Актуальность русской революционной традиции (Предисловие)
"Мы ленивы и нелюбопытны", - эти слова, сказанные консервативным поэтом Пушкиным в отношении русского дворянства 19 века, вполне применимы и к большей части современного российского левого движения, которое точнее было бы назвать левым мельтешением или левым лежанием (чтобы избежать недоразумений, сразу подчеркнем, что под "левым лежанием" мы имеем в виду не всяких постКПССовских государственников, а разного рода троцкистов, автономов и прочих, по крайней мере провозглашающих себя врагами буржуазного государства). Это левое лежание с великолепным презрением относится к теоретической работе и претендует на то, что делает великое практическое дело - гоняется за каждым профсоюзным вождем, упрашивая его взять себя к нему на службу, ведет сложные интриги с организациями право- и левобуржуазной оппозиции (всевозможными КПРФ, СКМ, НБП и ОГФ), равно как и интриги в собственной среде, защищает права на проведение парадов гомосексуалистов, собственными усилиями норовит спасти экологию, истребляемую капитализмом и творит прочие великие дела, из которых выходит один пшик.
Еще в давние исторические времена революционное движение правильно поняло, что нужно и можно делать в глухие исторические эпохи, когда широкие массы пассивны и непосредственные революционные успехи невозможны. В такие эпохи приоритет волей-неволей принадлежит теоретической работе, для которой не было и не будет времени в периоды прошлых и будущих прямых классовых боев. В глухую эпоху реакции нужно усвоить уроки ("подвести итог", как говорили в 1930-е годы итальянские левые коммунисты) прошлой классовой борьбы и уяснить возможности классовой борьбы будущей. Разумеется, это не единственная задача для эпох реакции. Нужно пропагандировать теорию, нужно находить и закалять кадры, нужно участвовать в непосредственной классовой борьбе, где она есть - и не строить при этом иллюзий, что каждая стачка может стать началом революции.
Все это работа очень трудная, неблагодарная и не обещающая немедленных результатов, но те, кто не проделал ее в эпоху реакции, со стопроцентной гарантией прозевают следующий революционный подъем. И мы действительно видим, что два имевших место в России после 1991г. подъема классовой борьбы (1998 - 1999гг. и начало 2005г.) застали большую часть российского левого лежания все в том же неизменном состоянии хвастливой бестолковщины...
Российское левое лежание делится на две части. Ортодоксальные марксисты-ленинцы, как попугаи, твердят слова отцов-основателей, не задумываясь о том, что эти последние, хотя и были очень умными людьми и сказали много правильных вещей (наряду с вещами неправильными или очевидно устаревшими), все же не могли на веки вечные избавить своих последователей от тяжкого труда думать собственной головой. Если марксистские ортодоксы гордятся тем, что "старины мы не рушим и новины не вводим", то различные автономы и околосталинистские "новые левые", напротив, гоняются за всякой пост модернистской модой. Но при упадочном капитализме плохое новое далеко не всегда актуальней хорошего старого, поэтому у великих теоретиков и борцов далекого прошлого учиться часто бывает полезнее, чем у модных деятелей современности. Анархизм - это не Хаким-беи, но Бакунин и Кропоткин, ИРМ и ФОРА. Модная "Империя" Негри и Хардта куда меньше дает для понимания современного капитализма, чем старые марксистские работы Маркса, Ленина, Бухарина, Розы Люксембург и итальянских операистов (включая еще не успевшего тогда стать модным Тони Негри) 1960-х годов. Наконец, даже в лагере национал-освобожденческого сталинизма иметь дело с Мао Цзедуном и историческим Че Геварой куда полезнее, чем с "субкоманданте Маркосом". Мао Цзедун и Че Гевара были людьми серьезными и вели вооруженную борьбу, а не ее имитацию.
Говоря о Че Геваре, мы имеем в виду Че Гевару исторического, а не рекламного. С честным буржуазным революционером, кубинским якобинцем, отдавшим жизнь за то, что он считал освобождением угнетенного народа, но что на деле было режимом буржуазной модернизации, буржуазия проделала после его гибели то же самое, что она проделывала со многими другими революционерами прошлого: превратила его в безвредную икону, а правильнее сказать, в безвредную рекламную вывеску ("На испанском языке разговаривают 170 млн человек. На испанском языке говорил сам Че Гевара. Обращайтесь на курсы испанского языка по адресу... Плата вполне умеренная").
Безвредность модного культа Че Гевары для современной буржуазии доказывается уже тем обстоятельством, что всерьез применять его тактику - тактику сельской партизанской войны - никто из его некритических новолевых поклонников не собирается - по очевидной бессмысленности данной затеи в условиях современной России. Полезные же уроки из опыта борьбы и гибели якобинца 20 века Эрнесто Гевары можно извлечь лишь при критическом отношении к данному опыту, а не при его восторженной идеализации.
В нынешнем упадочном левом лежании никто и не задумывался всерьез о изучении опыта русского революционного движения, движения, единственного в мировой истории по богатству революционной мысли и смелости революционного действия, по самоотверженной чистоте участников:
"Наша сегодняшнесть, вялая, пошлая,
Чем тебе славить великое прошлое?
Крот не прославит Орла" (венгерский поэт Михай Бабич).
Между тем без этого революционного движения не было бы и Великой революции 1917г. - если вызванная Первой мировой войной революция победила хотя бы на несколько месяцев в России, в отличии от Германии или Италии, то объясняется это тем обстоятельством, что только в России существовала живая революционная традиция, традиция, созданная не бумажными декларациями, но борьбой и мученичеством десятков тысяч известных и безвестных героев - и уроки этого движения имеют для нас особую актуальность. У современных революционных социалистов в России и у наших предшественников, боровшихся в эпоху царской России - общий враг. Этим врагом является российский капитализм, двуглавое чудовище бюрократически-полицейского самодержавия и алчной плутократии. Наши предшественники после многих попыток отсекли обе головы чудовища в 1917г., но эти головы стремительно выросли снова. Что же, герой русской героической легенды отсек все три головы Змея Горыныча лишь с третьей попытки, а если бы он опустил руки, увидев, как отсеченные с первого раза головы выросли снова, то был бы Змеем Горынычем немедленно сожран. Попытку надо будет повторить, учась на достижениях и ошибках наших предшественников.
Еще Ленин, некритическими поклонниками которого мы не являемся, совершенно справедливо заметил, что в каждой нации есть две нации, две традиции, две культуры: традиция угнетателей и традиция угнетенных. Противоположность этих традиций особенно очевидна в истории России.
Нас, революционеров - интернационалистов, обвиняют в том, что мы не любим Россию. Какую Россию?, - спрашиваем мы. Россию царей и генеральных секретарей с их генералами и (фельд)маршалами, Россию феодального и буржуазного хищничества, Россию корыстного патриотизма? Да, эту, вашу Россию, мы не любим. Но нашу любовь к России, много раз восстававшей за землю и волю, к России, непримиримо враждебной правительственному насилию и классовой эксплуатации, к России Разина, "Народной воли" и Великой революции 1917г., мы никому не отдадим. Это - часть нашей традиции, традиции борьбы угнетенных классов, точно так же, как частью нашей традиции является Великая Крестьянская война на Украине 1648 - 1678гг., Парижская Коммуна, американские Индустриальные рабочие мира, аргентинская ФОРА и многое, многое другое.
Пусть наши враги гордятся тем, что царям и генсекам удалось поставить под свой контроль одну шестую суши, построив внешнеполитическое величие на народных костях. Мы гордимся тем, что в армии Шамиля был полк из беглых русских солдат, бежавших из-под шпицрутенов сражаться за горскую крестьянскую революцию и тем, что во время польского восстания 1863г. несколько сот русских офицеров и солдат с оружием в руках боролись в рядах польских повстанцев "за вашу и нашу свободу". При всех изменениях мировой ситуации, при всей реакционности для наших дней национал-освобожденческих лозунгов, это часть нашей традиции, традиции боевого интернационализма угнетенных.
Все лучшее в истории России принадлежит традиции угнетенных. Если ограничиться только рассматриваемым в данной работе периодом, кого может противопоставить Россия угнетателей таким мыслителям, как Герцен, Чернышевский, Писарев, Бакунин, Ткачев, Кропоткин, Михайловский, таким писателям, как Некрасов, Салтыков-Щедрин, Глеб Успенский, Лев Толстой, таким революционерам-организаторам как Сухинов, Мышкин, Желябов, Перовская, Михайлов, Халтурин? Казенных богословов, правительственных казнокрадов, не умеющих воевать генералов - да несчастного ренегата Достоевского в нагрузку.
Глядя на современное гнилое российское общество - а гнилость российского левого лежания является лишь частным выражением общей гнилости российского капитализма - общество, воспроизведшее худшие классы царской России - всевластную бюрократию и вороватую буржуазию, но лишенную его лучших классов - общинного крестьянства, революционно-социалистического пролетариата и антибуржуазной интеллигенции - можно удивляться: неужели было время, когда правительственный произвол и разбойная эксплуатация встречали в России бестрепетный отпор, когда русские революционеры по энергии, мужеству и пониманию ситуации не уступали лучшим революционным деятелям всех эпох и всех народов, когда у русских рабочих, крестьян и трудовых интеллигентов зарождались идеи, приводящие в недоумение или ужас их потомков. Но так было. Воскресить память об этом великом прошлом - одна из задач нашей работы. Как писал замечательный революционный мыслитель 20 века Вальтер Беньямин:
"Исторический материализм стремится сохранить образ прошлого, который неожиданно является историческому субъекту в момент опасности. Эта опасность влияет и на содержание традиции и на ее восприемников. Над обоими висит одна и та же угроза: стать орудием правящих классов. В каждую эпоху требуется новое усилие, чтобы спасти традицию от конформизма, угрожающего покорить ее. Мессия приходит не только как спаситель, он приходит и как покоритель Антихриста. Только тот историк сможет вдохнуть искру надежды в прошлое, который твердо знает, что даже мертвых не оставит в покое враг, если он победит. И этот враг не перестал побеждать...
...Традиция угнетенных учит нас, что "чрезвычайное положение," в котором мы живем, является правилом, а не исключением. Мы должны прийти и к соответствующему пониманию истории...
Не человек и не люди, а сам борющийся угнетенный класс является субъектом исторического знания. У Маркса он выступает как последний порабощенный класс, как мститель, который завершает задачу освобождения во имя поколений угнетенных. Это убеждение, на короткое время возрожденное Спартаковской группой, было всегда неприемлемо для социал-демократов. За три десятилетия им удалось практически предать забвению имя Бланки, хотя оно и было призывом к действию, гремящим сквозь все предыдущее столетие. Социал-демократия посчитала уместным назначить рабочему классу роль освободителя БУДУЩИХ поколений, тем самым перерезав мышцы его величайшей силы. Такое воспитание заставило рабочий класс забыть свою ненависть и свой дух самопожертвования, потому что и то, и другое питаются скорее образом порабощенных предков, чем идеалом освобождения внуков" (В. Беньмяин. Историко-философские тезисы 1940г.// www . left . ru ).
Слова Беньямина не надо понимать в том смысле, что революционеры движимы лишь потребностью отомстить за все страдания прошлого и безразличны, например, к проблеме добывания человеческой жизни для собственных детей. Смысл слов Беньямина в другом. Настоящее и даже прошлое - то, что есть и то, что было - сильнее отдаленного будущего, о котором можно только строить догадки. Революционеры движимы болью за страдания людей и потребностью с этими страданиями раз и навсегда покончить. Дети и их будущая судьба - это живая и очень мучительная в классовом обществе реальность, а вот прапрапраправнуки, которые будут жить по тысяче лет при полном коммунизме - это пустая абстракция, и идти на смерть ради счастья этих прапрапраправнуков достаточно странно (тем более, что мы не знаем, как они будут понимать счастье и насколько они будут счастливы в бесклассовом обществе, в котором наверняка возникнут какие-то новые, подлинно человеческие проблемы, о которых мы даже предположить не можем).
Страдания не кончились в прошлом, они жуткая составляющая повседневной жизни современного классового общества, и, глядя на вынужденных из-за ничтожной пенсии стоять в мороз на рынке, продавая всякую мелочь, стариков и старух, на девчонок, вынужденных идти в проститутки и непоправимо калечимых этим, на иногородних рабочих, унижаемых и обираемых всякой сволочью в погонах, поневоле сжимаются кулаки и чувствуешь, что терпеть это невозможно. За все эти настоящие страдания нужно отомстить, с возможностью повторения их в будущем нужно покончить, но, подобно тому, как индивидуальный человек, потеряв память и живя только настоящим, становится несчастным идиотом, беззащитным перед первым встречным мерзавцем, так и класс, потерявший память о своих прошлых страданиях и о своей прошлой борьбе, лишается способности бороться с настоящими страданиями и добыть человеческую жизнь для себя и своих детей... Отсюда - необходимость исторической науки для освободительной борьбы пролетариата.
История, т.е. наука о развитии человеческих обществ, это самая боевая, пристрастная и "партийная" из всех возможных наук. Ведь она изучает не объекты, безразличные для большинства живых людей (вроде протошумерского языка) и не физические процессы, одинаково затрагивающие всех людей в их качестве включенных в природу биологических организмов. Предмет ее изучения - эволюция человеческих обществ - с определенного момента, с распадения этих обществ на классы - сплошь состоит, с одной стороны, из угнетения и эксплуатации, с другой стороны - из отчаянной и беззаветной борьбы против них. Борьба прошлого неразрывно связана с борьбой настоящего. Нет и не может быть нейтральных историков, с равным чувством описывающих преступления угнетателей и страдания и борьбу угнетенных. Могут ли угнетенные добиться своего освобождения и должны ли они за него бороться, или же их страдания - это их естественный удел, а их борьба за прекращение этих страданий - лишь сумасбродство безумцев, преступающих все законы природы и общества? На этот вопрос дает свой ответ каждый историк классового общества.
Все честные и последовательные историки прекрасно понимали "партийный" и пристрастный характер своей науки. Вот что писал о пользе исторической науки монархист Карамзин, историк, безоговорочно стоявший на стороне угнетателей:
"Правители, законодатели действуют по указаниям истории и смотрят на ее листы, как мореплаватели на чертежи морей. Мудрость человеческая имеет нужду в опытах, а жизнь кратковременна. Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурные стремления, чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастье.
Но и простой гражданин должен читать историю. Она мирит его с несовершенствами видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, и государство не разрушалось..." (Карамзин. История государства Российского, 3 тт. Т.1, СПб, 2000, с. 7).
Таким образом, Карамзин с замечательной откровенностью заявляет, что польза исторической науки двойная: она учит угнетенных не рыпаться, показывая им, что, сколько бы ни рыпались они в прошлом, государство все равно не разрушалось - и одновременно она дает угнетателям практические уроки, как укрощать "мятежные страсти" угнетенных, если те, проигнорировав все премудрые советы, все-таки начнут рыпаться.
Совсем в другом видели пользу исторической науки теоретики, стоявшие на стороне угнетенных классов. Взгляды одного из таких теоретиков, уже упомянутого Вальтера Беньямина исследователь его идейного наследия Лутц Нойбер резюмирует так:
"...Исходя из той мысли, что прошлое никогда не бывает завершенным, следует примкнуть к традициям угнетенных и противопоставить их "континууму угнетателей". Задача историка, с одной стороны, показать историю страданий, с другой, вечного протеста. "Задача истории - не только оживить традиции угнетенных, но и создать их". Ее цель должна состоять в том, чтобы пробудить в современных им угнетенных чувство мщения, таящуюся в нем "наибольшую мессианскую силу", так, чтобы в момент "вспышки опасности" ее несбывшиеся надежды могли осуществиться. Здесь видно отличие от марксистского представления, исходящего из спасения "будущих поколений", тогда как Беньямин делает упор на спасение и окончательное осуществление борьбы прошлых поколений. Его представление об истории в основе своей как бы "обращено назад" (однако не в смысле реакционности). Этому соответствует его мотив "социализма как поворота", заимствованный у Ландауэра, его "хватка за стоп-кран", которая должна положить конец длительному состоянию катастрофы.
Историческим субъектом, который должен продолжить традицию протеста, является пролетариат как преемник всех угнетенных классов истории. Ему надлежит остановить историю и тем самым взорвать континуум (непрерывность) угнетения..." (Лутц Нойбер. Разорвать непрерывность истории! Историко-философские тезисы Вальтера Беньямина.// "Наперекор", Љ11, с.48).
Возникает вопрос: а где же истина? Ведь подход и историков угнетателей, и историков угнетенных классово пристрастен...
В общественных науках правда-истина совпадает с правдой-справедливостью. Научная истина есть адекватное понимание объекта субъектом, поэтому ее нет не только без объекта, но и без субъекта. Нет внечеловеческой истины, истина - это всегда всего лишь объективно общезначимое для всех субъектов.
Но в обществе, расколотом на классы, еще нет истины, которой была бы общезначимой для всех субъектов в здравом уме и трезвой памяти. Торжеству такой истины мешает классовое устройство общества, поддерживаемое корыстными интересами угнетателей. Торжество общезначимой научной истины сделается возможным лишь в бесклассовом обществе, где исчезнут противоречия классовых интересов. Пока же, в классовом обществе, носителями истины выступают угнетенные классы, но - и это особенно важно подчеркнуть - не тогда, когда они подчиняются классовому обществу и принимают на веру ложь и предрассудки, навязываемые им угнетателями, но лишь тогда, когда они борются за бесклассовое общество. Истина всегда революционна, и только революция обеспечит торжество истины...
В Советском Союзе русская революционная традиция преподавалась и изучалась как оторванная от проблем современности и имеющая исключительно историческое значение безжизненная история. Живые революционеры - Герцен, Чернышевский, Добролюбов, (о таких не любимых властями деятелях, как Бакунин или Михайловский, речь даже не идет) были превращены в мертвые иконы. Власти требовали, чтобы их почитали, но те же власти СССР очень не любили, когда революционных теоретиков прошлого чересчур внимательно читали - и это относится не только к чтению теоретиков революционно-социалистического движения России 19 века, но и к чтению самих Маркса, Энгельса и Ленина. Ведь аргументы Герцена, Чернышевского, Писарева и других русских революционеров против деспотизма, гнета и эксплуатации можно было обернуть и против существующих в СССР порядков. Поэтому смена формы эксплуататорского строя, переход от "советского" государственного капитализма к постсоветскому государственно-монополистическому капитализму необходимым образом сопровождались сменой государственной идеологии. В конце 1980-начале 1990-х годов власти вполне основательно решили поменять казенные иконы и поставить в этот угол больше ни на что не годных иоаннов кронштадтских, серафимов саровских и иванов ильиных - защитников деспотизма, гнета и эксплуатации, изучение которых не могло внушать никаких крамольных мыслей. Идеалисты-мракобесы, последыши средневековой патристики и мистики , были представлены выразителями доподлинного "русского религиозного ренессанса", их опусы, годные только для топки печей (из русских идеалистов интерес представляют только Николай Федоров да Владимир Соловьев с Георгием Федотовым - эти два последних не в качестве богословов, а в качестве писателей на политические темы) стали издаваться обширными тиражами, а материалисты, революционеры и социалисты были удостоены прозвания бесов, накликавших своим колдовством на Россию все ужасы тоталитаризма.
В последние десятилетия в России существовало два массовых оппозиционных движения, обоим им русская революционная традиция была враждебна - и они этой враждебности не скрывали. Первым таким движением было позднесоветское либеральное диссидентство, перешедшее затем в "демократическое" движение 89-91гг. Диссидентское движение было борьбой за свои классовые интересы обуржуазившейся интеллигенции, не думавшей ни о каком долге перед народом. Вторым массовым оппозиционным движением являлось национал-патриотическое движение, возникшее после августа 91г. Оно ориентировалось на традицию державничества угнетателей, а не на традицию бунтарства угнетенных, интернационализм и последовательная враждебность эксплуататорскому государству со стороны старого русского революционного движения делали это последнее для русских национал-патриотов предметом особой неприязни.
Вот что писал в 1991г. о соотношении русской революционной демократии и диссидентского либерализма некий доктор исторических наук из Германии Л. Люкс:
"Учрежденный [ в СССР] сверху культ революционной интеллигенции способствовал не распространению, а как раз дискредитации ее идей [Объясняется это тем, что история революционного движения стала в СССР средством получения доходов для казенных историков, а для школьников - объектом вызывающей отвращение зубрежки. Впрочем, отвращение школьников не следует преувеличивать. Все появлявшиеся в СССР подпольные революционные группы - а их было куда больше, чем подпольных групп либерального и государственнического толка - отталкивались от опыта истории революционного движения, первичные знания о котором получали в школе. Школьники, изучавшие историю "Народной воли" и читавшие Чернышевского не по программе, а ради собственной потребности, попадались до самого конца "советской" эпохи, хотя из-за нарастающего обуржуазивания народных настроений в конце 1980-х годов их было намного меньше, чем в середине 1950-х]. Многим казалось, что в диссидентском движении шестидесятых годов возродились некоторые характерные черты "ордена" [так автор называет старую революционную интеллигенцию]: нонконформистское поведение, нравственный накал, ригоризм, непримиримость ко всем формам гражданского и политического угнетения [обратим внимание, что Л. Люкс не указывает в числе характерных признаков диссидентства непримиримость к экономическому угнетению, т.е. к эксплуатации труда частным и государственным капиталом - и правильно делает, т.к., как мы увидим вскоре, одна часть диссидентов была к вопросам экономической эксплуатации просто равнодушна, другая же часть видела в эксплуатации труда капиталом обязательный атрибут любого цивилизованного общества]. Однако многие диссиденты сознательно отмежевались от своих предполагаемых предков, решительно отбросив их идеологию. Они, например, были решительно против народопоклонства и против революционного насилия. Семнадцатый год для большинства из них был не началом новой эпохи, а величайшей катастрофой отечественной истории. При этом революционную интеллигенцию считали чуть ли не главным виновником этой катастрофы. Вот почему вопрос о включении ее представителей в галерею предшественников диссидентства оставался весьма спорным. По существу, "орден", возникновение и гибель которого связан с глубочайшими катаклизмами русской истории, остался без наследников" (Л. Люкс. Интеллигенция и революция. Летопись триумфального поражения.// Вопросы философии, 1991г., Љ11, с.15).
Статья Люкса была напечатана через три месяца после пресловутого "краха коммунизма", и именно этим объясняется ее триумфальное заявление, что "орден" революционной интеллигенции остался без наследников, поэтому больше некому смущать довольство довольных. Уже через несколько лет у охранительских авторов появятся совсем другие ноты, и в их писаниях будет проглядывать страх, как бы наследники не появились и не предъявили довольным счет за их довольство...
Включить русских революционных демократов и революционных социалистов в галерею предшественников диссидентства искренне пыталась левая диссидентка, демократка-социалистка, комсомолка 20-х годов Раиса Лерт. Раиса Лерт была искренним, замечательным человеком и талантливым публицистом, она мягко по форме, но твердо по существу вздрючила Солженицына за его карикатуру на русских революционеров в "Красном колесе", - но она, как и ее единомышленники (Петр Абовин-Егидес, Вадим Белоцерковский), демократы-социалисты, составляли малое меньшинство в диссидентстве, которое ни в коем случае не следует смешивать с враждебным ему революционным подпольем времен СССР. Сахаровы же и Солженицыны с полным на то правом отмежевались от опасного наследия Чернышевского и Перовской...
Если диссидентская интеллигенция отказалась от "революционного насилия", то причину этого следует искать не в ее кротком гуманизме (этот гуманизм не помешает части диссидентов в доперестроечную и перестроечную эпоху восхищаться Пиночетом, и большинству (уже бывших) диссидентов в постперестроечную эпоху не обращать внимание на страдания обездоленного народа) , а совсем в другом обстоятельстве. Революционная интеллигенция старых времен звала народ на революцию против власти, диссидентская интеллигенция была равнодушна к народу и требовала от властей реформ в свою пользу. Революционная интеллигенция действовала в интересах всеобщего, всечеловеческого освобождения, диссидентская интеллигенция - в своих классовых интересах, в интересах специфической группы классового общества.
Что касается "народопоклонства" старой революционной интеллигенции, то на этом вопросе следует остановиться особо. По общему правилу, "народопоклонство" было свойственно лишь начинающим революционерам до их соприкосновения с реальным народом. Те, кто после такого соприкосновения оставались революционерами, вырабатывали к народу трезво-реалистическое отношение - и именно такое трезво-реалистическое отношение к народу было свойственно практическим всем крупнейшим теоретикам революционного народничества. Теоретиками и борцами революционного народа двигало не "народопоклонничество" (тому, кто находится в поклонном положении, нельзя заниматься живой деятельностью) и даже не столько любовь к народу, сколько человеческая солидарность с ним, а солидарность куда более распространенное по степени охвата чувство, нежели любовь. Человек, который, рискуя жизнью, спасает незнакомого ему тонущего другого человека, не может испытывать к тому никакой любви. Но он чувствует свою солидарность с ним, а этого достаточно.
Любить можно конкретных людей за те или другие их достоинства. Любить "народ" - огромную массу множества чрезвычайно разнообразных людей со всевозможными пороками и достоинствами - красивый оборот речи - и не более того.
Чернышевский, произнесший горькую фразу "нация рабов - снизу доверху, все рабы", никак не может быть зачислен в категорию поклонников того народа, за освобождение которого он отдал 2 года тюрьмы, 19 лет каторги и 6 лет ссылки. Это странное поведение Чернышевского мотивировалось двумя причинами: во-первых, рабы не виноваты в том, что они рабы, и их жалко (в прекрасном революционном романе Никоса Казандзакиса "Последнее искушение" молодой ессей спрашивает терзаемого сомнениями Иисуса "Ты любишь людей? - Нет, но мне их жалко. - Этого достаточно. Иди и проповедуй"). Во-вторых, мне-то что за дело, что меня окружают рабы, и даже рабы, смирившиеся с рабством? Я сам не хочу быть рабом, но я не могу стать свободным, пока меня окружают рабы...
Ниже мы приведем энергические высказывания русских якобинцев Варфоломея Зайцева и Петра Ткачева о том, что русский народ, подавленный социально-экономическими условиями, во власти которых он находится, глуп, туп, эгоистичен и не способен к инициативе в борьбе за свое освобождение. Из этой нелестной характеристики народа Зайцев и Ткачев делают не тот вывод, что глупый и тупой народ и не заслуживает ничего другого, как быть давимым социально-экономическими условиями, во власти которых он находится, а интеллигенции следует махнуть на этих "детей Шарикова" рукой и забавлять господ Разуваевых, но совершенно другой вывод: если народ сам не способен начать борьбу за свое освобождение, то эту борьбу за его освобождение должна начать революционная интеллигенция, именно она, расшатав давящие народ порядки, может ослабить падающий на шею народа гнет, своим примером показать ему возможность борьбы и сопротивления и всем этим инициировать борьбу самого народа. Любить глупый и тупой народ Зайцеву и Ткачеву было ровным счетом не за что ( мы не будем разбирать здесь , был ли он на самом деле только глуп и туп - и ничего более), но свою человеческую солидарность с забитыми до глупости и тупости людьми Зайцев и Ткачев ощущали необыкновенно остро - не в пример обуржуазившейся интеллигенции 20 века, пустившей в оборот фразу о "детях Шарикова" и принявшейся вылизывать пятки господам Разуваевым.
Диссидентская интеллигенция была напрочь лишена чувства человеческой солидарности с народом. В виде иллюстрации мы приведем обширную цитату из воспоминаний украинского левого диссидента - марксиста Леонида Плюща (уже в эмиграции он станет либералом, но в диссидентской среде он был одним из самых левых и самых лучших). Плющ описывает резко отрицательную реакцию, которую встретила среди диссидентов статья некоего "А. Михайлова" (скорее всего, легального марксиста Роя Медведева) и противоречивые чувства, которая вызвала данная статья у самого Плюща:
"...Михайлов не понимал всей важности в стране бесправия - на этапе нарастания оппозиции в среде специалистов - идейности, отваги, морального протеста и самосознания.
Все это уменьшало силу его мыслей о том, многие участники мистифицируют социальные корни демократического движения: противоречия между уровнем производительных сил и бюрократической системой распределения, организации и управления, в классовом отношении - между научно-технической и гуманитарной интеллигенцией, между специалистами и бюрократами. Мистификация заключается в том, что движение оценивается исключительно как моральный внеклассовый протест. Михайлов очень точно указал на то, что борьба за общенародное право - свободу слова, убеждений, мысли - это узкоклассовая позиция, т.к. она не требует самоуправления на предприятиях, права на стачки, не указывает на желаемую форму управления государством - хозяйством, армией, культурой, - это высказанное от имени общенародных потребностях интеллигентское начало: интеллигенция не может творить без свободы мысли, слова, печати, организаций ...
Так как мои друзья возмущались его статьей, ... я пытался защищать автора... На самом деле, почему мы не публикуем материалы про стачки, почему не связываемся с бунтовщиками в Новочеркасске, Прилуках и т.д.? Я лично передавал в "Хронику" [самиздатовская "Хроника текущих событий"] 3 материала про рабочие стачки на Украине, но их не опубликовали, потому что "это политика, а политикой мы не занимаемся". Почему право на стачки менее важно, чем право на свободу совести? Потому что оно вторично, зависит от других прав? Но стачки - это регуляторы отношений между рабочими и государством, регулятор производственных отношений, путь к самоуправлению, специфически пролетарское орудие борьбы за свои права, наиболее понятное рабочим. Является ли преимуществом "идеальность" свобод, которых хотят интеллигенты? Да, т.к. в свободе мысли и ее выражения - политическая предпосылка национальных и экономических свобод. Но абстрактная, идеальная свобода бессильна в своей "чистоте", пока не "загрязнится" материальными свободами - свободой выборов, стачек, организаций, правом масс контролировать руководство.
Демократическое движение говорит о всех материальных свободах, но очень уж мало.
Снобизм слов П. Якира, что его не интересует, идут ли за ним массы, выражает именно индивидуализм и интеллигентский анархизм [странное было у честного марксиста Леонида Плюща представление об анархизме, если он приписал анархизм буржуазным либералам - диссидентам] демократов.
У украинских патриотов нет этого анархизма относительно масс. Наоборот, тут можно увидеть поклонение массам в форме абстрактной, мистической любви к нации. Но это не мешает патриотам Восточной Украины быть оторванными от нации, живого народа - из-за культурничества, филологизма, аполитизма, непрактичности.
Общее у российских демократов и восточно-украинских патриотов - абстрактность сознания, мистифицированность политического направления. Эта абстрактность сознания видна у либеральных марксистов (т.е. немарксистов) вроде Роя Медведева. Медведев с его "классовым подходом" точно так же далек от реальных рабочих и крестьян, как и его оппоненты - демократы и российские националисты. Его объективизм - нежелание додумывать до конца, нежелание углубляться в "марксистскую ересь", нежелание отойти от застарелых догм, - и поэтому он субъективно воспринимает страну и историю, у него не научно-объективный анализ, а неосознанный страх перед утратой "основ" под ногами, перед будущей кровью народного бунта.
А демократы, издеваясь над робостью мысли Медведева и его либеральных надежд, что власть станет мягче, будет эволюционировать, разделяют его формальную бесконцептность, беспрограммность, неполитичность (т.е. "объективно - исторический анализ") - основы его иллюзий..." (Л. Плющ. У карнавал i i стор i i. Посв i дчення. Киiв, 2002, сс. 406 - 409).
Было две причины, непосредственно связанных с характером труда интеллигенции старых времен, по которым эта интеллигенция шла в революцию, борясь не за свои классовые интересы (т.е. не за то, чтобы подороже продавать свой труд нанимателю и не за то, чтобы стать новым господствующим классом), но за всеобщее человеческое освобождение.
Первое. Труд гуманитарной интеллигенции - идеологический труд. Идеология удерживает как целое общество, раздираемое противоречивыми частными интересами. Наличие иллюзорного идеологического единства столь же необходимо для воспроизводства классового общества, сколь же неизбежно и непрерывное практическое нарушение этого иллюзорного единства. Те работники идеологического труда, которые относятся к своему делу серьезно, естественным образом склонны становиться на сторону общего интереса против эгоизма частных интересов. Часть из них при этом принимает сторону мнимого представителя общественного единства - т.е. государства, и становится патриотами, державниками и т.п. Другая часть видит, что государство, претендующее на то, что выражает общественное единство, в реальности само является лишь особой отдельной организацией со своими корыстными интересами, и что подлинное общественное единство может быть обеспечено лишь в обществе, где в действительности будут уничтожены особые корыстные интересы, в бесклассовом обществе трудового товарищества. Осуществление этого общества больше всего нужно обездоленным беднякам, которые, кроме того, могут выступать носителями общего интереса как потому, что составляют большинство общества, так и потому, что их частные интересы - это интересы труда, достоинства и разумных потребностей, тогда как интересы богатых - это интересы не знающей пределов паразитической роскоши. Как гласило распространенное высказывание времен Великой Французской революции: "интерес богатых, это частный интерес, интерес бедняков - это общий интерес".
Рассуждавшие таким образом интеллигенты и шли в революционеры. Тому была и другая причина.
Труд интеллигента - в этом он похож на труд искусного ремесленника старых времен, но резко отличен от труда конвейерного рабочего, - это творческий труд, он близок к труду как свободной жизнедеятельности. Капитализм враждебен творческому труду вообще, творческому труду интеллигента в частности. Поэтому те интеллигенты, кто не хочет лизать сапоги господам Разуваевым, враждебны капитализму.
В 20 веке капитализму почти удалось переработать по образу и подобию своему революционные классы предыдущей эпохи - полуремесленный пролетариат, общинное крестьянство и антибуржуазную интеллигенцию. Именно поэтому капитализм покамест отплясывает победный танец . Долго ли ему его еще отплясывать - вопрос спорный. Как сказал, ожидая суда и казни, декабрист Каховский, "пока есть люди, будет и желание свободы". Пока капитализму не удалось заменить людей роботами, до тех пор присущие людям потребности в творческом труде, бескорыстном познании и в братском товариществе будут время от времени прорываться, и в некий момент спровоцированной капитализмом катастрофы именно они, в сочетании с созданными капитализмом человеческими производительными силами и с революционной волей инициативного меньшинства угнетенных классов могут повернуть колесо истории в совершенно новом направлении...
Но мы забежали в будущее, правда, не столь уж далекое.
Возвращаясь к революционной интеллигенции 19 века и диссидентской интеллигенции 20 века, повторим еще раз, что первая была революционной именно потому, что боролась не за свои классовые, а за свои человеческие интересы, совпадающие с интересами всеобщего освобождения; вторая же действовала именно в своих классовых интересах, в интересах профессиональной группы классового общества, куда она была полностью интегрирована - и именно поэтому ее цели были чужды и враждебны делу всеобщего освобождения...
Если диссидентство интересовалось вопросами формальных политических прав и было равнодушно к социальному благополучию трудящихся масс, то рядовые участники возникшего после августа 1991г. национал-патриотического, "красно-коричневого" движения хотели вернуть потерянные в результате отказа государства от политики "всеобщего благосостояния" социальные гарантии и были равнодушны не только к формальным политическим правам, но и к перспективам собственного завоевания политической власти. Они не верили в свою способность завоевать власть, да и не считали это необходимым, возлагая все свои надежды либо на будущего народного президента, либо на патриотического генерала на белом коне.
С идеологической стороны национал-патриотическое движение делилось, с одной стороны, на "красную" часть, клявшуюся Марксом, Лениным и Сталиным и отождествлявшую вожделенный социализм со сталинским госкапитализмом, а с другой стороны, на более адекватно воспринимавшую самое себя откровенно буржуазно-державническую тенденцию, честно заявлявшую в качестве своей цели национальный капитализм по образцу Столыпина или (тут встречались разногласия) Гитлера. С социальной стороны (она не полностью совпадала с идеологической, поскольку откровенно буржуазных элементов было полным-полно в КПРФ, а плебейские элементы сплошь и рядом встречались в стопроцентно фашистских группах) объединенная красно-коричневая оппозиция объективно отстаивала интересы русского национального капитала и государственной буржуазии, но ее членскую базу составляли пролетарские, полупролетарские и мелкобуржуазные элементы, атомизированные развитием капитализм, не способные к борьбе за собственную власть и потому возлагавшие все свои надежды на спасительную роль того самого государства, которое обобрало их до нитки.
В начале 20 века пролетаризируемый капитализмом крестьянин-общинник или рабочий полуремесленного типа еще сохранял в большой степени как автономию в производственном процессе, так и навыки коллективистской взаимопомощи и коллективной борьбы. Именно поэтому он мог осознать, что его главным врагом является государство, без поддержки которого капитал бессилен, и ставил своей целью разрушение государства и создание вольной федерации общин. К концу 20 века рабочий или инженер был пролетаризирован и атомизирован до такой степени, раздавлен до такого чувства собственного бессилия, что усматривал в грабящем и гнетущем его государстве собственного спасителя, единственную скрепу общества, без вмешательства государства обреченного распасться на множество враждующих друг с другом атомов.
Антикапиталистический протест пролетаризируемого рабочего и крестьянина-общинника дал народничество, субъективно антикапиталистический протест пролетаризированного и атомизированного рабочего и инженера вылился в национал-патриотическое державничество. Без первого были бы невозможны великие революции 1905 и 1917г., второе может похвалиться только защитой Белого Дома в октябре 1993г., иначе говоря, защитой тех самых Руцкого и Хасбулатова, которых трудороссы еще за год до этого справедливо клеймили как ельцинских пособников.
Еще в древние времена некий китайский мудрец произнес замечательные слова "Там, где сильный народ - слабое государство, там, где сильное государство - слабый народ". Капиталистический тоталитаризм сделал государство настолько сильным, что давимый им слабый народ видел единственное спасение лишь в еще большем усилении давящего его государства, - эта диалектическая шизофрения лучше всего описывает настроения плебейской части национал-патриотической оппозиции.
Даже "красная", сталинистская часть национал-патриотической оппозиции в области русской истории предпочитала ссылаться на державническую традицию угнетателей, а не на народническую традицию угнетенных, и клялась и божилась суворовыми и кутузовыми, но не Чернышевским и Желябовым. Да и как могли отнестись "верные богу, царю и отечеству коммунисты" из всевозможных РКРП, тщательно подсчитывавшие процент евреев в составе правительства и распространявшие "протоколы сионских мудрецов" и "списки палачей России", хотя бы к Петру Лавровичу Лаврову, черным по белому написавшему:
"Интернационализм всех социалистов есть для новой эпохи аксиома, не требующая доказательств, и обязательная заповедь социалистического символа веры" (П.Л, Лавров. Философия и социология, 2тт., т.1. М., 1965, с. 6).
И как могли те же сталинисты отнестись к словам безродного космополита, сына поляка и грузинки народника Здановича:
" Новейшая постановка социального вопроса делит человечество не на национальности, а на притесняющих и притесняемых" (цит. по Н.А. Троицкий. Царские суды против революционной России. Политические процессы 1871 - 1880гг. Саратов, 1976, с. 47)?
Если бы до наших сталинистов дошла малоизвестная работа "Начала революции", написанная, скорее всего, совместно Бакуниным и Нечаевым, то Нечаев был бы расценен ими не как предтеча сталинизма (каким он был некоторыми - но далеко не всеми! - сторонами своей сложной и не поддающейся ни однозначному восхищению, ни однозначному осуждению личности), а как заурядный троцкист и, скорее всего, жидо-масон:
"...настоящей революции не было еще у народов ( у одного народа ее и быть не может, она может начаться в одной только стране, но приведена к концу должна быть всеми вместе " (цит. по Революционный радикализм в России. М., 1997, с. 219).
Следующую цитату любой сталинист сразу воспринял бы на слух как творчество известного русофоба жида Троцкого, между тем эту совершенно замечательную, четкую и недвусмысленную формулировку идеи о невозможности победы революции в одной стране, о необходимости боевого единства угнетенных всех стран дал Бакунин:
"Наше основное убеждение заключается в том, что, так как свобода всех народов солидарна, то и отдельные революции в отдельных странах тоже должны быть солидарны; что отныне в Европе и во всем цивилизованном мире нет больше революции, а есть только одна всеобщая революция, точно так же как существует лишь единая европейская и мировая реакция; что, следовательно, все особые интересы, национальные самолюбия, притязания, мелкие зависти и вражды должны теперь слиться в одном общем, универсальном интересе революции, которая обеспечит свободу и независимость каждой нации через солидарность всех наций [Здесь Бакунин пользуется еще старой терминологией, идущей от буржуазных национальных революций. С нашей точки зрения, нация есть общность, насильственно создаваемая буржуазией и государством. Социальная революция, разрушив капиталистические порядки и поддерживающее их государство, уничтожит тем самым и нации как общности, чья судьба неразрывно связана с судьбой государства. Земля превратится в федерацию областей и общин, а свободное равное развитие различных языков и культур будет в этом бесклассовом обществе делом добровольных обществ, не опирающихся на поддержку принудительной власти]; что, далее, священный союз мировой реакции и заговор королей, духовенства, дворянства и буржуазного феодализма, опирающийся на огромные бюджеты, постоянные армии, обширную бюрократию, располагающий всеми теми ужасными средствами, которые дает им современная централизация с привычной, так сказать, рутиной ее приемов конспирировать и основывать все свои действия на законе, что все это - чудовищный, грозный, губительный факт и что для того, чтобы бороться с ним, для того, чтобы противопоставить ему столь же мощный факт, для того, чтобы победить и уничтожить этот заговор, требуется по меньшей мере такой же революционный союз и действие всех народов цивилизованного мира.
Против этой мировой реакции изолированная революция отдельного народа не может иметь успеха; она была бы безумием, а следовательно, ошибкой, для самого этого народа и изменой и преступлением по отношению ко всем остальным. Отныне восстание каждого народа должно происходить не с точки зрения его интересов, а с точки зрения интересов всего мира. Но дабы одна нация могла восстать таким образом во имя всего мира, она должна иметь и мировую программу, достаточно широкую, гуманную и истинную - словом, достаточно общечеловеческую программу, охватывающую таким образом интересы всех и возбуждающую страсти всех народных масс Европы, без различия национальностей - а такой программой может быть лишь программа демократической и социальной революции" (М.А. Бакунин. Анархия и порядок. М., 2000, сс. 305 - 306).
Это было написано еще в 1866г., но по сей день бьет не в бровь, а в глаз всех поклонников национального изоляционизма - от сталинистских сторонников "социализма в одной, отдельно взятой стране" до тех антиглобалистов, которые вздумали противопоставлять мировому капиталистическому рынку национальное государство с его "суверенитетом", не желая задумываться, что национальное государство служит как раз подчинению трудящихся масс потребностям мирового капиталистического рынка...
Так что традиция русского революционного движения была чуждой и враждебной национал-патриотическому движению 1990-2000-х годов (даже в его "краснознаменной" разновидности, про поклонников Столыпина мы уж не говорим) никак не меньше, чем либеральному диссидентству 1960-1970-х годов и либеральному демократству 1989-1991гг.
На первый взгляд, этому может противоречить то обстоятельство, что в писаниях Зюганова наряду с похвалами царям, Столыпину и белогвардейскому идеологу Ивану Ильину можно найти, если хорошо покопаться, нечто невразумительно-одобрительное о народничестве. Однако Зюганов, невежественный КПССовский идеолог и эклектик, по исторической безграмотности всего-навсего спутал народничество со славянофильством.
Подобная историческая ошибка не является личным творчеством Зюганова. Если мы не ошибаемся, первым ее совершил еще в 1894г. человек, который верой и правдой служил тому же классу, которому служит Зюганов, но делал это гораздо умнее и талантливее. Речь идет о Петре Бернгардовиче фон Струве, основателе русского марксизма 1890-х годов и министре врангелевского правительства в 1920г.
При всем нашем уважении к умному классовому врагу Струве (в его политических работах межреволюционной эпохи можно найти интересную критику Столыпина с позиций буржуазии), мы не обязаны разделять его историческую ошибку.
Разумеется, между славянофильством и народничеством можно найти черты формального сходства. Объясняются они тем обстоятельством, что и славянофильство, и народничество представляли собой идейно-политическую реакцию классов старой России на ее насильственное втягивание в мировую капиталистическую систему. Однако славянофильство представляло собой ответ на вхождение России в капиталистическую миро-систему со стороны обуржуазивающегося помещика и переодевающегося в европейский фрак замоскворецкого купчины, народничество - со стороны разоряемого крестьянина, рабочего и трудового интеллигента. Первые хотели превращения России в самостоятельную капиталистическую державу, в империалистический центр силы, вторые - разрушения всей мировой капиталистической системы и переустройства мира снизу доверху. Таким образом, под чертами формального сходства славянофильства и народничества скрывалась их непримиримая классовая враждебность - и сами народники это прекрасно понимали.
В доказательство этого мы не можем удержаться от того, чтобы привести посвященную славянофильству большую цитату из крупнейшего теоретика народничества Михайловского, прекрасно понявшего тот факт, что славянофилы своими разглагольствованиями о "национальной идее", "национальном проекте" и "возрождении России" обосновывали всего-навсего интересы русской национальной буржуазии, желающей обеспечить себе прочные позиции в межимпериалистической конкуренции, вовлечение в которую вело к преобразованию России по типу мирового капитализма и разрушению всего своеобразия добуржуазной общинной культуры. В своей статье "Десница и шуйца Льва Толстого", процитировав воистину балаганное паясничество славянофильской газеты "День", где ссылками на Илью Муромца, калик перехожих и "Русь - богатырь" отстаивалось строительство в Южной России железных дорог, по которым "дворяне - домоседы" могли бы экспортировать выращенный их крестьянами хлеб, Михайловский пишет:
"...Нужды "дворян - домоседов" обставляются звоном киевских колоколов, Ильей Муромцем, каликами перехожими и выходит так, будто бы уже не о дворянах - домоседах ["отечественных производителях" того времени] речь идет, а о величии всей России. Вместо дворян - домоседов подсовывается "Русь-богатырь". С паясничеством или без паясничества, но славянофилы всегда очень удобно справлялись с материальными благами проклятой ими европейской цивилизации. Они только "духа" европейского не любили, они предпочитали начала русского или славянского духа... не трудно видеть, что они провозили не мало контрабанды под флагом начал русского народного дела. В экономическом отношении сделать из России Европу легче всего при помощи славянофильской программы, за вычетом из нее только одного пункта - поземельной общины [О причинах защиты ранними славянофилами крестьянской общины мы здесь говорить не будем, скажем только, что со времени революции 1905г., когда русские националисты убедились, что община не только не предохраняет русское государство от язвы классовой борьбы, но, напротив, является средством самоорганизации пролетаризированного крестьянства в его освободительной борьбе, они - во главе с божком современных патриотов - вешателем Столыпиным - всеми имевшимися в их распоряжении средствами государственного насилия попытались разрушить общину. На их насилие община ответила Великой революцией 1917г. Подавляющее большинство современных русских национал-патриотов, за единичными исключениями вроде Кара-Мурзы, являются поклонниками Столыпина, но никак не умеренных защитников общины из числа ранних славянофилов]. Как это на первый взгляд ни странно, но это так. Славянофилы никогда не протестовали против утверждения в России европейских форм кредита, промышленности, экономических предприятий. Они требовали только, чтобы производительные силы России и ее потребители находились в русских руках [иными словами, являлись идеологами русского национального капитала]. Так например, они требовали покровительства русской промышленности, попросту говоря, высоких тарифов. Обставляя это требование орнаментами в вышеприведенном стиле, т.е. рассуждениями о величии России и восклицаниями о каликах перехожих и киевских колоколах, славянофилы не смущались тем, что покровительственная торговая политика выгодна не России, а русским заводчикам. Под покровом киевских колоколов и калик перехожих они, сами того не замечая, стремились ускорить появление в России господствующих в Европе отношений между трудом и капиталом, т.е. того, что сами они готовы были отрицать на словах и что составляет самое больное место европейской цивилизации. Гарантируйте русским фабрикантам десяток-другой лет отсутствия европейской конкуренции, и вы не отличите России от Европы в экономическом отношении. Недаром весьма просвещенные русские заводчики проникаются необычайной любовью к России всякий раз, когда речь заходит о тарифе. Недаром один из ораторов заседающего в эту минуту в Петербурге "съезда главных по машиностроительной промышленности деятелей", известный своим красноречием г-н Полетика воскликнул: тогда (т.е. после десятка-другого лет отсутствия европейской конкуренции) мы встретим врагов России русской грудью и русским железом! Вот образчик чисто славянофильского пафоса. Русская грудь, русское железо и враги России играют тут такую же роль, как киевские колокола и Илья-Муромец в паясничестве "Дня"...: совсем о них речи нет, совсем они не нужны, совсем они даже бессмысленны, потому что врага нужно встречать просто хорошим железом, а будет ли оно русское или английское - это не суть важно. Русская грудь, русское железо и враги России притянуты сюда в качестве флага, прикрывающего контрабанду, скрадывающего разницу между Россией и русскими заводчиками. Этим-то скрадыванием и занимались всегда славянофилы. Они знали себе одно: или Русь-богатырь так казной-мошной отощала и ума-разума истеряла, что не под силу ей богатырскую, не по ее уму-разуму иметь своих собственных русских заводчиков, свои собственные акционерные общества, своих собственных концессионеров железных дорог и пр. Все выработанные и освященные европейской цивилизацией формы экономической жизни принимались славянофилами с распростертыми объятиями, со звоном киевских и других колоколов, если они обставлялись русскими и обруселыми именами собственными. А тем самым вызывалось изменение начал русской экономической жизни в чисто европейском смысле. Но изменение не могло ограничиться экономической стороной общественной жизни. Допустим, что русские фабриканты обеспечены от европейской конкуренции, что вследствие этого Русь-богатырь имеет своих собственных святорусских пролетариев и свою собственную святорусскую буржуазию; что значительная часть деревенского населения, стянувшись к городам, передала свои земли собственным святорусским лендлордам и фермерам; что появилась более или менее высокая заработная плата [из-за хронической экономической отсталости России по сравнению с Западом и из-за трудных в России природных условий, обеспечивающих лишь незначительный по сравнению с Западной Европой абсолютный размер прибавочного продукта, русские капиталисты могли и могут получать высокую прибыль лишь при одном обязательном условии - при нищенской зарплате эксплуатируемых ими работников]...Таким образом, русская промышленность и русское сельское хозяйство процветают. Как отзовется это изменение на других сторонах русской жизни? Вовсе не надо быть пророком, потому что означенное изменение уже отчасти совершается. Мы видим, например, что народ забывает те свои, чисто народные песни, которые восхищали славянофилов как выражение начал русского духа, и поет:
Мы на фабрике живали,
Мелки деньги получали, -
Мелки деньги пятаки
Посносили в кабаки...
Этой перемене должно соответствовать и изменение нравственного характера русского рабочего люда. Политические условия страны должны опять-таки измениться, экономическая сила буржуазии и лендлордов повлечет ее по пути развития одного из европейских политических типов. В конце концов знаменитых начал русского духа не останется даже на семена, хотя процесс начался звоном киевских колоколов и вызовом тени Ильи Муромца.
Может показаться, что первые славянофилы гораздо глубже и, главное, проницательнее ненавидели европейскую цивилизацию. Я об этом спорить не буду. Замечу только, что Киреевские, Хомяков были поглощены преимущественно богословскими и философски-историческими, вообще, отвлеченными, теоретическими интересами, что зависело от условий времени. Как только жизнь выдвинула на очередь дня вопросы практические, так немедленно обнаружилось внутреннее противоречие славянофильской доктрины, ее бессознательное тяготение к провозу европейской контрабанды под флагом начал русского народного духа... в трогательной идиллии или с бурным пафосом, серьезно или при помощи буффонады, но славянофилы упорно отождествляли интересы и цели "незанятых классов" (древней или новой России) с интересами классов занятых, вдвигая их в национальное единство..." (цит. по Критика 70-х годов XIX века. М., 2002, сс. 243 - 247) - чем и по сей день занимаются преемники славянофилов - русские националисты, патриоты и державники всех мастей...
Буржуазная природа славянофильства бросилась в глаза и немецкому буржуазному экономисту конца 19 - начала 20 веков Шульце-Геверницу:
"То самое учение [русский национализм как фрондерски-славянофильского, так и казенного толка], которое прославляло хозяйственный строй старой России, своей внешней политикой привело к такому податному бремени, которое разрушило прежний традиционный путь жизни. Вызванное этим учением податное бремя принуждало крестьян переходить от производства хлеба к производству рыночных продуктов... Под тяжестью податей, по необходимости вытекавшей из внешней политики, распадалось общинное землевладение... С полным правом можно было сказать, что официальный национализм 1880-х годов, пропагандировавший распространение русских принципов в общественной жизни и присвоивший себе монополию патриотизма, способствовал развитию западноевропейской плутократии ..." (Г. фон Шульце-Геверниц. Очерки общественного хозяйства и экономической политики России. СПб, 1901, сс. 169 - 170).
Каждый патриот-государственник озабочен прежде всего силой и величием своего государства. Но в условиях неизбежной при капитализме межимпериалистической конкуренции эти сила и величие могут быть обеспечены только современной армией, а эта последняя должна иметь своей подосновой современную капиталистическую промышленность. В силу этой логики все национал-патриоты, твердившие о национальной самобытности, а на деле стремившиеся поставить свое государство в преимущественное положение в мировой капиталистической системе, оказывались вынуждены проводить буржуазную модернизацию, лишающую их страну былой самобытности и подводящую ее под общий ранжир мировой капиталистической системы. В итоге под завывания о защите национальной культуры происходила примитивная борьба за дележ добычи между империалистическими державами, похожими друг на друга, как выточенные по одному чертежу механические истуканы. Это очень хорошо заметил такой талантливый теоретик белой эмиграции (не чета Ивану Ильину!) как Георгий Федотов:
"За истекшее столетие культурный национализм в Германии, во Франции, в Италии, по-видимому, себя исчерпал. Все национальные темы исследованы, разработаны и давно стали международным товаром. Правда национальной культуры, как правда личной самобытности, не перестала быть правдой. Но она стала ложью в обстановке капиталистического и научно-позитивного века, не знающего духовных национальных границ. И теперь мы присутствуем при парадоксальном зрелище: новые поколения, отталкиваясь с судорожной силой от этого интернационального наследия капиталистического века, бессильны заменить его исчерпанным содержанием национальной культуры. Национальное становится пустым словом, флагом-символом, под которым провозится старый интернациональный товар, только другой марки.
Посмотрите на воинствующую молодежь всех фашистских (и "коммунистических") народов. За яростью, искажающей человеческие лица, за жестами вызова, ненависти, борьбы - какое содержание заполняет их черепные коробки? Какова картина их нового мира? Не одна ли и та же для всех? Гиганты современной техники, авиация, радио, интернациональный кинематограф, вытеснивший национальный театр, мораль казарменной дисциплины и верности вождям, и маршировка, маршировка без конца... Но что может быть интернациональнее техники и психологии войны? Современный солдат - это пролетарий военной индустрии.
Хотелось бы отдать себе отчет в том, чем отличаются друг от друга образы родин, во имя которых народы [на самом деле, господствующие классы] хотят утопить в крови свое некогда живое христианское и культурное единство. Германия - это прежде всего коллективная мощь, дисциплина, экспансия в мире. Но это точь-в-точь формула Италии, националистической Франции, а теперь и молодой России [Ясно, что Федотов пишет о сталинском СССР, а не о путинской России, но и к последней его слова применимы тютелька-в-тютельку]. Ради монолитности этой мощи из образа Германии исключают Гете, Канта, старый идеализм - все, чем Германия светила миру, в чем было ее подлинное национальное лицо. Муссолини пожелал исключить из образа Италии ее великое христианское средневековье, ее христианское барокко, все, что было живописного, неповторимо-своеобразного в чарующем имени Италии - для всех народов. Он оставил призрак античного Рима, абстрактный и бездушный, в котором нет (никогда не было) ни грана национальной индивидуальности - общее наследие всех европейских народов" (Г.П. Федотов. Судьба и грехи России, 2 тт., т.2. СПб, 1992, сс. 54 - 55).
Любопытно примерить слова Федотова на современную путинскую Россию...
Русским революционерам - народникам был чужд и враждебен государственный патриотизм и русский национализм. Но, части из них, начиная с Герцена, был в высокой степени свойственен революционный мессианизм: надежда на то, что именно Россия, где коллективистские общинные традиции еще не сломлены капитализмом, станет авангардом освободительной борьбы угнетенных и обездоленных всего земного шара, что именно России предстоит начать новую эру всемирной истории - эру братства и товарищества. Этот мессианизм находил своеобразное преломление у части старых русских патриотов - у некоторых ранних славянофилов, у Достоевского с его словами о "всемирной русской отзывчивости" и т.д.
Читая издания современных русских патриотов, диву даешься: ну и где же "всемирная русская отзывчивость"? Идет арабо-израильский конфликт, какую позицию в нем занять русскому патриоту? Старый славянофил мог бы пуститься в длинное богословское рассуждение о том, что единственное средство прекращения кровопролития - это обращение иудеев и мусульман в православную веру, и превращение Палестины в русскую губернию. Современный патриот пишет прямо и просто: пусть арабы и евреи подольше режут друг друга, пока они это делают, им не до нас. Бог ты мой, где старая вера в русскую силу, где надежда светочем православия осчастливить мир, где гордые виды на исконно русский город Иерусалим? Все это кануло в лету, осталась лишь политика голого и трусливого эгоизма.
Издаваемая спецслужбистскими ветеранами патриотическая газета "Спецназ России" в одном из последних номеров так прямо и написала: это юности свойственно увлекаться планами спасения мира, но Россия, слава богу, из юношеского возраста вышла, и для нее настала пора жить по принципу зрелости: "своя рубашка - ближе к телу".
Не случайно русские патриоты любят странною любовью, проглядывающей за ненавистью, такие государства, как США и Израиль, не случайно после каждого очередного преступления русской военщины и спецслужб в патриотических изданиях появляется жалобно-недоуменный вопрос: США делают то же самое, а мы чем хуже?
США и Израиль - это идеал современного русского патриота, по образу и подобию США и Израиля они хотят обустроить свою Россию, тогда как мы, антипатриоты и интернационалисты, не прочь и США с Израилем переделать по образцу России народного вече, общинной сходки и фабзавкомов 1917г.
Современная Россия - это обыкновенная империалистическая страна, которая проводит, в меру своих сил и способностей, точно такую же империалистическую политику, как и США, и если у нее иногда сие не получается, то единственно потому, что бодливой корове бог рог не дал. США - сильнейшая на сегодняшний (но не на завтрашний!) день империалистическая держава, Германия - слабее, Россия - еще слабее, но все это - разница по степени, а не по существу. В стае есть матерый волк - вожак, есть волки послабее, но для пастухов, отстаивающих плоды своего труда от волчьей стаи, это дела не меняет, и разговор со всеми волками у них может быть только один...
У современной империалистической России нет никакого иного принципа, который она могла бы и хотела бы противопоставить принципу империалистической конкуренции. Тем более забавно выглядят проплаченные поиски "русской национальной идеи", поиски, по которым хорошо видна вся гнилость и упадочность современного русского капитализма.
Великие прогрессивные эпохи сильны своей искренностью. Их деятели верят в то, что они говорят и делают, и лишь много лет спустя выясняется, что их убеждения оказались исторически необходимыми иллюзиями прогрессивной эпохи. Но именно вера в абсолютное значение этих убеждений давала деятелям ту силу и ту искренность, без которой великое и необходимое дело не было бы сделано.
Арабский купец Мохаммед и кучка его сподвижников не рассуждали, получив грант от старейшин Мекки: хорошо бы объединить арабские племена и открыть пути для торговых караванов, какую бы "арабскую национальную идею" для этого похитрее состряпать. Они искренне верили, что с ними говорит аллах, и аллах велит им покарать погрязший в неправде мир и утвердить на земле истину. Как оказалось впоследствии, они ошибались, и принимали за голос аллаха голос своего подсознания, но именно благодаря вере в истинность своего дела они смогли покарать погрязший в грехах мир (как говорили египетские христиане, "господь послал арабов, чтобы покарать за грехи ромеев", т.е. византийцев), развалить Сасанидскую империю и нанести сильнейший удар по Византийской империи, пройти освободительными походами от Испании до Средней Азии, везде резко снижая норму эксплуатации (то, что освободители стремительно переродились в новых угнетателей - это уже другая история), а заодно объединить арабские племена, открыть пути для торговых караванов и вообще начать новую главу мировой истории.
В гнилые упадочные эпохи пророков сменяют политтехнологи - и одного этого достаточно для вынесения приговора таким эпохам...
1991г. стал крахом либерального диссидентства и перестроечного демократства, путинская эпоха явилась началом длительного разложения и гниения национал-патриотической оппозиции. И либеральное диссидентство, и сталинистское крыло объединенной оппозиции потерпели поражение по одинаковой причине. Они, самое большее, хотели отсечь одну голову русского самодержавного орла, между тем победить его можно, лишь рубя обе головы сразу.
Честные либералы субъективно хотели покончить с бюрократической полицейщиной, оставив в неприкосновенности капитализм. Честные сталинисты не менее искренне хотели покончить с капитализмом (который они понимали только как частный капитализм), сохранив самодержавную бюрократию. И то, и другое оказалось безнадежной утопией. Капитализм, вымечтанный диссидентами, в реальной России может быть только бюрократическим капитализмом, а излюбленное сталинистами государство во входящей в мировую капиталистическую систему России может быть только буржуазным государством.
В 1991г. диссиденты добились реализации своих мечтаний, в 2000г. добились реализации своих чаяний сталинисты. В обеих случаях реализация политических фантазий о народном капитализме и о народном государстве обернулась кошмаром - двуглавым оскалом самодержавно-буржуазного монстра.
У нас нет оснований жалеть и щадить фантазии либералов-диссидентов и государственников-сталинистов. Но и в том, и в другом движении были искренние люди, из печального опыта которых следует извлечь главнейший урок: обе головы двуглавого монстра можно отрубить только вместе. Бюрократический характер русского капитализма, неразрывное переплетение государства и капитала означает, что борьба против самодержавия неотделима в России от борьбы против капитализма, а борьба против капитализма - от борьбы против самодержавия. А поскольку двуглавый монстр никогда не был склонен к вегетарианству, и всеми когтями и обоими клювами будет отстаивать свою добычу - лакомый кусок под названием "прибавочный труд трудовых масс России", то борьба с этим монстром может идти только революционным путем, путем народной революции.
А пока монстр обоими своими клювами продолжает выклевывать кусок за куском из тела трудового народа, этого Прометея, прикованного к скале мировой капиталистической цивилизации, - и урчит, как довольная гиена, даром, что с птичьей душой , переваривая проглоченное. Успеет ли он заклевать Прометея до смерти, после чего ему останется самому издыхать от отсутствия пищи, или Прометей разобьет цепи и оторвет обе головы хищного орла - решится в предстоящей вскоре борьбе.
Автору этой работы пришлось присутствовать при приеме в одну левую организацию двух совсем молодых ребят. На вопрос: "А зачем вам революция?" - они дали ответ "Вся Россия в руинах" - и услышали "Да, но и весь мир в руинах".
Из руин и Россию, и весь мир может поднять только мировая коммунистическая революция. Она не сможет совершиться, если не возродится революционно-социалистическое движение, движение, непримиримо враждебное всем формам эксплуатации и гнета, движение, борющееся и словом, и делом против государства и капитала, движение, охватывающее самое активное и борющееся революционное меньшинство трудовых классов и способное поднять на революцию весь угнетенный класс.
Возрождение такого движения - единственная надежда на спасение человечества от падения в пропасть, куда влечет его капитализм, и именно поэтому его со страхом ожидают господствующие классы и их идеологи. Прошли времена, когда провозглашались "смерть коммунизма" и "конец истории", над миром снова бушует бешенство ветров. Албания, Аргентина, Киргизия, два раза Франция - уже шатается старый мир, перепившийся кровью, и из-под земли вырываются первые толчки грядущего всемирного землетрясения, мирового переворота.
Одно из самых больших опасений идеологов правящих классов - это революционизирование передовой молодежи, молодежи, которая не видит себе места в упадочной системе современного капитализма и которая еще не сломлена мудростью побежденных "каждый за себя - один бог за всех". Именно молодежь была обыкновенно застрельщицей революций, и выиграть битву за ум и чувство думающей и протестующей молодежи - одна из важнейших задач современных революционных социалистов.
Еще в 1997г. Иван Дзюба, в брежневские времена - умеренный марксист-диссидент, во времена послеперестроечные ставший своего рода украинским социал-либералом, с тревогой предвидел полевение лучшей, думающей и идейной, части молодежи:
"... при наших условиях наивно надеяться, что возрастной иммунитет обезопасит молодежь от демагогии левых. Тут возраст гарантии не дает, скорее обезоруживает. Ведь эта молодежь не знает иезуитской истории, кровавого прошлого этой демагогии [как и подобает либералу, Дзюба отождествляет - или делает вид, что отождествляет - революционный социализм со сталинским государственным капитализмом. Как украинскому историку, ему не мешало бы помнить, что хотя бы судьба таких людей, как Нестор Махно или Мыкола Хвыльовый опровергает подобное отождествление], ужасов тоталитаризма не пережила и может воспринимать их как миф. В то же время торгашеские идеалы личного обогащения лучшую часть молодежи ни в какие эпохи не захватывали, среди нее всегда находились альтруисты и идеалисты, готовые на жертвы ради обездоленных, ради общего блага. Именно они и смогут на смену злобной "революционной" демагогии оскорбленных историей партократов-реваншистов принести в движение революционный идеализм, столь свойственный юности. А питательная среда - классическая. Ведь не материальная нужда сама по себе, а общее осознание ее неоправданности, социальной несправедливости - вот что подрывает общество [эксплуататорское общество, пане Дзюба], приводит к восстанию во имя "морального принципа "" (эта статья Дзюбы, впервые опубликованная в украинской газете "Зеркало недели" 23 августа 1997г., может быть найдена на сайте www.litopys.narod.ru , где она помещена в качестве приложения к старой, 1960-х годов, диссидентской книге И. Дзюбы "Интернационализм или русификация").
Полевение определенной части молодежи в России и на Украине сравнительно с 1990-ми годами - это факт, бросающийся в глаза сколько-нибудь внимательному наблюдателю. Это полевение имеет несколько причин. Эпоха социальной мобильности закончилась, а безвыходность и бесперспективность русского капитализма стали очевидны. В эпоху перестройки и постперестройки молодой парень из рабочей семьи мог пойти в бандиты или в торговцы, погибнуть там после полной приключений жизни, но если очень повезет - выбиться наверх, в среднюю буржуазию. Сейчас все места наверху заняты и поделены, начинающему бандиту или торговцу можно стать только своеобразным наемным работником в этих специфических областях, но для молодого парня из пролетарской среды куда более вероятен другой путь - путь чередования вынужденной безработицы с трудом до седьмого пота за скудную зарплату. Судьба молодого пролетария умственного труда ненамного легче.
Безвыходность и бесперспективность русского капитализма не смягчаются, а усиливаются путинским экономическим ростом. В той небольшой мере, в какой этот рост имеет не показушный, а реальный характер, он обостряет социальные противоречия. Претензии трудовых классов, оправившихся от грандиозного краха 1990-х годов, приходят в непримиримое противоречие с окостеневшим каркасом общественной системы - и либо этот каркас будет разбит, либо он задушит трудовые классы и вовлечет в грандиозную региональную катастрофу множество народов, находящихся в сфере влияния российского капитализма.
В 1990-е годы, когда государство проводило либеральную политику , небольшое меньшинство политически активной протестной молодежи шло по преимуществу в национал-державническую оппозицию. При Путине государственный либерализм сменился государственным державничеством, но жизнь народа от этого лучше не стала. Это вызвало подспудное нарастание в народе хороших антигосударственных настроений - недаром этот факт заметил такой умеющий держать нос по ветру оппозиционный буржуазный политик, как Лимонов, сдвинувший идеологию своей партии от фашизма к либерализму и от чеченоедства дошедший до лозунга "Революция в России, а не война в Чечне".
Если полевение общественных настроений ведет пока что к успешному паразитированию на них либерально-КПРФно-НБПшной оппозиции, и если многие потенциальные замечательные революционеры идут в НБП, а не в революционно-пролетарские группы, немалая доля вины за это лежит на левом лежании, беспрерывно дергающимся между закоснелым догматизмом в теории и погоней за мельчайшей грошовой выгодой на практике, не желающем и не умеющем бороться за революционную программу в соответствии с изменяющимися условиями действительности. Как изящно выразился один товарищ, это левое лежание "должно быть элиминировано", чтобы на расчищенном пространстве возникло подлинное революционное движение.
Возникновение революционно-социалистического движения, которое не будет заниматься ни МЛФной парламентско-внепарламентской игрой в бирюльки, ни губкинскими авантюрами, но инициирует освободительную борьбу угнетенных классов, зависит от многих объективных и субъективных факторов. Люди, ведущие революционно-социалистическую борьбу в области теории, не могут создать такое движение только собственным хотением. Но свое дело - выиграть борьбу за ум и чувство пробуждающихся к социальному протесту трудовых групп - они могут и должны сделать. Без Чернышевского не было бы хождения в народ и "Народной воли", а без этих этапов освободительной борьбы не было бы и Великой революции 1917г.
Опыт русского революционного движения нуждается в критической переработке, а не в некритическом повторении. Замена марксистских святцев и догм святцами и догмами народническими ничего не даст, кроме вреда. Невозможно простое повторение практики народничества, будь это подвиг хождения в народ или боевая работа "Народной воли". В современной России нет того класса, на который больше всего надежд возлагали народники - нет общинного крестьянства. Уже одно это делает невозможным простое воспроизведение революционного народничества в современных условиях. Это не означает, что народнический анализ движущих классовых сил социальной революции бесполезен для современности. Наоборот.
Народники считали, что социальная революция будет делом равного союза всех трудовых классов - общинного крестьянства, промышленного пролетариата и трудовой интеллигенции. Почти на столетие эта идея была вытеснена марксистской догмой об исключительной революционной роли промышленного пролетариата. В современных условиях, когда революционность промышленного пролетариата заметна только на страницах троцкистской прессы, и когда промышленный пролетариат является лишь частью всего пролетариата - от безработных и частично занятых до трудовой интеллигенции из сферы высоких технологий, старая народническая идея о революции как общем деле всех эксплуатируемых государством и капиталом классов, приобретает новую актуальность.
Неприменима в своем старом виде и другая важнейшая идея революционного народничества - о долге интеллигенции перед народом.
Эта идея появилась в эпоху, когда большая часть народа (прежде всего - крестьяне) производили продукты, непосредственно необходимые для обеспечения человеческой жизни, большую же часть интеллигенции составляли гуманитарии, которые, даже в том случае, когда не были помещиками, философствовавшими за счет крестьянского труда, но жили на свои очень скудные заработки, очень часто искренне считали свой труд общественно бесполезным, а себя - социальными паразитами (клинический случай такого отношения описан в трогательном рассказе Глеба Успенского: сидит народник в тюрьме, ждет суда и казни - и мучают его угрызения совести: вот сижу я в тюрьме, народный хлеб понапрасну ем. На мне кандалы надеты, а из пошедшего на них народного железа нужные крестьянину по хозяйству вещи можно было бы сделать. А повесят меня - так народная пенька понапрасну пропадет!).
Сейчас ситуация изменилась. В современную эпоху упадочного капитализма все большая часть работников физического труда - не по своей вине! - занята производством вещей, бесполезных и даже вредных: оружия, шестисотых Мерседесов и всевозможных спиночесалок для буржуазного класса. В то же время труд интеллигенции, т.е. работников идеологического труда (интеллигенцию не следует смешивать с занятой управленческим трудом бюрократией - прямым классовым врагом пролетариата) все больше становится трудом, непосредственно необходимым для общественного воспроизводства. Без труда ученых, инженеров, врачей, учителей современное общество не может существовать точно так же, как оно не может существовать без труда рабочих у станка. Если ученые и инженеры необходимы для воспроизводства вещей, то врачи и учителя необходимы для воспроизводства людей - первые - материального, вторые - социального.
Более того. Размываются грани между пролетарским и интеллигентским трудом (хотя при капитализме этот процесс никогда не дойдет до конца). С одной стороны, высококвалифицированные рабочие становятся все меньше отличимы от инженеров, с другой стороны, если те же учителя и пр. низовые интеллигенты-гуманитарии бесспорно остаются работниками идеологического труда, труда по производству и распространению идей, т.е. интеллигентами, то куда относить рядовых, не выполняющих управленческих функций ученых-технарей, инженеров и врачей, т.е. интеллигентных работников материального производства - вопрос очень дискуссионный, и автор этой статьи склонен считать все эти категории никакими не интеллигентами, т.е. не работниками нематериального, идеологического производства, а пролетариями, чьи различия с пролетариями у станка носят отчасти профессиональный, отчасти исторический и психологический характер.
Следует учитывать при этом, что при сохранении капитализма труд всех этих интеллигентских работников носит двойственный характер. С одной стороны, это необходимый труд по воспроизводству общества, с другой стороны, он воспроизводит общество именно в его капиталистической форме (в первую очередь, это относится к труду учителей, которые и передают нужные знания, и дрессируют детей на их будущие роли в буржуазном обществе). Но точно такой же двойственный характер носит труд рабочих у станка, которые воспроизводят материальный каркас общества, но сам этот каркас уродлив, покорежен болезнью капитализма.
Таким образом, исчезло прежнее деление на интеллигенцию и народ - есть пролетарии материального и нематериального производства (о интеллигентах, выполняющих руководящие функции и таким образом входящих в класс буржуазии, мы здесь не говорим, т.к. не для них пишем).
Кроме этого, уменьшилась (хотя, к сожалению, отнюдь не исчезла) культурная пропасть, существовавшая в 19 веке между интеллигенцией и народом. Переходы из одной группы в другую, превращение бывших инженеров в рабочих, а рабочих - в инженеров, теперь не редкое исключение, а достаточно частое явление.
Все это означает, что материальная основа для идеи долга интеллигенции перед народом исчезла. Как говорил автору этой работы знакомый врач: "Рабочие мне инструменты изготавливают, я их лечу, никто никому ничего не должен".
Но сохраняется взаимозависимость судеб разных групп пролетариата, и освобождение пролетариев нематериального производства столь же невозможно без освобождения пролетариев материального производства, как и наоборот...
Кроме материальной, этической и социальной подосновы идеи долга интеллигенции перед народом у этой идеи была еще подоснова эмоционально-психологическая. В 19 веке революционных интеллигентов тянуло к народной среде в т.ч. сохранение там добуржуазных коллективистских традиций товарищества и взаимопомощи, гораздо раньше и радикальнее разложенных в образованных классах. В современном упадочном капитализме ситуация сильно ухудшилась, и по степени реальных коллективистских отношений современная рабочая среда немногим отличается от среды низовой интеллигенции и вообще трудовых классов. Поэтому современные левые интеллигенты, не знающие по личному опыту реального народа и воображающие, что современные рабочие мало чем отличаются от рабочих конца 19 - начала 20 века, обречены на очень крутой облом. Если подобные интеллигенты будут руководствоваться не интересом освобождения человечества, но сиюминутным мнением народа - мнением, которое всегда, за исключением периодов революций, представляет несколько преобразованное мнение эксплуататорских классов, то облом будет полным, и для дела освобождения человечества подобные интеллигенты будут потеряны безвозвратно. "Нужно руководствоваться не народным мнением, а народным интересом", - писал Михайловский, нужно не бояться оставаться в одиночестве и не смущаться, что тебя очень долго не поймут люди, за освобождение которых ты борешься.
В свое время Бакунин в письме Герцену написал очень правильные слова:
"Разве правда и право перестают быть правдой и правом только потому, что целый народ становится против них? Бывают моменты в истории, когда люди и партии, сильные тем принципом, той истиной, которая живет в них, должны для блага общего и для сохранения собственной чести иметь мужество оставаться одни в уверенности, что истина притянет к ним рано или поздно... новые и свежие массы... Массы иногда по близорукости и невежеству увлекаются в сторону от дороги, ведущей прямо к их цели, и нередко становятся в руках правительства и привилегированных классов орудием для достижения целей, решительно противных их интересам. Что ж, неужели люди, знающие, в чем дело, знающие куда надо и куда не надо идти, должны ради популярности увлекаться и врать вместе с ними?" ( цит. по Стеклов. Борцы за социализм в 2-х частях.Ч.1, М.-Пг, 1923, сс. 149 - 150).
Уже упоминавшийся левый украинский диссидент - марксист Леонид Плющ сформулировал мысль, которая может быть лучшей моральной максимой современного революционера:
"...Ведь не ради абстрактного народа, не ради абстрактной идеи мы боремся. А ради самих себя, как части этого народа, ради любви и уважения к себе. Поэтому, даже если бы все предали, это не изменило бы моей позиции" (Л. Плющ. Цит. соч., сс. 468 - 469).
И вправду, лучше не скажешь...
Из всего этого понятно, что невозможно, неправильно воспроизводить русскую революционную традицию, теорию и тактику народничества, в готовом виде. Нужно критически осваивать все богатство ее мысли, принимая то, что годится в современных условиях классовой борьбы и отвергая устаревшее и ошибочное, - и нужно учиться на моральном примере единства слова и дела.
Три причины делают русскую революционную традицию особенно актуальной для действующих в России (а, наверное, и в ряде других стран СНГовии) революционеров.
Первая из них состоит в том, что у нас тот же враг, что и у революционеров старых времен - русский бюрократический капитализм.
Вторая - русские революционеры прошлого неустанным трудом и героическим самопожертвованием смогли решить проблему равного союза революционной интеллигенции и трудящихся масс.
Третья - их деятельность приходится на тот период в истории социалистической мысли, когда еще не было единственно правильной догмы, под прикрытием которой можно было спрятаться от нелегкого труда думать собственной головой - и именно необходимость думать собственной головой обусловила все богатство русской социалистической мысли.
Рассмотрим эти причины подробнее.
Главнейшей особенностью русского революционного движения в последекабристский период было неразрывное переплетение в нем демократических и социалистических целей, борьбы против самодержавия и борьбы против капитализма. Объяснение этому факту следует искать не только и не столько в том, что к тому времени опыт Западной Европы показал невозможность политической свободы народа при сохранении его экономической зависимости от хозяев капитала, несовместимость власти народа в политике с его подчиненностью в экономике. Неразрывность борьбы за демократию с борьбой за социализм была обусловлена в первую очередь характером русского капитализма.
Капитализм не развивался в России снизу, из мелкотоварного производства, но насаждался сверху самодержавным государством. Царское правительство обкладывало крестьян непосильными налогами, и часть этих средств (другая часть шла, ясное дело, ему самому или на поддержание помещиков) передавала в форме кредитов и казенных заказов русской буржуазии. Существование этой последней зависело от существования самодержавного государства, и именно поэтому русская буржуазия никогда не выступала против самодержавия революционно и очень редко была настроена по отношению к нему оппозиционно. Даже декабризм, единственное в России революционное движение с буржуазной программой, был создан отнюдь не промышленной буржуазией, а втягивающимся в рыночные отношения помещичьим классом. Собственно буржуазия очень долго стояла чрезвычайно далеко от всякой - не только революционной, но и либерально-оппозиционной - политической деятельности, отстаивая свои интересы не путем открытой политической борьбы, но путем закулисных сделок с царскими министрами. Когда в 1905г. она волей-неволей была вынуждена заняться политической деятельностью, то в большинстве своем поддержала монархическую партию октябристов.
Из-за неразрывного переплетения русского самодержавия и русского капитализма демократами в России были (исключая такие ранние явления, как Радищев и радикально-декабристскую группу - Общество соединенных славян) только социалисты - и только революционеры. Царское правительство пестовало и опекало нежизнеспособную без него русскую буржуазию, для которой демократия, власть народа была бы смертельной угрозой, и самодержавие до такой степени было неспособно к выгодным даже для него самого маневрам и компромиссам, что борьбу против него можно было вести только революционным путем.
Когда мы говорим о том, что русские революционные социалисты 19 века были одновременно и революционными демократами, ни в коем случае нельзя по сходству слов представлять, будто их понимание "демократии" было в чем-то сходно с пониманием "демократии" российскими "демократами" перестроечных и постперестроечных лет. Эти последние, как известно, выступали за свободу слова и парламентское правление, но всегда с комичным для сторонников "демократии", т.е. власти народа, негодованием возмущались известными словами Ленина о том, что "каждая кухарка может управлять государством" и утверждали, что управлять должна "элита", "профессионалы". Для русских революционеров 19 века смысл демократии состоял в прямо противоположном: каждая кухарка, каждый трудовой человек может и будет при демократии управлять обществом хотя бы по той причине, что только сам трудовой человек может обеспечивать свои собственные интересы, тогда как "элитные профессионалы" будут защищать противоположные интересам трудящихся интересы богатых и привилегированных классов. Сторонники власти привилегированных классов, прикрытой фиговым листком парламентаризма, сторонники власти "элитных профессионалов" назывались в 19 веке не демократами, а либералами. В отличие от того, что имеет место сейчас, "демократия" и "либерализм" были в 19 веке не синонимами, а непримиримо враждебными понятиями. Эту противоположность прекрасно сознавали русские революционеры.
Вот что писал о противоположности демократии и либерализма такой крупнейший теоретик революционного социализма, как Чернышевский:
" Либералов совершенно несправедливо смешивают с радикалами и с демократами...
У либералов и демократов существенно различны коренные желания, основные побуждения. Демократы имеют в виду по возможности уничтожить преобладание высших классов над низшими в государственном устройстве, с одной стороны, уменьшить силу и богатство высших сословий, с другой - дать более веса и благосостояния низшим сословиям. Каким путем изменить в этом смысле законы и поддержать новое устройство общества, для них почти все равно [Чернышевский хочет сказать, что в противоположность либералам сторонники власти народа не отказываются от революционного пути]. Напротив того, либералы никак не согласятся предоставить перевес в обществе низшим сословиям, потому что эти сословия по своей необразованности и материальной скудности равнодушны к интересам, которые выше всего для либеральной партии, именно к праву свободной речи и конституционному устройству... Демократ из всех политических устройств непримиримо враждебен только одному - аристократии; либерал почти всегда находит, что только при известной степени аристократизма общество может достичь либерального устройства. Потому либералы обыкновенно питают к демократам смертельную неприязнь, говоря, что демократизм ведет к деспотизму и гибелен для свободы.
Радикализм, собственно говоря, состоит не в приверженности тому или иному политическому устройству, а в убеждении, что известное политическое устройство, водворение которого кажется полезным, не согласно с существующими законами, что важнейшие недостатки известного общества могут быть устранены только совершенной переделкой его оснований, а не мелочными исправлениями подробностей...Из всех политических партий одна только либеральная непримирима с радикализмом, потому что он расположен производить реформы с помощью материальной силы, и для реформ готов пожертвовать и свободой слова, и конституционными формами. Конечно, в отчаянии либерал может становиться радикалом, но такое состояние духа в нем не натурально, оно стоит ему постоянной борьбы самим собою, и он постоянно будет искать поводов, чтобы избежать надобности в коренных переломах общественного устройства и повести свое дело путем маленьких исправлений, при которых не нужны никакие чрезвычайные меры.
Таким образом, либералы почти всегда враждебны демократам и почти никогда не бывают радикалами. Они хотят политической свободы, но так как политическая свобода почти всегда страдает при сильных переворотах в гражданском обществе, то и самую свободу, высшую цель своих стремлений они желают вводить постепенно, расширять понемногу, без всяких по возможности сотрясений. Необходимым условием политической свободы кажется им свобода печатного слова и существование парламентского правления; но так как свобода слова при нынешним состоянии западноевропейских обществ становится обыкновенно средством демократической, страстной и радикальной [сейчас можно было бы сказать: "экстремистской"] пропаганды, то свободу слова они желают держать в довольно тесных границах, чтобы она не обратилась против них самих. Парламентские прения также должны принять повсюду радикально-демократический характер, если парламент будет состоять из представителей нации в обширном смысле слова, потому либералы принуждены также ограничивать участие в парламенте теми классами народа, которым довольно хорошо или даже очень хорошо жить при нынешнем устройстве общества.
С теоретической точки зрения либерализм может казаться привлекательным для человека, избавленного счастливой судьбой от материальной нужды: свобода - вещь очень хорошая. Но либерализм понимает свободу очень узким, чисто формальным образом. Она для него состоит в отвлеченном праве, в разрешении на бумаге, в отсутствии юридического запрещения. Он не хочет понять, что юридическое разрешение имеет для человека цену только тогда, когда у человека есть материальные средства пользоваться этим разрешением... Нужда и невежество отнимают у народа всякую возможность понимать государственные дела и заниматься ими, - скажите, будет ли он дорожить, может ли он пользоваться правом парламентских прений?
Нет такой европейской страны, в которой огромное большинство народа не было бы совершенно равнодушно к правам, составляющим предмет желаний и хлопот либерализма. Поэтому либерализм повсюду обречен на бессилие: как ни рассуждать, а сильны только те стремления, прочны только те учреждения, которые поддерживаются массой народа. Из теоретической узости либеральных понятий о свободе, как простом отсутствии запрещения, вытекает практическое слабосилие либерализма, не имеющего прочной поддержки в массах народа, не дорожащего правами, воспользоваться которыми он не может по недостатку средств .
Не переставая быть либералом, невозможно выбиться из этого узкого понятия о свободе, как о простом отсутствии юридического запрещения. Реальное понятие, в котором фактические средства к пользованию правами поставляются стихией, более важной, нежели одно отвлеченное отсутствие юридического запрещения, совершенно вне круга идей либерализма . Он хлопочет об отвлеченных правах, не заботясь о житейском благосостоянии масс, которое одно и дает возможность к реальному осуществлению права" (Н.Г. Чернышевский. Сочинения в 2-х томах. Т.1, М., 1986, сс. 479 - 481).
К замечательной критике Чернышевским узко-формального понимания либералами свободы и пренебрежения со стороны либералов материальными интересами народных масс, вследствие чего массы остаются по меньшей мере безразличны к любезным либералам формально-демократическим причиндалам, мало что можно добавить и сегодня: в вышеприведенных словах Чернышевского можно найти объяснение политического краха русских либералов конца 20 века - либералов, которые называли себя "демократами", но отнюдь не были демократами в старом, революционном смысле этого слова.
Политическая теория со времен античности и до 18 века включительно проводила различие между тремя главными формами правления: монархией, аристократией и демократией. С монархией все понятно, а вот либеральная система правления - власть "элитных профессионалов", допускающих в своем кругу и для своих свободу слова, но не подпускающих "каждую кухарку" и на пушечный выстрел к управлению государством, именовалась никак не "демократией", но "аристократией" (или же "олигархией"), демократию же не любивший ее Аристотель называл "правлением людей свободных, но малоимущих".
В старые времена демократия была властью мелких самостоятельных производителей, тружеников - собственников. В крестьянских общинах и в вольных городах античности и средневековья они сами, непосредственно, без бюрократического аппарата и без "элитных профессионалов", управляли общественными делами. Свою политическую власть они использовали в том числе для сохранения своей экономической власти, пресекая - пока хватало силы - губительные для демократии тенденции к имущественному неравенству.
Для буржуазии 17 - первых двух третей 19 веков характерен нескрываемый страх перед демократией, перед властью народа. Этот страх выражался, в частности, во враждебности буржуазии того времени к всеобщему избирательному праву - буржуазия боялась, а многие революционеры, - например, английские чартисты -, надеялись, что сохранившие еще производственную независимость от буржуазии ремесленники и пролетаризированные, но страстно мечтавшие о восстановлении былой независимости от ига капитала наемные рабочие используют всеобщее избирательное право для осуществления антибуржуазного социального переворота.
Известный экономист и историк Карл Поланьи так характеризует эволюцию отношения буржуазии к демократии:
"В эпоху чартизма "идея демократии" была совершенно чужда английской буржуазии. Предоставить право голоса верхушке рабочего класса она согласилась только тогда, когда рабочие смирились с принципами капиталистической экономики, а тред-юнионы сделали главной своей заботой обеспечение нормальной работы промышленности, т.е. спустя много времени после того, как чартистское движение заглохло, и стало ясно, что рабочие не попытаются использовать право участия в выборах для реализации каких-либо собственных целей и идей. Если исходить из необходимости распространения рыночной системы, то подобную политику можно считать оправданной, поскольку она помогла преодолеть те препятствия, которыми являлись все еще сохранявшиеся в среде трудящихся органические и традиционные формы жизнеустройства. Что же касается задачи совершенно иного порядка - социально-нравственного оздоровления простого народа, прежний жизненный уклад которого безжалостно разрушила промышленная революция, и его возвращения в лоно общей национальной культуры - то она осталась невыполненной. Наделение его правом голоса только после того, как его способности на равных участвовать в решении судеб страны был уже нанесен непоправимый удар, не могло ничего исправить...
Американская конституция, разработанная в стране фермеров и ремесленников представителями элиты... полностью вывела экономическую сферу за рамки конституционной юрисдикции... Несмотря на всеобщее право голоса, американские избиратели были совершенно бессильны перед собственниками.
В Англии же неписаным конституционным законом стал принцип, согласно которому рабочий класс не должен иметь право голоса. Чартистских вождей бросили в тюрьмы, их сторонники, исчислявшиеся миллионами, служили предметом издевательских насмешек со стороны законодателей, представлявших небольшую часть населения, и даже простое требование избирательных прав властями расценивалось как преступное деяние. Не было заметно никаких признаков духа компромисса и согласия, якобы столь характерного для британской политической жизни, на самом же деле являющегося позднейшей выдумкой. Лишь после того, как рабочий класс пережил "голодные 40-е" и новое послушное поколение смогло пожать плоды золотого века капитализма; лишь после того, как верхушка квалифицированных рабочих создала собственные профсоюзы и отделилась от задавленных нуждой работяг; лишь после того, как рабочие окончательно смирились с порядками, которые должен был навязать новый Закон о бедных - лишь тогда наиболее высокооплачиваемый их слой был допущен к участию в "советах народных". Чартисты боролись за право остановить рыночную мельницу, безжалостно перемалывающую жизни простых людей, но простые люди получили право голоса только тогда, когда ужасный процесс адаптации был завершен. В Англии и за ее пределами все без исключения воинствующие либералы - от Маколея до Мизеса, от Спенсера до Самнера - высказывали твердое убеждение, что народная демократия означает страшную угрозу для капитализма" (Карл Поланьи. Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени. СПб, 2002, сс. 193, 246).
Бунтарская, взрывная сила демократии была уничтожена, и демократия оказалась поставлена на службу капитализму вследствие двух причин. Уже в конце 18 века в своей книге "Федералист" лидер крупнобуржуазного крыла американской революции Александр Гамильтон произвел замечательно ловкую подмену понятий. До того "демократия" отождествлялась с прямой демократией, с осуществлением власти народа самим народом, т.е. трудящимися классами. Гамильтон заявил, что прямая демократия - это пережиток античности, и в современном обществе демократия может быть только представительной, когда раз в несколько лет народ санкционирует приход к власти той или другой группы "элитных профессионалов", которые, ясное дело, лучше какой-нибудь кухарки знают, что этой кухарке надо. Таким образом, строй, который прежде именовался олигархией, был перекрещен в "представительную демократию".
Введению этой последней, т.е. утрате буржуазией былого страха перед всеобщим избирательным правом (как видим из приведенной цитаты Чернышевского, буржуазия сохраняла этот страх еще в конце 1850-х годов), способствовало и то обстоятельство, что по мере развития капитализма происходила атомизация трудящихся масс. Эти последние лишались былой автономии в производственном процессе, их коллективистские отношения между собой разрушались индивидуалистической конкуренцией, и ввиду всего этого пролетаризированные трудящиеся в нормальных, обычных условиях капиталистической жизни переставали быть способным к общей борьбе и к отстаиванию общих целей субъектом, превращались в толпу одиночек, поддающихся управлению хозяевами власти и капитала. Ввиду всего этого, с последней трети 19 века формы старой демократии ставятся на службу либерализму привилегированных классов, и "демократия" из власти трудящихся в политике и экономике - как понималось прежде это слово - превращается всего лишь в происходящее раз в несколько лет узаконивание трудящимися власти "элитных профессионалов".
Процесс вырождения демократической терминологии необратим. Те люди, которые сохранили верность идее о власти трудящихся классов в политике и экономике, где-то с той же последней трети 19 века отбрасывают поставленную на службу классовому врагу демократическую терминологию и называют себя "революционными социалистами", "анархистами" и т.п. Восстановить прежнее значение демократической терминологии, после того, как она была дискредитирована либерализмом, невозможно, и мы столь же не собираемся именовать себя "настоящими демократами", как не собираемся именовать себя "настоящими христианами" - при всем нашем уважении к бунтовщику Иисусу. Однако власть трудящихся масс над всеми сторонами общественной жизни остается нашей непосредственной целью, - и в этом смысле мы продолжаем традицию революционной демократии.
Мы не станем больше возвращаться к этому вопросу, и будем называть русских революционеров 19 века "демократами" в том смысле, в каком они это сами понимали - сторонниками непосредственной власти трудящихся классов в экономике и политике. Поскольку "демократия" - это термин из политической области, то под "демократической" стороной русского революционного движения в нашей работе понимается его борьба против самодержавного бюрократического деспотизма, тогда как под его социалистической стороной - борьба против экономической эксплуатации.
Демократия, приверженность власти трудящихся масс, была несовместима с приверженностью рыночной экономике.
...Один из основателей народнического социализма, изначально - богатейший пензенский помещик Николай Огарев, решив в конце 1840-х годов заняться практической деятельностью в деревне, был настроен в ту пору против крестьянской общины и хотел насаждать у себя в деревне капиталистическую промышленность, в чем ему пришлось столкнуться с упорным сопротивлением общины, так что он с горечью писал своему знакомому Коршу: "Здесь надо иметь страшное терпение, друг мой, чтобы выдерживать упорное неразумие общины, которое оскорбляет на каждом шагу, и делать свое дело по методе, не вовсе свойственной моему характеру, т.е. приказывать и требовать беспрекословного повиновения" (С.С. Конкин. Н.П. Огарев. Саранск, 1975, с.166).
Биограф Н.П. Огарева С.С. Конкин комментирует ситуацию так:
"Создавалось парадоксальное положение: вольнонаемный труд надо было вводить властью помещика! Века крепостнического рабства сделали свое дело: даже благо надо было внедрять с помощью насилия" (там же). Однако подлинная проблема состояла в том, что крестьяне вовсе не считали "вольнонаемный труд" благом - и имели к тому все резоны.
При крепостном праве крестьяне имели в своем распоряжении землю и орудия труда. Работая часть времени на помещика или отдавая ему часть произведенного своим трудом продукта, в остальное время они работали на себя. Благом для них было избавиться от лишенной всяких экономических и моральных оправданий подчиненности помещику и работать все время на своей земле на себя, работать так, как они сочтут нужным. Потерю земли и превращение в неимущих "вольнонаемных" работников, под угрозой голодной смерти вынужденных работать все на того же бывшего помещика, благом для себя они считать никак не могли. Таков был темный и глупый с точки зрения либералов, но вполне реалистический взгляд крестьян - подавляющего большинства русского народа.
Возжелавший им блага помещик-идеалист мог либо продолжать загонять их железной рукой в "вольнонаемный" рай, внедряя оное "благо" "с помощью насилия" (тем более, что такой рыночный идеализм вполне соответствовал его материальным интересам), либо пересмотреть свои взгляды о добре и зле, принять крестьянский общинный идеал не "вольнонаемного" труда на чужого дядю, но вольного труда на своей земле. К чести Огарева, он оказался одним из весьма немногочисленным помещиков, сделавших второй выбор, и стал одним из основателей народнического общинного социализма - не под влиянием каких-то утопий, а в результате болезненного столкновения с практикой крестьянской жизни. Но таких людей, как Огарев, среди помещиков-либералов было весьма мало...
Если бы крестьяне, которых помещики-идеалисты, для собственного же их блага, стремились "с помощью насилия" загнать в рай "вольнонаемного труда", если бы эти крестьяне получили бы власть, процесс создания рая вольнонаемного труда застопорился бы до такой степени, что мог бы и не осуществиться вовсе. Убрав разорявший их класс помещиков и бюрократическую государственность, работая на своей земле, которая подвергалась в общине регулярному уравнительному переделу, крестьяне так и не стали бы "вольнонаемными работниками". Разумеется, после этого пришлось бы весьма несладко привилегированным классам - помещикам, чиновникам и купцам, утопия которых зажить за счет чужого вольнонаемного труда так же обильно, как раньше за счет труда крепостного, рухнула бы. Однако многомиллионная масса темных и глупых русских крестьян зажила бы по своей вольной волюшке, а поскольку некоторые признаки давали основания предполагать, что представления привилегированных сословий о крестьянской темноте и глупости сильно преувеличены, из этого даже могло бы получиться и что-либо путное.
Один из основателей мирового либерализма, английский философ Бентам заметил как-то, что все общественные явления следует оценивать исходя из принципа наибольшего блага наибольшего числа людей. Поскольку крестьяне, при всей приписываемой им темноте и глупости, бесспорно составляли наибольшую часть русского общества, русским либералам, если бы они вздумали считать это правило Бентама руководящим принципом своего политического поведения, пришлось бы смириться с волей многомиллионной трудовой массы, не видящей в "вольнонаемном труде" никакого для себя блага. Однако русские либералы в большинстве своем состояли из помещиков, которым аппетит к "вольнонаемному труду" был естественным образом дороже всех либеральных деклараций.
Поэтому либерализм в России всегда был противоположностью демократии, т.е. идеи о том, что народ может и должен распоряжаться и управлять своей судьбой сам, по собственной воле. Поэтому русские либералы из помещиков (а равным образом из чиновников и купчин) всегда жались под крылышко самодержавного абсолютизма, как единственной силы, способной защитить их экономические интересы. Поэтому демократами в России могли быть только социалисты, для которых интерес народной массы стоял выше интересов привилегированных сословий...
Ситуация не изменилась и сегодня. Как и 130 лет назад, в современной России нельзя быть демократом, не будучи социалистом и революционером - а также не будучи интернационалистом. Русский бюрократический капитализм включен в мировую капиталистическую систему в качестве слабой империалистической державы, по выражению Кагарлицкого, "полупериферии" или "периферийной империи". Покончить с зависимостью от мировой капиталистической системы, от мирового рынка, как доказал опыт всего 20 века, невозможно посредством политики изоляционизма и автаркии, но можно лишь путем уничтожения всей мировой системы капитализма. Сделать это может не мифическая "русская национальная революция", но лишь интернациональная революция угнетенных классов всего земного шара...
Как и 130 лет назад русские либералы, по изящному выражению белоэмигрантского историка русского либерализма В.В. Леонтовича "решительно предпочитают просвещенный абсолютизм" угнетателей "революционной диктатуре" угнетенных (В.В. Леонтович. История либерализма в России. 1762-1914. Париж, 1980, с.22). Достаточно почитать статьи Л. Радзиховского в "Версии", чтобы убедиться в этом. Поэтому либералы для нас не друзья и даже не союзники. Современные революционеры, как и герои народничества, могут надеяться только на свою собственную действительную силу и на потенциальную силу народных масс. Важнейшая проблема совершения революции как раз и состоит в соединении сознательного протеста революционной интеллигенции со стихийным протестом народа. К вопросу о том, как решали наши предшественники эту проблему, мы и переходим.
На интеллигентский социальный состав революционного народничества любили и любят тыкать пальцем его враги, считавшие и считающие революционеров чуждыми народу и не понимавшими его нужд и потребностей. Однако нужно всмотреться в дело чуть глубже. Откуда бралась разночинская интеллигенция? Из народа, из общественных низов. Чуть-чуть разбогатевший крестьянин и мастеровой, отставной солдат, не говоря уже о более высоко стоящих слоях мелких торговцев, духовных лиц низшего ранга, мелких чиновников и т.п., выбивался из сил, чтобы дать сыну образование и продвинуть его наверх, в более зажиточную и уважаемую группу. Учившиеся на медные гроши, с розового отрочества привыкавшие к суровой самостоятельности пролетарии умственного труда , "мыслящие пролетарии", как называл их один из крупнейших и талантливейших теоретиков революционной демократии в России, Писарев, не могли отречься от угнетенного и неимущего простонародья, из которого они происходили - не могли, даже если бы и хотели, т.к. самодержавная система была неспособна интегрировать разночинскую интеллигенцию, поставить ее себе на службу.
Свои собственные страдания "мыслящие пролетарии" соединяли со страданиями класса, детьми которого были, они сознавали себя - и были на самом деле - авангардом, передовым отрядом всего трудового народа. От основной его массы их отличало лишь то, что, получив образование, они могли осмыслить ту боль, которая терзала весь многомиллионный рабочий люд, могли понять, что виновником всех народных бедствий является чудовищная гидра сросшихся между собой помещичьего землевладения, капитала и государства. Народоволец Михаил Грачевский скажет о своем отношении к крестьянину так:
"Он со всеми его "потрохами" для меня дороже самого себя; я живу его интересами, думаю и страдаю за него и вместе с ним, страдаю за него больше него самого, потому что понимаю больше него..." (цит. по Н.А. Троицкий. "Народная воля" перед царским судом (1880 - 1894). Саратов, 1983, с. 122).
Движение революционного народничества 1860-1880-х годов было движением авангарда, обреченного на гибель передового отряда трудового народа. Основная масса трудового народа тогда только еще начинала просыпаться. Однако в большинстве случаев бой и начинается именно авангардом.
Разночинная интеллигенция не укладывалась в сословные рамки существовавшего в России веками старого феодального общества. Из-за гнилого и застойного характера русского капитализма она не была и не могла быть интегрирована и в классовые рамки возникавшего буржуазного общества. Поэтому она неизбежно боролась за подлинно новое, бессословное и бесклассовое общество...
Все вышесказанное не означает, что отношения между революционной разночинной интеллигенцией, авангардом трудового народа (во избежание недоразумений скажем, что авангард - это не генеральный штаб, который, сидя в тылу, командует армией, но передовой отряд, первым вступающий в бой и своим самопожертвованием увлекающий всю армию) и всей трудовой массой были идилличны и лишены трагических коллизий. Зазор между действиями революционного авангарда и медлящей с приходом ему на подмогу основной армией был главной головной болью русских революционеров и главной причиной их трагедии - трагедии тех, кто должен был погибнуть в бою, чтобы смогли победить те, кто придет им на смену.
Нас не интересует здесь тенденция к идеализации народа, встречавшаяся у некоторых народников, особенно у тех, кто не успел еще с народом плотно соприкоснуться. Эта идеализация народа не была преобладающей чертой народничества (у того же Бакунина можно найти много ругательных слов по адресу крестьянской общины) и - главное - она не имеет отношения к проблемам сегодняшнего дня, т.к. народ 1870-х годов, сохранявший еще в значительной степени добуржуазные коллективистские пережитки и современный народ, разложенный и атомизированный капитализмом - это очень большая разница. Поэтому нас интересует здесь трезво-реалистичная оценка народа, присущая традициям Чернышевского, Писарева и отчасти идущей от них традиции русского якобинства.
Некоторые современные левые теоретики (автор говорит в первую очередь о самом себе) небезгрешны в том отношении, что чересчур перегибали палку, противопоставляя современному атомизированному пролетариату не разложенные капитализмом крестьянство и пролетариат прежних времен. Это противопоставление нужно ввести в необходимые рамки.
Пик революционной борьбы общинного крестьянства и раннего пролетариата в России - это 1902 - 1921гг. Описываемый же в данной работе период 1790 - 1890гг. - это долгая нисходящая волна массовой борьбы, которую лишь в 1890-е годы сменит волна восходящая. Классовая борьба продолжалась, но в описываемое столетие она никогда не достигала размаха великих крестьянских войн 17 - 18 веков, ставивших под угрозу существование эксплуататорского государства. Эпоха крестьянских войн кончилась, эпоха рабоче-крестьянской революции только подготавливалась...
Если бы эксплуатируемые массы были всегда революционны, вся система эксплуатации была бы давным-давно разнесена по бревнышку. Реальная, а не потенциальная революционность эксплуатируемых масс - не правило, а исключение в мировой истории. Вся система беспощадной эксплуатации и гнета приучает массы к тем грустным истинам, что против рожна не попрешь и плетью обуха не перешибешь. Отсюда и возникает исключительно важная роль революционного меньшинства, которое своим действием убеждает массы, что если обух нельзя перешибить плетью, то его можно перерубить топором. Этим революционным меньшинством, доказавшим массам возможность боевого сопротивления эксплуататорским порядкам, и была революционная народническая интеллигенция.
Но соединение ее сознательного протеста с борьбой масс явилось не началом, а итогом ее самоотверженной борьбы. Революционеры-народники буквально своими телами замостили пропасть, отделявшую их от народа. Те, кто начинал их дело, понимали с самого начала, что приблизительно так и будет.
Русские революционеры, особенно выходцы не из дворянской, а из разночинной среды, воспитывались не в безвоздушном пространстве, они имели живой опыт общения с народом, приобретенный еще до того, как стали революционерами, и сильные и слабые стороны народа представляли себе более или менее адекватно. Вот как описывал Чернышевский в романе "Пролог" от имени автобиографического персонажа Волгина свои детские впечатления:
"Ему вспомнилось, как, бывало, идет по улице его родного города толпа пьяных бурлаков: шум, крик, удалые песни, разбойничьи песни. Чужой подумал бы: город в опасности - вот-вот бросятся грабить лавки и дома, разнесут все по щепочке. Немножко растворяется дверь [полицейской] будки, оттуда просовывается заспанное старческое лицо с седыми, наполовину вылинявшими усами, раскрывается беззубый рот и не то кричит, не то стонет дряхлым хрипом "Скоты, чего разорались! Вот я вас!". - Удалая ватага притихла, передний за заднего хоронится, - еще бы такой окрик и разбежались бы удалые молодцы, величавшие себя "не ворами, не разбойничками, Стеньки Разина работничками", обещавшие, что как они "веслом махнут", то и "Москвой тряхнут", - разбежались бы, куда глаза глядят, куда ноги понесут, крикни еще раз инвалид в дверь будки; но старый будочник знает, что перед богом грех был бы слишком пугать удалых молодцов: лбы себе перебьют, ноги переломают, навек, бедные, искалечатся, - будочник, понюхав табаку, говорит: "Идите себе, ребята, с богом, только не будите меня, старика, не вводите в сердце". И затворяется в будке, - и ватага удалых молодцов, Стеньки Разина бывших работничков, скромно идет дальше, перешептываясь, что будочник, на счастье им, видно, добрый человек...
"Жалкая нация, жалкая нация! - Нация рабов, снизу доверху, все сплошь рабы...", - думал он [Волгин]...". ( Чернышевский. Пролог. М., 1988, сс. 222 - 223).
Лучший после Льва Толстого русский писатель Салтыков-Щедрин, активный деятель легального крыла революционного народничества, в своей "Истории одного города" изобразил в весьма неприглядном свете как деспотизм угнетателей, так и бестолковость угнетенных. Тогдашний левый либерал и будущий монархист и мракобес Суворин обвинил за это Салтыкова-Щедрина в посягательстве на святыню - в оскорблении угнетенного русского народа. Суворин получил следующий замечательный ответ:
"...Недоразумение относительно глумления над народом, как кажется, происходит от того, что рецензент мой не отличает народа исторического, т.е. действующего на поприще истории, от народа как воплотителя идеи демократизма. Первый оценивается и приобретает сочувствие по мере дел своих. Если он производит Бородавкиных и Угрюм-Бурчеевых, то о сочувствии не может быть речи; если он выказывает стремление выйти из состояния бессознательности, тогда сочувствие к нему является вполне законным, но мера эта сочувствия все-таки обусловливается мерою усилий, делаемых народом на пути к сознательности. Что же касается до "народа" в смысле второго определения, то этому народу нельзя не сочувствовать уже по одному тому, что в нем заключается начало и конец всякой индивидуальной деятельности" (цит. по А.М. Турков. Ваш суровый друг. Повесть о М.Е. Салтыкове-Щедрине. М., 1988, сс. 173 - 174).
Вот как описывает основную проблему, стоявшую перед русским революционным движением, советский историк, автор интереснейшей книги о ненародническом социализме 1860-х годов Феликс Кузнецов:
"Единственной общественной силой, на которую могли рассчитывать сторонники революционно-демократических преобразований в России прошлого века, было крестьянство. Крестьянская революция - вот альфа и омега идей русской революционной демократии с самого начала их возникновения.
Но давайте осмыслим в полном значении тот общеизвестный факт, что на всем протяжении второго, разночинного этапа русского освободительного движения революционная ситуация, вызванная массовым движением крестьян, возникла один-единственный раз. Это были 1859 - 1861гг. - время высшего подъема революционной борьбы крестьянских масс в России 19 века, когда народная революция казалась настолько реальной, что назначались даже ее конкретные сроки.
...после того, как первая революционная ситуация в России потерпела крах под одновременным воздействием репрессий и реформ, послуживших своеобразным отводным клапаном, крестьянская революционность резко пошла на спад и никогда уже на протяжении 19 века не поднялась до критической точки 1859 - 1861гг. Все увеличивался разрыв между идеалом и действительностью, все мучительнее были попытки их соединения русской революционной демократией, выявившиеся окончательно в том взрыве героизма, самоотвержения, отчаяния, который завершился 1 марта 1881г.
Вправе ли мы, размышляя о противоречивых идейных исканиях представителей русской революционной демократии 1860 - 1870-х годов..., игнорировать это решающее обстоятельство? О значении его для революционных демократов можно судить по письму Н.А. Серно-Соловьевича, написанному им Герцену и Огареву в 1864г.:
"На общее положение взгляд несколько изменился. Почва болотистее, чем думалось. Она сдержала первый слой фундамента, а на втором все ушло в трясину. Что же делать? Слабому - прийти в уныние, сильному сказать: счастье, что трясина выказала себя на фундаменте, а не на последнем этаже - и приняться вбивать сваи".
"Сваи" вбивали по-разному - в зависимости от понимания, как укрепить "трясину", что необходимо, чтобы разбудить народ и поднять на революцию...
Ведь, собственно говоря, и "теория реализма" Писарева, и "бланкизм" Зайцева, а затем Ткачева, и концепция "глуповцев" Салтыкова-Щедрина, и "критически мыслящие личности" Лаврова, при всей разнородности этих явлений были не чем иным, как реакцией на "болотистость" почвы, на отсутствие реальных условий для народной, крестьянской революции в России.
В течение десятилетий русские революционные демократы бились над этой неразрешимой задачей: как поднять массы на революцию? Неразрешимой потому, что революционность крестьянства была революционностью особого рода. Без руководства буржуазии или пролетариата оно не в силах было подняться на организованные и сознательные действия и было способно [далее - слова Ленина] "только на бунты"" ( Ф. Кузнецов. Публицисты 1860-х гг. Круг "Русского слова". М., 1981, сс. 9-11).
Очень немногочисленные русские революционные социалисты, в последние 15 лет пытавшиеся поднять пролетарские массы на революцию, могут подтвердить - если только будут честными с собой - что это оказалось задачей никак не менее трудной, чем была в 19 веке задача поднять на революцию крестьянские массы, и что современный пролетариат никак не больше старого крестьянства был способен на "организованные и сознательные действия" и даже меньше его был способен "только на бунты".
Это не отменяет того обстоятельства, что крестьянское движение в России после 1861г. резко идет на спад, и новый, куда более грандиозный, подъем его, начинается только в 1902г. - и подъем этот, пройдя через революцию 1905-1907гг., увенчивается Великой революцией 1917 - 1921гг., после поражения которой народная самостоятельность и инициатива опять отбрасываются к уровню 19 века - т.е. к уровню разрозненных местных протестов, беспощадно давимых деспотическим режимом. Рассматривать динамику пролетарской борьбы в России в 20 веке здесь не место, достаточно сказать, что до уровня 1917 - 1921гг. она не поднялась ни в 1959-1963гг., ни в 1989 - 1991гг.
Нам уже приходилось говорить, что, вопреки марксистским мифам, чистые классы гораздо менее склонны к революционной борьбе, чем промежуточные, переходные социальные группы. Русское крестьянство 19 века было по преимуществу чистым классом старого феодального общества, процесс разложения которого разрушительной работой капитализма только начинался. Русский - как и в значительной части мировой - пролетариат стал в 20 веке чистым классом, организованным буржуазией соответственно ее потребностям в его эксплуатации. На начало 20 веке приходится замечательный зазор, когда уже не было чистого крестьянства и еще не было чистого пролетариата - и именно это и стало одной из главных причин Великой рабоче-крестьянской революции 1917 - 1921гг.
Уже в старых крестьянских восстаниях в России и на Украине в 17-18 веках инициативная роль принадлежала не крестьянству, задавленному крепостнической эксплуатацией, а переходной социальной группе свободных тружеников - воинов - казачеству. Ту же роль инициатора крестьянской борьбы, которую в 17 - 18 веках играло казачество, в начале 20 века выполнили не порвавшие еще связей с деревней и стоящие одной ногой в ней городские рабочие. Могла ли разночинная интеллигенция без рабочего класса сама выполнить роль инициатора крестьянской революции, если бы в 1870-е годы созрели ее объективные условия и крестьянство было бы настроено не на то, чтобы ждать "черного передела" от царя, а на то, чтобы осуществить его самому - это вопрос интересный, но непроверяемый (по аналогиями с революциями 20 века в "Третьем мире" можно предположить, что смогла бы).
Инициативная роль революционной интеллигенции в развязывании народной революции признавалась всеми течениями революционного народничества. Лавристы сводили роль революционной интеллигенции к чистому просветительству, и поэтому из-за своего неисправимого идеализма они для нас неинтересны. Гораздо любопытнее была трезво-реалистическая оценка народа русскими якобинцами. Более или менее правильный ответ на искомый вопрос в области теории дал Бакунин, а на практике реализацию объединения сил народного и интеллигентского протеста начали землевольцы и народовольцы, полное же (хотя и небеспроблемное) соединение этих двух потоков произошло только в начале 20 века.
Русскими якобинцами мы называем сторонников захвата власти революционной интеллигенцией. Крупнейшими, ибо чуть ли не единственными, их теоретиками были Варфоломей Зайцев и - прежде всего - Петр Ткачев (Петр Зайчневский, в 20 лет написавший замечательную прокламацию "Молодая Россия" (1862г.), после того, кажется, не писал серьезных теоретических вещей , хотя и был превосходным мастером устной пропаганды). Вот какую характеристику русскому народу давал Варфоломей Зайцев:
" Народ туп, груб и вследствие этого пассивен; это, конечно, не его вина, но это - так, и как бы то ни было, инициативы с его стороны странно ожидать... Поэтому благоразумие требует, не считаясь с величественным пьедесталом, на который демократы возвели народ, действовать энергически против него; если сознана необходимость навязывать насильно народу образование, то я не могу понять, почему ложный стыд перед демократическими нелепостями может быть довольно силен, чтобы мешать признать необходимость насильственного дарования ему другого блага, столь же необходимого, как и образование, и без которого последнее невозможно " (В.А. Зайцев. Сочинения, т.1. М.. 1934, с.96).
"Есть два манера любить свой народ и свое отечество. Первый манер любить его так, как каждый из нас любит только хорошее жаркое. На этот манер первый патриот и народолюбец в мире есть, бесспорно, царь Александр Николаевич, потому что никому от этого жаркого не достается таких сочных филеев, как ему...
Надо сознаться, что в сравнении с этой простотой наше народолюбие и наш патриотизм представляется вещью до того сложной, что непонимание его идиотами сопровождается для них смягчающими обстоятельствами. В нашей "любви" действительно гораздо больше ненависти, чем любви. "Добрый русский мужичок" наших мокроступов, восхваляемый ими как вкусное кушание, не возбуждает в нас никакого аппетита и сопровождаемого с ним к нему сладострастия; мы его бесконечно жалеем, как объект вожделения мокроступов, и эта жалость возвышается до степени любви, но не мешает нам проклинать далеко не идеальный экземпляр человеческого рода...
Наше горячее сочувствие к бедствиям народной массы не должно вводить нас в сентиментальное и мечтательное отношение к ней.... Миллионы народных масс задавлены... вековечным рабством... Мы нисколько не поможем народу тем, что будем представлять его себе великим героем, исполненным ума, гражданских добродетелей и нравственности. Это было бы так же нелепо, как и осуждать или бранить его. Он таков, каким сделала его тысячелетняя история, а история эта была так некрасива, что от ее работы ничего хорошего выйти не могло. Тем больше причин стремиться к ее перемене" (цит. по вышеупомянутой книге Ф. Кузнецова, сс. 236, 240).