Аннотация: Роман о младших научных сотрудниках, КГБ и ожидании ядерного апокалипсиса.
Амаяк Алексей Тер-Абрамянц Корниенко
МУЗЕЙ РАЗВИТОГО СОЦИАЛИЗМА
(московский роман).
1.НА ПЛЯЖЕ
- И что она улыбается, как дура?
Круглое, как колобок, лицо в родимых крапинках, светлые, будто никогда не ведавшие зла глаза за кругленькими очочками-иллюминаторами, нелепый черный купальник на нелепом старческом теле: обвисшее чрево, комковатые толстые ноги - все это вызывало у него невыносимое раздражение, почти ненависть. Да еще гладенький, блестящий животиком, лягушонок-малыш, так размахавшийся резиновым кругом, что несколько капель шлепнуло на него: она схватила неразумного и стала заботливо укутывать в махровое полотенце. И даже делая свое дело, нет-нет взглянет на них и улыбнется, будто каким-то старым знакомым. Да не знает он эту тетку, и нет у него никакого желания с ней общаться. Пусть все оставят его в покое! И чего лыбится? Вот, небось думает, какая замечательная красивая молодая пара - да знала бы, как он несчастен, как черно внутри!.. Валентин перевернулся на живот, скосил глаза на Ирину. Она лежала, закрыв глаза, отдаваясь солнцу, неподвижная, как красивая кукла.
День ликовал. Кудрявый парк с вековыми дубами, отягощенными зеленым лиственным руном, с оврагами, обнажающими узловатые премудрые корни, среди которых рождались родники, с белыми послезимними телами загорающих на бархатной зелени лужаек, кажущимися здесь соверщенно неуместными, как слизняки на зелёном свежем листе, -день млел в чуть заметной дымке, черно-зеленая река с красным буем посреди обещала прохладу. Валентин закрыл глаза, пытаясь отключиться, однако веселые восклицания и детские выкрики не позволяли сосредоточиться на чем-то чрезвычайно важном, а солнечный жар лишь накапливал раздражение всем и вся , будто меж этим миром и душой стояла мембрана, сквозь которую не проникала радость, тонкое ощущение красоты дня, а лишь грубое, физиологическое, как этот жар. И больше всего его раздражала Ирина, из-за которой он вдруг лишился способности воспринимать всю эту красоту, весь этот пир жизни! Она незримо стояла между ним и счастьем жизни, которое кипело вокруг! Он пресытился ею, он не хотел ее, пресытился ее кукольным совершенством и претензией заменить собою всю вселенную. Ему хотелось попробовать других женщин, часто непрошено возникающих в снах, - и толстая и развратная, или тонконогая, как спичка, но тоже развратная. Но об этом - никому!!! Значит, Ирина, первая женщина в его жизни, будет и последней? - Мысль эта наполняла его животным ужасом и стыдом . "У нее-то я не первый!" - со жгучей ревностью несостоявшегося "мачо" думал он. И как это получилось! В какую ловушку попал! А ведь был уверен, что это и есть та самая страстная любовь навсегда, о которой с утра до вечера дули в уши радио и теле эстрадные певички. Самое смешное (и самое ужасное!) - когда уже понял, что отгорел, 'разлюбил', не хватило мужества заявить об этом: как только набирался духу, будто кто-то свыше накрепко склеивал рот.
А эта ужасная свадьба! Ирина просто светилась от счастья, она наслаждалась игрой - с какой радостью окунулась она в хлопоты по шитью свадебного платья! Еще бы - сколько раз в детстве играла в неё с куклами понарошку, видела у подруг, а теперь всё - в жизни! И сколько денег вбухали на этот бездарный спектакль их родители!... Его отец и мать сидели за столом какие-то особенно одинокие, будто и не они внесли большую часть этих денег, заработанных трудами половины жизни. А он вел себя, как лунатик среди чужих, зачастую совсем незнакомых и ненужных людей, иришиных близких и дальних родственников, соседей и вообще каких-то случайных личностей, громче всех орущих 'Горько!.. Горько!..', вымученно улыбаясь и выслушивая кучу пошлостей, которые обычно в этих случаях говорятся. Среди них особенно часто повторяемой была: 'Поздравляем вас с законным браком!' - при этом говоривший идиот почему-то с особенным удовольствием ударял на слово 'законный'. Но самым ужасным было, когда он очнулся на утро в туманном рассвете и увидел, что рядом лежит совершенно ему чужой незнакомый человек.
- Ты что такой грустный? - спросила тогда Ирина, - не грусти, вот накупим с тобой тысячу презервативов и будем жить!..
Дура! Вот дура! Она решила, что вся правда, весь смысл жизни у нее в трусах спрятан!.. Но ведь есть же, кроме этого, иные страсти! - радость мыслительной работы, например, научного открытия, путешествий, власти, наконец!.. Какой смысл в том, чтобы только работать на еду, спать и совокупляться!.. Чтобы каждый день походил на предыдущий, как две капли!.. Ужас!..
Он приоткрыл глаза и украдкой посмотрел на Ирину, и от ее мертвой неподвижности ложная радость толкнула сердце (на миг показалось, что у нее сердечный удар и она мертва) и тут же погасла.
Черная энергия требовала выхода, он внезапно поднялся:
-Пойдешь купаться?
-Нет, еще позагораю, - шевельнулись губы и приоткрылись темные на него глядящие чужие глаза, таящие презрение.
-Как хочешь, - всем видом показывая, что он мужчина и его не волнуют женские капризы, зашагал к воде.
Она, прищурив глаза, смотрела вслед его в общем-то правильной, но какой-то кабинетно нескладной фигуре, и эта нескладность, то, как он неловко, растопырив руки, входит в воду, вызывала у нее раздражение. 'И этому человеку Я(!) принадлежу?' - с удивлением вопрошала она себя, уже в который раз. А какие мужики делали предложения! И тут же вспомнился стоящий на коленях полковник, блестящие снизу золотые звезды погон, его львино мохнатый скальп. Долго стоял!.. Просил!.. - Отказала! Чего испугалась, дурочка? - Подумаешь, сорок лет! Зато все знает, все умеет - зарплата, машина, а чем черт не шутит, скоро, может, и генералом станет!... Пьяный был, конечно, после бутылки водки, но просил всерьез - сердце вещун!... Ирина вздохнула и тут же себя подбодрила: 'Ничего, Ирка, еще не вечер!... Еще не вечер, правда, Ирочка?'... Присела, по привычке выпрямив спинку стрункой и поправила волосы, оглянулась, вроде бы невзначай, однако мигом схватив ситуацию: интересующий ее объект, несколько раз глумливо ей ухмыльнувшийся, когда Валентин был рядом (она, естественно, была вынуждена отвернуться), теперь сидел к ней треугольной загорелой спиной и резался в карты с каким-то бледнолицым недокормышем. Смуглая спортивная спина с перекатывающимися под тонкой кожей мышцами гипнотизировала: этот зверь все знает, все умеет!.. Теперь бы ему и обернуться, теперь бы подойти, а он в карты режется! А она купаться не пошла! Дурак! Как все мужики, соображает с опозданием на фазу! А может, и к лучшему, а то нахватаешься всякой заразы: у такого Апполона баб куча наверняка!..
Камешек стукнул о голень: малыш неловко ковырнул землю лопаткой
-Низя! Низя! - запела, ласково грозя ему пальцем, женщина-колобок и улыбнулась Ирине. - Вы уж извините...
-Да, ничего... - милостиво кивнула Ирина, невольно улыбнувшись и внутренне содрогнулась: "Неужто и я когда-нибудь таким крокодилом буду?"...
Малыш продолжал не спеша и упорно тыкать земную коросту.
-Смотрю вот на вас - какая замечательная пара! - восхищенно покачал головой вдруг колобок.
-Да, уж, - мрачно усмехнулась Ирина и добавила про себя: "Знала бы ты!"... Однако что-то в этих словах было ей приятно, льстило самолюбию.
-Все у вас ,молодых, есть, только любить научиться!
-А вы любили? - иронически улыбнулась Ирина.
-И до сих пор люблю, - гордо вскинулся колобок, поправив лямку доисторического черного купальника, - мы с моим мужем сорок лет прожили и до сих пор любим.
-А как это? - удивилась Ирина, ей хотелось спросить, неужели они до сих пор совокупляются и получают от своих обрюзгших старческих тел удовольствие, но постеснялась.
-Да очень просто! - рассмеялся колобок. - Это же какое удовольствие для другого приятное сделать, к примеру, рубашку погладить!.. Женя! Женя! Низя!.. - вовремя выхватила она у малыша случайный грязный окурок, совершающий путешествие прямо ему в рот.
Он плыл к красному бую, раздвигая руками шелковистую зеленую воду. Движения и кожные ощущения хоть как-то отвлекали от созерцания душевного омута. Все вокруг было так прекрасно и замечательно, а он уже не мог чувствовать тонкостей этого мира и, видимо, никогда не почувствует, между ним и этим веселым и солнечным миром была мембрана, проходя сквозь которую все приходящие звуки, запахи и краски теряли что-то главное, самый свежий и тончайший аромат...И сколько ни кричи - никто не услышит, сколько ни бейся в неё - не разрушишь... Это при его-то способности к счастью, которой он обладал до женитьбы, при его-то умении ценить все эти радости, нюансы прекрасного и получать от них удовольствие! Кто, кто виноват, что теперь вместо цветной картины мира до него доходит лишь черно-белый отпечаток?.. Она?.. Он?.. Судьбинушка-дубинушка?..
"Пожалуй, надо полностью уйти в науку, - думал он, - в науку, только в этом выход!" При воспоминании о лаборатории, где каждый день его ожидало что-то новое, казалось, окаменевшее навсегда сердце начинало теплеть. И все-таки это прекрасно - быть участником великого и громадного дела. Только оно и сможет искупить его несчастье! На днях решиться, верна ли их методика выделения генов, над которой они работали три месяца. На днях им предоставят электронный микроскоп, и они воочию увидят нити ДНК!.. И дома вечерком надо будет окунуться в зеленую книжку Дэвидсона 'Биохимия нуклеиновых кислот'.
Он подплыл к самому бую. Вблизи была видна грубая бугристость его покрытой красной краской стали, ржавые пятна. Дотрагиваться до него почему-то показалось страшным, такой он был уродливый и грубый. Он посмотрел на берег, но в общей массе отдыхающих не смог найти Ирину.Затем перевернулся на спину и стал глядеть в летнее небо. Он смотрел в небо так, будто пытался сквозь его голубизну различить чьи-то черты, но ничего не увидел, кроме кучевых облаков со стороны парка. "Хорошо бы был дождь, - подумал, - и не простой, а ливень, с молниями и громом!"
2 СТРАСТИ ПО НОБЕЛЮ
-Сюда! - позвал рыжий Паша и прошел в дверь первым.
Валентин шагнул вслед за ним и, очутившись в полутемной комнате, невольно остановился, выжидая, пока привыкнут к темноте глаза. Окна были наглухо закрыты черными шторами, и свет проникал из приоткрытой противоположной двери и еще от какой-то скрытой лампы. Почти весь центр комнаты занимало кубическое сооружение со светящейся красной лампочкой - святая святых института - электронный микроскоп! Сверхсовременный телескоп где-нибудь на склоне Арагаца или в Аризоне мог проникнуть в несоизмеримо гигантские по сравнению с человеком глубины галактики, а этот невероятный глаз позволял увидеть несоизмеримо малый с человеком микромир, вплоть до полимерной молекулы!
У электронного микроскопа Паша первый приник к окуляру и что-то долго высматривал. Микроскоп тихо и сосредоточенно гудел. Решалось!... Не напрасны ли были три месяца их работы, три месяца возни с центрифугами, пробирками, морозильными камерами с жидким азотом, поисков в библиотеке и анализа англоязычной периодики, три месяца споров, дискуссий, ошибок и остроумных находок, маленьких открытий и затаенных надежд!
-Ну?... - нетерпеливо спросил Валентин.
-Они самые - лариаты! - выдохнул Паша восхищено, и слово 'лариаты' прозвучало как магическое заклинание - для Паши это была уже готовая кандидатская! - и теперь уже Валентин приник к окуляру, напрягая зрение.
На светло-серой поверхности тут и там обрывки беспорядочно извитых темных нитей. Да, это и были они самые, нити таинственной загадочной ДНК! Основы жизни всего сущего от вируса до человека! И хотя электронный микроскоп давал изображение не самих молекул, а их теней, тем не менее, эти нити были их точным отображением! Вот она тайна жизни, которую предстояло понять: неужто в этих невидимых простому глазу ниточках и собрано все, что тебя определяет: внешние черты, способ мышления, характер, а может, и судьбу?...
Но где же заветные лариаты, где те колечки, которые они пытались эти месяцы получить, расчленяя ДНК?..
-Да вот, посмотри, в самом центре - видишь? - подсказал Паша.
В самом деле, ближе к центру находилось нечто напоминающее небрежно брошенное ковбойское лассо, но больше петель в хаосе нитей Валентин разглядеть не успел.
-Ну как, ребята? - послышался рядом голос шефа.
-Кажется, есть! - сказал Паша.
Валентин промычал что-то неопределенное.
Львино курчавая голова шефа приникла к окуляру. Толстый нос и необыкновенно длинные мясистые мочки ушей напоминали Валентину фотографии каменных длинноухих колоссов с острова Пасхи, фотографии которых были в его книге Тура Хейердала "Путешествие на Кон-Тики", за что он и прозвал про себя шефа именем древнего бога островитян Аку-Аку.
Шеф смотрел довольно долго, ничего не говоря, потом оторвался от окуляра, удовлетворенно вздохнув..- Так... Паша, побольше снимков нащелкай, пленки не жалей. К завтрашнему дню успеешь проявить?
-Постараемся, Алексей Павлович, сунусь к нам в лабораторию...
-Давай, давай!.. А ты, Валя, слетай в библиотеку, работу этого империалиста Томаса найди о кольцевидных структурах.
-Будет сделано, Алексей Павлович! - обрадовался Валентин: и ему нашлось дело!
-Ну, так завтра в десять общий сбор, пока! А мне на ученый совет, опять надо! - шеф пожал им руки, и ладонь его была горячая и мягкая.
Отсняв полную кассету, младшие научные сотрудники зашли в кабинет шефа попить чаю и перекусить бутербродами.
На самом деле кабинет Аку-Аку представлял собой лишь секцию лаборатории, отделенной от нее высокой книжной полкой, забитой старыми и новыми книгами и журналами. С самого первого дня их знакомства Валентина удивила необыкновенная легкость, которую он испытывал, общаясь с профессором Могилевским. Алексей Павлович сосем не походил на тех чванливых, амбициозных 'светил', которых так много в медицинской науке, уже при жизни похожих на памятники самим себе, ни капли царского - с ним хотелось делиться мыслями, спорить, шутить и даже слегка дерзить. Да и для самого шефа не было никаких авторитетов, кроме авторитета факта и эксперимента, не было выше умения, чем умение мыслить независимо.
И обстановка кабинета, которой обычно другие светила придавали столько значения, превращая ее в своеобразный храм самому себе, в выставку собственных достижений, была более чем скромной, если не сказать аскетической: стол, стул, книжные полки, протертый старый кожаный диван да фотография лысеватого, седого человека, чем-то похожего на Никиту Хрущева, только вычищенного от малейшей свинячести, какого-то одухотворенно перерожденного.
- Кто это? - спросил Пашу Валентин, когда очутился в кабинете впервые.
- Академик Сахаров.
- А он не боится? - спросил пораженно Валентин (Сахарова клеймили и проклинали в газетах и по радио, как предателя, врага советской власти). Паша только пожал плечами, будто показывая, что он вне любой политики.
-Под шефа копают... - доставая из портфеля бутерброд с докторской колбасой, сообщил Паша. Он работал с шефом уже целый год, а Валентин чудом оказался здесь всего три месяца назад.
-Зачем? - удивился Валентин.
-Мы не совсем в плане института... Вот его за это на ученом совете и долбят... За то, что слишком много своих идей...
-Но разве плохая идея выделить ген? Даже на Западе еще до его метода не додумались!
-Вот-вот додумаются и опубликуют раньше нас, надо спешить. Ребята! - позвал Паша лаборантов, - чаю попьем?
Петя и Дина, как обычно, находились в лаборатории за книжными полками среди пробирок, термостатов, центрифуг. Там же и плитка, на которой в огромной термостойкой колбе скоро закипел чай. Петя носил один и тот же старый свитер с оленями, хорошо пел на гитаре, летом лазил в горы, талантливо заваривал чай и обожал электронно-вычислительные машины. Однако вся практическая отчетная работа, машинопись и великолепно разрисованные графики, в общем, все то, что казалось нашим витающим в научных галлюцинациях гениям скушной рутиной, лежала на Дине, серьезной брюнетке в очках с черной оправой, придающих ей еще больше строгости. Дина ходила всегда в белом отутюженном, без единой складочки халате и обладала удивительно красивыми ногами, чудовищно не подходящими к этой черной старомодной оправе.
-Ну что ж, сегодня Пашу можно поздравить! - объявил Валентин не без легкой зависти. Паша Кучеров считался основным. Еще бы - выпускник специального биофизического факультета МИФИ! Валентин чувствовал, что тот багаж, который дал ему его мединститут, явно недотягивает до того, которым обладал Паша. Надо было нагонять: читать и читать переводную литературу, американскую периодику, залезть в физику, может быть, коснуться теории относительности, ибо предчувствовал, что только на стыке искусственно разделенных когда-то предметов и может получиться что-то принципиально новое, стоящее. Но главное было даже не столько нагнать, что казалось менее возможным, сколько получить некое иное качество, которого у Паши нет, открыть новый подход...
-Всех нас можно поздравить, - поправил дипломатично Валентина Паша.
-Неужто лариаты узрели? - поинтересовался Петя.
-Они самые...
Дина молча разливала из колбы всем чай, и Валентин то и дело косился на ее красивые ноги.
-К этому поводу портвешок бы подошел! - задумался Петя.
-В другой раз! Вот это проявим, - пошлепал по старенькой фэдовской фотокамере Паша, - сейчас рвану проявлять...
-А нам еще титровать основания! - строго напомнила Дина, и Петя слегка погрустнел и, потянувшись, зевнул.
-Надеюсь, шеф всех нас возьмет в Стокгольм, когда ему Нобеля присудят.
-Шажок к великой цели!
-А какая у шефа главная цель? - поинтересовался Валентин.
-Пусть об этом молчит советская пресса, но всем известно, - сделал серьезное лицо Петя.
-Уж, никак, рак излечить?..
- На меньшее шеф не согласится! - рассмеялся Петя.
Днем в московском метро народу было немного, однако Валентин не стал садиться, а смотрел в окно, за которым сквозь аквариумное отражение обстановки вагона струилась серая фактура подземелья, кометами пролетали огоньки. Он даже не стал доставать из сумки макулатурный зарубежный детектив. В сущности, научная работа и есть самый настоящий и самый увлекательный детектив, но понятный лишь немногим посвященным - раскрытие тайны здесь требует специальных знаний, недоступных общей массе. Другое дело - преступление, кража, лучше убийство! Вот тут толпа замирает, разинув рты, не ведая, что вместо тайны жизни ей подсунули псевдотайну, воровскую загадку, подобно тому, как истинную задачу заменяют кроссвордом, истинное волшебство - фокусом, чтобы заполнить томящееся собственной пустотой сознание. Нет, детектив науки куда чище, благородней: не грязненький секретик на дне темной душонки (в каком месте закопали труп?), а очередное звено Великой Тайны Бытия! И делают науку особые люди, обязательно чуть-чуть фанатики. Правильно говорил шеф, есть две породы людей; работники и разведчики: работники, день за днем, всю жизнь, выполняют одну и ту же работу, а разведчики не выносят однообразия - раньше это были мореплаватели, колумбы, землепроходцы, теперь, когда все земли нанесены на карты, - это ученые!
Мысль о принадлежности к этой касте избранных толкнула его радостью: все-таки насколько счастливее он этих окружающих его обывателей! Он слышал там, в вышине, скрип мачт и шум парусов каррак Колумба. Оглянулся. Люди в вагоне были молчаливы, лица угрюмые, друг друга не видящие: женщина лет шестидесяти, с огромной авоськой, заполненной пачками вермишели, мужчина, уткнувшийся в какую-то книгу, однако продолжающий цепко удерживать свободной рукой полиэтиленовый пакет с торчащим из него батоном белого хлеба, высохший старичок, уже отдавший лучшие силы тем, кто вел народ к приманке коммунизма, устало положивший покрытую редким белым пухом голову на узловатые, несоразмерно огромные рабочие сухие и жилистые руки, обнимающие изогнутую рукоять палочки, на которой была подвешена пустая кошелка - не то думающий о чем-то, не то спящий, дальняя кукольная девушка, неподвижно любующаяся собственным отражением...
Один лишь взгляд был устремлен прямо в него: нестарый еще мужик (пожалуй, единственное несумчатое в вагоне), судя по всему, работяга, мясорукий, с головой без шеи, прямо переходящей в тулово, сидел напротив и бессмысленно, дико-радостно глядел на Валентина своими широко открытыми алкогольно светлыми глазами, будто приятеля узнавая, готовый вот-вот что-то сказать или выкрикнуть. - Пьяный! Валентин поспешно отвернулся. Вагон затормозил, мужик встал и, широко шагая, кинулся к раскрытой двери, неловко ударился о ее край, попутно матюкнувшись, и тут Валентин отчетливо разглядел, что клетчатая рубашка на пьяном точь в точь такая же, как на нем - белая с розовыми кирпичиками (неделю назад был очередной массовый завоз таких рубашек из Чехословакии в магазины).
-Пока, начальник! - вдруг, обернувшись к нему и махнув лапой, крикнул мужик с платформы перед тем, как дверь с шипеньем закрылась.
Гл. 3 ПЕРВОЕ МАЯ
'Медовый месяц' оказался настоящим адом. Начиная со свадьбы. По правилам им же заваренной игры надо было постоянно изображать состояние необыкновенного счастья, лицемерить, улыбаться... Как жалко было ему своих стариков, сидящих среди чужих людей, чувствовалось, внутренне не одобряющих поступок сына, и, тем не менее, вынужденных играть ради него и улыбаться... Они уехали к себе в Новотрубинск на следующий же день. Он не хотел быть подлецом, не хотел быть предателем, пытался бороться с собой какими-то невероятными силами воли реанимировать чувства, надеялся , что происходящее с ним - временное, возможно, усталость, и эти самые чувства вот-вот воспрянут... Увы! Сердце оставалось пустым, как порожняя бутылка пива, и он продолжал лгать себе и другим, он чувствовал теперь, что остается самим собой лишь в туалете, законно отгородившись от внешнего мира хлипкой задвижкой на несколько минут, - в те недолгие минуты лицо его приобретало мрачное каменное выражение.
Они ехали навестить на майские праздники его родителей. За окном электрички бежали неинтересные поля и перелески, и голова ее лежала у него на плече - Ирина спала, а он смотрел в окно, но ничего не видел, а снова задумывался над иронией судьбы.
А если бы он не завоевал Ирину? - Каким несчастным он бы себя чувствовал всю оставшуюся жизнь! Жил бы с иллюзией, что упустил единственную возможность счастья! А сколько он бился, колотился - целых полтора года, сколько цветов передарил, скольких ухажеров отбил, но когда достиг желанного, любовь взяла и ушла, как вешняя вода, оставив покрытый бытовым мусором берег. А теперь будто кто-то свыше сыграл с ним злую шутку и втихомолку потешался над его метаниями. Иногда ему казалось, что он слышит ледяной смех в опустевшей душе, и тогда озноб ужаса продирал от шеи до пяток. Боже мой, насколько лжива тема 'несчастной' любви, которую то и дело подсовывают романы, романсы и эстрадные песенки... Напрасно Вертер застрелился - кто знает, в какую пошлость превратилась бы его жизнь, соединись он с любимой.
Ирина тихо и сладко посапывала.
Неужели им управляет не собственная воля, в которую он так верил, а нечто иное, от него не зависящее? - Увы, две недели интенсивного физического общения в постели не оставили и следа от той всепоглощающей, до бреда, казалось, неисчерпаемой страсти, которая, он был уверен, будет пылать всегда! И, однажды его охватила паника, которая страшнее смерти. И наваливалось жуткое чувство вины, что он испортил жизнь этой девушке. Он ненавидел это чувство, ощетинивался, гнал его, злоба перехватывала горло, и за то, что это чувство грызет, начинал ненавидеть эту девушку, но это лишь усиливало к ней жалость, и этот процесс раскручивался, как колесо, увеличивая центробежную силу, все ускоряясь - (чем сильнее жалость - тем сильнее ненависть и наоборот) и в какой-то момент казалось, его вот-вот разорвет на мелкие кусочки. Надо кончать со всем этим, сказать все ей прямо - вот проснется пусть, все сказать... Вот сейчас!
-Остановка Рабочая платформа - следующая станция 'Юдино'...- возвестил равнодушный голос.
Она открыла безмятежные еще сонные глаза.
-Долго еще?
-Уже совсем близко, - ответил он, и она снова ткнулась ему в плечо, закрыв глаза.
Иногда ему казалось, что они с Ириной стали чем-то вроде сиамских близнецов - зачем-то сшитые друг с другом, совершенно по-разному мыслящими, говорящими, но вынужденно таскающими на себе один другого, мешающими и во сне. Даже когда ее не было рядом, казалось, что Ира висит на нем невидимым для посторонних, бдящим каждое его мгновение фантомом.
Из-за демонстрации автобусы не ходили, и им пришлось пройти весь город, который после московских масштабов показался совсем небольшим. Похвастать перед Ириной явно было не чем.
Они шли мимо унылых обшарпанных каменных ящиков 20-ых, 30-ых годов, мимо пятиэтажных хрущевок, увешанных диким изобилием алых, побуревших от пыли, языков знамен, устало свисающих в безветрии. В этом царстве прямых углов - домов, окон, дверей, обвисших кровавых языков не было ни одной сглаживающей линии, арки, ни одной башенки. Но сияло солнце на голубом небе - природа, несмотря ни на какое человеческое убожество, у мела радовать! Улицы были пустынны (все население, прилипнув к телевизорам, смотрит гигантский спектакль демонстрации на Красной Площади в Москве с короткими репортажами подобных колонн ликующих демонстрантов в 14-ти младших столицах ). Пару раз им попадались на тротуарах обездвиженные, преждевременно сраженные дешевой водкой тела. 'Пролетариат отдыхает от классовой брьбы!' - криво усмехался Валентин.
А вот и школа номер девять, куда он 10 лет ходил. Милая старая каторга - типовая, как и тысячи других, из красного кирпича, трехэтажная, с решетками на окнах спортзала. Вспомнилась преподавательница литературы Лиина Викторовна Вербицкая. Она настолько же страстно любила свой предмет, насколько страстно и яростно ненавидела 'проклятый царизм', хотя всю сознательную жизнь прожила при советской власти. Притом была честнейшим человеком, работала медсестрой во фронтовом госпитале. Положительность или отрицательность героев русской литературы оценивались с позиции близости к 'революционному движению'. В том, что все эти Чацкие, Онегины, Печорины, Безуховы не смогли реализовать свои предполагаемые необыкновенные способности, как всегда особо подчеркивала Лиина Викторовна, была виновна Система! Она особенно часто произносила это слово - Система и то, что корни любого явления надо искать в существующей системе. И Валентин моментально усвоил это положение, только применительно к окружающей жизни. Никто ему ничего не объяснял (даже родители, боявшиеся проникновения в его голову крамольных мыслей), но он узревал, что корни всех существующих безобразий - бесхозяйственности, безответственности, нищеты, глупости и повального пьянства находятся в системе социализма. Наверное, он потому и не дотягивал до отличных отметок по литературе, потому что никак не мог выдавить из себя каплю сочувствия к этим Онегиным, Печориным, Безуховым, - втайне он считал их про себя просто бездельниками и презирал. Они были богаты и свободны, могли выбрать любую судьбу, страну, специальность и выбрали лишь то, что выбрали, точнее безделье . Их пресловутые 'искания' казались ему ленью духа. А он сидел за столом с утра до вечера, вкалывал, готовясь к поступлению в институт, за слово критики власти могли посадить, поездки за границу запрещены.. А они были СВОБОДНЫ! Какой дикий контраст между той эпохой и задавленной страхом нынешней, по сравнению с которой все 'ужасы царизма' казались игрушечными. Не вызывали у него симпатии ни Базаров, ни Рахметов, ни несчастный обманутый временем Павка Корчагин, приближавшие нынешнее время Великой Лжи. Душа отдыхала лишь на Западе - на Джеке Лондоне, на Хэмингуэе, на Ремарке... И иногда он начинал себя чувствовать изгнанником в собственной стране.
Но один день он не забудет никогда. Это было на уроке истории, который вела Князева Ольга Александровна - дородная русская красавица с высоко закрученной высоко на голове русой косой.
Кто-то из шестиклассников брякнул про великого Сталина.
В голубых глазах у Ольги Александровны вспыхнуло ледяное пламя:
-Сталин? Да что вы знаете про Сталина? По его вине был уничтожен в лагерях миллион невинных! Миллион! - она подняла указательный палец, и все шестиклашки сидели с минуту молча с раскрытыми ртами, пока урок вновь не продолжился.
Миллион! - как казалось тогда это необыкновенно много, а оказалось гораздо, гораздо больше - многие миллионы! 'Могло ли быть такое, если бы система была хотя бы отчасти демократической? - спрашивал сам себя Валентин и тут же приходил к однозначному ответу: - Нет!'
Они вышли к площади Ленина, над которой на гранитном постаменте возвышалась фигура вождя в плаще и кепке...
- А у вас военные парады бывают?
- Нет, проходит только вначале военный оркестр... да ничего интересного, пойдем...
Общественные праздники всегда его угнетали.
Какие скопища надрессированных людей! Какая-то дикая стадность! Однако Ирина захотела посмотреть на местную демонстрацию.
Колонна демонстрантов с красными знаменами, транспарантами, портретами челнов ЦК на древках орала 'Ура!' В центре колонны медленно двигался украшенный гирляндами разноцветных шаров грузовик с огромным щитом над крышей: 'МАШИНОСТРОИТЕЛЬНЫЙ ЗАВОД ИМ. КИРОВА'.
- На нем мой отец работал, - только заметил Валентин.
-Ну давай, давай посмотрим, - дергала его Ирина, и они остановились.
Партийный коновод в шляпе орал с трибуны в мегафон, и можно было различить изо дня в день повторяемые мантры:
-Слава коммунистической партии Советского Союза, авангарду мирового пролетариата, борцу за мир во всем мире! Ура, товарищи!
-Да здравствует советское колхозное крестьянство, верный союзник рабочего класса! - заклинала шляпа.
-Р-р-а-а...
-Слава трудовой советской интеллигенции!
-А-а... - уже менее охотно голосила колонна. И Валентин невольно и невпопопад проорал: 'Ур-ра-а интеллигенции!'
-Ты что? - удивилась Ирина, и окружающие оглянулись с удивлением, сразу приняв его за пьяного.
-А что, интеллигенция хуже?.. - огрызнулся Валентин. - Что важнее: голова или руки?
- А без рабочих рук голова ваша - ноль без палочки! - возразил старик, стоящий рядом.
- А без головы руки?
Но старик уже отвернулся, пробурчав: 'Контра!'.
- Пойдем, - испуганно толкала Ирина, - пойдем...
Они двинулись в обход. За площадью колонна растекалась, расплывалась, дробилась на группы, группки, в центре некоторых вдруг поблескивало стекло бутылок, позвякивали предусмотрительно захваченные с собой мужиками стаканы...
Наконец дошли до окраины. Здесь заканчивались пятиэтажки и начинались одноэтажные потемневшие от времени бревенчатые избы с редкими некрашеными наверное со времен 'проклятого царизма' и обломанными тут и там наличниками. Здесь с поросшей травой и лопухами у заборов на грунтовой улице с лужей посереди, заканчивающейся артезианской колонкой, царила ленивая полусонная атмосфера: стояла тишина, и лишь время от времени из центра слабо доносилось многоголосое 'ура' и аполитично перебрехивались во дворах потревоженные собаки. Резные наличники остановили внимание Ирины, она подумала, что такие узоры хорошо бы пустить по оборкам летнего платья. 'В Москве таких не увидишь!'
-Вот и наша улица - 'Молодежная'! - криво усмехнулся Валентин. - Сразу после революции так назвали - с тех пор здесь почти ничего не изменилось, только наша хрущевка в конце воткнулась..
- А раньше как ее звали?
- Кажется, 'Малая Ивановская', бабки говорят...
В конце 'Молодежной', на пригорке, торчала торцом пятиэтажка, где и обитали старики Валентина.
Больше всего Валентина беспокоило, когда они поднимались по лестнице, что отец встретит их, как обычно ходил дома, в старых голубых кальсонах. После выхода на пенсию Петр Петрович квартиры почти не покидал и большую часть времени возлежал на диване в проходной комнате и перечитывал любимого Льва Николаевича Толстого. Двадцатый век для него был столь абсурден, что он всеми возможными способами пытался от него отгородиться, будто от кошмара. Теперь единственной реальностью для него стала великая русская литература с его кумиром Львом Толстым: там было все как-то гармонично, понятно, осмысленно, даже страдания, даже жестокость не выходили за какие-то вмещаемые сознанием пределы... Лишь только Достоевского он читать не мог: Достоевский нес в себе грядущую сумятицу.
В молодости Петра Петровича после строительного института мобилизовали в НКВД, где он сколько-то прослужил в должности инженера строителя канала Москва-Волга и был списан по здоровью. О том времени он рассказывал, что спал с пистолетом под подушкой, чтобы вовремя застрелиться, когда придут арестовывать.
Пора в НКВД не прошла даром. Мог напугать до смерти случайный телефонный ночной звонок пьяного - слежка! Контакты с внешним миром - магазины, соседи, водопроводчики, электрики - взяла на себя жена. Как-то на уроке литературы, услышав о том, что вся русская литература вышла из гоголевской шинели, Валентин подумал, что его отец, все его поколение , да и последующее с его переданным в наследство страхом, вышли из сталинской шинели.
Но Валентин беспокоился напрасно: к приезду молодых отец обрядился в голубую рубашку и брюки, от которых резко пахло нафталином. А мама была как всегда в чуточку старомодном, но довольно элегантном для ее возраста платье. В тесном коридорчике эти почти незнакомые пожилые люди поцеловали Ирину и, умыв руки, все прошли за круглый стол посреди комнаты напротив черно-белого телевизора 'Рекорд', по которому транслировался парад в Москве. По Красной площади двигалась демонстрация трудящихся и телекамеры, как всегда выхватывали улыбающиеся лица, транспаранты, флаги, шары, взрослых, поднимающих на плечи маленьких детей, чтобы те могли лучше разглядеть богов в шляпах на трибунах, похожих издали на грибки - загадочных правителей, возможно, совсем и не людей, а инопланетян каких-то, говорящих лишь языком газетных статей и политических докладов, возможно, даже и не ходящих, как все остальное человечество, в нужник.
-Раньше и на первое мая военные парады были, а теперь - только на девятое да на седьмое ноября... - костатировал Пётр Петрович. - Какие межконтинентальные чушки через Красную площадь везли!...
- Скоро повезут... - хмыкнул Валенти, - иностранные корреспонденты обалдеют...
- Ладно вам парады, лишь бы войны не было, зато посмотрите - стол у нас сегодня, как для иностранцев! - ликовала хозяйка.
На белой скатерти гостей ожидали тарелки и блюда: молодая редиска со сметаной, соленые огурчики, вареный картофель с котлетами, вареные яйца, сыр, армянский коньяк с тремя звездочками и тот популярный вид салата, без которого российские женщины не мыслят праздничного стола и который можно было изобрести лишь в Заполярье при отсутствии свежих овощей (консервированный горох, соленые огурцы, колбаса, картофель) называющийся романтически - далеким французским именем 'Оливье'. Но ко всему была даже ломтиками аккуратно нарезаная красная рыба - истинно русское блюдо.
Выпили по рюмке коньяка за здоровье молодых, по второй за здоровье родителей - и этих и тех.
-А говорим, что плохо живем, - улыбалась Варвара Тихоновна, - мы так и не ели в молодости... Главное - только чтоб войны не было.
Валентин немного волновался, однако родители встретили Ирину благодушно, хотя в этом благодушии и чувствовалась настороженность: видели они ее всего раз на свадьбе и теперь исподволь поглядывали на её крашеные длинные ногти. Ирина чувствовала это и была несколько напряжена, осторожна.
- А у нас уже маленький праздник победы! - улыбнулась Вавара Тихонона, а муж только замахал руками.
-Какой же? - поинтересовался Валентин.
- Краны на кухне и в ванной слесарь заменил. Вы и не представляете чего это нам стоило.
- Дорого?
- Дорого? - Да Бог с ним, мы были готовы отдать эту бутылку или траяк, просто три дня не хотел идти, а вода хлещет, пришлось звонить начальству.
- 'А кто вы такая?' - лениво так мне говорят.- 'Я, говорю, ветеран войны, я с Брежневым на Малой Земле воевала, вот напишу ему и вас тут приведут в чувство!'
- Ты ж с ним не воевала, ма...
- Ну и что! Зато как подействовало. В тот же день, через полчаса этот жирный Миша был на месте, все исправил и даже денег не взял, сколько ни предлагала...
- Ну, ма!..
Все посмеялись.
Варвара Тихоновна работала в библиотеке городского клуба культуры и считала себя женщиной продвинутой и современной. Поговорили о погоде, о Москве, об учебе, и Варвара Тихоновна спросила Ирину, любит ли она поэзию.
-Да, - ответила Ира, - Есенина особенно и Гарсия Лорку... - тут же продекламировала строчки - 'Шэганэ ты моя, Шэганэ...'
Варвара Тихоновна одобрительно, как преподаватель, принимающий экзамены, кивнула, хотя про Гарсия Лорку не слыхала.
Петр Петрович в основном молчал и лишь крякал, опрокидывая очередную рюмку.
- А скоро 9 мая! - Воскликнула Варвара Тихоновна. - Вот настоящий праздник! Петь, ты бы что рассказал о войне героическое.
- Героическое? Смотрите сами это враньё. Что вам мало по телевизору и в кино показывают?
- А ты про то, что не показывают...
- Что рассказывать - смотрю на парад, а думаю: столько зря народу побило!..
- Как зря? - удивилась Ирина.
- А так, что снопами нас косили... Атаки эти бессмысленные по пятнадцать раз в день, когда почти безоружные шли и шли по открытой местности, батальон за батальоном клали, а у немцев никаких потерь, зато наши генералы наверх рапортуют - было наступление. И тут же новых пригоняют и под огонь сразу.... - только атака: видите ли, советский солдат не умет отступать - так в штабах считали, потому что любые разговоры о том, что надо бы повременить, подкрепления дождаться, мальчишек чуть обучить, обойти с фланга, трусостью считались - с последующими последствиями в виде разжалования вплоть до расстрела. В одной из таких атак меня ранило и трупами завалило... Не победители солдаты - а мученики! Победитеди - генералы да маршалы!
Героизм... А нередко бывало - солдат, не к столу сказано будет, оправиться выбежал из окопчика, вроде всё тихо... А тут немецкий самолет, ну кажется, что ему один человек, так ведь нет же, снизится, и не успеет, пардон, не при дамах будет сказано, застегнуть галифе боец, даст очередь - и нет человека...
- Петя, ну хватит!
- Так сами просили...
Когда перешли к чаю, Валентин насмешливо спросил:
-Что, пап, снова Толстого читаем?
-Вот были люди!.. - покачал головой уважительно Петр Петрович.
-А что твой Толстой, только поучать может - по мне, уж лучше Достоевский - он с читателем на равных!
-Толстой - гений! - возразил Петр Петрович.
-Да в чем гений - зануда ужасная и как мыслитель слабоват: школы дурацкие создал, которые ничему не учили, проповедовал бедность, а жил барином в Ясной Поляне... Лицемер он! Да еще это опрощенчество...
-Ну-ну-ну... - посмеивался Петр Петрович, однако в спор не хотел вступать.
После обеда Валентин созвонился со своим школьным другом Валерой, который сразу пригласил его и Ирину к себе в гости. Валера тоже недавно закончил технологический институт в Москве, но вернулся домой и инженерил на машиностроительном заводе имени Кирова, Никто не видел в городе ни машин, ни автомобилей, которые выпускал этот сверхзасекреченный завод, зато любой алкаш после первого же стакана мог по 'секрету' сообщить первому собутыльнику в знак глубокой симпатии к 'мужику', что на нем делают боеголовки для ядерных ракет и с гордостью добавить, если вдруг 'мужик' окажется не местный, что в случае войны первую бомбу бросят на Новотрубинск, а только вторую на Москву.
Идти до Валеры было недалеко, минут пять, и за эти пять минут им трижды повстречались военные - лейтенант, прапорщик и два рядовых.
-Такое впечатление, что вся страна готовится к войне! - вздохнул Валентин. - Столько везде военных - и здесь, и в Москве... А сколько среди наших знакомых на войну работают? Михеев, Валера...
-Ты не хорошо сказал: работают на войну - у нас никто не хочет войны, они нас защищают!
- На Западе тоже так думают, а получается только приближаемся к ней. - усмехнулся Валентин.
- Да оставь ты свою политику!..
Визит к Валере оказался для Ирины куда более приятным, чем экзамен со свекровью. У Валеры в гостях был еще один приятель Валентина по школе - Семен. Семен, теперь молодой преподаватель математики, пришел с женой, маленькой толстенькой девушкой.
Ирина чувствовала повышенное внимание к своей персоне. Ей льстило ощущать себя столичной дамой среди провинциалов: 'Господи, - восклицала она, смеясь, - да что делать-то в вашем городе, со скуки умереть можно!'
-Мы примуса починяем! - подмигивал Валентину Валера и все, поняв намек на 'машиностроительный' завод и боеголовки, смеялись.
-Господи, да неужто ты подписку о невыезде за границу дал? - простонал Валентин.
-Ну дал...- нехотя признался Валера
-А помнишь, как в школе мы путешественниками мечтали стать, вокруг света объехать!? А какие доклады писали о Цейлоне, о Японии для уроков географии?!.. Брали журнал для рисования, где-то фотографии находили, журналы 'Вокруг Света', вырезали, наклеивали, монтировали!?.. Экзотические острова, Индия, вараны на Комодо, Амазонские джунгли, океаны! Про капиталистические страны только никаких фотографий достать не могли! Нам всегда училка по географии пятерки ставила! А мы, дураки, мечтали, еще про 'железный занавес' не знали, о том, что у нас обычному человеку за границу - что на Луну - ... А как расстроились, когда узнали!.. Может, вообще, всю эту заграницу выдумали, ЭТИ?.. - Валентин ткнул в потолок пальцем.
Недолго посмеялись.
-Теперь же тебя и за границу не выпустят... А мечта?.. Бали... Амазонские джунгли...
- Детство всё это... А потом на заводе и оклад повыше, и продуктовые заказы каждый месяц...А кого выпустят, тебя, думаешь, выпустят?
- Так ведь хоть какой-то шанс был...
-Да и у нас есть где путешествовать... Страна не маленькая... Ледников одних сколько, пустынь, морей! - вмешался учитель географии.
- Что касается меня, то я люблю отдыхать с комфортом, - пожала плечиками Ира.
- Да где ты у нас комфорт видела? - спросил Валентин. - Поедешь в какой-нибудь пансионат так там тебе все нервы истрепят - то в номере тараканы, то в столовой гадость и хамство, да еще пошлого радио наслушаешься.
-Есть места, - сощурился Валера.
-А, ты про партийные кормушки? - усмехнулся Валентин.
Валера промолчал.
-И все-таки хотелось хоть бы краем глаза глянуть, как там живут... - вздохнул Валентин.
У Валеры был новый стереопроигрыватель с колонками и хорошие пластинки. Они пили грузинское вино Вазисубани, которое принес Семен, водку, которая была у Валеры, танцевали под АББу и Бони-эм (Валеры были какие-то свои выходы, и он доставал модные иностранные диски 'из-под полы'). Толкались, прыгая, топчась на маленьком пятачке комнаты то по отдельности с дамами, то все вместе, но в общем чувствуя себя вполне счастливыми.
Возвращались вечером по реке. Солнце садилось в заречный черный бор. В гладком зеркале Шуйцы отражалось розовеющее небо с волокнами облаков и зеленые прибрежные кусты, изредка всплескивала рыба и тогда бежали круги и небо трепетало. Из-за заборов белели яблони и слышался свист соловьев. Влажный и свежий воздух и глотался как молоко. Откуда-то тянуло дымком костра.
-Бля-а-ать!- разорвал покой пьяный рёв - Бля-ать!
-Народ не выносит красоты, - констатировал Валентин. - ... А вообще хочется от людей уехать в дикие места, хоть на месяц...
-Ну и куда мы летом поедем? - спросила Ирина.
-Давай в горы сходим, с Петькой!
-А может, лучше в дом отдыха, у отца есть на работе хорошие путевки в Пицунду?
- Снова дом отдыха! Нет, ты представь себе, какая в горах природа, нетронутая!... Через Большой Кавказский хребет, а там на море и отдохнем...
Над городом громоздились розовые тучи.
Шли по улице молча, он думал о ледниках, она - о морском пляже. И встретилась им возвращающаяся откуда-то колонна солдат. Впереди шел разводящий с красным флажком, и пришлось подождать, пока они пройдут. А их было много - не меньше батальона - ждать пришлось довольно долго. Солдаты тоже молчали. Пилотки, гимнастерки, галифе, сапоги, слегка взметающие отяжелевшую вечернюю пыль, - за тридцать лет со времен войны форма советского солдата почти не изменилась. Офицеров не было. В лицах младшего комсостава было что-то зверино-героическое, а на лицах рядовых и даже сквозь их затылки читалась скука и единственный вопрос: 'Когда же дембель!?..'
-А ты, наверное, любишь свой родной город? - спросила, глядя им вслед, Ирина.
-Представь себе, нет, я, наверное, какой-то выродок, всегда мечтал отсюда вырваться. Ты не думай, я и твою Москву не люблю...
-Но какой-нибудь любишь, ну не Нью-Иорк же...
-Почти угадала - Сан-Франциско! - рассмеялся Валентин. - А если серьезно - Ленинград... Там тетка моя жила...
-Ты никогда не рассказывал...
4.СНЕЖНАЯ КОРОЛЕВА
Да, все-таки он так и не смог полюбить Москву, несмотря на то что провел в ней более шести лет. Воображение его с детства занимал другой город.
Однажды, как обычно, вернувшись домой из школы (он учился тогда в третьем классе), увидел сидящую в большой комнате на диване крупную прямую старуху с суровым надменным лицом, от которого веяло каким-то холодком. Но при виде мальчика это лицо внезапно озарились улыбкой, холодные светлые глаза заискрились льдистым смехом.
-Здравствуйте, - осторожно поздоровался с незнакомкой Валентин, - а это кто, мам?..
Мать выглядела довольно смущенной.
-А я твоя тетушка, Антонина, - заявила незнакомка, рассмеявшись, - неужто мама тебе ничего не говорила про свою старшую сестру?
Краска заливала лицо матери.
-Да, это твоя тетушка из Ленинграда... - пролепетала родительница.
-Из Ленинграда! - потрясенно и восхищенно воскликнул Валентин. - Он вообще почти никуда не выезжал из Новотрубинска, только раз в Крым в пионерлагерь.
-Не из Ленинграда, а из Петербурга! Из Ленинграда, милочка, те, кто после семнадцатого вылупился!
-Ну, дай я на тебя посмотрю, племянничек, - властно привлекла к себе старуха Валентина, разворошив ему волосы на голове, и, подняв лицо мальчика, заглянула в глаза. И мальчику почему-то эти решительность, властность, прямота старой женщины, эти холодные с искрами бенгальского огня глаза показались ужасно приятными, как щенку приятна ласкающая его рука боготворимого хозяина.
-А лоб-то наш, как у деда! - она неожиданно привлекла его к себе и поцеловала где-то над бровями и снова отодвинула от себя, рассматривая. - Вот ты какой!..
Валя страшно смутился и покраснел: ну какой он? - ну, самый обыкновенный ведь! Что-то слишком большое видит в нем эта немолодая дама, чего в нем и нет!..
Он разозлился на маму - почему она так мало говорила о ленинградской тете. Говорила, конечно, только очень давно, мимоходом, - что живет Ленинграде, характер тяжелый, больна и её тревожить не стоит. Но вот по виду этой женщины вовсе не было заметно, что ее могли бы смутить расстояния.
-Ну, Варечка, хоть чаем напоишь?
-Да, сейчас пообедаем.
-Ну, ты ребенка накорми, а я сыта, я лишь без крепкого чая не могу, давление падает...
-А вы надолго к нам? - осторожно и с тайной надеждой осведомился мальчик.
-Сегодня и уезжаю, Валюша...
-Может, переночуешь, Антонина? - спросила мама Валентина, не очень неуверенно.
-Да нет уж, куда вас стеснять, главное - племянника повидала... вот попью чаю и поеду: у меня тут подруга недалеко одинокая. А его уж потом летом ко мне в Петербург, хоть на недельку, пришли, не обессудь. Ребенку надо уж и Невский показать, и Эрмитаж, и Петергоф, а то что он здесь видит, кроме пятиэтажек? Приедешь летом к тете Тоне?
-Обязательно! - страстно и решительно вырвалось у мальчика.
- Увезу-ка я его, Варечка, к себе, как Снежная Королева Кая!
- Ну, ну, только ненадолго, - немного испугалась мама.