Аависта Айке Ольгерович : другие произведения.

Тамерлан. Война 08.08.08

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Герой прошлого попадает в современность, а наш неудачник - в прошлое. Что из этого может выйти?
  
  
  
  
  
   Айке Аависта
   Тамерлан. Война 08.08.08.: Роман. - М.: , 2012. - 368 с.
   ISBN
  
  
  
  
  
  Книга написана в жанре альтернативной истории. Но достовер-ность изложения исторических событий настолько убедительна, что порой сложно разобраться, где вымысел, а где реальность. Описывае-мые в книге события разворачиваются в двух временных отрезках и являются вариациями на тему двух исторических реалий: первая - война на Кавказе 2008 года; вторая - войны Великого Тимура рубежа ХIV и XV веков. Герои книги, потеряв на войне самых дорогих людей, обращаются к Высшей Силе с мольбой: повернуть время вспять. Священный ход времени расстраивается им в угоду, но выходит казус - герои меняются местами.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  @ Аависта А.А.., 2012
  
  
  
  
  
  
  Сначала поленница. Затем костер. В конце
  пепел. Мир в трех протяженностях - прошлого,
  настоящего и будущего. Прошлое было безмятежно.
   Настоящее - война. Семь тысяч лет Ахура Мазда
  бьется с Ангра Майну, и еще семь тысяч лет
  продлится битва. Каким в Новый день предстанет
   будущее, зависит от Последнего выбора человека.
  Авеста.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Дела развивались самым отвратительным образом. Его предали друзья, и враги наступали на пятки. Единственным желанием было, забиться в не-приметную тараканью щель, где его никто никогда не отыщет, и забыть свое имя в надежде, что друзья и враги позабудут о нем. В надежде, что вихри, бури, радиационные торнадо пронесутся мимо, и он невредимым, неуязвимым тараканом, тем, кого коллапсы и мировые катаклизмы обходят стороной, выберется из своего убежища и продолжит существова-ние тогда, когда весь мир будет гибнуть под руинами былого благополучия.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Амир Тимур Тарагай "Уложение. Наставление потомкам"
  
  
   Когда в битве у протока Ахтуба, там, где великий Итиль, разделяясь на множество рукавов, впадает в Абескунское море, в кровавой сече, склонившей победу на сторону моего войска, я потерял внука и наследника империи славного принца гургана Мухаммад-Султана - да не померкнет в веках имя его! - я, не дожидаясь исхода сражения, оставил поле битвы и помчался к морю, и там на вершине неприступного утеса обратился в молитве к тому, кто владычествует и в том и в этом мире, кто управляет самовластно и землей и небом, в чьей воле все сущее во Вселенной и все, что видится нам в одних лишь грезах. С вершины утеса я обратился к тому, кто управляет временем!
   Боль утраты моей была такой невыносимой, что не могла ее унять и радость победы, а молитва такой горячей - будто пламень, - что, казалось бы, жар ее, достигнув возвышенности небесного престола, должен был обжечь языками пламени пятки Вседержителя и тем обратить взор Господен на взывающего к его милости. Но Хозяин Миров в ту минуту был бесчувственен. Он меня не услышал.
   Тогда я обратился к подданным Господа, к его все-сильным нукерам: к утренней звезде Чолпан и блиста-тельному Альтаиру. Я попросил светила, чтобы они, нарушив свое привычное движение, хотя бы на день или на час вспять повернули время, повернули ровно настолько, чтобы я успел отвести удар копья от сердца своего наследника, своего возлюбленного внука принца Мухаммад-Султана, или принять удар на себя, если у меня для другого не достанет мига.
   И небесные подданные Всевышнего в угоду мне расстроили священный ход времени.
   Что из этого вышло? Об этом может догадаться вся-кий, кто чтит законы Господа и порядок, уста-новленный им. Не знаю, удалось ли мне спасти внука, но знаю другое, решившись воспрепятствовать предначертанию, я сам бесследно пропал. Я провалился в Бездну. Я очутился в мире, приметы которого мне были открыты в отрочестве в обители святого шейха Абу Бекира Тайабади. Я очутился в аду!
   В обитель шейха еще безусым мальчиком привел меня отец мой, славный эмир Тарагай Бохадур. И сказал он тогда святому человеку: "Это мой сын и наследник Тимур Тарагай из рода Барласов. Я на-ставил его в воинском искусстве и привил ему навыки управления людьми. Я обучил его всему, что знаю и умею сам. Тебя же, аллаяр, прошу наставить его в любви к Аллаху и привить привязанность в вере, и дать ему те знания, которые помогут управлять не малым туманом, но целым улусом, потому как на сыне моем божья благодать - он родился под семью счастливыми созвездиями". На что святой шейх от-ветил: "Я слышал об отроке из Мавераннахра, в чей миг рождения звезды выстроились в ряд. Такое случается раз в восемь столетий - это воистину благоприятное предзнаменование. Тысячу шестьсот лет тому назад под подобным сиянием светил родился величайший из завоевателей Искандер Зулькарнайн. Через восемьсот лет после того родился последний из пророков Мухаммад-пайхамбар, тот через кого была поведана последняя истина. И вот прошло еще восемь столетий, и родился новый Сахибкиран - твой сын! И неужто ты думаешь, славный эмир Тарагай, что избраннику неба, тому, кто является в подлунный мир раз в восемь веков, уготовано Всевышним править одним только улусом? Должен сказать, что ты сильно ошибаешься. Твоему сыну, славный Тарагай Бохадур, уготовано управлять великим множеством народов. Он тот, кого Вседержитель избрал своим земным наместником, он тот, кого небо наделило всей необходимой силой для дел более чем великих. Ему предначертано собрать под свою руку все страны ислама и на зависть и в назидание тем, кто еще пребывает в невежестве и глух к словам истины, установить в них твердый порядок". После этого шейх Тайабади пообещал моему отцу, что обучит меня всем премудростям, которые позволено знать смертным. "Весь запас знаний, хранимых в моем книгохранилище, сдувая пыль, я с полок книжных переложу на полки его разума. Я привью ему стойкость и твердость в истинной вере и научу его отличать добро от зла. И главное я научу его читать знаки, которые Всевышний подает своим избранникам. И тогда Сахибкиран, а именно так отныне следует именовать твоего сына, пройдет весь свой путь от истока и до устья так, как предначертано ему звездами".
  
  
  
  
  
  
  Омон Хатамов "Меня звали Тимур"
  
  
   Ближе к вечеру мы стояли под прицелом камеры на-блюдения у дома Кантемира. А несколькими минутами позже охранник открыл нам ворота и провел в беседку в середине сада, где нас поджидал Огнепоклонник.
   Тот, кому приходилось видеть это чудовище хоть раз, хотя бы на фотографии, поймет меня. Он поймет, что я испытал, узрев бульдожью пасть Огнепоклонника и зверский оскал его белозубой улыбки. Я вдруг позабыл, зачем я сюда явился. В развалку он приблизился ко мне и, когда я протянул ему для пожатия руку, он клешней вцепился в мою ладонь и сжал ее так сильно, что я взвыл от боли. "Ведь тебя никто не гнал, - напомнила мне мигом проснувшаяся память. - Зачем же ты пришел сюда, оболтус?"
   Глядя на то, как я трясу больную руку, это чудовище указало мне на стул.
   - Он? - спросил Кантемир у Васико.
   Та ответила столь же лаконично:
   - Он.
   Васико зашла мне за спину и положила руки на мои плечи. Это помогло мне усидеть на месте, и справиться с желанием вскочить и немедленно пустится прочь.
   - Ты говорила, что он крупный ученый, - пророкотал монстр Кантемир, не спуская с меня глаз. - Что-то не похож.
   Васико удивилась:
   - А каким должен быть ученый?
   - Посолидней что ли, - предположил монстр. - Дешево твой смотрится, - и поморщился.
   - Катоев, не путай ученых со своими гориллами. Ученых не за вид оценивают. Академик Сахаров, к примеру, смотрелся ничуть не лучше.
   - Скажешь тоже, - усмехнулся Катоев. - Академика Сахарова все знали, а кто твоего академика знает?
   Сам Кантемир узнал обо мне накануне. Васико позвонила ему из ресторана и в порыве пьяного вдохновения наговорила про меня бог весть что. Превознесла до самых небес. И теперь, осознавая всю глубину пропасти между вымышленным писателем Тимуром и реальным прощелыгой Моней, я, сидя на дне этой самой пропасти, с ужасом ожидал разоблачения.
   Кантемир придвинул стул и село напротив меня.
   - Писака, значит, - проговорил он, продолжая разглядывать меня.
   Господи, что это была за пытка. Мне захотелось, чтобы он сразу проглотил меня, а не пережевывал кусками.
   - И как тебя зовут, академик?
   Я ответил едва слышно:
   - Моня... Пардон, Тимур.
   - Как ты сказал?
   - Тимур, - повторила Васико.
   - Тимур? Не Бекмамбетов ли Тимур?
   - Нет. Бекмамбетов мой товарищ, - ляпнул я с перепугу. - Мы учились вместе.
   - Вот как?
   Мое признание отчего-то понравилось чудовищу.
   - Только это было давно. Так сказать на заре туманной юности.
   Кантемир перебил меня и заявил авторитетно:
   - Тимур Бекмамбетов в кино большая шишка. Его знают даже в Голливуде. Он Анджелину Джоли видал живьем.
   Упомянув о голливудской диве, монстр чуть смягчился. В его голосе проскользнули лирические нотки, и, кажется даже, чуточку разгладилось лицо и стало напоминать человеческое. Он спросил человеческим голосом:
   - А ты можешь чем-нибудь похвастаться, - и глянул на меня, как на базаре, прицениваясь. - Что ты за фрукт? С чем тебя едят?
   - В кино похвастаться нечем, - промямлил я в ответ. - Но меня знают в научном мире.
   - Понятно, - пророкотал Кантемир. Что творилось в его голове, оставалось понятным только для него, но не как не для меня.
   - С Голливудом, к сожалению, я не имею связей. Я, вообще, очень далек от кинематографа. Можно сказать, я не имею к нему никакого отношения. Даже не понимаю, с чего Васико решила, что я могу написать сценарий.
   Монстр насторожился:
   - А что, не можешь?
   "Кажется, тучи собираются".
   - Отчего же, - поспешил я устранить наметившийся кризис, - могу. В принципе могу. Написать сценарий это не так уж сложно. Во всяком случае, не сложнее, чем написать диссертацию... или что-нибудь в этом роде. Я хотел сказать о другом. Мне хотелось обратить ваше внимание на то, что имеются конкретные специалисты, есть люди, которые, так сказать, имеют непосредственное отношение к кинопроизводству. На мой взгляд, логичней было бы обратиться к ним.
   - Отмазаться хочешь? - заподозрил монстр. - Не выйдет, - он погрозил мне толстым и мясистым, как сарделька пальцем. - Ты, академик, знаешь Бекмамбетова, а это огромный плюс. Не всякий специалист знаком со звездой такой величины. И потом ты же историк. Верно? - спросил он у Васико.
   - Моня, известный историк, - уверенно заявила та.
   - Вот-вот, - Кантемир удовлетворенно качнул головой. - Ты ведь по Тимуру специалист... в смысле не по Бекмамбетову Тимуру, а по другому. А кому еще писать о Тимуре, как ни тимуроведу?
   Кантемир неожиданно вместе со стулом придвинулся ко мне вплотную, и его медвежья лапа упала на мое колено
   - Брат мой, - процедил он сквозь зубы.
   Нет, он не проникся ко мне братскими чувствами. Просто проявилась, как я догадываюсь, глубоко засевшая в нем старая крестьянская привычка - приласкать корову, прежде чем начать доить. Вот, он и сказал мне ласково:
   - Брат мой, я не писатель и не режиссер, и даже не ученый. Я всего лишь бывший спортсмен. В молодости я занимался штангой и кое-чего достиг. Я мастер-международник, у меня целый шкаф медалей и призов. Среди спортсменов меня до сих пор помнят и ценят. А теперь я бизнесмен. У меня крупное дело здесь, в Сочи. Есть предприятия в Кабарде. И здесь и там я пользуюсь заслуженным, как мне кажется, уважением и авторитетом. И все у меня, вроде бы, хорошо, и не на что жаловаться. Да только есть у меня одна мечта, такая, что некоторым людям может показаться странной. Дело в том, что я мечтаю снять кино. Как ты думаешь, о ком?.. Только не смейся, - предостерег Кантемир и признался. - О Тимуре...
   Для меня в его признании не таилось ничего неожи-данного, поэтому я достаточно легко выдержал его долгий испытующий взгляд.
   Накануне, а точнее, за день до этой злополучной встречи Васико нудно и настойчиво выпытывала у меня, чем я занимаюсь.
   - Мы знакомы с тобой всего несколько дней, а уже успели попасть в передрягу. Умудрились поссориться и снова помириться. А вчера в первый раз поцеловались...
   Вздох.
   - И вот теперь я лежу и думаю...
   А мы и вправду лежали. Лежали в обнимку, устроившись на одном шезлонге, в тени навеса из банерной ткани спасались от жарких лучей полуденного солнца и сонно таращились на море.
   - ... лежу и думаю: а ведь я тебя совсем не знаю. Знаю только два твоих имени - Тимур и Моня.
   - Удивительно, я думаю о том же. И я о тебя ничего не знаю.
   - А обо мне и не надо знать. Я обычный человек...
   Новый вздох.
   - А вот ты другое дело.
   - Это почему же?
   - Ты не такой, как все. Особенный какой-то. Расска-жи о себе, - Васико, перевернувшись на бок, лицом ко мне. - Чем ты занимаешься?
   - Ничем особенным.
   - Мне кажется, что ты художник, или писатель... или, может быть, ученый.
   - Глупости какие.
   - У нас раньше по соседству один биолог жил... в Тбилиси... - Васико пустилась в воспоминания. - Он в универе преподавал. Был такой симпатичный, приятный, всегда красиво одевался.
   - И что?
   - Он был не такой, какими ботаников в кино изображают. Он был привлекательный, симпатичный... Только он все равно на нормального человека не был похож.
   - Ботаник, как ни крути?
   - Ну да. Представь, здоровается он с кем-то, или разговаривает, а сам в это время в облаках витает: думает о чем-то своем. Или еще: спросишь у него прикурить, а он вместо зажигалки или спичек сигарету подает. С ним можно было весь день проболтать, а глянешь ему в глаза и видно, что мысли его где-то совсем далеко. У него на лице всегда было такое выражение, будто он в уме какие-то свои задачи решает.
   - И что дальше?
   - Потом его арестовали.
   - Вот как?
   - Да. Оказалось, что он отправлял наших девушек на консумацию... то ли в Грецию, то ли еще куда. Оформлял им документы через университет, будто они уезжают на стажировку, а на самом деле они уезжали по другим делам.
   - Понятно теперь, какие он задачи решал.
   - Дело не в этом! - Васико досадливо поморщилась. - Дело в том, что ты на него похож.
   - Ну, спасибо.
   - Не-ет! Не в том смысле. Просто ты такой же задумчивый. Все время о чем-то своем думаешь. Вот я и решила, что ты ученый... или писатель.
   - Вынужден тебя разочаровать, - отрезал я. - Я не ботаник. И не писатель. И даже не художник. Мои заня-тия куда прозаичней. Я скорее отправляю девушек на консумацию.
   - Да ладно, - Васико не поверила мне. - Ты же шу-тишь?
   - Не вполне. Я фотограф.
   Она удивилась.
   - И что? Причем здесь консумация?
   - Я работаю в стиле "ню".
   - Это как?
   - Снимаю обнаженную натуру.
   Васико покосилась на меня.
   - Голых что ли?
   Я качнул головой.
   - Правда?
   - К сожалению.
   - Зачем тебе это? - на ее лицо наползла тень сомне-ния.
   - Так я зарабатываю на жизнь.
   - Ты снимаешь эротику? - в ее голосе прозвучал вздох надежды.
   Я удрученно уронил голову.
   - Хуже.
   А когда вновь поднял на нее глаза, увидел, какой пе-реполох в ней вызвали мои признания. В глазах читались изумление и растерянность. И было видно, как натужно работают ее мысли, пытаясь определить, кто я такой на самом деле.
   - Ты же шутишь? - решила она, наконец. - Скажи, что шутишь!
   Далее испытывать ее терпение было опасно. Я натя-нуто улыбнулся и спросил:
   - А ты поверила?
   В ответ она шлепнула меня по голой ляжке. Хлопок вышел звучный. А я вскрикнул от боли.
   - Да ну, тебя, - сказала она и отвернулась от меня. - Ты, конечно, можешь и дальше кривляться, но только зря. Так с друзьями не поступают.
   Я тер покрасневшую ляжку и думал при этом: "Глупо, как все глупо. Люди совершенно не воспринимают правду. Их слух заточен под выдумки и ложь".
   - Не обижайся, - попросил я покаянным голосом. - Шутка, действительно, оказалась глупой. Я ученый, ты угадала. Не ботаник, но историк... и в некотором роде писатель. Да, я пишу книги.
   - Какие книги?
   Я сделал неопределенный жест рукой.
   - Ты не читаешь такие. Это очень скучная тема, во всяком случае, для симпатичных девушек. Я пишу книги о Тимуре.
   - О каком Тимуре?
   - О Великом. Вот, видишь, ты даже не знаешь, кто это такой. Может имя Тамерлан тебе знакомо?
   - Я знаю, кто такой Тамерлан, - похвасталась она.
   - Да? Откуда?
   - У моего знакомого есть книги о Тимуре. Много, пять или шесть. У тебя какая фамилия?
   Я предостерегающе погрозил ей пальцем.
   - Нет, нет. Я не пишу беллетристику. И даже попу-лярную литературу. Мои книги для узких специалистов. Ты не могла увидеть мои книги в шкафу у своего знакомого.
   - А-а-а... - понимающе протянула Васико. - В смысле ты пишешь не всем понятные вещи?
   - Нет, я пишу вполне понятные вещи. Но, видишь ли, мои книги издаются ограниченным тиражом и не поступают в продажу. Их рассылают таким, как я, тем, кто работает в одной со мной области. Ведь твой знакомый не историк? Он же не занимается историей Тимура профессионально?
   - Нет, - согласилась Васико. - Он бизнесмен. Быв-ший спортсмен. Я вчера о нем говорила. Огнепоклонник, Кантемир Катоев. Слышал?
   Я был поражен.
   - Кантемир Катоев? Огнепоклонник читает о Тимуре?
   Васико кивнула головой.
   - Он каждый вечер, как поест, прежде чем включить спортивный канал, садится и читает.
   - Никогда бы не подумал, что неандертальцы типа твоего Огнепоклонника берут в руки книги.
   - А он только про Тимура читает. Он другие книги не берет. Даже газеты не покупает.
   - Откуда такая привязанность?
   Васико загадочно повела плечами.
   - Тимур его кумир.
   Удивительные вещи она мне сообщала. Ее информа-ция совершенно не вязалась с тем, что рассказывали об Огнепоклоннике другие: живодер, примитивный пре-ступник и проходимец, кошмар для всего побережья, Самый опасный тип от Псоу до Туапсе.
   - Если бы ты сказала, что его кумир Джон Рокфеллер, или Аль Капоне... или хотя бы Костя Дзю... Почему Тимур?
   - Он считает себя его потомком.
   Все ясно, догадался я, Огнепоклонник сумасшедший.
   - Ты знаешь, как переводится его имя?
   - Я не разбираюсь в черкесских именах.
   - Он говорит "кровь Тимура".
   Я повторил по слогам имя Огнепоклонника.
   - Ну, да, - я хлопнул себя по лбу. - Это же со старо-тюрского. "Кан" в переводе "кровь".
   - Значит, это правда?
   - Что, правда?
   - Кантемир говорит, что его имя дается только тимуридам.
   - Какая глупость! Откуда на Кавказе взяться тимуридам? И потом есть мнение, что "Кантемир" это искаженное "хан Тимур".
   - Он говорит, что Тимур воевал на Кавказе.
   - И что?
   - И повстречал его прабабку.
   - Забавно, - я был в полном восторге. - Нет, это, просто, восхитительно!
   - Ну, не знаю, - Васико опять вздохнула. - Во всяком случае, он верит в это. И даже хочет снять об этом фильм.
   - О чем?
   - О том, как его бабка залетела от Тимура.
   Я истратил весь свой запас эмоций и уже не в силах был выразить крайнюю степень изумления, поэтому просто спросил:
   - В каком жанре? Надеюсь не в "порно".
   - Нет, в нормальном жанре, - с самым серьезным видом ответила Васико. - Сейчас ему сценарий пишут. Он одного нашего журналиста нанял. Но тот все тянет.
   Одним словом Васико удивляла меня весь предыду-щий день. Именно благодаря ее старанию я сумел сохранить серьезную мину при встрече с Кантемиром. Я достойно вынес и его признания, и его испытующий взгляд. И даже выдал в конце вполне правдоподобно:
   - Не нахожу ничего смешного в ваших словах. Более того, считаю ваш замысел весьма перспективным.
   - Ты, правда, так думаешь? - спросил Кантемир все еще настороженно.
   - Я думаю, что фильм о Тимуре будет интересен многим зрителям. Просто, удивительно, что никто до вас не догадался взяться за эту беспроигрышную тему.
   - А Васо тебе говорила, почему я хочу взяться за этот фильм?
   - Вы намекаете на ваши кровные узы? - уточнил я.
   - Ни на что я не намекаю! - вспылил монстр. - Я всегда говорю прямо. Я говорю, что хочу внять фильм о Тимуре и его наследнике. О его наследнике, которого звали Кантемир. И хочу знать, что об этом думает наука!
   Он резко вскочил со стула и заходил кругами по бе-седке.
   - Ты знаешь, как переводится мое имя?
   - Кровь Тимура, - без запинки ответил я.
   - Это наше черкесское имя! Только здесь мало кто знает, что оно означает. А я об этом вычитал в одной книге. Книга не научная была, а так, роман один. В ней было написано о том, как во времена Тимура здесь в горах родился мальчик, которого первым назвали Кантемир. Ты знаешь, что здешние места раньше принадлежали нам, черкесам?
   Я качнул головой.
   - Этот мальчик родился от Тимура. А по матери он был княжеских кровей. Так вот я хочу знать, правда, это или нет? Есть в истории что-нибудь про это?
   - В смысле какие-то конкретные изыскания?
   - Конкретные, не конкретные, какая разница, - монстр всплеснул руками. - Я спрашиваю, что наука об этом говорит?
   - Ну, об этом много всяких суждений. Но если вас интересуют факты, подтверждающие наличие кавказской ветви тимуридов, то... - я на минуту задумался. - Есть такие факты! Правда, они не могут считаться неоспоримыми... то есть, наука не вполне может полагаться на них... Другими словами, они не вполне научного свойства... Но для кино сгодятся. Мне известна одна легенда, - сообщил я доверительным тоном, - гласящая о том, что в здешних горах, кстати, недалеко отсюда, во время своего второго кавказского похода Тимур встретил горскую девушку. Девушка та, как гласит легенда, - пустился я в импровизацию, - была необыкновенной красоты. Тимур не устоял пред ее чарами и овладел ею. После ночи любви он вознамерился сделать ее своей женой. Но по досадному недоразумению, девушка оказалась зороастрийкой ... Вы знаете, что это такое?
   Выражение лица Кантемира говорило о том, что не знает.
   - Девушка оказалась огнепоклонницей.
   - Огнепоклонницей? - повторил Кантемир, и лицо у него вытянулось.
   - Да, вот такое совпадение. Следует знать, что в те времена правоверным запрещалось жениться на огнепоклонницах, так же, как и на иудейках. По этой причине Тимур вынужден был расстаться с горской девушкой. Но, прежде он издал указ, который, по сути, явился охранной грамотой для нее. И еще он снабдил девушку отрядом телохранителей и деньгами. Через положенный срок девушка родила сына и назвала его, на языке своего возлюбленного "Кровью Тимура", то есть Кантемиром. От этого самого Кантемира пошла династия местных правителей... и еще мода на это имя.
   Монстр слушал мои выдумки заворожено, как душещипательную песню. Когда я закончил, он проговорил задушевным тоном:
   - Кажется, я слышал похожую историю. Это очень хорошая легенда.
   Потом он обратился к Васико:
   - Слушай, а твой академик нечего. Соображает сво-лочь.
   Васико подала голос из-за моей спины.
   - А я тебе, о чем говорила? - она обошла меня и устроилась в свободном кресле. - Он лучший в этом городе. И уж точно лучше твоего журналиста.
   - Лучше, лучше, - согласился Кантемир.
   Напряжение спало. И об этом красноречиво говорил тот факт, что Васико сочла возможным оставить мои тылы и занять место спереди.
   Монстр окликнул охранника и приказал, чтобы несли чачу.
   - Слушай, брат, - обратился он ко мне, снова при-строившись рядышком, - а почему так мало фильмов снимают про Тимура? Про всяких Македонских, Нев-ских, про Наполеонов-Багратионов снимают, а про Ти-мура нет. Я ни одного фильма про него не видел.
   - А это потому, - заявил я, обретая уверенность, - что многие просто боятся браться за это дело.
   - Боятся не справиться, да? - уточнил Кантемир. - Таланта боятся, им не хватит?
   - Талантливых людей много, - возразил я на это. - А вот фильмов о Тимуре, и вправду, мало. И книг о нем написано всего ничего. Режиссерам и писателям хватает таланта создавать произведения о массе других полководцев, а потратиться на одного из самых великих они почему-то отказываются. Странно, правда? Чего-то, писателям и киношникам, точно не хватает.
   - Чего? - потребовал ответа Кантемир.
   - Я уже говорил - смелости. Только не обычной смелости. Для того чтобы взяться за Тимура, нужна феноменальная отвага. Да будет вам известно, с именем Тимура связано одно весьма таинственное и зловещее поверье. Вы не читали мою книгу, посвященную мистической стороне истории Тимура?
   - Я, брат, мало научных книг читал, - признался бывший спортсмен, - в основном худлит. Ты говори уже, не тяни.
   - Хорошо. Но прежде я задам еще один вопрос. Из-вестно ли вам, что Тимур был суфист, что он обучался у известного суфистского шейха Абу Бекира Тайабади? Что он был дервишем по образованию, состоял в ордене "Странствующие духи" и увлекался мистицизмом?
   - Да, мне это известно, - ответил бывший спортсмен. - Тимур дервишам поддержку давал. Они у него, типа, разведчиков были.
   - Верно. Дервиши служили ему верой и правдой. И именно они наградили его титулом "Властитель счастливых созвездий". На арабском это звучит, как "Сахибкиран". Современники Тимура были убеждены, что он наделен даром управлять движением звезд, что он повелевает духами и стихиями, что даже стихия войны ходит в седле его заводного коня. И что всему этому его обучил наставник и его духовник Абу Бекир Тайабади - величайший мистик и оракул своего времени. Сейчас эти представления и суеверия могут показаться смешными. Однако, не только современники Тимура, но и наши, по крайней мере, те, кто всерьез занимается историей Тимура, приходят к такому же иррациональному выводу. Хан узбеков , тех кто, спустившись с Волги, вытеснил из Средней Азии тимуровского правнука Бобура, был сражен приступом падучей болезни в тот самый момент, когда попытался сдвинуть могильный камень в усыпальнице Тимура, Гур-Эмир. А хан Казаган, вознамерившийся после смерти Тимура сжечь его Уложение (наставление потомкам) внезапно сошел с ума и подался к дервишам замаливать грехи. А вот из новейшей истории. Летом сорок первого года знаменитый антрополог Герасимов, пренебрегая предостережениями умудренных старцев, из тщеславия и одержимости, свойственных большинству великих ученых, вскрыл надгробие в усыпальнице Тимура и спустился в его могилу. И что вы думаете, на следующий день началась война.
   - Великая Отечественная?
   - Да.
   - Я слышал про это, - похвалился Огнепоклонник. - Он выпустил дух войны на волю, правильно?
   - Правильно. Это принесло массу бедствий людям. Многие, после того случая сделались значительно осмотрительней, и теперь ни у кого не возникает желания беспокоить прах Тимура, и мало осталось людей готовых ворошить память о нем, потому что людьми обуял страх. А вам не страшно?
   Кантемир удивился:
   - Чего?
   - Браться за фильм о Тимуре. Вы не боитесь, что проклятие Тимура может коснуться и вас?
   Кантемир посмотрел на меня по-волчьи, исподлобья.
   - Ты знаешь, чья кровь течет во мне?
   Я качнул головой, и мне снова сделалось не по себе.
   - А чего спрашиваешь?
   Чача с закуской уже стояли на столе, и Кантемир по-тянулся за бутылкой.
   - Я вообще ничего не боюсь. И никогда не боялся. Я даже перед дедом Хасаном не пасую. Не то, что перед какими-то там духами. В общем, я так решил, - объявил он, наполнив рюмки, - ты, академик, напишешь мне сценарий, твой друг Бекмамбетов снимет фильм, а я буду продюсером.
   Из этого заявления мне больше всего не понравилось то, что режиссером выбран "мой друг Бекмамбетов".
   - А почему именно он? - выдвинул я протест. - И кроме него есть много талантливых режиссеров.
   - Мне твой Тимур нужен, как лейбл, - объяснил новоиспеченный продюсер. - У него есть имя. Не то, что у тебя. Так что фильм будем делать с Бекмамбетовым.
   Он поднял рюмку и провозгласил тост:
   - За успех безнадежного дела. Так, кажется, говорится, когда берутся за что-то стоящее. Поднимай, - приказал он, указав на рюмку. - Тебе, я вижу, надо подлечиться.
   Когда выпили, я решился коснуться финансовой сто-роны предприятия.
   - Хорошо бы о гонораре договориться.
   - Договоримся, - новоиспеченный продюсер не-брежным жестом отмахнулся от предложенной темы. - Я человек, конечно, не самый богатый, но на тебя у меня денег хватит.
   - А как насчет аванса?
   Кантемир посмотрел на меня, как на самого отпетого мошенника.
   - Ты для начала хоть пару сцен накропай, академик, - посоветовал он. - А то сразу канючить, - Кантемир повернулся к Васико и бросил ей упрек. - А говорила, что он ботаник, деньги не считает.
   Огнепоклонник откинулся на спинку кресла и раздраженно замахал на меня рукой, мол, свободен, иди.
   И я пошел.
   А Васико осталась.
   Я подождал ее за воротами, на улице. Не дождался. Пошел к ней домой, подождал там - она не пришла. Тогда сел писать наказанные две сцены.
   А прежде, чем написать хоть строчку, задумался о своей никудышной жизни. О том, что происходит со мной? И о том, что происходит у меня в голове? Какие тараканы там завелись? Уже много-много лет они щекочут усами извилины, прогрызают норы, а я даже не подозреваю, куда и зачем ведут тараканьи ходы.
   "Прожита половина жизни, а может быть, и большая ее часть. И чего я добился? - спрашивал я сам себя. - Я скиталец, легкокрылая бабочка, которая перепархивает с цветка на цветок, не зная забот, пока ее крылья согревает солнце. Но вот лето отгорело, пришла осень и на пороге зима. Как быть? - спрашивал себя. - У меня нет ни семьи, ни друзей. Ни родины, ни флага. Одни воспоминания о напрасных потугах. И вся моя жизнь цепь разочарований. Что мне надо сделать, чтобы удача впредь не подставляла зад, что предпринять, чтобы она, наконец, испугалась за целомудрие тыла? Неужто и вправду взять и написать этот чертов сценарий? Ведь пишут же другие, например, Барбаро".
   Моя глупость, беспечность и способность находить неприятности вели меня по жизни. Не оставили и в этот раз. Я ухватился за Барбаро, как крадущийся впотьмах хватается за ствол пистолета, наставленного на него ру-кой убийцы. Я откопал этого Барбаро и его опус "Путешествие в Тану и далее в Персию ко двору Великого Тимура" в интернете среди тысяч других графоманов, заполонивших литературные сайты. "Да, я не писатель, - признался я сам себе, - и не историк. Но кто об этом знает? И кто знает Иосафато Барбаро? Кто читал его книгу? Кто разоблачит меня, если я выдам его "Путешествие..." за свой сценарий? Плеядой плагиаторов литература была переписана тысячу раз. Не я первый, не я последний".
   Я забрел в этот город на побережье в поисках зака-зов. Пока дожидался их, бесцельно бродил по его улицам и пляжам, и однажды повстречал Васико. Она поразила сразу. Нет, правда, что-то щелкнуло в голове, что-то включилось, и глаза залило светом. Словно лампочка зажглась внутри меня, в черепной коробке. По сути, это была тревожная лампа, она сигналила мне: "Беги, беги из этого города!". Но я остался. Остался и ввязался в самую безумную авантюру. Ради чего? Ради девушки, которой я явно не был достоин. Сильно захотелось произвести на нее впечатление, и не только ей, но и всему миру показать, чего я стою... Глупое и несерьезное желание. Потому что я ничего не стоил. Я был извечный неудачник, попросту растяпа.
   Я предавался безрадостным мыслям и воспоминаниям так долго, что я не заметил, как из-под моего пера вышли первые строки. И что интересно, обошлось без плагиата. Иосафато Барбаро остался девственен, а моя совесть чиста. Я написал о Тимуре то, что знал, написал так, как чувствовал.
   Не разгибаясь, просидел за письменным столом всю ночь. И только раз отвлекся, чтобы позвонить Васико. Она не ответила. Просидел всю ночь, и не заметил, как наступило утро.
   А утро наступило, когда вместе с солнцем в комнату заглянула Васико. Она спросила, чем я занят? Спросила и умчалась в ванную. После чего опять ушла.
   Я проработал до вечера. Когда предрассветный сумрак сменился закатным, снова появилась она. "Накурил, - сказала Васико, глянула через мое плечо на стопку исписанных бумаг и поинтересовалась. - Получается?" Как ни странно, получалось: слова складывались во фразы, фразы таинственным образом рождались одна от другой, и создавалась картина, очаровывающая меня своим правдоподобием. И казалось, что этот волшебный поток так и будет изливаться из меня, как вода из крана, пока не пе-рекроют вентиль. "Ты хоть, что-нибудь ел?" - донесся голос Васико из кухни. Я целые сутки просидел на пиве и сигаретах, боясь отвлечься и упустить из вида полет легкокрылой птицы, называемой вдохновением, за которой неотрывно мчались мои мысли. Васико ушла. А птица взмыла под облака, и мысли потянулись за ней, вцепившись в оперенье хвоста. К утру капризной птице надоело носить груз моих мыслей. Она легко отряхнулась, потеряла два пера и испарилась в непроглядных высях. А мои бескрылые мысли рухнули на землю. Два пера превратились в две написанные сцены. Я перечитал, и остался доволен. Более того, проникся уважением к собственной персоне. Без лишней скромности заподозрил в себе некий затаенный доселе литературный дар, который вдруг отыскал в пластах сознания лазейку и забил из меня звонким фонтаном филигранных фраз и хитрых измышлений.
   Да только подозрения мои, пусть мимолетные, не имели основания. Не было во мне дара. Скорее вышел казус - мое либидо сыграло злую шутку. Я возжелал девушку, которая ночевала с другими. Я возжелал так сильно, что затрепетало сердце. Дрожь нервных окончаний стрелами пронзила кончики пальцев, а трепет извилин генерировал ток моих мыслей. Так родились две сцены.
   На исходе двух бессонных ночей я раскрыл в себе не дар божий, а зерно затаенной страсти. Это семя пустит побеги, разрастется, заколосится, и однажды колосья осыплются зернами, а зерна со временем взойдут, черт знает, какими всходами!
   Когда человек так проникается страстью, что теряет голову, без всякой надежды на исцеление, и так, что за ночь успевает исписать кипу бумаг, притом, что прежде и двух слов связать не мог, такое состояние принято на-зывать любовью.
   На исходе двух бессонных ночей я сделал кошмарное открытие: "Я влюбился!"
   И вот что я написал, когда признался в этом:
   "Он вел своего коня по узкой горной тропе.
   В теснине сжимало грудь, и больно было вздохнуть. Он задыхался.
   Когда вышел к реке, где та давала крутой изгиб и, вспениваясь белыми гребешками волн, возвышала голос, к нему навстречу вывели толпу. Черных, чумазых оборванцев, глазастых, как таджики. Они испуганно глядели на усталого воина и сиротливо жались друг к другу..."
  
  
  
  
  
  Из сборника преданий Кавказа о Кантемире Катоеве по прозвищу Огнепоклонник.
  
  Детство Кантемира (записано со слов друга детства)
  
   Когда Кантемир был совсем еще пацан, типа, под стол пешком ходил, у его отца - очень уважаемого в нашем селе человека, - был пес, такой огромный, лохматый волкодав, короче, конкретная собака, можно сказать не волкодав, а людоед. И этот людоед кроме его отца никого больше не признавал, как бешенный на всех кидался. Так кидался, что мимо их дома с целыми штанами невозможно было пройти. Всех пацанов в селе этот сволочь перекусал. Взрослых мужиков даже кусал. Меня один раз - я его душу топтал! - так укусил, что потом из района доктор приезжал - пришивал мне назад откусанное место, а наш ветеринар потом целый месяц мне уколы делал. Короче, отмороженный был пес, такой отмороженный, что даже Кантемира не признавал! Нет, тогда Кан-темир, конечно, еще не в авторитете был (я же говорю, под стол пешком ходил), но все-таки он был хозяйский сын, и этот сволочь должен был проявлять к нему хоть маленькое уважение. А он, отмороженный, вместо этого Кантемира даже больше, чем других гонял. Неудобно говорить такое про солидного теперь человека, но, когда Кантемир был маленький, он из-за этого сволоча у себя во дворе не мог пешком ходить - он все время бегал. Когда ему на улицу надо было выйти, он сперва смотрел, где собака. Откроет дверь, высунет голову и смотрит. Если сволочь в будке или где-нибудь гуляет, Кантемир разгонялся и пулей летел через весь двор до калитки. А собака за ним. Еле успевал Кантемир убежать. Я думаю, что он тогда и поставил себе дыхалку, что потом ему очень пригодилось в большом спорте. Назад в дом ма-ленький Кантемир тоже по-человечески не возвращался, всегда через один маневр. Этот сволочь, этот отмороженный, чтобы все знали, был не только людоед и волкодав, он еще и кошкодав был - кошек ненавидел, гад. И вот Кантемир, чтобы домой попасть, ловил сперва где-нибудь какую-нибудь кошку, приносил ее домой и бросал ее через забор. Собака увидит кошку и за ней, а Кантемир в это время пулей в дом. Вот так Кантемир и выкручивался, так и бегал...пока кошки не закончились. За два месяца ни одной в деревне не осталось. И тогда к отцу Кантемира пришел один очень старый и очень уважаемый человек, хаджи (он в Мекку ходил, и Коран читал), и вот этот старый хаджи сказал отцу Кантемира: "Слушай, вася, ты, что за человек, ты о чем думаешь? Тебе твоя собака дороже или твой сын? Убей ее, очень тебя прошу. Не сделаешь так, собака всех нас перегры-зет, а первым сожрет твоего сына". Но отец Кантемира не послушался, хоть и уважал хаджи. Не стал убивать собаку. И выходит, он ее больше всех уважал. И вот, когда отец отказался сделать то, что сказал хаджи, Кантемиру ничего не оставалось, как сделать это за отца. К тому же деваться ему было некуда - кошки-то все перевелись. И вот как поступил Кантемир. У его отца имелся мотоцикл - он на нем ездил в райцентр. И вот, когда один раз отец оставил мотоцикл на улице возле ворот, Кантемир незаметно слил в ведро бензин и после того, как отец уехал, подманил к себе собаку и, когда она подбежала к воротам, облил ее из ведра. Всю облил от головы до хвоста. Пес, как мокрая курица стал. Шерсть к коже прилипла, и фигура наполовину похудела. Лаять перестал, собака, заскулил и начал нюхать, чем он так воняет. А Кантемир зажег спичку и поджег собаку. И тут, как вахнуло - у-у-вах! Пес подпрыгнул от земли на метр, гавкнул в воздухе и, когда назад приземлился, весь горел уже. Потом как рванул через двор, перепрыгнул через забор, и побежал по селу. Добежал до конца и повернул обратно. И всю дорогу горел, как факел. Так и бегал туда-сюда, туда-сюда, пока не сгорел весь. Все в селе сильно обрадовались. Только отец Кантемира остался недоволен. Он снял ремень и отлупил сына. А на следующий день нового пса привел. Только новый пес был уже не тот, что старый, не лаял и не кусался, а когда видел Кантемира, в будку прятался. А знаете почему? Потому что все в селе, все пацаны и все взрослые, и даже все собаки после того случая сделали один умный вывод: тот, кто на Кантемира лает - плохо кончит, а тот, кто скалит зубы - живьем сгорит!
   Вот так вот. Наверно, с тех пор у него кличка "Огнепоклонник". Не знаю.
  
  
  Юность Кантемира (записано со слов однокашника)
   Сколько помню Кантемира, он всегда отличался си-лой. В спортшколе, где мы учились, слабых в принципе не было. Но Кантемир был самый сильный - намбер ванн. И его все за эту силу сильно уважали. Прикиньте, Кантемир рвал штангу в сто кило. Без рывка. Жимом! Только и это ерунда. Конечно, не каждый пацан может выжать такой вот вес, и поэтому когда Кантемир в первый раз проделал это, все, натурально, обалдели. Но речь не об этом. Я хочу рассказать о том, когда к нему пришла настоящая слава. А случилось это, когда напротив нашей школы поселили девок из гостиничного техникума. Мы тогда все были зелеными еще пацанами, и похвастаться нам было нечем. Но нам, помню, очень хотелось стать мужиками. Так хотелось, что кроме траходрома думать ни о чем не могли. Только о траходроме и девках. Так вот, поместили, значит, возле нашей школы женскую общагу. И девок в той общаге было полным полно. Но в общагу эту пацанов не пускали. Была у них комендантом одна старуха, из тех, кто при слове секс, встает в стойку и начинает лаять. В том смысле, что их злит это слово. У этой комендантши при виде мужиков, так кривило рожу, что страшно делалось. Особенно она не переваривала нас, спортсменов. От нас она просто зверела, и если, бывало, мы пытались взять общагу штурмом, то эта старая карга ОМОН вызывала на помощь. Небо в клетку многие из нас увидели впервые именно тогда - в нашей городской кутузке для суточников. Но это пустяки. Обидно было, что мы вынуждены хранить невинность, с которой давно пришла пора расстаться, а девки в это время ку-выркаются и бьют рекорды в сексе с другими. И понят-ное дело, терпения у нас оставалось мало, и долго так продолжаться не могло. И вот однажды, когда казалось, что мы в поллюциях вот-вот истратим весь свой запас спермы, один из нас придумал план. Гениальный, можно сказать, план! И как все гениальное тот план был прост. Если гора не идет к Магомету, то пусть девки валят к нам. У нас на четвертом этаже была каптерка, где хранились маты. Полная каптерка матов, а в принципе конкретный траходром. В воскресенье, когда препадов и тренеров в школе не было, мы заслали к девкам гонца, мол, если кому хочется реального секса с реальными пацанами - со штангистами и гиревиками - милости просим к нам. Время назначили на семь, когда уже стемнеет, а сами после занятий спрятались в подсобке и дождались закрытия школы. И вот когда вахтер совершил обход, гремя ключами, прошелся по всем этажам, и после этого спустился в свою каморку под лестницей и умер там перед телевизором, мы выбрались из укрытия и, прихватив канат, вышли на балкон. На улице уже стемнело, а фонарь мы загодя разбили. Но даже в этом кромешном мраке мы легко разглядели огромную, просто устрашающих размеров бабу. Пара ее глаз таращилась снизу на наш балкон и ждала от нас сигнала. Баба эта, которую мы сразу прозвали бегемотом, была внизу одна. Видно, больше никто из девок не пожелал реального секса с реальными пацанами. Но мы не сильно расстроились. Тогда нам было без разницы с кем, лишь бы было. Проблема заключалась в другом: как поднять эту бегемотиху к нам на балкон, с помощью каната? А именно в этом заключалась техническая сторона нашего плана: спустить канат и поднять девок, как на лифте. В силах своих мы не сомневались - все-таки все мы были спортсменами. Но когда увидели бегемотиху, уверенности у нас резко поубавилось. Мы спустили канат, и каждый сделал по подходу. Но никто кроме Кантемира не справился с весом. Хотя старались на совесть и, в принципе, никто не шланговал, но никому не удалось даже оторвать бегемотиху от земли. Представьте, такая была огромная, просто невероят-ных размеров баба. Кантемир, когда очередь дошла до него, не предпринял ничего нового в плане техники. Так же, как и мы перекинул конец каната через шею и заработал с переборами, подтягивая одной рукой спущенный конец, а другой удерживая свободный. Но у него дело пошло. Его сила оказалась сильнее силы земного притяжения. Бегемотиха оторвалась от земли и заболталась на канате в воздухе. Пока Кантемир тянул ее до окна первого этажа, бегемотиха молчала. После этого из ее глотки вырвался писк. После второго этажа, там, где балкон был зарешечен, писк ее сделался пронзительней и стал нарастать с каждым перебором. Когда она одолела перекрытие третьего этажа, и нам стало видно ее перепуганную рожу, один из нас крикнул ей: "Только вниз не смотри, чувырла!" Она естественно посмотрела. И тогда писк ее наконец-то оборвался, и она заревела. Завелась, как пожарная сирена. Не знаю, так ли ревут настоящие бегемоты, но ее рев точно бы распугал всех обитателей саванны, там, где живут на воле бегемоты. "Не реви, дура! - зашипели на нее наши пацаны. - Заткнись!" Но она и не думала затыкаться - смотрела вниз и выла. Пацаны перегнулись через перила и застучали ей по голове: "Заткнись, заткнись, заткнись". Напрасно - она завыла еще громче. Чтобы быстрей затащить это голосистое чудище на балкон, я предложил помочь Кантемиру. Мы вцепились в свободный конец каната и рванули. Кантемиру тут же обожгло шею, и он как гаркнул на нас, что мы сразу отстали. Кантемир сам, в одиночку дотянул гиппопотамиху до нашего балкона, до финиша, так сказать. Когда ее лицо показалось из-за перил, мы подскочили к ней, вцепились в нее и общими усилиями кувыркнули ее через поручень. Она рухнула на пол, как подстреленная слониха. Клянусь, так грохнулась, что я испугался и подумал, что вот сейчас балкон рухнет, и мы все толпой сорвемся вниз. Слава богу, не сорвались. Глянули на нее - а она-то спеклась. В том смысле, что в прелюдии, которую так любят бабы, она уже не нуждалась. Прикиньте, какой калейдоскоп эмоций она пережила, пока дотянула до финиша. Она была готова к сексу, как ни одна баба никогда ни была готова. Мы затащили ее в комнату, повалили на маты, и тогда каждый из нас впервые испытал, что такое секс. И оказалось, что ничего особенного. Я лично был разочарован. Только это на самом деле было не важно. Главное, что в тот день мы, наконец, расстались с девственностью. Каждый из нас сделал по подходу, а когда очередь дошла до Кантемира (он был последним, потому что ему надо было отдышаться), Кантемир сказал нам, чтобы мы держали свечи. "А где их взять?" - спросили мы. Свечей и вправду не было. "Доставайте зажигалки", - решил Кантемир. Но никто из нас не курил. "У тебя есть?" - спросил он у слонихи. Она полезла в сумку и вытащила то, что требовалось. Кантемир вырвал у нее сумку, порылся, и вытащил еще духи. Полил ими на две ее косички и поджег. Когда он трахал, мы держали горящие косички. Вышло, типа, канделябра - посередине ее голова, а по бокам косы типа свечек. Девка визжала, как наверно никто не визжал во время секса. Вышло в общем прикольно. Про такое светооформление я ни разу не слышал. Такое могло прийти в голову только Кантемиру. Кстати, именно после этого его назвали Огнепоклонником. Да, он умел подойти к делу с огоньком, обставить все как следует, он был намбер ван. Так выпьем за его здоровье.
  
  
  Как Кантемир женился (записано со слов любовницы)
  
   В день свадьбы он вырядился, как клоун. Отпадное было зрелище. Представь себе бегемота в смокинге и в жабо, и тебе тоже захочется смеяться. Я, к примеру, полчаса смеялась, никак не могла остановиться. В общем, молодожен из пупса получился несерьезный... Но гулянка удалась.
   Нет, без балды, все было устроено на высшем уровне. Пупсик снял самый шикарный ресторан. Пригласил всех авторитетов Сочи с женами и любовницами. Прилетели гости даже из Москвы и Питера. И все прикинутые, навороченные. Глядя на них можно было подумать, что это слет педиков и лесбиянок, где-то в Куршевиле. У мужиков на каждом пальце болт с брюликом, а на шее цепь с полкило. А бабы сверкали, будто новогодние елки. Если бы снять с них все шмотье и сдать в бутики, то на "бентли" бы верняк хватило.
   Но круче всех я была. Пупсик мне до свадьбы пресс такой не хилый дал. "Купи себе все, что хочешь, - ска-зал, - не считай деньги". Я и не считала, и одного пресса не хватило. Зато упаковалась так, что до сих пор мурашки по коже, вау! Это был конкретный шопинг! Когда я зарисовалась в новом прикиде, мужичье от меня глаз оторвать не могло, а бабье их так, просто, кончило от зависти. Да, я была просто секси! Я...как это...завораживала. Что там говорить, я сама от себя шизела. В общем, пупсик расщедрился в тот день.
   Пупс, вообще, не плохой, и не такой уж страшный, если разобраться. Если ему мозги не пудрить, не спорить и не давить по мелочам, то он оказывается добрым, заботливым, покладистым. И еще может посмешить. Прикольный он бывает, когда в ударе. Как взялся смешить меня с утра, так и понеслось до поздней ночи. Я ему страшно признательна за этот день. Этот день оказался самым лучшим в моей жизни. Я была окружена вниманием. Все восторгались мной, говорили мне комплименты, влюблялись... Что ты на меня так смотришь? Раньше я не такая была. Я была... вот, если бы ты видел меня пару лет назад, то не стал бы ухмыляться. Я была просто секси! Иначе, как бы Кантемир на меня запал... В общем, шикарные устроил пупсик проводы... Музыканты его почему-то все время вспоминаются. Он их целую толпу согнал. Я еще удивилась тогда, зачем ему эта хренова куча музыкантов? Но я наезжать не стала. Подумала, захотелось мужику на день своей свадьбы целиком филармонию, и хрен с ним. Тем более что прикольно, в общем, получилось. Самыми прикольными были скрипачи и виолончелистка. Квартет такой - трое мужиков во фраках и баба в длиннющем концертном платье. Пупс их в холле поместил. Мужиков полукругом поставил, а посередине бабу посадил. Ноги у ней в раскоряк, а между ними ее большая скрипка. Прикинь, выходишь после шумихи в холл, чтобы покурить, а там эти чудики наяривают, и так тихо-тихо. И тоскливо так, что, просто, балдеешь. И еще слышно, как ноты шелестят, когда их музыканты переворачивают. Приколистика, короче. Классика, сам понимаешь, не халам-балам.
   Черкесы его тоже прикольными оказались. Все в мохнатых папахах, в длиннющих халатах с гизирями и с кинжалами на пузе. Одни дудели, другие колотили в бубны, и все скакали, как ошпаренные, и визжали, словно им подрезали яйца. Джигиты, короче, не хухры-мухры.
   Потом был один ансамбль, в стиле восьмидесятых. Эти пели про Полесье, про Вологду, про дельтоплан, в общем, про такую хренотень, что если не напиться, то лучше сразу повеситься. Дискотека восьмидесятых, од-ним словом. Это тебе не Тимати и не Стас Пьеха.
   Хотя был и Тимати, и еще куча всяких мелких звезд. А я, прямо скажу, эту шантрапу на дух не переношу. Ни голоса у них, ни слуха... ни кожи, ни рожи. И шланги все, равных нет! Тимати, к примеру, спел какую-то свою лабуду и сразу слинял. И правильно сделал, а то я этого татуированного потца больше других не перевариваю.
   Еще выступали файеры или, как их там, в общем, те, кто играет с огнем. Крутили огненные обручи, выдували пламя изо рта, запускали фейерверки. Зрелище, в общем, было яркое. Всем понравилось. Но больше всех, конечно, пупсу моему. Он натурально обалдел. Он же Огнепоклонник.
   А потом он уехал в ЗАГС, отметиться у себя на свадьбе. А вечером попоздней назад вернулся, и мы рванули в Абхазию. Это я такое условие поставила, сказала, если хочешь свадьбу без истерик, дай мне что-нибудь. Он мне ответил: проси чего хочешь. А я ему: я бои без правил никогда не видела. Пупс только ухмыльнулся, если тебя кто обидел, говорит, укажи на него пальцем. Я в ответ: таких идиотов в Сочи нет, а вот если рвануть куда-нибудь подальше, где Огнепоклонника никто не знает... Вот мы и рванули в Абхазию. И не в Гагры, не в Пицунду. Рванули за Гудауту, куда-то в горы. Забрались в самый глухой аул и тамошней забегаловке нашли то, что искали.
   На Кантемира и его телохов никто не обратил внимание, а на меня, как глянули, так сразу обо всем забыли. Нет, правда, я тогда отпадно выглядела.
   Абхазы в отличие от Кантемировских дружков церемонии разводить не стали. Взяли меня в круг, выложили бабки на стойку и предложили сделать такое, о чем я не стану говорить. У пупса от их прямоты челюсть отвисла. В себя он пришел только тогда, когда самый шустрый из них залез ко мне под юбку. Пупсик выхватил пушку у телоха и без лишних слов прострелил шустрому абхазу тыкву. Вот тогда-то и началось. Абхазы похватали свои пушки (у них в Абхазии что-то типа военной демократии, все поголовно при оружии), пупсовские телохи выставили стволы, и начался реальный трам-тара-рам. Пошла та-кая трескотня, что лучше бы было сразу сдохнуть.
   Меня повалили на пол. Один из телохов придавил меня сверху пузом, да так, что я, как ни старалась, больше ничего не смогла увидеть. Только треск и грохот закладывал мне уши.
   А потом вдруг, разом все умолкло. Телох поднялся, поставил меня на ноги, и я увидела, что абхазы все до единого в ящик сыграли. Трупов была куча, а забегаловку не узнать, в хлам ее разворотили!
   Напоследок облили то место бензином и подожгли. Сразу ярко стало. Так ярко, что даже горы нарисовались в темноте. Нет, такого шоу я еще не видела. Обалдела. Глаз не могла оторвать. Хотя по сути это было не шоу, а кремация - запахло противно горелым.
   Мы рванули оттуда, сломя голову. А я все смотрела, смотрела в заднее стекло. И балдела. Да, надо признать, умеет Огнепоклонник устраивать поджоги.
  
  
  
  В начале славных дел (записано со слов бывшего за-ложника)
  
   В плен я попал в мае. А освободился только в декабре. Все это время меня держали в спортзале. И били. Днем и ночью, изо дня в день, без остановки. Когда не били меня, били других, но на моих глазах, а, значит, били по самому больному месту - по кончикам нервов, на краешке которых трепетала запуганная, униженная душа. Били в назидание, били, пытая, били просто так, отрабатывая приемы, били для удовольствия, не отрабатывая ничего. Я знаком был с жестокостью с детства, но хлебнул ее через край только там. Я представлял, что такое жестокость на Кавказе, но всю ее бесноватую прыть ощутил только в том спортзале.
   Мой дед в Великую Отечественную побывал в немецком плену и потом много рассказывал о концлагерях. Рассказывал о том, как его два раза сажали в карцер, после двух попыток к бегству. Рассказывал о том, как он работал на разгрузке вагонов, и том, как их плохо кормили. О том, как работалось у литовцев на хуторах, о танцах и романе с некой Ингрет. О том, как он откармливался литовским салом, прежде чем решиться на третий побег. О том как литовская полиция выловила его в лесу, когда он пробирался к фронту, а немцы переправили его в Европу для работы на угольном карьере. Как он сдру-жился с нарядчиком - штатским немцем, - и тот, бывало, угощал его шнапсом и картошкой. Как один пьяный гауптман заехал ему сапогом по мягкому месту, когда дед попробовал симулировать геморрой. О том, как его перевели в Германию, и как он там работал на сахарном заводе. О том, как они торговали сахаром, или выменивали на шнапс, картофель и мясо. О дискриминации по отношению к русским: русских военнопленных содержали в бараках в закрытой зоне, в то время как поляки, французы и англичане жили в городе на съемных квартирах, и никто не охранял их. О последней его военной любви: о полячке, которая работала на том же заводе и вечерами частенько пробиралась к нему, и как сладко им спалось на мешках с сахаром.
   Его рассказы совсем не походили на книги о концла-герях, но деду я верил больше. И вот теперь, вспоминая его рассказы о плене, я задаюсь вопросом: если методы немцев принято считать жестокими и бесчеловечными, а их самих именовать фашистами, то тогда как называть те зверства, которые я испытал в спортзале, и как называть моих истязателей - моих земляков? Архижестокостью и архифашистами? Нет, мои земляки не фашисты. Они нормальные люди. Во всяком случае, по меркам Кавказа. Парадокс? Опять же нет. Нет никакого парадокса. Фашизм - европейское понятие. Этим словом они определяют патологическое отклонение от принципов изобретенного ими же гуманизма. А на Кавказе гуманизм никто не изобретал. На Кавказе норма жизни есть жестокость. Здесь действует первобытный закон: у кого зубы острее, тот и выживает. Зубастые волки терзают беззубое стадо, а псы, у которых клыки короче охраняют стадо от вол-ков.
   Так что, сравнивая фашистов и моих нормальных земляков, я прихожу к выводу: уж лучше бы я три года провел в немецком плену, чем три месяца у Кантемира в спортзале.
   Но мне жаловаться не к лицу. Я родился на Кавказе и впитал его законы с молоком матери. Я жил по законам гор и знал те привилегии, которые они дают и то, как жестоко по ним карают. Разница в том, кто ты. Я мнил, что я в волчьей стае. Что я терзаю стадо. И я терзал, пока фартило. И мне нравилось это. Я был вполне доволен нашим кровожадным законом. Но вот я встал на чужую охотничью тропу, и оказалось, что волк я никакой: зубы не те. Псом я оказался против истинных волков. Самое большее, на что я годился - стадо охранять. А вот кто был истинным волком, так это Кантемир. Матерый волк. На его охотничьей тропе мы и столкнулись.
   Каким образом я столкнулся с Кантемиром, и чего ради меня занесло в Кабарду? Объясню... У меня был друг, старинный друг - я знал его еще тогда, когда я жил в Пицунде. А он жил и сейчас живет в Тбилиси, и зовут его Вахтанг. Он вор. Правда говорят, что в Тбилиси воров, как собак нерезаных, и каждый второй из них в законе. Но Вахтанг, на самом деле, был авторитетный вор, и коронован был законно. В то время, о котором я хочу рассказать, он занимался тем, что гнал в Россию грузинское вино - подделку под наши известные марки. Заниматься этим начал еще в те годы, когда Грузию по старой советской памяти уважали и любили в России. Тогда дела у Вахтанга шли прекрасно. Но потом все испортилось. Россияне закрыли границу и запретили ввоз грузинских вин. Обвинили наших в том, что они производят фальси-фикат. А кто спорит? Вахтанг и его товарищи, к которым позже примкнул и я, гнали примитивную бурду. Я, например, такую гадость даже под дулом пистолета пить не стану. Но с другой стороны, зачем России хорошие вина? Кто отличит Саперави от Хванчкары, к примеру? Там никто ничего не смыслит в винах. Предложи русскому по-настоящему благородный напиток, так он выплюнет, кислятина, - скажет. А подсунь "компот", лишь бы слаще был, проглотит за милую душу. Так что, Вахтанг, предлагал россиянам то, чего они сами желали. Но его не поняли.
   В общем, когда началась эта таможенная история с нашими винами, Вахтанг позвонил ко мне в Сочи (я пе-ребрался сюда еще в первую абхазскую) и попросил подыскать место для винного завода в Кабарде или в Черкессии. Почему меня? Да потому что я долгие годы прожил в Нальчике, и у меня там остались связи. И Вахтанг об этом знал. А почему в Кабарде и Черкессии? Да потому что эти две республики России освобождены от акцизного налога. Представь, водка в Кабарде в магазинах стоит сорок рублей, а с рук ее можно купить за двадцать.
   Замысел у Вахтанга был такой. Мы гоним вино, черкесы прикрывают нас, русские пьют, и все довольны. Но мы просчитались. Просчитались главным образом с черкессами. Не учли их аппетит. Только к нам потекли первые серьезные деньги, как наши черкессы потребовали, чтобы мы подняли долю. Мы уступили им и, тем самым, совершили вторую ошибку, потому что уступка на Кавказе, особенно на Северном, означает слабость. Черкесы стали требовать с нас половину. Мы согласились и на это требование, решив, что и половина от прибыли тоже неплохо. А дальше - больше. И тогда мы решили обратиться к вахабитам.
   Тогда их в Кабарде развелось черти сколько, а в горах, вообще, они целыми аулами селились. Эти ваххабиты поначалу сидели тихо: читали Коран, молились и отращивали бороды. Потом, отпустив бороды до нужной длины, стали создавать в горах тренировочные центры и обучаться там рукопашному бою и стрельбе из автомата. Еще позже спустились в долину и начали учить народ праведной жизни и устанавливать у них свои порядки. И тогда люди почувствовали, что появилась новая сила. Раньше дела в Кабарде вершили воры и спортсмены, теперь появились вахобы.
   И вот к этим самым вахобам мы с Вахтангом и обратились. Решили переманить эту новую силу на свою сторону. Те сразу уловили, чего мы от них ждем. Они навестили спортсменов в их спортзале и потребовали, чтобы те забыли о нас, сказали, что мы с Вахтангом переходим под их крышу. Вахобов было там только трое, а спортсменов приличная толпа. Но у вахобов было оружие, и, главное, их боялись. Так что пахан спортсменов, как-то сразу пошел на попятную. Попробовал порядиться, выторговать себе отступные, или хотя бы мину приличную сохранить. Но вахобы слушать не стали. Пальнули из автоматов в потолок и сказали: "Вы воюете за деньги. А мы за веру. Нам все или ничего. Мы смерти не боимся". И вот тут, когда все молча смотрели, как штукатурка сыплется с потолка, заговорил Кантемир. "А деньги вам зачем?" - спросил он. Кантемир тогда был еще в молодых, и голос его почти ничего не значил, и ему не следовало встревать в разговор без приглашенья. Но он встрял. "Ведь деньги по вашему - зло, - сказал он, - а вы ведете праведную жизнь. Ведь праведную?" - "Деньги нужны мусульманину, - ответили ему, - для благих дел. Но, вообще, это не твоего ума дело. Так что закрой пасть и не высовывайся!" "Знаю я ваши благие дела, - возразил Кантемир. - На девок хотите потратиться, да? Зря. Нормальные девки с вами бородатыми и за миллион не лягут, а дешевок деньгами баловать не стоит. Так что лучше оставить все по старому - возвращайтесь к козам и ослицам". После таких слов вахобы, конечно, бросились в драку. Но драка быстро закончилась. Кантемир уложил трех вахобов ровно за три секунды. А вечером того же дня с дружками наведался к бородатым в горы. Застал вахобов в дыму - они обкурились в хлам, - и устроил им жестокий облом. Избил до полусмерти, покрушил все, высадил двери и окна, и напоследок поотрезал нашакурам бороды.
   Когда пахан спортсменов узнал об этом, он сильно испугался. Позвонил к вахобам и сказал, что к Кантемировским выходкам не имеет никакого отношения. В подтверждение своих слов выгнал Кантемира из спортзала. Последнее означало то, что Кантемир отныне сам по себе и лишен поддержки. И тогда Кантемир принялся сколачивать собственную группу: собрал вокруг себя самых отъявленных беспредельщиков. Ни чем хорошим это кончиться могло.
   И вот из Дагестана прибыли главари ваххабитов. На стрелке они сделали Кантемиру совершенно неожиданное предложение: они попросили (вот именно, попросили, а не потребовали) принести извинения, указав на то, что в священные дни рамазана подобное предписывается всем правоверным мусульманам. Но что еще удивительней, Кантемир отказался удовлетворить эту, в общем-то, пустячную просьбу. Он сказал: "Мне не зазорно признать вину, когда я совершил ошибку. Я мусульманин по рождению и чту законы ислама.
  Но дело в том, что мне не в чем себя винить. Ваши бра-тья получили по заслугам. Для вас могу повторить от-дельно: все вахобы козолюбы, трахайте своих коз и не приставайте к нормальным людям. Короче, уматывайте отсюда побыстрее". - "Ты пожалеешь о сказанном, - пригрозили главари ваххабитов. - Длинный язык простителен бабам, а мужчинам он укорачивает жизнь". Сказали и уехали. Видимо, за тем, чтобы собрать силы. Только им это не удалось. Кантемир пустился за ними и настиг их. Ваххабитов избили до полусмерти, облили бензином, подожгли и спустили с горы. А место то, надо заметить, было хорошо известно в Кабарде, можно сказать, легендарное то было место. Здесь когда-то давным-давно, еще до русских черкесы держали оборону против турок. Когда их силы иссякли, они пустили в бой последний свой резерв, последнее, что у них имелось - стада своих баранов. Они облили их черным "абескунским маслом" и подожгли. Стадо обезумевших животных пустилось по склону вниз. Вид живьем сгорающих баранов, которые огненной лавиной скатывались на них, стук их копыт и истошное блеянье, привели турок сначала в смятение, а потом и в ужас. Они отступили от перевала и покинули Кавказ, и надолго забыли сюда дорогу. Именно тогда турки дали черкессам их гордое имя - "отсекающий путь". А перевал был назван "Огненным спуском".
   И вот через много веков на том же месте Кантемир повторил подвиг своих предков. Спуск, как и был, так и остался "Огненным", но Кантемир превратился в совершенно иную фигуру. Люди дали ему прозвище "Огнепоклонник". Те кто осуждал его накануне, или безучастно наблюдали за ним, после того случая поспешили к нему с заверениями в преданности. Группа его разрослась. Он занял спортзал, из которого его недавно выгнали. А его прежний босс куда-то исчез. Возможно не без помощи Огнепоклонника. Но это уже никого не интересовало. А потом Кантемир взялся за нас.
   У нас было время, чтобы спастись. Мы могли бросить все и вернуться домой. Но мы остались. Мы решили, что раз не получилось договориться с прежним паханом, может получится договориться с новым. Говорю же, не волки мы оказались, а псы. И даже хуже псов, потому что не смогли уберечь свое стадо.
   На что еще мы тогда рассчитывали? Возможно, на то, что статус "вора в законе", которым обладал Вахтанг спасет нас от расправы. Но мы просчитались. Многие тогда сказали, что Кантемир перегибает палку, действует "не по поняткам". Но я-то теперь знаю, что Кантемир тогда действовал по расчету. Он рассчитал каждый свой шаг. Он четко представлял кому выгодно ослабление вахобов, кому он сыграет на руку, изгнав "бородатых" из Кабарды. И не ошибся в своих расчетах. Как только он устроил огненную феерию на перевале, к нему сразу примчался на вертолете один генерал - Малышев, он тогда десантными войсками командовал, - примчался, значит, и спросил: "не нужна ли помощь?" А сразу за генералом заявились люди из ФСБ. И напрямую, без недомолвок выложили: если он избавит их от "вовчиков" в своем районе, то они избавят его от конкурентов. И чем обширней будет территория свободная от вовчиков, тем шире будет сфера влияния Кантемира. Ему может принадлежать и весь Кавказ, если он весь Кавказ очистит от ваххабитов. В общем, под гэбистской крышей оказался Кантемир. Вору это западло. Но Кантемир-то был спортсменом. В конце концов, к Кантемиру с заверениями в дружбе приехал сам дед Хасан. Вот тогда-то Кантемир и вправду оборзел.
   Я просидел в его спортзале три месяца и насмотрелся всякого. Никогда я так не мучился. Били меня, не давали спать, морили голодом, издевались по-разному. Я возненавидел Кавказ за те зверства, которые пережил у Кантемира в спортзале. Я проникся нежными чувствами, почти любовью к русским людям, потому что весь тот черный произвол, который я испытывал, как "черный" появляясь в России, все наскоки скинхедов и ночные драки с качками в клубах были детскими забавами по сравнению с пытками у Кантемира.
   Но мне было еще не так плохо. Муки моего друга Вахтанга были куда страшнее. Когда его прекращали пытать кантемировские садисты, он сам принимался за пытки. Мне жутко и больно было смотреть на это. Он изводил себя раскаянием до полного изнеможения. Нет, не о деньгах он жалел, не о загубленном деле, не о потерянной свободе. Он жестоко страдал из-за утраты того, что единственно дорого было ему.
   Да, вору, каким был Вахтанг, нельзя иметь привязанности. Он не имеет права чем-либо особо дорожить. У Вахтанга не было семьи, не было детей. Он жил холостяком. Но у него была сестра. Васо ее звали. Ею-то он и дорожил так сильно. Именно из-за нее он ввязался в эту черкесскую историю. Хотел заработать побольше денег, чтобы обеспечить ее будущее. Он мечтал отправить ее на учебу в Лондон, или на худой конец в Америку. Он мечтал, что, отучившись, она там и останется. Он рассчитывал, что там, в Лондоне она научится жить так, как живут европейцы, отучившись от наших кавказских законов, от жестокости. Что дети, которые у нее пойдут от рождения будут по-человечески. Именно ради всего этого он и сунулся в Кабарду. Сунулся в Кабарду и угодил в спортзал к Огнепоклоннику. И все бы ничего, если бы однажды не заявилась Васо. Я-то надеялся, что она выкуп привезла. Да только зря надеялся. "Что ты хочешь за брата?" - спросила Васо у Кантемира. А он вопросом на вопрос, как жид: "Ты о деньгах?" - "Нет", - ответила она. "Соображаешь, денег у меня хватает. Что предлагаешь?" - "Ты знаешь, о чем я". И они сговорились. Нас с Вахтангом через пару недель отпустили, а Васо осталась у Кантемира.
   Вот так все вышло. Хотел Вахтанг отправить сестру в Европу, а затянул ее в самый ад. Тбилиси по сравнению с Кабардой не то что Лондон, а рай земной. Жила бы себе спокойно дома, закончила, как мы с Вахтангом, наш универ, вышла бы замуж за какого никакого грузина или армянина. Родила бы детей, племянников Вахтангу. А что вышло на деле: она живет с ублюдком из ублюдков, которого зовут Огнепоклонник.
   Вот такие вот муки обрушились на моего друга. Кстати, если кто-нибудь, когда-нибудь как-нибудь прикончит Кантемира, то пусть он впишет в эпитафию пару строк и от Вахтанга: "Я душу его имел. Я маму его имел, бабушку имел и прабабушку. Я имел всех его родственников!"
  
  
  
  Со слов Деда Хасана
  
   Грант, Робсон, Вартан-жулик - все они ходят под Кантемиром. И даже Слепой Ингуш Назранский и Бешенный Мага из Хасавюрта по кличке Робин Гуд держат его за основного на сходняках. Так что у меня нет сомнений, кому оставить свое место, когда подойдет время передавать дела. Огнепоклонник присмотрит за Кавказом лучше, чем кто-нибудь еще. В этом плане я спокоен. Хотя он не вор. Но бог с ним.
  
  
  Со слов охранника ночного клуба
  
   Контингент у нас здесь неспокойный, что ни ночь, то драки, так что я всякого повидал. Но как дерется огнепоклонник - это сказка. Хук с лева у него смертельный, Апперкот - зубодробилка, а прямой в челюсть конкретно выключает. Я бы с ним махаться не решился. Монстр.
  
  
  
  Со слов спившегося учителя гимназии
  
   Огнепоклонник, безусловно, монстр, персонаж из фильмов ужасов. А еще точнее - персонифицированный ужас. Тот о ком слагают страшилки. Знаете ли, есть такая особенность примитивного мировосприятия: все негативное, вызывающее страх и тревогу, помещать в конкретный образ, так сказать, наделять эмоции лицом. Рассказы об Огнепоклоннике напоминают мне предания островов Фиджи, кровавые легенды каннибалов о каннибалах. Да, это так, Огнепоклонник наш кавказский каннибал, а сам Кавказ - наши Фиджи и Тонго.
  
  
  
  
  Омон Хатамов. Литературные наброски к сце-нарию без названия
  
  
   Он вел своего коня по узкой горной тропе.
   В теснине сжимало грудь, и больно было вздохнуть. Он задыхался.
   Когда вышел к реке, где та давала крутой изгиб и, вспениваясь белыми гребешками волн, возвышала голос, к нему навстречу вывели толпу. Черных, чумазых оборванцев, глазастых, как таджики. Они испуганно глядели на усталого воина и сиротливо жались друг к другу.
   Сутки воин провел в седле, натер седалище, и боль в покалеченном колене не давала покоя. Очень хотелось спуститься на землю и размять затекшие члены. Но он мог позволить себе такое. Он не мог себе позволить, пока на него таращились выродки, поедающие себе подобных. Дать им узреть свою колченогую стать? Разве он мог допустить такое?
   - Кто вы и откуда? - крикнул воин, оставаясь в седле.
   Самый старый в толпе оборванцев ответил:
   - Мы проклятье Господа, - этот старик был, пожа-луй, древнее библейских старцев. - Мы из Мазандерана .
   - Как вы могли решиться на такое злодеяние?
   Старик пожаловался:
   - Все от голода, господин. Мы умирали. Нам нечем было кормиться.
   Воин воззвал к их совести:
   - Но вы же мусульмане!
   На что старик возразил:
   - Нет, мы верим в Ахура Мазду .
   - Подлые еретики! Язычники...
   Воин готов был разразиться гневом. Но как можно разразиться тем, чего нет. Было отвращение, была усталость, и сил хватило только на то, чтобы выразить брезгливость.
   - Как земля вас носит? И как Господь выносит ваш позор?
   Они с минуту глядели друг на друга: один с устало-стью и тоской во взоре, другие с испугом и надеждой. "Милосердный боже, - воззвал воин к силе небесной, - до чего же омерзительны они в своей подлости. Никогда не видел такого отвратительного ужаса в глазах". Но самым отвратительным было то, что они выглядели сытыми! У них были сытые, упитанные лица! И бока, проглядывающиеся в прорехах на их лохмотьях, лоснились от жира.
   - Вы хуже шакалов! - простонал в бессильной злобе воин. - Те питаются падалью, а вы - мясом себе подобных! Я не стану пачкать вашей подлой кровью чистые клинки своих мечей.
   Он хотел сказать им что-то еще... что-то, чтобы вы-звать раскаяние в их душах. Но он не вытерпел и только крикнул:
   - Сжечь!
   Его нукеры только и ждали команды. Как цепные псы сорвались с места и набросились на несчастных оборванцев.
   Когда из толпы вырвали передних, взору усталого воина предстала молодая женщина, нет, не женщина, совсем еще девчонка. Она была такая же грязная и в таких же отрепьях, как все. И такая же сытая! Но она выделялась из этой толпы неожиданной статью и неуместным в ее состоянии совершенством.
   Девчонка была высокая, выше всех своих сородичей. Ее отличала стать. И у нее были длинные волосы с каштановым отливом. Тонкими струями растекаясь по плечам, они покрывалом ложились на груди, пряча от взора темные соски, проглядывающиеся в прорехах. В этих же прорехах отсвечивал золотом пушок на ее золотистой коже.
   Что могло воина, испытанного в вере, подкупить в этой подлой еретичке неизвестно. Да только он взмахнул рукой и повелел вдруг осипшим голосом:
   - Молодуху оставить!
   Нукеры отпустили смазливую оборванку, только вырвав ее из толпы. Воин посмотрел в ее лицо, и ему показалось, что губы девчонки скривились. То ли она усмехалась, то ли со страха перекосило рожу. Он заглянул в ее глаза и обнаружил в них звериный ужас, такой невыразимый, какой не видел в глазах ни у одного из своих поверженных врагов. В ее распахнутых глазах, в двух бездонных зеленых глубинах застыл первородный страх.
   - Ее отмыть! - распорядился воин и развернул коня. - А остальных в костер!
   Он спустился к реке совершить омовение, а его нуке-ры наверху продолжили начатое. Вопли ужаса, огласившие ущелье, не в силах был заглушить даже рокот горного потока.
   Когда заполыхал костер, и потянуло дымом, воин обернулся, глянул наверх и увидел, как воины потянули из толпы мальчишку. Тот истошно визжал, вцепившись в девчонку, а та испуганно отмахивалась от него. И когда блеснул клинок, девчонка испугалась еще больше, отпихнула, наконец, от себя мальчишку и шарахнулась в сторону. Рассекая воздух, клинок просвистел перед ее лицом и отточенным добела лезвием полоснул по запястью визгливого мальчишки. Отсеченная пятерня клешней повисла на подоле ее платье, а из обрубка фонтаном брызнула кровь. Девчонка вскрикнула и рухнула навзничь.
  
  * * *
   Она родилась в пещере и не знала другого крова, чем каменный свод. Она с малолетства кормилась человеческой плотью и не видела иной пищи. Мясо добывали ее старшие братья, дядья и деды. Но кто такие были люди, чьим мясом они питались? Люди, что звери, так учили старшие. От них таилась ее семья под каменным сводом пещеры, вход в которую был сокрыт от посторонних глаз стремниной горного потока. Она молилась Ахура Мазде, чтоб он дал им пищу, и берег от людской мести. А кому молились эти люди, раз бог отказывался беречь их жизни? Выходит дьяволу.
   Ее звали Васико. Это имя досталось ей от бабки, которую крестили в храме распятого бога, когда ее предков заставили молиться на крест. Она не знала о мире ничего другого, кроме того, что окружало с детства: семья, пещера, охота и враги, коих тьма. И твердо знала то, что надо беречься, что надо быть хитрой, ловкой и сильной, чтобы не попасться врагу.
   В то роковое утро ее брат Вахтанг, которого прочили ей в мужья, ловкий, сильный и быстрый, как снежный барс, примчавшись с дозора, сообщил возбужденным голосом:
   - Они идут. Их семеро. Я их увидел на дне ущелья. Только ни доспехами, ни оружием они не походят на ордынцев.
   - А кто сказал, что они должны быть похожи на ор-дынцев?
   Этот вопрос задал Бану. Он был самым старшим из всех и разговаривал с родней, так словно перед ним были несмышленые дети. Он остался последним из тех первых, кто поселился в этой пещере.
   - Вам было сказано, что те, кого мы ждем, походят на ордынцев нравом, что они молятся одному богу, что у них один язык и общий предок. Перестань сопеть, как загнанный горожанин и лучше скажи, сколько у каждого лошадей в заводе?
   - Три, - сообщил Вахтанг, уняв на сколько мог, возбуждение.
   - С этого бы и начал, - попрекнул старик. - Это они. Никто не может позволить себе столько коней, кроме воинов его блистательного войска.
   Они услышали о страшном пришельце неделю назад. А еще за неделю до того пошла большая добыча. Дорогу, которую прежде нельзя было назвать оживленной, запрудили люди. Они уходили из города, и никто не возвращался назад. Сначала стайками: утром одна, в полдень другая, вечером еще. А потом люди пошли косяком: в тесноте, наступая на пятки, повозка за повозкой, наскакивая копытами лошадей на запятки. И пыль поднялась темным облаком, повисла над дорогой, и не опускалась несколько дней.
   Добыча пошла такая обильная, что они перестали делать припасы. Утром и вечером, каждый день у них было свежее мясо. К исходу недели они стали вырывать добычу, почти не таясь. Накидывали аркан на того, кто заходил на обочину помочиться или за иной надобностью, и утягивали беднягу в кусты. И никто из людей не думал спасать несчастных товарищей, никто не пускался в погоню. Все спешили покинуть город, умчаться прочь, словно мор захватил его, словно дикий зверь бежит по следу. А на девятый день исхода в руки ее дядьям и братьям попался тот, кто сказал:
   - Вы все умрете!
   Над ним был занесен нож. В очаге стараниями жен-щин полыхал огонь. А он грозился.
   - Вы умрете страшной смертью! Она будет страшнее моей! Сюда идет хромой воин, тот, кто сделан из стали. Его имя Асак Темир! И с ним идет его несметное войско! Нет силы против его стремительной конницы. От его мечей и копий нет спасения, а стальные доспехи его воинов непробиваемы. В жестокости его войску нет равных в мире, его нукеры повадками напоминают ордынцев и говорят на их собачьем языке, но превосходят их своею мощью. Бог войны Сульде скачет в седле заводного коня хромого Тимура! Так что горе вам нечестивцам, полыхать вам в аду! Хозяин преисподней пришел по ваши души!
   Это было семь дней назад. После этого дорога опустела. Они остались без добычи. И уже минуло двое суток, как они доели последние припасы.
   - Что будем делать, старый Бану? - спросил Самхерт, ее дядя. - Может, устроить засаду на этих семерых, кто бы они ни были? Если так, то мы, пожалуй, выйдем, пока они не скрылись.
   Бану промолчал.
   - Отец, - сказал дядя Дариуш, - если мы сегодня не добудем мяса, то многие из нас заболеют. У самых маленьких уже вздулись животы. Что скажешь?
   Бану ничего не сказал.
   - Думай быстрее, старик, - потребовала Нилюфар - старшая из женщин. - А если у тебя недостает ума или не осталось воли, то передай старшинство другому. Мужчины справятся и без тебя!
   Тут старый Бану ожил.
   - Скудоумные овцы, у вас нет ни крупицы здравого смысла! - воскликнул он. - Вы собираетесь ставить засаду, а не ведаете того, что сами угодите в когти к зверю! Вы собираетесь добыть себе и детям пропитание, а не знаете того, что это вам уготовано стать добычей! И вы еще надеетесь, что я - наделенный опытом! - передам старшинство кому-то из вас - несведущих в жизни!
   Вахтанг, самый молодой из мужчин, снова пришел в возбуждение и сказал нетерпеливо:
   - Однако, Бану! Их только семь, а нас намного больше! У них кони, мечи, стрелы и копья, но у нас арканы и камни! Мы будем невидимы для них, а они будут у нас, как на ладони. Мы перебьем их без усилий! Семь людей и еще их кони - этого нам хватит на несколько дней!
   - Несчастные! - простонал Бану. - Вас Ормузд лишил рассудка! Вы разучились думать! Это не те ленивые горожане, которых вы выдергивали из кустов. Это не черкесы, бегущие от собственной тени. Не ордынцы, которых вам иногда удавалось перехитрить. Это тот от кого содрогнулся мир! Вы разве не слышали? Он сделан из стали! Его воинов не разрубают мечи! Нам нужна нежная плоть, а не их несъедобное мясо! Вы поняли? Нам надо запастись терпением, раз у нас в запасе не осталось пищи. Враг уйдет, и, может быть, кто-нибудь из нас сумеет выжить. Ослушаетесь - погибнем все!
   Ослушались. Мужчины, все от мала до велика, вышли на охоту. Остался, лишь, старый Бану. Женщины, ободренные решимостью мужчин, принялись готовить угли в предвкушении трапезы.
   Первым вернулся дядя Самхерт. Ободранный и окровавленный.
   - Где остальные? - спросила Нилюфар.
   - Пропали! Все пропал! - дядя Самхерт разрыдался. - Ахура Мазда покарал нас за наши грехи! Он наслал на нас демонов! Это не люди, они хитрее и коварней людей. В то время, как семеро шли у нас на виду, остальные таясь пробирались по скалам. Мы ставили засаду, и сами угодили в западню! Мы погибли! Мы все погибли!
   Следующим в пещеру пробрался дядя Дариуш. За ним Вахтанг и еще трое охотников.
   Дариуш пихнул Самхерта.
   - Молчи! Стальные люди рыщут по скалам. Твои вопли могут услышать.
   Старый Бану подкрался к входу и выглянул наружу.
   - Теперь уже поздно, - сказал старик молодым. - Стальные люди скоро будут здесь.
   - С чего ты взял? - удивился Вахтанг. - Никто не знает о тайне пещеры. Его вход сокрыт стремниной.
   Бану указал на бурлящий поток.
   - Кушак, который ты обронил, зацепился за камень. Его рукав укажет врагу дорогу.
   Старый Бану оказался прав. Стальные воины заметили кушак и отыскали по его подсказке вход в пещеру.
   Старый Бану был тысячу раз прав. Он был в тысячу раз разумней безмозглых дядьев и братьев. Все случилось, как он предсказал - все погибли. Вся семья. Все кроме нее - нежной, юной Васико, чье имя досталось ей от христолюбивых предков.
   И вот она в огромном шатре хромого воина сделанного из стали. Сидит на подстилке и ждет повелителя.
   Подстилка под ней теплая и мягкая, ворсистая. Она застилает весь пол шатра. В глубине за прозрачным пологом ложе, составленное из множества. Рядом доска на ножках в восемь граней, украшенная резьбой и костью. А на доске в золотых и серебряных чашах душистые фрукты и сласти, каких она не видела прежде. Она сорвала с тугой кисти продолговатую ягоду янтарного цвета, сквозь тонкую кожицу которой просвечивались маленькие зерна. Поднесла к губам, принюхалась. Сладко, заманчиво. Надкусила, и в нёбо брызнула сладкая струя. Язык обволокло терпким, колючим соком, и от этого она испытала пьянящее блаженство. "Пища людей, - подумала она, - сладкая и хмельная. Оттого и мясо у них такое же сладкое на вкус".
   Она потянулась за второй ягодой, но не успела со-рвать. За спиной раздался голос:
   - Это виноград.
   Васико обернулась. У порога стоял тот железный воин.
   - Его привезли из Азербайджана. Понравилось?
   Васико не поняла его слов. Тогда воин пояснил:
   - Виноград Азербайджана хорош для вина, но не годится для достойной пищи.
   Васико не отрывала от него глаз. Не понимая свистящий и рубящий язык ордынцев, на котором изъяснялся воин, она пыталась по выражению его лица и жестам понять, что он от нее хочет.
   - Сдается мне, что ты, по привычке, с большей охо-той отобедала бы мной.
   Воин был не молод и не стар, в тех же годах, что ее дядя Самхерт. Он был сухой и высокий - выше всех людей, каких она видела, - острый кончик его стального шлема упирался в свод.
   Он распоясался, повесил меч на жердь. Снял шлем и бросил на пол. У него оказались вьющиеся волосы цвета высохшей полыни, с проседью. А лицо было плоское, как у ордынцев, но не круглое, а вытянутое, с прямым костистым носом.
   Когда он шагнул от порога, Васико увидела, что он сильно хромает. Одна его нога была заметно короче другой и не сгибалась в колене. Она уже видела колченогих - ее братья поймали одного такого на дороге. Тот был попрошайкой, и жалобно ныл, когда братья готовились его зарезать. Он вопил и грозился перед самой смертью, что аллах покарает нечестивцев за пролитую кровь аллаяра .
   Представить, как этот стальной хромец молит о пощаде, было трудно. Попрошайка был жалкий, само ничтожество, а этот - преисполнен силы и достоинства. Этот привык повелевать, а не просить. Пронзать, как стрелами, свистящими словами и рубить ими, как с лязгом меч крушит доспехи.
   Он скинул одежду, указал Васико на ложе, и она безропотно поднялась с подстилки и прошла за полог. Разоблачилась там, легла, раскинула ноги и решила, во что бы то ни стало, понравиться ему.
   Ее тетя Науруз учила: чтобы дать и самой испытать истинное блаженство, надо смотреть в глаза. Не в пере-носицу, как делают трусливые, не в рот, как жеманные, не в чресла, как похотливые, и не в себя, закрыв глаза, как глупые и стыдливые. А в самые глаза мужчины, в зеницы ока, вцепившись в них и не выпуская до самого конца!
   Васико очень хотелось понравиться воину. Но если ей это не удастся, решила Васико, она перегрызет стальное горло, доберется клыками до главной жилы и, чтобы ни текло в ней - кровь или вино или что-то другое - и какого бы цвета ни было оно, Васико выпьет его жизнь без остатка, до последней капли.
   Она вцепилась в маленькие, пронзительные, как бу-лавки глаза. Поразилась их желтому, огненно-желтому цвету. "Так, должно быть, полыхает огонь в преиспод-ней", - подумалось ей. И пожелала, чтобы это пламя ожгло ее сильнее.
   Вначале ее пронзила боль. И ее внутренности сжало в холодный кулак. Она едва удержалась за глаза безжалостного воина. А потом тонкой, тягучей струйкой, как масло побежало по ее телу тепло. И боль постепенно сделалась сладкой. Совсем, как во время пытки.
   Когда Нилюфар хлестала ее прутком по пяткам и приговаривала при этом поучения, Васико, также, не отрываясь, смотрела в глаза своей тетки, и каждое ее слово врезалось с каждым ударом в память. И боль переставала казаться страшной. Она делалась сладкой и наполняла тело жгучим теплом.
   Стальной клинок воина пронзал ее вновь и вновь. И с каждым ударом клинка ее тело наполнялось жгуче-сладкой истомой. И в самом конце, когда боль подступила к горлу, и показалось, что сейчас она захлебнется ею, Васико не выдержала и закричала. Но, что удивительно: закричал и он. Вскинул голову, изогнулся дугой и взвыл раненным зверем. А, выплеснув вопль, рухнул на нее всем телом и засопел, уткнувшись в ее плечо. И зашептал жаркими губами, зашептал ласковые и добрые слова, щекоча и обжигая дыханием кожу.
   Его слова заглаживали, зализывали нанесенные им раны.
   Вот как усмиряются стальные воины, подумалось ей, вот в каком огне расплавляется их крепкая воля и стальная упругость.
   - Теперь я женщина, - спросила Васико, - я больше не девица?
   Шепот воина оборвался. Стальной клинок, утратив в ее огне прежнюю крепость и былую силу, выскользнул из нее наружу. И обессиленный воин завалился на бок.
   - Ты говоришь на фарси, - выразил он удивление, уставившись в свод шатра. - Ну, конечно же, ведь ты из Мазандерана.
   За пологом шатра гулко ударили в щит. Васико вздрогнула.
   - Это отсчет восхождений страсти, - объяснил ей воин на ее родном языке. - Сегодня щит прогремит еще не раз, - пообещал он, повернувшись к ней.
   - Ты меня сожжешь? - спросила Васико.
   Воин навалился на нее.
   - Лучше испепели меня страстью. Делай это каждую ночь. Я не хочу на костер.
   Щит в эту ночь прогремел одиннадцать раз, совершив священный круговорот. Одиннадцать раз Васико погружалась в желтое пламя и не выпускала его пылающих глаз до самого конца. Одиннадцать раз ее пронзал стальной клинок и расплавлялся в ней, теряя упругость и силу. И одиннадцать раз их крики сплетались узлом обоюдной страсти.
   Одиннадцать - священное число лунного круговорота. За одиннадцать солнечных месяцев Луна совершает годовой обход. Одиннадцать домов Зодиака открывают двери, а с двенадцатого начинается новый обход.
   Если страсть одиннадцать раз восходит на вершину и оттуда рушится в пропасть, она совершает полный круг. И тогда исток страсти смыкается с устьем, и страсть поглощает самое себя и тем освобождает душу. И та воспаряет в небо. И нет ей после того дела до бренного своего вместилища, оставленного на земле, и до того, что будет с ним? Пройдя священный круг, душа не велит карать и запрещает молить о пощаде.
   - Ты умеешь плавать? - спросил воин, освободив свою душу от страсти.
   - Я плаваю, как рыба, - похвалилась Васико.
   - Тогда тебя скинут в реку. Если в твоем грешном теле осталась хоть малая частица Бога, ангелы Господни спасут тебя.
   Он не послал ее на костер, а она не перегрызла его стальное горло. Она не узнала, какого цвета его кровь, но сполна напоилась его жизнью, одиннадцать раз приняв горячие извержения чревом. В ней жизнь воина соприкоснулась с ее жизнью, и зародилась новая. "Кровь Тимура", - произнесла она. И повторила на языке пришельцев: "Кан Темир".
  
  
  
  
  
  Омон Хатамов "Меня звали Тимур"
  
  
   - Откуда ты знаешь про брата Вахтанга? - спросила Васико.
   Этот вопрос волновал ее больше всего.
   - Тебе, кто-то сболтнул?
   Что я мог сказать? Что ходил и собирал по городу сплетни?
   - Я здесь никого не знаю. И ни с кем не общаюсь. Два дня, вообще, сидел взаперти, пока ты пропадала у Кантемира? Лучше скажи, понравилось тебе или нет? Я про писанину.
   - Писанина понравилась, - призналась Васико, - Только зря ты девушку моим именем назвал. И непонятно зачем ты сделал ее людоедкой? Странно.
   Стало ясно, мои опусы не произвели впечатления. И от этого сделалось грустно. Я испытал сильнейшее раз-очарование. Более сильное, чем, если бы выяснилось, что я ей абсолютно безразличен.
   Интересная комбинация переживаний наблюдалась. Получалось, что я готов спустить шашни на стороне, но не могу смириться с равнодушием к продукту моей графоманской страсти. Я смог примириться с иронией судьбы, очутившись в постели Васико один, тогда как мечтал очутиться в ней вместе с нею. Но с непониманием моего таланта примириться оказалось невозможно. И получалось, что несколько измаранных чернилами листов для меня значат больше, чем ее ко мне отношение.
   Два дня трудов были подобны акту творения. Бог создал мир, а я накропал свой на бумаге и заселил его рожденными в моей голове персонажами. Я создал свой мир в потугах, в муках, подобных родовым. Пусть то, что я выдал, полная галиматья, но мать любит и уродца рожденного ею. И всякая мать любит своего ребенка больше, чем самоё себя. Можно обидеть ее, но нельзя покушаться на ее чадо. Я бы простил Васико все: и шашни, и измену, и что угодно, если бы она просто похвалила моего ребенка, если бы искренне, без притворства восхитилась тем, что я написал. Но восторгов не было, и добрых слов я не услышал. Я был унижен и оскорблен.
   У Кантемира я сидел надутый, как индюк. Он глянул на меня и поинтересовался:
   - Что за кисляк? Не написал, что ли?
   Васико передала ему то, что утром сама же набрала на компьютере с исписанных мною листков.
   - А что так мало? - Кантемир взвесил в руке тонкую стопку, скрепленную стиплером.
   - Две главы. Как договаривались, - напомнил я.
   - Маленькие, - Кантемир перелистал страницы.
   - Одиннадцатым шрифтом.
   - Ну, ладно, - сказал он примирительно и поинтересовался у Васико. - И как?
   - Нормально, - ответила она.
   Кантемир с сомнением еще раз прошелестел листами. Бросил стопку на стол.
   - Ну, нормально, так нормально, - согласился он. - Вечером покажу специалисту. Он разберется.
   - А сами? - удивился я. - Вы что, не будете читать?
   - А зачем? - в свою очередь удивился Кантемир. - Я в этом ничего не смыслю. Я не писатель. А специалист он в газете работает - редактор - много всякого перечитал, сам пишет. Вот он глянет на твое "писсэ" и расскажет мне, что ты насочинял.
   - А аванс?
   Кантемир всплеснул руками.
   - Ты вымогатель, нохчи! - он воззрился на меня с искренним недоумением. - Сколько? - спросил у Васико.
   - Ну, хотя бы тысяч сто.
   - Что? - Кантемир аж на ноги вскочил от ее нахальства. - Хотя бы? Да у меня мастера спорта столько не получают! Ты что, Васо, совсем рехнулась?
   Он отсчитал мне тридцать тысяч, всучил и замахал на меня руками.
   - Давай, иди. Пиши, работай...не мозоль мне глаза!
   Я покинул его дом переполненный гневом и негодо-ванием. Тридцать тысяч в моем кармане жгли мне ляжку, как тридцать серебряников жгли душу Искариота.
   А Васико осталась.
   Примчавшись к ней, я не стал долго терзаться пере-живаниями. Я уже знал, что надо делать, когда на душе скребут кошки. Я сел за стол. Взял ручку, положил перед собой бумагу. И сердобольная муза снизошла ко мне.
   В тот вечер я написал о том, как, спасая самое ценное, теряешь то, что не имеет цены. Я написал о том, как в смертельном бою Амир Тимур Тарагай спас свою славу, но потерял нечто большее - жизнь своего возлюбленного сына.
  
  
  
  
  Омон Хатамов. Литературные наброски к сце-нарию без названия
  
  
   Ее вынесло на берег уже на равнине, там, где Терек из горного ручья превращался в раздольную реку. Девушка была совершенно растерзана. Новое платье, в которое ее облачили накануне, изодралось в клочья. На теле ее не осталось ни одного живого места. От макушки до пят сплошь в ссадинах и кровоподтеках. Каждый мускул ее ныл от нестерпимой боли. А в животе выла голодная волчица и рвала внутренности на части. Если не считать одной виноградной ягоды, она не ела уже четыре дня.
   Что ее спасло? Всевышний, каким бы именем его не называли? Случай, который служит мячом в состязании бога и дьявола? Или ее ловкость вкупе с ее физической силой?
   Ее носило по перекатам, било в бурлящем потоке, бросало на скалы. А берег, до которого было рукой подать, оставался недосягаемым. Стремительное течение несло ее, как щепку. И когда казалось ни сил, ни воли цепляться за жизнь не осталось, взбесившаяся река вдруг угомонилась - вышла на равнину.
   Первое, что Васико поразило, это открывшийся простор. Взгляд, не находя преград, уносился в самую даль туда, где земля смыкалась с небом. Доплыв по-лягушачьи до берега, потому что для размашистых саженок не осталось сил, она огляделась. Теснина, горы остались позади, и кругом растелилась раздольная степь: плоская, как тарелка и голая, как колено. "Здесь негде укрыться", - пронеслось у нее в голове. И негде ставить засаду, как учили ее братья, чтобы добыть себе пищу. А пища требовалась: кусок сочного мяса, насекомое, съедобный корень, что угодно. Ее выворачивало наизнанку от голода.
   Она доползла до чахлого куста ракиты и там забылась.
   Проснулась оттого, что под ней загудела и затряслась земля. Еще во сне она услышала, как все вокруг наполняется грохотом. Потом грохот усилился и стал напоминать обвал в горах, или то, как весной вспухшая река, сокрушая скалы на своем пути, шумно несет в тесном русле мутные бурливые воды. Еще не открыв глаза, она различила в накрывшем равнину грохоте удары тысяч и тысяч копыт, скрип тысяч колес, ржание многотысячных табунов и окрики великого множества табунщиков. И над всем этим многоголосым хором, слышалось ритмичное дыхание. Вдох и выдох, как удары в бубен, отстукивающие такт. Вдох и выдох из пасти тысяч животных и человеческих глоток, слившихся в единое дыхание. Она услышала работу легких многотысячной орды!
   Васико открыла глаза и увидела перед собой гигант-ское облако пыли. Оно накрывало все пространство степи от края и до края. И в его мглистой толще кое-как, но проглядывалось движение многотысячного войска. Вот проступил в облаке силуэт двуколки. Она увидела, как край скрученного войлочного шатра трется об вращающийся обод. Дуновением ветра развеяло на минуту мглу, и показались очертания воинов и их лошадей: суконные кафтаны в один цвет, хвосты и гривы одной масти, трепещущие кисти башлыков, подскоки стрел в колчанах; вверху - колыхание бунчуков, а у земли - перебор копыт.
   А в другом месте увиделось лицо сотника, выкрики-вающего команду, и хмурые, черные от загара и грязи лица конных лучников, и морды их коней, фыркающих, стряхивающих пену.
   Временами на стальных доспехах и щитах вспыхивали блики от лучей случайно пробившегося солнца.
   И всюду в серой пелене трепетали хоругви, удержи-вающие под собой хазары всадников.
   Это бурливое, шумное море заполнялось потоками, стекающими с гор.
   Васико хорошо видела, как по склонам стройными колоннами спускаются верховые воины и съезжают одна за другой обозные двуколки. Она хорошо различала цвета их кафтанов и масти их коней. Видела, как вооружены воины и жмурилась от блеска их стальных доспехов, когда в них отражалось солнце. И по этому самому слепящему блеску Васико вдруг поняла, что за войско спускается с гор - это Блистательное войско. По неисчислимому множеству хоругвей поняла, что это за море наполнило степь - это стальное воинство хромого Тимура. Это те, кто покарал ее сестер и братьев. Это бесчисленные отряды его беспощадных нукеров.
   Отряды шли десятками и сотнями, не перемешиваясь - под своими бунчуками и хоругвями. Десятки и сотни одного цвета, собранные в тысячи. Тысяча черных кафтанов, тысяча красных, тысяча цвета неба. И в каждой тысяче лошади в масть: белые, саврасые, рыжие. И все это разноцветье в едином блеске стальных шлемов, щитов и панцирей.
   Из ближнего потока на самом спуске вырвался воин. Он был в красном кафтане и на белой кобыле. Лихо, перемахивая через валуны и расщелины, он направил лошадь к реке, к тому месту, где затаилась Васико.
   Поздно было прятаться и некуда бежать. Васико до-пустила оплошность, досадную, непростительную ошибку. Беспечно позволила себе забыться сном и пренебрегла главной заповедью, которую ей внушали с детства - оставаться невидимой! Оставаясь невидимой всегда и везде, не спускать глаз с врага! Враг вездесущ и неумолим, он изо дня в день, из года в год, всю жизнь ведет на нее охоту.
   Враг мчался во весь опор. Он был уже близко. Она могла различить его лицо: круглое, скуластое, с колючими глазами и глумливым, щербатым ртом. Он скакал, спустив поводья - кожаный ремешок уздечки бился о шею его коня. Держался в седле тем, что крепко сжимал ногами бока кобылы. Шагов за сто он начал скидывать одежду. Сперва отстегнул перевязь меча и повесил на высокую луку седла. Потом стянул кафтан и затолкал в переметную сумку. И уже, спрыгивая на полном скаку с лошади, снял шлем и бросил на землю.
   Васико поступила так, как научилась в шатре у хромого Тимура - встретила врага на спине. Задрала подол платья и раскинула ноги. Глаза оставила открытыми.
   И увидела, что враг опешил.
   Этот воин привык быть прытким и резвым. Он привык быть первым там, где делят добычу. Ему очень нравилось брать то, что ему никогда бы не досталось, не поступи он в Блистательное Воинство Тимура. Брать и не бояться, что ему, как вору отрубят руку, ибо нет воров в войске у Сокрушителя Вселенной. Есть воины ислама, которым дозволенно все! Он привык грабить и насиловать. Он научился делать это искусно. Но за три года походов бесстрашный воин ислама не научился брать то, что дается в руки само. Такого не было.
   Лошадь без всадника промчалась мимо, а воин, неуклюже перебирая кривыми ногами, наскочил на Васико. Навалился сверху и затрясся над ней всем телом. Трясся и рычал по-звериному. И пока зверь в нем утолял звериную похоть, он агнцем кротким глядел в ее распахнутые глаза. А, закончив, задрал по-волчьи голову и завыл в небо. И изрыгнув в крике из себя зверя, агнцем припал к ее лону. И захотелось ему остаться подле нее навечно и вымаливать у нее прощение до скончания времен. Забыть, что он воин и искать ласки и утешения в ее материнском лоне день изо дня, пока не повзрослеет. Но он этого не сделал. Вскочил на ноги, быстро натянул штаны, устыдившись наготы чресл, и засеменил косолапо прочь от нее, без оглядки, только забурчал, ворчливо под нос: "Что она лопочет на своем подлом таджикском? Сейчас, как хвачу ее мечом, так вмиг замолкнет... шлюха... по-таскуха... дрянь..."
   Запрыгнув на лошадь, он увидел, что девка тычет пальцем в разинутый рот, и догадался: "Так она есть просит". Он натянул кафтан, вынув его из переметной сумы, пристегнул меч и потом достал из хурджуна узелок с куртом и кулек толокна. Воин пятками врезал в бока лошади. Та, хрипнув, встала на дыбы, но уступая настойчивости одной пяты, развернулась и скакнула на куст ракиты. В шаге от Васико, всадник вжал другую пятку в бок лошади, и та вильнула перед самым носом у Васико, а воин увернулся от ее жалобного взгляда. Куль толокна и узелок с куртом упали к ее ногам. Лошадь, хвостом обмахнула Васико и с места взяла в карьер. На скаку, перегнувшись в седле, воин подобрал с земли оброненный шлем и через минуту скрылся в сером облаке.
   Васико посмотрела ему вслед. А потом на склон. Тысяча, от которой оторвался воин, уже сошла с горы и растворилась на равнине. И теперь следом за ней спускались обозные бригады: повозки, вьючные лошади и огромные верблюды нар.
   Доедая добытый обед, Васико уже знала, как заработать на ужин. Она нашла способ, как выжить в мире людей без помощи сестер и братьев, без поддержки родных, которых она потеряла. Она смогла найти укрытие, где ее не обнаружат: за разверзшимся чревом не будет видно ее лица, не будет видно ее глаз, страха навечно поселившегося в них. А когда враг видит чрево, а в ее щель не видит страха, тогда рука секущая становится рукой подающей. И голод уже не страшен.
   Васико поднялась и уверенно пошла наперерез каравану, который, сойдя с горы на равнину, начал головой входить в непроглядное облако. Когда и она вошла в эту удушливую пелену, то подумала: "Вот я уже в войске. Теперь я снова не одна. Я буду идти за людьми, и кто-нибудь меня всегда накормит".
   Было плохо видно, глаза еще не приучились смотреть сквозь толщу пыли. Поэтому она не увидела хлыста, который просвистел над ней. Но почувствовала, как он обжигающей змейкой лег на ее спину.
   - Прочь с дороги, оборванка! - раздался окрик.
   Голос был дребезжащий, сварливый, как у рыночных торговцев. Васико обернулась, пригляделась и увидела, как из-за горба верблюда вышагивающего прямо перед ней, смотрит на нее чумазый мужчина. Верблюд прошествовал и ее взору предстал всадник на долговязой кляче. Он был не то воин, не то маркитант. Вместо шлема на его голове красовался мятый колпак, схваченный жидкими витками грязной чалмы. Маркитант ли, воин ли взирал на нее со своей облезлой клячи с таким заносчивым и чванливым видом, будто под ним был породистый рысак. Еще один верблюд прошествовал мимо и заслонил своим горбом лицо чванливого всадника. Снова просвистел хлыст, но на этот раз лег на верблюда. И Васико догадалась, что всадник этот не маркитант и не воин, а погонщик.
   Погонщик взмахнул хлыстом в третий раз и тем подбодрил следующего верблюда.
   Потянулись другие животные, и за ними их погонщики. Снова просвистел кнут. Но в этот раз не коснулся Васико, только напугал.
   - Бесстыдница! - услышала она. - Если тебе нечем прикрыть срамоту, исчезни, чтобы не смущать взор правоверных!
   На этот раз ее обругали не на ордынском, а на родном ее фарси. Васико обрадовалась.
   - Мы же не ангелы, мы все-таки мужчины! - прокричал ей безусый, безбородый мальчишка.
   Как и у первого погонщика, его голова также не знала шлема. Висел меч на поясе, но ни щит, ни кольчуга не обременяли его тщедушное тело. Он был верхом, как все в этом войске, и подгонял трех навьюченных верблюдов.
   Васико побежала за ним.
   - Чего тебе? - удивился мальчишка.
   Васико замычала, будто утратила дар речи.
   Он скинул с плеч халат и бросил ей.
   - Получи, несчастная!
   Васико подобрала оброненную одежду и побежала дальше, продолжая мычать.
   - Чего еще? - спросил мальчишка. И повторил во-прос на ордынском.
   Васико догнала лошадь и вцепилась в стремя.
   - Ты хочешь в седло? Со мной?
   Васико закивала головой.
   Мальчишка ободрился. Протянул руку, схватил ее за запястье и попытался закинуть на коня. Но не сумел - он был слишком слаб, чтобы выполнить такое. Более того, он сам чуть не слетел с седла. Его товарищи идущие следом засмеялись.
   Мальчишка выпустил Васико. Она споткнулась, сде-лала неверный шаг и рухнула на землю.
   - Распутница! - крикнул мальчишка, уносясь вперед, и хлестнул ее кнутом напоследок.
   Удар пришелся по лицу. Васико рассекло скулу и щеку. Хлынула кровь. Ей стало больно и снова страшно.
   Она раздвинула ноги и заревела:
   - Эй вы! Не оставляйте меня! Кто-нибудь заберите меня с собой!
   Караван проходил мимо, и погонщики один за другим глядели на ее раздвинутые ноги, а она глядела на них и высматривала тех, кто покрепче и помужественней.
   Один из погонщиков глянул на нее с большим любопытством, чем другие. Она поймала его похотливый взгляд. Мужчина был в годах, но еще в силе.
   - Не оставляй меня! - крикнула Васико. Поднялась и побежала за ним - Я хочу с тобой!
   - Кто ты? - поинтересовался мужчина.
   - Меня зовут Васико! - ответила она на бегу.
   - Откуда ты?
   - Я из Мазандерана!
   Погонщик усмехнулся.
   - А я-то думаю, где девка выучилась фарси! Ты пра-воверная?
   - Да!
   - Или последовательница Али ?
   Васико различила в голосе предубеждение и поспешила отречься от неведомого ей Али.
   - Нет, - воскликнула она. - Вовеки веков будь проклят Али!
   - Зачем же так, - пожурил ее мужчина. - Все-таки хазрет Али четвертый халиф и заслуживает почтение.
   - Я не последовательница его, - со всей искренно-стью пролепетала Васико.
   - А вот это похвально.
   Она бежала у стремени погонщика до разлома там, где войско, наводя мосты, остановилось. И он не гнал ее.
   - Мы из славного города Самарканда, - сообщил погонщик на привале. - Ты, конечно, слышала про столицу Вселенной?
   Васико ничего не знала ни про Самарканд, ни о все-ленной, которая несколькими днями раньше вмещалась в тесноту пещеры. Но догадалась, что от нее не требуется правдивость. Надо только во всем выражать согласие.
   Она кивнула головой.
   - О, Самарканд, - пропел погонщик, - это жемчужина мироздания! Это город прекраснее, которого не было и нет. И не будет до скончания дней!
   Его взор затуманился, а голос заструился сладчайшими перекатами.
   - В нашем прекрасном городе люди живут так, как праведники живут в раю после смерти. Жители нашего города все до единого настолько богаты, что по сравнению с ними даже купцы, шейхи и беки в других столицах просто голодранцы, отрепье и нищий сброд! У нас все горожане живут во дворцах, и даже рабы имеют свое жилище. А в каждом саду Самарканда поют райские птички, и гуляют павлины, услаждая взор своим великолепием. Ты видела павлинов, девочка?
   Васико мотнула головой.
   - Бедное дитя, - выразил сочувствие погонщик. - Где тебе было видеть? А у нас павлины гуляют даже на площадях, в каждом переулке, как в других городах гуляют куры или утки. Представляешь?
   Величие выдуманной им картины поразило его самого.
   - Наши жители не знают другой одежды кроме, как из парчи и шелка. А самые знатные из горожан одеваются в атлас. А еще у нас ткут сорт шелковой ткани, называемый "Хан". Это хан среди атласов! Это лучшее, что могли придумать люди в ткацком деле, чтобы ублажить и украсить тело. Вот так вот! - заявил хвастливый погонщик. - А что касается яств и напитков, то есть всего того, что призвано не только насыщать, но и ублажать утробу, то я тебе скажу, что нигде в мире я не встречал такого разнообразия всяческих блюд, фруктов, сластей и напитков, подобных божественному нектару. Даже обычные рыночные харчевни у нас по богатству достархана и изысканности блюд могут спорить с пиршественными столами правителей иных городов. А наши рынки и торжища просто утопают в изобилии всяческой снеди. А вечером, когда торговцы спешат домой, то отдают непроданный товар не то что за бесценок, а даром.
   - Если в вашем городе так хорошо, - удивилась Васико, - зачем же вы его покинули?
   Погонщик глянул на нее со снисходительной улыбкой.
   - Ты, в сущности, еще ребенок, - сказал он ей. - Кроме наслаждений праведный муж должен помнить еще о долге. Я пришел сюда не по собственной прихоти, а по приказу моего предводителя - блистательного принца Мухаммада Джахангира! Он повел нас в поход, чтобы в этих глухих горах мы прочистили уши невежественным язычникам, и чтобы слово Всевышнего, наконец, проникло в их мрачный разум! Оттого я и покинул на время наш славный Самарканд - столицу всех столиц, жемчужину Вселенной!
   Мужчина отвернулся от нее и показал на вершину кургана, туда, где стоял строй всадников в красных кафтанах на вороных жеребцах.
   - Вон там стоянка нашего предводителя. Но отсюда ты не сможешь его разглядеть - он в окружении своих "тигров Аллаха". Это его личная хазара. Все они, как и я самаркандцы и преданы нашему предводителю беззаветно. Все мы самаркандцы обожаем гургана Мухаммада Джахангира. Он так прекрасен и великолепен, что одного взгляда, брошенного в его сторону, достаточно, чтобы глаза не привычные к блеску его величия тут же ослепли.
   Нарушая благолепие момента, когда погонщик без надежды быть услышанным своим предводителем, вы-ражал свои верноподданнические чувства, Васико снова встряла с неуместным вопросом:
   - А разве ваш предводитель не хромой Тимур? Почему вы говорите про какого-то гургана?
   Невинное выражение лица и искреннее недоумение в голосе не могли служить девчонке оправданием.
   - Дура! - проревел погонщик. - Да как у тебя язык не отсох! Как ты сама не провалилась сквозь землю! У Великого Тимура нет увечий! Своеобразие его поступи - отметина Аллаха! Всевышнему угодно было, чтобы непобедимый Сахибкиран в дни молодости получил ранение в колено, а сделал он это для того, чтобы поступь Сахибкирана была неторопливой. Чтобы мир, который при иных обстоятельствах покорился бы ему в срок невыразимо краткий, подпадал под его власть частями, и не спеша. Разве разумно за один раз вырезать все стадо? Правильно ли объестся единожды и в последующие дни не видеть мяса? Своеобразие поступи Сахибкирана - это залог продолжительности войн и залог благоденствия Блистательного Воинства. Понятно?
   Васико часто закивала головой.
   - Ничего тебе не понятно! - попрекнул ее погонщик. - Да будет тебе известно, что по священному закону Яссы всё, что добыто в походе делится на три равные части. Одна часть идет Верховному Повелителю, вторая часть - предводителям туменов , а третья - войску! Таков закон Яссы, доставшийся нам от Чингизхана.
   Васико изобразила на лице изумление и снова затрясла головой. Ей очень хотелось успокоить возмущенного ее глупостью погонщика. А тот, глянув на ее старание, скривил лицо и продолжил:
   - Если бы наш Повелитель завоевал всю Вселенную за короткий срок, это было бы подобно тому, когда в один день вырезается все стадо. Войско его насытилось бы на время, но в последующем познало бы голод. А это недопустимо! Блистательное Воинство должно кормиться из года в год. И потомки нынешних воинов тоже должны кормиться сытно. Оттого Всевышним было устроено так, чтобы Сахибкиран имел только одну здоровую ногу, чтобы здоровой пятой мог попрать только одну половину мира, а другую оставил для своих потомков, чтобы и им было, что покорять. Ведь для истинно правоверных и для тех, кто чтит священные законы Яссы война первейшая кормилица. Теперь-то понятно?
   - Теперь понятно, - заверила Васико.
   - Что тебе понятно?
   Васико ответила:
   - Нельзя резать все стадо целиком, надо кое-что оставить на завтра.
   Мужчина досадливо покачал головой.
   - До чего же невежественный народ эти горцы, - он посмотрел на Васико с укором. - Ты хоть из Мазандерана, а видно, в этих диких краях совсем растеряла разум.
   - Мне не у кого было набраться его, - сказала Васико в свое оправдание. - Но теперь рядом с вами я обязательно исправлюсь.
   - Исправится она, - проворчал погонщик. - Даже в этих диких горах можно было уберечься от невежества, если ежедневно обращаться к Аллаху. Ты, верно, недостаточно часто читала молитвы?
   Васико пообещала:
   - Я буду часто читать молитвы. Раньше я была ма-ленькой. Я и сейчас не вполне созрела. Но я исправлюсь.
   - Не вполне созрела она, - повторил за ней погонщик и оглядел ее с ног до головы. - Ты больно хитрая. Да только меня не проведешь. И вот, что я тебе скажу. Перво-наперво заруби на своем горбатом носу: никогда, ни при каких обстоятельствах, не произноси имя нашего Повелителя всуе. Лучше молчи! Ты женщина, твое дело слушать.
   - Я буду слушать.
   - Вот и слушай! Слушай и запоминай, чтобы знать, что к чему. Наш верховный повелитель - Сахибкиран Амир Тимур Тарагай. Он повелевает всем войском и всем народом. А туменами его войска и городами в его державе повелевают его найоны. Самаркандом - столи-цей его империи - повелевает сын Повелителя, его на-следник - принц Мухаммад Джахангир. Он носит титул "гурган", что означает, что в его гареме произрастает цветок от семени Великого Чингизхана! Мы жители Самарканда вассалы гургана Мухаммада Джахангира. По его приказу мы уходим в поход туда, куда он укажет, а ему - его отец. Войско Самарканда первое по величию и блеску после личного тумена Сахибкирана. В нашем войске воюют самые сильные батыры Мавераннахра, самые меткие стрелки из лука, самые ловкие и быстрые наездники. А я хоть и служу в обозе Его Высочества, и в должности невеликой - погонщик - но лучше быть простым погонщиком у Мухаммада Джахангира, чем первым джигитом в отряде какого-нибудь тахаристанского бека или вашего неотесанного мазендеранского эмира. Мы цвет и соль воинства Сокрушителя Вселенной! Мы его мощь и опора! Так что ты должна понимать, куда ты попала. И ценить это! Ведь даже шлюха в обозе Мухаммада Джахангира это больше, чем первая хотун в гареме у вашего мазендеранского эмира. Верно, я говорю?
   Васико кивнула головой.
   - То-то... И знай, если будешь ценить меня, как сле-дует, - посулил погонщик, - я, может быть, сделаю тебя своей женой. У пророка их было пятнадцать, а у меня пока только две. Вернемся в Самарканд после похода с полными хурджунами добычи, и кто знает, как все повернется. Очень даже возможно, что Аллаху будет угодно, чтобы ты вошла в мой гарем законной супругой.
   На этом их разговор оборвался. Саперы навели мосты. Войско перешло рубеж и за разломом развернулось широким фронтом, растянув его во всю ширь степи. Оно двинулось на север. И шло весь остаток дня до глубоких сумерек и остановилось там, где река в плоской низменности разлилась вширь и обмелела. Там у разлива войско встало на ночлег. И вся степь от реки и до края зажглась огнями костров.
   - Нет величественней зрелища, - проговорил пожилой погонщик, помешивая в котле болтушку из толокна, - чем панорама ночной стоянки войска Сокрушителя Вселенной, - он окинул восторженным взглядом равнину и продолжил. - Когда я вижу эти бесчисленные огни, озарившие черное небо Дешти Кипчака , мое сердце наполняется восторгом и трепетом. Когда-нибудь в преклонных годах, если я доживу до седых бровей, я соберу вокруг себя внуков, которые у меня к тому времени народятся, и поведаю им историю о войнах Великого Тимура. Я расскажу им о том, как в ночь перед великой битвой на Тереке во тьме под черным небом вспыхнули разом тьмы и тьмы костров и затмили своим светом сияние звезд! О том, что от ржания боевых коней и храпа уставших воинов сотрясались земля и небо, и совы, охотящиеся в ночи на сусликов и тушканов, и летучие мыши, пожиратели мотыльков и бабочек, теряли рассудок и падали замертво на землю, а суслики и сурки выскакивали из нор и убегали прочь. Я расскажу это, и никто мне не поверит. Сочтут, что я старый брехливый пес, на склоне лет, выживший из ума. А боевых товарищей, ко-торые смогли бы подтвердить правдивость моих слов, рядом не будет. А ты смотри, смотри кругом, девочка, - посоветовал старый болтун. - Смотри и запоминай. Потому что это особая ночь. Это ночь перед Великой Битвой, в которой Властитель Счастливых Созвездий сокрушит трусливые полчища кипчаков и примкнувших к ним подлых черкесских разбойников!
   Васико, огляделась вокруг. Прошлась внимательным взглядом от реки до горизонта и с удивлением заметила, что костры почему-то начали гаснуть, а вместо них степь засверкала сигнальными огнями. И по всему войску помчались верховые.
   - Что за дьявол? - удивился погонщик, тоже заметивший перемену. - Почему костры гаснут? - он ткнул пальцем в сторону от реки. - Смотри! К Его Высочеству скачет гонец! От Сахибкирана! Видишь, всадник в черном кафтане, и конь под ним рыжий. Так одеваются и на таких конях ездят джигиты из личной хазары Повелителя!
   Он вскочил и засуетился. Начал тушить костер.
   - Беда! Видно, не удастся нам сегодня поужинать, - запричитал старик. - А болтушка только начала дохо-дить. Ну, чего сидишь? - набросился он на Васико. - Собирай вещи! - и снова заныл. - Так и язву очень просто заработать. Воину во всякий день необходима горячая пища, и после этого непременно сон. О, Господи, когда же закончится этот проклятый поход? Как мне это надоело...
   Погонщик угадал. Толокняной болтушке не суждено было дозреть этой ночью. Войско снялось со стоянки и спешно двинулось дальше на север. Основная его часть продолжила движение по правому берегу. А тумен Мухаммада Джахангира - отряд в десять тысяч отборных воинов, краса и гордость Самарканда, конные лучники, копейщики и ратиборцы, пересев с седельных на заводных, вплавь, держась за хвосты и гривы лошадей, пересекли реку и далее вниз по течению двинулись левым берегом.
   С отрядом Мухаммада Джахангира в ночной рейд ушел и обоз с запасом стрел и дротиков.
   Причина внезапного выдвижения и небывалого ма-невра - ночной переправы через реку - открылась воинам только в пути. Лазутчики, которых у Сокрушителя Вселенной было с малое войско, которые, как псы-следопыты рыскали повсюду, опережая его армию, накануне, в сумерках на взмыленных лошадях ряженными камскими купцами примчались с низовий к костру своего повелителя и донесли, что в половине дневного перехода вниз по реке кипчакский хан наводит переправу. К утру все войско врага должно перебраться на левый берег и оттуда двинуться на юг и на заход солнца на соединение с крымчаками. Там за стенами франкских торговых городов хан Каганбек надеется укрыться в случае поражения. Франкские купцы готовы переправить его на своих кораблях хоть к мамлюкскому султану, хоть к Баязету Молниеносному - властителю Блистательной Порты.
   Отряду Мухаммада Джахангира было наказано к утру выйти по левому берегу к месту переправы и дать неприятелю бой. Если же кипчаки к его подходу успеют оставить берег и удалиться в степь, преследовать врага и не дать возможности рассеяться в бескрайних просторах. А в том случае, если же враг будет обнаружен на правом берегу, запереть переправу и стеречь до подхода основных сил.
   Сам же Сахибкиран повел свое войско правым бере-гом. Во главе своего личного тумена он бросился вперед, чтобы успеть захватить мосты и на хвосте у удирающего врага преодолеть реку.
   Скакали всю ночь. В кромешной тьме. Направление определяли по шуму реки.
   Вьючные лошади, груженные и не столь резвые, как скакуны боевых сотен двигались медленно. Их обходили.
   - Не жалеть коней! - крикнул сотник лучников на обгоне. - Вам на ваших одрах в бой не врубаться! Всыпьте им, как следует горячих!
   Сотник с отрядом ушел вперед, и из темноты донесся его окрик:
   - Моим джигитам потребуются стрелы! Поторапли-вайтесь, болваны!
   Но обоз отстал. Безнадежно отстал. Вначале обозные еще слышали стук копыт удаляющихся боевых отрядов. Но потом только шум реки и сонные окрики погонщиков и сап неторопливых обозных кляч нарушали тишину ночи.
   Когда боевые сотни уходили на обгоне, Васико почувствовала в животе щекотание. Не от голода - они успели перекусить на скаку куртом и сухим толокном. Защекотало от предвкушения охоты. Это было знакомое чувство - азарт. Васико раз уже испытывала такое, когда дядья и братья взяли ее в засаду. Она была девушкой, и в засаде ей было не место, но она так долго и нудно просилась, что старый Бану не выдержал и закричал: "Да, возьмите ее! Она все равно не женщина, недоразумение одно. Нормальной жены из нее, как ни крути не выйдет!" И это было правдой. Васико не умела готовить, не любила выскребывать кожу, плохо стирала. Но она бегала по скалам, как козочка, лазила по деревьям, как рысь, плавала, как рыба. Могла продержаться под водой дольше, чем кто-либо из мужчин в семье. Она метко кидала камни и ловко набрасывала аркан. И еще она знала несколько секретных ударов, которым ее обучил брат Вахтанг. А Вахтанг хоть и был годами моложе других, но в семье не было поединщика сильнее и коварней его.
   Накануне, когда пожилой погонщик позволил ей за-нять место в седле его заводного коня, Васико сразу уловила, как надо управляться с этим животным. Еще бегая у стремени и оглядываясь на всадников, проносящихся мимо, она поняла, что ногу в стремени надо держать цепко, но грузить полувесом. На седло не наседать, порхать над ним легким перышком. Держать лошадь бедрами, а если закобенится - взнуздать, чтобы ремешками оттянулись губы, чтобы лошадь почувствовала боль.
   Васико быстро догадалась, что лошадь тварь брыкливая и с норовом, и наездника не любит. Скалит зубы и сверлит глазами. И к тому же лошадь во стократ сильнее наездника. Без труда скинет его с седла и затопчет копытами. Только есть у нее слабое место - душа у лошади нежная, тонкая, и она до жути боится боли.
   Уже несколько позже, когда Васико перестала быть девкой и стала воином, она узнала, как она была права. Лошадь угадывает желания наездника, предвосхищает его команды, только по одной, но очень веской причине: чтобы избежать боли. Она поворачивает, куда надо до того, как узда оттянет губы, трогается с места прежде, чем пятки врежутся в пах. И не приведи боже, чтобы нетерпеливый наездник ошпарил ее хлыстом по крупу.
   Так что, как только ей было дозволено занять место в седле, она, вскочив на спину лошади, тут же крепко бедрами сдавила ее бока. Чтобы показать животному свою решимость и силу, одной рукой взяла уздечку, а второй вцепилась в гриву и резко потянула на себя. Конь хрипнул, вскинул голову и сверкнул глазом. Васико встретила его взгляд с дерзкой ухмылкой.
   - Ты чего? Ошалела? - удивился погонщик.
   Васико спросила с невинным видом:
   - А что не так?
   - Сразу видно, что вы горцы лошадей не знаете. Что женщины, что мужчины в седле точно полоумные дурни. Ни навыка у вас, ни понятия. Не мучь лошадь! - крикнул погонщик. - Она поумнее тебя будет!
   Васико отпустила гриву.
   Погонщик, конечно, был дурак, но конь-то понял, с кем теперь имеет дело.
   И вот в ночи, когда вьючные лошади, как бы их ни хлестали, еле переставляли копыта, а весь отряд мчался уже далеко впереди, азарт, который таился в животе под печенкой, вдруг закипел и взошел паром, сначала к легким, а из них вырвался глоткой на волю - отчаянным, жарким воплем.
   - Точно не в себе! - воскликнул погонщик. - Что с тобой, дурында?
   Он с трудом удержал лошадь под собой, когда та шарахнулась от крика Васико и заюлила задом.
   - Ты прекращай дурить! Я такого не потерплю! Слышишь меня, дикарка?
   Васико ударила пятками в бока своего коня, и тот рванул с места. Но одр был обозный, тяжелый, взял мелкой рысью. И Васико ожгла его кнутом. Конь хрипнул и помчался пущенной стрелой. За спиной Васико услышала недоумевающий окрик погонщика:
   - Ты куда? Вернись!
   Обоз остался позади. Но боевые сотни она, как ни старалась, не догнала.
   Уже на заре, когда сумерки только-только отступили, она вышла к переправе. Челны, связанные в ряд, перерезали реку. На их борта были настелены деревянные щиты. По ним спешившиеся конники переводили лошадей с берега на берег, и большая часть орды была уже на левом.
   Васико издали легко отличила одно войско от другого. Если отряды гургана были форменными: на одномастных конях и в одинаковых кафтанах, то конники Каганбека были, кто на чем и в чем попало. Лошади у них были разномастные, а сами они облачены, кто в кожаный панцирь, кто в кольчугу, а кто просто в волчий или овчинный тулуп мехом наружу (позже поняла, чтобы удар меча соскальзывал по густой и гладкой шерсти и стрелы вязли в ней на излете).
   Еще издалека на подскоке Васико увидела, как "тигры Аллаха" изготовились и, ощетинившись копьями, тесным строем двинулись на разрозненные отряды кипчаков, рассыпавшиеся по берегу. Копейщики гургана спускались под гору и быстро набирали скорость.
   Скатившись, они вихрем понеслись по равнине. На берегу взяли на копья столпившихся кипчаков. Взрыхлили их тесную гурьбу, пронзили насквозь. А когда вышли, проскакали по берегу еще с десятую долю фарсанга и развернулись.
   Перестраиваясь на скаку, помчались обратно и врезались в толпу вторично.
   Второго удара кипчаки не выдержали. Рассыпалась.
   Тысяча гургана вышла из стычки, не потеряв ни одного копейщика. Все было проделано стремительно, на порыве, и было подобно охоте сокола на уток.
   "Тигры Аллаха" по косой пошли от берега в гору. Промчались по склону широким полукругом и, вновь съехав с горы, зашли на марь - болотистую гладь, по-росшую осокой.
   В это время с верховий реки подошли первые сотни лучников. На скаку, сменив лошадей, они скатились к берегу и оттуда пустили стрелы в самую гущу врага, с тем, чтобы или рассеять его, не давая выстроиться, или наоборот теснее сбить в кучу, чтобы из толпы не образовалась лава.
   Конные лучники ручьями пронеслись вдоль линии противника, не соприкасаясь с ним, и на скаку без оста-новки пускали стрелы. Каждый лучник за один вдох и выдох делал выстрел. В левой руке он держал лук, правой из колчана за спиной вытягивал стрелу, оперенным ее концом хватал тетиву, ронял наконечник на большой палец в захвате и, удерживая тетиву и оперенный конец у уха, выбрасывал лук от груди на длину локтя и в последний миг отпускал тетиву. Такие стрелы, пущенные от уха, пробивали и кожаный панцирь, и кольчугу, и стальные латы.
   Лучники отстрелялись, опустошив колчаны, повернули назад. Новые подоспевшие сотни двинулись им навстречу. Разминулись. Новые сотни вышли на берег, и их стрелы посыпались на врага. Причем одни стрелы пускались настильно, метясь в передние ряды, а другие, навесом, чтобы поразить тех, кто прятался в гуще. Вновь отстрелявшиеся сотни пошли обратно в гору. А им навстречу уже спускались сотни с полными колчанами.
   Из потрепанной толпы кипчаки пустили по уходящим конникам свои стрелы. И они были мастерами стрельбы, и они били от уха, и их стрелы поражали без промаха.
   В это время "тигры Аллаха" на мари перестроились в ущерб глубине строя в широкий фронт и понеслись к берегу в лобовую атаку.
   В гуще врага заметались. Раздались ураны - родовые боевые кличи. Затрепетали конскими хвостами бунчуки, собирая под себя сотни. Но не успели кипчаки выстроиться. "Тигры Аллаха" ударили в самый решающий момент.
   Кипчакские отряды, застигнутые врасплох, дрогнули и, не оказав сопротивления, разбежались. Первыми удрали предводители. Рванули из толпы и вскач от берега на марь, чтобы там, на просторе уранами и колыханием бунчуков собрать своих подчиненных.
   Тут с пригорка слетела новая тысяча копейщиков. На свежих лошадях она ударила вдоль берега и оттеснила разрозненные толпы конных кипчаков подальше от переправы. Враг бежал уже без оглядки, к мари, туда, где сзывали их командиры.
   Копейщики преследовать не стали. Они отстали и уступили поле боя лучникам и мечникам. Те частью погнались за удирающим врагом, а частью ринулись к мостам и заперли переправу.
   Теперь, когда поручение Повелителя было на поло-вину выполнено, и с верховий подошли последние сотни, Мухаммада Джахангира стал собираться свои хазары в горловине между двумя холмами.
   С последними командами лучников подоспела и Ва-сико. Конники торопились вниз к войску. И Васико пристроилась им хвост.
   - Ты кто такая? - накинулся на нее сотник, пересаживаясь с взмыленной лошади на свежую, заводную.
   Она его сразу узнала: тот самый, кто ночью во тьме обозвал обозных "болванами".
   - Я с погонщиками, - напомнила Васико.
   - А где они? Где стрелы? - крикнул он.
   Васико показала вдаль.
   - Прочь отсюда, девка!
   Сотник с отрядом сбежал с пригорка, а Васико оста-лась на вершине.
   Между тем отряд Мухаммада Джахангира завершил построение. "Тигры Аллаха" заняли расширение горловины там, где холмы расходились, и начиналась ложбина. Рядом встали шеренги второй тысячи копейщиков. Впереди сотенными колоннами выстроились сабельщики. А на самом острие образовавшегося клина и по флангам - конные лучники.
   Выстраиваясь в боевые порядки, войско Мухаммада Джахангира обходилось без его команд. Голоса гургана не было слышно, от него к тысячникам не мчались вестовые. Казалось, что воины делают все по собственной прихоти, по своим представлениям. Но на самом деле каждое движение каждого бойца соразмерялось с действиями их командиров, а воля командиров питалась волей гургана.
   Над строем взвились расчесанные бунчуки и затрепетали освобожденные от чехлов хоругви. Протрубили горнисты. Это означало, что войско готово к бою.
   Васико наблюдала за этим зрелищем с вершины пригорка. Обозный конь под ней тяжело сопел и едва держался на ногах. Даже если бы ее пустили в строй, воевать на полудохлой кляче, означало бы самоубийство. А между тем по берегу бродили прекрасные боевые кони, в недавней схватке потерявшие наездников.
   Она спустилась с пригорка и огляделась. Присмотрела себе широкогрудого саврасого жеребца, тонконогого, длинношеего, с огненными глазами навыкате.
   У Васико не было ни копья, ни меча, ни лука, но у нее имелся аркан - орудие всякого погонщика. С ним она и подобралась к жеребцу, который, пощипывая траву, часто вскидывал голову и тревожно озирался.
   Брошенный ею аркан просвистел в воздухе, разматываясь витками, и петлей завис над головой коня. Остальное было делом техники и состязанием в силе и воле - ее и животного.
   Конь, шарахнувшись, крепко затянул петлю на шее. Веревка, скользнув в ладонях Васико, ожгла ей кожу.
   Конь, конечно, был несоразмерно сильнее Васико, но зато воли у нее оказалось больше. Состязание длилось с четверть часа, и лошадь сдалась.
   Вначале, правда, показала характер, скакнула, да так, что вырвала Васино из седла (в сущности, наездницей она была никакой). Потом поносилась по берегу и на аркане таскала за собой Васико. В конце, дико хрипнула - петля глубоко впилась в горло - и встала на дыбы. Васико, чтобы удержать аркан, пришлось крепко упереться ногами в землю. Она прорыла пятками две борозды, но заставила лошадь встать обратно на четыре копыта.
   Лошадь захрипела, тряхнула головой и зло засверлила Васико одним глазом. В два перебора аркана Васико подобралась к лошади и хлестнула ей мотком веревки между глаз. Захватила узду и потянула в бок. Губы лошади оттянулись ремешками, и несчастное животное жалобно фыркнуло. Тогда Васико подула в морду лошади. Ее дыхание легкой струей прошлось по ошпаренному месту. Рукой Васико осторожно коснулась шеи и погладила. Конь, почувствовав ласку и заботу, перестал выкатывать глаза, забыл хрипеть и, наконец, смирился. И только после этого Васико скинула петлю и запрыгнула в седло. Она пустила лошадь по берегу, примеряясь к шагу.
   О, это была не обозная кляча. Это был скакун. Резвый, игривый, стремительный. С коротким хвостом и подстриженной гривой. Двухлетка, стригун - как называют таких ордынцы!
   Объездив, Васико остановила саврасого, спрыгнула на землю и среди тел павших и раненных принялась подыскивать себе снаряжение. Когда она вошла в густую траву, кто-то вцепился ей в ногу и прохрипел что-то на ордынском. Васико не поняла его. Вырвала ногу и пошла от раненного прочь. Сняла меч с убитого - кривой, с рукоятью, обмотанной кожаным ремешком. Заодно добыла круглый щит и изогнутый роговой лук. Щит нацепила на левый локоть, а лук, испытав, выбросила - тугая черевная тетива содрала ей кожу на подушечках пальцев. После этого огляделась и заметила, что часть воинов, оставленных стеречь переправу, рыщет, как она по берегу и опустошает колчаны павших. "Мой сотник спрашивал про стрелы, - припомнила Васико. - Добуду-ка я ему немного, раз уж обоз отстал".
   Васико набила стрелами обе сумки, нагрузила на обозного и поспешила к горловине, к сотнику.
   - Вот! - со счастливой улыбкой заявила она, предъявляя переметные сумки со стрелами. И покрасовалась заодно в добытом снаряжении.
   Воины глянули на нее и все разом загоготали. В дранном платье, подпоясанном широким кожаным ремнем она, должно быть, выглядела потешно, поэтому Васико не обиделась на смех. Ее больше огорчила реакция сотника. Он не смеялся и, вообще, оставил ее позерство без внимания.
   - Обоз пришел? - только и спросил.
   - Нет. Я там собрала, - Васико указала на берег.
   - А что так мало? - сотник нахмурился и рявкнул. - Скачи обратно, пока другие все не собрали! До чего же безмозглые эти обозные шлюхи, - добавил он, когда Васико повернулась и с косогора затрусила назад, к берегу.
   Воины в сотне снова загоготали. От этого лицо Васико залилось краской, но она сказала себе: "Это ничего, что мой сотник грубый. Главное, что он дал мне задание. А значит я уже в деле. Значит я для них своя".
   Когда она набивала четвертый хурджун, раздались первые призывы горнов. Васико вскинула голову и по-смотрела туда, откуда доносились звуки. Ордынское войско плотными рядами двинулось от мари к горловине. В начале сражения, когда кипчаки метались по берегу, численность их войска сложно было определить. Но сейчас, когда оно собралось под бунчуками, стало отчетливо видно, что оно значительно превосходит отряд гургана. Даже без хазар брошенных на другом берегу ордынским конников было раза в три больше, чем воинов Мухаммада Джахангира.
   Васико наблюдала за выдвижением ордынцев с берега, а с другого конца равнины за выступлением своих подданных наблюдал хан Каганбек. С высокого места на пригорке по среди мари, где он стоял в окружении своих есаулов, численное превосходство его войска виделось еще отчетливей, но это его почему-то не радовало. Он хранил печальный вид.
   "Да, людей у меня немало, но это мало что решает. Молодой гурган очень удачно расположил свои незначительные силы. Чтобы достать его, надо войти в узкую горловину меж двух холмов, туда, где я буду лишен маневра. Бесспорно, юноша смышлен. Видно, что-то перепало сыну от отцовых талантов".
   Он направил свое войско в горловину и теперь с пе-чальным видом наблюдал за его движением. Да, ловок, смышлен сынок у хромого Тимура. Сколько его воинов погибнут, пока пробьются сквозь ряды мечников, выставленных спереди. Сколько удальцов насадятся на копья копейщиков, поставленных сзади. Кроме того гурган посадил на склонах двух холмов отряды лучников. Сколько всадников их стрелы снимут с седел, прежде, чем удастся достигнуть цели. И удастся ли? Да, молодой гурган, совсем еще мальчишка, принудил старого, опытного хана к действиям, не сулившим выгод. Он оставил его без выбора.
   Правда, оставался один выход, и вполне надежный. Хан Каганбек мог уклониться от боя. Уйти по мари, выйти в степь и раствориться в его бескрайних просторах. Что было бы плачевно для гургана - он бы не выполнил отцовский наказ.
   Но, слишком уж велик был соблазн разбить наследника хромого Тимура. Пока тот стоит малым числом, вмять его отряды, захватить мальчишку в плен и вытребовать у Тимура выкуп за жизнь возлюбленного сына: вернуть отторгнутый от его улуса Хорезм; вытребовать отказ в протекции Тохтамышу, которого хромоногий злодей настойчиво продвигал на трон Белой Орды в обход его, Каганбека, законных наследных прав; и добиться прощения за дерзкий набег на Азербайджан, где находились любимые пастбища Асака Темира, из-за которого, в сущности, и разразилась эта война.
   Каганбек начал атаку всей своей мощью, оставив в резерве только пол тумена. Большего и не требовалось. Скрыть резервы он не мог: он строился на виду у про-тивника, на плоской равнине, и был весь, как на ладони. Держать большой резерв, чтобы поддержать основное направление удара, тоже не имело смысла, так как направление было только одно - через горловину, а атаки по склонам, которые он предпринял, всего лишь дефиле, призванные отвлечь на себя силы врага.
   Да, спору нет, двинувшись широким фронтом по склонам и спустившись с перевала, можно было разом охватить всю ложбину. Тогда бы молодому гургану не оставалось бы ничего другого, как вскинуть руки и мо-лить о пощаде. Но мальчишка посадил на вершинах лучников. И каких лучников!
   Если бы он воевал, скажем, с Баязетом или с урусами или с франками , закованными в броню, он бы именно так и поступил. Его отчаянные барсы на резвых скакунах взлетели бы на вершины без особых помех и очень скоро сокрушили бы врага. Пусть тысяча его воинов полегла бы при этом, но это была бы недорогая плата. Однако, сегодня, против него стояли лучники Мавераннахра - степняки, такие же, как он. Это были воины, которые с малолетства учились держать лук. Они целились с руки и били без промаха. Они использовали роговые луки, обладающие несравнимой ни с чем упругостью, и тетиву из овечьих черев, не боящуюся влаги и небывалой прочности. Стрела, выпущенная из такого лука, пробивает кожаный панцирь с пятисот шагов и стальную броню - с трехсот. Это были несравненные конные лучники, такие же, как лучники его войска - воины степей.
   Все они были наследниками боевых традиций Чингизхана. Того кто оставил им в наследство закон Яссы и огромную империю, включающую в себя бесчисленное количество завоеванных стран. Двести лет его наследники сохраняют империю и расширяют ее пределы. Но воюют воины степей все больше между собой. Почему? Да, потому что нет на поле брани ратников могущественнее, чем наследники Чингизхана, нет врага достойнее, чем они - воины степей!
   Так что всерьез атаковать по склонам, по меньшей мере, глупо. Такие лучники с удобных позиций на вершине положат половину войска, пока оно будет карабкаться вверх, а половину изранят. И что он будет делать с этим увечным бойцами? Как ему потом воевать гургана с ополовиненным войском? У того в ложбине верховые ратиборцы, все батыры, как на подбор, которые рубят с плеча и в седле сидят так прочно, словно проросли в него корнями. Это степные наездники равных, которым нет в мире. Их лошади управляются без команд, улавливая самое малейшее движение всадника. Они в бою топчут врага копытами, кусают за гривы чужих коней, сшибают грудью. А о копьеносной коннице гургана лучше не вспоминать. В атаке она подобна тарану, в обороне, если ее строй встанет неподвижно, ощетинившись копьями - стене, не опрокинуть ее израненным, ополовиненным войском, нечего и мечтать.
   Так что единственно верный путь: пока войско цело и полно сил, навалиться всей мощью в центре и постараться пробиться через горловину. В конце концов, и они, и мы сделаны из одного теста, и чья возьмет только Аллаху известно. Но за нами численный перевес.
   Как задумал хан Каганбек, так и поступил. Двумя туменами ударил в центре, по три тысячи пустил по склонам с двух сторон от горловины, и пол тумена оставил в резерве.
   Лобовые кавалерийские сшибки это небывалая ред-кость на войне. Ее допускают только неумелые полко-водцы по невежеству или из малодушия - бросают своих воинов в рубку, чтобы в их крови утопить свою растерянность и неверие в победу. Или в тех случаях, когда нет иных тактических решений. Так что это сражение в самом своем зародыше стало особенным и редкостным.
   Отряды Каганбека в центре атаковали лавой. При таком строе бойцы двигаются на значительном расстоянии друг от друга. В сравнении с атакой сплоченным строем, такая теряет в жесткости, и не рассчитана на то, чтобы опрокинуть ряды противника. При атаке "лавой" главная ставка делается на единоборцев. При столкновении целостность строя атакующих войск распадается, и бойцы каждый сам по себе просачиваются в гущу противника. Казаган выбрал этот прием с тем, чтобы в полной мере использовать свой численный перевес. Если бы он согласился на жесткую атаку, то против его бойцов в передней линии было бы ровно столько же бойцов в передней линии противника. А в случае с проникающим нападением, когда рубка происходит в свалке, на одного гургановского воина придется три его жигита. Именно в таких боях богатыри добывают славу. О них потом слагают песни, на них потом равняется молодежь. И в сече вокруг богатырей собираются ратники попроще. Они служат им тылом, они защищают их с флангов. А богатыри прорубаются все дальше в гущу.
   Впереди Каганбек пустил черкесов, отчаянных голо-ворезов, не знающих, однако, стойкости - их Каганбеку было не жалко. Его жигиты двинулись за ними. Пока сближались, пускали стрелы. А стрелы врага принимали черкесы.
   Черкесам же некуда было деваться, только идти впе-ред. Отступить они не могли - на них давили сзади. Ус-кользнуть в сторону тоже не имелось возможности - фланги стерегли мечники Каганбека. И чтобы спастись от стрел гургана, они должны были мчаться вперед с тем, чтобы как можно быстрее сократить расстояние до длинны вытянутой руки и меча в захвате.
   И вот, наконец-то, сшибка. Войско Каганбека с отча-янным воплем врезалось в строй сабельщиков гургана. Началась рубка. Самые прославленные батыры продвинулись вперед. Они должны были проткнуть тело врага и вцепиться в мясо.
   Пока сближались, выкрикивали ураны. Когда столк-нулись, завопили "Ур!". А как только сеча завязалась, призывы смолкли. Заговорили сабли. Поле боя заполнилось лязгом и звоном стали.
   Его богатыри вгрызлись в плотный строй противника. Сначала ручьями просочились в него, а потом распались на горстки и стали расширять вокруг себя пространство. Вот уже почти половина войска протолкнулась в гущу врага. Другая пока не вступила в дело. Но не давила на передних, чтобы не теснить их. Проявляя терпение. А терпение, как известно, суть мужества.
   Но все-таки медленно. Медленно продвигалось вой-ско. Невыразимо медленно.
   В верховой рубке наступает момент, когда все теряет смысл. Когда сеча разом превращается в бессмысленное побоище. Когда рубят, давят, топчут без разбора и своих, и чужих. Подобное наступает в тот момент, когда иссякает терпение. Нет, не у воинов. В своих жигитах он был уверен. И не у воинов гургана. Человек, под каким бы знаменем он ни бился, в какую бы кровавую сечу не ввязался, пока он в рассудке, всегда различит своих от чужих. Он держится за своих, чтобы с ними одолеть врага, и тем защитить свою жизнь. Свою и своих товарищей. Потому что и товарищи, сокрушая врага, защищают не только себя, но и его. Это первая заповедь войны: убивай, чтобы тебя не убили. И вторая: выручай товарища, чтобы он выручил тебя. У человека даже в самой страшной сече достает терпения и мужества не терять рассудок и блюсти два этих основных закона. Но у лошадей такой меры терпения нет.
   Лошадь прекраснейшее из творений Аллаха. Ее отличает благородство и утонченность натуры. Но благородство и утонченность, по сути, есть опровержение терпения. В тесноте боя, надышавшись запахом крови и человеческого пота, ошалев от лязга металла, лошадь вдруг разом выходит из повиновения. Ни страх перед болью, ни азарт схватки, уже не могут удержать ее в строю. Ей нестерпимо хочется одного: как можно быстрее вырваться на волю, из тесноты на простор, из толчеи в свободное пространство. И вот тут она начинает давить, кусать, топтать всех без разбора. И такую лошадь не в силах усмирить даже самый искусный наездник. Есть правило боя: рубить лошадь первой утратившую терпение, под седлом ли она товарища или врага - без различия. Но после первой лошади сходит с ума вторая, третья и так далее. Тогда-то сеча и превращается в свалку.
   Исходя именно из этого недостойного лошадиного свойства, разумные полководцы всегда избегают кавалерийской сшибки. Конные отряды могут только касаться друг друга и расходиться по сторонам. Этот маневр за время боя можно повторять сколько угодно раз. Зайти с фланга, потрепать и отойти. Обогнуть врага, ударить в тыл и ошеломить. Но для этих маневров нужен простор, широкое поле. А они сейчас в теснине, в узкой горловине между двух холмов.
   Главное достоинство кавалерии во внезапном и стремительном маневре. В способности совершать молниеносные переходы. Появляться там, где тебя не ждут. Обнаруживать врага, когда он пребывает в беспечности. А лобовые атаки с вязким противостоянием это удел пехоты.
   У уйгуров, как пишут в древних книгах, был обычай добираться до поля боя верхами, а в сражение вступать, спешившись, оставляя ненадежных животных коноводам. Может быть, и ему следовало спешить своих бойцов, как это делали древние уйгуры? Но кто такие были уйгуры? Они, если разобраться толком, и не могли считаться степняками, хоть и пасли свои стада в степи. Они скорее, что-то среднее между его предками и китайцами, которых степняки побивали всякий раз, как придет охота. А он Каганбек и его жигиты истинные дети степей. Они прирожденные наездники. Покинув седло, они теряют кураж. Они родились в седле. Их нянчили, кормили грудью матери, которые и сами не слезали с коней. Нет, таким воинам воевать в пешем строю не с руки. Они родились и умрут в седле. Таково их предназначение.
   Но только слишком медленно все продвигалось. То-мительно, бесконечно, мучительно долго. В любой мо-мент лошадиному терпению мог прийти конец, уступив лошадиной трусости.
   Не было сил смотреть на это, невыносимо было ви-деть, как в рубке, которая возможно в сию минуту пре-вратится в свалку, погибают его лучшие батыры. Нестерпимо хотелось выкрикнуть уран и ринуться в драку. Но он должен терпеть. И ждать, когда его войско завязнет полностью, когда в дело вступят копейщики гургана. Вот тогда в решающий миг он бросится в прорыв, во главе своего резерва, опрокинет врага и принудит пуститься в бегство. И тогда дело останется за малым: преследовать трусов и рубить, рубить, пока не онемеют мышцы. А пока, как бы ни чесались руки, надо терпеливо ждать. Терпение самое достойное качество воина. Оно суть мужества. А мужество, как известно, залог победы.
   Когда только Васико услышала призывы горнов и увидела то, как ордынцы, набирая скорость, движутся от мари к горловине, она оставила порученное дело, закинула на спину одра то, что успела собрать и помчалась к своим. Саврасый жеребец под ней был резвый, его подгонять не требовалось. А вот на одра она не пожалела кнута. Только под ношей четырех хурджунов тот все равно двигался до обидного медленно, во всяком случае, не так резво, как хотелось бы ей. Она боялась, что дело, которое началось без нее, так и закончится тоже без ее участия. Если этот тихоход так и будет плестись, то она никогда не попадет в это большое дело, похожее на охоту, которое люди называют - войной. Тот, кто побывал на такой охоте, уже не охотник, а - воин!
   Когда Васико, наконец, пригнала замученного одра к горловине, там ее постигло новое разочарование. Сотня стояла на фланге, не вступая в дело, чего-то выжидала. Напрасно Васико так торопилась.
   - Эй, обозная! Чего стоишь? - крикнул сотник, когда воины расхватали доставленные ею стрелы. - Дожидаешься, когда я всыплю тебе горячих? Живо возвращайся назад!
   "Все-таки мой сотник слишком строгий. Мог бы хоть слово сказать в благодарность. Но ничего, ничего, - успокоила себя Васико, - строгость это не страшно. Главное настоящая охота еще не началась. У меня еще осталось время". С этими мыслями она снова затрусила с косогора вниз, за стрелами.
   Во вторую ходку Васико пришлось собирать оброненные стрелы, так как колчаны уже разграбили. Это заняло больше времени и потребовало больше труда. Прежде чем терпение иссякло, ей все-таки удалось набить стрелами четыре хурджуна. "Хватит!" - сказала она и, оставив обозного коня, нагрузила добычу на своего саврасого. Он донес ее от берега до подножия холма, как ветер.
   Место на фланге, где она оставила своих, пустовало. Его только-только начала другая сотня, спустившаяся к подножью с вершины.
   - А где мои? - спросила Васико, растерявшись. Ос-мотрелась по сторонам, глянула вверх и увидела, как ее сотня на рысях поднимается по склону.
   - Эй, горбоносая! - окликнул ее воин из чужой сотни. - Чего глаза вылупила? Сгружайся!
   Воин был потный, разгоряченный, только из схватки. Колчан за его спиной был пуст, так же как у всех его товарищей.
   - Я не вам собирала, - сказала Васико. - Это для моих. Вон моя сотня! - Васико указала на склон холма.
   Потный воин подвел к ней коня, без слов отвесил ей затрещину и, когда она полетела с седла, скинул на землю ее хурджуны. А потом от души огрел саврасого по заду. Тот выпущенной стрелой пустился прочь.
   - Догоняй, - посоветовал забияка, - конь хороший.
   Васико не оставалось ничего другого, как помчатся за своим саврасым.
   "Дело уже началось, а я вынуждена, как полоумная гоняться за лошадью. И, видимо, мне опять придется собирать стрелы. Если это так то мне следует поторопиться".
   В третий заход ей пришлось извлекать стрелы из тел убитых. Потрошить трупы было делом привычным, но больно хлопотным. Наконечник стрелы цепляется за плоть, и поэтому надо кромсать и резать. Чтобы унять нетерпение, она старалась не думать. Не думать о том, что "свои" давно уже в деле, а она по-бабьи потрошит трупы. Вот и потрошила. Просто потрошила и добывала стрелы. Набрала два хурджуна. И когда нетерпеливая и воодушевленная вернулась к подножию холма, то оказалось, что колчаны у воинов опять пусты. Все лучники, что были в отряде гургана, отстрелялись до последней стрелы. А погонщики так и не подошли.
   "У гургана закончились стрелы! Милостивый Аллах! - воскликнул хан Каганбек. - Есть луки, есть воины, умеющие стрелять из луков, но нет стрел! Нет предела твоему милосердию, всемилостивый боже! Поистине, все в воле твоей, на тебя и уповаем! Как отблагодарить за проявленную милость, за этот бесценный дар? Целое стадо забить, оросить землю жертвенной кровью. Но позже! А сейчас вперед, - решил хан Каганбек. - В атаку!" И пожалел, что оставил в резерве только полтумена. Надо было оставить целый, а еще лучше два тумена! С двумя он сокрушил бы нерадивого гургана, как пить дать. Бросил бы по одному тумену на каждый холм, скинул бы лучников с вершин, по обратным склонам спус-тился бы в низину и ударил по тылам. Но ничего не по-делаешь, придется действовать с тем, что есть - с полу-туменом. Но бог милостив!
   - Урус-огландар, олга ! - выкрикнул хан Каганбек, наследник Чингизхана. - Аллаху агбар ! - и с обнаженным мечом ринулся вперед.
   Конница, застоявшаяся в ожидании атаки, в радостном порыве бросилась за своим предводителем. Вопль пяти тысяч глоток пронесся над равниной. Победоносное "ур" должно было вдохновить тех, кто рубился в горловине.
   Гурган отреагировал немедленно. Две ошибки подряд не допустимы. Отец не простит, а он будет опозорен. Его мечники пока еще удерживали проход между холмами, лучникам по вершинам, израсходовав весь запас стрел, схватились за мечи и из последних сил отбивали настойчивые атаки кипчаков. Положение было отчаянным и там, и здесь. Мухаммад Джахангир не знал, на что решиться.
   Решение подсказал неприятель. Когда гурган увидел, как хан Каганбек впереди своего резерва мчится к подножью левого холма, он оставил сомнения и вывел из горловины своих тигров Аллаха. Обе хазары развернул к холму и направил вверх по склону.
   Конные копейщики были главной ударной силой гургана. Став во главе их, он намеревался встретить атаку хана Каганбека встречным ударом. Скатиться лавиной с вершины, когда тот подойдет к подножью, и взять его на копья. Если ему удастся осуществить намеченное, он опрокинет резерв Каганбека, и после этого у него появится возможность ударить в тыл неприятельских войск, теснивших его мечников в горловине. Тем самым он исправит допущенную ошибку, избежит позора и выполнит поставленную отцом задачу.
   Однако планам гургана не суждено было осуществится. Подвели лучники. Мухаммад Джахангир со своими копейщиками успел одолеть только половину подъема, когда лучники, не выдержав усилий жестокой схватки, отступили и сдали вершину врагу. Пришлось гургану направить свои копья против них.
   На пересеченной местности, а тем более на подъеме копьеносная конница, чтобы не потерять строй, всегда держится мелкой рыси. Так и гурган шел в гору на рысях. Медленное движение его тысяч не могло обеспечить необходимый натиск. Его копейщики не опрокинули, как им положено, не продырявили строй кипчаков, они завязли в нем, и сабельщики врага пробились внутрь его рядов. Пришлось бросить копья и обнажить мечи.
   Рубка длилась недолго, но когда Мухаммад Джахангир освободил вершину, Каганбек со своим полутуменом уже поднимался по склону. Дистанция была недостаточной, чтобы копейщики гургана могли взять необходимый разгон и нанести сокрушающий удар. И копья подбирать было поздно. Гурган пошел под склон на мечах. Произошла вторая сшибка. Воистину это сражение было укором всем уложениям и боевым уставам. Оно было опровержением всяческих истин. И чем это должно закончиться известно одному Аллаху. Да, помогут потерявшим терпение его небесные ангелы!
   Васико нашла "своих" на вершине холма. Побросав луки, они бились на мечах.
   - Я принесла стрелы! - крикнула Васико. - Это по-следние, больше не осталось!
   На нее никто не обратил внимание. Ее просто не ус-лышали.
   Васико спрыгнула с коня, подобрала брошенный лук и попробовала выстрелить сама. Стрела, не пролетев и двух локтей, ткнулась в землю. И опять ей резануло пальцы.
   Тогда Васико бросила лук, запрыгнула обратно в седло и схватилась за меч. Звон, с которым клинок вышел из ножен, укрепил ее решимость. Она метнулась в гущу своих и стала выискивать врага. С ее стороны это была грубейшая ошибка. Всякий опытный воин твердо знает, что прежде, чем ринуться в атаку, надо отыскать противника. Нацелиться на него глазами прежде, чем нацелиться мечом. Найти его слабое место, самый короткий путь клинка до незащищенной плоти. И тогда уже разить.
   Ее меч вознесся над головой. Она крепче сжала рукоять, чтобы удар получился сильнее. Но подлый саврасый шарахнулся. И тут откуда-то сбоку вынырнул чужой клинок и острием ужалил в ляжку. Конь отпрянул, и Васико, не удержавшись, вывалилась из седла.
   Грохнулась об землю и почувствовала, как ножны врезались в печенку. Кувыркнулась в траве и покатилась кубарем под склон. Десять раз, наверно, кувыркнулась прежде, чем остановилась. А как остановилась, села, задрала подол платья и увидела на ляжке огромную резаную рану.
   Ни боли, ни страха она не ощущала. Просто хлопала глазами и смотрела не то, как кровь, лопаясь пузырями на срезе, выходит из раны и лужей собирается по траве. И вдруг внезапным озарением, что с каждой каплей крови из нее вытекает жизнь, ее повергло в ужас.
   И тогда она заскулила. Она хотела закричать, но не хватило воздуха. Попробовала вдохнуть полной грудью, но грудь сдавило в невидимых тисках. Вот и заскулила, что не хватило воздуха.
   На вершине свои бились с врагами, а она скулила на спуске. Сверху доносился лязг клинков, гул бьющихся щитов, скрежет затупившихся лезвий. Было слышно, как фыркают и огрызаются кони, как хрипят и стонут люди, как земля гулким эхом отбивает удары копыт. А она в эту мешанину звуков подпустила еще немного писка.
   Скулила и пищала до тех пор, пока не ощутила мяг-ким местом, как затряслась земля. Испуганно, тревожно. Вскочила, обернулась и увидела, как снизу стенкой, тесными рядами поднимается многотысячный отряд. Всадники в красных кафтанах, кони вороной масти, и длинные копья наперевес. И вся эта грозная масса движется прямо на нее. Укрыться или увильнуть в сторону было невозможно - шел широким фронтом. Чтобы спастись, оставался один путь - вверх, туда, откуда она скатилась.
   Васико припустила в гору. Бежала во всю прыть, едва не задохнулась. А как добралась до вершины, глядь, а своих-то уже почти и нет. Недавно вроде бы здесь было тесно от густоты людей, а теперь раздолье. Бродят кони, потерявшие всадников, мечутся ордынцы, добивая раненных бойцов, и кое-где, сбившись в кучи, отбиваются последние бойцы. Все, кто бились, полегли. Вся вершина устлана телами. Вон отсеченная голова смотрит в небо. А вон безглавое туловище плечами уткнулось в песок. А вон ее сотник. Лежит в потоптанной траве и, выпучив глаза, сучил ногами. А над ним скалой навис огромный ордынец. На ордынце лисий малахай и овчинная шуба мехом наружу. Длинными ручищами он сдавливает горло сотника и сопит от нешуточных усилий. Ордынец настолько огромный, что сотник под ним смотрится цыпленком. И нет у него шанса на спасение. Как бы он ни тужился, ни выворачивался, как бы ни сучил ногами, ни брыкался, силясь спихнуть врага, все напрасно. Яснее ясного, что еще немного, еще несколько чуть-чуть и шейные хрящи хрустнут, и тогда бедняга испустит дух.
   Так бы и случилось, если бы Васико не сделала то, чему ее учили брат Вахтанг. Она запрыгнула ордынцу на спину, обхватила руками его огромную голову и, собрав всю свою силу в кончики пальцев, вогнала их в глазницы. Ордынец взвыл. А Васико закончила: согнула первые две фаланги и рванула яблочки на себя.
   Глаза ордынца повисли шарами на двух соплях, крик его, только вырвавшись из его легких, застрял хрипом в разинутой пасти, а сам он рухнул замертво.
   В этот момент наскочила конница гургана. Пронес-лась над ними и навалилась на врага. Затем копейщики побросали копья, схватились за мечи и ушли под гору, по обратному склону.
   Просто удивительно, что их там не потоптали, неве-домым образом удалось уцелеть. Возможно, Ахура Мазда спас.
   - Как тебя зовут? - спросил ее сотник.
   Она ответила:
   - Васико.
   - Вставай, - он поднялся и протянул ей руку. - Я у тебя в долгу. Как-нибудь сочтемся.
   Он пошел туда, где были свалены копья, подобрал одно и, выставив наперевес, заковылял в гущу схватки. Васико последовала за ним.
   В этом бою Васико и ее сотник доказали, что и при-верженцы законов Яссы могут сражаться в пеших порядках. Что пеший воин с длинным копьем это серьезная сила против сабельной конницы. Если кто не спесив, и не находит зазорным смотреть снизу вверх на всадников, если у кого есть мужество не отступить перед брыкливым конем и терпение без устали колоть копьем, то он добудет славу на поле брани.
   Кое-кто из, потерявших седло, последовал примеру Васико и ее командира. Подобрали копья и встали рядом с зачинателями нового боя.
   Им дано было обнаружить еще одно преимущество пешего строя: стоя на ногах, на твердой земле, не надо бороться со строптивым конем, с его непредсказуемой волей; внимание свободно, и его целиком можно напра-вить на противника, в то время как тот будет разбираться с лошадью.
   "Вот, если бы все слезли с коней, - думала Васико. - Отпустили бы их на волю и взялись за копья". Но все, кроме малой горстки, увлеченно бились верхами. Били врага и погибали сами. До тех пор, пока у лошадей не вышло терпение. Пока не началась свалка.
   Когда хан Каганбек, используя численный перевес, обогнул фланги, вышел в тыл, когда он взял войско гургана в кольцо и стянул его, вот тогда в образовавшейся тесноте у лошадей закончилось их лошадиное терпение. И началась свалка. Кровавая рубка, нет, побоище своих своими, чужих чужими, без разбору.
   А Васико в этом бою испытала невыразимый восторг. В кровавой толкотне, в смертельном месиве она испытала такое возвышенное чувство, что ей показалось, будто душа ее воспарила ввысь. Вырвалась из оков страдающего тела, поднялась над жутью безостановочного смертоубийства, и ее свободную, невесомую вознесло за облака, туда, где обитают Бог и его ангелы, и откуда Всевышний управляет своим небесным воинством.
   Тело ее страдало, нанося и получая раны, а душа ликовала, пребывая рядом с богом. Ее тело отчаянно хваталось за жизнь, обрывая чужие жизни, а душа трудилась в воинстве Ахура Мазды, пела гимны, вдохновляя тело на подвиг. Она испытала то, что должен испытать каждый охотник, чтобы потом его назвали воином. Она испытала восторг трудной работы - спасать свою жизнь. Спасать и убивать, когда твоя душа пребывает вблизи Бога!
   Сокрушитель Вселенной появился тогда, когда душа Васико ликовала в заоблачных высях.
   Тумен кипчаков на правом берегу, только завидев его бунчуки, бросился бежать. Сахибкиран даже не подумал отвлечься погоней. Он оставил две хазары для охраны переправы, а сам во главе "львов Аллаха" спешно двинулся по хлипкому мосту на выручку сыну.
   Он увидел два пульсирующих людских сгустка: один в теснине между подножий двух холмов, а второй на вершине. По столпотворению, которое творилось там, по жуткой, невозможной мешанине, он догадался: дело плохо.
   - Где мой сын? - крикнул он лучникам, охраняющим левый берег. - Где гурган Мухаммад Джахангир?
   Ему указали на вершину холма, и Сахибкиран приказал:
   - Стройся в три колонны! Копейщики вперед!
   Три тысячи всадников встали в атакующих порядках. Взяли копья наперевес.
   - Зорю! - скомандовал Повелитель.
   Горнисты в задних шеренгах тысячных колонн рас-чехлили боевые двухметровые трубы. Уронили широкими раструбами на плечи впередистоящих. И выдули первый зловещий рык: "Уу-ааа". Лошади встрепенулись, воины взбодрились.
   - Аллаху агбар! - крикнул Сахибкиран и вскинул меч. - Олга-а!
   Войско отозвалось:
   - У-ур!
   Карнаи взвыли:
   - У-ааа!
   Конница ринулась в атаку. И по степи пронесся по-бедный клич Сахибкирана - вопли воинов, слившиеся с ревом карнаев:
   - Уур-уаа! Уур-ааа! Ура-а-а!
   Сахибкиран хотел воплями и ревом оповестить врага о своем появлении. Внести смятение в его ряды, посеять страх и обратить в бегство. Его не смущало, сможет ли он потом настигнуть ненавистного Каганбека. Сможет ли отмстить за поруганный Азербайджан, сможет ли смыть кровью врага позор нанесенного ему оскорбления. В эту минуту ему было важно одно: развеять туман угрозы, сгустившийся над головой его сына.
   Он эту угрозу почувствовал сердцем. Под утро, когда во главе своих отрядов он на рысях продвигался по правому берегу, пронзительно, как стрелой кольнуло в сердце, и в тот же миг он увидел лицо сына. Прекрасный лик его наследника, солнцеподобного Мухаммада Джахангира! И черную тучу, нависшую над ним. Он погнал лошадей. Загубил седельных, пересел на заводных. И вот он здесь. А его сын, его наследник в немыслимой мешанине, которую невозможно назвать сражением. Где-то в толчие бессмысленно рубящихся людей, в толкотне обезумев-ших животных, в скрежете, грохоте, лязге металла! Где он? Ни бунчуков, ни хоругвей развевающихся над схваткой, ни одного знака, чтобы указать его место. Уже можно различить лица, кровь на них, струи пота, прорезающие борозды на грязных щеках. Но лица сына не видно. Где оно? Где его блистательный венец? Пусть сверкнут в толпе серебряные зубцы его короны!
   У подножия холма он отпустил часть сабельщиков на помощь бьющимся в горловине, а сам помчался в гору. Он не испытал и тени сомнения, врезаясь в толпу. Было неважно, кто насаживается на его копья: свои или враги. Важно было распороть этот человеческий, беснующийся клубок, разорвать его в клочья, разметать и высвободить из удушливых, смертельных объятий толпы сына, бесподобного Мухаммада Джахангира. Только бы не зацепить его - этим было поглощено все внимание - только бы сына не затоптали кони!
   Он пропорол этот сгусток дважды - вдоль и поперек - но не нашел принца Джахангира.
   Толпа рассыпалась, враги пустились бежать, его нукеры бросились в погоню. И вот тогда, когда вершину освободили живые, под грудой мертвецов он обнаружил сына. Сначала блеснули серебряные зубцы короны, а потом он увидел его бездыханное, окровавленное, обезображенное конскими копытами тело.
   Его гвардейцы бились насмерть, подумалось ему. Они защищали своего предводителя, пока не пали. Их тела вокруг гургана верное тому доказательство. Подумалось, и объяло ужасом. Сковало сердце.
   Ему только сорок лет. Он могуч. Он в зените славы. Но как жить дальше? Изо дня в день, из ночи в ночь, пересиливая ночь наступающим утром. Как прожить каждый день и каждую ночь в отдельности, как прожить хотя бы один день и одну ночь, зная, что бесконечность подстерегает за порогом суток? Как прожить не день, а хоть одну минуту, когда в голове гремят барабаны, ревут карнаи! И все о том, что его сын мертв! Солнцеподобный, блистательный гурган Мухаммад Джахангир - мертв! Как жить теперь? И на кого возложить корону, кому оставить трон?
   Пленных в этот день не брали. Сахибкиран унимал грохот барабанов и вой карнаев в больной голове видом проливаемой крови. Пленные - воины, их жены и дети, и всякое отрепье из обоза, все взошли на плаху. Труп Каганбека бросили к ногам Повелителя. Его казну доставили, и счетоводы пересчитали сокровища.
   Сахибкирана не интересовало, какой будет его доля. Он раздаст паи войску и предводителям туменов. А на свой остаток построит усыпальницу в Самарканде, которым правил его сын. Мухаммад Джахангир был гурганом - его вдова принцесса из дома Чингизхана - а значит носить усыпальнице, в которой упокоится тело принца, название Гур-Эмир!
   Когда был казнен последний из орды Каганбека, по-дошел на свою беду обоз с запасом стрел. Палачи к тому времени уже изрядно притомились, но пришлось им потрудиться еще. Погонщики все до единого поплатились жизнью за медлительность своих лошадей.
   При дележе добычи досталась доля и Васико. Она получила золотые и серебряные монеты, медную лохань, ткани и платья из сундуков гарема кипчакских беков.
   - Что ты еще хочешь? - спросил ее сотник.
   - Я хочу, чтобы ты принял меня в свой отряд, - попросилась Васико.
   - Зачем? - сотник не на шутку удивился. - Забудь, что ты была обозной шлюхой. В бою ты показала себя молодцом и спасла мне жизнь, а значит я тебе обязан. В благодарность я возьму тебя в жены. У меня их две, но третья мне не помешает. Когда вернемся в Самарканд, на долю с добычи построю тебе предел. Будешь рожать, растить моих детей, следить за хозяйством.
   Васико мотнула головой.
   - Мне не нужен предел. И я не хочу в гарем. Я хочу стать воином в твоем отряде.
   - Ты что? - возмутился сотник. - Растеряла послед-ние крупицы разума в бою? Или хочешь сделать из меня посмешище? Посмотри на себя - ты носишь юбку!
   Васико отшвырнула от себя ворох платьев. Поднялась и ушла. Вернулась уже в штанах, которые стянула с убитого ордынца.
   - Все, я больше не в юбке! - заявила она.
   Сотник оторопел. Воины тоже.
   - Ты женщина по естеству. Пойми! - взмолился сот-ник. - Дело женщины рожать и воспитывать детей. И еще ублажать мужа. А война это удел мужчин, причем не всех. Ратный труд выбирает только самых достойных.
   - Я спасла тебе жизнь, - напомнила Васико. - В бою не подвела. Значит, я достойна. И еще: забудь, что я женщина. Я мужчина. А то, что у меня дырка между ног, так это ничего не значит. Можешь входить в нее, когда захочется, но только ночью. А днем я буду воином, мужчиной. И ты оставайся им - верни должок, как обещал. Обещал ведь.
   Воины загоготали. Васико задрала ногу и ударила ближнего из них пяткой в висок. Она проделала это молниеносно так, как учил брат Вахтанг. Насмешник рухнул. Гогот оборвался. А командир ее только сокрушенно покачал головой.
   Войско тронулось утром. Пошло на восток.
   За Итилем оно свернет на юг. По Сырдарье подни-мется к Ташкенту. И там в два дневных перехода добе-рется до сердца империи - до славного Самарканда! Надо будет выбрать нового правителя столицы, заложить усыпальницу, вынести траур, а потом устроить курултай и обсудить планы будущих войн.
   О своем пребывании на берегах Терека Сахибкиран оставил памятник. Рядом с двумя холмами, где погибло войско гургана, вырос третий холм. Его собрали из черепов казненных кипчаков. Место то стало запретным. Страшный курган обходили стороной. А имя хромого Тимура с тех пор, если произносилось в тех местах, то только шепотом.
  
  
  
  Омон Хатамов "Меня звали Тимур"
  
   Я писал весь вечер предыдущего дня и время с полуночи до рассвета. А звонок от нее раздался только утром.
   - Ты опять не спал? - спросила она и предложила. - Позавтракай. Поройся в холодильнике, что-нибудь найдется. Не стесняйся.
   - Тебе приготовить?
   - Нет, спасибо. Я буду позже.
   - Когда?
   Она успела повесить трубку.
   Позавтракал сам. Нашел фаршированные баклажаны, разогрел в микроволновке и съел за милую душу.
   После этого уже не отвлекался. Писал дотемна. До поздней ночи. Но Васико так и не дождался. После полуночи собрался и ушел. Тридцать серебряников оставил на столе. Во всей их символической целостности.
   Я вернулся в свою съемную квартиру. В фанерной хибаре с душем и отхожим местом в конце двора было неуютно. И чрезвычайно неуютно было у меня в голове. О Васико старался не думать, поэтому писал. Уже без первого графоманского восторга. Теперь, вообще, не понимал, зачем я это делаю. Но писал, чтобы занять мысли. Чтобы забыть о Васико. Чтобы за вымышленными образами придуманной мной жизни спрятаться от образов реальной.
   Писал натужно, упрямо, не отвлекаясь. С малыми перерывами для сна, еды и туалета. Мозг плавился, мысли тягучим потоком изливались на бумагу. А когда, исписываясь, вставал из-за стола, чтобы дать отдых себе и своим героям, реальные герои, как сонмы кровопийц влетающих в открытое окно, врывались в мои мысли.
   "Уеду, - обещал сам себе. - Выполню первый же заказ, получу гонорар и уеду. Ноги моей здесь больше не будет! И как меня только занесло в этот паршивый городишко? На этот паршивый пародийный курорт, убожество с претензией на тропики? "Русская Ривьера"! Ха-ха! Хороша Русская Ривьера, где обитают одни армяне. А тропики? Их затянули сюда стальными канатами! Здешние пальмы напоминают березы заполярья - такие же карликовые и скукоженные. Карликовые субтропики, на пародийном курорте!"
   Для Васико находил более радикальные выражения. Настолько радикальные, что их нельзя излагать на бумаге. Позже, когда накал в черепной коробке немного спал, высказывания в адрес Васико так же несколько утратили в красочности и выразительности. Однако и их произносить вслух непозволительно. И только дня через три, когда половина истории о смерти внука Амира Тимура - принца Мухаммад-Султана - была написана, я нашел в своем словаре приличествующие выражения и для Васико. "Шлюха! Проститутка! Подлая тварь! Да, чтоб ей провалиться!" И далее по убывающей, по мере того, как убывали дни, и остывали страсти. "Подстилка, содержанка. Знать ее не хочу!" "Коварная, двуличная вертихвостка. Она еще пожалеет!" "Мне ее жалко. Глупая, бестолковая и самонадеянная дура. И что она возомнила о себе?" "Что она обо мне возомнила? За кого она меня принимает? Думает, я ее прощу?" "А с чего бы ей со мной церемонится? Поморочила голову и бросила. Все правильно". "Я тупица, я бестолочь. Я полное ничтожество! Надо скорее бежать, просить прощения!" "Лучше повеситься: мне ничего не светит. Повеситься духу не хватит, поэтому бежать. Собрать манатки и деру отсюда. Уносить ноги с этого пародийного курорта, пока не свихнулся в этих карликовых субтропиках".
   К моменту финальных откровений я вконец испекся, и до конца написал о Тимуре, который, покоряя мир, покорно приносил своей удаче жертвы: жизни самых дорогих ему людей. Тимуру в ближайшем будущем предстояло разбить Золотую Орду - венец его ратных свершений - и потерять в битве, в низовьях Волги своего наследника, горячо любимого внука солнцеподобного гургана Мухаммад-Султана.
   Исписанные листки вложил в газету и пошел к Васи-ко. Добрался до дома, с карликовой пальмой у входа, где она жила. Поднялся по лестнице до ее дверей и оставил у порога свое творение. Потом спустился вниз и спрятался в скверике через дорогу.
   Она появилась через час. Выскочила из подъезда и замерла на тротуаре. Жутко соблазнительная в шортах и коротком топе. В руках ее была газетка с моими опусами. Она беспокойно озиралась по сторонам. Но меня не обнаружила. Потом прошлась по улице: туда и обратно, а посмотреть через дорогу не додумалась. Да и что это была за дорога - две полосы - и я был виден, как на ладони. Глупышка. Она вернулась в дом, а я вернулся в свою хибару. Вернулся к писанине.
   Второй раз увидел Васико, когда выбрался за сигаретами. Она слонялась по перекрестку, там, где однажды высадила меня, и устало высматривала меня среди прохожих. "Вот, - подумал я, - уже жалеет. Но поздно".
   Потом сам ее искал. Дважды. Первый раз ждал на пляже, не дождался. Во второй раз нашел ее на набережной. Она сидела на скамейке, и выглядела паршиво - на нее даже никто не озирался. Теперь уже не злорадствовал. Просто, кольнуло в сердце и сдавило в горле. А вечером, исписавшись, ошалев от своей галиматьи, решил: хватит, достаточно подурачились, пора мириться. Подумал: вот, подчищу то, что накалякал и вперед. С букетом цветов, если у меня хватит денег.
   А денег, кстати, оставалось в обрез. И мне срочно, в пожарном порядке требовался заказ. Я решил, что, даже помирившись с Васико, я к грязным серебряникам не притронусь. Так что нужен был заказ.
   И вот через два дня, когда я подсчитывал остаток денег, прикидывая, насколько паршивые сигареты мне сегодня придется курить, прозвучал звонок. Васико звонить не могла - она не знала номер моего телефона - значит мой агент, потому что ни с кем другим на этом карликовом курорте я не общался. Так и есть - агент! Наконец-то пришел заказ.
   Причем хороший заказ - гонорар солидный, мне редко, когда столько сулили. Видимо, клиент попался жирный, из новых русских, вернее из новых армян, так как дело было на Армянской Ривьере.
   Надо было снять на долгую память пассию нового армянина, которую он отправлял в отставку. Фотосессия в стиле ню и видео с игрушками. Представьте, некоторые индивидуумы из числа моих клиентов очень трепетно относятся к своим шалостям. И их не мало. Я с этого кормился последние два года. Нет слов, я выбрал не самое достойное занятие, но когда я подвязался на этом поприще, особого выбора у меня и не было. Я остался без копейки денег, в чужой стране, терпел крушение. И один мой знакомый пражанин - поляк, владелец студии снимающей фильмы для взрослых - бросил мне спасательный круг. Я и уцепился. И до сих пор держался за него. Более того, считал свое занятие вполне приемлемым для человека с моим образом мыслей и моим укладом жизни.
   Я холостяк, без семьи, без друзей, потерявший связь с родными и родиной. Мне некого и нечего стыдиться. А преимуществ было немало: работа не пыльная, хорошо оплачиваемая, и в некотором роде не лишена приятности, ну, если не слишком привередничать. А мне привередничать особенно не приходилось. До последнего времени.
   Но теперь, после того, как я познакомился с Васико, конечно все менялось. Признаться Васико, каким делом занимаюсь, я естественно не мог, а значит, надо было менять занятие. Я тогда твердо решил: последний заказ и умываю руки. Чем займусь потом, представлял смутно, и до поры до времени решил не думать об этом.
   Для съемок был снят номер в гостинице. Я пришел загодя, чтобы расставить оборудование и настроить свет. Когда закончил с приготовлениями, развалился в кресле и закурил. Принял жесткое решение: если доморощенная модель начнет приставать, вполне корректно, не унижая ни ее, ни своего достоинства, дам понять, что у меня есть принципы. Собственно говоря, это решение далось мне без особого труда.
   Я в последнее время не испытывал влечения ни к од-ной из женщин. Не считая Васико. Без преувеличений, если бы передо мной выстроили всех самых выдающихся красавиц мира, пусть даже в костюмах Евы, и даже без фиговых листочков, меня бы это совершенно не тронуло. Как хотите, но рядом с Васико все остальные женщины смотрелись бледно. Если я и испытывал к ним что-то, то только жалость.
   Когда пришла модель, я докуривал вторую сигарету. Щелкнул ключ в замке, бесшумно открылась дверь, и донеся мужской голос:
   - Вас ждут, проходите.
   Я потянулся к столику, щедро заставленному бутыл-ками. "Чтобы ей такое налить?"
   У меня было правило: начинать следует с выпивки. За питьем и сигаретой, и беседой, предшествующей съемке, удается снять смущение и освободить начинающую модель от притворного стыда или наоборот сбить кураж, пока девица, распоясавшись, не начала корчить из себя порнозвезду или роковую, многоопытную даму. Удается внушить, что ее и мое пребывание здесь не подразумевает ни подвига, ни унижения, что это всего лишь работа для меня и легкое приключение для дамы.
   Дверь захлопнулась. Модель прошуршала по ковру в прихожей. Я пододвинул к себе две бутылки. "Если брюнетка или шатенка то выберет бейлис. Гламурно, - говорят они при этом. Если блондинка то, скорее, предпочтет мартини". Себе я плеснул коньяк.
   Модель замерла на пороге. "Кажется кривляка, - заподозрил я. - Сейчас начнет строить недотрогу. Плохо". Я отхлебнул из фужера и повернулся к двери.
   - Ну, что же вы... - сказал и поперхнулся.
   На пороге стояла Васико. Тоненькая, стройная, длинноногая, в отвратительном наряде.
   Коньяк обжег горло, огненным шаром застряв где-то на середине пути, не дойдя до желудка. Я сглотнул. Глумливая мина эротического фотографа медленно сползла с лица.
   А Васико удрала.
   Была надежда, что она появилась здесь, выследив меня. Это было бы ужасно, мне было бы невыразимо сложно оправдаться. Но если это не так, то как оправдаться ей? Я схватился за голову. Все рухнуло! Ее наряд не оставлял сомнений.
   Коллапс! Полный коллапс! Наступил полный коллапс моей жизни. Мысли окаменели, взгляд застыл, уши забило пробками. Дышал, наверно, по привычке.
   Я не сразу заметил, как она вернулась. Не услышал. Вижу, кто-то сидит напротив, нога на ногу. Длиннющие мослы, как у цапли. Пушок на бедрах. Руки, как плети, и не догадаешься, сколько в них силы. Грудь ходит ходуном, значит тяжело дышать. Глаза пустые, даже страха в них не осталось. Губы растопило - вместо них две кривые ниточки. Потом слышу, говорит:
   - Ладно. Хватит разыгрывать трагедию, - а губы не шевелятся, цедит сквозь зубы, в тонюсенькую щель. - У нас это плохо получается.
   И смотрит на меня пустыми глазами.
   - Вставай. Делай то, что собирался сделать.
   Я встал. И занялся делом.
   В тот день мы сняли, наверно, самое грязное видео в мире. Полное самых отвратительных сцен и откровений. До меня, как мне кажется, никто такого не снимал. Возможно, мы выдали своего рода шедевр. Возможно, нам на фестивале грязного кино присудили бы порнографический оскар.
   Мы сняли на одном дыхании, упиваясь. Было упоение жутью самого низкого падения. Битва в грязи. Была такая на заре воинской карьеры у Тимура. В ней никто не победил. Вывалились только все, как поросята и разошлись.
   Я, видимо, был совсем плох. Не скажу, что мои страдания оказались мучительней, чем страдания Васико. Скорее, сам я оказался слабее. Не привык держать удар. Раскис.
   Васико забрала меня к себе. Церемониться не стала. Уложила в постель, и ее съемочное соло там, в ее постели мы отыграли уже дуэтом.
   Наверняка, опять выдали шедевр. И опять битва в грязи? Ни в коем случае. Нечто внушительней - рождение из грязи. Творец развел вонючую жижу, перепачкал руки, но вылепил два существа и вдохнул в них вторично часть своей сути. Уродцы вышли отъявленные. С дурными наклонностями, похотливые по натуре. Подленькие, лживые, корыстолюбивые, и разит от них за версту. Но что с них взять - их вылепили из грязи.
   - Только писать для Кантемира не буду, - заявил я, лежа в ее постели.
   Она кивнула головой.
   - Завтра я верну аванс.
   - Не надо..
   - Ты так считаешь?
   Она разрешила покурить. Принесла пепельницу, от-крыла дверь на балкон, и задуло холодком - было-то под утро.
   - А как быть с видео?
   - Поступай, как знаешь.
   - Выкинуть?
   - Не надо. Сделай так, как ты поступал прежде. Я не знаю. Сдай туда, куда должен сдать и получи расчет. Сколько тебе причитается?
   Я назвал сумму.
   - Нормально. Пригодятся, - голос ее звучал устало. Она смотрела на нарастающий столбик пепла. - Давно хотела спросить: зачем ты куришь?
   - Не знаю.
   - Ведь это отрава.
   - А что себя беречь?
   Она тяжело вздохнула. Ее дыханием сбило пепел мне на грудь. Она стряхнула.
   - Вот так травишься, травишься, - проговорила она, - и не замечаешь, что уже пора на свалку.
   - Думаешь, пора?
   - Нам обоим пора, а ты, как думал?
   - Если ты будешь со мной, я как-нибудь поправлюсь. А ты?
   - Со мной сложнее, - призналась она. - Ты меня не знаешь. Но если ты сумеешь вытерпеть меня, то и я, на-верное, поправлюсь.
   Помолчала. Потом сказала:
   - Я научусь готовить.
   - Замечательно.
   - Думаю купить поваренную книгу. Буду готовить все, что ты любишь. Как ты считаешь, у меня получится?
   - Это не сложно, - я потянулся и поставил пепельницу на тумбочку. - Есть задача потруднее. Кое-кто должен отучиться трусить.
   - Ты обо мне?
   - Я о себе.
   - А мне надо отучиться врать
   - Мне тоже.
   - Получится?
   - Я постараюсь.
   - Я тоже.
   Мне захотелось закурить еще, но я сдержался. Натя-нул одеяло, а Васико поднялась и закрыла дверь.
   - О чем ты думаешь? - спросила она, когда вернулась в постель.
   - Так, о грустном.
   - О чем грустном?
   - Я думаю, чем мне заняться теперь. А грустно, потому что ничего не приходит в голову.
   - Мы с тобой ни на что не годны, - согласилась Васико. - Если займемся чем-нибудь то, наверняка, новым идиотским делом. И тогда точно окажемся на свалке. Нам надо улизнуть отсюда. Куда-нибудь подальше. Где нас не знают. Где, вообще, никто никого не знает. И зажить там потихонечку. Но куда мы уедем без денег?
   - Без денег никуда.
   - Надо достать деньги.
   - Ты знаешь, где?
   Васико отмахнулась.
   - Поговорим об этом завтра. А сейчас лучше спать.
   - Я не засну.
   - Тогда притворись.
   Я не согласился.
   - Глупости. Выкладывай, что у тебя на уме?
   - Тебе не понравится.
   - Пусть. Рассказывай.
   - Все просто, - проговорила она. - В этом городе я знаю только одного человека, у которого есть деньги...
   После долгой паузы я сказал в ответ:
   - ...Кажется, я понял о ком ты.
   - Вот, - она зевнула, - говорила же, тебе не понра-вится.
   План, который изложила Васико, оказался и вправду прост, крайне авантюрный и опасный план. Но при всех своих недостатках он в случае успеха давал возможность решить все проблемы сразу.
   Вечером мы появились у Кантемира. И он сразу на-бросился на меня.
   - Ты нохчи, совсем того? Совсем слетел с катушек?
   Ударил по голове свернутыми в трубочку листками бумаги и вонзился в меня глазами. Мне сделалось плохо. Естественно не от удара (стопочка-то тонюсенькая была), а от его взгляда. Из головы вылетело все, что мы с Васико отрепетировали дома, и работа мысли свелась к поиску ответа на один вопрос: удастся ли выбраться отсюда невредимым на этот раз? Так что инициативу пришлось взять Васико.
   - А что случилось? - спросила она.
   Кантемир повернулся к ней.
   - Что случилось? - повторил за нею. - Да, ничего не случилось. Просто, сегодня утром мой специалист вернул мне это, - он показал бумаги в своей руке и еще раз ударил мне по голове. - Вернул и спросил: а ты сам эту галиматью читал? Я отвечаю: нет. А он мне: так прочти, - Кантемир ударил в третий раз.
   - Может, хватит! - потребовала Васико. - А то совсем истрепал бумагу. Ну, попросили тебе прочитать несколько страниц, что с того? Что тебе не понравилось?
   - Все! Этот гаденыш, - Кантемир ткнул в меня пальцем, - про шлюху зачем-то насочинял. А я его просил? Ладно, что про шлюху, но она у него еще и людоедкой оказалась!
   - Ну, людоедкой, подумаешь. Что ты так горячиться?
   - Васо, ты что, не понимаешь? - Кантемир посмотрел на нее с искренним недоумением. - Да, если в городе узнают про то, что гад этот насочинял, надо мной здесь каждый фуцин смеяться будет. Раньше меня Огнепоклонником называли, а теперь я Людоедом стану. Ты понимаешь, что он мне новое погоняло выдумал?
   - Не узнают, - уверенно заявила Васико. - Если специалисту своему язык отрежешь, некому будет сболтнуть. И вообще, чем тебе "Людоед" так не угодил? Нормальная, между прочим, кличка. Для человека твоих занятий очень даже подходящая. И уж точно не хуже прежних.
   - Ты что, издеваешься? - заподозрил Кантемир.
   - Вовсе нет. Я на самом деле так считаю: солидная кличка, внушительная. Но если ты против, то про людоедку можно убрать. И про шлюху тоже. Можно, вообще, весь сценарий похерить. И все кино. У нас есть кое-что поинтересней, - Васико повернулась ко мне. - Моня, кончай отмалчиваться. Выкладывай уже.
   "Что б ей провалиться".
   - Собственно говоря, я не уверен, - начал я, едва ворочая деревянным языком, - насколько это интересно. Вернее, интересно, конечно, но... Может быть, вначале все-таки обсудим сценарий? И вправду можно все переписать...
   - Моня, - потребовала Васико, - пожалуйста, без предисловий. Выкладывай сразу про пещеру.
   - Про какую пещеру? - удивился Кантемир.
   - Видите ли, - проговорил с тяжелым вздохом видом, - дело в том, что эта история... Не знаю, как лучше вам сказать...
   - Говори, как есть!
   - Дело в том, что история, которую я положил в ос-нову сценария, не во всем вымысел. А точнее, совсем не вымысел. Дело в том, что семейство людоедов, описан-ное мной, действительно жило здесь во времена Тимура. И жило действительно в пещере...
   - Ну и что? - Кантемир недовольно покосился на Васико. - Зачем он мне это рассказывает?
   - Ты слушай дальше, не перебивай. Моня, продол-жай, - подбодрила меня Васико.
   - Дело в том что, - продолжил я с обреченным ви-дом, - о жизни Тимура на Кавказе мало, что написано. Этот фрагмент остался, так сказать, за рамками научного поиска. Я возможно единственный, кто занимается историей его кавказских войн всерьез. И вот как-то я наткнулся на документ, который косвенно указывал на наличие кавказской ветви тимуридов. И еще в ней смутно говорилось о людоедах и о пещере. Меня очень заинтересовала эта информация. И вот спустя много лет, очутившись, так сказать, на месте исторических событий я нашел эту самую пещеру...
   - В которой жили людоеды?
   - И что с того?
   - А в ней надпись.
   - Какую надпись?
   - Надпись, сделанную рукой Тимура!
   Кантемир заинтересовался.
   - Надпись неразборчивая, - признался я, - плохо поддающаяся прочтению. Краска там во многих местах сошла, шесть-то веков прошло. Но часть текста мне все же удалось прочесть. Его содержание напрямую касается вас.
   - Правда?
   - Сохранившийся фрагмент текста убедительно подтверждает наличие кавказской ветви тимуридов. Это не только исторический, но и юридический документ. Он гласит, что наследникам от мазандеранской девицы Тимур дарует власть над всеми черкесскими землями. И там же изложено его пожелание, чтобы все первенцы по мазандеранской линии именовались "Кровью Тимура" - это с тем, чтобы обозначить, так сказать, их высокое происхождение.
   Кантемир глупо заморгал глазами.
   - Врешь... Почему эту пещеру раньше не отыскали, если она на самом деле существует?
   - Я ведь уже говорил, что я единственный, кто занимается изучением кавказских тимуридов, - напомнил я. - К тому же я ведущий специалист в области кавказских войн Тимура. И кроме всего прочего я разработал собственный оригинальный метод научного поиска. Что это за метод, вам знать не обязательно. Главное, что я единственный человек, который располагает полной информацией о пещере, и пока единственный, кто знает ее точное местонахождение! Кстати, это недалеко отсюда, так ска-зать, под боком.
   Кантемир покосился на Васико:
   - Вместе сочинили?
   - У меня бы мозгов на это не хватило, - Васико обернулась ко мне. - Моня, расскажи все полностью, и главное о значении открытия.
   - О значении моего открытия достаточно сказать то, что с его исторической ценностью сопоставима лишь находка наскальных Орхонских надписей в степях Монголии. Те надписи нашли сто лет назад. А значит мои надписи в пещере - находка нашего столетия. Безусловно, это событие мирового масштаба.
   Кантемир почесал репу.
   - А что если ты нашел обычную пещеру? - высказал он сомнение. - А написал в ней сам?
   - Для того чтобы опровергнуть ваши обвинение, у меня есть акт графологической экспертизы. Он подтверждает, что надписи в пещере, бесспорно, сделаны рукой Тимура.
   Кантемир долго думал, что еще выискать такое, чтобы уличить нас. Не придумал и, окликнув охранника, распорядился принести чачу и закуску. Когда тот явился с заказом, Кантемир разгладил помятые листы и сунул их охраннику.
   - На, почитай, - предложил он. - И пацаны, пусть тоже почитают. А то, наверно, буквы давно все позабыли.
   Озадаченный охранник ушел с моим "писсе", и Кан-темир разъяснил к нам:
   - Посмотрим, что парни мои скажут. Если одобрят "Людоеда", то, ладно, пусть остается, - он налил чачи и без здравницы залпом опрокинул стопку.
   Порция спиртного помогла ему выискать последнее возражение.
   - Значит, событие мирового масштаба, говоришь, - обратился он ко мне. - Но если это так, то почему ты о своей пещере до сих пор не растрезвонил?
   Я выразил удивление:
   - А что бы мне это дало? Славу в узком кругу? Ученую степень? Покорно благодарю. С недавних пор такие сомнительные дивиденды меня не привлекают. Мне нужно нечто более весомое.
   - Что?
   - Деньги.
   Кантемир хохотнул. Потом крякнул и шлепнул себя по ляжке. Любопытно, что только упоминание денег окончательно избавило его от сомнений.
   - Ты стопроцентный нохчи, - заявил он, - я точно угадал твою натуру. В тебе течет их разбойничья кровь!
   Я мягко возразил:
   - Это не так. Но это и не важно.
   - Еще как важно! - рявкнул Кантемир. - Если не у тебя, то у кого-то из твоих родителей, точно, есть примесь нохчи! Я их кровь за километр чую!
   Я сдался:
   - Как угодно.
   - Вот что я скажу, - Кантемир, придвинулся ко мне поближе. - Я нохчей не очень-то люблю, но, как ни крути, у вас есть то, за что вас можно уважать! Вы тот еще народец, но вы знаете, чего хотите, и умеете добиться своего. Я давно знаю ваш народ и давно понял: если с вами осторожно, то с вами можно сладить. Вы хотя бы не виляете задом. Так, что и ты давай, тоже не виляй, выкладывай, как у вас положено, начистоту. Сколько?
   Я удивился:
   - Что сколько?
   - Сколько просишь за свою пещеру! - Кантемир посмотрел на меня с угрозой. - Ведь ты пришел продать ее, а не со мной чирикать.
   Я ответил не сразу, вначале поинтересовался:
   - Вы готовы сразу заплатить?
   - Называй цену, болтун! - потребовал Кантемир и глянул на меня таким людоедским взглядом, что мне снова стало плохо.
   - Если Вы интересуетесь из любопытства...
   - Говори! У меня терпения мало.
   Я перевел дух.
   - Пятьдесят миллионов, - сказал и прикусил язык.
   - Что?!
   - Рублей, - поспешил я внести ясность. - Не долла-ров, не евро...
   - Ты кого привела? - обратился Кантемир к Васико. - Откуда ты откопала этого чеканутого нохчи? Он же стопроцентный вымогатель.
   - Это не так уж много, - попытался я обосновать свои запросы, - Если учесть, что сулит это приобретение вам в будущем, то моя цена это сущий пустяк. Поймите, когда я говорил про славу в узком кругу, я имел в виду только себя. А вы, если правильно обставить дело, благодаря пещере можете стать мировой знаменитостью. По сравнению с фильмом, который вы собираетесь снять, открытие пещеры несоизмеримо резонансней. И экономически пещерный проект предпочтительней киношного. Сами посудите, бюджет картины минимум полмиллиарда, а за пещеру я прошу в десять раз меньше. Подумайте об этом.
   Только я договорил, как мне на голову опустился чугунный кулак Кантемира.
   Очнулся я уже в машине.
   Мы ехали в сторону Имеретинской низменности, проезжая Веселое. В низине у моря бесшумно работали бульдозеры, расчищая площадку под строительство олимпийского порта. Я находился на заднем сиденье, Васико сидела за рулем, Кантемир - с ней рядом.
   - Очнулся, - сообщил Людоед Васико, увидев, как я приоткрыл глаза. - И вроде бы вменяем.
   Он для проверки провел у меня перед лицом ладонью.
   - Не тошнит?
   Я мотнул головой.
   Спросил еще:
   - Догадываешься, куда мы едем?
   Я сомкнул веки.
   Кантемир посмотрел на меня с презрением.
   - Дурак ты. Кто же бабам секреты выдает? Тем более на пятьдесят лимонов. Раз уж решил меня облапошить, то надо было держать язык за зубами. Эх, ты...
   Он вздохнул, и презрение на его лице сменилось по-добием сочувствия.
   - Ты парень вроде бы не глупый, а ведешь себя, как ненормальный. Послушать тебя - грамотный человек, а посмотреть на твои поступки - полный придурок. Ты, парень, должен научиться правильно жить, научиться, как с кем себя вести, как себя поставить. У тебя не хватает... как бы это сказать... мужского начала. Ты какой-то недоделанный, без понятий. Понятливей надо быть, усекаешь. И духовитей. Вон, для начала хоть с Васико бери пример. Она хоть и баба, но соображает. И главное знает меру. С ней-то мы на разумной цене сторговались, а ты дурак полста лимонов запросил.
   Васико бросила на меня взгляд через зеркало.
   - Ты, нохчи, - продолжил Кантемир, заметно смяг-чившись после проповеди, - если поумнеешь, тоже в накладе не останешься, получишь свое за научный поиск, - и протянул мне бутылку с чачей. - На, выпей, полегчает, - проследил, как я сделал пару глотков и дальше рассуждать. - Все-таки вы нохчи ненормальные. Такое только вам могло прийти в голову. Чтобы меня, Кантемира, Людоеда - лохануть? И где - в Сочи! Где я и царь, и бог, пуп земли, можно сказать. Нет, вы точно безумный народ! - он отобрал у меня бутылку, глотнул сам и пустился в назидание. - Надо быть скромнее, реально смотреть на вещи, не задаваться. И главное понятия иметь, соображать. Нет бы, прийти ко мне, сказать: Кантемир, братан, здесь такое дело, помощь твоя нужна, одному не потянуть. И что: я бы не помог? Отказал бы, думаешь? Если бы ты обратился ко мне, как мужик к мужику, без хитростей, я бы, клянусь аллахом, сделал все, о чем ты просишь. И все остались бы довольны. А главное обошлось бы без мордобоя. Вон, ведь, с Васо мы договорились. Скажи, Васо: ведь договорились?
   Васико ответила коротко:
   - Да.
   - И с тобой бы договорились, - заверил меня Кантемир, - если б поумнее был, - и снова протянул мне чачу. - На, поправляйся, лечись. Твоя голова еще потребуется.
   За Веселым и Казачьим рынком въехали на пост. Офицер пограничник заглянул в окно машины и спросил дружелюбно:
   - Куда собрался, Кантемир?
   Кантемир смерил его надменным взглядом.
   - А тебе, что за дело? Или ты хочешь, чтобы я вышел и контроль прошел?
   Пограничник замотал головой.
   - Зачем? Не надо.
   Он отскочил от машины и дал отмашку подчиненным. И после того, как шлагбаум поднялся, вытянулся в струнку и взял под козырек.
   Мы пересекли границу.
   - Не, реально, нельзя армян на службу пускать. Ни в армию, ни в милицию, ни в пограничники. Армянин в погонах, я считаю, все равно, что беременный мужик. Какое хочешь пузо отрасти, но если ты не баба, хрен родишь.
   - А Баграмян? - напомнила Васико. - Тоже беременный мужик?
   - Один генерал на всю толпу, - Кантемир отмахнулся.
   - Так и среди ваших, генералов мало.
   Кантемир и на это нашелся.
   - А наши не служили в тех местах, где погоны носят. Среди наших были турецкие паши и мамлюкские султаны. И вообще, если хочешь знать, черкесы и кабардинцы, наверно, самый воинственный народ. Если один на один, нам никто не страшен. Нас, просто, всегда мало было, а врагов - полно. Вон, у историка нашего спроси, он не даст соврать.
   На абхазской стороне пограничники с расспросами приставать не стали. Офицер только кивнул Кантемиру, и мы под приподнятым шлагбаумом въехали в страну мандаринов.
   Кантемир снова пустился в рассуждения.
   - Вот, скажи, брат, - обратился он ко мне, - как ты думаешь, черкесы были воинственный народ?
   Я кивнул головой.
   - Ведь наши тридцать лет с русскими воевали. Потом с теми же русскими у турок. Про башибузуков слышал?
   Я еще раз качнул головой.
   - А вот скажи, Тимур ведь воевал с черкесами. Как он к ним относился, как ты думаешь, как историк?
   Я пожал плечами.
   - Ты не изображай рыбу. Скажи по-человечески.
   Я ответил вслух:
   - Тимур напрямую с черкесами не воевал. Не знаю.
   Кантемир высказал свою догадку:
   - А я вот так мыслю, если он взял себе в жены черкешенку... Ведь та людоедка черкешенкой была?
   Я подтвердил его слова.
   - Так вот, если он женился на черкешенке, значит, он хорошо относился к нашим. Я так думаю.
   Кантемир изобразил то, как он думает, устремив взгляд в туманную даль.
   - А вот еще хотел спросить. Если бы, скажем, Тимура жена обманула, типа, предала, подставила и все такое, чтобы он с ней сделал?
   - Такого не могло случиться.
   - Чтобы Тимура подставили?
   - Такое бы никому в голову не пришло.
   - Я понимаю, - согласился Кантемир. - Но все-таки, типа, гипотетически. Чтобы он сделал с такой женщиной?
   - Передал бы в руки кази.
   - Ага. Шариатский суд?
   - Верно.
   - Убил бы?
   - Скорее всего.
   Кантемир качнул головой.
   - Правильно, - выражением лица он выразил одобрение. - Камнями бы забросали, да? Или по-другому?
   - Вариантов имелось много.
   Кантемир выразил одобрение словами:
   - По шариату правильно судить. Нам бы тоже со своими не мешало бы вот так вот, по старинке. Порядка больше стало бы. А то чувствую, скоро мы совсем нормальный вид потеряем. Чувствую, скоро полный бардак начнется. Вот, - Кантемир указал на Васико, - наглядный пример. Ее бы тоже не мешало забросать камнями. Она же тебя сдала. Ты ей душу раскрыл, а она продалась за пять копеек. Бабы ведь они все такие, продажные. Это у них в крови. Если кому из них и можно доверять, то только самым страшным. Страшненькие они ведь как? Они за того мужика горой, кто на них сдуру глянет. Они для такого дурака, что хочешь, сделают, лишь бы он и дальше пялился на них. Вот таким доверять еще можно... хотя тоже сомнительный вариант. А ты Васо доверился. Дурак.
   Кантемир в порядке проявления мужской солидарности опять протянул мне бутылку с чачей.
   - Ладно, не расстраивайся, - подбодрил он меня. - Тебя, в общем-то, можно понять. Тебя все мужики, на-верно, поймут. Васо вон, баба видная. На такую, как она каждый может запасть. А они - бабы этим пользуются, дурят нашего брата. Не ты первый, не ты последний. Вот, собрать бы таких всех вместе и забросать камнями.
   - И что бы вы тогда делали? - поинтересовалась Ва-сико. - Со страшненькими жили?
   - А ты помалкивай, - прикрикнул на нее Кантемир. - Кинула мужика и теперь довольная, да? Эх, - сказал он с чувством, - не так у нас все, как надо бы. Не так мы живем... Как ты считаешь, - обратился он ко мне с новым вопросом, - чтобы Тимур подумал, если бы к нам попал? Гипотетически? Ему бы понравилось?
   - Я думаю, что нет.
   - А что бы ему больше всего не понравилось?
   - В первую очередь, воздух.
   - Воздух? - Кантемир принюхался.
   - Он наполнен выхлопами. Легкие Тимура не выне-сли бы наш воздух.
   - Да-да, - согласился Кантемир, - не вынесли бы. Вот видишь, все у нас плохо. И воздух плохой, и вода, и все остальное. Эх...
   Он отобрал у меня бутылку и сделал жадный глоток.
   К этому времени мы уже проехали Гудауту. Позади остались Гагры и Пицунда. Машина свернула с шоссе на проселок.
   - Скоро, что ли? - спросил Кантемир у Васико.
   - Немного осталось.
   Васико отвела машину подальше от дороги и за склоном горы съехала с проселка в лес и там остановилась.
   - Что, приехали?
   Васико отпустила руль.
   - В лесу пещера что ли?
   - За лесом, - Васико запустила руку под сиденье.
   - Дальше пешком?
   Рука Васико вылетела из-под сидения, и монтировка, зажатая в ее ладони, свободным концом ударилась в лоб Кантемиру. Он хрюкнул, мотнул головой и плюхнулся лицом в переднюю панель машины.
   Я огляделся кругом: никого не было. Веревкой, которую мне передала Васико, стянул запястья Кантемира за его спиной. А Васико затянула узел на щиколотках.
   Мы опустили спинки передних сидений и перекатили Кантемира на заднее. И там скрутили его козлом. После этого Васико вытащила из его карманов две пачки пятитысячных банкнот.
   - Миллион? - удивился я.
   - На большее он не соглашался.
   Я схватился за голову.
   - Мы ввязались в это дело из-за миллиона?
   - Поздно волосы рвать.
   Я с ужасом посмотрел на Васико.
   - Что будем делать?
   Она не ответила.
   - Надо уносить ноги. Если нас поймают, мы пропали. Нам конец, нам крышка. Господи, зачем мы это сделали?
   Кантемир неподвижно лежал между сидениями, и я испугался, что он мертв.
   - Из-за одного миллиона, - простонал я. - Как глупо.
   Васико достала из багажника брезентовый тент и на-крыла им тело Кантемира. Она все молчала. И меня на-чало трясти.
  
  
  
  Омон Хатамов. Литературные наброски к сце-нарию без названия
  
   Армия Сокрушителя Вселенной - двенадцать туменов, триста сорок тысяч боевых коней и равновеликий обоз, - повернула на юго-запад. Дни становились короче, лето шло на убыль. Скоро в этой сумеречной стране наступит осень, и земля под копытами лошадей раскиснет. Пора бы поставить точку в этом походе: найти врага и сокрушить. Чтобы придать смысл и найти оправдание трехмесячной, изнурительной погоне за подлым, вероломным Тохтамышем.
   За три долгих месяца его Блистательное Воинство пересекло Дешти Кипчак с юга на север и от черного Иртыша до Яика, прочесало бесчисленные сопки, называемые Уральским Камнем, забрело в земли Вечного Мрака, где солнце появляется только краем на краю земли, проблуждало в топях, где люди и животные в его войске сходили с ума от летучих полчищ кровожадного гнуса, и, в конце концов, вырвалось опять в привольные степи и, почувствовав близость врага, повернуло головы коней к водам могучего Итиля.
   За три месяца скитаний его армия заметно поредела. От дурного корма и гнилой воды погибали лошади. Люди умирали от неведомых болезней, когда все тело покрывается гнойными, зловонными язвами. Не вступив ни в одно сражение, не считая мелких стычек с дикими племенами, прячущимися по лесам и болотам, каждый тумен в его войске потерял пятую часть в людях и животных.
   Сейчас его войско ускоренным маршем продвигалось на юг и закат солнца. Лазутчики донесли о местонахождении Тохтамыша, след которого был потерян еще месяц назад. Тохтамыш спешил к Итилю, где надеялся пополнить войско отрядами, движущимися на соединение с ним из западных областей его улуса. Но, как бы ни усилился враг новыми тысячами и туменами, Сахибкиран был убежден, его прежний протеже снова попытается ук-лониться от боя, ускользнуть и затеряться в своих бес-крайних степях. Тохтамыш бежал от него, как охвачен-ный страхом зверь, шарахаясь из стороны в сторону. Он вел себя, как трусливый шакал, не знающий ни гордости, ни чести.
   Уже не раз подлый Тохтамыш присылал гонцов и парламентеров, вымаливая у Сахибкирана прощение. "Только помрачение разума и расстройство воли принудили меня забыть о сыновнем долге, - передавал он через гонцов. - Только происки иблиса , искусителя всех правоверных, склонили меня к тому, что не позволительно совершать против благодетеля и наставника". Но прощения быть не могло.
   Сахибкиран дважды являл величайшие милосердие и долготерпение к злодеяниям и дурным наклонностям своего бывшего протеже и ставленника. Первый раз он простил Тохтамыша, когда тот принял под свою руку из-под его подданства подлых перебежчиков, хорезмских суфиев. Второй раз оставил безнаказанным набег на свои закавказские территории. Но в третий раз злоумышленник, неблагодарный и вероломный отступник понесет заслуженную кару. Потому что содеянное в третий раз несопоставимо ни с чем по дерзости замысла и подлости устремлений. Напасть на Самарканд, на богом хранимую, оберегаемую всей мощью его империи столицу, сверкающий бриллиант его короны! Выждать время, когда он погрязнет в мелких склоках на западных окраинах империи, усмиряя бунтовщиков в Ширазе, приводя к по-виновению неспокойных грузин мечущихся из христианства в ислам и обратно, и коварно ударить в спину, рассчитывая на то, что Мавераннахр, оставленный на попечение его внука Мухаммад-Султана, не выстоит одним туменом "барсов Аллаха" (гвардии молодого гургана) и двумя туменами неопытных новобранцев, не изведавших еще на вкус пот и кровь ратных усилий.
   Но Тохтамыш жестоко просчитался. Славный гурган Мухаммад-Султан проявил недюжинный полководческий дар, а войско принца - выдержку и стойкость. Оставив в стенах столицы надежный гарнизон, Мухаммад-Султан вывел свои отряды из Самарканда, стремительным маршем пересек джизакскую Голодную степь и, застав Тохтамыша на переправе через Сыр , с ходу одним туменом "барсов Аллаха", не дожидаясь отставших двух туменов, ударил по врагу. И ошеломил его. Такой прыти от юного принца никто не ожидал. Воины Тохтамыша бросились бежать, многие нашли смерть в водах Сыра. А те, кто спасся, вымещая злобу и обиду, огнем и мечом прошлись по ташкентскому вилайату . Разграбили все что можно и повернули назад в родные северные степи.
   Мухаммад-Султан от преследования благоразумно отказался. Со своей задачей он справился - уберег Мавераннахр. Пострадал только один Ташкент. Но такова участь пограничной столицы. За долгие века его разрушали и сжигали десятки раз. Но он всякий раз возрождался из руин и пепла. Возродится и теперь. У Властителя найдутся на то и средства и силы.
   Тохтамыш, спускаясь по Сыру, испытывал искрен-нейшее раскаяние. Он понимал: последнее предательст-во, его безумный рейд, этот неудачный наскок на Маве-раннахр не останется безнаказанным. Мальчишка гурган, без сомнения, уже известил своего всемогущего деда, и тот, не щадя лошадей, скачет в свою столицу. Сколько еще времени отпущено злосчастному Тохтамышу, не известно, но скоро, очень скоро все его степи от Иртыша до Итиля наводнят несметные полчища Сокрушителя Вселенной.
   Тохтамыш разослал во все концы своего улуса гонцов трубить сбор. Но что толку? Если он не справился даже с малолетним гурганом, с его необученным войском, так куда ему против Сахибкирана? Как он сможет уберечь себя, когда Сокрушитель Вселенной навалится на него всей своей мощью? Дело сделано и каяться поздно. Черная неблагодарность, проявленная к благодетелю и на-ставнику, навлечет на его несчастную голову заслужен-ную кару.
   Еще в юных годах, незрелым юношей, таким же, как баловень гурган сейчас, он явился ко двору великого Тимура. Его отец славный Туй-ходжа Оглан, правитель Мангышлака , чингизид чистейших кровей, был убит правителем Белой Орды Урус-ханом за отказ идти в братоубийственный поход против Синей Орды, которую последний вознамерился прибрать к рукам. Несчастному сироте не оставалось ничего другого, как бежать к тому, кто готов был принять. Бездомным оборванцем, лишенным подданных и войска, он предстал перед гордым взором Сахибкирана и унижено молил его о милосердии.
   Сахибкиран, да воздастся ему за его несравненную щедрость и добронравие, принял несчастного чингизида участливо, как сына. Он даровал ему в управление пограничные туманы Сайрам и Отрар, передал все атрибуты ханского достоинства: конский туг, большой барабан и отделанный золотом трон; подарил большой, украшенный ханскими знаками шатер, а его воинам - войлочные палатки. Он поручил ему собрать в туманах Сайрам и Отрар двадцатитысячное войско и выступить в поход против Урус-хана, с тем, чтобы отмстить убийце отца. Но Тохтамыш воистину был неудачник. Очень быстро он растерял все, чем его снабдил благодетель. В трех-дневном сражении, потерпев сокрушительное поражение от сына Урус-хана Кутлуга Буга, он во второй раз с протянутой рукой и с покаянно склоненным челом явился ко двору Сахибкирана. И во второй раз благородный сердцем Тимур проявил участие в бедах своего подопечного: с еще большей щедростью снабдил его всем необходимым и дал в попечители и наставники храброго и мудрого эмира Айдакула Барласа. Однако несчастный чингизид не оправдал возложенных на него надежд вторично. Он выступил против войска Белой Орды, возглавляемого лично Урус-ханом и его старшим сыном Тухта Кийа, и был разбит в битве в низовьях Сыра. К тому же его поразила в руку стрела, пущенная прославленным богатуром Казанджи-беком. Тохтамыш сумел укрыться в прибрежных тугаях и там забылся. Если бы не многоопытный и бывалый Айдакул Барлас, который подобрал его, то пропал бы Тохтамыш-Оглан бесславно.
   После второй неудачи Сокрушитель Вселенной взялся за дело сам. Во главе своего непобедимого войска он выступил против Урус-хана.
   Тот после победы над Тохтамышем отводил войска вглубь своих степей. Сахибкиран настиг его в Могол-жаре и с марша дал сражение. Ордынцы, которые никак не ждали увидеть Асак Темира, были застигнуты врасплох и, в жестокой битве наголову разбиты. Мало кто спасся из воинов Урус-хана. А сам Урус-хан от постигших его неудач скончался по причине разрыва сердца. Таким образом, Сахибкиран добыл Тохтамыш-Оглану трон Белой Орды.
   Все, о чем мечтал хан Тохтамыш, свершилось. Каза-лось бы, что ему еще остается делать, как благочестивому мужу, если не благодарить до скончания дней своего благодетеля. Но, к несчастью, он был неволен в своих решениях. Заблуждается тот, кто воспринимает правителя независимым господином над своими подданными. Если таковыми являются воины, с детства, привыкшие к походам и сражениям, то правитель должен неустанно печься о том, чтобы занять подданных их прямым делом - войной. Войной, в которой они добудут и славу, и богатство.
   Но с кем было воевать Тохтамышу, после того как он воссел на трон? Куда направить войска, если все тучные земли вокруг были уже заняты Сахибкираном? По всем границам его улуса не осталось ни одной страны достойной внимания, на которую Великий Тимур еще не наложил свою железную десницу.
   Первое, что сделал хан Тохтамыш, придя к власти, так это захватил Синею Орду. Эту часть улуса Джучи уже многие годы раздирали распри, и правители в Са-рай-Берке сменялись чуть ли не каждый год. А после того, как в битве у реки Тан , злосчастный эмир Мамай потерпел поражение от князя Дмитрия, Синяя Орда настолько ослабела, что сама отдалась в руки Тохтамыш-Оглана. Таким образом, хан Тохтамыш объединил два крыла джучиева улуса, что без сомнений достойно похвалы.
   Вторым деянием Тохтамыша было возвращение отколовшихся урусов в прежнее подданство. Два года после битвы на реке Тан, столь благоприятной для князя Дмитрия, государь урусов не утруждал себя тем, чтобы отправлять в Орду положенную дань. В стремительном рейде хан Тохтамыш одолел непроходимые леса и болота и с наскока взял беспечную Москву. Своевольный государь Москвы вынужден был облачиться в приличествующие одежды смирения и покорности, и дань снова стала поступать в ханскую казну, что тоже похвально.
   Но что оставалось после этого несчастному хану? С кем прикажете ему воевать? С дикими добытчиками меха в землях Вечного Мрака? С белобрысыми язычниками в непроходимых лесах, с которых нечего взять? Или, может быть, с невежественными, неугомонными франками, у которых за душой ни одного алтына? Войско осталось без дела. И очень быстро прониклось недовольством. А недовольное, к тому же голодное войско никак не может быть опорой самодержца. Оно источник бед и недоразумений. Вот они и начались недоразуменья. А закончится все страшной бедой. Воистину, под несчастной звездой родился Тохтамыш-Оглан, правитель Синей и Белой Орды, сын славного Туй-ходжи Оглана, чингизид чистейших кровей. Скоро небесная кара обрушится на него, и Блистательное Воинство сокрушит его войско. Что тогда будет?
   Армия Сахибкирана поделенная надвое поджимала с востока и севера. С севера четыре тумена возглавляемые молодым гурганом. А с востока напирал самолично Сокрушитель Вселенной.
   За Яиком на некоторое время Блистательное Воинство задержала орда племени адаев, которая стремилась на соединение с Тохтамышем из его наследного йюрта - Мангышлака. Сахибкиран дал сражение с марша, и в скоротечном бою наголову разбил неприятеля. В дележе добычи Тимур отказался от своей доли, и найоны последовали его примеру. Все захваченное добро досталось войску. Это должно было поднять настроение и укрепить дух чагатайских воинов. Пусть джигиты поживятся. Это распалит аппетит и заставит взыграть кровь перед генеральным сражением.
   На подходе к старому Сараю лазутчики донесли, что Тохтамыш, убоявшись переправы через многоводный Итиль, устремился в низовья, туда, где в устье, большая река распадается на множество рукавов. Сахибкиран бросился наперерез. И хоть загнал лошадей до смерти, не успел к переправе. Когда Сокрушитель Вселенной подошел к левому берегу Ахтубы, Тохтамыш уже был на правом берегу.
   Весь день и следующие сутки неприятели дефилиро-вали друг перед другом. На исходе второго дня подоспел отряд Мухаммад-Султана. С ним спустился речной караван составленный из сотни ладей, груженных добром с разграбленных в верховьях Итиля лабазов и складов.
   Рекогносцировки и маневры по берегам Ахтубы продолжались еще несколько дней. Стоило Сахибкирану войти в реку, как Тохтамыш тут же снимался и уходил вверх или вниз по ее течению. Приходилось останавливать переправу и догонять противника своим берегом.
   - Что это? - спросил Сокрушитель Вселенной, указав с вершины утеса на отряд, выходящий из воды на берег.
   - Это алебардщики Его Высочества, мой Повелитель, - ответил офицер свиты.
   - Я спрашиваю, кто это там, в отряде? - недослушав, перебил Сахибкиран. - Вы что, не видите?
   В окружении телохранителей, есаулов и найонов Сахибкиран стоял на высоком утесе, наблюдая за сорвавшейся в очередной раз переправой. Воины выходили на берег, насквозь промокшие, с досады переругивались.
   Утес от реки отделяло не меньше ста шагов. Но даже с такого расстояния Сахибкиран разглядел, что под мокрой одеждой одного из воинов проступают женские формы.
   - В отряде баба, - крикнул военный советник шейх Нуриддин. - Как это понимать?
   Начальник охраны Сахибкирана тархан Али Берды пустился к берегу и через минуту вернулся, подгоняя впереди себя тысячника алебардщиков.
   - На вас алебардщиков я возлагаю большие надежды, - сказал Сахибкиран. - Вы мое новое войско. Вы же по собственному почину решили продолжить нововведения? Что это за вольность - женщина в хазаре?
   Тысячник спрыгнул с лошади и припал на колено.
   - Мой повелитель, - воскликнул он, склонив голову. - Мы Ваши верные нукеры и никогда не позволим себе вольностей и неповиновения. Эта женщина попала в мою хазару не по моей прихоти. Взять ее повелел мой темник, а ему наш предводитель гурган Мухаммад-Султан.
   Наследник Сахибкирана со своего места подтвердил слова тысячника:
   - За эту женщину меня просил ее сотник - тархан Вашей милостью.
   - Если дозволенно будет сказать, - добавил тысяч-ник, - это и не женщина вовсе. Она сущий дьявол в женском обличье! Истинно говорю.
   Тархан Али Берды недовольно шикнул на говоруна и жестом повелел ему удалиться.
   Сахибкиран задумался.
   - Что будет приказано, Повелитель? - спросил Али Берды. - Изловить бабу? Казнить?
   - Моих темников ко мне в шатер, - повелел Сахиб-киран. - Немедленно!
   Он дернул уздечку, развернул коня и стремительно спустился с утеса.
   Совещание в шатре Повелителя продолжалось недолго. Когда темники вышли, по всему лагерю прокатилась волна оживления. Из походных складов туменов начали выносить запасы обмундирования, доспехов и снаряжения и развозить по тысячам и сотням.
   Вечером в каждом отряде стали бить скот: баранов и жеребцов двухлеток. Кругом докуда доставал взгляд задымили костры под котлами. Заиграли свирели и рожки. Звон струн пронзил вечернее небо. Голоса акынов , переплетаясь, пронеслись над лагерем. На высоком кургане, где над бирюзовым куполом шатра Властителя трепетал на ветру его стяг с золотым львом несущем на спине диск солнца, и по кругу над шатрами тысячников тумена "львов Аллаха" - хоругви, а далее над палатками сотников - бунчуки, там, на вершину вышли двенадцать горнистов (по числу туменов в его войске) и, задрав в небо раструбы своих двухметровых труб-карнаев, выдули звук подобный реву двенадцати львов, вышедших на охоту.
   Но в данном случае звуки карнаев возвещали не об охоте, а о начале праздника - курултая, того праздника, на котором правоверное войско после невзгод и лишений похода указом Сахибкирана и с благословения духовника Повелителя святого шейха Барака освобождалось от запрета на употребление вина и должно было веселиться и предаваться чревоугодию.
   Ночью войско снялось. В самый разгар веселья. Шум праздника - музыка, пляски, вопли разгулявшихся бойцов - прикрыл скрытный отход армии.
   Тумены и тысячи отходили без хоругвей, сотни - без бунчуков. Все знамена остались ряженому войску - обозным и женщинам, переодетым в форменные кафтаны и в запасные доспехи. Это ряженное войско, продолжая праздник, отчаянно шумело и изображало веселье. Стяг Повелителя с солнценосным львом на высоком копье гордо реял над куполом его шатра, тогда как сам Сахибкиран во главе своего войска спешно продвигался сквозь ночную мглу вверх по реке, чтобы вдали от дозорных постов неприятеля наконец-то наладить переправу.
   Шум в лагере Сокрушителя Вселенной не смолкал всю ночь. Весь левый берег был охвачен буйством безудержного веселья. Огни горели по всей степи, не затухая, до самого утра. И до утра забивали скот и варили мясо. И временами ветер доносил с левого берега на правый сладкий вкус самаркандского плова, приправленного изюмом.
   Выйдя из шатра, Тохтамыш взирал на праздник в лагере былого покровителя, и его сердце наполнялось тоской. И сомнения, в который раз закравшись в голову, заставили его взвесить шансы на спасение. Пока неприятель веселится - думал он, - можно бы сняться и уйти. Переправиться через рукава Итиля, в разливе трех последних потоптать камыши и выйти в ногайские степи и там мчаться без устали на запад, хоть к мадьярам, хоть к литовцам. Князь Ягайло, правитель Великого Княжества Литовского, давно зовет его под свою руку.
   Только не верилось Тохтамышу, что мадьяры или литовцы смогут спасти его от кары Сахибкирана. И глупо было рассчитывать на то, что удастся достичь ногайских степей. Всем хорошо известны хитрость и коварство Асака Темира. Ему более других. Стоит только сняться, как праздник на правом берегу мигом прекратится, словно и не было его. Армия Сахибкирана легко преодолеет узкую Ахтубу, и преследование продолжится по-новому. Нет, уж лучше, сидеть на месте. И пусть праздник продолжается, как можно дольше. Пусть веселятся, бесчинствуют на левом берегу, а его на время оставят в покое. Скоро, очень скоро, возможно, со дня на день подоспеют его найоны и эмиры с подкреплением, и тогда можно будет дать сражение. И если Аллаху будет угодно, может случиться так, что он, изловчившись, разобьет всесиль-ного врага.
   Да, Сокрушитель Вселенной не ведал доселе поражений, и говорят, что во всех его деяниях им руководит рука Всевышнего. Но может случиться, что Аллах откажет однажды ему в покровительстве. Ведь милость Всевышнего не постоянна. Ее поток прерывается там, где ослабевает радение. А праведность Асака Темира, если приглядеться, очень даже сомнительна.
   Всем известно, что Сахибкиран благоволит дервишам из ордена "Странствующие духи", чье учение явно отдает огнепоклонством. А если вспомнить, кто у Властителя духовник и в чьей обители он обучался в молодые годы, тогда становится ясно, кем он, в сущности, является? - последователем Али, еретиком, отошедшим от праведных законов пророка! Как, впрочем, и его наставник шейх Абу Бекир Тайабади.
   Кроме того, что может означать хвастливый титул "Властитель Счастливых Созвездий"? Это в чистом виде посягательство на власть Небесного Владыки, единственного, кто может повелевать движением небесных светил.
   Так что очень может быть, что Всевышний узрев, как его любимец возгордился и, презрев смирение, вознесся в мечтах выше его небесного престола, откажет, наконец, в покровительстве своему избалованному избраннику. И тогда победа над Сахибкираном, чье войско покинут ангелы небесные, не будет казаться настолько невозможной. В конце концов, он Тохтамыш - чингизид, прямой потомок Великого Завоевателя! А кто такой Тимур? - безродный выскочка, не имеющий права именоваться ханом. Он всего лишь эмир рода барласов! Его отец был слабосильным найоном. Он тот, кто с глупой гордостью носит титул "гурган", как будто этим можно всерьез гордиться. С тем, чтобы получить чингизову кровь, он взял в жены себе, покойному сыну и внуку принцесс из его гнезда. Он вошел в дом Чингизхана через брачное ложе!
   В общем, надо оставить сомнения и ждать, и, когда, подоспеет подкрепление, забыть о страхе и ударить по врагу. Удача любит отчаянных, а победа склоняется к терпеливым.
   Под утро, когда мрак начал отступать и степь на горизонте чуть окрасилась новорожденным солнцем, на дальней сопке, в верховьях реки вспыхнул сигнальный костер. Накануне он отдал приказ дозорным по всему берегу следить за лагерем Тимура и при обнаружении движения немедленно сигналить. И вот просигналили.
   Что это могло значить? Тимур решил переправить часть своих войск? Но напротив его стоянки продолжался праздник. Враг по-прежнему горланил разудалые песни и, кажется, ни о чем другом кроме, как о пьянстве и обжорстве не помышлял.
   Тохтамыш приказал трубить тревогу. И сам со свитой телохранителей и приближенных помчался к дальней сопке.
   На полпути он столкнулся с вестовым.
   - Великий хан, - доложил тот, удерживая разгоря-ченного коня. - С верховий по нашему берегу спускается большой отряд. Он уже в двух фарсангах отсюда.
   - Что это за отряд? Чей? - спросил Тохтамыш.
   - Не могу знать. Было темно, когда мы обнаружили его. Но топот доносился отовсюду, значит, отряд боль-шой. И идет на рысях, потому как шум быстро нарастает.
   Тохтамыш отмахнулся от вестового. Им овладело нетерпение.
   - Вперед! - прокричал он и ожег плетью коня.
   Тохтамыш и свита пустились навстречу надвигающемуся, таинственному отряду.
   Когда они достигли дальнего дозора и поднялись на сопку, начало светать. Сумерки рассеялись, небо по краю окрасилось багрянцем. На горизонте едва различимыми точками появились передовые разъезды. Потом, где-то в середине, возникла голова отряда.
   - Это мой племянник Джанибек! - воскликнул Тох-тамыш. - Я узнаю его привычки! На марше он всегда без знамен. Он хранит их в чехлах до боя. Как я люблю его! Он лучший из всей моей родни!
   Тохтамыш весь засиял, как засияло солнце, выгля-нувшее из-за края степи. Зарождающееся светило беле-сыми лучами окутало равнину. В этом призрачном све-чении голова отряда начала прирастать туловищем, которое бликами разрывалось на маленькие части. Потом появились плечи. И их неожиданный размах захватил всю ширину степи.
   - Что-то великовато для славного Джанибека, - проговорил с сомнением тысячник телохранителей хана. - Где же он собрал столько джигитов под свое начало?
   Солнце поднялось выше. Его призрачный свет сделался ясным. И тогда оказалось, что блики, которыми распадались и голова и туловище неведомого войска, это отражение солнца в зеркале стальных доспехов.
   - Великий хан! - воскликнул тысячник. - Это Асак Темир!
   Его голос не дрогнул. Но в глазах появилось смятение.
   - Однако, где его стяг с солнценосным львом? - удивился хан. - Как его эмирам без подсказки отыскать в гуще войска своего предводителя? И почему темники его идут без хоругвей?
   И тут его проняло холодом внезапной догадки. Сделалось больно и зябко. Проклятый, хромоногий дьявол опять перехитрил! Он обвел его вокруг пальца!
   - Назад! - прокричал Тохтамыш, поворачивая коня. - Скорее к лагерю!
   Он сбежал с сопки, и помчался в обратном направле-нии.
   Он помчался сломя голову, и по пути к его отряду приставали все войска расположенные в верховье.
   В то время, когда в лагере Тохтамыша поднялась тревога, и потом сверху и снизу к центру потянулись отряды кипчаков, Васико и десять ее разведчиков, притаившись за бруствером холма, внимательно наблюдали за суматошными действиями неприятеля.
   Еще ночью, когда ряженые только закатили пир, а Блистательное Воинство, разделившись на две неравные части, разошлось в разных направлениях: большая, возглавляемая Сахибкираном - вверх по реке; меньшая (два тумена алебардщиков с добавленными им в усиление четырьмя тысячами конных лучников) - вниз, Васико со своими десятью разведчиками, оставив лошадей, вплавь преодолела реку и перебежками, а где по-пластунски, подражая стремительной эфе, пересекла вширь лагерь противника и, достигнув подножья безлюдного холма, ползком забралась на его вершину и там затаилась.
   Ночь тянулась долго. Одежда, которую она, сняв с себя и завязав узлом, пронесла над водой, все равно намокла. И она всю ночь сушила ее жаром тела. Не высушила. А сама продрогла.
   Всю ночь думала об одном: когда же народится солнце, чтобы в его лучах согрелось тело. А сейчас, когда наступило утро и все кругом пришло в движение, она спросила: сколько продлится сегодняшнее сражение, и сколько осталось ее жизни? Ее предел, обозначенный пропастями в пустых глазницах смерти, Васико почувствовала, когда вступила в реку, почувствовала, как ощущают стужу. Нет, не холод реки подсказал о смерти - голое тело обожгло холодной водой и сердце сжалось, но стужей повеяло из пропастей, в которые невозможно заглянуть глазами. Их бездну может узреть только душа - живая частица бога - когда приходит время расставаться с те-лом.
   Васико приказала разведчикам глядеть в оба, дож-даться появления войска Повелителя, и когда оно изготовится к бою, запалить сигнальный костер. Сама же спустилась с холма, укрылась в высоких ковылях и вспомнила то, что давно уже забыла - слова молитвы.
   Она заговорила с богом, как говорит с ним женщина, или мужчина, если он не воин. Она заговорила, упрашивая, умоляя, заклиная целое повременить, не торопиться, не возвращать к себе свою частицу, ничтожную малость - ее жизнь - от глыбы, именуемой богом.
   "Ахура Мазда! Небесный Предводитель! Свет, мер-цающий во Мраке! Жизнь, трепещущая рябью над мо-рем небытия! Семь тысячелетий ты воюешь с Ангра Майну . И пот твоих усилий заполняет Бездну. Не при-зывай меня к себе. Не посылай за мной свою медлительную проводницу - Смерть. Пройдет еще семь тысяч лет, прежде чем она доставит меня в твое небесное воинство. И будет поздно - ты утопишь в наполненной Бездне ее предводителя Ангра Майну, а я не успею тебе помочь. Оставь меня - свою частицу - в моем теле. Оставь меня своим воином на земле, чтоб я выполняла здесь часть твоей работы. Отзови от меня свою проводницу. Я не хочу умирать! Я еще не готова!"
   Васико умолкла. Оборвался трепет губ. Она уронила голову и безмолвно заговорила сама с собой. Не с глыбой, а с ее частицей в своем теле.
   Уже восемнадцать лет прошло с тех пор, как она впервые заговорила с богом. Не мольбой взывая и не слыша Повелителя. А языком достойным - языком воинов! И уже восемнадцать лет она носит в себе восторг - одобрение Повелителя, которым он поощряет радение своих нукеров.
   За это время она родила сына. Он вырос и стал вои-ном. И носит имя, которого не знали ее предки. Кровь Тимура течет в нем, и об этом напоминает имя.
   За это время она побывала во многих походах. Закалилась душой и телом. Она жарилась в песках Аравии, преследуя подлых мятежных аббасидов. Умирала в малярийных болотах Египта. И когда от бескормицы полегли стада, преодолевая отвращение питалась мясом явных приспешников Ангра Майну - крокодилов. Сражалась в благодатных землях Парса. И в битве под Ширазом в войске Властителя Счастливых Созвездий сокрушила армию шиитов. Она побывала во многих странах. Пересекала бескрайние равнины, одолевала безжизненные пространства песчаных пустынь, смыкала переправой берега множества рек: Евфрата и Тигра, Нила, Инда и Ганга, Итиля. Она покорила множество вершин. А, преодолев перевал Гиндукуш, попала из благословенных долин Мавераннахра в ужасную страну заселенную некра-сивыми темнокожими людьми, называемую Индией. Там в дремучих, душных лесах на ветвях деревьев живут создания, которые своим обликом передразнивают человека. Создания они явно не божьи. Их сотворил Ангра Майну, они приспешники повелителя Бездны.
   А еще она увидела невиданных гигантов, называемых слонами. Воинство Тимура повстречалось с ними на поле боя. Они были похожи на свиней, только гораздо больше. Голые, с редкой, колючей щетиной. Но вместо пятака у них длинный отросток, называемый "хобот". И уши большие, с мягкими хрящами, и висят по щекам точно лопухи. А хвост такой же - поросячий, только больше и толще.
   На шеи этих гигантов водружены были маленькие кибитки из тростника. В них прятались маленькие тщедушные людишки, метающие дротики. Метали они слабо - дротики не могли пробить даже кожаный панцирь. Этих не стоило бояться. Воины Сахибкирана убоялись лопоухих гигантов. Их невиданной мощи и оглушающего рева.
   Прославленное воинство Тимура в первом бою с ин-дусами позорно бежало. Исчадием ада назвали ополо-умевшие от страха воины слонов. Но Васико не обманулась. Большие свиньи, - сказала она. Разве они могут служить Повелителю Бездны? Нет, они творения Ахура Мазды, такие же, как и мы, только гораздо больше, и с ними можно воевать, как с любой божьей тварью - стойкостью и смекалкой.
   Именно по ее Васико почину вырыли огромные ямы, утыкали дно кольями, а сверху застелили ветвями деревьев и тростником. Конные лучники Сахибкирана бросились в атаку. Раздразнили слонов стрелами и сразу же назад. Конники прошли между ям, а слоны, не зная проходов, провались сквозь тростниковые настилы и напоролись на заточенные колья. Тех, лопоухих гигантов, что уцелели, отпугнули огнем, запалив завалы из хвороста и сухой травы, и они повернули на своих.
   Но один слон все же прорвался. И как раз в том месте, где в окружении телохранителей стоял Сахибкиран. Бесстрашные "львы Аллаха", которые сами привыкли наводить ужас, тут растерянно шарахнулись, и Сахибкиран остался один. И показалось, что вознесшаяся пята гиганта вот-вот придавит своим весом Повелителя. Но в самый последний миг появился внук Сахибкирана, сын беспутного Миран-шаха, шах-заде Халил-Султан.
   Он верхом на своем рослом жеребце, показавшимся рядом со слоном маленьким, как ослик, наскочил на взбесившегося гиганта и, пронзительно визгнув, лихим ударом меча отсек тому хобот.
   Слон заревел, как ревет целое стадо верблюдов, вскочил на задние ноги и бешено затряс передними. А Халил-Султан, выпрыгнув из седла, вцепился в обрубок и по нему вскарабкался на голову. Там сполз по шее и вышвырнул из кибитки тщедушного туземца. Он посадил слона на четыре конечности, развернул и с улюлюканьем пустил в гущу врага.
   Топча своих, слон носился по полю боя, ревел, хле-стал из обрубка кровью, а Халил-Султан метал из кибитки копья и визгливым голосом выкрикивал непристойности.
   "Ты столь же беспутен, как твой отец, - сказал после сражения Сахибкиран. - Но твой порок сопряжен с отвагой, и это делает тебя полезным войску. Я испытываю гордость, что ты мой внук".
   На курултае по случаю победы краснобаи на все лады возносили хвалу принцу Халил-Султану и его отчаянной храбрости. А Сахибкиран назначил его тысячником разведчиков в своем тумене "львов Аллаха". Но любимцем он все-таки не стал. Сердце Повелителя целиком было отдано другому внуку, сыну покойного Мухаммада Джахангира принцу Мухаммад-Султану.
   Юный принц Мухаммад-Султан унаследовал от отца все его достоинства: выдержку, прилежность, радение в делах, ясный ум и отзывчивое сердце. Подобно отцу он был основателен и привередлив в принятии решений, но стремителен и напорист, когда решение уже принято. Он подобно отцу был ревностен и порывист в вопросах веры, но беспристрастен и уравновешен в мирских делах. Внук безоговорочно верил в дело своего деда. И всеми силами стремился способствовать его продвижению. Он был повторением добродетелей своего славного отца и продолжением его благочестивой жизни.
   Но что отличало отца и сына, так это непоколебимая уверенность младшего в своем высоком предназначении и в силе дарованной ему Всевышним. Уверовав во что-то, он не отступал с пути. Его не могла поколебать даже высокочтимое мнение деда. Свобода и вольность в решениях не страшили его, а вдохновляли не на поступки, но на деяния.
   Не смотря на юный возраст и малый опыт, он легко управлял людьми. Из множества претендентов уверенно выбирал лучших на посты в своем войске и в своем диване.
   В индийском походе ему приглянулся юноша-разведчик, доставивший донесение от передовой хазары алебардщиков. Принц отметил живость в его глазах и сдержанность в лице. "У него должно быть гибкий ум, но в противовес этому твердая воля", - предположил юный гурган.
   Юноша передал донесение, и принц Мухаммад-Султан остался доволен четкостью изложения и выразительностью речи разведчика.
   - Как тебя зовут? - поинтересовался принц.
   - Кантемир, - ответил юноша. Ибо это был сын Васико. Сын Васико зачатый от Тимура.
   - Странное имя, - удивился гурган. - Откуда оно у тебя?
   Юноша не стал раскрывать всей правды.
   - Все джигиты в Блистательном Воинстве дети нашего Повелителя, - ответил он. - В жилах каждого из нас течет кровь Сокрушителя Вселенной. Она наполняет нас бесстрашием и делает непобедимыми. Я, как и все в войске сын Властителя Счастливых Созвездий. В моих жилах его благородная кровь!
   Ответ понравился принцу. Он приблизил юношу к себе. А к концу кампании назначил сотником разведчиков в своем тумене.
   Васико в эту кампанию тоже возвысилась в чине. Сотник погиб, десятник поднялся на сотню, а она заняла место командира десятки. Она потеряла в походе мужа, но получила под начало десять мужей - бесстрашных разведчиков, которые всегда впереди, на острие атаки.
   Вот и сейчас ее тумен выжидал далеко в низовье, а она под самым боком у врага высматривала миг, когда следует запалить костер и тем дать сигнал двум туменам алебардщиков к выдвижению.
   Ее окликнули. Она оглянулась на зов. Ей жестом предложили подняться. Она вскарабкалась на вершину и глянула из-за бруствера на равнину. В четверти фарсанга от холма спиной к ней стояло войско Тохтамыша. Десять туменов прекрасных кавалеристов. Алые волчеглавые хоругви и бунчуки развевались над их рядами. И синее знамя, с изображением парящего кречета высматривающего добычу, реяло в центре строя.
   Восемь туменов стояло в передней линии. Четыре во второй - это был резерв. И пол тумена засело в камышах на левом краю, на берегу заболоченной речки. Этот полутумен затаился, не обозначал себя ни бунчуками, ни знаменами. И эта скрытность должно было означать засаду.
   Войско Тохтамыша было полностью готово к бою.
   Еще в половине фарсанга на север лицом к врагу стояло Блистательное Воинство. Восемь туменов, собранных тысячными колоннами. Каждая в своем цвете, и на лошадях в масть. Строй по фронту был сильно растянут. Между колоннами имелись широкие проходы. И это был обычный прием Сокрушителя Вселенной - ставить так, чтобы во время боя войску было легче маневрировать, и чтобы без помех вводить резервы.
   Боевые порядки Тимура были выстроены в четыре линии. Впереди десять тысяч лучников. За ними три тумена копейщиков, следом два тумена сабельной конницы. В четвертой линии два резервных тумена. Сам Сахибкиран в окружении темников, есаулов и телохранителей расположился на вершине сопки позади своего войска.
   А по краю равнины в обход левого фланга противника на рысях продвигался двадцатитысячный отряд юного гургана. Не развевался в это утро над его войском стяг с изображением серебристого барса, оставленный ряженому войску, но его продвижение выдавал ослепительным блеском серебряный венец, обхватывающий шлем на голове гургана.
   "Почему он тянет? - думал хан Тохтамыш, в окружении есаулов и телохранителей стоя на пригорке позади своих туменов. - Чего он ждет? Когда войско построено, самое разумное немедля вводить его в дело". Ожидание в строю, думал хан Тохтамыш, наводит тоску на воинов, и ввергает их сердца в смятенье. Хромой Тимур любит без конца повторять истину, мол, мужество есть терпение, проявленное в минуту опасности. Но это знают все и без него, даже дети. Если кто вырос в степи и с малолетства привык жить с тревогой в сердце, в готовности в любую минуту пуститься в набег или встать на защиту юрты, жить с чувством, что каждый миг может оказаться последним, такому не нужно объяснять, что не порывистая удаль, а терпеливое мужество решает дело. Его воины - степняки, плоть от плоти, они умеют ждать! Но сегодня так палит солнце. И пред ними не кто-нибудь, а эмир Тимур, и его слава угнетает!
   Ожидание в строю томительно, оно подобно таянью свечи. Дух воина распалился, как зажглась свеча, и начал оплывать сомненьями, как свеча оплывает воском. Свеча растает, и пламень погаснет в расплавленном воске. Так чего же тянуть? Надо вводить войска в дело! Но...
   У его былого благодетеля, в арсенале множество хитростей и каверз, и ему это известно лучше других. Если Асак Темир ждет, то неспроста. Что он задумал? Примитивный маневр в обход фланга, который начал осуществлять мальчишка гурган? Так это не страшно. В камышах он посадил засаду, и у него есть достаточный резерв, чтобы прикрыть свои фланги.
   Однако Сахибкиран ничего не делает без умысла и никогда не принимает привычных решений. Они всегда неожиданны, их сложно предугадать. И все же, все же, чего ради он выжидает? Может для того, чтобы сломить дух противника, прежде чем сломить его порядки? Сомнительно. Великий Тимур не увлекается наивными мечтами. Так в чем же дело? В чем хитрость, каверза Тимура?
   И тут его проняло. "А где еще два тумена?" Перед фронтом у хитрого старика их восемь, в рейде по флангу - два. Не хватает еще двух! Где его алебардщики? Если оставлены в лагере на другом берегу охранять ряженое войско - баб и пастухов, переодетых в доспехи воинов - то это глупо. И не похоже на Тимура. Он мог бы оставить не два тумена, а две тысячи, и не прославленных пеших алебардщиков взламывающих конный строй, взламывающих лучше, чем это умеет делать его прославленная кавалерия!
   Он оглянулся. На вершине холма вился дымок костра. В этот миг запоздалым прозрением открылись все три тайны: в чем каверза Тимура, где его алебардщики и чем это ему грозит!
   - Весь резерв перевести за сопку! - крикнул он есаулу.
   Второму повелел:
   - Мою ставку на вершину холма!
   Третьему:
   - Три тумена на южный склон!
   Спрыгнул на землю, расстелил походный коврик, повернулся лицом к священному городу и тут же на месте помолился.
   Враг все-таки заметил дым костра. В стане его начался переполох. Три тумена двинулись в обход холма. Два вышли из передней линии и отступили в тыл. Стяг с парящим кречетом на синем полотнище переместился от подножья холма на вершину. Васико наблюдала за этим из укрытия в темном распадке, куда она со своими разведчиками отступила сразу после того, как запалили костер.
   По дну распадка протекал ручей. Его берега были покрыты густыми зелеными зарослями тала . В этих зарослях Васико собиралась дождаться подхода своего тумена. Здесь ей ничто не угрожало. Пока не подойдут войска с низовий, и не начнется сражение, жизнь ее в безопасности. Три часа пути с низовий и время, отпущенное ей в бою, вот весь остаток ее жизни. Пустоглазой проводнице смерти недолго осталось ждать. Ахура Мазда не внял ее мольбам, его призыв остался неизменным. Повоевала на земле, а теперь пора в ряды небесного воинства. Одежда, просохшая с утра на солнце, согревала тело, но сердце как сковало льдом, так и держало в ледяных тисках.
   У нее есть три часа, можно подвести итог.
   У нее есть сын. Был у нее муж. Она стала воином. У нее нет дома, но она могла бы купить или построить - денег в походах добыла немало. Но не это главное. Не важно, что было-пропало-обрелось. Важно то, с чем она прожила всю жизнь. Сейчас ощущая стужу в сердце - последний приступ страха - она может признаться, что именно им, страхом был наполнен каждый день ее жизни. Не всегда было так страшно, как сейчас, но именно это подлое чувство сопутствовало ей от рождения и не хочет отпускать и на пороге смерти.
   Бог, создавая свои творенья, с тем, чтобы отличить их от себя, поселил рядом с ними смерть. Жить и осознавать, что дням твоим придет конец, жить и беспрестанно бояться встречи с медлительной, пустоглазой проводницей, вот в чем убожество людей, вот в чем их отличие от Бога. Бог же вечен и не знает страха.
   Но в редкие минуты, в пылу сражений, когда не человек, но воин выполняет часть работы Бога, открывается тайна недоступная тем, кто живет со страхом: смерть не предел, не крушение в бездну. Не обрыв в горах, а перевал. У подножья горы заканчивается долина. Но за горой, под другим склоном простирается другая. Бескрайняя, прекрасная, благодатная! Божественная тайна, сокрытая от людей - страх это путы, которыми Бог стянул ноги людей с тем, чтобы они до срока не потянулись в гору. Не поднялись на вершину и не смогли узреть оттуда пре-красную, бескрайнюю долину, называемую людьми раем.
   Бог назвал гору Смертью и придал ей устрашающий вид: отвесные скалы, ледники и обрывы. Он поместил за одной грядой другую, и каждую следующую сделал и круче, и выше. Он заставил сползать со склонов лавины и сели, он придумал камнепады. Чтобы люди, глядя из долины на отвесные скалы, молили его об одном: продлить им срок, избавить их от восхождения.
   И только воины, люди на малость уподобившиеся богу, не работающие, как рабы, а проводящие свои дни в трудах подобно богу, могут одолеть гнетущее чувство вечного страха. Не избавиться совсем, и тем возвыситься до божества, а одолеть на время, разбить его ледяные объятья, с тем, чтобы следом одолеть и горы. Путь через перевалы будет трудным, жестоким. Он отнимет время - семь тысяч лет. Но воин пройдет путь до конца и однажды спустится в благодатную долину.
   А сейчас, пока не начался отсчет семи тысячелетий, надо дожить отпущенный срок достойно. Осталось не-много - за вычетом трех часов, только время боя.
   В трех фарсангах вниз по реке заслышался топот ста тысяч копыт. Ее отряд, меняя лошадей, не жалея их для боя, мчатся из низовий к распадку.
   Мухаммад-Султан вступил в дело первым. Четырьмя полутуменными колоннами он вошел в речку. Вышиб из камышей отстреливающихся лучников. Как вышел из воды, не останавливаясь, пустил два полутумена во фланг врага. К флангам своих колонн приставил сабельщиков.
   На встречу этим двум отрядам выдвинулся отряд кипчаков примерно в десять тысяч конников. В тысячи шагах от речки отряды столкнулись.
   Атакующие колонны гургана врезались в ряды неприятеля. Взяли на копья передних. Но углубляться не стали. Соскользнули и отошли по косой. Отход первых полутуменов прикрыл удар двух других.
   Гурган не давил. Чередовал удары четырех колонн. Бил хлестко и отскакивал. Такую тактику Сокрушитель Вселенной называл "удары молотков". Она замечательна тем, что ратиборцы врага не могут проникнуть в атакующий строй, что им неизменно удается при вязкой атаке. А чтобы прикрыть фланги достаточно к каждой колонне копейщиков приставить по две сотни сабельщиков. Единственный недостаток в том, что лучникам врага в таком бою позволено действовать безнаказанно. При каждом наскоке их стрелы выбивают из строя не одного и не двух бойцов. Вот и сейчас две колонны отскочили, а в ковылях осталась лежать полусотня мертвых и раненных копейщиков. Но не велика потеря. Если действовать настойчиво, по кузнечному бить в два молотка, то рано или поздно враг дрогнет, его оборона не выдержит, расколется, как орех.
   Кажется, противник разгадал, чем ему грозят "удары молотков". Он вывел из резерва второй тумен и бросил на две колонны, прикрывающие отскок атакующих.
   Работа "кузницы" расстроилась, чередование ударов сбилось с заданного ритма. И Мухаммад-Султан отступил. Он отошел за речку и там перестроился: поставил войско в десять шеренг, по две тысячи копейщиков в каждой. И широким фронтом бросился в новую атаку.
   С тем, чтобы не дать гургану обхватить себя, противник вынужден был размазать лаву по полю. Но тем самым его строй проиграл в плотности и глубине обороны. Как ни крути, сложно противостоять двадцатью тысячами сабельщиков такому же числу копейщиков. Атакующие легко пронзят размазанную лаву насквозь. Чтобы устоять, необходим еще хотя бы один тумен. Но где его взять, если резервы исчерпаны.
   И вот враг, у которого не осталось в запасе полков, сделал то, чего ждал Сахибкиран: вывел из центра во фланг еще один тумен. Хвала Господу, славный Мухаммад-Султан справился с поставленной задачей - он вытянул на себя из центра целый тумен и тем ослабил его, ослабил в том месте, куда Сахибкиран наметил нанести решающий удар. Теперь важно, чтобы юный гурган удерживал все три тумена противника возле себя. Не надо сокрушать врага, не надо пробиваться далее по флангу. Надо маневрировать, уклоняться от ударов, беречь себя и свое войско, и главное удерживать возле себя противника.
   Кроме того, Сахибкирану удалась затея и с алебардщиками - Тохтамыш уже до начала сражения вывел из резерва три тумена, чтобы прикрыть свой тыл. И теперь в центре шести его туменам противостояло ровно столько туменов Тохтамыша. Но у Сахибкирана в запасе еще двадцать тысяч воинов, а Тохтамыш вступает в дело без резервов. А это значит, что быть ему битым, как ни крути.
   Сахибкиран дал начало атаки своего центра.
   Первыми легко выступили лучники. За ними, выдер-живая дистанцию и набирая скорость, три колонны ко-пейщиков, одна отставая от другой. Последней, тысяч-ными колоннами, тронулась сабельная конница.
   Лучники, подступив к передней лини врага, отстрелялись. Отошли проходами в колоннах копейщиков.
   Копейщики, войдя в соприкосновение с врагом, забили "молотками", чередуя удары. Сабельщики же отсекали выпады противника по флангам.
   Копейщики отошли - перестроиться, поправить по-трепанные ряды - а проходами вновь выступали с пополненными колчанами лучники. Они забросали врага, еще не оправившегося от ударов копий, стрелами и вновь отошли, уступая место перестроившейся копьеносной коннице.
   Эту тактику Сокрушитель Вселенной называл "лед и пламень". Смысл ее в том, чтобы разгоряченного единоборством врага охлаждать укусами стрел. Выдержать такую пытку сложно. Рано или поздно враг, каким бы стойким ни был, дрогнет. Слабый враг бросится бежать. Тогда он пустит в погоню сабельщиков. Сильный, расстроив ряды, кинется в атаку. Тогда Сахибкиран сокрушит его встречным ударом свежих резервных туменов. Надо только проявить терпение и дождаться момента. Надо терпеливо ждать, и тогда в руки терпеливому отдастся победа.
   Но первым утратил выдержку не враг. Первым потерял терпение молодой гурган. Его внук славно бился на фланге - Сахибкиран это видел. Он сильно потрепал врага, расстроил его ряды. Но он устал маневрировать. Его потянуло в пекло!
   Отступив за реку, молодой гурган перестроил свои войска. Выставил копья клином в тридцать шеренг, на флангах посадил мечи и пустился к холму, туда, где на вершине кречет парил на синем полотнище. Он несся впереди своего отряда, на острие атаки - зубцы его се-ребряной короны, отражая лучи солнца, выдавали его продвижение.
   Как это безрассудно, - подумал Сахибкиран, наблюдая атаку внука, - неосмотрительно. У него кольнуло сердце. И он крикнул двум темникам запасных туменов:
   - Резервы к бою!
   А есаулов вестовыми распустил по действующим в центре войскам с приказом: всем в жесткую атаку, да-вить, пока враг не отступит!
   Во главе резерва Сахибкиран ударил в самое слабое место врага: в продавленный участок обороны, которую смяли удары копейщиков. Оттуда был самый короткий путь к подножью холма. Раз уж его внук нацелился взять Тохтамыша за горло, значит надо помочь ему, а лучше сделать это первым. Чтобы скорее закончить бой и далее не искушать судьбу! Будут напрасные жертвы, но главное избежать самой страшной - он не выдержит того. Боже, как это глупо. Глупо!
   Он прожил уже немало и многое повидал, но не видел Тохтамыш-Оглан ничего глупее, чем то, как старик, убеленный сединами, тот, кому подобает отправлять на смерть, но не торопить свою, тот, в чьей воле сгубить всю армию, только чтобы сберечь себя, рубится на мечах с отчаянием юноши. Старый гурган сошел с ума! Он впал в детство, вообразил себя мальчишкой! Это немыслимо! Но что еще удивительней: его не брали ни мечи, ни стрелы. Он бился в самой гуще, ряды его телохранителей редели, а ему хоть бы что. На него напирали со всех сторон. Каждый из воинов Тохтамыша лелеял мечту ударом своего меча сразить проклятого хромого старца. Но всякий удар, откуда бы он ни наносился, приходился на вовремя подставленный кем-нибудь из "львов Аллаха" щит, или в грудь лошади поднятой на дыбы, или в грудь подставившегося телохранителя. Гурган же оставался неуязвим. И пробиваясь в гуще неприятеля, все ближе и ближе подбирался к подножию холма. Тохтамышу ничего не оставалось, как снять часть своих войск с южного склона и бросить на голову обезумевшего Тимура.
   Когда Тохтамыш бросил против него подкрепление, Сахибкиран оказался в отчаянном положении. С горст-кой телохранителей его оттеснили от остального войска. Плотные ряды противника окружили его и стали стягивать кольцо. Сделалось тесно. Не развернуться. Оставалось пробиваться вперед, хоть спереди напирало свежее войско противника.
   - Воины Мавераннахра, ко мне! - выкрикнул Сахибкиран, встав на стремя. - Мне требуется помощь!
   Крик этот был вызван отчаянием. Выкрикнул и сильно пожалел, об этом - первым на его зов откликнулся молодой гурган. С двумя тысячами "барсов", вырвавшись из сечи, он ринулся в тыл напирающего на деда врага. За ним устремилась погоня, но гурган мчался вперед, не отбиваясь.
   Удар юного гургана в спину неприятеля оказался таким отчаянным и мощным, что тот дрогнул. Под козырьком шлема с серебряной короной Сахибкиран увидел лицо своего внука: перекошенное злобой, забрызганное кровью, грязное от пота и пыли. Страшное, свирепое, безумное лицо. И на этом свирепом, перепачканном кровью лице, как две луны светящиеся во мраке, сверкали его глаза, желтыми, огненными всполохами. И вот лицо внука просветлело, когда он пробился сквозь гущу. Спала свирепость, он заулыбался, увидев, что близок к деду. Вот он уже совсем рядом. Его копье, пропарывающее толпу, может зацепить и деда, если внук не остановится, не ослабит натиск. И вдруг пропало. Исчезло. Вот оно было здесь, рукой достать. Дотянуться и прижать к сердцу. И вдруг пропало. Кануло, как в пропасть. Будто засосало. Пропало лицо внука!
   Сахибкиран ринулся вперед. Столкнул напирающих кипчаков, насадил спинами на копья "барсов". Разметал толпу. "Львы" оттеснили и своих и чужих, расчистили круг. И Сахибкиран увидел: юный гурган бьется в затоптанной траве, нога застряла в стремени, и разгоряченный конь, шарахаясь в тесноте, терзает тело наследника, волоча по земле.
   Сахибкиран выпрыгнул из седла. Кинулся к внуку, высвободил из стремени ногу. Прижал грязное, окровавленное лицо к груди и почувствовал, как жизнь покидает тело юного принца. Внук, наследник, прекрасный Мухаммад-Султан умирал на его руках.
   Умирала и Васико. Уже шесть часов смерть держала ее за горло. И Васико не могла дождаться, когда она сожмет свои костлявые пальцы. Шесть часов жестокой, утомительной схватки. С утра и до полудня отбивать атаку за атакой. Подбираться шашками к холму, когда враг отступает. Останавливаться и брать на пики, когда враг наседает. Терять товарищей в передних рядах, занимать их место, и делать еще несколько шагов вперед, пока враг не бросится в новую атаку. И после каждой атаки, теряя по капле жизнь, переступать через тела павших товарищей, ближе, ближе подбираясь к подножию холма.
   То, что суждено погибнуть было ясно. И без подсказок сердца. Эта истина постигалась умом. Как можно выжить, когда сказано: теснить, пока враг не отступит. Как выжить, если сказано: теснить, не считая потерь. Если сказано: теснить, а не обороняться, теснить двумя туменами пеших воинов тридцать тысяч всадников, теснить и не останавливаться, и оставлять раненных - под ногами, топча их! И двигаться вперед, шесть часов одолевая один фарсанг, отделяющий распадок от подножья.
   За шесть часов их войско сжалось, как высыхает кожа. Во фронте не было и тысячи алебард против полутора тысяч утром. Глубину составляли семь шеренг против тринадцати утром. Лучников охраняющих фланги не осталось. Расстреляв стрелы, они взялись за мечи и, умирая, отбивали наскоки короткими клинками. Когда они все погибнут, кто будет прикрывать их фланги?
   Но что-то изменилось. Тумен врага отошел за холм. Наскоки стали гораздо реже. И тогда командиры возвысили голоса. Крикнули звонко: "Олга!" Над строем раскатами пронеслось грозное: "У-ур!" Алебардщики пошли, не останавливаясь, выставив пики против врага. Кого пронзали в натиске. Кого пропускали в гущу, оставляя их идущим сзади. Кого выплевывали из строя, оставив позади, и те потом били в спину.
   Но вот уже подножие. А на вершине только знамя с парящим кречетом на синем полотнище. И нет под стя-гом Тохтамыша. Нет его есаулов и телохранителей. Хан Тохтамыш бежал!
   Значит победа? И можно поверить в небылицу - Ахура Мазда, пусть и редко, но отзывает свою проводницу? Нет. Не отзывает. Стрела пробила горло.
   Васико успела схватить ее, когда она только уколола в шею. Опять, как в первом бою ожгло ей руку, а стрела, скользнув в ее пальцах, вышла наконечником сзади. И вот, Васико уже в пути! Да, да, Ахура Мазда не отменяет своих решений - Васико зашагала в гору, и семь тысячелетий страданий ожидают ее, пока она не достигнет долины.
   А Тохтамыш прокладывал свой путь по ручью в распадке. Сминал тальник, чьи густые заросли скрывали его бегство. По ручью он выйдет к берегу Абескунского моря . Сменит седло на место в лодке. Доплывет до западного берега. Там его встретят евреи-караимы. В их караване он уйдет на север к хану Ягайло, владыке Великого Княжества Литовского. Он давно зовет его под свою руку.
   Тимур мчался рядом, в половине фарсанга, и тоже к морю. Когда он бросил свое войско, все опешили: победа уже в руках, а он бежать! Телохранители кинулись, было, за ним, но он приказал остаться. Сотника, который ослушался и нагнал повелителя, он зарубил мечом. Али Берды с тысячей уцелевших "львов Аллаха" пустился за ним в отдалении.
   Сахибкиран, оставил войско и помчался к морю, чтобы там, взобравшись на самую высокую скалу, достающую до неба, зацепить руками звезды. Звезды, которые глупцы считают счастливыми. Зацепить, взнуздать, как взнуздывают брыкливого коня. Дать плетей, если потребуется! И потребовать то, что ему необходимо.
   А необходимо время. От звезд ему требуются хотя бы сутки! Чтобы вернуться на один день назад и переиграть последний день по-новому!
  
  
  Омон Хатамов "Меня звали Тимур"
  
   Она меня всегда поражала. Как только познакомился с ней, не уставал восхищаться ее незаурядными качествами. И изумляться ее странностям. И ужасаться ее пороками. И очень часто все эти чувства перемешивались в какой-то причудливый букет эмоций. Источающий ферамоны небывалой силы. Попадая с дыханием в кровь, они расщепляли мысли, делали их невесомыми, летучими, и с выдохом изгоняли их на волю. Эти невесомые мысли принуждали меня к поступкам столь же легковесным.
   Инстинкты трубили мне об опасности, били тревогу. А я все вдыхал причудливые запахи.
   Я выстрелил в человека, практически, в упор! И увидел, как у него от боли скривило рожу, как он закричал и схватился за продырявленный живот. Что я почувствовал в тот момент, когда он падал, а крик его обрывался, и оборвался, когда он головой ударился о бетонный бордюр? Почувствовал запах гари, холодную струйку пота между лопаток и, наверное, ужас. И еще больший ужас испытал, когда Васико выпрыгнула из машины и, подобрав автомат, начала строчить по окнам. Без паники. Короткими очередями - израсходовала только один рожок. Запрыгивая назад в машину, она успела стянуть с ремня пограничника подсумок и прихватить с собой. И крикнула:
   - Жми!
   И я выжал, утопил педаль газа до упора. В этот мо-мент испытал не облегчение, не радость, скорее, вдохновение. И упоение тем, что я могу выжать такую мощь из двигателя кантемировской машины, и нажатием на педаль придать вращению колес такую бешеную скорость.
   А когда услышал, как стучало горохом по корпусу машины и, как потом проскрежетали, пробивая обшивку, пули, почувствовал трепет во всем теле. И зуд в пальцах, сжимающих руль, когда впереди загорелись огни грузинского поста.
   Васико, отстреливаясь, израсходовала еще два рожка. А на подъезде к грузинской стороне оставила автомат и закричала, что-то на родном грузинском. Она кричала, высунувшись по пояс в окошко. А я пытался затянуть ее назад. Она же отмахивалась и все кричала, указывая рукой за спину.
   - Ми краки! Есем !
   Шлагбаум на грузинской стороне поднялся. За бетонными тумбами показались каски и стволы автоматов.
   Мы влетели на пост. Притормозили. Парень в американском песчаном камуфляже запрыгнул на подножку нашей машины.
   Он выхватил у Васико автомат, она подняла руки. И грузин скомандовал мне:
   - Авондирь шенк и хетевы!
   - За здание! - перевела Васико. - Ставь машину за здание!
   Я завернул за коробку блокпоста и остановил машину на загороженной площадке.
   - Выходи! - дал грузин команду уже на русском и спрыгнул сам.
   Мы с Васико вышли и встали у крыла.
   Грузин на своем языке о чем-то спросил у Васико и показал на Кантемира, лежащего связанным под задним сидением. Грузинским ответом Васико не удовольствовался и спросил у меня по-русски:
   - Кто это? Почему связан?
   - Боевик, - ответил я. - Террорист.
   - Абхаз?
   - Черкес. Но заодно с абхазами.
   Парень взглядом оценил габариты Кантемира и цок-нул языком. После чего глянул на меня с большим ува-жением, чем прежде и спросил:
   - Еще оружие есть?
   Я показал на пистолет Кантемира, валявшийся под сидением.
   Военный приказал, отойти от дверцы.
   - Руки на капот, - потребовал он. - Ноги раздвинь.
   Он перегнулся через дверцу и подобрал оружие. Автомат Васико закинул за спину, пистолет воткнул за пояс. И после этого ощупал нас. Сначала меня.
   - Что это? - спросил он, нащупав в моем кармане пачку сигарет.
   - Можешь забрать, - разрешил я.
   Он запустил руку в карман, вынул пачку и бросил на капот. Когда ощупывал Васико, не преминул потискать груди.
   - Что это? - воскликнул грузин, ощутив под ладонью в заднем кармане джинсов, что-то еще кроме ее ягодиц.
   Не дожидаясь ответа, залез в карман и к своему удивлению вытащил оттуда деньги. Хлопнул по другой ягодице и извлек вторую пачку.
   Васико в отличие от меня оказалась не столь покладистой и щедрой.
   - Оставь, - потребовала она.
   Военный двинул ей кулаком в затылок и прикрикнул:
   - Заткнись и не двигайся! Сучка!
   Потом обратился ко мне.
   - Если начальство деньги увидит, - сказал он дове-рительным тоном, - конфискует. Понял? К делу при-шьет, понятно? А я верну. Когда с вами разберутся...
   Я качнул головой.
   - Спасибо потом скажешь. Если не жалко будет, отблагодаришь. Так что про деньги молчок. Понятно?
   Я второй раз качнул головой.
   Грузин посмотрел на меня с сомнением.
   - Ты же мужик? - судя по взгляду, ему в это верилось слабо, но он все-таки сказал. - Вон, какого кабана скрутил, значит, мужик. И бабе своей скажи, чтобы помалкивала. Уговор?
   Еще один кивок головой.
   - И не бойся. Я не обману, - пообещал грузин. - Я такой: если что сказал, то обратку не включаю, - он спрятал деньги в запазухе гимнастерки и распорядился. - Вы так постойте. Не шевелитесь. Я сейчас, - и побежал за угол здания.
   Мы остались одни. На Васино не хотелось смотреть. Смотрел под ноги.
   Она сказала неуверенно:
   - Деньги надо вернуть, - и еще неуверенней. - Или дернем?
   Я прислушался. Перестрелка уже прекратилась, абхазы и грузины теперь перекрикивались на русском.
   Пока решал, как быть, вернулся наш вояка и привел с собой высокого, статного офицера с красивым, веселым лицом.
   Тот, подойдя, оглядел нас приветливым взглядом удивительно красивых зеленых глаз и спросил:
   - Кто абхаза завалил?
   Я подал голос.
   Он приказал развернуться. Посмотрел на меня лучистым взглядом и указал на Васико.
   - А это кто?
   Васико ответила ему на грузинском.
   Красавец в ее сторону и глазом не повел. Прошел мимо, обогнул машину, встал возле задней дверцы и заглянул в салон. За ним тянулся шлейф винных испарений.
   - Живой? - поинтересовался он, ткнув пальцем в Кантемира.
   Васико опять ответила по-грузински.
   - Абхаз?
   - Адыга.
   Офицер вернулся на прежнее место и выдал этнологическую сентенцию:
   - Адыга, нохчи или абхазы - козолюбы. Ничем не отличаются друг от друга.
   Высказавшись, снова выставил против меня свои ве-селые, пьяные глаза.
   - А ты, значит, истребитель козолюбов? - поинтересовался он. - Санитар, типа?
   За меня ответила Васико и настойчиво на грузинском.
   - Ладно, - перебил ее офицер, не дослушав, - сказки будете рассказывать в военной полиции. Деньги есть?
   На воре загорелась шапка, он поспешил с ответом, опережая нас.
   - Пустые, - пожаловался он. - Ни копейки.
   Офицер все улыбался, и не понятно было, верит он лгуну и вору или нет.
   - Врет он, - нарушая "уговор" с грабителем, сказала Васико. - Деньги у нас были. Миллион. Он их забрал у нас.
   Офицер развернулся к своему подчиненному.
   - Поклеп! - возмутился тот. - Ты, что веришь этой сучке? - и вывернул свои карманы.
   - Миллион чего? - полюбопытствовал офицер.
   - Рублей.
   Офицер, наконец-то, удостоил Васико взглядом. Веселость сошла с его лица. Но только на секунду. В следующий миг он повеселел еще больше.
   - Найди мне деньги, - сказал он вору, - крыса. И быстро!!!
   Изобличенного лгуна, как сдуло.
   Когда мы остались наедине с офицером, Васико приступила улаживать дело.
   - Если передадите нас полиции, - предупредила она, - мы расскажем про деньги. Лучше будет, если вы отпустите нас.
   Офицер будто не расслышал: расхаживал перед нами и улыбался, глядя под ноги.
   - Я из Тбилиси, - сообщила Васико. - С Нахалки. Вы знаете Тбилиси?
   Офицер не ответил.
   - Этот адыга - бандит. Какое вам до него дело? Я должна привезти его к брату. Он вор в законе. Вы знаете Вахтанга с Нахалки?
   Офицер отвернулся, глянул туда, куда умчался его подчиненный и окликнул его.
   - Оставьте деньги себе, - расщедрилась Васико. - И отпустите нас. За это брат отдельно отблагодарит. Его все в Тбилиси знают, - и добавила что-то еще по-грузински, конфиденциально.
   Офицер не отреагировал. Васико взбесилась.
   - Да ты, вообще, грузин? - крикнула она. - Или задница америкозная? И нечего корчить из себя Рембо! - бросила она в лицо офицеру, когда тот поднял на нее глаза.
   Подобравшись к Васико, офицер проговорил сквозь зубы:
   - Деньги я уже забрал, так что можешь не торговаться, шлюха абхазская.
   - Я из Адлере!
   - А мне насрать адлерская ты или абхазская, но твой армянский нос мне действует на нервы! И братом можешь не пугать. На него насрать два раза. Воров в Тбилиси, как собак нерезаных.
   Он замахнулся головой и врезал лбом Васико в переносицу. Она отшатнулась, а офицер схватил ее за волосы, дернул на себя, пригибая лицом к земле, и ударил коленом. Васико упала.
   А я вошел в ступор.
   Когда вернулся грабитель, офицер без слов забрал у него наши деньги и удалился.
   Наш грабитель был раздосадован. Пнул лежащую Васико, а на меня посмотрел, как на последнего растяпу.
   Через час нас забрала военная полиция.
   Повезли в американском "бобике": меня, Васико и Кантемира. Кантемир был без памяти, Васико в полуобморочном состоянии, а я, хоть и находился в сознании, взирал через решетку на уносящуюся в ночную мглу дорогу совершенно затуманенным, невидящим взглядом. Смотрел на асфальт, подсвеченный красными габаритками машины, и старался разгадать тайну ферамонов. С тем чтобы узнать, чем же таким я надышался, чтобы усыпить свою бдительность и принять план Васико без возраже-ний? Чем я отравил свое сознание, чтобы согласиться с безумной идеей выкрасть Кантемира, перевести через границу и, укрывшись в Грузии, начать шантаж, вымогая выкуп за тимурида.
   - На посту дадим пять тысяч, - говорила Васико, посвящая в свои сумасбродные планы. - Скажем, едем к родным на свадьбу. Пропустят.
   Мне дала пистолет Кантемира, уступила мне руль, сама устроилась сзади рядом со связанным Кантемиром.
   - Если, что пойдет не так - пали, не думай, - напутствовала она. И когда мы тронулись, еще раз тюкнула Кантемира монтировкой, чтобы тимурид не дергался в дороге.
   Естественно, пошло "не так". Пограничник деньги взял, но решил проверить, что там под брезентом: подарок? Васико двинула ему в челюсть. Он отскочил. А я выстрелил.
   Границу, как обещала Васико, мы "проскочили". И дальше продолжили путешествие в полицейском "бобике", прикованные наручниками к поручням.
   Дорогой Кантемир очнулся и начал орать. Орал на нас, но полицейские приняли его вопли на свой счет. Приказали ему заткнуться, но Кантемир и не подумал. Тогда они остановили машину, вышли, выволокли крикливого тимурида на дорогу и избили. Сначала заехали по макушке резиновой дубинкой. Но, видимо, голова Кантемира была чувствительна только к металлу монтировки - он не отреагировал. Полицейским пришлось здорово попотеть, прежде чем Кантемир свалился. Когда он оказался на земле, его долго и азартно колотили ногами. В конце, схватив за руки и ноги, зашвырнули назад в машину.
   Его обмякшее тело плюхнулось возле наших ног. И Васико шарахнулась. Напрасно. Тем самым она обратила на себя внимание.
   Ее выволокли на дорогу вслед за Кантемиром. Она сопротивлялась, кричала, звала меня на помощь. Ее не-сколько раз ударили дубинкой, она обмякла. После этого изнасиловали, встав в очередь. Перед открытой дверью. Воспоминанием об этом осталось одно грузинское ругательство из лексикона насильников. Наверно, что-то очень грязное. Сейчас оно вертелось на языке и щекотало нёбо.
   В Гори нас сдали в комендатуру. Кантемира там еще раз избили, потому что он опять набросился, но уже не на нас, а на военных. Меня не тронули. А над Васико еще раз надругались. Когда после экзекуций жертвы грузинских репрессий пришли в себя, Кантемир, глянув на меня, сказал шепеляво:
   - А ты, что такой довольный? Гнида. Ты что щеришься?
   Я, действительно, по сравнению с ними выглядел не-плохо, он был прав. У Васико нос распух картошкой, и так сильно, что поглотил горбинку. Под глазами расползлись синие круги. На лбу выросла огромная, уродливая шишка. А на Кантемира, так вообще, смотреть было жутко. На его лице не осталось ни одного живого места. Скулы в ссадинах, губы в наплывах сукровицы. Уши, как огромные разваренные пельмени. Брови и веки распухли, так что глядел он на меня в щелки, такие узкие, что совершенно не было видно глаз. И говорить стал шепеляво, потому что растерял все зубы.
   - Надо врезать тебе, чтоб не выделялся, - предложил побитый Кантемир. - Пару раз я, пару раз она. Вставай, стерва, - прикрикнул он на Васико. - Мочить будем твоего чреволиза.
   - Оставь, - жалобно попросила Васико. - Не надо.
   - Надо, - стоял на своем Кантемир. - Еще как надо.
   - Шум поднимешь. Опять придут. Отлупят.
   Кантемир выразил безразличие к предостережениям.
   - Я один хрен твоего гада урою. А потом за тебя возьмусь.
   - Вот и начни с меня, - предложила Васико. - Я кричать не буду.
   - Добро. Иди сюда.
   Васико подползла к нему, и он ударил.
   - Доволен? - спросила она и подставила другую щеку.
   - Пошла ты, - ответил он и отвернулся.
   Она пристроилась за его спиной. И оба засопели перебитыми носами. И про меня, как будто бы забыли.
   - Слышь, ты? - спросила Васико через некоторое время.
   Кантемир не отозвался.
   - Надо выбираться отсюда.
   После долгой, долгой паузы Кантемир все-таки спросил:
   - Как?
   - Нас повезут в Цхинвал, - сообщила она. - Я слы-шала - об этом грузины говорили. Будут показывать нас журналистам: вроде мы осетинские террористы.
   - Каким еще журналистам? - проворчал Кантемир. - Какой Цхинвал?
   Васико зло шикнула:
   - Ты совсем тупой, хренов Людоед?
   - Сейчас еще схлопочешь, - пообещал ей ее собеседник.
   - Об этом же все твердят без умолку, целый день, и по-русски тоже. Грузины на Осетию собираются напасть. Понял?
   Кантемир развернулся.
   - Ну? - спросил он уже с интересом.
   - В дороге всегда легче смыться, так?
   - Так.
   - Так вот, ты не рыпайся больше. Чтоб нас оставили в покое. Грузины нас обрабатывать будут, террористов из нас лепить. А нам нужно притвориться, что мы на все готовы. Пообещать нужно, что мы с журналистами будем вести себя, как надо. Только пусть наручники с нас снимут. Понятно?
   - Ну.
   - И еду надо выторговать хорошую. Чтоб подкре-питься малость. Ну, так как: по рукам?
   Кантемир кивнул в мою сторону.
   - А с этим как?
   - Он с нами.
   Кантемир не согласился:
   - Не. Мне он не нравится.
   - И я тебе не нравлюсь.
   - Ты стерва еще та, - подтвердил Кантемир. - Но на тебя можно положиться. А этот в нужный момент, зуб даю, завиляет задом.
   Васико привела аргумент в мою защиту:
   - Втроем легче. К тому же он хорошо стреляет. Я за него ручаюсь.
   - Ну-ну...
   Они скрепили союз рукопожатием. Меня к этой церемонии не пригласили.
   Как Васико и предвидела, вечером нас повели в кан-целярию. Там два моих горе-товарища повели себя са-мым отвратительным образом. Васико с порога противно заныла, а Кантемир взялся шарахаться от каждого жеста полицейских. Так продолжалось минут пять. Но когда майор полиции, проводивший дознание, кстати, весьма, импозантного вида мужчина, начал клонить к тому, что считает нас диверсантами, проникшими в Грузию из Южной Осетии, Васико перестала ныть, высморкалась и с наивным недоумением возразила:
   - Но мы проникли из Абхазии.
   Второй полицейский - неприятный и вертлявый - подскочил к Васико и крикнул:
   - А ты думаешь абхазские диверсанты лучше?
   Вопрос был, по меньшей мере, не корректный.
   - Нет, - ответила Васико и шмыгнула носом. - Просто, мы не диверсанты.
   Майор высокомерно хмыкнул. А второй - капитан - ударил кулаком по столу.
   - Хватит врать, шалава!
   Кантемир опять шарахнулся. Васико засопела и прослезилась.
   Майор обратился к ней с укором в голосе:
   - Ты вроде из Тбилиси, а ведешь себя так глупо, будто и вправду из Абхазии. Не думай, что здесь собрались полные болваны. Я, по крайней мере, на порядок выше. И не надейся, что я поверю в ваш удачный прорыв через границу. Абхазы - бараны безмозглые, спору нет, но стрелять-то они умеют. Вам ни за что не удалось прорваться через пост, если бы абхазы сами вас не пропустили. А постреляли, так для виду, чтоб нам заморочить голову. Я прав? - он пригнулся к Васико. - Будем сознаваться: перестрелка на границе - ваш абхазский национальный театр?
   Васико засопела, глупо захлопала глазами. Кантемир, вообще, выглядел круглым идиотом. Капитан начал проявлять нетерпение.
   - Давид, да что ты с ними церемонии разводишь? - проворчал он. - Дай, я им врежу пару раз, сразу во всем сознаются! - и он свирепо вылупил на нас глаза.
   Кантемир, кроме того, что шарахнулся, вжал еще голову в плечи и заслонился руками.
   - Меня бить не надо, - поспешил он с признаниями. - Я и так все расскажу. Эти двое, конкретно, террористы. Мамой клянусь! Они меня насильно из Сочи вывезли. Заложником взяли меня.
   Капитан подскочил к Кантемиру и двинул ногой по стулу, на котором тот сидел. "Жертва террора" плюхнулась на пол.
   - Гад! Мозги мне пудрить будешь!
   Жертва подобрала живот и поползла, действительно, как гад.
   Майор, глядя на это, сокрушенно покачал головой. Затем обратился к капитану:
   - Вай, батоно Мираб, зачем ты так? - он поставил стул на место. - Мебель казенная, не стоит ее ломать.
   Капитан, истерично дернув головой, отошел за стол и там, упершись кулаками в подоконник, вылупился в окно.
   Майор подождал, пока Кантемир перестанет изображать из себя пресмыкающееся и поднимется на ноги.
   - И вы зря дурака валяете, - пожурил он его. - У капитана нервы слабые, - жестом предложил Кантемиру сесть. - К тому же он заслуженный офицер, имеет награды, одну контузию. А вы издеваться. Неосмотрительно.
   Он повернулся к Васико, сочтя ее заводилой в нашей клоунаде, и посмотрел на нее печальным взглядом.
   - Итак, господа диверсанты, - проговорил он с ус-тавшим видом, - а если угодно, комедианты, ваше шоу провалилось. Балаган, который вы устроили, и комедия на границе, срежиссированная вашими генералами, ничего не стоят. И я, как Константин Сергеевич говорю вам - не верю!
   - Какой Константин Сергеевич? - удивилась Васико.
   - Станиславский, - ответил майор. - Ну, так как, может, перестанете паясничать? Оваций все равно не будет, - он вдруг сменил взгляд. Насупился и всверлился в Васико своими проницательными глазками.
   Васико опять засопела, захлопала ресничками. И не выдержала.
   - Ну, хорошо, хорошо, - выпалила она, - я готова объяснится. Только вы сначала скажите: если мы диверсанты, то, где наше снаряжение? Или вы думаете, мы орудуем голыми руками? Или, что у нас здесь тайники припрятаны с оружием?
   - Нет, я так не думаю, - признался майор. - Все что надо, вы провезли с собой.
   - Вы про автомат и пистолет? - уточнила Васико. - Пистолет мы вон у него забрали, - Васико указала на Кантемира. - А автомат абхазский, на посту достался.
   Майор сделал постную мину.
   - Кто же идет на серьезное дело с таким смехотвор-ным арсеналом? Вы провезли с собой тонну гексогена! Ваш "ленд крузер" доверху набит взрывчаткой.
   - Что вы говорите? - Васико аж захлебнулась от возмущения. - Ничего мы не провозили. Это провокация!
   Капитан за спиной майора припадочно визгнул и ударил кулаком по стеклу. Майор досадливо закатил глаза. Васико же тут же сникла, возмущение, как рукой сняло. Но все-таки она спросила:
   - Если мы диверсанты, вы же нас расстреляете? Ведь так?
   Теперь возмутился майор. Лицо его сделалось суровым. С едва сдерживаемым негодованьем он заявил:
   - Грузия - цивилизованная страна! Чтобы там ни писала ваша пресса! На вас, как на военнопленных распространяются права предусмотренные хартией ООН!
   - А мы военнопленные?
   Майор, уняв негодование, счел нужным объяснить:
   - С завтрашнего утра Грузинская республика начинает военные действия против осетинских сепаратистов! И если вы проявите благоразумие, мы в свою очередь сможем перенести дату вашего пленения на день вперед. Вы меня понимаете?
   - И тогда нас посадят в тюрьму?
   - Все зависит от вашего благоразумия, - сказал внушительным тоном майор.
   - А бить нас больше не будут?
   Капитан не выдержал. Новый приступ истерии заставил его шутихой взвиться под потолок. Отстранив майора, он подлетел к Васико, вцепился ей в ворот кофты и отодрал от стула.
   - Ты что, шалава армянская! - рявкнул он, орошая Васико слюнями. - На базаре? Торговаться вздумала? Дуги жешь! Я маму твою имел!
   Капитан так вытаращил глаза, что казалось, они сию минуту выпрыгнут наружу. А я так даже усомнился, действительно ли, разыгрывается старая реприза "плохой-хороший полицейский"?
   На выручку пришел майор. Он гаркнул похлеще на-парника:
   - Капитан! Возьмите себя в руки! Немедленно отпустите девушку и вон из кабинета!
   Капитан швырнул Васико на стул и, как ужаленный выскочил в коридор. Дверь с грохотом захлопнулась за ним.
   - А я вас предупреждал! - напомнил майор и принял удрученный вид. - Я предупреждал, что он контуженный! Я вам советовал не играть на нервах! Сразу предложил: признайтесь по-хорошему! И тогда обошлось бы без эксцессов. Эх, сами себе усложняете жизнь, - майор с досады отмахнулся. - Капитан, боевой офицер, герой войны, - сообщил он после драматической паузы. - Он подорвался на мине в первую кампанию. И я, хоть не в восторге от его методов, но полностью разделяю его чувства к врагам Грузии, к коим причисляю и вас! К тому же и мое терпение не беспредельно. И я могу взорваться в любую минуту. Так что давайте, заканчивайте валять дурака и выкладывайте все на чистоту, - он насупил брови и уставился на Васико. - Ну. Я жду.
   Васико немного помялась прежде, чем начать.
   - Мы не собирались торговаться, - проговорила она. - Я только хотела узнать: как насчет кормежки? Мы уже больше суток ничего не ели.
   Майор хрипнул, сдерживая раздражение.
   - Само собой, - буркнул он. - Вы уже зачислены на довольствие.
   - Баланда? - уточнил Кантемир.
   Его вопрос майор оставил без внимания.
   - Что еще вы хотите узнать?
   Васико показала запястья.
   - Руки начинают гноиться, - пожаловалась она.
   - Я пришлю к вам фельдшера, - пообещал майор.
   Васико сменила тон, лицо ее стало жестче, а в голосе появились стальные нотки.
   - Что от нас требуется?
   Майор не удивился.
   - Вы должны дать показания для прессы...пардон, интервью. Мировая общественность должна знать всю правду о военном конфликте...
   Васико перебила:
   - Мы расскажем журналистам, все что нужно. Вы просили на чистоту? Так вот слушайте. Ваш капитан, конечно, мастер наводить ужас, но дело не в этом.
   Вот теперь майор удивился.
   - Нам бежать некуда: в России нас ищет милиция. И гориллы вот этого придурка, - Васико ткнула пальцем в Кантемира (тот аж встал). - Ваши журналисты получат такое интервью, какое вы закажите. Но это только в том случае, если нас отпустят. - Это невозможно.
   - Я понимаю. Не сразу, а как только разберетесь в своей Осетии.
   - И вот этого? - майор показал на Кантемира. - Ему-то есть куда бежать.
   - О нем я сама позабочусь, - пообещала Васико.
   Майор усмехнулся. Подумал немного и кивнул головой.
   - И избавьте меня от наручников. С ними, как угодно, а я не согласна ходить с браслетами.
   Майор мотнул головой.
   - Нет, нет, - сказал он с твердостью. - Этого я вам обещать не могу. Режимом занимается конвойная команда. Это их прерогатива...
   Васико пожала плечами, и лицо ее опять раскисло. Эта быстрая перемена не понравилась майору. Он поспешил добавить:
   - Но, может быть, я поговорю с начальником конвоя - он мой приятель. Не знаю, что это даст, но обещаю, попробовать. Но только в том случае, если вы впредь будете обходиться без фокусов. В конце концов, куда вы денетесь от нас с подводной лодки? - позволил он себе полицейскую шутку.
   Когда нас выводили из канцелярии, Кантемир, вдох-новленный примером Васико, тоже решил поторговаться.
   - Так, как на счет жратвы? - прошепелявил он. - Если нас будут кормить баландой, то я отказываюсь прикидываться диверсантом. Хотите диверсанта - кормите его соответственно!
   Майор только поморщился.
   Вечером нас накормили американским набором в пластиковых контейнерах.
   - Морковка, огурцы, капуста, - взялся комментировать содержимое своего контейнера Кантемир, - сметана. Нет, майонез, - уточнил он, испробовав. - Окорочка. Картошка. А у тебя что? - обратился он с вопросом к Васико. - Я не ем ножки Буша.
   - То же самое, - ответила она.
   - А у тебя? - поинтересовался тюремный гурман моим обедом.
   - Тоже.
   - Вот суки! - крикнул он в коридор через решетчатую дверь. - Я не ем окорочка!
   Однако, опровергая собственное заявление, распра-вился с обедом быстрее всех.
   Потом принесли распечатку вопросов и ответов. Ва-сико быстро пробежалась взглядом по тексту, но главное, разогнула и вынула степлерную скобу, которой были скреплены листы.
   Кантемир изучал бумаги дольше. И даже нашел это занятие увлекательным.
   - У нашего следока мингрельская фамилия, - сооб-щил он, - Кочарава. Мингрелы худшая порода биджованов. Хуже только сваны.
   - Прикиньте, - объявил он следом, - мы оказывается взрыватели мостов и тоннелей. Мы бойцы батальона "Восток". Что?! - возмутился он. - С чего бы это? Какого хрена нас в нохчи записали? Договорились же, что мы осетинские диверсанты.
   Далее ему не понравилось разделение в чинах.
   - Я прапор, слыхали - "кусок"? А Васо старлей! С какого перепоя? Эти мингрельские задницы, что: изде-ваются надо мной?
   - А я кто?
   Кантемир заглянул в листок, поискал. И у него поднялось настроение.
   - Ефрейтор! - объявил он со смехом. - Слышь, Васо, твой чреволиз ефрейтор! Ты в армии служил? - спросил он у меня. - Знаешь, как там про ефрейторов говорят? Васо, ты знаешь? - он закашлялся от хохота. - "Отцу лучше дочь проститутка! - продекламировал он из армейского фольклора. - Чем сын ефрейтор!"
   Кантемира жутко обрадовал тот факт, что и в грузинской военной полиции не слишком высоко определили мое место в мире. А меня это ничуть не задело.
   Ближе к вечеру заявился майор. И спросил:
   - Ну что, изучили бумаги?
   - Изучили, - ответила Васико.
   - И как? Проблем не предвидится? Без фокусов, на-деюсь, обойдется?
   Она мотнула головой.
   - Все в порядке, - заверил Кантемир. - Вот, только окорочка меня не устраивают. Котлеты бы или гуляш. Я же не требую шашлыки или хинкали.
   Уходя, майор напомнил:
   - Не забывайте: все зависит от вашего благоразумия.
   А когда начало смеркаться нас повезли. Опять в полицейском "бобике". И в хвост к нам пристроился джип Кантемира.
   Нас поместили в фургоне. Приковали наручниками к поручням. Кстати, фельдшера к нам не присылали.
   В кабине ехало трое конвоиров: водитель и два бойца с "М-16". "Калашниковых", надо сказать, на территории Грузии я не видел. Толпы вояк, и у всех "М-16".
   В кантемировском джипе ехало еще двое конвойных с шевронами военной полиции на рукавах.
   Выехав на шоссе, пристроились к колонне, продви-гающейся на северо-запад. Шли с включенными фарами, хотя было еще светло.
   Примерно через час пути солнце закатилось за гору. Но дорога и склоны, против наших ожиданий, не растворились во мраке. В зарешеченное окошко засветил белый диск луны. И дорога, и каменные уступы скал справа от дороги, и пропасть за ее левым краем, и соседняя гряда за пропастью, выглядывающая кудрявыми вершинами, все было залито белым, призрачным светом. Было полнолуние.
   - Черт, - простонал Кантемир. - Вот же мы попали! Надеялись, что будет, как у негра в заднице, а оказалось, как у стриптизерши. Мы в заднице, и в эту задницу светит прожектор! Облом!
   Он оглядел нас - своих горе товарищей.
   - Что будем делать?
   Васико уже минут пять возилась с замком наручников, ковыряясь в его скважине скобой от степлера. Она бросила взгляд в окошко, но ничего не сказала.
   - При луне никак не уйдем, - высказал мнение Кантемир. - Как ты думаешь, не уйдем, а Васо? Что молчишь?
   - Не знаю, - она досадливо поморщилась, когда скоба со скрежетом выскочила из паза.
   Кантемир с минуту помолчал, наблюдая за ее манипуляциями, а потом цокнул языком и продолжил мысли вслух:
   - Если бы не луна, то в горах можно было бы укрыться. Но при свете, на отсыпи нас махом положат. Не уйдем, завалят нас, как миленьких. Если отсыпь голая, то сто пудов завалят.
   Наконец-то, раздался щелчок в замке. Наручники отомкнулись, Васико высвободила руки.
   - А я уже думал, не справишься, - признался Кантемир. - Лихо.
   Он протянул ей свои запястья, но Васико будто не заметила. Она повернулась ко мне, и принялась высвобождать мои.
   Ее маневр вызвал на лице Кантемира недоумение. Он глянул в спину Васико с недовольством. А потом из-за ее плеча перекинул взгляд на меня.
   - Все из-за тебя, ефрейтор. Из-за тебя мы сюда попали, - проговорил он шепеляво. - Что молчишь?
   - А что говорить?
   С моим наручниками Васико справилась быстрее. Щелкнул язычок в замке. Она освободила мои руки. Потом пересела к Кантемиру.
   - Как, что говорить? - возмутился тот, не отрывая от меня глаз.
   Васико потребовала:
   - Давай руки.
   - А я что у тебя последний в очереди? - выплеснул он на нее негодование.
   - Не нуди.
   Он протянул ей руки и сказал мне нетерпеливо:
   - Говори, как выбираться будем из этой задницы?
   Он смотрел поверх склоненной головы Васико в щелки распухших глаз и облизывал разбитые губы. Когда Васико начала ковыряться в его наручниках, он снова пустился в рассуждения.
   - Ты нас в эту задницу затащил, тебе и вытаскивать. Справедливо? Справедливо. Но так как на тебя полагаться нельзя, то хрен ты нас вытащишь. Поэтому включай единственное, что у тебя работает - свою соображалку. Выкладывай соображения.
   Я выложил:
   - Надо дождаться, когда свернем за широкий выступ, и уходить на развороте. Так у нас будет больше шансов.
   - Не вижу разницы.
   Я объяснил:
   - До выступа, на серпантине нас будут обстреливать с двух сторон. За выступом - с одной. Шансы удваиваются.
   - Теоретик хренов, - проворчал Кантемир. - Гладко слишком чешешь.
   Щелкнул замок его наручников. Он подождал, пока Васико высвободит его запястья, и тогда закончил начатую мысль:
   - Может, ты и прав, кто знает. Но ты, нохчи, знай, придет время, и мы с тобой еще потолкуем о заднице, о пещере, о надписи и о том, как ты выманили у меня ли-мон. И мне, кажется, тебе очень не понравится наш раз-говор. И знай еще одно: ты с каждой минутой нравишься мне все меньше и меньше.
   Васико отвернулась от Кантемира, придвинулась ко мне.
   - Надо делать, как советует Моня, - заявила она. - Нравится он тебе или нет, а голова у него работает лучше наших.
   Кантемир перевел взгляд с меня на Васико, зло при-щурился.
   - А тебе он, видать, сильно нравится. Только не по-нятно чем. Он же не мужик, он баба. Он же сдаст сразу, как жаренным запахнет.
   Он еще некоторое время посверлил глазами, а потом крякнул и отвернулся к окну.
   - Связало же меня, - забубнил он себе под нос, с гадом и чокнутой. Это я попал, конкретно лоханулся. И как мне выбираться из этой жопы?
   Замолчал и стал приглядываться к пейзажу за окном. И опять посыпались его комментарии:
   - Ни черта не видно. Что там на отсыпи? Хорошо бы, если деревья были...или кусты...или лучше камни какие-нибудь большие. Но, кажись, голяк там полный... одна щебенка...
   Он бормотал, а я слушал Васико. Слушал, как она дышит, как пахнет, прислушивался ко всем ощущениям, которые рождала ее близость. С тех пор, как мы пересекли грузинскую границу, я еще ни разу не ощущал Васико так близко. Она сторонилась меня. Ни я, ни она не сказали друг другу ни слова. Я был в прострации, и не находил в себе мужества заговорить первым. Почему молчала она и, попросту, игнорировала меня, догадываюсь. Возможно, потому что, растратив мужество в короткой перестрелке на посту, я потерял в ее глазах всякую мужскую привлекательность, и стал для нее тем, кого в звериной стае отлучают от самок.
   И вот она подсела ко мне, придвинулась и коснулась плечом моего плеча. Она не сказала ни слова, даже не посмотрела в мою сторону. Но я ощущал ее близость, давление ее плеча, и жар, который от нее исходит. И клянусь всем дорогим, что есть на свете, в эту минуту я почувствовал себя самым счастливым. Я вдохнул такую меру счастья, какую никогда не испытывал прежде. И мечтал теперь только об одном: чтобы дорога не обрывалась, как можно дольше. Чтобы нас катило в ночи и по склонам до бесконечности. И больше ничего. Только бы чувствовать ее плечо и жар, который от нее исходит.
   Ехали так довольно долго. Возможно, час, а может, больше. Кантемир начал проявлять нетерпение.
   - Может быть, пора уже. Что ждать? - напомнил он о себе шепелявым присвистом.
   Никто не ответил.
   - Что молчишь, Васо?
   - Подождем еще, - предложила она.
   Кантемир взвыл.
   - Вот разворот, вон выступ, про которые твой педик говорил.
   - Подождем другой, - ответила ему Васико.
   На следующем развороте нас качнуло. Кантемир сказал:
   - Все, не фиг ждать. Разворот на девяносто градусов. Что еще?
   Васико не ответила.
   - Так мы до границы доедем: дадим интервью, майор накормит нас шашлыками и хлопнет. Или вы поверили ему?
   - На следующем сойдем, - пообещала Васико.
   Кантемир смирился.
   За следующим склоном, когда машина начала выру-ливать на разворот, он ударил по ляжкам и объявил уже непреклонным тоном:
   - Все, начинаем! Хуже нет, чем ждать! Терпение кончилось. Пора делать ноги.
   Шлепок был такой звонкий и голос такой решитель-ный, что я подскочил. Меня словно тряхнуло. И у меня с языка, как яблоко с ветки сорвалась совершенно не уместная фраза.
   - Мужество - это терпение, проявленное в минуту опасности, - сказал и прикусил язык.
   Это был афоризм из копилки Тимура. И я любил повторять его, пережевывая его незамысловатый смысл.
   - Что? - Кантемир перевел на меня удивленный взгляд. - Что ты там о мужестве вякнул?
   - Это не я, - промямлил я осипшим голосом. - Это Тимур.
   - Слушай меня, тимуровед, - прохрипел Кантемир, - ты задолбал уже. Если еще хоть слово про Тимура скажешь, и я тебе башку отвинчу. Молчи в тряпочку, чтобы я тебя не слышал. Ты хуже проститутки. Ты ефрейтор!
   Меня кольнуло. Конечно, было страшно, но как я мог смолчать, когда рядом находилась Васико. Я сказал:
   - Нам вместе бежать. У нас общее дело. Нам не сле-дует ругаться.
   - У меня с тобой нет ничего общего, гнида! - гаркнул Кантемир. - Я таких, как ты пачками душил! И тебя придушу, сучонок, вот увидишь!
   - Громче, давай, - посоветовала Васико. - Ори громче!
   Кантемир замахнулся ногой и двинул мне в грудь. Я ударился головой об стенку "бобика". Сильно громых-нуло.
   - Я тебе все припомню, - пообещал Кантемир. - И Тимура, и пещеру, и людоедку!
   Васико, перекрикивая Кантемира, завопила:
   - Остановите машину! Пожалуйста, остановите ма-шину!
   - И тебе, тварь, все припомню! Сучка подзаборная! - он влепил ей размашистую оплеуху.
   - Не надо! - крикнул я. - Не смей распускать руки!
   - Правильно, не надо показывать руки, - предосте-регла Васико. - Из кабины видно.
   Кантемир еще раз заехал мне своей слоновьей ногой. И я слетел со скамьи на пол. Васико затянула по-бабьи:
   - Убиваю-у-ут!
   И машина встала.
   Кантемир продолжал орать и материться до тех пор, пока дверца фургона не раскрылась.
   - Не бойся, - шепнула Васико и ткнулась губами в мою щеку.
   Она взяла на себя того, кто первым запрыгнул в фургон. Оторвалась от скамейки и с замаха ударила наручниками в висок.
   Кантемир взялся за второго, выпрыгнул из фургона и в падении всей своей тушей придавил его к земле.
   Васико выхватила автомат и выстрелила в раскрытую дверь - дала длинную очередь по колесам кантемировского джипа. Джип свернул, съехал с дороги и с грохотом полетел под откос.
   - Беги! - крикнула Васико.
   Я выпрыгнул из машины. А она за мной.
   Кантемир, пригнувшись, уже пересекал дорогу. На бегу передернул затвор. И у самой обочины запустил короткую очередь в кабину "бобика".
   Мы с Васико в три прыжка перебежали дорогу. У края она столкнула меня с обочины, и я кубарем полетел в пропасть. И когда завертелся на отсыпи, увидел ее: то, как она покатилась следом. Пока кувыркался, выстрелов не слышал. Но два раза увидел, как щебенка передо мной рассыпалась осколками.
   Когда докатился до низа, там вскочил на ноги и побежал по гальке к берегу ручья, поросшему талом. Тут и там под ногами пулями из гальки высекались искры.
   И тут в ушах словно пробило пробки: я услышал шум выстрелов: сверху, с дороги - треск длинными и короткими очередями; и здесь на дне пропасти - свист над головой и рассыпающийся горох по гальке. Оглянулся: Васико докатилась до низа. Уткнулась животом в булыжник и замерла.
   Я уже почти добежал до зарослей - два-три прыжка и меня укроет непроглядная гуща зарослей. Шагнул еще и увидел, как скатился Кантемир. Зеленная, мелькающая трасса догоняла его. Догоняла его, а угодила в Васико. Ее тело дернулось, словно его проткнули пикой. И меня передернуло. Я сделал еще прыжок, не глядя под ноги. Смотрел на Васико - как оглянулся раз, так и бежал с развернутой башней.
   Я наступил на мокрый мшистый камень, поскользнулся и плюхнулся в ручей. И пополз по камням... или поплыл по воде? Когда заплыл, заполз в тальник, последнее, что увидел на берегу, это то, как Кантемир, раскинув руки, падает лицом на камни. И тогда припустил во всю прыть. Вскочил на ноги и зашлепал сандалиями по мелководью. Загребал локтями, перерабатывал сладкий, вкусный воздух - вдыхал кислород, как допинг, и выдыхал обратно яд, - и бежал, бежал по ручью до самого утра. Бежал, и видел Васико под спуском. То как дернулось ее тело, то, как пронзило ее копьем. "Ах, если б можно было вернуться назад, - тешил я себя глупыми мечтаниями. Рухнул обессиленный в воду, коснулся щекой донного камня, и река остудила мое воображение холодным теченьем. - Можно вернуться назад, но она мертва. Зачем?"
   И тогда понесло меня не течением, а самым безудержным потоком фантазии. "Если бы можно было повернуть время, - фантазировал я. - Если бы можно было вернуться на пару часов назад. Вернуться на гору, на обочину дороги. Я бы столкнул ее первой. Я бы прикрыл ее собой. Или бы умер с нею вместе. Боже, - взмолился я, - если ты есть, если ты меня слышишь, сжалься надо мной. Поверни время вспять. Ненадолго, только на день".
   Я выбрался на берег и задрожал на холодном ветру. И исполнил молитву, заученную в нескончаемости моих неудач и бедствий. "Боже, спаси и защити, - зашептал я, уставившись в небо. - Спаси меня и жену мою. Спаси меня, великий и могучий; спаси ее, великий и милосердный; спаси нас обоих, всемилостивейший и всемилосерднейший! Спаси и защити, спаси и сохрани, спаси и помилуй! Дай мне один только день в отсрочку!"
  
  
   И зажглась тогда в предрассветном небе новая звезда. Нет, целое созвездие засверкало на небосклоне. Полыхнуло, брызнуло искрами. Ослепило. И в миг один я перестал дрожать. Унялся трепет, отпустил озноб. Под войлочным сводом с дымовым отверстием - шанырак - в его центре, в которое мерцанием залетал свет далеких звезд, в тонкой рубашке с косым воротом, в синем кафтане, расшитом серебряным позументом, в зеленных сафьяновых шароварах, в войлочных чулках и с войлочной же шапкой на голове я ощутил тепло. И услышал гул. На огромном расстоянии, в центре которого я находился, как творец в центре мироздания, все живое возвестило мне о перемене в моей жизни.
   Косяки звуков потянулись со всей бескрайности к центру. Окрики людей, блеяние овец, лошадиный сап и собачий лай, скрип колес и плеск реки, топот копыт и шелест травы, все это единым порывом задуло в отвер-стие в центре свода.
   И вдруг совсем рядом, за тонкой войлочной перего-родкой громко и отчетливо заржала лошадь, и чихнул человек и огрызнулся потом на грубом казахском. Я подобрался к выходу, оттянул полог, выглянул. И обомлел. "Где я? Что со мной?" Я отпрянул назад, не поверив глазам. Но, выглянув вторично, я увидел туже картину.
   Наверно я погиб, пронеслось у меня в голове, я вижу то, что ожидает каждого из нас за порогом жизни. Я вижу! Вижу после смерти! А значит, смерть это не конец?.. а переход, порог, как говорили? Из маленькой юрты в большую жизнь - как я вижу. Говорили нельзя спотыкаться о порог, выходя из юрты - это плохо. Или хорошо? Или я сошел с ума? Тогда все, что я вижу - сумасшедший дом! Мой собственный дурдом, мой приют, мое лечебное пространство.
   Или же время все-таки повернуло вспять? Настоль-ко?? Боже!!!
  
  
  
  
  Кантемир Мазаандеранский "В ближнем круге Сахибкирана"
  
  
   Мы провели блистательный рейд. За три дня прошли восемьдесят фарсангов. Разорили десятки аулов. Взяли с налета десяток малых городов. На Илеке отбили богатый табун. Перешли реку вброд и пересели на новых заводных, своих старых коней приберегли для боя. Выйдя к Итилю, взяли речной караван из сотни вместительных лодок, нагрузили их несметным добром с разграбленных нами лабазов и складов. И спустили по Великой реке. Сами же двинулись берегом. Три дня мы не знали сна, отдыхали, не слезая, в седлах. Но никто не роптал, не было слышно жалоб. Все войско проявляло рвение и пылало воодушевлением в предвкушении великой битвы и великой поживы.
   Мой же предводитель и благодетель предвкушал то, как удивит его деда и нашего Повелителя прибытие в лагерь речного каравана, длина которого составляла аж полтора фарсанга. Прекрасный гурган в мечтах уже видел улыбку деда и слышал сдержанную, немногословную его похвалу. Но тем ценнее было бы каждое слово, слетевшее с уст Сахибкирана.
   Я шел у стремени гургана. А позади него тянулась в поводу седая кобылка с серебристым отливом, огненно-желтыми глазами и волчьим жемчужным оскалом.
   - Сокрушитель Вселенной предпочитает скакунов арабской породы, - дорогой делился мыслями прекраснодушный гурган. - Их отличает резвость и непокорный норов. Но эта седошерстая двухлетка лучше других. Она из табунов тех самых крылатых аспов , которых приручил когда-то пророк Заратуштра, обрезав им крылья. Такой серебристый отлив и такие огненные глаза бывают только у этих легендарных коней. Они не терпят седла и перегрызают узду, будто они волки. И эта кобылка, видно сразу, так же нетерпелива. Она сбросит всякого, кто на нее воссядет. Всякого кроме Сахибкирана. Обрати внимание, - сказал прекрасный гурган после недолгого раздумья, - ведь они похожи. Оба убелены сединами, и не в масть резвы и непоседливы. И у обоих глаза отсвечивают желтым. Посмотри, как этот асп косится на нас. Его взор, воистину, прожигает мне спину.
   - Да, норов еще тот, - согласился я. - Повелителю придется сильно постараться, чтобы укротить его. Рука устанет стегать.
   - Ему понравится? - спросил меня гурган.
   - Наврядли, - ответил я. - Такое никому не может понравиться. Только какое до этого может быть дело. Всыпать погорячее, чтобы ожжгло до самой печенки, и весь разговор.
   - Глупец! - набросился на меня гурган. - Я не о ло-шади. Я о нашем Повелителе!
   Моя несообразительность возмутила юного принца до глубины души. Он буквально вонзился в меня глазами.
   - Я спрашивал, понравится ли Сахибкирану, что асп настолько дикий и своенравный! Захочется ли ему укрощать его!
   Смутившись, я опустил голову и заверил гургана:
   - Понравится. Я думаю, нашему Повелителю понравится подарок его внука. Поверьте, мой султан, этот серебристый асп станет украшением его конюшни.
   Но так как я был смешлив и всегда умел отдать должное всякой шутке и смешной ситуации, то не удержался и теперь и улыбнулся и этой аския : с аспом и его укротителем.
   - Прекрати! - гневно крикнул юный гурган. - Это непозволительно! Сказал глупость и смеешься, хотя должен бы сгореть со стыда.
   Я едва справился с неуместной веселостью.
   - Вы правы, я глупец, - признал я свою вину. - Ка-юсь.
   Видя искренность моего раскаяния, юный гурган сменил гнев на милость.
   - Забудем, - великодушно предложил он и после недолго раздумья продолжил. - Меня смущает другое. То, что это кобыла, а не конь, - он помолчал еще и добавил. - Лучше бы было, если бы нам достался жеребец трехлетка. Эх.
   Прекрасный гурган опечалился, и я поспешил его утешить.
   - Поверьте мне во второй раз, мой султан, - проговорил я с убежденностью в голосе, - Вы печалитесь напрасно. Не важно, что Вы подарите - кобылу или жеребчика. Нашему Повелителю достаточно будет увидеть вас, чтобы его сердце наполнилось счастьем. Лицезреть своего внука - главное наслаждение его жизни.
   - Ты говоришь не то, - возразил гурган. - В Блистательном Воинстве великое множество джигитов более меня достойных расположения Сахибкирана. С чего бы Повелителю выделять меня?
   - Вы его кровь.
   - Опять неверно. У Сахибкирана кроме меня хватает сыновей и внуков.
   - Но к Вам он тянется сердцем.
   - Ты допускаешь третью ошибку подряд. Сахибкиран ничем не отличает меня. Я такой же воин в его войске, как и все. Это известно всякому. Случается, что Сахибкиран бывает со мной ласков, но только тогда, когда я сподоблюсь на, что-нибудь достойное. Вот если мне удастся в предстоящей битве добыть ему голову врага и поднести на блюде, тогда Сахибкиран, без сомнения, останется доволен. Надеюсь, что он пошлет меня в самый жестокий прорыв.
   - Так оно и будет, - заверил я.
   Но все вышло совсем по-другому.
   Когда мы спустились по Ахтубе и достигли шатра Сахибкирана, то застали его в расстроенных чувствах. Он едва глянул на прекрасного гургана.
   Сахибкиран был будто бы чем-то смущен. Когда ему предложено было принять караван с несметными сокровищами, то он не проявил никакого интереса и даже не выглянул из шатра. А когда юный гурган откинул полог и показал серебристого аспа, который стоял у порога, Сахибкиран, едва глянув на лошадь, только и сказал:
   - Что он так бьет копытом?
   - Это волшебный асп, - ответствовал юный гурган. - От кровей тех крылатых лошадей, которых приручил Заратуштра.
   - Неужто, - проговорил Сахибкиран безжизненным голосом. - Вы верите в сказки?
   Прекрасный гурган очень расстроился ответом деда и буквально спал с лица.
   Мой приятель Эдельмуг, который состоял тысячником "львов Аллаха", шепнул мне на ухо:
   - Повелитель уже сутки в таком печальном настрое-нии. Он никого не хочет видеть. И не покидает шатра.
   - А что случилось? - поинтересовался я. - Что его печалит?
   - Я думаю, - ответил батыр Эдельмуг, - Повелителя расстраивает то, что мы никак не можем наладить переправу. Только мы вступим в реку, как кипчаки тут же снимаются с места. Я думаю, Повелитель уединился, чтобы придумать, как перехитрить подлого Тохтамыша. Так не будем же ему мешать. Будь другом, уведи своего командира.
   Я отпустил поклон и повернул, было к выходу, чтобы увести расстроенного принца, но его дед остановил меня.
   - Знакомое лицо, - проговорил Повелитель. - Кого-то вы мне напоминаете.
   - Батыр Кантемир, - представил меня мой друг Эдельмуг. - Сотник разведчиков в войске Его Высочества.
   - Он отличился в индийском походе, - отрекомендовал меня юный гурган.
   - Кантемир, - повторил мое имя Сахибкиран, - любопытно.
   - Имя заносчивое, - согласился юный гурган. - Я уже выговаривал батыру по этому поводу. Но имя досталось ему от родителей. Не отрекаться же от него.
   - Кто ваши родители? - задал новый вопрос Сахибкиран.
   - Отца я не знаю, - ответил я.
   - А мать?
   - Ее зовут Васико.
   - Любопытно, - Сахибкиран опустил голову и задумался.
   Батыр Эдельмуг поторопил нас:
   - Все, уходите.
   И мы ушли.
   Вечером за трапезой, к которой юный гурган не притронулся, он сказал мне:
   - Знаешь, в чем я допустил ошибку? Я добыл нашему Повелителю добра, захотел удивить его белобрысой кобылой. А Сокрушителя Вселенной интересуют только новые ратные свершенья. Он уже несколько дней стоит на берегу и не может перебраться через реку. Враг рядом - рукой достать, а он вынужден терпеливо смотреть, как кипчаки беспечно гарцуют за речной преградой. От этого невыносимого испытания он теряет спокойствие духа. Желчь закипает в его теле и портит кровь. Я должен помочь Властителю добыть победу, не обязательно голову врага на блюде, но так, чтобы он возрадовался, и так чтобы к нему вернулось прежнее расположение духа. Я помогу ему, а ты поможешь мне.
   - Что я должен сделать, мой султан? - поинтересо-вался я.
   Гурган повелел:
   - Готовь разъезды. Самых отчаянных и многоопыт-ных джигитов. Им необходимо сегодня же ночью пере-браться на вражеский берег и выведать там каждую ложбинку, впадину, каждый ручей и овраг. Высмотреть где ковыль повыше, где гуще тал и где растет камыш. Где неприятель может схоронить засаду, где укрыть резерв. Мне нужно знать все. Все перед будущим сраженьем. И еще, ищите переправы: где разливы спокойней, или берега ближе друг к другу, а может быть, найдется брод. Действуй, мой верный друг. Я на тебя надеюсь.
   - Я сам пойду в разъезд.
   - Нет, - возразил гурган. - Ты мне нужен здесь, чтоб был всегда под рукой.
   Совершив патаха, я вышел из шатра.
   После меня юного гургана посетили богоугодные люди - дервиши из ордена "Странствующие духи". Мой предводитель, подобно своему многомудрому деду использовал странствующих богомольцев, как вездесущих лазутчиков и всеведающих соглядатаев.
   Разъезжая по становищам сотен и тысяч войска гургана и снаряжая разъезды, я повстречал свою мать, и поспешил обрадовать ее тем, что так обрадовало меня.
   - Мама, - обратился я к ней, - он помнит тебя!
   Она не поверила, сказала:
   - Не может быть.
   - Он узнал меня! Он узнал во мне твои черты!
   - Почему ты так думаешь? - спросила мать.
   - Я видел его лицо. Он так на меня смотрел!
   - Он спрашивал обо мне?
   - Он спросил, кто моя мать. Я назвал твое имя.
   - Иди, - попросила мать.
   Прежде чем оставить ее, признался:
   - Я счастлив.
   Она ответила:
   - Я тоже.
   И мы расстались. Я пустился дальше выполнять поручение предводителя, а мать с отрядом разведчиков отправилась в разъезд.
   Что меня так обрадовало, и что составляло нашу с матерью тайну, так это то, что кроется в моем имени. Я "кровь Тимура". Я его сын! Впервые увидев меня, отец тут же меня признал. Сердце подсказало. Более от него ничего не требовалось. Только признание сердца. И я был счастлив.
   Отослав разъезды, я со своими офицерами всю ночь и весь следующий день носился вверх и вниз по реке, выискивая броды. И много раз проходил мимо шатра Сахибкирана и видел, что все лошади Повелителя, включая серебристого аспа, стоят на привязи, а это означало, что Повелитель все еще в затворничестве.
   Три дня он не покидал своего укрытия. И только на исходе четвертого явил себя войску. В окружении есау-лов, телохранителей, темников и советников дивана, на смиренном иноходце, которого он предпочел всем скакунам своей конюшни, он поднялся на вершину утеса. Оттуда Сахибкиран неторопливым взглядом обвел свое великое воинство, занимавшее всю степь на правом берегу. Потом перекинул взгляд через реку и измерил величину неприятельского войска. Оба берега, вся равнина были наполнены войсками. Возможно, величие этой картины тронуло сердце Сахибкирана.
   Я был в свите своего предводителя, а прекраснодушный гурган пребывал у стремени своего великого деда, так что я мог слышать каждое слово нашего Повелителя. - Сколько здесь людей? - спросил Сахибкиран.
   - Где? - не поняв вопрос, уточнил шейх Нуриддин - начальник его штаба.
   Сахибкиран обвел рукой берег реки занимаемый его армией.
   - Двенадцать туменов, как и прежде, мой Повелитель, - ответил шейх Нуриддин. - Но мы понесли потери в походе, так что тумены неполные.
   - Сколько это в людях?
   - Сто десять тысяч.
   - Сто десять тысяч смогли заполнить все это про-странство? Не верится.
   - Я назвал только численность воинов. Кроме них есть обоз, женщины и старики в гаремах, торговцы и приблудный сброд. На нашем берегу расположилось около пятисот тысяч.
   - Это население большого города, не так ли?
   - Где же? - возразил шейх Нуриддин. - Даже в Вашей столице, в благословенном Самарканде не наберется столько. Здесь население всего самаркандского вилойата вместе с туманами Кеш и Карши!
   - А на другом? - поинтересовался Сахибкиран.
   - Ровно столько же, если не больше, - ответил шейх Нуриддин.
   - Один миллион людей собрался в одном месте с единственной целью уничтожить друг друга?
   - Истинно так, мой Повелитель, - подтвердил шейх Нуриддин. - Такого противостояния не знала история войн. Грядущая битва станет самой великой со времен непобедимого Искандера Зулькарнайна !
   - Люди прошли десятки тысяч километров, забрели в необитаемую глушь, чтобы переубивать друг друга? Непонятное рвение. Откуда такая прыть?
   - Я не совсем понял, что Вы сказали, - признался шейх Нуриддин, - но Вы правы, мой Повелитель. Подлый Тохтамыш долго бегал от нас, однако Вы загнали его в угол. Теперь он в западне. На берегах никому не известного протока Блистательное Воинство погубит вероломного врага. Зловредный корень Джучи будет подрезан в пользу чагатайской отрасли! Мир на долгие века запомнит названье этой маловодной речки, так как ее русло вскоре наполнится не водой, но кровью. Кровью Ваших врагов! Да будет на то воля Всевышнего!
   Благочестивый шейх Нуриддин совершил патаха, а вслед за ним и все пребывающие на вершине утеса утерли пригоршнями ладоней свои лица. Сахибкиран совершил патаха последним. И как-то вяло, без радения. Воистину Повелитель пребывал в великой тоске. Хандра заслонила собой его известное всем благочестие.
   - Вы готовы к смерти? - спросил Сокрушитель Вселенной.
   - Как все в Вашем войске! - ответил благородный шейх Нуриддин.
   - А вы готовы умереть? - спросил Сахибкиран у батыра Эдельмуга.
   - По первому Вашему приказу, Повелитель! - батыр Эдельмуг с достоинством испытанного в боях воина приложил руку к груди и склонил голову.
   - А вы?
   - Сочту за великую честь! - заявил тархан Али Берды. - Но прежде отправлю в преисподнюю с десяток кипчаков.
   - И вы?
   - Удальцы нужны и воинстве Всевышнего, - ответил принц Халил-Султан. - Но я не тороплюсь. Постараюсь отпугнуть пустоглазую старуху.
   - А если не удастся? Вы же так молоды. Неужели вам не будет жаль своей короткой жизни?
   - Жаль сидеть без дела, - заявил Халил-Султан. - Мы засиделись, дед. Пора бы схватить подлого Тохта-мыша за горло. Пусти нас в бой.
   Юный принц сильно возвысился после индийского похода. И это ему, по всей видимости, вскружило голову - он стал позволять себе невиданные вольности. Даже мой предводитель, наследник престола и любимец Сахибкирана не позволял себе такого. Никогда, ни при каких обстоятельствах принц Мухаммад-Султан не именовал нашего Повелителя иначе, как того предписывают установления и приличия. Даже в ближнем кругу он оставался для него только Повелителем. Я думаю даже в своих мыслях, он, питая великую любовь и благоговение к деду, не именовал его иначе, как Сахибкиран или Сокрушитель Вселенной.
   - Ваше отношение построено на том убеждении, что есть жизнь после смерти? - спросил Сахибкиран. - Вы полагаете, что смерть это не конец, а некий порог, за которым ожидает новая жизнь?
   За юного и беспутного принца, не отличающегося особым умом и образованием, ответил духовник Повелителя и первый советник его дивана многомудрый и благочестивый шейх Барака.
   - О, великий Султан, не испытывай нас понапрасну ненужными вопросами, - сказал святой шейх. - Испытай нас в деле. Мы все носим брюки, мы воины, а не бабы, и наше дело - война. Смерть преследует всякого воина в седле его заводного коня. Иногда она отстает и тянется в хвосте. Иногда опережает и заглядывает в лицо, пытаясь устрашить пустыми глазницами. Но если праведный муж истинно воин, то нет для него большего счастья, как умереть на глазах своего повелителя, во славу его оружия! Великий Султан, не сомневайся, мы готовы к смерти. Мы умрем, как один, но добудем тебе победу! С нами Бог и сияние небесных светил благоволит нашей удаче!
   Благочестивый шейх Барака говорил, а Сахибкиран смотрел на него недоумевающим взглядом, так словно его советник говорил на чужом, неведомом языке.
   - Дурдом, - промолвил Сахибкиран, когда шейх Барака закончил.
   Сокрушитель Вселенной дернул уздечку и собрался, было, повернуть коня под гору, как вдруг замер и воскликнул, уставившись на берег:
   - Что это там?
   Все проследили за взглядом Повелителя. И за всех ответил шейх Нуриддин:
   - Это алебардщики Его Высочества.
   Мой Предводитель встрепенулся от одного подозре-ния, что у него что-то неладно.
   - Великий Султан, - поспешил я с ответом, соскочив с лошади и преклонив колено, - это разведчики. Они исследует способы переправы! Солнцеподобный гурган поручил это дело мне. Это мои разъезды.
   - Вы, что не видите? - спросил Сахибкиран, глянув на меня с удивлением.
   - Там женщина! - воскликнул в ужасе благочестивый шейх Барака
   Истинно, под мокрым кафтаном одного из воинов, вышедшего из воды на берег, зримо проступали женские формы. Мое лицо вмиг покрылось краской стыда. А принц Халил-Султан обрадовался так, как радуется всякий беспутник нарушению приличий. Он стрелой пустился с утеса на берег.
   В короткий срок он вернулся и приволок с собой тысячника моей матери.
   - Кто это в твоей хазаре? - грозно спросил шейх Нуриддин, указав пальцем на берег.
   Тысячник был достойный и опытный воин, отмечен-ный за доблесть и заслуги титулом тархана, обеспечи-вающим его и его потомков до третьего колена приличествующим содержанием и освобождающим потомков до пятого колена от всяческих податей. Этот бывалый воин прошел с Повелителем множество стран, начиная с Хорасана и кончая Ираком, брал штурмом десятки городов и крепостей, проливал кровь и пот на полях многих сражений, покрыл многие тысячи фарсангов во множестве походов и никогда не ведал страха, но пред лицом своего Повелителя, в непосредственной близости от него был ослеплен блеском его сияния. В общем, он забормотал чепуху и не смог толком ответить на поставленный вопрос. Его прогнали.
   - Что будет приказано, мой Повелитель? - спросил шейх Нуриддин. - Доставить к Вам негодницу? Казнить?
   Сокрушитель Вселенной застонал.
   - Что у вас творится в головах? - он скорбным взглядом оглядел всех присутствующих. - Что с вами? Зачем казнить?
   Вопрос Повелителя, а главное, тон, каким он был задан, поставил всех в тупик.
   - Негодницу ко мне в шатер! - повелел Сахибкиран. - И ограничимся этим! Да, вот еще что: я объявляю праздник. Той , понятно? Моим темникам повелеваю: бить в своих отарах скот, и не жалеть! Раз уж вам так хочется крови, то лучше утолитесь кровью животных. Объявить войску: всем веселиться, по полной программе: пить до упада, водку... или чем тут у вас принято напиваться? В общем, если увижу трезвого солдата, отправлю на эшафот.
   Диван и предводители войска отнеслись к этому ре-шению своего Повелителя с полным пониманием. Было очень благоразумно дать войску отдохновение в пред-дверии битвы. Состязаться с Сахибкираном в предусмотрительности, благоразумии умыслов и в благородстве устремлений было немыслимо. Всем была хорошо известна суровость Сокрушителя Вселенной, но так же хорошо были известны его справедливость и безмерная щедрость. Каждый воин в его войске знал, что как бы ни были тяжки лишения и испытания походов и сражений, столь же весомым будет и вознаграждение. Пот и кровь своего войска Повелитель всегда оплачивал сполна. После каждого похода воины возвращались в разы богаче, чем уходили. А если, кто погибал, за павшего долю по-лучали домочадцы. В Блистательном Воинстве доблесть была в чести, а справедливый дележ добычи - делом чести, в неукоснительном следовании священному закону Яссы.
   Пиры же Сахибкирана отличались особым хлебосольством и размахом. И давались так часто, как часто свершались победы. А размах праздника зависел от величины успеха. Например, в индийском походе, когда пал город Дели, войско гуляло пять дней. Пять дней горела столица неверных, и пять дней и ночей при свете пожарища длился пир победителей. А когда Блистательное Воинство вернулось в благословенные золотые долины Мавераннахра, Сахибкиран устроил в раздольных предгорьях Булунгура курултай, который затянулся на три бесконечных месяца. Все, кто внес хоть крупицу в монумент победы, были созваны на тот праздник: все войско со слугами и домочадцами, диван и гражданские чиновники, двор и гарем Султана, союзники и доброжелатели Мавераннахра. Всем нашлось место в гостеприимных предгорьях Булунгура, всем достало почестей и вниманья. А об изобильности угощений, изысканности яств и напитков, разнообразии зрелищ и увеселений не приходится говорить. Такого грандиозного курултая я никогда не видел.
   Пир на берегах Итиля, конечно, не может идти ни в какое сравнение с булунгурским празднеством, но войско ему несказанно обрадовалось. После трехмесячных лишений, блужданий по бескрайним просторам Дешти Кипчака, в лесах и болотах Сумеречных Земель, той, пусть и скромный, был, как нельзя кстати. К тому же, выбравшись к Итилю, стада войска до предела пополнились скотом. Верблюдов, лошадей и баранов паслось на равнине столько, что на всех животных не находилось травы. Так что гораздо благоразумней было предаться обжорству, чем дать скоту пасть от бескормицы.
   Той продолжался уже три дня, когда Сахибкирану пришла неожиданная мысль зазвать в гости своего врага, неблагодарного и вероломного Тохтамыша.
   Всем известны хлебосольство нашего Повелителя и его изысканное благородство по отношению к неприятелю. Например, рассказывают, что в пору своих ранних завоеваний, когда Сахибкиран приводил в повиновение подлых хорезмских суфиев, к стенам осажденного Ургенча, к столу Повелителя были доставлены бесподобные, благоухающие мирзачульские дыни первого урожая. Сахибкиран приказал половину бесценных даров нарезать и разложить в золотые блюда и от его имени отнести эмиру Юсуфу Суфии - несчастному правителю Хорезма, который по понятным причинам был лишен удовольствия вкушать яства подобного качества, и вообще, терпел крайние лишения в осажденном городе, где, как доносили лазутчики, жители уже давно съели все запасы пищи и теперь принялись истреблять собак и кошек. Однако Юсуф отверг угощение и выбросил их со стен крепости. Глупец. Этим он только выявил неотесанность и грубость своей натуры и неспособность оценить всю изысканность и изящество благородного жеста Сахибкирана. Если это происшествие можно считать состязанием в утонченно-сти манер, то Юсуф Суфии проиграл нашему Повелителю. А прежде он проиграл другое состязание - в мужестве.
   В самом начале осады, когда Сахибкиран, взяв Ургенч в кольцо, принялся разорять окрестные селенья, эмир Юсуф Суфии, поднявшись на городские стены, прокричал своему противнику: "Почему мир должен рушиться и обращаться в прах из-за двух людей? Почему столько праведных мусульман должны погибать из-за нашей ссоры? Не лучше ли нам обоим встретится в открытом поле и показать нашу доблесть в личном поединке?" Сахибкиран, хоть и понимал подстрекательский смысл вызова, принял его, пренебрегая осторожностью и отвергая уговоры и увещевания своих полководцев. Благочестивый шейх Барака, который сопровождал войско в походе, вцепился в стремя Сахибкирана и воззвал к благоразу-мию: "Если султан сам рвется в драку, то тогда зачем ему все храбрые войска его армии? Разве не удел слуг его и не их обязанность биться во славу господина?" Но Сахибкиран отмел все доводы разума, потому что был брошен вызов его личной доблести и чести. Он подъехал ко рву под стены крепости и прокричал: "Юсуф Суфии! Согласно твоей просьбе мы прибыли, как обещали. Сдержи и ты слово, выходи, дабы увидеть, кому перст Божий дарует победу!" Сахибкиран очень долго гарцевал под крепостными стенами, прождал до сумерек, но трусливый Юсуф так и не вышел. Тогда Сахибкиран прокричал еще: "Юсуф Суфии! По установлениям священной Яссы каждому, кто не выполнит обещанного, смерть лучше жизни". И после этого повернул коня от стен и вернулся в лагерь. Войско приветствовало его восторженными воз-гласами. А шейх Барака сказал: "Солнце и Луна получили свой блеск от образа твоего". Воистину так!
   Этот пример доказывает, что благородство и утонченность натуры Сокрушителя Вселенной не могут вызывать сомнений. И то и другое многократно доказаны. Но новое доказательство добродетелей Сахибкирана - приглашение предателя Тохтамыша на празднество - явилось для всех неожиданностью, и повергло войско в недоумение.
   К тому же никто не верил, что кипчакский хан примет приглашение. Для того у него не хватило бы ни смелости, ни возвышенности в образе мыслей. Человек - творение Аллаха - видит мир своим нутром, а не зрением, подаренным творцом. Смелый человек предполагает смелость в других. Трус рассчитывает на трусость врага. Благородный муж ищет благородство в окружающих. А бесчестному обман мерещится повсюду. Подлый и вероломный Тохтамыш по низости своей натуры отверг приглашение прежнего благодетеля.
   В ответ Сахибкиран отправил послание полное укора, в тонах скорее печальных, чем раздраженных. Он не напоминал об обязанностях долга к бывшему наставнику и покровителю. Напомнил только о том, что никогда не питал злых намерений к своему нынешнему врагу. Он писал: "Видеть тебя в гостях достопочтенный хан, хочу лишь с одною целью, чтобы переломив за достарханом лепешку, мы смогли вспомнить времена, когда так же за дружеской трапезой мы, доверяя друг другу, обсуждали не дела вражды и противостояния, не противоречивость взаимных претензий, а сути вещей гораздо более приятных - дела дружбы и взаимопомощи. Что каждый из нас приобрел, отвергнув выгоды союзничества, променяв постоянство дружбы на непредсказуемость войны? Чем тревоги и горести взаимного истребления привлекательней благоденствия мирного сосуществования и преимуществ добрососедства? У меня нет ответов на эти вопросы. Думаю, и у тебя хан Тохтамыш-Оглан не найдется вразумительных слов, чтобы оправдать наше противо-борство. Я зазываю тебя в гости, чтобы за угощениями, посланными нам Аллахом, от каждого из которых я отведаю первым в подтверждение искренности моего гостеприимства, мы могли найти достойный выход из безрассудной ссоры. Я призываю отнестись к годам войны между нами - наследниками Великого Чингизхана - как к затянувшемуся недоразумению, превратному зигзагу капризной судьбы. Я призываю сотворить мир нашими руками с таким же рвением, с каким мы готовы ринуться в смертельную схватку. Ты должен довериться мне, достопочтенный хан, так же, как я доверяю твоему благоразумию. Слушайся голоса своей совести, но не подсказки злопыхателей и скудных умом стяжателей чужой славы".
   Благозвучие слов и изящество мыслей Сахибкирана не могли не воздействовать на несчастного Тохтамыша. Он согласился принять приглашение. Но с условием. Прискорбно, но в ответ на послание Властителя, преисполненное, помимо уже выявленных достоинств, наивысшего благородства и поистине государственного предвидения, в ответ на этот бриллиант премудрости и возвышенного стиля Тохтамыш решил поторговаться. Он потребовал в обеспечение своей безопасности определить заложников. Заподозрить в чистосердечном приглашении Сахибкирана подвох и каверзу мог только такой бесчестный плут, как проклятый Всевышним неудачник и горемыка Тохтамыш.
   В очередной раз Властитель в упрек гнусной сущно-сти Тохтамыша явил возвышенность своей натуры. Он передал в руки врага того, чью драгоценную жизнь берег больше живота своего, корень своих надежд, сердцевину замыслов и устремлений, своего обожаемого внука, славного наследника престола гургана Мухаммад-Султана.
   Тохтамыш явился к шатру Сахибкирана в окружении телохранителей лживо выданных за советников ханского дивана. Глянув на каменные лица безмозглых головорезов, мудрый Сахибкиран сказал:
   - Их чела не отмечены морщинами беспокойных мыслей, а глаза наивны и лучезарны, оттого что мысли их не ведают гнета сомнений. Вижу, достопочтенный хан, ты с пониманием отнесся к моему совету и сменил хитромудрых старцев в своем диване на прямодушных и лучезарных юношей своей охраны. Подсказки мудрецов искушенных в лабиринтах тайных мыслей и хитросплетеньях торга увели бы нашу беседу из области дружественных переговоров в сферу пререканий и взаимных вымогательств. Но советы этих юных воинов, еще не научившихся утруждать дальновидными мыслями разум, но зато обученные в схватках сердцем распознавать друзей и врагов, их советы научат и нас, не сталкиваясь помыслами, как бараны сталкиваются лбами, схлестнуться чаяниями сердец, как схлестываются и переплетаются побеги винограда, помогая друг другу взвиться вверх, к лучам солнца.
   В первый день хан Тохтамыш вел себя робко, как затравленный зверь. На второй расплакался и покаялся во всех своих прегрешениях. "Нет мне прощенья, Великий Султан, - сказал злосчастный хан. - Позор моих преступлений сотворил глубокую пропасть на пути к твоему сердцу. Ни стыд, ни горечь раскаяния, наполнившие его, не могут быть твердой почвой, вступив на которую грешник, мог бы достичь берега твоего благоволения. Подлым науськиваниям зловредных советчиков и проискам льстивого иблиса - совратителя всех правоверных - я не сумел противопоставить твердость своих пристрастий и стойкость своих убеждений. Не нашлось во мне ни силы, ни благородства, ни величия духа, которые так отличают тебя. Я жалкий червь, зловонную плоть кото-рого справедливая поступь судьбы размазала на пути предательства и отступничества. Я твоя жертва, не за-служивающая прощения". Повелитель принял покаянные слова с открытой душой. Он обнял прежнего протеже, утер его слезы и утешил ласковыми словами. Ни упреков, ни былых обид Великий Тимур не высказал.
   На третий день хан Тохтамыш безудержно веселился. Много пил, провозглашал здравницы, безостановочно болтал сам и никому не давал вставить слово. И весь его бурный поток славословий был направлен к сердцу Сахибкирана.
   А на четвертый день Тохтамыш покинул шатер Вла-стителя. С ним переправились через реку казначеи и контролеры Сахибкирана, советники его дивана и предводители войска. Казначеям и контролерам досталась казна Тохтамыша, советникам - достояние обозов и гарема, а военачальники занялись разоружением кипчакского войска.
   Тохтамыш, избавившись от гордыни и переоблачив-шись в подобающие одежды скромности и повиновения, покинул лагерь. Он с немногочисленной свитой домочадцев и слуг направил копыта коней в северные земли литовского князя Ягайлы, который изъявил готовность принять под свой кров кипчакского хана. Те из джигитов Тохтамыша, что пожелали вернуться к своим стадам, променять превратности воинской судьбы на предсказуемую жизнь скотоводов, были отпущены в родные аулы. А те из кипчаков, кто выказал готовность служить во славу оружия Сахибкирана, были зачислены в Блистательное Воинство и поступили под начало новых командиров.
   Без сраженья и кровопролития армия Тохтамыша была сокрушена. Ценой лишь собственных усилий мысли и воли Сахибкиран добыл великую победу. Он показал миру не сокрушающую мощь своего войска, которая давно и повсеместно известна, но победоносную силу своего разума, великий дар убеждения и непревзойденные навыки истинно государственного мужа и правителя.
   Армии кипчакских воинов, на протяжении двух столетий державшая в страхе и вечной тревоге многие страны и многие народы, более не существовало. Зловредный корень Джучи был выкорчеван, а ставленник Сахибкирана на трон Белой Орды малодушный, хан Улуг Мухаммед не мог представлять угрозы. Некогда могущественная Белая Орда, извечный соперник и враг Мавераннахра перестала быть великой державой, перейдя в подданство Сахибкирана, превратилась в жалкий придаток его империи. Великие торговые города Хива, Хаджи-Тархан , Сарай и Азак стали чеканить монеты с ликом Властителя Счастливых Созвездий, и налоги с доходов с северного торгового пути бурной рекой потекли в Самарканд, в казну Сахибкирана. На всем протяжении Великого Шелкового Пути, по северному и южному маршрутам воцарился мир и порядок. Купцы и ремесленники, землепашцы и скотоводы, горожане и селяне, избавленные от потрясений и бедствий, непрекращающихся доселе воин вознесли хвалу Устроителю Мира и, воспылав к нему новой любовью, взмолились к Всевышнему о продлении его дней до скончания света.
   Я в эти дни победы пребывал во всеобщем в войске состоянии восторга и умиления. Изумление, тем, с какой легкостью и изяществом Сахибкиран сотворил победу и явил миру образец нового мироустройства, опьянили мой разум. Сверкающий поток изобилия, истоком которого явилась последняя победа, ослепил и заставил поверить, что грядущие перемены наполнят жизнь не только ощутимыми благами, но и новым, небывалым счастьем. А ведь первый тревожный сигнал грядущих недоразумений и потрясений я уловил уже в те дни. Под спудом восторгов и радости притаилась малообъяснимая тоска. Радуясь победе, восторгаясь талантами Повелителя, я испытывал горький привкус разочарования. Разочарования тем, что в Великой Победе не было моего участия. Ни одна капля моих пота и крови не оросила ее побеги. Я желал проявить доблесть и мужество в смертельном бою, я готов был положить самою жизнь на алтарь победы, но жертвы мои отвергли за ненадобностью. Победа сотворилась не натиском мечей, а натиском слов, произросла не от пролитой крови на поле боя, а от просыпанных доводов разума в застольной беседе. Мне было жаль, что я не смог помочь Повелителю в его усилиях. Было жаль своих нерастраченных сил и напрасно сгоревших порывов. Ту же печать тоски я заметил на лице моего предводителя прекраснодушного гургана Мухаммад-Султана. Роль заложника, которую он сыграл в деле победы, безусловно, не могла утешить сердце воина алчущего подвигов и ратной славы.
   Кстати, с гурганом Мухаммад-Султаном я расстался. После победы Сахибкиран призвал меня к своему двору. И весь путь от берегов Итиля через Железные Ворота в Азербайджан на богатые травой пастбища Карабаха, где намечено было провести курултай по случаю победы и мира и обсудить планы на будущее, я провел в свите Сахибкирана.
   И еще. Мать моя после того, как была призвана в шатер Повелителя, так и осталась в нем. Она не стала наложницей в его гареме, но и перестала быть воином в его войске.
   Мне, конечно, было горько терять общество и расположение прекраснодушного гургана. Однако эта утрата сполна возмещалась теми радостями, которые давало пребывание в ближнем круге Сахибкирана.
   Громада его личности заслоняла собой все небо, и, казалось бы, должна была ввергнуть меня даже не в священный трепет и не в смятение, а в оцепенение разума и чувств. Но оказалось, что при всей своей могуществе и великолепии наш Повелитель неожиданно прост и приветлив в общение. И это, наполняя теплом, возвышало его образ на небывалую высоту, воистину приближая к Богу. Уподобляясь Вседержителю, которому по силам одним лишь дыханием своим уничтожить созданный им мир, но который, пренебрегая силой, тщится лаской вразумить неразумных питомцев, Сахибкиран дорогой вел со мной долгие беседы, невзирая на малость образования и скудность моего ума.
   Я был очарован этим великим человеком. Тем, кого даже в мыслях своих не смел именовать иначе, как "По-велитель", притом, что никогда не забывал, чья кровь течет в моих жилах. Оказавшись в его ближнем кругу и узнав его так, как дано только сыну, я воспылал самыми горячими чувствами и наполнился гордостью, сознавая, что часть его благородной сути кровью его живет и во мне.
   Сахибкиран проявил к моей ничтожной особе не за-служенно много внимания. В первый же день он спросил:
   - Есть у вас заветное желание, что-то чего бы вы хотел больше всего?
   Я ответил со всей искренностью:
   - Я бы желал стать Вашей тенью, мой Повелитель. Всюду сопровождать вас, в каждом Вашем походе - вот мое заветное желание.
   - Чудесно, - сказал Сахибкиран. - Отныне, вы юноша, мой личный ординарец. Нет, вы мой специальный, доверенный офицер. Ваша задача постоянно находиться при мне, ни на минуту не отлучаться, чтобы я мог всегда видеть вас. Вам понятно?
   - Да, мой Повелитель!
   - И приступаете к обязанностям немедленно.
   - Что я должен делать?
   - Не отлучаться.
   В долгих беседах Сахибкиран высказывал ничем не оправданный интерес к моим словам и мыслям.
   - Сколько вам лет? - спросил он в первой беседе.
   - Восемнадцать, - ответил я.
   - Вы так молоды, а по духу уже зрелый мужчина. Не жалко ли вам упущенной юности?
   Я, признаться, не понял вопроса. И тогда Сахибкиран объяснил:
   - Не обидно ли вам, что вы так рано взвалили на себя ношу ответственности? Вы могли бы предаваться увеселениям и беспечному времяпровождению, приличествующим Вашему возрасту. А вместо этого терпите тяготы и лишения воинской службы.
   Я опять не понял своего Повелителя и, не зная, что сказать, промолвил:
   - Я рад, что мне выпала такая участь.
   - Вам нравится эта профессия? Я не ошибся?..
   Видно, я слишком долго хлопал глазами, стараясь уразуметь, что хочет от меня Повелитель, поэтому он взялся во второй раз помочь мне. Он втолковал:
   - На войне ваша жизнь в любую минуту может оборваться. Военная профессия связанна с неоправданным риском. Неужели вам не бывает страшно?
   Я признался:
   - Не буду бахвалиться, мой Повелитель, я еще не научился справляться с недостойным воина чувством. Перед сражением и часто во время схватки меня охватывает дрожь, она пробегает по всему моему телу. Но очень многие, даже старые воины признаются в этом! - сказал я в свое оправдание.
   - Так зачем же вы рветесь в схватку?
   - А как же иначе? Как еще справиться с этим чувст-вом? - удивился я.
   - Вы лезете в драку, чтобы справиться со страхом?
   - Да. Если я и вступаю в бой с трепетом, то к исходу его всегда страх прочь бежит от меня. Я передаю страх, убегающему врагу, как меня учили. Еще ни разу страху не удавалось одолеть меня.
   - Значит, смысл вашей профессии тренировать бес-страшие?
   Глубина мыслей Сахибкирана поистине недоступна его ничтожным подданным. Чтобы понимать смысл его слов, а не просто слушать, глупо разинув рот, и чтобы находить достойные ответы на его многомудрые вопросы, надо обладать хотя бы толикой его разума, которого мне недоставало.
   - Вы воюете с тем, чтобы выковать свою волю? - иначе поставил вопрос Сахибкиран.
   Мне было стыдно за свое глупое молчание.
   - Быть воином для вас это возможность побеждать себя в самом себе?
   - Быть воином это великая честь для меня! - ответил я. - Это возможность служить моему Повелителю!
   - Но почему обязательно воином? - высказал сомнение Сахибкиран. - Есть масса других возможностей. Например, пасти скот или пахать землю. Эти занятия вас не привлекают?
   - Если прикажите, я готов служить и землепашцем, - согласился я.
   - Милый мой, нет такой службы. Пахари просто па-шут. Пастухи просто пасут скот.
   - Я готов пасти, если прикажите!
   Повелитель посмотрел на меня с любопытством.
   - И много вас таких, готовых на, что угодно? - поинтересовался он.
   - Все Ваше войско, мой Повелитель! - ответил я. - Только зачем это надо: если все будут пасти скот и воз-делывать землю то, кто же будет биться в Вашу честь?
   - А что такое честь?
   Я не смог сразу ответить на этот вопрос. Потребова-лась ночь, чтоб нашелся достойный ответ. При следую-щей беседе я сказал:
   - Мой Повелитель, вчера Вы спрашивали, что, по моему мнению, есть честь. Я готов ответить.
   - Любопытно.
   - Честь это то, что отличает воинов от прочих Ваших подданных! - с гордостью возвестил я.
   Сахибкиран уточнил:
   - Иными словами, у прочих подданных честь отсут-ствует?
   Я подтвердил:
   - Та, что присуща только воинам, отсутствует!
   - Ну, это высокомерно.
   Я прочитал в его глазах упрек и насмешку.
   - А какая честь присуща прочим кроме воинов? - задал Сахибкиран следующий вопрос.
   - Честь сеять и пахать, - проговорил я, теряя задор.
   - И только?
   - Честь пасти скот...торговать...заниматься ремеслами...
   - А воинам честь заниматься войной, - продолжил Сахибкиран. - И убивать.
   - И умирать в Вашу честь, - добавил я.
   - Тавтология какая-то, - заключил Сахибкиран. - И если разобраться, то выходит, что честь это все что угодно...или ничего, пустой звук...Я знаю, в чем ваша проблема. Вы не видели ничего кроме войны. Вам не с чем сравнивать. Вы не можете знать, что и кроме войны в жизни есть масса других замечательных вещей. Скажите, вам нравится, к примеру... поэзия? Вы читаете стихи?
   - Да, мне нравится поэзия, - ответил я. - Правда, я мало читал, и впрямь, было недосуг.
   - А знакомы ли в с поэзией Фирузи? Он ваш совре-менник.
   - Нет, - сознался я.
   - Я вас познакомлю, - пообещал Сахибкиран. - А он охотно познакомит вас с прочими радостями жизни. Он в этом деле специалист. Если не ошибаюсь, принц Миран-шах пригрел его при своем дворе. Вам это известно?
   Это было известно всем. То, что некий вертопрах, сочинитель стихов и совратитель добронравных женщин, которому оказал благоволение беспутный принц Миран-шах - отец беспутного Халил-Султана - устроил при тавризском дворе истинный вертеп, уже давно возмущало умы ревнителей порядка и благочестия. Все войско было опечаленно беспутством принца Миран-шаха.
   То, что принц Миран-шах имеет пристрастие к питью и курению челима и питает слабость к непотребным бабам, давно было известно в войске. Но теперь стали поговаривать, что стараниями стихоплета двор Миран-шаха превратился в пристанище для мужеложцев и гнусных растлителей невинных отроков. Говорили, что помимо анаши эти развратники дурманят разум сухим молочком опийного мака, доставляемого из Китая. Что они прививают эту порочную привычку тем, кого вознамерились растлить. Не знаю, как велика вина прощелыги стихоплета в том, что порока нашел при дворе Миран-шаха благодатную почву, и на сколько она значительней вины самого принца Миран-шаха, но то, что пришла пора устроить развратникам серьезную взбучку, не вызывало сомнений. Я был бы счастлив, если бы Повелитель доверил мне это нехитрое дело. Стихоплета я бы четвертовал на плахе. Прочих растлителей загнал бы на рудники. А принцу Миран-шаху, посмевшему опорочить имя своего великого отца, всыпал бы горяченьких на рыночной площади пред всем правоверным народом. Чего уж там, это пошло бы беспутнику на пользу. И то, разжирел, как обрезанный кучкар , ни одному коню не вынести его тушу. Я бы растряс ему бока, высек бы жирок. Может, тогда ему сподручней было бы вернуться к ратному труду и оставить, наконец, непристойные увлечения.
   В прежние годы уже случилось такое, что Сахибкиран за нерадивость и прегрешения подвергал своего беспутного отпрыска унизительной пытке, но, как видно, это не возымело действия.
   Контролеры Повелителя донесли, еще тогда, когда Блистательное Воинство стояло на Итиле, что в казне тавризского двора обнаружена небывалая растрата. На что беспутный принц мог спустить похищенные богатства не вызывало вопросов. Вопрос состоял в другом: какую кару изберет Сахибкиран на этот раз для своего непутевого сына. Я подозревал, что наказание плетьми избранное мной, покажется Повелителю неоправданно милосердным. Он, должно быть, изыщет для принца, посмевшего растратить средства, добытые потом и кровью его войска, на непотребства и гнусности, от одного упоминания о коих у всякого праведного мужа краснеют уши, значительно, более суровое наказание. Но как бы там ни обстояло, отрадно было осознавать, что Повели-тель, которому ежеминутно приходилось решать неот-ложные дела государственной важности, смог выделить в их тесном ряду время и для такого наиназидательного дела, как наказание расхитителей и растлителей, чей пример не должен был смущать умы и совесть добрых и благочестивых поданных. И я несказанно рад был сопровождать моего государя в этом деле.
   В Тавриз ко двору Миран-шаха мы отправились после карабахских празднеств, которые продлились целый месяц. Миран-шаха, кстати, на курултае не было - его не приглашали. Ни его самого, ни его приближенных. Кроме него были все прочие принцы крови, весь двор, все войско. Было много гостей, со всех концов света. Был хорезмский эмир, были султаны Индии, ханы Моголистана, новый хан Белой орды, который не отставал от своего сюзерена. Были послы от императора Китая, посол от властителя Рума, был франкский дервиш по имени Корпини - посланец верховного шейха всех верующих в Ису-пайханбара . Был, безусловно, ширван-шах, который выступал устроителем курултая. Не было только посланцев от османского султана Баязета по прозвищу Молниеносный, и от правителя египетских мамлюков султана Бахрука.
   Все гости наперебой восхваляли нашего Повелителя. И восторгались его последней невиданной победой. Они наделили Повелителя новыми именами: "Устроитель Мира", "Покоритель Разумом", "Блюститель Благочестия и Милосердия". Но больше всех старался франк Корпини. Только его красноречие в отличие от краснобайства прочих вдохновляли не вновь раскрытые таланты Сахибкирана, а его прежние, старые достоинства. Он без конца твердил, что нет армии во всем мире, которая могла бы сравниться в непобедимости и мощи с Блистательным Воинством Властителя Счастливых Созвездий. Что воины Сокрушителя Вселенной самые смелые, самые быстрые, самые сильные, и нечета каким-то там мамлюкским хвастунишкам или разбойникам подлого турка Баязета. Что вся Вселенная подобострастно склонила колени под блеском мечей и копий Сотрясателя Мира, и только два глупых султана - хвастливый мамлюк и чванливый турок, пребывая в роковом заблуждении, мнят себя способными противостоять смертоносному натиску копьеносной конницы Великого Эмира Тимура. Не пора ли проучить зарвавшихся глупцов? Не считает ли нужным Сокрушитель Вселенной, Покоритель Мира и Властитель Счастливых Созвездий направить свои непобедимые войска на недоумков? В общем, этот сладкоречивый дервиш говорил то, что всем и без него было известно. Конечно же, следует проучить. А когда, то Повелитель знает лучше других, и без подсказок.
   На курултае меня вызвал на беседу гурган Мухаммад-Султан. Он отвел меня в сторонку, когда мой Повелитель был занят очередным сладкоречивым подхалимом. То, что юный гурган не в духе и настроен по отношению ко мне не дружелюбно, я почувствовал сразу.
   - Почему ты не сказал мне, кто твоя мать? - спросил он, не тратя слов на приветствие.
   Я ответил:
   - Вы меня не спрашивали, Ваше Высочество.
   - Ты производил впечатление чистосердечного юноши, и я всегда благоволил к тебе.
   Я почтительно склонил голову.
   - Однако ты утаил от меня, если не все, то часть ис-тины. Я спрашивал: откуда у тебя твое чванливое имя?
   - Я виноват перед Вами, мой султан, - выразил я раскаяние. - Я тогда ушел от прямого ответа, а значит, ввел Вас в заблужденье. Но я не смел признаваться в том, что не угодно было признавать нашему Повелителю. Это была не только моя тайна, Вы должны меня понять.
   - Будь ты по-прежнему в моей власти, я бы непре-менно наказал тебя за коварство. Как твой прежний сю-зерен я должен был вовремя разобраться в твоей лжи, пока казнить и миловать тебя, было в моей воле. Но я и против утерянного права совершу над тобой правосудию, если увижу, что твое коварство произрастает. Наш Повелитель неожиданным образом избавился от хромоты, чудесным образом его покалеченная нога исцелилась, и ей вернулась утраченная когда-то подвижность членов. Однако поговаривают, что чудеса эти вызваны не промыслом божьим, а ворожбой твоей язычницы-матери. Так вот, знай же, если мать твоя, и ты с ней вместе вынашиваете тайные злобные замыслы, если лелеете надежду извести нашего Повелителя, то это от меня не укроется. Я буду следить за вами днем и ночью и воспротивлюсь вашим скрытым намереньям, как бы вы ни таились. И когда выведу вас на чистую воду, кара моя будет беспо-щадной. Знай же, это, исчадие ада, - сказав это, принц Мухаммад-Султан повернулся, чтобы уйти, но остано-вился и добавил напоследок. - Не понимаю, одного: почему ты не сожрал меня в походе, тогда, когда мы бок обок спали на одной подстилке, под одним покровом? Ведь ты же из рода людоедов.
   Слова гургана больно ранили мое сердце. Я этого не заслужил. Ни я, ни моя мать. Но гнев юного принца был понятен. Слишком внезапной была перемена, произошедшая в Сахибкиране. И дело даже не в чудесном исцелении ноги. Наш Повелитель неожиданным образом остыл к своему любимцу. Юный гурган по-прежнему оставался его наследником, и Сахибкиран, как прежде уделял ему много внимания, но искренности и теплоты чувств, как не бывало. Всему войску это, конечно, было невдомек, но в ближнем круге равнодушие Сахибкирана почувствовали явно.
   Я со своей стороны к этой перемене не прикладывал никаких усилий. Уверен, что и мать моя не радела по этому поводу. Но разве можно было словами доказать это окружающим. Единственное, что могло переубедить гургана, к которому я продолжал относиться с прежней искренностью, это мое отдаление от Повелителя. Так и порешил. Как только закончится курултай, а следом поездка ко двору Миран-шаха, как только я выполню возложенное на меня Сахибкираном дело, я попрошусь назад в войска. В какой угодно тумен, на любое место. Хоть сотником. Хоть десятником. Можно простым бойцом. Лучник из меня никакой - стрельбе из лука надо обучаться с детства - но во всем остальном я не хуже прочих. Хоть копейщиком, хоть ратиборцем, а можно в пехоту алебардщиком. А если назад в разведку, то со счаст-ливым сердцем. Хороший разведчик всегда в цене. Раз-ведчиков всегда не хватает - они погибают быстрее других. В общем, попрошусь куда угодно, только долой из-под опеки Повелителя.
   Когда мы прибыли в Тавриз, нас там уже заждались. Официального оповещения о нашем визите сделано не было, но сведения о надвигающейся буре, безусловно, достигли слуха Миран-шаха.
   Он успел подготовиться. Двор был очищен от бачи , которых завели там во множестве. Удалили отпетых мошенников и мздоимцев. Изгнали на время самых гнусных фаворитов и развеселых прихлебателей. И Миран-шах, сотворив скорбный вид, приготовился читать покаянные речи и вопрошать к былым своим заслугам.
   Однако Сахибкиран церемониться не стал. Остановил принца, как только тот разинул рот.
   - Можете ничего не говорить, - заявил Сахибкиран. - Мне известно все, что вы приготовили сказать в свое оправдание. Поэтому не утруждайтесь и послушайте, что скажу вам я. Слухи о вашем недостойном поведении порочат не только вас, но и самым прискорбным образом грязным пятном ложатся на меня. Я не одобряю ни вашего образа мыслей, ни ваших поступков. Однако, при всем при этом, мешать вашим забавам и корректировать ваши пристрастия не собираюсь. Если вам так нравится отравлять свою жизнь зельем, то ради бога курите дальше, пока не погубите себя окончательно. Если вам не хватает любви женщин, и вы ищете ее у недостойных мужчин, на то тоже ваша воля. Но я не позволю вам растлевать не окрепших духом детей. Предавайтесь своим ненормальным увлечениям с такими же извращенцами, как вы сами, но не смейте вовлекать в порок несовершеннолетних! Вам ясно это?
   - Да, мой Повелитель, - пролепетал Миран-шах, которого стремительная атака отца повергла в уныние.
   - Прекрасно, тогда остается сообщить вам следую-щее, - заключил Сахибкиран. - Ввиду обнаруженных фактов хищений и растрат и несоответствия занимаемой должности вы отстраняетесь от управления делами Фарса, Азербайджана и Хорасана. Ваше место займет принц Пир-Мухаммад. В индийскую кампанию и в период управления делами Ферганского вилайата этот достойный юноша доказал свое усердие, чистоплотность, государственный ум и способность решать самые сложные задачи. Вам же вменяется, как можно быстрее покинуть пределы Персии и явится к месту вашего нового назначения - в Ташкент. Там вы сможете применить то, к чему имеете способности. Вам поручается открыть школы, с тем, чтобы обучать в них грамоте детей моих воинов. Кроме того, вам придется заняться строительством. Город после последнего вторжения все еще находится в руинах и нуждается в восстановлении. У вас прекрасные отношения с образованным сословием, так что привлеките их к возложенному делу. И имейте в виду, что новая ваша должность это еще не опала. Не опускайте руки. Проявите радение и докажите тем самым, что допущен-ные прежде прегрешения, по сути, только недоразуме-ние, так сказать, зигзаг в вашей злополучной жизни. А если вы на новом месте к тому же избавитесь от своих пороков, я верну вам утерянное в полном объеме, и даже в большем. Надеюсь, это не вызывает вопросов?
   Принц Миран-шах стоял, разинув рот. Он ждал чего угодно, но только не этой позорной отставки.
   - Что же вы молчите? Если что-то упустили, я готов повторить? Спрашивайте.
   - Мне все понятно, - выдавил из себя посрамленный Миран-шах.
   - Да, вот еще что, - проговорил Сахибкиран, кото-рый уже собирался отпустить своего непутевого отпры-ска. - От всех прочих дел в ташкентском вилайате, кроме уже перечисленных, вы освобождаетесь. Их примет на себя... - Сахибкиран насупился, стараясь, что-то припомнить и обратился ко мне. - Как зовут того тысячника, которого я допрашивал на Волге...в смысле на Итиле?
   - Малик-тархан, - напомнил я.
   - Вот именно, Малик-тархан. Этот опытный ветеран и примет управление всеми прочими делами. А теперь вы свободны... Что же вы стоите? Поторапливайтесь, вам пора в дорогу! - прикрикнул Сахибкиран.
   Несчастный принц Миран-шах удалился, и Повели-тель немедленно забыл о нем. Он потребовал к себе стихоплета Фирузи. И пока слуги выполняли повеление, выискивая схоронившегося гнусного развратника, Сахибкиран спросил у меня:
   - Я не ошибся в этом Малик-тархане? Мне не придется за него краснеть?
   - Славный Малик-тархан Ваш верный нукер. Он с честью выполнит любую задачу, если она ему по силам.
   - И я надеюсь на это. Если его удостоили титулом тархана, то надо думать неспроста. К тому же, почему бы старому служаке не воспользоваться заслуженными привилегиями. Что толку от титула добытого кровью, если завтра старику прострелят голову, я прав?
   - Ваша мудрость не знает границ.
   - Бросьте. И, кстати, выражайтесь по-человечески, по крайней мере, когда мы наедине. А сейчас, пока не явился местный мастер изящной словесности, я прочту вам одно стихотворение, вышедшее из-под его пера. Вы же владеете фарси? Прекрасно, - сказал Сахибкиран, когда я подтвердил его догадку. И прочитал на память то, что я сейчас не в силах повторить не только по причине забывчивости - а память моя против памяти Повелителя, что решето в сравнении со смоленой бочкой, и не способна сохранить и капли того, что хранит вместилище разума Сахибкирана - а главным образом, потому что во мне нет той наглости и того бесстыдства, с которыми в этих глупых стихах воспевается красота некой ширазской девицы и утверждается, что только за одну ее родинку, можно отдать все красоты Самарканда. Представьте, все красоты прекраснейшего из городов за родинку!
   Прочитав, Повелитель поинтересовался:
   - Как вам эти строки? Понравилось?
   Я был искренне возмущен.
   - Как смеет несчастный прощелыга, бессовестный стихоплет, - воскликнул я, - ставить на одну доску со-мнительные достоинства непотребной девки и красоты Самарканда, которые благодаря Вашей воле не знают себе равных в мире!
   Сахибкиран почему-то удивился моему гневу и ска-зал:
   - Но ведь это только стихи.
   Я возразил:
   - Это подлые стихи!
   - Вы так считаете?
   - Я считаю, что этого писаку, за недопустимые и гнусные сравненья следует четвертовать!
   - Вот как, - Сахибкиран посмотрел на меня с интересом. - Я вижу, у вас не самые теплые отношения с поэзией. Но будем надеяться, что с ширазской красавицей они сложатся удачней.
   - С какой красавицей? - в свою очередь удивился я.
   - С той самой, - ответил Сахибкиран, - родинка, которой желанней всех красот моей столицы.
   Я опять не понял моего Повелителя. Я уже начал привыкать, что чуть ли ни через слово Сахибкиран задает загадки, которые я не в силах разгадать. Но стоит ли удивляться - кто такой я, и кто Властитель Вселенной, чей разум, образованность и красноречие давно стали притчей во языцех.
   Когда привели гнусного стихоплета, Сахибкиран обрушился на него с тем же возмущением, коим прежде разразился я.
   - Знаете ли вы, что вас за все ваши прегрешения следует четвертовать! Я правильно определил меру наказания, мой друг? - обратился он ко мне.
   Надо заметить, что этот гнусный Фирузи держался крайне вызывающе. Он, конечно, был напуган - я видел, как у него трясутся ягодицы - но смотрел он на Сахибкирана, не опуская глаз. И глаза у него были с поволокой, сластолюбивые. А рот капризный. И губы его без конца кривились. Он, то жеманился, то чванился. И не трудно было догадаться, что разум его в эту минуту одурманен зельем.
   - И это еще не самое жестокая кара, которую можно было бы для вас придумать. Я прав? - Повелитель снова обратился ко мне.
   Я ответил:
   - Османы и турки кара-куюнлу сажают своих мужеложцев на кол. Ваше Величество могло бы опробовать турецкий способ на этом вырожденце.
   Повелитель помолчал, прикидывая справедливость столь суровой кары, а потом сказал:
   - Что ж, возможно, я воспользуюсь вашим советом. Надо подумать, - он снова обратился к гнусному Фирузи. - Но прежде я хотел бы немного побеседовать с нашим славным поэтом, и главное услышать его мнение о моей столице?
   Кривляка Фирузи забыл жеманиться и чваниться. Он заморгал своими затуманенными глазами и, наверняка, представлял себе в эту минуту усаженным непотребным местом на кол.
   - Итак, - подбодрил его Сахибкиран, - приходилось ли вам бывать в Самарканде?
   Фирузи, отвлекшись от воображаемой им картины казни, тяжело вздохнул.
   - Я несчастный, нищий поэт, - пожаловался он, - у которого за душой нет ни одного реала. У меня нет средств, чтобы совершить, вменяемый каждому право-верному хадж в священный город. Так мне ли горемычному пускаться в такое далекое и обременительное путешествие, как паломничество к святыням величия и совершенства?
   - Так, значит, вы не были в Самарканде? - уточнил Сахибкиран.
   - Я был бы счастлив, узреть твою прекрасную столицу, Повелитель, но я кроме моего родного Шираза и города, в котором пребываю ныне, более ничего не видел.
   - В таком случае, - заметил Сахибкиран, - вы по-зволили себе рассуждать о достоинствах того, с чем со-вершенно не знакомы. Это недостойно звания образованного человека, к числу которых я причисляю вас.
   - Несказанно тронут добрым словом, которого я не заслуживаю, - пропел, опять начавший жеманиться Фирузи.
   - Да нет же, никаких добрых слов я не высказывал, - возразил Сахибкиран. - Более того, я вынес вам порицание. В одном из своих творений вы сравнили красоты моей столицы с родинкой своей знакомой и отдали предпочтенье этой самой пресловутой родинке. Возможно, девушка, которой вы так восторгаетесь, достойна похвал, мы ее не видели, но и вы, как только что признались, не видели Самарканда. Так как же вы смеете пускаться в сравнения? На каком основании вы позволяете себе утверждать, что одна родинка вашей красавицы предпочтительней всех красот Самарканда? Это обструкция, мой дорогой. Или, может быть, скажите, что это только литературный прием?
   Подлый Фирузи снова вздохнул.
   - Нет, мой Справедливый Судья. Не знаю, что такое обструкция, но знаю, что всему виной только моя беспечная глупость и расточительность. По причине этих двух пороков я и нахожусь в столь низменном положение, - он поднял глаза на Сахибкирана, и в них снова блеснули лукавые искры. - А вы в противопоставление мне, по причине вашей несравненной мудрости и рачительности на самой вершине величия. Стоит ли удивляться разнице положений, если она кроется в разнице между достоинством и пороком?
   Дерзкие слова ничтожного писаки привели меня в крайнее негодование. Я готов был тут же разрубить его мечом - Повелителю стоило только пальцем шевельнуть. Но Сахибкиран в ответ, что очень странно, рассмеялся. Дерзость писаки непонятным образом привела Повелителя в самое веселое расположение духа.
   - Вы поняли? - обратился он ко мне. - Только самый закоренелый неудачник может позволить себе роскошь восторгаться родинкой никому неведомой красотки! Я заинтригован, - сказал он уже писаке и закашлялся, поперхнувшись смехом.
   Когда я, постучав владыке по спине, помог ему справиться с кашлем, он, остановив меня, повелел писаке:
   - Показывайте свою красавицу, - и спросил еще. - Надеюсь, она не выдуманный персонаж?
   Несчастный стихоплет, которого веселье Повелителя самым беспечным образом воодушевило, с хитрой улыбкой качнул головой.
   - Нам не терпится увидеть музу, обрекшую вас на расточительство, - заявил Сахибкиран. - Где она? Здесь, во дворце?
   Я опять не понял моего Повелителя. Но прощелыга Фирузи, кажется, оказался сообразительней меня. Рас-кланявшись, он удалился. В короткий срок вернулся и привел с собой девушку, лицо которой подобающим образом было укрыто хиджабом.
   - Где же воспетая родинка? - спросил Сахибкиран.
   Нечестивец стянул с головы юной девы платок. Бед-ная дитя смутилась. А Повелитель обомлел. И я вместе с ним.
   - Господи, она же совсем еще ребенок, - проговорил Сахибкиран.
   Он посмотрел на меня, и взгляд его был полон растерянности и смущения. Потом лицо его исказилось страданием.
   - Послушайте, вы, - обратился он к Фирузи. - Вы неизлечимы. Вы безнадежны. Как вы могли? Она же... - он не нашел слов и, безмолвно шевеля губами, уставился на гнусного растлителя, у коего от недавнего воодушевления не осталось и следа, и у кого опять затряслись ягодицы. - Увидите его! - закричал Сахибкиран, не выдержав своих переживаний. - Уведите, чтобы я его не видел! Не могу смотреть на это чудовище!
   Я схватил подлеца за шиворот и выволок из покоев и, вытолкав в дверь, передал в руки стражи. Когда вернулся, Сахибкиран, схватившись за виски, сокрушенно бормотал себе под нос:
   - Боже, какое чудовище. Кто бы мог подумать? Ведь по виду не скажешь - обычный интеллигент. И ведь стихи его без преувеличения прекрасны. Кто бы мог знать, что он посвящает их еще совсем ребенку. Боже мой!
   Сахибкиран воззрился на девочку и спросил у нее:
   - Как тебя зовут, дитя?
   Она ответила:
   - Дильшад.
   - Сколько тебе лет?
   - Пятнадцать.
   - А по виду меньше, - Повелитель удивился. - Ты не обманываешь меня?
   - Это оттого, что я сирота, - объяснила девочка. - В детстве мы с братом не знали достатка и голодали.
   - Надо ее накормить, - высказал пожелание Сахиб-киран. - Точнее, организовать здоровое питание. А того негодяя, который воспользовался твоим беспомощным положением, мы, безусловно... - он обратил свой взор ко мне. - Мой друг, я думаю воспользоваться вашим советом. Порок должен быть наказан. И метод, предложенный Вами, представляется мне наиболее пригодным. Как говорится, пусть умрет, как жил. Верно?
   Потом он снова обратился к девочке:
   - Но как случилось, что ты попала в руки такого негодяя? У тебя не было выбора? В этом городе есть благотворительные заведения: приюты и все такое? - обратился он с вопросом уже ко мне.
   - Есть сиротские приюты в обителях святых шейхов, - ответил я. - А также святые каландары и дервиши других орденов имеют обычай подкармливать в своих караван-сараях бесприютных скитальцев.
   Повелитель снова воззрился на дитя:
   - Девочка, у тебя был выбор. Отчего же ты не вос-пользовалась им?
   - Я яхуди , господин, - ответила несчастная.
   - Что это значит? - спросил у меня Сахибкиран.
   - Это значит, что она иной с нами веры.
   - Она христианка?
   - Нет. Она исповедует веру пророка Мусы .
   - Еврейка? Боже мой. Все та же история, ничто не меняется. Ясно, - он посмотрел на яхуди с печалью. - Что будем делать с тобой, бедная дитя?
   Она попросила:
   - Не казните его.
   Повелитель перевел взгляд на меня, призывая оценить просьбу безвинной распутницы.
   - Жертвенный синдром, - проговорил он. - Все, как всегда. Воистину, мир стоит на месте. Отчего ты просишь за своего растлителя?
   Девочка ответила:
   - Если бы не домла Фирузи, мы с братом померли от голода и болезней. Брат уже помирал, когда домла Фирузи приютил нас. И я сильно болела. Он нас вылечил. Только брат сделался немым, но это лучше, чем погибнуть.
   - Вы слышали, она назвала его домлей, - сказал мне Повелитель. - Прекрасный учитель ей достался. Чему же он тебя учил?
   - Он научил меня петь и плясать, играть на лютне, таре и бить в бубен. Он выучил меня грамоте и обучил слагать стихи. И еще научил изысканным манерам, тому, как надо одеваться, как правильно ходить и как правильно зреть на мужчин и женщин...
   - И еще много, много чему, - завершил за девочку Сахибкиран.
   - Верно, господин, - согласилась та.
   - Эта дитя безнадежно испорченна пороком, - сообщил мне Повелитель. - Знаете что, отведите-ка ее к своей матери. Она лучше нас сообразит, как ею распорядиться. А мне необходимо отдохнуть. Что-то я устал от сегодняшних переживаний.
   Я вывел девочку из покоев Повелителя и препроводил к матери.
   С Сахибкираном я встретился только на следующий день.
   - Знаете, мой друг, - сказал он сразу, как только я переступил порог его покоев, - я испытываю неловкость и смущение от вчерашнего конфуза. Ведь я хотел познакомить вас с прекрасным, а вышла такая безобразная сцена. Я хотел вас ввести в мир поэзии и выбрал для этого самого кошмарного стихотворца...в том смысле, что кошмарным оказался сам поэт, а стихи у него, впрочем, неплохие. Но бог с ней, с поэзией. В жизни много замечательного помимо нее. Присаживайтесь, - повелел он мне, - что же вы стоите?
   Я занял место подле своего повелителя.
   - Меня интересует, - продолжил он разговор, - ваше отношение к другой отрасли литературы - к прозе... Так, так, - пробормотал он себе под нос, - что вам может быть известно из уже написанного? Может быть античные авторы? ... Вы читали Гомера или, скажем, Овидия?
   Я мотнул головой.
   - Ясно, древних греков и римлян можем не трогать. Переместимся из глубины веков к тому, что ближе во времени. Что вы скажите о Марко Поло. Им написана книга о пребывании в Китае и посещении двора Хубилая. Это, кстати, один из потомков Чингизхана, которого вы здесь так чтите. Не читали?
   Я во второй раз мотнул головой.
   - В таком случае перейдем к тому, что нам ближе по духу. Вам знаком такой автор, как ибн Батута? ... Нет? ... А Клавихо? Он описывал свое путешествие по кипчакским степям... И он вам не знаком? Ну, уж Фирдоуси-то вы должны знать.
   - Знаю, - подтвердил я догадку Сахибкирана.
   - Что вы у него читали?
   - Ничего.
   - Печально, - проговорил Сахибкиран. - Фирдоуси величайший поэт. Да, он писал стихами, но, в сущности, писал эпическую драму. Его "Шахнаме" - это хроника царствований персидских царей. Можно сказать, это исторический роман. Вы, вообще, увлекаетесь историей?
   - Да, - промолвил я, сгоняя с лица краску стыда.
   - Что вас увлекает в истории?
   - Из того, что предшествовало нашим дням, - ответил я своему повелителю, - меня более всего увлекает, то, что было содеяно Великим Чингизханом. А из героев древности мне по душе более всего Искандер Зулькарнайн.
   - Искандер Зулькарнайн был мужеложец, - сообщил мне Сахибкиран.
   Я не поверил и воскликнул:
   - Это невозможно!
   - Представьте себе, возможно. История соткана из парадоксов.
   - В таком случае, - заявил я, - мне по душе Чингизхан и его потомки: хан Чагатай, хан Джучи, сын его Бату-хан, и хан Удегей, и...
   - Достаточно, - остановил меня Сахибкиран. - Мне все ясно. Я предвидел, что в вашем образовании имеются пробелы, однако не предполагал, что вы круглый невежда. Необходимо срочно заняться Вами, - он воззрился на меня, наблюдая, как со стыда у меня загораются уши, и как я вот-вот взвою от обиды. Потом сжалился и сказал. - Я повелел отвести для вас комнату по соседству с моими, а в здешней библиотеке отобрал книги, которые, по моему мнению, вы должны прочитать в первую очередь. Так что ступайте к себе и наслаждайтесь чтение. Уверяю вас, это занятие не только полезно, но и увлекательно. Я уверен, что вам понравится.
   С этим напутствиям я покинул Сахибкирана и проследовал в отведенные мне покои. Там я обнаружил груду книг и заперся на весь срок нашего пребывания в Тавризе. Повелитель занимался делами неотложной государственной важности, а я погрузился в чтение книг.
   Это было непривычное для меня занятие и утомительное. Но я решил не сдаваться. К исходу дня у меня заслезились глаза, а я прочитал только несколько страниц. Но я, как привык повелевать своим телом и своей волей, так же повелел глазам не проливать более слез. Однако слезы продолжали сочиться из глаз помимо моей воли. Они затуманивали взор и мешали чтению.
   К вечеру в мои покои явилась девица из гарема Повелителя. Я был обрадован предусмотрительностью Сахибкирана. Вкусил прелестей юной девы и погнал прочь - Повелитель прислал мне гору книг, и мне некогда было прохлаждаться.
   Но девушка заупрямилась.
   - Ты хочешь, чтобы я всыпал тебя горячих?
   - Я не могу уйти, прекрасный юноша, - сказала де-вушка.
   Я возвысил голос:
   - Это почему же?
   - Сахибкиран повелел мне остаться подле вас. Отныне я ваша наложница, господин.
   Девушка склонилась. Потом прокружила передо мной, с тем, чтобы я смог разглядеть ее хорошенько.
   Показать себя ей следовало сразу, как вошла, но я-то повалил ее на ложе. Так что она выполнила предписанное с запозданием.
   Девушка была хороша, как ни посмотри: стройна, миловидна, грациозна. Я мысленно поблагодарил своего благодетеля. И разгадал его замысел. Мой Повелитель счел, что у меня подошли года, и мне пора обзавестись гаремом.
   Наш избранный богом Мухаммад-пайхамбар повелел, каждому мужчине, как только подступит срок, обзаводиться женами и плодиться, с тем, чтобы род людской не прерывался. Значит, и мне пришло время позаботиться о том, чтобы продолжить жизнь жизнью своего потомства. А чтение книг мой Повелитель присудил, чтобы я в утомительных упражнениях выпестовал разум до степени достойной зрелого мужа.
   - Укажите мне место, где я могу расположиться, господин, - голосом подобным щебетанию райской птицы проговорила девушка. - Скоро принесут мое имущество, и я должна знать, который угол мой.
   Я предложил ей самой сделать выбор. И снова погрузился в книгу. Однако в присутствии девушки занятия давались сложнее. Она всячески пыталась отвлечь меня и мешала сосредоточиться. Поначалу она пробовала завладеть моим вниманием с помощью песен, потом с помощью плясок и иных ухищрений, какими не брезгуют женщины. Но после того как я вынес ей порицание, она смирилась и затихла в своем углу.
   А вот перед сном я познакомился с ней поближе. Она не была первой женщиной, которую я познал, но с ней я познал все преимущества семейной жизни.
   Мое пробуждение после первой ночи она встретила свежей, чистой и лучезарной, как утренняя заря. Ее ста-раниями покои были прибраны, и горячая вода и все необходимое дожидались меня в углу для омовений. Очистившись, я взялся очищать и душу, и пока творил первую молитву, моя наложница собрала завтрак. Благодаря ее усердию я выиграл кучу времени.
   И потом, когда я приступил к занятиям, она сумела оказать мне немало полезных услуг. Только мой разум начинал испытывать усталость от трудов, как она тут же бралась разминать то, где у меня болело: затылок, виски и шею. Боль сразу отпускала, усталости, как ни бывало, и мысли мои мигом приходили в порядок.
   И еще она научила меня, как лечить слезоточивость глаз. Ваткой смоченной в холодном чае она промывала мои зеницы, и взгляд тут же обретал утраченную ясность. И я мог снова со свежими силами погружаться в книгу. Кроме того, она умела заваривать целебный чай и готовить шербет из изысканных фруктов. Она подавала мне напитки сразу, как только видела, что мне необходимо освежиться. Напитки ее также возвращали бодрость.
   Однако все перечисленные достоинства перечеркивались одним недостатком - она была слишком, сверх меры привлекательна. Меня тянуло к ней. А сочетать плотские утехи и занятия это очень сложно. Ласки, которые дарит женщина, расстраивают волю и делают мужчину слабым, а разум, так просто, разжижают. Это известно всем, и гнать бы мне ее от себя подальше. Но я не был уверен, позволительно ли мне пренебрегать вниманием женщины, раз сам Повелитель прислал ее ко мне. Поэтому мне приходилось уделять ей внимание и чередовать утехи с занятиями.
   Из-за этого дело с чтением продвигалось туго. К исходу седьмого дня, когда Повелитель призвал меня к себе, я одолел только две книги из десяти. Я испытывал чувство глубокого стыда, представ перед взором Повелителя. Мне было совестно поднять глаза, когда он спросил меня:
   - Ну, как?
   - Мне нет прощения, - вымолвил я. - Я недостойный нукер!
   - Что-нибудь случилось? - насторожился Сахибки-ран.
   Я выложил, как на духу:
   - Ваше задание провалено. Оно оказалось мне не по силам. И я готов понести любое наказание.
   - Какое задание?
   - Я одолел только две книги из десяти, которые Вы мне прислали для упражнений.
   - Упражнений? - удивился Сахибкиран. - О, господи! - взмолился он. - А я-то уж было, подумал... Так, значит, вы восприняли чтение, как упражнение?.. Боже мой, боже мой, какая глупость!
   В свое оправдание я смог сказать одно:
   - Я бы сумел прочесть и больше. Может, три книги. А может быть, четыре. Но я отвлекался. Я не смог сосредоточиться на поставленной Вами цели.
   - Так-так, - протянул Сахибкиран, - значит, вы отвлекались... отвлекались от упражнений. Но вы хоть, что-то запомнили из прочитанного?
   Я обратился в немой мольбе к Всевышнему, чтобы память мне не изменила.
   - Искандер Зулькарнайн родился за восемь столетий до установления Хиджры, - начал я излагать заученное. - Его отцом был царь Филипп, владыка воинственного племени ромеев. С юных лет Искандера Зулькарнайна отличали ясный ум, смекалка и храбрость...
   - Достаточно, - прервал Сахибкиран. - Во всяком случае, у вас неплохая память... А девушка-то как? Она-то вам понравилась?
   - Она-то и отвлекала, - признался я.
   Мое чистосердечие произвело на Сахибкирана самое удручающее впечатление.
   - Тяжелый случай, - промолвил он и воззрился на меня так, словно глядел не в лицо человека, а изучал достоинство невиданной монеты. - Просто уникальный случай. Я в восторге. Значит, вы юноша, с книгами упражнялись, а с девушкой вы, значит, отвлекались? Восхитительный расклад. Неужели все воины такие?
   - Нет, - возразил я. - Я самый недостойный из них.
   Сахибкиран вдруг сделался суровым.
   - Все, хватит! - крикнул он. - Я устал слушать ваши солдафонские глупости. Теперь слушайте, что я скажу. У вас прекрасная память. Вы прочитали две книги, что неплохо. Вы отвлекались на девушку, что просто замечательно - это означает, что вы не безнадежный олух. И вы прекрасный воин, как я подозреваю. Но последнее скорее недостаток, чем достоинство. Потому что, поймите это, мне больше не нужны воины. Мне хотелось бы обнаружить в вас и в ваших сверстниках какие-нибудь иные интересы кроме войны. Есть у вас хоть какие-то интересы?
   - Да, - признался я. - Я хочу попроситься простым нукером в самый отдаленный гарнизон. Мне интересно попробовать себя в гарнизонной службе. Я буду стараться!
   - Здрасте, - Сахибкиран удрученно схватился рукою за чело. - Говорили, говорили и договорились. Какой еще гарнизон? Что вы несете?
   - Мой Повелитель, - взмолился я, - я не достоин находиться подле вас. Отошлите меня куда-нибудь по-дальше!
   Сахибкиран тяжело вздохнул и проговорил устало:
   - И не надейтесь.
   Потом поднялся и заходил кругами по комнате.
   - Я, кажется, догадываюсь, чем вызван ваш интерес к гарнизонной службе, - он, вдруг остановился и устремил на меня свой ясный взгляд. - Вас смущает удрученное состояние принца Мухаммад-Султана. Верно? - он усмехнулся. - Но это дело поправимое. Во-первых, я обещаю впредь быть любезнее с принцем. А во-вторых, у меня припасено для него задание, которое непременно удовлетворит его жажду славы. Я отправлю принца ко двору султана Фараджа... А вы еще не знаете? - спросил он, заметив непонимание на моем лице. - Ну да, вы же всю неделю безвылазно упражнялись и отвлекались. А за эту неделю, мой дорогой, старый султан успел отойти в мир иной, а наследник принять бразды правления. Султан Фарадж не идет ни в какое сравнение со своим твердолобым отцом. Он не сумеет навести в своей стране порядок, если в ней вспыхнет пламя революции. А повод для революции имеется серьезный. Мамлюкская традиция нарушена. Надеюсь вам известно о стародавнем до-говоре между черкесами и кипчаками, который гласит, что султаны от тех и других должны чередоваться. Фа-радж нарушил этот принцип. Он второй подряд черкес на троне после своего отца. Если принцу Мухаммад-Султану по прибытии на место удастся, как следует ра-зыграть эту карту то, тогда кипчакская революция в Египте будет обеспечена. Я думаю, что юный гурган справится с поставленной задачей.
   Я опять ничего не понял. Что за революция? И что это такое? Но, видимо, это моя участь, покуда не прочту всю груду книг, соглашаться, молча, со своим повелителем, не понимая слов.
   - И главное, мой друг, - добавил Сахибкиран, - в какой гарнизон вы рветесь, если накануне поход? Да, да, - подтвердил он, заметив на моем лице перемену. - Надо кое-где навести порядок. Так вы со мной?
   - Несомненно! - заверил я с воодушевлением. - А когда выступаем?
   - В конце недели.
   - А против кого?
   - Для начала против Грузии. Король Георгий в очередной раз вышел из-под нашего подданства, надо его вернуть. Вы довольны?
   - Я счастлив! - признался я.
   Через четыре дня мы покинули Тавриз и отправились к намеченному месту сбора - в долины Карабаха. Войска собирались три дня. И только потом мы вышли из Азербайджана, и через Казах вступили в земли Грузии.
   Принц Мухаммад-Султан отправился в путь неделей раньше. Он пошел через Иран и Армению, прямиком в Сирию. С ним двигалось три его тумена.
  
  
  
  Васико Пашьян "Моню звали Тимур"
  
   Давно, когда я еще была совсем девчонкой и только начинала работать, на таможне в Батуми, откуда мы должны были перебраться в Турцию, мне попалась на глаза одна собачонка, маленькая, плюгавенькая, и се-ренькая вся - от головы и до хвоста. Ее Белкой звали, Белочкой. А я, как увидела ее, подумала: уместней было бы Дымкой назвать - ну, по масти.
   Мы там, в порту провели больше двух дней - наш теплоход в море не выпускали. И эта Дымка-Белочка все под ногами вертелась, выпрашивала у пассажиров подачки. И перепадало ей, будь здоров. Женщины умилялись ею, мужчины, подыгрывая женщинам, тоже высказывали восторги, а дети просто с ума по ней сходили. А я не могла понять: с чего бы, ведь, шавка стопроцентная.
   Как-то услышала, как одна девочка говорит: "Мама, у Белочки глаза, как у нашей бабушки, такие же добрые". Мать девочки давай смеяться. А я гляжу, а ведь, правда, глаза у собачонки и впрямь добрые, такие, какие только у бабушек и бывают. Но во всем остальном, как ни крути - шавка.
   В то утро, когда наконец-то разрешили посадку, эта собачонка долго не появлялась. Люди дожевывали зав-трак и озирались: с кем бы поделиться? Попрошайка показалась уже тогда, когда пассажиры после проверки потянулись к трапу. И не серой показалась, а белой масти. Она предстала перед нами белой от ушей и до хвоста - белее снега. Летела к нам со всех ног и задорно крутила белым хвостиком.
   Я вначале не признала, подумала, что это другая собака. "Да, Белка это, Белка, - сказал контролер, которому я, озираясь на собачонку, протянула билет и паспорт. - Отмыли ее просто" И объяснил, что серая она от копоти и сажи - в порту, как ни как обитает. И пожаловался: "Моей жене, например, каждый день приходится стирать мою одежду. Ну, а у Белочки постирушки в месяц раз".
   Так вот, эта Белочка мне вдруг Моню моего напомнила. Не в том смысле, что Моня такой же мелкий и плюгавый. Нет. А в том смысле, что такой же серый, замызганный весь, но если отмыть, то и он будет белее снега. И глаза добрые и ласковые. Все думают он серый по природе, а это на него просто сажа легла и копоть налипла - жизнь-то какая, как ни вертись, а обязательно испачкаешься. А так он белый, без единого пятнышка.
   Со мной иначе. Я не белая, и не серая, а черная от рождения. Я черная, как смоль. И мою черноту ни один отбеливатель вывести не может. Я пробовала. Думала, что рядом с таким беленьким, как Моня посветлею. А вышло наоборот: Моню еще больше перепачкала.
   Мне было стыдно. Больно было. Посмотрю на Моню, и сердце сжимается, словно монгольский мясник взял его в кулак. Он-то нежный, хрупкий, он соткан из серебряных нитей, он отлит из хрусталя. Дернишь - порвется, уронишь - разобьется. Никудышный вроде бы, но из глаз его брызжут серебряные отблески. Как хрусталь звенит его душа: только прикоснись к ней, и в твоей душе тут же отзовется ее хрустальным звоном. Если смотреть в его глаза, то и твои наполнятся чистым, ясным светом. И будет казаться, что ты сам такой же чистый и серебряный, что ты такой же звонкий и хрустальный. И от этого обмана становится так легко и спокойно, что жить бы тысячу лет.
   В общем, я смалодушничала. Гнать бы мне его от себя подальше, а нет, привязала к себе и затянула в пропасть. На самое дно, дальше некуда. Теперь бы только одно: вытащить его, и делу конец. И забыть после этого про глупые фантазии.
   И до кучи вот еще: ногу Моня подвернул, хромает Мончик, как подбитый пес. Хромает он, а больно мне. И обидно, за себя обидно. Я попробовала, было размять его ушибленное колено. Так, без нежностей, только, чтобы помочь. Не вру: не думала ластиться, куда уж мне. А он взял и отодвинул меня. И глянул на меня брезгливо. Обидно стало. Но поделом, что заслужила, то и получила. Ни слова не сказал, просто отпихнул и наградил соответствующим взглядом.
   Он теперь, вообще, все больше молчит. Уже два дня, с того момента, как попали в Грузию, Моня сидит молчком. Мне уж точно он не сказал ни слова. Злится, оно и понятно. А тут еще этот тупоголовый Кантемир насел на него, цепляется по любому поводу. Говорит гадости и чуть что лезет с кулаками. Моня отмалчивается. Только глаза у него сделались злее. Наверно, терпение Монино на исходе. Если Моня сорвется, тогда беда - проклятый тимурид разорвет его на кусочки.
   Один раз только Моня удостоил меня словом. Но лучше бы я не слышала тех слов. Тогда Кантемир в очередной раз прицепился к Моне, а я встряла. Кантемир всыпал мне. А мне, надо сказать, уже хватало: грузины часом раньше сильно отметелили (кстати, вместе с Кантемиром; а Моню, слава богу, не тронули). Так вот, Кантемир отвесил мне пару затрещин, и я рухнула. Потом отползла и пристроилась рядом с Моней, сильно захотелось, чтобы он меня обнял. А он, как глянет на меня, и у меня вмиг желание это пропало, испарилось. Глянул Моня так, без злости, скорее с любопытством, и даже не с любопытством, а с недоумением что ли. Глянул и говорит: "Что ты сделала этому толстяку, женщина? Он сильно на тебя обижен". Хорошо, что Кантемир не слышал про "толстяка" - дрых он уже. А я вот про женщину услышала. Конечно, я заслужила насмешки и презрение. Но с другой стороны в тот раз я спасла его от Кантемира, подставилась, можно сказать. И не только от него. Я в тот день придумала, как нам выбраться из плена, я сочинила план побега! Моня мог бы заценить. Но он назвал меня "женщиной".
   В машине Моня сделалось плохо. Кантемир это сразу приметил. Спросил:
   - Ты что, ефрейтор, обделался?
   И дался ему этот "ефрейтор".
   - Не, в натуре, обделался, - сказал он мне. - Смотри-ка, как он зыркала таращит.
   - Отвяжись от него, - попросила я его по-доброму. - С ним все в порядке.
   А Кантемир не унимается.
   - Где же в порядке? - говорит. - Он реально наложил!
   - Ну и что?
   - Как что? У него сейчас из штанов полезет!
   - Отцепись.
   - Ладно, без нервов! - говорит и руки вскидывает, будто в плен сдается. - Я понял: он обделался, а ты двинулась - ты нанялась этому засранцу в няньки. Поздравляю.
   Я никак не могла справиться с замком, а занудство Кантемира, просто, доставало. Он это, кажется, понял и отстал на время.
   А Моня чуть погодя оклемался. Перестал таращиться, и только фыркал поминутно и водил носом, будто запах ему в машине не нравился. Мне хотелось утешить его, сказать ему, что-нибудь доброе, но я боялась, что он опять назовет меня "женщиной".
   Наступила ночь, и тут выяснилось, что все наши рас-четы ничего не стоят. Солнце закатилось за гору, но темнота, которая должна была бы скрыть наш побег, не наступила. За окном фургона было белым бело. И дорога, и склоны были залиты белым лунным светом.
   - Кранты! - заголосил Кантемир. - Мы влипли! Невезуха, блин! Васо, что будем делать?
   Кантемир, конечно, был придурок полный, но залеты он чувствовал, как Тузик трепку. Действительно, надо было, что-то придумать. Но ничего не лезло в голову.
   А Кантемир продолжал:
   - Надеялись, что будет, как у негра в жопе, а оказа-лось, как у стриптизерши. Мы в заднице, в которую светит прожектор. Из такой задницы хрен выйдешь незамеченным, - он потянулся к окошку. - Эх, если бы разглядеть, что там, на откосе: может валуны какие, или кустики, или только голая щебенка? Что молчишь, Васо?
   - Я не знаю.
   Нытье Кантемира действовало на нервы. Сердечник замка опять провернулся вхолостую, а скобка соскочила.
   - Нет, все же шансы есть, - рассуждал сам с собой Кантемир. - На равнине где-нибудь, мы без вариантов не удрали бы. А тут в горах, я думаю, скрыться можно. Нет, реально можно. Вот только бы откос проскочить, а там уже уйдем. Блин, длинный это откос или нет? Если длинный, то нам кранты! Что скажешь, Васо?
   Я ничего не сказала. Наконец-то справилась со своими наручниками, и то спасибо. Занялась наручниками Мони. И Кантемир тоже перекинулся на Моню.
   - А ты что молчишь, ефрейтор? Посторонний что ли? Тебя это тоже касается. Соображенья есть?
   - Оставь его в покое, - попросила я.
   - А ты меня оставь! - гаркнул Кантемир. - Не встревай! Я не с тобой толкую! Нохчи, не изображай рыбу, - снова взялся за Моню Кантемир. - Покажи, что ты умеешь разговаривать. Ну.
   - А ты уже все сказал, - проговорил Моня, тихо так, а главное спокойно. - Сегодня полнолуние. И вам не спастись от стрел, пущенных из черных жерл.
   Кантемир удивился:
   - Каких еще жерл? - и прикрикнул. - Ефрейтор, ты дурака не валяй, говори по нормальному, чтобы понятно было. Какие стрелы?
   - Черные жерла, стреляющие от пороха, - ответил Моня. - Нынче утром во дворе узилища, наш стражник, выстрелил по деревьям, и невидимые стрелы, как бритвой срезали ветви на верхушке. А дерево это стояло в тысячи шагах. Вот я и говорю, что при луне от стрел, выпущенных из этих жерл, вам не укрыться. Как называется это оружие? - спросил он у меня.
   - Ты что, ефрейтор? - Кантемир не сводил с него глаз. - В натуре, что ли двинулся?
   Я тоже, честно говоря, заподозрила неладное. Уставилась на Моню и даже про замок забыла.
   - Возьми себя в руки. Ты же все-таки нохчи. Не раскисай!
   - Ты меня не слышишь, - посетовал с грустной улыбкой Моня. - Я молчал и только слушал. Когда ты меня попросил, я высказался, а уши твои забиты грязью.
   - Чем забиты? - переспросил Кантемир. - Мои? - Кантемир аж захлебнулся от возмущения. - Ты что, мартышка? - рявкнул он. - Последние мозги со страху высрал?
   Моня перестал улыбаться. Его лицо вдруг сделалось строгим.
   - Я знаю ваши планы, - признался он. - Я слышал, как вы шептались между собой в темнице. И вот, что я вам скажу, они неосуществимы!
   - Ну, и что ты предлагаешь? - спросила я, опережая с вопросом Кантемира.
   - Надо ждать, - ответил Моня. - Время явит реше-ние, а бог милосердие.
   - Да, он реально рехнулся! - воскликнул Кантемир. - Что он несет? Это же конкретная дурка, дурдом. Бли-ин, - взвыл он, схватившись за голову, - с кем меня угораздило связаться!
   Я наконец-то справилась с наручниками Мони и, отодвинув его, села между ним и Кантемиром.
   - Не тряси руками, - потребовала я у Кантемира. - Успокойся, - и принялась за его наручники.
   А Кантемира действительно трясло. Он подставил мне руки и, набычившись, уставился на Моню.
   - Знаешь, нохчи, я, конечно, сам виноват, что так конкретно лоханулся, - проговорил он со злобой. - Только запомни: придет время, и мы с тобой об этом еще потолкуем. И тебе это очень не понравится.
   - В таком случае, тебе не следовало оповещать об этом, - посоветовал Моня. Он растирал высвободившиеся запястья и без страха глядел на Кантемира. - Жертва, пребывающая в неведении, уязвима, как лагерь без часовых.
   - Он издевается! Нет, он точно издевается? - спросил Кантемир у меня. Он, кажется, решил, что ослышался. - Что он сказал?
   - Ничего, - ответила я. - Не дергайся.
   Но Кантемир подскочил, как ужаленный. Если бы не наручники, приковавшие его к поручню, он бы коршуном налетел на Моню. А так только дернулся и осел. И еще попытался достать Моню ногой, но не дотянулся.
   - Тише! - прошипела я. - Хочешь, чтобы сюда кон-войные влетели? Ты же все завалишь!
   Кантемир просверлил Моню взглядом и проговорил тихо и зло:
   - Сучонок. Да, ты хоть тысячу часовых выставь, я тебя все равно достану! Я и напрягаться-то не буду, только шевельну пальцем, и тебе конец. Ты понял, говнюк? И ты на меня так не зыркай! - перекинулся он на меня. - Я тебя тоже устрою. Ой, какую жизнь устрою! Поняла?
   Я шикнула на него:
   - Молчи! Ты достал уже.
   В ответ Кантемир замахнулся головой и врезал мне чугунным лбом в переносицу. Сильно. У меня все по-плыло перед глазами. И я отключилась. Когда пришла в себя, голова еще кружилась, слегка мутило. А Кантемир обмякший висел на наручниках, и не шевелился. И челюсть у него было свернута на бок.
   - Что с ним? - удивилась я.
   - Не обращай внимания, - ответил Моня. - Он слишком шумный и ничего не слышит.
   - Это ты? - удивилась я еще больше.
   Моня отмахнулся.
   - Итак, - сказал он и вперился в меня немигающим взглядом, - приступим к насущным вопросам, не терпящим отлагательств. Из таковых у меня к тебе имеется четыре. Первый: кто этот толстяк? Второй: кто ты? Третий: что нас связывает? И последний: в какую неприятную историю мы вляпались?
   А вот теперь я забеспокоилась всерьез. Я глянула внимательно в Монины глаза, попыталась разобраться, что с ним такое случилось. И обнаружила в них только усмешку.
   - Я не слабоумный. Не ищи во мне признаков болезни. Мне думается, что более меня страдаете душевными недугами вы, - и Моня указал взглядом на меня и ткнул пальцем в Кантемира.
   И вот тут мне сделалось страшно. "Бедный Моня, - пронеслось у меня в голове. - Что же я с тобой надела-ла?"
   - У нас нет времени для долгих раздумий, - напом-нил Моня. - Тебе следует поспешить с ответами.
   Моня стал проявлять нетерпение, и я, собравшись с мыслями начала:
   - Если ты забыл, напомню. Тебя зовут Моня... или Тимур...
   - Тимур, - подтвердил Моня.
   - Я Вася... или Васико.
   - Так, - согласился Моня.
   - Тот, кого ты стал называть "толстяк" - Кантемир Катоев.
   - Кантемир? - Моня поморщился. - Какое непра-вильное имя. Видно, его родители находились в помра-чении рассудка, когда нарекали сына.
   - Да, он и сам придурок, - сказала я.
   Моня спросил:
   - А что нас связывает с этим... с "придурком"?
   Я напомнила:
   - Мы хотели его нагреть. Ты забыл? На пятьдесят лимонов.
   Моня не понял меня.
   - Зачем нам надо было греть его? - спросил с удивлением. - И зачем для этого лимоны?
   С Моней действительно обстояло все очень плохо. Или от переживаний, а возможно, от удара, которым его оглушил Кантемир в своем доме, а, скорее всего, и от того, и от другого, от всего вместе. Пришлось мне рассказать все с самого начала.
   Моня слушал внимательно. Часто переспрашивал. И вопросы задавал, по меньшей мере, странные. Например, он спрашивал про интервью: что это такое? Это же какой силы удар надо получить, чтобы из головы вылетело и это? Хотя Кантемир мог и не так ударить. Если врежет, как следует, то из головы вылетит все напрочь. Из Мониной вылетело, наверно, половина того, что он знал. Например, слово "журналист". Пришлось восстановить и этот пробел в его памяти. Моня забыл и про "пистолет". И я в подробностях описывала, как он выглядит и, как и чем стреляет. А еще я ему рассказывала про гексоген - Моню сильно заинтересовало это. К концу рассказа, когда я полностью удовлетворила его любопытство, Моня спросил:
   - А ты кто?
   Я не поняла, что он имеет в виду: вроде я уже напомнила ему свое имя. Подумала и сказала:
   - А я - дура.
   Моя самооценка не вызвала в ответ ни возражений, ни одобрения. Он только спросил:
   - Я хочу знать, что меня связывает с тобой?
   Действительно, что? Вроде ничего.
   - Просто, я люблю тебя, - призналась.
   - Ты моя наложница?
   Моня заинтересовался.
   - Наверно.
   - Хорошо.
   Моня еще раз внимательно оглядел меня, словно впервые видел.
   - У тебя приятная наружность, - отметил он. - Ты немного взбалмошна, но зато смела и решительна. Ты достойна всяческих похвал. Тобою можно восхищаться. Кстати, я тебя где-то уже видел. Не припомню только где.
   "Бедный, бедный Моня, - проговорила я. - Прости меня глупую".
   - И еще, - сказал Моня, продолжая ощупывать меня взглядом. - Я спрашивал у тебя про черные жерла с прикладом. Так как они называются?
   Я напомнила:
   - Автомат.
   Тут очнулся Кантемир. Он закряхтел, и я обернулась. И изумилась: такой вид у него был потешный. Он, как медведь в берлоге, вставший после спячки, тер ушибленную скулу и растерянно водил глазами. И еще пытался вправить вывернутую челюсть.
   - Освободи ему руки, - распорядился Моня.
   Это тоже было нечто новое для Мони - командовать. Прежде от него исходили только просьбы.
   И быстрым он сделался, стремительным. Прежде меня вскочил и быстрым и ловким движением вправил Кантемиру челюсть. Бедняга вскрикнул.
   После этого Моня устроился напротив и сказал:
   - Хочу спросить тебя, толстяк...
   Кантемир повторил:
   - Толстяк?
   - ...что такое нохчи?
   Катоев покосился на меня, типа, правильно ли он расслышал. Я моргнула ему, мол, глупости, не обращай внимания.
   - Тебе не нравится это обращение? - спросил Моня, заметив замешательство на лице "толстяка". - Если так, то придумай себе другое. Твое старое имя неблагозвучно, оно наполнено ложным смыслом и мне не по нраву.
   - Ты что? - пробормотал Кантемир. - В натуре, что ли с катушек съехал? Я сейчас устрою "неблагозвучное имя", я тебя самого наполню "ложным смыслом". Вот, Васо сейчас освободит мне руки, и приступим, - он обернулся ко мне и, усмехнувшись кривым ртом, сказал. - Думает, если один раз достал меня, то уже крутой. Подожди, нохчи, сейчас, Васо снимет с рук браслеты, и приступим.
   - Я ждал более двух суток, - напомнил Моня. - Два дня и две ночи я сидел молча и только слушал. Говорили лишь вы вдвоем. Думаешь, толстяк, что за это время я услышал хоть, что-нибудь разумное?
   - Еще скажешь "толстяк" и пожалеешь! - шепеляво пригрозил Кантемир и набросился на меня. - Давай быстрей. Что ты тянешь?
   Моня смотрел на нервного Катоева с невозмутимым спокойствием.
   - Ваши слова сгодились бы для уст несмышленого мальца. И то, что я видел и наблюдаю сейчас это воистину мальчишеские шалости. А между тем, вы уже вышли из отрочества. Один из вас в зрелых годах, а другая в возрасте перезревшей девы. Постарайтесь же вести себя соответственно годам. И прошу вас, не оскверняйте более уста непотребной бранью. Это не только предосудительно, но и вредно для вас. Каждое бранное слово, слетевшее с уст в этой жизни, гнойной язвой ляжет на них в будущей.
   Монина тирада подействовала на Кантемира сильнее, чем удар в челюсть и обращение "толстяк". Он шепнул мне:
   - Кажись, твой фраер конкретно двинулся. Верняк!
   В ответ я сомкнула веки, мол, все так, оставь его в по-кое, пусть себе сходит с ума потихоньку.
   - Итак, человек без имени, что же означает нохчи? - повторил Моня свой прежний вопрос.
   - Называй меня Людоед, - предложил Кантемир новое имя.
   - Людоед? - с сомнением повторил Моня.
   - А "нохчи", - сказал Катоев, - это значит двинутый чеченец.
   Моня покачал головой.
   - Нет, мне такое обращение не подходит. А что зна-чит "Ефрейтор"?
   - Ефрейтор это звание такое.
   - Воинское?
   - Воинское, воинское, - подтвердил Кантемир.
   - Его носят предводители или рядовые нукеру?
   Моня шепотом повторил: "ефрейтор", и видимо, слово это показалось ему достаточно "благозвучным".
   - Предводители, - Катоев пихнул меня в бок и ус-мехнулся.
   Моня ободрительно кивнул головой.
   - Ну, раз Людоед признал меня предводителем, - заявил он, - то я требую повиновения, - и пустился обрисовывать сложившуюся картину. - Мы все попали в беду. Над нашими жизнями острым мечом нависла угроза. Если каждый из нас будет действовать по своей прихоти, то все мы пропадем понапрасну. В этом сомнений быть не может. Разобщенность еще никогда не приводила к успеху. Однако если мы сплотимся, как подобает воинам, если сожмем свои усилия в единый кулак, в этом случае нам обязательно улыбнется удача. Если вы не будете прекословить и явите повиновение, обещаю вызволить вас из плена!
   Он оглядел нас с таким торжественным видом, что Кантемир опять пихнул меня в бок.
   - Но, прежде всего, - продолжал Моня, - вы должны дать мне клятву повиновения.
   - Что, что?
   - Клятву мужей.
   Кантемир засмеялся.
   - Каких еще мужей? - спросил он. - Что это за клятва такая? Может, еще клятву жен придумаешь?
   - Клятву женщин ансары дали, когда признали уче-ние нашего пророка, - ответил Моня.
   - Что за ансары?
   - Ансары это те, да будет тебе известно, Людоед, кто последовал за Мухаммад-пайхамбаром после первых и дал ему убежище в Медине. Клятва женщин накладывает обязанность непрекословия, а клятва мужей вдобавок к этому обязанность, пренебрегая своей жизни, защищать своего предводителя. Ансары дали клятву мужей, когда взялись укрыть пророка в Медине.
   - А ты, что пророком себя возомнил? - поинтересо-вался Кантемир с ехидной ухмылкой. - А нас своими ансарами хочешь сделать? Нет, нохчи, не прокатит.
   В ту же минуту Монин кулак мелькнул у меня перед глазами и врезался Кантемиру в больную челюсть. Хрустнуло. У Кантемира изо рта брызнула слюна. Я поморщилась, подумала, все, сейчас начнется драка. Но нет - получив удар, Кантемир был занят только тем, что пытался вправить вновь выбитую челюсть.
   Моня сказал ему спокойным, тихим голоском:
   - Я раз объявил, что мне не по нраву это обращение, Ты же повторил его вторично. Тебе, Людоед, следует обращаться ко мне "Ефрейтор" или "мой Повелитель". Но никак не иначе! Тебе понятно?
   Кантемир все еще возился со своей челюстью, а Моня смотрел на него и ждал. Потом поднялся и опять быстро и ловко вернул кантемировскую челюсть на место.
   - Итак, тебе все ясно? - напомнил Моня вопрос.
   - Да, Ефрейтор, - промямлил Катоев и глянул сначала на Моню, потом на меня. И взгляд у него был такой потерянный.
   А между тем, руки Кантемира давно были свободны: я уже давным-давно избавила их от наручников. Но он ими не воспользовался. В том смысле, что вместо "да, Ефрейтор" он не ответил Моне ударом. Это было так не похоже на Кантемира. Я никогда не видела его таким. И никогда не слышала, чтобы Кантемир когда-нибудь кому-нибудь хоть что-нибудь спустил. Да, мужчины менялись на глазах.
   После Кантемира Моня обратился ко мне:
   - А тебе понятно?
   Я кивнула головой. И честно говоря, залюбовалась Моней. У него было такое обалденно красивое лицо. Он всегда был красавчик, и мне всегда было приятно смотреть на него. Но сейчас я глаз не могла оторвать. Ничто вроде бы в нем не изменилось, все, как будто бы осталось на месте. И нос, и глаза, и уши. Но вот, что касается глаз, в них появилось то, чего раньше не было - желтые, огненные всполохи. Я глядела в его глаза, и мне чудилось, что два факела в них полыхают. Два пожарища. И делалось страшно от его глаз. И страшно хотелось запалиться ими. И сгореть.
   - Если всем все понятно, тогда повторяйте за мной, - потребовал Моня.
   Он принял еще более торжественный вид и стал ко-роткими, рублеными фразами зачитывать выдуманную им присягу, а мы принялись повторять за ним. Он произносил слова так жестко и так хлестко, словно искры высекал, словно бил хлыстом. А мы повторяли его жесткие, хлесткие фразы:
   - Забыв о том, что есть собственный произвол, при-нимаю на себя обязательства: во всех своих помыслах и деяниях следовать указаниям моего предводителя; всеми силами и терпением содействовать его начинаниям; и во всех устремленьях воли моей и в чаяниях моих быть продолжением воли и чаяний моего предводителя. Вверяю в его руки волю свою, мысли свои, жизнь свою. Обязуюсь силу своего оружия присовокупить к силе его оружия. Обязуюсь, пренебрегая своей жизнью, все чаянья устремить к убережению жизни моего предводителя. И да поможет мне Аллах! А если я нарушу свою клятву, хоть в малом, хоть в целом, да обрушится на меня кара небесная раньше, чем обрушится карающий меч моего предводителя. Аминь.
   Вот такую мы с Катоевым дали клятву. Глупую, ко-нечно, и смешную. Глупую и смешную, как все что происходило в последние минуты, как все перемены, которые начались с того момента, как мы очутились в фургоне.
   Я посмотрела на того, кем были вызваны эти самые перемены, на того, кого привыкла считать Моней, и еще раз поразилась его новым обликом. И призналась самой себе, что меня зачаровывает эта перемена. Я будто бы заново влюблялась. И уж точно больше не сокрушалась и не причитала.
   - А теперь, - заявил Моня после того, как принял у нас присягу, - я хочу уяснить для себя кое-что из того, что касается вещества подобного пороху.
   - Гексогена, - напомнила я название взрывчатки.
   - Именно о нем я и хочу узнать, - подтвердил Моня. - Вы твердо знаете, что этот самый гексоген следует за нами в той повозке? - Моня ткнул пальцем в окно, в котором виднелись лобовые стекла кантемировского "ленд крузера".
   - В машине, - поправила я.
   - Именно, - во второй раз согласился Моня. - Если я правильно понял, его в той машине не малое количество?
   - Я глянул в тачку, когда нас в бобик сажали, - со-общил Кантемир, - в натуре, там какие-то мешки лежали. Весь багажник был забит. До самого верха.
   - И это вещество, и вправду, подобно пороху? - спросил Моня у Кантемира. - В том смысле, боится ли оно подобно пороху огня?
   Кантемир кивнул головой.
   - А велика ли сила того вещества?
   - В смысле?
   - Если взорвется? - уточнила я.
   - Именно, - подтвердил Моня.
   - Жахнет, мало не покажется, - заверил Кантемир.
   - Оно во много раз сильнее пороха, - пояснила я.
   Моня улыбнулся каким-то своим мыслям и качнул головой.
   - Если бы был сам порох, и его бы было достаточно.
   Кантемир с подозрением глянул на него и спросил:
   - Что ты задумал, нох... - поперхнулся и поправился, - Ефрейтор?
   Моня посмотрел на Кантемира оценивающим взгля-дом.
   - Людоед, - сказал он, - в тебе чувствуется бывалый воин. Скажи: а умеешь ли ты бить из... - Моня обратился ко мне. - Как называются черные жерла?
   - Автомат.
   - Да, да. Так можешь ли ты бить из автомата, Людоед?
   - А что там мочь? - ответил Кантемир. - Не хрен делать.
   Моня улыбнулся Кантемиру и объявил:
   - В таком случае, я знаю путь к спасению.
   Вид у Мони сделался не просто торжественным, а торжественным, как памятник герою. Но в его глазах вспыхнули мальчишеские, озорные искры.
   - Что за путь? - спросил Кантемир, заинтересовав-шийся именно из-за этих искр.
   - За то время, что мы были в заточении, и потом когда нас выводили в дорогу, - начал Моня, - я обратил внимание, что воины грузинские неопытны и не ведают в чем их предназначение и в чем суть войны. Они расхлябанны и плохо слышат своих командиров. А командиры, особенно те, что пытали нас, лживы и пакостливы.
   - Мы это и без тебя знаем, - заметил Кантемир.
   - Не перебивай, - Моня строго посмотрел на него. - Перечисленное выше говорит о том, что дело войны для грузинских воинов чуждо.
   - Ну, чуждо, и что? Какая разница?
   Моня наградил Кантемира оплеухой.
   - А то, что, по существу, грузины вовсе не воины. А раз так, то значит они не из тех, кто готов к смерти. Они из тех, кто ради убережения жизни готовы поступиться долгом и честью. Другими словами, мы можем взять их на испуге.
   - Как? - заинтересовался Кантемир.
   - Очень просто. Вы с Васико добудете автомат, как задумали, а после этого ты, Людоед, наставишь черный ствол на машину, - Моня указал в окно, - и мы пригрозим, что взорвем повозку, если нас не выпустят. Ведь взрыв того вещества в повозке будет сокрушительным, верно?
   - Если всю машину подорвать? - уточнил Кантемир.
   - Всю!
   - Разнесет все в круг к чертовой матери. В натуре мало не покажется. Да только ведь и нас накроет.
   - А ты об этом не беспокойся, Людоед, - успокоил Моня. - Тебе не придется стрелять. Враг этого не допустит. Он предоставит нам свободу, потому что, убоявшись взрыва, поспешит выполнить все наши условия.
   - Типа, мы грузин на понт возьмем? - догадался Кантемир.
   - Мы возьмем врага на испуг, как пить дать, в этом не может быть сомнений. Я уверен, враг убоится смерти, он не посмеет нам прекословить.
   - В этом ты прав, Ефрейтор, - согласился Кантемир. - Грузины стопудово поведутся. В этом я тоже уверен. Биджованы ведь только понты колотить мастера. Если зарисоваться, то они, пожалуйста, а как до дела - в кусты. Нет в них крутизны - это точно... А когда начнем? Пора бы. Половину пути уже проехали.
   - Действовать мы начнем, когда прибудем на место, - объявил Моня. - Как называется то, что у нас собираются взять?
   Я напомнила в сотый раз:
   - Интервью.
   - Мы начнем действовать, когда у нас будут брать интервью.
   - А вот тут я с тобой не согласен, - заявил Кантемир. - Как мы сможем выбраться оттуда, если вокруг будет полно народа? Нас же положат, как перепелок. Это тоже, стопроцентная жопа.
   - Вот именно, там будет полно народу, - ответил Моня. - И главное там будут... как ты называешь здешних грамотеев?
   - Журналисты?
   - Именно. Там, Людоед, будут журналисты! И эти журналисты помогут нам. Ведь кто такие журналисты? Если я правильно понял, они те писаки, которые ведут хроники войн, да только пишут они свои хроники не для потомков, а для здравствующих ныне. Грузинскому офицеру тому, что пытал нас, и который везет нас на интервью, важно, что напишут о нем в хронике. Ведь так?
   - Наверно так, - согласился Кантемир.
   - Так, так, - подтвердила я.
   - А раз так, он не станет пренебрегать их жизнями. Он будет держать своей целью убережение их жизней при любых обстоятельствах и во что бы то ни стало. А посему, если случится что-то нежданное, и враг в упрек нашим расчетам проявит храбрость и пренебрежение к смерти, то присутствие этих журналистов, точнее угроза их жизням, остудит благородный пыл противника. Решившись доверить судьбе свою собственную жизнь, враг не станет рисковать жизнями тех, от кого зависит, в каком свете отобразится его образ в хронике. Журналисты послужат довеском, который перетянет удачу на нашу сторону.
   - Гладко, - оценил Кантемир, - языком ты чесать мастак, я давно это заметил.
   - Значит, ты одобряешь мою задумку?
   - Задумку одобряю, - подтвердил Кантемир. - У меня сомнения по другой части.
   - В чем твои сомнения? - поинтересовался Моня.
   - Да, вот сомневаюсь я, как ты поведешь себя, когда дойдет до дела.
   - Во мне ты можешь быть уверен, - заверил Моня.
   - Видишь ли, в чем дело, Ефрейтор, - признался Кантемир, - я-то тебя, оказывается, совсем не знаю. Я тебя представлял, так сказать, в одном свете, а ты взял и проявился в другом. И вот в сомненьях я, в каком свете ты проявишься, когда жаренным запахнет.
   - Когда станет жарко, я буду так же стоек, как и прежде, уверяю тебя в этом.
   - Не знаю, - буркнул Кантемир. - Раз ты меня уже облапошил, значит, и во второй раз сможешь. Вон, какой с Васо спектакль разыграли. Чего только не навыдумывали. И главное, как четко ты лоха все это время изображал, я в натуре купился.
   - Не знаю, о чем ты говоришь, Людоед, да только я никогда ничего не разыгрывал. Я не лицедей. Я всегда только в том виде, какой имею от Бога. Я неизменен. Ты в этом еще убедишься. Прошу тебя, не сомневайся во мне.
   - Ну, раз просишь... - проговорил Кантемир, - тем более что выбора и нет. Э-эх, - протянул он, - скорей бы добраться, и за дело. Не люблю ждать, особенно, когда на изменках. Это самое хреновое. В заднице горит, словно там стручковый перец, а ты сиди и жди. Хуже нет! Сдохнуть легче.
   - Похоже, тебе неведома истина, что терпение есть залог удачи во всяком деле, - сказал Моня. - Более того, на терпении зиждется мужество.
   - Да ведомо это мне, ведомо, - отмахнулся Канте-мир. - Еще как ведомо. И мужества у меня хватает. На десятерых хватит. В этом точно никто не может сомне-ваться. Вон Васо спроси, она знает. Да, только ждать муторно.
   - Когда терзают сомнения, и нет мочи ждать, молитва укрепляет дух. Помолись, Людоед, - предложил Моня.
   - Ха, - усмехнулся Кантемир. - А я что, умею?
   Моня оглядел фургон, но не нашел того, что искал. Тогда он снял с себя майку и расстелил на полу. Опустился на нее коленями и зашептал, уронив голову.
   И что любопытно, Кантемир поглядел, поглядел и пристроился рядом. И стал повторять за Моней, как обезьяна. Снял рубашку, опустился на колени и забормотал вслед за Моней все, что мог разобрать. Вертел башкой, оборачивался лицом то к одному плечу, то к другому, и нашептывал, что-то. И отсчитывал поклоны. И все бормотал, бормотал, подражая Мониному шепоту.
   И я, хоть и осталась на скамейке, но тоже поддалась общему настроению. Я молилась, как умела, по-своему. Думала о хорошем и просила, чтобы оно хорошее было со мной, как можно дольше. Чтобы удержалось возле меня хотя бы все сегодняшнее утро.
   Когда мы, наконец, доехали до места, ночь давно уже миновала и в небе ярко светило солнце. Машина остановилась, и мы сгрудились у двери. Только та открылась, как мы тут же высыпались наружу. Первым Моня, за ним я, последним Кантемир.
   Первый конвойный - тщедушный, прыщавый мальчик - оторопел.
   - Э, а кто вас отстегнул от поручня?
   Кантемир буркнул ему на ходу:
   - Биджё, отстань. Мы помирать идем, а ты на мозги нам капаешь.
   - Не в натуре, кто вас освободил?
   - Да не пристегивал никто, растяпа. Ты забыл, - Кантемир отпихнул его плечом и пошел.
   - Я пристегивал. Я точно помню, - сказал он своему напарнику - такому же молоденькому солдату. - Я к поручням их пристегнул.
   - У тебя ширинка расстегнута, - я указала взглядом на мотню, обходя его. - Ты всегда за штангу держишься, когда в дороге скучно?
   - Чего? - не понял солдатик. А ширинка у него действительно была расстегнута.
   Мы уже отошли от дверцы и шли по обочине мимо кабины. Я спросила у второго солдата - этот был по-крепче, со смазливым личиком, и видно было, что он сам себе очень нравится - я спросила у него по-грузински:
   - Реально дрочила?
   Симпатяга смутился.
   - Нет, - сказал он, - просто, лох. Он с гор спустился. Там носят брюки без ширинок.
   - А ты откуда? - поинтересовалась я. - Из Тбилиси?
   - Из района.
   - Ну, все равно тбилисский. Земляк выходит.
   - А ты тбилисская?
   - Я с Нахалки. Знаешь?
   - Знаю. Кто Нахалку не знает.
   - А Вахтанга знаешь?
   - Вора?
   - Вора в законе! Он мой брат.
   Нагнал первый солдатик.
   - Заза, - обратился он ко второму, - я конкретно помню: пристегивал я их.
   - Ты даже ширинку забываешь застегнуть, вася, - попрекнул его второй. - Отстань, в натуре.
   "Вася" отстал, натурально поплелся сзади. А Заза продолжал идти рядом со мной. Я ему призналась:
   - Ты симпатичный.
   Он смутился, но подтянулся, оправился и теперь был занят только тем, как он выглядит.
   Я осмотрелась кругом. Постаралась сообразить, куда нас привезли.
   По двуглавой горе против блокпоста, по зданию самого блокпоста и по виноградникам и садам, занимающим дно ущелья, я догадалась, что это Двани. Я здесь проезжала, как-то прежде.
   Дорога убегала вниз, и за постом начиналась Южная Осетия. Именно туда, вниз по дороге непрерывной вереницей тянулась колонна военной техники: бэтээры, бээмпэ, транспортные грузовые автомобили с солдатами на борту и штабные машины. Хвост колонны змейкой вился по склону горы и терялся, где-то в вышине.
   Голову колонны тоже не было видно. Она скрылась где-то в низине, в самой глубине ущелья.
   Внизу дорога давало отрасли. В большинстве своем проселки. Они уходили в горы и терялись в гуще лесов. Угадать направление этих затерянных дорог можно было по пыли, которую поднимали грузинские машины. А по дыму пожаров можно было определить местонахождение осетинских сел. Оттуда доносились приглушенный грохот разрывов и едва различимая трескотня автоматов.
   Над развалинами осетинского блокпоста вился жид-кий дымок. Грузинский, напоминавший крестьянскую хибару, стоял невредимым. Именно рядом с ним на пятаке между дорогой и обрывом нашим майором из военной полиции было выбрано место для интервью.
   Там на площадке стоял автобус, а на обочине длинной чередой вытянулись вездеходы фотокоров и репортеров. Но самого майора не было видно.
   Когда нас привели к пятаку, из автобуса высунулась худосочная, чернявая девица. Она окинула нас быстрым взглядом и крикнула в салон:
   - Вот, кажется и они. Наконец-то.
   Туловища ее не было видно, выглядывала только крохотная с орешек голова. Она разглядывала нас с та-ким бесцеремонным вниманием, с каким, наверно, при-выкла высматривать на базаре зелень.
   В окна автобуса на нас таращилась еще с полусотню глаз.
   Нас подвели вплотную к девице, и ее огромный крючковатый нос навис над нами, как клюв хищной птицы.
   В автобусе началась суета, и носастая, отвернувшись от нас, крикнула в салон, что-то по-английски. Затем спрыгнула на землю, и за нею потянулась вся компания журналистов. И все разом загалдели.
   - Тихо, тихо, - перекрикивая толпу, заверещала девица. - Необходимо дождаться господина майора, - и повторила тоже по-английски.
   - А вот и он собственной персоной! - объявила носастая, глянув поверх наших голов. Она оттолкнула нас и зацокала на высоченных каблуках к дороге. - Батоно Давид! Мы опять раньше вас! Вы все время опаздываете!
   Я оглянулась. Наш майор, по-мальчишески размахивая одной рукой, а другой придерживая на голове кепи, несся вприпрыжку по дороге. У него был очень довольный вид, а на лице счастливая улыбка. За ним едва поспевали трое солдат и водитель "бобика", в котором нас привезли. За ними, объезжая машины, припаркованные на обочине, катился "ленд крузер" Кантемира.
   - Мою девочку подкатывают, - сообщил Кантемир. - Кажись, и ее снимут.
   - Тысяча извинений, господа, - громко проговорил майор, добежав до пятака. Он проскочил мимо нас, и, приблизившись к толпе журналистов, рукой указал на колонну. - На дорогах пробки!
   Крючконосая, тощая девица перевела, и журналюги понимающе закивали головами, кто-то даже улыбнулся, оценив майорскую шутку.
   - Что ж, - сказал "батоно Давид", глянув на крючконосую, - пусть выставляют свою артиллерию. А мы, моя дорогая, пока выстроим мизансцену, - он взял ее под руку и повел к блокпосту. - Я думаю самое выгодное место вот здесь, на фоне вон тех развалин, - майор указал на дымящийся осетинский блокпост. - Или вот здесь? - спросил он с сомнением у крючконосой. - Чтобы на заднем плане было видно продвижение колонн. Кажется неплохо, а?
   - Вы напрасно беспокоитесь, - проворковала носа-стая. - Оставьте это мне. Эй, - крикнула она нашим конвоирам, - ведите ваших молодчиков сюда. Да, шевелитесь же! - она указала конвоирам место на краю пятачка, там, где за обрывом в низине простиралась долина - сады и виноградники.
   - Нани, не забывайте, мы собираемся снимать воен-ный репортаж, - возразил майор. - На мой взгляд, необходимо побольше драматизма.
   - Драматизма будет предостаточно, батоно Давид, - заверила девица.
   - А мне кажется, что панорама через чур мирная, - заметил майор, глянув в пропасть.
   - Военный колорит обеспечат твои мордовороты. Они у тебя на зависть фактуристые. Особенно вон тот, - девица ткнула пальцем в Кантемира. - Поставьте этого амбала спереди, - приказала конвоирам.
   Кантемира выдвинули вперед.
   - Этот тоже неплох, - заметила девица, приглядев-шись к Моне. - Поставьте его рядом.
   - А эта? - поинтересовался майор, указав на меня.
   - Нет, - носастая скептически покачала головой, - слишком смазливая мордашка. Хотя, - она потянулась рукой и взяла меня за подбородок.
   У нее был такой противный, заносчивый вид, что я не удержалась и пихнула ей коленом.
   - Убери руки, пигалица!
   Крючконосая отскочила на шаг.
   - Она, что понимает по-грузински?
   - Она у них за переводчика, - сообщил майор.
   Пигалица накинулась на конвоиров.
   - Чего ждем? Сказано, убрать эту шлюху назад. Бестолочи!
   Конвоиры схватили меня за шиворот и оттащили за спину Кантемира.
   - И где вы только набираете таких уродов? - проворчала крючконосая.
   Майор смутился.
   - С чего ты решила, что мы их набираем? Каких задержали, таких я и привез. Это реальные диверсанты, - заявил он. - Ты что мне не доверяешь?
   - Я про твою команду, - крючконосая пигалица махнула на конвоиров.
   - Ах, эти, - успокоился майор и небрежным жестом открестился от своих подчиненных. - Деревенщины. Спустились с гор за спичками, как водится, и дорогу назад позабыли.
   Крючконосая уже не слушала. Она отступила от нас на несколько шагов и теперь сосредоточенно рассматривала площадку.
   - Пусть "крузак" подгонят, - распорядилась она, видимо, для того чтобы усилить "мизансцену". - Вот сюда, чтоб в кадр попадал.
   Она еще раз критическим взглядом осмотрела место, после чего, удовлетворенно качнув головой, направилась к толпе журналистов.
   Те уже изготовились, успели вытащить из автобуса аппаратуру, установили ее и, нацелившись на нас объективами камер и микрофонами, замерли в ожидании съемки.
   Моня спросил у меня:
   - Что это?
   Его взгляд беспокойно перескакивал от камеры к камере.
   - Это может причинить нам вред?
   Я догадалась, что его насторожило, и успокоила:
   - Нет. Они не стреляют.
   Тут меня локтем пихнул Кантемир.
   - Гляди-ка, - шепнул он. - Сиэнэн, бибиси, еще какая-то хрень. Эге! - крикнул он в толпу телевизионщиков. - А почему российских каналов нет?
   Майор тут же подскочил к нему и зашипел:
   - Ты что обкурился? - и шикнул на меня. - Живо успокой своего придурка! Договорились же без фокусов.
   Кантемир своей огромной лапой отодвинул майора и крикнул журналистам:
   - Я хочу, чтобы меня на прощание увидели в Сочи! Я согласен на интервью только, если здесь будут "Вести". Или "Первый" хотя бы!
   Майор подтянулся на носочках и зашипел ему в самое ухо:
   - Да увидят, увидят тебя в Сочи, осёл! И в Сочи, и во всем мире. Только успокойся.
   - Точно? - не поверил Кантемир.
   - Вот дубина! Нани, начинай же!
   А мне майор сказал с угрозой:
   - Смотри, красотка, доиграешься! Если не пристру-нишь своего оболтуса, я вам после интервью настоящий Освенцим организую.
   Горбоносой занималась гримерша. Отстранив ее, пигалица обернулась и крикнула майору:
   - Вы уже готовы?
   - Давно! Давно готовы! - отозвался тот.
   Пигалица задержала взгляд на кантемировском "ленд крузере", который, заехав на площадку, пристроился у нас за спиной, и тогда уже решительно отогнала гримершу и объявила журналистам:
   - Ну, что ж, господа, начнем.
   Пигалица зацокала в нашу сторону. За ней рванула гримерша.
   - Ну, что еще?
   Гримерша принялась добеливать ее громадный шнобиль. Пигалица нетерпеливо, как норовистая лошадка забила маленькими копытцами, и жеманно закатила глазки. Когда гримерша закончила, она спросила:
   - Ну, теперь я могу идти?
   Гримерша кивнула головой.
   - Благодарю вас, милочка.
   Добравшись до места и заняв позицию впереди нас, она объявила журналистам:
   - Начинаем!
   Камеры зажглись красными глазками.
   Горбоносая, устремив взгляд в объективы камер, заговорила:
   - Добрый день. Я нахожусь на контрольно-пропускном пункте в местечке Двани. Отсюда, - пига-лица махнула в сторону блокпоста, - начинается территория так называемой "Республики Южная Осетия". Именно здесь накануне была обезврежена вооруженная группа разведчиков-диверсантов. Эта группа с боем пыталась пробиться на территорию Грузии из, расположенного поблизости, осетинского села Мугут. Со мной рядом находится начальник военной полиции города Гори майора Кочарава. Он вместе со своими бойцами принимал самое непосредственное участие в задержании диверсантов. Я попрошу его прокомментировать недавние события.
   Пигалица повернулась к майору и сунула ему под нос микрофон.
   - Господин майор, внесите ясность, что конкретно два дня назад произошло на посту Двани?
   Майор насупился и начал весьма удрученным голо-сом. Он держался уверенно, и видно было, что прицелы камер его нисколько не пугают.
   - Для ясности начну с событий более ранних. Дело в том, что еще месяц назад мы получили донесение от своей агентуры, что с территории Южной Осетии сепаратистами планируется заброска в Грузию диверсионной группы для организации подрывов во внутренних районах страны. Из агентурных источников нам были известны примерный численный состав группы, примерные цели и место заброски. Неизвестна была только дата намеченной акции. Мы организовали усиление поста Двани, снабдили пограничников современными средствами связи и принялись выжидать. Была у нас слабая надежда, что сепаратисты откажутся от своих коварных замыслов, но... - майор выдержал драматическую паузу, - надежда не оправдалась. Два дня назад диверсанты выдвинулись из села Мугут и попытались прорваться через пост Двани. Произошло боестолкновение.
   - Сколько человек было в составе банды? - поинтересовалась пигалица.
   - В составе диверсионной группы было сорок про-фессиональных диверсантов!
   - Сорок? - удивилась журналистка. - Но здесь мы видим только троих.
   Пигалица и майор дружно расступились и предъявили объективам камер наше трио. Кантемир, чтобы придать малочисленной банде зловещий вид, насупился и скорчил зверскую мину.
   - Остальные члены диверсионной группы были уничтожены в ходе перестрелки, - сообщил майор.
   Майор и пигалица снова сомкнули ряды.
   - Вы сказали "профессиональные диверсанты", - проворковала пигалица. - Что вы имели ввиду.
   - У нас есть неопровержимые доказательства того, что упомянутая диверсионная группа ни в коей мере не является боевым подразделением сепаратистов, которые обычно формируются из необученных ополченцев. Во время столкновения на посту Двани диверсантами было убито двадцать четыре наших пограничника. Сам факт того, какие жертвы пришлось понести нашим солдатам, чтобы отбить нападение врага, говорит о том, что им пришлось иметь дело с профессионалами самого высокого уровня.
   - Вы сейчас назвали прямо-таки устрашающую цифру - двадцать четыре пограничника! - голос крючконосой возвысился до трагических высот. - Какая же это перестрелка, столкновение? Если за одну ночь погибают двадцать четыре молодых солдата, то это уже настоящая Битва!
   - Вы правы, - согласился майор с не меньшим тра-гизмом в голосе. - Это была жестокая битва. Враг под прикрытием ночи крупными силами пытался прорваться через границу. Но благодаря самоотверженным действиям наших бойцов, которые в эту ночь дежурили на посту, осуществить свои намерения диверсантам не удалось. Несмотря на настойчивые, многократно повторяющиеся атаки противника и на его численное превосходство и на поддержку прорывающейся группы огнем из стрелкового оружия и минометов с осетинской стороны, проскочить через заслон пограничников удалось только троим диверсантам. Они скрылись от преследования на бронированном автомобиле. Задержать и обезвредить их удалось только в Гори. И сейчас я готов сообщить, в вооруженных силах какой страны состоят эти самые диверсанты. Согласно признательным показаниям троих задержанных, - майор небрежным жестом указал на нас, - они являются бойцами широко известного своей жестоко-стью батальона "Восток" - спецподразделения ГРУ Генштаба Российской Армии. Штат этого батальона целиком и полностью укомплектован из боевиков бывших чеченских бандформирований. Это самые настоящие головорезы, для которых нет ничего святого!
   - Из всего того, что вы только что сообщили, напрашивается вывод, - высказала соображение крючконосая, - что не отряд осетинских сепаратистов, а батальон российской армии вторгся на территорию нашей страны! Но тогда получается, что Россия начала необъявленную войну против суверенной Грузии!
   - Вы опять-таки правы. Я придерживаюсь именно такой точки зрения. Выскажу свое частное мнение: Россия и ее вооруженные силы уже давно и настойчиво вмешиваются во внутренние дела моей родины, а данный инцидент только лишнее доказательство тому. Прискорбно, прискорбно осознавать такое.
   Пигалица сокрушенно покачала головой.
   - Нас с Россией долгие годы связывали узы дружбы и взаимной привязанности наших народов. Мы всегда были верны идеалам добрососедства. И единственное, что может служить утешением в этой поистине прискорбной ситуации, так это то, что не мы развязали войну. Слабое, надо, заметить, утешение, - пигалица скорбно сморщила носище, после чего сказала. - Хотите еще, что-то добавить к сказанному, господин майор?
   Майор тоже напустил на лицо побольше скорби, по-том, как бы отряхнулся от нее и заявил:
   - Я хочу обратить внимание на то, что задержание уцелевших бойцов "Востока" было осуществлено в ре-зультате оперативных мероприятий, проведенных военной полицией и комендатурой города Гори. Но еще большее внимание я хочу заострить на том, что было обнаружено в транспортном средстве диверсантов. Бойцы военной полиции обнаружили в багажном отсеке бронированного автомобиля полтонны порошкообразного вещества белого цвета, которое, как выяснилось после проведенных анализов, является взрывоопасной смесью известной под названием "гексоген". Замечу, что этот самый "гексоген" разработан военными химиками в спец-лабораториях ГРУ и состоит на вооружении его диверсионных подразделений. Следствию не удалось выяснить конкретные объекты планируемых взрывов: подследственные отказались давать показания по данному вопросу и всячески саботировали следственные мероприятия. Но замечу, что полутоны гексогена... вот, кстати, - майор небрежным взмахом руки указал на "ленд крузер", - для наглядности мы доставили сюда тот самый броневик, и господа журналисты позже могут ознакомиться с его со-держимым и засвидетельствовать правдивость моих слов. Так вот того количества взрывчатки, которое сейчас находится в этом броневике, достаточно, чтобы полностью уничтожить такой город, как, например, Гори. Так что, несложно представить, сколько бед на территории Грузии могли натворить диверсанты из российского батальона "Восток", если бы они не были частью уничтожены, а частью задержаны силами грузинских пограничников и военной полиции.
   - Какой ужас! - воскликнула крючконосая пигалица. - Но ведь этот смертоносный груз мог быть использован и против мирных жителей? Против стариков и детей!
   - Нисколько не сомневаюсь в этом, - подтвердил майор, догадку крючконосой. - Чеченским головорезам на службе у ГРУ к подобным злодеяниям не привыкать. И именно такая кровавая миссия была возложена на диверсантов их военным руководством в штабе российских вооруженных сил.
   Крючконосая пигалица развернулась и взглядом полным укора воззрилась на нас.
   - Подтверждаете вы тот факт, что являетесь военно-служащими вооруженных сил России? - ее микрофон ткнулся в подбородок Кантемира.
   Кантемир прокашлялся и заявил:
   - Я старший прапорщик, - из хвастовства он пририсовал себе лишнюю звездочку.
   - Представьтесь, - потребовала пигалица.
   - В смысле?
   - Как вас зовут?
   - Фамилия, имя, отчество, что ли? - спросил Канте-мир, решив повалять дурака по полной.
   Пигалица недовольно скривила рот:
   - Если вас не затруднит.
   - Фамилию назвать не могу - секретная информация, - Кантемир виновато улыбнулся. - Я давал присягу, вы должны меня понять. Имя устроит?
   Пигалица нервно шикнула на него:
   - Да, говорите уже!
   - Имя "Кантемир", - сообщил "старший прапор-щик". - Оперативный псевдоним "Людоед".
   Крючконосая покосилась на майора. Тот растерянно пожал плечами. Пигалица перевела дыхание и, уставившись злыми глазками в подбородок Кантемира, процедила сквозь зубы:
   - Вы старший в команде, Людоед?
   За "Людоеда" поспешил ответить майор.
   - Следственными действиями, пока не установлено, кто командует в их отряде. Но старшая по званию у них вот она, - майор вытолкнул меня вперед.
   Таким вот не хитрым маневром майор передал эстафету в мои руки. Видимо, он рассчитывал, что я сумею исправить положение.
   - Представьтесь! - крючконосая чуть ли не в рот мне вставила свой дурацкий микрофоном.
   А я бы с удовольствием заехала ей в шнобиль. Но был рано. Я назвала свое имя:
   - Васико.
   - Фамилия! - потребовала пигалица.
   - Секретная информация! - ответила я.
   - Вы командир этой банды?
   - Нет! Вон тот, - я указала на Моню. - Хромой.
   - Хромой?
   - Оперативный псевдоним! - выпалила я.
   Пигалица уставилась на меня и, казалось, приготовилась клюнуть носом.
   - А ваш псевдоним?
   - Шалава!
   - Кто шалава?
   - Псевдоним "Шалава"!
   Пигалица отвернулась. И шикнула на майора:
   - Что они несут? - ее половину лица, скрытую от камер, жутко перекосило.
   Майор вонзился ногтями мне в спину.
   - Сгною, - прошипел он. - Вы что вытворяете, клоуны?
   Пигалица между тем отвернулась от меня, и ее мик-рофон оказался под носом у Мони.
   - Так значит, вы командуете этими людьми? - спро-сила пигалица.
   - Я предводитель, - согласился Моня.
   - Святой Георгий, - услышала я молебственный шепот пигалицы. - Какой кошмар! - вслух же она сказала. - Прекрасно. Что вы еще хотите сообщить?
   - Я Ефрейтор, - гордо заявил Моня.
   Пигалица прошипела, скосив нос на майора:
   - Вы ответите за этот балаган, - а Моне. - А имя у ефрейтора есть?
   - Меня зовут Тимур?
   - Вот как...Тимур? - она вдруг прыснула смешком. - Хромой Тимур?
   - Никто не смеет так называть меня, - пригрозил Моня. - Я Тимур из рода Барласов!
   - Как вы сказали?
   - Барласов, - подсказал майор.
   - Тимур Барласов. Восхитительно! - пигалица загоготала, не сдерживая уже своих эмоций. Вдруг резко оборвала смех и всучила микрофон майору. - Все, продолжайте сами. А с меня довольно! - развернулась и собралась уйти. Но не тут-то было.
   Едва она шагнула от нас, как Моня сбросил наручники и вцепился ей в шею, и дернул ее назад. Пигалица только и успела, что еле слышно пикнуть.
   - Я придушу эту болтливую бабу, - объявил Моня, оглядевшись кругом, - если хоть кто-то сдвинется с места!
   Я услышала, как сзади передернули затвор. Присела, выбросила одну ногу, а на другой крутнулась. И подсекла конвоира. Он рухнул, а я, сбросив наручники, выхватила из его рук автомат и заехала прикладом в голову. Это был мой "симпатяга", жалко было его симпотное личико.
   Кантемир расправился со вторым, с "васей".
   Остальные конвоиры попятились от нас. Выставили вперед стволы автоматов и шажками, задком в укрытие. Две, что сидели в кабине кантемировской джипа, выскочили наружу и спрятались за капотом.
   Кантемир взял на мушку свой "ленд крузер", я - тех, кто отступил в укрытие. После этого Кантемир предложил:
   - Васо, давай! Объясни биджованам, что им делать и чего не делать!
   Я для начала подобрала подсумок, закинула на плечо.
   В толпе журналистов завыли, и первым делом я по-требовала, чтобы все заткнулись.
   В ответ вой только усилился.
   - Иначе, положим всех! - пригрозила я.
   - Васо, да эти америкозы не понимают! - догадался Кантемир. - Эй, курица, объясни им на их американском!
   "Курица" не объяснила. У нее не было такой возможности - Моня все еще крепко сжимал ее горло. Когда он понял, кто это "курица", которой предложено объясниться с "америкозами", он ослабил хватку и тряхнул крючконосую.
   Та, жадно глотнув воздух, что-то еле слышно пропищала на английском. Но журналисты поняли ее, и нытье прекратилось.
   После этого я выставила второе требование:
   - Всем у кого есть оружие, сложить!
   Второе требование с первого раза проигнорировали, как и первое.
   - Не надо корчить героев! - посоветовала я. - Если Людоед пальнет по крузаку, вам всем конец!
   В ответ раздалось несколько щелчков затворов.
   - Поговори с ними сам, - предложила я Кантемиру. - У тебя убедительней выйдет.
   Один из конвоиров крикнул:
   - Твой Людоед, Шалава, у меня на мушке! Я сейчас продырявлю его тупую голову!
   - Ты сам тупоголовый! - ответил на оскорбление "Людоед". - В машине гексоген! Мне один хрен поми-рать, а тебе-то, зачем на тот свет торопиться? Если я шарахну по багажнику, все взлетят на воздух!
   И тут завыла пигалица:
   - Давид, кретин! Ты что молчишь? Прикажи своим придуркам сдаться! Мы все погибнем из-за твоей непроходимой тупости!
   И тут я сообразила, что мы выпустили из вида майора. Я шепнула Моне:
   - Забери у него пистолет.
   Но он меня не понял.
   - У майора в кобуре оружие.
   Но Моня, как видно, забыл и то, что такое "кобура".
   - Отдай ему пистолет! - крикнула я майору.
   Майор стоял, задрав вверх руки, и всем своим видом демонстрировал, что и сам забыл, что у него имеется оружие. Кантемир лягнул его тихонько.
   - Делай, что говорят.
   Майор, будто очнувшись, полез в кобуру и аккурат-ненько, словно драгоценность, зацепив рукоять двумя пальцами, вынул пистолет и протянул его Моне. Моня принял оружие, взвесил его в ладони и затем тюкнул им по макушке майора. Голова майора вжалась в плечи.
   - Делай то, что сказала твоя баба, - повелел Моня. - И живо! - и тюкнул во второй раз, но уже сильнее.
   Майор прокукарекал:
   - Не стрелять!
   - А громче ты не можешь, несчастный трус? - поинтересовался Моня.
   Он пихнул майора в спину. Тот качнулся, Моня удержал его за ремень.
   - Кричи во всю мощь!
   Майор набрал воздуха в легкие и завопил не хуже пигалицы:
   - Делайте, что вам говорят! Я запрещаю открывать огонь! Сложить оружие! Немедленно! Всю ответствен-ность я беру на себя!
   Вопли майора возымели действие. Конвойные один за другим побросали на землю автоматы и подсумки.
   Моня обернулся к журналистам и выбрал в их толпе недотепистого кучерявого очкарика.
   - Ты, - сказал он и ткнул в очкарика пистолетом. - И ты, - Моня перевел дуло на рыхлую тетку в необъятных джинсовых шароварах. - Ко мне!
   Эти двое с испуганным видом оглянулись на своих товарищей.
   - Делайте, что вам сказано! - прокричала пигалица и повторила на английском.
   Очкарик и тетка нерешительно приблизились.
   - Ты, - обратился Моня к пигалице, - разъясни: им надо собрать оружие и сложить в машину.
   Пигалица открыла, было, рот, но очкарик неожиданно сказал по-русски:
   - Не надо, я вас понял, господин ефрейтор, - он картавил, голос его дрожал, но он добавил самоуверенно. - Мы все выполним.
   Он на английском объяснил задачу своей напарнице, и они двинулись туда, где были свалены автоматы.
   Косясь на грузин, они торопливо один за другим подобрали оружие и после этого быстро перенесли в "ленд крузер". Когда они закончили, Кантемир крикнул:
   - Очкарито, проверь: ключ в замке?
   Очкарик заглянул в салон и кивнул головой.
   - Мы можем идти? - спросил он у Кантемира.
   - Еще немного, - пообещал Кантемир.
   Он первым подскочил к машине. Открыл дверцы.
   - Васо, кто за руль? - спросил у меня, когда мы с Моней, подгоняя перед собой майора и пигалицу, добежали до машины.
   Я без слов заняла место за рулем. Моня затолкал на заднее сидение майора и крючконосую и сам сел с ними рядом. Кантемир устроился возле меня.
   - А нас еще снимают? - спросил он у очкарика, когда мы расселись.
   Очкарик оглянулся, увидел красные огоньки индикаторов и кивнул головой.
   Кантемир высунулся с головой в окошко и, помахал рукою.
   - Пользуясь случаем, - крикнул он, - хочу передать привет городу Сочи! И моим родным в Кабардино-Балкарии!
   Я завела мотор и прокричала после этого конвойным:
   - Если, кто стрельнет, вашему майору конец! Да, и вам всем тоже!
   Я выжала газ, отпустила сцепление, и машина тронулась. Очкарик побежал за нами.
   - Скажите, - заголосил он, обращаясь к Кантемиру, - вас били в комендатуре? Вас подвергали пыткам?
   - Ты про синяки, очкарик? Да, что ты! - "Людоед" отмахнулся и отсалютовал на прощание. - Мы такими родились!
   Вырулили с пятачка и поехали по обочине, не при-страиваясь к колонне. Пересекли границу.
   Я не гнала, чтобы не привлекать внимание. Но как только дотянули до первого проселка, я тут же съехала с шоссе, и вот тут притопила, не обращая внимания на ухабы.
   Выстрелов нам вслед и погони не было. Все получи-лось на удивление гладко. Еще когда мы только выехали с пятачка, я глянула в зеркало, чтобы посмотреть, что там творится и увидела, что конвойные, оставшиеся без начальства, и думать не смеют о преследовании, переминаются только и хлопают нам вслед глазами.
   Журналюги оказались решительней. Они похватали микрофоны, встали перед камерами и затараторили что-то наперегонки.
   А в колонне на нас, вообще, кажется, никто не обра-тил внимание.
   На такое везение просто невозможно было рассчитывать, но все получилось так, словно мы разыграли по нотам пьесу. Фортуна, Господь Бог или кто-то еще в этот день явно был на нашей стороне. В общем, мы оторвались.
   И когда шоссе почти не стало видно, а машины на ней превратились в крошечные точки, Кантемир сказал мне:
   - Все, сбавь обороты, не гони так.
   Я и сама уже сбросила скорость. Но он все равно проворчал:
   - Не своя машина, так можно ее курочить?
   Но проворчал не сердито, а даже весело. И потом спросил у Мони:
   - Кстати, командир, а кто мне возместит убытки? Крузак-то - в хлам, вон, весь дырявый.
   - Моим храбрым воинам не зачем беспокоиться о возмещении, - сказал Моня. - Добыча будет богатой. Я обещаю.
   - Какая добыча? - Кантемир посмотрел на Моню с интересом.
   - Грузия бедная страна, - пояснил Моня, - но мы выжмем из нее все, что можно.
   - Ты это серьезно?
   Моня выпустил майора и пигалицу, которых все это время держал за горло. И они только теперь смогли перевести дыхание.
   - Людоед, - проговорил по-отечески Моня, - скажи, ты богатый человек?
   - Смотря, как мерить, - ответил Кантемир. - Для Сочи не самый бедный.
   - Ты станешь во стократ богаче. Ты станешь самым богатым в Сочи. А тебя Васико я одену в шелка и золото, и перста твои украшу баласами . Надо только собрать войско.
   Интерес Кантемира усилился.
   - Какое войско?
   - Мое войско, - ответил Моня.
   Кантемир усмехнулся и глянул на меня какими-то шальными глазами. - Ты что: не веришь мне?
   - Верю, - поспешил заверить Кантемир. Он показал на майора и пигалицу. - А с этими, что будем делать?
   - Не беспокойся о них. Они получат по заслугам.
   - Если на то пошло, за них можно вытребовать вы-куп. За этого не уверен, - Кантемир ткнул в майора. - А журналюги своих выкупают, не особо торгуясь.
   - Военные тоже, - пискляво подал голос майор. - В грузинской армии выкупаются. У нас есть специальный фонд.
   Кантемир развернулся и заехал ему кулаком в лицо. Майор хрюкнул и обмяк.
   - Руки давно чесались, - признался Кантемир. И добавил.
   Майор сполз с сидения. Пигалица тихо заскулила. Но на нее никто не обратил внимание.
   Селение, в которое нас привела дорога, называлось Нул. Об этом гласила вывеска на въезде. Там мы оставили машину и двинулись дальше пешком: впереди я и Кантемир, следом майор и пигалица, замыкал шествие Моня.
   Идея оставить машину была Монина. Он соображал быстрее всех нас. Когда я на полном ходу хотела въехать в село, он приказал мне остановиться. "Зачем?" - удивился Кантемир. "Может у жителей этого селения быть оружие?" - вопросом на вопрос ответил Моня. "Может" - согласился Кантемир. "Тогда они смогут выстрелить в машину".
   В общем, Моня соображал быстрее всех.
   Мы прошли половину села, но никого не встретили. Деревня выглядела вымершей.
   - Ни хрена не вымерла, - уверенно заявил Кантемир. - Попрятались все.
   - Может, ушли в горы? - высказала я предположение.
   - Нет, - возразил и на это Кантемир. - Хрен, осетины свое добро оставят, удавятся скорее. Вон машина во дворе за воротами, видишь? Они где-то здесь, попрятались просто. Что делать будем, командир? И вообще, что мы здесь забыли?
   - Нам нужен рынок, - ответил Моня. - Имеется ли таковой в этом селении, как ты думаешь?
   - Вряд ли, - высказал сомнение Кантемир. - В лучшем случае чипок. А зачем тебе?
   - Надо найти любое торжище.
   Мы дошли до середины села и там, на площади нашли два магазина. Рядом стояла администрация с осетинским флагом на крыше и почта. Все здания были заперты.
   - Людоед, сумеешь ли ты отомкнуть замки, - поин-тересовался Моня.
   - По этой части Васо специалист, - ответил Канте-мир.
   Я пальнула по дверям первого и второго магазинов, и они сами распахнулись.
   - Будем грабить?
   - Мы добудем жалование для тех, кто вступит в наше войско. Эй, вы! - подозвал Моня наших пленников. - Выносите товары на площадь!
   Только майор и пигалица начали хозяйничать, как появились законные хозяева: две женщины осетинки. Увидев, как растаскивают из их магазинов, они в два горла заголосили.
   - Что вы воете, женщины? - прикрикнул на них Моня. - У вас есть какие-то права на нашу добычу?
   - Это наши магазины! Вы нас грабите!- прокричали они.
   Моня им ответил:
   - Я вам не верю. Вы лжете. Где это видано, чтобы женщины владели торжищем? Вы что подобны святой Хадидже , единственной, кто без мужа управлялась с торговлей.
   - Магазины принадлежат нашим мужьям! - заявили женщины.
   А одна из них - помоложе - высказалась с возмущением:
   - Что значит "добыча"? Это все наше, а ни какая не добыча!
   Первой Моня ответил:
   - Раз принадлежат мужьям, так пусть они сами явятся сюда.
   А второй Моня объяснил:
   - Им-то я и растолкую, что есть добыча на войне.
   - Наших мужей нет дома! - заявили осетинки хором.
   - Где же они?
   - Они ушли в горы. Все мужчины ушли из села.
   - Опять вранье, - Моня схватил молодую за шиворот и привлек к себе. Обнюхал ее и отшвырнул от себя. - Твой мужчина дома. Ты только из его объятий: он лобызал тебя!
   Женщины попятились.
   - Вы кто такие? - глянули на американскую форму нашего майора и спросили. - Грузины, что ли?
   - Вы что несете, - рявкнул на них Кантемир, - курицы слепые! Не видите что ли, кто перед вами? Мы российский спецназ! Делайте, что вам приказал Ефрейтор!
   Для острастки он передернул затвор автомата. Жен-щины бросились прочь. И очень скоро вернулись с мужьями и стариками.
   К этому времени майор и пигалица вытащили все, что было в магазинах. Майор еле держался на ногах, а пигалица рухнула на сложенную кучу и больше не вставала. Кассовые аппараты от наличности очистил Кантемир. Но сумма вышла не большая.
   Как только осетинская делегация показалась на пло-щади, рев затянулся с новой силой. Только теперь жен-щинам помогали старики.
   - Прикажите своим домочадцам заткнуть глотки, - потребовал у мужей Моня. - Или отошлите их домой!
   Мужья никак не отреагировали. Стояли истуканами, будто ничего не понимают.
   Рев и стенания продолжались. Мне это надоело. Я дала очередь по окнам магазинов. Раздался звон разбитого стекла, и что-то посыпалось с прилавков. Только после этого установилась тишина. Мужчины, женщины и старики застыли с разинутыми ртами.
   - Ну, что? - спросил Моня. - Вы готовы меня выслушать?
   - Конечно, - ответил за всех рыжий мужчина. - За-чем стрелять? Мы пришли, чтобы договариваться.
   Моня подозвал к себе мужчин.
   - Не бойтесь, - подбодрил он их. - Если бы хотел убить вас, вы уже были бы мертвы.
   Мужчины приблизились.
   - Это ваши лавки?
   - Да, это наше, - подтвердили осетины.
   - Мое имя Тимур, - представился Моня. - Это мои нукеры, - он указал на меня и Кантемира. - Эти двое - пленные грузины.
   Осетины следовали взглядом за пальцем Мони, кото-рым он указал на всех нас по очереди. При этом на их лицах читался вопрос: "Зачем он нам это говорит?"
   - Причиной тому, что я наложил руку на ваше, моя великая нужда, - объяснил Моня. - Я сделал это по праву военной добычи. Вы окажите мне большую услугу, если признаете справедливость моих притязаний. Тогда за прошествием времени я верну вам ваше с прибылью.
   - Мы тоже испытываем нужду, - пожаловался ры-жий. - Мы не олигархи.
   - Честнее было бы сказать, что вы нас ограбили, - подал голос второй мужчина.
   - Вы нас по миру пустили, - добавил первый.
   - Я вам сохранил жизнь, - заявил осетинам Моня. - На войне это главное. Зачем плакать о пожитках, когда жизнь висит на волоске?
   - Кто вы такие? - спросил рыжий.
   - Я уже назвал вам свое имя.
   - Нашим женам вы сказали, что вы русский спецназ. Если это так, тогда почему вы нас грабите, а не защищаете? Мы не для того принимали российское гражданство.
   - Вы глухи к моим словам, - посетовал на непонят-ливость своих собеседников Моня. - Я вас не граблю, и не собираюсь вас защищать. Если вы мужчины, то должны уметь защититься сами.
   Я заметила, что рыжий поминутно озирается на чердак дома напротив. Глянула и я туда, и увидела, как в слуховом окне сверкнул спаренный ствол вертикалки. А потом почувствовала движение за каменной оградой дома.
   - Лучше укрыться в магазине, - предложила Моне. - За оградой и на чердаке засада.
   Моня отреагировал не так, как я ожидала. Он вышел на середину площади и крикнул:
   - Стреляйте! Я не боюсь вас! Вот я перед вами, весь на виду! Только знайте - меня вам не сразить. Меня бе-регут все ангелы небесные, и мои нукеры под плащом моего благоволения. Я Ефрейтор! Стреляйте, если не боитесь расплаты!
   Только Моня прокричал, как из соседнего дома вы-скочил мужчина средних лет и, оглядываясь на чердак, замахал руками.
   - Отбой! Не стрелять! Это Тимур Барласов, которого по телику показывали! Ефрейтор! Батальон "Восток"!
   В слуховом окне показалось лицо юноши.
   - Спускайся, Заур! - повелел ему мужчина. - Выходи! Все выходите!
   Мужчина развернулся и решительно направился к нам.
   - Мы по телевизору вас видели. Репортаж из Двани только час назад передавали, - он приблизился к Моне и протянул ему руку. - Я Валера.
   Моня не ответил на жест, или не понял его. Вместо Мони Валерину руку пожал Кантемир.
   - Вы Людоед?
   - Он самый, - подтвердил Катоев.
   - А вон тот комендант Гори? - Валера указал на майора. Он обернулся к людям, которые высыпали из домов на улицу, и показал на пигалицу. - А вон журналистка, которая по телику болтала! Мужики, все точно - это Тимур Барласов!
   Очень быстро площадь наполнилась народом. Некоторые в толпе были при оружии. В основном с охотничьими ружьями.
   - Ты тут за старшего? - спросил Кантемир.
   - Типа того, - ответил Валера.
   - Типа, авторитет?
   - Я еще с первой войны мужиками здешними командую.
   Кантемир посчитал в толпе количество стволов.
   - Что-то маловато у тебя бойцов.
   Валера пожаловался:
   - Оружия не хватает.
   В толпе с интересом осматривали нас и перешептывались.
   - Вы чеченцы? - выкрикнул один старикан.
   - С чего ты взял, дед? - удивился Кантемир.
   - Вы же из батальона "Восток". "Восток" - чечен-ский батальон.
   - Нет, мы не чеченцы. Мы из Сочи!
   - Если вы чеченцы, - не унимался старик, - то знаем мы вас. Вы приходите не у-воевать, а у-воровать.
   Кантемир разозлился.
   - Сказано тебе, что мы из Сочи, так чего же ты трендишь? Валера, закрой старому рот.
   - Дядя Варфоломей! - обратился к старику Валера. - Они из Сочи! - а нам сказал. - Просто, люди беспокоятся. Если русские вместо себя пришлют чеченцев, то лучше пусть нас грузины завоюют. Сами же знаете, что это за народ.
   - Знаем, знаем, - согласился Кантемир. - Я сам нохчей не люблю.
   А Моня сказал:
   - Я не знаю чеченцев. И не отвечаю за них. Я отвечаю только за себя и за своих воинов. Жители Нула! - крикнул он в толпу. - Я не понимаю, о чем вы здесь говорите, и почему вас так беспокоит, кто меня прислал! Знайте же, я здесь сам по себе! Меня никто, никуда не посылает! Я привык сам повелевать собою и людьми, которые доверились мне! Я здесь не для того, чтобы подобно овчарке защищать вас, как та защищает стадо. Мое призвание в другом. Я воин, и дело мое - война! Волею судеб я оказался в ваших горах, и теперь намерен наказать тех, кто обратил против меня оружие. Я призываю и вас поступить также: покарать тех, кто вторгся на вашу землю. Я иду на Грузию! Есть ли среди вас те, кто готов вступить в мое войско?
   - А что это за войско? - раздалось из толпы.
   - Блистательное войско! - Моня указал на нас троих. - Оно не велико. Но вами оно может пополниться. Я обещаю удачу в походе, и то, что рядом со мной вы сполна познаете радость отмщения. Еще я обещаю, что добыча будет богатой. Тот, кто уйдет со мной, вернется в разы богаче.
   - Красиво говоришь! - выкрикнула молодуха - жена рыжего хозяина. - Говоришь, что тебе пополнение нужно, а сам первым делом чужим добром пополнился!
   Моня не смутился.
   - Я мог бы забрать у вас все, - заявил он, - все, что есть в вашем селении. И тоже самое сделают грузины, когда придут сюда. Но дело не в этом. Мне лично вашего ничего не надо. Имущество, которое я прибрал, я намерен разделить между домочадцами тех, кто вступит в мое войско. Я намерен сделать это с тем, чтобы в отсутствии кормильцев их семьи не знали крайней нужды. Чтоб было, чем прокормиться, пока, мои воины не вернутся с добычей. Я пришел к вам с открытым сердцем и жду от вас той же искренности. И я спрашиваю у вас вторично: есть ли среди вас желающие двинуться вместе со мной на Грузию?
   - Странно это, как-то, - ответил за всех Валера, - дико даже. Что же мы в Грузию грабить пойдем?
   - Мы пойдем воевать. Чтобы наказать врагов. Чтобы забрать их добро, которое они вознамерились преумножить вашим добром. В третий раз спрашиваю, жители Нула: есть среди вас храбрецы желающие испытать себя, познать вкус победы и радость отмщения?
   В толпе притихли, никто не ответил.
   - Или здесь только те, кто уподобился суркам, прячущимся от опасностей в норы? Так знайте же, укрывшись в норах, вы себя не спасете, а только запятнаете позором. Вас выкурят из нор, сдерут с вас шкуру, вытопят ваш жир и бросят ваше мясо собакам. И не ждите защиты от других - вам никто не поможет. Вас будут рвать на куски и враги, и мнимые защитники!
   Моня оглядел толпу.
   - В последний раз вам предлагаю дело достойное мужчин! В последний раз призываю идти со мной в по-ход! Неужели нет среди вас тех, кто преисполнен отваги и, кто в силах взять в руки оружие?
   - Да, у нас оружия нет! - крикнул Валера с досадой.
   На это Моня заметил:
   - Оружие есть у врага. Нужно только иметь желание добыть его.
   Кантемир показал свой "М-16".
   - Грузинский, - похвастался он. - И у Васико такой же. И в крузаке еще шесть. А у Ефрейтора "магнум".
   Из толпы, молча и хмуро, на нас смотрели присты-женные люди.
   Моня сказал:
   - Вижу, не будет мне здесь пополнения, - и провернулся, чтобы уйти.
   Валера попробовал его удержать.
   - Погоди, ефрейтор. Может, еще найдутся желающие. Посовещаться надо.
   - Уходим, - распорядился Моня.
   И пошел. Мы за ним.
   - Ефрейтор, стой!
   Мы оглянулись. Это кричал Заур. Он вышел из толпы.
   - Я с тобой, - заявил он. - И здесь еще ребята най-дутся. Виталя, Руся! - окликнул он товарищей. - Не менжуйтесь. Выходите.
   Заур оказался прав - нашлись ребята. Набралось двадцать четыре человека. Кто постарше, кто помладше, но, в общем, все здоровые мужики.
   Был, конечно, рев и бабские стенанья, но больше для проформы, чтобы соблюсти обычай военных проводов.
   Моня дал новобранцам час на сборы. Сами мы тоже подкрепились, а я пригнала кантемировскую машину.
   Из награбленных товаров мы ничего не взяли. Моня все честно разделил между семьями новобранцев. Хозяева магазинов тоже вступили в наш отряд. Рыжий сказал: "У меня товара было на сорок штук. Вы гарантируете, что я смогу заработать хотя бы четыреста тысяч? Ведь я буду рисковать жизнью". Моня ему ответил: "Если ты собрался стать воином, то отучись быть торговцем. Купец бегает за барышами, а к воину пожива сама идет в руки".
   Да, мы еще взломали сейф на почте и прикарманили, почти что десять тысяч. Моня сказал, что эта сумма дележу не подлежит - это казна войска.
   Перед самым отходом Кантемир спросил: "Что будем делать с этими?" и показал на майора и пигалицу. Журналистка здорово надорвалась и не могла двигаться. Моня поинтересовался:
   - Людоед, ты хочешь эту бабу?
   Кантемир обиделся.
   - Ты что издеваешься? У меня даже с виагрой на такую не встанет.
   Тогда Моня обратился к селянам:
   - Кому нужна рабыня? - и объяснил, что если никто на нее не позарится, то ее тут же пристрелят.
   Жена рыжего проявила жалость и забрала к себе пигалицу.
   В отношении майора Моня высказался так: "Этот трусливый офицер не достоин пощады, но он нам еще пригодится". И мы прихватили его с собой.
   В общем, в поход мы выступили отрядом в двадцать семь бойцов, четырнадцать стволов (восемью автоматов, пять охотничьих ружей, один пистолет). С собой везли полтонны гексогена и одного пленного. Наш транспорт составили джип Кантемира и три полуживых жигуленка.
   Только мы пошли не на юг, на Грузию, а на восток, на Хетагурово - поселок в семидесяти километрах от Цхинвала.
  
  
  
  
  Кантемир Мазандеранский "В ближнем круге Сахибкирана"
  
   Войско Сахибкирана стремительным маршем про-шлось по Грузии и подступило к Зифилису , за стенами которого вероломный король заперся со своей дружиной.
   Взять эту жалкую крепость не составляла труда. Надо было только дождаться, пока подойдут баллисты, штурмовые орудия и башни. Двух дней будет достаточно, чтобы ветхие стены крепости рухнули.
   Для этого придется, прежде всего, раскалить стены огнем, метая баллистами горящую нефть в глиняных горшках. Следом остудить их, поливая уксусом. И чередовать первое и второе до тех пор, пока кладка не даст трещину. И тогда-то уже пустить в дело тараны. А как только стены рухнут, бросить в проломы штурмовые отряд из лучших ратиборцев.
   Король Георгий, видимо, был неглупым человеком. Он сумел просчитать развитие событий и, предупреждая разгром, выслал парламентеров. Он выразил готовность выплатить тяжелую дань, вновь принять истинную веру и отправить свои войска под начало Сокрушителя Вселенной.
   Приняв парламентеров, Сахибкиран определил размер дани и сроки выплаты. Кстати, совсем не обременительную дань и сроки установил щадящие: он повелел ежегодно поставлять ко двору в Тавризе три тысячи бочек вина, пятьсот мер проса и овчинные шкуры в количестве пяти тысяч штук.
   - Для того чтобы без ущерба для себя собирать со своих земель установленный мной размер подати, - сказал Сахибкиран королю Георгию при встрече, последовавшей после сдачи города, - вам, сударь, придется навсегда забыть о войнах и больше внимания уделить земледелию и скотоводству. Мои скромные познания в вашей истории дают мне возможность утверждать, что страна ваша и народ никогда не вели захватнических войн. Вы всю вашу историю в плане войны были озабочены, большей частью, защитой выбранной вами веры. Упрямство это или постоянство достойное уважения, не мне решать, и я, не особо задумываясь над этим, принял решение навсегда избавить вас от этого тяжкого бремени. Отныне моим указом в землях Грузии устанавливается свобода волеизлияния. Каждый волен сам выбрать себе молитву и чтить бога так, как он считает правильным. Если вам больше нравится закон Исы-пайхамбара , что ж держитесь его и чтите его имя. Вам никто мешать не будет. В делах веры вам представляется полная свобода. А поэтому войска и воины в ваших землях более без надобности. Вам позволяется оставить малые гарнизоны вдоль ваших границ, полицейские дружины в городах, а остальную армию в кратчайшие сроки повелеваю распустить. Кроме того, с тем, чтобы искоренить традиции воинства, мной в землях Грузии вводится запрет на ношение оружия. Ослушников приказываю наказывать самым жестоким образом. Для наблюдения за исполнением моих указов я оставляю при вашем дворе отряд из своих офицеров.
   - Что же мне делать со своими воинами, - вопрошал король Георгий, выслушав Сахибкирана, - мужами, которым впредь запрещается носить оружие? Чем мне их занять?
   - Не знаю. Мне они без нужды, - ответствовал наш Повелитель. - У меня своих за глаза. Приобщайте их к мирной жизни. Если они так любят землю, за которую готовы пролить кровь, так пусть займутся ею всерьез. Только иным способом. Ваши склоны и долины в запустении, так пусть же они проявят прыть в трудах не ратных, но более полезных. Пусть оросят свою землю потом так же, как привыкли орошать ее кровью. Пора, так сказать, сменить мечи на орала. Кроме того, коль уж ваши рыцари так ревностны в вере, почему бы им не изыскать менее кровавые способы изъявления преданности избранному богу? Например, отказавшись от ратной службы, посвятить все свои силы служению духовному. Я знаю, что избравшие этот путь у вас в почете. Так почему бы им, освободившись от доспехов, не переоблачиться в одежды служителей культа? Есть еще один достойный путь: посвятить себя делу просвещения, нести знания сынам своего народа, с тем, чтобы каждый из них мог самостоятельно читать священные слова ваших священ-ных книг. В общем, действуйте, достопочтенный король. Заслужите себе почетный титул "Миротворца", и вам воздастся за труды любовью вашего народа.
   У советников дивана решения Сахибкирана вызвали некоторые сомненья.
   - Мой Султан, Вы тень Аллаха на земле, а Ваша армия есть воинство Всевышнего, - высказал соображение шейх Барака. - Главное наше дело и наша неизменная цель - это обращать на путь истины неверных. Нам следует самым суровым образом наказывать тех, кто проявляет упорство в духовных заблуждениях. А мы, следую Вашей воли, противно воле Всевышнего должны теперь поощрять отступников и неверных? Не является ли это проявлением наивысшего святотатства? Не творите ли Вы самый страшный грех, недопустимый для того, кого Всевышний избрал проводником своей воли? И не обернется ли Ваше прегрешение проклятием для всего войска? Следует немедля отменить Ваш указ! Если Ваша цель, избавиться от воинства в землях Грузии, то достаточно отдать приказ, и Ваши храбрые войска не оставят в этой стране в живых ни одного мужчину способного носить оружие. Будет Ваша воля, и в Грузии не останется в живых ни одного человека - ни мужчин, ни женщин, ни детей, ни старцев!
   - К чему такие крутые меры, святейший шейх, - сказал Сахибкиран. - Я хорошо знаю вашу глубочайшую мудрость и чту ваши богоугодные устремления. Но кровожадность ваша меня, должен признаться, пугает. Зачем же лишать такую массу людей жизни? И ради чего? А во всем остальном я с вами полностью согласен. Да, я тень аллаха, армия моя - это армия Всевышнего, и наша святая цель нести свет истины тем, кто пребывает во мраке. Однако с этой Грузией мы слишком долго возились. Если не ошибаюсь, это уже четвертый поход. В четвертый раз мы несем им свет, а они из упрямства отказываются ви-деть. Сколько можно? Если они глухи к священным словам Корана, мы не станем прочищать их уши. Пусть себе остаются глухими. И, кроме того, не всем же на земле быть праведниками, должна же остаться хоть малость грешников. Это с тем, чтобы первые могли зреть всю глубину пропасти, в которой по невежеству пребывают вторые. Так что предоставим упрямцев грузин самим себе. Не хотят они в рай и не надо. А у нас есть дела поважнее.
   На том и сошлись. Блистательное Воинство оставило Грузию, а Грузия осталась без своих воинов. Это была великая победа. Она избавляла войска Сокрушителя Вселенной в будущем от пятого похода, а окраину империи от мятежей и беспорядков. И опять победа далась без капли крови. Благодаря мудрости и предвидению Устроителя Мира.
   После Грузии нас ждали земли, занимаемые осман-скими турками. Армия перевалила через горы и подступила к Сивашу.
   Этот город сдался без боя. Не потребовалось даже осады. Стоило войску Сахибкирана появиться на склонах окружающих долину, как ворота города раскрылись, и навстречу выступила делегация городских старейшин с хлебом и солью, по армянскому обычаю, и ключами от городских ворот.
   Сахибкиран принял немалый откуп, и армия двину-лась дальше на юг и запад.
   Все города и крепости на нашем пути вплоть до Малатийи сдавались без боя. Горожане смиренно выносили откуп, и армия без промедления уходила дальше.
   - Что это может значить? - спросил я в недоумении у моего Повелителя. - Армяне повсеместно выжили из ума, раз так безропотно расстаются со своим состояни-ем? Или в их племени выродились мужчины способные держать оружие?
   - Нет, мой друг, - ответил Сахибкиран. - У армян, слава богу, ума палаты. Они лучше других понимают разницу между войной и миром. И им не нужно разъяснять преимущества последнего. По счастью, армяне больше ремесленники и торговцы, чем воины. С ними легко договариваться. Я предложил царю армянскому Тахартену на условиях покорности и повиновения состояние подданства на столько привлекательного свойства, на сколько не привлекательным был для них протекторат османов. Во-первых, я пообещал терпимость к их вероисповеданию. Во-вторых, защиту их границ от ту-рок. И, в-третьих, и это самое главное, я снизил налоги в мою казну в сравнении с тем, что они платили туркам.
   Я был смущен. Я не мог понять, когда же Повелитель успел договориться обо всем с армянами? Так ловко и быстро увести хитроумных армян из-под подданства османам?
   - К тому же, мой Повелитель, - высказал я сомнение, - турки в любой момент могут войти в Армению и наказать Тохартена. Неужто царь не понимает это?
   - А, чем, по-вашему, занимается принц Мухаммад-Султан? - спросил в свою очередь Сахибкиран. - Он идет впереди Блистательного Воинства, а впереди него идут его лазутчики и шпионы. И у принца под рукой три тумена. Один он выслал под Брусу, чтобы занять проходы в горах. Если турки сунутся, воины Мухаммад-Султана смогут продержаться несколько дней, достаточных для того, чтобы подоспела помощь. Но я уверен, что туркам сейчас не до нас и не до Армении - они заняты осадой Константинополя. У нас есть в запасе время.
   - А когда время выйдет?
   - К тому часу у нас будут все преимущества, на которые только можно рассчитывать. Мухаммад-Султан успеет склонить султана Фараджа к нейтралитету. Скоро стараниями принца в столице мамлюков вспыхнет бунт, и Фарадж будет занят только тем, как спасти свой трон. Тем самым Баязет потеряет союзника. А один на один против моей армии он не посмеет выйти. Он согласится на мир, если предложить ему этот мир на разумных условиях.
   - А на каких?
   - Я предложу разделить со мной Евразию. Он оставит мне свободу действий на Азиатском континенте, а я ему уступлю Европу.
   - Что?
   - Балканы и земли франков - вам понятно? Это называется политика, мой друг! Искусство побеждать не кровью, а убежденьем. Если вы намерены добиться положения в будущем, вам необходимо обучиться этому искусству уже сейчас.
   Я представил, каково это уподобиться Устроителю Мира: овладеть навыками переговоров, постигнуть премудрости увещеваний и проникнуть в каверзы торга. Для этого придется прочесть еще огромное множество книг. Но то, что я уже успел прочесть, пригодилось немедля. Я вспомнил высказывание ибн Халдуна о землях франков: "В тех северных землях процветают философские науки, но Бог знает, что происходит в этих странах".
   - Да, в Европе мало соблазнов для Блистательного Воинства, - согласился Сахибкиран. - Поэтому не жалко уступить. А безголовому Баязету в самый раз. Пусть себе воюет с неверными во славу Аллаха!
   Всезнающий ибн Халдун писал, что воевать северные земли начал еще отец Баязета султан Мурад. Под его предводительством турки вторглись на Балканы и захватили Андриаполь и устроили там свою столицу. Потом они разгромили сербов и другие народы, проживающие в тех землях. Побили албанцев, которые удрали туда от мечей сельджуков. Но в битве на Косовом поле султан Мурад погиб. И турок возглавил его сын Баязет, которого подданные за бездумные, но стремительные порывы прозвали Молниеносным, а враги "турком без головы". Баязету, каким бы безголовым он ни был, удалось расширить границы владений доставшихся ему от отца. Он по-корил Болгарию, завершил покорение страны ромеев, так что к настоящему времени от некогда могущественной империи осталась одна столица - Константинополь. Но Баязет не стал торопиться с завершением дела, оставил осажденный город и двинулся на север в страну короля Сигизмунда, называемую Венгрией. Король Сигизмунд дрогнул в первом же бою. Отступил вглубь своих владений и призвал на помощь своих единоверцев - королей франкских стран.
   Надо заметить отдельно, что земли франков это ско-пище мелких, совершенно ничтожных по размеру госу-дарств, короли которых беспрерывно грызутся между собой из-за всяких пустяков. Эти короли беспросветно невежественны и не знают хороших манер. А их вассалы, носящие всяческие пышные титулы, подобны своим королям и даже хуже, потому что не имеют почтения к государям. Им не ведомо, что есть дисциплина и порядок. Это сословие воинов - цвет любого государства, - которым предписано подавать горожанам и селянам пример верноподданнического духа, чтит своих королей даже меньше, чем лошадей в своих конюшнях или собак на псарнях, и вообще не понятно, зачем им нужны их короли. Пребывая в вечном разладе и войнах между собой и со своими государями, неспособные поделить на всех одного избранного ими бога, терпящие нужду и лишения сами и не умеющие свои народы избавить от голода и мора, вызываемого не только нашествием неприятеля, но страшными болезнями, подобными нашествию саранчи, эти воины при всех своих пороках, между тем, отличаются исключительным мужеством, и дело войны их призвание, занятие, которое безраздельно занимает их благородные сердца и их непросвещенный разум. Они именуют себя рыцарями и в бой вступают закованными в броню, напоминающую стальной саркофаг.
   Франки без раздумий откликнулись на зов венгров. А их шейхи призвали всех поклоняющихся Исе-пайхамбару поддержать единоверцев. Они объявили священную войну против турок. Собралось стотысячное войско, каждый воин которого пришил к своему плащу крест - священный знак франков. Это воинство вступило в Венгрию и двинулось навстречу армии короля Сигизмунда. Сошлись союзники под Никополем и там встали лагерем. Дожидаясь неприятеля, они посвятили досуг развлечением и пирушкам. Но Баязет не заставил себя долго ждать. Вскоре появился его авангард.
   Армия турок не многим была больше объединенного войска франков и венгров. Но воистину, Бог лишил неверных рассудка. Франки вступили в спор с Сигизмундом за честь первой атаки. Сигизмунд был опытным воином, и имел несчастье познакомиться с боевыми методами, принятыми у турок. Он безрезультатно пытался убедить франкских воинов, именующих себя "крестоносцами", уступить ему первый удар и готовиться к решающей второй атаке. Ударить своими закованными в броню рыцарями тогда, когда венгерское войско погасит все атакующие порывы турок, и когда неприятель завязнет в обороне. Однако, как печально заметил многомудрый ибн Халдун: "Три столетия опыта нечему не научили се-верных рыцарей". Воодушевленные священным порывом и боевыми призывами своих предводителей и шейхов "За бога и святого Дениса", "За бога и святого Георгия" они яростно бросились на врага.
   Тяжеловооруженная рыцарская конница разорвала турецкий авангард и обратила в бегство их легкую кавалерию. Далее они с налету врезались в ряды неприятельской пехоты и потеснили ее.
   В тылу у турецкой пехоты находились заграждения собранные из заточенных кольев. А между заграждениями оставлены проходы. Сокрушительный удар крестоносцев опрокинул турок на их же сооружения. В проходах образовались заторы, и значительная часть пехотинцев напоролась на собственные колья.
   Увлеченные битвой, которую крестоносцы проводили на одном дыхании, и которая благоприятствовала им, они слезли с коней и продолжили крушить врага в пешем строю.
   Турки, теснимые франками, по трупам своих товарищей перелезали через колья, и битва переползла на другую сторону заграждений.
   Крестоносцы прорубались настойчиво, увлеченно, не замечая, что гонят турок в гору. И, когда строй турецкой пехоты развалился окончательно, и неприятель, побросав оружие, припустил вверх, франкские рыцари, изнуренные битвой и тяжелым вооружением, решили, что дело сделано, и можно праздновать победу. Они оставили преследование отступающего врага легкой венгерской кавалерии, а сами принялись чествовать подвиги друг друга. И в эту минуту на них с вершины горы лавиной обрушилась подоспевшая сорокатысячная конница султана Баязета.
   Сигизмунд, который продвигался позади рыцарей, увидел лошадей без всадников, спускающихся с горы, и с ужасом осознал: правосудие Всевышнего свершилось! Его карающий меч обрушился на несчастные головы союзников венгерского короля.
   Сигизмунд поспешил на помощь союзникам, но было поздно. Турки изрубили рыцарей. И теперь их кавалерия неслась прямо на короля Сигизмунда.
   Венгры бились самоотверженно, но не выдержали порывистого натиска турок. Королевское войско пало, а он сам бежал.
   После победы Баязет осмотрел поле сражения. Франки, надо признать, бились с истинной отвагой и проявили необычайную силу. Все поле было завалено телами павших турок. Ужаснувшись значительностью своих потерь, султан Баязет пришел в ярость и приказал перебить всех пленных кроме тех, за кого можно было взять выкуп. Ибн Халдун писал: "Многих блестящих франкских рыцарей и воинов иных наций проводили в одних рубашках одного за другим перед Баязетом, который еле смотрел на них, и когда он давал сигнал, их немедленно рубили на куски люди, с обнаженными мечами ожидающие команды".
   Это кровавое поражение возымело печальные последствия для франкских стран. Утратив щит из ста тысяч своих лучших воинов, франки обнажились перед нашествием турок. Участь неверных была предрешена. Баязет угрожал: "Я возьму в осаду Буду, как осадил уже Константинополь. Я двину свои непобедимые войска на север и на заход солнца. Вскоре все прилегающие земли франков будут в моих руках, а имам неверных накормит овсом с алтаря их главнейшего храма в священном Руме моего любимого коня".
   Удастся ли осуществить хвастливому Баязету свои угрозы, зависело теперь только от воли Сокрушителя Вселенной. Наш Повелитель оставался последней надеждой для несчастных франков. Поэтому-то послы их королей и шейхов потянулись к шатру Сахибкиран. Лестью и подхалимством они старались повернуть мечи и копья Блистательного Воинства против победоносных турок. Подстрекательством и науськиваниями распалить гнев Сокрушителя Вселенной против зарвавшегося "безголового" султана. Конечно, заманчиво было проучить этих бестолочей османов, указать этим невежам подобающее им место - в кошарах с их баранами. Им ли именовать себя "воинами ислама", им ли свои смешные ятаганы выдавать за карающий меч пророка, когда Сокрушитель Вселенной есть тень Аллаха на земле, и дело священной войны Всевышним поручено его Блистательному Воинству? Честь и право карать неверных и нести пребывающим в невежестве свет истинной веры, принадлежали одному только нашему Повелителю!
   Правда, в его воле было уступить это право другим. И как ни обидно, как ни горько, Сахибкиран вознамерился вложить священный меч джихада в руки зазнайки Баязета. Что уж притворяться - обидно до слез. И в этом все отличие нас, тех, кто пребывает у ног Сахибкирана, от своего повелителя. Наши чувства есть раскрытие наших низменных пристрастий. А великодушная уступка Сахибкирана - проявление его истинного величия и наивысшего благочестия. Отвергнув суетную гордыню, отказав себе в новой славе, он дал возможность и ничтожным туркам, тем кто, как известно, извечно прозябает в низменном состоянии, возвысится духом и делом джихада напоить свой мрачный разум из источника священных истин. Сахибкиран дал пример истинного достоинства, с которым каждый правоверный мусульманин должен проявлять свою приверженность заветам пророка Мухаммада.
   Однако не все в войске рассудили так же, не всем оказалось под силу освободить свои сердца от гордыни, а разум от завистливых мыслей. От лица всех инакомыслящих вновь выступил шейх Барака.
   - Твое Блистательное Воинство рвется в бой, Вели-кий Султан! - сказал он воодушевленно. - Не сдерживай его благочестивые порывы. Твои воины жаждут славы и крови своих врагов. Им нужны головы безумных турок, чтобы собрать из них на поле битвы новый курган победы. Им нужны сокровища Баязета, чтобы разделить их с тобой и со своими командирами. Им нужно покарать неверных, упорствующих в своем невежестве. Не лишай их этой славы. Обрушь благородный порыв своей армии на головы своих злокозненных врагов! Дай своим войскам возможность проявить удаль и отвагу!
   - Совершенно безрассудная прихоть, - возразил Сахибкиран. - Отвага моих воинов известна и не требует доказательств. А османская армия в настоящее момент представляет серьезную силу. Она воодушевлена последней победой, и одолеть ее будет не просто. Прольется много крови.
   - Ты одолевал и не таких врагов, - напомнил шейх Барака. - А в твоем войске достаточно храбрецов, чтобы не считаться с жизнью каждого.
   - Не спорю. Но зачем же идти на напрасные жертвы, если победу можно добыть совсем без потерь?
   - Каким же образом?
   - Время наш главный союзник! Терпение - вот чем нам следует вооружиться. Дадим возможность турку вершить правосудие Аллаха в Европе. Мы будем терпеливо ждать до тех пор, пока он не растратит все силы в войне с неверными. Вот тогда мы и возьмем его голыми руками: остатки его армии и полный объем добычи. Кроме того, имеется еще один повод проявить выдержку и осмотрительность: у нас в наличие еще один противник - союзный Баязету султан Фарадж. Не забывайте об этом. Как только мы повернемся лицом к турку, мамлюк ударит нам в спину. Да, вы и сами об этом знаете.
   Шейх Нуриддин, чьи воинственные порывы, как ни прискорбно признавать, тоже затуманили его доселе непогрешимый разум, воскликнул:
   - Ваши войска не в пример вражеским многочисленны и превосходят союзников в выучке и в вооружении. Великий султан имеет полную возможность без ущерба поделить армию надвое и ударить одновременно в двух направлениях.
   - Ни в коем случае! - Сахибкиран возмутился. - Я не позволю дробить войска. Как вам такое могло прийти в голову? Последовать вашему совету, значит обречь армию на небывалые жертвы! Перво-наперво мы покончим с Египтом. Принц Мухаммад-Султан уже приложил к этому максимум усилий. Очень скоро султан Фарадж, в столице которого стараниями моего внука вспыхнуло восстание, без боя передаст нам в руки все свои территории на континенте. А мы в ответ на его уступку дадим ему возможность погрязнуть в разбирательствах со своими мятежными кипчаками в Африке. У султана Баязета, когда он останется без союзника, один на один с нашей армией, сразу поубавится задора. Он последует примеру своего мамлюкского коллеги и, как ему ни будет жалко, откажется от своих владений в Азии, которые, кстати, по существу ему уже и не принадлежат. Он станет рад уже тому, что мы перестанет дышать в его спину. В ответ на щедрость турка мы предоставим ему право добыть себе территории и новых подданных в Европе. В конце концов, мы дадим ему возможность заняться богоугодным делом. Так что флаг турку в руки!
   - Иными словами, - изумился шейх Нуриддин, - если мне не изменил слух и не изменяет разум, мы опять не сразимся ни с одним врагом? За всю кампанию ни единой битвы?
   - Да, благородный шейх, - согласился Сахибкиран. - Мы приобщим к своим владениям весь запад континента, не пролив ни капли крови. Почему это вас так огорчает? Вы против новых приобретений?
   - Великий Султан, - шейх Нуриддин уронил голову и сказал удрученным голосом, - такая победа горче любого пораженья. Сокол-балабан должен взлетать из-под колпачка. Забывая вкус крови, он теряет вкус к охоте. Снежного барса должно спускать с цепи, чтобы тот не утратил навык броска и исправно приносил добычу. А степной волк никогда не станет сторожевой собакой. Сущность волков не охранять стадо, а терзать его.
   - Какая нелепая аллегория, - Сахибкиран досадливо поморщился. - При чем здесь волки? Какие бараны? Я говорю о людях. О тех, кого я призвал под свои знамена. О тех, кто доверился моему разуму! Их усилиями моя империя наполнилась новыми землями до предела, вот-вот лопнет. И казна обогатилась настолько, что ее сокровищ хватит на многие годы вперед. Мои соратники сполна выполнили свой долг. А мой долг сполна вознаградить их за долгие усилия. Я намерен дать им за верную службу и за все принесенные жертвы спокойную жизнь, свободную от войн и потрясений. Мои воины навоевались, достаточно, пора им узнать, что такое покой!
   Слова Сахибкирана озадачили его советников и полководцев. Они переглядывались друг с другом и не знали, что сказать. Наконец вперед выступил шейх Барака. Он молитвенно сложил руки и сказал голосом полным тревоги:
   - О, Великий Султан! Твоя щедрость не знает границ. Чаяние твои о слугах должны служить примером для прочих государей. Мы твои вассалы пребываем в вечном восхищении от лучезарного света твоих благородных устремлений. И испытываем безмерную благодарность за твои заботы. Только не делай этого! Твоим воинам не нужен покой. Жизнь без превратностей и потрясений войн все равно, что прозябание!
   - Почему вы говорите за всех? - возмутился Сахибкиран.
   - Я говорю только за себя, - клятвенно заверил шейх Барака. - Но мои слова на устах каждого джигита в твоем войске. Мой Повелитель, не делай этого! Твой разум подвергся проискам искушений иблиса. Он вселил в твою голову сомнения в незыблемости установленных правил. Освободись от наваждения. Оставь все, как есть. И дай нам битву! Дай нам кровью добыть тебе победу! Наше единственное желание сразить врага! Пусть наградой нам будут вопли турок о пощаде! И еще, мы хотим окунуть неверных лицом в испражнения их зловредных заблуждений! Будь благоразумен, как прежде. Не пре-небрегай нашими устремлениями!
   - Все! Достаточно! - Сахибкиран вскочил и возвысил голос. - Достаточно я слушал ваш безрассудный лепет! Вы разочаровываете меня!
   Шейх Барака рухнул на колени. Сахибкиран удивленно уставился на него. За шейхом Барака последовал шейх Нуриддин. И все советники высочайшего дивана и темники туменов упали на колени.
   - Да, что же это? - Сахибкиран растеряно вращал глазами. - Поднимайтесь немедленно. Стыдно. Вы же воины. Вам ли по-бабьи реветь белугами?
   - Твоею волей мы превращаемся в то, что хуже бабы, - промолвил шейх Нуриддин.
   Сахибкиран вдруг окаменел. Взгляд его остановился на шейхе Нуриддине. Широко распахнувшиеся глаза вспыхнули гневом, и он обратился к военному советнику с вопросом:
   - Кто повелевает в этом войске? - сказал, будто кобра прошипела. - Я или мои нукеры?
   И вдруг ударил ногой об землю и воскликнул голосом, обретшим неожиданную твердость, и звонким, как сталь:
   - Вы должны помогать мне советами, а не указывать, что делать! Ваш долг беспрекословно повиноваться моей воле! Вы призваны не для того, чтобы пререкаться со своим повелителем, когда решение принято, а изыскивать пути воплощения намеченного дела! И если вам нечего сказать, кроме блеянья, которое я слышу, вам остается повиноваться молча. Я объявляю прения оконченными. Все! Всем стать!
   Перемена, произошедшая в Сахибкиране, возымела действие. Все немедленно подчинились. Поднялись с колен и прекратили реветь, очарованные непреклонной волей во взоре и голосе Сахибкирана.
   - Возвращайтесь к своим обязанностям, - приказал Повелитель. - Я призову вас, когда потребуются ваши услуги. А сейчас я желаю остаться один. Все свободны!
   Советники и темники пятясь, со склоненными головами покинули шатер. Казалось бы, порядок был восстановлен, воля Повелителя осталась непреклонной. Но произошло то, что несколько нарушило намерения Сахибкирана.
   Армия к тому времени уже прошла Малатийю и стояла в Сирии рядом с Алеппо. Ранее она с марша взяла аванпост Бахасна и, выйдя из теснины гор на простор, растеклась по всей равнине. Следуя повелению Сахибкирана, она избегала даже самых безобидных стычек с сирийцами, чье войско, усиленное отрядами подоспевших на помощь мамлюков, встало поодаль, перекрывая дорогу в Алеппо. Армия Сахибкирана была занята только тем, что добывала пищу воинам и корм животным.
   При этом грабить никого не приходилось: все селения в округе были брошены населением. Оно без оглядки бежало от победного нашествия Блистательного Воинства. Бежало и вопило: "Скрывайтесь от того демона, которого нельзя остановить! Он ниспослан на землю Аллахом, он пришел покарать правоверных за их малое радение. Наступил последний день, скоро грянет Страшный Суд". Другие говорили: "Правители Сирии и Египта слабы, и им не хватает мудрости против мудрости Тимура". И тоже бежали, побросав свое имущество и улаживая свои дела. Одни подались в Святую Землю, другие в Египет. Третьи цеплялись за вершины недоступных утесов. Некоторые окапывались в скрытых и удаленных местах. А были такие, что лелеяли мысль о предательстве, и все теряли головы.
   Войско сирийцев расхрабрилось, наблюдая безответность наших воинов на их подстрекательства. Они стали позволять себе выходки и высказывания крайней непристойности, настолько гнусные, что не позволительно таковым слетать с уст благочестивого мусульманского воина, и настолько оскорбительные для слуха джигитов Сахибкирана, что казалось терпению их вот-вот придет конец. Но воины неукоснительно следовали повелению своего государя, никто в Блистательном Воинстве не поддавался на подстрекательства сирийцев. Войско продолжало денно и нощно добывать себе пропитание.
   Но однажды суждено было принцу Халил-Султану, который с сотней своих нукеров вел охоту на газелей, нарваться на засаду. Он едва вырвался из кольца неприятеля и, теряя джигитов, помчался от погони к своим войскам. Достигнув ставки, по тревоге поднял вверенный ему тумен и бросился на своих недавних преследователей. Сирийцы мигом отступили, и погоня повернула вспять.
   Конница Халил-Султана на полном скаку ворвалась в лагерь неприятеля, круша все на своем пути. Пока его коники рубились на мечах и забрасывали сирийцев стрелами, Халил-Султан вывел на поле боевых слонов - подарок его славного деда. К их бивням были прикреплены огромные сабли, а на спинах установлены кибитки, а в них - лучники и метатели дротиков. Слоны прошлись над рядами неприятеля, словно бритва по волосам, и не нашлось среди сирийцев лихих удальцов подобных Халил-Султану, чтобы противопоставить несокрушимую отвагу сокрушающей мощи слонов.
   Сирийцы были наголову разбиты и бежали, кто в Алеппо, кто в Дамаск. За теми, кто вознамерился найти спасение за стенами сирийской столицы, Халил-Султан пустил погоню и порубил бегущего врага во множестве. Те, кто попытался вернуться в Алеппо, устроили давку в воротах города. Халил-Султан рубил их мечами и расстреливал из луков, и никто не мог пробиться в город, так как створ ворот завалило трупами. Эмиры города капитулировали в надежде спасти свои жизни.
   Халил-Султан победителем вернулся в лагерь. Он подвел к шатру Повелителя повязанных эмиров Алеппо и караван с несметной добычей. Войско встречало юного принца неистовым восторгом. Халил-Султан потерял половину своего тумена, почти пять тысяч всадников, но лихим наскоком он опрокинул и обратил в бегство стопятидесятитысячное войско врага, большую часть которого он порубил или пленил. Он штурмом в одночасье взял неприступную крепость и захватил сокровища всей северной части Сирии.
   Однако, подвиг удалого принца достойный всяческих похвал, против ожиданий не вызвал восторгов у Сахибкирана. Мрачный вид Повелителя остудил радость его армии, и чествование героя, не успев толком начаться, оборвалось.
   Сахибкиран объявил сбор и приказал войскам выступить на юг, на Дамаск.
   - Дед, я не понимаю тебя! - воскликнул недоуме-вающий Халил-Султан, когда предводители разбрелись по своим туменам. - Что я сделал не так, чтобы заслужить твое недовольство?
   - Вы, принц, позволили себе вольность вмешаться в мои планы, - сказал Сахибкиран. - Я, кажется, не давал сигнала к атаке.
   - Эти подлые сирийцы устроили мне засаду, дед! - взмолился юный принц. - Я вынужден был защищаться! Или мне следовало предаться врагу?
   - Не кричите, я прекрасно слышу, - одернул внука Сахибкиран. - А главное вам не следовало подставляться.
   - Я погнался за газелью! Я увлекся! Я мчался туда, куда меня манила добыча! - сказал в свое оправдание Халил-Султан, и голос его зазвенел громче, чем прежде. - И я воин, в конце концов, а не овца в твоем стаде!
   - Вы, прежде всего, мой нукер, и ваш святой долг беспрекословно подчиняться своему господину. Ваше удаль и беспримерная отвага, которыми вы так щедро наделены, могли бы стяжать вам славу и почести, если бы не ваше разгильдяйство. Вот именно, вы разгильдяй, не ведающий, что такое дисциплина и субординация!
   Халил-Султан раздраженно загримасничал и засверлил глазами.
   - Не стоит так свирепо смотреть на меня, - сказал Сахибкиран. - Я не собираюсь долго терзать ваше себялюбие. Тем более что прекрасно понимаю: вас не исправить. Я предоставлю вам место и время замечательным образом обратить свои пороки в достоинства. Вы направляетесь в Кафиристан командовать гарнизоном. Купцы, переправляющие караваны через Гиндукуш жалуются на засилье обнаглевших горских разбойников. Против раз-бойничьих шаек хороши разбойничьи приемы. А вы ими владеете в совершенстве - у вас природный разбойничий дар. Так что желаю вам успеха на новом поприще.
   - Дед! - потеряв голову, взвыл Халил-Султан. - Ты выставляешь себя на посмешище! Враги шепчутся, что тебя подменили. Что ты размягчился сердцем и боишься драки! Ты не ведаешь, что творишь!
   - Вам пора в дорогу, - напомнил Сахибкиран. - Передайте дела своему заместителю и в путь.
   Халил-Султан выхватил меч из ножен, переломил об колено и бросил обломки под ноги деду.
   - Ты отворачиваешься от тех, кто тебе предан! - бе-шено сверкая глазами, прошипел вольнодумный принц. - На кого ты обопрешься, когда случится беда? На послушных недоумков? На овечек из чрева обозной блудницы, которыми ты поспешил себя окружить?
   Последнее было сказано в мой адрес.
   Я выхватил меч, но Сахибкиран удержал меня.
   - Вывести наглеца вон! - приказал он своим телохранителям.
   Однако, Халил-Султан, не дожидаясь, сам вырвался наружу. За порогом шатра запрыгнул в седло первого попавшегося коня и умчался прочь. Наступило тягостное молчание.
   - Принц Халил-Султан дерзок и не знает меры, - сказал шейх Барака, когда тишина стала невыносимой. - Он позволил себе много лишнего, за что ему, непременно, будет стыдно, когда его кровь остынет. Но принц прекрасный воин. Его удаль не знает равных в войске. Принца обожает вся армия. О его подвигах ходят легенды. И его отвага прекрасный пример для молодых джигитов.
   - Вот и напишите книгу побед, - посоветовал Сахибкиран, - раз Вам так нравится петь дифирамбы. А меня увольте.
   - Отставка любимого принца, - вступился шейх Нуриддин, - приведет в смущение Блистательное Воинство. Великий Султан, если будет дозволенно, я бы посоветовал отложить Ваше справедливое решение.
   - Ни в коей мере! - наотрез отказался Сахибкиран. - Принц Халил-Султан немедленно покинет войско. Наказание моего внука послужит уроком для всей моей армии. В ее рядах нет места разгильдяям и лоботрясам, какими бы геройскими удальцами они ни являлись. Самоуправство и самодеятельность будет караться повсеместно и жесточайшим образом. Это должно быть ясно всем! Есть еще вопросы?
   Советники склонили головы, и молча, покинули шатер Повелителя.
   Шейх Нуриддин оказался прав: отставка Халил-Султана вызвала пересуды среди воинов. Однако посудачили и перестали. Главное, что жесткий тон и непреклонность Повелителя очаровали всю армию. То, что Сахибкиран не делает поблажки даже для своих любимцев: ни для сыновей, ни для внуков, даже для того, кто был так обласкан дедом, это обстоятельство нашло глубокое понимание и полное одобрение в среде воинов, тех, кто и прежде высоко ценил справедливость своего Повелителя.
   Ночью, когда спала жара, армия выступила. Основная часть войск двинулась к Дамаску. Отдельные отряды рассыпались по всей Сирии и зацепили Палестину. На марше приняли сдачу Синода и Бейрута. На Святой Земле Сахибкиран посетил могилу пророка Нуха . Ему также удалось захватить останки святого Даниила. И в начале января армия соединилась под Дамаском.
   Султан Фарадж спешно выдвинул навстречу победному шествию Сахибкирана лучшие свои войска, оставив малость для убережения столицы. И когда противники сошлись, здесь под стенами сирийской столицы началось великое противостояние Блистательного Воинства и армии мамлюков.
   Воины Сахибкирана были полны решимости двигаться дальше. Сирийцев и египтян же раздирали споры и сомнения, подстегиваемые страхом перед Сокрушителем Вселенной и бунтом кипчаков, который стараниями лазутчиков Мухаммад-Султана вспыхнул в Каире.
   Кипчакам была обещана всемерная поддержка Сахибкирана и дано обещание извести по окончанию войны всех черкесов на корню. Им напомнили, что кипчаки и воины Тимура произрастают от одного корня, и что многие из их соплеменников давно и славно бьются под началом Сахибкирана.
   Раздоры и сомнения среди сирийцев и мамлюков разрастались. Каждый день противостояния умолял боевой дух вражеского войска. Сомневающиеся стали покидать лагерь, и ряды мамлюкской армии стали таять день ото дня, теряя дезертирами и даже перебежчиками. Мне стала понятна тактика моего Повелителя. Бросить в сок виноградных ягод дрожжи и дать ему перебродить, чтобы вышло вино. Страх и смятение те самые дрожжи, которые, вызвав брожение в среде врага, превратят его войско в сборище трусов и предателей. Нужно было только ждать и сдерживать нетерпеливые порывы, и тогда победа вызреет сама собой, как вызревает вино из ягод.
   Но сдерживать порывы войска было очень непросто. Оно истосковалось по драке, и удалой пример опального Халил-Султана, который в одночасье разбил врага и добыл победу под Алеппо, подхлестывал воинов броситься в атаку. Сахибкирану приходилось очень сложно.
   К тому же и в рядах противника засевших за стенами Дамаска находились те, кто предлагал запастись припасами и сражаться до конца. От правителей Кипра и Фамагусты пришли им предложения о помощи. Многим тогда показалось, что благоприятный случай уходит из рук.
   Первым среди полководцев не вытерпел шейх Нуриддин. Он пробубнил, склонив голову, как он это делал обычно, когда его раздирали страсти:
   - Мой Повелитель, ударим немедля. Пока удача благоволит твоему войску. Завтра будет поздно. Я это чувствую носом!
   Но Сахибкирана не тронули призывы военного советника. Он был непреклонен и приказал ждать. Пришлось армии повиноваться и в этот раз.
   Но только произошло то, что окончательно расстроило намерения Сахибкирана.
   Как-то вечером в лагерь пробрались три дервиша и сказали, что желают предстать пред очами Властителя Счастливых Созвездий. Охрана знавшая, как Повелитель благоволит этим странствующим богомольцам, проводила троицу к его шатру. Однако, Сахибкиран, против своей привычки, не уделил прежним любимцам и толики своего внимания. Через открытый полог он брезгливо глянул на оборванцев и приказал стражникам подать попрошайкам по монете и гнать их прочь.
   Вот тут и случилось непредвиденное. Двое дервишей набросились на охранников, а третий выхватил кинжал из складок своих лохмотьев и метнул в Сахибкирана.
   Все произошло молниеносно. Я не успел опомниться. Увидел только то, как стальной клинок с хрустом вонзился в грудь Повелителя, по самую рукоять. Сахибкиран откинулся и повалился навзничь.
   Опомнившиеся телохранители навалились на лазутчиков, связали их и принялись пытать. Выпытали то, что те ассасинские убийцы , что в награду за убийство Сахибкирана им был обещан пропуск в рай, что их нанял эмир Салахаддин - правитель Дамаска. Но разве могли запоздалые признания наемных убийц спасти Сахибкирана. Жизнь уходила из него с каждой каплей утекающей крови. Единственно ценным признанием было то, что кинжал отравлен.
   - Чем? - рявкнул батыр Эдельмуг и надорвал ухо убийце.
   - Кулвар джайлон, - проблеял притворный дервиш.
   - Что? - удивился тысячник "львов Аллаха" и потянул за надорванное ухо.
   - Кулвар джайлон, кулвар джайлон, кулвар джайлон, - завопил убийца, закатываясь от боли.
   - Это гюрза, - перевела слова ассасина моя мать. - В горах Мазандерана, где они сидят, так именуется эта змея.
   У нее по счастью нашлось снадобье против укуса гюрзы. Нет, оно не хранилось в запасе. Но она хранила в памяти с самого детства то, как делается спасительное зелье. Лекари и знахари, которые немедленно были вызваны, принялись помогать моей матери. А я вышел из шатра, обнажил меч и, отстранив стражу, покрошил злоумышленников на мелкие куски.
   Прослышав о несчастье, сбежались советники и пол-ководцы и обратились ко мне, так словно власть перешла по наследству в мои руки:
   - Что нам делать? Какова была воля Повелителя?
   - Сахибкиран ничего не сказал. Он рухнул замертво, - признался я. - Вы старшие в войске после Повелителя, вам решать. Но моя месть жаждет крови!
   - Кровь прольется рекой! - пообещал шейх Нурид-дин. Он принял командование. - Трубить сбор!
   Ординарцев он разослал по туменам с тем, чтобы созвать темников к шатру. С той же целью над шатром поднялся штандарт Сахибкирана возвещающий о сходке военачальников. В короткий срок все предводители войска собрались у подножья холма. Совещание было недолгим. План сраженья выработан был задолго до случившегося несчастья. Нужен был только случай, чтобы воплотить его в деле. И вот таким зловещим образом этот случай представился.
   Темники разошлись по туменам, и армия пришла в движение. Когда она выстроилась в пять линий, войска левого крыла, возглавляемые принцем Пир-Мухаммадом, не дожидаясь команды, ушли по краю равнины, издали обхватывая фланги врага. На вершине холма колыхнулся боевой стяг Сахибкирана - вверх и вниз, верх и вниз, три раза. Это был сигнал атаки. Горнисты тумена "львов Аллаха" расчехлили карнаи и выдули из огромных труб зловещий, львиный рык. Столь же зловеще отозвалось в войсках. В каждом тумене, в каждой тысяче горнисты выдули грозное предупреждение об атаке.
   Войска центра и правого крыла двинулись вперед. Впереди лучники, затем копейщики. И опять лучники, и опять копейщики. Стук копыт оглушил равнину. Заставил ее содрогнуться и забиться в судорогах. Удары барабанов, учащаясь, дробным боем наращивали темп атаки. И над полем сражения повторяясь, волна за волной проносился боевой клич Сахибкирана, сотворенный из воя труб и воплей его джигитов: "Ур-ааа! Ур-ааа! Ур-ааа!"
   Вот лучники достигли дистанции удара и выпустили стрелы. У каждого к спине было приторочено по два полных колчана. И воины, на полном скаку несясь на врага, забрасывали его стрелами. К некоторым были приделаны свистульки - они в полете издавали омерзи-тельный свист или жужжание. Подобно пчелиному рою стрелы заполнили небо. И не было видно сквозь их гус-тоту того, как редеют ряды неприятеля, того, как падают пронзенные стальными жалами несчастные мамлюки.
   Да, и враг отстреливался. Но куда мамлюкам в искусстве стрельбы было до лучников степей. Они били, целясь от глаза, и не знали, что такое лук из рога, и что есть черевная тетива. Их стрелы начали доставать наших коников только тогда, когда мы сократили дистанцию вдвое.
   И вот лучники достигли передней линии мамлюков. Но перед самым их носом резко вильнули и отошли на-зад. Тут же ударили, следующие по пятам лучников, копейщики. Тяжело врезались в строй неприятеля. Ударами копий промяли передние ряды. Чуть потеснили, потоптали. И отступили, чтобы не завязнуть в плотной вражеской обороне. И опять ударили лучники - третьей линии, - отхлестнув порыв неприятеля к преследованию. Копейщики разошлись с лучниками, просочившись в проходы между колоннами. Лучники отстрелялись и отступили. И тогда ударили копейщики четвертой линии. А первые две линии, отступившие и перестроившиеся, по-полнившие колчаны и сменившие поломанные копья, уже неслись в новую атаку.
   Воины Сахибкирана действовали так легко и непри-нужденно, словно отплясывали разученный танец. Словно не было команд, подаваемых барабанной дробью и завыванием труб, и не было сигналов трепетных хоругвей и бунчуков. Словно порыв к действию рождался в их сердцах сам по себе, одновременно.
   Я залюбовался этой битвой. Я успел побывать во многих достойных славы сраженьях, о них сочинители еще сложат героические песни. Но такого я не видел. Я не видел такой сплоченности и слаженности действий. Я наполнился гордостью за армию выпестованную Сахибкираном. Я проникся любовью к воинам, которые так любили своего повелителя и моего отца. Воинов, которые сгорали от нетерпения сокрушить неприятеля, смять его и растоптать, которые лелеяли одну мечту соорудить из отсеченных голов своих врагов страшный монумент незыблемой победы. Умирали от нетерпения. Но ждали, терпеливо выжидали, когда удача, капризная птица пе-ременчивого счастья скомандует "Вперед!"
   Жестокое терзание врага продолжалось, может, час, а может два, а может намного больше. Я потерял счет времени. Ряды врага редели, таяли, как оплывает воском свеча. Редели и колонны Сахибкирана. Но только пробежало время, и взору предстала величественная картина. Конница Пир-Мухаммада - левое крыло армии - ушедшая по краю равнины и в середине битвы скрывшаяся за горизонтом, вдруг появилась вновь, выпрыгнув из-за холмов, и ее широкий фронт охватил весь левый край равнины.
   Сокрушающий бросок конницы Пир-Мухаммада во фланг и в тыл врага решил все дело.
   Я отчетливо увидел, что неприятельское войско вдруг всколыхнулось. Трепет пробежался по его рядам, и оно раскололось надвое. Одни отчаянно ринулись в атаку. Другие в ужасе бросились бежать.
   Пришло время вводить резерв. Но неожиданно ворота города раскрылись, и гарнизон эмира Салахаддина высыпался наружу. На резвых конях они ринулись в тыл нашего наступающего центра.
   Резервные тумены - пятая линия армии - были доверены мне, и я подал сигнал. Вывел резерв из укрытия в лощине и бросил наперерез отрядам Салахаддина, и сам, оставив отца попечению матери, ринулся за своими войсками.
   Сирийцы дрогнули от первого же удара. Отпрянули, словно их пощекотали. И повернули назад. Я был озадачен, я не ожидал такой трусливой прыти. Придя в себя, я развернул ближайшую тысячу, чтобы захватить ворота. Но опоздал. Большая часть сирийцев успела прошмыгнуть в створ, и ворота с грохотом закрылись перед носом у моих джигитов.
   Тех несчастных трусов, что не успели скрыться за стенами города, мы в одночасье искромсали.
   Для осады крепости я оставил два тумена под началом Али Берды, а сам с третьим туменом кинулся в большую схватку.
   Но дело уже было сделано. Враг уже не отбивался. Вначале пятился, защищаясь выставленными копьями, а потом побросал оружие и пустился наутек. Строй врага превратился в бегущую, сломя голову, толпу, и битва продолжилась преследованием. А преследование затянулось на три долгие недели.
  
  
  
  Васико Пашьян "Моню звали Тимур"
  
   На Хетагурово выдвигались двумя колоннами. Машины поехали тропой по ущелью, а пешие двинулись прямиков через перевал.
   В джипе ехали мы с Моней, пленный майор и трое осетин из Нула. Кантемир возглавил тех, кто ехал в жи-гулях. Старшим над теми, кто пошел через перевал, по-ставили Валеру.
   Наш джип сразу оторвался от остальной колонны. Машина у Кантемира была мощная, мотор зверский, ходовая будь здоров. Так что я легко выжимала шестьдесят километров в час. Джипинг был самый, что ни на есть экстремальный. Но Моня опять держался молодцом. Только в начале проявил беспокойство по поводу того, что жигули отстали, а потом, как схватился за поручень, так и проехал всю дорогу, ни разу не высказав даже малейшего намека на страх.
   А поводов для страха было достаточно. Во-первых, тропа была очень узкая - чуть шире шасси машины - к тому же с уклоном в пропасть, пусть и не глубокую, но расшибиться, слетев в нее, было очень даже просто. Дорога петляла, как змеиный след, и бесконечные подъемы чередовались с обрывистыми спусками. Нас подбрасывало на кочках и трясло в колдобинах. И все маневры выполнялись на приличной скорости. В общем, если бы Моня испугался, я бы не удивилась - этот джипинг был покруче первого.
   Моня, конечно, был напряжен - это чувствовалось. Сидел неподвижно, лицо окаменело, взгляд застыл - он ни на секунду не отвел глаз от дороги. И рта ни разу не раскрыл - ни разу не попросил меня сбросить скорость. В отличие от тех, кто сидел сзади. Вот те меня замучили без преувеличений.
   Один твердил: "Эй, девушка, куда ты гонишь? Сейчас слетим в обрыв!" Или: "Девушка, не гони так, по-братски прошу. Расшибемся же на хрен!". Другой все сыпал советами: "Сестренка, за тем склоном дорогу размыло, лучше бы сбавить скорость". Или: "Слышь, как тебя... Васико? Ты того, ты на подъем так не лети, за гребнем дорогу в бок бросает. Ты лучше на второй, потихонечку". А майор, как заныл, так и не умолкал. Вначале требовал, чтобы его пересадили в жигули. Потом просил его просто высадить, клялся, что он нас пешком догонит. А в конце перестал канючить и заныл без слов. Ныл мерзко, противно. А когда я совершала особенно опасный маневр, он выдавал такие рулады, что я, в конце концов, не выдержала.
   - Да, что же это такое? - вспылила я. - Может, кто-нибудь заткнет ему глотку! А то я и впрямь срулю в обрыв.
   Заур огрел майора кулаком. Но майор не замолк: стал ныть в полсилы. Кстати, Заур тоже показал себя с хорошей стороны. Глаза у него были круглые от страха, но за всю дорогу он не проронил ни слова.
   К Хетагурово мы вышли к вечеру. Поселок лежал в долине, а мы остались в горах, дожидаясь подхода на-ших.
   Поселок был крупный, одним взглядом не окинешь. Имелись трехэтажные, четырех- и даже пятиэтажные дома. И эти "высотки" заслоняли обзор. К тому же начало смеркаться, отчего рассмотреть со склона, что творится в поселке, было невозможно. Моня предложил ждать темноты, и тогда выйти на разведку.
   - Так у меня в Хетагурово брат двоюродный живет, - сообщил нам Заур. - Если ему позвонить, он расскажет все, что надо.
   - А он не выдаст?
   - Не, - заверил Заур, - он пацан нормальный.
   - Все равно, можно попасться в руки врагу, - подумав, возразил Моня. - Идти опасно.
   - Так я же говорю: позвонить. Зачем идти?
   - Во что звонить?
   Заур посмотрел на Моню с непониманием.
   - В сотовый звонить, - сказал он.
   Я пришла на выручку:
   - Не обращай внимания, звони. Наш командир "афганец", привык по старинке жить. Не доверяет сотовым.
   Я отвела Моню в сторону.
   - Монь, ты что? - спросила его. - Совсем, что ли память отшибло?
   Моня не ответил. Посмотрел только, как-то недовольно и отвернулся.
   Надо признаться, Моня в последнее время стал выделывать такие коленца, что не сразу можно было понять, что он выплясывает. Надо было поговорить с ним об этом. Только попозже. Он поймет. Он, вообще, все слету ловит, а то, что подзабыл, восстанавливает с первой же подсказки.
   Вот, например, по дороге мы сделали остановку. Моня решил опробовать гексоген на деле, а то могло получиться так, что майор подсунул вместо взрывчатки какую-то дрянь, типа, мела или известки, а мы об этом не знаем. Так вот, остановились, мужики пошли отлить, я тоже сбегала за куст, а потом отсыпали из мешка немного в пакет, и Заур сбегал вниз по ручью и оставил пакетик от нас в ста метрах.
   Моня отвел меня к краю обрыва и говорит:
   - Покажи мне, как стреляют из автомата.
   Я начала с магазина. Показала, как вставлять. Он увидел в нем патроны, спросил:
   - Это вроде стрел?
   - Это "патрон".
   Я сняла автомат с предохранителя, передернула за-твор, загнала патрон в патронник. Показала, как надо целиться, и объяснила, что надо поджимать приклад.
   - А чтобы выстрелить, нажать на это, - и показала на спусковой крючок. Моня уверенно взял автомат, закрыл один глаз, чтобы прицелиться, хотя об этом я не говорила, и быстро поймал цель. Я успела дать еще один совет:
   - Держи крепче, будет отдача.
   Моня умница попал с первого же выстрела. И очередь выдержал короткую - два-три патрона, не больше. А громыхнуло-то, как в ответ! Земля задрожала под ногами. Камни посыпались со склонов. Всего один пакетик, а от берега взрывом оторвало целую скалу, разнесло в щебенку. Это всем прибавило настроения. Нет, конечно, вначале все трухнули здорово, двое аж присели, а майор, так вообще распластался на дороге. Но зато потом заулыбались, все кроме майора.
   Но только я не об этом. Я о том, что Моня, пусть и забыл, что такое автомат и как им пользоваться, зато, когда пришло время, вспомнил в один миг. И стрельнул даже лучше, чем тогда в тире. В общем, с Моней надо поговорить. Узнать, что еще высыпалось из его копилки, и положить обратно.
   Заур дозвонился до своего брата и поговорил с ним. И теперь докладывал о разговоре Моне.
   - Грузины поселились в школе. Их там целая рота, больше ста человек. Двенадцать БМП. Караул вокруг школы.
   - Сто человек это много.
   - Но брат говорит, что они бухла набрали и девок к себе позвали. Расслабляются они, командир.
   - Обращайся ко мне "Ефрейтор", - предложил ему Моня. - И что такое бухл?
   - Бухл? - повторил Заур.
   - Это вино, - разъяснила я Моне, а Зауру объяснила другое. - Ефрейтор не любит жаргон и грубые словечки. Заскок у него такой.
   - А-а... - только и сказал Заур и посмотрел на Моню то ли с уважение, то ли с удивлением.
   А Моня решал, что-то про себя. Свел брови у переносицы и думал.
   - Если так, - сказал он, наконец, - то бухл нам по-может. Ты знаешь, где стоит школа?
   - Я каждую дыру здесь знаю, - похвастался Заур и поправился. - Мне в Осетии всякое место известно, - подражая Мониному заскоку. - Могу провести.
   - Чтобы наметить план сражения, мы должны увидеть все собственными глазами, - высказался Моня. - Передай своему брату: как только стемнеет, мы будем ждать его возле школы. Назови то место, которое знаете вы оба.
   Через час я, Моня и Заур спустились с горы и двинулись к поселку. Из оружия взяли только пистолет. Достался мне.
   Добрались до школы без приключений. По дороге никто не попадался. Жители все попрятались, а грузины, видно, пировали уже по полной, или выражаясь на Монин манер - безудержно.
   Залегли за забором стадиона, возле трансформаторной будки. Брат Заура был уже на месте. Полез, было обниматься с Зауром, но я остановила.
   - Сестра не переживай, - сказал брат. - Из часовых у них только один клоун у ворот. Нас ему оттуда не видно.
   Я показала на Моню.
   - Это наш командир. Ему докладывай.
   Брат Заура протянул Моне руку.
   - Я здесь, братан, уже почти что час, все высмотрел. Часовой у них бухой. И, кажись, вся рота по ходу накидалась.
   - Куда? - поинтересовался Моня.
   - Все пьяные, Ефрейтор, - перевела я с нормального на Монин. - Этот парень хочет сказать, что грузины, забыв о бдительности, предаются пьянству.
   Я услышала, как брат спросил у Заура: "У вас командир ефрейтор?" - "Да, это так, прикол, - ответил Заур. - На самом деле он полковник - в Афгане воевал".
   Моня обратился к брату Заура: - Ты сообщил, что неприятель числом более ста. Как ты это высчитал?
   - По бээмпэшкам, - ответил тот. - Бээмпэ двенадцать штук. В каждом экипаж по девять человек. Получается сто с лишним.
   - Бээмпэ - это боевые машины, - шепнула я Моне.
   - Где находятся эти машины? - поинтересовался Моня.
   - На улице, возле ворот, там, где часовой стоит. Если его убрать, то машины, считай, без присмотра. Правда, у них на балконе, вон там, все время кто-нибудь выходит, постоит, поглазеет и обратно. Но через два-три часа, так думаю, никто выходить уже не будет. Банзай у них наметился конкретный. Разок уже посылали гонцов за бухаловом - не хватило видать. Три ящика приволокли. Говорю: по полной должны залиться!
   Это обрадовало. Все засияли. Все кроме Мони.
   - Беспечность врага, - сказал он назидательно, - должна учить еще большей бдительности. Ты останешься здесь, - приказал он Зауру. - Будешь следить за часовым и за балконом. А ты, - обратился к брату, - проведешь нас по кругу. Мы должны наметить места атаки.
   Школа была новая и стояла на отшибе, в центре ши-рокого пустыря. Кругом высились кучи строительного мусора и штабеля неиспользованных плит. Мы двину-лись перебежками от одной кучи к другой. К тому же свет лился только из окон спортзала и главного корпуса, и большая часть территории была неосвещена.
   В спортзале было тихо. Там, видимо, отдыхали. Зато в главном корпусе шумели вовсю. Галдеж стоял не детский: музыка, крики, визг и хохот девок. В общем, веселились напропалую.
   Мы обошли школу по кругу, но никого не встретили. Брат Заура оказался прав: клоун у ворот был единственным часовым в карауле. Да и тот был сильно навеселе: мурлыкал себе под нос какую-то песню и, не переставая, икал.
   Моня оставил Заура наблюдать за школой. А сам вместе со мной вернулся назад, к нашей стоянке. Брату Заура он поручил раздобыть женское платье.
   По пути, пока не разошлись, брат Заура спросил:
   - Брательник мне сказал, что вы те, кто на посту в Двани грузин нахлобучили. Я это по телевизору не ви-дел, но другие рассказывали, как вы это ловко провернули. Вы чеченцы? Мне, в общем-то, без разницы. Только Заур говорил, что вы навар обещали тем, кто вступит в дело. А мне как раз бабло позарез нужно. Да, и грузинам хочется впердолить. Так что, возьмете к себе?
   - Ты уже с нами, - заявил Моня.
   - Тогда по-кайфу, - брат Заура широко улыбнулся. - Меня Христофор зовут. Пацаны погоняют - Христя. А ваши имена я знаю: брат сказал. А шмотье для тебя что ли? - спросил он у меня. - Поэротичней или как?
   Моня заказал "поэротичней".
   - Чтобы все достоинства ее тела застилали глаза.
   Когда мы вернулись, Кантемир со своими был уже на месте. Один жигуль у них дорогой поломался. Слава богу, никто не пострадал. В общем, кое-как добрались.
   Чуть позже подоспел Валера. Моня созвал совет и изложил план действий.
   В конце сказал:
   - Часового следует снять умеючи. Без шума. Иначе вся затея провалится.
   - Можно ножом, - предложил Кантемир. - Вон, Васо классно кидает.
   - Этот способ не надежен. Придется метать из-за ворот. Нож может попасть в решетку. У меня есть другое предложение. Ты, - Моня обратился ко мне, - оденешься, как непотребная девка. Приблизишься к воротам и постараешься прелестями, выставленными напоказ, отвлечь внимание часового. Скажешь, что пришла на пиршество. Пока он будет слушать и разглядывать, у тебя хватит времени, чтобы перерезать ему горло. Ты справишься?
   Я сказала, что справлюсь.
   Христофор, брат Заура, принес одежду. Я отошла, переоделась. А костюмчик и вправду оказался "эротич-ный". Юбка едва прикрывала зад, топик был короткий. Меня, в общем-то, сложно было смутить откровенным нарядом, бывало, что одевалась и похлеще. А тут неловко стало. Вдруг почувствовала, что я одна единственная женщина в этой компании. И мужики это тоже ощутили. Рожи у них всех сразу залоснились, и глаза стали масленые. Это даже в темноте было видно. А Моня смотрел на меня, как на манекен: нарядил и оценивал эффект.
   После этого сразу выступили. Оставили одного сто-рожить майора и машины, а сами нагрузились гексоге-ном и вперед (три мешка расфасовали по пакетам - по четыре пакета с мешка вышло) и вперед.
   Когда дошли до места, мужики разбились на группы и рассредоточились. А мне полагалось начать. Моня положил мне в сумочку пистолет, а нож я припрятала за спиной, под поясом юбки.
   Пошла по тротуару, громко цокая каблуками, чтобы часовой издали увидел меня и, прежде чем я начну объясняться, сам сообразил, зачем я сюда пришла.
   Так и вышло. Я показалась из-за бээмпэ, переступила на тротуар, а часовой меня уже встречал. Прилип к воротам, всунул голову в решетку и пялился на меня.
   - Привет, командир! - окликнула я его еще с тротуара. - Заждался что ли?
   Часовой спросил:
   - Ты куда?
   - Ясно куда? - ответила я. - Девчата позвонили, сказали: у вас до кучи не хватает.
   Я уже подошла к воротам.
   - Сейчас узнаем, - сказал парнишка и полез в карман за телефоном.
   - Дай прикурить.
   Я, когда шла, волновалась. Боязливо было. У Мони-то не спросила: как это человеку ножом в горло? Кантемир нахваливал меня, сказал, что я ножи хорошо метаю, но метала-то я по щитам и деревьям. Наверно, смогла бы и в человека метнуть, если надо. Но тут ножом пырнуть: нож в руке, а горло в шаге. Моня спросил: "Сможешь?", я ответила: "Смогу", а теперь не знала как. И еще подумала: зря за пояс нож воткнула, лучше б в сумку. Полезла бы вроде за сигаретами, а вытащила бы нож, и сразу в горло.
   Часовой вынул из кармана зажигалку, высек пламя.
   - Ты бы впустил, - попросилась я. - Чё, как лохушка буду через решетку.
   - Нельзя, - отказался часовой.
   - Типа, я в тюряге, что ли? Я за решеткой, а ты, типа, вертухай?
   - Причем здесь тюряга?
   - А при том. Западло это через решетку. Ты, видно, не сидел?
   - А ты, что ли сидела?
   - Я-то сидела.
   - Ну и лохушка.
   - Чего?
   - Что слышала.
   Обидно стало. Спросила:
   - Ты за кого меня держишь? Думаешь, я за себя по-стоять не могу?
   - За шалаву держу, за кого еще?
   Еще обидней стало.
   - Ты что решил, что я сюда работать пришла, что я за бабки? Да, я так пришла, к своим. Я грузинка, понятно? - последние сказала на грузинском.
   - А чё нос у тебя армянский?
   Вот тут я разозлилась.
   - А у тебя сванский. Ты что сван?
   - Ну, сван?
   - Тогда получай!
   Выхватила нож, и мимо прутьев, и в горло.
   Часовой хрипнул. А я схватила его за волосы, и на нож, по самую рукоять.
   Все вышло без шума. Зря боялась. Мандраж во всем теле, и сердце выпрыгнуть готово. Но в голове все чисто, ни какой мути. И легко. Не понятно с чего, но - гора будто с плеч. Хорошо. Наверно, оттого что хорошо все вышло.
   Я опустила часового. Вытащила нож. И махнула на-шим. Отряд Кантемира выскочил из укрытия и бегом к бээмпэ. Я же подобрала автомат, потом нашарила в кармане у часового ключи, щелкнула в замке и распахнула ворота. В них сразу прошмыгнуло шестеро наших с пакетами. Двое побежали к вестибюлю, а четверо к спортзалу. Я бросилась за теми, кто бежал к спортзалу. Выхватила из рук последнего один пакет и помогла догнать передних. Когда добежали до спортзала, раскидали заряды по колоннам и отошли за стадион. Там перемахнули через забор и залегли за кучей мусора.
   Кантемир уже успел развернуть башни бээмпэ. Из них дали очереди по спортзалу и вестибюлю. Заур со своими ребятами и я пальнули по пакетам в колоннах спортзала с нашей стороны. И громыхнуло. Несколько страшных хлопков, один за другим. И потом все эти хлопки слились в один. И небо словно зажглось. На несколько секунд все вокруг озарило невиданно яркой вспышкой. Такой яркой, будто на электрод горящий глядишь, будто зайчиков ловишь и слепнешь. И в этом пронзительном свечение здание вдруг сделалось невесомым. Приподнялось над землей, качнулось, колыхнулось словно мираж, и рухнуло. И разлетелось частями в разные стороны. Так, как рассыпается конфетти из хлопушки. Я увидела, как в небе крутится обломок колонны. А потом в миг один стало темно. Точнее ослепла: несколько секунд не видели ничего. А когда зрение вернулось, на месте спортзала нашла груду обломков. И пожар до неба. И такой же огромный факел красно-желтым языком тянулся из-за крыши главного корпуса. И вестибюль тоже был в руинах.
   По лестнице с балкона, грохоча по железным ступе-ням, бежали люди, кто с оружием, большинство без. Из бээмпэ по ним строчили пулеметы. Трескотня поднялась такая, что уши заложило. Свист от пуль, и со звоном рикошетило от стальных ступеней.
   Кто-то кубарем покатился вниз по лестнице. Кого-то отбросило, швырнуло через перила.
   Послышались автоматные выстрелы в здании. Сквозь пальбу доносились крики и бабский визг.
   Одна бээмпэ ворвалась в распахнутые ворота, проскочила через двор и встала на площадке перед спортзалом. Но стрелять было не в кого. Если, кто и находился в спортзале до взрыва, то все они остались под его развалинами. Из башни все равно дали длинную очередь. После этого башня развернулась в сторону главного корпуса, и пулемет застрочил по балкону.
   С неба начали сыпаться мелкие обломки спортзала: кирпичи, шифер, куски бетона. Мы лежали, вжавшись в кучу мусора, и, слава богу, никого не пришибло.
   Заур поднялся, позвал с собой четверых, меня в том числе, и мы, перебравшись через ограду, побежали к главному корпусу. Залезли в разбитые окна и взбежали на второй этаж. Но только бой уже закончился. Монины и Валерины ребята сидели в коридоре, прижавшись к стенам и под подоконниками. Но прятались они не от грузинских пуль, а от пальбы из бээмпэ.
   Моня отправил к Кантемиру гонца, и через пару тройку минут пулеметы умолкли. Тишина огласилась звоном в ушах, как иглой пронзило, протянуло невидимую нить от уха до уха.
   Потом все было, как в тумане. Мы рыскали по клас-сам, добивали тех, кто уцелел. Выносили труппы на улицу, складывали вдоль стены под лестницей. Собирали оружие, боеприпасы, провизию. Досталась грузинская касса в несгораемом сейфе. Потом пытались отрыть оружие из-под завалов на месте спортзала. Но ничего пригодного не откопали.
   Трупов насчитали девяносто семь. Среди них восемь девушек и двое мужчин-осетин. Христофор сказал, что это какие-то местные авторитеты. Видно приходили подмазаться к грузинам. Они, скорее всего, и организо-вали пирушку. "За что им огромное спасибо", - поблагодарил от всех Кантемир.
   А пока мы занимались всей этой ерундой, парни Кантемира оцепили школу кольцом часовых, выставили по всему периметру бэтээры и отбивали наплывы горожан, которые после боя, прослышав о том, что кто-то перебил грузин, высыпали на улицы и волнами сбегались к школе.
   Когда все закончилось, Моня первым делом выяснил, кто такие те "авторитеты", трупы которых сейчас лежали у стены под лестницей. Отыскали их родственников, и Моня назначил выкуп за их тела. Дал час, чтобы собрали деньги. И приставил для присмотра к каждому семейству по несколько бойцов.
   Затем Моня произвел набор в "войско", как он выразился. С пополнением нас стало сто двадцать человек. И теперь все были при оружие.
   У коммерсантов по распоряжению Мони забрали провизию, пять автомобилей, и заправили на заправке одного из авторитетов весь наш автопарк.
   Жители нас спрашивали: кто мы? Кантемир отвечал: "Мы армия Тимура". - "Какого Тимура?" - спрашивали. "Ефрейтора!" - отвечал Кантемир. Люди хохотали: "Что за армия может быть у ефрейтора?" Кантемир съездил кому-то из них в ухо. Бедняга, наверно, лишился слуха. Другим, кто еще слышал, Кантемир разъяснил: "Вы что не слышали по Хромого Тимура? Про Тамерлана?" "Про Барласова что ли?" "Да, он из рода Барласов. Его теперь зовут Ефрейтор. И нечего смеяться. Раз он выбрал это звание, значит ефрейтор теперь покруче, чем маршал, или даже генералиссимус. Запомните: его зовут Ефрейтор!"
   А я в это время словно в забытьи была. Едва разбирала и слышала, что происходит вокруг. А больше прислушивалась к тому, что происходит у меня в голове. Нить, которую протянуло от уха до уха, вздрагивала от каждого звука. Каждое слово, шорох, крики, рев моторов, беготня заставляли невидимую нить содрогаться. Звонкой дрожью она отзывалась на каждое прикосновение. И от этой дрожи щекотало нервы, кончики извилин. И эта колючая щекотка рождало чувство подобное восторгу. Оно оттоком крови разбегалось от головы по всему телу. И больнее всего отдавалось ударами в висках и в том месте, где должно быть сердце. Желудок сводило, легкие раздирало, словно они наполнились парами уксуса. Было больно и сладко. И тошно, будто я обкурилась. Обкурилась, и меня теперь выворачивало наизнанку.
   Была поножовщина, небо полыхало, воздух раздирало трескотней пулеметов и автоматов, одному человеку я пропорола горло, кучу людей придавило обломками здания, еще больше погибло от пуль, а в результате всего этого кошмара я наполнилась восторгом, или тем чувством, которое походило на восторг. Не ужас, не отвращение растеклись с кровью по моему телу, не омерзение, вызванное наскоком смерти, не омерзение от многократного убийства заставляло сердце многократно замирать и разрываться, отсчитывая ток крови, а чувство, которое называется восторгом даже, если оно только походит на него. Пусть меня при этом выворачивало наизнанку, и нечем было дышать, но я от пяток до макушки наполнилась новым, неведомым чувством, которое доставляло ощущение насыщенности, и от этого ощущала счастье.
   Это чувство было таким сильным и пронзительным, что я слышала его клокот в каждой клетке, я даже осоз-нала, что у волос есть корни, потому что извилинами испытала их мучительную дрожь. И от всего, всего этого в мыслях воцарился покой. Это чувство волной отхлестнуло все сомнения, которые минутой раньше роем жужжали в голове. Это чувство наполнило меня счастьем. Да, все эти ощущения в сумме следует считать счастьем. Наверно, меня поймут наркоманы. Я испытала такое сильное потрясение, которое они определяют термином "торкнуться".
   В установленный срок доставили деньги - выкуп за тела "авторитетов". Моня поделил их на три равные части. Одну часть он оставил себе. Вторую отдал мне и Кантемиру. А третью в равных долях поделил между теми, кто вступил в войско первыми - между бойцами из Нула. И вышло приличное вознаграждение: по тридцать тысяч каждому. За одну ночь люди получили столько, сколько никогда не зарабатывали и за пару месяцев. То, что люди испытали можно назвать поросячьим восторгом - визг стоял невероятный. А новобранцы из Хетагурово, хоть и позавидовали, но тоже наполнились воодушевлением.
   Снарядили посыльных, посадили в разбитые жигули и приказали доставить деньги в Нул. При этом пригрозили: если деньги не попадут по назначению, их ждет печальная участь - Ефрейтор их достанет и прикончит.
   Заур светился радостью. "То-то Виталик за задницу схватится, когда узнает про навар, - пророчествовал он. - Говорил же ему: пошли, займемся делом. А он решил, что за мамкиной спиной надежней. То-то масть поперла!" Другие уверяли: "Вот в Грузию войдем, там по-другому развернемся. Бабло пойдет мешками". А Христофор говорил: "Дураки, в Грузии другая тема. Там телки ждут нас не дождутся. Грузинки, конечно, не самый кайфный вариант, но попадаются оторвы!".
   Люди на радостях и в предвкушении еще больших радостей решили закатить пирушку. Но только Моня не позволил. Он скомандовал марш. Кантемир попросил: "Ефрейтор, может, дать парням разгрузку. Поработали-то нормально". Моня возразил: "Весть об этой схватке быстро разлетится. Если нам нужны новые победы, мы должны нестись впереди нашей славы".
   Выступили в направлении на Дидмуху. Это было в сторону границы.
   Моня разделил нас на три части. Два отряда по пятьдесят человек во главе с Кантемиром и Валерой, и разведывательный взвод - за командира Заур. Последнему Моня сказал: "Ты, кажется, хвастал, что тебе в этой стране ведом каждый закоулок?" - "Я от своих слов не отказываюсь", - ответил Заур. "Тогда попробуешь себя в разведке. Не подведи".
   Разведчиков посадили в легковушки, присвоенные в Хетагурово. По шесть бээмпэ выделили каждой полусотне. Джип остался в распоряжении Мони. А я при Моне осталась водителем. И с нами ехало еще двое телохранителей - Христофор и его племянник - и майор.
   По дороге Моня начал выпытывать у майора всякие сведения. Его интересовало, сколько войск стоит в Дид-мухе, чем они вооружены? Какой настрой у грузин, что они предпримут в случае атаки?
   Майор, клятвенно сложив руки на груди, заверял, что ничего об этом не знает.
   - Я из военной полиции. То, что Вас интересует не в моей компетенции. Поверьте, я не владею информацией. Но думаю, что если в занятых селах остались какие-то силы, то совершенно не значительные. Только для поддержания порядка и охраны дорог. По взводу, не больше.
   Христофор послушал лепет майора и предложил:
   - Надо Зауру позвонить. Он уже точно все вынюхал. У него в каждом селе дружков, как грязи.
   - Позвонить? - спросил Моня. - А ты тоже можешь это сделать?
   - Ну, если мне потом на счет положите, могу. Зво-нить? - он вытащил телефон.
   Моня смотрел на аппарат, Христофор на Моню.
   - Да, звони уже! - не выдержала я. - Что ты, как маленький подсказки ждешь.
   Христофор невозмутимо:
   - У нас, типа, армии, - сказал, - а в армии все по подсказке, верно? Вот, я и ждал.
   - Звони, - подсказала я.
   Христофор набрал номер и протянул аппарат Моне.
   - Только по-быстрому. Денег мало осталось.
   Моня от телефона отмахнулся, замотал головой. Я выхватила аппарат у Христофора.
   - Заур, ты? - крикнула в трубку. - Где ты сейчас?
   Заур ответил, что он на подходе к Дидмухе.
   - Командира интересует обстановка.
   Я перевела аппарат на громкую связь.
   - Как раз сейчас ребята мне оттуда отзвонились, - раздался голос Заура. - Там взвод: четыре бэтээра. Только они снимаются. Тут по телевизору передали, что русские вышибли грузин из Цхинвала. Теперь грузины драпают назад. Что мне делать?
   Моня во все глаза смотрел на телефон. Я протянула ему трубку и показала на микрофон.
   - Говори сюда.
   - Это ты Заур?.. Он там? - спросил Моня у меня и ткнул пальцем в аппарат. - Оттуда его голос слышится.
   - Не понял, - донесся голос Заура. - Повтори.
   Моня приблизил губы к трубке.
   - Заур, ты слышишь меня?
   - Да, командир.
   Моня ошалело посмотрел на нас.
   - Как ты попал туда, Заур? С тобой все в порядке?
   - Все нормально, командир. Скажи, что мне делать дальше? Я уже подъезжаю к деревне.
   - Ты подъезжаешь к деревне? - удивился Моня.
   - Ну, да. Я думаю отправить одну машину на разведку: выяснить все наверняка. Как мне быть?
   - Поступай, как наметил, - распорядился Моня. - Если враг отступил, пристройся ему в хвост, не выпускай его из вида.
   - Понял.
   - Заур, - обратился Моня, почтительно уставившись в трубку, - ты всегда можешь появляться в телефоне?
   - Надо счет пополнить, - ответил Заур.
   - Пополни, пополни, - согласился Моня. - И появ-ляйся почаще. Держи меня в свете дел.
   - Понял, - Заур отключился.
   Моня был в восторге.
   - Это замечательнейшее достижение, - заявил он. - Телефон, в котором можно появляться через расстояние - необыкновенно и ошеломляюще. И очень полезная вещь! Нет ничего полезнее в деле войны, как надежная связь. Необходимо, чтобы у каждого в моем войске были такие телефоны. И если их приобретение сопряжено с расходами, то их понесет казна!
   Майор, стараясь быть полезным, высказал предположение:
   - Теперь все отойдут к границе. Похоже, война за-кончилась.
   - Это, как знать, - возразил Христофор.
   - Мне кажется, что наше командование не решится на повторное вторжение.
   Христофор обратился к Моне:
   - Ефрейтор, а мы что дальше границы не пойдем?
   - Пойдем, - ответил Моня. - Если Аллаху будет угодно, мы пройдем через всю Грузию.
   Майор выразил удивление:
   - Вы собираетесь перейти границу? Я думаю, что правительство стянет к границе большие силы. В случае вторжения вас ждут серьезные потери.
   - Не пугай.
   А Моня сказал назидательно:
   - Смерть преследует воина по пятам. Умереть в бою самый достойный исход жизни. Так говорил Хамза - дядя пророка, которого называли "львом ислама". Он погиб в бою под Мединой, спасая пророка от мести курайшитов.
   Отзвонился Заур и сообщил, что грузины оставили деревню.
   - Какова их численность? - спросил Моня.
   - Человек сорок.
   - Какое селение следующее?
   - Мугут, - ответил Христофор. - А дальше Грузия.
   Моня бросил в трубку:
   - Заур, ты еще там?
   - Где?
   - В телефоне, - успокоился Моня, указав пальцем в трубку. Потом насупился, нацелился губами в микрофон и сказал. - Выясни, каков гарнизон в Мугуте. И пусть твои люди исследуют все дороги ведущие к границе.
   - Всё?
   - Да, можешь выйти из телефона. Возвращайся к своим бойцам.
   В Дидмухе нас встречали, как освободителей. У многих наших здесь были родственники и знакомые. Жители вышли нам на встречу с угощением и водкой.
   Но Моня от чествований отказался. Разрешил бойцам перекусить. Набрал пополнение - только тех, у кого было оружие - с помощью Христофора назначил из числа жителей уполномоченных, которым поручил выявить предателей и собрать с них выкуп. Через час мы выступили из Дидмухи на Мугут.
   В Мугуте ситуация повторилась. Грузинский гарнизон оставил село до нашего прихода.
   Из Мугута до границы дорога пролегала в теснине, зажатая с обеих сторон горами. На подступе она давала крутой вираж, огибая скалу. В том месте гора резко отступала влево и вкось уходила от дороги, создавая в низменности долину. Долина та была сплошь в садах и виноградниках.
   За виражом дорога резко забирала на подъем. И заканчивалась развалинами блокпоста. А за будкой грузинского КПП находился тот самый пятак у обрыва, откуда мы накануне так прытко уносили ноги.
   Там у виража, укрывшись за выступом скалы, нас дожидался Заур.
   Он доложил все, что успел выведать. Грузин примерно сто человек. Они стоят в три линии. Первая за баррикадой, поперек дороги (автоматчики). Вторая на пятаке у обрыва (четыре миномета). Третья выше на подъеме (десять бэтээров с пулеметами).
   Имелись две объездные дороги. Одна начиналась километром ниже. По склону правой горы забирала вверх и лесом выходила на грузинскую сторону. Другая ("Вот она", - сказал Заур, указав на проселок, который уходя от дороги влево, круто скатывался вниз, рассекая там сады и виноградники) тянется по низине километров двадцать и только потом соединяется с шоссе.
   Выслушав Заура, Моня обратился ко всем присутст-вующим с вопросом:
   - Чего нам следует опасаться более всего?
   Первым ответил Кантемир:
   - А зачем опасаться? Пусть биджованы опасаются. У них сто человек, а у нас сто пятьдесят. Ударим в лоб, всей силой, и побегут, как миленькие.
   Второй высказалась я:
   - Дорога узкая. И на подъем. К тому же у грузин позиция хорошая.
   - А что такое минометы? - поинтересовался Моня. - И гранатометы?
   Валера посмотрел на него удивленно.
   - Это такие орудия, - разъяснила я. - Они стреляют снарядами, которые взрываются, как бомбы.
   - Хреновая штука, - для пущей ясности добавил Кантемир. - Но я думаю, что если действовать быстро, то не так уж и страшно. Ну, сколько нас положат, пока мы добежим до баррикады?
   Я пожала плечами.
   - Может быть, десять человек? - предположил Заур.
   - Да, ты что? - с возмущением возразил Валера. - Больше!
   - Сколько?
   - А я откуда знаю? Может двадцать человек, может тридцать, а может половину!
   Теперь возмутился Кантемир:
   - Ну, это ты загнул: половину! Мы за броней будем идти. Впереди бээмпэ, а мы за ними. Из автоматов и пулеметов нас не достанут. Вот только мины, конечно, могут покосить. Но нам главное по-быстрому добраться до баррикады, а там уже ничего не страшно. Сто пудов даю: накостыляем батонам.
   Моня спросил у Кантемира:
   - А для машин минометы опасны?
   - Нет. У бээмпэ броня надежная. Мины против людей опасны.
   - А гранатометы? - напомнил Валера. - Из гранатометов наши консервные банки в два счета подобьют.
   - Ну, и хрен ли? - Кантемир посмотрел на осетина волком. - Если не сать, как некоторые, то по-любому, уж как-нибудь прорвемся. Главное быстро, в нахалку.
   - Это как?
   - Ну, шустро, с нахрапом, так сказать.
   - А люди так смогут? - Моня обратился взором к Зауру и Валере.
   Валера пожал плечами.
   - Я в таких переделках еще не был, - промямлил Заур. - Не знаю.
   Решили осмотреть дорогу. Поднялись на вершину скалы и оттуда глянули вниз.
   - Дорога узкая, - заметил Моня. - Подъем крутой. Расстояние четверть фарсанга.
   - И что? - спросил Кантемир.
   - Больше двух машин в ряд не поставишь. Если по-добьют передние, то, как их потом объедут идущие сза-ди?
   Кантемир почесал затылок.
   - И что будем делать?
   Заур предложил:
   - А что если снайперов посадить? Перестрелять для начала минометчиков, гранатометчиков.
   Я поинтересовалась у него:
   - А где снайперов возьмем?
   Заур пожал плечами.
   - Может так, из автоматов?
   - Из автоматов отсюда не достанешь.
   - Тогда из пулеметов?
   Участок дороги за баррикадой простреливался отсюда свободно. А вот пятак, где стояли минометы, прикрывало здание блокпоста. Однако выносить решение должен был Моня. Но он не торопился. Он не спеша, осматривал дорогу, долину и склон горы.
   Кантемир не выдержал.
   - Ну, Ефрейтор, чё пялиться-то зря? Скажи, что де-лать? Может, все-таки попробуем пробиться? Поставьте меня, я постараюсь. У меня нахрапом всегда выходит.
   Моня, не оборачиваясь к нему, кивнул головой.
   - Это очень похвально, Людоед, что ты преисполнен решимости. Но мы все же выберем тот бой, где не все будет зависеть лишь от одной твоей отваги. Ты хорошо проверил обводные дороги? - спросил он у Заура.
   Моня смотрел на стык проселка с трассой напротив пятака.
   - Да, - ответил Заур. - То место, куда ты смотришь, это конец правой обводной дороги. От развилки до туда примерно шесть километров.
   - Сколько это в шагах?
   - Не знаю. Я шагами не мерил.
   - Это примерно семь тысяч шагов, - подсказала я.
   - Значит меньше фарсанга, - высчитал по-своему Моня. - А сколько километров длина той дороги? - он указал пальцем в долину.
   - Тридцать, наверно.
   - Людоед, - Моня наконец-то оторвался от гор и посмотрел на Кантемира, - ты с шестью своими машинами двинешься по нижней, длинной тропе. И когда выйдешь на главную дорогу, повернешь сюда. Приблизившись, атакуешь с тыла вражеские машины, - Моня показал пальцем на два ряда грузинских бэтээров. - А потом откроешь огонь в спину неприятеля, укрывшегося за баррикадой. Валера, - Моня повернулся к осетину, - с четырьмя машинами обойдет позиции врага с правой стороны, по короткой дороге. Твое выдвижение займет значительно меньше времени, поэтому, добравшись до края леса, остановишься и будешь ждать подхода Людоеда. Твоя цель - вражеские минометы. Как только завяжется бой, ты должен будешь огнем пулеметов расстрелять бойцов, которые обслуживают эти орудия. Заур с самым многочисленным отрядом в пешем строю лесом по склону правой горы выдвинется к границе и там затаится до начала боя. Твоя цель, Заур, атаковать с фланга вражескую баррикаду. Командовать оставшимися бойцами буду я. Мы под прикрытием двух машин, которые нам уступит Валера, вверх по главной дороге ринемся в лобовую атаку. Нас поддержит огонь двух пулеметов, которые мы снимем с наших машин и установим вот здесь на вершине этой скалы. Старшей в этом отряде назначаю Васико. Если каждый с точностью выполнит свою задачу, то победу мы добудем в короткий срок и малой кровью.
   План был принят, и мы спустились со скалы на дорогу и приступили к делу. Кантемир ушел низом. Его выдвижение скрыла зелень садов и виноградников. Валера спустился вниз к развилке. Заур с семидесятью бойцами лесом тронулся к границе. А отряд Мони в тридцать бойцов остался на месте. Мужчины сняли с башен бээмпэ пулеметы и подняли на вершину. Я со своими бойцами установила прицелы и залегла за бруствером. Моня с Христофором, пока пристроились рядом с нами.
   Моня вертел головой, глядя то на лесистый склон справа, то на сады и виноградники в низине слева, то пялился прямо на грузинские позиции, и старался определить: не раскрыл ли еще противник его маневр? Так и вертел башкой, пока не раздался первый выстрел.
   Он раздался совсем не тогда, когда мы ждали. Раньше. Минут через пятнадцать после начала выдвижения. Из-за баррикады.
   Сперва один выстрел, потом второй, а потом застрочили из всех автоматов. Грузины били по лесу.
   Со склона дали ответные очереди: шагов с двухсот от баррикады.
   Я полезла в карман за телефоном. Моня дал распоряжение:
   - Скажи Зауру, чтоб готовился к атаке.
   Он задом отполз от бруствера. И за ним потянулся Христофор. Чуть скатившись, Моня поднялся на ноги и бросил мне:
   - Поддержишь нашу атаку, бей не останавливаясь, - и, прихрамывая, побежал вниз, потом обернулся и крикнул еще. - Начинай стрелять, как только мы выйдем из-за скалы. И не робей, как говорит Людоед, прорвемся!
   Моня и Христофор добежали до подножья, и я услышала, как внизу заревели моторы.
   Потом дозвонилась до Заура и передала Монины слова. В конце спросила:
   - Как вас обнаружили?
   Заур ответил:
   - Камень у одного из наших из-под ног скатился. И прямо на дорогу. Грузины услышали и пальнули наугад. А наши ответили.
   Не успел Заур договорить, вижу, небо, будто за-жглось, и свист слышу. Сперва ухнуло на площадке за КПП, потом пронеслось завыванием через дорогу и следом громыхнуло на склоне, в гуще деревьев. Четыре раза подряд.
   - Заур! - прокричала я в телефон.
   Но Заур не ответил.
   В лесу блеснули вспышки разрывов, и от земли под-нялись серые, как тучи облака.
   - Заур! - прокричала я еще раз. Но из телефона доносился только треск и подвывание.
   Отряд Мони уже несся вверх по дороге. Впереди два бээмпэ, а за машинами - двумя колоннами наши парни. Позади одной колонны хромал Моня. Позади другой бежал Христофор.
   Грузины из-за баррикады открыли по ним автоматный огонь. Было видно, как пули высекают искры на броне машин. Парни бежали, пригнувшись чуть ли не к самой земле.
   Я дала команду своим. Два ствола застрочили одно-временно. Увидела, как наши пули застучали по бетону и камням баррикады. Грузины сразу сникли. А наши наоборот ободрились. Бээмпэ прибавили ход, и бойцы еле поспевали за ними.
   А по склону продолжали бить минометы. За первым залпом последовал второй, потом третий. Телефон Заура не отвечал. Не отвечал даже треском и завыванием. Он смолк полностью.
   Когда Монины колонны преодолели почти половину пути, огонь минометов сместился со склона на дорогу. Мины провыли и легли за спинами бегущих. На асфальте ярко брызнуло четырьмя желтым вспышками. И от земли в небо взвились черные фонтаны. Разлетелись в стороны измельченная в пыль земля, разбитые в мелкий щебень камни, куски асфальта. В местах разрывов образовались воронки.
   Последовал второй залп, и тоже мимо. Парни на бегу испуганно оглядывались. На них посыпались поднятые взрывами камни. Одного ударило в голову, и он, как подкошенный рухнул на дорогу. Когда поднялся, заметил, что наши ушли далеко вперед, а он один лежит на простреливаемом участке. Он обратно распластался на земле и на животе пополз к воронке.
   Как только удары минометов сместились со склона на дорогу, из леса выскочил отряд Заура. Мужчины мчались вниз по склону и на бегу палили из автоматов. И что-то отчаянно кричали, что-то неприличное: матерились и сыпали угрозами. А еще раньше, только выскочив из леса, выстрелами из подствольников заставили грузин залечь.
   Вроде бы ситуация выправлялось, но мне отчего сделалось тревожно. Именно в тот момент, когда Заур со своими выскочил из леса, мне сделалось особенно тревожно.
   И Моня, кажется, тоже встрепенулся. Только увидел Заура бегущего со всех ног к дороге, как сам рванул быстрее. Обогнал всех своих. Обогнал и теперь, оглядываясь, подзывал отставших руками. Хромал он ужасно, но бежал все быстрее и быстрее, торопясь скорее дотянуть до баррикады. Бежал, хромал и криками подзывал за собой остальных.
   Грузины из-за баррикады уже почти не отвечали: били только минометы.
   Заур со своими уже выбрался на дорогу. Им до баррикады оставалось метров сто, не больше. Моне тоже был близок к цели.
   Минометы по дороге уже не работали - мины могли зацепить и своих.
   И тут случилось непредвиденное. Как только первый из Зауровских ребят ступил со склона на дорогу, что-то хлопнуло, и из-под ног у него брызнули искры. Едва слышно хлопнуло, и вспышка была не яркая. Но парня отбросило на обочину, и он завыл, дергая обрубком ноги.
   Следом раздалось еще два таких же хлопка, и еще двоих с искалеченными ногами отбросило от дороги. "Заминирована!" - догадалась я.
   А по Мониным бээмпэ из-за баррикады ударили гранатометы. Первая граната прошла мимо. А вот вторая угодила в гусеницу передней машины. Та растелилась на асфальте, а машину развернуло. Она встала боком, перегородив дорогу. Третьим выстрелом пробило ее тонкую боковую броню, и машина загорелась.
   Зауровские ребята бежали теперь в обратном направлении, вверх по склону. Бежали без оглядки. И в спину им палили из автоматов.
   И в довершении мрачной картины разгрома снова заработали минометы. Теперь уже по скале, по тому месту, где засела я со своими. Первый залп был пристрелочным. Мины, не долетев, легли на склоне. Но земля от разрывов содрогнулась так страшно, что мои парни тут же бросили пулеметы и поползли от них, прячась за бруствером.
   Я прикрикнула на них, пихнула одного ногой. Но они не слышали и не чувствовали меня. Тогда я сама встала за пулемет. Мне необходимо было строчить изо всех сил, чтобы прикрыть бегство Мони и Заура. Зауру до леса оставалось еще метров двадцать. А Моне, который тоже уже карабкался по склону, метров пятьдесят.
   Моня бежал предпоследним. Со спины его прикрывал только Христофор. Так что мне надо было строчить вовсю. Но я сплоховала.
   Когда минометы ударили во второй раз, второй залп оказался точным. Мины легли прямо на вершине. И громыхнуло так, что у меня заложило уши. Камни шевельнулись. Словно ожили. Будто бы гора вздохнула. И от дыхания горы сердце екнуло, сжалось в комочек и перестало биться. А меня, как будто вышвырнуло из меня, чудовищной силой взрыва разметало остатки моего мужества и изъяло кости. И я обмякла.
   Никого не задело, осколки пролетели мимо, но когда земля, поднятая разрывами начала осыпаться нам на головы, мои парни раскисли окончательно. Они отползли от пулеметов еще дальше, а потом вскочили на ноги и бросились бежать.
   - Куда вы? - закричала я им вслед.
   Но мой крик потонул в новом грохоте разрывов. Я вжалась в землю и позабыла о трусах, которые бросили меня. Позабыла о том, как самой позорно быть трусливой. Позабыла о Моне, о том, что его надо прикрыть. Я лежала, вжавшись в землю, и сквозь грохот пыталась расслышать удары сердца, услышать, когда оно застучит снова. Но оно молчало, и его не было слышно. Оно будто выпрыгнуло из меня. И душа будто бы покинула тело. Поднялась высоко в небо и оттуда глянула вниз. Увидела сквозь клубы дыма, застелившие вершину, крохотный скрюченный комочек, вжавшийся в землю. Увидела четырех пулеметчиков, которые, сбежав с вершины, залегли в канаве у подножья. Увидела, как разрывы мин сносит с вершины скалы, как разрывы смещаются по склону в лес, туда, где укрылись Моня и Заур. Увидела, как взрывами выкорчевывает лещину и валит огромные дубы. Как огромные серые дыры образуются на зеленном покрывале. Взгляд устремился туда, где грохотало, и я увидела внизу среди деревьев, в клубах дыма и пыли Моню и Христофора. Они что-то истошно орали убегающим прочь бойцам. Душа моя увидела, как, огибая глубокую, черную воронку, убегает Заур. То как Христофор, выскочив из укрытия, бросился ему наперерез, но не смог настичь: спотыкнулся об обломанный сук, рухнул на землю, скатился на дно воронки и оттуда послал вслед Зауру проклятья. Взгляд понесся дальше, вышел на дорогу и наткнулся на три бээмпэ Валеры - они возвращались обратно. А впереди обнаружил четвертую машину. Перекрыв своим исковерканным телом проезд, она дымилась посреди узкой дороги, подорвавшись на мине.
   И тут душа, нагулявшись, вернулась в тело. Взгляд рухнул из поднебесья и поместился назад в глазницы. И сердце снова застучало. Забилось в истерике, торопясь разогнать застывшую кровь. Та ледяными потоками понеслась от сердца по всему телу. И колючая, леденящая боль волнами разнеслась ее теченьем. Мне сделалось жутко.
   Тяжело описать это чувство. Эту смесь страха и боли. Боли не от полученных ран. Не от пореза, прострела, не от контузии. А боль, рожденную страхом. Боль не раненной плоти, а истерзанной души. Покалеченной страхом души. И страх тот не обычный, не тот, к которому привыкаешь с детства. Который можно понять, разгадать и одолеть. Этот страх неосознанный, не доступный пониманию. Он больше, шире объятий наших мыслей. Он как небо. Как небо, которое рушится на землю. Он как кара небесная, низвергаемая сверху на тех, кто потерял терпение и не удержал взгляд в глазницах и выпустил душу раньше времени на волю. Этот страх своим крушением загоняет душу удравшую в небо обратно в тело и приминает там всем своим непомерным грузом, превращая летучее состояние души в текучую, липкую жижу. Раздавленная душа начинает выть от боли. Но тело оживает.
   Мое обмякшее тело, подобное бесформенному телу амебы начало снова наполняться костями.
   Когда я ожила окончательно, взрывы уже прекрати-лись. По склону лесом за выступ скалы начали выходить наши. Первыми вернулись Заур и его отряд. Позже Моня и Христофор. А последними прибыли три бээмпэ Валеры. У всех на лицах были смятение и страх. Я не могла увидеть себя, но думаю, что и на моем лице была такая же противная гримаса.
   Моня, как вышел из леса, не спускаясь к дороге, сразу подполз ко мне и из-за бруствера оглядел дорогу и грузинские позиции.
   - Ты как? - спросил он у меня.
   Я виновато пожала плечами.
   - Ты неплохо держалась, - подбодрил он и провел ладонью по моим волосам. - Перепачкалась только вся.
   Я прижалась щекой к его ладони и коснулась губами. Но он отобрал руку и приказал:
   - Следи за дорогой, - и пополз вниз.
   Там Христофор, не дожидаясь Мони, начал распекать своих.
   - Герыч, сука! - горланил он, схватив одного за грудки. - Травокур хренов, ты чё повелся, как сыкуха малолетняя? Полные штаны, наверное, наделал? А ты, Заур, чё? - перекинулся он на брата. - Ты же вроде был нормальный пацан. Чё побежал-то?
   Заур замялся, махнул рукой. За него вступился мужчина с седыми висками.
   - А ты что к пацанам прицепился? - спросил он у Христофора. - Тебя, кто разборщиком назначал? Основной здесь что ли?
   - Дядя Бибо, - обратился к нему Христофор, - не лезь, очень тебя прошу. У меня сейчас нервы не в порядке.
   - А чихать нам на твои нервы.
   Христофор оставил брата, и вцепился в дядю Бибо.
   - Не лезь, было сказано!
   - Отпусти! - крикнул дядя Бибо.
   Христофор прошипел ему прямо в лицо:
   - Давно хотел расквасить твою уркаганскую рожу. А теперь точно расквашу, мамой клянусь, - и замахнулся.
   Его остановил Моня. Крикнул:
   - Христофор, не делай этого!
   Сойдя со скалы, он развел разгоряченных мужчин и сказал им:
   - Все мы хороши. Все мы немало натерпелись страха. Не нашлось среди нас героев. Я, быть может, испугался больше других. Честно скажу, когда земля поднялась дыбом, я почувствовал, что я не мужик, а баба.
   Кто-то усмехнулся. Моня глянул на него и заметил:
   - Да, мне не стыдно в этом признаться. А знаете по-чему? - спросил он, обратившись ко всем окружающим. - Не потому что у меня есть одно оправдание: я против вас не знал, что такое минометы и не видел прежде, как разрываются мины. Я знал про другие орудия. Я знал, например, как катапульты метают огненные снаряды. Я видел, как подобно лучине зажигаются города из камня. Я видел, как огонь и порох крушат непоколебимые бастионы, как подрываются фундаменты неприступных стен. Но до сегодняшнего дня я не знал, что взрывы могут следовать один за другим, снаряды сыпаться, как сы-пется горох из перезревших стручьев. Что воздух может разрываться ежесекундно, а земля через шаг выворачиваться изнанкой и показывать свое нутро. Меня это страшное зрелище повергло в ужас еще больший, чем тот, в который повергло всех вас. Но ужас мой продлился только несколько мгновений. Я дрогнул, но мне хватило воли вновь собраться духом. Я не бежал. Я не бежал, как вы, сверкая пятками! А знаете почему? Потому что мне известно, что трус погибает первым. Смерть быстрее догоняет тех, кто убегает быстрее всех. Если вы хотите выжить, то проявите стойкость, не отступайте ни на шаг, как бы ни было страшно.
   - Я не виню вас, - сказал Моня, оглядев молчаливую толпу. - Я только хочу напомнить, зачем вы здесь собрались. Напомнить о том, что вас привело сюда. Зачем ты здесь? - обратился он к Христофору.
   - Грузинам задницу надрать, - ответил Христофор.
   - И все?
   - И чтобы навариться немного.
   - Это два главных желания всякого воина, - объявил Моня. - Ими он и живет. Если вы хотите увидеть врага поверженным, если хотите обогатиться его добром, научитесь мужеству. А основа мужества есть терпение. Научитесь терпению. Терпите, когда нет мочи вынести груз переживаний. Терпите, как бы ни было больно и страшно. И тогда победа отдастся в ваши руки. Но если вы не способны к мужеству, если вы не мужчины, а бабы, тогда снимайте штаны и ступайте голышом к врагу. Может быть он, вожделев, сжалится над вами.
   Только Моня упомянул о враге, как из-за баррикады подали голос.
   - Ей, зоофилы! Остался у вас, кто-нибудь живой? - донесло оттуда ветром.
   - Что они там вякают? - крикнул мне Христофор.
   Из-за баррикады продолжали:
   - К нам из Гори подкрепление идет! Уносите ноги, пока не поздно!
   - Пусть сыплют угрозами, - сказал Моня. - Это лучше, чем когда сыплются снаряды.
   Хвастливый грузин продолжал надрывать горло:
   - На русских не рассчитывайте! Ни они, ни чеченцы вам не помогут! А за нас НАТО! Вам понятно? Бегите лучше! Кто останется, тем кирдык!
   Когда грузин накричался, Моня сказал:
   - Кто много кричит и не скупится на угрозы, тот пе-реполнен страхом. Они боятся нас! - заявил он нашим. - Вы поняли: они сами боятся нас!
   Монино заявление не вызвало особого энтузиазма. Мужики стояли, неловко переминаясь, смотрели под ноги или косились то на Моню, то на Христофора, который теперь неотступно стоял рядом с командиром.
   Моня отвернулся от них и крикнул мне:
   - Позвони в телефон Людоеду. Узнай, где он.
   Потом он отыскал в толпе Заура. Тот прятался за спинами парней. Куртка у него была разодрана, лицо перепачкано, в кровоподтеках. Моня подозвал его к себе. Заур выступил из толпы, встал в шаге от остальных и смущенно потупил взор.
   - Ты был поставлен разведчиком, - напомнил Моня, глянув на него с укором. - Разведчику подобает быть всегда впереди войска. Его место на острие атаки. А ты оказался впереди бегущих. Ты первым бросил строй, и бегством поколебал стойкость своих товарищей.
   У Заура задергалась щека. Моня отвернулся от него и обратился к Валере:
   - Где твоя четвертая машина? Что с ней случилось?
   - На мине подорвалась, - ответил Валера. - Дорога заминирована.
   Моня снова повернулся к Зауру
   - Разведчик вступает в сражение уже тогда, когда войска еще не сошлись на поле боя, - начал Моня нра-воучительно. - Тебе и твоим разведчикам было поручено выведать дороги и проверить их состояние. Вы не сделали этого. А что еще хуже: вы ввели меня в заблуждение. Ты и твои разведчики в отличие от прочих показали себя не только трусами, но и обманщиками.
   Заур вскинул на Моню глаза полные обиды. Но Моня продолжал:
   - Ты не приносил мне присягу, и я не могу требовать у тебя повиновения. Тем более твою жизнь. Ты можешь уйти.
   Заур хотел, было, что-то сказать. Моня перебил его.
   - Но если ты не трус, не то ничтожество, коему не стыдно цепляться за никчемную жизнь, а наоборот мужчина вознамерившийся стать воином, тогда ты должен остаться со мной.
   Заур опять захотел что-то сказать. И Моня снова оборвал его.
   - Я научу тебя правилам войны, в которых ты ничего не смыслишь. Я научу, как надо смотреть в лицо смерти. Держись меня, и ты найдешь в себе силы двинуться ей навстречу. Отучившись от страха, ты сам станешь страшным, и тогда даже смерть уступит тебе дорогу. Она ищет легкую поживу, а ты должен быть терпеливым, ты должен утомить ее стойкостью, принудить ее обернуться к тем, кто трусливей тебя. Пусть она обрушится на трусливых врагов, которых ты устрашишь своей отвагой.
   - Но у них минометы! - возразил кто-то из толпы. - Как можно устрашить минометы? Мы все подохнем только. Но для чего?
   - То, что всех нас ввергло в страх и смятение, - ответил Моня, отыскав в толпе того, кто крикнул, - не имеет души. Войной управляет Всевышний. Тот, кто разбросан в каждом из нас частицами. Он ветер, а мы его порывы. Побеждает на войне тот, в ком доля бога больше. А в минометах этих нет души, и мы испугались не их, а тех, кто заряжает те орудия. Надо только раскрыть наши души, чтобы сила божья его сияньем проникла в нашу кровь. Напоитесь его силой и докажите, что вы не трусы!
   - Мы не трусы! - сказал парень из отряда Заура. На лице его было смятение, но он дерзко смотрел в глаза Мони. - Просто у нас голова на месте. Только идиоты прут на минометы с одними автоматами? Так мы ничего не добьемся. Перестреляют нас только, правильно Герыч сказал. Итак, уже больше десяти человек убило. Вот скоро подойдут россияне: у них есть и танки, и вертолеты. Надо оставить это дело им. А мы что могли, уже сделали.
   - Кто еще так думает?
   - Как тебя там, - спросил дядя Бибо, - ефрейтор? - он вышел из толпы. - А чего ради нам рыпаться? Зачем нам строить из себя героев?
   Моня перевел взгляд на него.
   - Да, ты прав, - промолвил он, и я почувствовала, как он напрягся, - ко мне следует обращаться "Ефрейтор". Но я не услышал почтения в твоем голосе.
   - Да, хватит комедию ломать! - перебил дядя Бибо.
   - Если мы войско, - сказал Моня вкрадчиво, не об-ращая внимания на его крик, - то в войске должен быть предводитель. И к предводителю следует питать почтение. Но я мог ошибиться: мы не войско, а сброд, сборище тугоумных и тугоухих людей глухих к командам, и не ведающих, что есть дисциплина. Тогда я приношу извинение, а вас всех прошу избавить меня от своего присутствия. Я привык повелевать храбрецами, в чьих жилах течет кровь воинов, а не трусами, которые только и делают, что ищут оправдания каждодневному позору своего существования.
   - Нет, ефрейтор ты, в натуре, гонишь! - дядя Бибо оглянулся на своих товарищей, призывая их в свидетели. - Что ты нам пытаешься внушить? Что ты нам пихаешь? И какого хрена мы должны тебе, что-то доказывать?
   Одним ударом Моня сбил мужчину с ног, и когда тот рухнул, припечатал его прикладом к земле. Парень, стоявший рядом с дядей Бибо, собрался было наброситься на Моню, но Христофор сделал шаг вперед и передернул затвор автомата. Толпа, окружающая Моню, отступила.
   Моня положил руку на ствол христофоровского автомата и опустил его.
   - Вы должны доказывать не мне, - произнес Моня так, словно ничего не случилось, - а самим себе, что достойны лучшей жизни. Вспомните, как вы живете. Я не знаю всех ваших радостей и бед, но я прошелся по вашим селениям и заметил, что жизнь ваша не может вызвать зависть. Мои слова ранят гордость, если она есть, но я скажу, что жизнь ваша это прозябание в скудности и унижении! Враг вторгся к вам, а вы не смогли противостоять ему. Вы попрятались и предоставили врагу распоряжаться в вашем доме, только чтобы он оставил ваши жизни. Вы должны доказать, что судьба к вам не справедлива, что вы преисполнены достоинств. Что вы имеете право на достойную жизнь. Вы должны напряжением воли, усилиями души, которая должна изойтись в трудах, вырвать у судьбы, причитающиеся вам блага и почести. А внушить я вам хочу только то, что правят в этом мире храбрецы. И еще то, что всякая битва есть состязание в отваге. Храбрец побеждает, а тот, кто оставил поле боя, не может считаться никем иным, как трусом. Вы должны довериться мне, а я поручусь вам за скорую победу. Но я не обещаю, что смогу каждому из вас сохранить его жизнь. Войне приносят жертвы, некоторые гибнут. Так что пусть те, кто не в силах идти в бой без гарантии жизни, уйдет сейчас. Но знайте, кто оставит меня, кто бросит войско - тот трус!
   Трусов набралось много - они забрали с собой раненных. Осталась сорок человек.
   Из сорока Моня отобрал двадцать в штурмовую группу. И потом обратился к Христофору:
   - У тебя очень звучное имя, и отважное сердце. В тебе присутствует удаль, и я ощущаю мощь и напор твоих устремлений. Направь их на благо затеянного дела. Этих двадцать бойцов я забираю с собой. Старшим над другими оставляю тебя. Ты займешь высоту, - Моня развернулся и указал пальцем на то место, где сидела я. - И если ты сумеешь в течение всего боя удержаться на этой позиции и сумеешь прикрыть мое продвижение огнем, я гарантирую успех дела.
   - Удержимся, - заверил Христофор, - не бойся. Мои гаврики теперь не дернутся. Я с вами, как Ефрейтор цацкаться не буду! - обратился он к подопечным. - Ефрейтор мужик интеллигентный, а я не только, как он прикладом в лоб, я пулю в лоб пущу! Рука не дрогнет. Первому, кто вздумает драпать, вгоню в лобешник полную обойму! - он сурово оглядел своих. - Видишь: задумались, - обратился он снова к Моне. - А не хрен думать! - крикнул он бойцу, который бросил на него понурый взгляд из-под бровей. - Сказал: полную обойму, значит так и будет - патронов хватит.
   Боец отмахнулся.
   - Хары, Христя, - промямлил он. - Не один ты такой крутой. Хотел бы, ушел бы с остальными. Скажи, что нам делать, а мораль не фига читать.
   - Ну и ладно, - согласился Христофор. - В натуре, Ефрейтор, что нам делать? Объясни, а то мы вроде не в понятках.
   Моня посмотрел на него с удовольствием.
   - Пойдем, - пригласил он Христофора и поднялся с ним ко мне на вершину.
   Там он первым делом спросил у меня: дозвонилась ли до Кантемира. Я ответили, что он скоро выйдет на трассу.
   После этого Моня обратился к Христофору.
   - Я пущусь низиной, - сказал он и указал влево на проселок, который вилась между садами и виноградни-ками. - Там под сенью деревьев мы тайком подберемся к подножью обрыва. Когда враг обнаружит нас, он не сможет стрелять по нам из своих орудий, потому что к тому времени мы будем так близко, что если он обрушит на нас снаряды, их взрывы заодно с нами накроют и их. Там с короткого расстояния мы откроем прицельный огонь, и если Бог будет милостив, уничтожим минометы разом. Для того чтобы мы смогли осуществить свои намерения и тайно подобрались к обрыву, вы должны отвлечь все внимание и усилия врага на себя. Вы должны стрелять не переставая. Вам придется тяжко, очень тяжко. На вас обрушится вся мощь огня противника, но вы должны будете стрелять, не считая потерь. Если погибнет один стрелок, его должен будет заменить другой. С этой целью я оставляю тебе на два пулемета двадцать человек. Главное, чтобы огонь не прекращался.
   - А куда стрелять? - спросил Христофор.
   - Стреляй по тем, кто прячется за баррикадой. Но это не столь важно. Важно, чтобы ты стрелял без остановки.
   - То есть, не тема: попаду в кого или нет?
   Моня не понял.
   - Не тема, - подтвердила я. - Ефрейтор, хочет ска-зать: пали куда попало. Лишь бы было больше шума.
   - Ну, это нам, как морячку махорка, - заявил Хри-стофор. - Ноу проблем.
   - На вас опять посыплются снаряды, - пообещал Моня. - И будут взрываться тут и там, пока не разобьют все ваши пулеметы.
   - Васико, пусть командир не дрейфит, - сказал Христофор. - У меня идея есть.
   Он стянул с себя ремень и прицепил к гашетке пуле-мета, а сам отполз от бруствера к вырытой миной воронке.
   - Надо будет залечь на дно, - объяснил он, - и тянуть за ремень. И пусть обкладывают минами, хоть до ишачьей пасхи. Снаряды, говорят, в одно место два раза не ложатся. Усекли, пацаны? - крикнул он своим вниз. - Хрен батоны нас достанут. А ну дядя Бибо, давай, снимай ремень, делай, как я! "Метод Христи" - это будет называться. В академиях его будут изучать.
   Потом Христофор приказал своим снять с трех уце-левших бээмпэ пулеметы и подтащить поближе к вершине.
   - Это замена, - объяснил он, - на тот случай, если другие подорвутся.
   - Чувствую, что дело сладится, - сказал Моня, улыбаясь. - Христофор, на тебя надежда.
   - Будь спок, Ефрейтор, - ответил Христофор. - Не облажаюсь.
   Когда принесли запасные пулеметы, Валера вдруг занервничал и сказал:
   - Командир, оставь меня здесь.
   - Ты не хочешь идти со мной? - спросил Моня.
   - Мне с пулемета привычней. И бегать уже дыхалка не та.
   Я предложила:
   - Забери меня вместо него. Я не подведу.
   Валера не нашел ничего другого, что сказать в свое оправдание:
   - Я не боюсь. Просто у меня семья. Пойми меня правильно, командир.
   Валеру оставили, а вместо него взяли меня.
   Наш отряд пересек асфальтную дорогу, сошел на проселок. И как только мы углубились в сады, застучали христофоровские пулеметы. Их надсадные, хриплые стук звучал значительно суровей и мужественней, чем трескотня автоматов, отозвавшихся на их огонь. А потом ухнули минометы, и грохот разрывов накрыл собой все прочие звуки.
   Мы прошли половину пути. И все время наверху за обрывом ухали минометы, и разрывы мин доносились со скалы. Но когда мы вышли из гущи деревьев и начали перебегать дорогу, отделяющую сады от виноградников, нас все-таки обнаружили. Разрывы наверху оборвались. Снова стало слышно треск пулеметов и автоматов. В этом относительном затишье мы успели пересечь дорогу и забежали в междурядье виноградника.
   - Быстрей! - приказал Моня. - Сейчас начнут стре-лять по нам!
   Монин призыв не прибавил задора. Наоборот, мужики вдруг встали и замерли в нерешительности.
   - Назад бежать уже поздно, - предостерег их Моня. - Пока вы добежите до укрытия, вас всех положат. К подножию обрыва ближе. За мной!
   Моня побежал вперед. Он раздвинул лозу, прогнулся под верхней проволокой виноградника, перешагнул через нижнею и перебрался на следующий ряд. Как ни странно, мужчины потянулись за ним. Один за другим. И главное бодренько так.
   Мы успели одолеть четыре ряда, оставалось пять, когда наверху, на площадке громыхнуло. В ту же секунду оттуда в нашу сторону с завыванием полетели мины. Мы повалились на землю. Раздались взрывы. И земля содрогнулась, воздух разорвало, и его ошметками забило уши. И со свистом разлетелись осколки. Только отсвистели, а Моня уже вскочил и полез через виноградник дальше.
   - Бежим! - позвал он нас за собой. - Нам осталось несколько рядов. У подножья снаряды нас не достанут. Враг не сможет метать их под себя!
   Моня перелез и скрылся на другой стороне.
   Я поднялась следом за ним. Раздвинула стебли, про-гнулась, перешагнула через проволоку, оглянулась и увидела, что и остальные следуют за нами.
   Опять просвистели мины. Мы снова повалились. Мины легли позади нас, на старое место - грузины не сменили прицел. Когда отгрохотало, снова поднялись и до следующего залпа смогли преодолеть еще два ряда. Мины упали чуть впереди. Двоих наших зацепило осколками, они истошно завыли. От их крика у меня засосало внутри, сильнее, чем от грохота и свиста. Но оставалось только два ряда, и все ринулись дальше.
   Когда прогрохотал последний залп, Моня уже карабкался по склону, а мы перелезали через последний ряд. Отлежались после последних взрывов, поднялись и перебежали узкую полосу, отделяющую нас от подножья и, добравшись до него, поползли вверх по крутому, сыпучему склону, догоняя Моню.
   Моня оказался прав, как только мы полезли на склон, минометы умолкли. Но вместо минометов забили автоматы. Минометчики оставили свои орудия, залегли за краем обрыва и застрочили по склону.
   Мы укрылись за камнями. И тогда автоматы умолкли. Пролежали так минут пять. Я огляделась. Смотрю, а наши, во всяком случае, те, кого я могла видеть, начинают устраиваться в своих укрытиях поудобнее. Моня тоже заметил это. И сильно разозлился. Он снял один ботинок, прикладом выдвинул его за камень. По его ботинку раздался выстрел. Моня тут же выставил ствол автомата над верхушкой камня и дал ответную очередь. На вершине притихли. Моня вскочил и, пригнувшись, в несколько прыжков перебежал к другому камню. Пули прожужжали над его головой, уже тогда, когда он спрятался в новом укрытии. Он привалился спиной к камню, вытянув негнущуюся ногу, и глянул вниз в ожидании, что мы последуем его примеру. Только никто не торопился покидать укрытия, даже на несколько мгновений необходимых, чтобы перебежать к другому.
   Я никогда не считала себя трусихой. За всю жизнь смогла много раз доказать, что смелее многих из мужчин. Но когда на этом склоне я спряталась за камнем, то вдруг поняла, что нет у меня сил, заставить себя подобно Моне выйти и подставиться под пули. Слишком много впечатлений за одно короткое утро. Слишком много открытий. Я никогда не могла представить, как это жутко, когда земля, к которой ты припала, как к груди матери, вздрагивает, словно истеричная баба, отталкивает, будто отказывая в ласке. И потом заходится в конвульсиях, как в припадке, в ответ на непрекращающиеся взрывы. Я и вообразить не могла насколько страшным может выглядеть то, как выворачивается изнанкой земля, и как на лоскутки распускается небо. Когда ты бежишь, а земля уходит у тебя из-под ног, словно ее стягивают, как скатерть со стола. Когда разорванное небо хлестко лоскутками своими отстегивает тебя по лицу, а клочья воздуха ударяют в уши. Когда хлесткие удары без крови, не разрывая плоть, калечат страшнее осколков - убивают душу - а клочья воздуха, ворвавшись через ушные отверстия в голову, убивают в ней все мысли кроме одной: раствориться, исчезнуть, бежать! Пережить одно, преодолеть второе и теперь подвергнуться третьему испытанию? Нет, я не могла выскочить и подставиться под пули, которые летели всего с пятидесяти шагов.
   Такую же немощь испытывали и другие. Поэтому никто не спешил последовать Мониному примеру.
   И вдруг кто-то крикнул:
   - Я сейчас выйду! Прикройте!
   Я оглянулась и увидела, как Заур привстал на корточки. Тут же я выставила над головой автомат и пустила вверх длиннющую очередь. За мной другие.
   - Хары! - услышала я крик Заура.
   Я сняла палец с курка. Мой автомат замолчал. Замолчали и автоматы наших. Бил только один автомат - Мони. А грузины перестали стрелять - попрятались.
   Заур выскочил из укрытия, стремглав припустил по склону и нырнул за валун, повыше Мони. И только он нырнул, как снова застучали грузинские автоматы.
   - Теперь я! - крикнула я не своим голосом. - При-кройте, ребята!
   Наши дали длинными очередями. Я подобралась, прислушалась: грузины замолчали. Вскочила и побежала вверх.
   Пробежала шагов десять и рухнула за первый же попавшийся камень. И сжалась там в комочек. И почувствовала: как мне больно, как больно во всем теле. Как колючая кровь, растекаясь по телу, раздирает в клочья стенки моих сосудов. И от этой нестерпимой боли вдруг почувствовала освобождение: оцепенение отпустило, страх уступил натиску боли. Меня подбрасывало от ее укусов. Я не могла усидеть на месте. Едва дождалась, когда все наши подтянутся за нами. И первой вместе с Моней выскочила на новый приступ.
   Теперь нас от вершины отделяло только метров тридцать. Оставалось совершить только две-три перебежки. Но тут на помощь автоматчикам подоспели из-за баррикады гранатометы. И пальнули.
   Я увидела, как от удара гранаты рыхлая глыба, слоистостью больше напоминающая халву, рассыпалась, и из-за нее вышвырнуло одного из наших. Он покатился вниз. Не кричал, не дергался, и, кажется, он был мертв.
   Я не могла оторвать глаз от него, считала каждый кувырок, который совершало его тело, скатываясь по склону.
   Считала, пока меня не ударило в спину - сильно, шумно. Меня толкнуло вперед, и я услышала, как с вздохом камень за моей спиной сдвинулся с места, качнулся и встал обратно. Граната разлетелась осколками, я припала к земле, а камень уцелел. На мое счастье он оказался гранитным и выдержал удар, не рассыпался, как та рыхлая, слоистая глыба.
   Но моя-то душа не была гранитной. В груди у меня все разорвалось в клочья. Удар гранаты отозвался эхом в моем сердце. И внутри меня не осталось живого места. Осколками разорвало воздух. И вместе с воздухом разорвалось время. Ее лоскуты - мгновенья - вывернули время изнанкой, и с оседающим фонтаном осколков меня накрыла лоскутная изнанка времени - бесконечность. Меня придавило, расплющило, выжало из меня вонючую жижу. И стало мокро подо мной.
   В этот момент потребовалось, чтобы кто-то собрал меня обратно в мое смятое вместилище, придал твер-дость жиже своей леденящей хваткой. Чтобы кто-то встряхнул и вывел не только меня, а всех нас из оцепенения. Чтобы толкнул остановившееся время, закрутил его по новой. Чтобы разорвал бесконечный гул, в который воедино слился дробный грохот разрывов. Чтобы поднялся и позвал нас за собой. Но кто это мог сделать, если даже наш командир перестал быть тем, кого стали именовать "Ефрейтор", и начал снова превращаться в Моню.
   Невыносимо было смотреть на то, как он ошалело вертит головой. Видеть, как он пытается вжаться в ка-мень и зарыться в землю.
   - Будь проклято то, что дьявол сотворил из огня и пороха! - прокричал он из-за камня и завыл.
   И тут я выскочила из укрытия. Заорала, чтобы не слышать Монины завывания, и побежала вперед. И на ходу застрочила из автомата. Словно какая-то пружина выбросила меня под пули и заставила, невзирая на свист и жужжание смерти, устремиться на врага. Краем глаза я увидела, что вслед за мной поднялся Моня, и кажется, потянулся Заур. Но это для меня уже не имело значения. Важно было одно: быстрее добраться до вершины, до того мордастого пузана, которого я выбрала из толпы грузин, ставших на краю обрыва и поливающих из автоматов по склону. Добраться до него и всадить в его толстое брюхо всю обойму. А пока палила, не целясь. Бежала и строчила от бедра, не спуская палец с курка. Очередь оборвалась, и я на бегу сменила магазин. И застрочила дальше.
   По нарастающему свисту пуль обгоняющих меня я поняла, что я не одна - все наши поднялись и бегут за мной! Но и это было не важно. Только бы добраться до верха, и больше никаких посторонних мыслей. Зачем мне туда надо - не интересовало. Что будет потом, когда я достигну вершины и расстреляю в толстое брюхо обойму, меня не волновало. Просто добраться до вершины, и больше ничего. Весь смысл жизни сосредоточился на этой ясной цели.
   И тут я с изумлением обнаружила, что грузин-то нет. Они пропали! Нет моего мордастого пузана! Наверху было пусто.
   "Бежали? - мелькнуло у меня в голове. - Бежали!" И от этой неожиданной догадки меня разом, как накатившейся волной накрыл неописуемый восторг. И в брызгах этого чувства я ощутила, что мне не хватает воздуха. Я открыла рот, чтобы вздохнуть, но закричала. И мне снова стало больно. Во всем теле. Но сладко, сладко, сладко сделалось от этой боли.
   Я первой вырвалась на вершину, упала на склон и выставила за бруствер ствол автомата. В прицел увидела грузин: они бежали к своим бэтээрам. Я поймала на мушку последнего и выпустила ему в спину два патрона. Он даже не вскинул руки, рухнул как подкошенный. И только ноги у него дернулись, дернулись и разъехались носками в стороны.
   Первые грузины добрались до бэтээров, взобрались на броню, нырнули в люки башен, и через минуту оттуда застрочили пулеметы. Забили по площадке, по краю обрыва, откуда выбирались наши, и почему-то по склону горы, по лесу.
   Я напрягла слух и сквозь близкий стук пулеметов разобрала треск автоматов со склона. "Это Христя! - догадалась я. - Ну, конечно, он! Кто же еще?" И такая радость наполнила меня, такое счастье, и умиление расторопным и догадливым Христофором, который допер, что нефиг торчать на скале, когда нас обнаружили, а лучше сняться и лесом по склону выйти к баррикаде.
   Я забила короткими очередями, выпуская по два патрона. Сбила еще одного. Расстреляла один магазин, сменила его другим. Переползла на новую позицию и застрочила оттуда. А в голове крутились мысли, воспоминания Мониных поучений, обгоняя одна другую. "Я перетерпела! Я смелая. От меня бежали, значит, я устрашила их своей отвагой. Они в меня стреляли, но не попали. Все пули пролетели мимо. Значит, даже смерть отшатнулась от меня. Теперь я знаю, что отвага может быть даже в мокрых штанах. Даже в мокрых, обосанных штанишках может ходить отвага. Я смелая, я самая, смелая!"
   Моня, выскочив на вершину, сразу метнулся за здание блокпоста. За ним устремился Заур, и еще несколько бойцов. Там они укрылись от огня пулеметов, и застрочили по баррикаде, в спину грузин. Оттуда по Моне ответили выстрелами из гранатометов. Одной гранатой отбило кусок стены, другой запалило крышу. Заур в ответ ударил из подствольника. Поменялся автоматами с Моней и выпустил его заряд.
   Показалось, что вот только теперь завязывается на-стоящая битва. Но ни чуть не обеспокоила меня эта внезапно промелькнувшая мысль. Я теперь нисколько не сомневалась в исходе боя. Я знала, что мы победим. Странно, не возникал вопрос: выживу ли я, достаточно было знать то, что мы одержим победу. Даже, когда меня ужалило в руку, я не испытала смятение. Кольнуло, ожгло и потом горячей кровью залило рукав. Я пошевелила пальцами, дернула плечом - все мои члены послушно работали - на том и успокоилась. Клянусь, уже через секунду я позабыла о прострелянной руке. Разве мог этот ничтожный укол сравниться с той нестерпимой болью, которая не отпускала и все терзала, разрывала в клочья все мое тело. Колючей, режущей, обжигающей, но такой слад-кой. Это чувство я уже испытала в первом бою. Боль и вызванные ею восторг, вернее, все вместе, боль и вос-торг, перемешанные в одно чувство - то, что я назвала счастьем. Но сегодняшнее счастье было в разы сильнее. Это было невыносимое счастье. Меня подмывало вы-прыгнуть из укрытия и пуститься под пули.
   Нас за бруствером собралось уже десять человек. Мы все строчили по грузинам, пока они не попрятались в бэтээрах. И тогда начали бить из подствольников. Но бэтээры были развернуты к нам передом, и лобовую броню гранаты не могли пробить. А желание вырваться под пули сделалось неодолимым. У меня прямо-таки чесотка началась.
   Я приметила укрытие: бетонную тумбу на обочине дороги. Выскочила и рванула к ней. В несколько прыжков пересекла площадку и упала за новым укрытием. Тут же несколько пуль отскочили от его бетонной поверхностью. Я засмеялась. Тихо, беззвучно, как ненормальная. Высунулась краем, посмотреть: кто в меня выстрелил? Последние из грузин забрались в бэтээры. Теперь отсюда, с новой позиции я видела машины боком. И дала залп по ближайшей машине. Моя граната вошла в боковую броню, как в масло и разорвалась внутри машины. Я захохотала.
   - Бегите сюда! - крикнула я своим. - Мы их пере-стреляем, как куропаток! А на баррикаде под Мониным и Христофоровым огнем грузины совсем сникли. Прижались к земле и не шевелились, чтобы, не дай бог, не подставиться под пули.
   Когда первый из наших добежал до меня, я поменя-лась с ним автоматами и дала залп из его подствольника по второму бэтээру. Тот стоял по косой от меня. Граната коснулась его корпуса, соскользнула и разорвалась на земле.
   И вот тут бэтээры снялись с места. Они разделились на две группы. Одна двинулась к блокпосту, за которым прятался Моня. А другая на меня и на тех, кто залег вместе со мною за тумбой. Пока машины выдвигались, мы успели подбить еще один бэтээр. Но как только они встали к нам передом, бить по ним стало бессмысленно. Не только лобовая броня, но и ходовая часть этих машин была неуязвима. Они были на колесном ходу и имели четыре независимые подвески. Если у них из строя выходит одна ось, они спокойно могут продолжать движение на трех уцелевших.
   Но и мы за бетонной тумбой были неуязвимы. Пере-ехать ее бэтээры или столкнуть не могли. Она была вы-сокая и основательно врыта в землю. Ее можно было объехать. Но в этом случае бэтээры опять подставились бы под наш фланговый огонь. Ясно было, что грузины берут нас на испуг, и важно было не поддаться панике и не броситься бежать.
   А вот для Мони атака бэтээров не сулило ничего хо-рошего. Их бы просто передавили или столкнули бы в обрыв и там расстреляли бы из пулеметов.
   На баррикаде, увидев, движущуюся к ним помощь, успокоились и, что называется, сложили ручки - залегли уже все поголовно и, в принципе, никто не отстреливался. Залегли, чтобы в последний момент их не пристрелили свои или чужие.
   И вот тогда, воспользовавшись затишьем на баррикаде, Христофор и его ребята вырвались из леса и без криков, без пальбы ринулись к дороге.
   По ним с запозданием открыли огонь из башен бэтэ-эров. Христофор к тому моменту одолел уже больше половины пути, и поворачивать назад было глупо. Во-первых, потому что путь назад был длиннее, а во-вторых - бежать пришлось бы в гору. Быстрее и надежнее было домчаться до баррикады и укрыться за нею. Так что огонь бэтээров только подстегнул христофоровских ребят. Они, можно сказать, скатились со склона лавиной.
   Обочину перешли, ступая туда, где подорвались за-уровские ребята. Прыг в ямку, и оттуда на дорогу
   А потом вдруг и Моня, и его парни выскочил из-за КПП и, невзирая на пальбу бэтээров, рванули на встречу к Христофору.
   Грузин на баррикаде обложили с двух сторон.
   Когда грузины увидели, как Моня со своей оравой на всех парах рвется к ним, а с другой стороны Христя, они, не раздумывая, побросали оружие и вскинули руки.
   Захватив баррикаду, Моня и Христофор выставили пленных живым щитом, мол, стреляйте, если хотите в своих.
   И тогда бэтээры встали. И пулеметы замолчали. Сделалось тихо. Прям ненормально тихо. Аж больно сделалось от этой тишины. И в этой внезапной тишине отчетливо заслышался приближающийся шум моторов и лязг гусениц. Все глянули вверх на дорогу и увидели, как на вираже из-за склона горы показывается колонна.
   Машины грузинские. Но из люка башни передней торчит голова Кантемира, и он истошно вопит:
   - Генацвали! Не надейтесь - это не ваша биджован-ская армия! Это Блистательное войско Тимура! Сдавайтесь, вам кранты! Всех замочим!
   Дело было сделано - грузины сдались.
   И, наверно, сильно пожалели об этом, когда по приказу Мони их выстроили у края обрыва и расстреляли.
   Меня это сильно удивило. Как-то не думала, что этим все закончится. Довольно долго стояла у обрыва и смотрела на отсыпь и на дно пропасти, куда скатились тела расстрелянных. Большинство наших тоже были смущены. Один только Моня хранил невозмутимость. И еще Кантемир, который теперь вился вокруг него и беспрестанно горланил, и Христофор, который распекал кого-то из своих бойцов.
   А потом и меня отпустило. Стоя у края пропасти, я принялась пересчитывать трупы расстрелянных. Насчитала сто четыре. Выходит, грузин было гораздо больше, чем нас. Но мы победили. И опять Монины нравоучения заевшей пластинкой прокрутились в голове: "Удача любит смелых. Победа достается терпеливым. Мы их перетерпели. Аминь".
   По склону начали рыскать наши. Они собирали оружие и боеприпасы, и поднимали тела своих погибших товарищей. Меня никто не привлекал к этому делу. Меня оставили в покое. Я заслужила эту привилегию своим отчаянным броском. Я заработала звезду героя - я чувствовала это по устремленным на мне взглядам.
   Время было к обеду, и Моня разрешил перекусить. Но я прежде перевязала рану и, спустившись к ручью, прополоскала брюки и белье.
   Достали припасы, вывезенные из Дидмухи, разложили. Но все больше налегали на выпивку. Пили вино, водку, чачу. Не закусывая. И не хмелели. Пили и перешептывались. И разглядывали друг друга.
   - Грохот отсюда было по всей округе слышно, - говорил Кантемир. - Пока ехал, ни на минуту не переставал слышать. То громче, то слабее. Один раз, когда особенно сильно загрохотало, а я тогда еще не так далеко отъехал, хотел повернуть назад. Подумал, может, вы здесь без меня пропадаете. Но Ефрейтора испугался. Решил сделать, как он приказал. А потом когда поднялся на дорогу и к вам повернул, я первым делом вот к ней позвонил. А у нее телефон не отвечает. Зауру позвонил - тоже молчок. Потом к Христе, хорошо его номер сохранился. Говорю: держитесь, я уже скоро... А что с твоим телефоном, отключила?
   Я полезла в карман, в другой, и не нашла телефон. Наверно обронила, когда прыгала от одного камня к другому.
   - Потеряла, - сказала Кантемиру.
   - Понятно. Командиру, между прочим, тоже надо купить телефон.
   - Купим, - пообещал Христофор. - Что дальше было, рассказывай.
   - Дальше? Дальше слышу, что я уже совсем близко. Снова к тебе звоню и говорю: несусь на всех парах, буду с минуты на минуту. Так, Христя?
   Христофор кивнул головой и сообщил:
   - Я потом сразу Ефрейтору позвонил...ну, не Ефрейтору, а своему дружку, который при нем был. Позвонил и говорю: дай трубку командиру. А когда голос Ефрейтора услышал, сказал: Людоед подъезжает, вот-вот будет. А Ефрейтор мне командует: давай в атаку. Я своих поднял и вперед. А потом, когда из леса вышел, гляжу, и командир ко мне на встречу рвется.
   - Так что я правильно поступил, - заключил Кантемир, - что не развернулся тогда, в начале. Ефрейтор наш все верно рассчитал. Если бы я вернулся тогда, то толку бы от этого было мало. А так получилось, что в самый подходящий момент появился. Ефрейтор голова!
   Никто не спорил. Никто не сомневался. Никто не имел к Кантемиру претензий. Ему не стоило оправдываться.
   - Как плечо, не болит? - спросил Кантемир, глянув на меня с сочувствием.
   - У меня болит все тело, - призналась я.
   - То-то еще будет, - обрадовал он. - На стену к вечеру полезешь. Я бы на твоем месте побольше пил, пока командир не против. Пей, Васо.
   А я и пила. Пила и не пьянела. Никто не пьянел. Люди пили и разглядывали друг друга новыми глазами. Разглядывали и как будто не вполне узнавали друг друга. Как будто все за это утро страшно переменились. Смотрели друг на друга с каким-то новым уважением. Как будто хотели похлопать друг друга по плечу и сказать, что-нибудь хорошее. Или припасть к груди и расплакаться.
   Однако эта благодушная посиделка продолжалась недолго. Моня не дал нам напиться и расчувствоваться. Поднял всех и велел собираться. Кантемира с его бойцами оставил на посту. А с остальными - живыми и мертвыми - тронулся в обратный путь.
   В Дидмухе наш отряд снова разделился. Христофора с отрядом Моня отправил дальше в Хетагурово, наказав ему:
   - В бою нас оставило больше сотни человек. Мне не нужны все они. Доставь мне десятую их часть. Но самых отъявленных негодяев.
   - Кого именно?
   - Ты их земляк, тебе лучше знать, кто из них больше других заслуживает кары.
   В Дидмухе Моня велел привести к нему тех, на кого еще утром был наложен штраф. Штрафников и их родственников долго искали и нашли в отделении милиции, в обезьяннике. Начальник милиции заявил Моне:
   - Эти люди находятся под моей юрисдикцией. Их будут судить в установленном порядке по закону нашей республики... или судом военного трибунала... когда подойдут воинские части.
   - Пока здесь только часть моих воинов, - ответил Моня. - И закон здесь - это я. Так что судить их будут моим судом. Лучше скажи, сколько тебе заплатили, чтобы укрыть их от моей кары?
   - Что? - возмутился местный чин. - Да, как вы смеете!
   Моня приставил к его груди пистолет и спустил курок.
   А штрафникам и их родственникам Моня сказал:
   - Вы не уложились в отпущенный вам срок. Я знаю, что вы в тайне желали моей смерти и рассчитывали, что мое войско потерпит поражение. Поэтому вы и не спешили внести выкуп. За преступное промедление и зловредные умыслы я меняю меру наказания - вы приговариваетесь к смерти.
   Их расстреляли тут же в обезьяннике. Но прежде за-ставили подписать платежки. И деньги с их счетов пере-кочевали на счет Кантемира в Сочи.
   Ближе к вечеру прибыл Христофор с десятью задер-жанными дезертирами. Нарушив слово, данное утром - не призывать к ответу - Моня расстрелял и этих.
   Тела погибших в бою передали их родственникам. Задобрили их горе значительными суммами. Причем Моня сказал:
   - Это не плата за их жизни. Это их законная добыча: то, что они добыли в своем последнем бою, и часть того, что они могли добыть в будущем, оставшись живы.
   После этого тронулись обратно к границе. А я по дороге продолжала считать: погибших грузин, милиционера, штрафников, дезертиров. Всех кого Моня расстрелял. Насчитала сто двадцать четыре человека. Получалось многовато для одного дня. Можно свихнуться от Мониной прыти. Запросто. А Моне хоть бы что.
   По пути заехали в Мугут.
   Все богачи в этом селе, не дожидаясь нашего появления, успели смыться. Их брошенное имущество мы забрали и разделили между семьями тех наших бойцов, кто был родом из Мугута. Моня заочно наложил на беженцев штраф и повелел сельчанам отыскать их и передать, что им предписывает в двухдневный срок предстать перед Ефрейтором, где бы он в тот час не находился.
   На этом Монин энтузиазм иссяк, и мы прямиком двинулись к посту Двани.
   Нашу колонну сопровождал караван из местных жителей: родственники наших бойцов и селяне, которые решили присоединиться к войску. Кстати, было много женщин. Причем молодых женщин. И веселых. И вообще, веселая подобралась компания.
   И пиршество, которое Моня закатил в Двани, под открытым небом, тоже оказалось веселым. Невыносимо веселым. Развратным. Люди словно с цепи сорвались.
   Особенно отличился Кантемир. Он-то сам не веселился - Моня поставил его с отрядом в караул - но двух девок Моне сподобился подсунуть.
   Я как увидела это, сразу ушла спать. Лежала и смот-рела в небо. А сон не шел. Ко мне пристал, было один новобранец. Хорошо Христя рядом оказался, накостылял ему, как следует, и тот исчез.
   А под утро явился Кантемир - каяться.
   - Посты проверил, - сказал он, будто меня это вол-новало. - Все, слава аллаху, тихо. Спать хочется. Ты не спишь? Может, поболтаем?
   Я повернулась к нему.
   - О чем, сводник?
   Кантемир отмахнулся.
   - Брось, Васо, - и сказал назидательно. - Ефрейтор, не забывай, тоже мужик. И ему, как другим тоже разрядка необходима. Ему даже больше, чем остальным. Он вчера столько всего натерпелся.
   - А я?
   - Ты всегда при нем, - напомнил Кантемир. - Ты еще успеешь.
   Мне захотелось заехать ему чем-нибудь тяжелым по роже, так ему не шла благостная мина.
   - Пошел ты к черту! - сказала ему. - Я тоже натерпелась! - и перевернулась на бок.
   Кантемир пристроился рядом и засопел мне в затылок.
   - Васо, пойми, Ефрейтора нашего беречь надо. От пуль он сам отлично спасается, а о нервах позаботиться не умеет. Вот я и взялся. Но не переживай, в следующий раз ему тебя подгоню.
   Точно, надо было заехать.
   А он дальше:
   - Кстати, как плечо? Не болит?
   Я не ответила.
   - Скажи спасибо, что стенки рядом нет, а то бы полезла, - помолчал, посопел и по новой болтать. - Нет, конечно, все сегодня натерпелись, я не спорю. Но он больше других. Он сегодня выложился по полной. Мы-то все только за себя думали, а он за всех, за весь отряд.
   - Васико, - спросил он каким-то странным голосоч-ком, - как ты думаешь, кто он?
   Я не поняла вопрос.
   - Ты же его лучше знаешь. Ты думаешь, что он все тот же твой любовник?
   - Твоими стараниями уже нет.
   Кантемир разозлился.
   - Переключи мозги, - потребовал. - Что ты все о бабском? Давай серьезно. Ты же почти мужик.
   Я развернулась к нему, спросила:
   - Что ты от меня хочешь?!
   И тут он меня погладил. Опустил свою тяжеленную лапу мне на голову и погладил. Я опешила.
   - Ничего не хочу, - говорит. - Успокойся только, не горячись. Я не хотел тебя обидеть.
   Я пожаловалась ему:
   - Катоев, у меня все тело болит. Все внутри разрывается. И каждая клетка ноет. Мне так плохо.
   - Это ломка, - успокоил он. - Так всегда бывает, после перегрузок. Нужен отдых.
   Я расплакалась.
   Когда наревелась, сама полезла к Кантемиру с вопросами:
   - У тебя бывало такое, что все у тебя в голове и внутри становится вверх тормашками? Все шиворот-навыворот. То от чего должно быть плохо, почему-то кажется хорошим. То, что плохо само по себе - радует. И радость какая-то сумасшедшая. Такая, какой на самом деле не должно быть - через край. Просто голову сносит из-за этой радости. Разрывается все внутри из-за нее, что легче сдохнуть и не жить. Я вчера столько всего натерпелась, столько всего учудила, что лучше мне и впрямь в петлю или с головой в колодец. А мне радостно. Вот и сейчас, жалуюсь тебе, что мне больно - а мне действительно, больно... больно - но мне радостно от этого. А чему я радуюсь? Мне за все мои сегодняшние подвиги наверняка после смерти ад уготован, а я радуюсь, как будто в рай путевку отхватила. И главное гордость испытываю. Как будто все должны восхищаться мною. Превозносить меня. И будто улыбаются мне кто-то сверху, с вышины... У тебя было, когда-нибудь такое?
   - У меня не было, - признался Кантемир. - А вот один мой знакомый десантник, генерал, между прочим, рассказывал про что-то похожее. Про гордость он говорил. Говорил, что в Афгане он позволял себе такое, за что в мирное время его бы, верняк, к стенке десять раз поставили. А вместо этого ему всю грудь орденами украсили. И что, если есть загробная жизнь, то его там, точно, на сковородке поджарят, а он гордость испытывает и радуется, как будто ему рай светит. Он говорил, что в Чечне он гордость уже не испытывал, говорил, что войны разные бывают. В общем, про похожее говорил, про такую же муть, как у тебя. И вправду мутное все это дело. Ты этим голову не забивай. Спи лучше.
   Но спать я не могла.
   - Катоев, - сказала я ему, - что ты там про Моню спрашивал?
   - Да в том-то и дело, - ответил он, - что вовсе это не Моня. Мне кажется, не твой это любовничек. Другой это человек, мне кажется.
   Я согласилась с ним:
   - Он переменился.
   - Не в этом дело, - возразил Кантемир. - Я твоего Моню-писаку плохо знал и даже не знал вовсе...
   - Почему в прошедшем времени?
   - Подожди, - одернул меня Кантемир. - Я говорю, что, по моему мнению, так как Моня переменился, перемениться невозможно. Не мог из твоего Мони получиться Ефрейтор. Больше скажу, ни из кого не может получиться Ефрейтор.
   - Что-то ты непонятно излагаешь, - заметила я.
   - Ты слушай до конца, - Кантемир начал горячиться. - Невозможно быть таким, как Ефрейтор. Таким, как Ефрейтор может быть только сам Ефрейтор! Вот что я хочу сказать. Он такой, - Кантемир затряс перед лицом кулаком, - что его даже я побаиваюсь. А если честно, не побаиваюсь, а боюсь. А если совсем честно, не боюсь, а уважаю. Как отца и мать уважаю. Даже больше их уважаю. Даже больше, чем деда Хасана, - признался Кантемир взволнованным голосом. - Таких авторитетов нет, чтобы их, как Ефрейтора уважать. За два дня, мамой клянусь, он меня с потрохами купил. За него теперь в огонь пойду. Любому глотку за него порву. Скажи, разве твой писака смог бы меня купить? Разве я пожертвовал бы ради него хоть мизинцем? А за Ефрейтора я голову готов положить. Так что не Моня это.
   - А кто?
   - Таким, как Ефрейтор может быть только один человек.
   - Говори уже.
   - Васико, ты только не смейся, - предупредил Кан-темир, - но мне кажется... Скажи, как ты думаешь, этот Тамерлан Барласов может быть реально из рода Барласов?
   Я поморщилась.
   - Что за белиберда?
   - Ну, может же быть, что он не Барласов... а реально Тимур, из рода Барласов.
   - Ты о чем?
   - Ну, может же быть, что Ефрейтор это тот Тимур, про которого мы фильм собирались снять. Реальный Тимур - Тимур Тарагай!
   "Офигительно, - подумала я, - столько болтать, чтобы в конце выдать такое". Я посмотрела на него с сочувствием.
   - Катоев, - сказала я, - ты рехнулся. Совсем?
   Кантемир загорячился всерьез.
   - Васо, ну, ты сама прикинь, - затараторил он. - Ефрейтор разговаривает, как ненормальный. Так сейчас никто не говорит. По-старинному он выражается. Потом, он не умеет водить машину. Автомат он в первый раз два дня назад увидел. А от сотового телефона, Христя говорит, он поначалу даже шарахнулся. Дальше, он хромой...
   - Моня подвернул ногу.
   - Как раз правую ногу? - съязвил Кантемир.
   - Ну и что?
   - Хорошо, оставим, - согласился он. - Но как ты объяснишь, что мы побеждаем? За два дня две победы. Это притом, что мы натуральные партизаны, шантрапа одним словом. А у грузин регулярная армия. Их америкозы натаскивали. А они от нас бегут. Нас должны были уже здесь в Двани перед камерами уложить. А потом у школы грохнуть. И вчера нас должны были оттрахать по самое не могу. А мы целы, мы целочки! А грузины, вон они - в пропасти валяются, прикинь! Ты можешь, что-нибудь сказать на это?
   - Моне везет. Такое бывает.
   Кантемир возразил:
   - Нет! Не бывает такого! Такие везучие рождаются раз в восемьсот лет. Я читал. А твой Моня не в том году родился. Последним таким везучим родился Тимур. Не знаю, как это все могло произойти, сам понимаю, что это сильно смахивает на дурку, но он каким-то образом оказался на месте твоего писаки. Они поменялись местами. Ведь Моня же куда-то исчез... Может, какие-нибудь временные вихри, всякие там коридоры времени, червоточины?.. Что ты на меня так смотришь? Я же сам признался, что похоже на дурку... Но факт! Ефрейтор - это Тимур. Мамой клянусь, это он!
   Я отвернулась от него и сказала:
   - Давай спать.
   Кантемир вздохнул.
   - Не веришь, да?.. Э-эх, - простонал, - и ведь никто не поверит... Но он это. Мамой клянусь - он!.. Все сходится... - поднялся и ушел.
   А я, оставшись одна, окончательно потеряла сон - такое наговорил сумасшедший тимурид.
  
  
  
  Кантемир Мазандеранский "В ближнем круге Сахибкирана"
  
   Мамлюки уходили в Египет. Войска Сахибкирана преследовали их по пятам и крушили отстающих.
   Весть о разгроме под Дамаском летела впереди армий. Население, бросая имущество, снималось с насиженных мест. Оставленные города один за другим со всем нажитым за долгие годы добром доставались нам в руки без боя. Предводители наших отрядов оставляли небольшие гарнизоны, чтобы уберечь добычу, а сами устремлялись дальше по следу врага.
   Бунт в Каире к этому времени разросся до размеров внутренней войны. И осмелевшие кипчаки принялись вырезать черкесов и всех сторонников султана без различий по возрасту и полу. Султан Фарадж сбежал из города и бросился навстречу своему отступающему войску. Он схлестнулся с остатками своей армии в Александрии.
   Несчастный султан питал надежду, что корабли пиратов за щедрую плату возьмутся перевести его на турецкий берег под защиту армии отамана. Но морские разбойники даже не выслушали его просьбу. Обнаружив в каком плачевном состоянии находится воинство султана, они беззастенчиво принялись за грабеж мамлюков, отбирая у них последнее. А некогда прославленные воины вынуждены были сносить унижения, потому что утеряли всякую способность к обороне.
   Отчаявшийся султан повернул на юг, надеясь незамеченным подняться в верховья Нила и затеряться там, на бесплодных равнинах черного континента. Но опять судьба обманула его чаянья. Дорогу его бегству перерезал тумен Мухаммад-Султана, который уже более месяца рыскал в этих краях.
   Султан Фарадж воззвал к милости гургана. Он отправил посла, через которого передал, что не имеет отношения к покушению на жизнь Сахибкирана. Что, по сути, это произвол глупого дамасского эмира. Он очень сожалеет и готов на любые жертвы, только, чтобы искупить вину своих безмозглых подданных.
   Принц Мухаммад-Султан зарубил посла, что собст-венно недопустимо по закону Яссы, и тем самым оставил обращение Фараджа без ответа. Остатки мамлюкских войск накрыли две встречные волны армии Сахибкирана. И где-то в этой бойне вместе с жизнями последних мамлюков оборвалась злополучная жизнь султана Фараджа. Нукеры Сахибкирана долго пытались в кровавом месиве отыскать труп мамлюкского владыки, но это им не уда-лось, так как нельзя было в грудах искромсанных тел обнаружить различий.
   Блистательное Воинство вступило в Каир. Собрало с каждого жителя непомерный выкуп. И оставив страну кипчакам, повернуло назад.
   Когда войска вернулись к Дамаску, осада его двумя резервными тумена была завершена - город пал. Стены не выдержав непрерывного воздействия огнем и уксусом, утратив прочность, рухнули под ударами таранов в том месте, где "львы Аллаха" прорыли подкоп и, заложив заряд, подорвали фундамент. Под обломками стены пропала тысяча наших джигитов. По их трупам в брешь прошли другие и заполонили город.
   Плененные горожане ожидали суда, казна была аре-стована, а имущество жителей описано и свалено в кучу у подножия холма. Голова эмира Салахаддина, павшего в бою, возвышалась на высоком копье рядом со стягом Повелителя.
   Но судилище не состоялось. Шейх Нуриддин, воз-главляющий войско, без раздумий отдал город на растерзание воинам. Началась бойня. Пленных порубили, не жалея ни старых, ни малых. Город подожгли и разрушили до основанья. Пленные мамлюки потом распахали то место, которое прежде именовалось Дамаском, и засеяли пшеницей. Когда мамлюки закончили эту безрадостную работу, конники Сахибкирана взяли их в круг, как на облавной охоте и расстреляли из луков.
   Курултай тоже не состоялся. Войско праздновало победу без музыки, без плясок и игрищ. Пиршество победителей проистекало в тягостной тишине. Сахибкиран не поправлялся. Жизнь его раскачивалась над пропастью, как пошатнувшийся валун - смерть тянула в бездну, а старания матери удерживали у края.
   На совете решили выдвигаться на север. Вся Сирия была обезлюжена, население Египта поредело вдвое, но мстительному войску показалось, что еще мало крови! Месть Блистательного Воинство не напоилась. Потреб-ным стала кровь османов.
   Еще во время преследования мамлюков из Армении от командования заградительных отрядов, оставленных Мухаммад-Султаном стеречь проходы в горах, прибыл гонец с донесением, что турки немалыми силами подобрались к Брусе и штурмует горы, что Баязетом командиру экспедиционного корпуса отдан приказ: прорваться вглубь Армении и наказать царя Тахартена, за отступничество. Тогда на выручку джигитам Мухаммад-Султана был направлен отряд под командованием принца Пир-Мухаммада.
   Когда все Блистательное Воинство, возглавляемое шейхом Нуриддином, вошло в Армению, Пир-Мухаммад успел завершить порученное дело. Штурмующие колонны турок были отброшены и частью истреблены. Пир-Мухаммад сумел отбить обоз и захватить часть казны. Остатки турецкого корпуса отступили к Брусе, и туда же с Балкан и из Венгрии начала спешно стягиваться вся армия Баязета, который, прослышав о продвижении Блистательного Воинства, и сам, оставив осаду Константинополя, сломя голову, бросился к своим войскам.
   Блистательное Воинство сделало привал под Авни-ком. И шейх Нуриддин, получив известие о славной по-беде Пир-Мухаммада, составил письмо для султана Баязета и отправил с тем же гонцам обратно к границе.
   Вот, что написал шейх Нуриддин: "Не думаешь ли ты, носящий титул султана и именуемый своими слабоумными подданными Молниеносным, что происки наших врагов и твоих друзей, подославших в лагерь Сокрушителя Вселенной трех грязных наемников, отравивших свой мозг тлетворным зельем, а кинжалы ядом, могли увенчаться успехом, что покушение на жизнь Сахибкирана могло поколебать его Блистательное Воинство? Знай же, непобедимый дух Сахибкирана, разбросанный частями, живет в теле каждого воина его армии. А живая кровь Сотрясателя Мира течет в жилах принцев крови, которыми он окружил себя во множестве. Знай же еще, что жизнь нашего Повелителя, которую берегут все ангелы небесные, вне опасности! Его состояние, волею Все-вышнего, стремительно идет на поправку. И если ты думал воспользоваться благоприятным случаем, чтобы захватить то, что тебе не принадлежит, знай же и другое: ты просчитался. Ничто не может поколебать порядок устроенный Сахибкираном! Никто не смеет покушаться на владенья собранные под его десницей! Потому что нет в подлунном мире силы, способной противостоять его несокрушимой воле! Так что, султан по прозвищу Молниеносный, умерь свой пыл и не заноси свою честолюбивую руку за пределы своей державы. Ты всего лишь муравей, и тебе не следует пытаться воевать со львом. Такой мелкий властитель, как ты не должен скрещивать сабли с Сокрушителем Вселенной. Его гнев не принесет тебе ничего хорошего, так как каждый знает, что ты "турок, не имеющий разума!"
   Не дожидаясь ответа, шейх Нуриддин оборвал стоянку. Армии было приказано выдвигаться к Карабаху. А через лазутчиков в городах и селениях Армении распространили слух, что после отдыха в долинах Азербайджана, где люди отдохнут душой и телом, а лошади на сочных травах нагуляют вес, Блистательное Воинство просочится через Железные Ворота в кипчакские степи и обрушится всей мощью на упрямца Тохтамыша, который, собрав вокруг себя полчища степных вояк, вновь вознамерился потягаться с Сахибкираном силой.
   И мы действительно пошли в Азербайджан. Там на пастбищах столь любимых Сахибкираном армия встала на отдых. И другое было правдой: жизнь нашего Повелителя была вне опасности. Он поправлялся, но был все еще слишком слаб. Через месяц, когда воины и лошади набрались сил, а обозы пополнились запасами пищи и снаряжением, войско поднялось, но двинулось не далее на север, как предполагалось, а повернуло назад, туда, откуда пришло. Сахибкирана оставили на попечение матери и под опеку ширван-шаха - правителя Азербайджана. С ним осталось два тумена охраны.
   Принц Мухаммад-Султан выдвинулся с опережением, и снова ушел в глубокий рейд, по безлюдным горным хребтам огибая Анкару.
   Когда Блистательное Воинство достигло Сиваша, передовые разъезды захватили посла Баязета с запоздалым ответом на письмо шейха Нуриддина. Оказалось, что, не застав Блистательное Воинство под Авником, посол пустился по нашему следу. У Ани он подвергся нападению армянских милиционеров, стражу его перебили, а самого посла заточили в зиндан. Только подкупом он сумел освободиться. Все это заняло много времени, оттого он и опоздал.
   Вот письмо, доставленное посолом Баязета: "О, кро-вожадный пес, именуемый Тимуром! - писал "безголо-вый турок". - Надеюсь, что ты, благодаря всемилости-вейшему снисхождению Аллаха, залечил свои раны, полученные из-за беспечности твоей никчемной охраны. Надеюсь, что ты своими глазами сумеешь прочесть эти строки, чтобы подлизы твоей эмирской задницы, которыми ты себя окружил, не смогли переврать смысл написанного мною. Так знай же, хромоногий Тимур, подвывания твоих шакалов не могут устрашить мое бесстрашное сердце и дух моих воинов. Я не боюсь тебя! И моя армия переполнена отвагой! А главное знай, что тот, кто пытается криками навеять ужас, и есть самый первейший трус! Я не боюсь ни тебя, ни сброда, который ты хвастливо называешь Блистательным Воинством. Твои вояки против моих аскеров, все равно, что воробушки против соколов. Твоя армия прах и пепел, которые топчут копыта моих коней. А ты сам есть исчадие ада, кровопийца и убийца стариков, детей и женщин. Ты храбр только с теми, кому не под силу возвысить меч. И как ты смеешь после совершенных тобой преступлений называть себя тенью Аллаха на земле? Ты, кто погряз в грехах и сеет грех повсюду! Ты, чей сын не гнушается пачкать свой жезл в непотребствах с любимцами и бачи! Ты, кто уто-ляет страсть с чудовищем, питающимся человеческой плотью! Так знай же, наступит день и карающий меч правосудию, врученный мне Аллахом, обрушится на твою пропащую голову. А пока занимайся своими грязными делами и не суйся ко мне. Не торопи час расплаты!"
   - Где сейчас твой болтливый султан? - спросил шейх Нуриддин, прочитав письмо.
   - Он и его армия ждут встречи с эмиром Тимуром под Брусой, - ответил посол.
   - Ошибаешься.
   - Я говорю истинное. Если мой султан бросил вызов, он будет ждать, не прячась!
   - Ты ошибаешься, потому что твой султан принял нас за трусов. Он счел, что мы бежали от него из Армении, убоявшись его хвастливых обещаний. Так что твоего владыки уже давно нет под Брусой.
   - А где же он? - удивился посол. - И откуда вы можете знать?
   - У Блистательного Воинства всюду есть глаза и уши, - ответил шейх Нуриддин. - Твой султан под Константинополем, держит ромеев в осаде. Так скачи же к нему и передай, что "кровожадный пес" стоит под Сивашем и ожидает его. Если он и в правду так отважен, каким хочет казаться, то пусть мчится к нам на встречу.
   Посла отпустили. Дали сменных лошадей, снабдили охраной, чтобы сопроводить по землям Армении. И в ожидании Баязета, взяли крепость Камах, спустив корпус Пир-Мухаммада по Евфрату.
   Султан Баязет, получив известие о возвращении Блистательного Воинства, пришел в негодование. В который уже раз ему из-за каверз Сахибкирана приходилось снимать осаду ромейской столицы. Сотрясая воздух гневными проклятиями, он собрал свои войска и стремительно двинулся к Анкаре. Достигнув ее, он укрепил гарнизон города резервными полками, а сам направился далее к Сивашу.
   Только шейх Нуриддин не думал дожидаться своего врага под Сивашем. Он оставил предгорья, окружающие город и устремился не навстречу туркам на заход солнца, а, повернув войска, спустился по левому берегу Халиса. В стремительном переходе достиг Кайсарии и там притаился.
   В то время, когда Баязет двигался на запад к Сивашу и искал встречи с воинством Тимура, войска его внука необъяснимым образом возникли за спиной Баязета и осадили оставленный им город. Султан пришел в ярость. Он недоумевал. Ни как не мог взять в толк, как можно было разминуться с армией хромого Тимура двигающейся на встречу? Он счел, что отряд Мухаммад-Султана это и есть все воинство Сахибкирана, и повернул назад.
   Как только Баязет совершил этот смехотворный ма-невр, Шейх Нуриддин тоже перестал таиться и прямиком через горы двинулись с юга на север.
   Баязет достиг Анкары в пять дней, сильно измотав лошадей.
   Разъезды Мухаммад-Султана дали сигнал, когда турки вышли на ударную дистанцию, и принц, сняв осаду, изготовился к бою. Ему предстояло выдержать первый удар, пока подойдут основные силы, вытянуть на себя все полки турок, сопротивлением принудить Баязета задействовать резерв, и тогда подоспевшие с юга войска ударом в тыл смогли бы сокрушить противника.
   Когда Баязет добрался до Анкары, он дал войскам, утомленным стремительным переходом, отдохновение. Сам же предался молитве, выпрашивая у Аллаха победу.
   Нам, чтобы выйти к месту битвы, оставался только один день пути. Но, когда мы одолели последний перевал и начали спускаться в долину Анкары, то выяснилось, что битва еще не началась. Более того, выяснилось, что битвы, вообще, не будет!
   Нет, Баязет не бежал, он был на месте. Его стяг развивался над шатром, разбитом в самом центре долины. Перед ним на заход солнца от стен крепости стояли восемь туменов принца Мухаммад-Султана. А за спиной у пестрых турецких полков расположился лагерь Сахибкирана!
   Я был обескуражен. Властитель Счастливых Созвез-дий, тот, кого мы оставили в Азербайджане, находился под Анкарой! И с ним два тумена охраны и многочис-ленные отряды кипчакских воинов, облаченных в темно-зеленные и красные турецкие камзолы.
   - Что это все значит? - спросил я у матери, как только мы достигли лагеря Сахибкирана.
   Я спросил, и все приготовились слушать. Все те, кто прежде, воротил нос или просто избегал встречи с матерью, потому что не знал, как обращаться с женщиной, у которой столь неопределенное положение, и такое сомнительное прошлое, все эти вельможи, советники дивана и полководцы теперь с нетерпением ждали, что она скажет. А Сахибкиран в это время сидел на подушках в глубине шатра и хитро улыбался.
   Так вот, что рассказала мать. Как только армия ушла из Азербайджана, Сахибкиран, волею Аллаха, почувствовал себя значительно лучше. К нему вернулись бодрость духа и крепость тела. Он отдал приказ оставленным ему туменам сниматься со стоянки и ускоренным маршем выдвигаться в земли, занимаемые турками. Он не жалел ни себя, ни своих воинов. В отрядах загнали коней, но в утро намеченной Баязетом битвы Сахибкиран вышел к Анкаре.
   Его неожиданное появление вызвало сумятицу в ту-рецких рядах. Готовящаяся атака сербских полков по левому флангу остановилась. Янычары в центре боевых порядков Баязета развернулись к Сахибкирану, оставив лицом к Мухаммад Султану одних сипахов. А на левом крыле вдруг снялась кипчакская кавалерия, составленная из наемников и перебежчиков с крымского берега. Они побросали турецкие штандарты и переметнулись в стан Сахибкирана.
   - Изменники! - кричали им вслед турки. - Ваш султан слишком мало платит! - отвечали кипчаки. - А щедрость Асак Темира известна всем. Если хотите, можете следовать за нами.
   Конечно же, не обошлось без происков и каверз ла-зутчиков Сахибкирана, которые действовали повсюду, и в войске Баязета тоже. К тому же наш Повелитель всегда умел сыграть на родственных чувствах степных воинов. "Мы ветви одного дерева", - не уставал повторять Повелитель.
   Когда кипчаки-перебежчики заняли место рядом с туменами Сахибкирана, он отправил посла в лагерь Баязета. Через своего посланца Повелитель передал: "То, что ты сейчас видел, могло произойти во время битвы. И тогда от твоего войска осталось бы мокрое место. Оцени же благородство противника и сложи оружие".
   Баязет ответил: "В чем ты находишь благородство, искуситель, которому не стыдно переманивать чужих воинов? Для меня благородство в том, чтобы сразиться в открытом бою, а не плести сети заговора. И как благородный муж может сложить оружие перед выскочкой и наглецом, который смеет рисовать на своем знамени три переплетенных кольца - три континента, заявляя тем самым о главенстве во Вселенной. Знай же именуемый Тимуром, что султан Баязет, сын славного Мурада никогда не склонится перед выскочкой из рода прежде никому неведомых Барласов!"
   В ответ Баязет получил следующее: "Мы с тобой не упражняемся в красноречии, славный Султан. Да, я из рода Барласов, а ты сын славного Мурада. Но это не меняет дело. Все преимущества на моей стороне, и с этим невозможно спорить. Пожертвовав жизнями своих воинов и уничтожив твоих, я смогу забрать у тебя все. Но я намерен поступить иначе. Я хочу получить то, что мне надо, но не загонять тебя в угол. Мои условия такие: ты уступаешь мне свои владения в Азии, три четверти своей казны; я же оставляю тебе твою жизнь, твоих сербов и твоих турок, четвертую часть твоего достояния и право действовать по своему усмотрению в Европе. Соглашайся со мной, потому что, если ты проявишь упрямство, будет битва, и по ее истечении ты лишишься всего! Ответ слать не надо. Я не намерен далее вести переговоры. Я приму от тебя только безоговорочную капитуляцию. Знаком, что ты готов решить спор на моих условиях будет приспущенный стяг над твоим шатром. Даю на размышленья сутки".
   Сахибкиран прождал день, прождал ночь. И на утро, когда войска под командованием шейха Нуриддина появились в тылу турецкой армии, знамя над шатром Баязета приспустилось. Я думаю, что султана Баязета поразило не столько само появление шейха Нуриддина, а то каким нескончаемым потоком наши тумены спускались в долину.
   Противостояние завершилось на условиях выставленных Сахибкираном. Турки отдали большую часть казны, и Баязет с полками пожелавшими сопровождать его, ушел на Балканы в Андриаполь, в свою столицу, столь предусмотрительно обустроенную его отцом на Европейском континенте.
   Все азиатские крепости одна за другой капитулировали. Оставляя казну, коменданты с гарнизонами уходили за своим султаном. А кипчакских перебежчиков Сахибкиран, щедро отблагодарив, переправил к их соплеменникам в Египет.
   Все новые приобретения Сахибкиран разделил на вилайаты и посадил в них наместников из заслуженных темников. Управлять всей Малой Азией и Арменией ос-тавил шейха Нуриддина. А править делами Сирии и Палестины посадил шейха Барака.
   - Зачем ты оставляешь нас в уже завоеванных зем-лях? - удивились шейх Барака и шейх Нуриддин. - Неужели мы не будем полезны тебе в твоих будущих походах?
   - Но в будущем походов не будет, - сказал им Са-хибкиран. - Война с Баязетом была последней.
   - А как же Тохтамыш? - в изумлении спросил шейх Нуриддин. - Ведь этот вертопрах снова поднял против тебя оружие.
   - Мы выставим сильные гарнизоны на границе, - успокоил Сахибкиран. - Кроме того, я проведу с ним переговоры и объясню ему его политику. Думаю, что я был с ним слишком жесток во время нашей последней встречи. Я подскажу ему, где следует искать выгоды. Его ожидает широкое поле деятельности на западе, в тех землях, которые занимают литовцы и поляки. Для этого ему будет необходимо сблизиться со своими русскими подданными, воздать вместе с ними союзное войско. А на юге ему нечего искать, здесь его неизменно будут ожидать одни разочарования. Уверен, он поймет меня.
   - Ладно, - согласился шейх Барака. - Бог с ним с Тохтамышем. Но как быть с Китаем? Или ты, Великий Султан и с китайцами думаешь вести переговоры? Не забывай, в той стране живут нечестивцы, по сравнению с которыми франки и грузины просто агнцы!
   - Китай оставим без внимания. Он слишком далеко и ничем нам не угрожает.
   - Но, мой Повелитель, - взмолился шейх Нуриддин, - ведь мы столько говорили об этом походе. Столько раз откладывали. Вся армия с нетерпением ждет твоего повеления двигаться на восход солнца в страну неверных. Мы столько бились со своими собратьями, пролили реки крови правоверных во многих странах: в Ираке, в Сирии, в последней войне, в войнах с Тохтамышем! Нам пора искупить наши грехи истреблением неверных. Благочестивый шейх Барака говорит нам истинную правду: в стране Китай живут самые отъявленные прохвосты. И их там, на краю земли несметные полчища!
   - В стране Китай несметные сокровища, - добавил шейх Барака. - Богатства, собранные императорами Китая в разы превосходят все то, что было добыто во всех твоих походах. Неужто, мы оставим это роскошное состояние тому, кто молится, глядя в пупок, и воображает, что может возродиться вновь после того, как будет призван к Аллаху?
   - Мне кажется, что лучший способ искупить грехи это истовая молитва. И для этого совсем не обязательно идти в Китай. А что касается сокровищ тамошнего императора - заманчиво, конечно, но нам пока своего хватает. И главное поймите, что наша держава итак чрезмерно раздута. Новые территории нам без надобности, более того, их приобретение чревато новыми смутами, мятежами и раздорами с соседями, всем тем, что со временем раздерет собранную нами империю в клочья. Так что не будем заглядываться вдаль, а наведем порядок у себя под носом.
   - Если тебе, Великий Султан, более не нужны чужие земли и чужое достояние, - высказал шейх Нуриддин последнее сомнение, - то тогда, зачем тебе нужно победоносное войско?
   - Вы правы, благородный шейх, - согласился Сахибкиран, - такая армия мне больше не нужна.
   - Впервые слышу, - воскликнул шейх Барака, - чтобы государь отказывался от войска способного добывать победу за победой!
   - Возможно, это первый случай. Победы на поле брани достаются с огромным трудом, и поэтому они так ценны и желанны. Но есть нечто, что требует еще больших усилий: удержать то, что уже завоевано. Именно этому делу нам необходимо посвятить все свои силы и старание.
   - А как же твои воины? - спросил шейх Нуриддин, и лицо его помрачнело. - Отныне ты не нуждаешься в армии. Но как дальше жить твоим верным нукерам, которые прошли под твоими знаменами через столько сражений? Чем им заняться теперь?
   - Мои воины заслужили покой, я вам уже говорил об этом. А кому претит безделье, те смогут попробовать себя в иных профессиях. Для самых непоседливых найдется место в пограничных войсках.
   - Разве можно сравнить пограничные стычки с на-стоящей войной? Волки привыкли нападать, а не защи-щаться, и я тебе говорил об этом!
   - Не надо так горячиться, - с укором попросил Са-хибкиран. - Кроме того, я уверен, что уставшим воинам понравится предаваться безделью. Они накопили такие состояния, что им придется очень постараться, чтобы растратить их. А я создам все условия для этого.
   - Великий Султан! - с последней надеждой взмолился шейх Барака. - Взываю к счастливым звездам, под которыми ты родился, не делай этого! Этим миром испокон управляют воины. Они есть соль земли, и в них сила небесная. В их жилах течет самый сгусток божьей сути. Их трудами выполняется работа Бога на земле. Они проливают свою и чужую кровь, они обрывают жизни, но на их крови, питаясь божьей сутью просочившейся в землю, произрастает новая жизнь. Оставь все, как есть, не нарушай круговращенье жизни. Не пытайся изменить порядок, который установлен не по твоей прихоти. Оставь этот мир таким, каким его сотворил Всевышний. Не трогай то, что тебе не принадлежит! Ты всего лишь тень Аллаха, а не вся его сущность!
   Сахибкиран не разгневался, услышав эти слова. И даже не помрачнел. Он только покачал головой и сказал:
   - Вы очень красноречивы, уважаемый шейх. Вы умеете выхватить самую суть проблемы. И с каким пафосом вы излагаете свои мысли! Нет, я не шучу, я говорю абсолютно серьезно. Ваша преданность избранным идеалам восхищает... Знаете что, а почему бы вам не попробовать себя в писательском искусстве? Вы могли бы воспеть идеалы воинства, к которым испытываете такую привязанность. Эпоха великих воинов уходит, обидно будет, если слава богатырей-ратиборцев и стрелков из лука умрет с уходящим временем, если слава о подвигах предков не дойдет до их потомков. В Бейруте, куда вам предписано отбыть, прекрасная библиотека. На досуге между государственными делами Вы можете заняться составлением книги моих побед. Назовите ее Тимур-наме или Эмир-наме, как вам будет угодно. Уверен, у вас получится.
   Утром шейх Барака отбыл в Бейрут, а шейх Нуриддин направился в Брусу, где было определено наместничество бывшими турецкими землями. А все войско тронулось в Тавриз.
   Туда Сахибкиран вознамерился перенести свою сто-лицу. Он объяснил, что его империя слишком растянута и, что было бы разумно поместить сердце ее в центре, с тем, чтобы кровь без усилий равномерно разгонялась по всему телу. За Самаркандом же, он обещал сохранить звание хранительницы духовных ценностей, и сказал, что для такой огромной страны две столицы - это не много.
   Сам Сахибкиран воссел в Тавризе, в Самарканде же он посадил своего наследника принца Мухаммад-Султана.
   Там в Тавризе и принял Сахибкиран смутьяна Тохтамыша. Но еще прежде написал ему: "Я не обманул твоих надежд однажды, не обману и в этот раз. Приезжай без страха. Ты мой блудный сын, но я питаю к тебе слабость. Не жди, что я дам то на, что ты заришься, но я укажу на то, что истинно должно принадлежать тебе, и это самое насытит тебя до конца твоих дней и обогатит твоих потомков".
   Хан, которого мой Повелитель назначил в свои па-сынки, тот, кто доселе не знал постоянства, примчался по первому зову. Прогостил при дворе почти неделю, всюду следовал за Повелителем, был не единожды удостоен долгих бесед. И когда вернулся в свои степи, стычки на границе тут же прекратились. С ним Сахибкиран отправил батыра Эдельмуга, прежде возвысив его - дав титул "сардар".
   Сардар Эдельмуг, как я понял, должен был присматривать за переменчивым кипчакским ханом.
   И ко дворам всех прочих наиважнейших государей Сахибкиран отослал постоянных послов. Он набрал их из числа своих командиров, и к ним приставил писарей и помощников из торговых людей и грамотеев.
   Принца Пир-Мухаммада он назначил командующим всеми своими войсками, точнее будет сказать, пограничными войсками, потому что остальную армию Сахибкиран распустил.
   Всех своих бывших темников он посадил управлять вилайатами, тысячников - туманами, а в больших и ма-лых городах создал милицию и начальниками назначил своих десятников и тарханов.
   В общем, все у Сахибкирана складывалось легко и красиво. Так что я думаю, напрасно достопочтенные шейхи так волновались. Мне очень хотелось верить, что новый мир, который создавал мой Повелитель, станет счастливым для всех нас.
   Да, вот еще что. Сахибкиран отозвал из Ташкента принца Миран-шаха и имел с ним продолжительную беседу. После этого отвел беспутному сыну дворец на окраине города, и в этом дворце стала собираться всякая шушера и непотребный сброд, который, по моему мнению, следовало немедля разогнать. Или изничтожить, раз уж они собрались в одном месте.
   И еще, моя наложница отяжелела, и если Аллаху бу-дет угодно, через семь месяцев у меня родится сын. А может дочка.
   Кстати, я теперь начальник охраны Сахибкирана. У меня под рукой два тумена гвардейцев и тысяча личной стражи. И еще под моим началом работают дервиши, купцы и гулящие женщины, все те, кто и прежде составлял сеть лазутчиков и соглядатаев Сахибкирана, кто рыскал в стане врага, плел интриги и добывал ценные для Повелителя сведения. Только теперь, как сказал Сахибкиран, враг поменял окраску и стал невидимым, он засел в теле страны, и цель соглядатаев, подобно лекарям вовремя обнаружить заразу и вывести из организма. Что это означает, я не совсем понял, только впоследствии я стал замечать некоторых из своих тайных нукеров при дворах наместников и в свите эмиров Сахибкирана.
   А вообще, дел у меня стало не так уж много, так что большую часть времени я уделяю книгам. Сейчас одолеваю девятую. Она называется "Искусство различать друзей и врагов". Ее написал один китаец, никак не запомню его причудливое имя.
  
  Васико Пашьян "Моню звали Тимур"
  
   Утром чуть свет Моня поднял всех на ноги (хотя многие и вовсе не ложились) и приказал уничтожить остатки вина, чем вызвал немалый ропот.
   "В каждой капле вина таится дьявол, - обосновал Моня свое требование. - Вино полезно, когда воину, в ратных трудах возвысившемуся духом до величия Бога, необходимо вернуть воспарившую душу назад в ее греховное вместилище. Это необходимо, в силу того, что душе воина до тех пор, пока Всевышний сам не призовет ее в небесное воинство, должно трудиться на земле, в войске своего повелителя. Здесь вино служит благому делу. Но если пить, не зная меры и без причины, тогда душа, спустившаяся с небес на землю, опустится еще ниже - в преисподнюю. Дьявол, затаившийся в каждой ее капле, затащит душу в самое пекло!"
   Эти слова не могли ни напугать, ни утешить мужчин, привыкших напиваться по любому поводу. Поэтому ропот прекратился только тогда, когда Моня принялся делить добычу. Поделил Моня, как в первый раз: одну треть себе, вторую - мне и Кантемиру, третью - войску. И все остались довольны. После чего мы, наконец, выступили в обещанный Моней грузинский поход. Приблудный сброд остался на месте, а мы уже внушительной колонной потянулись по серпантину в гору.
   Над кантемировским, а теперь правильней будет говорить, Мониным джипом развивалось белое полотнище с тремя расположенными треугольником кольцами - два кольца в основании, одно в вершине.
   "А почему три кольца?" - спросила я у Мони. "По количеству сторон света, которыми я повелевал, - ответил он, - Азией, Европой и Магрибом". - "Частей света шесть, - напомнила я, и перечислила. - Азия, Европа, которые ты уже назвал, потом Африка, Америка, Австралия и одна необитаемая - Антарктида, а про Магриб я ничего не знаю". Моню мои слова сильно развеселили. "Удивительно, как ты невежественна, - высказался он. - В каких дьявольских книгах ты это вычитала? И где же на нашей планете разместится шести континентам, если едва достает места для трех?"
   Нашего майора заинтересовало другое. Кстати, он опять ехал в нашей машине.
   "А когда Вы повелевали светом?" - спросил он Моню. Тот ответил: "Еще три дня назад. Хотя дни эти все равно, что вечность. Это было очень давно. И так далеко отсюда". Легко догадаться, о чем после этих слов подумал майор. А я, честно говоря, не знала, что и думать. Бесспорно, было одно, кто-то точно сошел с ума: или Моня или мы все вместе.
   Мы двигались по картам, которые достались нам от грузин, и по подсказкам нашего майора. На него сильно подействовала картина расстрела в Двани. Он перестал запираться и теперь лез из кожи вон, чтобы завоевать расположение Мони.
   "Наступление через Двани было запланировано, как второстепенное направление, - поделился он своей ос-ведомленностью накануне вечером. - Основные силы нашей армии выдвигались по мцхетской дороге на Цхинвали. Сейчас, когда воинские части отступают назад, я думаю, что на этом направлении вы не встретите значительного скопления сил. Парадокс военных кампаний - отступающая армия всегда движется тем же путем, каким она вступила в войну. Я думаю, что главные силы нашей армии сейчас отступают по той же мцхетской дороге. А здесь вам ничего не грозит. И мне кажется, что сопротивление, оказанное на посту Двани, было предпринято только затем, чтобы слегка придержать вас и дать время основным силам благополучно миновать Гори".
   Вот в Гори мы и направлялись. Впереди разведчики, во главе с прощенным Зауром, следом Христофор, потом мы и восемь БМП, которые Моня взял под свою руку, и в хвосте отряд Кантемира на бэтээрах, которые нам достались после победы в Двани. Сам Кантемир пока ехал в нашей машине.
   Он просился у Мони вперед, говорил: "Хватит с меня того, что один раз я уже пришел к шапочному разбору. Теперь мне нужно серьезное дело". Моня отвечал ему: "Ты моя кавалерия, Людоед. Твои машины на колесном ходу, как мне сказали, двигаются быстрее прочих. Ты уйдешь окольным путем, опережая нас. И будешь первым там, где тебя не ждут. Но до этого еще есть время, пока побудь со мной".
   И вот пока еще Кантемир оставался с нами, Моня выложил план действий:
   - За местечком Даури дорога дает ответвление. По нему ущельем, а потом горными тропами можно выйти прямо к Гори, к западной его окраине. Единственный караул на всем пути стоит у въезда в город. Так? - обратился он за подтверждением к майору.
   - Так, - подтвердил тот.
   - Но и там тебе не окажут сопротивления, - заверил Моня. - Наш пленник уже обо всем договорился. Он звонил в телефон к своим сородичам и повелел подкупом склонить караул к измене. Я вам уже говорил, что телефон великое достижение, не забывайте об этом, - заключил нравоучительно Моня.
   Кантемир высказал сомнение:
   - А если караул не купится? Если его родня пожалеет деньги? Может, им на него накласть?
   За Моню ответил майор:
   - Я пообещал им в два раза больше того, что они истратят... если вернусь живым.
   Моня в свою очередь сказал:
   - Грузинский офицер поедет с тобой. Если что-то будет не так, пристрели его.
   Далее Моня объяснил, что Кантемиру следует делать, ворвавшись в город.
   - Вот тут, - Моня указал место на карте, - живут журналисты, те с которыми ты уже немного знаком, и еще много других.
   - Это зеленая зона, - уточнил майор. - Там аккредитованные журналисты, миссия ОБСЕ, Красный Крест. Среди них есть агенты ЦРУ под прикрытием. Но я их всех знаю в лицо, если надо будет, покажу.
   Моня продолжил:
   - Зеленая зона охраняется бойцами этого офицера. Со своими бойцами он также договорился в телефон. Твоя задача, Людоед, захватить всех журналистов. И потом, если первая часть намеченного осуществится быстро и без шума, тебе надо будет пробиться вот сюда, - Моня опять ткнул в карту. - Это цитадель города.
   - Это мэрия, - внес ясность майор.
   - Справиться с этой частью плана тебе будет немного сложнее. Это место охраняется значительными силами. И сюда неприятель может быстро подтянуть свои резервы. Поэтому тебе придется действовать решительно и без промедления. Ты должен будешь ошеломить врага внезапностью нападения. Если тебе удастся взять это место с наскока, то тебе потом останется только ждать. Укрыв в цитадели пленных, ты займешь оборону и будешь ждать нашего прибытия. Вот все что от тебя требуется. Я думаю, что это дело утешит твою гордыню.
   Кантемир почесал затылок.
   - Да, теперь ты точно посылаешь меня в самое пекло, - признался он. - Гранат бы побольше.
   - Ты заберешь с собой взрывчатку. Ее еще ночью перегрузили в твои машины, - сообщил Моня. - Да только я считаю, что твоя ярость и твоя буйная отвага ошеломят врага больше, чем взрывы. Ты справишься с этим делом, если будешь верен себе: напористым, дерзким и хватким... Перепиши на Людоеда всю взрывчатку, - отдал Моня распоряжение Валере.
   Тот раскрыл толстенную тетрадь и сделал в ней за-пись.
   Дело в том, что после Двани Валера обращался к Моне с просьбой отпустить его домой, сказал, навоевался, мол, хватит. И Моня ответил на это: "Я знаю, что труд воина для тебя непосильная ноша. Ты уже говорил об этом: что стрелять тебе несподручно, и бегать годы не те. Но зачем же покидать войско? Или ты не доволен долей в добыче?" Валера ответил, что доволен. Тогда Моня сказал: "Я собрался ввести в войске должность распорядителя имуществом, в обязанности которого входит вести приход и расход всего имущества, знать, где чего не достает и заблаговременно пополнять запасы, чтобы мое войско всегда было обуто, одето и накормлено. На биваках распорядитель должен обеспечивать войску ночлег и помывку. А когда я буду давать пиры, следить за тем, чтобы всем хватало места за моим достарханом, и чтобы достархан изобиловал снедью". - "Это, типа, зампотылу что ли?" - догадался Валера. "Так вот я не знаю, кого посадить на эту должность. Может быть, тебя? Справишься, не оплошаешь?" Валера заверил, что справится, и теперь сидел рядом с Моней и с деловитым видом вел бухгалтерию.
   Когда мы начали приближаться к Даури, и в низине показались крыши домов, я попросила Моню отпустить меня с Кантемиром.
   - Зачем тебе это? - спросил он.
   - Я хочу быть первой в Гори. В кавалерии. Хотя бы в этот рейд.
   - Ты мне нужна здесь, - наотрез отказался Моня.
   - Я знаю грузинский, это может пригодиться.
   - Я не намерен отпускать тебя с Людоедом.
   "Ревнует", - промелькнуло у меня в голове.
   - Зачем тебе с ним?
   Я не ответила.
   Мы подъехали к развилке, и Кантемир попрощался:
   - Ну, командир, я пошел. Васо, тормози.
   Я сбавила скорость, и Кантемир, не дожидаясь оста-новки, на ходу выпрыгнул из машины. В трюке этом смысла не было никакого - майор, которого ему следовало забрать с собой, не собирался геройствовать, он вышел из машины только тогда, когда она остановилась. Так что я решила: весь смысл трюка заключается в том, чтобы повыпендриваться перед Моней.
   - Командир! - напоследок сказал выпендрежник. - Ты бы снял флаг, зачем рисоваться? Можно нарваться на снайперов!
   Пришлось объяснить Моне, что такое "снайпер".
   После этого Валера спустил флаг, и Моня повелел ему:
   - Храни знамя у себя. Отвечаешь за него головой.
   Валера вздохнул и занес еще одну запись в книгу.
   - Трогайся, - приказал мне Моня.
   Я выпустила руль.
   - Моня, я еду с Людоедом.
   - Я не Моня! - крикнул ревнивец. - Обращайся ко мне, как положено.
   Я глянула на него в зеркало. Лицо его выражало недовольство, брови были сведены в линию, губы надуты. В таком виде он напоминал прежнего Моню. А рядом с насупленным Моней сидел Валера, теребил в руках гроссбух и смущенно глядел на свои колени. В зеркало же увидела, что Кантемир добрался до своих бэтээров, и подсаживает майора на борт переднего.
   Я открыла дверцу и спрыгнула на землю. В окно крикнула.
   - Не дуйся, Ефрейтор!
   И побежала догонять Кантемира.
   - Кто поведет машину? - заорал вслед мне Моня, высунувшись в окно.
   - Валера! - ответила я, обернувшись. - Это могут все кроме тебя!
   Кантемир был уже на броне, когда я нагнала его. Он протянул мне руку и помог забраться.
   - Все-таки отпустил? - удивился он.
   - Пришлось.
   Мы забрались в кабину, и там Кантемир первым де-лом сказал мне:
   - Видно, у тебя еще осталось на него влияние.
   - На кого?
   - На Моню.
   - Так это же не Моня, - напомнила я.
   Кантемир скомандовал старт. Двигатель бэтээра переключился с холостых оборотов, и машина тронулась с места. В кабине затрясло, и она заполнилась грохотом.
   - Это же Тимур из рода Барласов, - сказала я, перекрикивая шум мотора.
   - Моня не Моня, - ответил Кантемир, - а привязан к тебе, как прежний бумагомаратель.
   Он посмотрел на меня с ухмылкой, прищурив один глаз.
   - Оно и понятно, - отметил он, - ты даже в робе и без макияжа выглядишь прилично, - и добавил. - И даже краснеть не разучилась.
   А и вправду покраснела - почувствовала, как у меня загорелись щеки.
   - Пошел ты, - послала я его куда подальше.
   А он рассмеялся.
   - И на камнях растут деревья, - сказал несносный Катоев. - Очень трогательно. Будешь умницей, обещаю больше не приводить к нему девок.
   - Ты только обещать можешь, - ответила я. - Ты же прирожденный сводник.
   - Серьезно, больше не буду, - пообещал Кантемир.
   Он протянул мне руку, и мы скрепили наш договор рукопожатием. После этого Кантемир спросил еще:
   - А зачем со мной напросилась? Там будет жарко.
   - А ты зачем напросился?
   Кантемир в знак понимания качнул головой.
   - Ясно, - сказал, ухмыляясь. - Новой дозы захоте-лось?
   - Называй, как хочешь.
   - Ты маньячка, - он обернулся к экипажу и объявил. - Кому адреналина не хватает, сегодня хлебнет по полной. Из штанов полезет, обещаю!
   - А кроме адреналина, - спросил кто-то, - и полных штанов еще что-нибудь намечается?
   - Конечно, мы же едем доить грузинскую корову.
   - А она не бодается?
   - А мы ей рога пообломаем, - пообещал Кантемир.
   - Пока обломаем, кому-нибудь точно брюхо пропорет, - заметил другой.
   Кантемир согласился:
   - А как же. Только имейте в виду, что я бодаюсь больнее. Если кто поведется и повернет назад, пристрелю не раздумывая. Я не шучу. Васо меня знает. У меня все Сочи на цыпочках ходило. И кликуха у меня Людоед. Понятно?
   Храбрецы ответили молчанием.
   Два часа мы тряслись на ухабах и потом снова выехали на асфальт. Это означало, что город близко.
   - Сколько еще осталось? - спросил Кантемир у майора.
   - Мы сейчас на обводной дороге. Отсюда до блокпоста минут двадцать.
   Кантемир приказал остановиться. По рации объявил сбор командиров экипажей у головной машины.
   Выбрались наружу. Я с наслаждением вдохнула све-жий воздух. Попрыгала, чтобы размяться. Огляделась.
   Хвост нашей колонны цеплял проселок. Вся остальная ее часть стояла на асфальте. Машины гудели, выбрасывали в воздух сизые выхлопы. Пыль толстым слоем лежала на обшивке, и порывы ветра сдували ее и припудривали ею командиров.
   Я отошла в сторону, чтобы не мешать мужчинам со-вещаться. Еще раз поглядела по сторонам.
   Воинственный вид нашей колонны совершенно не вязался с мирным пейзажем пригородов. Дома вдоль дороги приветливо глядели окнами на улицу. Занавески, тюль, цветы в горшочках на подоконниках, все говорило о том, что мы здесь некстати. Клумбы, кусты сирени и бульденежа в палисадниках, выкрашенный в зеленый и синий цвета штакетник оград, гуси и утки, важно прогуливающиеся по обочинам, легковушки у ворот, все это смотрелось настолько уютно и мило, что было неловко вторгаться в эту идиллическую картину своим нелепо-воинственным видом. Я даже увидела пресловутую грузинскую корову на одном дворе.
   Люди выглядывали в окна и ворота и с любопытством осматривали нас. Я помахала им рукой и крикнула с натуральным тбилисским акцентом:
   - Гомарджоба!
   - Нам бы грузинский камуфляж, - заметил Кантемир, когда мужчины посовещались и разошлись по машинам, - тогда бы, точно, за своих прокатили.
   Через пятнадцать минут мы подъезжали к блокпосту. Там было пусто. Подкупленная родственниками майора смена заблаговременно снялась и оставила пост.
   Дорога была открыта. Кантемир отзвонился Моне и доложил ситуацию, после чего мы въехали в город.
   Пока петляли по улочкам на окраине, никто не попадался. Нет, гражданских встречалось не мало, но ни одного военного.
   На наряд военной полиции мы нарвались только на развилке, где одноэтажные хижины самостроя уступили место многоэтажным домам, там, где начинался собственно город. Двое солдат сидели в полицейском бобике, а третий, выйдя на обочину, взмахом жезла приказал нам остановиться.
   - Это мои подчиненные, - успокоил нас майор. - Я с ними договорюсь.
   - Из машины не выйдешь, - предупредил Кантемир. - Высунь башку и договаривайся из люка.
   Майор высунулся и очень убедительно разъяснил, что сопровождает отступившую из Осетии часть. Приказал передать по рации остальным нарядам, чтобы нас не останавливали. Солдат ответил ему, что до центра других нарядов нет, и мы тронулись дальше.
   И вправду весь остаток пути мы проехали без остановок. У въезда в "зеленую зону" нас встретил солдатик, также из военной полиции. Увидев нас, тут же поднял шлагбаум и побежал открывать ворота. После этого шмыгнул за забор и с оглядкой на нас припустил вверх по улице. Видно, и здесь постарались родственники майора.
   Некоторое время мы стояли у раскрытых ворот, не решаясь въехать на территорию. Стояли до тех пор, пока позади нас не раздался сигнал пристроившейся в хвост колонны белого внедорожника с эмблемой Красного Креста. Кантемир спросил у майора: "Кто это?", и тот ответил, что это Иосафат Барбаро, агент ЦРУ, работающий под прикрытием.
   Мешкать дальше было подозрительно, мы въехали. Прокатились по длинному коридору, зажатому с двух сторон бетонным забором, и выбрались на широкую площадку перед серым двухэтажным зданием. У его крыльца на высоких шестах развивались флаги ОБСЕ, Красного Креста и еще неизвестно чего.
   Было тихо.
   По краю площадки в ряд вытянулись легковые авто-мобили. Тут же стоял автобус, который мы с Кантемиром сразу узнали. Но военных машин не было.
   В окнах здания также наблюдалась абсолютно мирная картина: шторки, жалюзи и сплошь гражданские лица с любопытством и одновременно опаской разглядывающие нас. И никого в камуфляже, в бронежилетах.
   Следом за нами на площадку въехал белый внедорожник. Из него вышел энергичный моложавый мужчина с рыжей шевелюрой и в сером костюме двойке. Он направился к нам.
   Кантемир высунулся с головой из люка и приветствовал его:
   - Сеньор Иосафато!
   - Барбаро, - поправил цэрэушник. - Мистер Барбаро. Вы приехали сменить охрану? - поинтересовался он.
   - Так точно, - ответил Кантемир.
   - Почему старая смена снялась, не дождавшись.
   - А мы за них не отвечаем, - сказал в свое оправдание Катоев. - Мы прибыли вовремя.
   - Я это выясню, - пообещал цэрэушник.
   Кантемир вылез из башни и спрыгнул на землю. Цэрэушник подозрительно осмотрел его гражданский прикид.
   - Не рыпайся, - сказал ему Кантемир, ткнув стволом пистолета в бок. - Ты разговорный понимаешь или только литературный? Стой смирно, мистер Барбаро, иначе я спущу курок.
   Вслед за Кантемиром выбрался майор.
   - Господин Кочарава! - удивился цэрэушник. - Откуда? - и насупился.
   Майор виновато развел руками.
   - Не с того света, конечно.
   - Спокойно, Барбаро, - пригрозил Кантемир. - Не делай круглые глаза. Без резких движений, пожалуйста. Будь естественней, улыбайся, понятно?
   Цэрэушник выпрямился, как палка, резких движений делать не стал, но и улыбаться отказался.
   На крыльцо выпорхнула толстая женщина с крашеной гривой. Потряхивая жирными окороками, она бочком сошла с крыльца и устремилась к майору.
   - Господин майор! Это вы? - заголосила она издали. - Мы все так за вас переживали. Это было ужасно. Я до сих пор еще в шоке. Как вы? - спросила она приблизившись.
   - Слава богу, жив, - ответил майор.
   - Слава богу! - согласилась толстуха. - Но как вы освободились?
   - Спасибо нашему спецназу, - майор и указал на Кантемира. - Они меня отбили.
   - А что с нашей Нани?
   - Нани сейчас в госпитале, - печальным голосом сообщил майор. - Она женщина, не выдержала испытаний.
   - О май гот, - толстуха всплеснула руками. - Все это настолько ужасно!
   - Батоно Давид, - вмешался Кантемир, - надо торопиться. Приступайте к делу.
   - Да, да, - спохватился майор. - Мадам... простите, забыл ваше имя.
   - Ханна, - напомнила толстуха.
   - Мадам Хана, передайте своим коллегам, что всем необходимо немедленно покинуть здание. Пусть все срочно выходят во двор.
   - А что случилось? - забеспокоилась толстая Ханна.
   - Мы эвакуируемся.
   - Как? - толстуха перевела взгляд на цэрэушника.
   Он качнул головой. Майор поспешил обрисовать ситуацию.
   - Русские скоро будут в городе, - он сокрушенно развел руками. - Враг прорвал нашу оборону. Такие вот дела.
   - Поторапливайтесь, - приказал Кантемир. - У нас нет ни минуты. Я согласился сопровождать вашу банду, но если через пять минут она не погрузится в автобус, я уезжаю налегке.
   Толстуха развернулась и помчалась назад, как ошпаренная. Она взлетела на крыльцо, будто на крыльях. Через минуту в здании начался переполох. А еще через несколько минут автобус был набит журналистами битком. Кто-то из этой банды, как выразился Кантемир, изъявил желание ехать в своих автомобилях. Среди них очкарик, тот, кто во время интервью в Двани собирал и перетаскивал автоматы. Усаживаясь за руль своего "фольксвагена", он бросил взгляд на Кантемира и сразу узнал его. У очкарика вытянулось лицо, а глаза сделались такими же круг-лыми, как колеса его окуляров.
   Кантемир, оставив цэрэушника, подскочил к нему, схватив за шиворот, вытащил из машины и прокричал журналистам:
   - Все едут в автобусе! В целях безопасности!
   А очкарику сказал:
   - Молчи, очкарито. Как дела? Узнал меня, да?
   Тот кивнул головой.
   - Не бойся, я тебя не обижу. Просто прокатишься с нами, - Кантемир повел его к бэтээру.
   Интересно, что цэрэушник, который остался без присмотра, даже не дернулся. Стоял с гордым видом там, где его оставили, и, молча, наблюдал, как журналисты грузятся в автобус.
   Его и очкарика Кантемир усадил в нашу машину. А в автобусе к журналистам пересадил четверых наших. Один из них сменил водителя.
   Колонна покинула "зеленую зону". Шесть бэтээров впереди, автобус, и за ним остальные бронетранспорте-ры.
   - Как по маслу, - прокомментировал Кантемир и спросил у майора. - Сколько заплатили твои родственники? Целое состояние?
   - На мое счастье, - ответил майор, - наши люди стоят не дорого.
   - Надо было бы тогда и охрану в мэрии купить.
   - К сожалению, у меня нет столько денег. Теперь я пуст.
   Кантемир похлопал его по плечу.
   - Не переживай. Главное, что ты жив. Ведь жизнь поважнее денег.
   - Да, - согласился майор, - только много ли мне еще осталось?
   - Я замолвлю за тебя словечко, - пообещал Канте-мир. - Ефрейтор прислушивается к моим словам, - и добавил. - Я не злопамятный. Васо вон знает.
   Цэрэушник с презрением смотрел на майора и бросал косые взгляды на меня и Кантемира.
   - Кто эти люди? - задал он вопрос майору.
   За майора ответил очкарик:
   - Спецназ ГРУ, отряд Барласова. Это чеченские диверсанты и убийцы.
   Кантемир отвесил ему подзатыльник.
   - Помалкивай, очкарито, - и, глянув в окуляр прибора, объявил всем. - Подъезжаем.
   Я тоже глянула и увидела показавшееся в конце улицы длинное административное здание. Подъезд к нему перегораживали бетонные тумбы, и за тумбами мешками, набитыми песком, были сложены укрытия огневых точек.
   - Барбаро, - обратился к цэрэушнику Кантемир, - как настроение?
   Тот молчал, Глянул косо на Кантемира и нервно дернул щекой.
   - Может, подыграешь нам?
   Цэрэушник в ответ:
   - На меня не рассчитывайте.
   Тогда Кантемир повернулся к майору.
   - Упертый, да? - спросил, кивнув на цэрэушника.
   Майор качнул головой.
   - Да, я и сам вижу, что упертый. Поэтому опять иг-раем в паре: ты да я.
   Мы приблизились к узкому проезду, оставленному между двумя тумбами, и встали.
   К нам вышел солдат.
   - Майор Кочарава, военная полиция, - представился батоно Давид, высунувшись из люка. - Переселяю миссию ОБСЕ и журналистский корпус.
   - Ничего не знаю, - ответил солдат.
   Майор взбеленился и рявкнул:
   - Откуда тебе знать, молокосос? Это война! На мис-сию совершенно нападение, я едва отбил журналистов. Где старший?
   Кантемир сдернул у цэрэушника с лацкана пиджака бейджик и вложил в руку майора.
   Цэрэушник сделал вид, что это его не касается.
   - Вот, покажи старшему, - майор передал бейджик солдату. - Где он?
   - Там, - солдат указал куда-то в глубину аллеи, уходящую от улицы к зданию мэрии.
   - Так чего стоишь? Беги!
   Солдат с бейджиком американца помчался к аллее.
   Кантемир дернул майора за штанину, тот спустился. Люк за ним с лязгом захлопнулся.
   - За мной! - скомандовал Кантемир в рацию.
   Мы ворвались в проезд, обогнали солдата. Въехали на аллею и нарвались на барьер выставленных поперек дороги бетонных тумб. За ним, нацелившись в нас пушками, стояли пять бээмпэ. Газоны по обе стороны аллеи перерезала линия укрытий, устроенных из мешков с песком. Экипажи машин и гарнизон отдыхали в караулке, там, куда направлялся солдат.
   Вслед за нами на аллею въехали следующие позади машины - слышен был шум моторов.
   Из караулки высыпались солдаты.
   Кантемир полез в люк. Прежде чем выбраться, успел сказать мне: "командуй" и сунуть телефон.
   Что командовать, я не поняла. Ясность внес звонок оставленного мне телефона.
   - Васо, - послышался голос Кантемира из динамика. - Съезжай на газон, протарань баррикаду. Я поеду за тобой в автобусе. Прикрой меня. Дай команду по рации и действуй.
   Ну, я и стала действовать.
   Наша машина съехала на газон. Врезалась в мешки с песком. Тряхнуло, подбросило перед. Но мы проскочили.
   За линией приказала механику встать. Сама забралась в башню. Развернулась и начала строчить по бегущим к бээмпэ экипажам. Увидела, как в пробитую нами брешь проехал автобус, и приказала механику пристроиться за ним. Наша машина своим корпусом, буквально, как и просил Кантемир, прикрыла его.
   За нами в прорыв устремились остальные машины и по моему примеру, развернув башни, забили по аллее.
   Когда подъехали к мэрии и выбрались из кабины, автобус уже стоял там. Пустой.
   Что делать дальше опять подсказал голос Кантемира по телефону:
   - Я в здании. Пусть все поднимаются на верхний этаж. Сама зайдешь последней.
   Со своим экипажем спряталась за каменным парапе-том крыльца и открыла стрельбу по улице. Там за бетонными блоками собирался развеянный огнем наших башенных пулеметов гарнизон мэрии.
   Наши бэтээры один за другим подъезжали к зданию. Экипажи покидали машины и перебегали в здание.
   Грузины вначале отстреливались только из автома-тов. Потом начали бить из подствольников по нашим отставшим машинам. А чуть позже к ним откуда-то с другого конца улицы подъехали два бээмпэ, и тогда заработали их крупнокалиберные пулеметы и заухали пушки.
   Мы залегли. Сперва еще пробовали отстреливаться - вслепую, выставил автоматы над парапетом. Потом оставили и это. Во-первых, потому что за нас теперь отстреливались наши из окон здания. Во-вторых, потому что добраться до мэрии оставалось только двум машинам. А в-третьих - уж очень плотно нас обложили. Пули роем пролетали у нас над головой, с завыванием рикошетили от парапета. От попадания пуль крупного калибра осыпалась штукатурка со стен, от пуль всех калибров с дребезгом разбивались стекла.
   Так что мы, в конце концов, решили, не дожидаясь двух последних машин, пока еще целы, отползти в зда-ние. И поползли. Сначала парни, а я, как старшая, по-следней. Прежде, конечно, глянула, где там два наших бэтээра.
   Они проскакивали линию. Двигались с развернутыми назад башнями и поливали из пулеметов по улице.
   Заползая в здание, глянула еще раз и вижу, одна из наших машин горит. И вдруг как громыхнуло. Жутко! Синяя вспышка ослепила. Здание качнулось. Я услышала, как разом вылетели стекла из всех уцелевших окон, и завыли противоугонные системы на парковке. Когда зрение вернулось, увидела невообразимую картину. Один наш бэтээр лежит на земле, вращая задранными в небо колесами. Башня его валяется метрах в пятидесяти от него. На месте второй машины невероятных размеров воронка. От укрытий не осталось и следа, ни одного мешка с песком, как будто бы и не было. Деревья в радиусе ста метров от воронки все до единого повалены. Пять грузинских бээмпэ лежат на боку. И белые хлопья похожие на снежинки падают с неба. И вонь, невыносимая, едкая вонь.
   - Наш гексоген, кажись, взорвался, - прозвучал завороженный голос Кантемира в телефонной трубке. Потом, будто бы Кантемира ужалили. - Васо, ты чё молчишь? Жива?
   - Жива, - говорю.
   А он:
   - А чё молчала? Дуй живо наверх!
   А я ему:
   - Не... я тут останусь. Взрывчатку оставшуюся заберу, пока и ее еще не взорвали, - и выключила телефон.
   Взрывчатку нашла во второй машине. К тому времени на помощь мне осетины спустились - их Кантемир прислал. Растаскали взрывчатку в пакетах подальше от здания. Разложили зарядами по кругу - пакет под дерн, а сверху маячок.
   А стрельбы, кстати, после взрыва больше не было. Видно все в себя приходили, так что никто нам не мешал.
   Закончили мы с зарядами и оружие собрали - не-сколько базук, грузинами оставленные. И тогда уже в здание.
   А там ветер гуляет, в разбитые окна снежинки задувает. На первых трех этажах пусто. Все на верхнем. По коридору Кантемир шагает, в двери кабинетов заглядывает и громко, нараспев, будто стихи читает, говорит в пустоту:
   - Дамы и господа, леди и джентльмены, граждане, товарищи! У меня к вам четыре требования: сдать сотовые телефоны, по нужде не проситься, на жажду и голод не жаловаться и, вообще, сидеть смирно и помалкивать. Я Людоед, командир кавалерии Блистательного войска обещаю вам: если будут выполнены наши требования, все выйдут отсюда целыми и невредимыми. Если нет, пеняйте на себя. Пристрелю всякого, кто нарушит хоть одно из требований.
   Он говорил, помахивая, пистолетом и явно рисовался. Меня всегда раздражала эта его тяга к позе. И, вообще, надо сказать, что все мужчины у нас здесь на Кавказе невыносимые позеры. Мне, кстати, потому и понравился Моня, что он не умеет этого делать. Моня, что прежний, что нынешний не стал бы размахивать пистолетом и корчить из себя крутого парня. Изложил бы просто и ясно, что ему нужно, и ограничился бы этим. А Кантемира хлебом не корми, дай ему только возможность покрасоваться.
   Он продолжал разглагольствовать:
   - Чтобы поднять вам настроение, скажу еще одно: по моим расчетам, ваше пребывание здесь будет недолгим. Думаю, что в самое ближайшее время вы покинете это здание. Так что наберитесь терпения и пожелайте себе и нам удачи.
   Из комнаты слева донесся женский голос:
   - А когда вы нас выпустите? У меня дети дома. Мне нужно к ним.
   Кантемир пошел туда, откуда раздался голос, остановился перед раскрытой дверью в конце коридора и спросил:
   - Кто интересовался?
   - Я, - отозвался тот же женский голос.
   - А я просил помалкивать, - и выстрелил. - Теперь надеюсь всем все ясно!
   На этаже воцарилась гробовая тишина.
   - Теперь слышу, что ясно, - сказал Кантемир. - Те-перь можно позвонить Ефрейтору.
   Из комнаты напротив на меня смотрели испуганными, наполненными ужасом глазами.
   - Командир, дело сделано, - заговорил Кантемир в трубку. Он двигался по коридору ко мне навстречу. - Я в мэрии, журналисты здесь, и еще много других. Когда тебя ждать? - он дошагал до меня и положил руку на мое плечо. - Ефрейтор будет через час, - сообщил мне и снова в трубку. - Нет, с ней все в порядке. Разве что несколько царапин. Дать ей телефон?.. Хорошо... Пожелай мне удачи, командир... Амин аллах акбар.
   Кантемир отключил телефон и утер лицо пригоршнями ладоней. После чего, согнав с лица важный вид, ухмыльнулся и заговорил мне в ухо:
   - Ефрейтор о тебе спрашивал, беспокоится. Думаю, сегодня, если выживем, ты будешь спать в его постели.
   Я перебила его:
   - Зачем женщину убил?
   Он как будто бы не понял меня.
   - Что она тебе сделала? Она же мать.
   - Была мать, теперь труп матери. Васо, - он разозлился, - Ефрейтор вчера расстрелял чуть ли не две сотни, ты молчала. Помолчи и теперь. Не доставай меня. Что с тобой? - спросил он, глянув на меня. - С тобой все в порядке?
   - А как ты думаешь?
   Мне страшно захотелось врезать ему. Мне было очень плохо. Звон стоял в ушах, тошнота подступала к горлу, и едкий, противный запах жег мне нос и горло. Видимо, меня контузило. Желтые круги поплыли перед глазами, и я потеряла сознание.
   Когда очнулась, то все уже близилось к концу.
   Открыла глаза и не сразу поняла, где я. Не поняла, почему такой шум вокруг, и почему болит голова? Почему в разбитые окна задувает дым, и почему он такой едкий? И почему снег пушистыми хлопьями валит в конце лета? И откуда взялись все эти люди с оружием, и почему они прячутся за стенами, а другие, безоружные, не таясь, стоят в окнах?
   - Биджованы в конец достали, - крикнул Кантемир, увидев, что я очнулась. Он прятался под окном. - Уже второй раз забегают на твои маяки и подрываются почем зря. Посмотри, сколько их собралось, обалдеешь!
   Я подползла к нему и выглянула в окно.
   - Только сильно не высовывайся, - предупредил Кантемир. - У них снайперы работают. Двоих наших уже положили.
   Аллею и площадь перед зданием трудно было узнать. Газон был сплошь изрыт воронками и напоминал лунный ландшафт. Большая часть деревьев была повалена, а остальные стояли голыми, уродливо выставив обрубки ветвей. Машины на парковке были искорежены, многие дымились. Два фонарных столба у дороги опрокинуты, и оборванные провода жгутами разбросаны по асфальту. И кругом всякий хлам: обломанные ветви, части машин, куски бетона, всякий мелкий мусор, происхождение, которого сложно было определить. И еще между всем этим неподвижные тела людей, или части тел: туловища без конечностей, конечности без туловища. И все сыпались с неба, кружась, желтоватые хлопья. Одна крупная, как клок ваты снежинка опустилась на руку. Рука эта на изгибе локтя висела метрах в двадцати от окна, в которое я смотрела, на ветке акации. А с запястья на никелированном браслете свисали часы, отсвечивая зайчиками.
   "Который час? - мелькнуло у меня в голове. - Скоро это все закончится?"
   - Это уже четвертая атака, - сообщил Кантемир, угадав мои мысли. - Ты час продрыхла. Кушать хочешь?
   Я мотнула головой.
   - Дайте мне поесть, - жалобно по-детски попросил мужчина, стоящий надо мной на подоконнике. - У меня кружится голова. Я упаду на улицу.
   Он скулил тихо, беззвучно и не мог остановиться. А женщина рядом с ним все время пускала струю - короткую, по бедрам, - и тоже не могла остановиться. Оба они были в ссадинах и кровоподтеках. И от них невыносимо воняло.
   - Вы били их? - спросила я.
   - Нет, - ответил Кантемир. - Это их каждый раз взрывом отбрасывало с окон. Ничего серьезного. Но если их земляки и дальше будут лесть на наши заряды, то боюсь, на них живого места не останется.
   Я снова выглянула в окно. На дороге за шеренгой бронетранспортеров начиналась возня. Люди в песчаном камуфляже перестраивались, что-то подносили. А через минуту заслышался шум моторов и тяжелый лязг гусениц. На площадь въехало пять танков.
   - Оп-паньки, - простонал Кантемир. - Только не это.
   - Неужели по своим будут стрелять? - удивилась я.
   - Барбаро говорит, что военным на гражданских на-плевать. Они мэру не подчиняются.
   Кантемир похлопал меня по плечу.
   - Не дрейфь, - а я, кажется, и вправду побледнела. - Зато кино снимем красивое... Вон, - Кантемир указал за спину большим пальцем, - мой режиссер и оператор Квинтин Очкарито.
   Я пустила взгляд по коридору и увидела под одним из окон нашего очкарика. Он сидел на корточках, прижавшись спиной к стене, и что-то настраивал в своей камере. Потом приподнялся и выставил объектив камеры между ног стоявшего в окне заложника.
   - Квинтин, - окликнул его Кантемир, - не забывай про снайперов. Они бьют по линзам, глаз прострелят!
   Очкарик прокричал в ответ:
   - Объектив зашорен, меня не заметят. Спасибо!
   - Хороший парень, - высказался в его адрес Кантемир. - Интеллигент, но не трус. Он с камерой бегает с самого начала, еще в автобусе начал снимать. Когда все закончится, посмотрим, что он наснимал.
   Мы снова выглянули в окно.
   Танки встали в ряд напротив здания. Из-за бэтээров вышла пехота и выстроилась колоннами позади танков.
   - Давай, отползай назад, - приказал мне Кантемир.
   - Почему?
   - На тебе лица нет.
   - Я не боюсь! - заявила я.
   - Знаю. Но здесь тебе делать нечего. Понадобишься, позову.
   - Не обращайся со мной, как с ребенком.
   Кантемир всплеснул руками.
   - Васо, не спорь. Тебя подстрелят, а мне потом пе-ред Ефрейтором ответ держать? Не надо мне такого счастья. Делай, что говорят, по-братски прошу.
   Танки развернули башни, целясь в окна, задрали стволы орудий. Мужчина в окне захныкал громче. Женщина затряслась и коленом мелко забила по подоконнику.
   - Васо, в самом деле, что ты такая упертая. Честное слово, когда потребуешься, сто пудов позову. Иди.
   Я решила не сорить, уползла из коридора в комнату. Легла на полу, прислонившись спиной к стене, и закрыла глаза. Меня вправду мутило. Жгучие волны подступали от живота к горлу, а в голове колокол бил набат.
   На площади заголосил громкоговоритель. Сперва прошипел, потом прокашлялся, а затем зазвучал обрывистыми фразами:
   - Раз-два, раз-два-три...Бандиты...У вас был целый час на размышления...Больше мы церемониться не будем...Мы вводим в дело танки...Сдавайтесь...Даем еще пять минут, чтобы вы покинули здание...После этого начинаем штурм.
   Громкоговоритель умолк, а ко мне подобрался наш очкарик. Он устроился напротив меня и спросил:
   - Как вы себя чувствуете?
   - Нормально, - ответила я.
   - Я сделал вам инъекцию, когда вы лежали без сознания. У меня всегда при себе аптечка. Помогло?
   - Да, наверно.
   Я указала на его камеру.
   - Это Людоед заставил снимать?
   - Нет, я сам. Я военный репортер, - сообщил о себе очкарик, - это моя работа. Я попросил, и господин Людоед разрешил.
   Я поинтересовалась:
   - Ты откуда?
   - Из Великобритании.
   - А русскому, где так выучился?
   - Я заканчивал Оксфорд, кафедру русской филоло-гии. Нам два года преподавал Даниэль.
   Я кивнула головой.
   - Вы знаете Даниэля?
   - Нет.
   - Это советский диссидент, писатель.
   Я оглядела его внимательней. Кантемир сказал, что он не из трусливых, но сейчас он явно мялся.
   - Что надо, признавайся? - спросила у него напрямик. - Хочешь еще раз уколоть?
   - Нет, - ответил он. - Я хочу взять интервью.
   - У меня? - я отмахнулась от него. - Забудь. Я не даю интервью. Не умею.
   - Это просто, - заверил меня очкарик. - Надо отвечать на вопросы так, словно мы беседуем, без камеры, как сейчас.
   - Нет, нет, - в знак протеста я скрестила руки.
   - Хорошо, - очкарик выключил камеру. - Вы видите, камера не работает. Мы просто поговорим, это не интервью. Скажите, что вы здесь делаете?
   Я удивилась.
   - Я в этом здании заложник, - начал растолковывать очкарик. - В Грузию приехал снимать войну - это моя работа, как я уже сказал. А вы что делаете на войне?
   - Воюю, - я усмехнулась.
   - Вы женщина!
   - Ну и что?
   - Поверьте, это не первая моя командировка в горячую точку. Я снимал во многих местах и уже видел женщин изображающих из себя Рембо. Но те амазонки были безгрудые - буквально. Они были мужеподобны и некрасивы. Их сложно было назвать женщинами. Вы же в отличие от них привлекательны, женственны, сексуальны, если честно. Те женщины оказывались на войне, потому что только там, среди одичавших, простите, голодных мужчин они находят себе поклонников. А вам, что здесь надо, что ищите? Не из-за секса же, в самом деле, вы здесь?
   - А если из-за него?
   - Я вам не верю.
   - Может, я не поклонников ищу, а сама чья-то по-клонница?
   - Кого? Людоеда?
   - Нет.
   Квинтин задумался.
   - Вы знаете, я вас запомнил еще с того первого ин-тервью, когда вы и я были в других ролях: вы пленницей, а я свободным. Вы тогда сказали, что ваш оперативный псевдоним "Шалава". Но это был эпатаж, вы просто действовали на нервы. Вы и сейчас хотите ошеломить?.. Из-за кого вы здесь?
   - Не скажу.
   - Из-за Тимура Барласова?
   - Забудь, очкарито.
   Я не заметила, когда этот проходимец включил камеру. Он небрежно держал ее на коленях, объектив неподвижно смотрел мне в лицо, и красная индикаторная лампочка под объективом предательски светилась.
   Я погрозила очкарику пальцем. Он смутился и поспешил выключить камеру.
   - Оставь, - разрешила я. - Я отвечу на твой вопрос. Это не сложно. Только сможешь ли ты понять?
   - Я постараюсь.
   - Ты знаешь, что такое "русти-руст"?
   - Нет.
   Я попрекнула его:
   - А еще заканчивал Оксфорд. Ну, правильно, ты же учил русский, а не фарси. А если бы учил фарси, то знал бы, что "руст" это "сила". А второе значение того же слова - "правда". Попробуй, переведи.
   - "Сила", "правда", - повторил Квинтин. - Сила в правде?
   - А почему не наоборот?
   - "Правда в силе"? Но это звучит, по меньшей мере, вызывающе. Опять эпатаж? Ведь это какой-то фольклорный афоризм?
   - Это девиз Тимура.
   - Какого Тимура? Барласова Тимура?
   - Тимура из рода Барласов. Ты же образованный, очкарито, а я тебя учу. Ты что не знаешь ничего про Тамерлана?
   - Я не изучал его историю. Не интересовался.
   - А зря.
   - Я понимаю, это теперь девиз вашей банды, в смысле, вашего отряда. Вы как бы провели параллель между вашим командиром и Тамерланом.
   - Ничего мы не проводили. И никакой это не девиз нашего отряда. Я тебе рассказала об этом, чтобы объяснить, зачем я здесь. Ты же об этом спрашивал?
   - Да.
   - Так вот, я здесь, потому что только здесь смогла понять, что такое "русти-руст". Я поняла, что "правда в силе" это не вызывающе и не эпатажно. Что именно так устроен мир. Как объяснил мне один человек, если есть в мире правда, то она заключена в силу. В "силе правда", потому что бессильная правда ничего не стоит. И даже не так. Если есть бог и есть его правда, то он заключает правду в силу. Он наделяет сильных правом нести его правду... Теперь ясно?
   - Спорное утверждение, - заметил англичанин.
   - Вот, я и сказала, что ты не поймешь. И я не понимала, пока не попала сюда.
   - Однако, и я здесь.
   - Ты с камерой, а я с автоматом. Это разные вещи. Ты не напрягайся, все равно не поймешь, - сказала я, увидев, как он морщит лоб. - Это не мозгами надо понимать, а через боль.
   - Как это?
   - До этого ты, вообще, не допрешь. Не криви так противно рожу. Это я не для тебя говорю, а для камеры. Потому что так, наверно, еще никто не говорил. Я, во всяком случае, не слышала и не читала. Когда тебя всю пронзит болью, когда ты будешь чувствовать каждую клетку, как она дрожит, каждую ниточку своих мышц, когда почувствуешь, как шевелятся корни волос, как ногти держатся за мясо, тогда ты меня поймешь, и не будешь корчить рожи и спрашивать, зачем я здесь.
   - Вы знаете, - пустился в спор очкарик, - то, что вы говорите не ново. Вы наверно не читали об этом, а я читал. У Пауло Коэльо в "Заре" есть места о том же. Там женщина репортер все время рвется на войну. Ее бой-френд спрашивает, зачем ей это? А она отвечает примерно так, как вы сейчас, что это, сидя на диване не понять, что война дарит какие-то изысканные ощущения, и что эти ощущения помогают открыть тайны мироустройства...
   - Пошел ты к черту, - оборвала я его, - со своими изысканными ощущениями. Время вышло. Иди, снимай свой репортаж, штурм сейчас начнется.
   И вправду время вышло. Заговорил громкоговоритель. Он так и объявил:
   - Время вышло.
   Очкарик оставил меня, поспешил с камерой в коридор. А громкоговоритель продолжал:
   - Освободите заложников...Выходите без оружия на площадь...Мы гарантируем вам жизнь...В противном случае открываем огонь на поражение...
   В ответ на угрозы из громкоговорителя раздался незнакомый голос:
   - Солдаты!!! Грузины...земляки... Послушайте меня!
   Я выбралась в коридор, чтобы увидеть, кто это голо-сит.
   - С вами говорит мэр Гори! Я Сергей Мамасахлисов! Я взываю к вашему милосердию, к вашей совести - не стреляйте в нас!
   В окне стоял тучный, обрюзгший мужчина с шарообразным животом и тройным подбородком и отчаянно вопил. Одной рукой он держался за косяк, а другой подтягивал, сползающие с пуза брюки. Кантемир щекотал его в спину дулом пистолета и подначивал:
   - Ори громче, выразительней. Тебя что, не учили с народом разговаривать?
   - Солдаты! - орал дальше толстопуз. - В этом здании находятся женщины. Многие из них годятся вам в матери. Здесь есть и ваши сестры, и ваши невесты. Представьте, что вы сейчас целитесь в них. В своих матерей! Солдаты я не сделал вам ничего плохого. Я гожусь вам в отцы! Не слушайте своих командиров, не стреляйте!
   В ответ прогрохотало орудие танка. Снаряд влетел в пустующее окно и пробил перекрытие. Что-то с грохотом рухнуло в дальней комнате, кажется, обвалился потолок.
   Поднялся страшный шум. Все пленные заревели ра-зом.
   - Что там? - закричал Кантемир, перекрикивая рев. - Все целы?
   - Кажется, двоих придавило! - отозвалось из конца коридора.
   Кантемир сдернул толстопуза с окна и отогнал его прочь.
   - Бьем через одного! - скомандовал он. - Пли!
   Раздались слившиеся в единый залп выстрелы из ав-томатов, и из окон через одного выпали на улицу заложники. Коридор наполнился запахом пороховой гари. Дым от выстрелов еще не развеялся, когда приземление расстрелянных отозвалось снизу глухими шлепками. Сразу стало тихо, рев оборвался. Мне показалось, что что-то зазвенело, будто перетянутая струна надрывалась, грозясь вот-вот лопнуть.
   Женщина, та, что безостановочно мочилась, начала сползать с окна. Она таращилась на то место, где мину-той раньше стоял ее плаксивый сосед, и водила спущен-ной с подоконника ногой, ища опору пола.
   Один из наших вернул ее ногу на место.
   - Сейчас полетишь следом, дура, - пригрозил он ей. - Стой, где стоишь.
   Женщина словно и не услышала его. Она отпустила косяк, и я подумала, что она собирается спрыгнуть. Но нет. Она присела на колени и молитвенно сложила ладони у груди, уставилась куда-то на верхушки деревьев, туда, где висела рука с часами и зашептала, что-то на грузинском.
   На улице тоже сделалось тихо. Поистине, мир завис на волоске. Я теперь знаю, как это бывает.
   И тут заслышались выстрелы. Далекие, но вполне отчетливые. Можно было разобрать, как работают пулеметы, и как отвечают автоматы, и как разрываются гранаты.
   - Это Ефрейтор! - воскликнул Кантемир. - О, как я его люблю! Он всегда вовремя! - он увидел меня. - Васо, Ефрейтор сказал, что скоро будет, и вот он здесь! Все, финита ля комедия!
   Он подошел к окну и из-за спины молящейся женщины прокричал:
   - Финита ля комедия! Генацвали, биджованы, грузины - занавес! Ефрейтор в городе, оваций не надо, просто расходитесь!
   Потом его голос сорвался, и он пропел по-петушиному:
   - Вы что не поняли, придурки! Наши пришли! Хана вам! Уходите!
   Кантемир стащил женщину с окна. Она упала на пол, отползла к стене и притаилась там.
   - Постреляем напоследок, Братцы! - крикнул он осетинам. - Готовь базуки. Пять залпов по танкам, а там посмотрим.
   Заложников сняли с окон, установили в проемы пулеметы и автоматы. Из базук дали пять залпов. Все выстрелы оказались мимо, ни один танк не пострадал. В ответ с площади забили пулеметы, ударили орудия. Пули застучали по стенам. От попадания снаряда качнулось здание. Снова ожили голоса заложников. Заныли на грузинском, на русском, на английском и на бог весть каком, похоже на иврите. А описанная женщина молчала, только губы ее беззвучно шевелились. Правда, быстрее зашевелились. И очкарик тоже не голосил. Он перебегал от окна к окну и, прячась за простенками, выставлял в проем объектив камеры. Этот выпускник Оксфорда и впрямь был не робкого десятка.
   Кантемир скомандовал второй залп. И сам запустил из грузинского стингера. Его выстрел оказался точным. Снаряд угодил под башню танка, и ее сорвало взрывом. Остальные танки попятились к дороге. И бэтээры, взревев моторами, ползли в разные стороны.
   Кантемир снова высунулся в окно и крикнул:
   - Мужики! У вас еще есть время, уходите! Если уйдете сейчас, преследовать не будем, - он помолчал. - Вы слышите - Ефрейтор уже близко!
   И в самом деле, выстрелы на окраине больше не звучали. Теперь оттуда доносился приближающийся гул моторов.
   - Зачем мы вам дались? Что вы с нас возьмете? Мы воюем за деньги, мы нохчи, мы разбойники! А вам за что умирать, за ордена-медали? Уходите, мамой клянусь, у вас еще есть время!
   Странное дело, его глупая клятва подействовала. Раздались команды на грузинском, танки и бэтээры поползли с площади, солдаты потянулись за ними. И только машины выехали за бетонные тумбы, как солдаты попрыгали в них, и тогда танки и бэтээры притопили на полных оборотах. Только не думайте, что они рванули навстречу Моне. Нет, они рванули в обратную сторону.
   - Ура! - пронеслось по этажам.
   Радость была всеобщей. Радовались и наши, и грузины, и журналисты. И даже агент ЦРУ испытывал радость. Когда Кантемир вызвал его из комнаты, где он сидел в компании с журналистами, и спросил: "Ну, как? Здорово мы урыли твоих подопечных? Ведь ты же военспец, ты их натаскивал, правильно я понял?", американец ответил:
   - Вам повезло. Вы очень везучий человек. А в воен-ном деле удача решает все... или почти что все.
   - Все? - возмутился Кантемир. - Барбаро, ты что несешь? Как это повезло? А то, что мы не струсили? А то, что стояли до конца?
   - Во всяком случае, я рад, что все именно так закончилось.
   - Ты рад? - удивился Кантемир еще больше и обвел всех присутствующих изумленным взглядом.
   - Все, слава богу, живы, - разъяснил свою радость Барбаро. - И я в том числе.
   Изумление Кантемира переросло в восхищение.
   - Хорошо быть американцем, - он уставился на цэ-рэушника восторженным взглядом. - Его подопечным надавали, его журналистов взяли в плен, а он всему этому рад.
   - Мне не в чем себя упрекнуть, - сказал цэрэушник с достоинством. - В данной ситуации я сделал все, что от меня можно требовать. У моих подопечных, как вы выразились, и у моего руководства не может быть ко мне претензий.
   - Хочу в Америку, - попросился Кантемир.
   - Вас там посадят на электрический стул, - преду-предил американец. - И пока это не случилось, скажите, что вы собираетесь делать дальше?
   - С вами?
   - Со мной и моими коллегами.
   - Мы собираемся выторговать за всех вас выкуп.
   - Прекрасно, - цэрэушник принял деловитый вид. - Я готов оказать содействие со своей стороны.
   Кантемир от всей души хлопнул его по плечу. Тот оказался стойким, даже не покачнулся.
   - Барбаро, - с чувством сказал Кантемир. - На тебя-то я и рассчитывал. Мне нужен был человек, который все устроит так, чтобы дело это закрутилось быстро. Чтобы подсказал, за кого, сколько реально можно вытребовать. Ты же знаешь это дело, ты же и по этой части спец? Ты же поможешь, проконсультируешь?
   - Можете рассчитывать на меня. Я это дело знаю, - заверил американец. - Я все устрою в самые сжатые сроки. В конце концов, это часть моей работы - освобождать заложников.
   - Освобождай, освобождай, - благословил его Кантемир, - но и про нас не забывай. Прежде мы должны получить свои деньги.
   - Получите, - пообещал американец. - Но прежде, чем я возьмусь за это дело, вы должны подтвердить, что выполните ряд моих требований.
   - Каких требований?
   - Первое: заложники должны быть избавлены от физического и психического насилия. Второе: они должны быть обеспечены полноценным питанием и чистой питьевой водой. Третье: место их содержания должно быть обустроено с необходимым комфортом. Четвертое: я требую соблюдения всех санитарных норм, а именно...
   - Стоп, - остановил Кантемир, - я тебя понял. Твоих журналистов бить не будут, а на женщин не позарятся. На мозги им капать тоже никто не станет. А во всем остальном они будут жить, как живут наши обычные люди: жрать то, что все жрут, и ходить туда, куда все ходят. А про комфорт и санитарные нормы забудь.
   - Прекрасно, - согласился американец.
   А я подумала: все у него прекрасно.
   - Это приемлемые условия.
   - Тогда приступай к делу прямо сейчас, - поторопил его Кантемир. - Объясни своим, что к чему и постарайся, чтобы было без истерик. Короче, успокой их там.
   Цэрэушник шагнул от нас к дверям комнаты и вдруг замялся.
   - Последнее, - сказал он смущенно. - Я сейчас зайду и успокою людей, - он указал на дверь в кабинет. - Но могу ли я прежде попросить у вас сигарету?
   - Я не курю, - Кантемир глянул на меня. - Васо, ты же балуешься бывает.
   Я мотнула головой. Угостил американца осетин.
   - Это ваши, - сказал он, протягивая цэрэушнику пачку.
   - Нет, нет, - возразил американец, после того, как затянулся. - Это все фальсификат. Американский табак другого качества.
   Он выпустил длинную струю дыма и сказал умиро-творенно:
   - Не могу простить себе эту слабость. Увы.
   А я подумала, какая же это сказочная страна, где живут сказочно довольные собой люди, которые могут простить себе все кроме одной единственной слабости - привязанности к сигаретам.
   Через минут двадцать со своим отрядом ворвался на площадь Моня. Мы вышли из здания, и произошло нечто подобное встречи на Эльбе. Моня, выпрыгнув из машины, первым делом подлетел к Кантемиру. Он крепко обнял его и объявил во всеуслышание:
   - Людоед, ты моя надежда и опора! Ты моя правая рука и здоровая нога, которая выравнивает мою поступь. Ты сделал все, как надо. Честь тебе и хвала!
   Наши закричали ура и застрочили в небо. Когда не-много поутихло, Моня объявил еще кое-что:
   - Я хочу сделать тебя своим побратимом!
   Он вытащил из ножен нож, полоснул им по ладони и передал его Кантемиру. Тот проделал то же самое. После этого они сцепили окровавленные ладони в крепком рукопожатии, и Моня трижды поцеловал Кантемира. И, удивительное дело, Кантемир отчего-то смутился. Нет, не из-за поцелуев. Наши, хоть и хорохорятся, а частенько позволяют себе такое - лобызать друг друга, обозначая тем самым какую-то особенную мужскую дружбу. И Кантемир, я это сама видела, тоже не раз с важным видом целовал мужиков взасос, и не смущался, не робел. А тут замялся и заробел. Встал, потупив взор и, давай, переминаться с ноги на ногу. Ни дать, ни взять красная девица. Румян только свекольных для полного эффекта не хватало, а так вышла бы реальная Марфуша, ну та из сказки, помните? Помните, как эту Марфушу, разукрасив, как куклу вывели к жениху? Как она водила взглядом, как смущенно улыбалась и как хитро косилась на женишка? Так же и Кантемир. Огромный, как медведь, рядом с которым Моня казался гномом, стоял и изображал из себя невесту. Рыскал взглядом под ногами, щерился без конца, как контуженный, и время от времени хитро бросал по сторонам косые взгляды.
   А Моня стоял перед ним женихом. Смотрел на него с обожанием и никак не мог налюбоваться. Ну, в самом деле, в пору было "горько" закричать! Чтобы они опять поцеловались, тьфу!
   - Брат мой, Людоед! - провозгласил Моня его новый статус. - Проси у меня чего хочешь!
   А Кантемир реально заигрался. Не поднимая глаз, пролепетал конченым скромником:
   - Тут одну женщину хочу отпустить, без выкупа. Она молилась хорошо. Ее молитвами, можно сказать, мы выиграли это дело. Если позволишь, я отпущу.
   - Она свободна, - объявил Моня. - Проси еще чего-нибудь.
   А Кантемир остановиться не может, понесло его.
   - И еще одного хочу отпустить. Помнишь Очкарито, того, на посту?
   - Ну, - подбодрил его Моня.
   - Он нормальный мужик. Я в этом убедился. Пацан - не прицепишься. Таких, я думаю, нельзя наказывать.
   - Раз так, то я и его освобождаю, - объявил о втором помиловании Моня. - Я ценю достоинство во врагах, и оказываю милость храбрым. Тот за кого ты просишь, свободен! Теперь проси для себя. Для себя лично!
   Кантемир, наконец, поднял глаза на Моню и промолвил ангельским голосочком:
   - А мне для себя лично ничего не надо. Спасибо, брат.
   "Офигеть", - подумала я. - Кантемир сошел с ума!"
   Моня в новом порыве чувств набросился на побратима, обхватил его могучие плечи и каким-то чудом оторвал от земли. Давид поднял Голиафа! Все ахнули. Когда Моня, секунд десять продержав этого медведя, уронил на место, тот, осмелев, а точнее опьянев (опьянев, я так думаю, от своей девичьей влюбленности), обрушил на брата Моню ответный порыв эмоций. Кантемир обхватил его за талию и легко, как перышко закинул на плечо. А потом, видимо, вспомнив, что он когда-то занимался штангой, жимом поднял его еще выше - над головой. Оттуда Моня крикнул всем окружающим:
   - Коли моему брату Людоеду для себя ничего не нужно, то я объявляю всем, кто добывал сегодня победу, что я ваш Повелитель из своей казны удваиваю вашу долю! Трудитесь, воины, и дальше с прежним рвением, и длань моей благодарности, клянусь небом, вовеки не оскудеет!
   Это заявление было встречено бурным восторгом. Все если не влюблено, как Кантемир, то с восхищением и признательностью воззрились на Моню и на его брата Людоеда. Вот такая веселая вышла свадьба. Про меня Моня даже не вспомнил.
   Только к вечеру, когда хозяйственные и администра-тивные дела были улажены, Моня призвал меня к себе. Да, и не призвал вовсе, просто, мы вместе выехали из города, в его машине. Двигались на юго-восток по горийской дороге в сторону Дзегви. С нами шла колонна Христофора.
   Кантемир остался в городе доделывать дела с грабе-жами и вымогательством.
   Мы торопились в местечко Каспи, чтобы успеть за-хватить тамошний колхозный аэродром. Там стояли вертолеты нефтяников, тех, что прокладывал "Набуко". И Моня, узнав об этом у майора, пожелал их заполучить.
   Кстати, Валера и батоно Давид остались с Кантеми-ром (Валера, чтобы оприходовать награбленное, а майор в качестве наводчика), так что в машине нас было только двое: я и Моня. И только мы выехали из города, как он сразу выдал:
   - Твоя утренняя выходка не находит оправданий. Ты вела себя недопустимо дерзко и выставила меня на посмешище перед моими подданными. Другого бы я без промедления казнил, а тебе на первый раз спущу. Ты должна определить для себя, кто ты: моя наложница или воин в моем войске. Сидеть в двух седлах невозможно.
   - А разве я наложница? - спросила я. - Ты же меня ни разу не позвал. С тех пор, как тронулся умом, ты меня совсем не замечаешь.
   - Я не намерен вступать в пререкания. Ты изложишь свое решение к концу дороги, - он отвернулся и вылупился в окно. И застыл, как истукан.
   - Моня, - обратилась я к нему, - скажи только одно: ты меня больше не любишь?
   Он даже не шелохнулся.
   - Я тебе уже не нравлюсь?
   - Ты больше не хочешь меня? Просто... без чувств, так, между прочим?..
   - Ну, поцелуй хотя бы. Ведь можно же поцеловать!
   Бровью не повел истукан.
   - Я знаю, ты на меня обижен, ведь так?.. Я тебя по-нимаю. Я поступила плохо... мне не надо было втягивать тебя в эту историю... Но я же хотела, как лучше. Я хотела, чтобы мы чуть-чуть подзаработали. Без денег-то, сам знаешь, никак. И вот теперь вроде деньги появились. А ты переменился. Стал совсем другим. Раньше все твердил про "русти-руст", а теперь сам сделался, как твой Тимур. И мне очень нравится это. Но я не понимаю, почему ты переменился ко мне? Ведь я же осталась такой же... какой тебе нравилась раньше. Моня, умоляю, меняйся, сколько хочешь, только со мной оставайся прежним. Не будь жестоким. Будь ласковым, как раньше.
   И тут истукан ожил. Насупился и глянул на меня косо.
   - Почему ты называешь меня Моней?
   - А как?.. Хочешь, буду называть Тимуром.
   - И расскажи, раз начала, что было между тобой и Моней.
   - А ты не помнишь?
   - Я не могу помнить. Я не Моня! Кто этот Моня? Я должен знать о нем! Рассказывай.
   Господи, какое у него сделалось страшное лицо. "Свихнулся, - решила я. - Не просто свихнулся, а бе-шенным стал". Да только это было не так. Глаза Мони пусть и были наполнены гневом, но не было в них ни какой придури. Он выглядел здоровым, вменяемым...каким еще?.. в общем, выглядел нормально. Тогда я подумала: "Если Моня здоровый, значит, я сошла сума. Это я свихнулась, я полоумная". И, как полоумная рассказала ему нормальному, кто такой Моня, и как я его люблю.
   Когда я закончила Моня или Тимур, не знаю, как его теперь величать, забормотал себе под нос:
   - Этот Моня, как я понял, слабый и порочный чело-век. Он мягок душой, что непозволительно мужчине. Он подобен бабе - столь же капризен и переменчив. Кроме того, он обременен гордыней, и что хуже всего, он ловок и умен. Если он оказался на моем месте, так же, как я оказался на его, то он там натворит непоправимых бед. И ничто, и никто не сможет ему помешать. Мое имя там затмевает солнце. Сила, заключенная в нем, сокрушает подобно молнии. Если он действует под моей личиной и от моего имени, то мои верные нукеры не будут противиться ему, а мудрые советники моего дивана не смогут распознать его тайны. Одна надежда на Всевышнего. Я буду молиться, чтобы Господь испепелил его своим гневом, чтобы навел на него стрелу врага или рукой лазутчика отравил его чашу. Да, свершится все по промыслу Божьему!
   "Моня, Моня", - прошептала я и сама взмолилась, чтобы Моню, где бы он ни был, миновали напасти, которые вознамерился ниспослать на него этот Ефрейтор, чтобы стрелы, нацеленные на него, пролетели мимо, чтобы отравленную чашу испил, кто-то другой, чтобы он выжил и вернулся назад. Ко мне.
   - А на твои вопросы я отвечу так, - сказал...господи, как мне теперь называть?.. Ефрейтор?.. В общем, он сказал:
   - Люблю ли я тебя? - не знаю. Но ты мне по сердцу и радуешь мой взор. И я хочу тебя. Если ты изберешь удел наложницы, то я впущу себя под свой покров. Тебе решать.
   Я избрала удел воина. Тут же об этом не сказала, но решила, что под его "покров" не стану торопиться. Пусть спит один, или с той, что подвернется. И ведь подвернулась же. Тут же, на утро.
   Ночью мы прибыли в Каспи и с ходу взяли аэродром. Выдернули из теплых постелей азербайджанских пилотов, заставили их запустить лопасти своих машин и, приставив к ним своих бойцов, отправили в Гори, к Кантемиру. А сами повернули назад. Но решили возвращаться не старой дорогой, а выйти на мцхетскую. Захотелось проверить, что происходит там, где, по словам майора, отходят основные грузинские силы, которые, якобы, по пятам преследуют россияне.
   Чтобы выйти на мцхетскую дорогу, нам пришлось пройти низиной, по бездорожью. Бедный кантемиров-ский джип плакал, как дитя. И к утру занемог. Но к тому времени мы выбрались к шоссе, там, где его пересекал бурливый поток, кажется Ксани.
   За переправой на нашем берегу стояло четыре бронетранспортера, два поперек, перегораживая дорогу. Транспортеры были с российской символикой - с двуглавыми орлами и звездами на бортах. На другом берегу протока выстроилась колонна гражданских машин: два минивена и несколько внедорожников - все иномарки, дорогие. И пассажиры в тех машинах были явно не из местных - одеты ярко, по-столичному.
   Моня спросил:
   - Кто это?
   - Россияне, - ответила я.
   - Нас больше, - решил Моня и приказал. - Поехали.
   Я предупредила:
   - Нас примут за грузин. Мы на их машинах. Обстреляют.
   Моня или Тимур, в общем, Ефрейтор в этот раз прислушался к моим словам. Мы оставили боевые машины на месте, а сами, прихватив с собой Христофора, на джипе выдвинулись вперед.
   Когда приблизились к дороге, разглядели солдат, собравшихся под деревом. Их было человек пятнадцать. Они сидели в одном белье и пили. И еще примерно столько же копошилось у ручья. Одни раздували огонь под котелком, потрошили консервные банки, а другие по колено в воде занимались стиркой. А еще один, закинув ногу на ногу, восседал в красном разбитом кресле, которое поставили для него прямо посреди дороги. Его хэбэ висело на спинке кресла, и на погонах виднелись едва заметные старлейские звезды. Чумазый солдатик, пристроившись в его ногах, начищал бархоткой старлейские бертсы. Именно возле этой парочки мы и остановились.
   Старлей встретил наше появление ленивым разворо-том головы. Когда Моня и следом за ним Христофор вышли из машины, он громко икнул, и прохладная све-жесть утра мигом наполнилась его дыханием. Разило от старлея, как из винной бочки, он был мертвецки пьян.
   Моня подошел к нему вплотную и сказал:
   - Мир тебе, - указал на переправу и спросил. - Кто это там?
   Видимо, хромота Тимура сбила офицера с толку. На приветствие он не ответил, а на вопрос сдерзил:
   - А ты кто? Откуда ты взялся, чудик?
   - Я Ефрейтор.
   - А я старлей, - сказал пьянчуга. - Так что проваливай, я тебе не справочник.
   Неучтивость своего командира поспешил загладить чумазый солдат.
   - Журналисты это, - буркнул он себе под нос, не поднимая головы. - Из Москвы они.
   Моня направился к реке.
   - Ты куда? - крикнул ему в след старлей. - Рамсы попутал? Стоять, ефрейтор!
   Моня даже не обернулся. Подчиненные старлея - и те, что устроили пикник под деревом, и те, что у речки изображали Золушек - никак не отреагировали. Одни продолжали хлопотать, а другие пьянствовать.
   Когда Моня обошел перегораживающие дорогу ма-шины, на той стороне переправы из переднего внедо-рожника вышла рыжая, ляжкастая девица. Она крикнула Моне:
   - Вы Тимур Барласов, я правильно поняла? Вас выдает походка?
   Моня не ответил, сам обратился к девице с вопросом:
   - Вы на самом деле журналисты?
   - На самом, на самом, - отозвалась рыжая. - Я Дарья Ладынина, из "Новой Газеты". А это мои коллеги из ИТАР-ТАСС, с первого канала и РТР. Нас не пропускают, говорят, что у нас нет аккредитации.
   - Не, - пробормотал старлей, обернувшись к Христофору, и икнул, - вы кто реально? Чеченцы что ли?
   - Христофор! - раздался громкий окрик Мони. Он глядел в просвет меж двух бэтээров. - Пусть освободят дорогу! Живо!
   Христофор качнул головой и тут же схватил старлея за загривок и отодрал от кресла.
   - Слышал, чучело, что сказано было?
   - Ты чё? - буркнул тот и снова икнул.
   Христофор снял с пояса нож - такой же, как у Мони, - и провел острым лезвием перед носом у старлея.
   - Сейчас будешь кишки с асфальта подбирать.
   Последнюю фразу он произнес с нарочитым кавказ-ским акцентом. Видно, рассчитывал, если не ножом, то акцентом воздействовать на пьяницу. Но офицер был не просто пьян, и не мертвецки, он был пьяный в дугу. Поэтому не внял угрозе.
   - Что, - спросил он с пьяной отвагой, - на русского офицера руку поднимешь?
   Христофор развернул пьянчугу и ударил лицом об спинку кресла. Кресло развалилось, а офицер рухнул на землю.
   - Пацаны! - со всем миролюбием обратился Христофор к золушкам. - Отгоните машины, по-братски прошу!
   После этого он развернулся в ту сторону, где стояли наши, и взмахом руки приказал двигаться к дороге.
   - А ты, чижик, - попросил он чумазого солдата, безошибочно определив его статус, - собери-ка у своих оружие, а то пальнут с дуру, не дай бог.
   Золушки отогнали машины, чижик собрал оружие. Вместе с сержантом, который вызвался помочь ему, свалил оружие в указанном Христофором месте. После этого Христофор подозвал к себе сержанта и завел с ним светскую беседу.
   - Какого года, брат?
   - Второго. Осенью дедушкой стану.
   - Оно и видно - ремень на яйцах, шапка на затылке, чуб не стрижен. Контрактник?
   - Не, срочник.
   - Тоже видно - на солдата хоть чуточку похож. Не то, что те, - Христофор неодобрительно указал взглядом на пьянствующих под деревом.
   - Нас пятьдесят на пятьдесят, - объяснил сержант, - половина контрактники, половина срочники.
   - Раз вас поровну, - удивился Христофор, - что же вы им спускаете?
   - Да не очень-то мы спускаем, - возразил сержант.
   - Как же не спускаете. Вон хэбэ, носки ихнее стираете, жрачку готовите.
   - Да, просто, им офицерье дает поддержку. Они с ними корифанятся, бухают вместе, вот офицеры и поддерживают гадов, - пожаловался сержант. - А мы ишачим.
   - Не, в наше время не так было, - с ощущением превосходства заявил Христофор. - Мы друг за друга горой стояли - десять осетин и еще несколько кавказцев. Мы всю часть во как держали, - Христофор сжал пальцы в кулак.
   Сержант вздохнул и высказался меланхолично:
   - Когда это было. Тогда, поди, контрактной службы и не слышали?
   - Нет, не слышали, - согласился Христофор. - Принас дедовщина была. Но мы кавказцы дедов, как не фига делать, лупили. Деды нас стороной обходили. Во как.
   Сержант вздохнул еще меланхоличней и признался:
   - Теперь не так.
   Колонна журналистов на том берегу вошла в реку. Осторожно, рассекая волну, потянулась на нашу сторону.
   Наши бээмпэ подъехали к дороге. Христофоровские молодцы высыпались из машин и неспешно разбрелись вокруг, высматривая, чем бы поживиться. Угостились вином - контрактники под деревом их встретили радушно - отведали тушенки.
   - Вы что грузины? - спросил сержант у Христофора, глянув на наши бээмпэ.
   - Осетины. Спецназ. Про Ефрейтора слышал?
   - Нет, - признался сержант.
   - Ну и дурак, - обозвал его Христофор. - Зато теперь увидел.
   Колонна журналистов выбралась, наконец, на берег, и Моня приказал им остановиться.
   Вернувшись к нам, он повелел Христофору:
   - Пересчитай всех и помести в свои машины.
   Христофор смутился.
   - Что-то не так?
   - Ефрейтор, - сказал Христофор, - это же россий-ские журналисты.
   - Ну и что? За них выкуп не дают?
   - Россия, типа, наша союзница, мы на одной стороне. Неудобно получится, если их журналистов заарканить.
   Моня с сомнением посмотрел на колонну машин, вытянувшуюся от берега на двадцать метров. Моторы машин нетерпеливо фыркали на холостых оборотах, а в их окна столь же нетерпеливо на нас глядели журналисты.
   Из передней машины вышла рыжая и решительно направилась к Моне.
   - Господин Барласов... простите, не знаю вашего звания.
   - Я Ефрейтор, - назвался он.
   Она изумилась:
   - А я думала это псевдоним. Ну не важно. Главное, что вы, господин ефрейтор, появились, как нельзя кстати. Эта пьяная солдатня, - рыжая указала на контрактников, - продержала нас здесь всю ночь, будто мы заложники. Мы вынуждены были смотреть, как эти изверги издеваются над молодыми солдатами. Особенно вон над этим несчастным мальчиком, - рыжая показала на чижика. - Если бы не ваше появление, эти хамы, я в этом абсолютно уверенна, взялись бы и за нас. Как ни прискорбно, но наша армия сегодня- это банда мародеров, алкоголиков и насильников, увы.
   "И мужеложцев", - добавила я от себя, потому что, оглядев журналистов, я не нашла среди них другой женщины кроме рыжей, которую солдаты могли бы снасильничать. Правда, некоторые из мужчин-журналистов были весьма сомнительного вида.
   - Одним словом, мы обязаны вам своим спасением, - заключила рыжая. - Мы вам бесконечно благодарны. А мне лично очень приятно, что в роли спасителя явились именно вы, Тимур. Вы позволите мне называть вас по имени? Кстати, куда вы направляетесь? Может быть, в Мцхету? Это было очень, кстати, Тимур.
   Она строчила, как из пулемета. И я придумала ей прозвище "пулеметчица", и другое - "рыжая дура".
   - Мы бы с удовольствием пристроились под ваше крылышко. Кто знает, какие еще подонки могут повстречаться в пути. Ведь вы не будите против, Тимур...
   Моня оборвал пулеметчицу.
   - Христофор, - громко объявил он, отвернувшись от рыжей дуры, - если эти журналисты неприкосновенны, то пусть едут с миром. Я отпускаю их, - повернулся обратно к умолкшей пулеметчице и добавил. - Но эту рыжую, - Моня окинул ее оценивающим взглядом, - мы заберем с собой. Грузи ее в мою машину.
   - Что значит грузи? - возмутилась журналистка.
   Моня схватил ее за лохмы и привлек к себе.
   - Посмотри на нее, - обратился он к Христофору. - Посмотри, как бегают ее глаза, как переменчиво лицо. Рыжие, да будет тебе известно, порочны и лживы по натуре. Их одолевают бесы. Им даже запрещено свидетельствовать в суде. Но в деле любви - они жрицы. Посмотри на ее губы - их поцелуй дурманит, и на шею - будто лебедь. Короче - как выражается брат мой Людоед, - эта чертовка едет со мной.
   Моня отшвырнул ее от себя, и Христофор, поймав рыжую, повел, как было велено, к машине.
   Рыжая пробовала вырваться, упиралась, но когда Христофор, воспользовавшись Мониным приемом, потащил ее за волосы, она тут же присмирела. И правильно сделала, иначе потеряла бы большую часть своей рыжей гривы.
   - Я буду жаловаться, - погрозилась она. - Генералу Малышеву, он меня знает. Да, кто вы такие, в конце концов!
   Очутившись в машине, она умолкла и забилась в угол.
   Мы тронулись в путь. Колонна журналистов при-строилась нам в хвост. А солдаты, я видела это в зеркало, еще долго таращились нам вслед.
   Дорогой рыжая немного осмелела.
   - Нет, серьезно, кто вы? - заговорила она. - Я выясняла про вас. В батальоне "Восток" вы не числитесь. Вы осетинское ополчение?
   - Ты много знаешь? - спросил в свою очередь Моня.
   - Я журналист. Я обязана знать больше других.
   - А знаешь ли ты, где сейчас грузины.
   Рыжая усмехнулась.
   - Это не тайна.
   - Где?
   - Бегут к Мцхете, и дальше.
   - От кого бегут, от этих пьяных вояк? Я не верю.
   - От Сулима Ямадаева, командира того самого "Востока".
   - А где сейчас "Восток"?
   - Он прошел здесь вечером.
   - Значит мы у него на хвосте?
   - Да что я, в самом деле, информатор что ли?
   Моня позвонил Кантемиру (он больше не шарахался от телефона) и повелел ему срочно оставить Гори и выдвигаться к Мцхете.
   - Людоед, - сказал он, - у тебя теперь есть желез-ные птицы. Их крылья доставят тебя к городу, раньше, чем туда прибудем мы. Перекрой все выходы из города, чтобы мышь не проскочила, и дожидайся нас.
   Рыжая снова полезла с расспросами.
   - Людоед? Тот самый? Он что в Гори? Так Гори наш? Кстати, за кого вы?
   - Вот видишь, - заметил ей Моня, - и ты всего не знаешь. И для журналистов существуют тайны.
   - Я выясню все ваши тайны, - пообещала журналистка. - Про вашу троицу никто ничего не знает. Ни в армии, ни в ФСБ, ни в милиции нет никого под вашими кличкам. Нет "Ефрейтора", нет "Людоеда", и "Шлюхи" нет.
   Я развернулась и врезала ей кулаком в висок. Не сильно, только, чтобы отключилась ненадолго. Но на самом деле мне хотелось, чтобы она отключилась навечно.
   Дальше ехали молча. Моня улыбался.
   Пока не забыла, сообщу про Квинтина и про других журналистов. Квинтин отказался от предоставленной свободы и попросился и дальше следовать за Кантеми-ром. Объяснил свое желание тем, что хочет снять полномасштабный репортаж о войне в Грузии, и что лучшего места для этой цели, чем в отряде Людоеда не сыскать. Вот он и остался.
   А остальных журналистов отправили в селение Нул. Сопроводить их туда и на месте присматривать за ними поручили Зауру. Говорили, что он повелся в Гори. Говорили, когда отряд Мони прорывался в город, Заур залег где-то в укрытии и не смел поднять головы. И по этому поводу Моня его строго отсчитал. Я присутствовала при этом. У Заура был очень жалкий вид. Такой жалкий, что даже Моня сжалился над ним. И сказал: "Заур, ты хороший человек. Я сердцем тянусь к тебе. Но ты не воин. Дело войны для тебя, поверь мне, чуждо. Ты по своему отважен, но не настолько, чтобы не бояться смерти, тем более, чтобы самому устрашить ее. Но не это печалит меня. Меня беспокоят, твои достоинства, кои я отчетливо вижу. Ты честен, ты упорен и честолюбив. Ты не сможешь простить себе единственную слабость. Когда-нибудь ты сломя голову бросишься навстречу смерти и пропадешь зазря. Я хочу уберечь тебя от этого несчастья. И не желая впредь испытывать твою отвагу и отсчитывать приближение твоей неминуемой кончины, я хочу воспользоваться с выгодой для себя и с пользой для тебя твоими добродетелями, коими ты наделен в полной мере. Ты отправляешься с вверенными тебе нукерами в родное свое селение, с тем, чтобы устроить там лагерь для пленных. Я снабжу тебя всеми необходимыми средствами. А ты помни, что место это должно быть тайным. Задобри своих односельчан, сделай так, чтобы они понапрасну не болтали. Не жалей для этого ласковых слов и подачек. Более того, подключи односельчан к порученному делу. Кроме прочего я назначаю тебя своими оком и ухом в твоих краях. Ты будешь собирать сведения, которые могут быть мне интересны, и вовремя доносить мне. И еще одно. Откуп из Мугута так и не поступил. Разведай, где прячутся лжецы и схвати их. Теперь последнее. В твои обязанности вменяется набор пополнения в мое войско. Отбирай самых надежных, ты уже знаешь каких".
   Заур, выслушав Моню, расплакался, и припал к его груди. Моня, как добрый отец утешил его. Да, он умел быть ласковым со всеми, кроме меня.
   А Иосафата Барбаро отпустили. Моня сказал, что этот тайный соглядатай, преследуя свои интересы, будет лезть из кожи вон и тем самым, будет продвигать и наши интересы. "Я полностью доверяю его честолюбию", - заявил Моня и отпустил американца.
   Вот и все, что я упустила.
   К Мцхете подъехали в полдень. Рыжая, очнувшись, больше не болтала. Ее смазливое личико теперь украшал огромный лиловый синяк. Он расползся от виска по всей щеке. И весь остаток дороги она только и делала, что разглядывала в зеркала свое новое украшение.
   Когда мы подобрались к окраине города, Кантемир был уже на месте. Он доложил Моне, что успел отбить несколько попыток грузин вырваться из окружения.
   Мы встали лагерем на юго-западной окраине. А на-против, на северо-востоке, как сообщил Кантемир стояли чеченцы. Кантемир был без техники. Он перебросил своих бойцов по воздуху, а машины отправил своим ходом.
   Дожидаясь кантемировскую технику, Моня объявил войску привал. Кстати, Валера добыл в Гори палатки, и теперь их купола цвета хаки высились по всему пустырю, на котором мы расположились лагерем.
   Моне досталась командирская палатка: с совещательным и бытовым отсеками. Вот в эту командирскую Моня и увел свою рыжую куклу.
   Палатка не дом и даже не сарай. В общем, все было слышно. Палатка скрыла их, но вопли выдали все, что происходило за ее брезентовой стенкой. Наши устали считать:
   - Вот это да! Ефрейтор на третий круг пошел. Ничего себе. Да, он изголодался!
   - На четвертый...
   - На пятый... Ефрейтор и впрямь зверь, а не чело-век... Шестой, прикиньте!
   После "седьмого круга" за стеной все затихло.
   - Бедная девочка, - подвел итог Валера. - Наверное, подохла.
   Я от души пожелала того же. Но нет. Вышла и с до-вольным видом, оглядываясь кругом, побрела к ручью. Живая и невредимая.
   Глядя ей в спину, не могла понять, чем же она могла понравиться Моне. Достаточно посмотреть, как она вихляет задом, чтобы уяснить для себя, что она под любого ляжет. Неужели Моня такой непривередливый?
   Похоже, чтоо мужчины в целом народ неразборчивый. Кантемир из Гори привез целую ораву самых захудалых, пропащих девок, так мужики чуть ли не перегрызлись из-за них. Кое-как подели и растащили по палаткам. В общем, устроили в лагере бордель. И опять-таки Кантемир постарался. Старый сводник.
   А я не могла дождаться, когда прибудут из Гори бэтээры.
   Прибыли только к вечеру. И, слава богу, бордель закрылся. Проституток всех кроме одной прогнали, и мужчины занялись, наконец, нормальным делом.
   Рыжую, кстати, тоже никто не держал. Она сама осталась. Сходила только к своим коллегам-журналистам, которые устроились у нас под боком, и назад в Монину палатку - кофе принесла. И не знала, что Моня кофе терпеть не может. Он чай пьет, зеленый, дура!
   Снялись мы только в сумерках. Расставили заставы на дорогах и, как загремело на чеченской стороне, вступили в город. Мы на колесах, а Кантемир впереди нас на "крыльях". Рыжая дура ехала с нами, в нашей машине. Спрятала свои лохмы под каской, надела бронежилет и лопотала в диктофон все, что взбредет ей в голову.
   - Мцхета, наверно, один из древнейших городов Грузии, - сообщила она, таращась в окна. - Чем он примечателен? Абсолютно ничем. Это муниципальное образование с большой натяжкой можно назвать городом. То, что я сейчас наблюдаю, больше напоминает мне подмосковные дачные поселки советских времен. Дома преимущественно одноэтажные, изредка в два этажа. Все очень скромно и даже бедно. Роскошь проглядывается редко, фрагментами недавней истории. Вот особняк, по виду похожий на старую партийную дачу. Вот высокий ка-менный забор, за которым не видно даже крыши дома. Наверно, советский дворец бывшего директора треста столовых и ресторанов. И все, больше ни одного приличного строения. В основном лачуги. Похоже, что некогда благословенная Грузия ныне прозябает в бедности, и даже в нищете. За что боролись, спрашиваю, мистер Саакашвили? Миша, Вы еще не съели свой галстук? Поделитесь с голодающим населением... Но шутки в сторону. Ночь в Грузии наступает быстро, солнце исчезло за горой, и мы продвигаемся в кромешной тьме. Буквально на ощупь - фары боевых машин выключены в целях маски-ровки... Я женщина, мне делается страшно. Может быть, за этим кустом затаился враг? И кто знает, возможно, нам в спину сейчас дадут залп из гранатомета?.. Нет, обошлось. Со мной в машине еще одна женщина - еще совсем юная девочка. Но, не смотря на свой нежный возраст, она уже познала все ужасы войны. Имя ее мне неизвестно, знаю только оперативный псевдоним. Но разглашать его я не имею права. Скажите, обращаюсь я к ней, что Вы ощущаете в эту минуту, Вам не страшно?
   - Хочешь вторую щеку украсить? - спросила я у журналистки. - Могу.
   - Истеричка, - ответила рыжая и продолжила буб-нить в диктофон. - Забудем о ней. Со мной рядом Тамерлан Барласов, больше известный, как Ефрейтор. Это не звание, это псевдоним. У каждого бойца в отряде Барласова есть оперативный псевдоним. В этом отряде, обращаясь друг к другу, не используют имен и фамилий. Не используются и знаки различий, принятые повсеместно в войсках. Здесь даже форму не носят, бойцы ходят в цивильном. Это не пренебрежение уставами и не разгильдяйство. Это суровая необходимость работы в глубоком тылу неприятеля. Никто об этом еще не знает, а я скажу, что накануне отряд Барласова занял город Гори! Напомню, что это родина Иосифа Джугашвили. Молниеносные рейды и стремительные атаки это то, что отличает Барласова, как полководца. Его летучий отряд появляется то тут, то там, и всюду тогда, когда его не ждут. Он сеет па-нику и отступает, чтобы появиться в новом месте. Его отряд не настолько велик - всего две сотни бойцов - чтобы одолеть противника в генеральном сражении. Он действует наскоками. Он словно щиплет врага. Щиплет так, как здесь на Кавказе ощипывают курицу на сациви или чехохбили. И вот теперь грузинская курица должна расстаться с перышком Мцхета. Да, мы в Мцхете, мы бредем по его ночным улицам, в машине командира отряда Тамерлана Барласова. Что я могу сказать об этом неординарном человеке? Красив? - не сказала бы. Своеобразен, но очень симпатичен. Груб, неотесан, просто хам, но мужественен. Видимо это то нерасторжимое сочетание, комбинация, которая отличает истинного мужчину - мужчину-воина. Тимур напорист, неукротим, не знает меры, просто ненасытен. Он подобен молнии, только шаровой, которая долго, жарко катится в небе... или в нёбе?..
   Мне стало невыносимо.
   - Заткнись, - сказала я, - шалава!
   - Шлюха, - ответила рыжая и опять в диктофон. - Так о чем это я? Ах да, Тимур Барласов. Вы должны помнить его по эпизоду в самом начале кампании. Пом-ните инцидент на посту Двани, трех наших пленных, то, как они разоружили охрану и ушли под самым носом у врага? Я прекрасно помню. И помню, что мне тогда пришло на ум: "Такого не может быть - это постановка!" Так вот, это не было постановкой, это была реальность, суровая и причудливая реальность войны. И передо мной сейчас тот самый Ефрейтор, Тамерлан Барласов, новый герой России. Да-да, Тамерлан тот мужчина, которым должна и будет гордиться наша Россия.
   Впереди раздались выстрелы. Рыжая, наконец, умолкла.
   - Что это? - спросила она у Мони.
   - Пустяки, - сообщил Христофор по телефону (он в эту ночь возглавлял разведку). - Несколько грузин попалось. Дали очередь и побежали. Я пустил за ними погоню, две машины, разберутся.
   До мэрии, куда мы двигались, больше никаких про-исшествий и неприятностей не случилось, не считая той, что рыжая без умолку болтала.
   И сама мэрия далась нам без особых хлопот. Она практически не охранялась - сто солдат, несколько бэтээров и ни одного танка. Видно, всех, кто был поставлен тут, вытянули на себя чеченцы. Или другой вариант: грузины просто разбежались, как только на окраине загрохотало.
   Смять такую малочисленную оборону нашим теперь было все равно, что плюнуть. Мы высадили рыжую, а сами на полном ходу ворвались в периметр, очерченный пунктиром бетонных заграждений и огневых точек. Там разъехались. Экипажи покинули машины, и атаковали с тыла все точки разом. Пальба была страшная. Но грузины долго не продержались. Я успела отстрелять только четыре рожка, как грузины вскинули руки.
   Мэрия была пуста. Рыжая появилась, когда на крыше водружали Монино знамя.
   - Что это за флаг? - спросила она. - Я должна это снять, - она распихала наших. - Три кольца на белом полотнище, что-то непонятное. Еще бы два и сошло бы за олимпийское.
   Она пробралась к Моне и щелкнула фотоаппаратом.
   - А теперь на фоне вашего флага. Мне нужно ваше лицо, - заявила рыжая. - Тимур, пожалуйста, сделайте шаг вперед, и чуть в сторону. Вот так.
   Снова щелкнул ее аппарат. Моня зажмурился.
   - Тимур Барласов боится вспышки. Феноменально! Он не любит фотографироваться. Тимур, вас теперь узнает вся Россия. Скажите мне потом спасибо. Мне, кажется, вы фотогеничны и обязательно понравитесь женщинам. Ну-ка, милочка, снимите нас с Ефрейтором.
   - Пошла ты.
   Получив отказ, она попросила Христофора. Когда тот спустился с крыши, рыжая всучила ему фотоаппарат, а сама вцепилась в Моню и оскалилась, показав все тридцать два зуба.
   Моня отпихнул ее.
   - Не висни на мне, женщина. Дай дорогу.
   - Что такое? - удивилась рыжая.
   Христофор спросил:
   - Что снимать?
   И Моня набросился на него:
   - Дело в самом разгаре, а ты баловаться вздумал!
   - Так я решил, что ты не против.
   Моня вырвал у него аппарат и бросил под ноги.
   - Дьявольское ухищрение, - и придавил ботинком.
   - Ты что делаешь? - закричала рыжая. Она присела и принялась отыскивать среди обломков флешку. - Столько снимков пропало...
   Моня, не обращая на нее внимание, прошел вперед и на ходу дал распоряжение Христофору:
   - Собери всех пленных перед зданием. И выдели двадцать человек в караул. И пусть твои люди соберут все оружие и боеприпасы.
   - Эта камера стоит три тысячи евро! - крикнула рыжая Моне в спину, отыскав флешку. - Ты что больной? Ты видел, - обратилась она к Христофору, - он больной на всю голову. Он псих!
   Рыжая перестала возмущаться и забыла о камере после того, как расстреляли пленных. Расстреляли без затей - она такого не видела. Собрали всех в вестибюле и положили короткими очередями. Без обвинений и напутствий, скорым поездом на тот свет. Честно говоря, это было жутко. И, кажется, не одну меня это покоробило. А рыжая была так просто в шоке.
   После этого поехали помогать чеченцам.
   На северо-восточной окраине, куда мы подобрались через полчаса, бой был в полном разгаре. Грузины залегли за оградами домов, в огородах и отступать не собирались.
   Мы ударили с тыла. И это ошеломило грузин. У них началась паника.
   Когда показалось, что дело сделано, один их танк выскочил из-за крайнего дома и помчался на нас.
   - Пропустите его! - крикнул Моня. - Пусть уходит.
   Но танк уходить не собирался. Он встал, высветил нас фарами и открыл огонь из орудия и пулемета. А нам нечем было ответить ему. Пушки наших бээмпэ его броню не брали, а все стингеры мы оставили Кантемиру.
   - Что делается в таких ситуациях? - спросил у Хри-стофора Моня.
   - Я не знаю, - ответил тот. - Под гусеницы бросаются.
   И Моня сделал то, что всех нас повергло в ужас. Он вышел из укрытия, растворился в темноте и, показавшись вновь из темноты, запрыгнул на борт грузинского танка.
   - Что он делает? - в недоумении воскликнула рыжая. - Он рехнулся? Да, он точно псих!
   Очень было похоже на это.
   Моня забрался на башню и дернул люк. Но тот, не открылся. Тогда Моня пополз по стволу. Добрался до конца и - как он до этого додумался? - закатил в его жерло гранату. После этого спрыгнул на землю, кувыркнулся в траве и снова пропал во мраке.
   А через несколько секунд раздался взрыв гранаты. И мы увидели, как ствол орудия распустился розочкой.
   Этот Монин поступок привел всех наших в такое ис-ступление, в такой бешеный восторг, что они, забыв о всякой опасности, поднялись и через ограды поперли на залегших в огородах грузин. И я ринулась со всеми вместе.
   Тогда я в первый раз в бою прокричала тимуровское "русти-руст". Никто ничего не понял, решили, наверно, что это какая-то армянская или грузинская ругачка. Но Христофор повторил вслед за мной и добавил потом что-то еще на своем осетинском - явную похабщину, потому что следом перевел на русский: "Хрен вам в задницу! Хрен вам во все дырки!" И опять: "Русти-руст!" И другие подхватили. Со всех сторон зазвучало: "Русти-руст! Русти-руст!" Суперовская кричалка получилась. Потом мы всегда вместе с "ура" кричали "русти-руст". Прижилась.
   А то сражение продлилось недолго. Грузины сдались быстро. Бежать им было некуда, ведь с одной стороны напирали мы, с другой чеченцы. Они вскинули руки через полчаса после того, как мы вступили в дело.
   После боя все только и говорили, что о Монином ге-ройстве.
   - Он явно сумасшедший! Он неадекватно реагирует на вещи! Нормальные люди так не поступают, - взахлеб тараторила рыжая, и уже не в диктофон, а окружающим. - Ему просто повезло, что он остался жив. Согласитесь, когда он встал на башне, он был нарисован, как мишень в тире. Просто, колоссальное везение! Он дурак. Говорят же, дуракам закон не писан и, что дуракам везет. Невероятно везучий. Просто чудовищно везучий дурак! Я этого совершенно не понимаю.
   Разговоры о Монином геройстве дошли и до чеченцев. Они собрались у танка, подбитого Моней, смотрели на изуродованный ствол, и переговаривались на своем гортанном наречии. И чувствовались в их словах одобрение и восхищение.
   - Ты Тимур Барласов? - спросили они у Мони. - Мы тебя видели по телевизору. Если бы ты был одним из нас, многие встали бы под твою руку. Ты абрек, настоящий абрек!
   Но восторги чеченцев тут же унялись, когда стало известно, что Кантемир, пока все тут бились, захватил банки, торговые дома, нефтехранилища, по наводке майора выловил их хозяев и, вообще, всех за, кого можно вытребовать хоть сколько-нибудь значительный выкуп, арестовал находящихся в городе журналистов, телерепортеров, одним словом проделал все то, что днем раньше отрепетировал в Гори. И когда стало ясно, что поживиться в этом городе больше нечем, чеченцы возмутились.
   Старший из них обратился к Моне (нет, не Сулим Ямадаев, тот, как потом выяснилось, в это время еще находился в Москве, а его заместитель, или кто-то еще). В общем, подошел к Моне делегат от чеченцев и внушительно, как это умеют делать только они - чеченцы, положив руку на Монино плечо, сказал:
   - Ефрейтор, ты, конечно, уважаемый человек, никто в этом не сомневается. И мы уже поняли, что ты не тот, кто будет сначала спрашивать, а потом брать. И нам не хочется ссориться с тобой. Но как-то неудобно получается. Наверно, твои парни подсуетились без твоего ведома, по собственной инициативе, да?
   - А что такое? - спросил с беспокойством Моня. - Что не так?
   - Как что? Сам рассуди, Ефрейтор. Город этот мы вместе вроде брали. Верно?
   - Верно, - согласился Моня.
   - А в наваре остался ты один.
   - Да. А что?
   - Как что? Разве это справедливо?
   На это Моня ответил:
   - На войне справедливости нет.
   - Как так нет?
   - Как нет ее и в целом в жизни. Так что и рассуждать не о чем, - Моня улыбнулся и добавил примирительно. - Но есть на войне удача. Тот, кто схватит ее за хвост, тот и в выигрыше. Сегодня я оказался предусмотрительней и вовремя расставили силки. Завтра вам, возможно, достанется удача. Она непостоянна и прихотлива, она перелетает из рук в руки. Именно в этом мнимая справедливость жизни. Так что не надо завидовать нам. Зависть недостойна, а удача дается только тем, кто обладает достоинством.
   Чеченцы не нашли, чем возразить, только проговорили уныло:
   - А еще говорят, что мы бандиты. Да, мы дети по сравнению с тобой, Ефрейтор. Ты настоящий бандит, ты на все сто процентов абрек, Ефрейтор.
   Порешили, чтобы впредь не возникало разногласий и подобных недоразумений, идти порознь. Нам определили направление с запада к Тбилиси, а чеченцам с востока.
   - Хорошо, что нам достался такой маршрут, - сказали на это азербайджанские пилоты. - А то с востока от Тбилиси стоит Марнаули. А там живут сплошь наши земляки. Мы бы со своими воевать не стали. Это было бы некрасиво, не по-мужски, понимаешь.
   Эти азербайджанцы удивительно ловко примазались нам в товарищи и стали вести себя почти на равных, так, будто и вправду в одном строю бились с нами. Удивительное перевоплощение. И удивительная все-таки порода - мужчины.
   Однако перевоплощению азербайджанцев, способст-вовало не одно только азербайджанское зазнайство, но и Монина лояльность. Он при дележе выделил и им не-большую долю, и они были этим очень обрадованы. А когда Кантемир, попрекая Моню, сказал: "Зря ты с азе-рами так, они не заслужили. Они сегодня только услы-шали выстрелы, так сразу назад. Я в кровь кулаки разбил, чтобы заставить их держаться прежнего курса", тот ответил:
   - Нам нужны эти люди, Людоед. Они умеют управ-лять железными птицами. Я должен был их задобрить.
   Кантемир не преувеличивал: кулаки у него и вправду были разбиты, а лица у азербайджанцев сплошь в синяках и ссадинах. Когда их на земле спросили, где их так разукрасило, они отмахнулись и сказали: "Ай, ала, зачем спрашиваешь? Не видишь что ли - война? Разве на войне можно целым оставаться?"
   Кроме доли от добычи Моня не пожалел для своих пилотов и добрых слов. Он сказал им:
   - В Карабахе у меня были самые любимые пастбища. Ваша страна прекрасна, и я ее люблю. И я очень хорошо и давно знаю ваш народ. Правитель Азербайджана в прежние годы был моим нукером и служил мне верой и правдой.
   - А кто? - проявили интерес к Мониным словам азербайджанские пилоты. - Алиев?
   - Нет, другой, - ответил Моня. - Это было давно, и вы не можете знать, о ком идет речь.
   - Эльчибей? - предположил один пилот.
   - Нет, - отверг столь нелепое предположение второй. - Эльчибей Карабах армянам сдал. Разве Ефрейтор стал бы водиться с таким? Это наверно был Муталибов.
   Опять возражение:
   - Твой Муталибов тряпка был, еще хуже, чем Эльчибей. Я так думаю, что Ефрейтор говорит про Сурата Гусейнова.
   - Гусейнов президентом не был, он не правил Азербайджаном.
   - Зато он был полевым командиром. Таким же, как Ефрейтор!
   Моня оставил их, и азербайджанцы еще долго разбирали своих правителей и командиров и спорили, на ком лежит вина за то, что Азербайджан проиграл войну армянам.
   Этот политический диспут заснял на камеру очкарик. Кстати, его действительно звали Квинтин. А вот фамилию не помню. В голове запало кантемировское "Очкарито".
   - Зачем вы это снимаете? - спросила у Очкарито рыжая. - Герои этой войны ходят рядом.
   - Видите ли, я хочу сделать репортаж не только об этой войне, а о Кавказе в целом, - ответил Квинтин. - Мои зрители в Англии знают о Кавказе только то, что утверждает Британика: что это место, где зародилась европейская цивилизация. Я хочу расширить их кругозор. Я хочу снять обширный репортаж о маленьком клочке земли, на котором живут осколки множества древних народов, которые испокон веков только и делают, что воюют. Я хочу, чтобы мои зрители узнали о том, о чем они не имеют ни малейшего представления. Понимаете? А этот эпизод зигзаг сюжета.
   - Ага, - согласилась рыжая. - Изыски, декаданс.
   Ее интерес к Квинтину, как к коллеге-журналисту испарился, а как к мужчине, наверняка, не возникал. Но деятельный англичанин напомнил рыжей, что и ей пора заняться делом.
   В лагере, где стараниями Валеры на кострах жарились бараны, и в котлах тушилась свинина и птица, а в ручье остужалась чача, и вино уже было выставлено на скатерти, застланные по-азиатски прямо на траве, там, где с нашим возвращением началась разудалая пирушка, рыжая, игнорируя общее веселье, пустилась расхаживать меж рядов и с отрешенным видом бормотать в диктофон всякую чепуху. Время от времени она выхватывала, что-то со скатерти, закидывала в рот и бормотала дальше. Когда пиршество закончилось, и пьяные мужчины разбрелись с приблудными женщинами по своим палаткам, рыжая, оставшись одна, развалилась на траве, у скатерти и заговорила с диктофоном, как с товарищем:
   - Представьте себе махину в двести тонн, выполнен-ную из броневой стали, высотой в два человеческих роста, шириной занимающую полторы полосы шоссейной дороги, допустим МКАДа, и по корпусу, как орнаментом украшенную квадратиками пластида. Представьте, что это чудовищное сооружение мчится на вас со скоростью семьдесят километров в час. Земля трясется, гул, грохот, лязг гусениц - ошеломляюще! И вдруг... - рыжая откусила помидор, почавкала и дальше, - стоп машина! Махина останавливается без тормозного пути. Просто встает, как вкопанная. И только раскачка корпуса вперед-назад обозначает инерцию движения. Лязг гусениц обрывается, грохот тоже, и лишь мотор продолжает огрызаться. Включается фара-искатель, ощупывает темноту и вы-хватывает из ночного мрака именно вас. Башня со скрежетом разворачивается, ствол орудия опускается, и в прицел попадает ваш бледный вид анфас. Раздается залп, и где-то рядом - взрыв! Как вы думаете, это страшно? Не думайте, потому что вы даже представить не можете насколько это страшно. Писать про испражнения и про мокрое белье не буду - это не этично... или не эстетично, как угодно. Но здесь на войне, да будет вам известно, этого никто не стыдится. Это допустимая слабость, норма. Воюющая армия есть тайное братство, пардон, засранцев, и полные штаны его незыблемый символ... Что за гадость здешняя айва? Рот вяжет, тьфу!.. Только вам протирающим штаны за чтением газеты этого не понять. Вам не понять, что такое отвага, пока вы сами не испытаете, чем и как наполняются штаны, и пока не вдохнете полной грудью их неповторимый аромат. Вам смотря-щим в телевизор не вычислить простую формулу отваги. А она действительно проста: терпение проявленное в минуту опасности есть отвага. Просто, согласитесь. Настолько просто, что закрадывается сомнение, что тут подвох, что это какой-то примитивный ребус. Но нет никакого подвоха. Все чисто, без фокусов. Просто, чтобы уяснить эту чистую и ясную истину, надо оторваться от любимого телевизора и оказаться там, где были мы. Пе-реместиться с насиженного дивана в ночную Мцхету, рухнуть на его каменистую землю, вжаться в нее всем своим существом и молить, чтобы она тебя не накрыла. Как покрывалом, как саваном. И смотреть в огнедыша-щее жерло орудия. И молиться, молиться, молиться не переставая. И не трогаться с места, не отступать, терпеть.
   "Отвага есть терпение проявленное в минуту опасности", - так говорит Тимур Барласов. Это его формула. И мы терпели. Терпели, когда грохотала пушка, когда строчил пулемет. Когда нас расстреливали из танка. Терпели, и никто не дрогнул, не бежал. Никто не подался панике. Вытерпели.
   Но видимо есть другая мера мужества, не для всех. Для избранных. Когда решает дело не терпение, а порыв. Отчаянный бросок, подобный молнии. Когда надо не только стоять по принципу "ни шагу назад", а бежать. Бежать вперед. На танки.
   Он спросил у своего офицера, что делать в таких случаях, когда нет противотанковых орудий, нет гранат, нет "коктейля Молотова", когда нет ничего, чтобы одолеть это чудовище. И офицер ответил: "Я не знаю, - и выдал образчик черного юмора. - Бросаются под гусеницы".
   Поймите, он не профессиональный военный - Тамер-лан Барласов. Его не обучали в академиях генерального штаба, он не знает тактики боя. Он, как дилетант спрашивал у подчиненного: "Как быть?" Но он мужчина в самом буквальном смысле этого слова - человеческая особь, наделенная мужеством! Когда его офицер развел руками, он поднялся и бросился на танк. Слава богу, не под гусеницы. Он мог бросить под них своих подчиненных, что сплошь и рядом делают наши офицеры. Но он мужчина - избранная особь, наделенная той мерой отваги, которой нет у других. Только эта мера отваги может заменить противотанковые пушки и базуки. И этой мерой той ночью был наделен лишь он один. Поэтому он бро-сился на танк. Обошел его с боку, запрыгнул на броню, вскарабкался на башню... Каюсь, я не зафиксировала этот потрясающий миг камерой. Но меня можно понять. Я была ошеломлена, шокирована, я забыла, зачем я здесь, забыла про фотоаппарат. Да, меня можно понять. Невозможно понять другое: как Тимур Барласов сподобился на это? Он, как циркач по канату, прополз по стволу орудия и вложил в его жерло гранату.
   Такое бывает только в кино - согласна. В это сложно поверить - бесспорно. Но я видела это своими глазами. И это было не кино, а жизнь. Та жизнь, о которой поклонники телевизоров и диванов не имеют ни малейшего понятия. Это самая чистейшая правда.
   В подтверждение своих слов могу представить только одно: снимок танка после того, как разорвалась граната. Снимок неважный, сделанный с мобильного (свою камеру я потеряла в бою). Но и на нем видно, какой у танка унылый вид. Обратите внимание, как разворотило ствол. В буквальном смысле нос повесил.
   Но самая замечательная правда этой истории заключается в том, что избранные особи существуют в природе! Да, их популяция малочисленна, и водятся они не там, где живем мы с вами. Точнее, не в тех условиях и не в той среде, где наши самки привыкли искать себе самцов для случек и продолжения рода. Да, диван и кресло перед телевизором не их местообитания. У них другой ареал. Но если женщины - я обращаюсь к вам - если вы хотите отыскать мужчину (говорю мужчину, а не самца), попробуйте перебраться хоть сюда, в зону боевых действий. Очень может быть, что вам улыбнется удача. "Удача - вот мнимая справедливость жизни", - говорит Тимур Барласов - мужчина, избранная особь!
   Она выключила диктофон и сожрала огурец. Хрумкая и громко чавкая, думая, что ее никто не слышит, полежала, поглазела в небо, усыпанное звездами. Потом поднялась и пошла в палатку к "избранной особи". И я пошла. Пошла в машину, чтобы не слышать концерт, который обещал вот-вот начаться. Опустила спинку сидения, включила радио, легла и заткнула уши. Так и пролежала до утра.
   Утром двинулись на Манглиси. Прибыли к обеду. Сопротивления не было, не считая мелких стычек. Богатеи удрали из города до нашего прибытия. Монина слава неслась впереди его войска и обращала неприятеля в бегство раньше, чем в дело успевало вступить его оружие.
   Моня предвидел это. С утра пораньше он вертолетами отправил Кантемира вперед, чтобы он перекрыл дорогу из Манглиси в Коджори.
   Конечно, наши пограбили немного, взяли все, что можно было взять. Но этого действительно оказалось мало. Моня от своей доли отказался. И нам с Кантемиром тоже не перепало.
   Пока наши грабили, Моня уединился в брошенном доме и собрался, было помолиться, что он с недавних пор взял в привычку. Но не тут-то было. Рыжая журналистка восприняла Монино уединение по-своему и последовала за ним. Через несколько минут она выскочила оттуда с воплем. Уносила ноги, как ошпаренная, я даже удивилась. А за нею Моня, и с порога, застегивая ширинку, давай кричать:
   - Бесстыжая язычница! Осквернительница устоев! Гореть тебе в аду! Тьфу-тьфу-тфу на тебя. Боже, как это скверно.
   Его трясло. Но не от гнева, а от брезгливости, точнее, омерзения. Он словно стряхивал с себя нечистоты, которыми его облили. Он чуть не плакал.
   "Что она там учудила?" - задумалась я.
   Рыжая после этого случая удрала к своим, а позже вообще исчезла из поля зрения. На время. Во всяком случаи, на Коджори мы выступили без нее.
   "В Коджори, - предупредил Моня, - нас ждет значительное сражение. Людоед запер неприятеля в городе, и он теперь будет драться с отчаянием обреченного". Я возразила, что грузины могут сдаться. "Нет, - уверенно заявил Моня. - Я давно знаю этот народ. Грузины не ведают стойкости и непостоянны. Их чаяния порывисты, а поступки необдуманны, и страсти помрачают их незрелый разум. Когда у них кончается терпение, они не пус-каются в бегство, а бросаются в атаку. Поверь моему слову, грузины будут драться, как никогда. Дабы избе-жать ненужного кровопролития, мы должны ошеломить врага, привести его чувства в смятение".
   "А как?"
   "У меня есть на этот случай одна уловка. И тебе Васико я отвел в этом деле ключевую роль".
   Суть его "уловки" заключалась вот в чем. Я, наш майор и Квинтин, должны были первыми прибыть в Коджори и там, на посту изобразить беженцев. По выдуманной Моней легенде Квинтину была уготована роль моего мужа (выгодная партия - американец, журналист, зарабатывает в валюте), а майору - старшего брата. В городе нам следовало осмотреться и заложить заряды из оставшихся запасов гексогена, там, где обнаружим значительные скопления войск.
   В качестве транспорта беженцев Моня выделил реквизированную легковушку. Ее загрузили взрывчаткой и сверху замаскировали всяким хламом - тем, с чем наши люди не желают расставаться, даже, когда над ними нависла угроза: телевизор, два ковра, одеяла и хрустальная посуда.
   На посту в Коджори нас остановили. Я сидела за ру-лем, майор рядом, а Квинтин, мой временный супруг - сзади, зажатый нашим цыганским движимым имущест-вом. В руках у него была камера.
   Я выглядела очень эффектно, думаю намного лучше, чем рыжая кукла - Моня опять нарядил меня "поэротичней". Грузинский постовой, который заглянул в окно машины, просто, прилип взглядом к моим коленям.
   - Мы едем из Гори, - сообщил майор. - К моим друзьям. Надеюсь, они примут нас на время. Он снял пиджак и прикрыл им мои голые колени. Постовой ухмыльнулся.
   - Что в машине?
   Майор ответил раздраженно:
   - То, что успели вывезти. Все, что у нас теперь осталось. Хлам всякий!
   Он матюгнулся на грузинском и, отвернувшись к своему окну, нервно закурил. Он очень убедительно играл беженца. Ему хотелось верить. И главное он играл с удовольствием - это было видно.
   Постовой перестал ухмыляться. Квинтин высунулся из-за моего плеча и заговорил с ним на английском. А выражение лица у него было такое по-детски наивное, какое бывает только у некоторых американских мужчин.
   - Чего он хочет? - спросил постовой.
   - Он хочет снять вас на камеру, - ответила я. - Он репортер, из сиэнэн.
   Квинтин показал ему свой бейджик.
   - А зачем меня снимать? - удивился постовой, глянув на его удостоверение.
   Квинтин опять затарахтел на английском.
   - Он говорит, что вы фотогеничны и очень выгодно смотритесь в военной форме. Он хочет поместить ваш снимок в своем сюжете. Квинтин, - сказала я, развер-нувшись к очкарику, - парню не до нас, у него полно забот. Не приставай к человеку с глупостями.
   Квинтин отодвинул меня и сказал постовому на рус-ском:
   - Я плохо говорю по-русски и совсем не знаю ваш язык, но я очень люблю грузинский народ. У Вас лицо, как у царя Давида. Только один снимок. Умоляю.
   - Да, я не против, - согласился постовой. - Где? Здесь?
   - Ноу, нет, - запротестовал Квинтин.
   Он вылез из машины. Установил камеру на крышу:
   - Пожалуйста, отойдите дальше... еще чуть-чуть. Фэнк... Приподнимете каску... чтоб лицо было видно... Автомат на грудь, пожалуйста. Руки на автомат, - прожужжала камера. - О кей. Фэнк ю вери мач!
   Квинтин шмыгнул назад в машину. Я завела мотор. Машина тронулась. Мы проехали мимо постового, и он помахал нам рукой. Всем дружным семейством мы прилипли к окнам и во весь рот заулыбались солдату. Так и щерились, пока не проехали пост.
   Хорошая у нас собралась компания. Одни таланты, самородки, можно сказать. Я не ожидала такой прыти от майора, а от очкарика тем более. Впору было открывать бродячий театр. Погорелый театр. Сегодня точно заполыхает, если сыграем точно.
   Мы ехали по городу, и майор подсказывал дорогу, а я все думала о нашем "театре". И пришла к выводу, что самая замечательная фигура в нем - наш антрепренер, тот, кто сбил нашу маленькую труппу. Ладно майор, его Моня успел изучить, но как он разглядел тягу к сцене у очкарика, если видел его всего пару раз, и то мельком. Мы могли с треском провалиться, если бы сыграли неправдоподобно, и забросали бы нас не гнилыми помидорами.
   Мы петляли по узким улочкам и по ходу изучали город. Обнаружили несколько огневых рубежей. Высмотрели посты и караулы.
   А ехали мы и вправду к знакомому майора, точнее к его знакомой. Когда мы гурьбой появились в дверях ее квартиры, она разинула рот и всплеснула руками.
   - Давид, ты откуда? Я думала, что ты... - она подозрительно глянула на нас. - Я видела тебя по телевизору. Кто это с тобой?
   - Это мои коллеги, - ответил майор. - Квинтин, - представил он Очкарито. - Васико - его супруга.
   Подозрительная дама посмотрела на нас с еще боль-шим недоверием. Видимо, мы с очкариком не смотрелись в паре.
   Майор затолкал нас в дом и там, когда мы расположились, объяснил своей подруге:
   - Я здесь по заданию. Ни о чем меня не спрашивай. Это очень сложная комбинация, и тебе не надо знать. Да, очень сложные времена, Тамара. Главное пережить их.
   Майор вознамерился уединиться с Тамарой, но я воспротивилась этому. Мало ли какой фортель он мог выкинуть, оставшись без присмотра.
   Майор расстроился. Тамара тоже была сильно недо-вольна мной.
   - Батоно Давид, - напомнила я, - у нас совсем не осталось времени.
   - Ах да, - спохватился майор. - Тамара, мы голодны. Сходила бы на рынок, купила мясо. Давно не ел твои хинкали.
   Тамара заявила:
   - Дома есть мясо.
   - Пожалуйста, не спорь, - попросил майор. - Сделай, как я велю, - он поцеловал ее. А я всучила деньги.
   И Тамара ушла.
   Оставшись одни, мы разгрузили машину. Все барахло сложили на балконе у Тамары, а взрывчатку перетащили в комнату. Надо было расфасовать ее по пакетам, и снабдить заряды детонаторами. Когда, запершись в комнате, занялись этим делом, я спросила у майора:
   - Не жалеете, что так опрометчиво снабдили нас взрывчаткой?
   - А разве это теперь имеет значение? И главное, кто мог знать, как все так обернется, - майор безрадостно улыбнулся. - Жизнь вносит коррективы, не так ли?
   Наш майор после расстрела в Двани сделался ужас-ным меланхоликом. А сейчас он был настолько печален, что Квинтин, проникнувшись сочувствием, сказал ему:
   - Вас, наверное, мучает совесть?
   Майор посмотрел на Квинтина с кривой ухмылкой.
   - Совесть? А что это такое? Вы знаете?
   Квинтин пожал плечами.
   - Не знаете. И никто не знает, - грустно проговорил майор. - Это понятие себя давно изжило. Оно осталось в прошлом. Сейчас "совесть" это бессмысленное слово, пустой звук.
   - Нет, я знаю, что такое совесть, - мягко возразил Квинтин. - И вы знаете. Но я не буду спорить, раз вы в таком настроении.
   - У меня приемлемое настроение, даже хорошее. Настолько хорошее, насколько оно, вообще, может быть хорошим в моем положении. Я все еще жив, и это не то что хорошо, а замечательно. Как сказал ваш Ефрейтор, - обратился майор ко мне, - на войне одни уберегают жизнь, а другие честь. Странная, между прочим, личность.
   - Ефрейтор?
   - Да. Совершенно не вкладывается в наши привыч-ные стандарты.
   - Чем же это?
   - А тем, что у него есть то, о чем мы только что говорили с журналистом.
   - Совесть?
   - Совершенно верно.
   Майор меня удивил. Если бы он сказал, что Моня обладает отвагой, решимостью, силой, беспощадностью, я бы поняла. А он разглядел у Мони совесть.
   - В отличие от господина журналиста я знаю, что это такое, - заявил майор. - Разумеется теоретически. Совесть это страх перед тем, что ожидает человека в будущем. Это то, когда человек беспокоясь о будущем, начинает соизмерять свои поступки. Он не делает того, за что его в будущем может постигнуть кара.
   - О каком будущем вы говорите? - поинтересовался Квинтин.
   - О том, о котором написано в Священных книгах. О том, какое ожидает нас после смерти. В отличие от Ефрейтора мы все боимся не того, что будет после смерти, а самой смерти. И из страха всячески оттягиваем ее. Стараемся уже сейчас получить все блага, так сказать, вырвать их авансом из будущего. А это практически невозможно. И чтобы сотворить невозможное, идем на любые подлости и даже предательство.
   - Вы это о себе? - уточнила я.
   А Квинтина поставил вопрос иначе:
   - А вы беспокоитесь о будущей жизни?
   - Только теоретически. Сейчас никто не беспокоится об этом всерьез. Все озабоченны только настоящим. Все боятся смерти. И я в том числе. А вот ваш Ефрейтор исключение. Я и не думал, что такие еще живут среди нас, - он вздохнул и закончил элегию обвинением. - Однако он нелеп, он совершенно не смотрится, он комичен в наших условиях. Его словно забросило из прошлого. Такие, как он в нашем мире - анахронизм.
   - А по-вашему, смотрятся предатели? - спросил Квинтин, и уже без сочувствия. - И современно быть подлецом и трусом?
   Майор взмолился:
   - Не надо, господин журналист. Не говорите про предательство. Не ваш фасон.
   - Это почему же?
   Майор ответил вопросом на вопрос:
   - Что вы здесь делаете? В этой квартире? Чем вы здесь, собственно, занимаетесь?
   - Тем же, чем и вы.
   - Правильно. Мы втроем собираем заряды. Для кого? Для Тимура Барласова! А кто такой Тимур Барласов? Тимур Барласов - бандит! Он взял в заложники ваших коллег, а вы ему потворствуете. Что это по-вашему - не предательство?
   - Моих коллег скоро выпустят, этим уже занимаются, - напомнил Квинтин. - А я своим коллегам в этой ситуации ничем не могу помочь. И меня никто не принуждал, я сам остался. Я журналист, я снимаю о войне, и нет ничего предосудительного в том, что я сейчас здесь с вами.
   - Вы сейчас не репортаж снимаете, - заметил майор. - Вы собираете заряды, на которых сегодня подорвутся люди. Так что не надо себя выгораживать. Вы ничем не лучше меня. Вы испугались там, в Гори и взялись услужить Людоеду. Только сделали это немного изящней, чем я. Но вы и в положении другом, вам было проще. Вы англичанин, журналист, а я офицер грузинской военной полиции. С вас, как с гуся вода, а на меня все шишки. Так что, я вас умоляю, не изображайте из себя героя, не убедительно.
   Квинтин занервничал.
   - Если я из трусости взялся услужить Людоеду, - сказал он, - то тогда почему я не бежал от него тогда, когда меня отпустили? Почему я остался в отряде?
   - По той же причине, - ответил майор. - Вы вдруг обнаружили, что вы трус, и вам стало от этого не по себе. Вы остались, чтобы доказать всем и в первую очередь самому себе, что вы мужчина. Вы взялись корчить из себя героя. Но надолго ли вас хватит?
   - Вы тоже так думаете? - спросил Квинтин у меня. Он поднялся, будто собрался уйти, если ответ будет ут-вердительным.
   - Я думаю, что вы оба придурки, - ответила я. - Скоро Тамара вернется, а вы болтаете о всякой ерунде. Надо заканчивать скорей.
   Однако закончить до возвращения Тамары мы не удалось.
   Она пришла, нагруженная пакетами, и я выскочила в прихожую встретить ее. Проводила ее на кухню, и я взялась помочь со стряпней.
   - Вот, осталась сдача, - сказала Тамара и протянула деньги.
   Я отказалась от них.
   Тамара начала готовить тесто, а я - фарш.
   - У вас опасное задание? - поинтересовалась между делом Тамара.
   - Нет, - ответила я. - На этот раз, слава богу, абсо-лютно безопасное.
   - Вы давно знаете Давида?
   - Нет, это наше первое совместное задание.
   Тамара помолчала, потом опять пустилась в расспросы:
   - А замужем давно?
   - Мы только расписались.
   - Ваш муж не грузин, верно?
   - Он англичанин.
   - Понятно, - она посмотрела на меня искоса. - А детей еще нет?
   - Не успели. А у вас?
   - Я не замужем.
   - Можно и, не расписываясь, - подсказала я.
   - Да вот, все жду, но Давид никак не решится. Жду и не знаю уже, дождусь ли.
   - Мне кажется, он вас любит.
   - И мне так кажется, но мне уже тридцать пять, - с грустью в голосе сообщила Тамара.
   - Вам надо родить ребенка.
   - Согласна. Последний шанс?
   - Нет, что вы.
   - Последний, - печально проговорила Тамара.
   Пока я беседовала с Тамарой, майор и Квинтин заканчивали с взрывчаткой. Вышло очень даже патриархально - женщины стряпали на кухне, а мужчины занимались мужским делом.
   Потом был романтический ужин. Две влюбленные пары за круглым столом, при свечах. Тамара до того расчувствовалась, что начала ластиться к своему Давиду тут же, за столом. Нам с Квинтином ничего не оставалось, как перебраться на кухню.
   Покинули Тамарину квартиру, когда стемнело. Захватили груз и двинулись потихоньку.
   - Береги себя, Давид,- сказала Тамара на прощанье.
   - И ты береги себя, - ответил ей майор.
   Он, без сомнения, был влюблен в Тамару.
   Машину мы оставили - пошли пешком, - только предварительно переоделись в ней в грузинскую форму. Шли без оружия - у нас его не было. И выглядели нелепо: военные люди в военное время и безоружны. Но сильно по этому поводу не беспокоились. Город был из тех, которые только называются городами: ни уличного освещения, ни движения машин, которые фарами могли бы выхватить нас из темноты, и безлюдье. Мы двигались в кромешной тьме по пустынным улицам.
   К первому рубежу вышли через полчаса. Здесь тоже было пусто. Расчеты отдыхали на квартирах. Пулеметные точки, орудия и три танка за линией бетонных заграждений охранял единственный часовой. Он шастал вдоль линии и отчаянно зевал.
   Когда мы зашли за ограду дома, залаяла собака. Пришлось ее прирезать. Залегли и дождались, когда часовой присел и закурил. В ту же минуту майор выскочил из-за ограды. Мы за ним. Он подбежал к часовому с зажатым в вытянутой руке удостоверением.
   - Майор Кочарава, военная полиция, - представился батоно Давид. - Почему курите на посту?
   Часовой поднялся на ноги и выбросил окурок. Я с ходу врезала ему в кадык. Он обмяк и рухнул на руки майора. Перетащили его за ограду и там прирезали, рядом с собакой. Очкарито отвернулся, когда я проделывала это.
   Заряды заложили в четырех местах: у пулеметных точек, у орудий и два запрятали в скрутках камуфляжных сеток танков. Перемахнули через заграждение и по темным улочкам пустились дальше.
   Закончили работу за полночь. И тогда повернули назад, к первому рубежу. Там должен был высадиться Кантемир со своим летучим отрядом.
   Возвращались налегке, только с автоматами и под-сумками, которые забрали у убитых часовых. И еще Квинтин нес свою камеру. Он не вспоминал о ней, когда мы закладывали заряды - слишком был занят и ошарашен тем, что он делает - но теперь, кажется, собирался наверстать упущенное.
   Добравшись до места, мы обнаружили там жуткую суматоху. Боевые расчеты были подняты по тревоге. Офицеры орали, солдаты искали пропавшего часового.
   Мы залегли на пустыре. Там, кажется, была мусорная свалка - ужасно воняло.
   А в три часа на северной окраине Моня вступил в дело.
   Ночным воздухом оттуда донесло шум завязавшейся перестрелки. Пальба и разрывы снарядов были слышны так отчетливо, будто они раздавались в квартале отсюда.
   Метания среди грузин прекратились. Прозвучали команды офицеров, солдаты заняли места, и экипажи танков разбежались по своим машинам.
   Через полчаса раздался невероятно сильный грохот: четыре взрыва, один за другим, и небо на несколько се-кунд осветилось белым заревом. Это Моня подорвал заложенные нами заряды. Стрельба прекратилась. Зато стало слышно нарастающий шум моторов. Моня миновал первый рубеж и двигался в нашу сторону.
   Еще через некоторое время зазвучали пушки и гранатометы - это означало, что Моню остановили перед вторым рубежом. Снова завязалась перестрелка.
   А еще минут через двадцать после этого в небе с южной стороны заслышалось жужжание вертушек. В начале едва различимое за шумом пальбы. Потом жужжание в небе стало громче, шум винтов стал слышаться все ближе. А когда вертолеты начали снижаться, уже можно было отчетливо услышать, как лопасти винтов хлестко рассекают воздух. Грузины стали коситься в небо.
   Вертолеты шли вслепую, на ощупь, без огней, и даже сигнальные лампы не мигали. Чтобы указать им место посадки, мы выстрелили в небо. И три трассы, одна за другой желто-зеленым мерцанием разрезали мрак.
   И тут грузины, наконец, очухались, сообразили, что означает шум в небе. Команды последовали одна задругой, офицеры надрывали глотки, перекрикивая друг друга. Солдаты принялись перетаскивать на другую сторону заграждений тяжелое оружие и боеприпасы и после этого сами перебрались в укрытия. Танки взревели моторами и в объезд, по дворам, сметая заборы, двинулись навстречу приземляющимся вертушкам.
   Мы же отползли в сторону, перебежали во тьме дорогу и укрылись во дворе ближайшего дома. Уже оттуда увидели, как садятся наши вертолеты.
   "Кавалерия" Кантемира начала выгружаться, когда вертушки зависли где-то в пяти метрах над землей. Это выше, чем окна второго этажа, но наши выпрыгивали из люков так ловко и бесстрашно, словно спрыгивали со стула. Через пару минут вертолеты разгрузились, и азербайджанские пилоты, не задерживаясь более ни на секунду, как появились, так же быстро растворились в черном небе.
   И тогда я набрала номер мобильника, который в качестве детонатора мы заложили в один из зарядов. Пока шел вызов, набрала с телефона Квинтина второй номер. Раздался взрыв, за ним другой - это сдетонировали заряды у огневых точек. Кантемировские "кавалеристы" бросились в атаку. Я позвонила по двум оставшимся номерам. Громыхнуло еще два раза, где-то на соседней улице - это подорвались заряды, запрятанные в танках. И я пус-тилась вдогонку за "кавалерией". Очкарик и майор остались.
   Грузины были ослеплены взрывами. Я видела, как они таращатся в белом светящимся облаке. Наши парни бежали впереди меня, и мне казалось, что они не бегут, а плывут в этом облаке, в белом безвоздушном пространстве, где все предметы и звуки разорвало в пыль взрывами и унесло куда-то ветром. Они бежали бесшумно, не стреляя. Обежали глубокие воронки, образовавшиеся после взрывов, и подступили к заграждениям. И только оттуда открыли огонь. Лимонки полетели через бетонные барьеры. Хлопками отозвались взрывы. Осколки гранат посекли многих грузин, других вывели из оцепенения. И тогда грузины открыли ответный огонь. Но было поздно.
   Наши перемахнули через бетонные плиты и с воплями и матом набросились на противника. Началась жестокая потасовка. Люди расстреливали друг друга в упор, били прикладами. Некоторые с перепугу, бросив автоматы, кидались на врага с голыми руками. В дело пошли ножи. Через минуту и я включилась в эту драку.
   Да, это было больше похоже на драку, на уличное побоище, "махаловку", когда забивают друг друга насмерть.
   Один уцелевший танк, выехав с соседней улице, встал у нас за спиной. Открывать огонь не стал. Стоял и не знал, на что решиться, пока по нему не пальнули из базуки. Снаряд угодил в корпус. Разрыв пластида отшвырнул снаряд обратно. Но этого щелчка оказалось достаточно, чтобы танк снялся с места и пустился дальше в ночную мглу.
   Вид уходящего танка привел грузин в отчаяние. Они озверели.
   Какой-то низкорослый, тщедушный парень с воплем набросился на меня. Я запустила ему в живот короткую очередь.
   - Осторожней, наших не зацепи, - крикнул пожилой осетин. Кажется, Христофор называл его "дядя Бибо".
   - Надо держаться вместе, - предложил он. - Не отходи от меня.
   Я увидела, как какой-то грузин целится в него. И выстрелила первой. Грузина отбросило.
   - Аккуратней! - взмолился дядя Бибо. - Гоша уже завалил так Варфоломея.
   Мы ринулись в самую гущу, чтобы там, в толпе ук-рыться от выстрелов.
   Держались с дядей Бибо вместе. Буквально плечом к плечу. Он бил, я подсекала. Я мочила, он добивал. Когда на нас набрасывалось сразу несколько человек, то кто-нибудь из наших приходил на помощь. Дядя Бибо был крепкий мужик, такой закаленный в драках дядька. Лупил жестко, профессионально. У меня тоже неплохо получалось. Бились мы, бились, а потом смотрю, вокруг нас мелюзга собралась. Мы впереди, они сзади и сбоку. Мы лупим, они добивают. И еще крикнут, если на нас кто-то с боку заходит. Сами бросятся вперед, встанут под удар, когда мы отбиться не можем. В общем, прикрывали нас, помогали, как могли. И все потому, что с нами им было надежней, они чувствовали себя уверенней рядом с такими, как мы, видели, что мы мочим грузин так, как они не могут.
   И вокруг Кантемира такая же толпа помощников-ассистентов собралась. Он прорубался вперед, а они перли за ним оравой. Ловко у них получалось. И у нас с дядей Бибо нормально выходило. И, в конце концов, я в такой раж вошла, что совершенно забыла о страхе. Тело у меня все горело, пот с меня градом сыпал, глаза заливало, и нервы гудели, как натянутый канат - аж в ушах звон - а страха нет. Вышел весь, испарился. Думаю, вот сейчас раскроят мне голову прикладом и затопчут затем ногами, а не жалко себя. Пусть, думаю, значит, так и надо. Даже захотелось, чтобы мне кто-нибудь врезал, вырубил меня, наконец, чтобы больше не видеть этот комар, не слышать, чтобы он, черт возьми, прекратился.
   И тут замечаю, от меня начинают шарахаться. Как от приведения. И мне приходится наступать быстрее. Достаю одного, а остальные еще дальше. Я вперед, а они наутек.
   - Бегут! - прокричал дядя Бибо.
   - За ними! - отозвалась я.
   Он схватил меня за штаны.
   - Куда? Теперь валить их надо из автоматов.
   И тут какой-то кусочек меня выскользнул из нутра и вознесся в небо. Я его не вижу - куда он летит? Наобо-рот, мне теперь все сверху видится. Вся эта свалка, которую устроили мы. То, как она рассыпается. То, как бегут одни, а другие по ним стреляют. И как первые начинают отстреливаться. И чувствую, как хорошо этому моему маленькому кусочку. Какое счастье оторваться от земли. И не ощущать груз собственного тела. И как не хочется назад: все намучалась, устала, хватит!
   И вот, что-то больно ударило в ляжку. Чуть выше и попало бы в пах. И я выключалась.
   Очнулась в палатке. Одна. Когда ночь уже миновала. Люди за стенкой переговариваются. И гул вдали. Ветер треплет брезент, задувает по земле. А мне жарко. И горячее всего между ног. Жжет, словно уголь приложили. Жжет и в таз отдает.
   Я позвала. Голоса за палаткой смолкли, и ко мне во-шел дядя Бибо.
   - Ну, как? - спросил он с порога. - Получше, нет?
   - Нормально, - отвечаю.
   - Лежи, лежи, - он приблизился к моей постели. - Я тут караулил, думал, может, что понадобится.
   - Дядя Бибо, я так рада, что вы пришли, - говорю я и за руку его беру, - что вы живы.
   Он усмехнулся в усы.
   - Да, какой я дядя Бибо. Я Игорь. Дядя Игорь, если хочешь.
   Вот это да.
   - Ты и там все кричала: "Дядя Бибо, дядя Бибо". Теперь из-за тебя меня так дразнят наши. А Бибо помер. Еще в Гори. Помнишь, бэтээр с взрывчаткой подорвался? Так он в той машине был.
   - Как жалко.
   - Да, нет, не жалко, - говорит дядя Игорь. - Он ту-беркулезный был - зэк, каторжанин. Не сегодня, так завтра все равно бы сдох... Хотя мужик он был нормальный.
   Сказал и так аккуратненько вытянул свою руку из моей. А я только тогда заметила, что все это время сжимала его кисть.
   - Ну, ладно, - говорит дядя Игорь, - пойду я. Просто, хотел увидеть, что ты в порядке. Наши сильно переживают. Уважают теперь тебя все наши. Говорят ты "свой чувак".
   Тут Кантемир ворвался - сияющий, довольный - и с лету на дядю Игоря:
   - Кто свой чувак? Ты?
   Тот только покосился на Кантемира, но ничего не сказал.
   - Ну, давай, давай, двигай отсюда, чувак. Больной требуется отдых.
   Дядя Игорь улыбнулся мне еще раз и вышел.
   - Ну, что тебе сказать, - проговорил Кантемир, когда мы остались одни, и рожу сделал дурашливую, - жить надоело, да?
   - Не кривляйся, - прошу его.
   А он:
   - Нет, я это к тому, что вчера ночью я конкретно решил: Васо на тот свет собралась.
   И вдруг перестал дурачиться. Подобрался ко мне, присел на землю у моей постели и говорит так вкрадчи-во:
   - Васо, сестренка, без балды, вот ты вчера покуражилась, а мне Ефрейтор чуть голову из-за тебя не снес. В другой раз, по-братски прошу, будь аккуратней.
   Я поморщилась. Он спросил с сочувствием:
   - Что, больно?
   Я отмахнулась и сама к нему с вопросом:
   - Долго еще продолжалось?
   - Вчера? Нет, - говорит. - Осетины, как увидели, что тебя подстрелили, так озверели, что буром поперли. Покосили грузин за пять минут. Так что быстро закончилось.
   И погладил меня по голове, как в Двани и сказал еще:
   - Ты кадр, Васо, - ласково так. - Я, конечно, знал, что ты чекнутая, но чтобы на столько... - закатил глаза. - Как ты вчера мочила, обалдеть! А материлась как! Лучше бы я этого не слышал, - и опять дурачиться. - Но зато ты теперь герой. В Осетии, верняк, памятник тебе поставят. Как Зое Космодемьянской... или, как ее там?
   - Пошел ты.
   А он не унимается
   - Я серьезно, - и рожу серьезную лепит. - Я договорился. Тут мой старый кент приезжал - Малышев, генерал. Слышала про такого? Я тебе говорил про него... тот афганец... Нет, реально, приезжал, - и еще серьезней хочет показаться, а так как серьезней дальше некуда, он снова щериться. - Без "б", конкретно, теперь не шучу, - а рот до ушей. - Сегодня утром прикатил, с нашей рыжей, с корреспондентшей.
   Я подождала, когда он отделается от глупой своей улыбки, и спрашиваю:
   - А кореспондентше, что у нас понадобилось?
   А Кантемир рукой машет.
   - Не важно, что ей понадобилось. Лучше спроси, зачем Малышев приезжал? Кстати, я тебе говорил, где он служит?
   - Не помню.
   - В аппарате президента, военными делами заведует. Большая шишка. Мой старый кент, сечешь?
   - Дальше, - говорю.
   - Дальше? А дальше мы обнялись, по-кентовски так. Он мне: "Котя, брат, ты ли это?" А я ему: "Мишаня, братан, а ты как здесь?" Поцеловались, смотрим друг на друга и признать не можем...
   - Дальше, Котя.
   Тут Кантемир разозлился.
   - Да, ты не перебивай, в самом деле! Дальше, дальше, - он насупился, - заладила, блин. Если тебе не интересно знать, что меня с помощником президента связывает, то...
   - Ты хотел рассказать, - напоминаю ему, - зачем генерал сюда приехал. Не за тем же, чтобы тебя увидеть.
   - Язык у тебя все-таки змеиный. Это в тебе армянская кровь говорит, - сверкнул на меня глазами, потом вздохнул. - Ефрейтора он хотел увидеть. Мы, типа, засветились. Там в Москве не в понятках были, кто такой Барласов, откуда он взялся? Но я все уладил. Теперь для них там все в лучшем виде прояснилось. Меня же там знают, ну в смысле через Мишу, через Малышева. Миша, как меня увидел, так и сказал: "Не-е, теперь я спокоен. Если Кантемир Катоев здесь, значит, все в порядке. Значит, беспокоиться не о чем". Ты мне не дала договорить, а я ведь уже выполнял разные операции, типа, проверенный я кадр. И вот теперь у нас карт-бланш. Миша так и сказал: "Карт-бланш!" Типа, действуйте по своему усмотрению, только грузин побыстрее мочите. Так что мы теперь воюем официально.
   - Ну и что?
   - Как что? Ты не понимаешь? Не догоняешь, что это нам дает?
   - Говори уже.
   - Не, Васо, ты не баба, ты хуже любого мужика. Тебе лишь бы помахаться, морду кому-нибудь набить. А надо соображение иметь. В отличие от тебя я ради капусты здесь. Знаешь, сколько мы ее уже срубили?
   - Ну, допустим, знаю.
   - Ни хрена ты не знаешь. Ты даже представить не можешь. А как мы нарубили? Незаконно. А теперь, когда я с Малышевым это дело уладил, все наоборот - законно. Или полузаконно. Понимаешь, у нас теперь крыша есть!
   - Молодец, - хвалю. - Что еще?
   Кантемир достал из-за пояса огромный аппарат, по-хожий на рацию, и показал мне.
   - Спутниковый, - хвастается. - Малышев оставил. Для связи. Теперь мы будто бы у Христа за пазухой, - он спрятал аппарат обратно. - А еще Барбаро приезжал. За первых журналистов собираются платить. Барбаро устроил. Он молодец, шустро работает. Деловой мужик - американец, одним словом.
   - Ты лучше скажи, рыжая еще здесь?
   - Она статью свою привезла, - сообщает старый сводник. - На весь разворот, огромная такая. С фотками. Я неплохо получился. Там и твоя фотка есть.
   - Уехала?
   - Не, осталась. Дальше про нас писать будет. Шастает сейчас по лагерю, материал, типа, собирает. Тебе вопросы задать хотела. Впустить.
   - Нет.
   - Очкарито к тебе тоже просится. Он там, на улице доживается.
   - А ему, что надо?
   - Он, кажется, запал на тебя.
   - Да ну?
   - Влюбился по уши.
   - С чего ты взял?
   - Достаточно посмотреть на его очумелую рожу. Ну, как, впустить?
   - Ну, впусти.
   - Смотри только, не шали, - предупреждает Канте-мир и грозит мне пальцем. Поднимается и к выходу. - Не порть мне мальчика, понятно, - и вон из палатки.
   Кантемир вышел, а Квинтин вошел. Появился с охапкой васильков и колокольчиков и пучком колосьев. Глянула на него и растерялась, не знала: смеяться мне или плакать. Смешной такой букетик был, не букет, а метелка. Но трогательно было.
   - Васико, - проговорил Квинтин, замявшись у входа. Порыскал взглядом, выискивая, куда воткнуть свою метелку. - Я вот тут принес вам кое-что, - принялся теребить несчастные цветы, ведь не было в палатке ни вазы, ни даже банки, - то, что я вчера отснял. Хотите посмотреть?
   - Спасибо, Квинтин. Может быть попозже - у меня голова болит. А что это у вас? Цветы?
   Квинтин смутился еще больше, промямлил:
   - Да вот, нарвал по дороге, - а потом вдруг подскочил ко мне и решительно так всучил свою растерзанную метелку.
   - Как мило, - вдохнула полной грудью. - Пахнет замечательно.
   А Квинтин давай сопеть, будто решиться на что-то не может. Потом выдавил, наконец, из себя:
   - Мне стыдно за свое вчерашнее поведение.
   Я положила букет у изголовья, спросила:
   - Отчего же? Вам нечего стыдиться.
   - Я вел себя не по-мужски, - вынес приговор смеш-ной Квинтин. - На вашем месте следовало быть мне.
   - В каком смысле?
   - Вы девушка, а я мужчина. А получилось, что я по-женски отсиживался, а вы дрались вместо меня.
   Я выразила удивление:
   - Разве вы отсиживались? Вы снимали, вы занима-лись своим делом. Вы же сняли все, что там происходи-ло?
   - Да, - подтвердил Квинтин. - И много кадров крупным планом.
   - Покажите мне. Я все-таки хочу взглянуть.
   Квинтин достал из кофра камеру и включил монитор.
   - Вы очень хорошо вышли, - сообщил он, запуская запись. - Я снимал вас больше со спины. Но в некоторых кадрах смог выхватить лицо. Вот.
   Я увидела себя на крошечном экране. Из динамиков доносилась трескотня.
   - Момент, - Квинтин отключил звук.
   - Зачем?
   - Там много ругани.
   Его щепетильность умилила.
   Но и без звука то, что я увидела, было поразительно. Я увидела самую жуткую и безобразную драку. И самым поразительным, самым жутким в ней было то, что я увидела впервые, то, что мне не доводилось видеть ни в одной другой потасовке - мое лицо. Никогда бы не подумала, что оно может быть на столько страшным. Если бы не увидела себя в кадре, не поверила бы в это. Действительно, Квинтин снял меня больше со спины и только несколько раз выхватил лицо, когда я оборачивалась. И было бы лучше, если бы он не выхватывал его - жуткое, страшное, безобразное лицо, будто зверинное. Нет, каюсь, не зверинное. У зверей оно добрее. А то, что я увидела в кадре, была злобная, кровожадная морда.
   Я досмотрела до конца, и мне стало плохо.
   - Кажется, я устала, - проговорила охрипшим голосом.
   - Да-да, - отозвался Квинтин, - я понял, - и поднялся. - Видимо, я зря вам это показал.
   - Спасибо, Квинтин. Вы очень внимательны.
   И он вышел.
   Вот тогда действительно захотелось заплакать. Не заплакать, а завыть. После того, как я увидела, как выглядит восторг, который обуревал мной вчерашней ночью, мне захотелось завыть по-зверинному, по-волчьи.
   Я была разочарованна и униженна. Не было никакого особенного счастья, выдуманного мной, ничего подобного. Была болезнь, кошмар, безумие. У счастья другое лицо, не то, которое выхватила камера Квинтина. И никто не выпрыгивал из меня, ничто не воспаряло. Вчера мне это померещилось. Галлюцинация. Была я в кадре с разинутой пастью - оскалившаяся в вопле волчица - и ничего надо мной, ни одного моего маленького кусочка в небе. Я избивала, убивала и искала смерти. И напоролась на пулю. Вот и все. Комплекс самоуничтожения - мания, болезнь. Но ни какого счастья.
   Я поднялась и пошла. Нога страшно ныла, рвало промежность, но я пошла по лагерю. И нашла дядю Игоря и его товарищей. Они меня встретили прекрасно. Мы здорово напились. Просто, через уши переливало.
   В себя пришла в машине. От тряски. Мы куда-то ехали. Опять куда-то ехали. Я лежала на откинутом сидении, и рыжие лохмы журналистки колыхались над моим лицом.
   - Наконец-то, - раздался голос рыжей. - Я уже не надеялась, что ваши пьяненькие глазки, когда-нибудь откроются.
   - Что ты здесь делаешь?
   Журналистка усмехнулась.
   - Это ты, что здесь делаешь? Я-то в своей машине, и ты мне уже полчаса перегаром отравляешь воздух. Котя попросил меня присмотреть за тобой.
   - Кто?
   Рыжая засмеялась.
   - "Котя" это уменьшительное от "Кантемир". Не нравится, предложи другой вариант.
   - Уменьшительное от "Кантемир" - "Конь". Подхо-дит?
   - Ха-ха. Смешно. А теперь давай поговорим серьезно. Ну, как, готова?
   - Хочешь написать обо мне?
   - Все что я хотела, я уже написала, господи, ты, боже мой, - она скривила рот. - И все что мне надо было узнать о тебе, я узнала у Коня, - она добавила "ха-ха". - Нет, я хочу поговорить о другом. О вашем Ефрейторе.
   - А что ты у своего "коня" не спросишь? - съязвила я. - Или у Ефрейтора? Он бы тебе сам все и рассказал. У вас же доверительные отношения.
   - Да, нет у меня с ним никаких отношений, - рыжая нетерпеливо отмахнулась. - Он не в моем вкусе, так что давай без ревности. Ваш Ефрейтор скрытный тип и, вообще, странный. У него ничего не выпытаешь. А ты, как мне стало известно, его любовница.
   - Уже нет.
   - Не важно.
   "Гад Кантемир, - подумала я, - проболтался".
   - Главное, что ты его знаешь дольше, чем другие. Так вот, скажи мне, откуда он взялся ваш Ефрейтор и, вообще, что это за фрукт?
   - Зачем тебе?
   Рыжая усмехнулась.
   - Видишь ли, у меня всюду связи. В самых серьезных учреждениях я имею своих информаторов. Но никто из них ничего не знает о Тимуре Барласове. Такого нет в России. Ни в одном ЗАГСе не отмечен факт его рождения, ни в одной школе нет его табелей успеваемости, он не служил в армии, не учился в ВУЗе, не женился, не разводился, его не задерживала милиция. Его жизнь не прослеживается документально. И что особенно примечательно, ни на одном пограничном пункте нет отметки о его въезде. Он словно с неба свалился. Так вот, с какого неба он упал? И почему ты его называешь Моней? И как его на самом деле зовут? Кто он?
   - Пошла ты в задницу.
   - Алкоголичка.
   Она отвернулась и заговорила сама с собой.
   - Ладно, выясню, как-нибудь без посторонней помощи, - она закурила. - Странный, очень странный тип. Необычайный. И замашки у него необычные. И словечки какие-то идиотские. Действительно, словно с луны свалился. Какой-то средневековый тип. Типус, можно сказать. Слушай, а может, он сумасшедший? Нет, правда, может, он всерьез под Тамерлана косит, под того, под исторического? Я тут покопалась в Интернете и, знаешь, что узнала? Три кольца на флаге Ефрейтора это герб Тимура, средневекового. Так, может быть, твой Моня-Тамерлан попросту сбежал из психушки? Он же раньше не хромал, твой Моня?.. Молчишь? Ну, черт с тобой, сама все выясню. Надо будет его ногу проверить. Рентгеном просветить бы хорошо, - она выбросила окурок в окно, и ей на колени задуло пепел. - Ах, Моня, Моня, - проговорила она, стряхивая пепел, - Тамерлан Барласов. Кто же ты такой на самом деле? Гений или псих? Говорят, что гений часто соседствует с безумством. В его случае это очень похоже на правду. И надо же так точно вжиться в образ. Просто стопроцентное попадание, стопроцентное раздвоение личности, чистая шизофрения. Представляешь, - сказала она, глянув в мою сторону, - он как-то набросился на меня. Видела бы ты его глаза. Мне уж точно такие сумасшедшие глаз никогда не попадались. Я тогда не на шутку испугалась. И знаешь, из-за чего он взбеленился? Из-за минета. Ты же понимаешь, что когда у мужчины не получается, ему необходимо по-мочь. Я и подумала, мужчина устал, у него упадок сил, ничего страшного, сейчас поднимем. А он, как набросится и давай орать: язычница! гореть мне в аду! Я тогда еще подумала, а при чем здесь язычница? Какая связь между отрицанием единобожия и элементарным минетом? Оказалась самая прямая. По крайней мере, для таких типусов, как Ефрейтор. Я покопалась в Интернете и нарыла. "Язычник" от слова "язык". По латыни "лингус". Улавливаешь? Кунилингус. Климов утверждает, что в старину язычниками называли в первую очередь приверженцев орального секса. А так как церковь не приветствовала этот метод, то много женщин и мужчин, использующих его, сожгли на кострах инквизиции. Так что пре-словутые ведьмы и ведьмаки это по большей части при-верженцы орального секса. Так утверждает Климов. Впоследствии язычниками стали называть в целом всех религиозных отщепенцев. А теперь попробуй ответить на вопрос, почему Ефрейтор обозвал меня язычницей? Да, потому что именно так должен был отреагировать на запрещенный церковью метод настоящий Тимур - религиозный фанатик... Нет, стопроцентное раздвоение личности. Безоговорочная шизофрения, просто клинический случай. Железобетонно!
   Рыжая достала диктофон и принялась повторять в него то, что уже наговорила. И под ее нудное бормотание я очень скоро заснула. И бить мне ее почему-то не хотелось. И вообще всякая злоба к ней пропала.
   Проснулась в лагере, который на новом месте разбил Валера. Где-то вдали шла перестрелка. У нашего бойца в карауле спросила:
   - Опять кого-то мочим?
   - Так, - отмахнулся он. - Городишко попался. Ме-лочь.
   Валера принес мне вина - подлечиться. Я отказалась.
   - Ефрейтор сказал, что здесь закончат быстро, - сообщил он. - Сказал, что здесь ночевать останемся. Впереди Тбилиси, надо отдохнуть.
   Закончили, действительно, быстро. Едва успела по-мыться в душе, а наши вернулись в лагерь.
   Кантемир попробовал было пристать с дурацкими шутками, но я от него быстро отделалась. Сказала только "Котя", и он заглох, пробормотав только прежде в оправдание: "Дарья Ладынина - звезда. Ее вся Россия знает. Подумаешь, сболтнул немного".
   Потом заявился Квинтин. Спасибо, без метелки. И с ним батоно майор.
   - Что, отснял? - спросила я.
   - Да, - ответил Квинтин. - Но ничего интересного. Все слишком быстро закончилось.
   - Быстро замочили?
   Квинтин не понял. Я обратилась к майору:
   - Всех положили?
   - Как обычно, - ответил он. - Ефрейтор не любит возиться с пленными.
   Потом сам задал вопрос: - Вы, кажется, из Тбилиси?
   - Да. С Нахалки.
   - Знаю. Криминальный район, - он глянул на меня с какой-то неприятной ухмылкой. - Значит, к дому приближаетесь? К семье, к родным?
   Вопрос прозвучал с едва скрываемым сарказмом.
   - Да, хочу брата навестить, - подтвердила я.
   - Прекрасный способ.
   Квинтину не понравился его тон.
   - Прекратите, господин майор, - потребовал он у батоно Давида. - Васико сейчас не до ваших замечаний. Она ранена, не забывайте об этом, - он поднялся. - Васико, мы пойдем.
   - Нет, я не гоню. Оставайтесь, - и обратилась к майору. - А вам есть, куда уехать? Когда все закончится.
   Майор пожал плечами.
   - Не знаю. Может быть, Ефрейтор меня куда-нибудь пристроит. На него одна надежда.
   - А если нет?
   - Тогда мне крышка, - признался майор. - Заработал, - улыбнулся кисло. - Но мне, честно говоря, уже не страшно. Если меня вдруг накроет медным тазом, орать не буду. И жалеть себя не стану. О чем жалеть? Жизнь-то моя ничего не стоит.
   - А Тамара? - напомнила я. - Вы же любите ее.
   Майор развел руками.
   - И она вас любит.
   Батоно Давид поднялся и ушел, не попрощавшись. Квинтин помялся немного по своему обыкновению и помчался догонять несчастного майора.
   А вечером меня призвал к себе Моня.
   - Ты уже здорова. Это хорошо, - сказал он вместо приветствия. - Впереди Тбилиси. Это огромный город, самый большой в этой стране. И он сильно укреплен - я говорил об этом с Барбаро. Этот город нечета тем, что мы брали прежде, и с наскока его не взять. Он столь непреступен, что Барбаро считает: он нам не по зубам. Он говорит мне: зря только силы растратишь. Но я брал этот город не раз, и думаю, что и теперь судьба будет ко мне благосклонна.
   - Зачем он тебе? - спросила я Моню.
   Он удивился.
   - Это столица государства. В ней сидит ее правитель. Пленив его, я подрублю корень сопротивления, и тогда вся страна отдастся мне в руки. Кроме того, в столице, как это заведено, собраны все богатства края. Нам достанется богатая добыча. Это должно быть понятно без слов.
   - Тебе мало прежней добычи? Или мало крови?
   - В этот раз будет, поистине, мало крови. На этот счет у меня есть одна задумка. Все просто. Ты должна будешь проникнуть в город. Каким образом, я объясню позже. Там ты повидаешься со своим братом. Людоед сказал, что он влиятельный человек и обладает не малой силой. Так вот, ты должна будешь склонить его на нашу сторону. И через тебя я передам для него поручения. Его содействие нам крайне необходимо.
   Я оборвала поток его излияний.
   - Моня, ты меня любишь еще?
   Он посмотрел на меня, как на муху, жужжащую в окне.
   - Мы с тобой обсуждали это, - напомнил он. - У тебя есть выбор.
   - Я сделала выбор. Я готова выйти из войска.
   - Ты отказываешься мне помочь? - Моня посмотрел на меня с укором. - Мне на тебя не рассчитывать?
   - Нет, Моня, - подтвердила я, - не рассчитывай. В этом деле я не помощница.
   Моня помолчал.
   - Ну, что ж. Мне понятна причина твоего отказа, - он отошел от меня и опустился по-азиатски на корточки. Налил себе чая - зеленого, как он любит. - Это твой родной город. Людоед меня предупреждал, что в этой связи могут быть осложнения, - помолчал еще, отпивая чай из кружки, потом спросил. - Твой брат хорошо помнит твой голос? Он узнает его в телефоне?
   Я убила последнюю его надежду.
   - Я не буду звонить брату. Тимур, Ефрейтор, как тебя там? Скажи, неужели ты не сможешь прожить без Тбилиси?
   - Видно, ты надорвалась, - сделал вывод Моня. - Ладно, забудем об этом. Иди, ты свободна.
   Я не ушла, спросила:
   - Моня, что с тобой происходит? Ведь ты не был таким. Или ты и вправду не Моня? Моня не смог бы убивать людей изо дня в день, ты же купаешься в крови!
   Моня... или Тимур... или Ефрейтор ответил с невоз-мутимостью:
   - Чтобы иметь силу покуситься на чужую жизнь, надо обладать пренебрежение к собственной. Выходит, что твой Моня тряпка... или невежда, тот, кому неведомы истины ниспосланные Аллахом. Всевышний в священном Коране сказал своему пророку: "Побуждай верующих к сражениям. А то ослабеет дух мой пребывающий в вас, и угаснет ваша мощь". Я всегда готов к сражению, я не боюсь смерти. Я всегда готов пролить собственную кровь, и рука моя не устанет выпускать чужую.
   - О чем ты говоришь? - возмутилась я. - И чем ты кичишься? Ладно бы, если ты убивал только в бою. Но ты же убиваешь пленных! Зачем?
   - На этот вопрос не сложно ответить. Потому что таковы условия. Я не имею возможность обременять себя обозом пленных.
   - Я и вправду надорвалась, - призналась я. - После последней бойни у меня не осталось сил. Я больше не могу видеть крови. И не хочу больше слышать обо всем, об этом. Я устала. А вот, когда же ты устанешь, Моня?
   - Всевышний наделил меня достаточной силой. Я устану последним, когда не с кем будет воевать. Или когда Всевышний призовет меня к себе.
   - Чем ты гордишься?
   - Боюсь, ты меня не поймешь.
   - Чем?
   - Вот, что я тебе скажу, - он отставил кружку и по-смотрел на меня долгим взглядом. - Я не долго прожил среди вас, но понял, что мир ваш болен. И знаешь в чем главная беда? Мир ваш неизлечимо болен.
   - О чем ты?
   - Дай мне досказать, - потребовал Моня. Он отвел от меня глаза и уставился на свои задранные колени. - Зараза поселилась в вас, - сказал он, - и стала есть вашу плоть понемножку. Вам следовало бы отсечь больную плоть, но вы пожалели себя. Вы испугались боли. Сначала загноился только палец один, и вам было жалко его. Потом загноилась кисть, и кисти вам было жалко. У вас покрылась гноем целиком рука, но вы все жалели свои гниющие члены. И теперь все ваше тело поедает зараза, все ваши внутренности гниют, вы разлагаетесь целиком от макушки до пят, и все испытываете жалость. Да только не следует бояться меча, отсекающего гниющую плоть, потому как это врачевание, и оно от Господа. Чтобы отсекать больные члены человечества, Всевышним выдумана война. Война в его руках, точно нож в руках лекаря. А воинство - клинок того ножа. Пророк Мухаммед сказал миротворцам, тем, кто противился идти на войну: "Вам неведома мудрость Аллаха, предписываю-щего войны. Мир вам кажется лучше войны. А чтобы дал вам мир? Междоусобицы, убийства детей в утробе, чтобы не дать разрастаться сверх меры племени людей, помрачение разума и гибель духа. Вот, чтобы дал мир. Тесно станет на земле, и червь самоуничтожения проникнет в мысли. Отречение от войны не дает вожделенного мира, знайте это". А мнимый пророк Мусейлима, ратующий за мир, и тот сказал: "Если мир вокруг вас, то не прикасайтесь к вашим женам, если у вас уже есть одно дитя". Война есть основа всемирного порядка. И она же есть состязание воинов в силе духа. Сильные побеждают слабых. И в огне войны сгорает все тлетворное и болезненное. Род человеческий теряет палец, а то и руку, или остается без ноги. Но раны заживают, и человечество живет себе дальше. Воинство клинок Аллаха. Воины выполняют его трудную работу. Не каждому она по плечу. Но в каждом поколении рождались воины. И Всевышний наделял их необходимой силой, чтобы они могли вынести бремя усилий. И говорил им Всевышний: "Терпите. Ведь Аллах с терпеливыми". Но вы это не понимаете, потому что нет в вас силы. И ты это не поймешь. Потому что Всевышний оставил вас. Вы брошенный народ. Вы больное племя. Жалостливое.
   После этих слов Моня утер лицо пригоршнями ладоней и отпустил меня.
   - Ты можешь идти. Я высказал то, что давно верте-лось на языке, и мне стало легче. Иди, я отпускаю тебя.
   - Совсем? - спросила я.
   - Да. Ты свободна. Только скажи прежде, куда ты направишься?
   Куда мне было идти? Я сказала, что поеду к брату. Моня достал из кассы деньги и отдал мне половину того, что имелось.
   - У нас есть телефон, чтобы с тобой связаться. Ты получишь всю свою долю, когда мы получим выкуп.
   Мне сделалось больно, обида сдавила грудь.
   - Если хочешь, я останусь, - предложила я. - Если хочешь, свяжу тебя с братом.
   - Не делай того, что претит тебе. Иди, - и благословил. - Да, осенит тебя милость Господня.
   И все. Более ничего. Ни прощальных слез, ни поцелуев. Так странно и нелепо мы расстались. Так закончился мой недолгий роман с Моней-Тимуром.
   Теперь сижу одна, в Тбилиси. И тихо, тихо схожу с ума.
   Пью, гуляю, и больше ничего. Пробовала еще колоться. Не понравилось. Но может быть, понравится со второго раза. Похоже, что пресловутый червь самоуничтожения пробрался в мою кровь. Брат Вахтанг, как может, старается помочь, хлопочет. Только все напрасно.
   А Тбилиси, кстати, так и не достался Моне. Прав оказался Барбаро. Из Москвы пришел приказ, и все кто стоял под городом, снялись и потопали назад: и Моня, и чеченцы, и россияне. Вот Моня, наверно, матерился.
  
  
  Амир Тимур Тарагай "Уложение. Наставление потомкам"
  
   Приняв заверения святейшего шейха, отец оставил меня на попечение наставника, и с той поры для меня началась новая жизнь, полная неведомых мне прежде трудов, тех, что забирали все мои силы без остатка и все мое время до последней минуты. Никогда я так не уставал и никогда доселе не знал того самоотречения, с каким я предался наукам и наставлениям святейшего шейха. Даже в горном лагере Хаккул-палвана, куда отвез меня отец, оторвав от забот и ласк моей матери Текине-хотун и моей няньки Алии и кормилицы Факиры, и где я проходил воинскую выучку, даже там под жесткой и безжалостной рукой старого вояки, который весь день не позволял мне покидать седла, с самого рассвета и до заката гонял по горным кручам и по бескрайним пастбищам, истязал меня в единоборствах и заставлял упражняться в стрельбе из лука до кровавых мозолей на пальцах, даже там я не познал, что есть настоящая усталость и что такое "трудный день", тот который начинается задолго до рассвета и заканчивается много позже заката. Подобное я впервые испытал в обители Абу Бекира Тайабади.
   Если в лагере Хаккул-палвана я весь день проводил в скачках, единоборствах и прочих состязаниях, то у Абу Бекира Тайабади я, не разгибаясь, корпел над книгами, предавался многочасовым молитвам и вел долгие и трудные беседы со своим наставником. Вся моя учеба у Хаккул-палвана, какой бы утомительной она ни была, по сути, оставалась забавой, ведь скачки, охота и все другое, что обучает навыкам войны, есть наслаждение и отрада для мальчишки, готовящегося стать воином. Обучение же у Абу Бекира Тайабади заключалось в пестовании разума и воспитании духа. А эти упражнения намного сложнее тех, что укрепляют тело, и на большинство мальчишек навевают смер-тельную тоску. И я бы подобно большинству в тоске и скуке провел все три года своей учебы, если бы не внимание, которым окружил меня мой наставник.
   Он чутко следил за моими занятиями и всячески по-ощрял мои успехи. Мне дороги были его похвалы, а то, что он выделяет меня среди прочих своих питомцев, наполняло меня небывалой гордостью. И мало-помалу я научился получать радость от трудов разума и духа. Я испытал радость познания и ощутил возвышенную радость истовой молитвы, и познал ни с чем несравнимую радость еженощных бесед со своим наставником, когда его устами открывались мне самые сокровенные тайны мирозданья.
   Я ждал этих бесед с нетерпением воина рвущегося в атаку, со страстью любовника идущего на первое свидание, с жадностью нищего алчущего подаяния. Многое из того, что под тенью величия творца сокрыто от понимания, созданных им тварей, было явленно мне в тех уединенных беседах. И эти сокровенные знания с каждой беседой возвышали меня над всеми, кого я знал: над сверстниками, с коими я проходил обучение, над родными и близкими, не зависимо от того старше они меня или младше, над всеми, кто встречался мне на пути без различия их званий и положения. Эти знания (я чувствовал это) неотвратимо возносили меня к возвышенности уготованного мне проведением пре-стола.
   Когда срок моего обучения подходил к концу, в од-ной из последних бесед я спросил у своего наставника: "Домля, когда же вы откроете мне знаки, коими Все-вышний изъясняется с избранниками?" - "Я не могу от-крыть их тебе. Я их не знаю, - ответил мне шейх Тайабади. - Как я могу открыть то, что мне самому неведомо?" - "Как же так? - расстроился я. - Вы обещали моему отцу, что научите меня читать тайные знаки". Святейший шейх кивнул головой в ответ на мои слова и сказал: "Ты правильно определил - знаки, которые Всевышний подает своим избранникам, и вправду тайные. Тайные потому что они предназначены, только для тех, кого он выделил из числа всех смертных. Меня Всевышний не выделял, я не отношусь к числу избранников, и я не знаю знаки. И даже если бы было наоборот, и я стоял бы в одном ряду с теми, кто родился под счастливым сиянием звезд, чем бы я мог помочь тебе? Ведь Господь каждому подает только его пониманию понятные знаки. Чтобы читать их, как люди читают Коран, надо обладать особым разумом и особым духом, как читающим книгу необходимо иметь зрение и знание грамоты. Я выполнил часть своего обещания: я отточил твой разум до нужной остроты и выпестовал дух твой до необходимой чуткости. Дело осталось за грамотой. И ты ее уже почти освоил. Недостает одного только знания - тебе неведомо, кто он Аллах?" Я возразил святому шейху: "Я знаю это. Все верующие знают, кто есть Аллах". Абу Бекир Тайабади покачал головой. "Ошибаешься, - сказал он строго. - Тебе это пока не ведомо. И те, кого ты причислил к знатокам, по сути, еще большие невежды. Тебе в отличие от многих из них известны все девяносто девять имен Аллаха, и это похвально. Но знаешь ли ты, что кроется за этими именами? Знаешь ли ты о единстве бога и дьявола? Ты знаешь об их противоположностях, но ты не знаешь, где сходится добро и зло, и что происходит из того, когда то и другое сливается в единое русло. Тебе известно, что есть добро и что есть зло, но ведомо ли тебе, что такое доброе зло и злое добро? Сможешь ли ты различить дьявола под личиной бога, и сможешь ли уразуметь, что Аллах порою творит то, что приписывается нами к деяниям дьявола? Если ты в силах ответить на все эти вопросы, тогда скажи и другое: кто тот, кому мы молимся и пред кем прекло-няем колени, где он обитает, и кто мы для него, и для чего он сотворил этот подлунный мир, и почему творение его пропитано грехами?"
   Как ни странно не нашлось у меня слов, чтобы дать правдивый ответ. Бойкие фразы готовы были сорваться с языка, но я понимал, что ни скажи, все будет неверно. И то понимал, что учитель не ждет от меня ответов. Он ждал лишь внимания, чтобы раскрыть мне последние тайны. И я сделал то, чего ожидал от меня наставник - сомкнул уста и раскрыл уши. И вот что поведал мне в последней беседе святейший шейх Абу Бекир Тайабади, тот, кто не знал себе равных в силе разума и чистоте и стойкости духа:
   - Нет бога кроме бога, и Мухаммад порок его. Мы это знаем и мы в это верим. Но что еще мы знаем кроме этого? Кто он тот, кого Мухаммад-пайхамбар назвал богом Авраама, тот, кому молились сыновья Авраама - Исмаил и Исаак, тот, кого пророк Иса считал своим отцом, и кого приверженцы его заключили в три состояния: отцовское, сыновье и состояние духа? Кто он тот, кто имеет девяносто девять имен, но имеет лица? Кто он тот, кто являлся Мусе-пайхамбару то в образе огненного столба, то пылающим кустом, а святой Мариям явился в виде дождя и оросил ее лоно? Кто он, чье присутствие чудится нам, но не видимо? Что мы знаем о нем, и почему, чтобы признать его, оказалось в недостатке знания, и потребовалась вера?
   Мы знаем о нем все или почти что все, ведь все наши знания о мире, это и есть знание о боге. И у каждого из нас в достатке их. И у пастуха, который никогда не держал в руках книги, а только и делал всю жизнь, что шел со своими стадами за травой, бранился с соседями и отгонял от пастбищ голодных хищников; и у земледельца, который рыхлит и вспахивает свои поля и нивы, и подводит к ним воду, и весь свой век проводит в заботах об урожае; и у купца, который печется о прибылях и с тем из года в год совершает опасные переходы, преодолевая на пути своем возвышенности гор и бескрайность равнин; и у воина, чей труд есть состязание в силе, мужестве и стойкости; и у людей духовного звания, тех, кто все дни свои проводит в постах и молитвах и примером своим учит верующих праведной жизни. Все мы вместе знаем о боге в достаточной мере, потому что все, что мы знаем о жизни, есть знание о боге, потому что бог и есть жизнь!
   Бог - сосредоточение жизни, и бог - рассеяние ее во всем сущем. Бог в большом и малом, он в каждой тра-винке, в каждой букашке. Часть бога в каждом из зверей, и в каждом растении и в каждом из людей. Он разбросан частями во всем, что населяет подлунный мир. В каждом из нас живет частица бога, и мы живем, пока он частью своей присутствует в нас.
   Бог есть жизнь. Бог проявляется в целостности и многообразии жизни. Почему же мы не видим бога? Потому что бог это вся жизнь наполняющая Вселенную. Как можно увидеть бога, если нельзя собрать в одном месте все сущее во Вселенной? Муравью не дано узреть слона, потому что громада его не помещается в глаза насекомого. И даже если муравей отдалится, он не увидит незримое - расстояние окажется таким огромным, что очертания слона растворятся в туманных далях. Наше ничтоже-ство перед Всевышним подобно ничтожеству насекомо-го, представшего перед слоном. Мы даже ничтожней муравья. В наши глаза никогда не поместится все величие и необозримость бога. Да, в каждом из нас частица его, но мы не боги. Мы те, в кого по счастью поселилась частица его сути, кому на время доверено пронести малость его. Приходит час и эта малость покидает нас. Тогда мы умираем. Но бог-то не умирает, он продолжает жить. Малость его, покинувшая нас, поселяется в новое тело - сильное и молодое, - оставив тело изношенное, пришедшее в негодность, а попросту слабое тело.
   Смерть это то, когда часть бога покидает прежнее вместилище, и когда она поселяется в новое. А значит смерть не конец, а преображение жизни, значит смерть это продолжение и продвижение жизни. Жизнь, преоб-раженная смертью, ширится и распространяется по лику Вселенной.
   Бог выдумал смерть, чтобы обновлять жизнь, чтобы его присутствие в мире не ослабевало, а с каждым преображением становилось зримей. Смерть есть перемещение божьей сути из старого в новое, из слабого в сильное. Бог всегда оставляет слабых и благоволит сильным.
   - Но разве это пристрастие не есть проявление жес-токости и несправедливости? - спросил я у своего на-ставника. - Разве отец так поступает со своими сыновьями?
   - А кто сказал, что бог есть отец в своем семействе? - спросил в свою очередь шейх Тайабади. - Он, скорее садовник в своем саду. Разве садовник проявляет жалость к каждому опавшему листочку, к каждой ветке? Нет, он безжалостно срезает старые сучья, чтобы они не мешали разрастаться молодым, зеленым отраслям. И среди молодых ветвей он выбирает сильные и удаляет слабые. Садовнику нет дела до каждой ветки, ему важно дерево в целом, чтобы оно разрасталось и плодоносило. Ему и дерева не жалко, если оно зря сосет соки из земли и не дает плодов. Он срубит такое дерево и на его месте посадит новое.
   Также и Бог. Он не имеет жалости к каждой отдель-ной твари, ему важна жизнь целиком, чтобы его присутствие в мире не ослабевало. Если бы Бог был жалостливый, то не было бы смерти, а смерть то есть. И она, то колесо, через которое прокручивается ремень жизни, набирая обороты.
   Все в мире устроено так, что смерть одного продлевает жизнь другого. Овца поедает траву и набирает вес; заблудшую овцу терзает хищник, и плоть и кровь овцы дает ему силы протянуть еще несколько дней, до следующего раза; блуждая в поисках добычи, хищник попадает в капкан охотника, и тот пускает пойманного зверя под нож, из шкуры его он шьет себе одежду, чтобы уберечься от притеснений стужи, а мясо отдает своим собакам; а потом однажды на охотника нападает хворь, и он, помучавшись, умирает; его тело предают земле, и черви на нем устраивают пиршество; а позже на испражнениях прожорливых червей всходит молодая трава, та которую однажды поест овца.
   Сколько смертей в одном кругу, но нет угасания жизни. Смерть преображает ее. Оттого я считаю, что неправы насара, когда говорят: "Не убей!" Это недальновидно и, по сути, глупо. Это есть близорукость жалостливых. Как овце не топтать пастбища и не поедать траву, если она кормится соком растений? Как хищнику не терзать овцу, если их плотью и кровью он продлевает жизнь? Как человеку не убить хищника, если тот разоряет его стада и, если ему необходима его шкура? "Жить жизнью растений, - скажут жалостливые. - Они не выживают чужою плотью, а кормятся соками земли". Но и в этих словах неправда. Пусть степные травы не кормятся плотью, но и они, чтобы выжить, убивают.
   На одном лугу по весне всходит множество трав, и так много, что места для всех не остается. И тогда силь-ная трава начинает губить слабую. Сильными своими корнями она начинает душить слабые корни соседа, сильными побегами давит слабые всходы, и слабая трава чахнет и погибает под сенью сильной. А последняя, добыв место под солнцем, разрастается, и летом отяжеляется колосьями, а по осени бросает в землю свое сильное семя.
   Так всегда и везде - в борьбе за жизнь сильный одолевает слабого. Слабый погибает, а сильный, даже погибнув, продлевает бытие жизнью своего потомства.
   В стаде овец, которых у людей принято держать за самых безропотных и безобидных тварей, когда прихо-дит время случек, сильные кучкары в соперничестве за самок забивают слабых, и те погибают от увечий, а если и выживают, то, не допущенные до самок, лишаются возможности продлить жизнь своим потомством. Так всегда и везде, в любом стаде, в любой стае, в любом племени. Жизнь протекает в вечной борьбе, в вечном соперничестве в силе. Тот, кто сильнее, тот и выживает. Оттого я и говорю: Бог любит сильных и безжалостен к слабым.
   Так можем ли мы быть жалостливыми и вслед за насара повторять: "Не убей!", если Всевышний не знает жалости? Это не мы, это он устроил мир, который держится на извечном соперничестве. Так можем ли мы изменить его, если мы не боги, а всего лишь те, кто носит в себе его частицу? Посильная ли то для нас задача, если мы в сравнении с Богом ничтожнее насекомого, вставшего рядом со слоном? Нет, не под силу нам такое, не стоит и пытаться. А если мы все-таки дерзнем на то, Бог оставит нас, и мы погибнем.
   Нам надо жить, как живет все сотворенное Богом, жить по его законам, жить в постоянной борьбе, быть безжалостными и тем уподобляться Богу. А борьба, ко-торую Господь определил для рода людского, есть война - чистое соперничество в силе, мужестве и отваге.
   Война подобна тому, что происходит на весеннем лугу, когда всходят травы. Народы сходятся в войска, и сильное войско подавляет слабое, и добывает своему народу место под солнцем. Ему достается все, что было накоплено слабым народом. И вместе с прочим добром ему достаются жены и дочери слабых вояк. Победители отдают свое семя доставшимся женщинам, и те через положенный срок рожают детей, подобных в силе своим отцам, тем, кто одолел в борьбе слабых мужей их матерей. Женщины слабого народа дадут от чужого сильного семени сильное потомство, то, что от рождения будет склонно побеждать. Полукровки те подрастут, окрепнут и станут совершать набеги на жилища своих отцов. В удачных набегах будут полукровки вместе с прочей добычей уводить жен своих отцов и их дочерей. И те издавна приученные рожать одних лишь богатырей, родят таковых и от полукровок. А когда подрастут дети полукровок - новые богатыри - и, возмужав, обзаведутся женами, они приучат подобно дедам жен своих, откуда бы те ни были взяты, рожать только богатырей. И тогда слабый народ уже не будет слабым. Он обретет силу и нау-чится побеждать не в набегах, но в войнах.
   Все это есть круговращение жизни, цепь перерождений - вечность, в которой пребывает Бог! И в том же проявляется тяготение Творца к равновесию и божья справедливость - сила его, блуждая, достается всем, пусть по очереди, но каждому.
   А теперь я скажу, почему способом продвижения своего присутствия в племени людском Господь определил войну, почему он устроил так, что люди принуждены в бесконечных битвах во множестве убивать себе подобных? Ведь прочие созданные им твари губят большей частью не тех, кто одного с ними вида, а иноподобных. Бог устроил так, потому что нет, в созданном им мире, силы способной противостоять человеку. Нет охотника на него, и он не может быть ни чьей добычей. Человек на самой вершине мироздания. Ничто и никто не может помешать его благоденствию и произрастанию его потомства. Никто, кроме самих людей. И потому, когда в племени людей царит мир, и они, привыкнув к безмятежности, наполняются отвращением к войнам, племя людское начинает распространяться, как саранча. И тогда мало становится ему земли для прокорма. Оттого я и говорю, что мир для людей не есть благоденствие.
   А теперь скажу, когда на земле начались войны.
   Бог создал землю и небо и населил землю растениями и живыми тварями. И еще он создал Адама и из ребра его - Еву. Адам прожил долго и оставил после себя потомство. По смерти Адама к наследнику его Шейсу явился архангел Джабраил - мир ему! - и доставил от Господа священную книгу. И стал Шейс пророком и государем. Чуя смертный час, Шейс посадил на свое место сына Ануша. Анушу наследовал Каин, а Каину - Михаил. Во времена Михаиловы чада от адамова семени размножились так, что уже не умещались в той стране, где жили. И тогда Михаил приказал народу: "Распространяйтесь по лику земли!" И чада адамовы подались в разные стороны и селились там, где им было удобно.
   После Михаила был Енох по прозвищу Идрис, а после Идриса - Матушалех, а позже - Нух. Во времена последнего племя людское, следуя завету Михаила, расселилось по лику земли так густо, что не осталось на нем свободного места. И в пагубной тесноте потомство Адама начало терять первоначальное благообразие. Среди великого множества людей осталась только малость истинно праведных - сильных и здоровых духом. Кроме восьмидесяти мужчин и женщин сплошь безбожники, выродки, растлители и приверженцы язычества, одним словом, чахлые побеги от изначально здорового семени.
   И что сделал Бог, увидев, как выродилось потомство Адама? Он послал к праведному Нуху ангела Джабраила и передал через него: "Отец небесный намерен в оное время потопить никчемный народ; ты же строй корабль". И показал Джабраил Нуху, как строить корабль.
   Вскоре из земли выступила вода, а с неба хлынул дождь. И продолжалось наводнение так долго, что все живое, что было на земле, скрылось под толщей вод. Все, кроме Нуха и его семейства. Он с тремя своими сыновьями и невестками на построенном корабле достиг горы Джуди, и когда по велению Всевышнего земля впитала воду, праведный Нух направил каждого из своих сыновей в разные стороны. Хама он послал в землю Хиндустанскую, Сама - в страну Иранскую, а Ясефа на север. И сказал своим потомкам Нух: "Из чад адамовых, кроме вас, никого не осталось. Теперь вы трое селитесь в трех йюртах и живите там, и пусть вас будет много. А когда вам станет тесно в своих границах, идите войной друг на друга, и пусть сильный одолеет слабого. Пусть потомство от сильного семени заселит страну поверженных". Святой Нух правильно истолковал волю Аллаха и внушил ее своим потомкам. Он видел, что происходит, когда людям дано жить в безмятежности, когда всем достает не только пищи, но и женщин, чтобы плодить себе подобных. Святой Нух понял, что Аллах велит людям самим трудиться в своем амбаре, отделяя здоровые зерна от слабых, чтобы не пришлось ему впредь чинить потопы. Бог предписал людям войну, Нух-пророк понял это и по-ведал людям.
   С тех пор племя людское пребывает в извечных войнах, очищаясь в них, избавляясь от хворей и других бед и напастей. Кровь победителей через женщин передается племени поверженных. Когда уставшие победители решают отдохнуть, их потомство от чужестранных женщин, встав на ноги и возмужав, выхватывает клинки отцов и лязгом стали и новыми боевыми уранами будит уснувших. Сила победителей посредством войны передается от сильных слабым. И тем оживляет то, что вот-вот должно зачахнуть. От сильного семени идет потомство, а слабые уходят в мир иной, не оставив по себе ничего. Вот великое предназначение войны, вот ее божественная сущность! Эта истина не постигается умом, ее следует чувствовать печенкой. Отчего так? Оттого что разум склонен к играм и переменчив.
   Бог, создавая этот мир, наделил человека против прочих тварей разумом, и тем возвысил его над остальными. Разум человеческий есть неоценимый дар божий. Но он же есть и проводник греховного. Именно через разум дьявол, прогрызая в нем черные дыры, проникает в человека. По этим дырам, как стая крыс по темным, подземным тоннелям, проникают в человека искусительные наветы и сомнения в первородной божественной истине.
   Зверь какой, птица или ползучая тварь, все кто не имеет разума, не знают и сомнений. Не знает зверье ни бога, ни дьявола, не знает, что есть добро, а что зло. Не обладая разумом, оно живет бездумно, но так, как предписано от самого рождения. Не зная Бога, оно живет по законам Бога. И Бог живет в каждом из зверей незыблемо, единственно и безраздельно.
   В племени людском такого не увидишь. В ком-то Бога много, в ком-то малость, а в ком-то только кроха, а остальное дьявол. Потому как там где Бога мало, там прибывает дьявол. Но вот в чем закавыка: там, где в помине нету Бога, там в помине нет и дьявола. Там пусто. И пустота эта находится за пределами жизни и смерти. Она в том месте, которое древние ромеи называли "Великое Ничто", "вакуум".
   А меньше всего Бога в тех, кто неустанно упражняет разум. Сквозь их взрыхленный ум, дьявол легко проникает в их души и сеет сомнения. И первое сомнение в величии и незыблемости Бога. "Кто такой бог, и где его престол? - говорят себе искушенные. - И есть ли на свете бог, если его никто не видел? Вот он я, - говорят они себе дальше. - Я сущий и зримый. Я мыслю, а значит существую. И следует ли мне почитать того, кого не видно, и следовать его воле, ущемляющей свою? И кто он этот садовник в саду? Кто тот, кто ходит по саду и грозит мне проклятой ножовкой? Он нам не нужен, уберите его! - требует искушенный. - Что мне от его ножовки, кроме худа? А если худо, значит, тот с ножовкой - дьявол? Убрать его! Вон дьявола с ножовкой! Пусть каждый растет, как может - в этом благо! - пускается в богохульство искушенный. - Почему сильные побеги давят слабые, разве это справедливо? Разве земля создана не для каждого, и разве солнце светит не для всех? Позвать сюда садовни-ка! Пусть он срежет разросшиеся ветви, ведь каждый имеет право на место под солнцем. Пусть место это будет малым, но пусть будет у каждого. В равноправии благо. Каждый имеет право подняться к солнцу и разрастись плодами и бросить семя в землю". А заканчиваются умозаключения искушенных так: "Сильный сосед всегда посягнет на жизнь слабого. Право сильного есть зло, и твердым должно быть правило "Не убей!" Если, кто сильный, пусть не кичится своим превосходством, пусть притворится слабым. Иначе по нему пройдется ножовкой садовник. Садовник наш добрый и жалостливый. Он благоволит к слабым. В нашем саду лучше быть тем, кто всходит чахлым побегом и не занимает много места".
   Так рассуждают искушенные, те в ком крохи Бога, в ком малость божьей силы. Так рассуждают слабаки. "Не убей!" - кричат те, кому уготовано быть поверженными в драке. Кричат и мечтают о жалостливом садовнике, который даст каждому место под солнцем, пусть малое, но каждому. Мечтают и не желают постигнуть своим искушенным умом того, что жалость есть благо для них одних, но худо для сада в целом. И не хотят они признавать того, что садовник в саду нужен для того, чтобы сад тот плодоносил. Что толку от сада, в котором тесно от зелени, но нет плодов на ветках? И хвала Всевышнему, он безжалостен. Он благоволит не слабым, а сильным. И сад его будет плодоносить до тех пор, пока он не выпускает из рук ножовку. Ножовка же в его руках есть воинство - та порода людей, которая, имея разум, живет подобно неразумным тварям - бездумно! Которая живет не ведая сомнений. Неискушенный, не взрыхленный разум этих людей, точно камень - не вгрызться в него дьяволу с сомнениями. В этих людях неделимо, безраздельно и единственно обитает Бог. И живут они, следуя предначертаниям Творца, служа орудием в его руках, выполняя его трудную работу. Они уберегают сад от вырождения.
   Что же получается из того, что я сейчас сказал? Уп-ражнения разума есть грех? Размышления есть раскры-тые врата, в которые проникает искуситель? Истинно так! Да, упражняя разум, мы обретаем знания, однако, не следует забывать, что обретение знаний еще не есть постижение истины. Путь к истине все равно, что восхождение в поднебесье. Не многим оно под силу. Большинство идущих по этому пути срывается в бездну сомнений. И чем выше восхождение, тем глубже падение. Оттого Всевышний установил ограничение допустимых знаний.
   Большинству людей Бог, с тем чтобы они избавились от невежества, позволяет освоить грамоту и выучиться счету, и с тем, чтобы они могли прокормить себя, позволяет постигнуть премудрости своих ремесел.
   Для малого числа людей, кому в недостатке первых знаний, для тех из них, кто непоколебимо тверд в вере, Всевышний открывает врата ко второму знанию. Им позволяется проникнуть в тайны минувших эпох, узнать, как возникали великие царства прошлого, и как рушились за прошествием лет, как народы по очереди сбрасывали друг друга с седла истории, и как мчались сквозь время на скакуне величия, пока не найдется соперник могущественнее их. Этому малому числу людей позволяется постигнуть волшебство чисел - не счет, а алгебра становится достоянием их знаний. Им позволяется узнать, где, в какой стороне света какие обитают народы, и кто правит ими, какие там стоят города, и чем они богаты. Освоив земную карту, они допускаются к изучению карты небесной тверди. Они узнают расположение звезд и их движение. Все двенадцать домов Зодиака раскрывают перед ними свои двери. Для них перестает быть тайной, кто посещает те дома, и с каким промежутком гости сме-няют друг друга.
   Тех, кто был допущен ко второй ступени знаний, очень мало - во всех землях, завоеванных когда-то Чингизханом, не наберется и одного тумена. Так что это воистину ученые мужи, иначе грамотеи.
   Но есть и третья ступень. Она для избранных, коих единицы. Всех, кто был с начала времен, можно пересчитать по пальцам. В каждую эпоху из густоты людской Всевышний выбирает одного, перед кем намерен раскрыть врата к последнему знанию, ведущему к постижению истины. Это знание нельзя почерпнуть ни в одной из книг, оно неведомо даже самым мудрым и ученым. Это знание из сокровищницы самого Аллаха. Оттого оно и называется сокровенным. Величайшую тайну мирозда-ния открывает то знание. Оно ключ к секретному замку в дверях, разделяющих миры. Оно подсказка к тому, как управлять худшим из миров, и как благоденствовать в лучшем. Это знание о том, что земля и что воистину небо, о том, куда отлетают наши души после смерти, да и отлетают ли. Это знание о том, что есть вечность и существует ли она, вечность? Это сокровенное знание. Своим избранникам его раскрывает самолично Бог. И раскрывает не целым, как колется орех, а малыми долями, как снимаются одежки с капусты - листок за листком, - пока разум и душа человека в силах выносить непосильность откровения.
   Чтобы услышать откровение Господа избраннику необходимо приблизиться к заветным вратам. Мое предназначение подвести тебя к ним. Под моим наставничеством в три года ты одолел вторую ступень знаний, за краткий час нашей последней беседы я, как мог, и насколько позволял мой скудный запас знаний и мое разумение, показал, каков воистину он Бог. Чтобы подвести тебя к вратам, мне остается снабдить тебя представлением о том, что может ожидать человека за дверью, помочь представить ад, чтобы ты узнал его, когда его увидишь, чтобы не спутал с раем, потому что ад, вполне возможно, может показаться раем. Мне необходимо объяснить тебе, чем отличается одно от другого. И еще одно мне остается сделать: показать отличие Господа от Дьявола - единственное, которое избавит тебя от ошибок, так как и их не трудно спутать. Да-да, дьявол носит личину Бога, а у Бога, как известно, нет лица.
   Итак, попробуем разобраться с этой загадкой. Начнем с того, что нам известно. Мы знаем, что дьявол есть противопоставление Творцу. А если так, то можно утверждать, что, если Бог - добро, то дьявол это - зло. Однако, от этого умозаключения мало пользы, так как вопрос в другом: что есть добро, а что зло? Пусть добро это то, что на пользу Богу, тогда зло - то, что ему во вред. Если добро, то, что преумножает жизнь - проявление Господа в мире, то зло то, что умаляет ее. Но для того, чтобы верно определить различие между первым и вторым и не допустить ошибку, не впасть в заблуждение, нужно оторваться от низменности человеческих представлений, вознестись насколько возможно выше в небо и хоть на миг приблизиться в мыслях к величественному мировоззрению Творца, хоть на миг мыслями уподобиться ему. Для того чтобы сподобиться на это, Господь дал человеку разум и наделил воображением.
   Человек, оторвавшийся от низменности своих при-страстий, позабывший на миг о своих невзгодах, изба-вившийся от тревог и чаяний своих, сможет представить себе, в чем истинный интерес Господа, в чем ему благо и в чем прибыль жизни, которую Всевышний вдохнул в подлунный мир. "Смерть моя, - подумается ему, - умаляет жизнь, значит, это зло?" Но с вышины, откуда взирает Бог, и куда вознесся он, одной единственной смерти не видно. В клубке жизни его отдельная жизнь все равно, что ворсинка. Больше одной ворсинкой, меньше, кто разглядит?
   Но вот в кровавой сече гибнет целое племя: мужчины расстаются с жизнью, а жены их с дочерьми идут на поруганье. "Вот оно несомненное зло! - говорит человек. - Убыль жизни видно и с высот небесных". Но вспомнив о том, что в мыслях он должен уподобляться Богу, человек возражает сам себе: "Нет, это не зло, это благо. Так и надо несчастным, не сумевшим защитить себя. Гибель их расчистила место для победителей. Последние торжест-вуют, и от пыла их усилий и от жара сердец бурно закипает котел жизни. Это прекрасно видно сверху. Уроним слезу по поверженным и воздадим хвалу победителям!"
   "В чем же тогда зло, если и смерть во благо?" - спросит себя человек. И ответит ему Всевышний: "Нет зла в смерти, это верно. Смерть проводница моей воли. Но есть другое, что противно мне. Это вырождение. В нем кроется зло!"
   Да, зло это то, когда котел жизни остывает, когда угасает пыл усилий, и в недостатке жарких сердец, чтобы разогреть остывающий котел. Зло, когда ослабевает дух божий в живых тварях, когда целые племена и народы забывают, что есть напряжение и каков на вкус пот усилий, и когда не находится ни одного народа, готового выхватить клинок у уснувших и лязгом стали и боевыми уранами разбудить, растормошить сонные народы или стереть их с лица земли и своим потомством заново населить планету.
   Вот они живые твари, их много - это видно сверху. Жизнь в котле заливает края. Но котел жизни стынет. Скоро он остынет совсем, и поверхность затянется льдиной. А потом котел промерзнет до дна, и лед разорвет его стенки. И все, что есть живое в том котле, канет в Бездну. "Что может быть ужасней этого? - воскликнет человек. - Что может быть более страшным злом? Злом непоправимым! И это ли не ад, - спросит он у Бога, - если ад это сосредоточение зла и то место, где торжествует дьявол?" И Бог ему ответит: "Нет, это не ад. В Бездне, куда канул мир - пусто, там вакуум, Великое Ничто. Там нет жизни и нету смерти, там нет меня, но нет и дьявола. Ведь дьявол всего лишь противопоставление мне, моя изнанка, как зло изнанка блага. Нет сути, нет и противопоставления. Нет лица, и нет изнанки. А если нету дьявола, откуда в Бездне взяться аду? Ведь ад его обитель, и срок его владычества. В Бездне пусто!" - скажет Бог.
   "Но где же тогда обитель зла? Где ад? - спросит че-ловек. - Где место, в котором торжествует дьявол?" - "На пороге..." - ответит Бог.
   - На пороге, - сказал мне святейший шейх Абу Бекир Тайабади. Он сказал. - Представь себе больного человека. Хворь борется в его теле с угасающей жизнью. Его бросает то в жар, то в холод, и с каждым днем ему становится все хуже. Но больного не оставляет надежда, и близкие пекутся о нем. Они истово молятся о его выздоровлении и пичкают больного снадобьями, и свято верят, что Господь услышит их, а лекари проявят свое искусство. Но болезнь берет свое - час за часом, день за днем она вытесняет из больного тела остатки жизни. И вот на-ступает день, когда лекари сдаются, и их у одра смерти сменяет священнослужитель. Наступает агония. Это то, когда торжествует болезнь, когда надежда умирает наперед больного. Это то, когда лекарства становятся бесполезны, и близкие молятся уже не о выздоровлении, а о спасении души. Но срок этот краткий. Болезнь торжествует недолго. С последним вздохом человека, когда обрывается его жизнь, когда частица Бога покидает пришедшее в негодность вместилище, обрывается и торжество болезни. Смерть есть итог жизни и итог произрастания болезни. Только болезнь достигает вершины своего величия, как ей тут же приходит конец, потому что смерть обрывает не только жизнь, но и болезнь. Конец жизни - конец болезни.
   А теперь представь себе жизнь целого мира, жизнь многих племен и народов. И представь, что вместилище жизни больное. Час за часом, день за днем, и век за веком вместилище это все больше приходит в негодность. Болезнь в больном теле мира - это пребывание дьявола в нем. И когда наступает агония жизни, дьявол торжествует. Он торжествует на пороге смерти. Этот миг владычества дьявола над целым миром и есть обитель зла. Мир переступит порог, погибнет, и вместе с этим придет конец владычеству дьявола. Мир канет в Бездну, и вместе с ним обрушится обитель зла. Все, что есть на белом свете - доброе или злое, от Бога ли, от дьявола, - все до порога. А за ним пустота, Великое Ничто. Цветение жизни вдали от него, а ад у самого порога. Ад в преддверии Великого Ничто. Ад у самого уступа, с которого мир однажды рухнет в Бездну.
   - Неужто рухнет?
   - Кто знает? Но то благо, что до этого страшного дня еще далеко.
   - Отчего вы так считаете, домля?
   - Оттого что мир наш пока еще здоров. Он знает болезни, но нет среди них ни одной смертельной. Смер-тельная болезнь мира - это вырождение племени люд-ского. Это когда от больных и немощных родятся не-мощные старцы. Когда в мир приходят со стылой кро-вью. Когда этим старцам со стылой от рождения кровью позволяется продлить жизнь свою потомством. Чада от этих старцев рождаются немощнее родителей, подчас увечные, слабоумные и от рождения склонные к низменным поступкам и порокам. Когда же удается посеять семя и этим увечным-слабоумным, то ждать приходится одни уродливые всходы. Это и есть вырождение, то когда болезнь, разрастаясь из поколения в поколение, ведет к торжеству дьявола, к его краткому владычеству над миром. А остановить продвижение этой смертельной болезни может только один лекарь. И он безжалостен. Он глух к стонам и мольбам больного. Не обращая внимания на отчаянные вопли, он отсекает разлагающиеся члены: будь то палец, или ступня или кисть целиком, а то и ногу, а то и руку, главное, чтобы разложение не распространялось. И имя лекарю, лечащему мир - Бог, врачевание - война, а нож в руках врачевателя - воинство. Пока есть нож в руках Господа, не торжествовать дьяволу над миром. Пока есть воинство, не быть вырождению.
   Воины не ангелы, они не воинство небесное Творца, но в них сосредоточение всей божьей сути, они оплот Всевышнего в подлунном мире. Они выполняют его трудную работу. И для этого у них в достатке сил, терпения и отваги. Бог любит их, ценит и воздает им за их неустанные труды. Не зря Мухаммад-пайхамбар сказал, что всякий погибший на поле брани, немедля, минуя иные инстанции, предстает пред ликом Хозяина Миров, и тот, отпустив ему все прегрешения, оставляет его подле себя, в своем заоблачном царстве. Это величайшая награда за ратные труды. Это величайшая радость для всякого, кто чтит и боится Бога. Да, только Всевышний настолько щедр к своим любимцам, что дает им радость и в этом мире, и нет среди земных благ того, что может сравниться с этим - с радостью одержанной победы. В итоге многотрудных усилий Всевышний дает воину радость зреть лица поверженных врагов, дает наслаждение окунуть ус-тавшие руки в горячий поток их унижения и позора. Радость, которую Бог дает воину, это возмещение за политые на поле брани пот и кровь. Что может быть сопоставимо с этой радостью, с этим восторженным чувством? Разве хлебород, посеявший по весне и все лето, не разгибая спины, проработавший на поле, получит эту меру радости по осени, собрав урожай? Разве радость купца, преодолевшего на долгом пути возвышенности гор и бескрайность равнин, прошедшего через зной и стужу, чтобы доставить товар из места в место и в конце пути сбывшего его по выгодной цене, разве его радость будет хоть сколько-то походить на радость воина одержавшего победу? И разве любовник, тот, кому посчастливилось в итоге долгой осады завладеть сердцем избранницы, сможет сказать, что, да, моя победа возвышенней ратной по-беды? Нет, радость воина, добывшего победу, несравнима ни с чем. Это самая чистая и самая полная радость. Она беспредельна. Она от Бога. Все прочие радости ничтожны и низменны в сравнении с ней.
   Радость хлебороба - это удовлетворение трудом, тем, что пот его, оросивший землю, был не напрасно полит. Радость купца есть довольство удачной сделкой, она есть удовлетворение корысти. А радость любовника не что иное, как удовлетворенное вожделение. Что теряет хлебороб, когда его постигнет неудача? - сытую жизнь. Купец - потерпит убытки, возможно, разорение. А вожделенец, сущий пустяк - напрасно потраченное время. А в ратном деле другое, там на чашах весов смерть и победа. В случае неудачи воин расплачивается жизнью, а в случае успеха получает в награду победу. Воин в итоге битвы отдает или получает по полной мере, по самой высокой цене. Оттого я и говорю, что радость воина самая ценная. И ясно, что дело не в цене добычи: не в размере захваченного добра, не в достоинствах доставшихся женщин. Дело в самой победе, в убережении жизни, цена которой жизни поверженных врагов. Дело в превосходстве над врагом, в осознании того, что в тебе оказалось больше божьей сути - больше силы, больше мужества и терпения. Воин вступает в битву, чтобы ощутить это самое превосходство, чтобы насладиться им. А добыча всего лишь довесок. А потому к перечисленным выше достоинствам воина можно присовокупить четвертое - он бескорыстен.
   А теперь, определив достоинства воина, попробуем сделать еще одно умозаключение. Если воинство есть сосредоточение божьей сути, значит, и Бог проявляется в тех же качествах, что и воинство, то есть Бог в силе, отваге, терпении, иначе трудолюбии и бескорыстии. И от обратного второе: дьявол и вырождение, в коем он проявляется - это немощь, трусость, лень и корыстолюбие.
   И вот мы подошли к тому месту, чтобы определить приметы места у порога, где владычествует дьявол над миром и торжествует болезнь - вырождение. Мы попы-таемся определить приметы ада. Ты скажешь мне, что они известны и описаны во многих книгах. Все так, но не забывай, что те, кто писал эти книги, уже изобличены нами в первой ошибке - они неверно определили местонахождение ада. Он оказался совсем не там, где представляли ёхуди, и не там, где искали его насара. Так стоит ли доверять тем приметам, которые дают они? Меня, например, смущает то, с какой уверенностью они пишут об этом. Откуда им знать? Они, что были там? Как можно с уверенностью утверждать что-либо, не ведая о том ничего? Как можно без тени сомнения описывать приметы ада, если из тех, кто побывал в аду, обратно никто не возвращался, а значит, не мог поведать о нем? Никто не может знать каков он ад наверняка, мы можем только предполагать, догадываться, посадив свой мысленный взор на крылья воображения.
   Итак, пустимся в полет... Что видится нам с высот небесных в обители, расположившейся у порога?.. Дымно, туманно. И это оттого, что сатана есть источник скверных газов и зловония. Нечем дышать, смрадно, так что слезы сочатся из глаз.
   Что же еще? - Гул невообразимый. Гул и скрежет. Это оттого что в сознании вырождающегося мира дьявол, как крот в земле прогрыз ходы, и в этих дырах гуляет ветер. Зябко, тревожно и тягостно от этого шума.
   Но, что же все-таки видно? - Видно много людей, великое множество. Они расползлись по лику земли, как саранча, и все живое, что есть на земле, отступает пред их нашествием.
   Какого они роду-племени эти люди? На каком языке они говорят? - О, там все смешалось. Люди говорят на всех языках разом, и знать не хотят о том, кто они и от-куда - чистый Вавилон. И много башен в этом мире, подобных вавилонской, стремящихся подпереть небеса своим величием.
   Что еще? - Видим мы повсеместно разложение - всюду немощь, малодушие, лень и корыстолюбие. Мало, очень мало людей по-настоящему сильных. Не поднять здешним людям меча, не удержать копья на перевесе, не натянуть тетиву от уха, - все больше слабосильный народ. И не только мужчины, но и жены их в немощи. Нет у них сил зачать дитя во чреве, и нет возможности выносить желанный плод. А мужья их слабосильные, как меч неспособны поднять, так же не умеют поднять и жезл своего достоинства и тем способствовать деторождению. И оттого тянет их в неудовлетворенном чувстве все больше к подобным себе по роду, и оттого процветает всюду содомский грех и наблюдается язычество и всякие иные богомерзкие проявления страсти. А чада, которые с грехом пополам рождаются от этих греховодцев отчего-то сплошь уродцы - или увечные, или слабоумные, а то дурни и калеки разом.
   Кто же правит этим миром увечных и слабоумных? - Чтобы властвовать в этом мире, не надо обладать силой, стойкостью и отвагой, достаточно сноровки. И чтобы идти от победы к победе не надо стремления к славе, хватает одного корыстолюбия. В мире, где торжествует дьявол нецелесообразно быть воином, здесь проведение благоволит к стяжателям наживы. Этим миром правят ростовщики и торговцы.
   А как же с войнами, если воины в том мире не в почете? - Есть войны в этом мире, куда же без них? Но это совсем иные войны. Это войны не ради славы, а ради добычи. И похожи здешние войны все больше на разбойничьи стычки. Это войны торговцев за их торговые интересы. И войны здесь не оглашаются звоном мечей, так как некому поднять меча, и не слышно здесь на полях сражений ударов копий, пробивающих доспехи, так как некому удержать копье на перевесе, и не свистят здесь стрелы, потому что никто не в силах натянуть тетиву лука. Для слабосильных и малодушных вояк придумано такое оружие, которое разит само по себе, без их усилий. Что-то подобное стальным коням, а лучше сказать, слонам, которые сами носятся по полю битвы и топчут стальными копытами врагов. А в небе здешних сражений парят стальные птицы и роняют на землю стальные перья, которые разят, как стрелы. И еще эти птицы на лету сносят огромные яйца, начиненные порохом, и в месте падения таких яиц вспыхивают пожарища и происходят небывалые разрушения.
   А воины при таком оружии уже и не воины, а все равно, что скотники и птичники. Они только ухаживают за стальными животными и выводят их на поле битвы, а сами не воюют.
   Проку от таких войн никакого, потому что из состя-зания в силе, стойкости и отваге они переродились в безрезультатное соперничество в оружии. Как можно превзойти соперника в том, что и он может себе добыть? Оружие, даже такое хитрое и изощренное, всякий может, если не сделать, то купить, были бы деньги. А вот силу, мужество и стойкость не купишь, они от Бога. Они или есть, или их нет. Этих качеств или много или мало. И тот, у кого больше, тот и побеждает.
   Но так обстоит в нашем мире, в котором воюют воины. А в войнах мира, подступившего к порогу, не побеждает никто. Носятся по полю стальные лошади со слонами, топчут друг друга, и стальные птицы сбрасывают на них сверху стальные перья да яйца. И один только шум от этого, да смрад пожарищ. Смотрят на это с обеих сторон конюхи да птичники, пока не надоест. А как надоест, объявляют конец войне и начинают торговаться, будто на базаре, кто, кого, в чем превзошел, и каждый норовит урвать себе побольше.
   И думается мне, что войны эти все больше для острастки. Воюют- то друг с другом богачи, потому что только им - ростовщикам да торговцам - по карману купить стальных коней, слонов да птиц. А где это видано, чтобы торговцы всерьез воевали, они всегда умели договариваться друг с другом. Так что не друг друга они пугают, а тех, кем они повелевают - голодных и неимущих. Одним словом войны здешние чистое представление, только за тем, чтобы явить бедноте стальных чудовищ.
   И еще можно сказать касаемо войн, что если в нашем мире и в прежние времена люди воевали и воюют друг с другом, собравшись в племена и народы, то в этом мире люди не могут собраться в племена, так как они забыли, кто они и откуда. Они не могут отыскать своих сородичей и встать с ними плечом к плечу, так как не могут они перечислить своих предков до седьмого колена. Коротко говоря, войны в этом мире не войны, а одно название.
   Что еще особенного здесь, чем примечателен этот мир? - Безверием. Здесь забыли Бога. А если и произносится имя Господа, то только всуе. В этом мире редко звучат молитвы, и совсем не слышно истовых молитв. И правоверные, и насара разучились чтить Всевышнего так, как прописано в их священных книгах. Есть в этом мире храмы, но мало в тех храмах верующих, и нет под их сводами Бога. Он оставил церкви насара и мечети. Стоит ли удивляться, ведь Бог готовится покинуть этот мир. Его осталось здесь немного, и скоро он совсем исчезнет. И тогда этот мир погибнет, он канет в Бездну. Ведь он завис над пропастью у самого уступа, он у порога, за которым ПУСТО. И этот мир у порога называется ад. Мы сейчас перечислили его приметы. На этом все.
   - Нет, не все, - возразил я своему наставнику. - Вы не рассказали о том, где рай. Вы не назвали его приметы.
   Святейший шейх Тайабади ответил:
   - С этим проще. Рай там, где владычество Господа протянулось в вечность. Рай там, где нет места злу и где нет болезней. Он там, где забыли имя дьявола. Рай это царствие небесное на земле. Смотри, не перепутай. Когда тебя от заветных врат поведут в иные миры, не перепутай, куда тебя ведут, и кто тебя ведет. Очень возможно, что руководить тобою будет дьявол. Не обманись. Я вижу, я предчувствую, что однажды тебя препроводят в потусторонний мир, а следом выпустят обратно. Ты будешь первым, Сахибкиран. Не обманись.
   Он сказал "Не обманись", и это предостережение стало напутствием в моей жизни. С той минуты я пребываю на стремени. И очень часто, когда особо требовалось, эти слова возвращали мне осмотрительность и бдительность. Вспоминая последнюю беседу с моим наставником, я пытался разобраться в ее сути и разгадать потаенный смысл речений шейха Абу Бекира Тайабади. Я пытался протянуть нить от первой до последней, высказанной в беседе мысли, но мне это не удавалось. Ведь, истинно, строй той беседы был сумбурным, и, казалось, не было в ней сквозного смысла. Если бы я так выстраивал войска, как святейший шейх в последней беседе выстроил мысли, я бы никогда не познал радости победы. Но искусство подачи мыслей и раскрытия истин несколько иного свойства, чем наука войны. За нестройным порядком фраз и нарочитой путаницей мыслей таится порой величайшая загадка, та которую приходится разгадывать, теряя счет времени, годами разматывая запутанный клубок и перестраивая фразы в нужном порядке, примеряя одну к другой. И попутно набираться разных премудростей, которые развешаны между фраз, как сливы меж колючек в терниях. Я шел по этому пути и успел усвоить многое из сокрытых истин. Но никак я не мог понять самой загадочной фразы: "Тебя препроводят в потусторонний мир и следом выпустят обратно". Что могло означать это предсказание, и был ли в нем хоть какой-то смысл? Ведь известно, что ушедшие из жизни не возвращаются к ней в этом мире. Воскресение неминуемо, но там, по ту сторону смерти.
   Я просил наставника научить меня напоследок тай-ным знакам, а вместо этого шейх Абу Бекир Тайабади, как заклятый еретик пустился опровергать многие из догматов веры. То что святой шейх благочестивейший из благочестивых не вызывало у меня сомнений, но неожиданное его своемыслие и вольноречивость были удивительными, если не сказать пугающими. Встревоженным умом и взволнованным сердцем я пытался понять, чем же было вызвано неожиданное вольнодумство святого шейха, и что он все-таки намеревался мне внушить, высказывая возмутительную ересь? Но тщетны были мои потуги. Смысл последних откровений шейха и загадок, которые он задал, раскрылись гораздо позже, после многих одержанных мною побед, после битвы у протока Ахтуба, где я потерял своего наследника и внука, после того, как я обратился с мольбою к звездам, и те в угоду мне рас-строили священный ход времени.
   В том было величайшее искусство и великая муд-рость шейха Абу Бекира Тайабади - подать мысли так, чтобы сокрытые в них наставления и истины раскрылись только тогда, когда в них возникла насущная потребность.
   Когда в обход небесного престола я обратился к ут-ренней звезде Чолпан и блистательному Альтаиру, и после того, как те снизошли к моей горячей просьбе, я очутился в мире, приметы которого в последней беседе раскрыл мне святой шейх Абу Бекир Тайабади. Я очутился в мире, зависшем над Бездной, я очутился в мире, подошедшем к порогу. Этот мир называется адом. Я очутился в обители зла!
  Конец первой части
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"