Цеханович А. : другие произведения.

Петербургская Нана

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Молодая и красивая девушка сознательно выбирает карьеру куртизанки, но вместе с общественным вниманием и деньгами, на нее обрушивается необходимость губить души и жизни влюбленных в нее мужчин. Есть ли предел у этого падения, край за который красавица не решится перешагнуть или мужчина, которого куртизанка способна полюбить.
  ПЕТЕРБУРГСКАЯ НАНА
  Вместо пролога
  Город шумел где-то внизу, а из окна пятого этажа видны были только трубы соседних домов. В открытые створки его врывался ночной весенний холодок. Две зари целовались на не потухшем небе...
  Искаженное страданием молодое лицо высунулось из окна и пристально глядело вниз.
  В энергических чертах его была видна решимость.
  Побелевшие губы шептали:
  - Прыжок... и все кончено...
  А глаза, - глубоко ввалившиеся сверкающие глаза с широко открытыми и неподвижными веками были устремлены в бездну. Вот он уперся коленом... Вот хрустнул железный подоконник; вот он спускает ногу, а ветерок шевелит густые кудри, беспорядочно упавшие на бледный лоб.
  Город шумит внизу, а тут наверху тихо: все жильцы меблированной квартиры вернулись домой и спят в своих убогих конурах...
  Юноша чувствует, что еще одно слабое движение, и равновесие потеряно, и все кончено...
  Как жутко!.. А это откуда?!. Это зачем?.. Девятнадцать лет, как девятнадцать волн, шумно бегут издали, чтобы удариться о "сегодня", как о каменный берег... Назад, проклятые!.. Но разве их остановишь?..
  Вон там в уездном городке живет на жалкую пенсию старик чиновник, с ним старуха и молодая девушка... Это отец, мать и сестра... А он тут, он студент университета, он имеет теперь всего один урок в пятнадцать рублей... Было два... Нет, раньше было даже три, а теперь один... Он голоден... Стыдно просить... А вдали опять голод. Полная лишений жизнь какого-нибудь канцеляриста, с долгим выслуживанием, с прислуживаньем, со скучной работой... Да... да... он видит и эту даль, как только что пронёсшиеся убогие и бледные воспоминания детства... Ведь отец его тоже кончил курс в университете, а как он кончает теперь свою жизнь?.. Нет, Стоговы, по-видимому, все несчастные люди! Им не везет в жизни. Они не подхалимы, не карьеристы...
  Да!.. Да!.. Не стоит жить!.. Сейчас все кончено!.. Вот так покачнусь вперед... ай!..
  Подоконник еще раз хрустнул, и фигура пропала в окне. Взамен её в комнату ворвался ветерок, колыхнул пламя огарка свечи, какой-то листок слетел со стола на пол...
  На этом листке написаны были только два слова: "с голода"...
  I.
  Полтинник вычета
  - А скубент наш опять не пришел, - говорил толстый купчина с окладистой бородой и умными ярославскими глазами, - за этот раз уж вычту с него полтинник... нельзя: для острастки надо... По-моему, коли взялся за дело, исполняй... Ведь не щепки, а деньги плачу, а это я вижу, в чем дело: - повадка господская, чтоб до работы одним только мизинчиком дотрогаться... Нет, ты, брат, бери ее, эту работу в кулак да в оба!.. Вот так, чтобы все жилы у тебя натянулись. Вот тогда и деньгу выжмешь... Из-за чего собственно ноне господа пропадают? Собственно из-за этого: с мизинчиком на работу выходят...
  - А может он болен! - послышался хриплый женский голос из туши жирного мяса, занявшего собой половину штофного дивана.
  - Болезнь? Отговорка ловкая, - бездельники всегда больны...
  - Со всяким может случиться....
  - А тебе что защищать его? Ты мое дело защищай, мои интересы блюди, потому ты не его, а моя жена...
  Купчиха зевнула.
  - Да я только так к слову...
  - То-то к слову...
  Полуфунтов прошелся взад и вперед, обходя место, где лежал дорогой ковер. Он не был раздражен, но ему очевидно хотелось поговорить. Он наскочил на любимую тему, да и время было: в лавку еще идти рано, - всего десять часов утра, а старшего дворника с докладом по дому он уже только что отпустил.
  - Знаешь ли ты, дура этакая, что нонешний господин яйца выеденного не стоит, - нонче наше дело в гору пошло мы зажили. Пусть-ка они теперь перед нами спину погнут... Я-то сам ярославский крестьянин, "гильдею" и ту получил только позапрошлый год, а как я в люди вышел? Сама знаешь, с чего начинал... Сколько было у нас, когда мы сюда на барже приехали?.. А?..
  - Пять рублей! - прохрипела купчиха.
  - Ну, вот то-то и есть!.. Вот хоть бы и его взять, скубента-то нашего... Так он парень ничего себе и сметка у него по-видимому есть, и степенность эта самая, опять же и образовательный человек, а вот, все-таки, дурак... Ведь бьется как рыба на песке. Иногда мне даже глядеть на него и смешно и жалко. Вижу, парень голоден, просто как собака голоден, оттого в теле спада, а что ты думаешь?.. Раз я ему, под хорошую руку, было, и говорю: вы бы, говорю, Дмитрий Иванович, ниверситет-то свой по боку бросили, да лучше делом занялись бы: есть у меня для вас такое по торговой моей части, а вы бы, говорю, и мне пользу принесли, и я вам пользу принес бы... Так что ж ты думаешь? Он же мне за мое доброе желание его, бродягу голодного, на свет вывести, он же и отчитал меня!.. Я, говорит, науку свою обожаю и ни на что в жисти не сменю. Ну, вот и жри тогда ее, свою науку... А я вот полтинник вычту с тебя за науку эту самую...
  Полуфунтов засмеялся. Купчиха тоже заколыхалась и закашляла, мясистые щеки полезли вверх и в них совершенно исчезли глаза...
  В эту минуту роскошная золоченая дверь со вставленным в нее зеркалом порывисто распахнулась и в комнату вбежала дородная девушка в каком-то пунцовом шелковом платье. Она была бы недурна собой, если б не портил лица толстый и немного красный нос.
  - Папенька! Вот он отчего не пришел, - крикнула она, махая газетой, - вот тут написано... Слушайте: "Вчера в ночь студент университета, дворянин Дмитрий Стогов, с целью лишить себя жизни, выбросился из окна с высоты пятого этажа, и получил перелом правой руки с сотрясением мозга. По доставлении в больницу врач заключил, что жизнь его находится в опасности"...
  Голос девушки дрожал, лицо было бледно и руки, державшие газету, тряслись.
  - Вот оно что! - задумчиво сказал Полуфунтов, глядя на пол, - нехорошее дело!..
  - А тут вот в другом месте про него же пишут, что он оставил на полу записку и на ней два слова "с голода".
  - Гм! - еще задумчивее сказал Полуфунтов, а молодая девушка подошла к окну и громко разрыдалась.
  Отец искоса поглядел на нее подозрительным взглядом, но ничего не сказал...
  II.
  Женщина в черном
  Был двенадцатый час ночи, но в хирургической палате большой городской, больницы было светло, как в полдень серого зимнего дня...
  Длинный ряд коек, со странными силуэтами неподвижно лежавших больных, казался чем-то фантастическим...
  Обвязанные головы, подвешенные на "качалках" руки и ноги, делали всю эту группу весьма оригинальной.
  В просторной зале, несмотря на ночное время, далеко не было тихо...
  Громкие и тихие стоны раздавались то там, то сям, слышались бессвязные слова бреда, скрип качалки или хриплый замирающий шёпот: "пить"!
  Дежурная сиделка, и сторож дремали, на деревянном диване в коридоре, куда выходили три двери палаты.
  И тот и другая знали, что ночной обход еще не скоро, и потому с полным бессердечием уклонялись от прямой обязанности бодрствовать и быть, готовыми на первый зов томящегося бессонницей и жаждой больного... Только иногда быстрой и легкой, поступью из глубины соседней палаты, откуда виднелась, если, стать посередине между двух рядов коек, бесконечная анфилада, проходила женщина в белой накидке на голове с нашитым на груди красным крестом... Она расталкивала сиделку и сторожа и, с их помощью, кое-как, удовлетворяла требованиям и мольбам страдальцев.
  О! Пусть не тронет никогда ничье худое слово этих женщин! Кто видел близко их каторжный труд, кто поникает что значит больной на госпитальной койке, - тот невольно согласится, что кто бы ни была ранее или во всякое другое время эта женщина, скользящая теперь как тень между коек в своей накидке и с знаком креста на молодой груди, - ей все простится...
  На одной из кроватей весь перебинтованный, лежал юноша, широко раскрыв невидящие глаза. Грудь его тяжко поднималась, он бормотал что-то...
  На железной, доске, воткнутой стержнем у изголовья, было заново написано мелом:
  "Студент университета Дмитрий Стогов", затем, название болезни и какие-то технические знаки.
  Он лежал первым около входных дверей.
  Сестра милосердия, войдя в палату, сделала кому-то позади себя знак обождать и приблизилась к больному. Чья-то черная тень остановилась и боязливо прильнула к стене...
  Это была красивая, изящно сложенная женщина с заплаканными глазами и лицом, черты которого были очень похожи на черты лица больного юноши.
  Изящный туалет её был роскошен и моден, несмотря на очевидное желание сделать вид его как можно скромнее...
  Опытный жуир не ошибся бы в определении категории, к которой принадлежала эта женщина...
  Тем временем, сестра милосердия нагнулась к раненому и, пристально заглянув ему в лицо, покачала головой...
  "Плохо!" - сказала она про себя, потом тронула лоб и пульс.
  И это исследование привело ее еще к более печальному заключению...
  - Войдите! - шепнула она, высовываясь за дверь...
  Женщина в черном сделала несколько шагов вперед и остановилась, очевидно, потрясенная видом того, кто лежал перед ней на койке.
  - Он все равно без памяти! Так что ваши опасения напрасны: он вас не узнает...
  - Боже!.. Но у него открыты глаза! - пролепетала незнакомка, поднося батистовый платок к губам и с очевидным трудом сдерживая готовые вырваться рыдания...
  - Он не видит! - с суровой грустью сказала крестоносица.
  - Боже!.. - еще раз повторила женщина в черном и в ужасе молитвенно сложила руки, отвернувшись к окну.
  - Успокойтесь! - тихо подошла к ней сестра милосердия. - Еще не вся надежда потеряна, - молодая натура может вынести. И незнакомка, ничего не ответив, опустила голову. Потом, как бы подумав несколько минут, быстро подняла ее и, в упор поглядев на свою собеседницу, сказала:
  - Но, ради Бога, сдержите ваше обещание, если он перенесет...
  - Я повторять не буду, - гордо отвечала молодая крестовица, - вы можете быть спокойны...
  Тогда женщина в черном вдруг стремительно схватила руку говорившей и, прежде чем последняя успела опомниться, с каким-то страстным порывом несколько раз поднесла ее к своим губам.
  - Ради Бога! - повторила она, - никогда, никогда не говорите ему, что я была... А главное, не описывайте ему моей наружности...
  В этот вечер в контору больницы была передана посетительницей довольно солидная сумма для передачи Стогову после его выздоровления и для удержания в кассе прибольничного благотворительного общества в случае его смерти...
  III.
  Галлюцинация
  
  Стогов лежал с открытыми глазами, но ему казалось, что он спит и видит странный сон, или вернее, галлюцинацию...
  Ему показалось, что вошли две женщины. На груди у одной сверкал огненно-красный крест, блеск которого тушила темная фигура другой, наклонившейся рядом с первой к его изголовью.
  Женщина с крестом была ему совсем не знакома, но зато лицо другой он положительно видал где-то... Но где? Кажется, где-то давно, - давно... Ага!.. Он начинает припоминать... Дует легкий ветерок и шелестит кудрявой весенней листвой. Садик на холме, откуда виден весь уездный городок. Эта красота местоположения только и составляет ценность полуразвалившегося дома, который прячется в густой зелени... Вот вышел пожилой человек с облысевшей головой и кисло-усталым лицом. Он идет к нему по откосистой дорожке, - идет тихо, как человек, которому направление безразлично.
  Это - отец, а позади него идет девушка в белом платье, еще задумчивее, еще апатичнее... Они все унылы в этом прелестном уголке, кроме него, который, мимоездом на кондиции, заглянул сюда и наслаждается и этим тихим вечером и этим безмятежным миром семейного уюта.
  В эту минуту ему даже странно, почему отец стонет над безденежьем и проклинает судьбу, бросившую его в захолустье. Да разве не счастье жить тут, в этой поистине поэтической бедности, вдали от страстей столичной интеллигенции, где они кишат как отвратительная куча червей, цепляясь и попирая одна другую?..
  О! Как ошибаются люди, как ошибается и он, этот кислолицый старик, а главное, - она, эта девушка в белом платье, которая тоже мечтает о прелестях богатства и городской толчеи... Но кто же эта девушка, лицо которой так похоже на лицо женщины в черном, только что стоявшей у его постели?
  Больной делает страшное усилие припомнить и вскрикивает:
  - "Маша!.. Маша?.. Сестра!.."
  Но что это? Виденье как бы в диком ужасе кинулось от окна к двери и скрылось: осталась только одна женщина с крестом...
  Стогов сделал еще усилие, приподнял руку и поманил к себе сестру милосердия.
  Та наклонилась, дивясь и происшедшему и внезапной перемене в состоянии больного.
  - Ради Бога... - пробормотал Стогов, - скажите... что это мне... показалось... или это в самом деле она?..
  - Кто? - спросила крестоносица.
  - Сестра... моя... Маша...
  Она отшатнулась, понимая, что в связи с обещанием, данным незнакомке, этот вопрос больного невольно делает ее сообщницей какой-то тайны! Она не знала, что ответить, а больной, замирающим шепотом, продолжал повторять:
  - Скажите... это гал... галлюцинация?.. Скажите?.. Разве она приехала?.. Зачем?.. Когда?.. Вчера?.. Дорогая, скажите!.. Вы красавица... Вы еще красивее её... Я вас люблю... Скажите!.. Но смотрите... У вас на груди пылает крест... Он прожжет вам сердце... Смотрите, у вас платье загорается...
  Затем пошли уже совсем бессвязные, слова бреда...
  Сестра милосердия положила на голову больного ледяной компресс в резиновом мешке и, постояв несколько мгновений, отошла... Её действительно прекрасные черты были омрачены состраданием и тревогой...
  IV.
  Рассказ о женщине в черном
  Мы не вгляделись тогда в нее... Она пряталась около стены палаты, она закрывала лицо руками, наконец, это лицо было заплакано и взволновано... Разве можно было тогда сказать о нем и о его обладательнице чтобы то ни было определенное?
  Но вот оно - ужасное своей красотой, - женственное, нежное, чувственное, и жестокое...
  Она сидит в захолустном уголке уездного городишки, сидит у раскрытого окна под покривившейся крышей отцовского домика...
  Смотрите, какими страстными и жадными глазами она глядит вдаль!
  Густые кудри в великолепном беспорядке падают на лоб, вьются около ушей, и тёмные, тёмные спадают сзади пышно развитого торса... Грудь неровно колышит узоры вышитой рубашки, молодое тело пышет избытком жизни, а голова работает, - а думы одна набегает на другую, борются и побеждаются, но, побеждённые, снова вступают в бой...
  Страшная минута!
  Когда брат Дмитрий глядел вниз, перед тем чтоб умышленно потерять равновесие, его лицо было поразительно похоже на лицо этой девушки. Да и немудрено, так как она ведь его родная сестра, она тоже решительная натура...
  В эту минуту она тоже теряет равновесие и тоже хочет броситься вниз куда-то, в безвестную, но заманчивую глубину...
  Тихая ночь дышит ароматом. Звезды и месяц уже бледнеют, потому что скоро уже утро. Дергач и коростель замолкли, только соловей свистнул где-то далеко-далеко...
  Но Мария Стогова не слушает его, не замирает перед первыми "коленами" его трели, как это было прежде. Теперь она думает о другом...
  - Вон отсюда, - из этого противного накренившегося домишки! Вон!.. Куда-нибудь, но только дальше, - как можно дальше!.. Как хорошо должно быть в Петербурге! Счастливец Дмитрий, - он там в университете, - он среди людей, не таких, как вот этот, например, что пробирается с суковатой палкой бочком мимо их забора...
  - Он, дурак, влюблен в нее, в Марью Ивановну. Он каждый день ходит тут вздыхать около забора... И это еще "лучший" из обывателей, у его отца девять лавок, - вся суровская торговля в его руках...
  Но в этот миг течение дум молодой девушки преградила внезапная яркая мысль...
  Она дернула головой, как конь, перед глазами которого махнули хлыстом, и в упор уставилась на тихо крадущуюся темную фигуру.
  В душе её поднялась адская буря последней решительной борьбы.
  Страшно было в эту минуту смотреть на ее лицо. И хорошо, что его черты скрывал ночной сумрак... Все чистое и светлое, все, что запечатлело на этом молодом лице недавнее милое детство, - все что было хорошего и чистого, - уступало теперь место диким чертам решимости...
  И победу эту торжествовала кривая улыбка, бледная и страшная, как лицо убийцы, склоненного у изголовья своей жертвы...
  Прощай прошлое! Прощай!..
  Марья Ивановна встала, оперлась о подоконник и, высунувшись, тихо, явственно шепнула:
  - Петр Федорович!.. Это вы?..
  Голос её дрожал, но не робостью, а задавленным хохотом вакханки.
  Из мрака тотчас же выделилась коренастая, низкорослая фигура в фуражке...
  - Я-с... Это я-с! - почтительно и испуганно пробормотал ночной посетитель...
  - Подойдите сюда...
  - А через заборчик можно?..
  - Валяйте!.. Только не сломайте спиц... А не то валяйте! Ломайте его!.. Ничего, ничего!.. Я отвечаю... Все равно его ветер сломает...
  Марья Ивановна не выдержала и тихо захохотала.
  Фигура тем временем очутилась в саду.
  - Подойдите сюда ближе! - шепнула молодая девушка, и когда толстомясое лицо с красными щеками поравнялось с подоконником, она сбила ему фуражку на затылок и спросила:
  - Петька, ты любишь меня?.. Ну... говори... говори, ведь ты затем только тут и шляешься каждую ночь... Правда?.. Ведь не для того же, чтоб стянуть единственную во всем доме отцовскую серебряную ложку?.. Говори же!..
  Но парень был так опешен, что не мог произнести ни слова... Он пробовал начать что-то, но из неопределенных звуков, вылетавших из его полуоткрытого рта, не составилось ни одного слова...
  Наконец, он собрался с силами и забормотал что-то вроде:
  - Да как я смею... Да могу ли я себе в мыслях иметь...
  - Смей! - решительно перебила его Стогова. - Я тебе позволяю и в мыслях иметь и на деле даже... Ты понимаешь меня, толстая, красная рожа, - ты понимаешь, что я тебя люблю, горячо, страстно люблю... но за что, не скажу тебе, а ты сам потом узнаешь...
  Парень окончательно ошалел. Он схватил белую, полную руку красивой девушки, поднес было ее к губам, но на полпути положил ее назад, потому что его поразили тяжесть и холод этой руки...
  "Словно у мертвой", - подумал он, но это было один миг и вслед затем его обжог такой поцелуй, какого он никак уж не мог ожидать от гордой и до сих пор неприступной красавицы...
   - Ну! А теперь иди домой!.. - оттолкнула его Марья Ивановна, - иди домой и завтра приходи на "баранью лужайку", - знаешь налево за глушинской рощей... Понял?
  - Понял-с, понял... - забормотал Петр, и сердце его запрыгало от радости. В его глуповатой голове мелькнуло сознание, что барышня назначает ему "грандеву", и все значит у них выйдет "по-господски", а тяготение ко всему "господскому" Петрушка имел страшное...
  В сущности говоря, это была мягкая, как воск, натура, родившаяся на свет как много русских натур, чтобы стремиться к чему-то и ничего не достигнуть...
  Влюблен он был в барышню Стогову действительно по уши и, как ни смеялись над ним в городишке, он не отступал от своей мечты...
  Долго дразнимая страсть довела, наконец, купеческого сынка до того, что он, однажды, написал даже записку в стихах, сочиненных ему местным поэтом, (поэты ведь как трава растут на всякой ниве)... Сущность этого послания заключалась в том, что Марье Ивановне предлагалось бежать на край света, а денег, мол, я уж достану...
  Марья Ивановна с улыбкой прочла эту записку и заперла ее в шкатулку, вмещающую в себе более полсотни подобных же излияний, сделанных ей в разные времена...
  Но то, что писал Петрушка в своем стихотворном послании, была правда и не столько "поэтическая", сколько затаенная и давно обдуманная мысль...
  - Прикажи мне она, - говорил он одному своему приятелю, - я что хошь сотворю, - скажи она мне украсть у отца, ей-Богу украду... Вот глазом не сморгну... потому, она живет в такой бедности, что у меня сердце все выболело... Надысь я говорил отцу, что хочу жениться на мамзель Стоговой, но он мне только фигу показал ...
  V.
  "На край света"!..
  Вся "баранья площадка" была залита лунным светом, когда из-за стволов рощи выделилась коренастая фигура и стала оглядываться, заслоняя глаза козырьком поставленной ладонью...
  Это был Петрушка... Он сел на старый, обломившийся пень и, подперев голову руками, стал глядеть в ту сторону, откуда должна была прийти "она".
  Марья Ивановна не заставила себя ожидать очень долго.
  Закутанная в черный платок, её роскошная фигура вскоре появилась на краю площадки, и Петрушка со всех ног кинулся к ней.
  Но она отстранила его рукой и даже не поздоровалась.
  - Я пришла не для болтовни, а по делу... Слушай! Внимательно слушай!.. Если ты, правда, меня любишь и, как писал в стихах, готов на все, то ты исполнишь свое слово...
  - Все исполню, Марья Ивановна, - пролепетал парень.
  - Ну, так слушай... Мне надо ехать в Петербург, но денег у меня нет...
  - Денег нет? - не дал договорить Петрушка. - Да я вам достану их хоть сейчас...
  - Как ты достанешь? - строго спросила Марья Ивановна.
  - Уж это мое дело...
  - Украдешь у отца?
  Петрушка утвердительно кивнул головой.
  Марья Ивановна молча отвернулась, сорвала с ближайшей ветки листок и закусила его...
  - А когда нужно? - пробудил её раздумье шёпот.
  - Чем скорей, тем лучше...
  - Да хоть сейчас... Прикажи и кончено!..
  Марья Ивановна повернулась и пристально поглядела на говорившего...
  - Сейчас? Нет, сейчас не надо...
  - Ну, так скажите, когда надо... Глазом не сморгну. Да что деньги! Скажите жизнь порешить... ей Богу порешу...
  Стогова бледно улыбнулась... Ей на минуту стало жаль этого простодушного юноши, не мнящего, что он играет роль только средства для достижения ею дальнейших целей...
  Когда Нерон восходил по живой лестнице, то в качестве первой ступени, вероятно, лежал один человек, на второй два и так далее, смотря по высоте...
  Сколько человек в будущем должно было упасть к ногам опасной красавицы, будет видно дальше, а пока первой стадией, первой жертвой был Петрушка, сын первого городского богача - купца Федора Нилыча Подсолнухина.
  Стогова решилась бросить все и бежать в Петербург на отдаленный призыв его блеска и веселья...
  "Противная нищенская жизнь останется позади, - думала она, - а впереди розовый путь наслаждения, веселья и богатства..."
  Главное, ей хотелось нажить богатство, чтоб не выносить мрачные взгляды отца, а иногда и прямые выговоры за лишний кусок сахара, украдкой опущенный в стакан.
  О! Эта несносная, грязная бедность!.. Как она отвратительна для молодой женской натуры! В особенности женской, потому что мужчина, по природе своей, менее чуток ко всему эстетичному... Этот кусок сахара она никогда не забудет. Он и был, в сущности, той первой причиной, которая впоследствии породила и укрепила ее решимость.
  У них в это время сидел Писцов, молодой канцелярист уездного присутствия. Он недавно только получил чин и метил на штатное место. Все это в совокупности дало ему повод просить руки Марьи Ивановны, и отец её, кажется, был доволен этой партией.
  А в сущности, старику все это было решительно все равно.
  Жизнь так искалечили эту жалкую натуру, что он прозябал теперь в полной апатии ко всему окружающему.
  Марья Ивановна старалась не мешать ложечкой в стакане и, поскорее выпив чай, выбросила почти совсем целый кусочек сахару в полоскательную чашку...
  Отец вспылил...
  - Что ты делаешь!? - закричал он, - ишь богачка! Сахар теперь двадцать копеек...
  Но Марья Ивановна недослушала конца нотации и, хлопнув дверью, вышла из комнаты...
  Когда после того Писцов пришел к ней, по обыкновению в сад, она сказала ему:
  - Если вы меня любите, подите выньте из полоскательной чашки сахар и съешьте его...
  Писцов пошел и съел, потому что был поистине безумно влюблен в прелестную дочку старого чиновника.
  Теперь разговаривая с Петрушкой, этот "случай" мелькнул в памяти Стоговой, и она подумала: "как вытянется нос у этого бедного Писцова, когда она исчезнет из города". Впрочем, она не исчезнет, она потребует вид у отца и скажет, что едет на уроки да кстати и для того, чтоб повидаться с братом.
  К этому брату она чувствовала странное, теперь даже пугавшее ее чувство. Она горячо любила его, и это была единственная её привязанность в жизни...
  Мысль о свидании с братом и радовала и пугала ее. Что она скажет ему? Зачем она приехала? Лгать? Он, друг её детства, легко прочтет ложь в её глазах.
  Да, наконец, если увидеться с ним, он может помешать всему делу. Он станет следить за ней, и всякая попытка к тому, на что она решилась теперь, будет для неё немыслимой. Он опять втянет ее в убогую колею труженицы и мелкой работницы, и, в конце концов, отправит назад, сюда же!.. Сюда?! Нет! Это ужасно! Все на свете, но только не это...
  Что делать! Надо будет избегать встрече с ним... Исхода все равно нет. "Тут, - думала она, - я не могу остаться, потому что наложу на себя руки, а умирать так рано, не испытав ничего, глупо"...
  - Послушайте, Петр Федорович, - задумчиво и в первый раз серьезно сказала Стогова, - вы хотите ехать со мной в Петербург?..
  Парень, который только что раздумывал о том, как, мол, он останется тут, когда Марья Ивановна уедет, просиял...
  - Я с вами?.. Родная моя!.. Да хоть на край света!.. И вы не думайте, Марья Ивановна, чтобы я корыстился!.. Нет! Мне ничего от вас не нужно!.. Мне бы только глядеть на вас!.. А то как день пройдет, и я вас не увижу - у меня душа вся изноет...
  В голосе Петрушки дрожали слезы, руками он делал какие-то нескладные, отрывистые движения...
  VI.
  Бегство
  Петрушка украл у отца значительную сумму и, весь бледный, весь дрожащий, принес под заветное, окно Стоговского дома.
  Марья Ивановна поняла, что его надо было одобрить в эту минуту...
  Она опять обожгла его поцелуем и толстые щеки парня снова запылали своим обычным румянцем...
  Он схватил руку своей повелительницы, и Марья Ивановна почувствовала, как что-то теплое закапало на нее...
  Парень плакал...
  Был ли он потрясен сознанием, что он отныне вор или это был избыток чувств перед сознанием, что он становится наконец близок к той, которую так робко и мечтательно обожал до сих пор издалека?..
  - Ну, что же ты, готов? - спросила его Стогова, и Петрушка, отвечая утвердительно, теперь только заметил, что Марья Ивановна была в дорожном наряде с сумочкой через плечо и пледом на руке.
  Месяц, прорвавшийся сквозь тучу, озарил её фигуру, до этой минуты скрывавшуюся в сумраке...
  - Разве уж ехать? - спросил только Петрушка.
  - Конечно! - отвечала Стогова, - а чего же ждать, того, чтобы тебя поймали?
  - Это правда.
  - Перелезай же опять через забор и жди меня у калитки - я сейчас выйду.
  Петрушка повиновался, как автомат.
  Через несколько минут действительно показалась закутанная женская фигура. Ее провожал старик Стогов со свечой в руке.
  - И чего ты с ночным задумала ехать? - говорил он, - осталась бы до утра...
  - Так надо, папаша! - прощайте, - сухо ответила молодая девушка, - прощайте, маменька! - крикнула уже на ходу...
  - А письмо Мите не забыла? - послышался голос старухи.
  - Нет, нет, прощайте!..
  Двери Стоговского домика, захлопнулись, и Марья Ивановна быстро пошла вперед, как бы, не обращая внимания на Петрушку.
  Он понял, что ему надо следовать за девушкой до известных пор издали и, как, тень, двинулся, около забора...
  Станция железной дороги была, за городской чертой, но очень недалеко от домика Стоговых. Во мраке даже видны, были, её огни, ожидающие прихода, двухчасового поезда.
  Миновав последние строения и выйдя на клочок шоссейной дороги, ведущий, к станции, Петрушка приблизился к Марье Ивановне.
  Она шла быстро, но молча. Когда он поравнялся с ней, она даже не обратила внимания, как будто это не был человек, пожертвовавший в эту ночь для неё всем, а собака, взятая на прогулку.
  Она знала, что он не уйдет от неё никуда. Как приставшую собачонку, стоит его погладить раз другой, и он уже станет её собственностью, её вещью, которой она может распорядиться, как ей угодно.
  О! Она погладит его, непременно погладит, только там на поезде, в отдельном купе первого класса которое он должен непременно взять...
  Но тут Марья Ивановна вспомнила, что все деньги у нее, и ей стало противно, ей показалось даже, что это не он украл их в эту ночь у отца, а она...
  Стогова схватилась за сумку и вытащила толстую пачку, сунутую ей через окно.
  - На, возьми, Петруша!
  - Что это?..
  - Деньги...
  - На что же мне они?
  - Да ведь ты мой кавалер, - будешь платить за все, а не я же сама... Если дама едет с кавалером, всегда кавалер платит...
  Этого было достаточно для того, чтобы Петрушка схватил деньги и торжественно сунул их в карман, полный радостного сознания, что он действительно "кавалер" и кого же? Кого? Самой Марьи Ивановны!.. У него голова закружилась от восторга и в ту же минуту его осенила решимость свернуть руку калачиком и предложить ее своей спутнице...
  Марья Ивановна не отказалась от этого предложения, и только улыбка, невидимая парню во мраке, презрительно искривила ее гордые чувственные губы.
  Они опять пошли молча, но скорее.
  Петрушка сопел носом, что с детства у него было признаком удовольствия...
  Парень ни о чем уже не думал, кроме того, что вот он наконец-то... наконец добился своего...
  Начал накрапывать дождь, но станции уже была в двух шагах, и молодые люди вступили под навес подъезда.
  В пропахнувшей пролитым пивом и овчиной зале было совершенно безлюдно.
  Сторож дремал в углу, дремал и буфетчик за грязной стойкой.
  Марья Ивановна, озираясь, юркнула в дамскую комнату, предварительно, приказав своему спутнику взять билет первого класса купе прямого сообщения до Петербурга.
  Она так и не вышла до второго звонка. Петрушка уже начал было тревожиться, опасаясь, не случилось ли чего-нибудь с ней.
  Но вот подкатил поезд, и тревожно вилявший около дверей Лепорелло увидел ее здравой и невредимой.
  Через минуту, кондуктор захлопнул за ними дверцу купе, удивляясь отсутствию багажа у таких дальних путешественников.
  Но железнодорожный люд привык к разным сортам пассажиров и нашу парочку кондуктор причислил к разряду тех, о которых непременно будет на какую-нибудь станцию соответственная её оригинальности телеграмма.
  В купе было так удобно и роскошно, что Марья Ивановна от восторга рассмеялась.
  Рассмеялся и Петрушка, сидевший напротив.
  Она шутливо толкнула его ногой. Он зашевелился, снял картуз, тряхнул волосами и опять тихонько засмеялся совсем детским смехом школьника, проделавшего очень любопытную проказу...
  А поезд уже мчался.
  Стогова поглядела на своего спутника и вдруг тень тревоги пробежала по её лицу:
  - Сядь сюда, Петруша, - указала она рядом около себя место.
  Петрушка тоже сделал серьезное и встревоженное лицо.
  - Покажи мне деньги...
  Он схватился за карман.
  - Ты не считал еще?..
  - Нет...
  - Сосчитай...
  Но вытащенная увесистая пачка по качеству и количеству ассигнаций сама по себе убедила Марью Ивановну, что сумма очень и очень солидна, так солидна, что на нее даже напал страх.
  "Впрочем, - подумала она, стараясь себя успокоить, - дело выгорело. Если отец его будет его преследовать, парнишка не выдаст ее, как не выдаст хозяина верный пес, подвергнутый самым жестоким и невыносимым побоям.
  А верность эту Стогова читала в глазах своего спутника также ясно, как крупное заглавие первой страницы романа.
  - Спрячь! - сказала она каким-то особенным голосом.
  Петрушка сунул деньги в карман, вопросительно глядя в её лицо.
  - Поцелуй меня...
  Петрушка кинулся и сжал ее в своих объятиях. Русые кудри откинулись, сверкнули белые зубы и загорелись его серые, до сих пор бесцветные глаза.
  Марья Ивановна испугалась, но уже было поздно, ее самую кинуло в какую-то сладостную дрожь...
  Это уединение, это сознание полной отчуждённости от всех, этот вихрем несущийся и грохочущий: поезд, этот какой-то удушливый запах, наполняющий купе старого вагона, все это в совокупности закружило голову, и все более и более ослабевали руки, упершиеся в грудь Петрушки с целью сопротивления.
  Да наконец, сама страсть каким-то диким, но красивым зверем пробудившаяся в покорном до сих пор спутнике, была так неожиданна, что...
  Руки слабели все более и более, поцелуи душили Марью Ивановну, а поезд, грохотал, заглушая слабый крик, перешедший вскоре в замирающий шёпот...
  VII.
  Чудный город
  В роскошном номере одной из больших петербургских гостиниц поместились двое путешественников.
  Молодая красивая дама, по паспорту Maрия Ивановна Стогова, и её спутник, судя по метрическому свидетельству, юноша восемнадцати лет Петр Подсолнухин - сын N-го купца.
  Последний занял небольшой номер рядом и очевидно состоял по отношению к красивой даме чем-то вроде её поверенного. На второй же день Петрушка переменил купеческую фуражку на щегольской цилиндр, а долгополое пальто на "ульстер" последней моды. В таком виде, с тростью в руках, затянутых в перчатки, он всюду сопровождал красивую даму.
  Когда, первый раз, в щегольской колясочке на резине, Марья Ивановна и он покатились по Невскому проспекту, обоих охватил какой-то пафос восторга...
  - Вот это жизнь! - думала Стогова, и голова её сладко кружилась, обремененная массой дум и радужных впечатлений... Одно отравляло, ей удовольствие, это мысль о возможности встречи с братом.
  Она знала Дмитрия, знала с детства его честную натуру, так странно выделявшуюся в их семье, где это качество далеко не было в почете. Она знала, что, если он разведает о её приезде, и проникнет тайную цель его, он скорей решится убить ее, чем глядеть сквозь пальцы на её падение. Титул опозоренного брата не перенесет, к тому же он слишком любит ее. Да и она его любит, но какой-то странной любовью, так она могла бы любить отца, если бы он заслуживал этого. Брат был для неё идеалом чести и благородства, к нему тянулись лучшие инстинкты ее души, но тем понятнее, что в эти минуты, когда, она решилась погибнуть, как женщина семьи, этот любимый образ сделался для неё грозным и страшным...
  Другое дело Петрушка. Стогова чувствовала и к нему какое-то крошечное движение сердца. Попросту она, вероятно, жалела его как первую жертву её намеченного плана. Она знала, что этот розовощёкий юноша, должен погибнуть ради любви к ней. Ей нужны его деньги и сильные стальные мускулы на случай всяких весьма возможных впереди инцидентов. Впрочем, она и на него поглядывала со страхом.
  Чем больше она узнавала Петрушку, тем более убеждалась в том, что и, этот не пойдет на компромиссы, что и эта честная прямая натура, подвигнутая на преступление во имя ослепившей ее страсти, не так-то легко уступит свое место.
  А в ближайшем будущем его, все-таки надо устранить, куртизанка чутьем понимала, что бок о бок с ним она представляет смешное сочетание, и если бы он стал настойчиво удерживать свое место, её широкие планы на будущее должны рушиться.
   - Но этого не будет! - восклицала Cтогова наедине с собой, - этот купеческий мальчишка должен отстать от неё, когда это будет нужно... А ночь, в вагоне!? О! Разве он не получил в миллион раз большее вознаграждение за те пустяки, которые для неё сделал?
  Первый свой выезд из гостиницы Стогова, как мы уже упомянули, посвятила прогулке по Невскому в щегольской резино-шинной колясочке. День был чудный. Яркое солнце как-то особенно весело озаряло толпу, снующую по панелям и мчавшуюся в экипажах.
  Было около трех часов пополудни. Зимой в это время, если бы день был так же ясен, "весь Петербург" был бы тут на традиционной, прогулке, но теперь, летом "Петербурга", в техническом смысле этого слова, не было, несмотря, на обилие прохожих и проезжих.
  Толпа была пестрая, но ничего специально столичного в ней не замечалось.
  Шли рабочие, шли какие-то франты среднего чина, шли женщины, в довольно небрежных нарядах, только иногда мелькала коляска, запряженная, парой кровных рысаков и на её подушках, в тени ярко-цветного зонтика, лежала дама, которую Марья Ивановна долго-долго провожала пристальным взглядом. Инстинкт женщины, пронизывавшей взором, другую, что-то смутно шептал ей, проводя как будто бы параллель между ею, Стоговой, и этой промчавшейся красавицей.
  Она старалась сообразить, красивее ли она этой, женщины, и с удовольствием говорила себе: да, красивее.
  Надо отдать справедливость, что героиня наша не ошибалась. Уже много моноклей вскинулось на нее, много лорнеток поднялось к прекрасным глазам петербургских Аспазий, много пристальных взглядов далеко проводило её в толпе, и она все это видела, все замечала, понимая, что это первые шаги успеха.
  Когда колясочка, обогнув адмиралтейство, катилась по набережной Невы, Марья Ивановна еле сдержала восторг, готовый шумно излиться при виде красивейшей из городских рек в целом мире. Но зато Петрушка не удержался.
  - Вот важнецкая река-то! - заревел он.
  Марья Ивановна, недолго думая, закрыла ему рот рукой...
  - Разве можно так орать, Петруша! Что это ты?.. Ты ведь не в N, ты в Петербурге... Смотри... вон как поглядел на нас господин, который сейчас проехал на извозчике?..
  Петрушка опомнился, принял степенную позу и поглядел в лицо своей повелительницы тем взглядом, каким глядит собака на дрессировщика, в тот момент, когда, он требует от неё какой-нибудь особенно сложной штуки. Марья Ивановна заметила этот взгляд и расхохоталась.
  - А знаешь что? - весело уже заговорила она. - Тебе, кажется, цилиндр очень узок, он что-то у тебя сидит на макушке.
  Парень поспешно оправил шляпу, но Марья Ивановна пуще захохотала.
  Теперь у него открылся весь, стриженый котиком затылок.
  Перчатки тоже были очень "смешно" надеты.
  Ни один палец грубой руки Петрушки не доходил и до половины своего лайкового вместилища. Вследствие этого пустые концы образовали что-то вроде когтей. Галстук, выехавший сзади, был собственноручно поправлен Марьей Ивановной.
  Этот первый день должен бы был заключиться обедом в той гостинице, где остановились наши путешественники, если бы за табльдотом в общей зале не случилось нечто очень интересное.
  Марья Ивановна познакомилась со странным человеком.
  ѴIII.
  Петербургский Мефистофель
  Он сидел как-то особенно, изогнувшись перед своим прибором, и когда перегрызал кости цыпленка, выражение его было так же хищно, как и взоры, кидаемые на молодую девушку в антрактах между блюд.
  Марью Ивановну неотразимо привлекло это типичное, по истине дьявольское лицо.
  Когда взоры незнакомца останавливались на ней, она чувствовала, что по её плечам и спине пробегают мурашки. Но вот незнакомец обтер салфеткой усы, медленно положил ее около прибора, еще раз пристально поглядел на девушку и вдруг с вежливой улыбкой сказал:
  - Сударыня! Вам подали вино не той марки, и мне чрезвычайно было бы прискорбно, если бы ваши губки отведали недостойного их напитка...
  Во всей этой фразе звучал беспросветный цинизм, но Марье Ивановне почему-то показались неотразимо привлекательными и звук голоса незнакомца, и эта улыбка, блеснувшая из-под усов острыми белыми зубами, и сама редакция фразы обращенной к ней с изящным наклонением всего корпуса.
  Какой-то неотразимой силой повеяло на нее от этой оригинальной фигуры.
  Марья Ивановна не могла сообразить в эту минуту, что сила, которую она почувствовала, была тот же цинизм, сверкающий и в глазах, и в улыбке неизвестного господина, который, между прочим заметить, многие женщины способны принять за качество более или менее положительное.
  В первую минуту она не знала, что ответить незнакомцу, но её улыбка, немного растерянная и много снисходительная, уже ярче слов дали понять господину, что продолжать разговор вовсе не неуместно, тем более что и розовощекий кавалер прекрасной дамы по-видимому ничего не имел против начала знакомства, так как он раскрыл рот и почтительно глядел на нее удивленными глазами.
  - Человек! - крикнул господин Омлетов, - какое вы вино подали даме? Вы нарочно подсовываете эту марку, которая не имеет спроса... Простите, сударыня, за мое вмешательство, но право же, если бы я допустил вас отведать этого вина, это было бы с моей стороны непростительно...
  - Я вам очень благодарна! - краснея ответила Стогова.
  - Вы изволите жить в этой гостинице? - спросил господин Омлетов и пересел на стул соседний со стулом Марья Ивановны.
  - Да, я живу тут в десятом номере.
  - О! Мы, в таком случае, почти соседи!.. Но так как соседи имеют хоть маленькое право претендовать на знакомство, то позвольте мне рекомендоваться, Петр Павлович Омлетов, журналист...
  Марья Ивановна даже вздрогнула при этой фамилии, которую она столько раз встречала в газетах и журналах, получаемых там в глуши и тишине противного захолустья.
  - Очень приятно познакомиться... Я вас много раз читала, - сказала Стогова, протягивая руку.
  Петрушка закрыл рот и в его тупых глазах отразилось какое-то сознательное выражение.
  Разговор завязался оживленный, Марья Ивановна сообщила или вернее подтвердила предположения господина Омлетова, что она действительно провинциалка, приехавшая в Петербург... чтобы...
  Тут она невольно остановилась...
  Омлетов пристально поглядел на говорившую и вдруг заговорил сам, перебив ее именно на том пункте "откровенностей", где она затруднялась.
  Новый знакомый очень понравился Стоговой.
  Когда обед был окончен, все трое пошли к себе наверх, и так как номер Омлетова приходился как раз рядом с комнатой Петрушки, то есть через дверь от Стоговой, то последняя пригласила интересного журналиста к себе.
  Омлетов вошел со снисходительной улыбкой и сел без приглашения в ближайшее кресло, вытянув ноги по мягкому ковру, устилающему весь пол комнаты.
  Петрушка, при виде этого бесцеремонного господина, почувствовал себя совсем неловко.
  Он сел где-то в уголку, а Марья Ивановна, захохотав деланным, музыкальным смехом, обратилась к Омлетову:
  - Вот как мы странно с вами познакомились!
  - Странного ничего нет на свете! - отвечал журналист, перекладывая ногу на ногу, - все, сударыня, или pardon, я буду вас называть по имени и отчеству, так как я теперь его знаю... все, Марья Ивановна, зависит от взгляда на вещи, но верьте мне, что всякий факт, какого бы он ни был характера, есть явление вполне нормальное и естественное... В этом отношении я, знаете, фаталист и фаталист, потому, что немного хиромант...
  - Вы хиромант?
  - Да, что же вас это так удивляет?
   - О, тогда погадайте-ка мне на моей руке!..
  - С удовольствием! Садитесь вот тут... Нет, нет, - сюда поближе... на этот пуф... Вот так!.. Сдвиньте теперь рядом обе ладони...
  Марья Ивановна повиновалась, с любопытством глядя в нахмурившееся лицо нового знакомого.
  Две длинные, острые черты выползли между его бровей и перерезали половину лба. Глаза сделались совсем черными, а бледные губы искривились в улыбку.
  "Настоящий чёрт", - подумала Стогова, и опять мурашки пробежали по её спине. Но вместе с тем и какое-то приятное ощущение охватывало ее, когда господин Омлетов разглаживал её ладони, то близко поднося к глазам, так что их щекотали усы, то удаляя и все время зорко вглядываясь.
  Сперва Марья Ивановна думала, что весь этот маневр проделывается им с целью внезапного поцелуя её действительно прекрасной руки, и она с тревогой поглядывала в угол, где слышалось напряженное, сопение Петрушки. Она боялась, чтобы и этот последний в свою очередь не проделал чего-нибудь внезапного, но еще раз поглядев в лица господина Омлетова, она убедилась в том, что он далеко не облекал в форму шутки созерцание её ладоней. Напротив, казалось, он забыл, что руки, которые он держит в своих руках, так прекрасны и принадлежат женщине редкой красоты.
  Как мудрец перед старым пергаментом, исписанным таинственными знаками, Омлетов погружался в созерцание все глубже и глубже, забывая все вокруг, кроме тех сокровенных намеков, которые то мелькали, то пропадали в комбинациях мельчайших штрихов...
  Наконец, не поднимая головы и не разжимая многодумно сомкнутых бровей, он заговорил тихим, но внятным голосом:
  - Вы стоите перед маленькой преградой... Вам - два, три... 10, 17, 18.. 19 лет? Так? Вот эта преграда на линии жизни. Не будь она так глубока и характерна, она могла бы устраниться с вашего пути, потому что мелкие линии меняются иногда каждые сутки, имея прямое соотношение с течением зодиакальных комбинаций каждого субъекта... Но помните, что эту преграду вам надо одолеть, перейти через нее и обойти ее. Но обойти ее, как видите, нельзя, потому что она упирается в головную линию...
  Поддаваясь все более и более обаянию этого таинственного голоса, Марья Ивановна со страхом спросила Омлетова:
  - А что же? Я могу одолеть эту преграду?
  Господин Омлетов опять долго глядел на руки, то на одну, то на другую, поднося их почти к самому носу и, наконец, ответил:
  - Видите, в чем дело: эта поразившая меня черта, это препятствие, так сказать, "сегодняшнего дня" - не точно подтверждается на другой руке: маленькая "ринка" случая сплетается с ней на этой ладони. Видите - она... В месте пересечения она образует точку, и это на основании данных науки, именуемой хиромантией, есть ни больше, ни меньше, как - выстрел! Вот теперь вся задача заключается для меня в том, чтобы определить, какое отношение имеет этот выстрел к преграде, пересекающей вашу жизнь так рано, на девятнадцатом "градусе" (виноват, я выразился специально), - на девятнадцатом году... Сейчас мы постараемся это определить...
  И господин Омлетов опять нагнулся к ладоням, пристально их разглядывая.
  Иногда разглаживал некоторые линии, ощупывая их пальцем, отчего Марья Ивановна каждый раз нервно вздрагивала плечами, но он даже не замечал этого...
  Лицо мефистофелеподобного господина дышало полной серьезностью и убеждением...
  Это был действительно один из самых ярых последователей таинственной науки...
  Она давно, давно еще в годы детства увлекла его, потому что дед его француз вывез из Индии способность безошибочно предсказывать и угадывать прошлое...
  Он и теперь живо помнит этого таинственного деда в саду губернского домика, где они жили тогда, так часто гадавшего на его крошечных ладонях и что-то себе бормотавшего в длинные, седые усы...
  Все что предсказал ему дед, совершилось в его жизни с замечательной точностью, и впереди господин Омлетов знал свое предначертанное, читая каждый день линии рук своих. Это уже благодаря тому, что дед передал ему всецело свое таинственное искусство... Господин Омлетов мог бы быть замечательным "магом" нашего времени, если бы не странная клятва, взятая с него умирающим стариком...
  Она заключалась в том, чтобы он никогда не делал из переданной ему тайны ремесла, никогда не эксплуатировал ее за деньги или с корыстной целью, а также чтобы в течение всей своей жизни, он сделал никак не более 101 гадания на руке чужим людям, помня, что 102 повлечет его собственную смерть...
  Насколько все это целесообразно, судить трудно, но господин Омлетов, этот циник, этот нравственно развращенный человек, трепетал перед этим заветом.
  Впрочем, это не диво.
  Мало ли каких противоречий не встретит наблюдатель в таком сложном целом, как психологическая природа человека. Господин Омлетов опять поднял голову и на этот раз глаза его в упор устремились в глаза Стоговой.
  - Препятствие это устранится с вашего пути посторонним человеком.
  И он опустил руки молодой женщины.
  Марья Ивановна скептически улыбнулась и вдруг общее настроение как-то изменилось.
  Чудный день, глядевший золотыми лучами солнца в громадные окна номера-салона, напомнил господину Омлетову, что у Петербурга есть окрестности, славящиеся своей красотой.
  - Знаете что? - разом скидывая свое хиромантическое настроение, сказал он. - Поедемте за город, теперь на пуанте великолепно!
  - Где? - переспросила Марья Ивановна.
  - На point"е, - уже с французским акцентом повторил господин Омлетов и тотчас же рассказал, что такое пуант и какое значение он имеет для столичного света...
  Стогова пришла в восторг, от этого предложения, но тут только вспомнила о Петрушке, сопение которого на этот раз послышалось из-за угла как-то особенно явственно, почти грозно,
  - Ах, да! - воскликнула она. - Я и забыла представить вас, - Петр Иванович Подсолнухин - господин Омлетов... Ну, Петя, выходи же, куда ты там забрался? Протяни руку и расшаркайся...
  Весь красный от смущения, Петрушка проделал все, что ему приказывала Марья Ивановна.
  Поглядев на этого краснощёкого и очевидно совершенно дикого субъекта, господин Омлетов, как только он отошел от него на свое место, пожал плечами и еще пристальнее вгляделся в красивую соседку...
  Присутствия этого парня в неуклюжем сюртуке, с вылезшим на горло галстуком, он никак не мог объяснить себе...
  "Какую он мог играть роль, этот мальчишка?" - допытывал сам себя господин Омлетов, и злился, что его обычная проницательность, на этот раз изменяла ему.
  Однако, он возложил надежды на ближайшее будущее...
  "Чересчур красивая дамочка", - как мысленно называл он Стогову, вследствие этого еще более заинтересовала его.
  Разочарованный журналист, уже давно набивший себе оскомину всякими легкокрылыми и пудовидными интрижками, клубами и маскарадами, картежной игрой и канканом, увидел в этой встрече свежую струйку, - словно ароматный весенний ветерок ворвался в душную комнату заключенного... То, что он прочитал на руке Стоговой, и во что он безусловно верил, этот "выстрел" еще более поджигал его любопытство, да наконец, и красота этого лица и этих стройных, чудных форм, - и она волновала изощренное воображение бывалого человека. Он согласился, что подобные лица, руки, плечи и прочее редко комбинируются в такое стройное и прекрасное целое...
  Легкость, с которой познакомилась с ним Стогова, а потом приняла предложение загородной поездки, наводила, правда, господина Омлетова на мысль о сходстве Марьи Ивановны с типичными представительницами петербургского полусвета, но факт приезда Стоговой из провинции и этот "розовощекий болван" путали его соображения.
  "Из неё безусловно выработалась бы одна из лучших звезд нашего полусвета, - размышлял он, глядя на Стогову, в ту минуту спокойно обминавшую с боков прическу перед трюмо, - но для этого ей нужно много еще кое-чего... Ох, много! ... А пропадать такому бриллианту право не следует!..
  И вот в голове господина Омлетова созрел целый план устройства карьеры красавицы, который он решился начать приводить в исполнение тотчас же, как только разъяснится загадка с этим, её "розовощёким атташе", как он прозвал Петрушку.
  IX.
  Добрые советы
  Петрушка отозвал Марью Ивановну в коридор и сказал:
  - Не поезжайте, с ним, Марья Ивановна, - как можно с первого раза, - кто знает, что это за штукарь такой...
  В голосе парня слышалась ревность и явное недоброжелательство к новому знакомому.
  В другое время Марья Ивановна с презрением отвергла бы это предостережение, но теперь, после этого гадания, господин Омлетов и в самом деле показался ей странным. Она даже немного боялась его. И поэтому она согласилась исполнить желание своего верного Петрушки.
  Войдя, она отказалась ехать кататься, и притом, таким нетерпящим возражения голосом, что господин Омлетов, пристально поглядев на обоих, улыбнулся и встал, чтобы раскланяться.
  Марья Ивановна не удержала его.
  Господин Омлетов вернулся к себе в номер не в духе. Ободрившая его легкость знакомства привела очевидно к ложным выводам.
  - Но какой чёрт мог связать этого краснощекого мужичонка с ней, по-видимому, женщиной интеллигентной и очевидно умной?
  Господин Омлетов зашагал из угла в угол, ломая голову над разгадкой этой тайны, но ничего подходящего придумать не мог.
  Поразительная красота Марьи Ивановны и этот какой-то совсем особенный пошиб держать себя, характеризовали ему ее, как тип более или менее знакомый, но этот парнишка в сюртуке и цилиндре значительно портил целость его впечатления.
  Господин Омлетов был страстный любитель разгадывать всякие загадки, что весьма естественно, ибо этому человеку отнюдь нельзя было отказать в наблюдательности и недюжинном уме.
  Настоящее чадо Петербурга, убежденный герой Невского проспекта, завсегдатай лучших ресторанов и, наконец, едкий, острый журналист, господин Омлетов поистине мог назваться тем именем, которым он подписывал свои фельетоны, и которое мы поставили в заглавие предыдущей главы.
  Натура эта, принявшая в себя все яды культуры, так пропиталась ими, что уже не было места никаким личным и самостоятельно выработанным качествам.
  Он был, так сказать, воплощением последнего слова декаданса, этого давно уже примеченного спутника яркой звезды культуры,
  Господин Омлетов совершенно искренно отрицал все, - все, кончая вопросами морали и нравственности.
  Он даже не был циником, потому что иначе суеверие никак не могло бы ужиться в его миросозерцании.
  На другой и на третий день он встречался с Марьей Ивановной во время табльдота и каждый раз там же встречался и со сверкающим злобой взглядом Петрушки.
  "Ишь как глядит, волчонок", - думал господин Омлетов, погружая нож в кусок бифштекса или отпивая вино из стакана.
  Но эти взгляды "волчонка" только смешили и забавляли, его, в них подтверждалась часть его догадок, и господин Омлетов еще с большим увлечением предавался беседе с "интересной женщиной", с неуклонной настойчивостью преследуя окончательную разгадку. Но случилось так, что однажды - (было это в отсутствие Петрушки, которого Марья Ивановна нарочно услала за какой-та очень сложной покупкой, не велев возвращаться без исполнения её приказания) - когда, господин Омлетов в обычный час постучался у дверей "интересной женщины", она приняла его как-то особенно задушевно и тут же через несколько слов, вдруг, ни с того, ни с сего, начала рассказывать ему всю мрачную, по её собственному выражению, повесть своей жизни.
  Господин Омлетов внимательно и как бы благоговейно слушал ее все время, крутя усы и глядя вниз.
  На серовато-бледном лице его Марья Ивановна, как ни старалась, не могла уловить никакого выражения...
  Но вот она кончила, рассказав все, и заключила, дотрагиваясь до его руки:
  - Это я вам все рассказала, Петр Павлович, потому что я верю в ваш ум и в своем полном одиночестве желаю у него просить совета.
  - У кого? - строго спросил Омлетов.
  - У вашего ума...
  Он улыбнулся.
  - Но относительно чего же?.. Как избавиться вам от этого мальчугана, который и оказался наконец, тем препятствием, которое я разглядел в линиях вашей руки? Но ведь я же сказал вам, что его устранит кто-то другой!..
  - Кто? - быстро спросила Марья Ивановна.
  - Наивный вопрос. Судьба, случай...
  Марья Ивановна задумалась, опустив глаза, и, помолчав несколько мгновений, продолжала:
  - Конечно, и это важное обстоятельство, но оно еще не так велико, как...
  - Что? - быстро перебил Омлетов...
  - Как то, что я решилась... решилась, - с усилием повторила Стогова и вдруг, нервно смеясь, откинулась на спинку кресла...
  Господин Омлетов встал, нагнулся сзади и тихо шепнул ей:
  - То, на что вы хотите решиться, есть вполне здравая вещь... Вам с вашей красотой - это единственный и в тоже время самый блестящий исход.
  Марья Ивановна перестала хохотать, и, как бы застыв вся, прислушивалась к этому шёпоту. А господин Омлетов продолжал:
  - То, что вы вырвались из провинциального болота, прекрасно, то что вы воспользовались им, этим мальчуганом, доказывает ваш ум, и то, на что вы готовите себя теперь, поистине доля завидная... И верьте, голубушка Марья Ивановна, что миллионы честных женщин со скрежетом зубовным позавидуют этой доле. Да и в самом деле: что же такое сама жизнь? Вы вглядитесь в нее внимательнее, что это такое?.. и куда бегут все?.. А вы знаете, что те, кто останавливаются среди бегущей толпы, бывают смяты и попраны, а те, кому судьба даровала быстрые шаги и которые умеют пользоваться ими, вольно и весело бегут впереди, не ощущая ни толкотни, ни давки... Вот это эмблема жизни... Человек обречен бежать вперед, и уже если таково веление рока, то пусть бежит, мне будет ни просторно и удобно... Не правда ли?..
  - Верно! - тихо сказала Стогова.
  - Ну-с, стало быть, - продолжал господин Омлетов, - если судьба наградила вас всеми качествами для быстрого и легкого бега, - стало быть, надо бежать так, чтобы оставить позади себя всю эту гнусную толпу...
  - Верно, - опять повторила Марья Ивановна, и шёпот её был, какого-то торжественного тембра.
  - Верно! - повторила она еще раз и встала... - Друг! - обратилась, она к Омлетову, взяв его за руку, - теперь я понимаю вас, судьба недаром столкнула меня с вами... Скажите же мне... Нас слышат только четыре стены... Скажите мне, что мне нужно делать, чтобы стать блестящей кокоткой, такой блестящей, как Нана, как Фрина, чтобы деньги, чтобы золото... бриллианты...
  Стогова недоговорила и, опять захохотав тем же страшным деланным смехом, упала в кресло...
  И опять господин Омлетов подошел к ней, и опять шепнул, но на этот раз коротко и отрывисто:
  - Хорошо, я научу вас.
  X.
  На "стрелке"
  Кто не знает, что "стрелка" - это самый фешенебельный пункт наших летних, загородных прогулок.
  Сюда в начале весны съезжается в роскошных экипажах, весь наш свет. Заметьте, непременно в роскошных, потому что чуть-чуть не блестящий экипаж, попавший в среду тысячных ландо и колясок, будет чувствовать себя также не ловко, как провинциал в потертом сюртуке, попавший на какой-нибудь большой раут...
  Собственно "стрелка" представляет из себя небольшой залив на взморье, с берега которого представители нашего "света", вооруженные лорнетами, одноглазками и биноклями, следят за действительно роскошным погружением солнца в морские волны...
  Картина поистине очаровательная, так что даже на разочарованных и бледных лицах наших представителей золотой молодежи отражается какой-то теплый луч поэтического восторга и делает их в эти минуты непохожими на изваяния серого мрамора...
  Но кроме поэтического наслаждения, здесь видна обычная петербургская спесь и кичливость. Дамы взаимно рассматривают свои костюмы, мужчины - дам, лошадей и экипажи...
  Тут почти все знакомы, и поэтому сюда надеваются шляпы с самыми крепкими козырьками.
  Каждое "новое появление" походит на камень, брошенный в тинистый пруд, Он давно уже потонул, а наверху все еще трепещут встревоженные водоросли и большими кругами вплоть до берегов, волнуется мутная жидкость.
  Когда коляска, вмещавшая в себе Марью Ивановну, Омлетова и Петрушку, севшего или, вернее, посаженного спиной к кучеру, появилась в двойном кругу (один движется вправо, другой внутренний обратно) - все взоры приковались к ней, или вернее сказать, к той, которая сидела в ней в качестве экспоната.
  Марья Ивановна заметила, что господин Омлетов то и дело поднимал шляпу, что в ответ ему и делали, однако, не все, но зато все без исключения с безмолвным вопросом впивались в её лицо и притом так нагло, так пристально, что она краснела и отворачивалась...
  - А где жe этот крез-барон, про которого вы мне говорили? - спросила, наконец, Марья Ивановна у Омлетова.
  - Имейте только терпение, - я вам покажу его, - дружески шепнул Омлетов, - и даже познакомлю вас с ним... Завтра же он будет у ваших ног... Да вот и он, вот глядите!..
  В этот момент с ними тихо поравнялась роскошная коляска.
  В ней сидели двое. Мужчина лет тридцати пяти с большим горбатым носом, в цилиндре и белокурая красивая женщина...
  - Это барон и баронесса! - шепнул Омлетов, в тоже время поднимая шляпу.
  Барон пригляделся, кинул взгляд на Стогову и быстро ответил на поклон...
  Коляска проехала мимо...
  - Ну, как вы его находите?..
  - Но ведь он женат, - сказала по-французски Стогова...
  - Не наивничайте, пожалуйста, мадмуазель Нана, в былое время он покровительствовал сразу целым пяти женщинам, но теперь он ищет одну, которая бы стоила всех пятерых...
  Это объяснение господина Омлетова показалось Стоговой уж чересчур циничным, и она невольно отвернулась.
  Но Омлетов продолжал, по-прежнему ведя беседу по-французски:
  - И вы заметьте, в чем состоит главное достоинство такого человека, как барон, в роли покровителя. Он делает это из честолюбия... Любить этот человек, - я его давно и прекрасно знаю, - не может, это не более, как светский манекен...
  - Довольно! - прервала Стогова и слегка толкнула ногой Омлетова.
  Дело в том, что Петрушка, слушая вот уже почти целых два часа незнакомый ему язык, пришел в страшное беспокойство. Весь багровый, он ерзал на сиденье и рвал в мелкие куски одну из своих перчаток;
  Господин Омлетов поглядел на него и лицо его приняло серьезное выражение.
  - Что вы, не здоровы, господин Подсолнухин? - обратился он к нему.
  - Да, не здоров, - грубо ответил Петрушка.
  Марья Ивановна сильно толкнула его ногой и нахмурилась.
  Выражение гнева как рукой сняло.
  Петрушка кашлянул в руку, потом вытащил платок и стал отирать им свое потное лицо, не смея снять шляпы, потому что это ранее было ему запрещено той, которую он обожал и во власти которой был по-прежнему всецело...
  XI.
  Трудный выбор
  На Большой Н-ской улице есть богатый барский дом. Парадный подъезд его, с гигантскими зеркальными стеклами, охраняется швейцаром. С виду, весь этот дом кажется, как будто нежилым, но на самом деле он занят бароном Цирлихом - человеком еще сравнительно молодым и прекрасно поставленным в свете.
  Ходили слухи, будто барон взял все громадное состояние за своей женой, дочерью миллионера, но скоро эти слухи перестали интересовать город, тем более что барон сумел настолько забрать в свои руки и деньги и супругу, что дальнейшие различия в правах собственности супругов не имели уже значения.
  Детей у них не было. Они жили открыто. Баронесса жила на одной половине, барон на другой. У обоих была своя прислуга, свои экипажи, а с течением времени образовались и свои особые интересы, свой собственный мирок деятельности... Баронесса состояла членом многих модных благотворительных обществ, барон служил и имел все шансы пойти в гору легко и быстро.
  Барон Герберт Карлович был человек вполне светский, приятный в обществе, большой любитель женщин, лошадей и собак... Эту любовь, как он сам выражался, он всосал с молоком матери. Это было наследственное качество всей их фамилии. Балет и цирк барон ставил несравненно выше оперы и драмы. Только в первых двух он и чувствовал себя в своей тарелке, а во-вторых немилосердно зевал, беспрестанно поглядывая на часы.
  Барон сам был прекрасным наездником (он служил года два в кавалерии), и считался в свете одним из лучших танцоров.
  Таким же спортсменом барон был и по женской части.
  Всего несколько дней назад он разошелся с покровительствуемой им балетной корифейкой, - женщиной действительно замечательной красоты...
  Сегодня барон сидел в кресле перед письменным столом, опустив голову и уронив руки. Он крепко задумался о чем-то...
  Было часов 11 утра. Через полчаса он имел обыкновение ехать на службу, а оттуда на биржу. Но вот прошли и эти полчаса, прошел час, пробило 12, а он все еще сидел неподвижно, то устремив глаза на два лежавших перед ним листика с печатными заголовками, то переводя взоры свои на узоры паркета, на стены, картины и мебель.
  Если он обдумывал что-нибудь, то, во всяком случае, дума эта была не особенно легкого и весёлого свойства...
  Его маленькие глазки глядели почти тоскливо, - в особенности тоскливо, когда устремлялись на листки с заголовками "счет".
  Заглянем в эти бумажки из любознательности, потому что, если что-нибудь и могло нарушить олимпийское спокойствие барона, то это "что-нибудь" было достойно внимания.
  Суммы итогов и на той, и на другой бумажке были почти равны, - всего несколько десятков рублей разницы, - что в общем итоге двух довольно крупных цифр, конечно, было ничто. Оба счета лежали рядом. Оба были из модных магазинов. Первый был счет от портнихи баронессы, второй счет от портнихи, шившей на ту, с которой он, как мы упомянули, только что расстался...
  Если барон уплатит теперь по первому счету, второй должен остаться несколько времени неоплаченным, и наоборот...
  Читателя, конечно, не удивит, что богач и чуть ли не законодатель мод, петербургского большого света не всегда имеет в своем распоряжении более или менее солидные куши. Кроме своих служебных обязанностей, барон был и дельцом на бирже, производя там довольно крупные операции. При таких обстоятельствах, неимение во всякую данную минуту лишних свободных денег весьма естественно.
  - Но в самом деле, по которому же уплатить? - задавал себе вопрос барон, упорно вглядываясь в оба листика.
  Выбор был между прихотью жены и... бывшей куртизанки... Но разве может быть тут какой-нибудь выбор?! Баронесса - жена, связанная навсегда с ним узами брака и светских приличий, а та, письмо которой он получил вчера, требует уплаты по счету как у "джентльмена", не могущего заставить "бедствовать" свою хотя и покинутую уже, но бывшую, фаворитку...
  - Это так! Этого требует долг джентльмена... Но, все-таки, как же поступить?.. Баронесса, все-таки, - моя жена, мысленно повторял он, - мое второе "я" в глазах света... Не должен ли я во всем отдавать ей пальму первенства, - во всем том, по крайней мере, что является более или менее актом официальным? Эта же мадам Турнюр большая сплетница, - раздумывал барон, - и в то же время у неё заказывает себе туалеты весь "свет". Там-то, в уборных её роскошного магазина, и передаются все интимные сплетни, там-то и имеет место действия те убогие, грязные, закулисные драмы этого "света", где все основано на одной внешности... во имя попирания внутреннего...
  И барону в эту минуту припомнился один известный многим "светским" людям факт, про который потом рассказывали на ушко во всех гостиных.
  Дело в том, что некая княгиня N стояла над гранью разорения. Все, что можно было прожить, было уже прожито. Отовсюду, откуда можно было взять, было взято, а княгиня была обременена двумя молодыми, прекрасными дочерями, предстоящие браки которых составляли всю её надежду на улучшение...
  День за днем, и семейство это дошло до той грани нищеты, за которой уже начинаются дни голода и самых отвратительных лишений. Но что бы там ни было, а квартира хотя и неоплаченная почти за два года, была еще полна мебелью, бронзой и всем, что составляет необходимый "антураж" для поддержания отношений со светом...
  В этой золоченой квартире раздавались, правда, звонки кредиторов. Чопорная и бонтонная представительница большего света подвергалась тысяче самых унизительных оскорблений, но все это терпелось во имя чаяния в будущем...
  Чаяния эти были небезосновательны, потому что обе дочери сумели подцепить уже себе по богатому жениху, надо было продержаться только еще каких-нибудь месяц, два, три до помолвки. Но это было труднее всего... Наконец был назначен знаменитый и давно ожидаемый бал. На этом балу должно было произойти то, чего так жадно ожидала княгиня. Обе дочери вели дело, свое чрезвычайно умело, и одна не отставала от другой.
  Но элегантный столичный бал требовал и костюмы наиболее элегантные, наиболее дорогие... А костюмов-то у молодых княжон хотя и было много, но ни один из них не был настолько свеж, чтобы удовлетворить требованиям изящества знаменитого бала.
  Надо было, во чтобы то ни стало, заказать новые, но как заказать, когда мадам Турнюр почти ежедневно стала присылать своих мастериц, с требованием уплаты слишком трехтысячного долга?
  Она ни за что не поверит еще три платья, стоимость которых тоже будет равняться нескольким сотням, около полутысячи, по самому скромному расчёту...
  А дни шли, бал приближался. Не быть на этом балу значило потерять все и разом, с головой окунуться в грязную лужу нищеты...
  Княгиня решилась. Она сама поехала к мадам Турнюр, и там, выслушав от неё всевозможные оскорбительные замечания, вдруг, рыдая, упала на колени, схватила её руку и стала целовать ее, умоляя спасти дочерей и не отказать в последнем кредите. Но суровая мадам Турнюр не только отказала ей, но не сохранила даже этой просьбы в тайне, тем более, что свидетельницами были её мастерицы. На другой же день весь свет узнал об этой истории во всех её подробностях, и только благодаря честности, благородству и свободомыслию одного из женихов дочерей княгини, она и её семья не погибли... Этот человек предложил свое богатство и оградил семью своей жены от позора...
  Да не одна эта история припомнилась барону. Тысячи других сразу нахлынули в его голову...
  Все знали, что эта негодяйка, эта кровопийца Турнюр опутала весь Петербург своей сетью, и что достаточно быть на хорошем счету в её мастерской, чтобы иметь уважение в свете.
  "Уплатить или не уплатить"? - все быстрее и быстрее вертелся вопрос в голове барона. Быть может, с оплатой этого счета, связан его успех на бирже послезавтра...
  Теперь, накануне крупной сделки, было бы благоразумнее всего уплатить именно по этому счету... Но долг джентльмена? Что делать? С другой стороны, если я сегодня в первый раз вынужден буду задержать уплату, хотя бы на один день, - хотя бы только до завтра, - то это будет тем рельефнее, что в первый раз, - об этом будут говорить, будут шушукаться... Гм! И смешно сказать, если это дойдет туда, куда я не хотел бы, чтобы дошло... Этот пустяк, эти какие-нибудь полторы тысячи могут подорвать доверие в полтораста тысяч!.. Да, это так!.. Конечно, это может случиться только при особом несчастном стечении обстоятельств, но шансы на возможность все-таки существуют... Итак в последний раз... Заплатить тот или этот?.. Долг джентльмена или выгода?..
  И очевидно решившись на что-то, барон вышел в одну дверь, в боковую комнату, где стоял несгораемый шкаф, а в эту же минуту из залы тихо растворилась дверь, и, раздвигая портьеру, на пороге её появилась стройная блондинка, с острыми серыми глазами, оттененными синевой, с чудным неправильным носиком и губами, напоминающими листки коралла!.. Эта женщина производила странное впечатление, - впечатление прекрасной картины, но и только. Ничего жизненного, ничего живого не было в этом гордом, прекрасном лице. Если бы художник желал олицетворить покорность, - он смело мог бы взять эту фигуру моделью для своего изваяния...
  Это была баронесса София Викентьевна. Родом она была полька и принадлежала к одной из наиболее старинных фамилий западного угла России.
  Постояв несколько минут на пороге, - как бы в нерешимости, - и тщетно отыскивая глазами мужа, она сделала два медленных шага и опустилась на одно из кресел, около небрежно выдвинутого ящика письменного стола.
  От нечего делать она небрежно протянула свою тонкую грациозную руку к двум бумажкам, лежавшим наверху всех прочих и, прищурясь, стала их разглядывать.
  Первая из них - был счет на её туалеты от мадам Турнюр. Баронесса ничуть не удивилась и небрежно бросила ее обратно. Но зато вторая!.. О! Вторая заставила ее вспыхнуть и наморщить брови, пристально приглядеться, словно не доверяя тому, что было перед её глазами...
  - Что это такое?.. Счет на имя какой-то Жанетты Жано!.. А? Поняла! - с холодной едкостью улыбнулась она.
  Баронесса, однако, ничуть не была уязвлена этим открытием... Она давно привыкла к тому, что её муж имеет эти "меценатские" наклонности, - она даже не презирала его за это. Это было, прежде всего, модно. К тому же все интриги барона отличались замечательной опрятностью по отношению к ней. - Она только этого и требовала от него...
  Но сегодня ее оскорбило до глубины души то обстоятельство, что эти два счета так нагло, так, вызывающе сошлись на этом письменном столе и так близко лежат рядом... Она, баронесса Цирлих, она урожденная княжна N. N. - и эта плясунья, эта безродная куртизанка!
  - Фи!.. Это гадко!
  И баронесса, взяв счет, с упорным терпением решилась выждать своего мужа с тем, чтобы не то что объясниться с ним по этому поводу, - нет, для объяснений тут даже она и повода никакого не видела, - а просто настоятельно потребовать немедленной уплаты по своему счету. Требовать потому, что она имеет на это право, - право своего состояния, соединенного для известных целей с состоянием барона.
  В это время барон вернулся в кабинет, уже полный решимости.
  Но каково было его удивление, - почти испуг, - когда он увидел жену, неподвижно сидящую в кресле у стола. От неожиданности барон даже некоторое время остановился на пороге, словно не решаясь войти в свой кабинет.
  Несколько минут супруги молча обменивались взглядами. Барон понял, что жена уже видела оба счета. Баронесса читала в глазах мужа эту догадку, а потому прямой обратилась к нему:
  - Простите!.. Я зашла к вам с целью... просить вас, чтобы счет, который мадам Турнюр обещала сегодня прислать вам, был уплачен немедленно.
  Баронесса знала, как это трудно сделать именно немедленно, но она боялась за другой счет.
  Во время её тирады барон уже успел настолько оправиться, что отвечал довольно спокойным голосом:
   - Извините, баронесса, но сегодня, - как раз вследствие известного даже и вам стечения обстоятельств, я уплатить по вашему счету не могу...
  Баронесса вспыхнула.
  - Как?! По моему счету не можете? Почему? Вследствие какого стечения обстоятельств? Не называете ли вы уже этим именем стечение двух счетов на этом столе?
  Барон смущённо промолчал.
  - Я требую ответа! - воскликнула молодая женщина вне себя...
  Еще несколько секунд барон казалось колебался, но вот он так же молча вынул бумажник, вынул из него все деньги и положил их на счет жены.
  - Вот, возьмите и уплатите сами, - протянул он счет и деньги.
  Баронесса холодно приняла их и, не сказав ни слова, с презрительной улыбкой вышла из кабинета...
  Когда жена достаточно удалилась, когда шаги её замерли где-то в конце залы, давая знать, что баронесса вошла на ковер первой гостиной, барон позвонил...
  Явился лакей.
  - Скажи Ивану, чтобы он не вводил сюда, как я приказал раньше, модистку или кто там явится доверенным получать по этому счету и скажи, чтобы передал, что я сам завезу деньги в магазин сегодня вечером...
  - Слушаю-с! - отвечал камердинер и вышел.
  Оставшись один, барон встал с кресла и быстро зашагал по комнате в раздумье...
  "Занять у кого-нибудь денег почти накануне биржевой операции тоже не особенно удобная вещь, если только прибегнуть к тем лицам, которых знаю я, и которые знают меня... Они, эти лица, как звенья одной цепи, в тесном соприкосновении... Где же достать денег?.. Неужели мне придется не сдержать своего слова... и не уплатить сегодня...
  Барон почувствовал, что при одной этой мысли, вся гордая душа его возмущалась...
  Если он несколько минут назад уступил первое место жене, то теперь он кажется не пережил бы, если бы что-нибудь помешало исполнить вполне законное на его взгляд требование Жанетты. Барон в тяжелом раздумье опустил голову. В ней вертелась масса планов и исходов, но ни один из них не казался ему достаточно безопасным для его кредитного реноме.
  Бароном начало овладевать отчаянье, и оно еще более увеличилось от сознания, что акции его общества, этого громадного миллионного предприятия, уже раз были дискредитированы на месте эксплуатации дела одним из директоров, кончившим самоубийством. Граф был завзятый картежник и эта страсть погубила его, сильно пошатнув и дело, во главе которого его имя стояло рядом с именем его - барона Цирлиха...
  А у Герберта Оскаровича было много завистников и врагов... Самый ничтожный пустяк теперь может вызвать неблаговидные толки, а если не уплатить по счету, то Жанетта со злости выдумает самую неистовую сплетню, передав ее тем, в руках которых она может быть страшным оружием...
  Мстительность в характере женщин, подобных Жанетте... Они мстят иногда почти без злобы, даже и дискредитируют ради шутки...
  - Что же делать? - повторил еще раз барон и вдруг лицо его как-то странно изменилось.
  На нем показалась улыбка, но какая улыбка! Так улыбаются, вероятно, только клиенты виселицы...
  Однако мысль, которая вызвала эту перемену физиономии барона, вероятно была своего рода "эврикой", потому что он тотчас же позвонил и велел подать себе одеваться...
  XII.
  Худой мир
  Жанетта, в кружевном неглиже дремала на низенькой розовой кушетке своего будуара...
  Кругом было все розово. Розовые обои, розовый фонарь под потолком, в трюмо, рама которого была увита искусственными розовыми гирляндами, отражалась розовая глубина комнаты и во всем торжестве этого эротического цвета эффектно выделялись сине-чёрные волосы красавицы француженки...
  Она дремала, опустив длинные ресницы и ровно дыша полной грудью, белизна которой в каре около горла конкурировала с белизной кружев кокетливо выглядывавшей сорочки...
  Весенний солнечный полдень сиял за опущенными занавесами, и тут, в этом душистом розовом уголку красавицы, царил полумрак...
  Барон и Жанетта расстались полюбовно... Он, потому что считал своим правилом переменять подобных женщин как можно чаще, дабы не пахнуло от какой-нибудь интрижки "мезальянским счастьем", как он выражался; - она, потому что не чувствовала к барону ровно ничего, получив уже кроме предложенного к оплате "на прощанье" счета довольно порядочное "отступное"... Она спала спокойно, в ожидании будущего, которое она иначе не представляла себе, как в том же любимом розовом цвете.
  - Кисочка!.. - вдруг раздалось над её ухом и она, слегка вздрогнув, открыла глаза... Перед ней стоял барон.
  Она удивленно поглядела на него и хотела протереть глаза, потому что в эту минуту положительно не верила им.
  - Барон! Это вы?.. Герберт! Какими судьбами?.. пробормотала Жанетта и вдруг вскочила с кушетки. - Mon Dieu! А мне показалось, что я тебя... вас... вижу во сне...
  Жанетта путалась в догадках о причине столь внезапного визита барона, после того, как все между ними было кончено, и поэтому путалась и в словах "vous" и "tu", хотя, впрочем, и не надолго...
  Нежное выражение лица барона дало ей возможность быстро ориентироваться, а когда он, дрогнувшим как бы от страсти голосом, повторил "Кисочка"! - единственное русское слово, с которым он к ней обращался, все сомнения её исчезли.
  - Ну, что? - спросила она с ласковой готовностью. - Что?..
  - Я тебя люблю, Кисочка, - прости, что я наглупил... Я не могу жить без тебя... Я не спал все эти ночи, думая о тебе... И вот результат моих дум...
  Барон обнял куртизанку и привлек ее к себе.
  Жанетта с улыбкой прильнула в объятия...
  Сидя уже на кушетке, она вдруг спросила:
  - А счет? Ты счет мой уплатил?..
  - Конечно, но...
  Тут барон рассказал фаворитке, как трудно ему было это сделать.
  Жанетта прекрасно знала дела барона и поэтому-то и послала ему счет именно теперь. Это была "маленькая месть" с её стороны, но теперь ей стало жаль своего покровителя, тем более, что этот миллионер, этот гордец так мило доверил ей свою маленькую тайну о том, что, уплатив по её счету (как она и ожидала) он остался сам всего с несколькими рублями в кармане... Она захохотала и кинулась к шкатулке.
  - Возьми! Возьми назад! Я пошутила, а теперь, когда ты паинька (паинька она сказала по-русски), возьми назад, но только послезавтра отдать мне ровно во столько раз больше этой суммы...
  Жанетта обвила, при этом, шею барона и три раза его поцеловала...
  - Понял?
  Барон захохотал.
  Возвращаясь от Жанетты, он завез деньги в магазин ровно минута в минуту к сроку, а через три дня, при сумме в три раза большей, он написал Жанетте, что дошедшие до него слухи об её интрижке с князем Иксом вновь возмутили его и что поэтому он вынужден расстаться с ней и на этот раз уже навсегда...
  Читая это письмо, Жанетта улыбнулась. Она была в барышах, а после трудных дней кризиса барон уже был неуязвим ни для какой сплетни...
  XIII.
  Петрушка в раже
  Наступило утро следующего дня, и к удивлению Марьи Ивановны, Петрушка не явился с ней поздороваться, как это было заведено в предыдущие дни...
  В сущности, парень исполнял при ней роль слуги. Он бегал по её поручениям, иногда прибирал комнату, а в остальное время, угрюмо посапывая, сидел где-нибудь в уголку.
  И Марья Ивановна зачастую совершенно забывала об его присутствии.
  О том, что произошло в вагоне, не было и помину.
  Странные отношения с каждым днем обострялись.
  Так дрессированный медведь танцует и ползает по мановению вожака, но в медвежьей душе его всегда имеется искорка, могущая, при первом удобном случае, охватить пламенем все его существо.
  Петрушка тоже молчал, как молчит терпеливый человек, стоически перенося зубную боль.
  Такую же боль таил он в душе. Она много раз выжимала на его глаза слезы, но он молчал и до времени, что называется, крепился.
  В сущности, он даже плохо понимал, что именно произошло с ним.
  Как будто тяжелый и вместе с тем сладкий кошмар овладел им.
  Да, почти тоже самое происходило и в душе Стоговой.
  Ей тоже было как-то дико все, что происходило вокруг, и не столкни ее судьба с мефистофельствующим журналистом, она окончательно потеряла бы почву под ногами и решительно не знала бы, что ей делать. Страстное желание богатства и роскоши, конечно, было в ней велико, но одного этого желания, как всякий понимает, еще очень мало, - нужно еще уменье, нужно счастье с целым рядом благоприятных случайностей...
  Господин Омлетов был конечно одной из таковых, но она, до самого последнего разговора с ним, до этой вакхической откровенности, все еще колебалась признать его своим пособником...
  Теперь, а в особенности после обещания его познакомить ее с бароном, - она уже немного ориентировалась. Господин Омлетов казался ей очень несложным человеком. Она думала, что, желая и уже взявшись содействовать её успеху, он тоже имел цель наживы. И в этом отношении она вполне сочувствовала ему и твердо решила поделиться с ним всем тем, что перепадет в её руки.
  К такому выводу склоняло ее еще и то обстоятельство, что господин Омлетов вел себя с ней далеко не как влюбленный.
  Оно немного конечно задевало самолюбие красавицы, но страх перед будущим заслонял эту мелочь женского сердца, и Стогова была даже рада.
  Один Петрушка, - да еще возможность встречи с братом, - темнили, её радужные надежды, но "если бояться волков, то и в лес не надо ходить", - рассуждала она.
  Да, надо быть смелой, тогда только и возможны удачи. А во всяком случае, будь что будет!..
  Но иначе думал Петрушка... Ночью перед тем знаменательным днем, когда он не явился к своей повелительнице пожелать ей доброго утра, он долго лежал в своем номере ничком в подушку и грыз ее зубами, и бил кулаками, и плакал, произнося какие-то несвязные слова, среди которых чаще всего слышалось имя Стоговой. Купеческий сынок не жалел о том, что он обокрал отца, не боялся он розысков и погони, ему было теперь все "трын-трава", - на все "наплевать"...
  Его молодая, но крепкая и прямолинейная натура жила теперь только одной своей страстью к "предмету", - страстью неуклонной и охватившей все его помыслы и чувства...
  Петрушка чувствовал инстинктом, что этот дьяволообразный господин, "привязавшийся" к его Марье Ивановне, учит ее чему-то худому, и во всяком случае, отвлекает ее от него...
  В особенности ему был ненавистен этот "собачий язык", на котором они чаще всего говорили в его присутствии.
  Он, как глухой, тогда старался уловить значение слов по выражению их лиц и, путаясь в догадках, мучился невыносимо.
  Однако, он все молчал. Молчал потому, что боялся заговорить, а боялся он только одного, - гневного блеска глаз своей повелительницы.
  Прорыдав часа четыре подряд, так что уже начало светать и на карманных часах его оказалось около пяти часов, он встал, вымыл лицо и, вынув из картонки картуз, швырнул ногой "модную цилиндру", купленную им по настоянию Марьи Ивановны и тихонько отпер дверь.
  Лицо парня, хотя и заплаканное, и опухшее, было полно решимости. Глаза его лихорадочно блестели. Засохшие губы, как-то странно оскалили ряд крепких, белых зубов...
  Выйдя, в коридор, Петрушка, крадучись подошел к двери комнаты Стоговой, поглядел в замочную скважину, послушал, тихонько нагнул ручку и, видя, что дверь заперта изнутри, медленно пошел вниз по лестнице. Теперь на лице его уже не было решимости, он опять не знал, что делать. И прежнее молчаливое, тупое выражение овладело его чертами... Разбудив швейцара, он вышел на улицу.
  Город еще спал. Безлюдная панель казалась как-то особенно белой и убегала вдаль к пересекающему ее каменному дому, где виднелись другие улицы, направо и налево. Петрушка постоял, как бы выбирая в какую сторону идти, и вдруг заметил красную вывеску, под сень которой, в ворота въезжали извозчичьи дрожки.
  - Пойти нешто в трактир посидеть, покудова она встанет, - подумал Петрушка и медленно направился через дорогу.
  Войдя через скрипучую дверь, он был охвачен тем специфическим воздухом, который наполняет заведения подобного рода, и анализ которого приводит к очень печальным выводам.
  Грязные скатерти покрывали несколько столиков у окон. За стойкой почесывался бородатый гигант, глядевши угрюмо, очевидно спросонья...
  Петрушка сел... Там, в своем родном городке он последнее время (в дни своей безнадежной любви) - часто бывал и под вечер и утром в таком же трактире...
  Этот трактир был очень похож на тот. Даже расположение, окон, столов и выручки было такое же, а вот и олеография точь-в-точь такая же там висела...
  - Чаю! - сказал Петрушка, не глядя ни на кого.
  - Для одного? - спросил буфетчик.
  - Для одного! - повторил Петрушка, и прибавил, - да водки графинчик...
  Трое извозчиков, уплетавших свою, традиционную яичницу из самых, тухлейших яиц, повернулись в его сторону с весьма сочувственными физиономиями.
  Вдруг Петрушка вздрогнул, и изменился в лице.
  Один из "ванек" тоже пристально вгляделся в него и встал.
  - Петру Степановичу!.. Землячку! Какими судьбами, батюшка?
  Это был пожилой человек с сильной проседью в окладистой бороде.
  Петрушка успел оправиться и буркнул
  - По делу, я...
  - По папенькиному-с?
  - И по его и по своему.
  - Так-с...
  Извозчик перемялся с ноги на ногу, отер нос полой, и видя, что дальнейший разговор не клеится, отошел и сел к пустой сковороде величиной чуть не в целый стол.
  Петрушка налил рюмку, но потом, потребовал стаканчик. Выпив один, другой, и еще более и закусив несколькими глотками горячего чая, он охмелел.
  Опустив голову с вспотевшим лбом, он подумал несколько секунд, и вдруг крикнул:
  - Яков!.. Дядя Яков!..
  - А-сь?.. - отозвался пожилой извозчик,
  - Сядь-ка сюда... Выпей, водки!..
  - Отчего не выпить...
  - Давно ты от нас?..
  - В Питере-то год уже, а вот побывал дома у нас и всего два дня как вернулся...
  Петрушка, вздрогнул, так что уронил стаканчик и разбил край тарелки. - Чаво с вами?..
  - Ничего... Что же отец-то?..
  - Да что?.. Слава Богу... ничего... Сидит себе в большой лавке, как и прежде... только вот что-то в личности он похудел... Бывало, помните его такой веселый, приветливый, да говорливый, а ноне словно с ним что-то случилось недоброе... Молчит, как воды, в рот, набрал...
  Петрушка, вдруг заплакал. Это были неудержимые слезы, - те, которыми плачут только еще очень молодые натуры, не успевшие огрубеть и научиться всем совершенствам, притворства...
  - Ты говоришь, батька похудел? - поднял он заплаканные глаза.
  - Оченно похудели...
  - Послушай... Яков... Тебе как земляку скажу я свое горе, - большое оно, это горе...
  - А какое будет? - участливо спросил земляк.
  - Тебя я знаю, Яков, - продолжал Петрушка, - ты мне, помнишь, удочки из камышей вырезывал...
  - Помню! - отвечал Яков, - как не помнить. Вы еще такие крохонькие тогда были...
  - Да, да...
  - Чаво же теперь-то с вами приключилось?
  - Нет, этого и тебе не скажу, Яков, а скажу только, что грустно мне и не знаю я, чем своему горю помочь.
  - Перемелется, Петр Степанович, все в муку выйдет...
  - Ладно!.. Об этом не говори!.. А вот, расскажи про отца...
  - Да что... Больны они, Степан-то Егорович... Кажись, очень больны... Коли на человека напала эта задумчивость, то уж это плохой знак...
  - Плохой знак и есть! - подтвердил Петрушка, задумчиво покачав головой...
  И вдруг проснулось у него какое-то странное чувство. Оно походило на злобу против Марьи Ивановны... Зачем она вырвала его оттуда, если не любит его? Зачем так притворялась в вагоне?..
  - Постой, Яков, мне надо идти, - сказал Петрушка, внезапно подымаясь.
  И ему действительно надо было идти. В его душе созрела решимость объясниться, наконец, с Марьей Ивановной.
  Шатаясь, вышел он из трактира, вошел по лестнице на второй этаж и опять остановился у заветных дверей.
  По ту сторону их опять было тихо.
  Подслушивать и подглядывать оказалось неудобным, потому что "номерные" уже проснулись и звякали в буфетной посудой.
  Но, раз решившись, не надо было откладывать...
  Петрушка постучался.
  Ответа не было.
  Он постучал крепче во второй раз - тоже...
  Тогда он, не решившись стучать в третий, отошел от дверей, махнув рукой.
  Через минуту он вернулся к Якову в тот же трактир, и в беседе с ним, уже веселой и смешливой, провел еще часа два, потом он поехал с ним же по городу, за город и на острова...
  День мелькнул незаметно. Правда, впечатлений была масса, но под игом опьянения все они смешались потом в такую хаотическую массу, и которой Петрушка никак не мог разобраться...
  Только часа в три на другой уже день он явился к Марье Ивановне с явными следами ночной оргии на лице и (увы!) видом все-таки покорным, почти райским.
  К удивлению его, Марья Ивановна даже не спросила, где он был, и молча поздоровалась, как будто ничего и не произошло.
  Это удивило Петрушку.
  Но если бы, он знал, что за это время случилось!
  XIV.
  Что случилось
  Близко около полудня в номер, занимаемый Стоговой, постучался господин Омлетов.
  Получив разрешение войти, он как-то особенно торжественно перешагнул порог.
  На господине Омлетове была фрачная пара и выглядел он чрезвычайно "официально".
  - Ну-с! - сказал он, даже не поздоровавшись с Марьей Ивановной. - Ну-с!.. Ваше дело выгорело... В три часа он, будет здесь...
  Стогова затруднилась понять эту фразу.
  Господин Омлетов предупредительно и коротко разъяснял.
  - Барон, - сказал он, - будет у вас в три часа с целью переговорить с вами о дебюте...
  - О дебюте? - воскликнула Стогова.
  - Разве это вас удивляет?.. Это необходимо. Это так же для вас нужно, как для цветка запах...
  - Но в чем? Где?
  - Вы будете дебютировать в оперетке, потому что у вас превосходный голос... Я это заметил с первого дня нашего знакомства.
  - Но как же так?.. - начала было Стогова...
  - Это пустяки, надо только разучить партитуру... Ведь вы знаете музыку, - насколько я могу судить из ваших рассказов?..
  - Музыку я знаю, но...
  - Без "но". "Но" тут не причем... Для женщины, желающей сделать карьеру, не должно существовать никаких "но"... Барон опытный человек в этом деле, и его совет относительно вашего дебюта в оперетке - вещь весьма практичная... Он даже навел меня, как вашего друга на истинный путь... Вам необходимо появиться на сцене: это придаст вам вдвое больше блеска...
  - Но позвольте, добрый друг, я вам искренно должна сознаться в том, что вовсе не обладаю никаким талантом и даже не имею ни малейшего влечения к сцене.
  - Это ничего не значит... Наши сцены все без исключения так опошлены, что вы будете считаться одной из лучших, даже при всем своем неумении... Вы будете свежим элементом, который безусловно понравится публике. С вашей наружностью вы можете сделать все... Но позвольте, мы говорим о побочном, забывая о главном: через час ко мне заедет барон, и я вас приглашаю на чашку кофе...
  Стогова вспыхнула. Прямолинейность, с которой относился к ней Омлетов, не раз уже вызывала краску стыда на её лице...
  Она хотела что-то возразить ему, но он серьезно и деловито продолжал:
  - Нельзя ли только удалить этого вашего краснощекого родственника, он своим сопением и необыкновенным видом может испортить все дело... А бароном пренебрегать нельзя. Немного таких баронов у нас в Петербурге, и знакомство с ним ваше прямое счастье... Ну, и так, - через час вы у меня... Отвечайте!
  - Хорошо, - тихо ответила Стогова...
  - Прекрасно!.. Пойду разоблачаться. А вам, барынька, недурно было бы облачиться во всеоружии женского костюма. Я вам серьезно говорю, что это знакомство очень серьезно для вашей "карьеры".
  - Хорошо! - еще раз повторила Стогова. - Через час я буду у вас, а что касается до Петра Степановича, то я имею вам сообщить новость: он целые сутки не является домой. Я боюсь даже, не поймали ли его... Может быть его отец послал его разыскивать...
  - Ну, это дело второстепенное, а главное, через час у меня...
  Затем, господин Омлетов вышел, по обыкновению шумно затворил за собой дверь. Вернувшись в свою комнату, господин Омлетов разоблачился, то есть оделся в модную, весьма элегантную цветную пару и, взяв газету, сел в кресло.
  Свидание барона со Стоговой для него собственно не имело никакого реального значения, но господин Омлетов по "принципу" хотел помочь "начинающей", так как помощь всякому "начинанию" входила в кодекс его добродетели. Относительно же данного начинания господин Омлетов имел даже свой оригинальный взгляд, по которому женщины всего мира у него делились на два разряда, замужние и честные девицы, которых он приветствовал кислой улыбкой сожаления, и "веселящиеся женщины" или, как он любил выражаться, "собственно настоящие женщины"...
  Омлетов рассуждал так, что к первой категории, за немногими исключениями, принадлежат какие-нибудь "замухрышки" и "сморчки", а ко второй нельзя принадлежать, не обладая всеми лучшими физическими качествами своего пола...
  Первый путь женщины он презирал, а второй считал, "нормальным". Почему? Мы не станем разъяснять это, потому что тут надо было бы привести все те источники, которые в совокупности выработали у господина Омлетова такой оригинальный взгляд... Стогову он сразу причислил ко второй категории.
  Но она, кроме того, заинтересовала его еще тем, что так откровенно созналась в своем замысле... Господин Омлетов почувствовал к ней за это почти уважение, несмотря на то, что до сих пор не уважал ни одной из женщин.
  С бароном Цирлихом он был, как сам думал, в очень хороших отношениях.
  И оно было почти так в действительности. Барон очень уважал господина Омлетова, как недюжинного журналиста, как человека широкого взгляда и большого ума, но и только...
  В свою интимную жизнь и в свой круг барон его однако не допускал... Правда, господин Омлетов бывал у него на больших вечерах и балах, но только с тем, чтобы "отметить" этот факт в газете. Бывал он иногда у барона и в кабинете для специальных совещаний, но и только.
  Теперь, когда он поехал к барону, у него до последнего было маленькое "театральное дельце", но умысел был другой. Господин Омлетов знал наверняка, что барон спросит его, с кем он был в коляске, и спросит с первых же слов, прямо после традиционного "здравствуйте"... Он знал, что после размолвки с Жанеттой, барон подыскивал себе другую. Марья Ивановна во много раз прелестнее этой потертой полуфранцуженки; - та была "падшая звезда", а эта - "восходящая"...
  И действительно барон сразу заговорил про Стогову.
  Господин Омлетов рассказал все откровенно.
  Барон пришел в восхищение, и в голове его мелькнул целый план.
  Надо заметить, что на взгляд "веселящихся" петербуржцев, подобных барону, нет ничего более заслуживающего восхищения, чем выпуск в ход новой звездочки полусвета...
  Фраза: "ведь это он ее создал" заставляет взор всегда с уважением обратиться сперва на "созидателя", а уж потом на его прелестное создание.
  Расчёт господина Омлетова оказался чрезвычайно верным.
  Барон не только был заинтересован, но даже пришел в экзальтацию, как ростовщик, которому комиссионер сообщил о необыкновенно выгодной операции... Он не захотел откладывать дело в долгий ящик и объявил, что через два часа, прямо после службы будет у ног прелестной Марьи Ивановны.
  Как джентльмен, он был пунктуально аккуратен.
  Часы на стене в номере господина Омлетова пробили три, и в дверь раздался стук.
  Господин Омлетов отворил сам.
  - Спешил!.. Спешил, почтеннейший, на всех парах спешил!..
  С этой фразой барон вошел в комнату, снимая лощеную шляпу.
  - И не опоздали, барон.
  - Вот и прекрасно!.. А где же? Где?..
  Барон подмигнул.
  - Минутку терпения...
  - Хоть полчаса... Нет, - я вам говорю серьезно, что она очаровательна, - очаровательна, как ангел, у которого родители были бесы... Такая комбинация наиболее пикантна.
  - Вы - поэт, барон...
  - Влюбленные все поэты...
  - Ну, - флегматично ответил господин Омлетов, - тут до любви далеко... На мой взгляд, тут больше дело спорта, чем любви...
  Барон захохотал...
  - Спорта... спорта... Какое меткое слово... спорта... c"est bien dit[это хорошо сказано]... Спорта...
  В это время дверь без предварительного стука отворилась, и на пороге предстала Марья Ивановна...
  Она была в простеньком платье, но в том именно, в котором все прелести её фигуры выделялись в особенности ярко.
  Она пристально поглядела на барона своими лучистыми глазами и, слегка улыбнувшись, вошла в комнату.
  Господин Омлетов медленно встал с кресла и познакомил их.
  Барон начал "рассыпаться" в любезностях...
  Марья Ивановна слушала его с той же улыбкой и медленно бродила взглядом по его элегантной фигуре.
  Её лицо имело то выражение, которое замечали, вероятно, многие на физиономиях экспонируемых уродов и "чудес света".
  Наконец, разговор коснулся сегодняшнего вечера...
  Решено было ехать на тройке в Павловск...
  - Хотя дорога и плоховата, - барон, - но, знаете, это первое дуновение весны мне дороже всего...
  - О, да вы - поэт, барон?..
  Цимлих рассмеялся...
  - Вероятно, это правда, потому что, вот уже в течение нескольких минут, двое меня назвали этим именем, - вы и господин Омлетов...
  Омлетов криво улыбнулся.
  - Итак, - сказал барон, - теперь около четырех... Часа через три я буду у вас вновь, Марья Ивановна, и мы, то есть вы, Петр Петрович и я помчимся... Вы любите езду на тройке?..
  - Люблю, - отвечала Марья Ивановна, насмешливо глядя на барона...
  Он ей показался чересчур вертлявым, но, в сущности, произвел на нее приятное впечатление.
  - Ручку!.. Ручку на прощание! - кричал барон, уже возвращаясь от дверей.
  Стогова смеясь подала ему обе руки и, пристально поглядев в глаза своим неотразимо чарующим лучистым взглядом, тихо проговорила:
  - Которую?..
  Барон вылетел в восхищении, а господин Омлетов, как человек, изучающий "форму", долго помнил это великолепное: "которую"?
  XV.
  На тройке
  Прогулка действительно была очень приятная.
  Прекрасное ландо, запряженное тройкой кровных лошадей, неслось по шоссе, между, кудрявым молодняком и беспредельно зеленеющим полем...
  Солнце уже перестало припекать, сильно уклонившись к западу.
  Жаворонок допевал свои последние трели, а уже где-то вдали крякала лягушка, - признак надвигающегося вечера...
  Предположено было пообедать в ресторане и потом отправиться на музыку...
  Едучи по городу и невольно привлекая к, себе внимание прохожих оригинальностью упряжки, все трое чувствовали себя не совсем ловко.
  Барон был молчалив, несмотря на то, что глаза его быстро сверкали по сторонам, полные опасения, как бы не встретить кого-нибудь из тех, кто мог бы довести до сведения баронессы об этой его новой интрижке...
  Хотя супруги Цимлих, как мы уже говорили, были далеко не в таких нежных, отношениях, чтобы стесняться в этом, но все-таки барон предпочитал осторожность.
  Как дельцу ему могла повредить всякая двусмысленная, молва о его семейной жизни. Но едва экипаж миновал заставу, как барон совершенно преобразился.
  Он сыпал остротами, смеялся и, то и дело, покрикивал на кучера, чтобы тот ехал скорее...
  Экипаж летел так быстро, что у Марьи Ивановны захватывало дух, а господин Омлетов, сидевший спиной к кучеру, еле сдерживал рефлективное желание схватиться за сиденье.
  Он был немного комичен в эту минуту со своей фатальной физиономией, на которой видную роль играли дьявольски закрученные усы.
  После острот и смеха, барон, согласно быть может заранее выработанной программе, перешел к "философии"...
  - А право Ахиллес сказал правду, отказываясь от звания царя Аида, с тем, чтобы остаться рабом раба на земле... Знаете, когда удалишься от всей этой городской сутолоки и этого и делового безделья, только тогда и постигаешь, как хороша жизнь... Неправда ли, Марья Ивановна? - вдруг обратился он к своей соседке;
  - Не для всех! - тихо сказала Стогова...
  - О! Что это значит? Не хотите ли вы сказать этим, что жизнь вам не улыбается... Скажите только, и вы сейчас же солжёте...
  Вместо ответа Марья Ивановна улыбнулась.
  - Вот видите, подхватил барон, - вот видите...
  - Да я вовсе и не говорила про себя...
  - Очень просто, если под словом счастье подразумевать материальное благополучие... Тут, знаете, выступает на сцену и играет видную роль жажда лучшего... А она все дело и портит...
  "Он - умный человек", - подумала Марьи Ивановна и сочувственно взглянула на своего собеседника. Она не видела, однако, как в то время, когда она после этого задумчиво отвернулась, барон подмигнул господину Омлетову и тот искривил губы в бледное подобие улыбки...
  Тройка мчалась. По обе стороны картина, явившая своим унылым однообразием, немногого оживилась.
  Показались дачи. До Царского, судя по верстовым столбам, оставалось версты три.
  Барон опять перешел в шутливый тон, но Марья Ивановна уже мало слушала его...
  Она чувствовала что-то странное у себя на душе. Этого она не ощущала даже в вагоне, перед сценой с Петрушкой... Там был порыв, а тут холодный расчет, - продажа себя человеку, смотрящему на нее, как выражается Омлетов, с точки зрения "спорта"...
  - Гадко!..
  Царское Село объехали задворками, и помчались по аллее, усаженной тощим молодняком.
  Невдалеке виднелся знаменитый Павловский парк. Под его столетними ветвями, и среди его дикой природы, бок о бок со всеми ухищрениями садоводной культуры, Марья Ивановна вдруг почувствовала что-то странное...
  Ее охватил восторг. Все надежды, какие таились в её душе, облаком окутали эту мчавшуюся коляску и заставили грудь её высоко подниматься от восторга.
  Жизнь заманчиво улыбалась ей, суля все блага, вытекающие из одного великого блага, данного ей самой природой - её чудной красоты.
  - Барон! - воскликнула она. - А где же этот ресторан?.. Далеко он еще?..
  - Ага! - отвечал барон, - воздух на вас действует благоприятно... У вас явился аппетит...
  - Нет, мне интересен сам ресторан... Я никогда еще не бывала в ресторанах...
  Цимлих снисходительно улыбнулся;
  - Сейчас... сейчас приедем!..
  Господин Омлетов наблюдательно глядел на сидящую перед ним пару.
  Он видел оживленное и еще более чем когда-либо прекрасное лицо своей протеже и гордился своим "созданием". Он предвидел, что из неё выйдет такое диво "кокотажа", какого еще не видел Петербург...
  Ресторан, к балюстраде которого подъехала коляска с нашими путниками, был довольно красивым строением. Зал небольшой, но изящный, кабинетики уютны...
  В один из них, тот, в окно которого ласкались цветущие ветки сирени, и где стояло старообразное, но вполне сносное пианино, вошли барон и Стогова...
  Господин Омлетов встретил знакомого скрипача из оркестра и, перемигнувшись с Цимлихом, расположился с ним в зале перед бутылкой вина.
  Когда обед был заказан и дверь за татарином притворилась, - когда окно было открыто и просившиеся ветви сирени упруго ворвались в него, наполняя комнату своим ароматом, - барон открыл пианино и тронул один из его старых пожелтелых клавишей...
  Струна отозвалась тихим рамолическим звуком... Но Боже мой! Как я люблю эти старые пианино, они не правнуки, а родные сыновья былых клавикордов... Троньте их пожелтелые кости, нажмите педаль, и в душу вашу повеет прелестью отжившего мира, сказанием, о былых страстях и страданиях, давно забытых, давно успокоившихся под прахом лет...
  Я не знаю... но на меня менее очаровательно действует последняя соната, разыгранная на щегольских клавишах нового рояля, чем эта одна нота, вырванная как стенание, как слеза старости, с одряхлевших и струн какого-нибудь пианино, доживающего свои дни в кабинете ресторана... Много оно видела на своем веку и много могли бы рассказать его старые, вытертые клавиши...
  - Марья Ивановна, вы любите музыку прошлого? - спросил барон, нажимая аккорд.
  - Я музыку вообще люблю...
  - Но, знаете, на этом инструменте что-нибудь очень старинное имеет двойную прелесть. Легенды ведь всегда рассказывают старики, а в устах молодежи они теряют половину своего эффекта...
  - Ну, сыграйте что-нибудь, барон! - сказала Стогова,
  Цимлих заиграл ланеровский вальс... Гибкая, красивая мелодия была меланхолична. В ней чувствовались страсть и любовный порыв не нашего времени... Теперь так не любят...
  Нервы Стоговой не выдержали, и она расплакалась.
  Барон кинулся к ней.
  - Что с вами? Ради Бога?..
  - Ничего! Ничего! - улыбаясь, повторяла Марья Ивановна, стараясь высвободить руку, которую крепко держал великосветский селадон.
  Его глаза нагло и властно впились в её заплаканное лицо, его дыхание она чувствовала на своей щеке все ближе и ближе... И вот, поцелуй, - один, другой, третий...
  Она не сопротивлялась...
  Желающий утонуть во что бы то ни стало, не разводит по воде руками...
  XVI.
  В сетях
  Поздно вечером, вернувшись домой и завезя предварительно господина Омлетова и Стогову в их гостиницу, барон прошел в свой кабинет и сел в кресло...
  Он был немного сердит на себя.
  - Все это хорошо! - бормотал он. - Но откуда это чувство?.. Неужели же эта женщина произвела на меня впечатление большее, чем другие?..
  Он постарался презрительно улыбнуться и, взяв папку с какими-то документами, необходимыми на завтра, принялся разбирать их...
  Но работа не клеилась. Мерцающие, жгучие глаза Стоговой, как пятна от взгляда на солнце, стояли перед ним. А эти губы! Прелестные губы над рядом жемчужных зубов, словно струйка молока между кораллами...
  Барон откинулся на спинку кресла, и стал думать о том, как он завтра наймет квартиру, как уберет ее, какой масти лошади и обивка экипажа больше к лицу его новой победе...
  И все нежнее и нежнее, были эти заботы-мечты, и все крепче привязывалась мысли к очаровательному образу...
  На сцену явилось даже что-то вроде ревности, когда он подумал, что господин Омлетов может быть сидит теперь у неё в номере на правах соседа, и пьет чай после прогулки...
  - Но это уж совсем глупо! - воскликнул Цимлих. - Она теперь ведь моя... И, наконец, этот скелет с усами, - разве он опасен ему, как соперник?.. Да разве он посмеет?..
  И барон тихонько, рассмеялся...
  Если бы кто-нибудь спросил у него утром, как он провел ночь, он, конечно, ответил бы: превосходно, но на самом деле это было не совсем так...
  Часов около десяти барон выехал из дому "хлопотать о квартире"...
  Хлопоты эти состояли в том, что он заехал к обойщику и приказал ему устроить "всё". Последний с места, бросился исполнять заказ, обещая через три дня блистательно оправдать доверие заказчика...
  От подъезда налево дорога была в то учреждение, где служил барон, а направо к ней...
  Кучер стоял в "законном направлении".
  Барон постарался уверить себя, что его взбесила именно эта рутинная законность направления экипажа и голосом, удивившим кучера, велел ехать сперва в противоположную сторону...
  Через несколько минут экипаж остановился у гостиницы, где жила Стогова...
  В дверях барон столкнулся с выходящим Омлетовым.
  Вместо того, чтобы остановиться, и по обыкновению, поговорить или, по крайней мере, перекинуться хоть несколькими словами, барон сухо, пожал, руку журналиста и быстро стал подниматься по лестнице.
  Господин Омлетов, с усмешкой поглядел, ему вслед...
  - Микстура, видно, действует! - пробормотал он уже на улице.
  А в номере, занимаемом Стоговой, происходила в это время маленькая, но характерная сцена.
  На полу валялись деньги в виде крупных кредиток, а поодаль стоял в растерянной позе Петрушка...
  На глазах его были видны слезы, и лицо было бледно и переполнено выражением отчаянья!
  - Бери это все и можешь убираться вон, если так! - говорила Марья Ивановна, - ты пьянствуешь, ты пропадаешь целыми днями, - ты, как видел тебя господин Омлетов, выходишь из каких-то грязных кабаков, а теперь вздумал мне устраивать сцену ревности. Ах, ты мужик этакой!.. Если ты мужик и не можешь сделаться порядочным человеком, то и убирайся от меня к своим мужикам...
  - Прости, родная! - дрожа всем телом, бормотал парень...
  - Нет, это слишком... Я тебе простила в первый раз, - даже внимания не обратила, а теперь я тебя и знать не хочу: подбирай, вот все твои деньги, и убирайся...
  - Куда же я пойду? - простонал Петрушка...
  - Куда хочешь!..
  В глазах парня блеснуло что-то дикое. Он хотел броситься на Стогову, но в это время раздался стук в дверь...
  - Войдите! - крикнула Марья Ивановна голосом, от испуга более чем нужно громким...
  В дверях показался барон.
  Не обращая внимания на Петрушку, он подошел к руке Стоговой и сел на ближайший пуф...
  - Ну-с, дорогая, все устроено... Через три дня вы будете на новоселье...
  Стогова сделала знак глазами, указывая на Петрушку. Барон с удивлением поглядел на нее, потом на громко сопевшего парня, на раскиданные около него деньги и встал.
  Он только теперь понял, кто это, вспомнив рассказ Омлетова.
  - Может быть, я помешал вам? - с угрюмой вежливостью обратился он к Стоговой, но встретил такой взгляд мольбы о защите на её лице, что тотчас же сел снова и заговорил по-французски:
  - Не беспокойтесь... Не беспокойтесь... Я знаю, в чем дело, господин Омлетов мне говорил... Этот мальчуган отвяжется от вас, наконец... Позвольте уж мне за это взяться... А теперь, во избежание какого-нибудь грязного скандала, его не надо раздражать. Наоборот, я советую вам, в пределах возможности, усыпить его ревность...
  И он, не взглянув даже на сильно сопевшего Петрушку, встал и начал прощаться.
  Через минуту Марья Ивановна опять осталась с Петрушкой, но теперь начинающая куртизанка, очевидно, решилась воспользоваться советом барона.
  - Как тебе не стыдно, Петр? - начала она. - Вот приезжал этот господин насчет доставления мне места и видел эти раскиданные деньги и твою разозленную физиономию...
  - Да ведь деньги ты же мне бросила...
  - А ты должен был подобрать, чтобы не выносить сора из избы на чужих людей.
  Фраза эта произвела на Петрушку самое благотворное действие.
  Он кинулся подбирать деньги. Быстро скомкал их, сунул в ящик комода и подошел к Стоговой, тяжело дыша от волнения...
  - Ничего я там не знаю, - сказал он, - но знай ты, Марья Ивановна, что люблю я тебя больше жизни... куда больше жизни... и если ты покинешь или прогонишь меня, я кончу самоубийством. Слышишь, Маша, что я говорю...
  В глазах юноши ярко горело искреннее чувство.
  - Поди сюда! - сказала Стогова, указывая пальцем, чтобы он стал на колени. - Глупый ты, - взяла она его за подбородок. - Чего ты кипятишься?
  - Боюсь я, Маша.
  - Чего?
  - За тебя...
  Марья Ивановна откинулась и захохотала, лицо её было искажено ненавистью, а губы странно улыбались.
  - Чего же ты боишься?
  - Боюсь, что ты бросишь меня...
  - А вот, чтобы ты не боялся, - крикнула вдруг она, хохоча и сверкая глазами, - чтобы ты не боялся... Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!..
  И она, схватив Петрушку за волосы, начала сильно раскачивать его голову...
  Тот покорился этой потасовке, как бы не только не чувствуя боли, но даже вкушая сладость её...
  В комнате было тихо, только и раздавался шепот: "вот тебе!" да тяжелое дыхание "инквизируемого"...
  Прошла минута и, вместо одной руки, на голове Петрушки очутились уже две прелестные, унизанные кольцами... Они трясли его голову еще сильнее, и к его дыханию прибавилось еще громкое дыхание Стоговой...
  Глаза её блестели, но уже не злобой, а каким-то диким порывом сладострастия. Наконец, она отогнула голову Петрушки назад, поглядела в нее своими страшно сверкающими глазами и, вдруг, начала целовать его, не выпуская волос и не переставая трясти голову...
   Петрушка вскочил на ноги, "обхватил ее руками, между ними завязалась какая-то дикая борьба с хохотом, поцелуями и вскриками боли...
  Два частых усталых дыхания уже звучно наполняли комнату, но вот Марья Ивановна вырвалась из рук Петрушки и бросилась к постели. Он хотел кинуться за ней, но повелительный оклик: "не смей!" остановил его, как поводья коня.
  Несколько минут царила тишина, Петрушка, растрепанный, стоял, посередине и комнаты. Стогова пристально глядела на него и вдруг, задыхаясь и схватившись за грудь, шепнула:
  - Поди сюда!..
  XVII.
  Страшные строки
  Петрушка блаженствовал. Он получил теперь новое доказательство любви, боготворимой им женщины. Теперь ему ничто не было страшно, теперь он знал, что он один победитель сердца Марии Ивановны...
  Этот важный господин, который и сегодня приезжал насчет места для Марии Ивановны, стал ему даже симпатичен, и вежливость Петрушки простерлась до того, что он сам придвинул ему стул, когда тот искал места около кушетки, на которой лежала Стогова...
  В таком блаженном состоянии купеческий сынок пробыл и следующий затем день, и часть третьего дня...
  Во все это время в комнате Марьи Ивановны почти безотлучно бывали то господин Омлетов, то господин, хлопочущий для Марьи Ивановны о месте...
  Петрушка удивлял всех своей предупредительной услужливостью и очень походил на расторопного лакея...
  Марья Ивановна несколько раз не могла удержаться от смеха при виде его ужимок и тщательного старанья быть как можно более "соответствующим" тем людям, которые теперь окружали предмет его страсти.
  Как и почти всегда бывает в таких случаях, влюбленный парнишка словно совсем ослеп на это время.
  Он не замечал ни тонких намеков на что-то, ни взаимных взглядов барона, Стоговой и Омлетова, он исключительно жил восторгом недавнего счастья...
  Даже самая боль волос казалась ему ничем иным, как прелестным "сувениром".
  Наступил вечер третьего дня.
  Марья Ивановна была одна, барон только что уехал от неё после долгого разговора на "собачьем языке", как называл Петрушка французский.
  Он мельком заметил, что барон один раз что-то передал Стоговой, - как будто деньги, но он и глазам своим не поверил, а расспрашивать Марью Ивановну не захотел, боясь, как бы этим снова не навлечь на себя её немилости...
  - Положим, - думал Петрушка, - деньжат бы теперь и правда не худо, - из украденных осталось уж очень немного, благодаря покупке браслетов и колец, которые и теперь украшают прелестные руки красавицы, но брать у чужого человека не годится... А, впрочем, может быть, так и надо. Почем он знает все эти их "приличия", по которым выходит, как раз плохим то, что по его мнению хорошо...
  "Ох! Не люби он так свою зазнобу, - давно бы он плюнул на всех этих "ломак", да вернулся бы домой, - да в ноги отцу, пусть делает что хочет, его отцовская воля!.."
  Думал это Петрушка, сидя у окна в сторонке, в то время как Марья Ивановна, лежа на кушетке, читала газету...
  Вдруг, из её груди вырвался дикий крик. Она отшвырнула газету и вскочила на ноги...
  - Господи!.. брат... Митя!.. голубчик!..
  Петрушка, в страшном испуге, кинулся к ней, но она оттолкнула его и бросилась к вешалке, нервно схватив верхнее платье.
  - Куда? Куда? - тщетно допрашивал ее Петрушка, - она не ответила ему ни слова и, застегивая на ходу пальто, кинулась к выходу.
  В дверях она столкнулась с господином Омлетовым и тут, схватив его за руку, задыхаясь, стала рассказывать о том, что студент Дмитрий Стогов выбросился из окна...
  - Ведь это Митя... брат мой!.. О, какой ужас... я сейчас еду в больницу, - он верно уже умер...
  - А если не умер? - спокойно спросил господин Омлетов.
  Марья Ивановна дико посмотрела на него расширенными глазами.
  - Тогда, слава Богу...
  - Но вы так боялись этой встречи?..
  Марья Ивановна схватилась за грудь, точно ее кто-то ударил...
  - Ужасно! Ужасно! - прошептала она и вдруг, не говоря уже больше ни слова, спешно кинулась к выходу...
  XVIII.
  Перед операцией
  В палате царила тишина. Хотя солнце ярко било сквозь опущенные шторы, но час был еще настолько ранний, что ни один из больных не проснулся. Сладкий утренний сон в эти последние минуты ночи перед началом дня смежил, наконец, усталые очи страдальцев. Осенённые им, жгучие страдания утихли или временно, или навсегда...
  Вон в тишине и безмолвии одеяло как-то странно пошевелилось. Вон согнулась рука, нога. Вот тело вздрогнуло, вытянулось, и мертвенное лицо уставилось остеклившимися глазами на яркий просвет шторы, и луч солнца лежит на нем, но напрасно: ему отныне уже нужен только мир и мрак могилы...
  И никто из спящих живых не заметил этого, никто в последнюю минуту не подбежал с ужасом и слезами любви к умирающему. Все совершилось так просто, так глупо просто, что человек, случайно заметивший эти короткие последние судороги почти внезапной смерти, набрел бы не на одну безотрадную мысль...
  Но заспанный человек в засаленном бушлате сторожа, проходивший в эту минуту, был далеко не философ и не мечтатель.
  Несмотря на то, что он был ночным дежурным, с вечера он хватил добрую бутылочку водки и залег спать с комфортом и беззаботностью где-то под столом в буфетной комнате.
  Напрасно сестра милосердия и ночной обход искали и кликали его: он спал, - спал непробудно, как спят только после обильного возлияния кровные сыны Бахуса...
  Теперь он очухался и, предчувствуя нагоняй, а может быть, нечто еще более внушительное и худшее, с двойным рвением приступил к отправлению своих обязанностей. Чутким глазом обвел он вверенную его попечению палату и тотчас же заметил умирающего.
  - Эге!.. Кончается! - пробормотал он, тупо глядя на конвульсирующее тело.
  Потом, подождав пока все кончится, он подошел и выправил покойному ноги, то есть вытянул их, пока они еще не закостенели, пятками вместе, руки тоже уложил крест на крест, ловким движением ущипнул веки обоих глаз, подержал их в пальцах, потом выпустил и, оставшись очевидно доволен своей работой, пошел куда-то, прихрамывая и почесывая в боках...
  Выйдя на длинный асфальтовый коридор, он приложил руку ко рту и произнес протяжное:
  - Cccе!..
  На этот звук, вдалеке поднялась фигура в таком же бушлате, как и у него, и пошла навстречу. Когда они сошлись, то произошел следующий разговор.
  - Что обход?
  - Про тебя спрашивали...
  - Записали?
  - Записали...
  - А "сестра" что?
  - Сестра-то и жаловалась больше всех...
  - Ишь какая!..
  - Вахтер Николай Иванович говорил, что выгонит... Ты приготовь ему три рубля...
  - Ишь ты грехи!..
  Оба помолчали.
  - Табачок есть, Костя? - просил проспавшийся...
  Костя вынул кисет с махоркой, оторвал от какой-то грязной бумажки клочок, высыпал горсть тютюна, и все это сунул в корявую ладонь просителя, после чего хотел уже, крадучись, отойти на свое место, к дверям своей палаты, но пьянчуга остановил его.
  - Постой!.. Куда ты... там один есть...
  - Который? Крайний?
  - Третий от двери...
  Костя скорчил недовольную мину и пошел вперед уже не крадучись, законными шагами. За ним последовал и пьянчуга... В таком порядке они дошли до конца коридора...
  Тут, отворив стеклянную дверь, оба очутились на лестнице, по которой опустились во двор с садиком посередине.
  Тут спутник Кости остановился, скрутил цигарку и бегом догнал товарища. Затем, оба свернули по аллее налево, миновали сад, вышли к деревянным баракам, потом вступили в длинную тенистую аллею, но вскоре свернули и с неё к маленькому каменному домику, над крышей которого высился крест, а над входными дверями образ.
  Это была мертвецкая, состоящая из трех частей: из прозекционного зала наверху, а внизу часовни и кладовой трупов...
  Около бокового подъезда стояла странного вида корзина, назначения которой не посвященный человек никак не мог бы определить. Она была саженной длины, - вся сплошь затянута черной клеенкой и стояла, на носилках.
  К ней-то и подошли товарищи.
  Взяв за оба конца, они понесли ее обратно. В утреннем безмолвии слышались только их шаги, да странный скрип их ноши.
  Внеся ее в коридор отделения, они вынули из неё другие носилки, и пошли с ними за мертвецом, постель которого, в отсутствие их, сиделка уже огородила, согласно установившемуся обычаю, деревянными ширмами.
  - Куда вы? - встретила их она.
  - Да за покойником...
  - А когда он помер?
  - Давно уж! - солгал пьянчуга, - вскоре после обхода...
  - Смотри, врешь... попадется мне все равно, - ответила толстая, рябая баба, с плутовским видом отходя в сторону.
  - Чаво тут попадаться! - буркнул пьянчуга. - Неси, Костя... номер и баста... Я уж знаю, когда он помер...
  - То-то знаешь! - отозвалась сиделка, - "сестра" то недавно приходила.
  - Ну и что ж? И прозевала, а я видел...
  - Видел ты!
  Чтобы читателю был ясен смысл этого, по-видимому, бессвязного пререкания, надо упомянуть, что, по уставу больницы, умершие выносятся из палаты не раньше трех часов после момента смерти, но друг Костя решился "плутовать" и этим самым доказать свое мнимое бодрствование...
  И к несчастию, подобные эпизодики далеко не редкость в наших больницах.
  Грубая, дешевая прислуга, иногда набираемая прямо с Сенной и её притонов, в значительной степени подрывает тот кредит заведения, на высоту которого силится возвести его интеллигентная администрация.
  Мертвец был унесен и послужил к оправданию друга Кости перед его ближайшим начальством... Шум этого выноса разбудил Стогова и еще нескольких человек. Первый был уже настолько силен, что мог повернуть голову и полюбоваться ужасным зрелищем.
  Бедняга вздрогнул и закрыл глаза.
  Смерть ближнего произвела на него более потрясающее впечатление, чем близость собственной.
  В это время тихими, легкими шагами вошла в палату сестра милосердия.
  Видя ширмы и вынос, она перекрестилась и прошла мимо.
  Она не была сегодня "ночной", - она шла только узнать, что с ним, - с этим бедным красивым юношей, страдальческий образ которого преследовал ее с того самого дня, когда его разбитого и окровавленного принесли в палату.
  Носительница креста, давно уже решившаяся порвать со всем житейским, не хотела сознаться даже самой себе в том, что ни один долг службы или чувство сострадания к ближнему влекли ее теперь, в совершенно незаконный час, посетить больного. Она боялась и подумать, что прекрасное лицо страдальца-юноши уже вновь разбудило, ее сердце, на время, дремавшее после далекой, но тяжкой невзгоды.
  Сестра Зинаида Белавская думала, что она идет к знакомой койке единственно потому, что сегодня утром назначена, больному такая операция, вырезка образовавшегося подреберного нагноения.
  Но отчего же ее сердце так ноет и болит, словно само находится под ножом оператора?
  Разве мало больных видела она, - разве мало выздоравливало при ней и умирало на ее руках? Ведь она прежде ничего этого не чувствовала, - отчего же чувствует все это теперь?..
  XIX.
  Под ножом
  Сестра Зинаида наклонилась над больным, прикоснулась к его лбу, и Стогов открыл глаза.
  - Сестра! - тихо сказал, он, - тут умер, кто-то...
  Сестра опустилась на колени перед койкой и, стараясь заслонить собой, уносимые ширмы, и все то место, где произошла печальная, но более чем обыкновенная, для больничных нравов катастрофа, ласково ответила;
  - Не глядите туда. Это до вас не касается, - вы будете жить, вы скоро выздоровеете...
  Стогов взглянул на говорившую, и счастливая улыбка озарила его лицо.
  Он увидал, прекрасные длинно-ресницые глаза, устремленные на него, не только с состраданием, но и с любовью... Он прочитал в них и тревогу и скорбь.
  - Сестра! - сказал он, - дайте мне вашу руку, сюда, ближе... поднесите ее к моим губам... Вот так... спасибо... Вы ангел... вы...
  Сестра Зинаида, поднялась с колен и еще ласковее устремила взор в лицо больного. Она пришла теперь к нему за очень важным делом... Ей надо было приготовить больного к скорому приходу священника, так как предстоящая через несколько часов операция должна быть одной из трудных...
  - Дмитрий Иванович, - наклонилась она, так что лицо её пришлось в уровень с подушкой. - Вы верите в Бога?..
  Стогов недоумевающе поглядел на нее.
  - Скоро придет батюшка, - он принесет вам исцеление через причастие...
  - Ага! - криво улыбнулся больной, - я понимаю... Значит, смерть... значит... Ну, все равно... А мне теперь не хотелось бы умирать... Ведь вот как странно... Прежде хотел... а теперь... не хочу?..
  - Но вы и не умрете... Вы будете здоровы... мой бедный, мой милый... Я буду молиться за вас с вами вместе...
  - Хорошо! - ответил больной, печально улыбнувшись, - хорошо!.. Все, что вы хотите, я сделаю... пусть он придет... Где же он...
   - Батюшка придет через полчаса...
  - Пусть придет... Я его жду, - ответил больной и устало закрыл глаза.
  Сестра Зинаида отошла от койки, потому что в эту минуту сиделка, издали стала делать ей какие-то таинственно призывные знаки...
  В коридоре, куда, она вышла, ее встретила таинственная, посетительница, в черном платье...
  Чудная красота этой, женщины поразила даже ее... Скорбь и испуг, лежавшие, в её прекрасных чертах, были, так трогательны, что сестра Зинаида не могла не почувствовать симпатии к посетительнице... Но в то же время и какое-то странное, совсем новое чувство шевельнулось в её душе.
  Если б она задумалась перед названием его, то это оказалась бы "ревность"... Но вот женщина в черном схватила ее за руку и притянула к окну....
  - Скажите, что брат...
  - Брат?!. - воскликнула сестра, - он ваш, брат...
  Стогова изменилась в лице.
  - О, нет!.. Нет... Я не то... Нет... Надо вам знать все... Перед вами, носительницей этого креста, я ничего не скрою... Но вы поклялись мне в тот раз не выдавать моей тайны... Пусть, он не знает, что я была здесь...
  Сестра Зинаида, хотя и ровно ничего не понимала во всей этой загадке, но чувствовала, что тайна, вручаемая ей, серьезна...
  Она вспомнила, как больной, в полубреду, спрашивал ее об этой женщине, как он называл ее сестрой... Тогда она не придала этому особенного значения, но теперь, когда эта "сестра" повторилась в устах незнакомки, она сознала, что явилась невольной посредницей каких-то загадочных отношений... А Стогова, всхлипывая, продолжала:
  - Вы женщина святая... Я не смею прикоснуться к вам, но у меня в целом свете осталось только одно существо, которое я люблю чисто и беззаветно... О, Боже! Какой ужас!.. С голода!.. С голода! - повторяла незнакомка и, закрыв лицо руками, заплакала...
  - Успокойтесь! - сказала сестра Зинаида. - Может быть операция удастся...
  - Операция?!
  - Да, без неё нельзя обойтись... но постойте, вот идет священник, - это к нему...
  Стогова, хрустнула заломленными, пальцами и прислонилась к косяку окна...
  Вдали коридора действительно шел священник.
  Сестра Зинаида поспешила к нему навстречу и Стогова видела, как они вместе вошли в дверь палаты...
  Больной дремал...
  Сестра опять наклонилась к нему и шепнула:
  - Батюшка пришел! Дмитрий Иванович!..
  Стогов открыл глаза, пристально посмотрел на блестящую дарницу, и вдруг слезы наполнили его глаза, он хотел поднять руку, но не мог и только пробормотал:
  - Сестра... ангел... перекрести!..
  Сестра Зинаида исполнила приказание, больного. Потом отошла, оставив его наедине со служителем церкви.
  К ней в это время подошли двое врачей в белых блузах-фартуках, с оголенными до локтя руками...
  Это были уже пожилые люди, с бесстрастными и немного циничными физиономиями.
  - А каков денек сегодня, сестрица, - сказал один из них, указывая движением головы в окно. - Летом такого дня, я, думаю, не найдется...
  Сестра Зинаида с удивлением поглядела на говорившего, и на лице её ясно виднелся вопрос: зачем это ты говоришь? Какой смысл имеют эти слова, когда там...
  Она повернулась в сторону печальной группы духовника и умирающего...
  - А что, как он ночь провел? - спросил другой врач. - Впрочем, да, ведь "ночная" сегодня не вы?..
  - Он спал плохо, - ответила, сестра, - я ночью несколько раз, наведывалась...
  - Гм! - сказал первый врач. - Для предстоящего это совсем неприятное известие...
  - Да, он очень слаб...
  - Нехорошо! Но, однако, операция необходима, - продолжал первый врач, - без неё исход ещё определеннее...
  В это время подошел фельдшер в таком же белом фартуке халате и объявил, что дезинфекция секционного зала, окончена...
  - Пойдемте, коллега! - сказал второй врач, и все трое вышли из палаты.
  Через несколько минут Стогова понесли по коридору...
  Он покачивался на носилках с закрытыми глазами и мертвенно-бледным лицом. А притаившаяся в глубине коридора, женщина в черном, увидев эту процессию, упала на колени и склонилась, тихо плача и молясь...
  Операционный зал был большая комната с пятью окнами...
  По стенам, стояли шкафы, сквозь стекла которых виднелись инструменты и книги.
  Посередине стоял покатый стол, со всеми приспособлениями для операций, - как-то ремнями, тисками, сточными желобами и прочее.
  Невдалеке, налево, свистел и шипел паровой обмыватель, распространяя в воздухе еще более удушливый запах карболки, к которому присоединялся другой - хлороформовый...
  Стогова ловко положили на стол и вокруг него тотчас же образовалась группа: двое врачей, двое фельдшеров, сестра милосердия и, далее, сторож и сиделка...
  Двое первых начали устанавливать сетку для хлороформовой губки.
  Больной то открывал, то закрывал глаза, полные апатии и покорности перед неизбежным.
  Иногда эти больные, потухшие глаза искали кого-то найдя как будто оживлялись...
  Это было в те минуты, когда сестра Зинаида наклонялась над столом и шептала:
  - Мужайтесь... Бог даст, все будет хорошо... Не бойтесь!..
  Стогов, в ответ, улыбался и еле приметно качал головой.
  Но вот его лицо закрыли сеткой, в комнате понесся противный тошнотворный запах хлороформа, и больной, закрыв глава, потерял сознание окончательно... Тогда над оголенным телом его началась кровавая расправа...
  Обнажились ребра, - струёй потекла кровь и звучно закапала в ведро под сточной трубой.
  Слышны были только какие-то странные, необыкновенные звуки, но кругом было тихо, так тихо, что становилось страшно... Операция длилась три минуты. Ловкие руки совершили чудо.
  Еще несколько мгновений, и на лицах всех появилось светлое выражение.
  Операция удалась! Больной был чуть не силой вырван из когтей смерти!
  XX.
  Виденье
  Врачи ушли в дежурную, сторожа мели операционный зал, а Марья Ивановна, застыв как изваяние, сидела в коридоре. Ее ждет барон у подъезда, тревожится Петрушка, вынимая беспрестанно часы, недоумевает её отсутствию господин Омлетов, но какое ей дело в эту минуту до всех их!..
  - Он спит! - сказала сестра Зинаида, подходя к Стоговой.
  - Спит? Значит, я могу взглянуть на него?..
  - Не разбудите только...
  - Нет, нет, - я потихоньку...
  И обе женщины вошли в палату.
  Впереди шла сестра Зинаида.
  Стогов действительно спал...
  Марья Ивановна подкралась на цыпочках и замерла около постели, прижав руки к груди.
  - Теперь можно надеяться, - тихо сказала сестра Зинаида...
  - Слава Богу...
  - Но малейшая тревога может погубить его... Вы уйдите лучше!..
  Но в это время больной открыл глаза и слабый крик вырвался из его уст...
  Взгляды Марьи Ивановны и брата встретились, и оба, прикованные один к другому, светились ужасом...
  - Сестра! - простонал больной, - ты умерла?.. Как же ты пришла... сюда?
  Сестра Зинаида быстро заслонила собой Стогову. Та шатаясь и хватаясь за кровати выбежала из палаты...
  Петрушка, ожидавший ее внизу, был страшно перепуган, когда с Марьей Ивановной сделалось дурно в швейцарской.
  Парень не был посвящен в тайну...
  Он не знал даже, зачем приехала сюда Стогова, а тем менее мог дать себе отчет в причине этого обморока...
  Когда Марья Ивановна пришла в себя, она, сделав над собой страшное усилие, и встала и направилась к входным дверям...
  Петрушка и швейцар довели ее до коляски.
  Всю дорогу, пока экипаж трепетал по мостовой резинными шинами, Стогова хранила упорное молчание.
  Петрушка пробовал пуститься в расспросы, но потерпел полное фиаско. Несколько гневных взглядов сразу заставила его замолчать.
  Приехав домой, Марья Ивановна нашла у себя в номере барона и господина Омлетова.
  В тот момент, когда она отворила дверь, они о чем-то горячо спорили.
  До ушей Марьи Ивановны долетели только слова господина Омлетова: "это будет звездочка первой величины... я вас уверяю, поверьте, моей опытности"...
  Но "звездочка" имела такой встревоженный и убитый вид, что оба кинулись допрашивать ее о случившемся.
  Стогова бросилась на диван и разрыдалась.
  Петрушка, на правах близкого человека, стал было расстегивать пальто и снимать с рук Стоговой перчатки, но Марья Ивановна с силой оттолкнула его и поманила к себе барона.
  Петрушка, сверкнув глазами, отошел в угол и сел, громко сопя, что было у него признаком сильного волнения и злобы...
  - Что с вами, барыня? - кинулся Цимлих. - Куда вы ездили?
  - Не спрашивайте! - шепнула Стогова, схватив руку барона и нервно сжимая ее в своей...
  Барон пожал плечами и, недоумевая, переглянулся с господином Омлетовым...
  Тот тоже ответил молчаливым пожатием плеч.
  На несколько мгновений воцарилось безмолвие. Только и слышно было громкое сопение Петрушки.
  - Снимите мне пальто, барон! - вдруг сказала Марья Ивановна и поднялась с дивана.
  Потом она бледно улыбнулась и вдруг захохотала громким, деланным смехом...
  - Что это с вами делается, Мари? - воскликнул барон.
  - Ничего, ничего!.. - хохотала Стогова, - ну-с... пойдемте, барон, вниз, в зал... Я хочу позавтракать... А главное, мне хочется выпить стакан вина... Идемте! Скорее, - скорей... Да ну, - снимайте пальто! Кажется, вы в "свете" могли выучиться быть ловким...
  - А что же, номер-то запереть? - буркнул из угла Петрушка.
  - Сиди тут! - кивнула ему Марья Ивановна...
  Петрушка передернулся на стуле так сильно, что стул затрещал под ним, и Марья Ивановна, не обращая уже на него никакого внимания, подбежала к зеркалу, обмяла с боков прическу, повернулась боком, потом другим и, схватив барона под руку, опять смеясь, крикнула:
  - Ну! Господа! Кто хочет рюмку вина, со мной!
  XXI.
  По торной дорожке
  Оставшись один, Петрушка впал в какое-то оцепенение. В несложной природе его наступил какой-то самому ему непонятный хаос самых жгучих ощущений.
  Его душила злоба и ревность, а другое чувство, светлое, чистое и так незаслуженно оскорбленное, выжимало на глаза слезы.
  Он не знал, что ему делать, на что решиться. Напрасно его сильный увесистый кулак сжимался и судорожно колотил по коленке.
  Наконец Петрушка вскочил, схватил пальто и фуражку и выбежал в коридор.
  В несколько прыжков пробежал он лестницу и очутился в роскошной общей зале.
  Посетителей и квартирантов было много.
  Почти все столы были заняты. Петрушка, тяжело дыша, стал отыскивать глазами Стогову, но сколько ни приглядывался, увидеть ее нигде не мог.
  Тогда он подошел к лакею и спросил у него, не видал ли, куда пошла с двумя кавалерами такая-то дама.
  Фрачный татарин подозрительно поглядел на растрепанную и очевидно встревоженную фигуру вопрошавшего.
  - Ну, говори же! - подступал к нему Петрушка, шаря в кармане, - вот на возьми, только скажи, ради Бога, если видел! - вынул он ассигнацию. - Мне нужно даме передать, что ее спрашивают там у неё в комнате...
  Касимовец оказался вполне удовлетворенным и этим объяснением, и щедрой подачкой.
  - Идите направо в коридор, первый кабинет.
  Петруша рванулся вперед. Без труда нашел он дверь и остановился, дрожа и бледнея.
  По ту сторону происходила вакханалия. Слышались громкие голоса, отрывки смеха, звон посуды, стук бокалов, а вот что-то как будто выстрелило...
  Петрушка кинулся в дверь и увидел прежде всего перед собой согнутую спину лакея, трудившегося над обернутой в салфетку бутылкой.
  Барон и Стогова сидели на диване в самых непринужденных позах.
  Увидев эти позы и инстинктом сообразив все их глубокое значение, Петрушка почувствовал, что в глазах у него запрыгали какие-те красные круги, и руки словно помимо воли его выхватили из рук лакея бутылку и с силой швырнули в группу пирующих.
  Бутылка со страшным треском подала в зеркало над диваном.
  Посыпались градом осколки, потом все вскочили, потом кто-то сильно ударил Петрушку, потом его схватили и скрутили ему руки.
  Он молчал и даже не сопротивлялся, а только хрипел диким звериным хрипом.
  Потом пришли еще люди и повели его куда-то.
  Он шел как автомат, плохо различая все перед собой.
  Выведя на улицу, его сдали на руки двух дворников. Петрушка очутился на извозчике, но не на сиденье, (там заседали его проводники), а в ногах.
  Извозчик ехал скоро и вскоре доставил всю компанию в помещение участка, где Петрушке был сделан опрос, но он молчал как немой, чем вывел из терпения и был уведен в мрачную сырую комнату с решетчатым окном.
  Тут Петрушка в изнеможении опустился на пол и сел, подкорчив и обняв колени руками.
  Он весь дрожал как затравленный зверь, даже колени его дрожали, даже зубы несколько раз прикусывали язык.
  А в голове его было совсем не ладно, мысли как-то вяло бродили в ней почти с физической тупой болью.
  Еще минута и наступила реакция.
  Петрушка громко зарыдал, повалившись уже ничком и бешено царапая пол.
  Сторож, когда приотворил дверь, чтобы узнать, что творится с узником, услышал страшные слова:
  - Убью... Убью!..
  Он поспешно замкнул дверь и пошел доложить о слышанном.
  Эти слова были фатальными для несчастного парня, благодаря им его совсем лишили свободы впредь до разбора дела на суде. Читать далее
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"