Замучился я с эректильной дисфункцией, врачи так обозвали мою болезнь. Женщин мучаю, но сам больше всех мучаюсь, жену даже с двумя детьми бросил, женился на ней по любви, конечно, как я её любил! На руках носил, пылинки сдувал, но сломался у меня какой-то механизм в голове, только хочу кончить, на высоте моих душевных сил, на самом взлёте, на пике кульминации, на вираже мёртвой петли, бац и на шести часах... А она красавица-осетинка, молоденькая, сластолюбивая, спросила у папы своего разрешения завести другого мужчину, папа её, старый педант, адвокатом работал, очень известный был и высокооплачиваемый, и вот папец её, на моё удивление, разрешил ей завести другого мужчину, ну, вроде, как собачку комнатную, для здоровья, говорит, дочке необходимо, так у них, у осетинов принято, глава семейного клана разрешил, значит можно и согрешить. Конечно, ушёл я в тот же день, куда глаза глядят, свет белый был мне не мил, искал подходящий гвоздь, чтобы накинуть петлю, хотел с моста сброситься, купил десять пачек снотворного, но всё никак не мог решиться, мужества не хватало, страшно было сделать последний шаг в пустоту, в чёрную пропасть, в забвение самого себя, молод я ещё был, тридцать с небольшим, но весь мир от меня закрылся, зашторился плотными чёрными занавесками, непроницаемыми для радости и счастья, казалось бы, была у меня любимая работа, интересное хобби, собирал я компьютеры из всякого хлама. Но так зациклился на своей импотенции, что все радости мира для меня померкли.
И ничего не могу сделать, всё перепробовал, лечился у всех медицинских светил в столице, но бесполезно, посоветовал мне друг мой бабку-знахарку, жила она недалеко, но я бы даже на северный полюс сбегал. Так мне приспичило, так меня моя болезнь достала. Ехал я на машине часа четыре, а потом ещё двадцать километров крюк сделал до бабулькиной деревни, жила она в захолустье, но домик себе отстроила новенький, смотрелся он, правда, как бельмо на глазу старенькой, захудалой с разбитыми дорогами деревеньки. В сенях, так называют в деревенском доме коридор или холл, сидело человек двадцать страждущих, наверно, таких же, как я больных мучительной болезнью, уничижающей всякое человеческое достоинство, когда нет в мужике никакого "достоинства". Очень быстро подошла моя очередь, бабка не церемонилась с нами, бедолагами, принимала всех быстро, с быстротой молнии
возвращала нам утраченное достоинство, остроту ощущений, скрепляя распавшиеся семьи и возвращая осиротевшим детям отцов. Зашёл я, озираясь по сторонам и у видел деревянную скамью и больше ничего. "Ложись, сынок", - проскрипела бабка, сверкая золотыми зубными протезами. Я лёг на жёсткую скамью, всё ещё продолжая озираться по сторонам. "Спусти портки, сынок", - прошепелявила бабка. Я снял штаны, и вдруг эта старая карга достаёт из-за спины веник крапивы и начинает стегать меня им по причинному месту и приговаривает: "Не сучи ножками, сынок, не дёргайся, лечению мешаешь"
У меня на голове встали волосы дыбом, как будто миллион игл пронзили моё тело, пот крупными каплями выступил на лбу и скатывался по вискам, у меня потемнело в глазах, я терял сознание, но через белую пелену вновь проступило бабкино лицо, как на проявленной фотоплёнке, и я сквозь звон, шум и свист в ушах услышал: "Вставай, сынок, вот тебе еще водичка заговорённая, пей по столовой ложке три таза в день. С тебя, сынок, сто тысяч, здоровый ты уже, всем моё лечение помогает..." И в самом деле, вот уже двадцать лет меня не беспокоит моя мужская болезнь, из-за которой я чуть не свёл счёты с жизнью,
как вспомню бабку и ее веник из крапивы... Но мой совет вам, мужики, не вздумайте повторить, опасно для жизни и здоровья. А бабку я перевёз в город, купил ей квартиру, наш с ней бизнес давал хорошую прибыль, а когда она умерла, я переодевшись в её старое платье, надев седой парик, скрипел по-старушечьи своим клиентам-бедолагам: "Сымай портки, сынок... с тебя, сынок, сто тысяч..."