. Почему так быстро пролетело время? Они с матерью скоро уедут домой, а отец тут останется один. Когда же он наконец выздоровеет?
   Мать подала отцу записку от Серафимы Петровны. Прочитав ее, он глубоко вздохнул.
   -- Чево передать ей, Сень? Зайти просила, заботу проявляет.
   -- Сейчас, Дунь, сейчас все тебе скажу. Сынок, ты пойди погуляй пока во дворе, а как Титыч появится, скажи нам. Ладно?
   Димка понял, что отец хочет остаться с матерью наедине. Он встал и пошел к двери.
   -- Постой, Дима, подойди ко мне. -- Когда Димка подошел к отцу, тот, пожав ему руку, сказал: -- Не обижайся, ладно?
   Во дворе больных мало -- жарко. Димка посидел на скамейке, оглядел по порядку каждое окно на втором этаже, но ни отца, ни матери не увидел. В глазах все время стоял отец. Еще раз посмотрел по сторонам и вышел за ограду. "Торопил, торопил, а самого нет", -- злился Димка на Титыча. От нечего делать пошел вдоль забора, останавливаясь и читая на досках оставленные кем-то и когда-то надписи, имена. Забор покосился, кое-где были прогалы, сквозь которые протоптаны стежки.
   По знакомому скрипу Димка сразу же заметил появившуюся вдали подводу Титыча. Гнедуха медленно свернула с главной улицы и стала приближаться к больнице. На подводе, кроме Титыча, был еще один человек. Димка, спрятавшись за забор, стал наблюдать , Титыч, как видно, не торопился. Привязав лошадь к коновязи, бросил ей охапку травы, а сам достал кисет и стал закуривать. Сквозь дырку в заборе Димка видел, как Титыч изредка бросал косой взгляд на окна больницы. Прикурив, он сел рядом со своим седоком, это был его брат, которого Димка узнал -- не раз видел в Тишанке. Брат был в клетчатом помятом пиджаке, без фуражки, его лысая голова блестела на солнце. Разговор между ними Димка хорошо слышал.
   -- В общем, как договорились, -- сказал брат. -- Не подведешь?
   -- Сделаю, -- кивнул Титыч.
   -- По возможности, пригадай побольше, хлеб нарасхват. Если что -- махну в Бутурлиновку.
   -- Дело гутаришь. Нечего тут глаза мозолить. Мало ли что.
   -- Приезжать когда?
   -- Передам. Не так все просто. Местечко не забыл?
   -- Да нет. Яр удобен, лучшего места не сыскать.
   -- Угости Беспалова. Он на это самое дело, -- Титыч поскреб пальцем ниже подбородка, -- охочий. Пригласи домой, посидите, не поскупись. В другой раз сам прибежит.
   -- А как о приезде узнать?
   -- Да их чуть не каждый день в Таловую вызывают. Подкарауль.
   -- Ладно. Это я проверну. Мешки не забыл?
   -- Взял-взял. Мешки и дома найдутся, было б что насыпать. -- Довольный собой, Титыч засмеялся.
   Димка вначале слушал рассеянно, улавливая лишь отдельные фразы, потом стал вслушиваться. О каком это хлебе толкует со своим братом Титыч? Где они собираются встретиться? У какого яра? Но вот брат Титыча, отбросив окурок, спрыгнул с подводы. Был он полнее и выше Титыча. Стал с ним прощаться. Димка, теперь уже никого не дожидаясь, побежал предупредить мать и отца.
  
  

9

  
   Мать словно подменили. Димка почувствовал неладное, еще когда они возвращались из больницы в Тишанку. Куда подевались ее прежняя веселость и разговорчивость. Мать сидела молча, какая-то отрешенная от всего, даже на вопросы Титыча не ответила.
   Дома была задумчивой, рассеянной, украдкой от Димки и Верки всплакивала, иногда подолгу шепталась со своими неразлучными подругами тетей Раей и тетей Настей. Димка терялся в догадках. Когда спрашивал мать -- она отмахивалась, говорила, что ей надо выплакаться и все это, бабское, скоро пройдет. Он успокаивался, вспоминал недавнюю встречу с отцом, когда тот обещал скоро возвратиться домой.
   Утром к Димке забежали с ведрами его друзья Сережка и Колька . Предложили идти выливать сусликов. Приглашали уже не раз, хотя он отказывался. Не потому, что на ногах цыпки появятся. У него все ноги в цыпках и постоянно кровоточат, а руки давно привыкли к ведрам с водой. Знал Димка и то, что грызуны приносят их колхозу большой вред, так как поедают много хлеба. Но все равно с ребятами не шел -- ему было жаль убивать маленьких и беззащитных зверьков. Сережка и Колька выливали сусликов почти каждый день. Дома сдирали с них шкурки и растягивали для просушки на дощечках. Сережка еще натягивал шкурки на специальные рогатульки. В правлении колхоза им обещали за хорошую работу выдать перед школой по ведру ржи. Они и старались, кто больше выльет.
   Покрутившись, друзья убежали в поле, а вскоре к Димке забежал еще один неразлучный друг -- Фонька Сумин. Был он длинный, тощий, вислоухий и к тому же рыжий. Его лицо и волосы издали чем-то напоминали красный фонарь, отсюда и кличка -- "Фонарь". Фонька любил поболтать и пошутить над друзьями, но зато, когда и его дразнили, нисколько на них не обижался. Раньше Фонька больше дружил с Ванькой Титычевым, но недавно с ним рассорился и стал играть с Димкой, Сережкой и Колькой. В этот день он не пошел выливать сусликов, хотя суслятником был заядлым.
   Фонька показал Димке рогатку и горсть осколков от разбитого им на камне старого чугуна. Рогатка была новенькая, резинки крепкие, легко растягивались, а вложенный в кожинку осколок чугуна летел почти через всю улицу.
   -- Пойдем пулять? -- предложил он Димке. -- У меня этих черепков целый карман.
   -- Может, за Ванькой зайдем? -- спросил Димка, хотя знал, что тот с ним в ссоре.
   -- Как хошь, -- ответил Фонька равнодушно. -- В общем-то, плевать я на этого воображалу хотел, но раз ты просишь...
   Зашли за Ванькой, а от него вместе бегом на колхозный двор. Двор шириной в четыре, а то и в целых пять огородов, начинался сразу же за правлением колхоза. Он был неухоженный: в беспорядке валялись разобранные ржавые сеялки, веялки, косилки, бороны, колеса от трактора. Ближе к правлению стояли два колхозных амбара, на их дверях постоянно висели большие замки. Чуть дальше -- крытая соломой конюшня. Сбоку от конюшни пилорама, а рядом с ней кучи сваленных лесин и досок.
   Когда-то во дворе, по рассказам старших, был хороший сад, но теперь его не стало, затоптали и пообломали, а на грушах и яблонях почти ничего не росло. Ближе к речке -- густые кусты разросшегося терна, терпкими ягодами которого ребята объедались осенью.
   Для игры двор был удобен: не огорожен и со всех сторон проходной, а главное -- тут можно было играть во что угодно. Конюх -- невысокий, с писклявым голосом дедушка Савелий и безрукий, всегда угрюмый кладовщик дядя Федор ребятам не мешали. Только председатель колхоза Беспалов, если замечал их во дворе, хватал хворостину и гонялся за ними как угорелый. Но куда ему, толстенному, за ними угнаться!
   На колхозном дворе почти никого не было. Дедушка Савелий стреноживал ожеребившуюся кобылу, да и Титычева Гнедуха, понурив голову, стояла у двери амбара. Димка толкнул Ваньку:
   -- Глянь, твоего отца подвода.
   -- Папаня хлеб получает. Он сейчас на птичник уедет.
   -- Твой папаня, -- передразнил его Фонька, -- с кнутом за нами скоро гонять станя. Злой твой папаня.
   -- Мой папаня добрый, -- закапризничал Ванька.
   -- Только лупит тебя часто.
   -- А ты видал, да? Не видал, а брешешь. Зачем брехать? -- не сдавался Ванька. -- Он добрый и никого не обижает.
   -- Кончай, Фонь! Мы пришли ругаться или пулять?
   -- Ладно, -- сморщился Фонька, -- пошли к пилораме, там где сиденье от граблей валяется -- вот такое, -- он изобразил руками круг. -- Будем в сиденье метить.
   Скоро отыскали в траве валявшееся от конных граблей сиденье, установили его, определились, откуда стрелять.
   -- Кто не попадет, -- сказал Фонька, -- тому два щелчка. Согласны?
   Димка и Ванька почесали затылки. Почему именно два щелчка, а не один? Ванька поглядел на Димку. Димка на Фоньку. Согласились. Считали себя меткими.
   -- Кто первый? -- спросил Фонька, доставая рогатку.
   -- Дай я, -- напросился Димка.
   Вложив в кожинку осколок чугуна, он долго целился, но в сиденье не попал. Как был рад этому Фонька, как рад. Он тут же стал плевать на свои пальцы, чтобы щелчок по Димкиному лбу получился со звоном. Ударил. У Димка аж слезы на глаза навернулись. Стерпел. Ванька ударил жалеючи. И пошло. Попадали из рогатки редко, зато щелчки сыпались один за другим, и скоро лбы у каждого стали малиновыми.
   На сиденье опустилась ласточка и стала чистить свои перышки и клюв. Она скребла клювом по сиденью, не обращая на ребят никакого внимания.
   -- Домик строила, -- сказал Димка, -- отдохнуть села.
   -- Может, попаду? -- произнес Фонька шепотом и взял у Ваньки рогатку. Он достал из кармана не один, а сразу несколько осколков чугуна, вложил их в кожинку и стал медленно целиться.
   -- Не надо, Фонь, -- попросил Димка. -- Зачем в ласточку? Давай лучше в столб или колесо.
   Но Фоньку не остановить, он даже глазом не повел. Тут же раздался хлопок рогатки, звонкий с рикошетом удар по сиденью и ласточка вдруг подпрыгнула, потом, растопырив крылья, попыталась было взлететь, но не смогла и упала на землю.
   Ребята бросились к ней. Ванька громко закричал:
   -- Убил, убил!
   Не выпуская из рук рогатку, притихший Фонька осторожно поднял раненую ласточку. Ее судорожные движения все слабели, слабели. Наконец лапки в последний раз дрогнули и замерли. Было видно, как быстро угасали глаза, вскоре их закрыла прозрачная пелена.
   -- Умерла, -- произнес Фонька и для чего-то приложил мертвую ласточку к своему уху, словно надеясь услышать, что она еще жива.
   -- Убил, дурак! -- заорал, вытаращив глаза на Фоньку, Ванька. -- Зачем убил? Зачем?
   -- Не ори, тебе-то какое дело? -- огрызнулся Фонька.
   Сзади к ребятам незаметно подошел Титыч.
   -- Ты чево разорался? -- спросил он Ваньку. -- Режут, что ль?
   -- Пап, вот он ласточку сейчас убил, из рогатки. Мы с Димкой отговаривали, а он все равно...
   -- Дай-ка сюда птичку, -- сказал Титыч и положил ласточку на свою большую ладонь. Немного подержав, он забросил ее в кусты. Потом молча вырвал из рук Фоньки рогатку, разорвал ее и бросил под ноги. Поджав тонкие губы, Титыч с угрозой сказал:
   -- Ты че ж делаешь, подлец? Зачем птичку убил? Чем она тебе помешала, а? А ежели б кому в глаз угодил?
   Не дождавшись от Фоньки ответа, взял его за ухо и крутанул вниз, Фонька взвыл от боли, согнулся в колесо и, вырвавшись, с ревом бросился в сторону речки, спотыкаясь и не разбирая перед собой дороги.
   А Титыч, достав из голенища сапога кнут, -- он и летом ходил в сапогах, -- со свистом хлестнул им по земле и закричал Фоньке вдогонку:
   -- Вечером матери скажу. Она те влупит, сукин ты сын!
   Потом, как ни в чем не бывало, вразвалку пошел к подводе и уехал. Димка поднял разорванную рогатку и спрятал в карман. Он молчал. Ему было жаль и убитую ласточку, и друга Фоньку, который убил ее по своей дурости, за что был зло наказан Титычем. Ванька же был рад такому исходу. Он убеждал Димку, что его отец не мог поступить иначе, что он добрый и божью тварь никогда не обидит. А Фоньку проучил правильно, так ему хвалене, и надо.
   Игра не клеилась, и скоро Димка с Ванькой разошлись по домам.
   -- Ты приходи к обеду, -- просил Ванька. -- Поиграем. Я тебе книжку дам поглядеть. Приходи.
  
  

10

  
   В доме Титыча обедали.
   Димка встал у порога, -- переминаясь с ноги на ногу и стараясь не смотреть на хозяев; запах борща, вареной картошки и ржаного хлеба заставлял глотать слюну. Титыч был хмур. Как только Димка пришел, Ванька шепотком предупредил:
   -- Папаня злой-презлой. Дядька обещался, а не приехал. Ты посиди, сейчас пообедаем и играть начнем.
   Обедали молча. В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь жужжанием мух да стуком о чашку ложек. Димка, чтобы отвлечь себя, стал рассматривать босые, загоревшие на солнце до черноты и потрескавшиеся ноги. А думал только об одном: перепадет ли что-нибудь? Он насторожился, когда тетка Варвара вытерла о черный фартук руки и нерешительно взяла со стола кусок хлеба. Но только она стала поворачиваться в его, Димкину сторону, как Титыч резко ударил ложкой по столу. Рука тетки Варвары опустилась. Стало тихо. Даже мухи перестали жужжать. Димка отчетливо расслышал:
   -- Не смей! Всех попрошаек не прокормишь! Вон сколько седня хлеба им отвалил.
   Димка поначалу не понял, о ком это говорит Титыч, кому и что он отвалил, но как только дошло, что это он -- попрошайка, на глаза навернулись слезы. И стало жарко. Он опрометью бросился из хаты. Взяв из дома корзинку для ракушек, спешно направился за околицу.
   У большого омута, рядом с которым речка была неглубока, но дно вязким, он всегда набирал много ракушек. От затяжной жары речка обмелела, только в заводях было глубоко. Широкое озерцо, к которому он подошел, окружал высокий камыш. Димка решил, что тут не достать дна, а на мелководье все ракушки уже выбрали. Жарко. Идти никуда не хотелось. Полежал у берега, потом пошел дальше.
   На высоких, выжженных суховеем берегах -- ни лозинки, ни травинки. Лишь в низинах да канавах встречались чахлые и объеденные коровами кусты репейника и колючки. Димка увидел вдали птичник, на котором работал Титыч. Он направился по тропинке вниз. Таких тропинок по взгорью было много, их протоптали коровы и телята. Тропинка, по которой спускался Димка, была ровной: ни комка засохшей земли, ни коровьего помета. Земля разбита до пышной, обжигающей ноги пыли. Миновав птичник, он спустился к речке. Здесь идти было трудней, то и дело приходилось обходить кусты колючек и грибообразные, покрытые сверху пожухлой листвой кочки. Заглядевшись на летевшего в небе чибиса, Димка споткнулся, а поднявшись, заметил: перед ним туго набитый мешок, забросанный сверху комьями земли и сухой осокой. Димка быстро сбросил с мешка землю и траву, провертел у угла маленькую дырочку и сам себе не поверил: пшеница! Ему не раз приходилось жевать распаренную рожь и реже пшеницу: пшеница куда слаще! Димка растерялся. Чувствовал как колотится сердце -- так сильно, что его, наверно, можно было услышать даже издали. Какое-то время стоял неподвижно, затем, оглядевшись, вновь забросил мешок травой и землей.
   "Теперь дома будет хлеб!" -- радостно подумал он. Матери не придется ходить на поклон к Титычу. Димка с ним сполна рассчитается. Но зачем им с матерью столько хлеба? Не жадный, он поделится с товарищами.
   Как дотащить мешок домой? Поднять нельзя, сил маловато, попробовал развязать -- тоже не получилось. Надо кого-то попросить. Кого? Взлетел на вершину холма, огляделся. Но как назло никого не было видно. Он дважды спускался вниз к мешку: цел ли? Мешок лежал на месте...
   Еще раз взбежав на холм, Димка наконец заметил, как от птичника по извилистой дороге в его сторону двинулась подвода. Издали он узнал, да и как было не узнать -- Гнедуху. На ней ездил только Титыч. Димка встревожился. Не хотел он встречаться с ним, вспомнилась недавняя обида. Спрятавшись за куст колючего татарника, он стал следить за подводой. Уже отчетливо слышались тяжелые шаги Гнедухи и поскрипывание колес. Время от времени раздавался голос Титыча:
   -- Но-о-о, шельма! Шевелись!
   Гнедуха на окрики не обращала внимания, она убыстряла шаг лишь тогда, когда Титыч больно стегал ее кнутом. Свернув с дороги, подвода запрыгала на кочках. У мешка с хлебом остановилась.
   Титыч слез, всунул в сапог кнутовище, огляделся по сторонам. Затем торопливо поплевал на ладони, нагнулся и одним рывком кинул мешок на подводу, тут же забросав его соломой. На глазах Димки навернулись слезы. Как же так? А он-то думал поделиться с ребятами, мечтал о радости матери...
   Как только Титыч уселся на передок подводы, Димка выскочил из укрытия и бросился к нему.
   -- Я нашел хлеб! Отдай! -- закричал он.
   Титыч на какое-то время растерялся:
   -- Ты, Димк, сдурел иль обиделся на меня? Подумаешь, попрошайкой обозвал. Ну сорвалось -- понимаешь? Прости, если обидел, а хлеб не трожь. Не твой он, уйди. Уйди с дороги.
   Титыч спрыгнул с подводы и расставил пошире ноги. Небольшого роста, почти квадратный, с короткопалыми, согнутыми в локтях руками, он окинул Димку недобрым взглядом, натянуто улыбнулся, но потом его красное лицо скривилось, словно он проглотил что-то кислое.
   Про себя Димка успел подумать, что сильный и злой Титыч не посмеет по-соседски бить его. Да и за что?
   -- Отдай хлеб, я первый нашел! -- закричал он.
   Оглядевшись и никого не увидев, Титыч осмелел. Он насупился, его единственный глаз невидяще уставился на Димку.
   -- Не кричи так, Димка, услышат.
   -- Пусть слышат, я хлеб нашел! -- Он разжал кулак и показал Титычу несколько прилипших к потной ладони зерен пшеницы.
   -- Ты что, Димка, очумел никак? Не могу я тебе отдать колхозный хлеб. Понимаешь, не могу. Заладил -- нашел да нашел, и что с того? Мешок-то я нонче утром вез на птичник, да колесо в дороге поломалось. Вот и пришлось спрятать, пока подводу ремонтировал. В селе только не болтай, мало ли что люди подумают. Ну брось поводок, -- сказал он требовательно. -- Иди домой. Нонча матери ржи отвалил, картошки дал. Живите, ешьте...
   Но Димка словно окаменел. Смысл слов Титыча до него не доходил.
   -- Плохо, Димка, что старших не слушаешь. Видно в школе тебя ничему не научили. При случае расскажу директору. А пока уйди-ка с дороги. Брось узду! Ну! Кому говорю!
   Видя, что Димка не подчинился, он словно нехотя стегнул его кнутом по спине. Удар был легким, Димка даже не испугался. Он думал, что Титыч пошутил, разве его поймешь!
   Задержка с Димкой стала беспокоить Титыча, улыбка на его лице погасла, нахмурясь, он вновь стеганул его чуть-чуть, потом еще, уже больней.
   -- Уйди прочь, запорю ведь!
   Димка не двигался -- впился глазами в мешок с хлебом и не уходил.
   И тут Титыч словно стал другим человеком. Видя, что с Димкой ему не поладить, он, войдя в раж, все сильнее бил его по рукам, спине, ногам. Увертываясь от кнута, Димка настойчиво хватался руками за край мешка.
   -- Убью! -- вдруг закричал Титыч, спрыгнув с подводы. Димка покачнулся и упал, закрыв руками лицо.
   Но поднятая рука с кнутом тут же опустилась. На лице Титыча появилась растерянность. С холма правился в их сторону всадник. Взбивая дорожную пыль, конь плавным наметом обогнул лощину и, не сбавляя хода, пересек облысевший от суховеев крутояр. Теперь и Димка увидел всадника. Титыч ругнулся, засунул кнут за голенище сапога и сел на кочку. Бросив взгляд в сторону плачущего Димки, как-то просительно сказал:
   -- Перестань хныкать, сам виноват. -- Потом добавил: -- А может, и я в чем. Хлеб-то в самом деле твой. Ты его нашел, так и скажи. А я тебя больше никогда не обижу.
   Вхлипывая, Димка согласно кивал головой. Подъехал дедушка Пахомыч. Он некоторое время изучающе смотрел то на Титыча и Димку, то на мешок.
   -- Чей мешок? -- сказал наконец дедушка.
   -- А вот мальца, -- нехотя ответил Титыч. -- Ехал мимо, просит подвезти, нашел тут...
   Сказав это, Титыч стал равнодушно крутить цыгарку.
   -- Ну и дела! -- вскипел Пахомыч. -- Выходит Димкин?
   -- Выходит, так.
   -- Ты нашел, Дим? Чего молчишь?
   -- Я, я нашел, а он не поверил. Говорил, что сам на птичник вез, да подвода поломалась.
   -- Чепуху городит, -- вспылил Титыч. -- Совсем спятил малец.
   -- Ну что ж, разберемся. Свидетели найдутся, расскажут. Димку подсовываешь?
   Димка понимал одно -- жадный Титыч просто так мешок с хлебом ему не отдал бы. Вспомнился его разговор с братом в Таловой. Вот, оказывается, о чем они тогда помышляли.
   Поправив фуражку, дедушка сказал:
   -- Гражданин Титов! В правлении разберемся, кто своровал, а кто нашел. Поехали.
   Подвода медленно двинулась в сторону села. Нагнувшись, Пахомыч подхватил руками Димку и посадил его на лошадь впереди себя. Всю дорогу он гладил его голову своей шершавой ладонью.
   Ближе к дому ласково посмотрел на него и ссадил.
   -- Иди домой, конопатик, мать волнуется. С утра, говорит, не появлялся. Иди-иди. И скажи матери, что я завтра загляну к вам.
   Уже издали Димка услышал, как Пахомыч сказал Титычу:
   -- Хоть мальчишку пожалел бы...
   Дома Димку встретили мать и сестра Верка. Мать была веселей обычного.
   -- Где ты был, сынок? Заждалась тебя, -- говорила она обрадованно. -- Радость-то у нас какая. Ржицей Титыч помог, картошки дал, теперь до осени, глядишь, дотянем. Да и отцу гостинец отвезем. -- Тут же обеспокоилась: как только рассчитываться с ним будем? Хорошо, ежели на трудодни подбросят, а вдруг да ни шиша? Вот дела будут, а? Ладно, не будем наперед загадывать -- пока есть, и слава Богу.
   Она сдернула чистое полотенце с трех пухлых караваев, разложенных рядком на широкой лавке, взяла в руки уже початый и отрезала ему большой кусок ржаного хлеба, от запаха которого у Димки закружилась голова. Подскочила Верка:
   -- А у меня, Димка, тоже хлеб! Во-о какой! На!
   Они уселись рядышком, на кровати, держа в руках необыкновенно пахучий хлеб.
   О недавней стычке с Титычем Димка решил матери пока не говорить. Зачем ее расстраивать?
  
  

11

  
   Еще сквозь сон Димка почувствовал неладное. Вначале его насторожил шум во дворе, потом громко хлопнула дверь, в избу вошла мать и раздался ее плач с причитаниями. Раньше с ней такого не бывало. Не открывая глаз, Димка стал с тревогой вспоминать весь свой вчерашний день. Что же он такое натворил? Началось с гибели ласточки, потом за обедом Титыч обозвал его попрошайкой. Он убежал в поле и нашел мешок хлеба. От кнута Титыча все болит. Прислушался. Мать сидела на лавке, не громко, но и не тихо, как бы разговаривая сама с собой, говорила:
   -- Просила тебя, сынок, умоляла...
   Виновным себя Димка не считал. Спустившись с полатей, он сел рядом с матерью, хотел ее обнять, пожалеть, но она оттолкнула.
   -- Говорила, не надо, сынок, не вяжись. Нет, не послушал мать. О-ей, горе мое, горе! Как жить-то теперь станем? Кто нам, горемычным, поможет? Подскажи хоть ты, Пресвятая Богородица! "Как жить, как жить? -- Будто без Титыча и жить совсем нельзя, -- думал про себя вконец расстроенный Димка. Работать пойду, не маленький. Можно все лето коров или телят пасти".
   Дверь в избу неожиданно открылась, вошел дедушка Пахомыч.
   Увидев его, мать стала поспешно вытирать слезы. Димка обрадовался. Теперь дедушка все толком ей объяснит. Уж кого-кого, а его она уважает и поймет.
   -- Заходи, Иван Пахомыч, заходи. -- Голос матери дрожит, срывается, лицо красное. Неприятно ей, что Пахомыч видит ее заплаканной. Нахмурившись, дедушка оглядел всех, покачал головой.
   -- Ай-яй-яй, что я вижу и что слышу. Это что ж такое происходит в дружном семействе? Стыдно мне за вас, ой как стыдно!
   -- Беда у нас, -- начала оправдываться мать. -- Беда свалилась... Утром с Титычем был такой брех, что и по сейчас не отойду.
   А дедушка, вроде ничего не знает, спросил:
   -- Так что же случилось, Авдотьюшка?
   -- Вот из-за него, все из-за Димки, сыночка моево. Уж что он ему такое натворил -- не ведаю. Говорит, что крепко напакостил, и немедля требует возвратить весь долг. Чем же мне теперь с ним рассчитываться? -- Мать опять настроилась на плаксивый лад.
   -- Выходит, что маленький Димка обидел большого Титыча? Чем же?
   -- Ничего не сказал, но был злой-презлой.
   -- Вот-вот, не сказал, потому как сказать нечего. -- Дед помолчал, покряхтел, сел на край лавки, потом возмущенно воскликнул: -- Ну и жизнь пошла! Мать не верит сыну. Прохиндею и вору верит, а родному сыну нет. Ты, Дим, все вчера сказал?
   Димка покачал головой и потупил глаза.
   -- Вот-те на, -- опешил Пахомыч. -- Я тут распаляюсь, а мать ничегошеньки не знает? Дурья голова, мало тебе еще влетело.
   Мать как-то враз примолкла и с тревогой посмотрела на Димку, потом на Пахомыча. Теперь уже без шума и крика спросила дедушку:
   -- А что должен он мне сказать?
   -- А то, что вчера твой Димка нашел целый мешок пшеницы. Пуда на три, не меньше.
   -- Да ну-у? -- удивленно воскликнула мать. -- Целый мешок? А куда ж он подевался?
   -- Никуда. Проезжал Титыч, спокойно погрузил его к себе на подводу и домой, а может, куда в другое место. Шут его знает. Он-то ехать, а Димка тут как тут -- не отдает. Титыч ему -- уходи и не мешай, а сынок твой на своем стоит -- говорит, я нашел. Вот тогда и отстегал его Титыч кнутом, сам видел. Его бы пожалеть, а ты разнос устроила.
   -- Ах, распроклятый! Димку вздумал стегать! Да к нему отец ни в жисть пальцем не прикасался. Ну я ему выскажу, я ему, паразиту окаянному, верну должок.
   Пахомыч не перебивал, дал матери выговориться, а повеселевшему Димке пригрозил пальцем. Как только мать смолкла, продолжил:
   -- Это не все. Пока еще неизвестно, откуда взялся этот мешок. При мне Титыч от него наотрез отказался. Говорит, что хлеб Димка нашел, а он тут, мол, ни при чем.
   -- Значит хлеб наш, раз его Димка нашел? -- переспросила мать. От охватившего волнения она даже со скамьи встала.
   -- Не спеши. Дело тут темное. Хлеб сейчас на складе. Надо разобраться, кто его там оставил и для кого. Председатель колхоза этим займется. Ну, а ежели что -- сам до районного начальства дойду. Титыч, хитрый, выкрутиться хочет.
   -- Во-о-он оно что, -- вздохнула мать.
   -- Вот-вот, Авдотьюшка. Просто так Титыча нам не взять, не тот он человек. И тебе, Димк, советую быть с ним поосторожней.
   "Дедушка Пахомыч будто сговорился с отцом: "Титыч не тот человек", -- подумал Димка. -- И правда. Как он хлестал меня кнутом! Фоньке недавно чуть ухо не оторвал".
   -- Выходит, что на Димку я зря накричала, -- голос матери дрогнул. -- Какая же я шальная. Все у меня не как у людей: накричу, а потом кляну себя. Ты прости меня, сынок. Если б я знала...
   Мать просит прощения, а Димка и без того рад, что все мирно обошлось. Спасибо дедушке Пахомычу -- вовремя пришел. И Верка повеселела. Она забралась дедушке на колени, глазенками то на него, то на мать -- морг-морг, тоже о чем-то своем морокует. А у матери одна забота -- чем бы их завтра накормить. Разве можно на нее обижаться?
   Дедушка Пахомыч ссадил с коленей Верку, потер руками больную ногу. Встав, сказал:
   -- Ну мне пора, и так засиделся. -- Прихрамывая подошел к матери. -- На днях буду в Таловой, зайду к Семену. Что передать?
   Мать потупилась, потом тихонько, так, чтоб дети не услышали, попросила не говорить отцу о случае с Титычем.
   -- Ладно, ладно, смолчу, -- засмеялся Пахомыч. -- Только детишек слезами не изводи, им и без того достается. А Титычу должок не спеши отдавать, авось обойдется.
   -- Орать будет, окаянный, уж я знаю его, живодера, -- засомневалась мать.
   Подойдя к двери, Пахомыч оглянулся.
   -- Если будет долг требовать -- мне скажи. Я с ним сам поговорю. За мешок с хлебом по нонешним временам можно быстро схлопотать. Димку только путать не хочется. Думаю, что Титыч неглупый -- сам догадается.
   -- Спасибо, Иван Пахомыч, уж не знаю, как и благодарить.
   -- Меня благодарить незачем. Димку с Веркой лучше не обижай -- грех будет. А хлебом поможем. Потерпите. Не вы одни бедствуете.
  
  

12

  
   День выдался жаркий. Ребятишки с утра пропадали у реки. Купались. Загорали. К неразлучным друзьям: Кольке, Сережке, Фоньке и Димке пристроился Ванька Титычев. Черный от земли и загара Сережка Кокин ( по прозвищу "Кок") рассказывал байки. Сережка -- мастер на всевозможные выдумки.
   Неделю назад, к примеру, он заявил, что дальше его никто не нырнет. Ясное дело, уступать ребята не захотели. Димка тоже. Прыгнув головой в воду с трехметрового обрыва, он что есть сил заработал руками и ногами. Возможно, победил бы Сережку Кока, если б... Противоположный берег был обрывистым, зеленый выступ его, словно огромный гриб, зависал над водой. Когда от нехватки воздуха в голове сильно стало ломить, а сердце словно вырывалось из груди, он, оттолкнувшись ногами от дна, неожиданно запутался головой в корнях верб. Да так, что вытащить голову обратно уже не мог, корни крепко сдавили шею. Димка не помнил, как выбросил ноги поверх воды. Это и спасло. Его заметили и полуживого вытащили на берег.
   Вспомнил сейчас Димка этот случай, и дрожь прошла по телу. Б-р-р! -- передернул плечами и еще сильнее прижался к горячей земле. После долгого, до посинения, купания в реке так хорошо прогреться на солнце, даже в сон клонит. Димка лежал в полудреме и думал о своем.
   Хитрый Титыч с мешком хлеба, наверное, не без помощи Беспалова выкрутился. Так как о возврате долга он больше не напоминал, мать тоже упросила Пахомыча не впутывать ее и Димку в это темное дело. Председатель убрал Титыча с птичника и определил конюхом вместо заболевшего деда Савелия, так что теперь он часто возил Беспалова на совещания в район. К Титычу Димка больше не ходил, встреч с ним избегал.
   После случая с отцом Ванька подговорил отчаянных ребят с Зареченской улицы, и те Димку поколотили, но потом дознались, что отец Ваньки вор, и избили доносчика. Теперь Ваньке ничего не оставалось делать, как искать подход к Сережке, Кольке и Фоньке.
   После купания ребята, как всегда, проголодались и стали соображать -- где бы что-нибудь перехватить. Вот тут-то Ванька и предложил накормить всех хлебом и салом. Никто от дармовой еды не отказался. Ванька каждому принес по куску хлеба с салом, кроме Димки.
   Увидев это, друзья как ни хотели есть, отложили в сторону свои доли, а Сережка попросил у Ваньки нож.
   -- Для чего? -- спросил он с набитым ртом. -- Я разделил поровну.
   -- Ты что ослеп? -- рассердился Фонька. -- А где Димкина доля?
   -- Он моево батяню продал. Нету ему сала.
   -- Тогда и мы обойдемся, -- заявил Сережка. -- Твой отец -- ворюга, забирай свое свинское сало, а к нам больше не подходи.
   Фонька и Колька поддержали Сережку и поделились с Димкой.
   Потом сквозь дрему Димка слышал, как Сережка спорил с Ванькой. Он говорил ему, что сможет, сколько захочет, набрать в рот чернил. Толстый Ванька, моргая белесыми ресницами, не верил, а может быть, хитрил. Откуда-то узнал Сережка, что брат Титыча привез Ваньке целый пузырек чернил. "Скоро идти в школу, а чернил у меня тоже нет", -- думал Димка вяло.
   Хвастаясь тем, что таких чернил ни у кого нет, Ванька доказывал Сережке, что в рот их не набрать, так как чернила сильно красят. Показав испачканную чернилами руку, поплевал на нее, затем тер по чернильному пятну грязными ногтями, но пятно не смывалось.
   -- А ты тащи свой пузырек, тогда и посмотрим. Только -- чур! -- сколько наберу, все мое, -- заявил Сережка.
   Ванька, видно было, сомневался, как быть: и Сережку хотелось унизить в глазах ребят, и боялся остаться без чернил.
   -- Согласен, -- сказал он, махнув рукой, и посмотрел на ребят победным взглядом: смотрите, мол, как болтливый Кок попался на крючок, уж теперь-то он не сорвется. -- А чернила пусть будут твои, -- пообещал он с ехидной улыбкой. -- Куда только их денешь? В пузо, что ль? Туда и макать ручку будешь, да? -- раздался его самодовольный смешок.
   -- Тащи-тащи, -- не сдавался Сережка.
   Большой пузырек с чернилами Ванька нес осторожно, так же осторожно передал его в руки Сережке. Стекло пузырька было темным, не видно было, сколько в нем чернил. Взоры ребят устремились на Сережку. С Димки дрему как рукой сняло. Кок вначале принес снятую с плетня стеклянную банку, повернул свое губастое лицо в сторону ребят, и при этом широко улыбнулся, его рот раздвинулся чуть не до ушей.
   "Много, однако ж, наберет он в него чернил, -- почему-то завистливо подумал Димка, -- может быть, и мне даст, он не такой скупердяй, как Ванька. Все-таки чернила настоящие, фабричные, не то что наши -- из сажи или красного буряка".
   Жадность Ваньки в последний момент все-таки взяла верх, его руки потянулись к пузырьку.
   -- Ты что? -- сказал, улыбаясь Сережка. -- Мы ведь поспорили. Или жалко? Ему, ребята, чернил жалко, -- презрительно скривил он губы. -- Меня, может, в больницу после этого положат... так не жалко, а дурацкой синьки жалко. Вот жадина!
   Кок взял в руки пузырек и, не делая глотательных движений, стал набирать в рот чернила. Щеки у Сережки раздувались, словно у лягушки, когда она квакает свою лягушачью песню. Наконец он вырвал из губ горлышко пузырька, мгновенно нагнулся над стеклянной банкой и выплеснул в нее густую и неровную струю чернил. Ребята только ахнули. На выкрашенный рот Сережки никто даже не взглянул. Вот это да, чуть не полбанки чернил. Проспорил хитрый Ванька, так ему и надо! Ай да Сережка!
   Ванька схватив пузырек с остатками чернил, бросился в слезах домой. То и дело отплевываясь, Сережка тоже отнес свою банку домой и быстро вернулся обратно.
   Только теперь ребята обратили внимание на Сережкин рот и стали советовать, как его быстрее отмыть. Вспомнили, что хорошо впитывает чернила мякиш хлеба, особо хорошо сухари. Но где их взять, разве что забраться на чердак к монашкам? Они с богомольных старушек собирают хлеб и лепешки, сушат их на крыше и потом прячут на черный день.
   Колька Бурцев посоветовал выпить яиц. Но несушки на селе наперечет, а яйца едят только самые больные.
   Вот если бы достать варенье, оно и сладкое, и размыло бы эти самые чернила.
   Но об этом приходилось только мечтать. Димка хотел сказать, что неплохо прополоскать рот жидкой пшенной кашей, пшено здорово кишки чистит.
   -- Может, водой? -- предложил Фонька самое простое. И все покосились на реку. Уж чего-чего, а воды хватало.
   -- Не получится, -- подал голос Ванька. -- Чернила вон какие, их даже слюна не берет. -- Он спрятал дома пузырек с оставшимися чернилами, успокоился и теперь, наблюдая за Сережкой, злорадствовал.
   От вкусно-сладких советов у ребят заурчало в голодных желудках и всем враз захотелось есть. Сережка, слушая ребят, постоянно отплевывался. Ему, видать, тоже сильно захотелось есть. Понимая, что из-за него у всех разгорелся аппетит, он виновато сжал трубочкой свой чернильный рот и молчал.
   -- Самое хорошее, -- сказал Колька, -- это сливы: кислят, значит слюны будет много... можно сплевывать, а можно сглатывать вместе со сливами, не велика беда, в животе ничего не видно. Да и цвет у слив, как у чернил.
   Все согласились. Но где достать сливы? В своих садах ребята пообчистили плоды на деревьях еще зелеными. Все знали, что отменные сливы растут только у бабки Прасковьи. Огород ее лежал по ту сторону речки, в низинке. Старенький дом стоял на отшибе села, рядом с сельским кладбищем. С бабкой проживала подруга Димкиной матери тетка Настя -- невестка бабки Прасковьи. Работала она дояркой на молочной ферме и дома бывала редко. Бабкиного сына, а тетки Настиного мужа, дядю Петю, провожали на фронт вместе с Димкиным отцом. Домой он не вернулся, а детей в этом доме не было.
   Одна опаска -- это проворная бабка Прасковья, которая все время колготилась то в саду, то на огороде. Тут еще Фонька стал нагонять страх, рассказывая, как недавно прихватив его в саду, бабка отлупцевала по заднему месту крапивой. Скособочась, он потирал свои тощие ягодицы, словно к ним только что бабка приложила жгучую крапиву.
   -- А крапивы там растет страсть сколько! -- рассказывал он. -- Сидит в саду с вениками из крапивы бабка -- всех видит, а ее, ну ей-Богу, не заметишь!
   Ребята некоторое время молча обдумывали, как поступить, но желание попробовать спелых слив бабки Прасковьи оказалось сильней страха попасть ей под горячую руку.
   Решили идти все, кроме Ваньки: Сережка Кок, Колька Бурцев, Фонька Сумин и Димка. Но Димка еще сомневался, ватажиться ему с ребятами или нет. Не идти -- скажут, что трусит, боится, а идти -- тоже не здорово. Тетка Настя иногда заглядывает в их дом и с Димкиной матерью подолгу секретничает. Она приносит гостинцы ему и сестре Верке. Димкины раздумья прервал Сережка.
   -- У тебя, Димка, гляжу я, рубаха больно приметная. Белая чересчур. Бабка сразу заметит. Лучше покараулишь, а сливами не обидим. Только, смотри, не проморгай! Если что -- он засунул пальцы в рот и коротко свистнул. Два его пальца покрылись чернилами, и на подбородке примостилось чернильное пятно. Вытерев лицо ладонью, он, а за ним Колька и Фонька встали, заправили в штаны рубахи -- сливы-то класть надо за пазуху, а карманы в штанах не у всех.
   Быстро обогнули речку, перебрались на противоположный берег в самом узком, заболоченном месте, изрядно вымазав ноги, и через низкорослый кустарник напрямик вышли к огороду бабки Прасковьи.
   Как и договорились, Димка остался караулить, а дружки перебежав открытое место и, перескочив через невысокую ограду, скоро скрылись в саду.
   Пока все шло спокойно. Димка представил себе, как ребята не только суют сливы за пазуху, но и едят их. Завидно стало ему, решил, что ничего страшного не случится, если, бросив свой пост, он тоже сорвет немного слив. Бабки, возможно, дома нет, а если и дома, то сигнал подать, в случае чего, управится. Надо только не проморгать.
   Он осторожно пробрался к углу сада, облюбовал себе рослую сливу, забрался на нее и, едва поудобнее примостился, как заметил бабку, быстро идущую по стежке огорода к саду. Соскользнув вниз, зацепился рубахой за сук, порвал ее на самом видном месте. Но тут было не до рубахи. Димка свистнул трижды и бросился бежать. Убежать ему от старухи было делом нетрудным. Да и Димкин огород почти напротив огорода бабки Прасковьи. Однако это его как раз и подвело. Уже на своем огороде Димка оглянулся и заметил, как бабка ругается и грозит ему кулаком. Вспомнил слова Сережки: "У тебя рубаха больно приметная. Белая чересчур".
   "Что теперь будет? -- лихорадочно подумал. -- Надо же так влипнуть!"
   Решил схитрить. Во двор сразу не пошел, а, увидев мать, ворошившую скошенную траву, юркнул в соседнюю калитку и незаметно проскочил в дом с улицы. Быстро снял рубаху, спрятал ее и, надев другую, неприметную, вышел во двор.
   -- Что-то я тебя, Димка, долго не видела. Где ты был? -- спросила мать.
   -- Спал в чулане, -- ответил он, нарочно позевывая.
   -- Тогда помогай ворошить.
   Этого как раз и надо было Димке. Взяв вилы, стал усердно помогать матери. Совсем уж было позабыл, что недавно произошло, как вдруг услышал:
   -- Дуняшк, а Дуняшк, Димка давно с тобой?
   Оглянувшись, он увидел бабку Прасковью, густо покраснел и опустил голову. Однако признаваться, тем более выдавать товарищей, не собирался. Бабка смотрела то на Димку, то на мать. Она тяжело дышала и вытирала сложенным платком с лица пот.
   -- Да нет, -- ответила мать. -- Только что вышел, спал он в чулане. А что стряслось?
   -- Вот те раз, видно, обозналась я, слепая, думала, он ко мне в сад забрался. Но тот был вроде в белой рубахе, по стежке вашей удирал. Значит, ошиблась. Ты прости, Димк, нехорошее подумала.
   От этих слов Димка покраснел еще сильнее и отошел в самый угол двора. А сам молил Бога, чтобы бабка скорей ушла. Но та уходить не торопилась, наоборот, присела на перевернутое ведро и стала жаловаться, что от ребятишек никакого покоя нет, весь сад пообломали, хоть собаку заводи. Мать ей поддакивала, но про Димку говорила, что ее сын на чужое не позарится, а если что, она на него быстро управу найдет. Бабка сидела, низко опустив голову, и время от времени тяжело вздыхала. Ее жалостливо-одинокий вид и слова матери, какой он хороший, совсем измотали Димке душу. Он мысленно ругал себя, что связался с ребятами, их не отговорил да и сам пошел. Зачем обидели старую? Лучше б к другим в сад забрались.
   Успокоившись, бабка рассказала матери о недавнем сне про сына Петра. Похоронку на него почтальон принес бабке еще прошлой зимой, но в его смерть ни она, ни тетка Настя не верили. Во сне бабка увидела, будто бы Петр шел домой со стороны кладбища, был он босой и в оборванной одежде. Увидев мать, попросил у нее хлеба. Когда бабка Прасковья вынесла из избы хлеб, то Петра уже нигде не было. "К чему бы это?" -- спросила она. Но Димкина мать в сновидениях не разбиралась, сама после каждого сна бегала к подружкам за разъяснением. Бабка между тем рассуждала: " Видно, обижается на меня сынок. Помянуть бы надо".
   Наконец она засобиралась.
   -- Авдотья, -- сказала, тяжело поднимаясь, -- пусти со мной Димку, я ему слив дам. Уж дюжа хороши уродились, по нынешней засухе ни у кого таких нет. Все равно ребята общелкают. Только ведерко или какую-нибудь другую посудину пусть захватит.
   Димка шел по стежке, по которой только что убегал от бабки Прасковьи. Она поспешала впереди него, спрашивала, как Димка учится, с кем дружит, посочувствовала, что без отца жить худо.
   -- Твой отец, Димка, -- сказала она, приостановившись, -- был дружен с моим Петром, жили как братья, душа в душу. Быстрей бы он вылечился да домой вернулся.
   Бабка обняла Димку, погладила по голове, а у самой глаза стали красными и слезливыми. В его душе вновь шевельнулась к ней жалость. "Это из-за нас она так волнуется и переживает, -- думал он. -- Надо рассказать все, может, простит..."
   Нарвав в ведро слив, бабка попросила его зайти в избу и прочитать от сына письма.
   -- Читать не умею, -- пожаловалась она ему виновато, -- а Настю просить каждый раз не хочу. Она читает и ревет, я тоже реву, горе да и только.
  
  

13

  
   Избушка бабушки Прасковьи старенькая, вросшая в землю, скособоченная, как и сама она, когда горбатится и наклоняет вниз голову. Часть избы покрыта старым и ржавым железом, а сени соломой. Двери в сенях порассохлись, полопались, в пазах большие отверстия, отчего летом в сенях прохладно, а зимой пурга наметает в щели снег. Димка это видел, когда прибегал сюда зимой по просьбе матери. Внизу двери, что со двора, выпилена квадратная дырка для прохода кур, которые неслись в сенях в корзине с соломой. Сейчас отверстие было заставлено чугунком.
   -- Ты, Димка, поешь слив, а я в сундуке поищу Петины письма. Как на грех заложила под самый низ.
   Из сундука, обклеенного внутри разными картинками, она принялась выкладывать сарафаны, юбки, платья, платки, мужские рубашки-косоворотки, занавески, поддевки. Казалось, конца не будет всему, что хранилось в объемистом, окованном металлическими пластинами сундуке. Наконец она достала то, что лежало почти на самом дне. Передав сверток Димке, попросила найти в нем письма сына, а сама стала быстро складывать вещи обратно в сундук -- вдруг да ненароком кто заскочит из соседей или придет невестка и увидит весь этот трам-тарарам. Убирала она хоть и быстро, но аккуратно.
   Димка развязал платок и увидел обложку от старой книги, в которой хранились три свертка. В одном из них - письма, сложенные треугольниками.
   Димка отложил пачку в сторону и стал просматривать другую. Она его не заинтересовала, так как в ней были справки и облигации.
   Взял конверт, надорванный с двух сторон, из которого выглядывали фотографии. Пока бабушка возилась у сундука, он достал фотографии и стал их разглядывать. Заметив это, бабушка между делом сказала:
   -- Погляди, погляди, тут наши хфотки, может, ненароком ково узнаешь.
   Фотокарточки были старые, кое-где без углов, пожелтевшие от времени. На одной из них изображен мальчишка, почти Димкин одногодок, босой, в подвязанной ремешком рубахе, в фуражке, пошитой из клинышков и задиристо сдвинутой на затылок. Он стоял рядом с цветущей сиренью и чему-то радостно улыбался. С обратной стороны фотографии надпись: " Пете 12 годков". Глаза у Пети такие веселые, будто он говорил Димке: "Вот я какой счастливый!"
   На другой фотографии разнаряженная тетка Настя и с ней рядом дядя Петя. Молодые смотрят друга на друга и улыбаются. Мать говорила Димке, что свадьба у них была по весне, а летом, когда началась война, дядю Петю с их отцом сразу же забрали в армию.
   Была фотография, где дядя Петя уже в военной форме, грустный, да и надпись такая же грустная: "Вспомните иногда, чем никогда".
   Одну фотографию, самую старую и сильно поистрепанную, Димка, сколько ни разглядывал, не мог определить, кто на ней сфотографирован. Помогла бабушка. Управившись с сундуком, она села рядом с ним на скамейку, взяла в руки фотокарточку и, вздохнув, сказала:
   -- Это, Димка, я со своим Кузьмой. Молодкой еще была, думала, что у моей жизни наперед конца и края не будет. Не думай, что я всегда была такая старая да горбатая. То давно было и быльем поросло, жисть пролетела -- будто один разок в оконце поглядела. Да и Кузьмы уже сколько годков нет, наверно, все его косточки в земле-матушке пораспались, а я все живу и колгочусь.
   Она тяжело вздохнула, настроившись слушать письма от сына.
   -- Ты читай, Дима, читай, только не шибко скоро и погромче.
   Он взял первый попавшийся в руки треугольник, развернул два тетрадных листа. Письмо было написано кадандашом, но слова Димка разбирал хорошо. Прочитав: "Здравствуйте, дорогие мои родные! С приветом к вам Петр", -- поглядел на бабку. Та сказала: "Читай, Дима, дальше".
   "Получил от вас весточку и как будто побывал дома. Закрою глаза и вижу всех вас. На фронте о доме думаешь совсем по-другому, а как -- даже нужных слов не подберу. Скоро три года, как мы в разлуке. Возвернусь, -- будет что рассказать. Теперь уж ждать не так много.
   Коротко о себе. Жив и здоров, чего и вам желаю. Недавно получил новый танк. Меня наградили, но это к слову, не подумайте, что хвастаюсь. В следующий раз вышлю фотку. Вы меня не узнаете, я с такими усищами.
   Дорогая мамочка! -- Димка, прервавшись, снова поглядел на бабушку Прасковью. Та сидела, понурив голову, и теребила пальцами конец платка. -- Нет того дня, чтобы я не вспоминал о тебе. Обо мне не волнуйся. Ведь я один у тебя сын и должен вернуться.
   Настенька! Дома я стеснялся сказать тебе, что люблю. Сейчас вот думаю -- каким же я был дураком. Настя! Береги маму, кроме меня и тебя, у нее никого нет.
   Дорогие мои! Пишите обо всех новостях. За меня не переживайте. Целую. Ваш Петр".
   Димка читал письмо за письмом. Они мало чем отличались друг от друга.
   В одном из последних писем дядя Петр извинился, что не мог вовремя выслать фотокарточку. Обещал в скором времени сфотографироваться. Димке осталось прочитать последнее письмо, что было в конверте. Он осторожно взял надорванный конверт, вытащил из него листок, но читать не торопился, пока бабка не прокашлялась.
   "Командование войсковой части сообщает, -- начал он читать громко, как и только что прочитанные им письма, -- что ваш сын, красноармеец Иванов Петр Кузьмич, геройски погиб в боях..."
   Димка читал старательно, но монотонно, до конца не сознавая, какое для бабки горе сообщает он. Вздрогнул, когда она заголосила тихо, по-деревенски, с причитаниями. А Димка, вместо того, чтобы выждать и помолчать, почему-то приблизив листок к самым глазам вновь повторил: "Геройски погиб в боях за Родину". После этого он совсем растерялся и испуганно поглядел на нее, считая себя виноватым в причиненном бабке Прасковье горе. А она оплакивала своего единственного кормильца, вспоминала, каким он был для нее добрым да ласковым.
   Димка хотел хоть чем-то помочь бабке Прасковье. Чем же? Придумать ничего не мог.
   От бабкиного ли горя или, может быть, от воспоминания о своем больном отце на душе у Димки стало горестно и тоскливо. Он тоже заплакал.
   Уткнувшись головой в ее сухие, скрюченные на коленях руки и чувствуя, как она вся дрожит, он умолял простить его. Тиская Димкину голову, бабушка Прасковья плакала, шептала что-то свое, понятное только ей одной.
   Сколько б они вместе проплакали -- неизвестно, если бы со двора не послышался голос. Кто-то из соседей звал бабку выйти во двор. Она вытерла концом платка заплаканные глаза и стала успокаивать его. Когда Димка тоже перестал всхлипывать, попросила не проговориться тете Насте, что они с ним читали Петины письма. Надвинув платок на самые глаза, подошла к печке и загремела там чугунками да чашками. Оглянувшись, заметила, что Димка по-прежнему стоит и не уходит.
   -- Ты чего, Дима? Бери сливы и иди, а то мать небось заждалась.
   Димка переминался с ноги на ногу, но не уходил.
   -- Прости, бабушка, -- наконец вымолвил он и признался, что это он с ребятами забрался в ее сад за сливами. Сказал все как было, не утаил ничего и теперь ждал бабкиного суда.
   -- Эх, Димка, Димка, милой ты мой. До слив ли мне? Признался, это хорошо, значит, добрая у тебя душа. Иди домой, я простила. А за сливами приходи с дружками, но не тайком. -- Она подтолкнула Димку в спину.
   Димка сдержал слово. Не сказал даже матери, которая спросила его, почему он так долго у нее задержался. А Сережке Коку вечером рассказал о прочитанных им письмах у бабки Прасковьи. Димкин рассказ Сережка выслушал серьезно, да и как он мог воспринять его по-другому, если дядя Петя был танкист, а все ребята тоже мечтали стать танкистами.
   Дни шли своим чередом, но ни одна ребячья ватага больше в сад к бабке Прасковье не забиралась, хотя в других садах и огородах они озоровали: время у них было такое, безотцовское.
  
  

14

  
   Как-то ближе к вечеру Димка, Сережка и Фонька ловили рыбу. Димка стоял на мостках, перебрасывая удочку с места на место, а в кустах, отмахиваясь от наседавшей мошкары, молча сидели его друзья. Клева не было, и они уже собирались уходить домой, когда на противоположной стороне раздался шум и крик.
   -- Лови, лови, бей ее! -- кричали мальчишечьи голоса. На тропинку выскочила небольшая собачонка. Припадая на переднюю лапу, она неслась на мостки, а увидев перед собой Димку, заметалась и заскулила: куда бежать -- прямо или назад, к преследователям, которые с криками уже выскочили на тропинку? Длинный, как жердь, весь в конопушках, известный на Зареченской улице своими выходками Прошка Ростовцев, с ним два его дружка тяжело дышали. У Димки с Сережкой и Фонькой давние счеты с этой задиристой троицей. Это зареченские отлупили тогда Димку по доносу Ваньки Титычева. Не сговариваясь, они дружно крикнули: "Назад!" Прошка и его друзья, не ожидавшие такой встречи, в нерешительности затоптались. Их предупредили на всякий случай еще раз:
   -- Хуже будет!
   Завязалась словесная перепалка. Особенно старался Фонька. Пока ребята стращали друг друга, Димка молча разглядывал вздрагивающую в нескольких шагах от него собачку. Была она с обвислыми ушами и всклокоченной грязной шерстью, коротким и пушистым хвостом -- не белая и не желтая, а какая-то седая. У собачки заметно выделялись черные лапки, одну из них, переднюю, она держала на весу.
   Почувствовав защиту, собачка немного успокоилась и села. Она торопливо облизывала свою остроносую мордочку, чуть-чуть вытянув вперед голову и уставив на Димку преданно-просительные глаза, всем своим видом показывая, как она одинока и беспомощна.
   -- Отдайте паршивку! -- кричал Прошка.
   -- Выкуси, -- бойко ответил Фонька. Был бы один -- давно убежал, а под защитой Сережки и Димки держался геройски.
   -- Ну смотри, зараза, мы тебя еще встретим.
   -- Ой-ёй-ёй, скажи, как напугал, прямо упал со страху, жердь конопатая! Знаешь, сколько раз ты сам зараза,а?
   -- Ну сколько, сколько, говори, выхухоль остроносая. -- Выхухоль -- была самая обидная кличка для всех ребятишек.
   -- Тридцать три раза ты зараза, вот сколько, -- ответил Фонька.
   -- А у тебя нос семерым рос, -- не остался в долгу Прошка. Чтобы еще больнее уколоть Фоньку, коряво пропел частушку:
   Как у Фоньки-трепача
   Аккуратненький носок,
   Восемь курочек садятся
   И девятый пятушок.
  
   Прошкины дружки со смеху схватились за животы. Подгогатывал довольный собой и сам Прошка. Он как говорил, так и пропел с ошибкой -- пятушок, за что сразу же уцепился шибко грамотный Фонька. Он закричал в ответ:
   -- Сам ты пятух, нет, не пятух -- кочет ты, кочет, что по утрам квакочет -- ку-ка-ре-ку! Разбуди нас, пятух, а то уснем или со смеху умрем.
   Он входил в раж. Зная о том, что Прошка со своими невзрачными помощниками вряд ли решится идти на их берег, дерзил все больше.
   -- Хватит трепаться, Фонь, надоело, -- сказал ему Димка тихо. -- Не видишь, отстали, чего мельтешишь?
   Фонька не понял, почему это друзья приняли сторону Прошки, ведь сейчас самый раз насолить ему. Сережка даже прикрикнул:
   -- Довольно из пустого в порожнее...
   -- Так это же Прошка! Вы что, ребята? -- В Фонькином взгляде было столько удивления, что он чуть не задохнулся от непонимания друзей.
   -- И что с того? Сам поймет -- не дурак.
   Сережка сказал -- отрезал. Фонька обиженно замолчал, но ненадолго. По своему характеру он молчать не умел.
   Поняв, что спором ничего не добьешься, зареченская троица с угрозами отступила, а друзья загляделись на собачку. Та вновь заволновалась, но тут же успокоилась, мигом проскочила на берег и, подняв ногу, окропила первый попавшийся по пути куст. Друзья узнали теперь, что это не сучка, а кобель, какой породы -- неважно, но кобель. Кончики лапок у него черные, словно пришитые.
   -- Как тебя зовут? -- спросил собачку Сережка. -- Кличут как, а? Может, Дружок или Жучок? Нет, наверное, Полкан. Вообще-то для Полкана ты жидок, скорее всего, какой-нибудь Борзик или Тобик.
   Собачка, чувствуя, что с ней ласковы, о чем-то ее спрашивают, вострила длинные уши, делала умный вид, наклоняла голову и весело стучала хвостиком по земле.
   -- Вот и попробуй угадай, как его зовут , -- сказал Димка.
   -- А что? Может, и назовем его Угадаем? -- предложил неожиданно для всех Фонька. Он уже на друзей не обижался.
   С ним тут же согласились, и все вразнобой загалдели: "Угадай! Угадаюшка! Угадайка!"
   Угадай вдруг радостно заскулил, как будто услышал что-то необыкновенно приятное для себя, потом встал столбиком, запрокинув назад голову и высунув то ли от жары, а может, от собачьей радости влажно-красный и длинный язык, смешно прижал к животу черные лапки.
   -- Ура-а-а! -- радостно закричали друзья. -- Он нас понимает. Ура-а!
   Стали решать, кому отдать Угадая. Сережка отказался, у них своя дворняжка есть, а Фонька с Димкой заспорили. Спор помог разрешить Сережка.
   -- К кому пойдет Угадай, тому и достанется.
   С ним согласились.
   Угадай потянулся к Димке. Наклоняя голову то в одну, то в другую сторону и часто шевеля пушистым хвостом, он как бы говорил ему: "Нравлюсь я тебе? Если нравлюсь -- бери с собой и побыстрей накорми чем-нибудь, я слишком проголодался. Угадай подошел и спокойно сел у его ног.
   -- Всегда ему везет, -- заныл недовольный Фонька. -- Такой достался пес!
   Димка быстро смотал удочку и, крикнув: "Угадай, за мной!", побежал вприпрыжку к своему огороду, чувствуя присутствие рядом с собой четвероногого друга. Ему вдруг захотелось сделать для него что-нибудь приятное. Остановившись посреди огорода и присев на корточки, Димка стал гладить Угадая по голове, нежно приговаривая:
   -- Угадаюшка, миленький! Ты мне так нравишься! -- А Угадай снизу вверх давил головой на Димкину ладонь, то открывая, то закрывая от удовольствия глаза. -- Ну-ка, покажи свою ножку. О-о, да она у тебя чуть-чуть покороче. Дай-ка я ее тоже поглажу, вот так, вот так. Мы теперь с тобой станем дружить. Ты меня понимаешь, Угадаюшка? А как ты умеешь стоять на задних лапках? -- Димка взял Угадая за передние лапы и встал, отчего пес тоже податливо вытянулся, поджав тощий живот. -- Хорошо, хорошо! Постой один вот так, умничка! А если я спрячусь, найдешь меня? Не понимаешь, да? Тогда слушай. Сиди тут, на стежке, пока я не спрячусь, и смотри, никуда не уходи. Я мигом.
   Не успел Димка кое-как пролезть на четвереньках в густо росшие по бровке огорода кусты акации, как нетерпеливый Угадай уже лизнул его в грязные пятки и стал пробираться ближе к голове.
   ...Димка прибежал домой веселый и еще с порога беззаботно и радостно объявил матери, возившейся у печи:
   -- Мам! У нас теперь будет своя собака! Уче-на-я! -- сказал он для убедительности. -- Только голодная-преголодная, можешь посмотреть, она во дворе сидит.
   -- Ишь, чем обрадовал, -- ответила мать недовольно. -- У самих от голода животы сводит, а он псину привел. Узнал бы отец -- не похвалил.
   -- Сторожить будет, -- не сдавался Димка.
   -- Кого? Нас, что ли, с тобой да Веркой? Не бойсь, не украдут. А во дворе шаром покати. Делать тебе, видно, нечего, вот и выдумываешь...
   -- Он хороший, мам. Знаешь, он даже на задних лапках стоит.
   Подражая Угадаю, Димка встал на цыпочки и свесил перед животом свои ладони. Но мать и это не рассмешило. Тогда он подошел к ней и, обняв, стал канючить:
   -- Мам! А мам! Угадай такой умный, он тебе обязательно понравится. Пусть поживет у нас, как-нибудь прокормимся.
   -- Какой такой Угадай? Собака, что ль?
   -- Собачка, что голодная, мы ее с ребятами назвали Угадаем.
   -- Ребята, видать, поумней тебя оказались, никто не подобрал, а ты, как всегда, рад стараться. Возьми вон на загнетке картошку и хлеб в столе, делись со своим Угадаем. Только не ной потом, что голодный, -- согласилась, наконец, мать.
   В этот вечер Угадай своими способностями немало подивил Димку и его друзей. Он то как резиновый мячик прыгал вокруг мальчишек, то стоял на задних лапках и преданно смотрел ему в глаза, всем своим собачьим нутром понимая, что Димке это нравится. По Димкиному сигналу Угадай легко прыгал через невысокий плетень, без надобности, как все деревенские собаки, не гавкал. Мог даже считать. Это неожиданно открыл Фонька! Когда он подошел и спросил, сколько будет один плюс один, и поднес к его носу два оттопыренных пальца, Угадай тявкнул ровно два раза, не больше! "А к двум прибавить два?" -- не унимался дотошный Фонька. Чтобы облегчить решение задачи, он поднес к остренькому носу Угадая четыре пальца. Тот вначале не торопясь обнюхал ладонь и наконец тявкнул, но опять два раза.
   -- Хватит задавать свои глупые задачки, видишь пока не научился, -- прервал его Димка. -- Лучше погляди, как он ловко через плетень прыгает.
   -- Да, умная у тебя собака, -- завистливо вздохнул Фонька. -- Тебе, Димка, крепко повезло, -- и тут же предложил поменяться на котенка.
   Котенок у Суминых где зря не нагадит и мышей уже ловить научился. Но какой резон иметь дома два кота, да и можно ли Угадая сравнить пусть даже с хорошим котом? -- думал Димка. Он не согласился и на обмен с придачей -- солдатской каской. На зависть друзьям Димка в этот вечер ходил только с Угадаем, который от него не отставал ни на шаг.
  
  

15

  
   На следующее утро Димка чуть свет выскочил во двор, чтобы увидеть Угадая. Тот, радостно прыгая, сделал вокруг него несколько кругов, потом начал его лизать в щеки, нос и подбородок, играя, хватать зубами за штанины. Затем уселся и стал так преданно смотреть на Димку, разве что сказать не мог, как он его любит, как рад видеть и готов выполнить любое приказание.
   Вскоре мать нашла Димке дело: велела сходить к ее сестре, Димкиной родной тетке, попросить у нее картошки. Своя картошка была на исходе. Тетка Ольга жила в соседнем селе. По весне Димка ходил к ней уже один раз, но встретила она его тогда не по-родственному.
   Перекинув через плечо котомку, Димка с Угадаем отправились в дальний путь. Где медленно, где бежали, перегоняя друг друга. Несколько раз отдыхали. Скоро перешли ветхий мост.
   Дорогой у Димки появились разные мысли. Вспомнились разговоры о том, как в прошлую зиму, в ночь под рождество Христово, у смотровой вышки, к которой он сейчас идет, замерз человек. Может, больной был?
   Долго бегали они с Веркой в то утро, стуча в замерзшие окна, чтобы прочитать выученное назубок и порядком надоевшее своим однообразием чтиво, а потом за это получить несколько копеек или лепешку.
   Прибежав домой, забрались на печку и стали считать, кто сколько нахристославил. Вот тут-то у Димки и получилась осечка, почти все монеты он порастерял: варежка оказалась дырявой.
   Почему ему вспомнились рождественские похождения? Ах да, в ту ночь у вышки замерз человек. Вышку на взгорке уже видно. В селе судачили, что рядом с замерзшим тогда сидела и пронзительно выла собака. Может, это был Угадай? Чего вдруг он так загрустил?
   -- Угадай! -- неожиданно крикнул Димка. -- Бегом, бегом, сзади цыгане. -- Чудно, но при слове цыгане, а возможно, подчиняясь его приказу, Угадай задал такого стрекача, что даже Димка усомнился и на всякий случай оглянулся -- вдруг и в самом деле сзади появились цыгане в своих рваных кибитках.
   Добежав до вышки, Угадай завернул направо и скрылся с Димкиных глаз, но вскоре оттуда раздался его вой, то хриплый, прерывающийся, как будто Угадай откашливался, то тревожно-пронзительный, холодящий душу.
   Поднявшись на курган, Димка увидел в низине окраину большого села, тянувшегося узкой полосой вдоль речки, а совсем недалеко от кургана пустырь, на котором валялось множество скелетов, то, что раньше было лошадьми и быками, что работало и двигалось, а в одно заморное время ушло из жизни, оставив после себя лишь эти продуваемые ветром скелеты. Мрачно и безжизненно было на пустыре. Угадай сидел рядом с одним из скелетов и выл -- горько и натужно. Кого он здесь вспоминал -- Димке неизвестно, а сам Угадай не скажет.
   Как Димка и предполагал, тетка встретила его без особой радости. Для приличия спросила, как они там "смагаются" и чем занимается мать, не болеет ли? Она, даже не покормив Димку, попросила его поиграть на улице и прийти ближе к вечеру. Он ушел на речку. Там по берегу можно найти ежевики.
   Когда возвратился, вся теткина семья была уже в сборе. Готовились к ужину. Старшая дочь тетки Нюрка расстилала во дворе старое одеяло, другая, Полина, выносила ложки, кружки, хлеб, сваренную картошку, соль и зеленый лук, а третья, самая младшая, Валя, разливала из большого чугуна в чашки кулеш. Валя на несколько лет старше Димки, его приходу рада. Сбоку на порожке сидел молодой парень, как потом Димка понял, Нюркин жених. Тетка называла его Митрием. Все, кроме тетки, о чем-то переговаривались и смеялись. Парень на Димку -- ноль внимания.
   Тетка ела молча, у нее свои заботы. Митрий рассказывал Нюрке и Полине что-то смешное. Лишь младшая из сестер, проворная Валя, к Димке внимательна -- и хлеба подложит, и в чашку густого кулеша добавит. Даже об Угадае не забыла.
   После ужина Митрий, Нюрка и Полина ушли купаться на речку, а тетка и Валя стали собирать и уносить в избу посуду. Димка присел на край порожка. Подошла тетка. Сев рядом, вздохнула.
   У нее глубоко ввалившиеся, какие-то холодные, словно неживые глаза, тонко поджатые бледные губы. Тетка всегда горбатилась, почти не улыбалась и ходила так, будто тащила непосильную ношу.
   -- Как отец-то, поправляется? -- спросила хрипловатым голосом.
   -- Сказал, скоро придет.
   -- А Федора моево и след простыл. Где он теперь? -- Тетка шмыгнула носом и концом платка махнула по глазам. Больше об отце она ничего не спросила. Молча посидев, поинтересовалась: -- Ну, а тетка Клава пишет?
   -- Угу, -- зевнул Димка, -- пишет. Обещалась с дядей Лешей приехать, а все нету.
   Тетка Клава -- другая материна сестра, живет далеко, в городе. Все обещается приехать.
   -- Никуда не денется. У ей жизнь счас -- Бога гневить нечево. Вон какого мужика отхватила! -- Вздохнув, пожаловалась: -- Куда мне своих свиристелок девать? Три девки. Горе да и только... -- Помолчав, спросила: -- Мать чего наказывала?
   -- Картошки, если можно, и свеколки.
   -- Откуда картошка, сами живем впроголодь.
   "Ничего себе впроголодь", -- подумал Димка, но промолчал.
   Разговор услышала досужая Валя.
   -- Чего жадничать, картошки хватит, -- сказала тихо, но Димка расслышал и был ей благодарен.
   -- Теть Оль, мы потом все отдадим. У нас есть нечего. На той неделе к отцу поедем.
   -- У меня самой орава, прокорми попробуй, -- недовольно пробурчала тетка.
   -- Чай, сами зарабатываем, -- вновь встряла Валя, проносившая в избу горку посуды.
   -- Тебя тут пока не спрашивают. Больно охоча поболтать.
   Мать как-то говорила Димке, что ее сестра не в меру жадна и что у нее на рождество Христово снега не выпросишь. Вот муж, Федор, так тот, бывало, последнюю рубаху с себя отдаст чужому человеку. Тетка же, хоть и родная, в жизни хуже чужой. Все ей мало, все не хватает. Даже к больному отцу не выкроила времени приехать. То, что она жадная, Димка убедился -- собственными глазами днем видел в клети погреба много картошки, прикрытой сверху рядниной.
   Вместе с Угадаем он молча ушел спать в сарай. Взобравшись на лежак, застеленный прошлогодней соломой, положил ладони под голову и осмотрелся.
   По плетню развешена и понавтыкана всякая всячина: ржавые гвозди и скобы, поломанные рожки вил, грабли, тяпки, рваные ботинки и калоши. Все это отложено про запас, вдруг когда-нибудь в хозяйстве может пригодиться.
   Через перегородку было слышно, как тяжело переступает ногами корова Маланья, пережевывая скошенную для нее днем траву. Скоро и она улеглась.
   Угадай сидел в дверном проеме и часто зевал.
   -- Иди ко мне, Угадайка, иди, -- позвал Димка. -- Ложись со мной.
   Когда тот подошел и уперся передними лапами в лежак, Димка втащил его к себе. Угадай положил ему на живот свою голову и стал смотреть грустными и преданными глазами.
   -- Ты чего загрустил, дурашка? -- Угадай молчал, лишь шевелившийся хвост говорил о его внимании. -- Там, у вышки, решил малость поплакать, да? Я все понимаю. Мне тоже бывает грустно.
   Димка долго молчал, оглядывая обмазанные навозом стены сарая и прислушиваясь к раздававшимся во дворе ночным звукам и шорохам.
   -- Угадай, у тебя был хозяин? Он тебя выгнал? Небось кормить стало нечем? Без хозяина плохо...
   Димка гладил Угадая и говорил, что теперь у него все будет хорошо, что никто его не обидит.
   -- Вот придем завтра домой, принесем картошки, -- говорил он, уже засыпая, -- мама с Веркой обрадуются. А мы с тобой в воскресенье пойдем на речку рыбу ловить. Я буду ловить, а ты сидеть на берегу. Договорились?
   Так и уснул он, положив правую руку на голову Угадаю, а тот не шевелился, боясь неосторожным движением нарушить покой заснувшего Димки. Утром Угадай зарычал, когда тетка, поскрипывая ведром с надоенным молоком, подошла и окликнула Димку. Зевая, он вышел во двор и стоял, поеживаясь от утренней прохлады.
   Тетка вывела на улицу в проходившее стадо корову. Молча собирались на работу Нюрка и Полина. Захватив узелки с харчами и наскоро попрощавшись с ним, они ушли. Валя носила воду из колодца в большую кадушку для полива. В погребе тетка долго переливала молоко в горшки, потом собирала сметану в стеклянную банку, на кого-то ругаясь. Закончив, попросила Димку спуститься. Подав сумку, сказала:
   -- Собирай картошку, что у мышиных нор. Ишь сколько твари поразвелось -- всю картошку погрызут, черти проклятые.
   Димка подобрал все, что было у мышиных нор, а также в углах и за клетью, но набрал меньше полведра. Тогда тетка, отбросив рядно, добавила в сумку еще несколько пригоршней картошки.
   --  Ну вот и набралось. Много нести тебе нельзя. Еще надорвешься в дороге.
   Димка, перекинув через плечо сумку, поискал глазами Валю, но ее нигде не было. Тетка заметила, что он ее ищет.
   -- Все крутилась, бестия, а сейчас как на грех запропала. Иди, племянник, иди, дорога длинная, да и мне работать пора.
   Димка с Угадаем вышли на улицу. Оглянувшись, Димка увидел, как высокая и худая тетка, облокотившись на плетень, смотрела ему вслед, а потом, перекрестившись, ушла в хату.
   Угадай рад. Задрав морду, он долго прыгал вокруг него и лаял до хрипоты. За околицей села Димка поделился с ним хлебом. Чуть отдохнув, он уже собрался идти дальше, как издали заметил спешившую к ним Валю.
   -- Уу-ух, совсем запыхалась, -- закричала она еще издали. Подойдя к Димке, положила на землю увесистую сумку. На его ничего не понимающий взгляд пояснила, что зная жадность матери, еще с вечера припрятала для него картошки и банку сметаны.
   -- Тебе же влетит, если мать узнает.
   -- Не бойсь, не узнает, а если и догадается -- не убьет.
   -- А как я все это донесу? -- воскликнул Димка.
   -- Провожу до моста, все равно на ферму идти.
   Димка теперь понял, почему тетка ругалась в погребе. Он рад вниманию двоюродной сестры. Но больше всех радовался Угадай. Прижав длинные уши, он вихрем пронесся мимо них и помчался в сторону села, потом круто повернул обратно, петлял по дороге, возвещая о своем приближении громким лаем. Расстались с сестрой за мостом.
   -- Ты, Димка, на мамку не шибко обижайся, -- попросила Валя. -- Сама не своя стала, как папаню убили. Жадничает, на нас кричит. Прости, ладно? А к нам приходи.
   Она побежала на ферму, где помогала сестрам, но еще долго оборачивалась и кричала:
   -- Приходи, слы-шишь!
  
  

16

  
   Рано утром, в воскресенье, когда еще пастух не подавал сигнала, Димка стал собираться на рыбалку. Положил в сумку приготовленные с вечера банку с наживкой, взял удочку, кусок хлеба и, уже собравшись выйти из дома, вдруг услышал голос матери, лежавшей на кровати:
   -- Прихвати мою пальтушку. Холодно с утра, простынешь.
   -- Не нужна она мне, там тепло.
   -- Говорю возьми, иначе не пущу.
   -- Мешать будет.
   -- Раз так - сиди дома!
   Димка знал, что если мать сказала, то спорить бесполезно, все равно настоит на своем. Не послушаешься -- начнет плакать, жаловаться на жизнь и на него, Димку, что он совсем вышел из ее подчинения.
   Прихватив пальтушку, Димка выскочил во двор, где его уже нетерпеливо ожидал Угадай. Настроение у Димки сразу поднялось.
   -- Идем, Угадай! -- скомандовал он ему. И трусцой побежал по огородной тропинке в сторону речки. Добежав до конца огорода, Димка положил пальтушку на тропинку и назидательно сказал Угадаю: -- Сиди тут и смотри никуда не уходи. Понял? Сиди.
   Однако Угадай бежал за ним, всем своим непослушным видом показывая, как не хочет оставаться один. Только когда Димка на него прикрикнул, он наконец смирился, отстал.
   Закинув на плечо удочку, Димка перебежал через мостки на противоположную сторону речки, где под обрывистым берегом было много рачьих нор. Ловить раков он научился прошлым летом. Чтобы рак не ухватил клешнями за палец, он руку просовывал в нору сверху, а потом накрывал ею рака. Норы ему все известны. Иногда в норе попадалась мелкая рыбешка - тоже не лишне.
   Быстро раздевшись, Димка занялся своим делом, лишь иногда поглядывая на стоявший без движения поплавок удочки. Все началось как нельзя лучше. Вскоре он поймал и выбросил на берег несколько раков и маленьких рыбешек: одну поддоску и два усатых вьюна. Рыба не ахти какая, но сгодится. Положив все это в сумку и собравшись перейти дальше, он вдруг заметил Угадая. Тот, словно извиняясь за непослушание, скулил и перебирал передними лапами.
   -- Ты чего тут делаешь? А ну, иди отсюда, -- пригрозил Димка. -- Кому говорю! Иди!
   Угадай неохотно убежал, а Димка вновь стал проверять рачьи норы, однако вскоре опять увидел сидевшего на противоположном берегу Угадая. Делать нечего -- надо одеваться.
   Угадай подбежал к нему, словно чувствуя за собой вину. Поругивая его, Димка торопливо пошел к огороду, чтобы забрать там пальтушку, а потом посидеть еще с удочкой. Но когда подошел к тропке, одежки на месте не оказалось. Сколько он ни бегал вокруг, но маминой пальтушки так и не нашел. Поначалу ему даже и в голову не пришло, что ее могли украсть. Как можно? Ведь здесь был Угадай. Он его специально оставил охранять.
   -- Что же ты наделал, Угадай? Знаешь, что мне теперь за это будет?
   Пес сидел на месте, скулил, но подойти ближе к Димке не решался.
   Димку нисколько не радовало, что мать похвалила его за раков, знал -- самое неприятное впереди. Он сразу не решился сказать ей о пропаже, но мать неожиданно спросила сама:
   -- Пальтушку в сенях, что ли, оставил?
   -- Пропала куда-то, а может, кто по ошибке взял и потом отдаст, -- ответил Димка как можно спокойнее.
   -- Как это пропала, ты о чем гутаришь? -- переспросила мать пока тихо, хотя чувствовалось, что вот-вот сорвется. -- Ты, Димка, подшутить решил, так мне не до шуток. Говори, где пальтушка?
   -- Я не шучу.
   -- Думаешь, чего говоришь-то? -- Мать чуть не задохнулась от охватившего ее волнения. -- Пропала... Ты же со своей собакой там был.
   -- Сама навязала взять пальтушку. Уж лучше б заболел.
   -- Горе ты мое! Что делаешь со мной, мучитель?! Доконаешь своими выходками, останетесь вы с Веркой сиротами, не выдержит мое сердце, -- запричитала мать. -- Завтра же поеду к отцу и все расскажу. Пусть что хочет делает. Не могу больше.
   -- Не виноват, что пропала, -- ответил Димка, защищаясь. Но лучше б промолчал.
   -- Так, выходит, я во всем виновата? Я, да? А калоши по весне кто оставил на льдине? А рукав кто на шубенке оторвал? Все горит на тебе, все теряешь. Не малый, а какой-то растеря.
   -- На льдине не я один был и калоши купила не по ноге.
   -- Знамо, не один, только ты один босой домой приперся. Видите ли, люди добрые, ему захотелось на льдине в половодье покататься.
   -- Ребята тоже катались...
   -- Ребята в воду и ты за ними, -- перебила мать. -- Своей-то головы на плечах нет.
   И пошло, поехало. Гнев ее взрывной, но скоротечный, как грозовой дождь. Димка знал, что в минуты гнева ему лучше помолчать, однако не выдерживал, что распаляло мать еще больше.
   -- Ну, а хваленый пес твой где же был? -- переспросила она с издевкой.
   -- Не знаю...
   -- Ну так вот, если ты не знаешь, то я знаю. Чтобы ноги его тут больше не было. Лучше кошку держать, от нее хоть какая, но польза будет.
   Димка, разобиженный, вышел из дома и, тяжело дыша, присел на порожки.
   Уж как злился, как злился Димка, обида так и выплескивалась через край. А Угадай, видя такое дело, подполз к нему, и распластался у самых ног, преданно уставившись ему в глаза. Димка поначалу хотел отругать этого подлизу, да передумал. Зачем? Его внимание приглушало в нем обиду на мать, да и сам пес своим видом давал понять, что виноватым в случившемся считает только себя и готов понести любое наказание.
   " Как все сложно!" -- думал про себя Димка. С новой болью засверлила мысль о пропаже. Почему мать так сильно обиделась на него, а Угадая просто терпеть не может? Это же несправедливо! Может быть, пропажа еще найдется. А если и нет, то надо попросить мать сходить к директору школы Нине Кирилловне, она ей недавно предлагала свое поношенное пальто. Мать тогда постеснялась взять, хотя потом жалела. Спасительная надежда на благополучный исход несколько успокоила Димку. Нет, думал он, еще не все потеряно. К отцу она не поедет, сказала, лишь бы его постращать.
   Видя, что Димка хмур и неразговорчив, стараясь хоть как-то отвлечь его от неприятных мыслей, Угадай наклонял свою голову, словно вслушиваясь в его потайные мысли, а потом встал на задние лапки и даже тявкнул два раза, на что Димка, забывшись, улыбнулся.
   Но тут вышла во двор еще не успокоившаяся мать и пнула Угадая ногой в живот, добавив обидное:
   -- Путается тут под ногами. Чтобы нонче же его у нас не было!
   Димка скорей не услышал, а почувствовал, как Угадай от удара больно гавкнул, заскулил и, сильнее обычного припадая на переднюю лапу, неровными прыжками убежал в сарай.
   -- Мама! Не бей его, лучше меня поколоти! -- закричал Димка. -- Я, я сам во всем виноват, не трожь его!
   Он побежал в сарай к Угадаю, нашел его забившимся в дальний угол, вздрагивающим, как тогда, на мостках, когда убегал от Прошки Ростовцева.
   -- Угадаюшка, родной, ты меня не бойся, я тебя не трону. Ну не бойся, прошу тебя.
   Он стал гладить его по ушибленному боку, чувствуя, как постепенно Угадай стал меньше дрожать и вздрагивать. Димка говорил ему ласковые слова, просил не обижаться на мать -- сделала она это вгорячах и будет еще раскаиваться, ей тоже тяжело с ним и с Веркой без отца. Угадай слушал чутко, а когда совсем успокоился, то лизнул Димке руку.
   " Простил, -- радостно подумал про себя Димка. -- Простил!"
   К вечеру Угадай куда-то исчез. Сказывали, что его позже видели в дальней деревне. Димка долго о нем горевал, часто вспоминал и думал, почему он бросил его: то ли кормили плохо, то ли он, наконец, разыскал своего прежнего хозяина, а возможно, убежал от обиды на мать. Видя, как переживает и грустит Димка, мать давно простила Угадая, сказав, что одежка -- дело наживное, а если пес найдется, то она больше его не обидит. Но Угадай не нашелся.
  
  

17

  
   В каждый весенне-летний день, как только солнце начинало клониться к закату, на тишанских огородах начинался полив и тогда повсюду гремели ведра, кружки, черпаки. Даже в обычные годы полив занимал немало времени, а в этом, засушливом, пока польешь, все руки надорвешь.
   Мать Димке о поливе не напоминала -- не маленький, сам должен соображать. Капусту, помидоры, морковь, редиску и огурцы она посадила ближе к дому -- боялась, что ребятня разворует. Местечко выбрано удачное, и без овощей в прежние годы они еще никогда не оставались. Но поливать неудобно, воду приходилось носить далеко. А мать просила, чтобы воду при поливе он не жалел. Легко сказать. Была бы хоть Верка помощницей, но что с нее спросишь? Бегает с маленьким ведерком по стежке, пристает со своими глупыми вопросами, путается под ногами.
   Огурцы в этом году почти все засохли, помидоры как с голодухи -- одни скелеты, капуста хоть какая-никакая, а должна уродиться. Лунки у каждого корня большие, ведро воды на два корня, не меньше.
   Димка вышел со двора, посмотрел на солнце, потом на огороды. Все видно как на ладони. Вдали приметил Кольку Бурцева. Тот, пригибаясь торопливо нес два ведра воды, штаны по колено закатаны, без рубашки, спина и руки от солнца почти черные.
   Чуть ближе -- всем семейством ковыряются в грядках Титычевы. Сегодня на поливе сам хозяин. Обычно поливали Ванька и тетка Варвара.
   У Титычевых на огороде свой колодец. Рядом с колодцем большие грядки капусты, лука, огурцов, помидоров, редиски. Все это огорожено. Есть капуста еще у речки. Титыч, гремя ведром и цепью, доставал из колодца воду и выливал ее в стоявшие рядом две большие кадки, а Ванька с матерью черпали из них налитую воду и большими кружками разливали по грядкам. У Димки в душе защемило. Это был когда-то их огород, с колодцем и кадками. Теперь Титыч пользоваться им никому не разрешает.
   В этот вечер Димка с Сережкой и Колькой договорились управиться пораньше, а потом поиграть. Схватив два ведра и большую алюминиевую кружку, Димка побежал по стежке вниз к речке. В конце огорода речка почти пересохла, позаросла непролазным кустарником, и воду набирать тут невозможно. Гремя ведрами, он добежал до Титычева огорода, спустился по тропинке к неширокому мостику -- тоже память об отце, -- зачерпнул два ведра теплой, пахнущей тиной воды и бегом, лавируя между тесно обступившими тропинку кустами, заспешил обратно. Управлялся туда-сюда быстро. Поливая, подмечал все, что происходило вокруг. Вот вышли Фонька с матерью. Мать на Фоньку чего-то шумит, он ей тоже громко отвечает. Сумины всегда пошумливают, по-другому не могут. Они носят воду из колодца стариков Фоминых. Поначалу Димка за весь обратный путь отдыхал лишь один раз, потом два, три раза... Он спешил. Ладони рук от ведерных дужек покрылись красно-белыми полосами. Чем меньше оставалось поливать, тем чаще он передыхал. Вот уже закончил поливать Колька. Что-то прокричав Димке, он понес два последних ведра к себе во двор. Димка решил поднажать.
   Спешно зачерпнув с мостика оба ведра, он собрался идти обратно, как неожиданно увидел появившегося на тропке и исподлобья смотревшего на него Титыча. Как не хотелось Димке с ним встречаться, видеть его противное лицо и прищуренный колючий глаз! Титыч не торопясь курил самокрутку, а ведра поставил впереди себя так, что мимо него не пройти.
   -- Ты глянь, какая встреча, -- сказал он с усмешкой. -- Здорово, дружок. Здорово...
   Вцепившись в ручки ведер, Димка попытался проскользнуть мимо Титыча, но не вышло. Тот по-прежнему стоял, загораживая тропку, курил и усмехался над Димкиными беспомощными стараниями.
   -- Куда спешишь? Осади малость, поговорить надо.
   Поставив ведра, Димка исподлобья уставился на Титыча.
   -- Ну что, помог тебе твой радетель?
   -- Никакого радетеля не знаю. Пропустите меня...
   -- Ой-ёй-ёй, какой торопыга, -- управишься. А радетеля знаешь, как не знать... Больше всех старому хрену надо. -- Титыч выругался и стрельнул через кусты густо задымившим окурком.
   -- Он хороший, добрый.
   -- Какой хорро-оший и какой добрый наш дедушка Пахомыч! -- сказал Титыч с издевкой. -- Ангел с крылышками да и только!
   -- Получше вас.
   -- Бог рассудит, кто из нас лучше, а кто хуже.
   -- Пустите, ну пустите же! -- Димка схватил ведра и ринулся на Титыча. Но тот и не думал пропускать. Подхватив ведра, сам пошел на него тараном сверху вниз, приговаривая, как он это умел - тихо, елейно, вроде ничего не случилось:
   -- Ну иди, иди, проходи, раз спешишь.
   Димке вспомнился недавний случай с хлебом. Тогда Титыч тоже так убаюкивал его. А чем все кончилось? Он попятился назад, поскользнулся и, загремев ведрами, съехал по мокрому берегу в воду.
   -- Ну вот, кто-нибудь скажет -- я виноват. Сам шлепнулся, а я виноватый.
   Увидев брошенный на него полный ненависти взгляд, Титыч предупредил:
   -- Ты не смотри на меня зверем! Не смотри! Мал еще глазами стращать. И попомни: про мешок болтать будешь -- язык вырву. Понял? А теперь выбирайся и уматывай отседова.
   Титыч, стуча сапогами, осторожно спустился на мостик, воровато огляделся по сторонам -- не заметил ли кто, потом зачерпнул полные ведра воды и отставил их в сторону. Присев на мостик, стал черпать ладонью воду и мочить свалявшиеся на голове редкие волосы, морщинистую шею, лицо. Было видно, что это доставляет ему удовольствие.
   Димка по-прежнему стоял в воде, дожидаясь, когда он уйдет. Но Титыч не торопился. Димку не замечал, вроде его не было рядом. Наконец встал и, прежде чем взять ведра, напомнил:
   -- Так не забудь, что сказал.
   -- Не забуду и отцу, как только придет, все расскажу.
   -- Жди-жди, долго ждать придется.
   -- Он вам покажет.
   -- С одной-то рукой? Ха-ха...
   -- Да, с одной. Он фронтовик.
   -- Подумаешь, наводчик! Мы сами не хуже, тоже наводчики...
   Сморщив в улыбке лицо, Титыч захихикал. Этого Димка стерпеть никак не мог. Отец тяжело ранен и не где-нибудь -- на фронте, а одноглазый Титыч над ним издевается. Сказал так, словно бросил в ненавистное лицо все свое презрение:
   -- Вы противный и гад! Гад, гад! -- прокричал несколько раз.
   Собравшийся было уходить и не ожидавший от Димки такой прыти Титыч вначале опешил, потом взъярился.
   -- Ах ты, щенок! Сопляк паршивый! Я те дам -- гад! Щас как свисторезну ведром по глупой башке!
   -- Бей, бей, мне все равно! -- кричал, дрожа всем телом, Димка.
   Переборов страх перед Титычем, он бросал ему в лицо обидные слова и стоял подальше от берега, зная, что если выйдет, то Титыч может его ненароком и пристукнуть.
   В это время на берег речки прибежал запыхавшийся Ванька. Увидев отца, поднявшего до плеча ведро с водой, и Димку, стоявшего по пояс в воде, говорившего отцу что-то обидное, он остановился как вкопанный.
   -- Пап, ты что? -- спросил он наконец у отца. -- Ты что, пап? Мамка тебя ждет. И председатель ищет. А ты что, Димк? Купаешься? Так вылезай, на руку. -- Он стал осторожно спускаться к берегу, протягивая Димке руку.
   Титыч недовольно кряхнул, опустив ведро, схватил Ваньку за шиворот и толкнул вперед:
   -- Иди домой и не путайся тут под ногами. Сам выберется.
   Не расплескав из полных ведер ни одной капли воды, Титыч пошел вверх медленно и кособоко. Впереди него, то и дело пугливо оглядываясь на Димку, не понимая, что случилось, шел Ванька.
   Когда Титыч скрылся за прибрежными кустами, Димка нашарил руками у берега затонувшие ведра, набрал в них воды и поставил на мостик. Потом привел в порядок себя: вымыл ноги, выжал штаны с рубахой.
   Солнце уже село, но кругом еще светло. Надо было быстрей заканчивать полив, скоро придет с работы мать и обязательно проверит.
   Когда Димка пришел домой, мать, поглядев на него, спросила:
   -- Ты чево такой? Мокрый весь. Купался, что ль?
   -- Жарко было, -- ответил он уклончиво и прошел к столу. Решил матери о случае на речке ничего не говорить, будет потом охать и ахать да с расспросами приставать.
   -- Новость слышал? -- спросила мать. -- Только и разговоров сейчас у баб.
   Не дождавшись от Димки ответа, сказала, что теперь у них будет новый председатель -- Иван Семеныч, что бригадиром был, а Беспалова освободили.
   Такие новости мать рассказывала между делом, крутясь у загнетки. Со стороны послушаешь, вроде с Димкой советуется, а на деле -- сама в своих мыслях разбирается. Димка ей в этом не мешал, он еще до конца не отошел от очередной стычки с Титычем, был взволнован, и рассказ матери его успокаивал. Ребятня Беспалова недолюбливала за то, что вечно пьяный и плохо к ним относился. Только и знал, что с хворостиной за ними гонялся.
   А мать между тем рассуждала:
   -- Правильно сделали. Пьянчужка несчастный, совсем обнаглел. Это ж надо, вчера, говорят, в Таловой так нализался, что валялся под забором. Бабы на жаре вкалывают, а он прохлаждается. Председатель! Жаль Танюшку, бабу его. Ох и хлебнет она с ним горя. Как думаешь, сынок, хлебнет?
   Димка пожал плечами.
   -- Вот и я так думаю, -- по-своему поняла его молчание мать, -- хлебнет, ежели не окоротит. А окоротить ей не под силу, обдетилась, куда ж теперь -- сама-третья, а он этим, паразит, пользуется. Плохо да и только. А другую новость слышал? Нет? Как же это я упустила. Бригадиром-то теперь вместо Иван Семеныча станет дед Пахомыч. Хорошо, правда? Хорошо, тут и думать нечего. Он хоть и стар, зато непьющий. Ведь что у нас в селе мужиков губит...
   Димка приблизительно знал, о чем дальше станет рассуждать мать, и отпросился у нее погулять. Новости матери его взбодрили, недавний случай на речке не вспоминался теперь так больно.
   -- Ладно, так и быть, иди, -- согласилась мать. -- Капусту ты полил хорошо. Молодец. Я на огород сразу заскочила. Погуляй, только недолго, и за Веркой пригляди. Да, ведь тебе завтра к отцу ехать! Сама не могу, а ты съездишь. Нового председателя упросила, ему в Таловую чего-то надо. Вот человек так человек, не то что Беспалов. Не отказал. Говорит мне -- пожалста, Ефимовна. А к тому, бывало, на козе не подъедешь. Так что гуляй, но не допоздна. Мне надо еще передачку отцу приготовить. -- Поманив Димку к себе, тихо добавила: -- Слышь, Василий, Колькин-то неродной отец вчера сказал, что нашему отцу немного получшело. Был в Таловой, узнал там у врачей. Говорит, не волнуйся, соседка, скоро будешь здравого мужа встречать. Дай-то Бог, а то совсем в тоску ударилась. Тот раз врачиха меня одна с панталыка сбила.
   " Вот, оказывается, почему мать часто плакала", -- подумал Димка, вспомнив ее недавние слезы и шептания с подружками.
  
  

18

  
   Назавтра Димка в больницу не поехал, так как выезд председателя в Таловую был отменен. Иван Семенович предупредил мать, что заедет за Димкой в другое время и чтоб тот был наготове. Димка от дома не отлучался и терпеливо ждал. Предстоящая поездка к отцу подтолкнула его навести порядок в сарае. За этим и застал его председатель. Передачу отцу мать заранее приготовила, а Верку она забрала с собой на ферму, так что не успел председатель перекурить, как Димка стоял перед ним со свертком.
   Иван Семенович не то что Титыч. Тот с ним почти не разговаривал. А если что и спрашивал, то обязательно с подковыркой. Время тогда в дороге тянулось долго и нудно. С Иваном Семенычем проще. Он передал ему в руки вожжи, порасспросил о житье-бытье. Димка чувствовал себя на седьмом небе. Проезжая мимо дома Титыча, не стерпел и громко, так, чтобы кто-то из Титычей обязательно услышал, крикнул:
   -- Но-о, шельма! Пошла!
   Засмеявшись, председатель поддержал его:
   -- Шельма и есть. До того кобыла обленилась, что надо все время кнутом взбадривать.
   Председатель был в хорошем настроении. По дороге рассказал Димке о своем младшем сыне, который заканчивал летное училище. Между делом спросил, что Димка собирается делать после семилетки -- учиться или работать? Димка ответил, что пойдет в ШКМ (школу крестьянской молодежи). Он знал, что сестра матери тетя Клава обещала помочь деньгами. Без ее помощи не обойтись, так как за каждый год обучения в старших классах ШКМ надо было платить по 150 рублей. Откуда у матери такие деньги?
   -- А после десятилетки? -- поинтересовался председатель.
   У Димки ответ один -- поступить в танковое училище.
   -- Не советую, -- сказал Иван Семенович, ласково оглядывая Димку своими добрыми глазами. -- Это что ж получается: сын мой Серега -- военный, ты в военные настропалился, а в Тишанке кто останется? На агронома учись, можно на зоотехника. Советую. Агроном -- это хлеб, понимаешь? Тут неподалеку от Тишанки есть техникум -- от колхоза пошлем. А может, сразу в институт? Сомневаешься? Все равно наш разговор запомни, мы к нему еще вернемся.
   Димка больше молчал и обдумывал предложение Ивана Семеновича. Оно было для него приятным и неожиданным.
   Но об этом ли думать да гадать? Надо семилетку осилить, а после целых три года топать в ШКМ -- дорога не ближняя, в один конец шесть километров. В чем топать? Мать уже сейчас за голову хватается -- плохо с обувкой и одежкой.
   Когда подъехали к ржаному полю, председатель попросил остановить лошадь. Сбивая ботинками с придорожной травы густую пыль, он подошел к краю поля и сорвал несколько колосков. Растерев их, стал осторожно продувать полову, пересыпая содержимое с ладони на ладонь.
   -- Ты глянь, какая худоба, -- показал он подошедшему Димке на оставшуюся щепотку зерен. -- С трех колосков, а почти ничего, да и зерно тощее, сморщенное, одна шкурка. Разве это урожай? Чем же, Димка, людей кормить будем?
   Он подошел к тарантасу, подождал, пока Димка заберется на него, потом сел сам, отчего тарантас сильно накренился.
   -- Вот дела, вот дела, -- переживал Иван Семенович, поглядывая на солнце. -- Что ж оно палит и палит?
   Тревогу председателя Димка понимал.
   -- Ладно, поехали. А то мы с тобой так к вечеру до Таловой не доберемся...
  
  

19

  
   Отец Димкиного приезда не ожидал. Это было заметно по его глазам, вспыхнувшим знакомым радостным блеском. Как и в прошлый раз, Димка помог отцу усесться на койке, подложил под спину подушку, а под ноги подставил скамейку. Двое пожилых мужчин, лежавших с ним в одной палате, молча вышли и оставили их наедине.
   Димка не раз до подробностей представлял, о чем будет говорить с отцом. В мыслях он был широк, а при встрече вновь оробел, заволновался.
   Отец сделал вид, что Димкиной растерянности не заметил, и больше расспрашивал сам.
   -- Как вы там? Как мама, Верунька? -- спросил, лаская сына соскучившимся взглядом.
   -- Хорошо. Ты, пап, за нас не переживай. Мама сказала, что в другой раз сама приедет. На работе она сейчас и Верка с ней.
   -- Говоришь, хорошо? А не обманываешь? Ведь по глазам вижу -- обманываешь. Не хотите с матерью меня огорчать, не говорите всей правды.
   " Ну что за отец, словно малый ребенок, -- подумал Димка мамиными словами. -- Чего он увидел в моих глазах?" Однако голову на всякий случай опустил, а чтобы чем-то занять руки, стал развязывать сверток. Димка если врал, то всегда краснел.
   -- Ладно, ладно, не обижаюсь, только больше мне голову не дурите. Я не слепой. -- Помолчав, спросил: -- А Верку, говоришь, мать с собой забрала? Не хнычет?
   -- Нормально. Мы с мамой так считаем -- пусть к коровам привыкает. Верке нравится. Сам видел -- мама корову доит, а она у коровника бегает или бабочек ловит, далеко не отходит. Там и речка есть, только мелкая, по колено, и грязная.
   -- Да-а, -- вздохнул отец. -- Нравится, значит? И подружки там у Верки есть?
   -- А то как же, -- ответил Димка, -- целых две, Танюшка и Надька Шевцовы, они там тоже со своей матерью. Пап, вот мама передала тебе хлеб, картошку, яйца... Ешь...
   -- Положи, сынок. Положи пока и садись ко мне поближе. Или вначале пополуднуем? Ты как?
   -- Я, пап, не-е голодный, -- соврал Димка, чуть заикаясь, и отвернулся к окну, хотя от запаха хлеба не управлялся сглатывать заполнявшую рот слюну. "Проклятая, -- подумал он, -- откуда ее столько набирается? А в животе-то как разбурчалось! Чего уж тут отказываться и голову отцу дурить".
   Димке нравилось есть вместе с ним. Какое это блаженство! Эх, увидели б ребята! Он помог нарезать хлеб, поставил отцу на колени миску с очищенной картошкой и яйцами, насыпал на тряпку из пузырька соли. Отец ел медленно, а Димка, как всегда, спешил. Почему-то теперь и все забытое вспомнилось, и разговор с отцом завелся сам собой.
   -- Пап, а у нас теперь новый председатель. Знаешь кто?
   -- Кто?
   -- Иван Семеныч, что бригадиром был. Он привет тебе передал, сказал, что заедет. Я за него всю дорогу лошадью правил.
   -- Вот новость так новость. А куда ж Беспалова подевали?
   -- Дедушка Пахомыч маме говорил, что вроде на ток перебросили.
   -- Не надо было бы на ток, -- сказал отец. -- Какой с него завтоком, он же пьяница и бездельник. Весь колхозный хлеб пропьет. Саман месить -- вот это по его силе. Если Семеныч зайдет, подскажу.
   Димка заметил, что когда отец волновался, то почти всегда начинал кашлять, а его желтое лицо покрывалось синими пятнами. В этот раз он не кашлял, хотя шея, лоб и щеки быстро окрасились в синюшный цвет.
   Слушая отца, Димка был не рад, что затеял этот разговор. По тому, как сын испуганно смотрел на него, отец понял, что, рассуждая о Беспалове, он опять переборщил.
   -- Хватит об этом, -- махнул он рукой. -- Новый председатель сам разберется, что к чему. Так где ты, сынок, думаешь летом поработать? С мамой не толковали?
   -- Пока нет. Она сказала, может, водовозом в поле или телят стеречь.
   -- Колхозных?
   -- Угу, -- кивнул Димка, заканчивая жевать и свертывая остатки пищи в платок.
   -- А с кем, если не секрет?
   -- С Сережкой Кокиным или с Колькой. Наверно, с Сережкой. Да, пап, а ты знаешь, ведь у Кольки новый отец -- дядя Вася из Таловой. Я Кольке говорил -- не соглашайся, а он все время молчит, обижается.
   -- Тут ты, Дим, не прав. Я с тобой не согласен. Ведь отец Кольки погиб, а тетя Рая молодая. Если дядя Вася человек неплохой, почему бы ей за него не выйти замуж? Глядишь, и Кольке будет с ним полегче. А что молчит, видно, сам переживает. Вы же как -- задразните...
   -- Ни у Сережки, ни у Фоньки матери замуж не выходят, -- стоял на своем Димка.
   -- Ну это у всех по-разному. Есть мамы, которые своих мужей долго ждут, а есть -- замуж не выходят из-за каприза детей. Думаешь, им от этого легче?
   -- Пап, ну его, этого дядю Васю, лучше расскажи мне про войну, -- попросил Димка. -- Почему ты мне ничего не расскажешь?
   Он решил, что момент для просьбы выпал самый подходящий: отец спокоен, его приходу рад, только и повторяет: сынок, сынок. Однако настроившийся на тишанские новости отец, как и прежде, вновь отмахнулся:
   -- А-а-а, потерпи, как-нибудь сам расскажу.
   -- Па-а, ну хоть чуть-чуть, -- стал упрашивать отца Димка. -- Ты ведь мне ни одного разочка не рассказывал. Все потерпи да потерпи. Хоть один-разъединый, -- просил он. -- Плохо на войне, да?
   -- Уж куда хуже, -- тяжело вздохнул отец. -- Посмотри на меня и покумекай. А сколько на войне людского горя. В голове, сынок, не укладывается.
   Отец опять вздохнул и замолчал. Димка не стал приставать к нему. "Обидно, -- подумал он, -- что отец о себе никогда не рассказывает. Ребята пристают с расспросами: расскажи да расскажи, а что я им расскажу, если отец отмалчивается".
   Вначале Димка думал, что ему просто не о чем рассказывать. У других отцов, возвратившихся домой, на груди награды, а у его отца ничего. Но однажды он осмотрел содержимое отцова вещмешка и нашел в пустом кисете его награды -- два ордена Красной Звезды, орден Славы и две медали. Курить отец после ранения бросил и свои награды спрятал в вышитый мамой кисет из-под табака.
   За что он получил ордена? Почему-то припомнились злые слова Титыча: "Подумаешь, наводчик. Все мы -- наводчики". Не может позабыть этого Димка. Обидно за отца. Заметив его вопрошающий взгляд, отец спросил:
   -- О чем задумался, сынок?
   -- Пап, а наводчиком трудно? -- Сам Димка считал, что наводчиком не каждый может, наводчик должен быть метким. Но Димке хотелось услышать об этом от отца. Что он скажет?
   -- Кому как, -- ответил наконец отец. -- У меня, к примеру, получалось. Может, потому и был все время наводчиком танка. -- Отец усмехнулся: -- Хитрец ты, однако, Димка, пристал как репей. Не знал, что ты у меня такой настырный. Ладно, так и быть, об одном случае расскажу. Упросил. Только садись поближе, вот с этой стороны.
   Димка пересел к отцу ближе, тот, как всегда, полуобнял его единственной рукой и стал рассказывать.
  
  

20

  
   -- Как сейчас помню, было дождливо, слякотно. Мы отступали, танков не хватало, снарядов тоже. А немец жмет, у него танков побольше да и машин, орудий. Вот такая, сынок, была картинка. Особенно трудно доставалось пехоте. Немец не давал ей даже в землю врыться.
   Приходит как-то командир, по фамилии Орел, собрал всех нас и говорит, что получил задание -- во что бы то ни стало остановить вражескую танковую колонну. Легко сказать остановить, а как? Стали думать и гадать да по местности прикидывать... Ты дорогу к Близнину мосту знаешь? -- вдруг спросил Димку отец.
   Не ожидавший такого вопроса Димка пожал плечами.
   -- Знаешь, как не знать, -- ответил за него отец. -- Так вот слушай, что мы тогда надумали. Единственная в тех местах узкая дорога петляла, как к нашему Близнину мосту: слева речка и болотистая, заросшая кустарником пойма, а справа косогоры да буераки. Немцам ни туда ни сюда, а только вперед на мост или назад. Вот мы за этим мостиком и укрыли свои три танка. Больше не было. Было страшновато, конечно, -- вдруг да сомнут.
   Скоро показалась колонна, танков двадцать, не меньше. Это не считая автомашин и орудий, попробуй тут промахнись, мокрое место от тебя останется.
   Договорились так, что по головному танку, как только он вползет на мост, наводить буду я, а по всем остальным станут лупить из других танков. Слышу голос командира: " Ну, Денисыч, не промажь". А чего мне напоминать, когда и сам не хуже его соображаю: промажу -- смерть. Навел прицел и замер, жду...
   Отец прервал свой рассказ и попросил Димку подать ему чайник с водой. Отпил несколько глотков.
   -- Пап, а дальше что? -- поторопил его Димка.
   -- Что дальше? Дальше вот что. У наводчика, сынок, самое страшное -- выждать цель, не сдрейфить и чтоб рука не дрогнула. Попробуй промажь я тогда. Но, -- отец весело и молодо посмотрел на Димку, -- не промазал. Так гвозданул по ходовой части переднего танка, что он дерг, дерг и встал на мосту как вкопанный. А потом началось... Немцы заметались, бьют куда попало, сгрудились: вперед нельзя -- подбитый танк им мешает, назад -- тоже, сзади напирают; не развернуться -- не повернуться.
   В этот раз твой отец, сынок, подбил два танка. А всего мы уничтожили их штук девять. Задержали фашистскую колонну. Хотя и нам досталось; погибло много моих товарищей. Вот так-то, сынок. А ты спрашиваешь, легко ли быть наводчиком?
   -- Пап, а потом что?
   -- Потом я долго лежал в госпитале. Я же об этом писал домой. Ты что, забыл?
   -- А кто тебя спас? Как это было?
   -- В другой раз, сынок. Устал я. Лучше помоги прилечь и сядь поближе. Разговор один есть.
   Димка уложил отца и сел к изголовью, думая, что тот продолжит рассказ о войне. Но разговор пошел совсем не об этом.
   -- Поговорить надо, сынок, -- сказал отец, улегшись, -- но так, чтобы осталось между нами: ни матери, ни Верке, никому. Договорились?
   Необычность просьбы Димка воспринял вполне спокойно. Мало ли, сам обращался с такими просьбами сохранить секрет. О разговоре с отцом Димка, конечно, никому не проболтается, о чем тут речь?
   -- Ты, наверно, слышал про мою рану, сынок?
   Вместо ответа Димка вздохнул и стал ждать, что отец скажет дальше.
   -- Рана капризная, дрянная такая, все время не дает мне покоя. Помнишь, как я в больницу не хотел ложиться? Думал, что дома отлежусь, получшает. Но лучше не стало, да и тут пока толку мало. Надо делать операцию, а врачи за меня не ручаются -- вдруг да не выдержу. Понимаешь? Мотор мой слаб.
   Отец постучал ладонью по груди и изучающе, стараясь убедиться, понимает ли сын его переживания, посмотрел на него. С помощью Димки вновь сел на койке -- так ему было легче говорить. В палате было душно, пахло лекарствами, этот запах не выветривался, хотя окна все время были открыты. На подоконник сел воробей, чирикнув, взлетел вверх на крышу. Отец задумчиво и с какой-то тоской смотрел в открытые окна.
   -- Врач вчера предупредил, -- сказал он, посмотрев на Димку, -- что на днях в Воронеж меня отправят, в госпиталь. Там должно все решиться, сынок.
   Он подтянул сползшую на пол простыню, поправил за спиной подушку. Последние слова Димку напугали. Стал упрашивать отца, чтобы тот не соглашался ехать в Воронеж, а возвращался домой. Отец слушал, не перебивал и, казалось, понимал Димку. Но это лишь казалось. У Димки совсем упало настроение, когда он услышал:
   -- А как дальше жить? В постели лежать -- пластом? Ты пойми, сынок, быть может, все обойдется. Есть надежда, хоть и крохотная.
   -- Пап, папочка, а если не получится? Значит, мы... опять одни останемся?! Без тебя? Одни, да? А ты...
   Димка запнулся. В голове путалось. Как понять отца? Ведь все так хорошо началось: отец был весел, впервые рассказал о своей фронтовой жизни. Это так интересно! Он посмотрел на отца, пытаясь его понять, насколько серьезен разговор. "Как же так? -- думал он. -- Ждали, ждали, радовались, когда отец вернулся, а теперь... Все можно представить, только не это. Уж лучше пусть больной лежит дома, я за него буду все сам делать. А как же мать? Она говорила, что отец вылечится и придет домой насовсем. Говорила, а втихомолку по закуткам плакала. Значит, догадывалась, а отец молчал, теперь же решился открыть ему страшную тайну?"
   Димка поднял глаза на отца. Тот глядел на него тревожно и просительно.
   К горлу подступил горький комок, глаза заволокло слезами. Димка больше уже не мог сдержать себя. Он встал и, отвернувшись к двери, заскулил, изредка произнося сквозь плач слова, понятные только ему.
   Его лицо покрылось красными пятнами, неподстриженные волосы на голове взлохматились, потемнели и прилипли ко лбу, а стекавшие с подбородка слезы, попадая на металлическую боковинку кровати, дробились и брызгами отскакивали на простыню.
   -- Да ты что, сынок, ты что, родной мой, -- задвигался, намереваясь подняться с постели, расстроенный его плачем отец. Ему кое-как удалось встать. В кальсонах, худой и беспомощный, подойдя к сыну и прижимая его к себе, стал уговаривать: -- Зачем ты так? Ну перестань! Прошу тебя -- перестань! Прости, не мог я. Сядь на кровать, посидим и помолчим, только не плачь.
   Отец упрашивал Димку, умолял, а у самого на глазах росно блестели слезы.
   Невеселой была для Димки обратная дорога из Таловой в Тишанку. Заскочивший перед отъездом навестить отца председатель как только мог успокаивал и его, и Димку. Матери о разговоре с отцом Димка решил ничего не говорить. Зачем ее преждевременно расстраивать?
  
  

21

  
   Дедушка Пахомыч встретил Димку в переулке, когда тот спешил с речки домой. Остановившись, он поманил его пальцем. Димка в ожидании чего-то необычного мигом подскочил к нему. Покашливая, дедушка, однако, не одарил его гостинцем, а, глядя внимательно в глаза, спросил:
   -- Как дела у отца? Привет от меня небось не передал?
   Димка про отцову тайну не стал говорить, а про привет признался честно, что передать забыл.
   -- Вот те на, -- обиделся дедушка. -- Просил ведь, да если бы и не просил -- сам должон шурупить.
   Димка покраснел, опустив голову.
   -- Ладно, ладно, как говорится, нет худа без добра. Может, на днях вырвусь и сам заскочу. Это, пожалуй, будет лучше, чем привет передать. Позвал я тебя не для этого. -- Окинув Димку хитрым взглядом, поинтересовался: -- У тебя по арифметике какая в году была оценка?
   -- Тройка, -- ответил Димка, соображая про себя, с чего это вдруг Пахомыч заинтересовался его математическими способностями.
   -- Неважно, дружок, неважно, -- сказал дедушка, с сожалением оглядывая худенькую фигурку Димки. -- Думал, что ты к этой науке относишься посерьезней. А по письму как дела?
   -- По письму четверка, -- веселей ответил Димка.
   -- Не густо, но терпимо. Пошли, конопатик, хочу с тобой кое о чем посоветоваться. А может, ко мне заглянем, как у тебя со временем?
   -- У меня его много, -- ответил Димка, радостно шмыгнув простуженным носом.
   -- Никак засопатил при такой-то жаре?
   -- Воды родниковой хватил лишку да вчерась с ребятами купался до пупырышек.
   -- Тогда и разговаривать нечего, пошли. У меня для тебя есть лекарство, на травах настоянное, как выпьешь -- все болячки пройдут.
   Жил дедушка в центре села, напротив магазина и семилетней школы. Его избушка, огороженная скособоченным от времени палисадником, стояла недалеко от речки. В палисаднике росла высокая черемуха и кусты буйно цветущей по весне сирени. Черемухой, как только ее плоды поспевали, дедушка всегда приглашал полакомиться ребят. Те, как грачи, облепляли ее со всех сторон, забирались до самой верхушки и рвали спелые гроздья, кто во что мог, а потом подолгу ходили с темными от черемушной сини губами.
   Подойдя к избушке, дедушка достал из-под порога ключ, открыл замок и первым пропустил в сени Димку. Из сеней пахнуло запахом лесного и лугового разнотравья. Сколько здесь трав, высушенных в пучках, завернутых в бумагу и тряпки, развешенных на гвоздях по стенам и двум потолочным балкам, расставленных в горшках и стеклянных банках.
   В избе у дедушки просто: стол и сдвинутые к нему от двери и койки лавки. На стене несколько рамок с фотографиями. На одной из них, на поджарых лошадях, три молодых брата-буденновца. Один брат погиб в гражданскую, другой -- умер перед войной, а третий -- сам Пахомыч. Жена у Пахомыча тяжело болела и умерла в войну, детей у них не было, так и жил он бобылем.
   Дедушка поставил перед Димкой чашку с хлебом и варенной в мундирах картошкой, велев поесть. А сам стал заваривать чай. Налил в чугун воды и поставил его на таганок, потом подложил под него мелких дров с наструганной щепой и начал кресалом высекать огонь из небольшого камня. От удара кресала по камню во все стороны рассыпались искры. Скоро трут задымил.
   Димка не управился очистить одну картошку, как на загнетке разгорелся костерок. Дедушка тем временем достал с полки большую стеклянную банку с высушенной травой.
   -- Вот это и есть, -- пояснил он, протирая тряпкой банку от пыли, -- лекарство от всех болезней.
   Закрыв глаза, он глубоко потянул в себя носом из открытой банки, затем дал понюхать Димке.
   -- Какой аромат, а? А что будет, когда в кипятке настоим! Да перед таким отваром не то что насморк -- никакая болезнь не устоит. Тут ведь, Димка, собрана трава лечебная -- морокуешь? Вот, например, цветок липы с крылышком, он полезен от простуды и от других болезней. В этой банке есть листья черники и земляники, цвет боярышника, мята и даже немного горькой полыни.
   Прожевывая картошку с хлебом, Димка внимательно слушал дедушку.
   Вода в чугунке наконец закипела. Дедушка, охватив чугунок полотенцем, осторожно снял его с таганка, положил в него ложку высушенного разнотравья и прикрыл сверху сковородкой.
   -- Пусть поднастоится, а мы подождем и потолкуем, нам торопиться некуда. Только ты ешь и слушай меня, коль интересно.
   Дедушка говорил, а его руки постоянно что-то делали. Димка давно заметил, но не решался спросить -- почему его лицо, шея и руки в белых плешинах-прогалинах. Наконец, насмелившись, спросил:
   -- Дедушка, почему твои руки и шея не везде загорели?
   -- Не в загаре дело, мой дружок. Как бы тебе сказать попонятливее, внутри у меня что-то не срабатывает. Такая вот штука. Посоветовали знающие люди попить отвар из листа ряски, в нашей речке этой ряски пропасть сколько. Начал было, а тут сердце прихватило -- пришлось бросить. Думаю, а перед кем мне, конопатик теперь красоваться, авось сойдет. Как думаешь?
   Димке льстило, что он с ним советуется. Охотно согласился, что сойдет, невелика беда.
   -- Я тоже так размышляю, -- поддержал дедушка, наливая Димке в кружку теплого настоя из трав. -- Пей, конопатик, пока не остыло, если будет горьковато, нос не вороти, подслащивать не положено.
   Димка с неохотой пил маленькими глотками терпкий, с горьким привкусом отвар.
   -- Теперь о деле, -- переменил дедушка разговор, когда Димка все выпил. -- Секрет мой вот в чем, конопатик. Завтра поедешь со мной в поле. Там начнем через денек-другой косить рожь, а ты поработаешь учетчиком на току. Только и дела, что будешь сидеть и отмечать ходки машин с зерном от комбайнов да палочки в тетрадке ставить. А завтра поможешь мне одно поле измерить. Сам-то я с моей одышкой и хромотой не смогу, а ты быстрый, вот саженем и поработаешь... Самое главное, Дима, точно просчитать от комбайнов ходки машин. Завтоком теперь Беспалов, а он мастер на всякие махинации. Соображаешь, какое доверяется тебе дело?
  
  

22

  
   Чуть свет дедушка, захватив Димку и не заезжая в правление колхоза, выехал за околицу, а оттуда на колхозный ток. Орлик, меренок его, запряженный в дрожки, бежал легко. Дедушка даже ни разу на него не прикрикнул. Он заметил, что Димка с утра в плохом настроении.
   -- Иль от матери влетело? Да не за что, с ней я вроде все обговорил.
   Димка, насупившись, молчал.
   -- Будем в молчанку играть, а может, все-таки скажешь, в чем дело? Говори, что стряслось?
   -- Я, дедушка, не умею площадь поля замерять, -- признался наконец Димка. Он еще сильней обхватил дедушку за живот, чтобы при тряске или на повороте не упасть с дрожек, а главное, чтобы тот не оставил его дома.
   -- Ах, вот в чем дело! Мог бы и не говорить, я еще вчера по глазам твоим догадался, что тут ты ничегошеньки не соображаешь. Вас в школе, наверное, этому не учат.
   Дедушка приостановил Орлика и обернулся к Димке.
   -- Вот потопаешь сегодня ножками с саженем по полю, быстро научишься. Это, скажу тебе, хор-рошая школа.
   К току подъехали на рысях. Не успел дедушка остановить Орлика, как из сторожки выскочил заведующий током Беспалов: большой и весь какой-то неопрятный.
   -- Кого я вижу! Пахомыч, дорогой мой, сколько лет, сколько зим! -- радостно воскликнул Беспалов, широко раскинув руки.
   "Вот как рад Беспалов приезду дедушки, -- подумал про себя Димка, спрыгнув с дрожек. -- Везде его встречают с уважением".
   Осторожно слезая с дрожек, дедушка ворчливо прервал радость Беспалова:
   -- Ни одной зимы и ни одного лета пока не прошло, а виделись мы с тобой, Константин, если мне память не изменяет, пять дней тому назад и был у нас тогда не совсем хороший разговор.
   Беспалов, словно не слыша, о чем говорит дедушка, заискивающе спросил, кивая головой на больную ногу:
   -- Пошаливает, на поправку, знать, не идет?
   Не понять Димке, чего больше в его голосе, то ли сочувствия, то ли злорадства над дедушкиными болячками. Вроде и вежлив в разговоре дядя Костя, а не такой как все -- лебезит перед дедушкой, Димку вообще не замечает. Почему? Ведь он тоже не маленький.
   -- Мое здоровье теперь как худая одежка, Константин, -- сколько ни штопай и ни накладывай латок, все равно новой не станет.
   -- Да-а-а, что верно, то верно, -- посочувствовал Беспалов. -- Жаль, конечно, но тут я ничем помочь тебе не смогу.
   -- Можешь, Константин, можешь, да еще как! Если б поменьше мне нервы трепал, глядишь, и я здоровей был бы. Ряшку, извини меня, вон какую наел, а работать честно не хочешь, вот и приходится палкой подгонять. Это мне-то тебя, да со своим хилым здоровьицем, подгонять...
   -- Так я же ведь как могу, -- стал оправдываться Беспалов. -- Твои замечания исполнены. Ток расчищен, хоть пляши -- не споткнешься. Навесы покрыли, пол на складе отремонтировали, зерносушилки прямо сейчас запускай, ригу для снопов подправили. Какие вопросы? Обещал -- сделал, такой я человек.
   Завтоком ходил за дедушкой какой-то нетвердой и вихляющей походкой. Пройдя по току и придирчиво оглядев складские помещения, дедушка наконец сказал:
   -- Вижу, вижу, что после разгона кое-что сделано. Но смотри, чтобы и при завозе хлеба порядок был.
   -- Ты меня, Пахомыч, просто обижаешь, -- как показалось Димке неискренне возмутился Беспалов. -- За кого принимаешь? Да я, если хочешь знать, обещаю... -- Он ударил себя в грудь, но поперхнулся и свою мысль не закончил.
   -- Знаю, знаю, твои обещания тоже не раз слыхал, потому и говорю: не растеряй совесть. Подумай, а мы с Димкой пока замерим ржаное поле. Кажется мне, не все гектары там учтены.
   Димка заметил, как при словах о неучтенных гектарах Беспалов сник, куда подевались его великодушие и прежняя радость.
   Предупредив Беспалова о том, что послезавтра комбайны начнут уборку хлеба и что учетчиком зерна на току будет Димка, Пахомыч тронул вожжами Орлика.
   До начала ржаного поля он молчал, часто и тяжело вздыхал. Димка слышал это, так как всем телом крепко прижимался к его спине. Не разобрать было, что он изредка шептал, но, по всему видно, что неприятное. Остановив Орлика в тени высоких тополей, он распряг его и пустил пощипать траву.
   На этом месте, у пруда, когда-то был хутор, но плотину весенним паводком сорвало, воды не стало, а хуторяне, разобрав дома, переселились в соседнее село. Здесь же остались высокие тополя, с десяток обломанных груш и яблонь да разросшиеся кусты черемухи и сирени. Огороды со временем позаросли крапивой, лебедой и осотом. У сохранившейся небольшой оградки росло несколько кустов бледно-розовой мальвы.
   Дедушка Пахомыч отвязал от дрожек сложенный сажень, поставил его на землю и, легко вращая правой рукой, подошел к Димке уже не хмурый, а со своей обычной доброй улыбкой.
   -- Вот так, конопатик, и надо крутить сажень. Дело нехитрое, нажми рукой на переднюю ножку, пропусти в ладони ручку саженя вперед, разверни его вот так, вот так. Ишь как получается. Самое главное -- шагай прямо и счет саженям не теряй. Устанешь -- отдохни и опять считай. Уразумел? Теперь давай посидим малость, а потом за дело, -- предложил дедушка.
   Он уселся рядом с тополем и, обняв его за широкий ствол, задумчиво сказал:
   -- Ты посмотри, Димка, какой красавец вымахал! Это какую ж силу надо вобрать в себя, какими соками питаться! Какие у него корни, чтобы выстоять под ветрами и бурями! А рядышком, смотри, стоит тополь-старичок. У него весь ствол мхом оброс и ветки сухие. Молодому ввысь расти да земных сил набираться, а старому все дни сочтены, он свое отжил. Вот, конопатик, какая сложная штука -- жизнь. Ох и сильна наша земелька! С виду вроде ничего особенного -- крупинки да комочки, а как высохнет, пыль -- дунь и разлетится во все стороны. Это с виду, а на деле -- земля могуча. Обидно, что нынешний год засушливый. Посмотри, какая рожь низкорослая, реденькая, разве такой она должна быть при нормальной-то погоде?
   -- Дедушка, а кто тут жил?
   -- Кто жил, спрашиваешь? Ты их не знаешь, Дим, на Бирюч они перебрались. Три семьи.
   -- А почему? Разве тут так плохо?
   -- К людям ближе. Тут ведь ни школы, ни больницы, да и с водой неважно. А дороги? -- Как, к примеру, по непогоде добираться в Таловую или в Тишанку? Вот и подались люди на Бирюч.
   Недалеко от старого тополя Димка увидел в траве выцветшую матерчатую куклу. Поднял ее и стал разглядывать. Кукла была плоской, обтрепанной, без ног.
   -- Кукла! -- сказал он, лаская ее своей ладонью.
   -- Кто-то из девчонок играл, тут в каждой семье ребятишек было много, -- дедушка Пахомыч тяжко вздохнул. -- Радовался небось, слыша, как по весне жаворонки заливаются в небе -- высоко-высоко? Глянешь ввысь -- малюсенькая точка мерцает, не больше, а как, бестия, душу теребит. Словами не передать. Ребятишки тоже, бывало, звенели тут как жаворонки. Жизнь по-другому смотрелась. Это ж дети и земля наша...
   Дедушка расцепил пальцы, обвел рукой вокруг былого жилья.
   -- Такие места, Дим, словно болячки на живом теле. Смотришь на эти пустоши -- и на душе скверно. Скучно земле без людей, будто заброшена она.
   Немного помолчав, предложил:
   -- Ну хватит прохлаждаться -- зачнем потихоньку.
   Димка встал и торопливо взял в руки приставленный к тополю сажень.
   -- Куда идти, дедунь, туда или в эту сторону?
   -- Обожди идти, надо еще малость научиться сажень крутить. Ишь какой шустрый. А вообще попробуй вон в ту сторону, я погляжу, как у тебя будет получаться, -- сказал дедушка, прилаживаясь, как удобней встать. Кряхтя, он поднялся и стал смотреть на Димкины старания.
   Тот, размахивая саженем, пошел вдоль ржаного поля. Однако шел зигзагами, сажень из ладони вырывался, его забрасывало во все стороны. Чем дальше он шел, тем чаще оступался на неровностях поля, терял равновесие. Лицо и шея покрылись потом. Димка понял, что ходить с саженем -- непростое дело.
   В этот день дедушка Пахомыч долго и терпеливо обучал Димку, как правильно владеть саженем, как, не глядя под ноги, вращать его своей неокрепшей ладонью. Затем он запряг Орлика, отъехал в условное место и встал на видном месте, посматривая за ним, ровно ли он идет. Так повторялось несколько раз, а после дедушка помог ему высчитать площадь ржаного поля. По лицу Пахомыча было видно, что потрудились они не зря.
  
  

23

  
   Началась уборочная страда -- небогатая по засушливому году, но хлопотная. На ток поступил от комбайнов первый хлеб.
   Димка с тетрадкой в клетку и карандашом устроился под навесом пока еще пустого склада. Первый лист тетрадки разделен на две части, так как зерно поступало от двух комбайнов. Комбайнерами были муж и жена -- дядя Ваня и тетя Дуся Мельниковы.
   Комбайны старые; когда работали, то всем своим железным нутром гудели и дрожали, словно в лихорадке. Их многочисленные цепи, которые почему-то звались "Гали", рвались, как нитки. Редко комбайны доходили без поломок от загона до загона. Когда цепи рвались, то тетя Дуся со штурвальным их ремонтировали и частенько пели:
  
   Цепи Гали, цепи Гали,
   Нам все нервы истрепали,
   Цепи Гали, цепи Гали,
   Где вас только наклепали?
  
   Для комбайнеров уборочная пора -- сплошная нервотрепка. Комбайн тети Дуси был все же покрепче и зерна от него поступало больше, но и он из-за поломок часто простаивал, а штурвальный, высоченный дядя Сережа, латал его со всех сторон.
   Иногда, передав комбайн штурвальному, тетя Дуся приезжала с машиной на ток, подходила к Димке, загоревшая, молодая, и, стряхивая с потемневшего платка пыль, заглядывала к нему в тетрадку:
   -- Ну как тут у меня идут дела, учетчик? Не обогнал ли родной муженек? Ты, Дима, смотри не допусти этого, -- шутила она. -- Если что, дай знать, я поднажму, но ему не поддамся. -- Смеясь, уходила к машине, брала деревянную лопату и вместе со всеми помогала разгружать зерно.
   Но больше всех суетился и шумел заведующий током. Димке поначалу казалось, что это от особого старания. Но потом разобрался: накричит, нашумит с утра Беспалов, пустит пыль людям в глаза и спать уляжется где-нибудь в прохладном местечке. Выспавшись, он вновь бушует. Работавшие на току к странностям Беспалова скоро привыкли и незлобиво огрызались, когда он начинал кого-нибудь уж слишком донимать: "Знать, не выспался, опять загорлопанил, ишь живот какой наел, ни одна рубаха не сходится".
   Димку Беспалов встретил настороженно. Подходил своей вихлявой походкой, здороваясь, совал руку, не глядя на Димку, расспрашивал о том о сем.
   В первый день его вдруг заинтересовало -- какую площадь они намерили с Пахомычем на ржаном поле. Димка ответил, что не помнит, хотя Беспалов в это не поверил. После он стал проявлять о Димке чрезмерную заботу. Предлагал яблоки и груши, приносил пирожки, арбуз, а один раз, поздно вечером, когда дневные работы на току в основном были закончены и все готовились к ужину из общего котла, Беспалов отозвал Димку в сторону и предложил кусок колбасы.
   Димка заметил, что большой сверток оставили ему днем заехавшие на дрожках два мужика. Один был братом Титыча, его Димка сразу узнал, а второго никогда раньше не встречал. Они долго курили с Беспаловым в тени на лавочке и о чем-то тихо разговаривали, Димка ничего из их разговора не расслышал. Когда приехавшие прощались, то брат Титыча громче обычного сказал Беспалову:
   -- Значит, договорились? Смотри не подведи, через недельку заглянем.
   -- Сказал -- сделаю, -- ответил Беспалов и принял сверток от второго приехавшего. Был тот небольшого роста, с рыжеватой бородкой, с длинным козырьком на картузе и напоминал ежа с картинки.
   Димка колбасы не взял, сказав, что у него от нее всегда болит живот. Он соврал, так как колбасу ел лишь один раз, когда в их доме ее делали для фронта.
   Назавтра Беспалов попросил показать, сколько поступило на ток зерна за три дня. Димка показал ему записи. Завтоком переписал их в свою тетрадь.
   Ближе к обеду, когда Димка сидел под навесом амбара и ожидал прихода очередной машины от комбайна, к нему на цыпочках подошел Беспалов. Одну ладонь, прикрытую сверху картузом, он прижимал к животу. Димка насторожился.
   -- Знаешь, что здесь? -- кивнул Беспалов на картуз.
   -- Не-е-ет.
   -- А хочешь узнать?
   -- Хочу.
   -- На, смотри, для тебя принес. -- Беспалов скинул картуз с руки, и Димка увидел, что его большая ладонь крепко сжимала голубя. Вытянув голову, тот крутил ею по кругу, бесполезно пытаясь освободиться из его цепкой руки.
   -- Можешь подержать маленько, только крепче держи, он, паршивец, царапается.
   Димка осторожно принял голубя. Тот всем телом затрепыхался, но потом успокоился. Голубь молодой, на шее и туловище у него еще мало перьев, крылья и лапки голубя связаны ниткой. Подумалось, зачем Беспалов опутал его нитками? Голубь молодой и все равно далеко не улетит.
   -- Ну, хватит, подержал и довольно. -- Беспалов забрал голубя и вновь накрыл его картузом. -- Хорош, правда? Вчера в риге нашел целое гнездо, -- поделился он с Димкой секретом. -- Вот-вот вылетать начнут. Видишь, крылья какие! -- Он хотел оттянуть одно крыло, но этому мешала нитка. -- Между прочим, можешь посмотреть гнездо, оно в самом углу над балкой. Только смотри не спугни да чего доброго не сорвись. -- Уходя, добавил: -- Дай, думаю, преподнесу Димке сюрпризик. Сидит бедняга на одном месте и даже по птичьим гнездам не полазит. Я бы не усидел...
   Беспалов ушел, а Димка остался в раздумье. Машины долго не было. "Наверно, -- решил он, -- комбайнеры обедают, а может, что опять поломалось". Потом вновь подумал о голубе. Почему дядя Костя его не отдал? Зачем нитками опутал? Про голубиное гнездо сказал, а мог и не говорить. Такой внимательный, дает груши, яблоки, здоровается, как со взрослым. Может быть, дедушка несправедлив к нему? Что если сбегать в ригу и посмотреть на гнездо? Там ведь сейчас никого нет. Снопы привозят к молотилкам, а если машина приедет, то он услышит ее шум и прибежит.
   Засунув тетрадку за пазуху, Димка пошел к риге. В риге, стоявшей поодаль от тока, просторно, снопы тут начали укладывать только с одной стороны. Крыша риги высокая, покрыта соломой, окон мало. Чтобы добраться до верха, где в углу находилось голубиное гнездо, нужно было преодолеть нижнюю и верхнюю поперечные балки. Димка забрался по плетню на край нижней балки и стал наблюдать за гнездом.
   Кругом было тихо, молодые голуби себя ничем не выдавали. В открытую дверь залетела голубка, села на верхнюю перекладину и заворковала. Голубята враз высунули свои головы и радостным, нетерпеливым воркованием ответили матери. Та подлетела к ним, но, увидев Димку, насторожилась и села на прежнее место. Услышав тревожный сигнал матери, голубята вновь спрятались в гнездо.
   Димка не помнил, сколько он сидел почти не дыша и смотрел то на гнездо, то на голубку. Неожиданно в риге стало темно. Оглянувшись, он заметил, как кто-то закрыл снаружи дверь. Быстро спустившись вниз, подбежал к двери, но открыть ее не смог. Забарабанил что есть силы:
   -- Откройте! Откройте! Выпустите меня!
   Сколько ни кричал и ни стучал кулаками по двери -- бесполезно. Устав, он наконец присел на колени и горько подумал: ну почему все так получилось? Зачем он пришел сюда?
   Вспомнились слова дяди Кости. Отчего тот хотел, чтобы он ушел посмотреть голубиное гнездо? Почему не отдал голубя? Что, если в это время приходила машина с зерном? Ему вдруг послышался на току слабый шум мотора.
   В дальнем углу риги раздалось гулкое воркование. Пока он стучал, кричал и думал, голубка подлетела к своему гнезду. Воркование было тихим, ласковым и успокаивающим.
   "Чего кричать и волноваться? -- подумал Димка. -- Ну закрыли по ошибке, услышат -- откроют. Надо только смотреть в прорезь двери и увидеть кого-либо". Так и сделал.
   Через некоторое время он услышал приближение шагов, а потом увидел в отверстие между досками Беспалова и закричал ему. Завтоком, открыв двери, удивился, что он здесь, как будто сам недавно не говорил ему пойти и посмотреть голубиное гнездо. Он был спокоен и по-прежнему внимателен, даже опередил ответом на не заданный еще вопрос:
   -- Зря волнуешься -- машина не приходила, видно, опять поломка. Не комбайны, а одно старье. Идика ты в сторожку, я хороший арбуз там разрезал. Иди-иди, я подежурю.
   Успокоившись, Димка пошел в сторожку, то и дело оглядываясь на дорогу -- не пылит ли машина от комбайна. Но на дороге было пусто.
  
  

24

  
   Вечером приехала от комбайна тетя Дуся, уставшая, еще больше загоревшая, но радостная. Она подошла к сторожке, где на скамейке перед большим столом сидели Беспалов и Димка. Подняв ладонь к голове, как это делают военные, она, вытянувшись на цыпочках, доложила:
   -- Товарищи начальники! Докладываю, что рожь на моем участке убрана!
   -- Помоги мужу, он все ковыряется, -- съязвил Беспалов, -- а уж потом с честью и с победой по домам.
   -- Сам справится, нечего мешать друг другу, -- устало ответила комбайнерша и сразу с вопросом к Димке: -- Так сколько, Дима, хлеба от комбайна привезли?
   Димка, обрадовавшись, что уборка поля закончена, а значит, вечером можно с попутной машиной или подводой уехать домой, открыл тетрадку и бойко ответил.
   -- Постой, постой, ты не то говоришь, -- недовольно перебила она Димку. -- Ведь зерна отправлено на один бункер больше. Сейчас для точности еще разок проверю по загонам и скажу.
   Через некоторое время тетя Дуся вновь подтвердила, что зерна от ее комбайна должно поступить на один бункер больше. Загорячилась, выясняя обстоятельства, подошла к Беспалову:
   -- Константин Петрович, я же не обманываю, больше зерна отправлено. Куда мог подеваться целый бункер?
   Беспалов пожал плечами:
   -- Не знаю, не знаю, этим тут Димка занимается. Он учетчик, я в его учеты не вникаю.
   -- Ну вы тут даете, мужики! -- возмутилась тетя Дуся. -- Я ведь это просто так не оставлю!
   И вновь с вопросом к Димке:
   -- Так ты все время был на месте или нет? Ответь мне! Не может быть, чтобы я ошиблась. Слышишь, Дима, не может этого быть!
   Димка не успел ответить, как к сторожке подъехал дедушка Пахомыч, а вместе с ним и муж тети Дуси.
   -- Что за шум, а драки нет? -- сказал он, сойдя с дрожек и привязывая Орлика к столбу. -- Радоваться надо, что с одним полем разделались, а вы ругаетесь.
   Беспалов лисой подкатился к Пахомычу и доложил, что у них все в порядке, никакого спора нет, только вот Евдокия с Димкой уточняют кое-что по зерну. Тут же, чтобы перевести разговор на другую тему, спросил у бригадира, как идут дела по уборке в соседних бригадах.
   -- Могли бы быть и лучше,-- уклонился от ответа Пахомыч, не доверяя благодушному настроению заведующего током. -- Так что тут случилось, Евдокия? Объясни толком. Только спокойно, спокойно, ты, я смотрю, скоро закипишь. Беспалов говорит, что все в порядке. Кому верить?
   -- Вот и разберись, как бригадир! -- отрезала обычно спокойная и веселая тетя Дуся.
   -- В чем разобраться? -- переспросил Пахомыч.
   -- А в том, что от комбайна мной отправлено семь бункеров зерна, а у учетчика в тетрадке записано лишь шесть! Какой же это учет? Хорошо, что сама приехала, а если бы нет, тогда как?
   -- Хорошо, хорошо, не волнуйся, я разберусь. Посиди пока с мужем да поговори с ним.
   Пахомыч попросил Беспалова и совсем сникшего Димку зайти в сторожку. Он был внешне спокоен, но Димка знал, что кроется за этим спокойствием.
  
  

25

  
   -- Ну, рассказывайте, все по порядку, -- сказал Пахомыч, откашлявшись.
   Он сел за стол, положив на него сухие, в белых плешинах руки. Напротив него на единственный табурет уселся Беспалов, а Димка примостился у двери, на перевернутой корзине.
   -- А что рассказывать, я все доложил, -- возмутился Беспалов. -- Мало ли что Евдокии взбредет в голову? Захотела, видите ли, опередить своего муженька. У того шесть бункеров и у нее шесть, а хочет семь. Надо ее, Пахомыч, осадить и поставить на место, -- вот и весь мой сказ. А то до чего додумалась -- учета у нас нет. Это какой же ей нужен учет?
   -- Так, так, Константин, значит, Евдокии ни с того ни с сего захотелось побрехать? По-твоему, она выгоду себе ищет?
   -- Вот-вот, так я и хотел сказать, но подумал, что еще обидится, -- охотно согласился Беспалов.
   -- А ты, Дима, что скажешь? Какое у тебя соображение? Может, все-таки права тетя Дуся? Расскажи по порядку.
   Димка стал рассказывать, как прошел этот день, чем он занимался. Не скрыл, что со своего места отлучился только один раз, чтобы посмотреть в риге гнездо голубей. Там его кто-то нечаянно закрыл, но когда он вышел из риги, то завтоком сказал, что машина еще не приходила.
   -- А зачем тебя на голубей потянуло? -- спросил дотошный Пахомыч.
   Димка, опустив голову, долго смотрел на свои босые ноги, потом машинально вытер тыльной стороной ладони пот с шеи, молча соображая, как лучше ответить. Подняв глаза, заметил, что его ответа, волнуясь, дожидается и дядя Костя. Хотя глаза их встретились всего на мгновение, но Димка успел это почувствовать. Дядя Костя тут же отвел взгляд и стал скрести пальцами щетинистый подбородок.
   -- Мне на голубей захотелось посмотреть. Дядя Костя сказал, что они скоро улетят из гнезда.
   -- Ну вот те раз! -- нервозно всплеснул руками завтоком. -- У самого головы на плечах нет? Ну отлучился на минутку, с кем из пацанов не бывает? Причем тут дядя Костя, дядя Костя! Может быть, еще скажешь, что я тебя силой туда выпроводил и закрыл в риге?
   -- Это я не говорю, но вы сами показывали мне молодого голубя, его лапки и крылья были связаны. Может быть, вы мне его не показывали? -- обидчиво повторил Димка.
   -- Не помню, не помню, что показывал, чего не показывал. У меня и без тебя забот хватает. Вон людей сколько на току, всем надо дать ума-разума.
   -- Чего-то темнишь, Константин. Ну какой резон Димке врать? -- сказал, все более хмурясь, дедушка.
   -- Ты, Пахомыч, всем веришь, кроме меня: Евдокии веришь, мальчишке этому веришь, непонятно, почему мне такое недоверие?
   -- А потому и недоверие, что нечист был ты в свое время на руку, да и сейчас неспроста выкручиваешься. Не верю я тебе, потому и предупреждаю -- проверю лично.
   -- Проверяй, мне все равно. Но знай и ты, Пахомыч, не пойман -- не вор. А у тебя как получается? Не поймал, а уже ощипал. Так не годится. Вот ты поймай, докажи, а уж потом режь хвост аж до самой шеи.
   -- Ишь, какими словами заговорил, Константин Петрович! Вон куда хватил. Аль еще раз напомнить, за что разогнали из председателей? Ты чего темнишь? Я же тебя лично просил -- кончай, Костя, не теряй совесть. Совесть не теряй, понимаешь? -- повысил голос дедушка.
   Димке неприятно было слушать весь этот разговор. Он хотел было уйти, но Пахомыч недовольно махнул ему рукой -- сиди, мол, и слушай, тебя тоже касается.
   Он сидел, думая о том, как в жизни все запутано. Ведь только недавно Димка считал, что дедушка Пахомыч беспричинно придирается к дяде Косте. Как же! Он так внимателен к нему, здоровался, подкармливал, а все это, оказывается, ему нужно было для того, чтобы Димку обмануть.
   Почему с дедушкой так всегда просто? Он не хитрит и не заигрывает, добр не только к Димке -- ко всем. А дядя Костя как поддельный, все подстраивается под доброго.
   Чуткое ухо Димки вдруг уловило еле слышное поскребывание под корзинкой. Он встал, перевернул корзинку и увидел на полу того самого голубенка, которого приносил ему для показа дядя Костя. Тот лежал на спине, как и прежде запутанный нитками, и вялыми движениями лапок скреб по краю корзинки. Димка схватил голубя и радостно закричал:
   -- Вот он, вот! Смотри, дедушка, это тот самый голубь!
   Дедушка Пахомыч бережно взял голубя в руки, посмотрел на него и покачал головой.
   -- Кто-то связал, что называется, по рукам и ногам. Развяжи его, Дима, дай водицы и выпусти.
   Прихрамывая, Пахомыч прошелся по комнате. Остановившись за печкой у лежанки, хотел было поправить съехавшее с подушки одеяло, как под подушкой что-то звякнуло. Приподняв ее и увидел несколько пустых бутылок, он понюхал одну из них, после чего круто повернулся к завтоком и, не сдержав себя, закричал:
   -- Просчитаем все до единого зернышка, но тебя, подлеца, выведем на чистую воду! Ишь, чем заниматься во время уборки вздумал!
   Димка заметил, как вдруг затрясся всем телом дядя Костя. Со стороны казалось, что он чему-то смеется. Но когда дядя Костя повернулся к Димке, то увидел на его небритом, покрывшемся красными пятнами лице крупные слезы. Беспалов был жалок. Распутывая голубя, Димка слышал, как завтоком слезно просил дедушку Пахомыча не губить и пожалеть его. Дедушка долго молчал, потом, уже успокоившись, тихо сказал:
   -- Перестань хныкать, стыдно, поди, перед мальчонкой-то, ишь, нюни распустил. Щадить тебя или нет -- дело суда. А я, как бригадир, от работы отстраняю. Хватит, накомандовался!
   Дядя Костя так же быстро кончил лить слезы, как и начал. Не торопясь вытер лицо кулаком и вновь стал наглым. Вызывающе сказал:
   -- Я знал, что ты не поймешь меня, хромой пес. Всю жизнь тебе больше всех тут надо. Но ничего, отольются мои слезы. Бог даст, выживу, не подохну, а ты со своими болячками загнешься, не долго осталось кондылять по земле.
   -- Тьфу на тебя, шелупень проклятый, -- плюнул со злости дедушка Пахомыч. -- Как был ты дурак, Костя, так ты им и остался. Мне не грози, кишка тонка, и смерти моей не скоро дождешься. Назло тебе буду дольше жить и таким, как ты, не давать ни дня покоя. Эх, да что тебе говорить и стоит ли, когда все сказано. Уматывай отсюда с глаз долой и побыстрее. Мне с тобой говорить больше не о чем.
   Дядя Костя пытался что-то еще сказать, но дедушка Пахомыч, взял со стола фуражку и хлопнув дверью, вышел на улицу. За ним выскочил и Димка. Хитрого и злого дядю Костю ему не было жалко. Тетя Дуся и дядя Ваня, сидевшие все это время на скамейке, вопросительно посмотрели на него. Дядя Ваня встал. Дедушка подошел к тете Дусе, сел с ней рядышком и обнял за плечи.
   -- Ты права, Евдокия. Думал тебя Беспалов обмануть, да ничего не вышло. Успокойся и поезжай с мужем на полуторке в деревню, отдохни там денек-другой. Работы пока не предвидится, а штурвальные и без вас комбайны приведут в порядок. Прихватите с собой Беспалова, нечего ему тут околачиваться. И передайте председателю колхоза: пусть завтра же пришлет ему замену.
   Димка слушал и смотрел на дедушку, ожидая, что он и его отпустит домой. Однако тот решил совсем по-другому.
   -- Мы с тобой поедем завтра, -- сказал он Димке.
   Перед сном дедушка Пахомыч и Димка долго сидели на деревянной ступеньке сторожки. Вечер был тихим, без единого облачка. Они сидели, слушая вечернюю тишину.
   -- Ты на меня не обиделся, что домой не отпустил? -- спросил дедушка, гладя рукой Димкину голову.
   -- Нисколечко, мне с тобой хорошо!
   -- Признайся, не хотелось отпускать голубя?
   Димка ничего не ответил, лишь плотнее прижался к теплому плечу дедушки.
   -- Можешь не отвечать, знаю, что не хотелось. Но отпустить надо было. Ладно уж, раз так получилось, то ближе к осени обещаю тебе пару голубей, но не диких, а домашних. Они из дома никуда не улетят.
   Димка крепко обнял дедушку.
   -- Ну-ну, отпусти меня, конопатик, а то совсем задавишь, -- пошутил дедушка. -- Кто тогда будет за меня бригадирствовать? Может быть, ты? По-моему, рановато еще, надо чуток подрасти да ума поднабраться. Ведь говорил же тебе, будь осторожен с Беспаловым, так не послушался. -- Помолчав, добавил: -- В людях надо разбираться. Есть еще такие, как Титыч и Беспалов. Только о себе думают, другие, по ним, пусть хоть с голоду подыхают. Проклятая шелупень! Сколько же они горя людям приносят.
   -- А что такое, дедушка, шелупень? -- переспросил Димка.
   -- Шелупень? -- хмыкнул Пахомыч. -- Это такие люди, от которых больше вреда, чем пользы. Пакостят они, не хотят жить и работать, как все. Таких надо выводить на чистую воду.
   Заметив, что Димка стал все чаще закрывать глаза и зевать, сказал:
   -- Утро вечера мудренее, идем спать.
  
  

26

  
   В полдень Димка забрался на полати, лег на постеленную там дерюгу и, вдыхая запах стылой одежи, незаметно заснул. Проснулся, когда мать уже пришла с работы. Занятая домашними заботами, она его не заметила, а Димка голоса не подавал. Была суббота. Он знал, что сегодня ближе к вечеру мать обязательно замесит тесто, а в воскресенье напечет пухлых лепешек. Еще с утра он прокрутил крупорушкой чашку ржи и поставил муку так, чтобы мать сразу приметила его работу.
   Взмешивая тесто, мать тихонько пела. Она в последнее время пела чаще грустные песни. Эту песню он знал до каждого словечка. Мать пела про чудный месяц, который медленно плывет над рекой и все освещает вокруг, а своего любимого -- ясно, что отца, кого же еще? -- она увидеть никак не может. Димка не маленький и понимает, что матери без отца очень плохо. Может, даже хуже, чем ему, Димке.
   Тихий голос матери изредка прерывался, как будто она пела и плакала:
  
   Только б ви-идеть тебя, ми-илый мой,
   Слышать го-олос родно-ой бесконе-ечно,
   Любова-аться твоей кра-со-той...
  
   На душе у Димки было спокойно. О недавнем разговоре с отцом он матери ничего не сказал. Да она и сама к нему уже ездила, одним днем обернулась. Димка с тревогой ожидал возвращения матери. Скажет ли ей отец то, что говорил ему, или промолчит? Если скажет, то потом слез не оберешься. Но мать, к его удивлению, приехала из Таловой повеселевшей, а перед сном во всех подробностях рассказывала Димке и Верке о встрече с отцом, не забыв при этом упомянуть, что его вот-вот увезут в Воронеж. Отправка отца на операцию в госпиталь ею теперь не воспринималась так болезненно и нервно, как раньше. Может быть, отец сумел ее убедить, что так надо, а может, председатель успокоил.
   Забывшись, Димка стал тихонечко подпевать матери. Неожиданно в сенях послышались чьи-то шаги. "Может, из ребят кто?" -- подумал Димка. Решил себя не обнаруживать и никуда в такую жару не ходить, дома прохладно, а попозже, к вечеру, еще набегается.
   В избу зашел начальник пожарки, дядя Павел. Димка выглянул с полатей и сразу же затаился. Интересно -- зачем он пришел? Дядя Павел, как и дедушка Пахомыч был хромым, поэтому и на фронт его не взяли. Ребята дразнили начальника пожарки Рыбьей Шелухой, так как в разговоре он иногда вставлял словечки "ох-хо-хо-хо-хо, на небе рыбья шелуха -- дождь пойдет". Дождь все лето не шел, а "рыбья шелуха" пристала к нему прочно.
   Потоптавшись у двери, дядя Павел хотел повесить фуражку, потом, махнув рукой, сел на скамейку.
   -- Дуняш, я с разговором к тебе, -- сказал он медленно, будто выдавливая из себя каждое слово.
   -- Слушаю, Павел. Что стряслось? -- Мать даже тесто перестала замешивать, приготовившись слушать начальника пожарки.
   -- Да ничего не стряслось. По своей охоте зашел, вижу, ты одна, вот и заглянул. А что, нельзя? -- спросил он с любопытством.
   Но мать не была настроена шутить.
   -- Мне не до шуток, Павел. Зашел -- значит, дело есть. Говори, а то дети скоро прибегут, при них толком не поговоришь.
   -- Я как раз насчет детишек зашел, вернее из-за Димки. Вижу, как с ними маешься, вот и решил попросить у тебя пацана к себе на пожарку. Я, Дуняш, не обижу, да и при деле парнишка будет. У нас неплохие трудодни и подзаработать можно.
   В щелку между досками полатей Димка наблюдал, как дядя Павел молча мял пальцами свой картуз, а мать, слушая его, очищала кисть руки от теста.
   С ответом она не торопилась, хотя по лицу было заметно, что предложение дяди Павла ей пришлось по душе. Как же, ее сына приглашают на работу и не куда-нибудь, а на пожарку. Димка был тоже рад, но молчал и себя не выдавал. Теперь уже было неудобно, могут подумать, вроде как подслушивал.
   -- Спасибо, Павел. Вечером с Димкой потолкую, -- вздохнув, ответила мать.
   ...Через несколько дней Димка пришел на пожарку. Она размещалась в центре села, напротив сельского Совета. Хозяйство пожарки: конюшня и в ней семь лошадей, три бочки и старый красного цвета насос на конном ходу. Сзади пожарки красовалась вышка для наблюдения за всей округой, рядом с вышкой -- небольшой стожок сена, забравшись в который ребята ночью спали.
   Дядя Павел провел Димку по конюшне, стены которой были сложены из самана, а крыша покрыта соломой, показал всех лошадей, сбрую, назидательно сказал, что лошади должны быть всегда чистыми и сытыми, а закрепленная бочка наполнена водой, причем до краев, иначе при нонешней жаре она рассыплется. Предупредил быть поосторожней с сереньким меринком по кличке Колчак, так как он, паршивец, может лягнуть задними ногами и даже укусить. Но это если его обидишь.
   Насос обслуживал сам начальник, а за бочки отвечали Семен Абрамов и Гришака Гусев. Димка хорошо знал Семена по школе, он учился в пятом классе. Пожилой и костлявый мужичок Гришака Гусев по внешнему обличью -- длинной шее, маленькой головке и всегда красному носу -- в самом деле напоминал чем-то гуся. Димке он сразу не понравился.
   За третьей бочкой был теперь закреплен Димка.
   Жизнь на пожарке для него проходила спокойно и даже весело. Гришака на время дежурства часто брал с собой балалайку. Поднявшись на вышку, он громко с выдохом восклицал: "И-ех, еж твою двадцать", а потом подолгу наигрывал деревенскую матаню или страдания, а иногда, по его словам, и более серьезную музыку.
   Когда Гришака произносил "еж твою двадцать", это звучало вполне безобидно и даже весело. Гришака считал себя человеком образованным. Вся беда в том, что его "еж" произносился в основном тогда, когда он был пьян. Дядя Павел его вразумлял. Гришака не грубил и обещал исправиться, но все повторялось вновь.
   Под настроение Гришака иногда приглашал на вышку Димку. Там, на верхотуре, Димка цепко осматривал село, сосновый лес, поднимал глаза к солнцу, хотел во что бы то ни стало первым заметить пожар, а потом прокричать тревогу. Но пожара не было, он постепенно успокаивался и слушал нудные наставления Гришаки:
   -- Музыку, еж твою двадцать, надо понимать нутром, -- говорил тот мечтательно, как будто открывал перед Димкой свою сокровенную тайну. -- Но особо -- народную! -- Указательный палец Гришаки приближался к Димкиному носу: Димка морщил лоб, делал вид, что ему это очень интересно, хотя на самом деле его больше интересовало все, что делалось вокруг. Сверху так хорошо наблюдать, что делается внизу.
   Гришака пытался научить Димку играть на балалайке, но из этого ничего не вышло. От Гришаки постоянно исходил запах самогонки и лука.
   -- Это, еж твою двадцать, все из-за лошадок, -- говорил он виновато, когда был подвыпивши. -- Ну как людям не уважить! Все просят: кому дровишек подвезти, кому глину замесить.Забот-то у баб седня вон сколько!
   Гришака помогал, но за это имел свою выгоду. В благодарность его поили самогонкой. Дядя Павел на него ругался, грозился убрать с пожарки, однако мужиков не хватало и он до поры до времени Гришаку терпел.
   Лошадей купали в Кисуринском затоне. Каждый день Семен и Димка скакали туда и обратно галопом. Семен на своем длинноногом меринке, по кличке Ветерок, обгонял его, но не сразу. Вначале полная и спокойная кобыла Груша, которую выбрал себе Димка, словно чувствуя его нетерпение, быстро вырывалась вперед. Какое это было блаженство! Кем не представлял себя в этот миг Димка, чувствуя сзади себя ровный топот скачущих лошадей. Затем Груша быстро уставала, с плавного намета сбивалась на дробную крайне неприятную скачку трусцой, отчего через несколько дней Димкино заднее место сильно кровоточило, а пока болячки не зарубцевались, он ходил раскорякой.
   Место для купания выбрали удачно. Слева к затону примыкал сосновый лес, справа рос густой кустарник. Вода в затоне всегда чистая и прозрачная, берег пологий и песчаный. Лошади скакали без понукания, сами, где нужно сворачивали с дороги, заходили в реку и сразу же начинали жадно пить воду, а после купания разбредались в прохладе леса и щипали небогатое разнотравье.
  
   Димка даже в мыслях не предполагал, что к нему с просьбой будут обращаться взрослые люди. А тут на тебе: то кизяк замесить, то дров или сосновых веток из леса подвезти. Начало положила тетка Матрена. Она попросила помочь замесить кизяк. Для Димки это пара пустяков. Надо привезти с десяток бочек воды, а потом в свое же удовольствие, верхом на Груше, по кругу туда-сюда покататься, вот и готово! Когда он замесил и стал собираться обратно на пожарку, тетка Матрена вынесла ему целый сверток с пирожками и дала еще три рубля. Деньги наказала передать матери. Он так и сделал. Мать к ним отнеслась неодобрительно.
   -- Зря ты, Димка, взял их! У нее и так из зубов кровь течет. Кто позажиточнее, куда ни шло, не обедняют, а у таких брать наперед не советую.
   Димка понял, раз у тетки Матрены из зубов кровь течет, значит, живет она не лучше их. Но Димку не обманешь, он чувствовал, что мать в этот раз осталась им довольна, все время называет помощником, кормильцем, радуется, что в доме подрос мужик и теперь они трудности пересилят.
   Подзаработки и Димку устраивали. Он уже мысленно планировал собрать побольше деньжат и купить отцу в потребиловке (магазине, что напротив правления колхоза) какой-нибудь от себя подарок. Тот обязательно спросит -- откуда это? Димке нечего скрывать, скажет как есть -- пусть отец обрадуется, а то он совсем духом пал.
   Дядя Павел на Димкины заработки внимания не обращал, он разрешал подзаработать и Семену. Зато Гришака ни с того ни с сего взбунтовался.
   Димка подслушал его громкую перебранку с дядей Павлом. Гришака горячился, то и дело вставлял свои "еж твою двадцать", настаивал, чтобы Димке впредь лошадей на подзаработки не давать.
   -- Боишься, мало самогонки достанется? -- отвечал начальник пожарки. -- Эх ты, бесстыжий. Вот тебе следует запретить, меньше пить будешь. А Димке не запрещаю.
   -- Но он же пацаненок, мало ли что!
   -- Ничего. Пусть узнает, как кусок хлеба достается. Предупреждаю: Димку не трожь.
   Гришака, не дослушав, плюнул с досады и отошел к стогу сена.
   " Дядя Павел -- мужик ничего", -- подумал Димка. Гришака, когда был трезвый, всегда злился на ребят, только непонятно за что, а дядя Павел к ним добрый.
  
  

27

  
   К вечеру запасмурило... Темная полоса облаков медленно надвигалась со стороны леса, все больше и больше закрывая вечернюю синь небосклона. По кромке облаков высвечивались сполохи молний, где-то далеко глухо перекатывался гром.
   -- Может, нонча натянет, еж твою двадцать, -- сказал Гришака и неохотно полез на вышку. Он не хотел попадаться на глаза начальнику, так как пришел после ужина навеселе, и попросил ребят дяде Павлу об этом не говорить. Димка с Семеном от нечего делать лежали на сеновале. Перед этим Гришака рассказывал о коварных повадках Колчака. Димка взнуздывать Колчака пока не решался. Надвинув на голову картуз, стал дремать. Из пожарки вышел дядя Павел. Он долго смотрел в сторону леса, поохал со своей смешной присказкой: на небе рыбья шелуха, дождь пойдет, -- предупредил Гришаку вышку не покидать и ушел спать на топчан. Несмотря на то что в пожарке было душно, пахло конским навозом, дядя Павел спал только в своем закутке. Через некоторое время с вышки спустился Гришака, постоял немного и, услышав храп начальника, расположился вместе с ребятами. В оправдание сказал, что ветер кончился, дождь опять прошел мимо и что ему, еж твою двадцать, никакого резону торчать на вышке нет. Скоро и он захрапел, потом заснули ребята.
   Димкин сон был коротким и неспокойным. Приснилось, будто Гришака, пьяно улыбаясь, говорил ему:
   -- Трус ты, Димка, трус, хоть и пожарник. Колчака боишься, даже распутать эту скотиняку не могешь.
   Чтобы доказать Гришаке, что он никакой не трус, а Колчака не только распутает, но вдобавок проскачет на нем, Димка осторожно стал приближаться к строптивой лошади. Навострив уши и легко пританцовывая спутанными передними ногами, Колчак утробно ржал, зло косил красным глазом, крутил и взбрыкивал в его сторону. Димкины ухищрения были бесполезны, Колчак к себе не подпускал, а Гришака от удовольствия вовсю заливался хохотом.
   -- Я проучу тебя, Колчак, проучу, противный, -- закричал Димка и проснулся.
   Протирая спросонья глаза, он никак не мог понять, что же случилось. В темноте кто-то вопил истошным голосом:
   -- Па-жа-а-рр, па-жа-а-рр, да прас-ни-тесь же, сво-ло-чи!
   Димка вскочил. И сразу же с левой стороны села увидел большое зарево. Дядя Павел, Гришака и Семен суетились, выводили из пожарки лошадей, выносили сбрую. Начальник пожарки на чем свет ругал Гришаку, который проспал пожар, тот молчал, не оправдывался. Димка стоял, зябко поеживаясь, до тех пор, пока на него тоже не прикрикнули. Тогда он бросился за Грушей, вывел ее, затем вынес сбрую.
   -- Димк, а Димк, ты Грушу ставь в мою бочку, на ней сиденье, -- сказал Семен. -- А то чего доброго под колеса попадешь.
   Димка спорить не стал. Скоро лошадей запрягли, и дядя Павел, размахивая кнутовищем, зычно закричал:
   -- Готовы?
   -- Готовы, еж твою двадцать, готовы, -- поспешно ответил за всех Гришака.
   -- Тогда слушай колокольцы. Не отставай... паш-шш-ли...
   Несколько звонких ударов кнутом, и застоявшиеся лошади рванули с места галопом. Вслед за дядей Павлом поскакали на бочках Гришака, Семен , а за ними, пытаясь не отстать, Димка.
   Зарево пожара на окраине села грозно высвечивало крыши домов и верхушки деревьев. На дороге же было темно и пыльно. Димке казалось, что он мчится быстрее всех, однако звон колокольчиков удалялся все дальше и дальше. Груша явно отставала. Димка с благодарностью подумал о Семене, который отдал ему свою бочку. На ней сидеть было удобно даже при большой тряске. Вода, ударяясь о верхнюю крышку, все-таки понемногу выплескивалась, отчего спина стала мокрой, а бочка сырой и скользкой. Без такого сиденья с бочки можно запросто угодить под колеса.
   Проскочив Карташов переулок, Димка въехал на прямую, как стрела, Зареченскую улицу, откуда уже хорошо было видно, что горит недалеко от Быкова моста. Приближаясь к пожарищу, он начал представлять как собравшиеся, увидев его с бочкой, начнут хвалить да расспрашивать, чей же он сын. А там, глядишь, и Нюся Морозова окажется, живет неподалеку, в одном классе они с ней учатся. Любопытная, коза-стрекоза, косички торчком, везде свой нос сует, но не хнычет, когда за косы дернешь. На Димку иногда поглядывает, даже как-то за яблоками приглашала. Он, конечно, не пошел, неудобно, да и с чего это вдруг?
   Расставив пошире ноги и распрямив плечи, он бодро прикрикнул на Грушу, хотел подстегнуть ее кнутом, но та почему-то сама ускорила бег. Представляя, как он будет тушить пожар, Димка совсем не обратил внимания, что бочка стала подозрительно легкой и на колдобинах гулко подпрыгивала.
   У горевшей избы -- плач, шум и крики. Пламя пожара словно издевалось над людским горем: чем больше собравшиеся суетились и кричали, тем ненасытнее устремлялись ввысь с гулом и треском багровые клубы пламени, крошась на фоне звездного неба на множество мелких искорок, как бы просеянных на большом ветру через огромное сито и падавших на землю остывшим пеплом. Увидев Димку, со всех сторон закричали:
   -- Дорогу, дорогу дайте!
   Однако в образовавшийся живой коридор Груша почему-то не захотела идти. Она пятилась назад, испуганно шарахалась от ярких всполохов огня, становилась, всхрапывая, на дыбы. Тогда ее ухватил за узду неизвестно откуда появившийся бородатый мужчина и, властно повторяя: "Ну-ну-ну, милая, ну-ну-ну", провел и поставил рядом с насосом. Димка заметил, что дяди Павла у насоса нет, что плач и крик раздавались в основном среди женщин, там увидел он и плачущую Нюсю, еще подумал -- почему это она вдруг расплакалась? Мужики, выстроившись рядком, передавали друг другу ведра с водой от колодца до горевшей избы. Тот же бородатый, которого все называли Егором, сноровисто подтащил шланг и опустил его в бочку. Несколько человек сразу закричали: "Ка-чай быстрей!" Мужики заработали, однако вода по кишке почему-то не шла. У Димки появилось беспокойство. Волнуясь, он заерзал на бочке и стал смутно догадываться, в чем дело. Тут кто-то еще добавил с издевкой:
   -- Кончай надрываться! Клепшика-то в бочке нет!
   -- Как нет? -- закричал бородатый.
   Хромая (Димка это заметил), он подскочил к бочке, заглянул в нее, для убедительности засунул в бочку руку и покрутил ею там, потом зло уставился на него:
   -- Ты это что ж, стервец, с пустой бочкой прикатил? Где затычка? Отвечай, раз-зя-ва!
   Поджав ноги и низко опустив голову, Димка молчал.
   Кто-то из жалостливых женщин попросил бородатого Егора не обижать мальчонку. Да и он малость поостыл, когда внимательно оглядел сжавшегося в комок Димку. То ли от жалости, то ли от досады, что в пожарку набрали одних детей, он плюнул и начал быстро выстругивать топором затычку. Вставив ее в бочку, зашумел, чтоб впереди освободили дорогу, и к Димке:
   -- Слазь с бочки, хватит, покатался!
   До Димкиного сознания дошло, что это сказано ему, что это он должен сейчас с позором уйти. Но как же так? Почему? Он пока еще не осознал всего горя, которое причинил сельчанам пожар, зато понимал, что оставить бочку ему никак нельзя, что ребята этого ему потом никогда не простят.
   -- Нет-нет, я сам! -- закричал в ответ Димка, еще крепче ухватившись руками за вожжи. Голос его дрожал и срывался. -- Я сам, -- настойчиво зашептал он сквозь слезы и, нисколько не медля, сильно стегнул кнутом ни в чем не виновную Грушу. Та, не ожидавшая от Димки удара, сразу взяла вскачь, люди расступились.
   Пошла круговерть: к броду и от брода, туда-сюда. Димка начал возить воду с таким проворством, с каким он еще никогда и ничего в своей жизни не делал.
   С Гришакой и с Семеном он встречался только мимоходом по дороге, да и то лишь кивали друг другу головой, каждый спешил. Гришака хоть и не подавал вида, но переживал, что проспал пожар. Димка как мог старался. Его руки стали вялыми и непослушными, а ведро до того тяжелым, что теперь он черпал воду понемногу. Димка терпел и во что бы то ни стало хотел доказать этому бородатому дяде Егору, что он никакой не раззява.
   Возвращаясь в очередной раз за водой к броду, Димка увидел перевернутую бочку и барахтавшегося в речке Ветерка. Бросившись к берегу, разглядел сзади бочки голову Семена, пытавшегося перевернуть ее. Семен рассказал, как это случилось, хотя и без того было понятно -- уставший Ветерок неожиданно поскользнулся на сыром и покатом берегу.
   -- Могло быть и хуже, еж твою двадцать, -- сказал подъехавший Гришака.
   Общими усилиями они бочку перевернули. Гришака в рассуждение, как обычно, не пустился, а, набрав воды, тут же уехал.
   На востоке занималась заря. Она расползалась и медленно гасла на фоне голубого, безоблачного неба. Беспокойная ночь отступала. Светало. Димка по-новому огляделся вокруг. Ничего приметного, хотя ночью все окружающее казалось ему загадочным и таинственным. Берег, где перевернулся с бочкой Семен, не такой уж крутой. Почти рядом на кусте черемухи примостился и звонко выщелкивал утренние трели скворец. Димка впервые слушал его так рано, и это пение вливалось в его уставшее тело живительной радостью.
   Дом Нюси Морозовой -- а это был ее дом -- сгорел дотла. Сгорели во дворе сараи и еще один соседский дом. Пожарники и все, кто собрался на пожарище, боролись, чтобы огонь не пошел гулять по всей улице. Вволю поливали водой соломенные крыши и стены соседских домов.
   Когда наконец закончили тушить растасканные баграми в стороны бревна, дядя Павел дал команду собираться. Он был хмур, сильнее обычного хромал, пиджак на нем в нескольких местах обгорел. Димка, дав отдохнуть Груше, обмывал из ведра почерневшие от грязи и копоти ноги, руки.
   Сзади незаметно подошел бородатый дядя Егор. Положив на сиденье несколько яблок, он не торопясь закурил и присел на корточки. Димка боязливо поглядывал на него и заметил, что никакой он не старый, да и борода у него не такая уж большая, что на щеке и ниже к бороде у него протянулся широкий красноватый шрам и что одна нога у него короче другой.
   -- Ты извини меня, Димка, так, кажется, тебя кличут, -- сказал дядя Егор. -- Это мне Нюся сказала, как тебя зовут. Отвел ее к себе домой, спит она, наплакалась, бедная, за ночь. Горе-то вон какое, -- дядя Егор медленно осмотрел дымившееся подворье. -- Какой-то подлец... Но ничего, выведем на чистую воду.
   Он почмокал губами по затухшей самокрутке, раскурил ее.
   -- Ты тоже хорош. Даже не сообразил по дороге, что бочка-то пустая. Моли бога, что подзатыльников не надавали. В такой сумятице могли запросто отвесить. -- Глаза дяди Егора потеплели. -- Мне, например, один раз о-ей-ей как влетело. Таким же был, как ты, -- надолго запомнил.
   Димка молчал, а что скажешь? На дядю Егора он нисколько не в обиде, сам виноват.
   Дядя Егор докурил самокрутку, перед уходом показал на яблоки, что лежали на сиденье.
   -- Это тебе, поешь...
   Скоро пожарная команда в том же составе, но уже не на рысях, как ночью, а медленно, устало выехала на Зареченскую улицу.
  
  

28

  
   Через несколько дней после ночного пожара Димку с пожарки турнули. Дядя Павел сказал, что такое указание ему дал сам председатель сельсовета Казьмин. Утешая, добавил, что купать лошадей Димка может приходить в любое время. Семена в этот день на работе не было, он болел, а Гришака, как только начальник пожарки отошел в свой закуток, словно опасаясь, что тот его услышит, шепотком посочувствовал:
   -- Ну и намылили...
   -- Кого? -- не понял Димка.
   -- Не кого, а кому. Какой непонятливый -- шею начальнику пожарки намылили за тебя. А ведь я ему говорил -- не послушал. Теперь вот от начальства влетело и, я считаю, правильно. Мало ли что с тобой на пожаре могло случиться. Кто отвечать будет? Бетховен? Аль Чайковский?
   Кто такие Бетховен и Чайковский, Димка не имел никакого представления, но ему до слез было обидно за дядю Павла. Это все из-за него ему влетело.
  
   Весь таганок: Сережка Кок, Колька Бурцев, Фонька Сумин и Димка -- теперь в сборе. С утра до вечера ребята пропадали на реке. Однако вольная жизнь для Димки и Кольки Бурцева скоро кончилась.
   Утром, когда мать на работу еще не ушла, к ним домой зашел дедушка Пахомыч. Он поздоровался с матерью, а Димке и Верке дал по гостинцу -- конфеты подушечкой. Потом сел на лавку, вытянул больную ногу, устало вздохнул.
   -- Как тут живешь-смогаешься, Авдотьюшка?
   -- Спасибо, Иван Пахомыч, живем перебиваемся помаленьку, -- ответила мать с почтением.
   Хоть и знала она давно Пахомыча, но его столь ранний приход насторожил. Может, что опять Димка натворил? Иль беда какая, -- думала и гадала она. Сама тем временем с сожалением сказала:
   -- Хлебца маловато осталось, да Димка на пожарке не работает. Все какая-никакая помощь была.
   -- Изводишь себя, слышал?
   -- Да как сказать, Иван Пахомыч, малость успокаиваюсь. Но бывает тяжко, ой, как тяжко!
   Глаза матери покраснели и привычно наполнились слезами.
   -- Вот и хорошо, что успокаиваешься. По себе знаю: как поддашься этой распроклятой тоске, воробей, да что там воробей -- комар и тот обидит. А у тебя вон, Авдотьюшка, двое ребятишек, терпеть надо.
   -- Терплю, Иван Пахомыч. Стараюсь, как могу. Да что же это мы все обо мне да обо мне, -- всплеснула руками мать. -- У вас-то как со здоровьем? Слыхала, неважно?
   Дедушка Пахомыч заулыбался и ответил на ее вопрос прибауткой, он много знал этих прибауток:
   -- Мое здоровье, как масло коровье, то застынет, то растает. А точнее, Авдотьюшка, здоровье было да сплыло, одна старость осталась. Вот так-то, голубушка моя. Но держаться надо. Бригаду в колхозе доверили, землю в зиму пахать надо да мастерские за мной закрепили... Мужиков-то -- кот наплакал. Дождусь, как подрастет твой Димка, тогда и помирать можно, -- сказал он то ли в шутку, то ли всерьез.
   Услышав, что речь идет о нем, но не разобравшись, в чем дело, Димка, довольный дедушкиным гостинцем, подал с полатей свой бодрый голос:
   -- Я, дедушка, скоро тебя обрасту. Не переживай, осталось немного.
   -- Значит, тогда я скоро умру, раз ты так быстро подрастешь.
   Не ожидавший такого оборота, Димка покраснел так, что все его конопушки враз исчезли. Сообразив, что сказал не то, он тут же поправился:
   -- Вообще-то мне еще долго подрастать, и мне, и Сережке, и Кольке Бурцеву.
   -- Раз так, тогда и я поживу пока, -- засмеялся дедушка Пахомыч. -- Кто же без меня работать будет, а? Но это шутки-прибаутки, а дело вот какое... Лицо его стало серьезным и озабоченным. -- Надо, Авдотьюшка, Димку дня на три занарядить в новое поле на пахоту, земля там под парами хорошо за лето отдохнула, да и работа сама по себе несложная -- лемеха чистить и на тракторе кататься, вот и вся задача. Тебе решать...
   Мать посмотрела вначале на Димку, потом на Пахомыча, растерянно пожала плечами.
   -- Да ты не волнуйся. Там Василий будет с Колькой, а твой с Егором Зареченским. Мужик он не ветреный. Я обговорил -- возьмет. Знаешь такого, Димк?
   -- Это что на пожаре ругал меня?
   -- Тот самый. Егор хороший тракторист, на фронте был. Ну так как?
   -- Согласен, -- ответил Димка, не задумываясь. Видя, что мать своего слова пока не сказала, стал клянчить, чтобы отпустила. Тут встряла и Верка:
   -- И я поеду с Димкой, и я...
   -- Значит, так, -- закруглялся дедушка, -- Димка поедет завтра, а Верунька в следующий раз, договорились?
   Мать неохотно, но все же закивала головой, а Димка соскочил с полатей, радостно закричал:
   -- Договорились! Ура-а!
  
   Езда на быках до нового поля небыстрая, поэтому выехали чуть свет, так, чтобы пораньше успеть добраться до полевого стана. Димка не любил ездить на быках, уж слишком они медлительны и неповоротливы. Кричи не кричи на них "цоб-цобе", даже бей кнутом или хворостиной, они все равно тянутся еле-еле. Лишь только на крутых спусках ускорят шаг, да и то потом пятятся назад, приостанавливаются, так что ярмо в рога упирается.
   Дядя Егор и дядя Вася, о чем-то тихо переговариваясь, курили, а Димка и Колька челноком носились по редким придорожным посадкам, прятались друг от друга за пластообразные комья земли, прикрытые разнотравьем, с корнем вырывали попадавшийся под руки осот и воинственно размахивали его корневищем, а набегавшись, садились на арбу отдохнуть, потом вновь резвились.
   Колька жил через пять дворов на одном уличном порядке. Ростом он был такой же, как и Димка. Похоронку на отца мать Кольки, тетя Рая, получила в первый год войны. Почти всю зиму проголосила, но потом успокоилась. Единственной радостью и отрадой стал для нее Колька. Из всех ребят он у нее был самым чистеньким и ухоженным. Однако горести и рыдания матери по отцу для Кольки даром не прошли. В общении с друзьями он стал раздражителен и обидчив.
   Но скоро похоронки на отцов пришли в семьи Фоньки и Сережки, а к концу войны беда вошла почти во все тишанские подворья.
   Жизнь шла своим чередом. Колька со временем пришел в себя, успокоился, но тут его мать решила сойтись с таловским дядей Васей. После того, как отчим перебрался к ним жить, Колька несколько дней не выходил из дома на улицу. Переживал.
   С приходом отчима Колька и внешне заметно изменился -- стал еще больше мрачным и замкнутым. Зато сейчас, играя с Димкой, он словно забылся и был таким же, как и раньше, -- добрым и доверчивым.
  
  

29

  
   Вдали завиднелись высокие ветлы, а скоро показался и Зотов пруд, неподалеку от которого находился полевой стан. Дядя Егор, спрыгнув с арбы, ухватился за веревку, которой были сналыганы быки, и осторожно провел их по узкой плотине. Приехавших радостно встретили трактористы и прицепщики, сменившиеся после нескольких суток работы. Они только что позавтракали. Соседка Бурцевых, тетя Марья, мыла посуду. На полевом стане грязно. Только что из проплывшей тучи прошел сильный дождь. Трактористы переживали, что он был скоротечный, не обложной.
   -- Вот что, орелики, пока мы тут разберемся что к чему да приготовимся к работе, вы малость побегайте, только чур -- далеко не забегать.
   Колька со своим отчимом раньше здесь бывал, поэтому, подхватив Димку за руку, уверенно потащил его в сторону стоявших поодаль тракторов.
   -- Я тебе должен кое-что показать, Димарь. Бежим быстрей!
   Димарем он звал его тогда, когда чувствовал свою вину и хотел помириться. Они подбежали к трактору. Колька тут же уселся на сиденье и завертел руль туда-сюда, издавая звонкие и резкие, похожие на шум трактора, звуки. Делал он это старательно, искоса поглядывая, какой эффект производит на Димку.
   -- Ты знаешь, Димарь, как трактор называется?
   -- А кто ж не знает, ясно дело, харьковский, -- ответил обидчиво Димка. Ну, а чтобы окончательно сбить с Кольки спесь, добавил: -- Есть такой город, там целый завод, как у нас колхоз, даже побольше, трактора в нем делают.
   -- Правильно, -- разочарованно ответил Колька. Ошарашить Димку своими познаниями ему не удалось. Тогда спросил: -- А откуда ты знаешь, а? Вычитал, да?
   Не дождавшись ответа, сказал, что ему об этом сказал отчим.
   Димку слова об отчиме кольнули, но он решил не обращать внимания. А Колька, соскочив с трактора, подбежал к плугу, сел на сиденье, напоминающее по своей форме большую дырявую тарелку, и стал дергать за рычаг. Сиденье было с металлическими прутиками.
   -- Димарь, ну иди, иди! Посиди!
   Когда Димка сел, объяснил ему, что рычаг приспособлен для того, чтобы поднимать и опускать плуг. Видя, что Димка чуть не свалился с сиденья, поставил под ноги деревянный ящик, затем перевернул на сиденье металлическую защелку. Теперь, если даже захочешь упасть, и то не упадешь. "Хорошо придумано!" -- отметил про себя Димка.
   -- Эгей, орёлики! -- услышали они голос дяди Егора.-- А ну быстрей! Хватит прохлаждаться!
   Когда ребята прибежали на полевой стан, то заметили, что работавшие уехали, а с ними и тетя Марья уехала, видать, за продуктами.
   -- Сейчас начнем, -- сказал дядя Егор, переодеваясь.
   Тут же присел на ящик, разулся, поочередно просунул ноги в комбинезон, потом, не вставая, обулся, а уж после этого натянул его полностью и застегнул на замок-молнию. Комбинезон он привез с фронта.
   -- Ты готов, Димк? -- Не дождавшись ответа, сказал: -- Ничего, уж если на пожаре выдержал, то тут и подавно. С сиденья не свалишься?
   -- Там защелка, не пустит. А вообще, дядя Егор, я даже с лошадей не падал.
   -- Ладно, не хвастай. Пальтушку застегни и возьми лопатку -- пригодится. Да смотри на ходу не засни, тогда будет тебе и мне защелка.
   По пути он говорил Димке, что рычаг -- дело нехитрое, раза два-три попробовать, и можно понять что к чему. Обедать решили в поле, а чтобы не гонять трактор туда-сюда, забрали с собой привезенные из дома узелки с харчишками. К ужину дядя Вася обещал приготовить для всех необыкновенный суп.
   Перед началом работы дядя Егор привязал к рычагу бечевку, а другой ее конец взял в руки. Подмигнув, сказал Димке:
   -- Мое изобретение. Если не будет получаться или вдруг голова закружится, то дерни за веревку -- обернусь.
   Димка посмотрел назад, точно такое же приспособление сделал Кольке дядя Вася.
   Кольке не понравилось, что они сели на первый трактор. Заметив это, дядя Егор успокоил Димкиного друга:
   -- Пахать нам, орёлики, три дня и три ночи, прямо как в сказке. -- Он засмеялся и плавно тронул трактор. Плуг медленно, но легко врезался лемехами в землю, а из-под них стали уползать назад четыре ровные полосы пахотной земли.
   Земля, разогретая солнцем, дышала теплом. Димка боялся лишь одного -- как бы не проворонить поворот и вовремя поднять лемеха. Хоть Колька и объяснил, когда нажимать на рычаг, но он волновался, и, пока соображал, сколько трактору осталось до конца загона, тот доехал и остановился. Дядя Егор спрыгнул, подошел к плугу, легко поднял с помощью рычага лемеха, а Димка, быстро очистив их, сел на свое место.
   -- Теперь, Димка, как только с обратной стороны войдем в борозду, ты нажимай вот так, понял? Арифметика тут несложная.
   У Димки получилось. Дядя Егор, обернувшись, что-то прокричал и ободряюще помахал ему рукой.
   Если смотреть все время вперед или по бокам, можно увидеть много интересного: вывернутые мышиные гнезда или важно расхаживающих по пахоте ворон. Тут им еды хватает, и никого они в поле не боятся, даже трактора. На другой, еще не вспаханной стороне можно увидеть смешно удирающего от трактора суслика. Какой зверек хитрый: то встанет столбиком, прижав к брюшку передние лапки, то прижмется к земле, будто его не видно, или побежит, но в обратную сторону от норки, чтобы не показать, где она находится. А в небе тихо парит и все время что-то высматривает на земле мрачный коршун.
   Черная полоса пахоты становилась все шире и шире. Димка веревкой воспользовался лишь два раза. Дядя Егор каждый раз останавливал трактор, помогал ему поднять и очистить плуг.
  
  

30

  
   Обедали в поле. Дядя Вася с Колькой расположились чуть подальше, обедать вместе с ними дядя Вася непонятно почему отказался, на что дядя Егор шутливо сказал:
   -- Ничего, Димк, нам с тобой хуже не станет, -- и достал свою сумку.
   Он угощал Димку тонко нарезанными кусочками сала. Димка вспомнил, как весной ел сало у мельника. Тогда с матерью на его огороде сажали картошку. После работы вместе с борщом всем дали по большому куску жирного отварного сала, и он весь этот кусок съел. Сало ему понравилось, хоть и было жирное.
   Димка подал дяде Егору обжаренные на сковороде картофелины. Тот не отказался, даже похвалил мамино приготовление.
   -- Ну вот и пообедали, -- сказал дядя Егор, собирая в узелок остатки пищи. -- В народе говорят: день до обеда, а неделя до среды. До обеда мы с тобой, Димк, сработали неплохо, если и дальше так, то к вечеру норму перевыполним, а ночью, глядишь, и вторую вытянем. Чего примолк? Устал, поди? Или спать захотел?
   -- Нисколько, -- ответил Димка, хотя после обеда его потянуло в сон, но признаться в этом дяде Егору не хотелось.
   -- Раз так, начнем, а то, смотрю я, Василий с Колькой полежать вознамерились. Рано еще. Лучше вечером побольше отдохнем.
   -- Эй-гей, орёлики! -- закричал он напарникам. -- Начина-аем!
   После обеда время для Димки показалось еще тягучей. О чем он только не старался думать, чтобы скоротать часы до вечера. А тут, как назло, в сон клонит. Хорошо, что дядя Егор остановил трактор и попросил сбегать на полевой стан и принести ему кисет с табаком. Сон после пробежки пропал, но все равно он часто поглядывал на изредка появляющееся между рваных облаков тусклое солнце, которое неохотно клонилось к горизонту.
   "Все-таки хорошо работать с дядей Егором, -- думал Димка. -- Он хоть по виду неразговорчив и мрачноват, но зато добрый и внимательный. Вот дядя Вася непонятный. Он и улыбается, но не по-доброму, всегда злой какой-то, а злые -- жадные. Чего он не стал вместе с нами обедать? Думает, объедим? Колька был бы рад посидеть вместе да поболтать, небось дядя Вася цыкнул. Нет, уж лучше Кольке жить одному, без такого отчима".
   Один раз Димка видел, как дядя Вася лупцевал Кольку, лицо у него тогда было злым-презлым. После этого Колька начал хвастать, что новый отец обещал к осени купить ему какой-то "велисапет". Он вида не давал, что дядя Вася отлупил, зато трезвонил, что у него скоро будет своя машина на двух колесах.
   "Как же, так я и поверил, -- рассуждал про себя Димка, -- купит тебе машину этот жадина. Просто хитрит, чтобы Колька на него не пожаловался". Дядя Вася все время повторяет Кольке и его матери: "Не потопаешь -- не полопаешь". Уж кто-кто, а Колькина мать много топает. Вспомнил Димка и о своей матери. Чем они сейчас с Веркой занимаются? Его мать много работает, она все может делать. Как начнут весной он, мать и Верка огород сажать, а он такой большой, что у Димки сразу падает настроение. Мать тогда говорит: "Ты, сынок, не волнуйся и смотри, как у меня споро получается. Хорошо ведь, да? Ну посмотри, я еще рядок пройду".
   И правда, рядок за рядком, а огород сажали сами, без помощи со стороны, потом пололи, убирали. Убирать веселей, только с картошкой было всегда много мороки. Верно мать говорит: глаза страшатся, а руки делают. Вот и сейчас понемногу, а вспаханное поле увеличивается. Настроение у Димки поднималось. Тому много причин.
   Во-первых, дядя Егор доволен, что день они поработали хорошо. А кому это не понравится? Потом -- скоро вечер, а вечером будет ужин. От одного этого становится веселей. После ужина - работа в ночь. Ночью на тракторе ему работать никогда не приходилось, а это, наверное, куда интереснее, чем днем. Пока он думал, дядя Егор остановил трактор и попросил подошедшего дядю Васю, чтобы тот шел кухарить. Дядя Вася с Колькой ушли на полевой стан, а трактор дяди Егора работал до темноты.
   Димка все чаще оглядывался в сторону полевого стана. Костер там то разгорался, то становился меньше. Но вот от него отделилась маленькая фигурка и, размахивая руками, стала приближаться к ним. Это был, конечно, Колька. Дядя Егор, видно, тоже заметил его и остановил трактор. Пока он в нем копался, Димка почистил плуг.
   -- Дядя Егор! Димарь! Ужинать пошли, суп поспел, -- зашумел Колька издали. -- Пошли быстрей, а то "мужичок" стынет.
   Димка шел за дядей Егором не торопясь, вразвалочку.
   Удивленный тем, что дядя Егор и Димка совсем не торопятся, Колька повторил свою просьбу еще раз, но теперь не так навязчиво.
   -- Остынет "мужичок", пошли быстрей.
   -- Это какой такой "мужичок"? Ты чего, Коль, мелешь? -- переспросил Димка.
   -- Не какой "мужичок", а суп-мужичок, -- обиделся тот. -- Ох, и вкуснота! Веришь, Димарь! -- Колька хвалил и хвалил суп, а Димке он уже от одного этого разонравился. Подумаешь -- вкуснота... Ему папуля купит машину на двух колесах... Его папочка все умеет. Ну и пусть! У Димки есть настоящий отец и дядя Егор. Скоро Димка поедет к отцу и увидит его.
   За ужином Димка с Колькой вначале почти не разговаривали. Даже злой дядя Вася, заметив, что Димка отмалчивается, сказал ему:
   -- Ты чего, Димк, дуешься? Смотри, не лопни.
   И, довольный, рассмеялся. Дядя Егор, дуя на ложку с супом, поддержал его:
   -- Нехорошо так, Димк, не по-товарищески.
   -- Шут с ними, Егор. Сами поспорили, сами помирятся, -- перевел разговор дядя Вася. -- Мой тут трещал, как сверчок, когда его дружок придет, торопил меня, что Димка уже проголодался, а как пришел, так и разговора нет.
   "Может, и взаправду виноват я перед Колькой? Чего злю его? Не нравится мне дядя Вася, и что с того? -- думал Димка, нажимая на суп. -- Не такой уж он плохой, даже веселый, все время улыбается. А рассказывает как -- на что уж дядя Егор неразговорчив, и тот смеется. О чем это он сейчас говорит? Ах да, о каком-то своем непутевом родственнике".
   Когда дядя Вася рассказывал про своего родственника, то злился. Но этот родственник наконец отмучил всех, и его "кверху лапками отвезли на просушку". "Совсем непонятно, -- подумал Димка, -- зачем надо везти сушить хоть и мертвого человека?" А дядя Вася уже возмущался, что родственник не оставил ему никакого наследства, все промотал и пропил. Сам дядя Вася, оказывается, на фронте не был. "Вот так штука -- не хромой, не слепой, а не был. Почему? -- думал Димка. -- Дядя Павел больной и то на фронт просился, даже старенький дедушка Пахомыч хотел идти бить немца. А он такой здоровяк... Непонятно. Может, спросить, почему он не был на фронте? Нет, лучше не стоит". А дядя Вася уже рассказывал, как нашел свою Раюху, значит, мать Кольки, как она за него сразу же уцепилась и захотела замуж выскочить. "Как же за меня да не пойти, -- восклицал он, -- ведь мужики после войны в таком почете!"
   На Димку с Колькой дядя Вася теперь не обращал никакого внимания, будто их вообще не было, только изредка половником добавлял в чашку супа. "Колька-то как ему в рот заглядывает! Вот дурачок, даже смотреть противно", -- подумал Димка. А Колькин отчим, между тем, рассказывал, что раньше ему очень нравилась одна особа -- учительница. Ох и хороша собой! Она уже была согласна выскочить за него замуж, если бы не один пустяковый случай. Подъезжал он как-то к ней домой на машине, да невзначай задавил ее любимого котенка. Подумаешь, какая важность! Людей вон сколько на войне угробило, а тут котенок! Так ведь из-за него заявила, чтобы больше к ней не появлялся. Когда дядя Вася об этом рассказывал, Колька в рот ему уже не заглядывал, а, опустив глаза, обидчиво и неохотно жевал.
   "Чего я на него, однако, дуюсь? -- подумал Димка. -- Ему и так не больно сладко живется с новым папочкой". Димка вспомнил недавние слова Кольки, когда нашел его спрятавшегося на огороде в подсолнухах и как-то по-собачьему подвизгивавшего. Молча сносивший все обиды, Колька не вытерпел и сквозь слезы рассказал Димке, как жестоко поколотил его отчим за непослушание, и как пригрозил в следующий раз оторвать голову. Димка как мог успокоил его тогда, а сейчас... Сказал Кольке просто так:
   -- Было бы хорошо, Коль, если б в школу мы с тобой на лошадях ездили. Пешком далеко, правда?
   Колька обрадовался Димкиному вниманию.
   -- Бывало, приду из школы осенью или в полую воду, -- сказал он, -- ноги такие мокрючие, просто ужасть. Мама их отогревает, отогревает.
   -- А еще лучше, Коль, на машине. Представляешь, жмем, а?
   -- Но где машина-то? -- засомневался Колька. -- Лошади есть на конюшне, хоть мало, но есть. Димарь, а чего это ты на ужин не поспешал? Обиделся на меня, да?
   -- Ничего я не обиделся, выдумаешь тоже.
   На некоторое время все замолчали, даже дядя Вася и тот наконец выговорился. Ночная тишина убаюкивала Димку, ветерок прошуршал по полю и застрял в прибрежных камышах. Разгоревшийся костер потрескивал так, будто кто-то бегал по валежнику. Зашелестели листья на ветках деревьев, и сразу же в пруду раздался сильный всплеск рыбы, отчего Димка даже вздрогнул.
   -- Играет, -- раздумчиво проговорил дядя Егор, скручивая самокрутку. -- Вот посидеть бы с удочкой! -- Он о чем-то грустно задумался, потом продолжил: -- Последний раз я, Василь, сидел с удочкой аж до войны. Веришь, забыл даже, как крючок вязать. Ох и дела пошли.
   -- С удочкой, Егор, нынче сидеть -- только время попусту тратить. С бредешком походить или пару сеток забросить -- это я понимаю.
   Дядя Вася оживился, его глаза заблестели, видно, что-то вспомнил.
   -- В прошлом году, -- начал он, -- мы с корешем в одном пруду походили с бреднем и, веришь, почти с мешок карася вытащили. Думаю, куда девать? А потом решил торгануть на вокзале. Вот это я понимаю, рыбалка, а то -- с удочкой! Да меня силой не заставишь с этой хворостиной сидеть.
   -- Такую рыбалку, Василь, я не люблю. Какая же это рыбалка? С удочкой посидишь -- удовольствие получишь. Мешок рыбы -- не по-честному...
   -- Ну это кому как, -- не согласился дядя Вася.
   Дядя Егор спорить не стал. Отдохнув, он ушел к трактору, завел его, но вскоре мотор заглох. Дядя Егор подошел, расстроенный, перебросился несколькими фразами с дядей Васей, тот сочувственно заохал:
   -- Бежать в мастерскую? А кому? Дорога не близкая. Может, до утра подождем, норму-то мы выполнили? Я поработаю, а вы с Димкой отдохните.
   Дядя Егор, ничего не ответив, подошел к Димке.
   -- Плохо наше дело, Димк. Ремень у трактора порвался, не знаю, что и делать. Самому идти в село, с моей-то больной ногой, до утра не докандыляю и время терять не хочется.
   -- Может, с Колькой сбегаем, а? -- Сказав это, Димка встал, за ним потянулся и Колька.
   -- Ничего, дядя Егор, мы вместе сбегаем, -- поддержал он Димку, несмело поглядывая в сторону дяди Васи.
   Однако тот был настроен по-другому.
   -- Никуда не пойдешь, -- вспылил он. -- Пахать будем, наш трактор на ходу. -- А потом дяде Егору: -- Ты меня, конечно, извини, но Кольку ночью в село не пущу, мало ли что... Потом от Райки упреков не оберешься.
   -- Оно и верно, -- согласился с ним дядя Егор. -- Чего вам-то из-за нас страдать?
   Он некоторое время молчал, потом сказал Димке:
   -- Наверно, тебе одному придется бежать, по-другому не получается. Добежишь до мастерской, найдешь там Пахомыча и попросишь у него вентиляторный ремень. Скажи, что наш лопнул. Да вот он, возьми с собой. А я пока кое-какие неполадки устраню. Не побоишься ночью?
   Димка ничего не ответил дяде Егору, а взял у него порванный ремень и спрятал за пазуху.
   -- Тогда, что называется, ноги в руки и бегом. Дорога тут прямая, не собьешься.
  
  

31

  
   Вначале Димка бежал легко, свободно и совсем ни о чем не думал. Он хорошо запомнил наказ дяди Егора -- как можно быстрей добежать до мастерской, найти там дедушку Пахомыча, взять у него вентиляторный ремень и возвратиться.
   Постепенно полусонное состояние стало проходить, и чем дальше он удалялся от полевого стана, тем его мысли становились острей и беспокойней. "Кругом никого нет, -- думал он, -- и я в этой ночи совсем один. Но это не страшно, -- пытался успокоить он сам себя... -- Вот добегу до церкви: до церкви, до церкви, -- повторил Димка в такт бегу несколько раз, -- а там дедушка Пахомыч встретит, обрадуется и быстро отпустит, а может быть, и проводит мимо кладбища".
   Почему-то полезли в голову навязчивые мысли о покойниках. Вспомнилось, как Сережка Кок рассказал о том, что на кладбище недавно кто-то ночью раскопал могилу. Вот страх-то... Может быть, бандиты клад искали? Сережке Коку сейчас хорошо, он дома.
   В селе говорят, что темной ночью из могил огоньки появляются и чем темнее ночь, тем их больше. Откуда только эти огоньки берутся? Может быть, мертвецы огнем дышат? Димке стало зябко. Он посмотрел на небо, и увидев там облака и тускло светившийся сквозь них месяц, перевел дух. Вспомнил Димка про последнюю встречу с отцом, его сомнение -- останется ли он после операции жив, и ему стало совсем одиноко.
   С высоты бугра он вскоре увидел в низине село, длинные и темные порядки домов. Не задерживаясь, обогнул овраг, спустился к огородам, проскочил стежку, двор Кольки Бурцева и оказался около Близнина моста. Теперь до мастерской рукой подать: пробежать мимо магазина, потом аптеки, свернуть направо, а потом дорога известная -- слева лес, а справа речка. Сколько раз они с Семеном, что на пожарке, скакали на лошадях к Кисурину затону. Тут еще терпимо, а вот дальше -- кладбище!!! Там, у церкви, Димка бывал редко.
   Показался поворот в лес. Димка приостановился, немного потоптался и, отдышавшись, рванул что было сил по лесной дороге. Для смелости стал выкрикивать слова какой-то песни. Петь и бежать одновременно было неудобно, часть слов застревала в горле, но те, что вырывались, взбадривали его и делали чуть-чуть смелее.
   Вновь вспомнился отец, теперь уже веселый. Это когда Димка болел и чуть не умер. Отец тогда пришел домой поздно вечером и принес большой арбуз. Улыбаясь, поднял Димку на руках и сказал ему:
   -- Вот съешь весь арбуз и болеть больше никогда не станешь. Понял, сынок?
   Сказано было давно, еще до войны, но сейчас Димка громко прокричал в мрачную лесную тишину:
   -- Я по-нял, я по-нял! Съем весь арбуз!
   Впереди завиднелась светлая прогалина -- лес кончался. Правее кладбища замаячили купола церкви, в нижних окнах которой горел свет. Там была мастерская. "Теперь не страшно, -- подумал Димка, -- надо только смотреть на церковь, на светящиеся окна и бежать, никуда не сворачивая".
   Но бежать прямо, не глядя под ноги и не выбирая дороги, было невозможно. Димка несколько раз споткнулся, поцарапал себе руки, но боли не почувствовал. Решил бежать медленнее и для храбрости запел песню, словам которой научил его недавно Сережка Кок:
  
   Из-за горки, из-за леса
   Вышла рота да солдат,
   Эй, лю, люба да люли...
  
   Со словами "люба да люли" он добежал до церкви, а там его неожиданно строго окликнули:
   -- Стой! Это кто такой?
   -- Димка я, Димка, -- обрадовался он раздавшемуся голосу. -- С поля я, у нас трактор поломался...
   Он еще больше обрадовался, когда разглядел стоявшего впереди дедушку Пахомыча.
   -- Так это ты, конопатик! А я думаю, кто же это в лесу командует да так громко кричит. Может, бандиты? А может, черти какие! Аж меня напугал.
   -- А я кричал, потому что сам боялся. В лесу страшно, но я самое страшное место быстро пробежал.
   Димка говорил, говорил и все никак не мог наговориться. Дедушке можно говорить как было, он поймет.
   -- Эх, Димка, Димка, гость ты ночной. Трещишь так, что за твоим языком не поспеешь босиком.
   Дедушка Пахомыч прижал Димкину голову к себе и ласково погладил.
   -- А теперь не теряй времени и говори, что там у вас стряслось.
   Вот тут и произошел с Димкой конфуз. С радости он позабыл, что у трактора поломалось. Показывал руками, мычал что-то непонятное и никак не мог вспомнить. Говорил, что он круглый и вертится, но уж тут его недовольным голосом перебил дедушка:
   -- В тракторе, Димка, много что крутится и вертится, ты толком скажи. Не егози, вспомни -- может, металлический или нет?
   -- Нет, дедушка, нет. Он не металлический, он просто круглый, да, круглый ремень, вот, вот, ремень, -- наконец обрадованно вспомнил Димка.
   -- Теперь ясно. Значит, вентиляторный ремень, говоришь, лопнул?
   -- Да, он лопнул, и насовсем. Так сказал дядя Егор. Ох, да что же это я, дедушка, совсем позабыл. Он ведь у меня за пазухой.
   -- Вот они какие дела, -- повертел дедушка в руках лопнувший ремень. -- Ну да это дело поправимо. Ремень у нас в запасе найдется.
   Скоро он вернулся из церкви и протянул ему новый ремень.
   -- На, держи, только не утеряй смотри.
   -- Не утеряю. Я его за пазуху спрячу.
   Дедушка Пахомыч закрыл дверь мастерской.
   -- А теперь, -- сказал он, -- я тебя, Дима, чуточку провожу. Уж очень с тобой весело. Только ты не слишком поспешай, а то мне с больной-то ногой за тобой не угнаться.
   -- Так и быть, дедушка, я потихоньку, -- обрадовался Димка и радостно ухватился за его шершавую ладонь.
   -- Слушай, Димк, а куда подевались твои конопушки? Почему я их не вижу?
   Димка не разобрал, шутит он или нет, и вполне серьезно ответил:
   -- Так темно ж кругом, их и не видно. У меня их ой-ей-ей сколько!
   -- И верно, темно, совсем я позабыл, что сейчас не день, а ночь. Ну, пошли...
   Разговаривая о том о сем, они прошли мимо кладбища, потом по лесной дороге, а когда вышли из леса, то дедушка Пахомыч легонько подтолкнул Димку в спину. Он понял, надо бежать. И хотя ему одному без дедушки было страшновато, но теперь уже не так, как раньше.
  
  

32

  
   Председатель сельсовета Казьмин объявил, что из райцентра привезут кино. Какое -- еще и сам не знал.
   Димка с Фонькой крутились у сельсовета. Настроение сразу поднялось, еще бы, фильмы в село привозили не так часто. Ребята весь вечер ломали голову, как попасть в кино, заранее зная, что рассчитывать на матушкины деньги не придется. Матери сами не пойдут и на ребят не раскошелятся.
   На следующий день, отпросившись у матери, Димка зашел вначале к Фоньке, а потом вместе с ним к Сережке. Втроем прибежали к сельсовету разведать, приехал ли Сан Саныч -- библиотекарь, он же завклубом.
   Оказывается, что Сан Саныч приехал поздно ночью и пока отдыхает. Сидевший на высоком крыльце кирпичного сельсовета Гришака сказал друзьям, что кино аховское -- "Трактористы", а песни там, "еж твою двадцать", такие, что упадешь и не встанешь.
   Скоро пришел Александр Александрович -- Сан Саныч, а вместе с ним и киномеханик Ростислав Константинович -- небольшого роста, молоденький, но в кожанке и весь очень важный. Ребята знали, что родом он из Таловой. Ну кто не знал во всем районе Ростислава Константиновича? Для ребят он был волшебником и чародеем. Кто постарше -- звали его уважительно по имени и отчеству, а ребятишки чаще всего сокращенно-ласково Ростиком-Костиком.
   А как он играл на аккордеоне! Часа за два до показа кино Ростик-Костик обычно выходил на улицу, скидывал с себя кожанку, засучивал рукава и садился на приготовленный для него стул. Некоторое время настраивал аккордеон, а потом играл и пел, причем, как правило, одну и ту же песню, даже не песню, а лишь один куплет.
  
   Ой ты, степь широкая,
   Степь раздольная...
  
   Почему именно эту, а не какую другую песню пел киномеханик, никто не знал. Да и какое это могло иметь значение, главное, как он пел!
   В эти минуты Ростиславу Константиновичу никто не мешал, смолкали даже неугомонные мальчишки. Когда музыка и слова песни затихали, он, положив русую голову на аккордеон, долго молчал...
   Но все это будет еще впереди, ближе к вечеру. Друзья заметили, что киномеханик в хорошем настроении. Поставив в угол рядом с бачком для воды перевязанный бечевкой бумажный сверток, он, весело подморгнув им, зашел в кабинет председателя сельсовета, а Сан Саныч тем временем открыл библиотеку.
   Сан Саныч пользовался у селян особым уважением. Без него в колхозе не проходило ни одно важное событие. Он играл на балалайке, плотничал, знал кровельное дело. На починку к нему приносили прохудившиеся ведра и кастрюли, поломанные прялки, замки, часы, грабли и тяпки -- без чего в хозяйстве не обойтись. Сан Саныч приводил все это в исправное состояние.
   Пока Сан Саныч протирал тряпкой пыль со стола и подоконника, ребята в который уже раз оглядели прочно прибитые гвоздями на стенах плакаты -- радостные лица возвращающихся фронтовиков и такие же радостные -- их встречающих. Книг в библиотеке мало, они не залеживаются на полках, на иные -- очередь. Димка, например, с Нового года наведывался за книжкой об Александре Матросове. Но такой уж для него сегодня везучий день. Сан Саныч, подойдя к стеллажу, взял основательно потрепанную книжку и, записывая в толстую тетрадку, сказал:
   -- Смотри не утеряй. Прочитаешь -- сразу мне.
   Долго подбирал для себя книгу Сережка, но, наконец, и он получил. Фоньке пообещали дать книжку в следующий раз.
   По пути домой забежали на Зареченскую улицу и разыскали компанию Прошки Ростовцева, тоже мозговавшую над тем, как попасть в кино. На время приезда кинопередвижки споры и вражда временно прекращались, обиды забывались. Зареченские принялись рассматривать книжки, расхваливать их, советовали, что почитать еще. В завязавшемся разговоре Прошка участия не принимал, словно это вообще его не интересовало.
   "Хитрит и цену набивает", -- подумал Димка. На всякие выдумки Прошка горазд -- под стать Сережке. Долго судили и рядили -- как проникнуть в клуб без билетов. Можно, конечно, посмотреть кино и через окно, но тут были свои неудобства. Через окно нужно смотреть только с кем-то в паре, забираясь попеременно на плечи товарища. А много ли так настоишь? Можно смотреть с дерева. Но...Забывшись и вытягивая головы, ребята часто срывались с дерева и сильно ушибались. С крыши проникнуть в клуб вообще невозможно, так как кровля довольно прочная, а единственный вход закрыт на большой замок. Никто не стал тешить себя надеждой и на доброту Ростика-Костика с Сан Санычем. Разве всю ораву безбилетников они пропустят?
   Ребята все больше волновались и шумели. Теперь они стали чаще посматривать в сторону Прошки, который сидел как "фон барон". Каждый из них считал, что Прошка обязательно что-то придумает. Прошка молчал. И только когда Сережка с дружками засобирались домой, он подозвал к себе Сережку и, отойдя с ним в сторону, стал что-то таинственно нашептывать.
   ... У клуба друзья встретились, когда он был еще закрыт. Раз так -- решили заскочить в колхозные сады. Найти там ничего не нашли, но время шло, и когда возвратились обратно, у клуба уже было многолюдно.
   Ростик-Костик крутился у движка. Вид у него был таинственно-обещающим. Движок то заводился и громко, словно с перепугу, трещал, то, как больной, чихал и глох, а Ростик-Костик, тяжело дыша, крутил ручку вновь. Настроив движок, киномеханик обвел собравшихся торжествующим взглядом фокусника и ушел к Сан Санычу, продававшему билеты.
   Прошка по-прежнему как в рот воды набрал. Ходит себе и помалкивает. За ним как приклеенный топает Сережка, а потом уж, словно нитка за иголкой, вся их ребячья компания.
   Но вот у клуба оживление. Оказывается, билеты стала продавать жена Сан Саныча, а он и киномеханик -- один с балалайкой, другой с аккордеоном -- уселись на табуретки и заиграли. Они понимали друг друга с полуслова. В перерывах слышались лишь короткие фразы: "Эх, дороги", "Землянка", " Черемуха", "Казаки"...
   Потом круг раздался вширь, и полились частушки и "страдания". Трудно найти в Тишанке человека, который бы не знал их. Грустные или задорные они постоянно слышались то в поле, то у речки, то на огороде или на дороге. Каждый раз среди частушечников находились свои заводилы. Сейчас "выделились" родные сестры Пискаревы -- Аня и Даша. Одна встала рядом с Ростиком-Костиком, другая -- с Сан Санычем. Их "страдания" о миленочке и задаваке гармонисте, которые на них не хотят обращать внимания. Ростику-Костику и Сан Санычу слушать было приятно.
   Димка хорошо знал старших Пискаревых. Они работали в колхозных детских яслях и ребятишек, как другие няни, не обижали. Семья у Пискаревых многодетная, а Аня с Дашей -- самые старшие. Старшим же, известное дело, в семье доставалось больше всех. Может быть, поэтому и "страдания" у них такие выстраданные.
   После "страданий" Ростик-Костик и Сан Саныч переключились на "матаню". Частушки про "матаню" -- веселей, тут и поразмяться можно -- походить с кем-нибудь на пару или с дробью, с коленцами, кто как может. Матане-разматане достается! Ее песочат за все грехи, но особенно -- за неумение жить и работать.
   Представление закончилось, а у двери клуба, столпотворение. Каждый хочет прорваться в клуб первым и занять для себя место получше.
   Постепенно людей поубавилось. Часть безбилетников прилипла к окнам, другие, в основном ребятишки, забрались на деревья -- хоть что-то да посчастливится увидеть через потное окно. Некоторые, самые настырные, по-прежнему выжидали у двери.
   Ростик-Костик завел движок и ушел колдовать в кинобудку. Наконец и Прошка зашевелился.
   -- Айда за мной, -- сказал он всей компании.
   Подойдя к старому надворному плетню, вдоль которого рос густой кустарник, он, как только все уселись, заговорил:
   -- На прошлой неделе мой батя ремонтировал пол в клубе, досточки в нем прибивал гвоздиками: тук-тук, тук-тук, -- повторил он, радуясь неизвестно чему.
   Помолчал загадочно, а потом:
   --Значит, одну досточку, что с угла сцены, мой батя на всякий случай не прибил. Вдруг да пригодится. И мне об этом сказал. Понятно?
   "Если доска не прибита -- это хорошо, ее можно приподнять и... Но как добраться до этой проклятой доски?" -- соображали Димка, Фонька, а также Прошкины друзья. Видно, и Прошке надоело разыгрывать ребят.
   -- Значит, так, вот этой железякой я отковырну у угла клуба два-три деревянных зубца. Они сгнили, я проверял. Потом мы с Коком проберемся под сцену и найдем там неприбитую доску. Один из нас останется там, другой возвратится за вами.
   -- Вот здорово! -- обрадовался Фонька. -- Раз-два, и мы кино, понимаешь, смотрим. Ну ты, Прошк, и молодчага!
   -- Подожди-ка ты, -- перебил его Прошка. -- Это еще не все. Самое главное впереди. Кому-то из нас надо движок остановить. Короче -- вот эту тряпку в трубку всунуть. Тогда свет в клубе погаснет. Понятно теперь? Так кто сделает?
   Прошка замолк, наступила тишина.
   -- Может быть, ты Фонь?
   Фонька молчал.
   -- Трусишь, значит? А в кино небось хочешь? Знаю, знаю, хочешь, -- сказал с издевкой Прошка. -- Ладно, сиди, сам сделаю.
   Спрятав тряпку под рубаху, подошел к клубу.
   Ребячья операция осуществилась быстро. Прошка без всякого усилия отковырнул два деревянных полусгнивших зубца, остановил движок, а потом вместе с Сережкой юркнул под сцену, где вскоре они нашли неприбитую доску. Как только из темного проема показалась кудлатая голова Сережки, все стали втискиваться под пол.
   Пока не было света и слышался сплошной гул недовольных зрителей, Прошка, а за ним и все остальные безбилетники выбрались на сцену и горохом посыпались в зал клуба, в темноте натыкаясь на людей, стулья, скамейки. Сережка с Димкой скатились со сцены последними. И вовремя. Заработал движок.
   О, блаженство! На белом полотне экрана, как в ином мире, замелькали веселые лица трактористов, трактора, косилки, раздалась песня о трех танкистах. Как понятно все, что они видели! Ведь Димка с друзьями тоже помогали пахать и сеять, работали на току, развозили на лошадях воду.
   Кино окончилось. Друзья хотели выбраться тем же ходом, однако опоздали. Как только зажегся свет, на сцене тут как тут появился Сан Саныч, а через некоторое время к нему подошли Ростик-Костик и председатель сельсовета Казьмин. Заерзали, завертели головой безбилетники. Сан Санычу, Ростику-Костику и Казьмину стоять среди плотно сидевших зрителей было неудобно, сзади их спины подпирал висевший экран. Сан Саныч догадался быстренько свернуть его. Пока председатель сельсовета раскурил папироску, а Ростик-Костик с кем-то раскланивался, он подозвал на помощь сидевших ближе всех к нему Сережку и Димку. Те рады стараться. Отставив в сторону свернутый экран, Сан Саныч,оглядев ребят, сказал им на ухо:
   -- Это где ж вы, шельмецы, всю паутину пособирали, а?
   Дружки краснели, бледнели, сказать нечего, да и врать бесполезно, без того видно. Хорошо, что Сан Саныча вдруг позвал Казьмин. Ожидая расплаты, друзья даже не поняли вначале, почему это вдруг в зале поднялся такой неимоверно радостный крик. В чем дело? Стремительно подскочил с криком "ура-а" веселый Прошка... Растолковал -- завтра во дворе колхоза "Просвещенец" это кино покажут бесплатно.
   Назавтра друзья, выгнув из толстой проволоки крючки, гоняли по улицам металлические ободья, играя в танкистов и в трактористов. От их топота и крика шарахались в подворотни деревенские собаки, истошно кудахтая, взлетали на плетни и сараи испуганные куры, а взрослые, недовольно качая головой, осуждали...
   Набегавшись, друзья пели про трех танкистов, а вечером, во дворе третьей бригады, вновь смотрели веселый фильм о трактористах.
  
  

33

  
   Димка помогал Сережке Коку пасти дворовых телят. Этим летом их в селе пасли по очереди. Пришла пора пастушничать Кокиным, а дед заболел. Вот и попросила Сережкина мать Димку в помощь.
   Утром мать разбудила Димку чуть свет. Он нехотя встал, вышел во двор и прошел по холодной траве к курятнику, где на перекинутой доске, густо обсыпанной куриным пометом, гнездились три несушки -- вся живность Димкиного подворья. Сняв с дверной скобы свой кнут, заглянул в курятник -- на месте ли несушки.
   Потоптавшись на дорожке и прихватив веревочный кнут, Димка заторопился в хату -- может, удастся еще прикорнуть. Однако мать уже держала наготове харчишки вместе с торбой. Торбу Димка брал с собой обязательно -- хозяева телят выносили и совали пастушатам из еды кто что мог.
   Вразвалку вышел на улицу Сережка. Он тоже был босым -- и то верно, хоть поутру малость и прохладно, зато через два-три часа не знаешь куда себя от жары деть.
   Сережка остановился на середине улицы, не торопясь поплевал на ладони, потом, сняв с плеча шляпугу, описал ею в воздухе полукружье: утреннюю тишину вспорол сильный удар, напоминавший раскат грома, который еще долго отдавался эхом где-то за речкой и дальше: трах-тарра-рах-тах-тах-трах.
   Димка свой кнут с плеча не снимал -- чего позориться. Он от души завидовал Сережке -- такую шляпугу сделал ему дед, закачаешься: с тройной бахромой у основания, мягкой, как змея, плетенкой, сцепленной кольцом с кнутовищем, а от плетенки вниз до самого нахвостника, все уже и уже, еще метра два, не меньше,тонких и мягких ремней.
   По утренней прохладе телята почти не беспокоят, ходят друг за другом и выщипывают траву в низинках, у кочек, вдоль пробивающегося струйкой родника. Теперь в самый раз позавтракать. Друзья разложили свои харчишки и то, что насобирали по дороге. Сережке вынесли негусто -- несколько яблок, зато Димке повезло: Фонькина мать передала четвертушку хлеба, а бабушка Прасковья полпирога с яблоками. Правда, и наказ при этом сделала -- приглядывать за ее Ласточкой.
   -- Никак мышатки завелись, уж больно дергается, -- сокрушалась старушка. -- Ты пригляди за ней, милок, пригляди, в долгу не останусь.
   "Какие еще там мышатки? -- думал Димка, посматривая за Ласточкой. Знал, что в жаркий полдень, когда солнце печет неимоверно, телят донимают овода. Но телочка с утра вела себя спокойно. -- Попривыкнет, никуда не денется", -- успокоил он себя.
   Позавтракав и спрятав остатки харчей в небольшую расселину, каждый занялся своим делом. Сережка пошел к крутояру: второй день пытается взобраться на отвесную кручу.
   Димка, взяв шляпугу, не спеша побрел в сторону низкорослой посадки, к памятнику. С собой захватил лишь запасной нахвостник.
   Хлопать шляпугой начал не сразу. Некоторое время сидел раздумчиво на небольшой скамейке у кирпичного памятника. Памятник не простой -- со звездочкой, каких даже на местном кладбище раз-два и обчелся. Хоть на памятнике и нет никаких меток, но знал Димка, что здесь похоронен родной брат дедушки Пахомыча, погибший в гражданскую войну. Вокруг памятника чисто, нет здесь ни пожухлой травы, ни посаженного деревца, штукатурка кое-где отпала и обнажила красные, как кровь, кирпичи; краска на звездочке, потеряв свою яркость, поблекла, свернувшись в маленькие трубочки. Памятник стоял на пересечении дорог, рядом с ним -- скамейка.
   Глядя на красные кирпичи, Димка загрустил об отце. Почему-то вспомнилось, как он сильно кашлял и задыхался. А кровь на губах и платке? Что с ним сейчас? А если умер? Димку бросило в жар, потом в холод, будто нечаянно окунули в родниковую воду. "Нет, -- утешил сам себя, -- отец жив и будет жить, если б что, на почту позвонили или с кем-нибудь передали... Мать тоже хороша -- плачет и плачет. И чего плакать, когда ехать надо к отцу в больницу и не плакать". Вот придет с работы -- все ей выскажет, а если опять окажется занятой -- пешком в Таловую на другой день уйдет.
   Вот, увидев его, отец обрадуется! А он ему все-все расскажет, о всех тишанских новостях.
   Вздохнув, он отошел в сторону и, расставив пошире ноги, чуть-чуть пригнувшись и скособочась, чтобы легче было размахивать шляпугой, начал ею ударять до тех пор, пока не устал.
   Меняя нахвостник, насторожился. Издали раздавался еле слышный голос, взывающий к помощи. Прислушавшись, он теперь явственней услыхал донесшийся из-под обрыва голос Сережки:
   -- По-мо-ги, Дим-ка!
   Бросился на помощь к другу. Увидел его над обрывом, в полутора-двух метрах от края кручи, кое-как державшегося руками и ногами за непрочные, в любое время готовые отвалиться глиняные выступы. А далеко внизу трясина. Димка растерялся, понимая, что без его помощи другу наверх, не выбраться -- ни справа, ни слева зацепиться не за что, обрыв почти отвесный.
   -- Сейчас, сейчас, -- засуетился Димка, сам еще не зная, как поможет другу, попавшему в беду.
   Мысль пришла неожиданно -- можно помочь шляпугой! Как же он сразу не догадался! Подбадривая и уговаривая Сережку еще малость потерпеть и не шевелиться, Димка опустил вниз конец шляпуги. Уцепившись рукой за крепко вбитый в землю металлический штырь, за который обычно привязывали самых строптивых телят, крикнул: хва-тай!
   До ломоты в руке почувствовал, как натужно вытянулась шляпуга и Сережка рывками стал подтягиваться вверх. Вот над кромкой обрыва показалась его голова, а потом и сам он -- потный, грязный.
   -- Уу-х ты! Ну и подъемчик! -- воскликнул Сережка удовлетворенно и тут же вытянулся рядом с Димкой, наблюдая, как друг растирал красные рубцы, оставленные на запястье руки тонким ремешком шляпуги. Рубаха и штаны у Сережки в глиняных пятнах, сам грязный -- значит, не раз срывался вниз. Димка глядел на него и представлял, как влетит ему за это от матери. Однако Сережку неприглядный вид меньше всего волновал. -- Отмоюсь, а штаны с рубахой постираю.
   Не теряя времени, он заскользил вниз, к речке.
   Со стороны села кучковались облака, где-то за лесом погромыхивало. Сколько дней вот так громыхает и громыхает, а дождя нет и нет. Димка видел, как Сережка выкупался, а потом стал стирать штаны с рубахой.
   "Однако пора телят собирать и подтянуть их к выступу. Ишь как разбрелись -- подумал он. -- Скоро овод начнет их кусать, станут волноваться".
   Оглядевшись по сторонам, вспомнил наказ о Ласточке. Где же она? Неужели, пока он был у памятника и вытаскивал Сережку, ушла домой? Может быть, лежит где-нибудь в низинке?
   Нашел ее не скоро. Ласточка стояла в самом конце буерака, выходившего к повороту дороги, уткнувшись головой в колючие кусты терновника, и как-то по-странному дергала ногами. Димка повеселел, на душе отлегло -- нашлась, не пропала. Решил подогнать строптивую телочку к стаду. Но она продолжала дергаться еще сильней. Из ее рта тянулась вниз пузыристая пена. Немного постояв, она вдруг ни с того ни с сего завалилась на бок. Только тут Димка понял, что Ласточка умирает и надо ее немедленно спасать. Но как? Стал, как только мог, ласково упрашивать ее:
   -- Ну вставай, миленькая, родненькая! Поднимись!
   Видя, что слова не помогают, он, схватив ее за ногу, попытался потянуть наверх, но силенок не хватило. На глаза навернулись слезы. Побежал за Сережкой.Тот и сам, бодрый после купания, уже шел навстречу. Увидев взволнованного Димку, ни о чем не спрашивая, побежал за ним к Ласточке. Телка по-прежнему билась в судорогах.
   -- Вот что, -- сказал Сережка, -- ты посматривай за телятами, а я сбегаю в село. Жди, я быстро.
   Сережка побежал в село, а Димке -- не до телят. Все его мысли были об умирающей Ласточке.
   "Вот беда, что же делать? Вдруг да платить придется? Что скажет мать? А отец?"
   На душе стало до того горько и обидно, что он, не сдержавшись, заплакал. Не услышал, как кто-то сзади подъехал на подводе и остановился.
   -- Ты чего это, Димка, загородил дорогу? -- раздался требовательный голос.
   Мальчик вздрогнул, а оглянувшись, узнал в подъехавшем дядю Егора. Тот сразу заметил Димкины слезы и соскочил с подводы.
   -- Чего хнычешь? Кто обидел?
   -- Ласточка у-мира-ает, -- всхлипывая, ответил Димка. -- Теленочек Ласточка умирает, -- повторил он.
   Спустившись на дно буерака, он нагнулся над лежавшей там телочкой и стал гладить ее.
   -- Ах, вот в чем дело, -- сразу понял дядя Егор.
   Он медленно спустился вниз и встал рядом с Димкой.
   -- Значит, умирает, говоришь? И давно?
   -- Недавно...
   -- Может, съела чего? Паука, например, а?
   -- Не-не видал... -- Димка вновь зашмыгал носом.
   -- Ладно-ладно, погоди хныкать, сейчас погляжу.
   Дядя Егор начал быстро ощупывать Ласточку. Его толстые заскорузлые пальцы то мяли кожу лежавшей телочки, то гладили ее, то вновь мяли и наконец остановились, будто на что-то наткнулись.
   -- Так, говоришь, Синичкой ее кличут? -- поглядел он на Димку повеселевшими глазами.
   -- Лас-точкой.
   -- Ах, Ласточкой, значит. Это хорошо. Так вот. Димка, болячка у телочки хоть и вредная, но не смертельная. Овода ее крепко покусали. Сбегай к рыдвану и принеси холщовую сумку, что под соломой лежит. Только инструмент не растеряй. А то будет тебе потом Синичка.
   У Димки от радости даже слезы высохли. Передав сумку дяде Егору, он стал смотреть за его действиями.
   А тот не торопясь извлек из сумки плоскогубцы, положил их в карман штанов, затем стал рукой вновь что-то нащупывать под кожей Ласточки, а найдя, крепко прихватил пальцами.
   -- Помоги, Димк, -- попросил он. -- Бери вот здесь, -- указал он головой, -- да не так, а вот как. Чуешь, вроде шарик под кожей перекатывается? Ага, ущупал, так-так, держи, держи его. Правильно. Еще немного...
   Сам тем временем достал плоскогубцы, приладил их в руке, а потом сильно прихватил ими вместе с кожей что-то невидимое, меньше воробьиного яичка.
   -- Ей же больно, дядя Егор! -- закричал Димка, у которого на носу даже пот выступал.
   -- Ничего, ничего, потерпит милая, встанет, а ты ее пока не тронь. -- Он распрямился и поглядел в сторону села. -- Вон, кажись, и помощь поспешает. Встречай. Скажи, что дело сделано.
   Дядя Егор сел в старенький рыдван и уехал.
   Как он и сказал, Ласточка через некоторое время встала, без посторонней помощи выбралась из буерака и, помахивая хвостом, как ни в чем не бывало принялась щипать траву. Лишь изредка, перегибаясь пополам, тянула голову к тому месту, где дядя Егор применял плоскогубцы, и лизала языком ранку, оставляя на шерсти гладко прилизанную дорожку. Дедушка Пахомыч, которого привел Сережка для оказания помощи, молча выслушал Димку, потом погладил Ласточку по больному месту и также молча ушел обратно.
  
   После обеда запасмурило. Ребятам это на руку -- меньше беготни за телятами. Они доели все, что осталось, а потом решили перегнать телят ближе к речке: воды попьют и трава там посочнее. После случая с Ласточкой, который напугал Димку, он стал внимательно присматриваться к телятам.
   Все время тянется к Сережке или Димке привыкшая к ласке пятнистая баловница Зорька. Эта телочка Кокиных. Когда Димка о чем-то задумывался -- она подходила к нему сбоку, вытягивала шею и лизала руки, потом, играя, крутила головой, будто собиралась его побрухать, а сама смотрит ласково-ласково, соображая, нравится ее игра ему или нет. Димка пригрозит шалунье, а она все равно его не боится.
   Зато Рожок, так кличут бычка Суминых, степенный, настоящий недотрога. Привык ходить впереди, позванивая колокольчиком. Этому только издали кулак покажешь -- как засопит, засопит, будто ему на хвост наступили. Его не почешешь как Зорьку, -- задиристый. Ну и пусть себе ходит, нужон-то больно.
   Ближе к вечеру погода совсем испортилась. Поднялся ветер. Небо заволокло дождевыми облаками, сверкала молния, грохотал гром. Но это там, наверху, а в низинке, хоть и пасмурно, зато тише. Подошел Сережка. Воротник на рубашке расстегнут, на складках шеи полоски осевшей пыли. Кивнув головой, он обеспокоенно сказал:
   -- Что наверху творится -- ужасть! Ураган идет, кругом темным-темно. Пока не поздно -- надо угонять.
   -- Чего ж ждать, -- согласился Димка, довольный тем, что беспокойный день скоро закончится.
   Сложив руки у рта, Сережка громко закричал:
   -- Зорька, Зорька, Зоренька!
   Подбежала довольная Зорька. Сережка обласкал ее, приговаривая:
   -- Пойдем, моя хорошая, домой, пойдем, моя умница! -- И Димке: -- Мы с Зорькой впереди, а ты подтягивай остальных.
   Рядом с Зорькой, стараясь, как всегда, быть только впереди, не торопясь зашагал, позванивая колокольчиком, Рожок. Повеселевшая к вечеру Ласточка хотела опередить его, но Рожок так недовольно закосил глазом, что она сразу же отстала, пристроившись ему вслед.
   Димка забегал, заколготился. Он старался быстрее собрать телят и двинуть их за Сережкой. А они, как назло, идти не хотят, цепляются за траву. Но вот наконец сдвинулись с места, пошли за Зорькой и Рожком из низинки вверх, навстречу приближающейся непогоде.
   Дождь накрыл их, когда они уже спустились в село. Друзья слышали его гулкое приближение и торопились опередить, но не успели. Ливень наступал стеной, вбивая в землю пыль, тяжело выстукивая по крышам и окнам. Не выдержав напора ветра и дождя, телята завернули в небольшой переулок и сгрудились за высоким плетнем. Размахивая шляпугой, Сережка забежал вперед, пытаясь их повернуть обратно, но бесполезно.
   Небо сверкало и извергалось. Прижавшись к плетню, Димка поворачивался к косым струям дождя то одним, то другим боком, однако рубашка и штаны моментально промокли до нитки. Его невеселые раздумья неожиданно прервал голос Сережки:
   -- Смотри, Димк, смотри, какой чудный шар летит!
   Димка закрутил головой, но никакого шара не увидел.
   -- Не туда смотришь, слепой, в сторону выгона гляди. Видишь, к груше повернул.
   И тут Димка увидел, как метрах в двух над землей в сторону грушевого дерева медленно плыл огненно-голубой шар, внутри которого что-то ярко переливалось, приобретая то один, то другой оттенок, разбрасывая во все стороны искры. Движение необычного шара сопровождалось жужжанием и свистом.
   Димка еще до конца не пришел в себя от обрушившегося дождевого шквала, как в этой сумятице появился сказочный шар.
   И тогда, не обращая внимания на дождь, он побежал, завертев над головой размокшим веревочным кнутом, не спуская при этом глаз с плывущего шара. Добежав до канавы, от которой до груши осталось сделать лишь несколько шагов, попытался с ходу перепрыгнуть ее, но ноги запутались в мокром кнуте, и он со всего маху шлепнулся в пузыристую лужу дождевой воды. Почти одновременно с падением глаза озарил мощный сноп света, от которого они сами собой закрылись, а потом раздался оглушительный треск. Ничего не видя и не слыша, Димка сжался в канаве и затих.
   Вот она какая, эта сила! Не захотел шар, чтобы Димка к нему прикоснулся, он с ним, как с маленьким, поиграл и исчез.
   Димка раскрыл глаза лишь тогда, когда подбежавший Сережка стал его испуганно изо всех сил трясти. Не умолкая ни на минуту, он что-то говорил, показывая на грушу и на телят,тыкал пальцем себе в ухо, крутил головой.
   Дрожа всем телом, мокрый и растерянный, Димка встал, увидел растерзанное дерево, потом повернулся к Сережке, посмотрел на его повеселевшее лицо и вдруг сам, ни с того ни с сего, стал смеяться взахлеб, с перерывами, снимая с себя напряжение, приговаривая сквозь слезы:
   -- А я, а я его кнутом хотел...
   Скоротечный грозовой дождь с ветром, прошедший узкой полосой, так же быстро окончился, как и начался. Пока друзья смеялись и, перебивая друг друга, рассказывали только им понятное, телята выбрались из переулка и пошли по домам. Сзади них мокрые, но веселые шли неразлучные Сережка и Димка, не обходя стороной ни одной лужи.
   Вечером чистому и обмытому Димке мать подала в постель, как маленькому, кусок хлеба и кружку парного молока -- бабушка Прасковья принесла в благодарность целый горшок. Взрослые охали и причитали -- ведь ребят могла убить шаровая молния.
  
  

34

  
   Уходя утром на работу, мать всегда давала Димке какое-нибудь задание -- чаще всего поработать на огороде: то ли траву порвать, то ли картошку прополоть или полить капусту. В этот день никакого задания Димка от нее не получил. Вчера перед сном мать расчувствовалась, погладила его по вихрам и ласково сказала, что до школы осталось немного, можно и отдохнуть.
   Вволю выспавшись, Димка съел оставленный ему завтрак и побежал к Сережке Коку. Тот встретил его радостью -- завтра из Таловой приедет "тряпичник", у которого будут тетрадки и, что самое главное, ручки с железными колпачками. Но вот загвоздка -- купить их можно только за сусликовые шкурки. Тут же Сережка озабоченно метнулся в чулан, долго копался в темноте, вышел расстроенный. В руках держал лишь две высушенные шкурки.
   -- Так и знал, что все сдаст, -- сказал с обидой на мать, которая, не предупредив его, большую часть шкурок сдала местному "тряпичнику".
   Димка не мог с Сережкой поделиться шкурками, так как сусликами не занимался.
   -- Пойдешь? -- предложил Сережка. -- К вечеру управимся, а за ночь шкурки подсохнут.
   Димка не любил это занятие, но согласился, уж очень хотелось к школе купить ручку с железными колпачками.
   Договорились встретиться у ветряка, что одиноко стоял, разбросав в стороны прохудившиеся крылья, на самом выезде из села. Димка побежал предупредить Фоньку Сумина, а Сережка -- Кольку Бурцева.
   Фонька вначале заартачился, но узнав, для чего нужны сусликовые шкурки, согласился. У него этих шкурок тоже кот наплакал. Он только попросил Димку не брать с собой по два ведра, так как с одним удобней. А Димке какая разница...
   С озабоченным видом Фонька стал шарить по кастрюлям и чугункам, чтобы прихватить в дорогу еды, но ничего не нашел.
   Сидевший на печке глуховатый, с бельмом на одном глазу дед Фома все время недовольно качал совсем белой головой. Дед у Фоньки особенный -- "печной", так как зимой и летом сидит на печке, на одном и том же месте. Димка удивлялся, как это у него терпения хватает! Летом дед всегда сидел, опершись ногами на печную лавку, в своих длинных шерстяных чулках и теплых тапках, а зимой в валенках. Сейчас накручивал указательным пальцем кольцо из длинной пряди белых волос. Всякий раз при встрече дед выпытывал у Димки, куда он после школы думает податься. Спросил и теперь:
   -- Так ты, Димк,тоже решил в ученые определиться?
   Выжидая ответ, он устремил на него свой единственный глаз, второй, с бельмом, был прикрыт черной повязкой. Димка с ответом не торопился. Почесав затылок, он, не глядя на деда, ответил:
   -- Нет, дедушка, в ученые мне неохота. В военные пойду. Как дядя Леша.
   -- Это какой такой Лексей сыскался, чёй-то не припомню?
   -- А вы, дедушка, его не знаете. Это муж маминой сестры, тети Клавы. Он летчик.
   Но дед Фома или не расслышал, или слушать не захотел, так как заладил одно и то же:
   -- Все в ученые, в ученые... Кто только кормить станет ораву дармоедов. Ишь, сколь развелось...
   Опустив голову и монотонно накручивая на палец прядь волос, он что-то бормотал еще и возмущался. Фонька потащил Димку в сени, сказав, что деда теперь не остановить, он "завелся".
   Но и дальше без осложнений не обошлось. Когда по пути они зашли к Ваньке Титычеву, чтобы по-товарищески пригласить его с собой, тот не только идти отказался, но, что было обидно, обозвал их суслятниками. Фонька вскипел первым, звонко, по-петушиному, ответив жирному Ваньке:
   -- А ты дурак и козел!
   Ванька ему в ответ с издевкой и унижением:
   -- А ты суслятник, побирушка!
   -- А ты бандит недобитый!
   -- А ты суслиный живодер, а ты...
   Тут Фонька не стерпел, отставив ведро в сторону, подскочил к Ваньке и отвесил ему звонкую оплеуху. Когда они сцепились, Димка, разнимая, тоже влепил Ваньке подзатыльник -- пусть знает, как обзывать их суслятниками и побирушками. Побитый Ванька разревелся. Когда дружки бежали по стежке, то еще долго слышали его громкий противный голос.
   Миновав огороды и пройдя по мосткам через неглубокую речку, они затопали вначале по петляющей тропинке, затем свернули прямо к большаку, впереди которого на кургане стоял старый ветряк. Этот ветряк они облазили вдоль и поперек. Он манил их к себе. Если забраться на его верхушку, то село увидишь из конца в конец. Нынешним жарким летом, даже при сильном ветре, крылья мельницы не крутились, так как зерна на помол у селян не было. Ветряк стоял без дела, при порывах ветра в нем все скрипело и гудело. Большой замок на его потрескавшейся двери мало смущал ребят, так как они знали другой, только им известный лаз. Даже мельник не помеха. Притихнут, пересидят, пока он проверит свое хозяйство, а потом, когда уйдет, вволю наиграются. Вот и сейчас -- замок на своем месте. Димка на всякий случай легонько свистнул, извещая тем самым о своем прибытии, но ответа не последовало, значит, Сережка с Колькой еще не подошли. Только собрались пролезть внутрь ветряка, как заметили на косогоре две небольшие фигурки.
   Сережку и Кольку решили встретить "песней". Спрятавшись за ветряком, они выждали, когда друзья подойдут ближе, затем стали громко стучать по пустым ведрам и выкрикивать:
  
   Ехал грека
   Через реку,
   Видит грека
   В реке рак,
   Сунул грека
   Руку в реку,
   Рак за руку
   Грека цап...
  
   Коку такая встреча понравилась, об этом говорила широкая улыбка на его лице. Не задерживаясь, друзья пошли по пойме реки, по прилегающим к ней спускам и косогорам.
   У небольшого моста остановились и стали соображать, куда идти дальше: направо или налево. И тут, откуда-то издали, еле слышно, раздался всем знакомый писк: с-цык, с-цык-к.
   Ребята затаили дыхание. Четыре пары глаз стали цепко осматривать все окрест. Димка вскоре обратил внимание на стоявший вдали у склона маленький столбик, именно столбик. Сколько к нему ни приглядывался, тот был недвижим. Наконец столбик -- это был суслик -- чуть-чуть пригнулся, а Димка, сняв ведро с палки, бросился к нему.
   -- Везет же, -- услышал вдогонку завистливый возглас Фоньки. -- Первый раз и сразу...
   Димка бежал и думал лишь об одном: как бы не проглядеть, куда побежит прижавшийся к земле зверек. Чаще всего суслик останавливался недалеко от своей норы, но нередко бывало так, что до норы он бежал по облысевшим неровностям поля или косогора немалое расстояние. Тут-то и вся опасность -- не упустить его из вида. Димка бежал, не отрывая глаз от суслика, который вскоре юркнул в нору. Добежав до норы, Димка воткнул в нее палку и тут же, размахивая ведром, вприпрыжку побежал к речке. Бежать вниз по косогору было легко. Он весело думал, что сейчас выльет одного, потом другого, третьего...
   Вот и речка, высохшая, спрятавшаяся среди кочек и камыша. Где же тут можно поудобней набрать воды, так, чтобы не замочить ноги? Они и так все покрыты цыпками! Он подошел к мелкому озерцу, сплошь покрытому водной растительностью: лопушником, осокой, камышом и кое-где, в водных просветах-зеркальцах, желтой кубышкой. Топкий берег затянут ряской и толстым слоем тины.
   Засучив выше колен штаны и раздвинув руками камыш с осокой, медленно ступая по топкой жиже, Димка скоро нашел место поудобней, зачерпнул полное ведро воды и, не стряхнув с дужки клок прицепившейся влажной тины, размазывая по траве прилипшую к ногам грязь, заспешил обратно. Он кособочился под тяжестью ведра, на ходу перехватывал его из одной руки в другую. Успел подумать, что воду придется носить неблизко и подход к воде неудачен. Успокоил себя тем, что нора, возможно, неглубокая. Не упускал из вида и ребят. Мелькавшие впереди фигурки Сережки, Фоньки и Кольки брели по-прежнему вдоль посаженной в прошлом году лесополосы медленно, значит, у них пусто.
   Суслиная нора была не прямой и узкой, как большинство нор, а неровной, словно нежилой изнутри, уходящей под уклон в сторону речки. Он поставил ведро, вытащил из норы палку и, немного отдышавшись, начал осторожно выливать воду из ведра в горловину норы, стараясь при этом уберечь каждую каплю. Скоро вода стала заметно подниматься, дошла до края норы, даже немного переполнила ее. Расползшиеся под уклон маленькие ручейки тут же впитались в потрескавшуюся землю. Он пригнулся, боясь упустить момент, когда появится из норы суслик, который в воде теперь долго не усидит. Но тот не появлялся. Вода, впитываясь в землю, стала медленно уходить вниз. Вдруг в норе забулькало, заклацало, после чего вода ухнула куда-то вглубь.
   "Вот те на! -- удивился Димка. -- То через край выливается, а то как сквозь землю провалилась". Не теряя времени, побежал вновь к речке.
   "Было бы два ведра, -- недовольно подумал, -- глядишь, другой раз и бежать не пришлось бы. А все из-за слабака Фоньки: уговорил не брать с собой второе ведро".
   Думая так, он успел добежать до речки, зачерпнуть воды и вновь подняться к норе. Однако и в этот раз все повторилось: вода дошла до края норы, даже немного вылилась из нее в ложбину, а потом в ней забулькало, как будто с водой кто-то играл, и тут же вмиг исчезла.
   Димка без передыха сбегал за водой в третий, потом в четвертый раз...
   "Вот так новость, -- расстроился он не на шутку. -- Это что ж получается, в нормальной норе вода обычно никуда не девается, а тут прыгает, булькает и пропадает неизвестно куда. Может, внизу яма?"
   Он устало присел на колени, потом, опершись на руки, распластался животом на земле, пытаясь что-нибудь услышать или увидеть внутри норы, но так ничего и не увидел, кроме нескольких обгрызанных сусликом стебельков травы да торчащих по краям норы бледно-желтых корней подорожника. Опустившись на земляной порожек, устало закрыл глаза.
   Разгоряченная зноем степь враз под ним заколыхалась своей мягкой убаюкивающей постелью, неведомая сила тут же подхватила Димку в свои объятия и закружила легко-легко, как пушинку, и он забылся в коротком сне, лишь успев подумать: "Лежать бы вот так все время, не двигаясь. Хорошо-то как! А ног будто совсем не стало!"
   Скоро ему удалось стряхнуть с себя сон-забытье. Вспомнились слова матери, что вялость и слабость бывают, когда у человека мало крови или если он чем-то болен. Но он-то знает, что не болен и крови у него много... Димка лежал, вставать и идти не хотелось, спать тоже расхотелось: солнце слепило глаза и никуда от его жгучих лучей не спрятаться, а пальцы рук постоянно натыкались на колючки. Посожалел, что утром так и не сказал матери о поездке к отцу. Она к нему была особенно добра, а вот он забыл. Вечером обязательно скажет. Может быть, с ней сходить на почту и оттуда позвонить отцу в больницу? Невмоготу засаднило ноги. Грязь на них подсохла, кожа потрескалась, и ранки стали кровоточить. Плохо. Надо найти у речки удобное место, хорошо промыть ноги, раскатать штаны и больше в воду не заходить, а вечером попросить мать, чтобы она их чем-нибудь помазала.
  
   Звуков в поле всегда много: тут и птицы щебечут, и мухи жужжат, и ветерок шелестит, а вот и знакомый -- суслиный: с-цык, с-цык.
   Подняв голову, Димка увидел в нескольких шагах от палки суслика, шерсть у которого наполовину была мокрая, наполовину, что ближе к голове, сухая. Суслик, заметив Димку, насторожился и некоторое время не шевелился. Затем повел себя свободнее: то вставал на задние лапки и, повернув голову, выжидательно косил глазом на Димку, то приседал, сжавшись в комочек, но за Димкой по-прежнему наблюдал. Как только тот поднял руку, он тут же будто провалился сквозь землю -- значит, у норы был другой ход.
   "Ах, вот ты почему меня обхитрил! -- обрадовался Димка. -- Я тут все руки надорвал, а ты в запасном ходу отсиживаешься? Ну погоди, хитрюга, сейчас узнаешь, как меня за нос водить".
   Димка заложил запасной ход суслиной норы землей и придавил камнем, а потом побежал за водой. После второй ходки к речке, когда нора до краев наполнилась водой, он услышал наконец приближающиеся из земляной тверди долгожданные живые звуки: буль-буль-клац, клац-буль-буль -- и тяжелое суслиное сопение.
   -- Ага, голубчик, хватанул водички, не понравилось! Теперь ко мне карабкаешься! Давай, давай, я жду!
   Димка подставил ладонь к горловине норы так, чтобы при появлении суслика можно было быстро схватить его за шею, вырвать из норы и тут же шлепнуть о землю. Он не раз видел, как это делают опытные суслятники. Они бьют зверька головой о землю так, чтобы убить наверняка.
   Димка этого никогда не делал и страшно волновался. Откуда у него эта жалость к беспомощным зверькам? Что они ему плохого сделали? Если бы не ручка, так нужная к школе, он, наверно, и сейчас не пошел бы убивать.
   Над норой показалась мокрая суслиная голова, и Димка, уже ни о чем не думая, схватил суслика за шею, вытащил его из норы, сразу же ощутив, как, свернувшись в комок, тот засопротивлялся, расцарапывая упругими задними лапками в кровь его руки. Надо было бы сразу, не мешкая, шлепнуть его посильнее о землю, и дело с концом, но Димка, не чувствуя в охватившем его азарте боли, медлил. Он видел только глаза зверька. От напряжения они у него взбугрились, в них страшная боль, слезы и непомерное страдание. Казалось, что суслик плачет. А может, это просто показалось? Но нет -- плачет.
   У Димки дрогнуло сердце. Присев на корточки, он еле-еле разжал неразжимавшуюся ладонь и отвел ее в сторону. Подумал: "Живи, хитрюга. Не объешь!"
   Суслик некоторое время лежал без движения, потом задвигался, а почувствовав свободу, тыкаясь носом в землю, отбежал подальше и встал столбиком. Тут же издал знакомые звуки. О чем они? Возможно, зверек благодарил Димку за милосердие, а может, жаловался на причиненную боль.
   Подхватив ведро, Димка пошел на берег реки, твердо решив, что больше не станет охотиться на суслика.
   Ребятам, конечно, он не расскажет, что отпустил зверька. Зачем? Все равно не поймут, а дразнить "размазней" не перестанут. Скажет, что суслиную нору перепутал.
  
  

35

  
   Димкины друзья возвращались из похода за сусликами ни с чем, лишь Сережка вылил одного. Но это же Сережка, ему всегда везет.
   Дождавшись друзей у ветряка, Димка предложил им сходить к Красному яру. Фонька и Колька отказались и сразу пошли домой, а Сережка согласился. Он вообще не любил тянуть, уж делать так делать. И все у него получалось. Начнут друзья рыбу ловить -- у всех ничего, а у него снизка плотвичек и окуньков. Много вылавливал он рыбы осенью, когда с каждого огорода в речке вымачивалась конопля. В выливании сусликов ему тоже не было равных.
  
   Учился Сережка слабо. Но не из-за того, что был неспособен. Почти каждое лето он подрабатывал, помогал пастухам стеречь коров, телят или овец. В школу приходил с большим запозданием, так как пастушил до наступления осенних холодов.
   У Сережки была мечта - закончить семилетку и уехать к родному дяде в Донбасс. Он хотел заработать на шахте побольше денег, купить себе, деду с бабкой, матери и сестренке хорошие подарки, поездить по белу свету, завернуть в Тишанку, но так, чтобы друзья его не узнали. Дотошный Фонька ехидничал:
   -- Уж тебя-то по одним губам сразу узнаем!
   Сережка, когда мечтал, то на подначки не обижался.
   -- А вот и не узнаешь, -- отвечал он добродушно. -- Я буду при шляпе, в пальто из драпа, в темных очках и с папироской в зубах.
   -- Лучше прихвати побольше конфет или бубликов.
   -- А шиш не хошь? -- отвечал Сережка и хохотал.
   Ребята тоже смеялись, планы Сережки были всем по душе, они тоже мечтали, когда вырастут, заработать побольше денег и в первую очередь досыта наесться.
   Красный яр из конца в конец пересекал большое поле и своим широким распадом выходил к речке Сухая Тишанка. Он был глубок, в самом низу его местами пробивались родниковые ключи, и вода узкой темной полоской петляла к речке. Яр порос диким кустарником, колючками и крапивой. Свое название он получил из-за красной глины, которой тишанцы и жители других сел издавна пользовались для хозяйственных нужд. Одни ямы они почему-то забрасывали, начинали копать глину в другом месте. Со временем появилось много заброшенных ям. Иные были малоприметны и опасны для скота. Пастухи обычно остерегались пускать скот в яр. Были случаи, когда в небольших, с узкими входами ямах селились выводки волков и лисиц.
   Ближе к речке были ямы глубокие, с разветвленными ходами. Кто-то и когда-то видел в этом месте немецких парашютистов, а в одной из ям в начале войны долгое время скрывались два дезертира, которых изловили селяне и отправили на фронт. Красный яр с его тайнами всегда манил мальчишек.
   Сережка шел и изредка поглядывал на Димку с таким хитрым видом, будто собирался сказать что-то необычное. Наконец он не вытерпел:
   -- Знаешь, зачем с тобой пошел?
   -- Ага...
   -- А вот и не ага, баба-яга, -- сострил Сережка.
   Димка знал: уж если друг начал, то сам все и расскажет. Ответил не раздумывая:
   -- Может, свеклы надергать?
   -- Ты что! -- округлил глаза Сережка. -- Да за это знаешь?!
   Видя, что Димка обиделся, примирительно похлопал его по плечу.
   -- Хорошо, что с нами никто не пошел. Без них найдем. Больше достанется!
   -- Чего? -- спросил Димка, не понимая, о чем говорит Сережка.
   -- Клада, вот чего, -- ответил тот таинственно. -- Знаешь, что мне дед надысь говорил? А-а, не знаешь. Дед сказывал, как в Тишанке ямы ктой-то копал. До войны это было. Ночью выкопают, а утром никого. Кто копал, для чего? Думаешь, просто так? Не-е-ет, не просто. Однажды ночью дед с отцом полем ехали и увидели у яра троих. Те сразу вниз и скрылись. А наутро перед школой яма большущая появилась. Кому надо было копать? А? Дед сказывал, что раньше на том самом месте богатый купец жил. Может, клад искали? А эти трое чего в полночь у яра крутились? Дед сказывал, что в Красном яре есть такие ямы, что в них заблудиться можно. Жаль, веревку забыли взять, -- сказал Сережка, -- она бы пригодилась.
   -- Зачем она нам?
   -- Непонятно человеку. В яме-то темно! Это не на улице! Ладно, если что -- завтра прихватим. Смотри только никому об этом.
   Решили так: Сережка до конца яра пойдет по одной его стороне, а Димка -- по другой. Идти по склону яра да босиком нелегко. Димка не спеша обходил кусты колючек, полувысохшую крапиву, низкорослый кустарник. Отыскал несколько ям, поросших кисейной повителью и кустарником, облазил их вдоль и поперек, но клада не нашел. Прикинул -- укрыться в них от объездчика тоже невозможно.
   Сережка по противоположной стороне шел медленно и осторожно, то поднимаясь вверх, то спускаясь вниз. Изредка друзья перекликались друг с другом.
   Когда Димка дошел до изгиба, то, случайно бросив взгляд вверх, увидел за кустами небольшое отверстие, заложенное камнем. Со стороны вход был почти неприметен, так как порос травой и кустарником. Поднявшись наверх, Димка заметил, что к выходу кто-то уже спускался, а камень сдвигали в сторону. Кусты, прикрывавшие вход, были по краям пообломаны. Димка попробовал столкнуть камень вниз -- не получилось. Машинально отодвинул рукой ветки кустов в сторону -- и перед ним неожиданно открылась другая половина входа. Крикнул Сережке. Тот, громыхая ведром, стал быстро подниматься.
   -- Дай загляну, -- сказал он, тяжело дыша. -- Ну-ка подними кусты, вот так, ага. Может, камень столкнем?
   Сережка присел на колени, обхватил камень руками, напрягся, но тот не поддался.
   -- Ладно, шут с ним, как-нибудь пролезу. Держи кусты и, если что, свистни.
   Согнувшись, Сережка осторожно пролез мимо камня и, опираясь руками о стенку, пополз вглубь. Димка радовался: местечко нашел удобное и объездчик их тут ни за что теперь не отыщет. А колосков рядом столько, что можно ими не одну торбу набить.
   Скоро лохматая голова Сережки высунулась из входа. Друг смотрел на Димку удивленными глазами, выражавшими одновременно и растерянность, и радость. Какое-то мгновение Сережка молчал, словно сам был еще не уверен в том, что хотел сказать.
   -- Клад, -- произнес он наконец еле слышно.-- Отыскал там, -- он махнул рукой в горловину ямы. -- Постой, я счас. -- И вновь юркнул в темноту.
   "Клад, -- подумал Димка радостно. -- Клад нашли! Что теперь будет!!!" От волнения перехватило дыхание.
   -- Не засть свет, Димк, не засть, слышь? -- пыхтел Сережка из глубины ямы, медленно пробираясь к выходу. Вскоре он вытолкнул оттуда один, потом другой мешок. Предупредив, чтобы Димка без него ничего не трогал, он вновь скрылся в яме и долго не появлялся. Наконец выбрался потный, и положил рядом с камнем длинный сверток. -- У-ух, -- выдохнул с облегчением. -- Вот еще... -- Отдышавшись, сказал: -- Вытряхивай мешки, в них что-то тяжелое. Смотри, вниз не урони...
   -- Мешки, -- вдруг удивился Димка.
   -- Ясно, мешки, а не ведра, -- с победным видом ответил Сережка. Он обирал с рук и шеи паутину, отряхивал с головы пыль. -- Сейчас посмотрим, что в них за клад. Вытряхивай, чего уставился? -- прикрикнул на Димку.
   -- Мешки Титыча, -- сказал Димка, вспомнив поездку в Таловую и мешки с черными метками. Точно такие же лежали сейчас перед ними.
   -- Какого еще Титыча? Что мелешь? Дай сам тряхну, а то разводишь тары-бары, -- забурчал Сережка недовольно.
   Он зубами развязал мешки и стал вытряхивать из них содержимое, приговаривая:
   -- Глянем, что за клад, глянем.
   Из одного мешка Сережка вытряхнул два хомута, чересседельник, а из другого -- несколько новеньких вожжей, уздечек и подпругу.
   -- Вот и весь клад, -- сникшим голосом произнес Сережка, перебирая уздечки. -- Одна сбруя. Я-то думал... Говоришь, Титыча мешки? А откуда знаешь?
   Димка рассказал другу, где и когда видел такие же мешки.
   Вспомнили о свертке, что лежал рядом с камнем. О нем в суматохе позабыли. Когда Сережка размотал кусок холста, то в его руках оказался обрез винтовки.
   -- Вот это да! -- воскликнули друзья почти одновременно.
   В другой раз от такой находки столько б было мальчишеской радости: и друзьям похвастались бы, и затвором нащелкались, а может, и патроны нашли бы, много их можно накопать в полуобвалившихся траншеях у лесного аэродрома. Но такой радости Сережка и Димка не испытывали. Завернутый в кусок старого холста обрез винтовки наводил их на самые мрачные размышления. Ребята догадывались, кто его мог здесь спрятать. Не сговариваясь, спешно завернули обрез в холст, вновь затолкали его в яму и низом по Красному яру побежали в сторону ветряка. Заскочив к дедушке Пахомычу, рассказали об опасной находке.
   -- Значит, два мешка сбруи? -- переспросил он недоверчиво. -- То-то позавчера ко мне дед Савелий все приставал, спрашивал, куда новая сбруя подевалась. Я его отругал, а выходит, зазря. Так-так, а обрез, говорите, рядом лежал? Или в другой яме?
   -- В этой, -- ответил Сережка, -- там больше ничего нет, все облазил.
   -- О находке никому не сказали?
   -- Только вам.
   -- Молодцы, мальцы-огольцы. Это уже хорошо. -- Чуть помолчав, добавил: -- Сделаем так: во-первых, обо всем молчок, никому, ни матери, ни дружкам своим; дальше -- мы с Сергеем поедем к Красному яру, а ты, Димк, топай домой. Мать тебя обыскалась. Завтра с председателем к отцу в Воронеж поедешь. Позавчера его туда из Таловой отправили. Не забудь привет передать, да скажи, что ждем не дождемся. А мы тут без тебя с Сергеем покумекаем. Согласен? -- Дедушка поглядел на Димкиного друга.
   Сережка кивнул головой. Они простились, и Димка побежал домой с одной лишь мыслью в голове -- завтра к отцу в Воронеж! Теперь и мать ему упрашивать о поездке к отцу не придется, все само собой разрешилось. Вот только ехать далеко и без нее, зато с председателем...
   Мать, наверно, позабыла, что утром сама разрешила ему погулять, а может, ее расстроило то, что его весь день дома не было. Узнав о поездке в Воронеж, она отпросилась с работы пораньше, а сына и след простыл. Увидев теперь Димку, устроила ему разнос.
   -- Ты это где ж шляешься? -- выговаривала с обидой. -- Я тут поиздергалась, а сынок мотается как неприкаянный с утра до ночи. Где? С кем? О, Боже! Хоть бы мать пожалел, чай, не железная...
   Димка знал, что мать скоро выговорится и дальше все будет без крика и шума. Так оно и вышло. Вначале, узнав, где он пропадал, подосадовала, что ничего не принес.
   -- Вот Семен Абрамов, что на пожарке работает, -- сказала она, -- так тот вчера весь двор заставил дощечками с сусликовыми шкурками. Штук двадцать принес, не меньше. -- И Димке с укором: -- Грамотный небось, подсчитай, сколько его мать получит у "тряпичника"? -- Тяжело вздохнув, добавила: -- Счастливая Наталья, добычной малый растет...
   Димка знал, что мать пока перебивать не стоит -- хуже будет. Она его так иногда щуняет, для порядка, чтобы больше делом занимался, не гуленой рос и знал цену хлеба.
   Наконец успокоилась, стала советоваться, в чем ему завтра ехать, и что передать отцу.
   Димка понимал, что матери самой хочется поехать к отцу, но не получается, да и Верку не с кем оставить. Опять надо будет кого-то из подружек просить. Закрыв глаза, мать тяжело вздохнула:
   -- Передай отцу, что приеду в другой раз. Вот малость дела поубавятся. А может, к тому времени он и сам к нам прикатит? Вот было бы здорово! Мы все дома, а он живой и здоровый в избу входит!
   На глазах матери слезы, она мечтает...
  
  

36

  
   Воронеж поразил Димку своей громадностью -- столько зданий, столько людей! Сколько бы могло разместиться Тишанок!
   На привокзальной площади -- толчея, звон, гвалт. Димка увидел многоэтажные дома, трамваи, что, весело звеня, мчались через вокзальную площадь и пропадали за поворотом. Иные здания были в лесах, за высокими дощатыми заборами (мальчик несколько раз успел прильнуть к расщелинам досок) виднелись следы порухи.
   Но какой же долгой оказалась для Димки дорога до госпиталя. Как город огромен и как его изуродовала война! На какое-то время он даже забыл об отце. Если б не председатель, который то и дело покрикивал: "Димка, не отставай, Димка, погляди туда", он бы, наверное, так и стоял где-нибудь на перекрестке улиц, толком не понимая, где оказался.
   Димка, конечно, не мог знать, какие здесь были бои, не знал он, что в семимесячном противостоянии наших и немцев город был напрочь разрушен, -- наряду со Сталинградом самый разрушенный город в войне...
   Уже уходя и зная, что возврата сюда им больше не будет, фашисты взорвали наиболее красивые городские здания -- университет, обком партии, Дворец пионеров. Красная пыль от взорванных зданий долго еще лежала на белом снегу.
   Но и это не все. Фашисты превратили город в минное поле, установили десятки тысяч мин, рассчитывая, что Воронеж на долгие десятилетия обречен быть безжизненным -- лежать в развалинах.
   Думали ли враги, что не пройдет и месяца и над городом зазвучит радио, а временная электростанция даст свет и вырвет город из тьмы? По весне в первом городском детском саду зазвучат ребячьи голоса, а по главной улице, оглушая ее веселым звоном и дребезжанием, промчится трамвай.
   Димка увидел лишь частично восстановленные улицы и дома, расчищенные площади, рядки саженцев, заводские трубы-свечи. Тут же, в руинах, целые кварталы и улицы, много заборов и оград из колючей проволоки, а за ними груды кирпича и камня, изуродованные стены с метками от пуль и снарядов.
   Таким был Воронеж летом 1946 года, на четвертый год своей послефронтовой, мирной жизни.
   Димка никогда не видел таким унылым и опустошенным Ивана Семеновича. Сколько он рассказывал ему по дороге о Воронеже, где не раз бывал до войны, видел его не израненным. Теперь, останавливаясь то в Петровском сквере, то у продуваемых со всех сторон знойным ветром скелетов-домов, где когда-то жило много людей, возмущался увиденным и проклинал оккупантов. Обычно веселые глаза председателя смотрели тоскливо, он то и дело повторял: "Ай-яй-яй, что натворили! Как поизуродовали! Разве ж это люди?"
   Потом они петляли по частному сектору. Улочки здесь такие же, как в Тишанке. Почти у каждого дома кучи глины, песка, старые доски, кирпич -- люди восстанавливали, как могли, свое жилье.
   А из головы Димки не выходило: если б не война, то его отец не лежал бы теперь в госпитале... Димка забеспокоился: как он там?!
   -- Вон и госпиталь показался! -- воскликнул Иван Семенович. -- Видишь впереди желтое с колоннами здание?
   ... Димке неудобно ощущать на себе долгий и внимательный взгляд отца -- как давно они виделись! -- смотреть в его все понимающие глаза. Они у отца ласковые и, кажется, сегодня даже чуть-чуть веселые. Но, всмотревшись в них, понял, что отец пересиливает себя, старается быть бодрым и веселым. Отец лежал один, все ходячие больные вышли на улицу.
   В небольшой палате несколько металлических коек. Ничего лишнего: стулья и тумбочка да под кроватью отца Димкина скамейка. Заметил -- не поломалась. В палату заглянула в белом халате женщина, потом зашел пожилой, в очках мужчина тоже в белом халате. Очки вошедшего блеснули вначале на Димку и председателя, потом на отца. Извинившись, он вышел.
   -- Мой врач, -- пояснил он. -- Фронтовик, -- добавил уважительно.
   -- Врач? -- переспросил Иван Семенович и тут же решительно поднялся со стула, но, дойдя до двери, махнул рукой и возвратился обратно. -- Надо переговорить с ним, -- пояснил он отцу свой порыв, -- но вначале с тобой разобраться.
   -- Лишнее, -- ответил отец. -- Этого просить не надо: человек!
   -- Ну так что, Денисыч, когда ждать в Тишанку? -- перебил отца председатель. -- Не надоело бока в постели мять?
   -- Не то что надоело, а опостылело. На крыльях бы улетел, да одно крыло отбито и мотор ремонта требует.
   -- Шучу, не знаю, что ль. Ждем всем миром, ждем, понимаешь?
   Отец ничего не ответил. Посмотрев на Димку, достал из-под подушки книжку и со словом "посмотри" подал ему. Димка понял, что отец хочет поговорить с председателем, и не стал приставать со своими расспросами, хотя книжка в этот раз его меньше всего интересовала.
   -- Как в Тишанке? Какие новости? -- начал разговор отец.
   -- Урожай подошло время убирать -- первая тебе новость. Хорошо, если затраты оправдаем. А что на трудодни раздавать -- ума не приложу. Установка сверху: выместь под метелку. Значит, где-то хуже нашего. В общем, ни зерна, ни картошки, ни свеклы. Людей в поле с общего котла кормим, колоски после комбайна собираем. Далеко ль на них уедешь! Вот так и живем: хлеб жуем, корочки остаются -- в стол складываем, а потом и их поедаем. Шучу, конечно, но шутка горькая. -- Иван Семенович вздохнул, посмотрел на отца: -- Расскажи лучше о себе. Есть хоть какие перемены к лучшему?
   Заметив, что Димка навострил уши, сказал:
   -- Ты читай, читай, Дим, не слушай, у нас с отцом свой разговор.
   -- Какие там сдвиги, -- еле слышно ответил отец. -- Как было, так и осталось. Пока ничего нового.
   -- Может, все-таки врача попросить, продуктишек ему подбросить? На это грех не найти.
   Отец нахмурил брови и, вздохнув, сказал:
   -- Только хуже сделаешь. Не надо, иначе меня подведешь.
   -- Ладно, заладил -- не надо, не надо. Не нравишься ты мне, Денисыч. С таким настроением далеко не уедешь. За жизнь цепляться надо. Руками, зубами, всем, чем хочешь, но цепляться. Могу, кстати, и домой тебя забрать. Мне это ничего не стоит. До Таловой поездом, а там встретим. Как скажешь, так и будет. Поправиться тебе надо. Понимаешь? Поправиться.
   -- Как не понять, -- ответил отец. -- Полтора года поправляюсь. Лечат, лечат, а что толку? Вот и операцию все откладывают. Иногда в голову мысль дурная приходит: уж лучше б тогда сразу. Ни себя, ни других не мучил бы. Сам порой не рад.
   Отец сказал это с болью, потом, видно, опомнился, что Димка все слышал, виновато посмотрел на него, нахмурился, махнул рукой, но тот сделал вид, что занят книжкой.
   -- Ничего себе! -- возмутился Иван Семенович. -- Ну ты и даешь! Вот это разговорчики! Войну прошел! Можно сказать, что выжил, а теперь киснет тут в постели как барышня. Тяжело ему, видите ли. А бабам нашим, думаешь, легко? Так, Денисыч, нельзя.
   -- Чего набросился? -- сказал отец примирительно и попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. Видно, сказанное им было давно выстрадано.
   А Димка вконец расстроился. У него теперь вся надежда только на председателя, тот должен поговорить с врачом и попросить его. Врач спасет отца, он же фронтовик и все понимает. Правильно говорит Иван Семенович, надо его чем-нибудь задобрить.
   Отец прервал его размышления:
   -- Поставь, сынок, скамейку да садись рядышком. Не обидишься, Семеныч? А то укатите, я и с сыном не поговорю.
   Отец привалился на подушку, опустил на скамейку ноги, поправил сползшее одеяло. Его нога и нога Димки оказались на скамейке рядом. Димка не утерпел и приложил свою ногу в тапочке к отцовой босой -- они были почти одинаковы.
   -- Ну как, Дим, Воронеж понравился?
   -- Большой, тут и заблудиться можно.
   -- Это верно. Огромный. Вот отстроят, будет еще лучше, чем до войны. Как там мама, Верунька?
   -- Сказали, чтоб меньше волновался. Нельзя тебе. Да, пап, дедушка Пахомыч тебе привет передал, сказал, чтоб быстрей поправлялся.
   -- Стараюсь, только не всегда получается. -- Он взял Димкину ладонь, нащупал на запястье руки пульс и стал тихо-тихо повторять: -- Тут-тук-тук.
   Пальцы у отца узловатые, широкие, с темными крапинками и полосками -- следы от плотницкой работы. У Димки тонкие, чувствительно-вздрагивающие, просвечиваются так, что видны все до единой жилочки. Отцова ладонь словно оградила Димку на время от всего, что произошло в этот беспокойно-тревожный день. По всему телу прошла волна покоя и наступил тот миг успокоительного блаженства, когда не то что делать, но и думать ни о чем не хотелось. Так было хорошо с отцом!
   -- Тут-тук-тук, -- вновь повторил отец, не отпуская Димкину руку. -- Стучит, как у воробышка, жить торопится. Хорошо, что стучит, -- сказал задумчиво.
   -- У меня, папа, не остановится, -- ответил Димка, подстраиваясь под мысли отца.
   Иван Семенович укоризненно посмотрел на отца и, не сказав ни слова, недовольно покачал головой.
   -- Ну, Денисыч, нам пора, и так засиделись. Надо кое-куда заскочить. Дела, дела, и никуда от них не денешься. Не обижайся, дорогой, и побыстрей возвращайся в Тишанку. Мы тебя ждем.
   Прощание было тягостным. У Димки на глазах слезы, у отца, как он ни крепился, -- тоже. Голос у него дрожал, губы пересохли, он прижимал к себе Димку и заглядывал ему в глаза. Что пытался в них увидеть, что сказать? Иван Семенович, отойдя к окну, стал разглядывать что-то на улице. Отец тихо шептал:
   -- Тебе хорошо, сынок?
   -- Да, пап.
   -- Помнишь, как по вечерам песни пели?
   Не дождавшись ответа, до боли обнял Димку.
   -- Пора. Передай привет маме, Веруньке, дедушке Пахомычу, всем, всем, -- попросил он. -- Не забудь, Дима. -- Он отвернулся к стене...
   На лестничной площадке повстречали спешившего врача, что заходил к отцу в палату. Председатель велел Димке идти вниз и подождать его на улице. Спустившись этажом ниже, Димка услышал:
   -- Извините, доктор, вас можно на минутку?
   -- Можно, почему же нельзя.
   -- Я к вам насчет больного Сухова. Скажите, доктор, он будет жить?
   Напрягая слух, Димка улавливал почти каждое сказанное наверху слово.
   -- Сложный вопрос вы мне задали, -- ответил доктор, чуть-чуть растягивая слова. -- Я, уважаемый, не Господь Бог. Я всего-навсего обыкновенный врач, а рана у Сухова крайне тяжелая. Удивляюсь еще, как он до сего времени жив.
   -- Дорогой доктор, христом-богом прошу -- спасите Сухова! Как председатель колхоза ничего не пожалею. Время голодное, помогу, подброшу, обещаю... Не дайте ему умереть.
   -- Да вы что, товарищ! О какой еще помощи говорите? Мы здесь не за подачки работаем. Ну и люди пошли, черт знает что!
   -- Простите, если обидел. Не хотел. За друга ведь прошу, за фронтовика. Двое детишек у него мал-мала меньше.
   -- Я что, не понимаю? Сказал -- сделаю все, что в моих силах, но гарантии не дам. Не тот случай. У больного осколок около сердца застрял, перед сердечным клапаном... Понимаете? Держится на честном слово.
   -- Так, может, с операцией переждать? -- вновь загорячился председатель. -- Домой отправить его, поддержать.
   -- Домой? -- покачал головой врач. -- Думаете, что говорите? Больного до дома не довезти. Осколок может в любой момент коснуться сердца, а это смерть. Я сказал все, даже больше, чем положено. Вас как зовут? Иваном Семеновичем? Так вот, Иван Семенович, будем надеяться на лучшее. Извините, мне пора.
   Врач стал тяжело подниматься по лестнице вверх, а председатель, что-то бормоча себе под нос, спускался вниз. Увидев стоявшего Димку, недовольно спросил:
   -- А ты чего тут делаешь? Я же сказал идти вниз. Подслушиваешь? Негоже это делать, понял? Пошли, у нас с тобой куча дел.
   Он взял Димку за руку.
  
  

37

  
   Сережка Кок прибежал к Димке под самый вечер с приказом: завтра утром быть в школе!
   -- Что, каникулы кончились? -- удивился Димка.
   -- Всем классом будем собирать колоски, -- сказал Кок и посоветовал прихватить с собой пару сумок да побольше харчишек: вдруг поедут на дальнее поле.
   Сережка поспешил известить других ребят, а Димка заколготился: мать с работы придет поздно, а пока можно разыскать торбы да привязать к ним веревочные лямки, чтобы легче их было носить. Надо еще найти на чердаке старые чуни, в них по скошенной стерне ходить удобно и неколко. Ну, а придет мать -- соберет еды и решит, как быть с Веркой. Может, с собой ее заберет.
   Поутру у школы собрались ребята младших классов. Судили и рядили, куда пошлют: то ли на ближнее, то ли на дальнее поле. В селе несколько колхозов. Поля колхозов "Просвещенец", имени Ленина, Фрунзе располагались вокруг села, а "Родины" и "Красного партизана" -- подальше. Туда добираться на быках или лошадях. Всем, конечно, хотелось собирать колоски на дальнем поле, там их больше.
   Торопливо подошел одетый по-военному учитель Сергей Васильевич, муж фельдшерицы. Гимнастерка подпоясана потертым ремнем, верхние пуговички на воротнике расстегнуты, начищены до блеска сапоги, сбоку висит свернутая кругляшом и затянутая тонким ремешком плащ-накидка, за спиной полный вещмешок.
   Сергей Васильевич стал учителем в школе с конца прошлого года. Пришел впервые в класс весной, в половодье. Добирался по весенней хляби и в дороге промочил ноги, но вида не подал, сказал весело, с прибауткой: "Сапоги мои на во, пропускают аш два о".
   Когда Сергей Васильевич стал поправлять правой рукой на голове редкие волосы, ребята заметили, что у него на ладони одиноко торчал лишь один большой палец. Позже они узнали, что на фронте он был разведчиком.
   Учитель объяснил четвероклашкам, что от них требуется, и повел на колхозный двор. Там, разместившись на двух подводах (мальчишки - на первой, девочки - на второй), всем классом отправились в поле.
   Ехать на лошадях -- в удовольствие! А сколько разговоров! Новостей у каждого накопилось столько, что сразу обо всем и не расскажешь.
   Особняком сидел лишь Ванька Титычев. Надулся как индюк, ни с кем не разговаривает. Димка и Фонька тоже не трогали его, Сережка Кок отворачивал лицо. Ванька это видел, но хорохорился, будто ему все нипочем.
   Димка нет-нет да и поглядывал на заднюю подводу, где среди девочек сидела Нюся. Она весело смеялась, а на Димку даже ни разу не посмотрела. А может быть, это показалось?
   Нюся ему нравилась. Недавно Димка написал ей маленькое письмо, всего несколько слов: "Нюся! Ты мне нравишься!"
   Написал, а что дальше с ним делать, не знал. Приколол к ветке яблони на самом виду. Свое имя в письме не обозначил, пусть, если увидит, догадается...
   Вскоре после пожара мать Нюси перешла к дяде Егору. Он был одинок и жил неподалеку от них вдвоем с матерью. Решение дяди Егора взять в жены вдову с ребенком, да еще оставшуюся ни с чем после ночного пожара, в деревне восприняли одобрительно. Димка был рад за Нюсю -- с дядей Егором она не пропадет.
   Собирать колоски для Димки не в новинку. Он понимал: колоски -- хлеб, чем больше их соберет, тем меньше будет в их семье голодных дней. Мать, конечно, ругать не станет, если он явится домой с пустой торбой, но скажет, например, так: " Ты, Димка, совсем оплошал, даже у Фоньки торба побогаче".
   Когда до скошенного поля осталось рукой подать, Сергей Васильевич передал вожжи Кольке Бурцеву, а сам пересел ближе к ребятишкам. Усевшись поудобней, сказал им:
   -- Так вот, ребята, кто из вас хотел бы принести домой побольше колосков -- поднимите руки.
   Вверх взметнулся неровный частокол детских ладошек. Кое-кто из ребят, перестаравшись, поднял сразу две руки. Окинув взглядом лица ребят, их вихрастые головы, учитель сказал:
   -- Если так, то слушайте меня внимательно. Собранные колоски мы сложим в кучу, потом поделим пополам: одна часть - колхозная, а другую разделим всем поровну. Согласны?
   Ребята согласились. В самом деле -- колосков где густо, а где пусто, одним быть с добычей, а другим обделенными.
   Как только подводы остановились, ребята мигом соскочили с них и, захватив сумки и узелки, бросились врассыпную к скошенному полю, на ходу срывая оставшиеся кое-где у его края колоски.
   Они не слушали недовольных возгласов Сергея Васильевича, пытавшегося остановить их. Только когда крики малость поутихли, учитель собрал всех, отчитал за непослушание и еще раз разъяснил, как лучше всем вместе собирать колоски. Тут же расставил в цепочку: девочка -- мальчик, девочка -- мальчик.
   Сергей Васильевич и сам стал работать вместе с ребятами.
   Димка собирал колоски и впервые чувствовал себя спокойно. Сейчас не надо опасаться объездчика. Вот когда они недавно с Сережкой Коком вышли в поле без разрешения, тогда боялись и постоянно оглядывались. Тот раз их объездчик все-таки заметил. Хорошо, что они увидели его первыми и сумели добежать до глубокого буерака, поросшего по краям кустарником. В нем притаились. Объездчик что-то зло крикнул, но выслеживать ребят не стал и ускакал.
   Теперь иное дело. Никакой объездчик не страшен. Недалеко от Димки в цепочке шла Нюся. Она собирала колоски в пучок, потом отрезала стебли и прятала колоски в сумку. Со стороны казалось -- собирает цветы.
   Ребята шли, ровняясь по Сергею Васильевичу. Собирать колоски одной рукой ему было нелегко, но учитель о чем-то весело переговаривался с Сережкой Коком, ему отвечали идущие рядом Колька и Фонька. Один Ванька Титычев молча шел по самому краю поля. Потерянных колосков там больше. Ваньке не до разговоров, руки только поспевают работать: колосок -- сумка, колосок -- сумка. Везет же Ваньке.
   Сережка собирал колоски не торопясь, складывая их в усатый пучок, аккуратно разглаживая каждый стебелек, затем другой рукой откручивал колоски от стеблей и бережно укладывал их в сумку. Сережка всегда работал красиво.
   Фонька то же самое делал совсем по-другому. Суетился, а найдя колосок, отгрызал его зубами от стебля, не глядя и торопясь, прятал в мешок, а сам потом долго отплевывался. И ступал не охраняясь, не босой, как другие. На ногах у Фоньки аккуратно сшитые дедом Фомой тапки, штаны заправлены в шерстяные носки. Фонька что-то рассказывал Кольке, а когда тот его не слушал, присаживался на копну соломы и отдыхал.
   Ближе всех к Димке шел Колька. Он собирал колоски так же, как и Фонька: отгрызал стебель, плевался. Ботинки, что купил ему к школе дядя Вася, чтобы не поцарапать, снял и теперь раздирал до крови ноги о примятую колесами стерню.
   В делах Димка совсем забыл, что еще не решил задачу. Ее задал ребятам Сергей Васильевич -- подсчитать, сколько надо собрать колосков, чтобы испечь один хлеб. С чего начинать? Учитель сказал, что в колоске тридцать зерен, бывает и меньше, это можно проверить.
   Димке часто приходилось дома размалывать крупорушкой зерно. Знал он, сколько из замеса одной чашки муки мать выпекала хлеба. Формы для выпечки хлеба в деревне почти одинаковые -- круглые и небольшие. Собирая колоски, считал и думал, но в голове путались зерна с колосками и колоски с зерном.
   В прошлый раз, когда их напугал объездчик, он собрал полсумки колосков. Тогда мать сказала, что на один хлеб колосков он, пожалуй, собрал. Сумка у него сейчас та же. Значит, надо считать колоски: десять колосков в сумке, а зернышко в карман. Так начал Димка вести счет собранным колоскам. Время бежало незаметно. Не успел оглянуться, как Сергей Васильевич громко объявил: пора обедать.
   Димка насчитал в кармане сорок шесть зернышек, значит, собрано четыреста шестьдесят колосков. Сумка была заполнена наполовину. Выходит, что на один хлеб колосков уже насобирал.
   Подошли приятели. Сережка похлопывал рукой по торбе. Колосков у него больше, чем у Димки, а у Кольки и Фоньки и того меньше.
   -- На хлеб надо собрать не меньше пятисот колосков, Фонька спорит -- сто, -- горячился Сережка.
   -- Хлеб-то разный бывает. Можно испечь большой, а можно и поменьше, -- не сдавался Фонька.
   Дружки снова заспорили. Не договорившись, сели обедать. Ели они всегда вместе.
  
  

38

  
   После обеда Сергей Васильевич разрешил ребятам побегать у пруда. Димка подошел к плотине, спустился в ложбинку. Здесь, в затишке, можно костер развести. Мальчишки решили на вечер собрать побольше сучьев, благо, под вербами сухостоя хоть отбавляй. Стайкой подошли девчонки, с ними Нюся. Стали тоже помогать ребятам.
   Димке показалось, что Нюся хочет с ним о чем-то поговорить. И не ошибся. Улучив момент, когда остались наедине, она спросила:
   -- Димк, мне сказать тебе что-то надо. -- И замолчала, словно споткнулась.
   У Димки сердце ёкнуло -- нашла его записку!
   -- Димк, -- сказала Нюся, -- дядя Егор наказывал, чтобы ты к нам приходил, не стеснялся. Так и сказал -- не стеснялся. Приходи, слышь?
   Довольный Димка закивал головой.
   Но тут подбежал Фонька и все испортил, издали по-дурацки заорав:
   -- Тили-тили тесто -- жених и невеста.
   Димка, не замечая его, подхватил легкие сучья и понес к задымившему у плотины костру, где хозяйничали Сергей Васильевич и Сережка Кок. Нюся следом несла свою охапку, а Фонька не унимался -- забегал вперед и тараторил свое. Ему хоть бы что, хотя видит, что Димка на него в обиде.
   Сергей Васильевич попросил Сережку, Димку и Фоньку отнести собранные колоски в домик на полевой стан. В сенях ребята расстелили плащ-накидку учителя и вытряхнули из сумок колоски. Возвращаясь обратно, Фонька не сдержался и поделился с друзьями своим секретом: Ванька Титычев непонятно почему часто отлучается в кусты.
   -- Пускай хитрит, все одно узнаю, -- пригрозил он.
   Вечером был большой костер, небылицы и песни, печеная картошка, пока Сергей Васильевич строго-настрого не потребовал:
   -- Пора спать!
   На утро следующего дня все было бы хорошо, если б не Ванька Титычев. Странно, но, как он ни старался, а колосков в его сумке не прибавлялось. Отлучаясь в кусты, каждый раз потом пушил рукой в сумке колоски. Теперь-то Фонька не сомневался -- Ванька в кустах перекладывал часть колосков в другую сумку.
   -- Хитрюга! Ворюга! -- озлился Фонька. Выждав, когда Ванька вновь отошел в кусты, он поймал его с поличным и заорал оттуда так, будто его резали.
   ...Ваньку судили. Ребята расселись кружком, в середине Сергей Васильевич, Фонька и Ванька, тут же лежали две его злополучные сумки с колосками: одна полупустая, другая туго набитая. Полевой ветер теребил желтые полоски лент, которые с двух концов были накрепко привязаны к сумкам из холстины. При сильных порывах полупустую сумку приподнимало и медленно раскачивало. Казалось, она хотела скрыться подальше от ребячьих глаз, но держал Ванькин сапог; зацепившись за него, ленточка никак не могла освободиться.
   Ребята молчали. Несмотря на утреннюю прохладу, Ванька сидел красный, растерянный, уставившись бессмысленно на сумки с колосками.
   Димке он сейчас казался жалким и одиноким. Может быть, из-за этого победный вид Фоньки, сидевшего с ним рядом, ему стал даже противен, будто выклянчивал дружок для себя похвалу от Сергея Васильевича.
   Ребята молчали. Молчал и учитель, незаметно оглядывая их. Наконец, словно сбросив с себя давивший его тяжелый груз, сказал:
   -- Не думал я, ребятки, что так у нас сегодня обернется. Видел, как Ваня старался, и от души радовался. Думал после работы похвалить его. А оно вон как нехорошо получилось. Позор всему классу.
   Нагнув голову, отчего его тонкая и бледная шея сжалась в гармошку, Сергей Васильевич опять ненадолго умолк.
   -- Вот вы все просили меня рассказать что-нибудь о войне. Если бы не этот случай, не стал сейчас говорить.
   Ребята сдвинулись поплотней. Сережка Кок подстелил Сергею Васильевичу свою фуфайку. Учитель сел на нее, осторожно отставив в сторону ноги в пыльных сапогах.
   -- Было это в сорок втором году, летом, когда я получил задание -- перейти линию фронта и взорвать в тылу врага один объект. Немцы там свои танки ремонтировали. Задание, понимаете, важное, времени в обрез. Меня строго-настрого предупредили, чтобы ни при каких обстоятельствах я себя немцам не выдавал и по возможности населенные пункты обходил стороной. Оружия при мне, разумеется, никакого не было. Скажу короче, задание я выполнил, да не в этом суть. Случай один из этого похода запомнился мне на всю жизнь.
   У небольшой рощицы, у самой окраины ржаного поля я тогда под вечер решил передохнуть и никогда не думал, что стану свидетелем гибели наших людей.
   Кругом было спокойно. Вдали через ржаное поле просматривался хутор. Там было тихо. На дороге безлюдно. Я уже собрался идти дальше, как вдруг заметил несколько машин. Они двигались в мою сторону. Это были фашисты. Решил проследить, зачем они едут к лесу.
   Машины остановились недалеко от меня. Немцы вытолкнули из одной старика, женщину, хромого мужчину и мальчика лет десяти. Я понял, что фашисты пытаются что-то узнать у них. Наши молчали, тогда их стали избивать. Я вам, ребята уже сказал, что оружия при мне не было, ну а если б было, то вряд ли я тогда сдержался. Видеть, как они избивают беззащитных людей, и понимать, что помочь им ничем не можешь, -- это была для меня страшная пытка. Ничего не добившись, фашисты стали поодиночке расстреливать арестованных. Первым они убили старика, потом хромого мужчину, а когда дошла очередь до женщины, то она, вцепившись в одного из немцев, закричала: "Ваня, сынок, беги... Беги, сынок!"
   Пока враги расправлялись с ней, мальчик бросился через рожь к лесу. После автоматных очередей упал и он.
   Фашисты, оставив убитых, возвратились в хутор и подожгли его, а я пошел искать мальчика. К счастью, он остался жив, хотя был ранен. Я оказал ему помощь. Вместе с ним мы похоронили его родителей. Мне нужно было идти дальше, и я попросил его дождаться меня.
   Страшно ему было, но он дождался, прячась в погребе сгоревшей избы. Питался он тогда, ребята, колосками, так как немцы ничего на хуторе не оставили. Он их шелушил и жевал зерно. Вот так помогли ему колоски в трудное время.
   Слушая Сергея Васильевича, ребята словно забыли о только что происшедшем случае с Ванькой Титычевым. Учитель стал крутить цигарку, а потом, отвернувшись от ветра, раскуривать ее. Ребята сидели притихшие.
   -- Сергей Васильевич, -- нарушил тишину Сережка, -- а где теперь этот мальчик?
   -- Учится в Суворовском училище, закончит -- офицером станет. У него нашелся старший брат.
   Учитель достал из бокового кармана часы, посмотрел на них и засуетился.
   -- Эге-е, да мы засиделись, пора за работу, а то ведь скоро домой! Давайте решать, что будем делать с вашим товарищем.
   -- Какой он нам товарищ! Вор он! Гнать его надо в три шеи, -- закричал нетерпеливый Фонька.
   -- Наказать его! Гнать не надо, -- кричал кто-то другой.
   -- Пешедралом до дома, а колоски отобрать!
   Ребята загалдели, перебивая друг друга. Одни считали, что Ваньку надо крепко наказать, но часть ребят (в основном все девчонки) предлагали Ваньку строго не наказывать, так как он еще исправится. Нюся громко кричала:
   -- Тише! Послушайте же! Ну тише! Он все поймет, он больше не будет.
   Размахивая руками, Фонька перебивал ее:
   -- Защитница! Кого прощать!
   -- Он не знал, а ты злой, нехороший!
   Когда крики поутихли, Сергей Васильевич спросил Ваньку:
   -- Скажи, зачем ты колоски прятал? Может, голоден?
   Вытирая грязной ладонью пот с лица, Ванька молчал. В какой раз припоминал позавчерашний разговор с отцом, его тихие, елейные слова: "Собирай, сынок, по зернышку, по колоску, а лишнее спрячь, но чтоб никто не видел. Второй мешок прихвати -- понадобится. Голод всем животы подожмет, а мы будем сыты. Мозгуешь? Потому как не дураки. Для обчества -- пожалста, набрал сколько мог, ешьте на здоровьице. А запрятанное -- наше с тобой. Только руками шевели да ножками топай, всего-то надо..."
   "Натопал и нашевелил, -- мрачно, со злостью думал Ванька, вспоминая отцово наставление, опустив от стыда низко голову. -- Хитрил, а для чего? Будто с голодухи подыхали. Посидел бы, батяня, перед ребятами да послушал их".
   Он вздыхал, тужась что-то сказать, но не мог вымолвить ни слова. Затем, словно почувствовав, что ребячий гнев схлынул, наконец тихо выдавил:
   -- Простите. Больше не буду.
   -- Ишь, простите его, -- вновь взвился Фонькин голос. -- Ворюгу да простить! Сдать его куда надо, пусть посадят!
   Фонька говорил еще, но на ребят его слова уже не действовали. Ожидали теперь, что скажет Сергей Васильевич. Уловив настрой ребят, тот сказал:
   -- Я думаю, ребята, что на первый раз мы его все-таки простим. Свою вину он осознал, прощенья просит. Ну, а если еще раз сделает что-нибудь плохое, тогда никакой пощады не дождется. Нас уже не разжалобишь.
   Ванька молчал, ковыряя носком сапога землю и отпихивая подальше от себя сумки. Он, видно, ожидал для себя худшего исхода. Несмотря на жадность, а в этом ребята не раз убеждались, он теперь был согласен отдать все свои колоски.
   Сергей Васильевич, заметив это, улыбнулся и спросил ребят:
   -- Согласны с таким предложением или нет?
   -- Согласны! -- закричали они единодушно.
   И чем громче кричали, тем выше поднимал голову Ванька.
   Уже собираясь идти в поле, ребята заметили скачущего по плотине в их сторону всадника. Кто-то из них со вздохом произнес: объездчик. Ребятишки боялись объездчика, не раз гонял он их по полям, поэтому встретили его настороженно.
   Объездчик подъехал, поздоровался кивком головы со всеми, а с Сергеем Васильевичем персонально, за руку. Его конь все время переступал ногами, выгибая шею, грыз уздечку и всхрапывал. Объездчик сидел на нем красиво, как приклеенный. Лицо строгое, неулыбчивое. Ребята, посматривая то на норовистого коня, то на объездчика с висевшей на запястье руки плеткой, ожидали, что же он им скажет. Почему-то никто не думал, что он привез им хорошую новость. Считали, что опять начнет предупреждать или, того хуже, ругать. Вот почему, когда он сказал о решении председателя колхоза -- передать все собранные колоски ребятам, они стали так шумно радоваться, что даже суровый объездчик, улыбнувшись, помягчел. Попрощавшись с Сергеем Васильевичем, он легко коснулся коня плеткой, тот, почувствовав хозяина, встал на дыбы и с места галопом рванул по лощине, затем выскочил на плотину и поскакал, дробно выстукивая копытами. А ребята врассыпную, догоняя и перегоняя друг друга, побежали добирать колоски.
   Когда поздно вечером мать увидела Димку с перекинутыми через плечо двумя туго набитыми колосками сумками, она радостно всплеснула руками:
   -- Сыночек ты мой! Помощничек ненаглядный! Дай я тебя обниму!
   Димке эти нежности слушать от матери не совсем приятно: не маленький. Осторожно сняв сумки и подержав их на весу, он по-хозяйски сказал:
   -- Пожалуй, на пять, а то и на все шесть хлебцев потянет. А?
   -- Потянет, сынок, потянет, -- прошептала мать, вытирая концом платка навернувшиеся на глаза слезы радости. Она его то слишком ругала, то жалела, как маленького. Убирая сумки, мать думала: "Вот на днях поеду в Воронеж и все Семену расскажу, пусть за своего сына порадуется".
  
  

39

  
   Титычеву Гнедуху в этот раз никто кнутом не подстегивал, и она медленно тащила рыдван по Нечаевскому переулку. В рыдване сидели двое: здоровенный пожилой милиционер и Титыч. Милиционер молча курил и иногда кхекал в кулак. Рядом с рыдваном шел еще один милиционер -- молодой и не в пример пожилому разговорчивый. Позади рыдвана, шумно переговариваясь между собой, шла разноголосая толпа любопытных, больше ребятни, но были и взрослые. Самые дотошные осторожно выведывали у молодого милиционера подробности, а тот, кивая головой на Титыча, важно отвечал:
   -- Четыре ночки поджидали субчика... На рассвете подъезжает, а мы тут как тут. Рр-аз и накрыли.
   -- А че он такова сотворил?
   -- Хлеб воровал у сознательных рабочих и крестьян. Целых два куля пшенички...
   -- А сцапали где? -- встрял топтавший дорожную пыль вместе с гурьбой ребят Фонька. Вспомнив, как Титыч драл его недавно за ухо, он злорадствовал. Димка и Сережка шли вместе со всеми, но больше молчали.
   -- Ишь шустрый какой! Много будешь знать -- скоро состаришься, -- ответил милиционер. -- Понял, шустряк-востряк?
   -- Ага, ага, значится, тайна? -- с пониманием согласился Фонька и замолчал.
   Поправив фуражку, милиционер подошел к передку рыдвана и, краснея от обращенных на него взглядов, громко и со значением спросил у пожилого:
   -- В правление или прямиком в райцентр?
   Поплевав на обжигавший губы окурок и бросив его под колеса, тот ответил:
   -- Зачем в правление? К нему надо, Костин, к нему. -- Нахмурив брови и обернувшись к Титычу, спросил: -- Живешь-то далеко?
   Но Титыч, еще ниже опустив голову, промолчал.
   -- Молчит! Неразговорчивый попался! Кто, граждане, знает, где этот ворюга живет? А? -- обратился молодой милиционер к сопровождающим рыдван любопытным.
   Граждане молчали.
   -- Может, ты, пацан, знаешь? -- спросил он у Фоньки.
   -- А че ж тут не знать? -- с готовностью ответил тот. -- Напротив школы и живет, в новом доме.
   Он оторвался от ребятни и зашагал рядом с милиционером, довольный тем, что тот обратился с просьбой не к кому-нибудь другому, а именно к нему. Сережка толкнул в бок Димку: "Фонарь-то заважничал".
   В душе они тоже были рады, что настоящий владелец их странной находки в Красном яре нашелся. Ребят разбирало любопытство: чем же все это теперь закончится? Что будет дальше с Титычем?
   Ваньки дома не было. Ворота открывала тетка Варвара. Видно, ее кто-то уже предупредил. Благообразная, смиренная, во всем и всегда потакавшая Титычу, она пугливо смотрела то на мужа, то на милиционеров.
   Гнедуха уверенно протащила рыдван через ворота и остановилась посреди двора у навозной кучи. Двор был огорожен со всех сторон высоким плетнем.
   Бросив вожжи на спину кобылы, пожилой милиционер грузно сошел на землю и огляделся.
   -- Так, так, так, кругом порядочек -- палка к палке, доска к доске, -- сказал он, прохаживаясь по двору. -- Хозяйственный мужик, ничего не скажешь. Слушай, Костин, надо б было из правленцев кого-нибудь позвать. Может, смотаешь, тут недалеко? Только махом, нам еще до Таловой добираться.
   Но бежать Костину в правление не пришлось, так как во двор через распахнутые ворота вошли дед Пахомыч и бывший колхозный конюх дед Савелий. Поздоровавшись с милиционерами, они стали с ними разговаривать. Было слышно, как дед Пахомыч попросил милиционера развязать Титычу руки.
   -- А если удерет? -- засомневался молодой милиционер.
   -- При народе никуда не денется, -- успокоил Костина дед Пахомыч. -- Да и куда деться-то...
   Пожилой милиционер молча подошел к Титычу, развязал ему руки и коротко бросил:
   -- Стой тут и ни с места, иначе... -- Он не счел нужным продолжать, полагая, что Титычу и без того должно быть ясно, что будет с ним дальше.
   Титыч медленно опустился с рыдвана и стал растирать затекшие руки. На людей он по-прежнему не глядел, а отвернулся в сторону и угрюмо уставился на скособоченные сапоги.
   -- Ты, Костин, возьми с собой пару человек и вот ее, -- пожилой милиционер кивнул головой в сторону тетки Варвары, -- и пошуруй в доме, в погреб загляни, слазь на чердак. А я тут. Иди, не теряй времени.
   Отобрав двух понятых, Костин подошел к тетке Варваре.
   -- Пошли, что ль, -- сказал он, тронув ее за плечо.
   Та вздрогнула, пугливо посмотрела на Титыча, словно спрашивая его разрешения. Но тот даже глазом не повел.
   -- Пошли, пошли, хватит переглядываться, -- недовольно пробурчал милиционер.
   На скулах Титыча заиграли желваки, когда милиционер и понятые вошли в сени.
   -- Че спер-то? -- спросил у пожилого милиционера дед Савелий.
   Он перед ним смотрелся как мальчишка, только и разница, что с бородой. Когда дед Савелий спрашивал милиционера, то задирал вверх голову, отчего желто-белая борода его трепыхалась.
   -- Хлеб, сбрую разную. Есть и еще кое-что, но это разговор особый.
   -- Глянуть можно?
   -- Глянь, жалко, что ль, -- ответил равнодушно милиционер, скручивая очередную цигарку.
   Дед Савелий и дед Пахомыч подошли к рыдвану.
   -- Ну-ка отойди в сторону, -- прикрикнул милиционер на Титыча. -- Пусть люди поглядят, чем займаешься.
   Титыч молча отошел в сторону и опять отвернулся. Колготной дед Савелий заглянул в рядом лежавшие мешки со сбруей и тут же удивленно запричитал:
   -- Люди добрые, так это ж колхозная сбруя. Сам по весне в Чигле на складе получал. А я-то искал, я-то искал, всю конюшню облазил. Председателю сказывал. Он ишо накричал -- кому нужна твоя сбруя? Нужна, однако. Ах ты, кобель паршивый. На сбрую позарился! Отстегать бы тебя вот этими вожжами... А тут что? -- Руки деда Савелия стали проворно ощупывать тугие мешки с хлебом. -- Никак хлебушко? Целых два куля? Ой-ей-ей. Это куда ж столько?
   Дед затрясся и, беспорядочно размахивая сухими руками, стал наступать на Титыча. Наблюдавшие эту сцену тишанцы загалдели, поддерживая его, кто-то из них прокричал:
   -- Бить таких надо!
   Титыч хоть и попятился от разъяренного деда Савелия, но смотрел на него точно на букашку, о которую и руки марать не хочется.
   -- Уймись, ты, сучок трухлявый! -- подал он вдруг голос.
   К деду Савелию, прихрамывая, заспешил на помощь дед Пахомыч. Он стал отталкивать его в сторону, не забыв при этом выговорить Титычу:
   -- На людском горе наживаешься? Теперь-то не сорвешься!
   Титыч огрызнулся:
   -- Ты-то рот не разевай, а то ненароком кишки простудишь.
   Усевшись верхом на плетне, Димка ревниво подмечал, что после их переселения появилось во дворе нового. Ведь раньше это был Димкин дом, в нем жила их семья, да пришлось из-за голода продать.
   " Большую кучу навоза, -- подумал он, -- скоро разбросают, замесят и наделают на зиму кизяков. Сложенные вдоль плетня доски, обструганные слежки и несколько пучков хвороста приготовлены для нового сарая. Недаром Титыч намекнул недавно в разговоре, что его поможет сделать за долги отец, как только придет из больницы. Теперь уже не поможет, Титычу не до сарая -- ишь как насупился".
   Слышались голоса:
   -- Хватит, нажрался! Ишь, щерится!
   Пожилой милиционер гаркнул:
   -- Тише вы, граждане! Чего разорались! Расходись по домам! -- Потом на Титыча: -- Ты тоже глотку не дери. Не то хуже будет. Понял?
   Титыч замолк, а милиционер подошел к воротам и, выпроводив любопытных, закрыл засов. Потом с дедами приступил к обыску. Они ходили втроем по двору, заглядывая в каждую клеть и сарай.
   Димка, охваченный любопытством, будто прилепился: неотрывно смотрел через щель в плетне. Милиционер слюнявил карандаш и ставил палочки в потрепанную тетрадь. Иногда для уточнения переспрашивал у Титыча. Свалили сложенную у стены сарая пирамиду дров, вилами разбросали стожки прошлогодней соломы и сена. Подошли к сложенным в штабеля доскам. Дед Савелий вдруг присел у края досок на корточки и стал что-то разглядывать.
   -- Стоп-стоп, Пахомыч, я, кажется, понял, откуда эти доски. Взглянь на метки, взглянь. Видишь зарубки? Ведь так мы помечали лесины из Хренового. Выходит, он пропавшие семь дерев оприходовал!
   И опять дед Савелий стал поливать Титыча на чем свет стоит. Пахомыч больше молчал. Кто-то из-за плетня прокричал:
   -- Нам жрать неча, а он наживается!
   В доме запричитала тетка Варвара. Пожилой милиционер поднялся и, дымя самокруткой, пошел к сеням. В дверях столкнулся с Костиным и пропустил его. Тот, смахнув со лба пот, сказал:
   -- Много хлеба нашли. Целый ларь и еще в мешках на чердаке.
   Все вместе пошли смотреть найденный хлеб.
   -- Увезти поможете? -- обратился пожилой милиционер к деду Пахомычу.
   -- Как не помочь, -- отозвался вместо него дед Савелий. -- Это я разом.
   Но на конюшню дед ушел не сразу. Любопытства ради он слазил на чердак, затем сунул голову в открытый ларь, а потом принялся обсуждать с дедом Пахомычем и милиционером, откуда у Титыча взялось столько хлеба. Вспомнили его дружбу с Беспаловым и как того не раз привозил Титыч домой пьяным. Значит, было выгодно поить председателя до потери сознания? Титыч слушал, не проронив ни слова.
   Тут и Димка вспомнил, как Беспалов приманил его голубями. Как он хитрил тогда.
   Порешили так -- хлеб немедленно переправить на колхозный склад. Эту работу с понятыми должен был выполнить милиционер Костин. Пожилой же милиционер стал готовить подводу, чтобы отвезти Титыча в райцентр.
  
  

40

  
   На выходной день тетя Рая решила отметить свое второе замужество с дядей Васей. Пригласила тетю Настю, матерей Димки, Сережки, Фоньки. Посидеть решили без дяди Васи, который в этот день уехал к матери в Таловую. Для мальчишек такое событие -- праздник, в этот день можно вволю наесться.
   Стол накрыли сообща. Тетя Рая выставила жареную картошку, миску пирожков, разрезала арбуз. Все это благодаря стараниям дяди Васи. Он привез откуда-то муки, картошки, достал в соседнем колхозе арбузов.
   Тетя Настя принесла горшок молока и оделила ребят яблоками. Мать Сережки еще с порога похвалилась, что тыква у нее в этот раз как никогда удалась. Принесли -- каждая свое -- матери Димки и Фоньки.
   Вспомнили, как собирались раньше с мужьями, какие на праздники были застолья, по скольку перемен, не то что сейчас, по голодному году. Всплакнули. Ребят отослали во двор, чтобы не мешали. Их черед еще наступит.
   Друзья играли в бабки и нехотя переговаривались между собой. Их не столько интересовала игра, сколько ожидание предстоящего обеда. Из дома раздалась песня, скучная, тоскливая -- про "Сиротинку". Беззащитная, качается она из стороны в сторону, и негде ей бедной, укрыться в непогоду. Но вот последний запев, и песня закончена.
   Мать Сережки почти без перерыва запела другую -- про "Залетную пташку".
  
   Ах, желала б я, желала
   Да залетной пташкой быть,
   Ах, взвилась да улетела
   Там, где милый крепко спит.
  
   Эта песня тоже не по душе мальчишкам. Хоть и считали они себя почти взрослыми, но, слушая, с какой болью и грустью изливают свои души их матери, вдруг начинали верить, что вот сейчас превратятся они в больших белых птиц и улетят от них к отцам на могилы, оставив одних-одинешеньких...
   Ребятам надоело играть. Они незаметно перебрались в сени, потом в хату.
   Наконец тетя Настя властно приказала:
   -- Хватит, бабы, души надрывать! Пусть ребята споют, а мы послушаем.
   Женщины стали освобождать место детям.
   Те рады стараться, что наступил и их черед. Усевшись поудобней, стали друг на друга поглядывать, намереваясь вначале наесться, а уж потом петь. Но тут на них прикрикнула Димкина мать:
   -- Опосля поешьте, а то голоса звонкими не будут.
   У Фоньки, как и у его матери, голос далеко не песенный, зато советов на каждый случай -- хоть отбавляй.
   -- Начинайте своего "Охотника", чего тут раздумывать, -- сказал он Димке с Сережкой.
   Приличия ради ребята стали препираться: кому запевать, а кому вторить. Наконец Сережка запел дрожащим голосом:
  
   В Островах охотник...
  
   Димка тут как тут повторил ему в ответ:
  
   Целый день гуляет...
  
   Сережка решил поднажать на свой голос:
  
   Ему нет удачи...
  
   Димке тоже не хотелось уступить. Он заметил, как мать, широко раскрыв глаза, с волнением смотрит на него. Да и ребята вертят головами: чья возьмет? Вывел не хуже Сережки:
  
   Сам себя ругает...
  
   А тут уж все ребята наготове: Колька, Сережка и даже Фонька, со своим петушиным голосом, подхватили так, что песню, наверно, на краю села было слышно:
  
   Как же мне быть,
   Чем же мне служить,
   Мне служить,
   Ох, нельзя быть веселому,
   Что зверь не бежит.
  
   Тетя Настя дальше не дала петь одним ребятам. Подсев ближе, мамы допели с ними про "Охотника", затем спели "При лужку". Ребята, довольные, стали петь "На границе". Эту песню они любили больше всех. Потом друзья принялись за еду, да так шустро, будто всю неделю ничего не ели. Но какая же молодец тетя Настя. Одно приговаривает:
   -- Раз поете удало, то так и за столом должны управляться, мужички наши. -- Одно нахваливает: -- Вот умнички! Вот умнички!
   Ребятам недосуг следить, чем там их мамы занимаются, о чем говорят между собой. А у тех, растревоженных песнями, разговоров, как всегда, говорить не переговорить.
   -- Мой-то, бабы, называл меня ненаглядной, -- сказала тихо, словно боясь и посейчас потерять для себя значимость нежных для нее слов, мать Сережки. Лицо ее разрумянилось, тугая коса перекинута через грудь.
   -- На язык был шустер, -- добавила тетя Настя.
   -- Это на людях, дома от него, бывало, плохого слова не услышишь.
   Тетя Настя говорит свое:
   -- А мой, Петр, чего теперь скрывать, на такие слова скупой был. Слишком гордый. Зато потом, с фронта, такие мне письма слал!
   Закрыв глаза, она покачала головой.
   -- Хорошее, оно всегда помнится, -- поддержала ее мать Сережки.
   Все время молчавшая Димкина мать с грустью вспомнила отцовы слова -- какой радостью было получать из дома письма. У него тогда и сил прибавлялось.
   -- Тебе-то, Дуняшк, повезло, -- сказала Фонькина мать. -- Не то что нам. Солдатки, словом, вековухи...
   -- Не завидуй, подружка, -- перебила ее мать. -- Пока больше слез, чем радости. Чем еще все кончится?
   Фонькину мать принялись хором урезонивать, та стала оправдываться. Тетя Настя печалилась о своем.
   -- Вам что? У вас подрастают грибы-грибочки. Это я со своей бабкой Прасковьей одна-одинешенька. Мне, бабы, не то что плакать, а по-собачьи надо выть.
   -- Да и то верно, -- согласились с ней.
   Пытаясь успокоить тетю Настю, советовали податься на торфоразработки или еще куда-нибудь.
   -- А на кого бабку оставить? -- отвечала та. -- Она ведь без меня пропадет. Да и Петр что подумал бы? Был он жив -- мать нужна, его не стало -- мать не нужна? Не-ет, бабы, не по-человечески это. Может, и он еще придет. Ведь были ж случаи.
   Ребятам жаль тетю Настю, но чем помочь?
   Маминым разговорам нет конца-края. Тетя Рая поделилась семейными новостями. Василий недавно сумку Кольке к школе купил, а чуток раньше на ботинки разорился. Ей поддакивают. Уж не такой Василий плохой мужик, упускать нельзя, не то время.
   Но вот все разом заколготились -- хватит, пора и честь знать, и так хорошо посидели, попели и поплакали.
   Тетя Рая довольна, теперь на душе стало спокойней, подружки ее выбор не осуждают.
   Выглянув в окно, тетя Настя с тоской в голосе обронила:
   -- Дед Саша идет. Кажется, сюда.
   Все прильнули к окну.
   Почтальон дед Саша шел со своей сумкой, горбатясь и низко опустив голову. У всех, кто смотрел на его понурую, медленно ковылявшую по пыльной улице старческую фигуру, стало на душе беспокойно и тревожно. Дед Саша в годы войны приносил в семьи больше горя, чем радости. О черной вести почтальон обычно говорил не сразу. Он волынил, сморкался, искал, куда бы повесить картуз, или, опустив голову, долго перебирал негнущимися пальцами письма в своей сумке.
   Женщины его приветили, а тетя Рая подвела к столу и налила стопарик. Он не отказался. Наступили тягостные минуты. Все в ожидании притихли.
   Дед Саша кряхтел, вытирал ладонью воспаленные, постоянно слезящиеся глаза, теребил жидкую бороденку, горбатился скорее не от тяжести почтальонской сумки, а от тех бед, которые порой скрывались за ее потертым брезентом. Когда он остановил свой виновато-сочувственный взгляд на Димкиной матери, та без слов почувствовала приближение страшной беды и вначале громко заойкала, а потом, опустившись на скамью, зарыдала.
   Только что позвонили из Воронежа...
   Черная весть выбила из Димкиной головы все, чем он только что жил, чему радовался, о чем мечтал, на что надеялся. Мать голосила, кусая губы. Ее успокаивали и вместе с ней голосили матери Кольки, Сережки, Фоньки и тетя Настя. К этой нежданно свалившейся беде они считали себя одинаково причастными. Друзья жалели Димку, старались ободрить, его горе они понимали и не осуждали, когда он, вторя своей матери, заревел истошным голосом.
  
  

41

  
   Все, что происходило в эти два неимоверно длинных и мрачных дня, Димка воспринимал как в страшном сне. Мать пластом лежала на кровати, плакала, стонала, а около нее допоздна крутилась фельдшерица. Серафима Петровна делала ей уколы, пичкала порошками. Помогали все. Верку, чтоб не мешала, забрали под присмотр бабка Прасковья и тетя Настя.
   На следующий день поутру на колхозной полуторке в Воронеж за телом отца уехал дядя Егор. Тетя Рая с утра пораньше сбегала к председателю, который выписал на поминки отца ведро ржи. Колькин отчим, дядя Вася, начал делать гроб. Матери Сережки и Фоньки, тетя Настя вынесли из сеней и из тесной избы все лишнее. К обеду, почерневшая, с ввалившимися глазами, мать поднялась с постели, оделась во все черное и пошла к монашкам.
   ... Тело отца привезли под самый вечер. Как его в последний раз дома обмывали и одевали, а затем клали в свежеоструганный гроб и устанавливали в избе, всего этого Димка не видел. Он убежал на огород и там, спрятавшись в низкорослой, высохшей кукурузе, долго плакал. Перед его глазами стоял отец, не мертвый -- живой. Ведь совсем недавно он видел его, веселого и ласкового, говорившего, что он страшно по всем родным соскучился и ждет не дождется возвращения в Тишанку. Как же теперь смотреть на него, мертвого? Димку несколько раз из дома звали, чьи-то шаги шуршали по стежке к речке и обратно, но он не откликнулся.
   Начало смеркаться. Было слышно, как в избе опять заголосили, как мать долго и с надрывом причитала. Он тоже заскулил. Забывшись, не заметил, как совсем рядом раздались осторожные шаги. Подошел дядя Егор в военной форме. Остановился, потом присел.
   -- Поплачь, Дим, поплачь, сынок, -- сказал он. -- Легче будет.
   Понурив голову, вздыхал вместе с ним, потом, прижав к себе и глядя в Димкины глаза, сурово сказал:
   -- Вчера мне врач осколок отдал. Ну тот самый, что... Сам понимаешь... Просил передать. Вот, держи...
   Достав из нагрудного кармана гимнастерки небольшой сверточек, дядя Егор протянул его Димке. Тот осторожно принял тряпицу с осколком, подержал на ладони, вспомнив, сколько раз мать, маленькая Верка и он плакали, задаваясь одним и тем же вопросом -- поправится отец или нет? Вот он, виновник его смерти, лежит на ладони -- крошечный, почти невесомый и такой с виду безобидный. Судорожно вздохнув, Димка спрятал тряпицу с осколком в карман штанов.
   -- Осколочек, -- проговорил он, глубоко вздохнув еще раз, и отвернулся.
   -- Да, да, совсем небольшой, -- грустно добавил дядя Егор. Помолчав, сказал: -- Ты и сам, Димка, как осколок. Сколько вас таких после войны осталось... Держись и береги мать. Тяжело ей сейчас.
   Кто-то быстро бежал в их сторону по стежке. Дядя Егор встал, вместе с ним поднялся и Димка. Голова кружилась.
   Ночевал Димка у дяди Егора. Для него была эта ночь не ночь. Долго разговаривали с Нюсей. Заснул под утро и не слышал, как дядя Егор куда-то уходил и приходил. Нюся Димку предупредила, что дядя Егор просил без него домой не возвращаться. Дождался.
   Никогда еще у Димкиного дома не было так многолюдно. Во дворе стояли и молча перекуривали посуровевшие мужики. Поздоровались. В избу дядя Егор идти не спешил.
   -- И что за жизнь пошла, -- сказал в сердцах председатель колхоза Иван Семенович. -- Какую-нибудь дрянь так ни одна зараза не берет. А тут ценный человек из жизни ушел. В расцвете, можно сказать, годков, когда война кончилась. Как же несправедливо! Говорят еще, Бог есть. Куда же он тогда смотрит?
   Больше обычного прихрамывая, к мужикам подошел дедушка Пахомыч. Он в сапогах, косоворотка застегнута на все пуговицы и подпоясана ремешком. Обняв Димку, прижал к себе.
   -- О чем толкуете? -- спросил у председателя.
   -- Говорю, что хорошего человека смерть и после войны догнала, а дрянь -- живучая...
   -- Что верно, то верно, -- вздохнул Пахомыч. -- Дрянь есть дрянь, только о себе печется. Вчера, к примеру, прибежала ко мне жена Беспалова, плачет, говорит, что муженек опять пьяный буйствует. Ну что, спрашивается, ему надо? Чего сам мается и других мает?
   -- Смотрите, мужики, никак дед Фома проститься кондыляет, -- сказал дядя Егор. -- Слез-таки с печи старик.
   Широко расставив ноги, мелкими шажками к мужикам бесшумно подошел дед Фома. Его длинные белые волосы по бокам вились колечками, штаны аккуратно заправлены в шерстяные носки, потухший с бельмом глаз, как всегда, перевязан неширокой черной повязкой. Поклонившись всем, он спросил у деда Пахомыча:
   -- Отпевают?
   -- Да, две монашки, -- ответил тот. -- Со вчерашнего вечера стараются.
   Дед Фома кивнул головой, но в избу один не пошел.
   -- Значит, так, мужики, -- сказал дедушка Пахомыч. -- Вчера мы в правлении прикинули и решили, что Денисыча до погоста надо на руках отнести.
   Он помолчал, оглядывая собравшихся мужиков.
   -- Вы как -- не против?
   -- Денисыч заслужил, -- ответил за всех дядя Егор. -- Такого грех не нести. Столько трудов вложил. Неплохо, к примеру, постоять у школы или у моста. Его рук дело. Пущай напоследок душа возрадуется.
   -- Дело говоришь, Егор, -- поддержал учитель Сергей Васильевич. -- Постоим у правления, у школы... Для живущих тоже польза, пусть поглядят, как провожают фронтовика.
   Дядю Егора и деда Пахомыча отозвала в сторону тетя Рая. Она прижимала к груди небольшую красную подушечку. Рядом с ней стоял Колька. Кивнув Димке головой, он взял его за руку и молча пожал ее.
   -- Такая, Егор, получилась или нет? -- протянула она дяде Егору подушечку. -- Из старой кофты кусок вырезала.
   Дядя Егор взял подушечку, повертел в руках, зачем-то погладил ее и сказал:
   -- Такая, какая ж еще.
   Дед Пахомыч переспросил:
   -- Для наград?
   -- Да вот Егор попросил, я и сшила, -- ответила тетя Рая.
   -- Пройдет, пройдет, надо только награды по порядку. Ты, Егор, этим делом сам займись. Они нашлись?
   -- Вчера еле-еле отыскали, в солдатском кисете были запрятаны. Денисыч в них так и ни разу не появился.
   Димка молчал. Он понимал, что речь идет об отцовских наградах, но не представлял, для чего потребовалось шить красную подушечку. В душе саднило. Скоро встреча, теперь уже с мертвым отцом, и расставание... навсегда. Из сеней вышла мать. На нее страшно смотреть. Увидев свою кровинушку -- Димку -- заголосила. Мужики загудели, стали успокаивать.
   Волнение нарастало. Сколько было в семье этих слез! Когда же они наконец кончатся? Подошли тетя Настя и мать Фоньки. Тетя Настя увела мать в избу, а Фонькина мать стала что-то говорить председателю. Оглядев мужиков, тот вскоре сказал:
   -- Пора, мужики, пошли.
   Димку с Колькой подвели ближе к столу. Пуще прежнего заголосили мать и женщины. Монашки читали молитвы. Освещаемый лампадой и свечками, отец казался только что уснувшим, но уже чужим, недоступным, ушедшим в иной мир. Крестился дед Фома. Тетя Настя подвела Верку, та ревела и тянулась к матери на руки. К изголовью гроба протиснулся председатель, положив на стол подушечку с наградами отца.
   Как Димка мечтал увидеть хоть один-единственный разок отца в гимнастерке с наградами! Как просил его! Теперь они лежат на подушечке, и в них тускло отсвечивают огоньки лампадки и свечей. Димка повернул голову к Кольке. Его друг, дергаясь плечами, плакал.
   Опустив голову, Димка прижимался к дяде Егору. Бросало в дрожь от монашеских песночтений, от нескончаемых всхлипов и рыданий, от грустного лика Божьей Матери. На голову и плечи давили стены, низкий потолок, печь; глаза слезились от пропитавшего воздух ладана, путались в голове беспокойные мысли.
   Вспомнилась маленькая скамейка-подставка. Как радовался ей в больнице отец, как обнимал Димку. Это ж было совсем недавно! Где она? В Воронеже небось осталась, в госпитале под койкой. Хотя к чему теперь скамейка, ведь она ему все равно не пригодится.
   Мужики стали выносить гроб на улицу. Плач перешел в крик, мать, уцепившись за гроб, не давала его выносить из избы. Ее кое-как оттащили к печи и поддерживали, чтоб не упала. Верка ревела на руках у тети Насти. Дядя Егор держал за руку Димку.
   Несли отца на руках, останавливаясь у правления колхоза, у школы, на мосту через плотину. Впереди гроба несли икону и награды отца. Подушечку с наградами держал дядя Егор. Еще вчера председатель и дедушка Пахомыч с согласия матери порешили, что крест на могилу отца ставить нельзя. На могилу будет поставлен памятник.
   Чем ближе похоронная процессия приближалась к погосту, тем больше Димка и Верка плакали, цепляясь за черную юбку матери...
   Был у Димки отец, теперь не стало. В память о нем вырос небольшой холмик на краю погоста, под которым он уснул навечно. Проклятый осколок, что же ты наделал?!
  
   Димка несколько дней на улицу не выходил, а дома, что бы ни делал: читал ли книжку, возился ль в сарае или по просьбе матери ковырялся на огороде, в мыслях -- отец!
   Память обострила каждую прошедшую с ним встречу. Порой казалось, что все это сон и отец придет, надо только терпеливо подождать его, как долго ждали с войны.
   Кто только не заходил посочувствовать. Два раза днем заглянули Серафима Петровна с Сергеем Васильевичем. Приходили дедушка Пахомыч, и дядя Егор, и председатель.
   Верка прижилась у бабки Прасковьи. Мать приходила с работы уставшая, молчаливая, накормит -- и опять на люди. Димке советует тоже идти к ребятам.
   Заскакивали ребята, делились с ним новостями, выманивали на улицу. Предлагали кто что: Сережка, например, приглашал порыбачить, Кольке одному не хотелось идти в лес к бывшему военному аэродрому и раскапывать там в траншеях патроны и гильзы от снарядов, а Фонька настаивал сделать набег на бахчу колхоза "Просвещенец"...
  
  

42

  
   День для Димки начался с беспокойно-тягостного ожидания намеченного набега на бахчу. Друзья-приятели, тоже нетерпеливые, раньше назначенного часа собрались у пожарки, в который раз прикидывая, какой дорогой идти, какими словами умастить сторожа и раздобыть арбузы. Говорили в запале, горячились, не выслушивая до конца друг друга.
   -- Гляди! -- воскликнул Сережка, обращаясь к Фоньке и Димке и указывая на пыльную дорогу, на которой нежданно-негаданно показались Колька Бурцев и Ванька Титычев.
   -- Эти-то куда? -- удивился Фонька. -- Колька же вчера наотрез отказался идти с нами.
   -- Пусть топают, жалко, что ль, -- сказал Димка. -- На дороге места всем хватит.
   -- Арбузиков захотелось? -- встретил подошедших недовольным голосом Фонька. -- Вчера отказывались.
   -- Мы на аэродроме останемся, -- ответил Колька. -- Может, чего найдем. Правда, Вань?
   Ванька смолчал.
   -- Нам-то какое дело, оставайтесь, -- не возражал Сережка.
   Не тот стал Ванька, похудел так, что штаны с живота сползают. После того как отца отправили под милицейским конвоем в райцентр, весь наворованный им хлеб из дома вывезли на колхозный склад, а скотину во дворе переписали. Ванька замкнулся, перед друзьями, как раньше, нос не задирал. Дружил с одним лишь Колькой Бурцевым. На селе поговаривали, что Титыч завяз крепко и ему теперь долго не выкрутиться.
   До леса -- рукой подать. Ребята часто бывали там, помогая старшим запасаться на зиму топкой. Места знакомые. Во время войны в лесу располагалась авиационная часть. На опушке были сделаны ангары, в них когда-то маскировались самолеты. Остались с той поры траншеи, окопы, блиндажи, где ребятам всегда было чем поживиться: находили патроны, снаряды, гильзы, солдатское снаряжение.
   А уж за лесом -- колхозная бахча. К ней две дороги: через чащу, напрямик -- для тех, кто рассчитывал воровски заполучить арбузы, и открытая, вдоль опушки -- для тех, кто, не скрываясь, шел на поклон к сторожу.
   Димка с друзьями пошли окружным путем, открыто.
   Стало понятно, отчего Колька Бурцев не захотел поддержать их компанию.
   -- Дядя Вася вчера завез два мешка арбузов , -- объяснил он приятелям. -- Так что если пожадничает сторож, то я вас всех угощу.
   Расставались без обид, договорившись вечером у пожарки сойтись вновь.
  
   Свернув на полевую дорогу, Димка с друзьями ускорили шаг. От леса исходила прохлада. Было тихо. День близился к вечеру.
   Лучи предвечернего солнца были нежно-мягкими, без того дневного жара, от которого не знаешь где спрятаться, укрыться. Но у друзей было неспокойно на душе.
   -- Куда спешить? -- бурчал вечно недовольный Фонька. -- Как будто нас там ждут. Вот придем, а оттуда как турнут! А то еще из ружья бабахнут или собак спустят, уж тогда дадим деру!
   -- Боишься -- так не ходи, -- сказал Сережка.
   -- Я-то что, я разве против? -- начал тут же оправдываться Фонька. -- Только зачем бежать зазря? Солнце выше дуба.
   -- Стемнеет -- нас к бахче не подпустят, -- ответил Сережка. -- Думать надо.
   Фонька ускорил шаг. Друг хоть и ворчливый, но не обидчивый. Как ни ругай, никогда камня за пазухой не держит. Поэтому Фонькино ворчание друзья обычно всерьез не принимали.
   Меж лесными выступами завиднелась бахча. Полевая дорога, по которой они шли, резко повернула влево, а дальше нужно было вышагивать по открытому полю, прямо к крайнему шалашу. Около него на обгорелой палке, закрепленной на рогатульках, висел весь черный от дыма, сверху покрытый миской котелок. Рядом ни одного арбуза, даже арбузной корочки не видно. Да и в шалаше, кроме залежалого сена, поверх которого наброшен драный полушубок и сшитое из клочков материи одеяло, ничего не видать. Зато чуть дальше от шалаша со всех сторон -- как кто специально накатал по полю -- столько больших и маленьких, зеленых и в светлую полоску арбузов, что у Димки разбежались глаза.
   Непроизвольно выдохнул: "Вот это да!" Так много арбузов он еще никогда не видывал.
   -- А куда же подевался сторож?
   " Да, где же сторож? Где злые собаки? Где ружье, из которого стреляют?" -- подумали друзья. Никого и ничего. Огляделись. Наконец заметили сторожа, вдалеке от шалаша занятого своим делом. Он их, по всей видимости, пока не заметил.
   Друзья переглянулись. Что делать? Ждать сторожа? Или взять по паре арбузов и дать деру? Решили враз, мгновенно. Сережка выкрикнул:
   -- Берем -- и в лес!
   Тут уж медлить никак нельзя. Димка схватил вначале один арбуз, потом второй и, прижав их к бокам, засеменил в сторону леса.
   Залаяла собака, и тут же издали раздался требовательный крик сторожа:
   -- Стой! Стой! Стрелять буду!
   " Не станет он стрелять, не будет..." -- успокаивал себя Димка, отчаянно, как заяц, петляя меж арбузных стеблей-батогов, слыша рядом прерывистое, тяжелое сопение испуганного Фоньки, видя, как, не обращая внимания на бурьян и арбузы, мчится впереди, напролом, Сережка. До леса оставалось совсем немного.
   Раздался выстрел. Бросив один арбуз, а второй прижав к животу, Димка что было сил припустил за Сережкой.
   "Поймают да еще в правление вызовут. Вот от матери достанется. Ей после смерти отца только этого не хватало. А если собака догонит да кусанет сзади?.."
   Страх заставил Димку мчаться так, как прежде он бегал разве только один раз -- ночью мимо кладбища. Но вот и лес-спаситель. Углубясь в него и почувствовав, что сторож с его собаками уже не страшен, Димка громко позвал Сережку и Фоньку. Но в ответ, сколько он ни напрягал слух, ни звука, лишь о чем-то своем тихо перешептывались деревья.
   Начинало темнеть. Димка не заметил, как прошел сосны и вышел в смешанный лес. Здесь было посветлее. Земля была мягкой, податливой, под ногами потрескивал валежник. Держа одной рукой арбуз, а другой отводя в сторону густые ветки и стебли кустарников, он вскоре вышел к небольшому лесному озерцу. Прямо перед озерцом, заросшим осокой и камышом, виднелась тонкая полоска протоки, за нею просматривалось другое, куда более широкое и просторное озеро.
   Димка подошел к берегу, зачерпнул картузом теплой, пахнущей лесом и травой воды, напился. Недавнего страха он уже не испытывал. Димка знал, что лесные озера располагались близко к дороге в райцентр. Попетляв с полкилометра по лесу, он наконец вышел на широкую грунтовую дорогу. Вдали виднелись купола церкви...
   Подходя к дому, Димка вдруг заволновался. Откуда это волнение? Какая-то внутренняя, ничем пока не объяснимая тревога овладела им.
   " Конечно же, мать не похвалит, -- рассуждал он. -- Начнет расспрашивать, где и с кем был. Что ж, отдам ей арбуз, может, после этого помягчеет... Хорошо, если ребята пришли, а если их еще нет? То-то начнутся расспросы да беготня..."
   Вдруг он услышал, как где-то неподалеку заголосили. Особого значения этому не придал: время послевоенное, плач и слезы были не в редкость, привыкли к ним даже дети.
   В доме света не было. А дверь открыта. Оставив арбуз в сенцах, Димка переступил с некоторой опаской через порог. В избе - тишина... Затем раздался протяжный, слабый голос матери:
   -- Это ты, Димк?
   -- Я, -- неуверенно, будто это не он, а кто-то другой, ответил Димка. -- А что?
   -- Ты куда запропастился?
   -- За арбузами с Сережкой и Фонькой ходили. В сенях большой арбуз лежит. Принести?
   -- Да не нужон мне никакой арбуз! -- неожиданно закричала мать. -- Слышишь ты, не нужон! Обревелась я тут по тебе, все глаза на улицу проглядела, дожидаючись, -- мать заплакала, дрожащей рукой стала зажигать фитиль керосиновой лампы...
   Гнетущее чувство надвигающейся беды все усиливалось. Он слушал и не слушал причитания матери, но отдельные слова до него все-таки доходили.
   И вдруг -- как молнией пронзило. До его сознания дошли и заставили вздрогнуть материнские слова:
   -- Кольку убило!
   На какой-то миг он не поверил, подумав, что мать сказала так, чтобы нагнать на него больше страху, чтобы он не блукал где попало, а знал отцовское подворье: не верилось, что страшные материнские слова -- правда. Переспросил:
   -- Мам, а мам, ты правду говоришь? В самом деле Кольку убило? -- Его голос снизился до шепота.
   -- Правда, правда, -- ответила мать сквозь слезы. -- Под вечер убило твоего дружка. А Ваньке Титычеву, говорят, руку покалечило. У речки они костер жгли. А в костре то ли гранаты, то ли мины, что на аэродромном поле нашли.
   Димка кинулся к двери. Однако мать тут же преградила ему дорогу.
   -- Никуда не пойдешь! Хватит с меня отцовой смерти. -- Схватив Димку, стала больно шлепать его, приговаривая одно и то же: -- Не пущу! Не пущу! Хватит с меня...
   Они долго в тот вечер не могли уснуть. Понемногу мать успокоилась. Положив Димкину голову к себе на колени, она принялась перебирать сыну волосы, расчесывать их, зная, что ему это, как, бывало, и отцу, нравится. Незаметно Димка уснул.
  
   На следующий день после обеда хоронили Кольку. Он лежал в гробу и похожий, и уже не похожий на себя. Взглянув на гроб, Димка поскорей отвел глаза в сторону. Ему мгновениями казалось, что все случившееся, страшное и непоправимое, пройдет, что это чья-то злая шутка, еще миг -- и Колька поднимется из гроба и позовет его играть за околицу, на старый ветряк.
   Пересилив оторопь, он еще раз взглянул на Колькино лицо. Увидев восковой желтизны заострившийся нос, положенные крест-накрест желтые руки, державшие тонкую свечку, и капризно сжатые губы, которые еще недавно пели и смеялись, он тут же вспомнил, как хоронили отца. Впрочем, он об этом никогда не забывал.
   Сами собой навернулись слезы. Димка смахивал их, вытирал рукой, а они текли вновь и вновь... И по Кольке, и по отцу, и по всем сразу.
   Тетя Рая подвела, подталкивая к гробу, Сережку и Фоньку, чтобы они тоже простились с Коленькой. Она -- вся в черном, вытирает платком набухшие от слез глаза.
   Димка услышал, как тетя Рая с плачем говорила его матери:
   -- Василий-то хотел сыну лисапеду купить, ан не управился... -- И снова запричитала: -- Да о чем же я говорю, сынок, в час твоей смертушки?! Да на кого ж ты меня покинул, цветочек мой ненаглядный?
   К тете Рае подошел притихший дядя Вася и стал ее успокаивать.
   Спотыкаясь, друзья молча вышли на крыльцо. Светило солнце. У палисадника стояла запряженная подвода.
   Димка вспомнил, как упрашивал их Колька остаться с ними, а не идти на бахчу, и предлагал принести из дома арбузов. Почему не остались?
   Ребята спорили, горячились, обвиняя во всем Ваньку.
   На крыльцо вышел покурить дядя Егор. Прислушавшись к ребячьему разговору, он, покачав головой, сказал:
   -- Зачем же так? Сам видел, как Ванька переживает смерть Кольки. Плачет, домой боится возвращаться. А вы? Разве это по-товарищески?
   -- Жалеем, жалеем, а он только и знает, что подличает, -- уже не так зло сказал Сережка.
   -- Не знаю, но я бы на вашем месте его так строго не судил. Колька сам придумал на аэродром идти. А Ванька, он ведь тоже без отца остался, а тут Колькина смерть.
   Дядю Егора позвали, и он, выбросив недокуренную цигарку, ушел в избу, а друзья на какое-то время притихли, осмысливая сказанное им. Димка рассеянно смотрел на подводу и запряженную Гнедуху, пытавшуюся просунуть голову через ограду и подтягивавшую к себе губами стебель подсолнечника. Пальцы Димки наткнулись в кармане на тряпку с осколком. Он вытащил его.
   -- Что это у тебя? -- спросил Фонька.
   Димка никому не говорил об осколке, не хотел показывать его и в этот раз, -- так получилось, увидели.
   -- Дай поглядеть, -- попросил Сережка. Положив кусочек металла на ладонь, тихо произнес: -- Как подсолнуховое семечко, только длиннее, и острый-острый. Откуда?
   -- Дядя Егор привез. Отцов это.
   Нахмурившись, Сережка понятливо закивал головой и возвратил осколок Димке.
  
   Порывом ветра сорвало с яблони лист и закружило, завертело его... Ветер стих, и лист приземлился, слившись с другими такими же опавшими в палисаднике листьями.
   Димка вздрогнул, когда в доме раздался плач.
   -- Кольку выносят, -- тихо сказал Сережка. -- Пошли за палисадник.
   Похоронили Кольку рядом с могилой Димкиного отца. Димка смотрел, как дядя Василий прихорашивал могилу, и думал о том, как его друг подстраивался под отчима и как это у него не получалось. Вспомнил Кольку плачущим на похоронах отца. Почему он тогда так сильно плакал? Теперь отец и Колька будут лежать рядышком. Дядя Егор назвал Димку и всех оставшихся без отцов ребят осколками. Сколько их на земле?
  
  

43

  
   Димкина мать ожидала приезда сестры с мужем. Она мыла и без того чистые полы, наводила порядок в избе и в сенях, колготилась у загнетки. В свободную минутку выглядывала из окна в сторону Близнина моста: не появились ли? Гости не появлялись. Но когда однажды Димка возвращался огородом из похода за ракушками, к нему стрекозой подскочила Верка и затараторила:
   -- У нас гости, гости! Тетя Клава с дядей Лешей приехали!
   Одна щека у нее изнутри от конфеты припухла, в ладошке держит горсточку кругленьких конфет. Поделилась с ним младшая и, как всегда, щебетала без умолку, даже конфета во рту ей в этом нисколько не мешала.
   -- Тетя Клава добрая-предобрая, а дядя Леша сильный-пресильный. -- Тут же прошептала Димке на ушко: -- Только голова у него босиком. -- Не умолчала о том, как мама с тетей Клавой долго плакали.
   Во дворе Димку поджидала мать. Увидев, всплеснула руками.
   -- Какой же ты у меня грязный, ведь родной сестре стыдно показать. Иди-ка мойся.
   Дяди Леши дома не было. В прохладной, с полузанавешенными окнами хате сидела одна тетя Клава, похожая на мать, только вид у нее не деревенский.
   Обняв его, тетя Клава всплакнула по отцу, потом подала в бумажном кульке гостинец. Начались обычные расспросы: как ведет себя да как учится? Хорошо ли подготовился к школе?
   Поставив ведро с ракушками сзади себя, Димка больше молчал. Отвечала мать. Узнав, что к учебному году еще не все готово, тетя Клава пообещала кое в чем помочь. Покопавшись в большом чемодане, подала ему несколько тетрадок и карандаш.
   Скоро приехал дядя Леша, да не один, а с председателем колхоза Иваном Семеновичем. Дядя Леша в военной форме, ремни поскрипывают, фуражку держит в руках. Лысая голова потеет, он прикладывает к макушке платок. Мать и тетя Клава засуетились. Увидев крутившегося у сарая Димку, дядя Леша весело спросил:
   -- А это что еще за мопс?
   Димка покраснел, не зная, что и сказать в ответ.
   -- Так это же Дуняшкин Димка, -- выручил его Иван Семенович.
   -- Тогда прости, милый друг, не разглядел. Вон ты, оказывается, как вымахал, -- сказал дядя Леша, рассматривая Димку со всех сторон. -- А какой лохматый да волосатый, мопс, и только.
   Тут же обратился к Ивану Семеновичу:
   -- Есть тут у вас хоть какая парикмахерская, чтобы привести парня в божеский вид? Ведь скоро в школу.
   За председателя ответила тетя Клава, вышедшая из сеней с пустым ведром. Наклонившись к мужу, она тихонько ему прошептала:
   -- Подстриги сам, сделай доброе дело.
   Дядя Леша хотел ей что-то возразить, но тетя Клава, не останавливаясь, прошла за водой к колодцу.
   -- А что? -- поддержал ее Иван Семенович, -- дело говорит Клавдия. Машинка у меня есть, домой я мигом обернусь да и пару арбузов захвачу -- не помешают.
   Удивительно быстро подружились дядя Леша с Иваном Семеновичем. Секрет тут прост -- сын председателя заканчивал летное училище, тоже будет летчиком.
   Вскоре он доставил машинку, а дядя Леша, накрыв Димкины плечи тряпкой, начал его подстригать, изредка приговаривая:
   -- Ну ты, милый друг, и оброс! Ай-яй-яй... В таких зарослях немудрено завестись всякой нечисти.
   Рядом, переживая за брата, вертелась Верка. Конфеты, что ей были подарены, она уже давно съела и теперь хотела, чтобы дядя Леша непременно обратил на нее внимание. Поглядев на дядю Лешу и на Димку, Верка вдруг сказала:
   -- А у тебя, Димка, голова скоро станет тоже босиком, чем удивила дядю Лешу. Он на время перестал работать машинкой, провел рукой по своей лысой голове и засмеялся.
   -- Правду говорит девчонка! Слышь, Иван Семеныч, так и есть, босиком! Смотри, как подметила!
   Закончив подстригать, дядя Леша спросил у Верки:
   -- А теперь скажи, у кого из нас голова больше босиком? Может, опять у меня?
   -- У Димки, -- ответила, хитро улыбаясь, Верка. -- А была у тебя...
   -- Ладно-ладно, тебя не переспоришь.
   Стряхнув с тряпки прилипшие волосы, он дал Димке чистое полотенце с мылом и отправил на речку мыть голову, а сам усадил подстригать Сережку. Димкины друзья решили не упустить удобного случая и перед школой подстричься.
   Их в этот вечер больше всего интересовало, есть в кобуре дяди Леши пистолет или нет. Спрашивали у Димки, но тот секрета не раскрывал, хотя сам проверил -- кобура пуста. "Так лучше, -- думал он про себя, -- пусть считают, что оружие есть".
  
  

44

  
   Свободное время дядя Леша проводил с Димкой. Он облюбовал за огородом Суминых чистую и глубокую речную заводь. Местечко было удобным, берег ровным, с безветренной полянкой, спрятавшейся в прибрежном кустарнике. Накупавшись, дядя Леша вытирался полотенцем и довольный восклицал: "Ах как чудно, как чудно!" -- потом ложился загорать на подстилку.
   "Чего тут чудного? -- думал Димка. -- Речка как речка, тихо и даже скучно. Вот если бы перейти туда, где купаются ребята, да попрыгать с обрыва, было б куда лучше. Но нельзя, еще обидится".
   Димка смотрел, как на волосатой груди дяди Леши медленно подсыхал приставший к телу темно-зеленый клок тины.
   -- Чего там? -- спросил дядя Леша, заметив его взгляд.
   -- Тина...пристала...
   -- Это хорошо, что тина, это здорово. -- Он взял тину, разгладил на ладони и положил на прежнее место. -- Скажи мне, Дима, почему село называют Тишанкой? Может быть, потому, что у вас тут тихо?
   Димка и сам не знал, почему называют село и речку, в которой они купаются с дядей Лешей. Тишанкой.
   Он пристроился рядом с дядей Лешей, положив ему на живот несколько тонких полосок мокрой тины.
   -- Хорошо, Дима, хорошо, -- похвалил его тот, а потом спросил: -- Не боишься руками по норам в воде шарить?
   -- А чего бояться? Рака или рыбешки? Так они не кусаются.
   -- Ну, а, скажем, водяной крысы? Если она цапнет за палец?
   -- Один раз уже цапала, и ничего. Вот, глядите. -- Димка повертел перед собой пальцем.
   -- А ты ее видел?
   -- Крысу-то? Она как зафитилила в камышах, только и мелькнула голова с длиннючим хвостом.
   -- Ты прав, бояться в самом деле нечего.
   Дядя Леша повернулся лицом к Димке, провел теплой ладонью по его спине.
   -- Запоминай все это, Дима. Надолго запоминай. Если б ты знал, как высоко-высоко, -- он вздохнул и задумчиво посмотрел на небо, -- этого порой не хватает. Когда я был маленьким, то...
   -- То ходили в школу в ботинке и в валенке, -- весело подхватил Димка.
   -- Складно у тебя получается. Откуда узнал?
   -- Тетя Клава рассказывала.
   -- Тогда ясно, хотя ни к чему это. Как думаешь?
   -- Думаю, что ни к чему. Не у всех же все есть, -- разговорился Димка. -- У Ваньки Титычева, к примеру, сапоги есть, а учится хуже нас с Сережкой.
   -- Правильно говоришь. На это, милый друг, нужно терпение и, скажу откровенно, характер. Мой тебе совет -- учись как положено, не пожалеешь.
   Димке нравилось, когда дядя Леша называл его нежно -- милым другом. Жаль только, Сережка с Фонькой этого не слышат. Внимая дяде Леше, он старался не проронить ни одного его слова. А тот спросил:
   -- Хотел бы стать летчиком?
   -- Не-е, -- ответил Димка, не задумываясь.
   -- Почему так? -- удивился дядя Леша.
   -- Мы будем танкистами!
   -- Кто это мы?
   -- Мы с Сережкой и Фонькой, уже решили...
   -- Вон даже как, значит, решили? Танкист, милый друг, хорошо, но, мне кажется, летчик лучше, а? -- Дядя Леша, довольный, засмеялся.
   После обеда он и тетя Клава на председательском тарантасе уехали к маминой сестре тетке Оле в соседнее село. На прощание дядя Леша подарил Димке пилотку и обещал написать письмо. Димка ответит, хотя раньше писем никому, кроме отца, не писал.
  
  

45

  
   Как ни старалась мать уложить Димку в этот вечер спать пораньше, ничего не вышло. Завтра идти в школу. Он вместе с матерью колготился, а сон не шел. Проводив гостей, мать сшила ему из холстины ученическую сумку. Один кармашек -- отделение самое большое -- для книжек, другой -- для тетрадок и еще сбоку -- для харчей; на лицевой стороне сумки пришила вырезанную ножницами из бумазеи глазастую букву "Д" ( чтобы сумка не потерялась), а в правом верхнем углу цифру "5" -- (дескать, так надо учиться). Это она сама додумалась. К сумке был пришит отцовский ремень, ее можно носить и сбоку, и на спине. Димка положил в сумку подаренные тетей Клавой тетради и карандаш. Ручки у него не было.
   Мать наблюдала за Димкой -- и радовалась, что сумка пришлась ему впору и по душе.
   А потом он примерял одежку. Завтра такой день, что все ребята и девчонки принарядятся. Обнова у него хоть и не совсем видная, но не худая. Перешитые из отцовских штаны получились великоваты, ну, а если, как говорит мать, рассуждать по-хозяйски, то такие вещи на один год никто не шьет. Белая рубаха пошита матерью из ситца, купленного на заработанные им на пожарке деньги.
   На лавке красуется новый картуз с твердым лощеным козырьком. Правда, обувки пока нет, но дело это наживное, можно и босиком походить. Хорошие люди пообещали продать ношеные ботинки. Мать приценилась уже и могла их взять хоть сейчас, но прошел слух, что председатель колхоза будет завтра вручать подарки тем ребятишкам, что без отцов с войны остались. А подарками могут быть и ботинки, и рубашонки, и даже пальтецо. Решили подождать.
   Сестре Верке тоже не сиделось. Путается под ногами с тряпичной куклой, докучает. А Димка на нее ноль внимания. Тогда Верка стала приставать к матери, заладила одно и то же:
   -- Мам, сшей и мне такую ж сумку! Мам, а у меня тоже будут такие тетрадки?
   -- Да, будут, будут еще лучше, -- успокоила мать.
   Верке того и надо, она тут же затараторила Димке:
   -- Вот слышал, что мамка сказала? Мои тетрадки будут еще лучше.
   Димка, чтобы не спорить, согласился.
   С самого раннего утра засуетились мамаши. То новость передать, то узнать что-нибудь. Димка не спит, дожидаясь лепешек с куском топленого сала, слышит, как там у печки то и дело "шу-шу-шу" да "шу-шу-шу". Хочешь не хочешь, а уши сами навостряются.
   Мать Фоньки пришла огонька попросить на разжижку, серника ей портить жалко. Вспомнила, что у матери еще лампадка горит. Она откуда-то узнала, что ее Афанасию нынче в школе подарят теплые ботинки, а Димке -- зимнее пальто. Мать с радости чуть чугунок не перевернула. Неужели?
   -- Да и правда, -- говорит ей Фонькина мать, -- тут все по справедливости. У тебя двое.
   Димкина мать в ответ живее задвигала рогачом, потом добавила:
   -- Хорошо-то как, теперь без горя, вот дали б еще ботинки.
   -- Будет тебе, Авдотья, Бога гневить. У других и того нет, сами выкручиваются.
   -- Да я что, я просто так, к слову, -- соглашается мать и гремит, гремит чугунками и сковородкой, удобнее устанавливая их у огня.
   Только ушла мать Фоньки, как прибежала мать Сережки.
   -- Авдотья, тебя куда занарядил бригадир? На ток? Это хорошо, а меня на свеклу, хвостики собирать. Домой доберусь поздно. А тут, как на грех, старики занеможили. Может, заглянешь вечерком? Вот спасибо, а я потом с Веркой посижу. К школе-то все готово? У меня тоже. Да что ты говоришь? Пальто! А ему ботинки! А Сережке что? Не спросила? Вот те на, а еще подруга, не поинтересовалась даже. Побегу узнаю.
   Через некоторое время куда-то уходит и мать, перед этим подняв Димку с кровати.
   Наконец все сборы закончены. Сережка, Димка и Фонька собрались вместе и не торопясь пошли по улице в школу. А из окон -- участливые взгляды матерей.
   -- Ты что прихватил? -- спросил Сережку Фонька. Он острижен наголо, отчего стали заметно выделяться его длинная тонкая шея и большие бледные уши.
   -- Лепешки. А ты?
   -- Целый пузырек молока и кусок хлеба. Хочешь, поделюсь?
   -- Пока не хочу, потом, -- ответил Сережка.
   -- А что у тебя, Димк? -- стал выпытывать Фонька. -- Наверно, что-нибудь вкусненькое, да?
   Димка смолчал. У Сережки в сумке -- лепешки, у Фоньки -- хлеб с молоком, а у него в карманчике для еды -- осколок. Он его будет теперь всегда носить с собой.
   -- Тогда отгадай, -- не отставал Фонька. -- На круглом кочане выросли две груши -- что это такое? Не знаешь? Так знай, то на моей голове висят не груши, а длинные-предлинные уши.
   Довольный, Фонька рассмеялся.
   И вдруг радость первого школьного дня, который так долго ждали и к которому столько готовились, мигом куда-то улетучилась.
   Из дома, где жил Колька, вышла по-прежнему вся в черном тетя Рая. Она достала из-под фартука миску с пирожками и сквозь слезы сказала притихшим ребятам:
   -- Помяните Колю, теперь бы и он с вами шел...
   Ребята взяли только по одному пирожку, больше не стали, сколько она их ни упрашивала. Колька стоял перед глазами как живой. Не лезли в рот поминальные пирожки. Эх, Колька, Колька!
   Надо было торопиться. Вдали за высокими тополями забелела школа.
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

  
   После смерти отца прошел год, потом еще один, такой же длинный и тягостный. Острота Димкиных переживаний притуплялась не сразу -- постепенно.
   После учебного года, как и раньше, он нанялся пасти телят: для семьи неплохой приработок. Кончался август, скоро опять в школу, но Димка никак не ожидал, что по математике будет оставлен "на осень". Пожилой учитель перед каникулами успокаивал: мол, ничего страшного в этом нет. Однако учитель неожиданно уехал из Тишанки и о Димке, конечно же, забыл. На его место прислали молоденькую учительницу, Марию Ивановну. Димка ее еще не видел, но ребята говорили, что худая, в очках и все время читает.
   Хоть бы директор школы Нина Кирилловна была на месте, переживал Димка. Но она заболела и лежит в Чигольской больнице. Нина Кирилловна иногда заходила к ним домой и подолгу разговаривала с матерью. Димка один раз видел, как они вместе плакали. Только при чем тут это -- заходила или не заходила? У нее своих забот хватает: муж Нины Кирилловны погиб в войну, а отца священника, куда-то услали, от него ни слуху, ни духу. Вот и оплакивали, вспоминая. Димка представить не мог, что может остаться на второй год. Что люди подумают? Тот же дед Фома непременно скажет:
   -- Ты, Димка, подкачал, а еще танкистом собирался быть. Или раздумал танкистом-то?
   А председатель колхоза Иван Семенович обещал послать учиться на зоотехника. Говорил, что после семилетки в техникум от колхоза направят, так как зоотехник колхозу требуется. Ну а коли на второй год, то уж точно не учиться ему в техникуме. Кому нужен спотыкач в учебе?
   И Сережка и Нюся подкалывать начнут. По-дружески, но будет обидно. Нюся стала такая важная -- как же, отличница и отрядная пионервожатая! Приказы на линейке отдает и командует: "Смирна-а! Вольна-а-а!" Ему непременно скажет: "Ну как же ты, Димка, математику завалил? А я то думала..." И, задрав вверх свой конопатый носик, повернется к подружке Клаве.
   "Все, хватит, сегодня же пойду к Сережке: задачки у него лучше получаются, поможет".
   Сережка Димке в помощи не отказал. Но помогал по-своему. Вначале находил задачку, какую сам мог решить, а уж потом Димка решал, а он хитро улыбался: давай, давай, шурупь мозгами. А один раз задачка у Димки сразу получилась, а Сережка запутался, но не хотел в этом признаваться. Они громко заспорили, пока Сережкина мать тетя Верка не выпроводила их на улицу. В общем, чем больше Сережка помогал, тем меньше Димка понимал, как надо задачи решать. Зато пообещал прийти на переэкзаменовку и, если что, подсобить.
   Весь последний вечер они соображали, как обвести учительницу. Договорились, что Димка любым путем должен передать Сережке условие задачи, а тот, решив ее, тоже любым путем передать обратно. Ну а если Димка не выйдет, значит, у него все в порядке. Тогда Сережка дожидаться не станет и пойдет с матерью в поле рвать корове траву.
   Настал день переэкзаменовки. Надев новую рубашку, Димка забежал за Сережкой, и они вместе пошли в школу. Сережка подбадривал друга, рассказывал ему всякие истории, но Димка почти не слушал: голова забита совсем другим.
   Вспомнились слова матери:
   -- Ну чего ты, Димка, горюешь? Люди и без учебы живут всем на загляденье! Петька Морозов шьет пальтишки и валенки валяет. И все у него есть! А Малюня (по уличному так соседку звали) шьет рубахи и платья, так у нее завсегда денежки водятся. Даже с весны дом собирается перестраивать. Пастухи Котовы хорошо живут. Между прочим -- не грамотные. Была бы, сынок, голова на плечах, а жить и без учености можно...
   Слова матери Димку не успокаивали, у него на этот счет свое мнение.
   В школе с утра тихо. Потом начали собираться "хвосты". Словно отдохнув за лето, бодро хлопала входная дверь, необычно громко отдавались в коридоре шаги ребят. Все классы и коридор выкрашены и побелены. Димка с Сережкой ушли на спортплощадку и крутились там, пока Димку не позвали.
   -- Ну иди, -- напутствовал Сережка, хлопая его по плечу. -- Я в окно буду заглядывать. -- Он подтолкнул друга.
   "Осенников" набралось не так уж и много. Их посадили в один класс и каждому дали задание. Мария Ивановна тоже принесла Димке ручку с чернильницей, два чистых листка бумаги и еще один -- с текстом задачи и двумя примерами. Сама же села сзади и уткнулась в обернутую газетой книжку. Место, где Димка сидел, было неудачным -- ни списать и не спросить. Да и учительница сзади читает, а может и не читает, а на его макушку смотрит. Как только ознакомился с условием задачки, настроение сразу упало. "Нет не решить", -- чуть не застонал он. С тоской поглядел на окна, потом переписал текст для Сережки и стал без всякого настроя решать. В окне мелькнула курчавая голова друга, но тут же пропала. Со двора послышался громкий голос школьного сторожа и уборщицы тети Симы. Сережка в окно больше не заглядывал. Теперь вся надежда на Марию Ивановну -- выпустит или нет?
   Выбрав момент, Димка обернулся и попросил разрешения выйти. Оторвавшись от книги, Мария Ивановна сняла очки, удивленно поглядела на него и, погладив ладонью по плечу, сказала: "Только сели, Сухов, решай". Он насупился, но больше отпрашиваться не стал.
   Задачка не получалась, и Димка злился то на себя, то на учительницу, которая сама к парте словно присохла и ему выйти не дает. А класс, между тем, все пустел и пустел. Скоро остались Димка и Мария Ивановна. Еще какое-то время она шелестела страничками книги, потом встала и молча забрала у него листки. Направляясь в учительскую, попросила подождать в коридоре. Сережки не видно, значит, убежал домой.
   Димка хоть и не решил задачу, но с надеждой поглядывал на дверь учительской. Когда же Мария Ивановна появится? Наконец, поправляя очки, учительница вышла. Димка пошел ей навстречу. Хотелось услышать: "Сухов, ты переведен в шестой, поздравляю". Но ответ был иным. Бросив на Димку быстрый взгляд, Мария Ивановна сказала: "Тебе, Сухов, придется еще год походить в пятый класс. Да, еще год", -- мрачно повторила она, после чего повернулась и ушла в учительскую, невозмутимо-спокойная, прямая как палка, не заметив из-за своих толстых очков навернувшихся на глаза Димки слез.
   "Ну и пусть не видит! Незачем ей видеть!" -- вконец расстроился Димка и бросился к двери. Теперь слезы полились ручьем. Хорошо, что никто не встретился. Спотыкаясь и не разбирая дороги, Димка бежал по неширокому проулку к Карташову мосту. За мостом свернул на тропинку, что петляла в кустах вдоль речки. Тут можно и поплакать, никто не увидит и не услышит. Остановился, чтобы перевести дух, а в голове одна и та же мысль -- ну почему, почему все так получилось? Ведь учился не хуже других. Ребята пойдут в шестой, а он... Позабыл, понадеялся, был бы отец -- напомнил. Внутри все вскипело.
   Но что же делать, с кем разделить горе? Домой идти не хотелось. Может, махнуть на пожарку? Дядя Паша говорил, что можно приходить в любое время, он всегда рад Димке. Да и с лошадьми интересно, они его слушаются. Вот только Колчак никак не поумнеет, чуть что -- брыкается и кусает Гришаку. Димка вытер слезы и огляделся. С видом оскорбленного человека облизнул и поджал пересохшие губы.
   Вместе с обидой, что он такой одинокий и неудачливый, в душе росла злость на самого себя, на неумение справиться с какими-то задачками. Ведь никто не мешал решать их в поле, сам виноват... Огородами вышел к покосившемуся дому дедушки Пахомыча. Мысль пришла мгновенно -- уж кто-кто, а он подскажет. "И как только сразу не догадался?" -- шлепнул Димка себя по лбу. Нет, ни на какую пожарку, ни к Сережке Коку он сейчас не пойдет. Только к нему, к дедушке Пахомычу.
  
  

2

  
   Калитка в палисаднике была чуть приоткрыта. Димка закрыл ее на крючок и постоял у кустистой черемухи. Осторожно вошел в сени.
   В сенях по-прежнему так много высушенных пучков разных трав, что, кажется, попал на лесную поляну. Никакой живности, кроме кур, Пахомыч не держал. Изба и кровля были старыми, как и сам дедушка. С весны Пахомыч стал часто прихварывать, и бригадиром вместо него назначили дядю Егора, того самого, с которым Димка тушил горевший дом своей одноклассницы Нюси.
   На скрип двери из избы раздался голос:
   -- Кто там, заходи смелей!
   Увидев Димку, лежавший на кровати Пахомыч явно повеселел. Покряхтывая, встал, разгладил бледной ладонью редкие волосы на голове и, как всегда, улыбнулся, отчего морщинки разгладились и лицо засветилось привычной добротой.
   -- А я запереживал, что ты позабыл деда, -- сказал шутливо. -- Все нет и нет: думаю, ай случилось что. -- Похлопав Димку по плечу, подошел к загнетке и загремел чугунками. -- Картошку будешь? -- спросил, выглянув из-за угла печи. Не дожидаясь ответа, как само собой разумеющееся добавил: -- Будешь, конечно, по глазам вижу, что в животе пусто. Только вначале борщичка навернем, а сверху картошку. Она на сковородке обжарена и до того вкусна, что как бы ты, братец, язык не проглотил.
   Димке такие разговоры по душе. Ели борщ, картошку и пили настоянный на траве запашистый чай. Димка больше молчал, говорил дедушка: любитель он поговорить. А Димке так даже лучше. Он обдумывал, как бы без закавык рассказать о своих проблемах -- смелости начать не хватало. А дедушка подбрасывает вопрос за вопросом: то его заинтересовало, как там поживают мама с Веркой, то отношения с зареченскими ребятами. Димка ему не говорил, что был оставлен на осень, надеялся, что все само собой обойдется. Наконец Пахомыч отнес к загнетке посуду и подсел рядышком. Вид заговорщицкий.
   -- Ну, теперь говори, что там у тебя произошло?
   Димка удивленно посмотрел на старика. А тот повторил: -- Говори говори, конопатик. Я ведь все равно узнаю.
   Странный у Димки характер. Знает, что не надо молчать, да и пришел не для того, а -- молчит, будто в рот воды набрал. Пахомыч задумался, но ненадолго.
   -- Слышал я, Дима, тебя "на осень" по математике оставили, не сдал, что ли?
   Опустив глаза, Димка понуро кивнул.
   -- Вот те раз, -- поджал губы Пахомыч. -- С математикой не поладил! -- Хлопнув ладонью по колену, проворчал: -- Говорил же матери, чтобы ты вовремя начинал учиться. Нет, как об стенку горох. Ребята в школу, а ты еще пару месяцев с кнутом гонял. Целую четверть! Вот и результат! И чего собираешься делать?
   -- К Сережке пойду, поможет.
   -- Чем?
   Димка насупился, почесал затылок.
   -- К Сережке, значит, за подмогой? Мать-то хоть знает?
   -- Ей все равно. Даже лучше, говорит, если перестанешь в школу ходить.
   -- Да-а, -- вздохнул Пахомыч и недовольно почмокал сухими губами. -- Ей-то, Дима, может, и все равно, да только не тебе. Сам-то как считаешь?
   -- Да не здорово получилось, ребята в школу, а я будто недоумок какой!
   -- Мыслишь правильно. Дружки тебя обскакали. Так? Они в шестом, а ты -- второгодник. Самолюбие дело хорошее, только и самому надо шурупить. С математикой не справился! Ей-Богу, понять не могу: на тракторе ночью пахал, штурвальному помогал, телят пас, сколько с саженем по полю отмахал -- и все получалось. Знаешь, был бы отец жив, он бы тебе врубил ремнем по заднему месту. Это точно -- врубил бы, и ты бы тогда сразу сообразил что к чему. Обидно что не глупее других, а попал в отстающие. Так что? Ремешком приласкать? Но ведь у меня и силенок не хватит. А стыд-то какой! Погляди на себя, ты же ростом меня догнал. И -- ремешком? Тьфу.
   Димка не мог понять, куда Пахомыч клонит. То был ласковый и добрый, а теперь даже грозит. Но Димку не проведешь, ясно, что шутит. Да и насчет отца он загнул: отец ремнем Димку не наказывал.
   -- Что, не правильно говорю? -- спросил Пахомыч, хмуро сдвинув седые брови. И не успел Димка ответить, как старик вновь стал отчитывать его. Нет, скорее не отчитывать, а -- втолковывать.
   -- Хочу, чтобы запомнил раз и навсегда: без отца всегда будет трудно, такая твоя судьба, Дима. Рассчитывай больше на себя, понял? И главное -- надо хорошо учиться, как бы тяжело не было. Тринадцатый годок -- это немало, должон понимать. Обняв Димку, добавил: -- А насчет занятий надо все сделать по-другому. С тобой мог бы позаниматься дядя Паша. Да, да, он самый, наш начальник пожарки, -- ответил Пахомыч на вопросительный взгляд Димки. -- В математике Павел был силен, это жизнь у него так сложилась, а мужик он головастый. Я поговорю с Павлом, чтобы взял тебя к себе и двух зайцев сразу убьем: какие-никакие, а трудодни пойдут -- значит, и мать довольна будет. А главное -- Павел с тобой позанимается. Но учти, -- дедушка поводил крючковатым пальцем перед Димкиным носом. -- Павел мужик требовательный. Ты сам знаешь, лентяев он терпеть не может. -- Поглядев на часы, Пахомыч заойкал: -- Ой-ей-ей, сколько времени набежало, я ведь в медпункт опаздываю. Ну, дырявая голова, совсем запамятовал. Кстати, заодно и на пожарку заверну.
   Шли и молчали. Димке сказать нечего, а Пахомыч уже все высказал.
   Около речки расстались. Димка постоял, наблюдая, как осторожно ступая больными ногами по шатким мосткам, Пахомыч перебрался на другой берег и, согнувшись, стал медленно подниматься на крутой взгорок.
   Возле берега стайка домашних уток шумно выискивала себе на дне речки пищу. Посреди речки степенно плавали, изредка кагакая, гуси. Вода отливала запахом вымачиваемой конопли, из-за чего мелкая рыбешка высовывала из воды голову и жадно глотала воздух. Димка подумал: может, завтра с Сережкой рыбу половить? Но тут же от заманчивой идеи отказался: какая рыба, если придется идти на пожарку.
  
  

3

  
   До пожарки Димка мог дойти хоть с закрытыми глазами. Тут по-прежнему все знакомо до мелочей. Хотя есть и изменения. Сзади пожарки, удобно пристроившись к плетню, стоит забитый сеном сарай из сосновых слежек. Сбоку от него появился деревянный туалет. Раньше "по надобности" бегали кто куда: в кусты, за стожки сена или в канаву, что за огородами. Прислонившись к штакетнику, стоял старый велосипед. Дядя Паша купил его на рынке в Таловой и теперь домой и на пожарку часто ездил на велосипеде.
   На своем обычном месте рядком выстроились насос и три бочки с водой. Насос блестит свежей краской. Наблюдательная вышка пустует. Лошадей не было: их или кормят у леса, или повели купать.
   В конюшне кто-то скреб лопатой по деревянному настилу. Димка не сразу разглядел в темноте дядю Пашу. Но вот тот обернулся, увидел его и вышел на свет. Все такой же усатый, добрый, глаза приветливые. Поставив лопату в угол, дядя Паша подошел к Димке.
   -- Ну здорово, здорово, давненько мы с тобой не виделись. Пошли на воздух подышим.
   Вышли. Дядя Паша сел на скамейку, а Димка стал рядом.
   -- Сколько тут нового, -- сказал он. -- Сарай, велосипед... -- Подошел и потрогал его за руль.
   -- Ага, ага. Сарай для сена сообразили -- сам знаешь, лошадок зимой кормить надо. А велосипед по весне купил. Кататься умеешь?
   -- Слабо. Велосипедов у нас, кроме городского Лешки, ни у кого нет.
   -- Научишься, -- ободрил дядя Паша. -- Эй, чего хмурый такой? Хотя зачем спрашиваю, Пахомыч вчера рассказал. -- Помолчал, с укором разглядывая Димку. -- Вот никак в толк не возьму, ты -- и второгодник. Уж кто другой, но не ты.
   Димка опустил глаза. Играть в молчанку в этот раз не стал: рассказал, сколько не ходил в школу из-за простуды и телят.
   -- Значит, захотел поработать, а заодно и задачки научиться решать? -- Димка согласно кивнул.
   -- Но работать и учиться непросто. Да, а мать знает?
   -- Нет, еще не сказал.
   -- Вот так новость! Ты понимаешь, в какое положение меня ставишь? -- Взяв Димку за плечи, легонько сжал их: -- С мамой сегодня же обговори и без ее согласия не заявляйся. А разрешит -- приходи. Лучше денька через три. За это время с Казьминым договорюсь. Помнишь такого?
   -- Еще бы! Вам тогда за меня влетело.
   -- Это кто сказал?
   -- Гришака.
   -- И кто за язык болтуна тянул? -- усмехнулся дядя Паша. -- Ладно. В этот раз, думаю, Казьмин не откажет, у нас местечко освобождается. Слыхал Семен в Донбасс уезжает? Так вот попрошу взять тебя вместо него. Жаль, что уезжает: умный парнишка, безотказный. -- Дядя Паша помолчал. -- Вот учитель я никакой. Но уж, брат, извини -- как получится.
   -- Получится, получится! -- воскликнул Димка и добавил: -- Пахомыч сказал, что вы головастый и могли бы далеко пойти.
   Дядя Паша громко рассмеялся.
   -- Что-что, повтори, он сказал? -- переспросил, вытирая на глазах слезы. -- Значит головастый? Ну и рассмешил старый! Вон оказывается я какой! Ей-Богу, не знал. Однако смех-то смехом, а дело -- делом. Одно учти -- спрашивать буду строго, потом не ной. И если что, с работы турну, и никакой математики тебе не будет. Понял?
   -- Понял, дядя Паша. Мне так и надо. Пахомыч меня вчера тоже воспитывал. Он говорил, что ты лентяев не переносишь, так я и сам это знаю.
   -- Вот чем ты мне нравишься, Димка, так это своей откровенностью и понятливостью. Только смотри, в болтуна не превратись.
   -- Как Гришака, да?
   -- Вот-вот, но гляди ему об этом не скажи. Шустрый ты, однако. Петрить в математике захотел. Что, за живое задело? Ребятам доказать решил? Утвердиться, да?
   Димка кивал головой, хотя и не знал, что означало "утвердиться". Понимал по-своему -- не плестись в хвосте.
   Обняв Димку, дядя Паша грустно вздохнул.
   -- Был бы отец жив, о многом не пришлось бы голову ломать. Отец есть отец. Однако заболтались мы с тобой, вот-вот лошадей пригонят. Хочешь помочь, так разнеси им сена в ясли. Но можешь и посидеть.
   -- Нет-нет, я махом! -- Димка чуть не вприпрыжку заспешил к стожку и стал разносить сено по яслям.
   Не заметил, как Семен и Гришака привели лошадей. Гришака все такой же костлявый, с длинной шеей и красным носом. С Димкой, хотя и без особой радости, но поздоровался. Знал, что дядя Паша к нему благоволит. Семен был встрече рад. Рассказал, что скоро уезжает в Донбасс.
   Стали заводить лошадей. Димка повел Грушу. Она его узнала и шла в стойло спокойно. Колчак Гришаке не поддавался, отчего тот злился и ругался.
   -- Ну, черт паршивый! Ну, двигай ногами, еж твою двадцать. -- Но лошадь всхрапывала и пятилась назад. Наконец Гришака его поставил, а потом долго жаловался дяде Паше, что этого "беляка" пора заменить, иначе добром не кончится.
   Дядя Паша сидел на скамейке и молча наблюдал, как заводили и ставили лошадей. Прежде чем уйти в сельсовет, еще раз напомнил Димке, чтобы сегодня же побеседовал с матерью. Наговорившись с Семеном, Димка побежал домой. Настроение чуточку поднялось, но согласится ли мать? Да и дядя Паша сказал, что работать и учиться тяжело.
  
  

4

  
   День шел за днем. Из школы Димка бежал на пожарку, а после дежурства -- домой. За это время он успевал сделать уроки и вскоре стал подтягиваться, даже дядя Паша похвалил. Вначале по математике было больше троек, теперь -- четверок и пятерок.
   В этот день Димка заставил зауважать себя даже Гришаку. Прийдя из школы, сразу сел за уроки. Дяди Паши на пожарке не было: обычно он выпроваживал всех из своего закутка, садился на топчан, а Димка рядом на скамейку. Димка доставал из матерчатой сумки тетрадки с учебником, а также завернутую в тряпицу еду, что мать давала утром на обед. Вначале решали примеры и задачки. Ел Димка после домашнего задания: дядя Паша говорил, что при сытом желудке на сон потянет.
   Сегодня Димка даже был рад, что начальник пожарки куда-то уехал. За это время он решил все, причем с ходу -- никто не мешал. Но вдруг в закуток заглянул Гришака. Когда Димка вернулся из школы, тот спал в стожке сена. Теперь Гришака искал дядю Пашу, а его не было.
   -- Ну, еж твою двадцать, и времена пошли! Одни на работе, понимаешь, учатся, а другим даже зайти нельзя. Ничего себе порядки завели. Ты, Димка, точно барин какой!
   В этот раз Гришака был трезвым и потому злым. А явился, подумал Димка, не случайно. Раз потребовался начальник, значит решил подкалымить, но без разрешения дяди Паши уехать не мог.
   Уходить Гришака не спешил. Присев на топчан и вытянув шею, стал заглядывать в тетрадку. С подковыркой сказал:
   -- Решаешь, решаешь, а толку, вижу, никакого. Да и откуда ему толку-то взяться? Тут ведь надо башкой кумекать, а это не каждому дано, по себе знаю. Ты не гляди, что у меня голова маленькая. Верно, не слишком велика, но по задачкам дюже соображала. Бывало, Наташке, дочке своей, еж твою двадцать, любую мог решить. И не надо было объяснять, как тебе, сам соображал.
   -- За пятый решал? -- спросил Димка.
   -- И за пятый, вот те крест, не брешу. Любую!
   -- А попробуй вот эту, -- Димка пододвинул Гришаке задачник и дал листок бумаги с карандашом.
   Медленно прочитав задание, где из пунктов А и Б навстречу друг другу выехали две подводы, Гришака воскликнул:
   -- Так это ж для меня пустячок, мигом! -- Хмыкнул и стал решать.
   Время шло, но задачка у Гришаки явно не получалась. Он попросил еще листок бумаги. Благо, дядя Паша принес из сельсовета несколько старых журналов по какому-то учету.
   -- Пустячок? -- подковырнул довольный Димка Гришаку.
   Тот сопел, краснел, чесал макушку, заглядывал в ответ, но решение не сходилось.
   -- Может, в ответе ошибка какая, -- засомневался Гришака.
   -- Нет, все правильно, -- покачал головой Димка.
   -- Да ты ее и сам не решишь, -- усмехнулся Гришака. -- Специально подобрал трудную.
   Димка задачку решил и показал ответ, но Гришака не успокоился.
   -- Это ты с начальником пожарки решил, а я вот другую тебе задам.
   Задал. Димка и ее решил. Гришака нашел третью, уже понимая, что окончательно опростоволосился. За этим занятием и застал Гришаку с Димкой дядя Паша. Поправив усы, он недовольно спросил Гришаку:
   -- Я же те велел не мешать, когда пацан уроки делает?
   -- Так, еж твою двадцать, решил помочь! И до того, Пал Алексеевич, задачка любопытная попалась. Ей-Богу!
   -- И как?
   -- Пока никак. А бывало, дочке Наташке...
   -- Так то ж было давно, когда пил поменьше. Теперь твои мозги больше по выпивке соображают, -- усмехнулся дядя Паша. Сделав строгое лицо, предупредил: -- Еще раз прошу -- не мешай Димке уроки делать. Понял?
   -- Понял, понял, Пал Алексеич. Но скажу, что Димка по задачкам мастак. Сам убедился. Подбираю, а он решает. Любую. Да я бы, Пал Алексеич, не зашел, если б не дело... -- Поднявшись с топчана, стал объяснять свое дело: кто-то просил привезти скошенное жнивье.
   Димка не слышал, чем закончился разговор. Дядя Паша с Гришакой вышли на улицу. Развернув тряпицу, Димка стал есть хлеб с картошкой. Он был доволен. С математикой получается. Появился интерес решать и решать задачки. Раньше такого не было.
  
  

5

  
   Димка прибежал с пожарки, быстренько скинул пальтушку, разулся -- и на печь, ноги отогревать. Кирпичи под старым одеялом еще не совсем остыли. Димка нащупал ногами, где было потеплее, и закрыл глаза. Мать принесла из сеней солому, потом кизяки. Топку в печь раскладывает с вечера, чтобы утром только чиркнуть спичкой. Отогрев ноги, Димка надел теплые носки и спустился ужинать. Верка ушла к подружке. Лампу не зажигали, обходились коптушкой; от нее в избе стоял полумрак, а с хождением матери из сеней в избу и обратно по стенам двигались большие тени.
   На ужин -- борщ и кусок тыквы. Картошки осталось мало, ее приберегали к весне.
   Мать поставила на стол алюминиевую чашку с борщом.
   -- Не горячий, в самый раз, -- сказала, довольная. В избу вошел Семен Абрамов.
   -- Здравствуйте, тетка Авдотья, привет Дима, -- кивнул он. Расстегнув пальто, достал книжку и положил на лавку.
   -- Дим, передай в библиотеку Ростику, -- попросил он. -- Завтра уезжаю.
   -- Ой, да как же так, Сень! Прямо завтра? -- посожалела мать, зажигая лампу. -- Да ты раздевайся, Сень! Поужинай с Димкой, хлебни борщеца. Все теплей будет.
   Семен матери нравился. Она его из всех ребят выделяла. Нравилось его имя -- "Сеня", ведь так мать отца звала. Засуетилась, стала наливать вторую чашку борща, а сама между тем все расспрашивала и расспрашивала.
   Семен хоть и спешил домой, но от борща не отказался.
   -- Ты не разувайся, проходи прямо к столу, я подотру потом, -- говорила мать. -- Это что ж, вот так и сразу уезжаешь? Как же теперь матери без тебя?
   -- Плохо ей, плачет все время.
   -- Да как же не плакать! Единственный помощник и уезжает. Сам посуди -- четверо огольцов с ней остается.
   -- Буду деньги присылать.
   -- Ой-ей-ей, деньги! Сколько их надо-то! Нет, Наталья смелая баба. Я бы Димку от себя не отпустила.
   Семен начал есть. Ел не спеша, не теряя ни крошки хлеба, ни капельки борща. Мать на время примолкла. Потом опять принялась за расспросы, но не надоедливо, а вроде как разговаривая сама с собой и советуясь с Семеном.
   -- Сережка Кокин тоже вроде на шахты собирался?
   -- Дед не отпустил, -- пояснил Семен. -- Сказал, что рано пока ему. Хотя Сережке проще, у них дядька в Донбассе.
   -- Слышала, слышала, они ему письмо слали.
   -- Ничего, огляжусь, поработаю, а с нового года учиться начну, -- сказал Семен.
   Димка ел и слушал. Мать подала на сковородке тыкву. Тыква в печи получается томленая и такая сладкая, что пальчики оближешь, и Димка в разговор не вмешивался.
   -- И кем тебя на шахту берут? -- выпытывала мать. -- Не может, чтоб детей на работу под землей принимали, не может, -- засомневалась она. -- Тут что-то не так. И Надежда отпустила! -- Мать непонимающе пожала плечами. Уносить чашки не спешила: постояв, присела рядом с Семеном. Семен рассказал, как долго с матерью думали: ехать или подождать, чтобы ребятня подтянулась. И все же решили, что лучше ехать. В шахте заработки хорошие. Но были и проблемы. Пришлось о новом свидетельстве о рождении в сельсовете хлопотать, чтоб лишний год приписать, иначе на работу не возьмут. Дядя Паша через Казьмина помог.
   -- Теперь вызов пришел -- коногоном берут, -- сказал Семен.
   -- Это что ж за работа такая? -- поинтересовалась мать. -- Неужто лошадей под землей гонять?
   -- Выходит так. Их устроило, что я на пожарке работал и с лошадьми дело имел.
   Утолив любопытство, мать отошла к печи, но к разговору прислушивалась.
   -- Вот не знаю, в чем ехать: в валенках или ботинках? -- спросил Семен Димку.
   -- Ясное дело, в ботинках, валенки дома оставь, -- посоветовала мать. -- Да и теплей там, в Донбассе-то. В валенках не резон ехать. Нет, не надо.
   -- Мы тоже с мамой так решили, -- согласился Семен. -- Напиши мне потом, -- посмотрел он на Димку. -- Но сначала я напишу. Ох не хочется уезжать, привык к Тишанке.
   Димка кивал головой, хмурил брови и все думал, думал. Он вот так, как Семен, уехать от матери вряд ли осмелился бы. Семен, правда, постарше, но все равно. Жаль, что уедет: хороший друг, веселый, открытый.
   -- Утром очередную подпорку под потолок в избе поставил, -- вздохнул Семен. -- Будет или не будет стоять? Вдруг потолок обвалится? Напиши потом, ладно?
   -- Это сколько ж теперь подпорок в избе? -- спросила мать.
   "В самом деле, ко всему прислушивается", -- подумал Димка.
   -- Пять штук, -- ответил Семен.
   -- Да-а, сколько и ребятишек. На каждого по подпорке, -- покачала головой мать. -- Был бы отец жив, давно что-нибудь придумал. Хороший был мужик, деловой, веселый. Ты, Сеня, в него пошел.
   -- Дим, так ты про подпорки-то не забудь, напиши. Ладно? И книжку передай, а то Ростик начнет к матери потом приставать.
   -- Передам-передам. Сам быстрее пиши.
   Посидели, помолчали. За окном давно стемнело. День короток.
   -- Все, пойду, -- встал Семен. -- Матери сказал на минутку, а сам.
   -- Ты, Сень, голову о подпорках не ломай. Если что, Казьмина попросим. Сельсовет или колхоз сделают, -- успокоила мать. Она никак не хотела быть безучастной к семье Абрамовых.
   Семен оделся, подпоясал пальтушку ремешком и стоял грустный, теребя в руках старую, из собачьей шкурки, шапку.
   Они с Димкой потрясли друг другу руки. Подошла мать:
   -- Дай-ка я тебя, Сень, поцелую. Вот тебе от нас в помощь, возьми, пригодится. -- Мать что-то проворно сунула в карман пальтушки Семена и перекрестила вслед, когда он пошел к сеням.
  
  

6

  
   Из Воронежа в Тишанку приехал пожить Лешка Данков -- эту новость друзьям передал Фонька. Он же рассказал, что Лешкин отец служит в армии, но за границей, что мать уехала к отцу, а учиться Лешка будет в шестом классе и жить у родной тетки Ваньки Титычева. Тетка жила одиноко, напротив Суминых. Еще не встречаясь с Лешкой, ему уже дали кличку "Городской".
   На другой день ребята играли в футбол возле Диминой избы. Подошли Ванька Титычев и с ним этот самый городской. Незнакомец с ходу включился в игру, причем играл на загляденье. Мяч будто прилипал к ноге и был настолько ему послушен, что Лешка обыгрывал почти всех ребят, выделывая при этом финты, какие Димке во сне не снились. "Вот это класс!" -- подумал он. Лучше других получалось у Лешки и стоять на воротах. Такая реакция, такие прыжки за мячом! Лишь один раз он пропустил гол от Сережки.
   После игры ребята скучковались, окружили Лешку. Ростом он был с Димку, не больше, но поплотнее. Светло-голубые глаза, полноватые смешливые губы, курносый нос по бокам чуть обсыпан веснушками. Из-под фуражки с коротким козырьком выглядывал светлый чубчик. Штаны укорочены и внизу застегнуты на пуговицы. Когда Лешка играл в футбол, то эти пуговицы расстегивал.
   Игра Лешки в футбол пришлась всем по душе. Фонька торжествовал: "Теперь Прошкиной команде у нас ни за что не выиграть!" Подскакивая к Лешке, кричал: "Вот это класс! Такие приемчики! Научишь?"
   Ванька же важно добавлял, что Лешка и на лыжах с любой горки спустится, даже с обрывов прыгает. "У него дома лыжи ненашенские -- отец подарил. И свой велик есть, мать с отцом привезут, как в Тишанку приедут. И вообще... Это "вообще" свидетельствовало о том, что его родич Лешка еще не раз всех тут удивит.
   Ребята слушали Лешку и Ваньку, кивали, что-то спрашивали и приглядывались к гостю из Воронежа. А тот разговорился, так и сыпал про городскую жизнь. Держался не больно просто, а с каким-то городским шиком. На вопросы отвечал с хитроватой улыбкой: мол, вам, деревенским, все равно этого не понять. А Фонькины вопросы его просто смешили. Но чего ж тут смешного, если Афанасий хотел узнать, сколько в Воронеже живет людей, много ли мостов, машин? Похоже, хвастаться перед ребятами доставляло ему удовольствие. Когда же Димка сказал, что тоже был в Воронеже, Лешка даже ухом не повел.
   "Ну погоди, погоди, -- думал Димка, слушая Лешкины байки про жизнь в городе. -- Ох, ох, ох, читал Купера, Кервуда, Трубикина! Ну и что? Ясно, что в Воронеже книг больше, чем в Тишанке. Я бы и сам почитал Трубикина, но в Тишанке его днем с огнем не найдешь. Зато читал Пушкина, Гоголя. А сколько бегал, чтобы найти книжку об Александре Матросове. Спрошу-ка я этого Лешку, читал ли он..."
   Но тут Димка заметил, что Сережка тоже морщится и недовольно качает головой. Ясно, и ему Лешкино хвастовство порядком надоело и он хочет его чем-то подкузьмить. Сережка болтунов не любит. Это он еще смолчал про игру Лешки в футбол. Но ведь мяч-то в ворота от Сережки тот пропустил!
   А Лешка все больше удивлял. Достав из нагрудного кармана носовой платок, стал в него сморкаться. Да разве ребята так сморкаются? Нет же, пофорсить надо!
   И тут к Лешке подошел Сережка. Димка понял -- наступил его черед, уж он-то покажет. Сергей ухмыльнулся и сказал, что может запросто перенырнуть самое большое в огородах озеро. На спор. А если надо, то достанет с любой глубины землю. Даже с ямы, где на дне бьют ледяные ключи. То место знали все, там речка делает крутой поворот и в половодье вода бурлит со страшной силой. Сережка не раз нырял и доставал землю. Говорил потом, что от родниковой воды чуть ноги судорогой не свело. Да и без того было видно -- все тело покрылось пупырышками.
   -- А ты нырнуть сможешь? -- спросил Кок Лешку.
   Тот отвернулся и обиженно поджал пухлые губы. Улыбка, только что сверкавшая на лице, исчезла. Повернувшись, он растерянно смотрел то на Ваньку, то на Сережку.
   Ребята, заинтересованно навострив уши, ждали ответа. Не дождавшись, Сережка спросил в лоб:
   -- А вообще-то плавать умеешь?
   И вновь молчок. Может быть, Лешка думал увильнуть от ответа, но ведь в Тишанке ему жить и ребята все равно узнают. Будет еще хуже, брехуном прозовут.
   -- Если честно, то нет, -- ответил наконец притихшим голосом Лешка.
   И -- громкий ребячий вздох, одновременно выразивший и сочувствие Лешке, не умевшему плавать, и гордость за себя: мол, не так уж у нас все плохо. А Сережка гвоздил, сбивал с Лешки спесь.
   -- Ну вот, сразу видно, что городской! "У нас в Воронеже есть это и вот это! Я могу прыгать и играть!" А плавать и нырять не умеешь. Знаем таких хвастунов, видали... -- Было неясно, кого Сережка имел в виду. В Тишанку из города, особенно летом, много мальчишек и девчонок приезжало. Им тут нравилось, хотя были и такие, вроде Лешки, что нос поначалу задирали.
   А Сережка напирал, он и не думал щадить воронежца в вельветовом костюмчике.
   -- Вот, Димка, -- сказал он, -- может сколько угодно скакать на лошади без седла. Это тебе не финти-пинти. Без седла, -- похлопал себя по заднему месту, -- так ее разобьешь, что вообще ходить нельзя. А если на землю шлепнешься? Понимаешь, что тогда будет?
   -- Да Лешка проскачет верхом, -- стал защищать родственника Ванька, но тут уж Фонька не согласился:
   -- Проскачет да? А вот и нет, а вот и нет! Я однажды так с лошади грохнулся, что даже рубец остался. На смотри!
   -- Ладно-ладно, -- прервал Фоньку Сережка, -- в другой раз твой рубец глядеть будем. И Димке: -- Давай покажем городскому, как в клепшик надо играть. Неси!
   Димку упрашивать не надо. Мигом обернулся и принес палку с клепшиком. Сережка тут же выкопал лунку, каблуком ботинка утрамбовал ее по краям, очертил вокруг лунки небольшой круг и начал бить по клепшику. Бил на дальность изо всей силы, потом легко, с подскоком клепшика вверх, чтобы подхватить его палкой и играть, играть, подбрасывая, как мячик, выше-ниже, пока не надоест. Один раз так ударил, что клепшик чуть в реку не упал. Это ж сколько он по воздуху пролетел! Да, кто здесь может сравниться с Коком?
   А Лешке игра в клепшик показалась несложной. Даже чепуховой. Он решил блеснуть, хотя хитрый Ванька его отговаривал. Взяв палку, Лешка положил клепшик острым углом над лункой, растянул в улыбке губастый рот: мол смотрите, смотрите, сейчас ударю.
   И -- ударил, да не с того конца, отчего клепшик взвился в его сторону и прошуршал около Лешкиного лица, зацепив кончик уха. Вот это да! А если б вмазал в лицо? Ну и Лешка! Вот так мазила! Вот так удивил!
   Ребята расхохотались, а Лешка достал платок и стал его прикладывать к поцарапанной мочке уха. Вид у него был неважнецкий -- куда весь гонор подевался. Ну ничего, болтать теперь меньше будет.
   Но а вообще-то парень он неплохой и в футбол играет что надо.
   Наперебой, стараясь вспомнить обо всем, что было в Тишанке хорошего и необычного, ребята рассказывали Лешке о комбайнах и тракторах, о рыбалке и сусликах, о ветряке и печеной картошке. Потом гурьбой бегали вдоль берега речки. Лешке, как ни старался, Сережку обогнать не удалось.
  
  

7

  
   Наконец-то выпал снег. Димке об этом сказала мать, когда будила утром в школу. Подбежав к окну, Димка радостно закричал:
   -- Ура-а! Сне-ег! Вот здорово!
   -- Не шуми, Верку разбудишь, -- охладила его пыл мать. Она не в настроении. Первый снег ее не радовал, он быстро растает, только грязи прибавит. А ботинки у сына того и гляди развалятся. В чем тогда в школу ходить?
   Но Димку сейчас это меньше всего волнует. На улице белым-бело, а перед домом, на снежном одеяльце, пока ни одного следочка. Он спешит доесть завтрак и, не отрываясь, смотрит в окно. Вот вышли -- нет, с криком выскочили, Сережка и Фонька и такие круги начали на снегу выделывать, что не усидеть. Вышел Ванька и сразу потопал за Лешкой. Ванька дружит теперь только со своим родственником.
   Пропустив мимо ушей обычное мамино напутствие и перебросив через плечо сумку, Димка рванул на улицу. Ребят догнал в проулке, и сразу все забыто: что ночью кашлял и не надо расстегивать пальтушку, чтоб очертя голову не лез в лужи и не ходил через огороды... Нет, а как не поиграть с ребятами в снежки? Как не слепить снежную бабу? Да и не одну. Долга была в то утро их дорога до школы. Еле успели к звонку.
   А потом нудно тянулись уроки. Димка смотрел в окно и горевал, что по стеклу начал стегать дождь: значит, выпавший снежок скоро растает. Так и получилось -- когда уроки кончились, от снега остались лишь светлые островки в высохшей сбоку от дороги траве, в канавах да низинках.
   После уроков кто куда: Сережка с Фонькой -- домой, Димка на пожарку, а Лешка, Ванька и Нюся с Клавой остались репетировать выступление к готовящемуся концерту. Лешка и Нюся дружат. Нюся говорила Димке, что Алеша (она его так называет) начитан и к девочкам внимателен. Куда уж Димке с друзьями до него! А Лешка хотя их и не чурается, но больше пропадает с Ванькой.
   Димка на пожарку не спешил. Опять начал петлять по садам, выискивая на деревьях оставшиеся кое-где яблоки, а в вишнях -- клей. Вишен в Тишанке много.
   Несильно накрапывал мелкий дождь. Димка останавливался и смотрел на замерзшие без листьев деревья. На их ветках рядками висят дождевые капели. При небольшом ветерке они еле видными струйками сползали к стволу и, отрываясь от почек, падали на землю. На их месте сразу же появлялись новые рядки капель, и опять ветерок их срывал. Казалось, что деревья плачут: слезы, много слез... А вокруг тишина. Она незрима, но звенит и давит со всех сторон на уши. Яблок на деревьях не было, Димка вышел на тропинку и быстро зашагал к пожарке.
   Дяди Паши там не оказалось: Гришака сказал, что его вызвал Казьмин. Гришака с дядей Васей, отчимом погибшего друга Кольки, лежат в сарае на сене и о чем-то разговаривают. Дядя Вася проштрафился, машину у него отобрали, и теперь он отсыпается на пожарке.
   Димка первым делом разулся, повесил на гвоздь мокрые носки, а одел дяди Пашины -- сухие. Они у него всегда лежат под одеялом. Есть не хотелось. Наелся клея, даже Верке принесет. Сел за уроки, дядя Паша обязательно спросит.
   Димке никто не мешал. Ноги постепенно согрелись, но начал донимать кашель и заболела голова, даже жарко стало. Опять ангина, подумал безрадостно. Но задачки, что дядя Паша дал, решил все. Тот заставляет решать как можно больше -- мол, пригодится. Да с учебой теперь порядок и Мария Ивановна Димкой довольна, на родительском собрании похвалила. Мать об этом всем соседкам рассказала.
   Димка недавно даже Сережке помог. Пришел к нему, а тот никак задачку решить не может. Димка все сделал, как учил дядя Паша: не спеша прочитал условие задачки, вспомнил, что такие уже с дядей Пашей решал, а дальше -- все получилось. Кок от удивления даже рот открыл, когда Димка подал ему готовое решение.
   -- Ну ты даешь! -- воскликнул. -- Здорово тебя натаскал начальник пожарки!
   В школе заговорили, что Димка может запросто решить любую задачу. Одна Нюся не замечает его успехов. Ее подружка Клава как-то шепнула ему на ухо, что Лешка недавно провожал Нюсю до дома. "Ну и что, если провожал, пусть себе провожает!" -- злился Димка. Да и как-то не особенно он верил Клаве.
   Димка вспомнил, что надо посушить ботинки, принести в стойло сена и напоить лошадей -- сегодня его очередь. Перевернув табурет, повесил ботинки на ножки подошвами вверх, а обул дяди Пашины. Взяв в углу крюк, пошел дергать из стожка сено. Ботинки были велики, дядя Паша привез их из дома, и Димка, когда ноги были мокрыми, в них переобувался.
   А кашель не проходил, становилось трудней глотать. Димка не заметил, как в пожарку зашел дядя Паша. Был он в сапогах, в каких ходил зимой и летом, в старой кожаной шапке и пиджаке, подпоясанном широким армейским ремнем. Через плечо свешивалась потертая планшетка. Посмотрев на Димку, недовольно покачал головой. Дядя Паша еще ничего не сказал, а Димка по глазам понял, что грядет нагоняй.
   -- Ай-яй-яй, -- сказал вроде бы ласково, но уж лучше бы не говорил. -- Подходи ближе, "размахай Иваныч", смелее, смелее.
   Нагнувшись, потрогал пальцами ботинки и носки. И кашель-то как на зло не остановить. И ломит.
   -- Да-а, Дима, -- вздохнул дядя Паша. -- Ты кажется, совсем неисправим. Мать переживает, Христом Богом просит ходить не по садам-огородам, а там, где нормальные люди ходят. Тебе же все нипочем. Просит поберечься, а ты? Посмотри на свои ботинки! Ну как тут не заболеть? И что я скажу матери? Подумай, подумай, ты же смекалистый. А что скажет она мне, тоже подумай. Да-да, что разбаловал и все тебе позволяю.
   -- Не скажет, -- упрямо насупился Димка.
   -- Почему?
   -- Знаю, не скажет! -- чуть не застонав после долгого кашля, выпалил Димка.
   -- И зачем только вожусь с тобой? Какая мне в этом надобность? Ведь ровным счетом ничего не понимаешь!
   Снова откашлявшись, Димка буркнул:
   -- Все понимаю.
   -- Интересно знать, что же ты понимаешь?
   -- Вам маму жалко. Тяжело ей с нами. -- Димка исподлобья посмотрел на дядю Пашу.
   -- Это она тебе сказала?
   -- Нет, сам догадался.
   -- Вон какой ты, оказывается, догадливый. А почему же мать не слушаешь, меня подводишь? Как я буду ей в глаза глядеть, ведь непременно подумает, что из-за меня заболел. Выходит, что и меня ты не уважаешь? Только и слышу -- "забыл, забыл". Задание домашнее, надеюсь, выполнил или тоже забыл?
   -- Все сделал и задачи решил.
   -- Хоть тут-то уважил.
   -- За шестой целых четыре. Если б не лошадей кормить, больше решил бы.
   -- Не мне это надо, Дима, тебе. У человека вся жизнь в сплошных задачах. Вот и учись их решать. Я говорил, что тебе без отца потрудней других ребят будет. Привыкай, братец. А ты не слушаешь, делаешь по-своему. Обидел ты и мать, и меня.
   "Что ж он так взъелся-то из-за мокрых ботинок? Будто были бы суше, кабы по дороге шел. Нет, не в ботинках дело и не в том, что простудился", -- думал Димка.
   -- Значит так, Дима, кончай лошадей кормить и поить, мужики сделают. Нечего им лодырничать.
   -- Но моя очередь!
   -- Твоя очередь -- идти в медпункт, причем срочно и без разговоров. Одевайся и топай. Только не вздумай обмануть, проверю, -- властным голосом сказал начальник пожарки.
   Дядя Паша был явно не в духе и чем-то озабочен. Когда Димка уходил, он напомнил, что после медпункта сам отвезет его до мостков, а может, и до дома.
  
  

8

  
   Димка не ошибся, когда подумал, что дядя Паша в этот вечер не такой как всегда. Обычно добрый, спокойный и ласковый, он вдруг завелся и столько всякой всячины наговорил... Что же его так взвинтило?
   Не знал Димка, что причиной был не кто иной, как он сам. Понимая, что пожарка -- не лучшее место для учебы, дядя Паша пошел утром к Казьмину, чтобы тот разрешил готовить Димке уроки в небольшой комнатке рядом с библиотекой. Решил при этом сыграть на его чувствах фронтовика и отца троих детей. Напомнить, что у Димки два года назад умер отец-фронтовик, что в семье плохие жилищные условия, а о материальных и говорить не приходится.
   Казьмин был моложе дяди Паши. Раньше работал председателем небольшого колхоза, каких в Тишанке было более десятка, а вот сельсоветов -- всего два. В войну Казьмин был танкистом, имел боевые награды, но никогда на показ их не выставлял. Ездил обычно на тарантасе; сам запрягал и распрягал лошадь. В Тишанке его уважали за порядочность и строгость. К начальнику пожарки Казьмин относился доверительно, поддерживал его и даже подарил свою армейскую планшетку.
   -- Хорошо что зашел, -- сказал Казьмин озабоченно, увидев дядю Пашу. -- Сам собирался к тебе заглянуть.
   При виде своей фронтовой планшетки лицо председателя тронула еле заметная улыбка:
   -- Не расстаешься?
   -- Удобная для бумаг, -- ответил дядя Паша, усаживаясь на стул и думая, как бы поудобней начать разговор о Димке. Но Казьмин опередил.
   -- Вчера, Павел Алексеевич, на совещании в Чигле по мне секретарь райкома два раза прошелся за упущения в пожарной безопасности. Причем крепенько прошелся, с персональным предупреждением. -- Бросив взгляд за окно, сказал: -- Обстановка тяжелейшая, на полях почти все выгорело, а тут пожары и большой ущерб. -- Вздохнул. -- Пожары сейчас у всех, но я о другом: зачем понабрал ребятишек на пожарку? Зачем? Это же ни в какие ворота не лезет. Что возьмешь с ребятишек? Объясни мне...
   -- О пожарах верно подмечено, -- кивнул не ожидавший такого оборота дядя Паша. -- В июле-августе как прорвало. Еле выезжать успевали. С сентября -- Бог миловал, а насчет пацанов -- считаю, зря шум подняли. Семену Абрамову шестнадцать годков. Какой же это ребенок? Я о нем говорил, да и уехал он уже в Донбасс.
   -- Еще кто? -- нахмурил брови Казьмин.
   -- И второго знаете. Это Дима Сухов, сын фронтовика Сухова, которого в Воронеж на операцию возили. Тоже не раз говорил вам о нем.
   -- Ах, тот самый, за которого я уж мылил вам шею? Значит, опять взяли?
   -- Так получилось, -- развел руками дядя Паша. -- Заходил, но вас не было, а потом дела захлестнули. А если откровенно, то семья просто бедствует. Работа на пожарке -- все какая-никая помощь. Да и с математикой у парня не ладилось, пропустил много, пастушок он. А к учебе тянется, способный. Вот и решил помочь.
   -- Если способный, пусть школа помогает, -- стоял на своем Казьмин. -- Зачем мучить ребенка на пожарке? Ну подумай, как пацану совмещать работу с учебой? Тем более, если нет никаких условий.
   -- Проблема есть, -- вздохнул начальник пожарки. -- Потому и зашел попросить у вас разрешения готовить уроки в комнате рядом с библиотекой. Случай-то особый. Прошу, если можно, оставить его хотя бы на месяц.
   -- Нет-нет, даже не проси, -- покачал головой Казьмин. -- Если помочь, то только через школу. Давай с Ниной Кирилловной поговорю. Пусть закрепит за ним кого-то из учителей. И семье поможем. При чем тут пожарка? Это, Павел Алексеевич, твое личное своеволие, по-другому и назвать нельзя. Выходит, критиковали меня правильно.
   Наступило молчание. Каждый думал о своем. Казьмин -- что на весь район ославили, а начальник пожарки понять не хочет. Дался ему Димка Сухов, пусть с пацаном школа работает. Дядя же Паша сожалел, что разговор не получился. Теперь надо с Димкой как-то по-иному решать. Казьмина понять можно -- какой-то шептун в Тишанке нашелся -- мол, ребятишки, детсад на пожарке развели. Кто-то начнет теперь в район капать, глядишь, и с проверкой нагрянут.
   Покряхтев, Казьмин спросил:
   -- Так что все-таки предлагаешь? Как будем поправляться? Только поконкретней. Учти, проверить могут в любое время.
   Почесав затылок и пригладив ладонью усы, дядя Паша изложил свой план.
   -- Справку о пожарах и ущербах я составлю, это несложно. А в остальном подумать надо, хотя бы дня два-три. Вы же знаете, что Тишанка тянется до Битюга, а это больше десятка километров. Все строения под соломой, фермы разбросаны, рядом лес, а у нас как было, так и осталось: насос да три бочки -- смех и только. Попробуй обслужи! Набрать пожарников не проблема, наберу. Хорошо было бы пожарную машину купить или обычную полуторку оборудовать. Вот это было бы то что надо! Но ведь скажете, что денег нет и других проблем хоть отбавляй.
   -- Что верно, то верно: и денег нет и проблем -- куча, -- согласился Казьмин. -- Хоть в целом мысль правильная, надо подумать. Постой-постой, один мой друг работает в Воронеже начальником крупного автохозяйства. Воевали вместе. Надо попросить, чтобы подобрал старенькую машиненку и помог довести до ума. А уж оплатим, осилим как-нибудь всеми колхозами Тишанки. Хорошую мысль подсказал, хорошую.
   -- До этого с Мельниковым, председателем другого сельсовета, поговорить надо, -- предложил дядя Паша.
   -- Поговорим. И договоримся. Глядишь и получится, Павел Алексеевич, -- повеселел Казьмин. -- Будешь тогда на машине разъезжать!
   -- Хорошо бы. А вот Сухова зря так сразу. Пусть мальчишка побудет. Уроки можно и в сельсовете делать. Очень прошу.
   -- Да ты что, Павел Алексеевич, -- вновь нахмурился Казьмин. -- Или в ситуацию никак не врубишься? Сказал нет -- значит нет, и не испытывай мое терпение! Ишь, комнатку! Никаких комнаток! Есть дом, мать, есть школа! -- Помолчав, закончил уже мягче: -- Заладил одно и то же, как будто заняться больше нечем. И фамилия вроде не хохляцкая, а прилип как репей. Видишь, записал в блокноте: "Сухов Дима -- помочь к Новому году материально". Сам знаешь, слов на ветер не бросаю, а по учебе -- без меня соображайте: если парень стремится к учебе, то проблем не будет. Все, жду завтра справку, а потом, может, и вместе в Воронеж махнем.
  
  

9

  
   Медпункт Димка не любил. Если б не простуда, ни за что не пошел бы. Увидев в коридоре много больных, хотел вернуться, но вспомнил, что дядя Паша обещал проверить. Занял очередь и стал терпеливо дожидаться вызова к Серафиме Петровне.
   Очередь продвигалась медленно. -- Скольких же тишанцев знает Серафима Петровна? Из-за полузастекленной двери слышится:
   -- Проходите, бабушка Маша, садитесь. Вот сюда, ко мне поближе. -- Серафима Петровна ко всем добра и внимательна.
   Наконец, и Димку вызвали. Оторвав усталый взгляд от толстого журнала, Серафима Петровна улыбнулась:
   -- А вот и Дима. Входи смелей, Дима, садись на стульчик. -- Он вспомнил, как два года назад Серафима Петровна была у них дома и прослушивала больного отца. Спрашивала: "Тут болит? А тут?" Отец стоял без рубашки, худой и слабый, с культей...
   Воспоминания прервала Серафима Петровна. Взяв из стеклянной банки блестящую металлическую штуковину, похожую на маленькую линейку, попросила пошире открыть рот. У Димки это всегда получалось не сразу, так как язык непослушно упирался в небо. Наконец Серафиме Петровне удалось поджать его и посмотреть на гланды.
   -- Ах, Дима-Дима, -- сказала Серафима Петровна огорченно. -- Где же ты умудрился подхватить такую плохую ангину? Ведь холодов-то больших еще не было!
   "Странно, -- подумал Димка. -- Еще никогда Серафима Петровна не сказала, что у меня хорошая ангина". Тяжело сглотнув слюну, деловито спросил:
   -- Наверное, опять двухсторонняя и с гнойничками, да?
   -- Вот-вот, так и есть, потому и сердечко твое стучит чаще обычного, температура подскочила, кашель, ну и все остальное, -- кивнула она, записывая что-то в свой журнал. Потом попросила молоденькую медсестру выписать рецепт. -- А теперь быстренько одевай рубашку и прими лекарство.
   Серафима Петровна дала таблетки и назначила день, когда надо было вновь зайти. Димка расстроился -- целых три дня сидеть дома!
   На пожарке его поджидал дядя Паша.
   -- Ну? -- спросил, собирая бумаги в полевую сумку.
   -- Сказала, чтобы три дня посидел дома, а потом зашел провериться.
   -- Три дня, так три дня. Указания Серафимы Петровны надо выполнять. Однако не будем терять время: задание по математике найдешь в сумке и разберешься. А сейчас подожди, пока я запрягу Грушу. Вначале заскочим ко мне, а потом тебя завезу.
   Короткий осенний день сменили густые сумерки. Димка стоял у двери и видел, как от легкого ветра медленно покачивается фонарь, а вместе с ним по стене и стожкам сена колеблются тени. Слышал, как внутри пожарки, шурша сеном, едят лошади. Они изредка переступали копытами по деревянному настилу и легонько всхрапывали. Днем, когда Димка учил уроки, было жарко, теперь же его начало знобить и хотелось побыстрей забраться на печь.
   Подошел дядя Паша и шутливо доложил:
   -- Дрожки к отъезду готовы, прошу за мной. -- Он взял у Димки сумку, потом снял с крюка в стене кнут и засунул его за голенище сапога. Около дрожек стоял Гришака. Дядя Паша сел впереди, Димка, окорячив ногами дрожки, обхватил его руками за спину. Гришака передал вожжи, похлопал Димку по плечу, и они поехали. После конфуза с задачками Гришака с Димкой стал считаться.
   Груша бежала трусцой, помахивая своим куцым хвостом. Дядя Паша оглянулся и спросил:
   -- Ну как дела, больной?
   В ответ Димка покрепче обнял его руками. Он знал, где живет дядя Паша. Это недалеко от Нюси, на окраине Тишанки. Слышал, что жена у дяди Паши умерла, а детей у них не было, и живет он теперь вдвоем с матерью.
   После дождей и растаявшего первого снега дорогу развезло, местами ехали осторожно, чтобы не забрызгать себя грязью. Легкие дрожки Груша тянула без особых усилий. И зачем только дядя Паша взял кнут? Ну, вот и добрались.
   Мать дяди Паши была небольшого роста, сухонькая и подвижная. Она хотела их накормить, но дядя Паша отказался и стал выносить во двор мешки с какой-то поклажей. Димка осмотрел избу. Обычная деревенская изба, с печью, лавками, кроватью, однако получше, чем Димкина развалюха. На стенах фотографии в рамках. Но из-за слабого света их не разглядеть. В углу иконы. Мать дяди Паши поставила на стол чашку с пирожками и принялась угощать Димку. Он, если б не ангина, все их поел, а так взял один, и тот проглотил еле-еле. Старушка сокрушалась, что так не вовремя он простыл, потом расспросила, чей сынок, сколько лет сестричке и где работает мать.
   Зашел дядя Паша. Мать собрала ему сумку с едой, передала Димке завернутые в бумагу пирожки, и они поехали через Карташов мост. Дорога тут была еще хуже.
   Мать словно поджидала, тотчас же появилась на пороге. Дядя Паша бросил вожжи на спину Груше и, передав матери Димкину сумку, сказал:
   -- Все, Евдокия, Димкина работа на пожарке закончена. В учебе малый подтянулся, а задачки решает даже лучше меня. Приболел, но поправится.
   Димка подошел к матери вялый и полусонный. Обняв его, мать, заохала и заахала. Дядя Паша успокоил, что нет ничего страшного, потом занес в сени мешки с тыквами и картошкой. Мать отнекивалась, но взяла.
   -- Ну, мне пора, -- сказал дядя Паша.
   -- Может, в избу зайдешь? -- предложила мать.
   -- Заеду как-нибудь Димку навестить. -- Сел на дрожки и уехал.
   Выскочила Верка. Сверток с пирожками отобрала и затараторила как сорока о том, что у нее с мамой есть к Димке огромный секрет. Дергает за руку, тянет в избу.
   -- У нас для тебя угадай что? Угадай, угадай! -- стрекочет без умолку.
   -- Никак Угадай нашелся? -- обрадовался Димка.
   -- Никакой не Угадай, а угадай, что увидишь?
   Мать помалкивает, улыбается. У нее вообще-то хорошее настроение. Вошли в избу и -- какая радость! На скамейке, рядом со столом, стоят -- сапоги! Те самые, кирзовые, не новые, соседкины, какие просил купить. Значит, выменяла на свои свадебные полусапожки. Димка мигом сбросил мокрые ботинки с носками, а на сухие носки, что подала Верка, надел сапоги. Ногам в них стало до того тепло, что даже знобить перестало. Сапоги пока великоваты, но ведь и покупаются не на один год. Несколько раз, непривычно постукивая каблуками по полу, прошелся от кровати к столу и обратно. Обновке несказанно рады и мать с Веркой. Верка, подстраиваясь под маму, нравоучала, чтобы мяч в них не гонял и лужи не мерил.
   Но, оказывается, и это еще не все. Димку ожидал другой сюрприз: тетя Клава прислала посылку, а в ней пиджак, перешитый ею из дяди Лешиного старого кителя. Когда Димка надел его, мать, потрогав по плечам и попросив поднять руки, довольно сказала:
   -- Ну, уважила сестрица, сидит прямо как влитой. Пройдись, Дима, пройдись, а мы с Веркой посмотрим, только, ради Бога не спеши.
   -- Не спеши, попросила и Верка. -- Дай разглядеть. -- Она говорила и ела пирожок.
   Димка ходил по избе, а мать с Веркой уверяли, что он сразу как бы вырос. Да он и сам это почувствовал. Эх, надо бы ребятам показаться, да время уже позднее.
  
  

10

  
   Димке повезло -- он не заболел. Возможно, сапоги помогли, он в них теперь как кум королю. По-прежнему запоем читал все, что удавалось достать в библиотеке у Сан Саныча или у своих друзей. Читать больше любил ночью -- никто не мешал. Мать с Веркой спали на кровати, а Димка на печке. Избушка до того мала, что кроме стола да двух лавок с кроватью больше ничего не вмещалось. При сильных морозах изба за ночь выстывала, вода в ведре покрывалась льдом, а если вьюжило, то в ветхие сени наметало немало снега.
   Мать поднималась рано и начинала растапливать в остывшей печи кизяки. Верка, как только вставала мать, перебиралась к Димке -- погреться на еще теплых кирпичиках. И больше они уже не спали, дожидаясь завтрака. Обычно мать пекла лепешки и подавала их с куском топленого сала. Кизяки разгорались, печь нагревалась, и все вокруг теплело, оживало. Лампу утром не зажигали. Пока ждали лепешек, Димка с Веркой успевали не раз поспорить и помириться, но слышали каждый вздох матери, если у нее что-то не клеилось, каждое ее движение в печи кочергой или рогачом. Сбоку на загнетке стояла коптушка, но это когда кизяки только разгорались. Потом мать коптушку тушила и, опершись локтями на загнетку, следила за огнем. Чаще была задумчива или под настроение что-нибудь негромко напевала. Но вот слышалось знакомое шипение сковородки: скоро будут лепехи! Они получались у матери поджаристо-хрустящими. На ее долгожданный возглас: "Вы там не поснули?" -- отвечали бодро и громко: "Нет! Нет".
   Лепешки со сковородки горячи, им надо малость в чашке поостыть. Но много не получишь -- по три-четыре лепешки, не больше.
   ...В воскресенье спешить некуда, можно лишний часок и на печке поваляться. Плохо, что светает поздно, а лампу зажечь нельзя -- керосина мало. Димка дольше читает с вечера. Мать засыпает рано, проснется около полуночи и спрашивает -- какой час? А Димка на часок приврет.
   Вьюжило еще с вечера. Ветер завывал и бросал в окна и в дверь снег, трепыхал крышу. После каждого порыва старая жесть вздрагивала и, словно жалуясь, стонала.
   Но лежи, не лежи, а пора вставать. Мать попросила Димку очистить снег от двери и из сеней, а потом сделать проход к колодцу и натаскать воды. Она решила постирать, искупать их с Веркой и помыть полы. Верка крутится с матерью, а Димка пошел за водой.
   Тропинки к колодцу пока не было, ее надо проторить. Димка делал его не лопатой -- ногами. Титычев или Фомин колодцы неблизко, с полными ведрами по снегу особенно не разбежишься. Начал протаптывать дорожку. Издали казалось, что он балуется, не дело делает, а играет сам с собой, радуясь выпавшему снегу. Заодно Димка крутил головой по сторонам, но ребят пока не было видно. Соберутся не раньше как к обеду; на ледяной горке тогда будет не протолкнуться.
   Димка все-все вокруг подмечал. Во-он у кустистого грушевого деревца, что у самого спуска к речке, опять сидит сова. Она спокойна и не шелохнется. Чем же ей эта груша так приглянулась?
   Надо бы сбегать на речку и поглядеть в прорубь. Там можно увидеть щуку и много рыбешек помельче. При сильных морозах, когда озерца покрываются толстенным льдом, рыба идет к проруби или к незамерзающим протокам.
   Но вот и колодец. Кто-то уже приходил за водой и облил дощатую крышку. Колодец неглубокий; воду достал и налил быстро, а идти обратно по проторенной тропе уже легче.
   Мать с Веркой затеяли стирку. А Димка, взяв лопату, начал чистить снег. Лопатами скребут почти у каждой избы.
   Ну и ну! Это кто же идет? Никак математичка Мария Ивановна? Так и есть, она. Вот уже к их избе повернула. Что же ей надо?
   Поставив лопату, схватил пустые ведра и бегом к колодцу. Бежал и думал: "А чего рванул-то как сумасшедший? Ну пришла и пришла, ко всем учителя ходят". Заполнив ведра, пошел обратно. А во дворе уже Верка поджидает. Подумаешь, удивила -- учительница пришла. Да он и сам знает.
   Поставив ведра, поздоровался. Мария Ивановна уже разделась и сидела на лавке. Она была в свитере, валенках и без очков, волосы сзади закручены в пучок. На столе лежала небольшая сумка. Мать, словно оправдываясь, говорила, что собралась постирать и ребят заодно выкупать, потому и беспорядок. А Мария Ивановна извинялась, что помешала. Сказала, что дела у Димки идут хорошо, если и дальше так будет, год закончит на "отлично". От лепешек учительница отказалась.
   -- Да ясно, наше угощение городских не больно устраивает, -- обиделась мать.
   -- Не обижайтесь, но я в самом деле только что поела, -- ответила Мария Ивановна. -- Да и никакая я не городская, а родилась в селе Хреновом, слышали, наверно? Дома мать и младший братишка, а отец с войны не вернулся.
   -- Слышал про такое село, -- встрял в разговор Димка. -- Дедушка Пахомыч сказывал, что там конный завод, а еще лесной техникум.
   -- Все верно, есть и конезавод и техникум. Кстати, моя мама преподает в этом техникуме. А кто такой дедушка Пахомыч?
   -- О-о-о, старик что надо! У него брат в гражданскую погиб, а другой -- в войну умер. Один сейчас лежит в избе и болеет.
   -- Ладно уж о братьях Пахомыча-то, сынок. -- И учительнице: -- Бригадиром он у нас долго работал, ребятишек привечает. Вот и льнут к нему.
   -- Я, может, в лесной техникум после семилетки поступлю, -- заявил Димка. -- В лесу хорошо! Только председатель говорит, что надо учиться на зоотехника. Колхозу зоотехник будет нужен.
   -- Да, зачем же от семьи отрываться? -- всплеснула руками мать. -- Работы в колхозе всем хватает.
   -- Тут я с вами, Евдокия Ефимовна, не согласна, -- возразила Мария Ивановна. -- Диме учиться обязательно надо, и незачем его к дому привязывать. Вот и Павел Алексеевич не раз говорил и сама вижу, что Дима способный, много читает. Недоразумение с переэкзаменовкой вышло.
   -- Выучатся, поразъедутся, а я одна останусь?
   Видя, что у матери много дел, Мария Ивановна стала одеваться. Перед уходом сказала, что никакого шефства Димке пока не требуется, надо самому побольше заниматься. Димка понял, что ее приход связан с просьбой дяди Паши, который хотел, чтобы над Димкой шефствовал кто-нибудь из учителей.
   Мария Ивановна достала из сумки две книжки: одну, стихи Кольцова, подарила Димке, а букварь -- Верке. Столько было радости, особенно у Верки.
   В сенях снег еще не убран. Учительница покачала головой, разглядывая дырявые стены:
   -- До чего же избушка ветхая, того и гляди рассыпется.
   -- Так и живем, -- вздохнула мать.
   -- У нас даже вода в ведре замерзает, во-от, -- пожаловалась Верка.
   -- Помолчала бы, стоумовая, -- приструнила мать Верку. -- Дай взрослым поговорить. -- Пояснила, что эта избушка -- после третьего размена. При муже дом был хороший, но в голод пришлось детей спасать.
   Этот разговор стал тяготить Димку. Он подошел к двери. На улице туманно. Солнце спряталось за облаками, ветер то затихал, то где-то завывал между постройками.
   Подошли с ледниками Сережка с Фонькой. Они уже знают, что к Димке заявилась математичка. Вот и она вышла из сеней.
   -- Здрасьте, Мария Ивановна, -- крикнули вразнобой ребята. -- А к нам пойдете?
   -- А вы хотите?
   -- Не-ет!
   Подошли соседи, им тоже хочется узнать, как учатся их дети.
   Схватив ледник, Димка вместе с друзьями побежал к заветной горке. Там уже столпотворение.
  
  

11

  
   Мария Ивановна к Димке очень внимательна: всегда спросит, как дома, не болеет ли мама. Задачки дает посложней, чем ребятам, зато потом вместе с ним разбирает их решение. Как-то после уроков поинтересовалась, прочитал ли он стихи Кольцова и понравились ли они ему? Стихи Димка прочитал сразу, и они пришлись ему по душе.
   -- А почему дома сидишь? -- спросила Мария Ивановна. -- Ребята к Новому году готовятся, а ты в стороне. Неинтересно?
   -- Дядя Паша сказал, чтобы поменьше "разгуливал", -- вздохнул Димка.
   -- Ах, вон оно что! Значит, дядя Паша запрет наложил? Ладно, поговорю с Павлом Алексеевичем. Думаю, разрешит тебе поучаствовать в новогоднем вечере. Или сам не хочешь?
   Дима пожал плечами. Он знал, что Лешка, Нюся и другие ребята готовят спектакль по Гоголю и что на вечере будет много интересного.
   -- Да нет, если не хочешь, я не настаиваю, -- вздохнула учительница. -- Но думаю, что от ребят отрываться не стоит. Да, вот еще что, -- улыбнулась она. -- Перед Новым годом будут школьные соревнования по лыжам. Лыжи попросим в средней школе, надеюсь, не откажут. Ну так как насчет вечера? Выступишь со стихами?
   -- Но я их никогда не читал, -- засомневался Димка. Вообще-то стихи ему нравились, и иногда дома он читал вслух "Школьника", что-то еще из Пушкина и Некрасова. "Ну пошел же, ради Бога" читал и дядя Леша, когда приезжал в отпуск. Но стихотворение Димка знал не полностью. Сказал об этом Марии Ивановне, а еще посетовал на то, что книг в сельской библиотеке мало и найти хорошую книгу не так-то просто.
   -- На днях поеду домой и постараюсь кое-что привезти, -- пообещала математичка. Она слушала Димку и улыбалась: "Других читать не заставишь, а он записывается в очередь, чтобы взять Пушкина, Гоголя, Майн Рида. И это при том, что матери безразлично, будет учиться или нет. Обязательно что-нибудь привезу ему почитать, -- думала она, -- все равно ехать за теплой одеждой. Заодно и лыжи заберу". Соревнования по лыжам были ее идеей.
   Димке разговор с математичкой запомнился, и в конце концов он согласился участвовать в новогоднем вечере и что-нибудь прочитать.
   Мать посоветовала зайти к дедушке Пахомычу -- очень плох стал. Пахомыч болел и раньше, но как-то выкарабкивался и никогда не жаловался. А тут, по словам матери, совсем оплошал. "Завтра же забегу", -- подумал Димка.
   На другой день после уроков Димка открыл знакомую калитку. В сенях все тот же запах высушенного разнотравья. Пахомыч лежал на кровати. В комнате тихо, лишь бойко постукивали настенные ходики. Дедушка и без того был худой, а теперь -- кожа да кости. Димке обрадовался, но встать с постели уже не мог. Сев поближе к кровати, Димка рассказал ему о готовящемся в школе вечере, не умолчал о соревнованиях по лыжам. Пахомыч спросил про математичку: откуда она, замужем или нет? А когда заметил, что Димка стал поглядывать в окно, предложил идти домой.
   -- Только заходи, не забывай старика, -- попросил он.
   -- В другой раз с Веркой придем, -- пообещал Димка, а сам думал, как же плохо Пахомычу лежать одному в избе. Ну почему у него никого из родных не осталось?
   С нетерпением ждал Димка возвращения Марии Ивановны из Хренового. Привезет книги или забудет? И если привезет, то какие? В понедельник, увидев его, учительница улыбнулась. Подойдя, негромко сказала, что кое-что привезла. "Кое-что" -- томик Пушкина и "Алые паруса" Майн Рида; также она полностью переписала стихотворение Некрасова "Школьник". Димка рад, и вообще, перед Новым годом время просто летело, хотелось что-то делать и делать. Привезли и лыжи для соревнований. В ШКМ предупредили, чтобы лыжи вернули в целости и сохранности.
   Настал день соревнований. Ванька и Фонька участвовать не захотели. Нюся и Клава долго раздумывали, но все же решились. Лешка похвастался, что финиширует быстрее всех. Конечно, еще бы не прийти первым, когда лыжи свои, да какие!
   Забот у Сергея Васильевича и Марии Ивановны хоть отбавляй. Надо проверить группы по заездам, подобрать каждому участнику соревнований лыжи по размеру. У Сергея Васильевича, сидевшего за столом, журнал и секундомер. Он будет давать старт и засекать время.
   Димка пришел вместе с Сережкой и Фонькой. Фонька в соревнованиях хоть и не участвует, но будет болеть за друзей. Увидев ребят, Мария Ивановна сказала стихами Пушкина:
   -- Мороз и солнце -- день чудесный!
   И посмотрела с хитринкой на Димку: продолжит или нет? Димка пусть и не полностью, но начало этого стихотворения помнил. Еще когда трепетно просматривал томик Пушкина, заметил в нескольких местах поставленные кем-то карандашом восклицательные знаки. Прочитал несколько раз -- стихи просто врезались в память.
   -- Еще ты дремлешь, друг прелестный, -- тут же продолжил он.
   -- Все-все, хватит! -- улыбнулась Мария Ивановна и попросила ребят получить лыжи. Предупредила, что первыми пойдут пятиклассники.
   Подошли Казьмин и дядя Егор. Дядя Егор "болеет" за Нюсю.
   -- С чего такие веселые? -- спросил Казьмин, здороваясь с Марией Ивановной.
   -- Да вот говорю ребятам, что день чудесный, прямо по Пушкину.
   -- Денек и в самом деле великолепный, хоть сам на лыжню становись. Так как, Егор?
   -- А что, я не возражаю, даже с удовольствием, если, конечно хромого в команду возьмете.
   -- Кого-кого, а тебя, так и быть, возьму, -- Казьмин рассмеялся. -- Но смех-то смехом, а видно, еще одну группу из учителей и родителей комплектовать придется. Это возможно, Мария Ивановна?
   -- При одном условии, -- ответила та загадочно.
   -- Принимаем любые условия, говори, пока не передумал.
   -- Условия такие, чтобы к следующей зиме у школы были свои лыжи. Ну сколько можно на стороне клянчить? Даже перед ребятами стыдно.
   -- Да-а, -- вздохнул Казьмин, -- поймала, можно сказать, на слове. Как, Егор, решим этот вопрос или нет?
   -- Думаю, что осилим, -- кивнул дядя Егор.
   -- Ну, тогда обещаю. -- Казьмин отошел с Марией Ивановной в сторону, и к ним подошла директор школы Нина Кирилловна. Появились Лешка с Ванькой. Лешка в спортивном костюме, в ботинках, на лыжах держится петушком. Подпорхнули и девочки из шестого.
   Открывали соревнования пятиклассники. Димка попросил Сергея Васильевича запустить его первым. Тот не возражал: лыжня удобная, ни влево, ни вправо сворачивать не придется. Рядом стоит Сережка и молчит. С ним обо всем переговорено. Кок решил обставить Лешку хвастуна, чтобы нос не задирал.
   Сергей Васильевич дает последние наставления: родственников просит отойти и не мешать. И вот долгожданная команда -- марш! Как Димка к этому ни готовился, но вздрогнул и тут же рванул по лыжне вперед. Он решил думать о чем угодно, только не о соревнованиях. К примеру, как ночью бежал в мастерскую за ремнем для поломанного трактора. Ведь тогда было непросто добежать через все поле и кладбище до церкви, где размещалась мастерская. Или как гонял за телятами, которые разбегались, спасаясь от укусов оводов. Математичка говорила, что у пастушков ноги крепкие, а это для победы уже немало. Лыжня прямая как стрела: хорошо проторил ее Сергей Васильевич. Вот вдали завиднелся поворот. Там кто-то стоит с флажком.
   -- Молодец, Сухов, жми! -- кричит он.
   Развернувшись, Димка стал жать еще сильнее. Устал, конечно, дышится тяжело, но об этом не думает, бывало и похуже. Навстречу цепочкой тянутся одноклассники. Они отстали и тоже что-то ему кричат. Димка спешит, надо во что бы то ни стало придти первым и с хорошим результатом. Громче всех на финише его встречал Фонька. Сережка тоже похвалил -- значит, прошел неплохо.
   Сережка забрал Димкины лыжи и стал закреплять их на ногах. Подошли дядя Егор и Мария Ивановна:
   -- Ну ты, братец, и рванул, -- добродушно качнув головой, сказал дядя Егор. -- Я глазам своим не поверил, а ты уже обернулся.
   К старту готовилась другая группа, в ней Кок. Сережка надвинул шапку по самые уши. Заявил, что так ему удобнее и больше ни с кем не разговаривает. Димка с Фонькой следят только за Сережкой и Лешкой. Кто из них придет первым? Сергей Васильевич поднял вверх руку, потом резко опустил.
   Заскользили лыжи, застучали палки, заскрипел снег. Первым пошел Лешка, Сережка -- за ним. Следом для очередного старта выстраивалась группа девочек, среди них Нюся и Клава. Дядя Егор, Димка и Фонька подбадривают. А Нюся-то совсем не тренировалась и на лыжах ходит хуже Клавы.
   Но кто же придет первым? Сережка или Лешка? Лешку победить непросто, на лыжах он бегает уверенно и легко. Но Сережка сильней и выносливей; ему бы свои, как у Лешки лыжи. Вдали завиднелись две маленькие фигурки, они все ближе и ближе. Первым идет Лешка. Он в спортивном костюме и отличить его несложно. Но Лешку догоняет Сережка. Их только двое, остальные далеко отстали. Сережка догоняет Лешку и просит уступить лыжню. Лешка пытается оторваться, но у него не получается и он уступает Коку. Победил Сережка! Только теперь Димка услышал, как кругом кричат и поздравляют победителя. Громче всех, опять же, Фонька.
   Сережка тяжело дышит, но доволен, глаза радостно блестят: он своего добился. А Лешка сморкается и вид у него расстроенный. Еще бы, грозился победить и не сумел. Рядом девчонки -- успокаивают. Подошла Мария Ивановна и поздравила Сережку, а потом и Лешку. Она больше всего волнуется, как пройдут девочки.
   А соревнования продолжаются! Сергей Васильевич то и дело поднимает и опускает руку. Сережка с Димкой следят, будут ли у кого результаты лучше, чем у них? Но, кажется, победили...
   В последней группе родители и учителя: Казьмин, дядя Егор, Мария Ивановна... Команда подобралась что надо. Но это были уже не соревнования, а просто прогулка на лыжах, и лучше всех шла Мария Ивановна. Математичка довольна -- лыжный праздник удался.
   А Сергей Васильевич сидел за столом и подводил итоги. Вскоре всех ребят построили и объявили результаты. Первое место занял Сережка, а вот второе -- Лешка и Димка! Оказалось, у них одинаковое время. Были и третьи места. Победителям Казьмин вручил грамоты и книжки.
  
  

12

  
   Прийдя из школы, Димка настроился покататься с Сережкой с ледяной горки. Завтра воскресенье -- уроки можно не спешить делать. Из сеней со стопкой кизяков в избу вошла мать. Положив их ближе к печи, сказала:
   -- Ты не спеши убегать-то: с Веркой к Пахомычу пойдете. Или позабыл про свое обещание?
   -- Ничего не забыл, но, может, завтра?
   -- Я ему картофельного супчика сварила и пирожков, каких любит, напекла. Сам подумай, зачем до завтра оставлять-то? -- Словно читая его мысли, добавила: -- Верка хочет проведать дедушку, я ей уже сказала.
   А тут и сама Верка прибежала от подружки и сразу затараторила: "Я пирожки понесу, а ты -- суп". Пришлось катание с горки отложить. Да и с матерью не поспоришь, она все помнит, ничего не забывает.
   ... -- Какие гости! -- обрадовался Пахомыч. -- Заходите, заходите, садитесь на лавку. -- Ты, Дим, лампу-то зажги, совсем плохо вижу. Спички на загнетке. Чем же угостить вас, ума не приложу, -- сказал расстроенно.
   -- А мы сами тебя, дедушка, будем угощать: суп принесли и пирожки мама испекла, какие любишь, -- по-хозяйски заявила Верка.
   -- Вот ведь какое счастье подвалило! -- шутливо сказал Пахомыч. Смотрит то на Димку, то на Верку и улыбается. А Верка такая серьезная, руки на колени положила и даже глазом не моргнет. Но это поначалу, а скоро так разговорится -- не остановишь. Уж Димка-то свою сестру знает.
   Он зажег лампу, и в избе посветлело. Пахомыч с постели подниматься не стал. Димка положил подушки ближе к стенке койки и помог ему на них опереться, потом подал ложку и чашку с супом. Пахомыч, хоть и подшучивал, но с какой-то затаенной грустью смотрел на ребят: вот, мол, какой я стал слабый и немощный. Ел суп и хвалил мать, а пирожки не стал, сколько Димка с Веркой его ни упрашивали. Димка между тем рассказал о лыжных соревнованиях, что в школу приходили Казьмин с дядей Егором и даже на лыжах катались. Верка добавила, что Димка грамоту от Казьмина получил и книжку "Му-му".
   -- Это про корову, что ли, книжка? -- спросил Пахомыч.
   -- Нет, не про корову, а про собачку, -- пояснила Верка. Эту небольшую книжку они читали всей семьей. А когда глухонемой Герасим из-за каприза барыни топил в реке преданную ему собачку, то Верка и мать плакали.
   -- Во-от оно что! -- удивился Пахомыч. -- А я не читал. -- Ушли от дедушки не сразу: пока о всех новостях не переговорили, а их у Димки с Веркой набралось немало.
   Дома Димку ждало письмо от Семена. Друг писал из Донбасса, что у него все идет по плану, что работает пока коногоном, но скоро перейдет в шахтеры. Пообещался летом приехать в отпуск. Димка из письма почувствовал, что Семен по Тишанке и по друзьям скучает.
   ...Наступил новогодний вечер. Его ждали и к нему готовились. Еще вчера из леса на машине привезли большую елку: поставили ее в просторном коридоре и все вместе наряжали. Теперь она стоит красивая, нарядная, в детских поделках и игрушках.
   Вечер начался со спектакля, где Лешка играл роль Плюшкина. Но как играл! Нарядился оборванцем и все время чесался, чем страшно смешил ребят. Но ведь Плюшкин был не таким! Да, он был жадным, каких свет не видывал, но зачем же все время чесаться? А может, Димка к Лешке придирается? Ведь Нюся с ним, а не с Димкой дружит. Так ее он не критикует -- Коробочку Нюся сыграла классно.
   А потом было еще веселее и интереснее: столько стихов, игр, песен! Вечер вела Мария Ивановна: нарядная, веселая, и все у нее получалось. Читал стихи и Димка. Волновался, когда выходил на сцену. Вначале прочитал "Школьника" Некрасова, затем стихотворение "Цветок" из сборника Кольцова, что подарила Мария Ивановна. Димка сам это стихотворение выбрал.
  
   ...Природы милое творенье,
   Цветок, долины украшенье,
   На миг взлелеянный весной,
   Безвестен ты в степи глухой...
  
   Эти слова, думал Димка, не могут ребятам не понравиться. Понравились... Он уже уходил со сцены, когда поднялась директор школы Нина Кирилловна и негромко сказала:
   -- А давайте-ка, ребята, попросим Диму, чтобы он нам чего-нибудь спел. -- И села рядом с председателем колхоза Иваном Семеновичем. Тут уж ребята со всех сторон закричали:
   -- Спой, Сухов! Давай, Сухов!
   Вот так номер! -- опешил Димка. Да он петь-то и не собирался. Стоит, оглушенный ребячьим криком, и куда деться. Подошла Мария Ивановна с гармонистом. Учительница улыбается, спрашивает, что бы он спел: "Решай, ты теперь знаменитость", -- подбадривает.
   Легко сказать -- решай, когда сам не знает, что петь. Может, "Вдоль по Питерской"? Или про Щорса? Но она для новогоднего вечера нудная, а "Орленка" не вытянет. Лучше -- "Катюшу". Решил -- и запел. И получилось так, что вместе с ним "Катюшу" пели все взрослые и дети. Это, конечно, благодаря Марии Ивановне; она всех настроила, да и сама пела. Димку долго не отпускали, просили, чтобы спел еще, но он со сцены почти убежал.
   Вечер продолжался еще долго. В конце ребятам раздали кулечки с конфетами. Димка нес домой и еще одну новость: председатель колхоза сказал, кому из ребят оказана материальная помощь. Была там и фамилия Сухова -- вот мать обрадуется.
   Она и в правду довольна. Ей уже рассказали, что Димка читал стихи и даже пел. Какой матери такое не понравится?
   -- А я бы на твоем месте, -- произнесла мечтательно, что с ней вообще-то бывало редко, -- спела какую-нибудь из старинных песен. Например, "При бурной ночке", ты же со мной неплохо ее поешь. Или "В островах охотник"? Веселая песня. Но эту лучше петь в два голоса, хотя можно и одному. Бывало, как с отцом затянем... -- вспомнила мать, а на глазах слезы.
   -- Мам, ты что?! Петь ребятам "При бурной ночке"! Да там все со смеху попадают.
   -- Ничего-то ты не понимаешь, -- обиделась мать. Но тут же у нее возникла другая идея: вот приедет в отпуск сестра Клава и попросит она ее послушать, как Димка поет. Сестра в песнях разбирается, недаром с дядей Лешей в военном хоре выступают.
   -- А когда они, мам, приедут? -- спросила Верка.
   -- Ближе к августу, чтобы уже картошка была, огурцы, помидоры...
   Замолчала.Но тут решила дать Димке свой совет и Верка.
   -- Димк, а почему не поиграл языком "кынырь-кырь"? У тебя это здорово получается. Ты бы играл, а все плясали...
   -- Ну ты, стоумовая, даешь! Додумалась, чтобы учителям и Ивану Семеновичу "кынырь-кырь"! Дуреха, вот дуреха! -- напустился Димка на сестру.
   -- Сам дурак! -- не задержалось за Веркой. И пошло: сам такой!.. такая!..
   -- Да перестаньте цапаться! -- прикрикнула мать. -- Ну что за дети! -- Поглядев на Димку, сказала: -- Нам с тобой знаешь о чем надо помнить?
   -- О чем, мам?
   -- Рождество Христово скоро. Молитвы не забыл?
   -- Нет, как забыть.
   -- Поешь-то ты их неплохо, мне нравится, но сколько можно одно и то же? Может, чего-нибудь другое? Спрошу у монашек. Да, слушай, недавно бабку Прасковью видела, так она сказала, что обидится, если к ней Христа славить не придешь. Пообещала рубль дать, не меньше. Слышишь?
   -- Слышу, слышу, только далеко к ней, да и с Сережкой в этот раз пойду.
   -- А со мной? -- заныла Верка.
   -- Обойдешься, с тобой слишком много мороки. -- Димка на сестру еще обижался.
   -- С Сережкой, так с Сережкой, -- кивнула мать. -- Тебе даст побольше и его не обидит, зайти надо. Ладно, давайте спать...
   Первой обычно засыпала Верка, потом, повздыхав и помолившись, мать. Димка еще почитает, потом подумает о дне прошедшем... И почему это Мария Ивановна назвала его знаменитостью? Да-а, ну и нашла знаменитость... Эх, надо б было спеть "Вдоль по Питерской" с притопами и прихлопами. Уж эта песня наверняка всем понравилась бы. Ладно, в другой раз... Засыпая, стал повторяться в мыслях. Уснул, как всегда, неожиданно.
   Все было так хорошо, но опять простыл. Пошел к однокласснику за книжкой, прождал его на улице и... вот тебе -- ангина. Книжка "Село Думино". В ней рассказывалось, как в село вернулся с войны солдат. Плохо люди в том селе жили, а с возвращением солдата жизнь стала улучшаться. Такие книжки Димка любит. Солдата Димка сравнивал с отцом. Отец тоже с фронта вернулся, но умер, а ведь мог так много хорошего людям сделать. На Пасху всей семьей пойдут к нему на могилу. Памятника нет -- стоит большой деревянный крест, а рядом крест поменьше, там друг Колька похоронен.
   Зашел дядя Паша. Откуда только узнал, что Димка заболел. Наверное, Серафима Петровна сказала. Принес баночку вишневого варенья -- подарок от своей матери.
   -- Опять простыл? -- спросил с укором и сожалением. -- Запомни, дружище, не будешь беречься, ангина доконает и в армию не возьмут.
   -- А что делать-то? -- вздохнула мать.
   -- Беречься надо. В армию уйдет -- там вылечат, военных хорошо лечат. -- Дядя Паша говорил и улыбался. У него, когда улыбается, такие добрые и ласковые глаза.
   "А вдруг и впрямь из-за ангины в армию не возьмут?" -- расстроенно подумал Димка. Нет, возьмут, должны взять, кроме ангины он ничем больше не болеет.
   Спросил у дяди Паши, когда на пожарке будет своя машина, ведь Казьмин обещался поехать в Воронеж к своему фронтовому другу.
   -- О-о, чего захотел вот так сразу, -- вздохнул начальник пожарки. -- Денег, Дима, нет. Если Казьмин и поедет, то не раньше как летом.
   Дядя Паша стал прощаться. Мать вышла его проводить. Она ему давно нравится, но мать никак не решится выйти за него замуж. Говорит, что не может забыть отца.
  
  

13

  
   Речка Сухая Тишанка, каких окрест немало, летом малозаметна, но по-своему красива. Ее зеркальные озерца и затоны соединены между собой узкими протоками, а эти протоки, как и сама речка, почти сплошь покрыты непролазными кустарником, камышом и густой береговой травой. В жару протоки пересыхают и превращаются в еле заметные ручейки, но связь между озерцами по-прежнему держат.
   Весной речка превращается в могучий водный поток, во всю ширину поймы устремляющийся вниз по течению, в сторону Битюга. В это время Сухую Тишанку уж никак не назовешь "сухой" и тем более тихой. С утра до вечера на ней ломается и пупырится лед, отчего с речки слышится сплошной треск и грохот. Это бьются, громоздясь друг на друга, огромные зеркальные льдины. И наступает час, когда ледяные заторы наконец сдвигаются с места и вся армада льда выходит на широкий водный простор. Разлив речки для Димки и его друзей -- явление сверхнеобычное и захватывающее. Занятия в школе из-за того, что мосты залиты водой, отменялись. Каждое утро для Димки начиналось с обследования уровня воды в реке: больше стало ее или меньше. Если вода спала, то сразу же обегал огороды, проверяя мелкие лужицы, не осталось ли в них рыбешки. Потом часами ходил с подсаком по тихим заводям.
   Какой-никакой, а приносил домой улов. Кок ловил больше: он сильнее Димки и подсаком заводит поглубже. Да и подсак ему дед сделал широкий, с большим захватом. В весенней рыбалке кому как повезет. В прошлое половодье один мужик подсаком поймал выхухоль. Собравшиеся долго глядели на зверька с острым носом и думали, что с ним сделать, а потом все же отпустили.
   Рассказывали, что в какую-то из весен разлив Сухой Тишанки был настолько велик, что на одном из крутых поворотов вода вышла из берегов и хлынула вдоль улицы, заливая по пути погреба, надворные постройки, и даже заходила в избы. Вот тишанцы страху-то натерпелись, отсиживаясь на печах.
   Теперь разлив реки еще ожидался, и каждый весенний день был для Димки по-своему хорош. Но этот особенно: светлый, теплый, ласковый, даже домой не хотелось. И Димка не пошел вместе с ребятами через Карташев мост, а свернул на тропинку, петлявшую вдоль берега речки. Тут пока еще можно пройти, но совсем скоро вся пойма заполнится водой.
   Димка собирал по пути ягоды терна, росшего на крутых склонах речки. Снег с огородов почти сошел, весело журчали ручьи, озерца, и затоны наполнялись талой водой. Он радовался солнцу, теплу парующей от весеннего солнца земле, бегущим ручьям, всему, что окружало. Находя кусты терна, спускался по берегу почти к самой речке и рвал кисло-сладкие ягоды. Основательно вымазал грязью сапоги, но не беда, в протоке, напротив своего огорода помоет.
   На переходе кто-то оставил для удобства доску. Димка отошел чуть в сторону, нашел во льду небольшую проталину и нагнулся, чтобы смыть с сапог налипшую грязь. Только хотел зачерпнуть ладонью, как в проталине забурлило и вода разом потемнела. От неожиданности Димка отпрянул в сторону. Что же это такое?! Но вот мутная вода сошла, и он увидел спину большой рыбины. Нос и хвост ее были подо льдом, а спина торчала над проталиной. Сердце гулко, будто пробежал не один километр, застучало. Не раз слышал, что весной рыбе из-за толстого льда не хватает воздуха и она выходит на протоки. Крупная рыба там иногда и застревает. Видно, Димка стал свидетелем как раз такого случая. Но надо что-то делать!
   Он бросил на берег сумку, взял доску и стал обивать лед вокруг проталины. Лед был не толстый, и ширина проталины увеличивалась. Но и рыбина не стояла на месте. Теперь Димка разглядел, что это крупная щука. Она молнией металась по проталине, разбрызгивая во все стороны грязную воду. Подхватить и выбросить ее на берег Димке никак не удавалось, и он был так заляпан грязью, что, если б увидела мать -- наверняка бы ей стало плохо.
   Наконец решился: швырнув доску, ступил сапогами в вязкое дно и сразу погрузился по самые коленки в податливую жижу. Не остерегаясь, стал смелее ловить щуку. Долго не получалось, она все время выскальзывала из рук, но кое-как сумел ухватить за хвост и выбросить в кусты. В сапогах хлюп-хлюп, зато какая удача! Глазам своим не верит. Вот мать-то обрадуется! Отломив упругую ветку от куста ветлы, осторожно просунул ее конец через жабры щуки, подхватил рыбину с сумкой и бегом домой. Так спешил, что даже воду из сапог не стал выливать.
   А мать тем временем сидела во дворе на солнышке и перебирала картошку. Увидев Димку, она вначале не поняла, что к чему. На лице ее появилась жалкая улыбка, потом она побледнела, и лицо исказила гримаса отчаяния. "Почему такой грязнющий?!" -- говорили ее широко открытые глаза.
   Димка напрягся как струна. Бросив взгляд на мать, он с видом смертельно уставшего человека протянул ей из-за спины щуку.
   -- Вот, в речке только что поймал, -- сказал и переступил сапогами, отчего в них захлюпало.
   Мать, словно у нее голос пропал, молча смотрела то на него, то на щуку, и ее настроение явно все время менялось.
   -- Может, еще сбегаю? -- спросил Димка нерешительно. -- Эта вроде не последняя...
   Димка по глазам видел, что мать ему не поверила, но сбегать на речку разрешила, только велела переобуться в ее резиновые сапоги. Он тут же переобулся и, схватив ведро с лопатой, бросился к речке. Не накричала, а он-то боялся...
   -- Только не лезь в воду, -- услышал голос матери вдогонку. Но какой уж тут разум? Успеть, лишь бы успеть!... И он успел выловить еще несколько рыбин, застрявших в мелкой и узкой речной протоке. С лопатой было куда проще, да и в воду по-шутоломному уже не бросался. Не заметил, как набежали с ведрами, мешками, ломами и лопатами соседи. "Это мать постаралась", -- подумал. А вокруг закипела такая "рыбалка", какую он и представить себе не мог. Всю протоку вмиг очистили ото льда и немало при этом рыбы выловили.
   Вечером мать привела в порядок Димкину одежду, вымыла и высушила сапоги, сварила уху и нажарила рыбы. Часть ухи отнесла больному Пахомычу -- вот уж кто был рад Димкиной удаче и свежей ушице. Ужинали вместе: мать, Димка и Верка. Димка рассказывал, как ловил непокорную щуку, а мать с Веркой смеялись. Потом, все-таки не стерпев, он хвастанул:
   -- Ну вот, мам, а ты говорила, что по свежей рыбке соскучилась...
   -- Да уж, -- кивнула мать. -- Но больно грязен ты пришел. Я как глянула, чуть со страху не умерла. Ты уж, Димка, больше меня так не пугай.
  
  

14

  
   ...Вода в речке постепенно убывала, но мосты были еще залиты и "каникулы" продолжались. Наступил день пасти овец. Пасли их обычно на выгоне, где зеленым ковром пробивалась первая травка.
   Выгон -- это возвышенное место, откуда Тишанка смотрится как на ладони. Отсюда видно все-все: дома с огородами и садами, петляющая между огородами речка, ветряк, церковь, больница, школы и много-много чего еще. Чуть правей села темнел лес. Смотреть на Тишанку с выгона -- одно удовольствие.
   Собрать по домам овец и выгнать их на выпас -- не проблема. Компания в этот раз подобралась -- все свои: Сережка, Димка и Фонька, Лешка с Ванькой, да Нюся с Клавой. С собой прихватили картошку, хлеб, соль и дрова. Какая же весна без костра и печеной картошки?
   Лучше всех пек ее на углях Фонька: у него картошка получалась почти не подгоревшей. Все остальные у Фоньки на подхвате. Около него в этот день больше всех крутились Лешка с Нюсей. Они такие внимательные друг к другу. После соревнований по лыжам, на котором Лешке Кок утер нос, тот стал вести себя с ребятами попроще и не выпендриваться, как в первое время. Вообще-то Лешка заводной, с ним не соскучишься. Поковырявшись палкой в костре, он вдруг выпрямился и, окинув взглядом село, простиравшееся до самого леса, глубокомысленно изрек:
   -- Чудесный видик с вашего выгона! -- Обернулся к ребятам: -- А там, за ветряком, тоже есть какие-то деревни?
   -- Целых две, -- ответила Нюся. -- Кушлив и Курлак. Там и речка протекает -- Битюг, побольше нашей. -- Нюся помогала Фоньке укладывать и переворачивать картошку.
   Лешка удивился:
   -- Названия какие-то странные. Вот Тишанка -- да, наше название, а Карлак, Кушлив -- совсем чужие.
   -- Не Карлак, а Курлак. Названия остались от татар. Нина Кирилловна говорила, что таких тут много, -- опять пояснила Нюся. Взмахом руки она поправила выбившиеся из-под светло-зеленой шерстяной шапочки волосы, но при этом чуть измазав сажей кончик носа.
   Лешка смеясь сказал:
   -- На твоей пепке появилось темное пятнышко, дай-ка сотру. -- И полез в карман за платком. Но Нюсю это почему-то обидело и она вдруг резко ответила:
   -- Никакая у меня не пепка! Это у тебя пепка, да еще конопатая! -- И, надув губы, отвернулась от Лешки. Подошла Клава и стала аккуратно стирать платочком злополучное пятнышко.
   -- Да я вовсе не хотел тебя обидеть! Извини, прости... -- смутился Лешка. -- Верно, и у меня тоже пепка, еще в конопушках... -- Он задрал пальцем кончик носа кверху и примирительно засмеялся.
   Но Нюся даже не улыбнулась. Обиженно поджав губы, она схватила Клаву за руку и потащила собирать для костра сухой валежник.
   "Только что были дружны и вдруг поссорились", -- подумал Димка. "Он такой умный и внимательный", -- вспомнил слова Нюси, расхваливавшей Лешку. Что же случилось?"
   Но этот казус вскоре забылся. Ребята принялись гонять мяч, потом играли в лапту и в клепшик. А когда надоело, подбегали к Фоньке и умоляли дать хотя бы одну картошку на всех. Но тот был неприступен.
   Наконец картошка готова и Фонькой поровну поделена. Сережка отвернулся, а Фонька спрашивал: кому? Никаких обид не было. Ели весело, то и дело показывая друг на друга. Фонька с помощниками в этот раз перестарался, и картошка крепко подгорела, а на носах и щеках были не просто пятнышки, а целые пятна. Зато все остались довольны, а Лешка признался, что ничего вкусней печеной картошки ему есть не доводилось. Может и соврал, но ему поверили.
   Овцы ребятам не мешали. Лишь однажды, когда они слишком близко подошли к свеже-зеленой озими, их завернули обратно. Наевшись печеной картошки, мальчишки вновь стали гонять мяч и играть в лапту.
   Особняком держался лишь Ванька Титычев. Это из-за отца. Титыч недавно прислал домой письмо, где писал, что вернуться скоро не удастся, так как их всех отправляют копать какой-то канал.
   Овец пригнали засветло. В семье Димки была одна овца и один ягненок. Как же он всегда ждал, чтобы овца окотилась двумя ягнятами! Не получалось. Овца с ягненком забежали во двор к Кокиным. Перегонять их к себе Димка не стал, все равно завтра вновь будет печеная картошка.
  
  

15

  
   Пасха -- один из самых почитаемых в Тишанке да и не только Тишанке церковных праздников. К Воскресению Христа на заутренях и вечерях читают прихожанам Библию, а в каждой семье пекут куличи, готовят сладкое кушанье, варят и красят яйца. В этот день, сколько помнит себя Димка, погода всегда налаживалась: прекращались дожди и ветра, ярко светило солнце, было тихо, тепло и покойно. В пасхальный день тишанцы семьями идут на кладбище и там поминают родных и близких. А перед Пасхой приводят в порядок могилы: очищают их от травы и кустов, посыпают песком, подкрашивают гробницы, памятники и ограды.
   Мать с утра пораньше гремит у печи ухватом и рогачем, чугунками и формочками. В формочках скоро будет печь куличи. Димка проснулся и сразу захотел есть. Спать ложится -- есть хочет, встает утром -- тоже хочет. Только днем, когда заиграется с ребятами, голод на время забывается.
   Как всегда, начинаются хождения соседок. Первой явилась мать Фоньки. Димка услышал:
   -- Христос воскрес, подружка!
   -- Воистину воскрес, -- ответила мать. Слышно, как похристосовались -- поцеловались значит.
   -- Как твои куличи?
   -- Да вот ставлю в печь.
   -- Попробуй моих. -- Помолчав, Фонькина мать спросила: -- И как?
   -- В самый раз: сладкие, мягкие.
   -- Возьми ребятам по кусочку. -- Уходя, пожаловалась, что сон плохой видела и настроение из-за этого плохое. Мать успокоила, что не все сны сбываются. Хлопнула дверь.
   Потом зашла тетя Рая. Опять слышится: "Христос воскрес!" и поцелуи. День такой.
   -- Ну как, испекла?
   -- Ставлю, кизяки вот никак не разгорятся.
   -- Я чего зашла-то -- может, вместе у могилок посидим? Ведь рядышком?
   -- Вместе так вместе.
   -- Чего возьмешь?
   -- Куличи, яйца.
   -- Я тоже. А Василий бутылочку... Кольку помянуть.
   Тетя Рая ушла, и вновь тишина. На печь к Димке вскарабкалась с кровати Верка. Ее разбудил скрип двери. Стали ждать угощения вместе. Быстрей бы кизяки разгорелись!
   ...Утро светлое, радующее. На улице похристосовались с тетей Раей и дядей Васей.
   -- Ой, какие мы нарядные! -- воскликнула тетя Рая, обнимая Димку и Верку.
   -- Да вот Верке платьице пошила к школе, пусть, думаю, и к отцу на могилу в обновке сходит. А Димкина рубашка уже одевана.
   Дядя Вася -- прямо ангел и сама доброта. Как только согласился на кладбище вместе с ними пойти? Люди, с кем бы ни встречались в это утро, удивительно добры и ласковы, никто не злится и не кричит, все улыбаются. Всегда бы так. Пока шли до могил, не раз останавливались. Дядя Вася занервничал.
   -- Ну, хватит тары-бары растабары, -- сказал, злясь. -- Сколько можно!..
   Помолившись и поцеловав кресты, расстелили сбоку от могил полотно и выложили из сумок съестное. Часть еды положили на могильные холмики отца и Кольки: усопшие в пасхальные дни ждут своих родственников и радуются их приходу. Спешить с кладбища домой, говорит тетя Рая, не следует, так как души покойников прилетают на встречу не сразу, а через время.
   Могилы отца и Кольки в удобном месте, откуда видна церковь, ее полураскрытые купола. В прошлом году Димку с классом водили в церковь смотреть, как в ней ремонтировали трактора. Внутри церкви было много разобранных и неразобранных тракторов. Отремонтированные заводили, и от них исходил страшный грохот и дым. Димка додумался тогда подтянуться на руках по цепи до кран-балки. Но не дотянулся, зато весь вымазался -- ох, и досталось потом от матери.
   Сели поминать. Ели не спеша: вначале сладкие куличи, потом по вареному яйцу с хлебом и пирожки. Димке с Веркой достались еще и конфеты. Можно б было поесть быстро, но отец с Колькой не должны видеть, что они голодны. Димка уж понемногу свыкся с мыслью, что отца теперь никогда не будет. Мать говорила, что на кладбище надо больше думать о хорошем, чтобы отец "там" за них не переживал.
   Дядя Вася предложил маме и тете Рае выпить, но они отказались. Тетя Рая сказала, чтобы пригласил кого-нибудь из мужиков. Но дядя Вася накрыл бутылку полотенцем, он не хотел компании.
   Димке с Веркой сидеть надоело. Встали и пошли бродить по кладбищу. У противоположной стороны, где начинался лес, звучно захлопала крыльями большая птица. Вздрогнув, Верка уцепилась за руку Димки.
   -- Боюсь, тут страшно, -- сказала тихо.
   -- Чего бояться, погляди, сколько кругом людей.
   -- А что там захлопало? -- Махнула рукой в сторону леса.
   -- Может, сова или ворона с перепугу, их столько тут. Не бойся.
   -- А мы не заблудимся?
   -- Как же заблудимся, если церковь со всех сторон видно? -- Обернувшись, Верка увидела купола церкви и повеселела.
   ...А у могил полно людей. Все поминали родственников: кто сидя на земле, кто стоя, а кто на скамейках за столиком. Могилы тоже ухожены по-разному: одни с памятниками и оградками, но больше с деревянными крестами и без оградок.
   Подошли Сережка с Фонькой. Они уже собрались домой. Мать, хотя и с наказами (без этого не может), но Димку отпустила.
   Напротив дома дяди Егора полно людей -- катают крашеные яйца.
   Это игра. Площадку заранее очистили, утрамбовали, посыпали песком. Под наклоном установили лубок, с которого пускались крашеные яйца. Играли только взрослые. Лучше всех когда-то получалось у Пахомыча, ему в этой игре не было равных. С собой Пахомыч обычно приносил лишь с десяток яиц. Он клал их в свою старую шапку; часть яиц опускал с лубка на общий котел, а с остальными начинал игру. Но как! Это надо было видеть! Только очередь доходила до Пахомыча, у всех игроков падало настроение. Знали, что дед площадку от яиц крепко порасчистит, около его рваной шапки их будет целая горка. А после все что Пахомыч выигрывал, он раздавал ребятишкам. Может, потому ему и везло.
   В этот раз Пахомыча не было. Но удивлял своей игрой дядя Егор. Он даже яйца пометил, куда какое пускать: вправо, влево или по центру. Димка с друзьями крутились в основном возле дяди Егора. Он после каждого выигрыша аккуратно складывал яйца в такую же старую шапку, какая была у Пахомыча и подмигивал ребятам. Но вскоре ребятам здесь надоело, и они ушли, чтобы начать свои игры.
   Непонятно почему, но начал выпендриваться Лешка. Его сегодня просто не узнать. А все началось с футбола: кто бы ни становился в ворота, он всем забивал мячи. Даже Сережка от него гол пропустил. Вот Лешка и возгордился. Потом заспорил с Фонькой, кто из них сильнее. Стали бороться. Фонька не поддавался, но Лешка знал некоторые приемы. Фонька шлепнулся на землю, а Лешка навалился на него. В это время что-то хрустнуло. Совсем не сильно, ребята даже не поняли, что случилось, но Фонька вдруг страшно заорал и бросился домой, правая рука его неестественно болталась. Все словно оцепенели. Испуганный Лешка ковырял носком ботинка землю и бросал на ребят виноватые взгляды, будто ища у них поддержки. Несколько раз повторил:
   -- Я не хотел, так получилось...
   Но ребятам было не до Лешки. Сережка с Димкой побежали домой к Фоньке. Что с ним? А там крики, колгота, все мечутся и не знают, что делать. Серая кошка Суминых сидела в углу и громко мяукала. Дед Фома, свесив с печи ноги, перевивал большим пальцем прядь седых волос. Ему сказали, что внук боролся и сломал руку. Привели бабку, когда-то выправлявшую Димке вывихнутую ногу.
   Подойдя к постели, где на подушках громко стонал Фонька, она потрогала больную руку. Потом сказала, чтобы кто-нибудь сбегал за Серафимой Петровной, а Фонькину мать послала к бригадиру -- попросить подводу и отвезти сына в больницу. Увидев Димку с Сережкой, мать Фоньки, шумно вздохнув, сказала:
   -- Идите, идите, не толкайтесь, и без вас тошно.
   В этот же день Фоньку отвезли в больницу: у него был перелом руки. Ребята переживали, что все так по-дурному получилось. Наутро Лешка сбегал в больницу попросить у Фоньки прощения. Сказал ребятам потом, что тот его простил. Но Сережка и Димка все равно перестали дружить с Лешкой.
  
  

16

  
   Мать пришла с заплаканными глазами. Плакала она часто: реже от радости, чаще из-за житейских трудностей. Но сегодня в ее поведении было что-то совсем иное. Присев на лавку и тяжело вздохнув, мать сказала:
   -- Все, отмучился...
   -- Кто отмучился, мам?
   -- Дедушка, Пахомыч, сынок, умер, царство ему небесное. -- Мать несколько раз перекрестилась, потом пояснила, что умер он скорее всего утром, но об этом никто не знал. Когда же после обеда в избу Пахомыча зашла соседка, он уже лежал остывший.
   Смерть Пахомыча Димку опечалила. Он-то думал, что тот поболеет, поболеет и поправится, ан нет... Пахомыч ему, как никто помогал: брал в поле, рассказывал много интересного, учил жить без отца. Надо что-то делать! -- засуетился Димка. Чего мы сидим? Он вскочил, одел пиджак, хотя сам не знал, что "надо делать".
   -- Успокойся, сынок, там сейчас дядя Егор и председатель. Они все решат. А дедушку жалко, побольше бы таких как он добрых людей. Но отмучился, и ему уже хорошо...
   Димка не успокоился. Что значит "хорошо", если умер? Только что жил и уже нет! На Пасху всей семьей к нему заходили, куличами угощали. Пахомыч был бледен, но улыбался. Димка рассказал, как у дома дяди Егора мужики катали яйца и глаза Пахомыча неожиданно заблестели.
   -- Говоришь, Егор яйца в шапку складывал? В такую серую, облезлую, да?
   -- В нее самую. А мужики злились, что шапка вроде как твоя, заколдованная.
   -- Верно, я отдал Егору свою шапчонку, она мне всегда удачу приносила. Сказал, бери Егор, у мужиков от одного вида ее руки задрожат. -- Пахомыч тихонько засмеялся.
   Дядю Егора он любил как сына. Говорил, что мужик он трезвый, порядочный и работящий. Другой бы с инвалидностью спокойненько отсиживался дома, а он бригаду принял, за работу переживает. На таких, как дядя Егор, говорил Пахомыч Димке, все держится.
   Димка и сам уважал дядю Егора. С ним было всегда легко, и вообще, у него все получается. От матери Димка узнал, что до войны у дяди Егора жизнь не была гладкой. Особенно после смерти отца, которого он сильно любил. Совсем по-другому могла сложиться судьба парня, если б не встретился Пахомыч. Он помог ему выучиться на тракториста, и до самой войны работал Егор на совесть. Потом война, фронт, ранения...
   Димка впервые с робостью подошел к избе Пахомыча, но заходить не решился. Около знакомой калитки стояли несколько женщин и переговаривались между собой. К плетню привязан председательский меринок, запряженный в легкие дрожки.
   Скрипнула дверь, и из избы вышли Иван Семенович с дядей Егором. Увидев Димку, дядя Егор подошел и обнял его. Он-то знал, как Пахомыч любил Димку.
   Председатель спешил на совещание в райцентр. Он был в расстегнутом пальто, сапогах и без головного убора. Фуражку председатель если и брал с собой по теплу, то обычно держал в руках. Усаживаясь поудобней на дрожки, Иван Семенович кивнул:
   -- Кажется, все обговорили, Егор.
   -- Пожалуй. Если что, сам тут определюсь.
   -- Да, вот что еще не забудь: выбери на кладбище поудобней местечко для могилы. Где-нибудь по центру.
   И тут свое слово сказал Димка:
   -- Надо похоронить дедушку рядом с моим отцом.
   -- Рядом с отцом? Но почему? -- удивленно спросил Иван Семенович. Он даже меринка попридержал.
   -- За могилой с мамой и Веркой будем ухаживать.
   -- Сам додумался или мать подсказала?
   Димка, покраснев, смолчал. Какая разница председателю, сам он додумался или вместе с матерью решили. Главное, что за могилой будет уход.
   -- Ты с мамой-то советовался? -- спросил дядя Егор.
   -- Она будет согласна.
   -- Вообще-то Димка дело говорит, -- сказал председатель. -- За могилой надо кому-то приглядывать, а родственников у Пахомыча не осталось. Мы о живых забываем, не то что о мертвых. Молодец, Димка, хорошую мысль подал, -- похвалил Иван Семенович. И, отъезжая добавил: -- А памятник погибшим фронтовикам в Тишанке мы обязательно поставим. Напротив церкви...
   Похоронили Пахомыча тихо и спокойно. Народу собралось не очень много: люди в поле работали. Об умершем несколько добрых слов сказали председатель и начальник пожарки. На могиле поставили деревянный памятник со звездочкой, фотографии не было. Так, рядом с могилами отца Димки и Кольки, вырос еще один могильный холмик.
  
  

17

  
   В отпуск (слово-то какое для тишанцев необычное) приехал из Донбасса Семен Абрамов. Его не узнать. Совсем недавно Семен ходил босой, в ношеных-переношенных штанах и пиджаке, а теперь в голубенькой рубашке, темных со светлой полоской брюках, в добротных туфлях и с чемоданом: прямо как городской.
   Приезда Семена ждали, встреча было просто неописуемой. Собрались посмотреть на Семена и любопытные соседи. Димка тоже прибежал. Зайдя в избу и открыв чемодан с наклеенными внутри картинками, Семен стал раздавать младшим братьям и сестрам подарки: кому куклу, кому книжку, свисток и тетрадку с ручкой. Матери преподнес платок. Она тут же его примерила и от радости расплакалась. Подходя к собравшимся, говорила:
   -- Семен-то мой какой, а? Старший мой какой...
   Всех без разбору ребятишек Семен оделил конфетами. Кому подушечек, а кому сахаристых кругленьких. Увидев Димку, позвал:
   -- Иди сюда. -- Когда Димка подошел, дал ему ручку, ту самую, о какой он так давно мечтал -- железную, с двумя колпачками на концах: с одной стороны для пера, а для резинки или карандаша -- с другой.
   -- Бери, -- сказал, -- будешь мне письма в Донбасс писать. -- И похлопал Димку по плечу. -- А чевой-то Кока не вижу?
   -- В поле Сережка, -- пояснил Димка. Он знал, что Кок писал Семену письма и ждал его приезда. Но так получилось, что бригадир занарядил Сережку в поле.
   Семен с детства не привык болтаться без дела: то малышей нянчил, то матери помогал, то наравне со взрослыми работал в поле. Все, что зарабатывал на пожарке, шло на детвору. Но как ни трудно было, Семен всегда с улыбкой на лице, добрый и рассудительный. Его мать когда-то в шутку сказала, что Сеня "родился, как старичок".
   На второй день после приезда в Тишанку Семен заявил матери, что поедет в лес за дубками -- подпереть потолок в избе. Две старые подпорки так согнуло, что могли вот-вот сломаться, а тогда рухнет весь потолок.
   -- Но в лес ведь нельзя, сынок, -- предостерегла Семена мать.
   -- Сухостойные срублю, -- успокоил он.
   Пришел на пожарку и попросил у дяди Паши подводу. Тот поначалу стал отговаривать и стращать лесником, но потом махнул рукой и подводу дал. Начальник пожарки знал, что изба у Абрамовых старая и вся на подпорках.
   Слава Богу, все обошлось тихо и спокойно. Дубки Семен привез, обстругал и поставил вместо ненадежных подпорок. В дни отпуска он или копошился в огороде, или занимался с братишками и сестренками, которые от него ни на шаг. Надо было видеть, как Семен младшим своим рассказывал самим же придуманные сказки. Рассадит ребятишек -- кого на колени, а кого на руки возьмет, и таинственно выдумывает про доброго и веселого, тощего и длинного как жердь Жалейку, который только и делает, что стремится накормить всех бедных и обездоленных людей. Но это у него получается с трудом: ветры-ураганы ломают и гнут Жалейку, бушующий океан-море на дно утягивает, огненные смерчи подбираются, чтобы сжечь, превратив в пепел, но он не горит, не тонет, и, в конце концов, побеждает. Словно завороженные слушают Семена младшие, радуясь победе полюбившегося им героя.
   А в воскресенье Семен, Сережка и Димка пошли на карася. Накопали навозных червей, взяли хлеба с картошкой, удочки, и, как только стало светать, Сережка привел друзей к подкормленному им затончику. Семен не слишком верил в удачу -- какой карась в их-то речке, сомневался он. Но Сережка, заядлый рыбак, хитро улыбался. Он прошлым утром тут уже поймал и неплохо.
   И в самом деле, карась, хотя и небольшой, всего-то с ладошку, начал брать почти с ходу. Еле управлялись нанизывать свежих червей и забрасывать удочки. После каждой вытащенной трепыхающейся рыбешки Семен, радуясь, проговаривал:
   -- Еще один попался... Ага, ага... вот и еще поплавок потащил!..
   Димка был молчалив и сосредоточен. Сережка, подтягивая и снимая карасиков с крючка, бросал их в стоявшее у ног ведерко с водой, ласково при этом приговаривая: "Поплавай, малыш".
   Утро выдалось теплым, и лучи солнца вначале коснулись лишь верхушек деревьев, украсив их золотыми блестками, а потом стали опускаться все ниже и ниже. Над водой струился легкий пар. Отрываясь от воды, пар какое-то время перемещался в сторону камыша, затем вверх и исчезал.
   А прекратился клев так же сразу, как и начался.
   -- Все, теперь жди не жди, а раньше завтрашнего утра не пойдет, -- сказал Сережка.
   Стали подсчитывать каждый свой улов. Больше всех поймал Сережка, да по-другому и быть не могло. Кок радуется, что рыбалка удалась, и Семен остался доволен. Домой не спешили. Поели что прихватили с собой, потом Семен рассказывал про Донбасс, про шахту, где работал, про учебу в школе рабочей молодежи и про свои заработки. Сережку как раз больше всего интересовали заработки. Он тоже решил уехать в Донбасс, там у него дядька живет. Вот только мать и дед отпускать не хотят.
   Сережка и Семен до того сдружились, что в клубе, на речке или в поле появлялись только вместе. А в семье Кокиных каждый день суды-пересуды: ехать Сережке или не ехать. Дед не хотел отпускать своего единственного внука, и тетка Верка места себе не находила. А Сережка настаивал, заявлял, что если не отпустят, он все равно уедет. Дед, обижаясь на невестку, говорил:
   -- Ты мать, ты и решай...
   За день до отъезда друзей Димка был свидетелем разговора между своей матерью и теткой Веркой.
   Та пришла по какому-то вопросу, а заодно и посоветоваться насчет Сережки. Настрой матери Димка знал: она против того, чтобы отпускать Сережку в Донбасс. Да Димка и сам не хотел, чтобы Кок уезжал.
   -- Но как же быть! -- в сердцах крикнула тетка Верка. -- Он же сказал, что все равно уедет! И уедет, он у меня такой!..
   -- Как это уедет? -- возмутилась мать. Поглядев на Димку, добавила: -- Да я бы своего за такое ремнем отцовым. -- Но, видно поняла, что хватила лишку и тон несколько сбавила: -- Да мой бы так, пожалуй, и не сделал...
   "Ага, сразу и не сделал, -- подумал Димка. -- А сама небось и где ремень отцовский не знает".
   Так и не договорились ни до чего мать Кокина с Димкиной.
   Проводить Семена с Сережкой в Таловую дядя Паша дал подводу: все-таки Семен работал на пожарке. Провожать поехали Димка и Сережкина мать. Глаза у нее заплаканы, сидела обиженная и ни с кем не разговаривала. Подъезжая к Таловой, тетка Верка жалобно всхлипнула:
   -- Может вернемся, сынок? Проводим Сеню и в Тишанку, а?
   Понимая, что весь сыр-бор заварился из-за него, Семен резко остановил лошадь.
   -- Решай, пока не поздно.
   -- Я решил, -- твердо ответил и еще больше насупился Сережка. "Да-а, он такой, его, настырного, не переубедить", -- думал Димка. Уж он-то знал характер друга. Молчали до самого отправления поезда. А когда вагоны дернулись, тетка Верка, вдруг громко закричала:
   -- Не пущу, останься!..
   На глазах Сережки появились слезы.
   -- Не надо, мам, не надо, -- упрашивал он мать. -- Отпусти, не плачь!.. -- И, еле вырвавшись, вскочил на подножку отходящего вагона.
   Поезд ушел. На душе у Димки грустно и пусто. Никуда не заезжая, поехали с теткой Веркой в Тишанку. Димка вспоминал, как Сережка когда-то из пузырька Ваньки Титычева набрал полный рот чернил и выплеснул в свою банку. Как тогда ребята были довольны, что он выиграл спор у жадного Ваньки. А как Сережка любил помечтать про Донбасс! "Вот уеду, заработаю денег, приеду в Тишанку и никто меня не узнает". Сережка непременно хотел заявиться в шляпе, пальто, темных очках и с папироской в зубах... "И чего тетка Верка хнычет? -- думал Димка. -- Ведь не так уж все плохо. У Семена хороший заработок, он учится в школе. Так же хорошо будет и у Сережки. Уж работать-то Кок умеет. Да у всех ребят одна мечта -- побольше заработать денег и досыта наесться"...
   Димка прикрикнул на лошадь, и та легонько затрусила. Лето в самом разгаре. Жарко. Ярко-пушистые облака лениво, будто им хотелось лишний часок покрасоваться на голубом небосклоне, переплывали с одного края на другой. Подсвеченные солнцем, они чего только не напоминали: то серебристо-снежные горы, то хрустальные дворцы, то зимние снежные заносы в Тишанке. Вечером же облака потемнеют, и на горных вершинах появятся причудливые разрезы. Димка видел горы только на картинках.
   Он поглядел на тетку Верку: ее не узнать. Сидит сникшая, заплаканная, постаревшая. А ведь веселей ее на всей улице не найти. И в работе за ней никому не угнаться. Звонче всех песни распевала. Теперь же она будто надломилась.
   Димка достал из кармана ручку -- подарок Семена и как бы между прочим сказал, что вечером письмо Сережке с Семеном напишет. Они приедут и сразу письмо из Тишанки получат. Тетка Верка вытерла платком глаза и слабо улыбнулась.
   -- Ты, Димка, не пиши, что я плакала. Пусть Сережке будет спокойней. -- И вновь, судорожно вздохнув, всхлипнула. Материнское сердце никак не могло успокоиться.
  
  

18

  
   Учебный год Димка начал первого сентября. Теперь главное для него -- учеба, а пасти телят, коров или овец будет только на каникулах. Он пошел в седьмой класс, а Верка во второй. Учится сестрица, правда, не ахти, но с матерью общий язык находит. Хитрюга, каких свет не видывал. Только мать начинает ее ругать, она тут же жалостливо канючит: "Я, мам, тебя не брошу, и никуда от тебя не уеду". Мать после таких слов не то что ругать дочку -- обнимает. Хотя Димке Верка недавно по секрету сказала, что когда-нибудь хочет выучиться на ткачиху. Наслушалась приехавших из Костромы тишанских девчонок про жизнь в Костроме и загорелась. Но матери об этом пока не говорит.
   Летние каникулы у Димки прошли как обычно: работали с Фонькой на ферме, пасли телят и корм им заготавливали. Неделю Фонька, неделю Димка. Переписывался с Сережкой и Семеном. У них в Донбассе все нормально, но в отпуск пока не приезжали. Обещаются осенью, причем вместе. Димка ждет не дождется. И Сережкина мать успокоилась; когда Димку увидит, спрашивает, не получил ли письма от сына. Если получил, то просит прочитать.
   Осенью обещаются в гости и тетя Клава с дядей Лешей. Но вначале они побудут на курорте, а уж потом на несколько дней приедут в Тишанку. Мать с Димкой считают поездку на курорт лишней тратой. Уж лучше бы к ним сразу, все деньги целей были б.
   В школе без проблем. Но вообще-то Димка страшно переживал, что Лешка, Нюся и Клава уже учатся в средней школе, а он пока еще в седьмом. Обидно. А Фоньку вообще в школу не пустили, он на ферме работает. Так решили мать и дед Фома. И Ванька тоже в школу не пошел.
   Димку приняли в комсомол. Боялся, что в райкоме не пройдет, но обошлось, ответил на все вопросы. А их было много: что является основой комсомола, какими орденами награжден комсомол, кого знает из деятелей международного коммунистического и рабочего движения, кто такой Мао Цзедун?
   Про Мао Димка помнил еще с пятого класса. Он решил тогда перерисовать его портрет с учебника истории, а учитель заметил и этим же учебником да по голове шлепнул. Этот случай запомнился, а теперь и пригодился.
   А вот на вопросе о Беломоро-Балтийском канале Димка чуть не погорел. Член бюро райкома, молодая девушка (как Димка узнал потом, она работала в районной больнице) спросила, кто строит Беломоро-Балтийский канал? Димка, естественно, сказал, что строит весь народ и заключенные тоже. Сослался на письмо от Титыча.
   И пошло-поехало: кто такой Титыч? За что осужден? Почему поверил? Члены бюро стали шушукаться, но тут вмешался первый секретарь и предложил Димку в комсомол принять.
   Димка подрос: пиджак ему маловат, да и сапоги ноги жмут. Мать как-то сказала, что на него девчонки стали поглядывать. "Так и поверил, да больно нужны, -- подумал про себя. -- Если и заглядывается, так только Клавка, а Нюся с Лешкой дружит". Димка уже не знает, нравится ему Нюся или нет. Интересная какая-то дружба у них с Лешкой: то поссорятся, то опять вместе. Клава про их ссоры ему рассказывает, хотя он ее об этом и не просит. Клава учится хорошо и думает выучиться на врача. Клавка, и врач -- интересно!
   Димка много читает. Иногда мать сама на улицу выпроваживает погулять. Вот и сейчас пристала как репей: пойди да пойди. Боится, как бы от книжек с головой чего не случилось.
   Уговорила. Вышел на улицу, огляделся. Напротив дома, где жил Лешка, собралась вся компания, даже Нюся там.
   "Чего-то зачастила к тетке", -- подумал Димка. Лешка на своем новеньком велике. Димка подошел, поздоровался. Разговор у ребят о первых днях учебы в средней школе: столько всего нового!
   Рядом живет тетка Казачиха, так ее зовут по-уличному. Перед домом палисадник, а к нему прислонен старый велосипед Васьки Макеева. Сюда он приезжает на встречу с Райкой -- дочкой Казачихи. Васька работает трактористом и в конце года собирается жениться на Райке. За кустами сирени есть скамейка, вот они и целуются весь вечер. А всем так интересно за ними подглядывать, особенно Нюсе и Клаве.
   Солнце зашло, но на безоблачном небосклоне вовсю светит луна. Из палисадника вышел и закурил Васька. Он в настроении. Подойдя к Лешке, стал с интересом разглядывать его велосипед. Он ему понравился. Попросил у Лешки прокатиться, и тот разрешил. Васька сделал пару кругов перед домом и легко соскочил с сиденья. Уходя, похвалил его, а на свой, как на какой-то хлам, махнул рукой.
   Лешка поехал катать на велосипеде Нюсю. Фоньке завтра рано на ферму, и он ушел домой. Ваньку позвала мать. Остались Димка и Клава. Димка поглядел на стоявший у палисадника Васькин велосипед. Мелькнула озорная мысль: а что если попросить у Васьки и покатать Клаву? Пусть Лешка увидит, что не только он может на велике вдвоем кататься. Попросил:
   -- Вась, дай велик с Клавой прокатиться. Тут рядом, дай...
   Даст или не даст? Васька жадный, может отказать. Послышалось его шептание с Райкой.
   -- Ну че ты, дай покататься! -- это Райка.
   Наконец Васька смилостивился:
   -- Ладно, бери, только сильно не гони, а то цепь соскальзывает.
   -- Ура! -- обрадовался Димка. Он взял велосипед и подвел к Клаве: -- Садись.
   -- А ты умеешь? -- боязливо спросила Клава, а сама уже усаживалась на раму.
   -- Садись-садись, не дрейфь, мы потихоньку, -- подбодрил ее Димка.
   Кое-как стронулись с места, но поехали не куда Лешка с Нюсей только что, а в обратную сторону. Вначале ехали медленно и руль бросало туда-сюда. Старый велосипед трещал, педали иногда прокручивались, но потом Димка к нему приладился и стал смелей давить на педали. Он совсем даже неплохо катил и грудь Димки просто распирало от счастья и радости. Может он не хуже Лешки кататься, хотя и учился недолго на дяди Пашином!
   Димка еще смелей и увереннее закрутил педалями. Руль уже из стороны в сторону не бросало, а тропинка, подсвеченная луной, просто сама под колеса стелилась. Вот только Клава оказалась большой трусихой, уж слишком часто ойкала. И чего боится? Когда он нагибался, чтобы покрепче поднажать на педали, ее пушистые волосы нежно и мягко щекотали нос и губы. Какое странное ощущение в груди и хочется сделать для нее что-то необыкновенное! Ей-Богу в этот лунный, таинственный вечер Клава ему нравилась!
   Но вдруг случилось то, чего Димка никак не ожидал. Напротив дома Гаврюхиных велосипед угодил в еле заметную траншейку. Они с Клавой полетели в разные стороны. Велосипед рухнул рядом, его переднее колесо -- в лепешку. Глянул на Клаву. Морщась от боли, она вытирала платочком кровь на коленке.
   -- Ты как? -- спросил ее.
   -- Ничего. А ты?
   -- Я-то что. Вот велосипед совсем побился! -- почти простонал Димка.
   Он встал, поднял велосипед и начал разглядывать переднее колесо. Подумал: не колесо, а вентихлюшка какая-то. Но что же делать? Как теперь показаться на глаза Ваське? Он же и пиндалей может отвесить. Приладив велосипед на плечо, Димка медленно поплелся к палисаднику. За ним прихрамывала Клава. Васька, словно предчувствуя беду, вышел из кустов.
   -- Это где ж тебя так угораздило? -- раздраженно спросил Димку и посмотрел на него долгим сверлящим взглядом.
   -- Перед Гаврюхиными тропинку перекопали...
   -- А зачем туда поперся? -- нервно хлопнул себя ладонью по ноге Васька. Он глядел то на виновато опустившего голову Димку, то на Клаву. Они молчали.
   Из кустов сирени вышла и Райка. Поправляя прядь волос, злясь, затараторила:
   -- Ой-ей-ей, вот это да! Надо же так грохнуться!
   -- Не надо давать было, а то "дай, Вась, покататься". Вот и покатались, -- сказал с издевкой Васька невесте.
   На новом велике с шиком подкатили Лешка с Нюсей. И тоже -- ах и ох, кто же так долбанулся? Узнав, что шлепнулись Димка с Клавой, стали выражать сочувствие. Димка молча вздыхал. "Покатался на свою шею, -- думал он. -- Теперь растрезвонят по всей улице, мать узнает... Хорошо, хоть Клава молчит, умница. Ведь больно упала-то, а ни звука".
   -- Что же теперь делать? -- поджала губы Райка. Вид у нее страшно недовольный. Добавить что-то еще хотела, но Васька оборвал. Нагнувшись к Димке, процедил медленно, но и зло:
   -- Велосипед к пятнице должен быть таким, каким взял, понял? Мне на нем в бригаду ехать. Неделя моя начинается. Повторить?
   Димка почесал затылок, чего уж тут повторять, и так все ясно! Утром понесет колесо к дяде Митроше. Об этом и сказал Ваське.
   -- Бери и неси... Да не забудь про пятницу и тракторную бригаду, -- уже мягче добавил Васька.
  
  

19

  
   Димкиной матери с почты передали, что завтра в Таловую поездом приедут сестра с мужем, и мать с сыном стали думать, как их лучше встретить. Хорошую мысль подала Верка.
   -- Надо у председателя тарантас попросить, он дяде Леше не откажет. -- Мать с ней согласилась и пошла в правление колхоза.
   Иван Семенович просьбу уважил. Рано утром, так чтобы успеть к приходу поезда, встречать гостей на председательском тарантасе поехали мать, Димка и Верка.
   Встреча была радостной, но не обошлось и без слез: мать с сестрой всплакнули. Вся обратная дорога прошла в разговорах. Тетя Клава рассказала, как отлично они с Лешей отдохнули, что погода была хорошая, а море теплое. Но у Димки с матерью на этот счет свое мнение: можно и в Тишанке не хуже отдохнуть. А потом тетя Клава переключилась на Димку с Веркой: как учатся, слушают ли мать?
   Дядя Леша перебрался на передок тарантаса к Димке, а Верка села на его место. У женщин свой разговор, у Димки с дядей Лешей -- свой. Дядя Леша в светлых брюках и светлой тенниске. Замок на ней чуть расстегнут и видна волосатая грудь.
   Обняв Димку, дядя Леша сказал:
   -- Соскучился я по вас, чертенята, и по Тишанке. Как она -- никуда не делась?
   -- Стоит все там же, в низине у речки.
   -- А место, где купались, все такое же тихое?
   -- Какое же еще? Но мы там не купаемся. Прошлым летом Семен приезжал из Донбасса, почти рядом карася ловили. Мелковат, правда, но так шел, так шел, -- похвастался Димка, вспомнив тот удачный день.
   -- Кто такой Семен?
   -- А нашенский, на шахту уехал работать.
   -- Ну-ка дай вожжи, танкист, я немного лошадкой порулю, -- попросил дядя Леша. -- Не кажется ли тебе, что она совсем уснула? -- Взяв вожжи, он легонько ударил ими по бокам лошади и звонко, уверенно, будто всю жизнь имел дело с лошадьми, крикнул:
   -- Эге-гей, родная, шевелись!
   Лошадь рванула галопом, женщины сзади заохали, а тетя Клава застучала рукой по спине дяди Леши:
   -- Останови немедленно, меня нельзя трясти! Останови, слышишь?
   -- Ну вот и покатались с ветерком, -- вздохнул дядя Леша. -- Чуть скорости поддал, и сразу -- нельзя. На вожжи и правь сам.
   Подарки оказались что надо. Сразу по приезде тетя Клава вручила Верке шерстяную кофточку и туфельки, а Димке -- рубашку и ботинки. Верка стала целовать тетю Клаву и дядю Лешу, а Димка подарками тоже был доволен, но целоваться постеснялся. Мать его подтолкнула:
   -- Иди, иди поблагодари, не стой бирюком.
   -- Ты чем-то недоволен, Дим? -- спросила тетя Клава.
   -- Доволен он, всем доволен, только помешался на книжках, -- ответила вместо него мать.
   -- Так это ж поправимо, -- добродушно улыбнулся дядя Леша. -- В Тишанку мы, надеюсь, не последний раз приезжаем. Так что готовь, мой друг, место, куда книжки будешь ставить.
   -- А я книжницу сделаю и поставлю сбоку стола! -- Глаза у Димки загорелись.
   -- Правильно. Небольшую этажерочку.
   Приехал председатель и пригласил дядю Лешу с тетей Клавой к себе в гости. После они угощались в Димкиной избе, и Димка понял, что дядя Леша решал с председателем какой-то важный для себя вопрос. Но к разговору особенно не прислушивался, мать потом все расскажет.
   Наутро Димка с дядей Лешей собирались порыбачить. Димка так ему разрисовал рыбалку на карася, что дядя Леша захотел хоть разок постоять с удочкой. Димка пораньше накопал червей, приготовил удочки, но дядя Леша после вчерашнего застолья все не просыпался. Наконец его кое-как разбудили, он умылся во дворе и сел завтракать. Бутылку водки, что купила мать для встречи, распили еще вчера, больше водки не было, но похмелиться дяде Леше надо было. Вот мать и поставила на стол бутылку свекольного самогона. Открыв пробку, дядя Леша понюхал самогон и сморщился.
   -- Ну кто же пьет такую гадость?! -- Состроив гримасу, отодвинул бутылку.
   -- А ты и не пей! -- радостно воскликнула тетя Клава.
   -- Да ведь голова трещит и во рту пересохло, -- пожаловался дядя Леша. Не стерпев, он все же налил в стакан самогона, залпом выпил, а потом выпустил из себя его свекольный дух. Помолчав, улыбнулся: -- А знаете, пошло... -- И принялся за еду.
   Ловить рыбу Димка с дядей Лешей ходили, но ни одной рыбешки не поймали. Затем их нашел председатель и увел дядю Лешу. Мать сказала, что они уехали в райцентр. Димка ушам своим не верил, когда услышал, что, оказывается, тетя Клава с дядей Лешей задумали построить в Тишанке свой дом.
   А еще то, что у них будет ребеночек. Теперь и Димке стали понятными шушукания тети Клавы с матерью, когда они ехали из Таловой и разговор между дядей Лешей с председателем. Хотел ли Димка, чтобы дядя Леша с тетей Клавой жили в Тишанке? Еще бы! Иметь такого сильного и уважаемого родственника не где-нибудь, а в самой Тишанке, было пределом его мечты.
   Дядя Леша дома почти не бывал: ездил то в райцентр, то в лесничество, то договаривался в сельсовете о месте строительства, то обсуждал разные вопросы с бригадой строителей. Хорошо, что председатель дал ему лошадь с дрожками. Димка с дядей Лешей тоже иногда ездил.
   Место для застройки выделили в центре села, рядом с аптекой. Вывоз леса взял на себя Иван Семенович. Долго не получалось с крышей. Чем крыть: соломой, шифером или железом? Соломой не хотели, шифера не было, железа тоже. Дядя Леша решил купить корыта из оцинковки, потом их разбить и крыть железом. Мать охала: ей было не по карману даже одно корыто купить. Да деньжонки у дяди Леши с тетей Клавой водились. Во-первых, он неплохо получал, а потом еще тетя Клава присылала матери из-за границы посылки с разными вещами и вместе с матерью их в Тишанке продавала.
   Однажды дядя Леша приехал поздно вечером, поужинал и вышел во двор. Увидев Димку, присел рядом.
   -- Ну как, комсомолец, дела? -- Мать рассказала ему, что Димка теперь в комсомоле.
   -- Я уже не просто комсомолец, а секретарь комсомола школы, -- гордо ответил Димка.
   На секретарство его уговорила директор школы Нина Кирилловна. Собрала комсомольцев (их не так уж в семилетке много), внесла предложение, и ребята проголосовали.
   -- Да ты что?! -- удивился дядя Леша. -- Неужели секретарь? Ну поздравляю, поздравляю! Только учти, друг, что теперь ты должен быть во всем первым: в учебе, в спорте, в работе. По другому нельзя, раз ты секретарь, понимаешь?
   Димка кивал головой, хотя еще толком и не знал, в чем будет заключаться его секретарство.
   Обняв Димку, дядя Леша впервые рассказал, почему он решил построиться в Тишанке и забрать сюда свою мать, которая живет на Украине. Тишанка ему нравилась, а родственники, как он считал, должны жить вместе. Об одном он посожалел: что мало отпускных денечков осталось. Надо было бы из санатория приехать чуть раньше.
   За день до отъезда гостей Димкина мать настояла, чтобы тетя Клава послушала, как он поет. Димка пришел из школы, а тут мать с уговорами: "Сынок, сынок, спой нам чего-нибудь". Димка вначале даже слушать не хотел, но разве от матери отвертишься. Ко всему может еще и заплакать. Тетя Клава-то сидит да помалкивает, а мать даже похвасталась, что на Новый год он перед всей школой пел.
   -- И какую же песню? -- спросила тетка.
   -- "Катюшу", -- нехотя буркнул Димка.
   -- Песня не сложная, ее все поют. Небось и с тобой хором пели?
   -- Пели...
   -- Да он столько песен знает, что не пересчитать! -- не успокаивалась мать: "Посеяла огирочки" -- раз, "При лужку" -- два, "Распрягайте, хлопцы, коней" -- три.
   -- Мам, перестань! -- взмолился Димка.
   -- Чего "перестань", чего "перестань"? -- Пусть Клавдия послушает, как мы с тобой "В островах охотник" выводим. А "Вдоль по Питерской" ты поешь не хуже, чем по радио передают. Нисколько не хуже. Ты спой, сынок, не кочевряжься, а мы послушаем. Тебе тяжело, да? Ну уважь мать!
   "Вот прицепилась, теперь уж не отстанет", -- переживал Димка.
   -- Ты, Дим, успокойся и спой "Вдоль по Питерской", -- попросила тетя Клава. -- Одну и больше не надо. Ладно?
   -- Без музыки?
   -- А ты что, только под музыку поешь?
   -- Да нет, но все же... Ладно, сейчас настроюсь, так сразу я не могу.
   Настраивался долго, и мать вновь завелась.
   -- Ума не приложу, ну чего тут настраиваться -- пой. Или давай вместе "В островах охотник". Я начинаю, а ты подхватывай.
   И начала, а Димка подхватил, но без всякого желания, и песня не получилась. Мать расстроилась, стала обиженно вытирать концом платка навернувшиеся на глаза слезы, и Димке стало ее жалко. Ведь хотела показать сестре, какой он у нее хороший.
   Откашлявшись и "приняв позу", Димка старательно запел "Вдоль по Питерской". Хотелось погромче, да в темпе, чтобы заодно ногами потопать и ладонями похлопать. Но не получилось... В одном месте "петуха" дал, в другом -- слишком поспешил, а когда ногами топал и руками хлопал, то даже рассмешил тетю Клаву. И больше петь не стал. Стоял, дожидаясь теткиного приговора. И та сказала, что голос у Димки обычный и никакого таланта она в нем не увидела. Тут из сеней зашел дядя Леша. Он, чтобы не мешать, стоял перед дверью и Димкино пение слышал. Дядя Леша его похвалил, сказав, что в армии Димка непременно будет запевалой. Мать пообижалась-пообижалась на сестру, а потом успокоилась, и они стали вместе готовить дяде Леше ужин.
   Провожать дядю Лешу с тетей Клавой в Таловую ездил один Димка. Мать с Веркой дома остались. Дядя Леша на прощание напомнил, чтобы Димка делал этажерку для книг.
  
  

20

  
   Димка -- делегат районной комсомольской конференции. Мать по этому случаю посоветовала надеть новую рубашку, что тетя Клава привезла, и отдала свои мягкие удобные валенки. В Чиглу Димка добирался на попутке. Пока ехал в кузове, основательно промерз. От средней школы делегатами конференции были Борис Казьмин, сын председателя сельсовета, и Нюся. Сели в самый задний ряд и слушали, как кого-то хвалили или критиковали. А в перерывах Дом культуры напоминал пчелиный улей. Для Димки все тут было впервые и необычно: музыка и песни, буфеты и киоски.
   После обеда ребята заволновались: на улице крепчал мороз и вдобавок заметелила пурга. Как домой добираться? Конференцию закончили пораньше. Секретарь райкома попросил делегатов из дальних сел не разъезжаться, а поужинать в столовой и остаться ночевать в Чигле. Димка с Борисом, да и все делегаты из Тишанских школ все же решили идти пешком. Нюся тоже не захотела одна оставаться.
   А выйдя из столовой, они увидели Лешку. Надо же, пришел на лыжах, чтобы встретить их. Но Димке с Борисом понятно: не их он встречает, а Нюсю. И все равно Лешке обрадовались. Вышли без задержки: Лешка на лыжах впереди, а они втроем вслед за ним.
   В самой Чигле пурга была еще не так заметна. Но как только вышли в сторону кладбищенского взгорка, сразу почувствовали силу декабрьского ветра и мороза. А впереди, на много километров, простиралась степь: ни строений, ни кустиков. Тогда-то и шевельнулась в душе каждого беспокойная мысль, а не лучше ли переночевать в Чигле? Но не возвращаться же теперь?
   Лешка старался разогреться: то отъезжал вперед, то возвращался к ребятам. Лыжи его приспособлены под ботинки, в валенках на них не встанешь.
   Между тем ветер усиливался. Дорогу замело, появились снежные наносы. До леса (а он на полпути к Тишанке) еще идти и идти.
   ...Беда явилась откуда не ожидали: стало плохо Нюсе. Она пожаловалась на боль в правом боку. Боль то отступала, то усиливалась, и идти ей становилось все трудней и трудней. Нюся часто останавливалась, хваталась за бок, охала, ее начало подташнивать. Ребята не знали, чем ей помочь. Они чаще топтались на месте и все сильнее мерзли. Вокруг ни единой человеческой души; ветер же между тем крепчал, сгущались сумерки.
   -- Что же делать? -- забеспокоился Димка. -- Нам же останавливаться нельзя, сразу позамерзнем. Но если и так будем плестись, то далеко не уйдем.
   -- Ребята, я не виновата, простите, -- оправдывалась Нюся.
   -- О чем ты, кто тебя винит? -- сказал Борис. Он с Димкой согласен: задерживаться никак нельзя.
   Подъехал Лешка, он тоже начал замерзать.
   -- Может, посадим ее на лыжи и повезем? -- предложил он.
   -- Давайте попробуем, -- поддержал Димка. Стали связывать лыжи. Ладили, ладили, чтобы посадить Нюсю на лыжи и везти как на санках, но ничего не вышло. Тонкие лыжи все время расползались в стороны.
   Тогда Димка с Борисом осторожно подхватили Нюсю под руки и понесли. Но пронесли совсем немного: даже при легком движении боль в боку Нюси усиливалась.
   -- Нет, не получится, придется нести на спине, -- сказал Борис. -- Я понесу, ты поддержишь, потом поменяемся. Сколько до леса?
   -- Километра четыре, -- сказал Лешка. -- Да лесом столько же, если не больше. Я засекал, когда выехал.
   А Нюсе плохо.
   -- Ой, ребята, да вы что!.. -- Она сама не знает, как быть, и ругает себя, что не осталась ночевать в Чигле. Но кто знал, что такое случится?
   -- Может, я повезу ее на лыжах, а вы придержите? -- предложил Лешка.
   -- А выдержишь? -- спросил Димка. -- На лыжах да с таким грузом...
   Попробовали -- не получилось. Оставался единственный вариант -- Бориса: один несет, другой поддерживает. Хоть и медленно, но понемногу стали продвигаться вперед, а заодно и согреваться.
   Остановились передохнуть. Дышится так, будто на высокую гору поднялись.
   -- Уф-ф, -- тяжело вздохнул Димка. -- И откуда пурга взялась! -- Поглядел в сторону леса. Лес уже хорошо виден: там хоть не будет пронизывающего ветра, зато снега больше и идти станет сложней. Что ж, будут чаще меняться.
   -- Мой отец, -- медленно произнес Борис, -- рассказывал, как в пургу в разведку с товарищем ходили и фрица в плен взяли. Так они этого фрица обвязали плащнакидкой и до самой передовой тащили волоком.
   -- У нас нет плащнакидки, да и Нюсе от этого легче не стало бы, -- заметил Димка.
   -- Это верно. Ну неужели никого так и не встретим?
   -- В пургу обычно дома сидят.
   -- Боря, Дима, послушайте, -- с трудом проговорила Нюся. -- Пусть Леша в больницу поедет и все расскажет. Там есть дежурный врач, что по вызовам на подводе выезжает.
   -- Верно! -- обрадовался Лешка и заскользил легко, быстро, с силой отталкиваясь палками. -- Держи-ись, Нюся, я бы-ыстро! -- прокричал он издали.
   Но боль в боку у Нюси не проходила, и ей становилось все хуже и хуже. Несли ее попеременно, успокаивали и просили потерпеть. С надеждой смотрели вперед и ждали, что вот-вот покажется долгожданная подвода с врачом. Но ее все не было и не было.
   Куда же подевался Лешка? Может, и с ним что случилось? Тут и езды до больницы на лыжах не так много. Идти по лесу стало трудней. Ребята устали, были мокрыми, чаще менялись, но не останавливались и друг друга подбадривали. Нюся стонала и почти не разговаривала.
   Больница располагалась почти рядом со средней школой, на кромке леса. Уже свернув к ней, увидели, что в их сторону направляется подвода. Наконец-то -- спасение! Боже, сколько натерпелась Нюся!..
   Пожилой врач осторожно усадил ее в легкие сани, приговаривая:
   -- Потерпи, девочка, потерпи еще немножко...
   Когда он повернул лошадь к больнице, Борис спросил:
   -- А где парень, что на лыжах приезжал?
   -- Видно, предупредил и домой уехал. -- Врач похвалил ребят, справившихся с задачей, которая была далеко не под силу даже иным взрослым, и посоветовал идти домой. Сам же поспешил с Нюсей в больницу.
   По дороге Димка забежал к Лешке. Что с ним? Не заболел ли? Но тот лежал на печи и был абсолютно здоров. Тетки не было, небось ушла к Титычевым.
   -- Ты дома? -- спросил Димка.
   -- А где же еще? -- удивился Лешка.
   -- А почему не вернулся? Мы тебя так ждали, особенно Нюся: все говорила, где ты и не случилось ли что с тобой?
   -- Но я ведь мог вообще к вам не приехать?
   -- Значит, приехал, чтобы показать какой ты хороший, а оказалось, что на Нюсю тебе наплевать. Какой же ты после этого...
   -- Зато ты умняка, прямо хоть в ладошки хлопай. Да-да, может, я хотел показать, какой хороший, и что с того?
   -- Ладно, показывай! -- разозлился Димка. Спорить с Лешкой он не стал, а уходя буркнул, что Нюся в больнице.
   На другой день директор школы и Мария Ивановна собрали всех семиклассников и попросили Димку рассказать, как прошла конференция. Ему еще никогда не приходилось вот так выступать перед ребятами. Директор и учителя тоже сидели за партами, и Димка чувствовал себя не в своей тарелке. Сказал, что всем надо хорошо учиться и вести себя; что делегатов бесплатно покормили в столовой и что кроме доклада с выступлениями в Доме культуры было много песен и музыки.
   Когда Димка закончил рассказывать и ребят отпустили, к нему подошли Нина Кирилловна и Мария Ивановна. Улыбаясь, спросили, почему умолчал, как с больной добирались до Тишанки. Они уже знали о произошедшем с Нюсей.
   Димка покраснел и развел руками. Он простуженно покашливал и шмыгал носом. Расстроенно подумал -- опять подхватил ангину.
   ...Димка второй день болел. Мать с Веркой спали на печи, он лежал на кровати. После уроков зашла Клава и принесла от Серафимы Петровны лекарство. Она уже побывала в больнице. Нюсе сделали операцию -- удалили аппендицит. Операция прошла нормально. Хорошо, что отросток сохранился, сказала Клава важно, как будущий врач. А если бы разорвался, могло быть осложнение. Нюся просила передать Димке и Борису, что они настоящие друзья, а Лешка думает только о себе.
   -- Ты знаешь, Дим, они опять поссорились. -- Губки Клавы сложились в капризный бантик. -- Лешка приходил к Нюсе извиняться, но она с ним разговаривать не стала.
   -- А чего ты мне об этом говоришь? -- пожал плечами Димка. -- Мне это так интересно, да?
   -- Ну ты же ее... В общем, она же тебе нравилась... -- Клава смущенно отвернулась и стала гладить пальчиком вырезанную на грядушке деревянной кровати лошадиную головку.
   -- Как нравилась, так и разонравилась. Какое это имеет значение?
   Клаве ответ явно понравился, и она хитро посмотрела на Димку.
   -- Скажи, а ты и меня бы вот так не бросил?
   Димка подумал, а почему она его об этом спрашивает? Да и как он мог бы ее бросить? Странный, очень странный вопрос...
   -- Нет, конечно, не бросил бы, -- ответил он, как о само собой разумеющемся.
   Клава улыбнулась довольная.
   -- Скажи, Дим, ты о чем-нибудь сейчас мечтаешь?
   -- Ясное дело, мечтаю.
   -- А о чем?
   -- Вот пристала -- о чем, да о чем! А если скажу, смеяться не будешь?
   -- Зачем же смеяться?
   -- Ладно. -- Димка многозначительно хмыкнул. -- Мечтаю, чтоб меня поскорей забрали в армию... и там мне удалили, наконец, эти противные гланды. Довольна?
   -- Но это же больно!
   -- Ты же спросила, я и ответил. А ты о чем мечтаешь? -- простуженно пророкотал Димка.
   -- Ну, чтобы стать врачом и чтобы люди не болели.
   -- Тогда зачем же нужны будут врачи?
   -- Да, верно... Но болеть-то все равно будут, как ты сейчас, -- засмеялась Клава. Помолчав, вздохнула: -- Ну, мне пора, а то мама ждет.
   -- Иди, -- пожал плечами Димка и проводил ее взглядом.
   Клава ушла, а он опять подумал, почему она спросила: бросил бы ее или не бросил? Да-а, все-то ей надо знать. А что же ему больше всего запомнилось из конференции? Пурга и как с Борисом Нюсю тащили, а еще почему-то запомнился бесплатный обед с первым, вторым и третьим. Дома он так никогда не ел.
  
  

21

  
   Все что угодно мог ожидать Димка, но не этого: в шахте погиб Сережка Кокин... Был взрыв, потом обвал, и его вместе с другими шахтерами завалило, да так, что не откопали.
   Узнали об этом из письма дядьки, у которого жил Сережка, а потом пришло сообщение от руководства шахты. Для семьи Кокиных -- удар страшный: дед с бабкой слегли, тетка Верка хотела повеситься, и соседки еле отобрали у нее веревку. Младшую сестренку Сережки отвели к соседям. Тетка Рая и тетка Настя, матери Димки и Фоньки, успокаивают Сережкину мать, говорят, что нельзя оставлять девочку одну. У Кокиных голосят второй день, надрывный, с причитаниями плач разносится по всей улице. Такого плача давно в Тишанке не было.
   Димка и Фонька тоже подходят к голосившим, смотрят, слушают, запоминают. Сердце Димки просто разрывалось. Он никак не мог представить, что Сережки, веселого и озорного, сильного и смелого, теперь нет и никогда не будет. Женщины в перерывах между плачем советуются, как быть: тетке Верке надо ехать в Донбасс, чтобы получить за сына расчет и забрать его вещи. Но одну ее отпускать боятся: мало ли что сотворит с горя? С ней надо кому-то поехать. А кому? Скорее всего, тетке Насте, у нее детей нет.
   К Димке подошла мать, плачет, причитает: "За что, Господи, ты так разгневался, за что Сережке выпало такое?" Мать попросила Димку сбегать домой и покормить Верку.
   Димка шел домой, а в глазах -- неугомонный Сережка. Для Димки он был самым надежным другом, с ним всегда было легко и просто. Как хотелось Коку приехать в Тишанку хорошо одетым, при деньгах, но так, чтобы друзья его не узнали. Вспомнились проводы и как тетка Верка не хотела отпускать сына в Донбасс, как горько плакала, словно сердце предчувствовало беду. Упрямый Сережка настоял на своем... Фонька додумался ляпнуть, что Семен теперь в отпуск не приедет, ведь это он сманил Сережку в Донбасс. Но Димка-то, когда провожал их видел, как Семен чуть не высаживал Сережку с подводы. Нет, Семен не виноват...
   У ворот Димку ждала Верка.
   -- Слышала про Сережку? -- спросил он сестру.
   -- Слышала, слышала, все об этом только и говорят. Но я к Кокиным не пошла, не люблю когда громко плачут.
   -- Ладно, идем покормлю. Я тоже не люблю, когда голосят.
   -- Идем, братик, идем. -- И Верка взяла Димку за руку.
   Мать вернулась домой чуть раньше, и, увидев, что дочь ест, села с ней рядом.
   -- Ты что так быстро, мам? -- спросил Димка.
   -- Попозже опять пойду, там пока тетка Настя.
   -- Можно я погуляю?
   -- Только недолго, -- разрешила мать.
   Димка вышел, но ребят на улице не было. Фонька, видно, тоже ушел домой. Вспомнил, как бывало раньше: только он из калитки, и тут же Сережка выбежит, потом Фонька с Колькой. Нет Сережки, нет и Кольки. А Лешка какой-то фальшивый, да и поссорились они после той пурги. Ванька недавно проговорился, что Лешка окончит восьмой класс и уедет из Тишанки к родителям.
   И вновь в голове Сережка. Нет, не верится!.. Ведь совсем недавно вместе задачки решали и шумно спорили, потому как они не всегда получались. К кому пойти? К Фоньке? Но там тоже слезы, а дед Фома начнет расспрашивать про жизнь. Как надоели эти слезы. Может, сбегать книжку у Сан Саныча обменять? Когда читаешь, то забываешься...
   В книгах Димка всегда находит успокоение. Заглянет вначале на пожарку к дяде Паше. Вернувшись в избу, Димка взяв лежавшую на столе книжку, сказал матери, что пойдет в библиотеку. Услышал вслед:
   -- Не задерживайся, мне еще к Кокиным.
   Увидев Димку, дядя Паша удивился.
   -- Ты чего это вдруг?
   -- Сам не знаю, так просто...
   -- Ну садись, раз так просто. -- Взяв книжку, стал ее листать:
   -- К Сан Санычу не заходил?
   -- Нет, а что?
   -- Книги он вчера привез из Чиглы, хорошие, сказал, и много, так что поспешай, а то мигом разберут. Но пока посиди, он сейчас в клубе.
   Присев рядом с Димкой, дядя Паша обнял его:
   -- Ну, говори, что стряслось?
   -- Сережку Кока на шахте убило. В отпуск с Семеном собирался приехать, и вот...
   -- Слышал, Дим, слышал, -- вздохнул дядя Паша. -- Это страшная беда, и на шахтах такое нередко бывает: гибнут там люди. Да и работа у шахтеров не позавидуешь, не каждый под землю уголек колоть полезет. Потому и платят им неплохо.
   -- Сережка мечтал денег заработать, а мать его отпускать не хотела...
   -- Один он у нее?
   -- Нет, сестренка младшая есть.
   -- Переживаешь, да?
   -- Он был моим лучшим другом.
   -- Не знаю, что и сказать, тебе. Тяжело это, а для матери такое горе... -- Дядя Паша встал, похлопал Димку по плечу. Выглянул в окно. -- А вот и Сан Саныч из клуба возвращается. Один пойдешь или вместе?
   -- Лучше вместе, дядя Паша.
   Димке хотелось побыть с кем-то, чтобы успокоиться и забыться.
  
  

22

  
   Из Донбасса вернулись мать Сережки с теткой Настей, а вместе с ними приехал в отпуск Семен. Семена встречали у избы его мать и вся меньшая ребятня. Мать -- в слезы, что дождалась любимого Сенечку живым-здоровым, а тетка Верка неожиданно заголосила, запричитала, что ее-то родненький Сереженька теперь никогда не вернется. В общем, встреча вылилась в душераздирающую сцену и Сережкину мать пришлось вести домой под руки. Она и там, поставив на стол фотографию сына, дала волю слезам.
   Тетка Настя рассказала, что в Донбассе мать Сережки сдерживала себя, а тут, видно, подействовала обстановка встречи Семена с матерью и ее плачь: ведь сыны вместе обещались в отпуск приехать. Семен и в самом деле побаивался ехать в Тишанку после гибели Сережки, как бы там ни было, а именно он сманил его в Донбасс. Тетка Верка разыскала Семена в общежитии и как могла убедила, что на него она зла не имеет -- знать уж судьба у Сережки такая. Лишь после этого Семен решился ехать. Долго еще в тот день в избе Кокиных оплакивали Сережку, а заодно женщины обсуждали между собой, сколько успел он в Донбассе заработать и какие выплаты получила за смерть сына мать.
   А жизнь в Тишанке продолжалась со всеми своими печалями и радостями. Хватало всякого. Потерю лучшего друга Димка переживал тяжело и забывался лишь за чтением книг, в учебе и свалившейся на него комсомольской работе. Как секретарь он на первых порах о работе с комсомольцами вообще не имел никакого представления, делал все с подсказок Нины Кирилловны и Марии Ивановны. Теперь же все старался увязывать с комсомольскими поручениями: подготовку новогоднего вечера, выпуск стенгазет, проведение разных игр и спортивных соревнований.
   Много хлопот доставлял Димке прием в комсомол. Ребят надо было не только подготовить по Уставу, Программе комсомола, но и топать вместе с ними в Чиглу. В погоду и непогоду, в грязь и в снег. С обувкой же и одеждой и без того плохо. Нет, надо же было Нине Кирилловне додуматься выдвинуть его секретарем -- не раз расстраивался он.
   Однако постепенно Димка втягивался в комсомольскую работу. Ему теперь и председатель сельсовета и председатель колхоза кое-какие вопросики подбрасывали. К примеру, думает ли комсомол школы помочь весной колхозу в проведении лесопосадок или кто из комсомольцев в летние каникулы будет работать на фермах, а кто в поле? Димке это льстило. А Казьмин даже стал с ним за руку здороваться. Отношение учителей к нему тоже изменилось, совсем не то, что раньше. Только он не искал для себя каких-то послаблений, не мог этого позволить. Димка крепко запомнил слова дяди Леши: быть секретарем -- быть первым и в учебе, и во всем. А это непросто.
   На одном из совещаний в райкоме первый секретарь говорил, что надо делать комсомольцам по подготовке к Первомаю и Дню Победы. Мероприятий столько, что Димка на трех листах еле уложился. Постарался ничего не пропустить. Секретарь ему понравился еще с того дня, когда принимали в комсомол. Да, Димка ляпнул, что Беломоро-Балтийский канал строили заключенные и что с того? Ведь так было на самом деле! Он помнит, как члены бюро вдруг зашушукались: что, да как, да почему? Но первый предложил его принять и, вообще, после этого при встрече всегда здоровался и про дела в школе спрашивал. Одевался он просто: ходил в сапогах и в куртке. Димка тоже стал ходить, как он, вразвалочку, а говорить медленно, но убедительно.
   После первого секретаря на совещании выступила пожилая женщина из отдела народного образования. Она говорила о проведении разных олимпиад. Димку заинтересовала олимпиада по математике, даже захотелось самому в ней поучаствовать.
   Вернувшись в Тишанку, он рассказал Нине Кирилловне, о чем говорилось на совещании в райкоме. Стали советоваться, кому что делать, в том числе и по конкурсам к районной олимпиаде. Организовали комитет по подготовке к праздникам, включили в него учителей и комсомольцев, уточнили сроки. Конкурсы надо было провести до наступления весенних каникул, а значит -- до паводка. Димку тоже избрали в этот комитет, и он как секретарь отвечал почти за все.
   ...И вот торжественный момент: участники олимпиады собрались в районном Доме культуры. Их много, олимпиада не только по математике, но и по истории, биологии, иностранным языкам. И Димка был среди участников. Он приезжал в райцентр и проходил конкурсный отбор и надеялся на победу. Но пока лишь это надежда: а вдруг кто-то окажется посильнее его...
   Недалеко от сцены расположился оркестр. В зале такой ребячий шум, что хоть уши затыкай. Но когда на сцене появилось жюри, шум постепенно стих. Председатель жюри стал зачитывать итоги олимпиады и называть имена победителей. Под марш оркестра представитель района вручал дипломы, а секретарь райкома -- подарки. Это было так торжественно и необычно!
   Димка хоть и надеялся победить, но когда назвали его фамилию, вздрогнул и не сразу сообразил, что к чему. "Иди, Сухов, чего сидишь, иди!" -- загалдели ребята из Тишанки. Все они сидели в одном месте.
   И он пошел и так это было непросто пройти через весь зал, а потом подняться на сцену и получить под гром оркестра диплом с подарками. Даже вспотел, а ноги будто ватными стали. Вручая ему книги и готовальню, секретарь райкома улыбаясь сказал:
   -- Знал я тебя, Сухов, как комсомольского вожака, а ты, оказывается еще и хороший математик. Поздравляю! Так держать, Сухов!
   А больше всех его победе радовалась математичка Мария Ивановна, тоже приехавшая с ребятами в Чиглу.
  
  

23

  
   Опять половодье, и опять мосты залиты, а в школу и библиотеку можно добраться только на лодке. Но кто переправит-то? Димка начал делать этажерку: достал отцов инструмент, собрал какие были в сенях и сарае досточки и стал соображать, как бы покрасивее сделать свою книжницу. Это слово нравилось ему больше, чем этажерка.
   Мать и Верка не мешают. У Димки есть уже несколько книжек, кроме того на этажерку можно для солидности поставить учебники, да и дядя Леша пообещал прислать книги. Так, по книжечке, по книжечке и соберется своя библиотека. Пусть небольшая, но своя.
   Димка вспомнил, как работал отец. Он не спеша раскладывал инструмент на верстак, так, чтобы все было под рукой, а заодно негромко напевал какой-нибудь мотивчик. Все у отца получалось, получится и у Димки: сумеет досточки обстругать, обрезать и скрепить. Сделал же когда-то отцу скамейку. Жаль, что в больнице она осталась.
   Зашел Лешка: видно надоело одному маяться без дела. Присел на край лавки стал молча глядеть на Димкину работу.
   -- Может, к речке сходим? -- вздохнул, когда смотреть надоело. -- Костер разведем, картошки напечем, а? Как в прошлую весну... Я уже и картошки в сумку набрал.
   -- Можно пойти, -- согласился Димка и стал собирать инструмент в ящик. От печеной картошки он никогда не откажется. Мать тоже не возражала, пусть сын малость развеется, и так все дома да дома. Но на всякий случай напомнила, чтобы близко к берегу не подходил и домой пораньше возвращался. Был бы Фонька, и его бы с собой взяли, но он на ферме работает, а Ванька гулять отказался.
   Набрали дровишек и тропинкой вышли к высокому обрыву. Отсюда хорошо видна разлившаяся речка.
   Наступал вечер. Солнце вот-вот спрячется за горизонт. Небо чистое, голубое, безоблачное: значит, и завтрашний день будет теплым, светлым. Пока Димка разжигал костер, Лешка ходил вдоль берега, собирая подсохший валежник. Его много, но валежник сгорает и не дает хороших углей. Вскоре костер заполыхал.
   -- Люблю смотреть на костер, -- признался Лешка. После пурги и случая с Нюсей, он Димку уже не игнорировал как раньше. Относился так, как когда-то к Сережке. Того он уважал, и все ребята об этом знали.
   -- Я тоже люблю, -- кивнул, подбрасывая в костер палки, Димка. Он смотрел на огонь, словно завороженный. -- Глядишь -- не наглядишься, особенно вечером, когда вокруг темным-темно, -- добавил задумчиво.
   -- Да-а, а рядом столько воды, и она течет, течет куда-то, а на поворотах ей будто тесно становится...
   -- До самого Битюга течет, а потом с ним сольется и потечет до Дона, а уж оттуда до моря... Слушай! -- словно встряхнулся Димка. -- Мы с тобой заговорились, а дрова-то наши тю-тю, сгорели. Неси быстрей валежник, а я домой за топором сбегаю.
   Лешка засуетился, собирая сушняк, чтобы костер не погас, а Димка вскоре притащил из дома топор и сухой сук от старой яблони.
   Увидев Димку с топором, Лешка обрадовался:
   -- Хорошо, теперь есть чем разрубить.
   "А не такой уж Лешка и вредный, все понимает с полуслова, -- думал Димка, разжигая костер заново. -- А в пургу не вернулся, потому что замерз -- ведь он один в ботинках был, а не в валенках".
   Дрова заполыхали, углей в костре получилось много, и картошка испеклась не хуже, чем у Фоньки. Ели и разговаривали.
   -- Ванька сказал, что скоро уедешь, правда? -- спросил Димка. Он давно хотел об этом спросить, да все не решался.
   -- Отца из Венгрии в Свердловск переводят, так что уральцем скоро стану, -- блеснул глазами Лешка.
   -- Скучно без тебя будет...
   -- Я тоже привык, хорошо у вас. А вначале не нравилось... Но это в самом-самом начале.
   Вокруг потемнело. Костер почти погас. Ветер над обрывом крепчал и раздувал не погасшие до конца угли. Они какое-то время искрились освещая ребят, а потом дробились и угасали. Стало заметно прохладней. А чуть ниже обрыва бурлил и клокотал, подмывая берег, могучий водный поток. Димке казалось, что под обрывом не разлившаяся речка, а огромное живое существо и оно, то чему-то радуется то тяжело и устало вздыхает.
   -- Мы с Сережкой всегда на этом месте костер жгли и картошку пекли, -- грустно шмыгнул носом Димка.
   -- Жаль его, -- вздохнул Лешка. -- Отличный был парень...
   Издали послышался голос Димкиной матери: -- Иди-и до-омой...
   -- Ты чего так долго? -- встретила мать недовольно.
   -- Да с Лешкой же костер жгли и картошку пекли. Вот принес тебе с Веркой печеной картошечки.
   -- Мне-то зачем, отдай Верке. -- Помолчав, вспомнила: -- Я чего шумела-то: председатель подъезжал, Иван Семенович, и сказал, чтобы ты утром никуда не уходил. В Чиглу с собой завтра возьмет.
   -- Это, наверно, насчет моей учебы, -- предположил Димка. -- Он говорил, что пораньше надо съездить. Только как добираться-то, если мосты залиты?
   -- У Близнина моста, сказал, вас на лодке переправят, а лошадь с подводой у дяди Паши возьмете. Ну иди, иди в избу, угощай сестру картошкой. Только сам-то умойся, погляди, на кого похож. И Верке потом скажи, чтобы умылась.
  
  

24

  
   Мать подняла Димку чуть свет, зная, что Иван Семенович вставал рано и мог заехать в любое время. Первый раз Димке не захотелось есть: кое-как проглотил пару картофелин да взял с собой кусок хлеба. Одевшись, вышел на улицу, но там никого. Димка третью ночь подряд читал интересную книгу, которую взял в библиотеке, отчего не высыпался. Присел на порожек и зазевал до хруста в челюстях.
   Председатель не подъехал как обычно на подводе, а подошел пешком. Увидев Димку, похвалил, что не заставил ждать.
   "Хвалить-то не за что, если б не мать, запросто мог проспать", -- подумал Димка. Мать вышла на порожек. Поздоровавшись с председателем, спросила, когда сына домой ждать. Председатель пообещал вернуться где-то к обеду: у него кроме Димкиного вопроса накопилось немало дел в райцентре.
   Пошли в сторону Близнина моста. Держались ближе к плетням, штакетникам и избам -- там посуше. Дорога разбита тракторами и теперь подсохнет не враз. Вода в реке за ночь спала, но мосты еще не меньше как с неделю будут залиты. Димка выбирая места посуше, прыгал впереди, а Иван Семенович ступал осторожно, чтобы не испачкать сапоги.
   -- Ты не спеши, Димк, не прыгай как заяц, мне за тобой не угнаться, да и грязью обляпаюсь, -- ворчал он недовольно.
   -- Как же обляпаетесь, если штаны в сапогах?
   -- Так сапоги будут грязными, а мне к начальству являться. Не здорово заходить в грязных-то, как считаешь?
   -- Запросто можно помыть, столько воды рядом. -- Димка мотнул головой в сторону речки.
   -- Тебя не переспоришь, -- сдался председатель, но по-прежнему шагал аккуратно.
   Подошли к дому дяди Коли. Димка даже фамилии его не знал: дядя Коля, да дядя Коля. У него своя лодка-плоскодонка. Весной мужики лодку подтаскивали к берегу и при необходимости дядя Коля переправлял людей на тот берег. А такие моменты возникали: кто-то заболел, а больница на другом берегу речки: председателю вот потребовалось в Чиглу ехать, да мало ли сколько разных случаев возникает.
   Дядя Коля ходит в старой армейской форме. Димка как-то видел его на день Победы: наград у дяди Коли не меньше, чем у отца. Когда садились в лодку, дядя Коля спросил, умеет ли Димка плавать. Узнав, что умеет и неплохо, сказал, что паводковая вода сильна и коварна, она слабых не любит. Заодно вспомнил про тишанца Егора Чеснокова. Тот за переправу через Днепр даже звание Героя получил. Знаешь такого?
   Еще бы Димке да не знать! Он всех известных фронтовиков в Тишанке знает. А дядя Егор хоть и живет в Верхней Тишанке, но встречался с ребятами всех школ. В войну он был разведчиком. Димка даже помнил как его встречали, когда вернулся с фронта. Столько радости у всех было.
   Лодка выплыла на быстринку, ее подхватило и понесло вниз по течению, но дядя Коля быстрыми и сильными гребками весел преодолел середину речки и направил лодку к противоположному берегу. Вскоре они пристали недалеко от Близнина моста и вышли на пологий берег.
   -- Когда ждать, Семеныч? -- спросил дядя Коля.
   -- К обеду скорей всего, раньше не получится. Так, Димк?
   Димка пожал плечами, потом спросил лодочника:
   -- Дядь Коль, а можно вас в школу пригласить? Ну, чтобы ребятам про войну рассказать...
   -- Про войну? -- переспросил тот, внимательно посмотрев на Димку.
   -- Да, будем встречу такую в школе устраивать, с фронтовиками.
   -- Что ж, если надо, приду, -- пообещал дядя Коля. Сев в лодку, он вдоль берега погреб против течения, чтобы потом спокойно переплыть речку и причалить напротив своего дома.
   Дядя Паша уже ждал. Поздоровался, спросил, кто их переправил. А на Димку начальник пожарки, оказывается, в обиде, что тот не сообщил о победе на олимпиаде. Да Димка и сам понимал, что получилось некрасиво. Ведь дядя Паша с ним столько возился, а он... Тут еще и мосты как назло затопило: не пройти -- не проехать. Но это, конечно, не отговорка.
   -- Постой-постой, что-то не пойму, о чем толкуешь? -- спросил председатель.
   Дядя Паша пояснил, что Димка не только первое место завоевал на районной олимпиаде по математике, но и поедет теперь соревноваться в область.
   -- Да ты, брат, оказывается, того, а? Признаюсь, приятно удивлен, молодец! И молчишь? Скромность, конечно, хорошее качество в человеке, но уж Павлу Алексеевичу-то почему не сказал? Он же с тобой занимался как с сыном! Ладно, прости его, Павел Алексеевич, невелика проблема. Хуже, если бы нос задрал и хвастался.
   -- Дядь Паш, как сойдет вода, все расскажу, -- заверил Димка, а у самого в глазах слезы.
   -- Ладно-ладно, на первый раз прощаю, но больше так не делай. В Чиглу-то зачем? -- спросил начальник пожарки председателя.
   -- Думаю забить вопрос по Димкиной учебе от колхоза в Верхне-Озерском техникуме. Нам же скоро зоотехник потребуется. Вроде пообещали, но могут и забыть. А тут у парня каникулы, почему бы, думаю, не прокатиться и не разведать.
   Дядя Паша стал запрягать Колчака.
   -- Этого брыкалку и кусаку, -- сказал, поморщившись, Димка.
   -- Меринок добрый, только не любит, когда ни за что обижают. Тебя кусал?
   -- Не-ет.
   -- Ну вот, а говоришь. Гришаку -- да, так тот его постоянно кнутом лупит? Запомни, Димка, лошадь что человек, ласку любит и не терпит грубого обращения.
   -- Что верно, то верно, -- поддержал дядю Пашу председатель. И не только лошадь к ласке тянется, а и любая живность. А ты, Димка, если думаешь работать зоотехником, животных любить должен. Скотина это сразу чувствует.
   -- Что ж, всего доброго. -- И дядя Паша передал Ивану Семеновичу вожжи.
   Какое-то время ехали молча. Колчак бежал без понуканий, легко и быстро, Иван Сергеевич даже голоса на него не повышал. Но до чего же хитрюга: если председатель начинал с Димкой разговаривать, он тут же косил глазом, будто прислушивался к разговору. Проехали церковь, школу и больницу. Дорога пошла лесом, ровная, песчаная, сухая.
   -- Чего Петрович пишет? -- спросил председатель.
   -- Недавно капитаном стал, -- поделился новостью Димка.
   -- Это хорошо. У них же в семье вроде как прибавление ожидалось? Тетка в Тишанку обещалась приехать?
   -- Пишут, может, осенью.
   -- Осенью так осенью. -- И председатель вновь умолк.
   Лес кончился. Теперь дорога пошла степью, а лес остался с правой стороны. Димка вспомнил, как с Борисом Казьминым несли в пургу Нюсю. Каким же длинным и трудным казался тогда тот зимний путь. Сейчас тепло, солнце светит, а в пургу...
   Но это давно позади. А что даст сегодняшняя поездка? Вдруг ничего не получится с техникумом? Мать сказала, что платить за учебу в школе ей нечем, а просить помощи у сестры -- стыдно.
   Словно читая Димкины мысли, председатель произнес:
   -- Я еще осенью насчет твоей учебы кое с кем в Чигле говорил. Обещали помочь, но как получится, сам не знаю. А то, что на олимпиаде победил, это хорошо. Все думаю, что же тебе больше по душе: агрономия или зоотехника? Агроном должен любить землю, а о зоотехнике уже говорил, зачем повторяться. Да в любом деле разве можно работать без души? Нет, конечно, -- ответил сам себе Иван Семенович и опять замолчал.
   Димка с председателем согласен, но не будет же он заверять, что любит телят и овец и что хочет, чтобы всякой живности в колхозе было больше. И землю он тоже любит, но по-своему.
   Показалась Чигла. Председатель повернулся к Димке.
   -- Порядок такой: разберусь вначале с твоим вопросом, а уж потом своими делами займусь. Ты же лошадь напоишь и меня дожидайся. А как вернемся в Тишанку, на стройку заскочим.
   Зашли в райисполком. Председатель вышагивал впереди, чуть поотстав от него, топал Димка. Он крутил головой направо-налево, разглядывая двери кабинетов. "Тут районная власть, -- думал Димка. -- Она мне поможет с учебой."
   Председатель постучал в один из кабинетов.
   -- Можно, Екатерина Афанасьевна? -- спросил, приоткрывая дверь.
   -- Заходите, заходите, Иван Семенович, -- послышался приятный женский голос.
   Председатель первым пропустил Димку, а потом вошел и сам. Подойдя к молодой, чем-то напоминающей тетю Клаву женщине, Иван Семенович бережно пожал ее белую ладошку.
   Димка удивился, как председатель сразу изменился. Его глаза заблестели, а хмурое лицо преобразила мягкая улыбка. Голос же и словно медовые слова ну просто вогнали районную начальницу в краску.
   -- Вы, Екатерина Афанасьевна, как ни приеду, все хорошеете и хорошеете, будто цветок весенний! Стоять перед вами в грязных сапогах и вот в этой одежде прямо неудобно. -- Он даже глаза виновато чуть-чуть прикрыл, а потом вздохнул, отчего лицо Екатерины Афанасьевны еще больше покрылось вишневым румянцем.
   -- Да что вы, Иван Семенович, такое говорите и смущаете! Вы же знаете, что я...
   Но Иван Семенович, не дав закончить, стал убеждать ее в искренности своих слов. А еще, как бы между прочим, заверил, что к майским праздникам лично от себя привезет ей к столу подарочек.
   Димка оглядывал небольшой кабинет, то слушал, то не слушал собеседников, а сам думал о том, чего это вдруг председатель так расщедрился? Всем обещает, обещает... В Воронеже врачу обещал, только бы тот отца вылечил. Можно подумать, что в Тишанке полно всякой вкуснятины, а в Чигле и Воронеже с этим плохо. Между тем разговор переключился на Димкину учебу.
   -- Ну, чем порадуете, уважаемая Екатерина Афанасьевна? Получили из Воронежа разнарядочку или еще нет? Вот он, тот самый паренек. Специально показать привез. Отца, героя войны, похоронил, сам головастый и к знаниям тянется. Между прочим, секретарь комсомольской организации школы, а недавно первое место на районной олимпиаде по математике отхватил. Таких только и учить. В общем, что скажете, Екатерина Афанасьевна?
   Казалось, что начальница с пониманием выслушала Ивана Семеновича. Она изредка бросала взгляд на Димку, и тот был уже уверен, что председателю удалось ее убедить. Но...
   -- Иван Семенович, -- произнесла она наконец своим мягким голосом. -- Дорогой Иван Семенович, я все понимаю и просьбу вашу не забыла. Разнарядку по техникумам мы недавно получили, но... -- Екатерина Афанасьевна вновь вздохнула... -- Но такую мизерную, такую небольшую, что просто расстроились... -- При этом собеседница председателя болезненно скривила губы, а свои белые ладошки крепко прижала к груди.
   -- И даже этот мизер, -- продолжила она, -- распределял сам. -- При слове "сам", она кивнула на потолок. -- Понимаете? О вашей просьбе я не раз напоминала, но увы. Поговорите с ним лично. Так что уж, Иван Семенович, извините.
   -- Это плохо, -- расстроенно вздохнул председатель. -- Да нет, вам-то, Екатерина Афанасьевна, я верю. О чем речь, ради Бога, не переживайте. Значит, советуете поговорить? А он сейчас у себя?
   -- К сожалению нет, утром уехал в Воронеж. Обещал вернуться ближе к вечеру. Какое-то совещание по посевной.
   -- М-да-а, так что же делать, что делать? -- размышлял вслух Иван Семенович, забарабанив пальцами по лежавшей на столе папке.
   -- Тут знать бы заранее, чтобы его застать на месте и чтобы был в настроении. В настроении... Вы, Екатерина Афанасьевна, если не затруднит, мне тогда позвоните, и я тут как тут. Идет?
   Договорились, что Екатерина Афанасьевна еще раз сама поговорит с предриком, а уж потом, если не получится, созвонится с Иваном Семеновичем.
   Вышли на улицу. Председатель расстроился и этого не скрывал. А Димка ждал, что же он скажет.
   Иван Семенович вздохнул:
   -- Ты, Димка, на мои балаболки с Екатериной Афанасьевной внимания не обращай. У нас ведь иногда надо и подмазать, прежде чем поехать. Считай, что такой у меня подход, что-ли...
   Димка напоил Колчака, дал ему кусочек хлебца, и тот, проворно ухватив его мягкими губами, тут же съел. Опять ткнул губами в ладонь, и Димка еще поделился с ним хлебом. Подумал -- не кусается, прав дядя Паша.
   Иван Семенович закончил свои дела чуть пораньше. Обратно возвращались в полном молчании. Когда подъехали к лесу, Иван Семенович вздохнул:
   -- А хорошо у нас, Димка! Погляди, какая кругом красотища! Дыши -- не надышишься, смотри -- не насмотришься. Скажу по секрету: как только на душе становится пакостно, стараюсь уединиться куда-нибудь подальше в степную тишь и, поверь, успокаиваюсь... Земля успокаивает...
   -- Но-о, дружище! -- гаркнул председатель на Колчака, и тот словно ожидая, чтобы на него прикрикнули, тут же рванул рысью. Обернувшись к Димке, Иван Семенович спросил:
   -- Как, говоришь, его зовут-то?
   -- Колчак.
   -- Ничего себе -- Колчак! Это кто ж додумался дать лошади генеральскую фамилию?
   Димка и сам не знал, кто. Может, Гришака, он с ним давно враждует.
   Вернувшись в Тишанку, заехали в центр села, где рядом с аптекой плотники уже делали сруб дома для дядя Леши и тети Клавы. Сруб был довольно высоким. Поговорив с плотниками, поехали к пожарке. Иван Семенович посоветовал Димке написать родственникам, что дом к осени будет поставлен и покрыт.
  
  

25

  
   Интересный все-таки председатель человек: молчит-молчит, а потом неожиданно делится своими мыслями. Видно, не просто молчит, а все время думает, думает, думает. Ясно, что забот у него хоть отбавляй.
   -- Скажу тебе, Димка, -- вздохнул Иван Семенович, когда миновали сосновый лес, -- что половодье мне, как председателю, крепко мешает. Сейчас бы махнул прямиком через мост куда надо. Ан нет, не развернешься, кругом вода. Помолчав, добавил: -- В такую грязюку и с доставкой кормов плохо.
   -- Понимаю, поддакнул Димка, -- на быках не проехать, и трактора на пузо садятся. -- Насчет "пуза" он услышал, когда трактористы между собой разговаривали.
   -- А коров попробуй не накорми, -- продолжил Иван Семенович. -- Сейчас оставим на пожарке подводу, переберемся через речку и мне надо срочно к председателю "Просвещенца" заскочить.
   "Просвещенец" -- небольшой колхоз в противоположной стороне от Близнина моста. Димка догадывался, что Иван Семенович будет просить там корма: в "Просвещенце" с кормами получше, да и стога почти рядом с его фермами.
   У пожарки их встретил дядя Паша.
   -- Ну как съездили? -- спросил председателя и бросил быстрый взгляд на Димку. По лицу того сразу можно было определить результат поездки. -- Пустые хлопоты? Или не так?
   -- Все так, -- махнул рукой председатель. -- Разнарядка из области поступила, но видишь ли, малая... -- Димка чувствовал, что говорить об этом председателю неприятно. Он это заметил, как только из Чиглы выехали.
   -- Да-а, не повезло значит, -- посочувствовал дядя Паша и стал распрягать Колчака. -- Ну, а меринок как себя вел?
   -- Нормально и, как видишь, довез, -- буркнул председатель, собираясь идти к переправе.
   -- Я ему хлеб давал, и он съел, -- похвастался Димка, стараясь как-то сгладить неприятный осадок от известия о неудаче с техникумом.
   -- Не укусил? -- спросил дядя Паша, развязывая на лошади хомут, а сам с хитрым прищуром глаз посмотрел на Димку.
   -- Не-ет, нормально.
   -- Ну вот, а вспомни, что утром говорил: кусается да брыкается, и зачем запрягать его?
   -- Так то ж утром было, -- вывернулся Димка.
   Поблагодарив Павла Алексеевича за подводу, председатель с Димкой пошли к переправе. Дядя Коля уже ждал. Он отвязал веревку от вбитого в землю кола, вычерпал из лодки воду и погреб к берегу. Переправились быстро. Дядя Коля ни о чем не расспрашивал, а лодку причалил точно туда, откуда отплывал.
   -- Кла-асс! -- воскликнул Димка. Плавать на лодке с дядей Колей ему понравилось.
   Вышли на берег.
   -- Ну, спасибо за перевоз, -- поблагодарил председатель дядю Колю. -- Уж если придется лодкой еще воспользоваться, не откажи.
   -- Какой разговор! -- добродушно улыбнулся дядя Коля, пожимая Ивану Семеновичу руку, и ласково посмотрел на Димку. Потом председатель пошел в правление "Просвещенца", наказав Димке нигде не задерживаться, а сразу идти домой.
   Дома Димку ждали два письма: от Семена и дяди Леши. Он собрался было с ходу их прочитать, но мать интересовал результат поездки в райцентр.
   -- Обожди читать-то, -- попросила она, усаживаясь на скамейку. -- Расскажи, как съездили. Удалось ли чего-нибудь решить?
   -- Нет, пока не удалось, места нашему колхозу не досталось. Председатель попозже опять поедет, -- ответил Димка, разглядывая конверты.
   -- А что это такое -- "место"?
   -- Ну-у, когда разрешают учить за счет колхоза.
   -- Выходит, что желающих так поучиться много и сразу всех нельзя?
   Димка пожал плечами.
   -- Думаешь, получится? -- не отставала мать, хотя тут же сама себе и ответила: -- А мне кажется, они туда своих деток пристроят. Кому мы с тобой нужны? Ну сам посуди: кому?
   -- Председатель говорит, будем надеяться, -- бодро ответил Димка и развернул письмо Семена.
   -- Да обожди ты читать, дай все доскажу, а то позабуду. Дядя Егор тут, как вы уехали, заходил, попросил, чтобы ты денька три с Фонькой на ферме поработал. Напарник у него приболел, а у тебя пока каникулы. Чего время зря тратить? Я и сказала Егору, что поработаешь. Или как?
   "Ну и матушка, -- подумал Димка. -- Все уже сама решила, а вроде как советуется".
   -- Так пойдешь на ферму или нет?
   -- Пойду, пойду, дай письма прочитать.
   -- Так я Егору передам, -- успокоилась мать, -- а утром тебя пораньше разбужу. Только не зачитывайся, как в прошлой ночи, выспись хорошенько.
   Вначале Димка молча прочел письмо от Семена. У того все по старому: работает, учится, скучает по своим и по Тишанке. Когда отложил письмо, мать спросила:
   -- Как там у Сени? Все в порядке?
   Димка кивнул и стал раскрывать письмо от родственников. Но почему его написал дядя Леша, ведь всегда писала тетя Клава? У дяди Леши почерк ровный, без помарок, буковки небольшие и с наклоном. Как только начал читать, все сразу прояснилось: у них родился мальчик, и назвали его Семеном -- Сеней...
   -- Ох-ох-ох, радость-то какая! -- воскликнула мать. -- Ты случаем не ошибся, что Семеном? -- Наклонилась к письму, вроде умела читать.
   -- Да нет, вот слушай: Се-еме-ном, -- повторил Димка.
   -- Так это ж Клавка в честь твоего отца пацаненка назвала. Вот умница, я даже представить себе не могла!..
   Мать качает головой, радостно вздыхает, похлопывает ладонями по коленям. Димку новость тоже обрадовала: теперь у него будет двоюродный братишка. А то одни двоюродные сестры у тетки Оли. Но больше всего Димку в письме обрадовало, что дядя Леша купил ему книги, жалко, не написал какие. Зато предупредил, чтобы к их приезду в Тишанку этажерка была готова, иначе... Но уж об этом Димке можно было и не писать: книжница будет готова.
   Мать к известию о книгах отнеслась равнодушно, она будто ребенок все не могла нарадоваться, что мальчугана назвали Сеней. Даже всплакнула и Димку еще не раз заставляла поглядеть, не ошибся ли он часом.
   А в конце письма дядя Леша категорично требовал, чтобы Димку в техникум не отправляли ни в коем случае. Он должен учиться в школе, и никаких техникумов. Деньгами помогут и за учебу в ШКМ заплатят. Пообещал обо всем этом написать Ивану Семеновичу.
   -- Ну вот, -- сказала мать, успокоившись. -- А то всю голову этой Чиглой заморочили: направят -- не направят. Теперь, слава Богу, прояснилось.
   Мать довольна: Димка еще три года будет с ней, а через три года много воды утечет. Место про учебу Димка и сам несколько раз перечитал. Дядя Леша даже подчеркнул слова о том, что техникум -- хорошо, а институт -- лучше. Димка вспомнил, как он говорил ему на речке, что танкист -- хорошо, а летчик -- все же лучше...
   Вечером писали ответ тете Клаве с дядей Лешей. Мать сказала:
   -- Ты пиши, а я им от себя кой-чего продиктую. -- И стала диктовать: -- Дорогая сестрица и твой муженек Лешенька! Письмо от вас получили, за что низко кланяемся. Рады поздравить с сынишкой -- это такое счастье, что нам слов не подобрать! А то, что назвали Сенечкой, премного тронута и благодарна. Я даже всплакнула и в мыслях всех вас перецеловала...
   -- Мам, может, хватит? -- нахмурился Димка. -- Что мы все кланяемся да целуемся, будто и написать больше нечего?
   -- Так, так, так! Не перебивай мать, грамотей, не перебивай, а лучше прочти, чего ты там нацарапал?
   Димка прочел, и матери понравилось. Сказала, чтобы дальше писал сам, но потом ей все равно полностью прочитал. Димка так и сделал. Он с подробностями описал поездку с председателем в Чиглу, потом как они заехали к плотникам, вспомнил, что просил передать о доме Иван Семенович. Ну ясное дело -- поблагодарил дядю Лешу за книжки. Заодно сообщил, что книжницу уже начал делать и к их приезду она будет готова. Мать сидела рядом, смотрела, как Димка старательно пишет, и не мешала. А он, закончив, прочитал ей все письмо целиком и мать осталась довольна. Прежде чем идти за топкой, еще раз предупредила, чтобы спать ложился без книжек, потому как вставать завтра рано.
   Но Димка, забравшись на печь, задернул шторку, зажег коптушку и стал читать. Мать топку занесла и в печь ее уложила, за Веркой к соседке сходила и спать в кровать с ней улеглась, а он еще читал, отключившись от всего окружающего.
   На недовольные возгласы матери спать, отвечал как всегда: ну еще чуть-чуть. А когда потушил коптушку, то какое-то время вспоминал поездку с председателем в Чиглу, потом как дядя Коля перевозил их на лодке через речку и, конечно, про книги, что купил дядя Леша. О чем они, интересно?..
   Глаза его закрылись, он мечтательно улыбнулся и уснул.
   И почти сразу же Димке приснился сон, будто встречает его на улице библиотекарь Сан Саныч и изумленно так спрашивает:
   -- А верно ли люди говорят, что у тебя, Димка, есть своя книжница?.. -- Димке особенно приятно, что сказал он не "библиотека", а именно -- "книжница".
   -- Да! -- с гордостью отвечает Димка. -- Хоть и небольшая, но есть... -- А к тому времени якобы и дядя Леша книги уже привез, и сам Димка в Чигле и Таловой еще подкупил.
   Сан Саныч страшно удивился, а потом попросил разрешения взять что-нибудь почитать. И Димка, конечно, не отказал, жалко, что ли, пусть берет и читает...
   Утром мать разбудила его на полчаса позже: пожалела. Она уже и печь истопила, и харчишек в дорогу сыну собрала, и сапоги от вчерашней грязи отмыла.
   -- Вставай, сынок, вставай, путь-то неблизкий, да и развезло кругом! Дождь до утра в окно хлестал...
   Покормила, и как всегда, без наказов не обошлось. А потом смотрела с порога, как он шел по расхлябистой весенней дороге, пока не скрылся за поворотом.
   Димка решил идти не по улице, которую после ночного дождя совсем развезло, а проулком, чтобы выйти к выгону. Там лишь через Красный Яр перебраться, а уж дальше до самой фермы дорога прямая и куда суше. К тому же, так он не только время сэкономит, но и вдоль ручья, вытекающего из Красного Яра, пройдет и столько наберет разноцветных камешков!..
   Нет, Димку нисколько не печалила ни весенняя распутица, ни непролазные черноземные дороги, ни земля, точно насквозь пропитанная талой водой, и он не думал тогда о том, какие дороги вообще придется отмерить ему в жизни и какими будут они: радостными, зовущими к свершению добрых дел, или же трудными, а то и вовсе непроходимыми?..
   Да... И куда же все-таки дороги эти выведут?..
  

Оценка: 8.16*5  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"