Двадцать пять лет я отслужил в швейцарской пехоте. Чтобы вам понять, что такое двадцать пять лет, скажу, что иной новобранец живет на поле боя ровно столько времени, сколько рыцарской коннице необходимо для развертывания в лаву. Ну или столько, сколько нужно ядру венецианского фальконета, чтобы выскочить из жерла и увязнуть в нашем мясе. А чтобы вы поняли, что такое швейцарская пехота, скажу, что это первая, и пока единственная в мире пехота, которая может устоять против удара панцирной конницы, а потом намотать благородные кишки дворян на пики, глефы и алебарды. А с фальконетами... Два раза они успевают выстрелить. Но горе им, если за два выстрела они не положили всю роту.
Если ваш каблук никогда не скользильзил в кроваво-глинистой каше, а в лицо вам не прилетали мозги вашего товарища, то вряд ли вы поймёте пристрастие солдата к вину и женщинам. Но всему есть предел. Двадцать пять лет... Господь (а кто же ещё?) берег меня. Но, в один прекрасный день я понял, что хватит испытывать долготерпение Господне. Теперь, на склоне лет, служу наставником молодого принца Зигфрида. Королева добра ко мне. А Зигфрид... Зигфрид мне как сын. В нём узнаю себя того, который моложе на четверть века. Я учил его держать эфес и ставить ногу в стремя. А теперь пытаюсь оградить его от неосторожных порывов юности. В том опираюсь на слово Божье. В нем я крепок. Поле брани честнее церкви - там нет тех, кто не уверовал истинно, и молятся все искренне. Перед походом на Неаполь, с войском доброго короля Карла VIII, я дал обет: оставшись в живых отказаться от вина и уйти со службы. И хотя удача в тот раз была на стороне негодяя герцога Орлеанского, но при отступлении через Аппенины... Эх, всё это дела минувшие. Так вот, вина я не пью. Однако, насчёт милых прелесниц никакого зарока не давал.
Вот фрагмент воспоминаний того персонажа, в образе которого я проболтался все лето на сцене Александринского театра. Наставник Зигфрида. Этакий внутренний грим. Вживаешься, и напрягаться не надо. Живешь, радуешься и волнуешься за принца, пытаешься научить его уму-разуму, кадришь по инерции придворных девиц, т.д. Потом, бывает, переключишься, и думаешь, как всё же Петр Ильич гениален! Музыка божественна, но... Как? Как уметь сказать ВСЕ в двух паузах. Это невероятное умение. Все остальные композиторы раскрывают мир звуком. Чайковский делает это во мгновения пауз. Пуаза - Зигфрид влюбился. Пауза - юноша окончательно пропал... И, вроде бы всё происходит на виду, а всё одно - непонятно. Чудо. Чудо гения.
Бесконечно можно смотреть на три вещи: горящий огонь, текущую воду, и как работают другие люди. Сидишь подле трона, по правую руку Её Величества, и глядишь, как молодежь пашет. Балет из зрительного зала, и балет изнутри - две большие разницы. Я уже четверть века на сцене. Столько видел и знаю, у-у! Иной раз так хочется подсказать, поправить, посоветовать. Но в молодости я в en dedans посылал таких добровольных советчиков. Можешь как я? Ах, когда-то мог, а теперь уже нет? Тогда сиди и не звезди, старая жёпа! Теперь вот я старая жёпа. Слава ногу, у меня хватает ума не лезть с бесплатными советами. Поэтому переключаюсь обратно в образ. Сижу, шевелю усами, иной раз до того растрогаюсь от окружающей меня музыки, красоты, молодости, что слеза катится. Это не я плАчу - Наставник. Он старше и сентиментальнее меня. Он другой. У него другая жизнь, судьба, память. Другие знания и навыки. Он живет в другом времени, в других условиях. И при всем при этом, конечно же, он - это я.
![[]](/img/a/abrosow_d/swan/pcwvc8elfxy.jpg)