"ЗАЗ" 966 "Б"- "прямой" тридцатисильный "запорожец" я купил ранней весной в разобранном виде. До середины лета собирал. Наконец выехал, сдал на права. От желания поделиться счастьем останавливался перед каждым знакомым. Но скоро надоело. В машину лезли не самые лучшие знакомые. Некоторые раньше не всегда на "здравствуй" отвечали, а здесь вдруг замечают за сто метров и с нежностью орут: "Вадим, ты в какую сторону едешь?" Особенно полюбило меня начальство на работе: "Ты сегодня за рулем?" И хоть бы по производственным делам катались. Нет, все по личным. Научился оставлять машину за квартал от конторы. Однако вызвала сама Виолетка и тоже с нежными улыбками сообщила, что поломался ее персональный "москвич", надо мне ради всеобщего блага дня два с ней поездить. "Мама" наша, кстати, моя ровесница, тоже в основном личными делами занималась. Сначала племянницу в строительный техникум устраивала. Потом на несколько часов пропала в Доме Профсоюзов и вышла оттуда с двумя путевками в Дом Творчества актеров под Ленинградом - и что-то я не слышал, чтоб кто-нибудь из наших, она тоже, побывал в этом доме. Три дня я ее возил. А утром четвертого мастер сообщил, что я должен ехать механизатором в колхоз.
- Какой же я механизатор? Кто это придумал?
- Приказ директора.
- А... Вместо благодарности.
- Больше некому. Резвана каждый год посылали, но в этом у него семейные дела плохие.
- Резван настоящий тракторист. А моим шоферским правам полтора месяца, да и те любительские.
- Неважно. Имеешь дело с механизмами, значит, механизатор. Да я что? Мне все равно. Иди к Виолетте Семеновне разбирайся.
- Никуда я не пойду.
- И к работе допустить не могу. По приказу ты сегодня едешь в колхоз имени Ленина Орловского района.
Я пошел к директорше.
- Какой из меня механизатор?
- Вадим, больше не кого. Поезжай, прошу тебя.
- Но я не понимаю, как это можно. Я что, по дороге превращусь в механизатора? Как это должно случиться?
- Поезжай, - выдохнула Виолетка, всем своим видом показывая, что спорить бесполезно.
Три дня водили меня в исполком то зав отделом кадров, то мастер.
- Вы механизатор? - одним и тем же тоном спрашивали в исполкоме и в первый день, и во второй, и третий.
- Нет, - отвечал я. После этого районное начальство разговаривало с производственным.
- Что вы, понимаешь, не готового человека приводите? Нам нужен механизатор.
- Он и есть механизатор. Машину водит. Раньше на заводе токарем работал. Механизмы ему знакомы.
- А он говорит, что нет. Вы, значит, все-таки механизатор?..
- Нет.
Однако что-то постепенно я начинал понимать.
- Простите, а что значит быть готовым?
- Ну, помочь собрать урожай. Другие совсем к физическому труду, к механизмам никогда отношения не имели, а желание есть, втягиваются, привыкают...
- Но пироги должен печь пирожник, а сапоги тачать сапожник.
- Знаем. Однако ничего пока не поделаешь.
Виолетка твердо стояла на своем:
- Поезжай, Вадим. Или ты нам не нужен.
И на четвертое утро я сам пришел в райисполком и тихим голосом сказал:
- Пожалуйста, пошлите меня в колхоз механизатором. Чего не приходилось, перенимаю быстро. Честное слово. А главное, очень хочется помочь родине собрать урожай.
Дома меня не было двое суток. Не могу сказать, что поездка за триста верст не понравилась. Любое путешествие в незнакомые места замечательно. Небо не исковеркаешь, дали все еще загадочны, в оврагах, разрезающих распаханную степь, сохранилась дикая природа. И в деревенских людях есть еще что-то от естественного человека. Когда с поезда пересел в автобус и поехали, скоро пришлось остановиться. С дороги, уходящей от нашей влево, через пустырь бежали ядреные тетки с тяжелыми кошелками и мешками. Растрепанные, раскрасневшиеся и запыхавшиеся, добежав до автобуса, взобравшись в него и рассевшись, они принялись охорашиваться и хохотать. "От же ж бисова работа! От же ж черт попутал..." Что за прелесть были эти тетки, чуть было не уехавшие со станции куда-то не туда.
А потом под рычание старого мотора справа и слева пошли плохо ухоженные поля, бедные хутора и поселки. В тамбуре поезда курил с одним селянином и тот, узнав куда я еду, просил передать привет главному инженеру хозяйства, своему куму. Приехав на место, я как раз к этому инженеру попал, привет передал. Инженер скривился, повел глазами в один угол своего кабинета, потом в другой: мол, знаю я тебя, хочешь воспользоваться случаем, чтоб работу хорошую получить. "Быдло", - чуть не вырвалось у меня от обиды. Из центральной усадьбы я должен был ехать за восемнадцать километров во вторую бригаду. Мне посоветовали идти в гараж и там на проходной ждать попутной машины. Вахтер на проходной оказался типичнейшим шолоховским дедом, воевавшим еще в гражданскую казаком, живым, до ядовитости веселым и очень-очень не глупым. Почувствовав мой интерес, он долго рассказывал мне и о гражданской, и о нэпе, и коллективизации. Он любил здешние места. "Раньше и дрофа здесь водилась, и гусь, и фазан. Да все было! И все вывели. На Маныче, к примеру, чтобы взять сазана, решили выкосить камыши. Чтоб негде было ему прятаться. А он взял да и всплыл кверху пузом. Потому что не прятался в камышах, а кормился и размножался. Да еще срезанный живой камыш не убрали и он воду отравил. Ой же ж дураки, ой дураки! Хотя бы тот главный товарищ агроном. Месяц назад пролетел в самолете над станицей и во всех дворах, над которыми пронесся, птица полегла. Бабка моя кричит, ох, ох, чем-то нас посыпали, куры падают. У нас от тридцати штук пять петухов осталось...А сады какие были! Помню, батя показывает грушу. Видишь, сынок, птичка по веткам прыгает? Никогда ее не обижай. Знай, что пока она на дереве всех червячков не объест, на другое не перелетит... Где теперь та птичка, где теперь те деревья, которые по пятьдесят лет без перерыва рождали агромадные груши?.." Я ждал и сподобился увидеть еще одного деревенского начальника. Того самого товарища агронома. Если товарищ главный инженер был мурло, сундук, куркуль, то товарищ главный агроном показался окончательно рассобачившимся Хлестаковым. Его привезла "волга". Он бегал по двору гаража, легенький, остроносый, веселый - громко ругался, распекал, издали было видно, что его никто не боится, в ответ точно так ругаются, посылают подальше... Старик вахтер поговорил с шофером "волги" и сказал мне, чтоб приготовился - агроном едет во вторую бригаду. Однако не тут-то было. Товарищ агроном считал, что "волга" не место какому-то подневольному. Он тоже следил за мной, выбрал момент, ловко вскочил в машину и, не обращая внимания на крики моего старика, они помчались прочь. Мы прекрасно видели, как агроном, когда машина была уж метрах в ста, оглянулся и весело засмеялся. "От же ж босота! От же ж фулиганье...- крутил головой старик. - Ну будет собрание, ну я выступлю..." К вечеру в кузове самосвала я все же добрался до бригады. Меня отвели в хуторский клуб. Вторая бригада была когда-то самостоятельным колхозом, исчезнувшим во время укрупнения хозяйств. Клуб бывший колхоз построил не жалея денег, на высоком месте, откуда далеко видно. Красивый клуб. Но в последние годы он явно бездействовал: сыпалась краска полов, окон и дверей, крыша протекала и штукатурка потолка кусками отваливалась. В одной из наиболее сохранившихся комнат уже устраивались трое, как и я, вновь прибывших. По случаю прибытия мы и напились. Разговоры под водку были все о нашем рабстве...
Утром о том, чтобы я работал каким-то механизатором, и речи не заходило. Всех четверых нас отвели за хутор в заброшенный коровник убирать навоз и мусор. Никто не подгонял, и мы почти ничего не сделали до самого обеда. Курили и толковали опять же все о рабстве, о рабстве... В обеденный перерыв я пошел в бригадную контору. В комнатах было пусто. Я взял из одного письменного стола несколько бумаг, где особенно четко обозначились колхозные штампы и печать. И... уже через двадцать минут собрался и вышел на грейдер дожидаться попутной машины.
Целый месяц я почти не выходил из дома - читал, писал. Это было такое блаженство. Мать и любимая жена (А я к этому времени женат был во второй раз), конечно, действовали на нервы своими вздохами и тревожными взглядами.
- Все будет нормально! - бодрился я. - В крайнем случае придется уволиться.
Много лет тому назад один проходимец за несколько бутылок "Солнцедара" /"Солнечный удар", - называли это отвратительнейшее дешевое вино алкоголики.) научил подделывать печати. Все мое нутро было против, когда приходилось этим заниматься. Но таково последствие любого знания: уж если ты чему-то научился, в трудную минуту своим умением обязательно воспользуешься. Справка о том, что месяц отработал в колхозе имени Ленина механизатором, была изготовлена в последний день моего вынужденного отпуска. Когда наконец вручил ее Виолетке, чувствовал себя скверно. Виолетка же искренне обрадовалась: "Так бы и давно!" - и бережно сложив листик вчетверо, положила в сумочку. Я решил никому не говорить правду. Однако друзья улыбались. Петруша сказал:
- Кто, ты был целый месяц в колхозе!?
- Да.
- Брешешь! В жизни не поверю.
- Был.
- Не был! Такое никак не могло случиться.
Справка могла не пройти в отделе кадров или бухгалтерии. Но наступил день зарплаты и получил сто тридцать семь рублей с копейками, то есть семьдесят пять процентов среднемесячного. Однако и это не была еще победа. Мало ли что. Из колхоза в контору или исполком вполне могло дойти, что никакого механизатора не было. Вдруг все от того же Бориски узнал, что есть разнорядка на одну путевку в ГДР. Осенило. Пускают за границу проверенных-перепроверенных, ошибки недопустимы. Если выпустят, после этого закроют глаза на любую проделку. Пошел к Виолетке. Она встретила благосклонно, однако едва услышала про путевку, от приветливости ничего не осталось. Я этого ждал, не смутился.
- Виолета Семеновна, вы наверное слышали, что я не совсем простой работяга. У собратьев считаюсь непьющим. Это само по себе у нас вещь неслыханная, но мои интересы пошире. И среди них - Германия. Я вырос под рассказы о немецкой неволе. Все, что мне приходилось об этом читать, кажется неправдой. Неудовлетворительно...Мой долг самому там побывать, увидеть их землю, понять, что они за люди. И может быть после всего этого сказать собственное слово... Поддержите мой интерес. Чтоб и дальше я был, какой есть - в колхозы там ездил, пример алкоголикам подавал. Разнообразил, так сказать, эту нашу собачью жизнь. И потом я у вас еще никогда ни о чем не просил.
Столь необычная речь смутила директоршу.
- Да, не просил. И вдруг как-то сразу...
- Много прошу?
- Да пожалуй.
- А из-за мелочей разве стоит к вам приходить?
Виолетка смутилась еще больше, потупилась. Мне доверять нельзя, это она хорошо знала. В то же время у нее было все-таки высшее образование, и как у каждого, поднявшегося с самых низов, мечты и грезы в прошлом, еще, может быть, не окончательно рассеявшиеся. В общем я видел, что ей хочется мне поверить. И пришлось только что сказанное повторить, увеличив количество слов раз в пять, с заиканьями, придыханьями, размахиваньем рук, как и положено работяге, когда он хочет быть убедительным.
- Ладно, Вадим, я слышала про твои занятия. Ну что ж, сегодня как раз бюро месткома, я им скажу. Ответ будет завтра. Хотя... такие вопросы решаются на общем собрании всего трудового коллектива. Но мы обойдемся заседанием бюро.
Это, конечно, было добро. И лишь начало длинного-предлинного пути в Германию.
Во-первых, Руденчиха, которой было поручено заниматься мною, мало того, что два раза катал ее в рабочее время по личным делам, еще ждала мзды.
--
Ты думаешь, это простое дело? Тут смотри да смотри: заг-ра-ни-ца...
Выручил все тот же Бориска.
- Да ей это не нужно. Иди в обком союза сам.
- А разве можно?
- Конечно!
Женщина, в обкоме союзов ведавшая загранпутешествиями, мне обрадовалась. /Потом, увидев группу, я понял причину/. Требовались характеристики от директора предприятия и месткома, две фотокарточки для загранпаспорта, справка с места жительства, медицинская справка. В первую очередь требовались характеристики. Профсоюзная женщина, свойски улыбнувшись, дала мне образец того /фантастика, но не вру/, что должно быть обо мне написано. Когда я собственноручно написал себе две бумажки /хорошо работает, не отказывается от общественных поручений.../ и их подписали Виолетка и Бориска, женщина сказала, что вот буквально вчера пришло новое предписание, и надо еще характеристику от парткома.
- Но я не коммунист. И потом, что может быть выше собрания трудового коллектива?
- Ничем помочь не могу, - сказала женщина.
Пришлось писать еще одну характеристику, благо, парторгом был не Ящик, а такой же как Бориска выдвиженец, с которым приходилось и работать, и пить.
Фотографировался два раза, так как в первый раз снялся без галстука. Справку с места жительства тоже не вдруг получил. Но самым страшным делом оказалось пройти медкомиссию.
- А как же? Вдруг вы там заболеете и за лечение придется нашему государству платить золотом.
Флюрограмма, кардиограмма, анализы мочи и крови, хирург, неврапатолог, туболог, дерматолог, зубной и глазной врачи, наконец терапевт и после всего врачебная комиссия с председателем в ранге завотделения - вот через что я прошел. И перед каждым кабинетом очередь. И множество всевозможных недоразумений. И не знаю, насколько добросовестно были исполнены кардиограмма, флюрограмма и анализы, но живые врачи лишь спрашивали о самочувствии и без всякого осмотра расписывались на бланке. Не раз хотелось плюнуть на затею. Но ведь я в самом деле поверил, что посмотреть Германию просто необходимо. Еще горячо поддерживала любимая жена:
- Поезжай. Там все в три раза дешевле. А главное - есть. У нас и дорого, и не найти.
В конце концов бумажный кошмар - практически человек, уезжающий за границу на две недели туристом, перед отпуском еще целый месяц работает лишь урывками - кончился.
- Теперь надо ждать открытку и приготовить деньги для проезда, за путевку и для обменного фонда.
- Деньги могу теперь сдать, - сказал я.
- Пока не надо, - строго сказала женщина, и я понял, что уж в который раз за это время сказал какую-то глупость, а в следующую минуту догадался: самое главное - проверка личности - только начинается, я еще вполне могу быть отсеян. Работница обкома даже не имела права сказать, на какой день и месяц назначено отправление - такая секретность.
Ладно. Через месяц открытка пришла. Меня приглашали на собеседование, имея при себе паспорт и деньги. "К 14-ти часам", - было написано в открытке. Я эти "14" истолковал как к 4-м дня и опоздал на полтора часа. Группа сидела в большом конференц-зале и состояла почти из одних женщин. Причем, все они с первого взгляда показались некрасивыми и очень взволнованными подхалимками. Инструктор за красным столом президиума как раз стращал:
- Никто и в мыслях не должен держать провезти с собой недозволенное - деньги, валюту, драгоценности, оружие... Вы себе представить не можете, как подбираются пограничники. Они такие, что видят насквозь и вас и ваши вещи лучше любого рентгена. Был, например, случай, когда турист хотел в тюбике зубной пасты провезти сверх разрешенного сто рублей. Что же вы думаете? Его разоблачили и наказали! -
Проницательность наших доблестных пограничников была, видимо, любимой темой инструктора, пример следовал за примером. После этого был зачитан список группы. И здесь я понял, почему народ, сгрудившийся в креслах перед столом президиума, так взволнован. Надо было тридцать пять человек, а пригласили на десяток больше /конечно же прошедших всю процедуру cобирания характеристик, справок и прочего/. То есть тридцать пять попадали в основной состав, и десять в запасе. Как в футбольной команде: заболеют или не явятся на выступление хоть десять игроков - им, пожалуйста, есть замена. У нас из тридцати пяти основников не явился лишь один. О, что поднялось! Человек шестьдесят вскочили с кресел, потому что с отбывающими пришли провожающие. И вообще здесь многие знали друг друга и были уверены, что именно их близкий из запасных наиболее достоин занять освободившееся место. И ведь профсоюз-то мой был местной промышленности, группа состояла из швей, парикмахерш, банщиц, обувщиц, табачниц, пошуметь они любили, но в том-то и дело, что здесь хотели выглядеть прилично, буквально корчились: обратите на меня внимание, я хорошая, я на все готовая, меня - меня возьмите! Я попал в основной состав, так как был недостающего мужского пола.
В ночь перед отъездом жене моей приснилось, будто она в Париже, в чудесном магазине, где повсюду - на прилавках, стенах, просто в воздухе развешаны трусики, комбинашки, лифчики. Вручив мне список вещей, которые я по возможности должен купить, надавав советов, очень взволнованная, она ушла на работу. Так как время еще было, я после ее ухода полез в погреб, достал четыре больших бутылки вина, две осушил, провожая сам себя, две взял с собой, отправляясь к десяти на вокзал. Ну конечно же, едва разместились по купе, я предложил своим спутникам, двум теткам под пятьдесят и мужу одной из них, выпить моего домашнего, чисто виноградного. Тетки отказались, а мужчина, как я понял, свою норму уж давно выполнил, заколдовался.
- Ну тогда, с вашего позволения, я сам.
Это случилось после Таганрога, когда ехали уж по Донбассу. По вагону шла во главе с руководительницей группы, миловидной грудастой армяночкой, комиссия - заглядывали в каждое купе и, приятно улыбаясь, спрашивали о самочувствии. Заглянули и к нам - армяночка, лицо назначенное, за ее спиной староста - выборное, и пожилая холеная дама, тоже лицо представительное, за что-то видимо отвечающее. Я был уже хороший-хороший. На вопрос комиссии о самочувствии громко ответил:
- Настроение бодрое! Одна у меня беда: забыл дома тюбик из-под зубной пасты, а в нем сто рублей.
В ответ я ожидал снисходительных улыбок. Но лица комиссии вытянулись. Все трое замерли. Потом старая холеная сука завизжала и побежала в обратном направлении по проходу. Дальше я ничего и сообразить не успел, как выступивший на передний план бык староста поволок меня в тамбур.
- Что это за разговоры? Ты понимаешь, куда едешь? - придавил он меня к стенке.
Я ничего не понимал.
- Прошу разговаривать по-человечески. Это ты мне тот самый ковер делаешь?
- С тобой по-человечески? Ты же пьян.
-Ну и что? Я в отпуске. - Зверски вращая глазами, он дышал мне прямо в лицо.
- Прошу держаться от меня подальше. Это же была шутка. Шуток не понимаете?..
- Такими вещами не шутят.
- Да почему? - И взорвался: - Да это же глупо! Мы разве на похороны едем. Из какой дыры такие, как ты, падлы вылезают? Бабы со страху, а ты отчего дурак? Отстань, гад, от меня.
- Я падла? Я дурак? - теперь он был изумлен.
- Да. И шантажист кроме всего прочего. С прибором ложил я на ваши законы. Отстань от меня по хорошему, понял? - Я оттолкнул его. Некоторое время он оскорбленно дышал, готовясь и не решаясь броситься. Моя злоба вдруг улетучилась. - В Киеве от вас отстану.
Ну после этого пошел блатной разговор. Где ты, такой, в Ростове обитаешь?.. А кого знаешь?.. А я за "Никополь" - слышал про такую команду? - центральным защитником играл... Да, капитаном выбрали, многих знаменитых, в том числе Витю вашего Понедельника держать приходилось... В СКА тоже тренировался, но не играл... Причалили:
- Да это все бабы. О, группа подобралась та еще. Я разве не понимаю - проводы есть проводы. Как без проводов. Но прошу тебя быть поосторожнее. Бабы, понимаешь. Мужиков всего шесть человек. Четверо семейные, только мы с тобой холостяки. То есть тоже семейные, но сейчас холостяки. Это очень плохо, когда одни бабы. Да еще инструкция. Я за тебя отвечаю, понимаешь. Нет, ты это должен понимать.
Второй тяжелый момент для всех без исключения был на границе, в Бресте, глубокой ночью. "Из купе никому не выходить!" - и всю ночь не давали спать. Когда будили во второй или третий раз, я взревел спросонья: "Бесы! Чо вас, падлы, носит по ночам?" Уж не знаю, почему это осталось без внимания. Вошли тогда два худых длинных дебила с бесцветными глазами, смотрели паспорта, пристально сверяя фото и наши лица. Я опять не выдержал: "А собаки ваши где? Почему вы без пограничных собак?"... - и это осталось без ответа. Часа в четыре утра въехали в Польшу, и тамошний таможенник за пять минут управился с целым вагоном. Не глядя шлепая зеленый штампик в наши паспорта, он крутил головой, весело приговаривая: "Ельки-пальки, я пошел..."- всем своим видом показывая, какая это ему морока с нами возиться. Мои многоопытные соседи, успевшие побывать в Чехословакии, Болгарии, Югославии, облегченно вздыхали:
- Ну, слава богу, на обыск не водили. Теперь уж точно раздеваться не придется - в Германии это не делают.
- Обратно через границу тоже будем ночью проезжать?
- Да, ночью. И досмотр еще строже.
- Но почему все-таки ночью? Чтоб не могли запомнить границу, как она устроена?..
- Потому что бегут. В Югославии один отстал от группы. На следующий день его вернули, а шума было... Многие пострадали, - сказал дядька.
- Хм... И чего им там надо? Чего им у нас не хватало, - мстительно дрогнувшим голосом сказала его жена.
- В Югославии ведь отстал. Значит, то была уже заграница. А здесь мы еще у себя. И вообще, по-моему, бежать из сэсэсээра в Польшу - то же самое, что переехать из Ростова в Киев.
- Ну мало ли что. Значит, так надо. Там знают, - сказал дядька. И уверенно добавил: - Все ж рассчитано.
"И правда, все абсолютно рассчитано", - подумал я. Под утро мы наконец поехали. Мне не спалось. Глядел в окно. Скоро начало рассветать и увидел плоскую песчаную землю Польши, всю поделенную на участки, которыми владели крестьяне. Печально мне стало. Потому что эта бедная земля была возделана куда лучше наших колхозных бескрайностей. Вернее, здесь возделана, а у нас изувечена. В прошлом году я сделал давно задуманное путешествие на мотоцикле по знаменитым городам сэсэсээра. Сначала через юго-восточную Украину поехал на Одессу. Потом была Молдавия, Западная Украина, Литва, Латвия, Эстония, наконец Россия. За семнадцать дней, отмахав пять тысяч километров, много я увидел странного и удивительного. Зажиточно жили люди среди полей Запорожской, Херсонской и других южных областей. Это было видно хотя бы по тому, как кормили в столовых, забегаловках. Где-то под Николаевом громкоголосые толстые тетки накормили меня необыкновенно вкусным фасолевым супом с мясом. Им и себе на радость я опустошил три полных тарелки. Они даже свару прекратили и смотрели на меня, "дытину", с умилением. В Одессе тоже было хорошо. Молдавия вообще показалась цветущей. В виноградниках ни одного сорняка, в полях во время ливней и ураганов полегшую пшеницу не бросают и не сжигают, как в Ростовской и украинских областях, а жнут серпом и вяжут в снопы. Новые районы во всех городах, через которые я проезжал, были абсолютно одинаковы - из пятиэтажных бетонных или кирпичных домов. Но уже на Украине умели разнообразить однообразное с помощью красок, облицовочной плитки и даже... дурацких плакатов вроде "Слава КПСС", подвешивая их в таком месте, где они выглядели как украшениие, не более того. В Молдавии все те же многоквартирные пятиэтажки я сначала просто не узнал... Особенно тронуло меня частное домостроение. Дома почти все двухэтажные, окна большие, наружные двери стеклянные, легкие, все со вкусом покрашено. А самое удивительное - колодцы в деревнях. Устроены они так, что одна половина колодезного сруба во дворе, а вторая на улице; и с той стороны, которая на улице, обязательно стоит расписная кружечка: подходи прохожий, выпей с нами тоже... Чем западнее я забирался, тем меньше над дорогой нависало лозунгов, тем больше порядка, работы, сытости, вежливости. Во Львове чувствовалась История. Это несомненно была восточная оконечность западной цивилизации. Побродив по нему целый день, побывав в нескольких музеях, двух кафедральных соборах и одном кладбище, я так разволновался, что впервые захотел спиртного, купил бутылку водки и отъехав от города километров на пятнадцать и остановившись на ночлег на поляне перед ручьем, осушил ее. После Риги и Таллина я тоже пил водку. Но вот кончились улицы Нарвы, последнего города Эстонии, и въехал в Ивангород - Россию. Здесь увидел вывеску кафе и решил поесть. Господи, новый панельный пятиэтажный дом, в котором располагалось заведение, стоял какой-то голый, уже осыпающийся; в кафе на первом этаже гулко, как в банном зале, потому что тоже все голое - окна, столы, полы. Кроме горохового супа с кусками вареного свиного сала /суп с корейкой/, рассыпающихся от избытка хлеба шницелей да компота из сухофруктов ничего не было. Зато работали в кафе не какие-то тихие чухонки, хранительницы домашних очагов, а развеселые русские девки, азартно отвечавшие на шуточки проезжих шоферов... И дальше голь, голь перекатная. В Ленинграде, когда вышел из метро и увидел уходящие вдаль дворцы, ахнул: какая красота! Вот куда стекались денежки России! Вот откуда наша нищета! Однако город был необыкновенный, после него я пил коньяк. И дальше снова голь, голь... В полях непонятно что - и свекла, и картошка, и рожь растут одновременно, все вместе заросшее сорняками. Дома в селах черные бревенчатые, с маленькими окошками, часто с просевшими крышами. Попадались кирпичные строения, но всюду прямая кладка - не дома, а бараки. Во всем безнадежность, потерянность. Лишь после Воронежа начали появляться признаки зажиточности, желания иметь хороший вид.
Целый день смотрел в окно. Это было удивительно. Вся Польша от начала и до конца была поделена на большие, однако хорошо видимые глазу квадраты, прямоугольники, треугольники. Посреди участков стояли добротные просторные, почти всегда двухэтажные дома, окруженные службами, в которых хозяева держали скот и технику. Но больше всего меня поразил на одной станции бульдозерист, сидевший в кабине в наушниках. У нас на такого показывали бы пальцем - гля, дурень, бережется! Один хрен подохнешь... Очень хотелось говорить. Один раз заглянула в купе наша руководительница. Посмотрела на меня.
- Добрый день. Как себя чувствуете?
- Здравствуйте. Нормально. А вы?
- Тоже. Скоро будет Франкфурт на Одере, а там до Берлина совсем близко.
От теток я уже знал ее имя, и что она закончила университет, биолог по специальности, работает в противочумном институте.
- Людмила Эдуардовна, скажите, Польша - страна победившего социализма?
- Народная республика.
- Значит, еще борется. А ГДР? Там, кажется, уже все кончено.
Она не ответила, ушла. А я рассердился: "Пошли вы в таком случае подальше. Я здесь один".
Германия была упорядочена еще больше, чем Молдавия и Прибалтика, чем Польша. В кафе и ресторанах из солонок исправно сыпалась соль /наши умницы тоже знают, что ее надо подсушивать в не самом горячем месте на кухонной плите, но - пфи! - разве не глупость такой мелочью заниматься?/. В гостиничных номерах не капала из кранов вода. Никто не переходил уличные перекрестки на красный свет светофора. О, здесь мне преподан был удивительный урок. Я шел из магазина с бутылкой "ихней" картофельной водки. Было около восьми вечера, темень, слякотная осенняя погода. Впереди из того же магазина шел немец моих лет, плотный, в толстом свитере, с непокрытой головой. Вдруг моросящий мелкий дождик усилился до ливня. Улицы были пусты. И вот этот немец, несмотря на проливной дождь, не прибавил шагу, останавливаясь перед каждым пустым перекрестком на красный свет светофоров, они же как нарочно светили "стоп"... После немца, подозреваю, не без умысла преподавшего мне урок, в который уж раз захотелось говорить. Нет, нет, он не сумасшедший, а самый разнормальный, культурный. А культура - результат работы многих поколений, и любое наше деяние есть результат ее. Безумно-гениальный царь Петр вздумал перескочить через столетия, построил замечательный град, который должен был быть нашим лицом, а задница-то осталась прежняя, преогромная. И всегда перетягивала. Лица наших вождей - это что? В самом деле лица? Особенно последнего. Задница с бровями - ничего другого не приходит в голову...
Германия, впрочем, началась после Берлина. Росток, Шверин, Нойбранденбург, еще несколько городков с населением от семидесяти до ста тысяч человек. Замечательные городки. В любом из них достопримечательностей - дворцов, красивых домов, площадей, садов больше, чем в нашем почти миллионном Ростове. Красивого больше, а трущоб, бесхозяйственности не видно совсем. И ведь Германия в последнюю войну была разрушена союзной авиацией дотла. Гиды постоянно твердили: в первый раз город подвергся разрушению в тридцатилетнюю войну, второй раз в 44-м...И самое для меня удивительное было то, что кроме дворников, убирающих палые листья, за все двенадцать дней я не заметил на улицах ни одного работяги. Лишь в последнем городе /и первом/, Франкфурте-на-Одере, я понял, в чем дело. Там я увидел несколько кварталов без единого жильца, огороженных высоким забором - внутри шли ремонт и стройка. Так поступают немцы. А у нас в Ростове стройка и ремонт повсюду. И поэтому повсюду грязь, неразбериха, сделанное сегодня уже завтра переделывается.
А сначала нас привезли в Берлин и многое оказалось знакомым. Телевизионная вышка... И те же пятиэтажки кое-где...И родной автотранспорт. За трехлетнюю оккупацию нашей страны немцы расплатились бесконечной советской на своей земле. Всюду можно было наткнуться на наших служилых пацанов в жалких зеленых парадных мундирчиках. Знаменитую Александерплац во всех направлениях пересекали туристические группы из сэсэсээра. Вон пошла чисто мужская в тюбетейках - среднеазиаты. Вон азербайджанцы. Среди этих затесалось несколько шустрых бакинок и одна русская баба. А вон тяжелые, круглые, мужского и женского пола поровну - это с Украины... Самым мерзким результатом нашего присутствия была конечно же знаменитая берлинская стена. Заурядная, побеленная известью, как стена дурдома или тюрьмы. "С той стороны стена не охраняется", - как бы между прочим сказала гид. И глядя на эту стену, на рейхстаг со снесенной башней,/ однако большой черно-бело-желтый флаг красиво реял над крышей - тот, простреленный окровавленный красный, водруженный в 45-м, наверное упал вместе с башней/, на мельканье автомобилей за Бранденбургскими воротами, не могло не прийти в голову, что хоть стену и выстроили сами немцы, делали они это с отвращением - абсолютно никакого желания украсить, совсем как где-нибудь в центральной России - безнадежность, равнодушие - покорили, заставили...
И вспомнилось, как работал в ростовском дурдоме в котельной. Кочегарили там больные за кашу до отвала и сравнительную свободу. Ведь сумасшедшие у нас еще бесправнее солдат и уголовников, а в грязной котельной, где от тебя многое зависит, никто не тронет и сыт. Так вот один из этих ненормальных кочегаров рассказал, что был танкистом и в 53-м участвовал в подавлении немецкого восстания. Им тогда дали приказ осторожно, на первой скорости, ехать на митингующих. Однако когда под танки стали бросаться живые люди, ребята ошалели, увеличили скорость, пошли давить всех подряд. Погода как раз стояла жаркая, и когда батальон отвели в лес, скоро страшно завоняло от человеческого мяса и крови, застрявших на днищах и в гусеницах танков.
Что мы присутствуем здесь на положении варваров-завоевателей, от которых деться некуда, я почувствовал в первый же вечер. Нас привезли в отель "Унтер ден Линден", разместили по номерам, потом накормили, и я пошел гулять по одноименной с отелем, самой главной гэдээровской улице. Шел, смотрел, пытался читать разные вывески. Миновал центр и дойдя по прямой до мест, где стало неинтересно, перешел на противоположную сторону улицы, чтоб возвращаться обратно. Здесь на небольшой асфальтовой площадке увидел группку детей от девяти до одиннадцати. Они лазили по какому-то временного употребления кубу из железных угольников. Чистенькие такие дети в разноцветных куртках и комбинезончиках. Вдруг они увидели меня, остановили игру, что-то закричали в мою сторону. Я понял: это же русский! Гляньте, гляньте, вон идет русский...чудо-юдо двуногое.
В Берлине состоялась моя последняя стычка с блюстителями нравов в группе. После пересадки в Киеве староста стал какой-то задумчивый. И вдруг в первое утро в Берлине, сразу после завтрака, когда было сказано, что все до обеда могут пойти по магазинам /а все без исключения женщины только ради магазинов и приехали/, староста задержал меня.
- Давай возьмем чего-нибудь. Здесь водку с открытия продают.
- Вечером, - сказал я.
- О, ждать еще до вечера! Мы разве не в отпуске? Имеем право. Давай, поддержи компанию.
- Вечером.
- Да брось ты! Давай, пошли...
В главном немецком универмаге на Александерплац на первом этаже был гастроном, мы набрали каких-то стограммовых бутылочек с темным спиртным, вышли на площадь, стали за высокий столик неработающего летнего кафе, и совсем как дома принялись колдырять - стакан, кстати, тоже, как дома, был один на двоих, украденный из автомата газированной воды в том же универмаге, опять-таки совсем как дома...Причина для пьянства у нас была. Да еще какая причина. Староста во время пересадки в Киеве ходил к родной сестре, а там великое горе: муж сестры, офицер ракетных войск, погиб во время чрезвычайного происшествия в части...
В общем мы много выпили, пошли все-таки в универмаг на верхние этажи, там потеряли друг друга, меня после магазина потянуло взглянуть на берлинскую стену /впервые/, я в результате опоздал на обед. И так как группу прямо из ресторана увезли куда-то на экскурсию, я, вернувшись в отель, отправился в бар, заказал бутербродов, пива и водки. Скоро ко мне подсел человек, назвавшийся болгарским фирмачем. Я этому человеку обрадовался. Потому что не так давно прочел книгу о последнем болгарском царе Борисе, не допустившем участия своей страны во второй мировой войне. Получился довольно странный разговор. Я все норовил говорить о Борисе, любимце народа, который во время конной прогулки мог соскочить на землю, взяться за плуг крестьянина и, вроде нашего Льва Николаевича, пахать долго и серьезно. Болгарина же тянуло читать стихи Пушкина и Боратынского.
- Нет, лучше скажите мне, как такого замечательного царя можно было прогнать с престола? В центре Европы устоять против Гитлера - это как назвать?
Ответа я не получил. И пить со мной он отказался. Съел два бутерброда, выпил фруктовой воды, расплатился, и как бы потерявший интерес ко мне, строго предупредив, чтоб не связывался с немецкими проститутками, ушел. И только вернувшись в отечество, я понял, что никакой то был не фирмач, а самый настоящий кэгэбэшник, неважно чей, болгарский или наш.
После ухода липового фирмача я еще что-то пил. Как поднялся на лифте к себе в номер, не помню. Разбужен был, когда винные пары и наполовину не вышли из моей головы.
- Проснитесь... Подъем! - трясли меня.
С великим трудом открыв глаза, увидел над собой несколько прокурорских физиономий. Долго ничего не мог понять.
- Почему вы не явились на обед? Почему не поехали на экскурсию? - требовали от меня немедленного ответа. Во главе с армяночкой /старосты не было/, их над моим распростертым телом нависало целых шесть человек, два мужика и четыре женщины.
- Все обедали, все ездили на экскурсию, а вы пьянствовали... Дверь в вашу комнату была не заперта, загранпаспорт на столе. Что если б кто-нибудь вошел и украл паспорт? Да в военное время за такое б расстреляли... Наконец вы упали в лифте и приставали к женщине...
Гнев помог мне прийти в себя. Еще шатаясь, я поднялся и сел на подоконник - другого свободного места в маленьком номере и не было.
- Послушайте, откуда вы такие блюстители нравов взялись? Что вы о себе вообразили?.. Мне стыдно за вас. Ну нельзя же быть такими одноклеточными... Выйдете отсюда сейчас же!
Они загомонили еще сильней. Мы на чужой земле, поэтому должна быть дисциплина: обед - все на обеде, экскурсия - на экскурсии; если пропадет хоть один паспорт, на будущее всю группу лишат загранпоездок. Особенно нападал один из мужичков, вальяжный такой, про себя я его назвал Хорошенький.
- Вернемся домой, я это так не оставлю. Я узнаю, где ты работаешь, и буду говорить с твоими руководителями.
- Уходите отсюда. Не позорьте меня, не позорьтесь сами. Я ничего плохого не сделал. Это вранье, что я упал в лифте и приставал к кому-то. Никогда в жизни я не падал и приставать не имею привычки...
Я уж крутил головой, уж шарил по комнате глазами, что бы такое ухватить... Вдруг полшажка вперед, прижавшись бедром к моему колену, сделала наша руководительница Людочка.
- Он не падал и ни к кому не приставал. Все! Уходим. А вас, Максимов, я очень прошу быть на ужине. Встреча через пятнадцать минут в холле.
И вот когда, толкаясь, они повалили прочь, я чуть не закричал от удивительной нашей простоты. Значит, я все-таки не падал и не приставал, они выдумали это для пущей убедительности. Ублюдки! Уж я подобрался и наметил, кому первому дам пинка в зад. Хорошенькому, конечно. Чтоб дома не забыл поговорить об этом с моими руководителями. На родине я так бы и исполнил. Но попав впервые за границу...
Ужинать, делать что-то общее со своими соотечественниками в этот вечер я не мог.. Умылся, причесался, спустился в холл и хотел молча пройти мимо собравшейся там группы, но сразу несколько женщин перекрыли мне путь.
- Вадим, ты куда? Не связывайся с ними. Не уходи.
- Пропустите по-хорошему!
- А куда ты пойдешь? Опять напьешься, да?
- Ни за что! - Тот самый инструктор, в обкоме союзов пугавший проницательными пограничниками, еще сказал, что немцы большие мастера делать как холодное, так и огнестрельное оружие, и могут продать из-под полы. Но если кто из наших купит, последствия будут просто ужасными. - Ни за что, - повторил я. - На свой обменный фонд /полторы тысячи марок вместо пятисот наших рублей/ куплю сейчас у какого-нибудь немца дуру и...- я хотел сказать: "... с боями буду пробиваться домой", но вслух получилось другое: - в двенадцать ночи переберусь через берлинскую стену, влезу на рейхстаг и сорву ихний флаг, а свою хоть какую красную тряпку повешу.
Мои доброжелательницы остались стоять с разинутыми ртами, а я выскользнул на улицу и направился куда глаза глядят. Было и горько и смешно. Вид я имел, наверное, до того потерянный, что передо мной расступались прохожие.
Вопреки ожиданию, на следующий день я был оставлен в покое. В группе нашлись еще более злостные "нарушители" дисциплины. Оказывается, еще в первый вечер в Берлине две молодайки сбежали в ресторан, познакомились там с нашими прапорщиками и не ночевали в своих номерах. А утром первого дня четыре других женщины залились по магазинам до позднего вечера, что тоже было преступлением. Еще возникло "сервисное дело". Мы приехали в Германию с разными сувенирчиками для гидов, гостиничных администраторов, для всех, кто нас обслуживал - так полагалось. Деньги, по пятнадцать рублей, с нас собрали во время того самого собеседования в обкоме союза. И три человека были избраны сделать покупки. И вот вдруг уже в Германии одна из трех обвинила двух других в нечестности. После завтрака в номере руководительницы было собрано собрание и великолепные в гневе табачницы, парикмахерщицы, обувщицы сцепились друг с другом чуть не врукопашную. Минуты три я наблюдал зрелище, потом сказал себе: "Ну вас к богу. Я теперь кроме "да" и "нет" ничего не скажу", - с той минуты сделался тихий-тихий, во время ежедневных переездов в автобусе сидел на заднем сиденье среди чемоданов, грузить и носить которые стало моей обязанностью, впрочем, как и остальных пятерых мужчин нашей группы. Моих спутниц скоро стало жалко. Табачницы, банщицы, парикмахерши, все как одна приехали они в Германию охотиться за тряпками. Нас возили по северу страны. Помню, прибыли в очередной средневековый ганзейский городок. Автобус остановился на небольшой брусчатой площади перед удивительной красоты главной крепостной башней. Вышли мои бабы из автобуса и хоть бы одна подняла голову, чтобы увидеть бойницы, башенки; высокую стену, уходящую влево, такую же стену, уходящую полукругом вправо... Гуськом, странной толпой поспешили они в высоченные широкие ворота, чтоб поскорее туда, где магазины, где только и может быть интересно. И даже тех двух босячек, которые в первый вечер оторвались к прапорщикам, стало жалко. У одной из них заболели зубы, она боялась обратиться к врачу /нам чуть ли не напрямую было сказано не болеть, у родины есть и более важные статьи расходов, когда требуется золото/, глотала неумеренно таблетки анальгина с пирамидоном и в конце концов получила сердечный приступ, лицо ее при этом перекосилось до неузнаваемости. Но одна из них влюбилась в меня нешуточно. Людочка. Вернее, Людмила Эдуардовна, молодая наша, очень расторопная руководительница группы. В портовом городе Ростоке, куда мы приехали по удивительно гладкой бетонной дороге, построенной еще при Гитлере, в кафе, которое закрывалось аж в три часа ночи, нам устроили встречу с германскими тружениками. Встреча эта была запланированная в пропагандных целях. С их стороны тоже были почти одни женщины. Без мужиков, без знания языка, немки и русские смотрели друг на друга растеряно. Но для меня получилось весело. Спиртного хватало, я вдруг растанцевался, дергался и кружился со всеми подряд, больше всего с Людочкой, потому что она-то меня и завела. Но я не только танцевал. Я еще и соблазнял. Если ты что-то умеешь / неважно что, пусть это будет умение сколачивать табуретки или подделывать печати/, то это из тебя обязательно вылезет либо при нужде, либо по пьянке или еще как-нибудь. Глубокой ночью, в коридоре перед дверями Людочкиного одиночного номера был поцелуй, от которого трусы у нее наверняка стали мокрыми. Но когда я сказал:
- Номер на одного. Грех не воспользоваться такими условиями. Полюбим друг друга сейчас, а Германию навеки, - она от меня отстранилась. Лицо сделалось официальным.
- До свиданья, товарищ Вадим.
- Ты такая заядлая службистка?
- Да.
Бормоча: "Кэгэбешница... стукачей боится", - я отправился спать. Два дня мы старательно отворачивалась друг от друга. Однако маршрут у нас был изнурительный. Ежедневно мы по несколько часов куда-нибудь ехали в автобусе. Людочка сновала по проходу. Не выдержал:
- Садись, Эдуардовна, о жизни поговорим.
- Здесь трясет.
- Разве плохо? Танцы продолжаются.
- Ой, можно подумать, мы завсегдатаи танцплощадок. Я больше года не танцевала, ты наверное еще больше.
- Столько же.
- Ты женат?
- Как будто бы у тебя нет на меня маленькой бумаги...
- Ну, знаешь... Поговорим о чем-нибудь отвлеченном.
- Пожалуйста. Хочешь об эволюции?
--
Чего-чего?
- Эволюции. У меня своя версия развития.
- Ой-ой, только этого не хватало.
- Странно. Я слышал, у тебя университетское образование.
- Да. Факультет биологии.
- Так ведь я, сам того не ведая, попал в точку! С кем же еще говорить об эволюции?
- Вадим, ты все с подковыркой. Нет, это не серьезно. Прости, я должна идти.
Разговор возобновлялся лишь на следующий день.
- Ладно. Я готова выслушать вашу новую версию.
- Прежде всего я не согласен с Дарвиным, будто человек произошел от обезьяны. Посмотри внимательно на людей. Этот похож на хорька, эта на мокрую ворону, этот злой как бешеная собака, эта вообще будто с того света вернулась...
Зажав рот рукой, то ли смеясь, то ли плача, она убежала. Однако скоро вернулась.
- Продолжай, я вся внимание.
- Не хочу. Выскочило вдруг из головы.
- Что ж такое?
- Люда, руководитель группы - это ведь общественная нагрузка.
- Да. Плюс бесплатная путевка.
- А работаешь ты где?
- В лаборатории. Слежу за чистотой воды, которую вы пьете.
- Ну и как она? Нормальная?
- Да. В пределах нормы.
- Так! А хочешь, я сразу про конец эволюции?.. Если тебе, Людочка, и кроме тебя еще многим в этом автобусе, прикажет Партия, то вы не только на ежа сядете, но и глазом не моргнув весь Ростов отравите, утверждая при этом, что все идет нормально. Это как раз и есть конец эволюции.
Эффект был неожиданный: она громко расхохоталась.
- Ну и туристы у меня. Ой, не могу...
А потом обиделась. Причем, сильно. Если я попадался на ее пути, уже не отворачивалась, а глядела сквозь меня, будто перед ней было пустое пространство. А у меня началась депрессия, каких не было уж давно. Слишком много я пил. Причём, не один. Дело в том, что лишь в Берлине и Ростоке мы жили в одиночных номерах, потом были двойные, мне пришлось жить со старостой, и надо сказать, хоть и случилось с его семьей большое несчастье, был он большой дурак и законченный алкоголик. "Я как руководитель..."- начинал он свои речи. Он считал себя главнее Людочки, напившись, ходил по номерам, будто бы имея такую обязанность - смотреть чем занимаются в свободное время женщины. К бутылке же прикладывался в любое время суток, с первого дня и до последнего. Я же за несколько дней до конца нашего срока пить наотрез отказался.
И вот наступило последнее утро в Германии. Проснувшись, вспомнив об этом, я страшно обрадовался, сделал получасовую зарядку, после которой все равно хотелось прыгать. Тут как раз подошло время работать - таскать огромные сумки и чемоданы наших дам из номеров в холл. Делал я это бегом. И вот возвращаясь из холла за очередной порцией чемоданов, легкий и радостный, на ровном месте спотыкнулся и с большой скоростью полетел головой прямо в мраморные ступени, ведущие на верхние этажи. Я успел правый висок закрыть ладонью. Удар был такой, что, казалось, сломал шею. В итоге выбил два пальца, средний и безымянный, из-под сдвинутых с места ногтей медленно сочилась густая кровь. Сразу залихорадило. До Киева ехал больной и почти все время спал. В Киеве про мое ранение забыли, вновь я таскал чемоданы, из-под ногтей опять пошла кровь. Но настроение было радостное. По перрону ходили не добротные немки, не белокурые франтоватые полячки, а украинские красавицы с огромными коровьими глазами. Побывал-таки за границей, странными путями расширяем мы свои знания о мире! Подумать только, при слове "родина" меня всегда тошнило. А вот же ничего роднее нет...
Такая получилась история, начавшаяся с покупки поломанного "запорожца", еще не автомобиля, но уже и не мотоцикла, название которому дал большой шутник, хорошо знавший о характере исчезнувшего воинства, подверженного постоянной шатости из-за соблазна продаться подороже то ли турецкому султану, то ли крымскому хану, польскому королю или русскому царю. Я думал, это теперь все - точка. Людочка между тем решила, что со мной просто так расстаться не может. С помощью старосты, сильного задним умом /есть люди с развитым шестым чувством, а есть у нас еще сильные задним умом, умеющие вообще без всяких слов понимать желания начальства/, немножко перетасовала группу, и до Ростова мы ехали с ней в одном купе. Последняя ночь перед домом была бессонной - в разговорах. Людочка рассказывала о своем детстве, школьных годах, и как трудно было поступить в университет. Еще у нее была способность чувствовать на расстоянии, успокаивать головные боли, понижать давление. Еще ее тело могло притягивать не очень тяжелые металлические предметы, и в доказательство она приставила к ладони ребром чайную ложку и та держалась будто магнитом притянутая. Уже перед Ростовом она мне сказала:
- Вадим, через пять дней ты можешь прийти в пять вечера на угол Горького и Буденовского?
- С цветами и бусами?
- Цветы можешь, бусы не надо.
- Ясно. А если все-таки нет?
- Ты должен. Я прошу.
- Ясно, - повторил я. - Постараюсь.
Едва я вернулся домой, бог послал мне хорошую шабашку - наверное, чтобы возместить расходы, связанные с поездкой в Германию. Работать я должен был начать в субботу, день назначенного Людочкой свидания. Ни о какой встрече с ней, конечно, не могло быть и речи. Но проснувшись субботним утром, я подумал: "На работу тоже не надо идти. Да, сегодня бы мне, укрывшись с головой, до двенадцати ночи лежать в постели. Вбить над собой в потолок пару стоечек, как делают шахтеры в забое, когда начинает дрожать кровля и осыпаться мелкими кусочками порода, и до двенадцати ночи ждать, обвалится что-нибудь на мою голову или нет".
На работу я пошел, решив, что постараюсь закруглиться часам к трем дня, чтобы в самое опасное время, после четырех, быть дома. Впрочем, все соображения и опасения были не очень-то всерьез. Думал и посмеивался, чувствовал себя в некоторой степени подлецом и в общем не боялся. Ни в три дня, ни в четыре конца работе видно не было. Более того, к пяти я был, с одной стороны, на пределе своих сил /еще работать по-настоящему, безоглядно мешала боль отнюдь не заживших пальцев/, с другой, не хотелось откладывать окончание на воскресенье: оставалось укрепить на чердаке расширительный бачок и вывести из него наружу трубку сброса горячей воды. По гниловатой лестнице я влез на крышу, через слуховое окно прополз в чердак, быстро ввинтил в систему через готовое отверстие бачок. А вот чтобы прикрутить еще и сливную трубку, пришлось снимать лист шифера, пробивать дырку в кирпичной стене под самой крышей. Помня, что надо быть очень-очень осторожным, стоя на предпоследней лестничной ступеньке, скользкой и разбухшей от осенних дождей, я пробил с помощью шлямбура и тяжелого молотка отверстие в стене, оставалось разворошить смешанные с керамзитом опилки - потолочное утепление. И здесь на меня полезли разбуженные ударами тяжелого молотка муравьи - я попал на их гнездо. Быстро облепили они мои руки, поползли по рукавам куртки на плечи и шею. И даже это бы ничего, к муравьям мне не привыкать. Но продолжая работать, я вскрыл самый центр муравейника и содрогнулся от омерзения.
Читать о муравьях-наркоманах мне приходилось. Видеть это - никому не пожелаю. В центре гнезда лежало желтоватое распаренное существо в виде полумесяца, размером с детскую ладошку, окруженное муравьями, белыми их личинками и какой- то белесой шелухой. Внутренняя часть существа-полумесяца была покрыта множеством симметрично расположенным сосочков. От дневного света, от свежего воздуха существо зашевелилось, я схватил эту мерзость, этот муравьиный позор рукой в рукавице, швырнул куда-то вниз и в то же мгновенье опора под моими ногами исчезла...
Ступени ломаясь как спички, меня развернуло вниз головой и опять спасли пальцы все той же правой руки. Один палец - мизинец. Верхней фалангой мизинца я зацепился за шляпку выступавшего из лестницы миллиметров на пять гвоздя, и такова сила страха, что благодаря этому мизинцу почти стокилограммовое тело вновь перевернулось и мягким местом грохнулось на асфальтовую дорожку. Приземлившись, осознав, что жив, я захохотал и посмотрел на часы. Было около половины шестого. И сейчас же стало жалко ее. Бедная Людочка. Бедненькая ты моя ведьмочка, как, должно быть, тебе сейчас плохо.
Вслед за этим я понял, что летел вниз со страшным воплем. И... избавился от некоего комплекса.
Лестницы подо мной ломались много раз. Так вот чуть более года тому назад, работая на мокрой крыше, вдруг поехал вниз, завис на пятиметровой высоте. То под одной, то под другой моей ладонью ломался древний, проросший мхом шифер, стеганка с чужого плеча сковывала как смирительная рубашка, а внизу ждал частокольчик с торчащими в виде пик коваными железными планками. И самое унизительное при этом был даже не сам страх смерти или увечья, а жалкие звуки, которые я издавал... Я тогда выкарабкался на крышу, но собственное беспомощное мычание так и застряло во мне колом. И наконец я смог заорать. К земле летело не какое-то ничтожество, но человек.
... А потом я хотел встать, но в голове словно что-то взорвалось, перед глазами багрово полыхнуло: в моей жизни случился новый перелом, на этот раз ноги.
Л Ю Б О В Ь . . . Л Ю Б О В Ь . . .
Воспоминаниями живут в старости. Еще ими живут в тюрьме, во время войн, во время солдатской службы, во время болезней. Несколько дней не только больной или хотя бы здоровой ногой я не мог пошевелить - больно было везде, даже говорить было больно. Потом это начало успокаиваться, вместо горьких мыслей пошли воспоминания. Сначала вспоминал события своего первого перелома. Как, например, везли меня в госпиталь сначала морем, потом в кабине грузовика по избитой грунтовой дороге в сопках. Шофер, такой же пацан, как я, старался вести машину плавно, и все равно любая кочка отдавалась во мне нестерпимой болью. Я выл, кричал, страшно ругался. И где-то на полпути сделалось так плохо, что сказал в великом отчаянии:
- Слушай, не обращай на меня внимания. Гони как только можешь быстрей.
Я готов был хоть умереть, лишь бы прекратились эти адские скачки вверх-вниз, с завалами вправо-влево.
И произошло чудо - машина полетела над дорогой как птица. Пришло огромное облегчение, мы - я и измученные мною шофер и сопровождающий меня фельдшер, поглядывая друг на друга выпученными глазами, радостно заорали...
После казармы на сто двадцать человек в чистой бело-голубой палате с четырьмя койками тоже было блаженство. Никаких над тобой зверских команд, кормежка сносная, над каждой койкой радионаушники. Лежи себе слушай музыку или мечтай о том времени, когда комиссуешься и начнешь совершенно новую жизнь.
Все бы хорошо. Однако не было полной уверенности, что комиссуют. И еще страх разоблачения. Я поправлялся, когда в госпитале появился еще один из нашей части. С больными почками, давно уже писавший кровью, он рассказал, что в части каждый знает, как и кто заделал мне мастырку. Многие пацаны бредят моим "подвигом" и мечтают его повторить, сказал он мне. И действительно, скоро повстречал я в коридоре шута горохового Колю Козла с левой рукой в гипсе, рот его был от самодовольства до ушей. Я обмер и злобно зашипел: "Падла, тебя разорвать на две части надо. Мы ж с тобой на соседних койках спали, в одной бригаде работали. Мог ты хотя бы руку сменить!.. Кто тебе это сделал?" "Вамыля". "О!!!-взвыл я. - Ну дурачье. Какое же вы дурачье..."
... А потом, под чужие рассказы о любви /любовь, пьянки, производственное и прочее воровство - об этом только и велись разговоры в шестиместной нашей палате/ я вдруг поразился: проклинали меня не однажды, но проклятья тех, с которыми все было, не действовали, а вот неудовлетворенные...И самое странное, что ведь это уж второй раз меня хотели погубить именно выпускницы биологического факультета...
Долго, очень долго я считал себя гадким утенком и никак не мог стать взрослым. Помню, ужасно завидовал небольшого роста, округлым, прыгучим пацанам. И ведь многое у меня получалось лучше, чем у других. На воде мне не было равных, на коньках я носился как чёрт, хорошо прыгал в высоту, длину, хорошо гонял в футбол. Физически более сильных ребят вокруг было сколько угодно /хотя бы по причине возраста/, но уложить меня на лопатки никто не мог. То же самое в драке: один на один я поражений не знал. Да что там! Когда мне было лет четырнадцать, во время летних каникул за мной пришли от директора школы с приглашением выступить на городских легкоатлетических соревнованиях. Уж не помню, как они проходили и чем закончились, но потом нас, пацанов сборной школы 62, сфотографировали. Каково же было мое удивление (сменившееся потом тихой радостью, впрочем, недолгой), когда, сравнив свою удлиненную фигуру в трусах и майке с другими, я не мог не увидеть, что сложен лучше всех - плечи у меня вовсе не узкие, грудь выпуклая, руки и ноги какие надо. Короче говоря, я выглядел лучше всех.
Вообще достоинств у меня было немало. Например, верный слух и хороший сильный голос. Какое-то время я абсолютно всерьез /то есть что где-то в самом деле так и бывает/ принимал фильмы-оперы и фильмы-балеты и мечтал, чтобы люди и в нашей жизни вели себя как на сцене: пели, танцевали, при этом проникаясь друг к другу необыкновенными искренними чувствами. У меня бы это получилось, но другие ни о чем подобном даже не помышляли. Фильмы про войну, любовь, спорт действовали безотказно. Но чтобы кому-нибудь вокруг меня пришло в голову поиграть в балет...
Мечты, фантазии... Настоящая жизнь была более чем убога, но ведь я читал книги, слушал радио, смотрел кино, я постоянно узнавал новое о мире, мне хотелось быть одним из героев не моего поселка, в основном кончающих лагерями, а этого большого и удивительного мира. Главным моим несчастьем были, конечно, условия, в которых мы жили, и отсутствие хотя бы самой элементарной моральной поддержки. Множество взрослого народа пророчило над нашими головами: "Тюрьма вас ждет. О чем вы только думаете?" Но все это были голоса жалких людей, работа на заводах и домашние хлопоты отнимали у них все силы. Озираясь вокруг, я понимал, что могу полагаться только на себя. Вышли же в люди, несмотря ни на что, Горький, Шаляпин. Надо лишь собраться с силами и бить, бить в одну точку...
Когда во мне вовсю заговорил главный инстинкт, я решил, что здесь-то, когда я встречу свою единственную, и будет мое спасение. Ради единственной я смогу сделаться неуступчивым и целенаправленным. И в девятнадцать лет я наконец встретил такую, влюбился по уши. Но фактически безответно. Поскольку, если говорить правду, был я тогда чистая сопля на двух ногах: юный, застенчивый, непредприимчивый в самых элементарных положениях...
А первая моя женщина была очень хороша. Ладная, сильная, она могла бы без особых усилий родить дюжину детей и страстно хотела троих. Однако к тому времени, к двадцати двум годам, настроение мое изменилось. В девятнадцать лет я хоть и не побывал ни в пионерах, ни в комсомольцах, тем не менее оставался типичным советским молодым человеком, в свое время начитавшимся завлекаловки, изготовленной по методу соцреализма. Повторяю, мне хотелось быть героем. Но на положительного героя, согласно тому же методу, требовалось долго и упорно учиться, чтобы во всем превосходить плохих несознательных людей. Я ужасно страдал от того, что не имею силы воли засесть за учебу... Однако к двадцати двум я побывал в армии, прослушал в нарсудах несколько уголовных дел над моими друзьями детства, и очень изменился. Наконец я познакомился с художником Володей и журналистом Виктором Маминым. Оба, будучи старше меня ровно на десять лет, прошли через лагеря немецкие и советские, а главное, после этого все-таки окончили институты и время учебы считали почти в такой же степени потерянным, как и время лагерей, так как их силы на девяносто процентов тратились на изучение классиков марксизма-ленинизма и всевозможных исторических решений партии на съездах и пленумах. Глядя на них, я понял, что даже если и начну получать так называемое высшее образование, меня не надолго хватит. Как было в армии. И еще. Володя и Мамин меня заняли. От них я сразу получил массу хороших умных книг, которые в полном смысле этого слова читал с широко раскрытыми глазами. Книги эти были или дореволюционного издания, или заграничного /Тамиздат/, а чаще всего машинописные или фотографические копии /Самиздат/. За чтение многих из них полагался срок, если б этим занялись в КГБ... Таким образом к двадцати двум годам, немного узнав мир и себя, я совершенно не видел себе применения. Один из моих любимых литературных героев Жюльен Сорель стремится попасть в высший свет. У нас такового просто не было и нет. У нас наверху вместо высшего света засели организаторы, заливающие грязными потоками лжи страну. Конечно, все выходит из народа и в народ же возвращается. Тьма вверху вместо света - это все вышло из народа. Но как в таких условиях жениться и рожать детей? А между прочим, больше всего я боялся нечаянно произвести на свет ребенка и повторить своего папашу. Этого я боялся больше всего. Несколько месяцев шла между нами жестокая борьба. Мне нужна была женщина, а ей нужен был муж. И как же мы мучили друг друга! Для меня важен первый взгляд. Любовь, нелюбовь, симпатия, антипатия - все это почти всегда возникает с первого взгляда. Мы с Леной понравились друг другу с первого взгляда, а стоило заговорить с ней, прикоснуться к ее руке, как я понял, что она обязательно будет моей. Ох, какая между нами шла борьба! Мы ссорились, мирились, мне все родней делалось ее лицо, весь ее облик. С ней я научился всему, вернее, познал, как ведут себя, как раскрываются, влюблясь по настоящему. Впоследствии это знание очень мне помогало.. Мы расстались не потому, что разочаровались друг в друге и любовь прошла. Мы расстались именно по причине любви.
И навсегда расставшись, я продолжал любить ее еще пять лет. Иногда видел на городских улицах и, сравнивая со своими новыми подружками, ужасно страдал: она всегда и во всем была лучше. (Так получилось, что мы ни разу не видели друг друга голыми. Но уже после разрыва, брёл я однажды по пляжу, смотрел вокруг и вдруг вдали мелькнула особенно красивая девичья фигура. Я приближался, приближался и... обладательницей самой красивой фигуры на пляже оказалась Лена). Да, я любил ее еще пять лет, красивую, одинокую, пока не увидел однажды под руку со здоровенным мужчиной. Вид у Лены был довольный, а я после того успокоился.
"Всякую тварь - на себя пяль, бог увидит - пошлет хорошую". Наверное у очень веселого и отчаянного человека вырвалась эта поговорка. Как бы там ни было, именно в соответствии с этой мудростью я и зажил. Сначала было трудно. Однако к двадцати шести годам я вдруг хорошо поправился, заматерел, задубел. Помню, мать одного из старых товарищей, долго меня не видевшая, повстречавшись со мной, воскликнула: "Вадим, это ты? Ну просто волкодав!" Да, завертелись вокруг меня девушки. Я старался быть с ними честным и отдавать все, что могу. Кончалось это одинаково - предложением сердца и всего остального: "Ты ведь любишь меня. Давай поженимся". Если к двадцати шести закончилось мое физическое развитие, то к тридцати, и даже чуть раньше, мне стало хорошо и в материальном плане. Как и многие истинно советские люди, я пытался ездить на заработки в дальние края. Денег я не заработал, но опыт штука не менее ценная. В одной из шахт Воркуты меня накрыло породой, из которой я выкарабкался с тремя поломанными ребрами и перебитой челюстью. Когда кости срослись, меня направили на легкий труд в жилищно-коммунальный отдел шахты, где я понял, что уж если мне суждено быть всю жизнь работягой, то лучше уродоваться не на заводах и шахтах, что весьма почетно, однако вредно для здоровья, а в богом забытых шарагах. И что призвание мое не точная работа в качестве токаря-слесаря, а разудалое шабашно-бесшабашное существование слесаря-сантехника. Вернувшись с Севера домой, я поступил именно в такую богадельню на отшибе, к тридцати выучился в ней всему, чему можно было - сложить кирпичный дом, сделать в нем водопровод, канализацию и отопление, провести электричество... Про зарплату в сто примерно рублей в конторе, где я числился, я иногда просто забывал, поскольку на шабашках зарабатывал в несколько раз больше. Настоящие истинные хозяева квартир и домов буквально передавали меня из рук в руки.
На первые же свободные деньги я купил себе сначала наш паршивенький "К-175" "ковровец", потом замечательный "ЧЗ-250". Еще я к флигелю в 20 кв. м, который мы построили из самана десять лет тому назад, пристроил комнатку для себя и коридор, а весь дом обложил кирпичом. Отдельная комнатка в шесть квадратных метров стала для меня раем - диван-кровать, столик, этажерка - что еще можно пожелать себе?..
А девушек-женщин я уж перебирал, далеко не со всякой готов был иметь дело. А после того как к моей малоумной сестре пристал бродяга, мне и вовсе сделалось хорошо.
Спали они в угольном сарае. Мы с матерью думали, что все это скоро кончится. Однако прошло месяца три, бродяга не исчезал и собирался строить в самом конце двора флигелек. Я во все это абсолютно не верил. Тем не менее согласился с матерью, что чем черт не шутит, надо все-таки нашей дурочке помочь и дать денег на стройматериалы. Сказано - сделано: купили у цыган саманы, завезли лес, рамы, двери... Бродяга взялся строить ретиво, был он, надо сказать, на все руки мастер. Однако хватило его лишь стены сложить. Запил раз, другой, третий и... исчез. Как же я его проклинал. Начиналась осень, и хоть первые два месяца у нас обычно замечательно сухие и теплые, дождей все равно не миновать и саманные глиняные стены поплывут и рассыпятся. Делать нечего, пришлось сооружать крышу, а на следующее лето довести строительство до конца. Я даже впервые решился печь сам сложить. Работал я с тем расчетом, что когда надо будет мне какую-нибудь подругу привести, то пожалуйста, есть крыша.
"Пигмалион" уважаемого Бернарда Шоу очень хорошая пьеса, но, мне кажется, знаменитый драматург мог бы быть честнее. Впрочем, дело было в Англии, у них свои нравы. А у нас... Я выбирал, но и меня выбирали. Впрочем, если верить еще одной мудрости, всегда выбирает женщина. Ну и наверное, когда выбирающих женщин делается много, тогда уж все-таки приходится выбирать выбираемому. Словом, я сделался желанным и даже не сразу заметил, что ведь за мной охотятся в полном смысле слова. И охотницы, от раза к разу все более красивые, но одновременно и все более многоопытные, действуют на меня разрушающе. Сценарий был всегда один и тот же. Постель либо в день знакомства, либо после первого свидания, но никак не позже второго. Потом в течении двух-трех недель серия безумных ночей. Потом более или менее спокойное: "Ты ведь меня любишь? Давай поженимся". Наконец попытка грохнуть кулаком по столу: "Все! Хорошего понемножку. Или-или..." В то же время при одном и том же сценарии все претендентки была разные. Хорошие, так себе... Я вглядывался в них и понимал, что, в сущности, единственное призвание абсолютно всякой женщины - любить, и если захочу вложить душу, любая из них сделается образцовой преданной женой. Но вложить душу мне надо было так, чтобы потом никогда не разочароваться. Ведь я понял, почему не женился на Лене, которую любил более пяти лет. Она была хороша во всем, но старше на год и с самого начала я знал, что любить всегда ее не смогу, что перерасту ее - и ведь я был прав: она вышла замуж за того здоровяка, родила дочку и к тридцати годам выглядела намного взрослее меня.
Расставаясь с очередной пассией, я страдал, с годами все больше как бы удручая себя. Желание сопротивляться уменьшалось. Притом, я был сыт приключениями, которые есть побочный продукт свободной любви. То лишай какой-то подхватил, то гонорею. То на пятнадцать суток в КПЗ устроился. Стычек всяких, иногда переходящих в мордобой, случалось немало. Мифическому Дон-Жуану на это вроде бы было наплевать, мне, честно говоря, нет. Один случай был просто жуткий. Она была стюардесса с собственной квартирой, доставшейся ей после погибшего в авиакатастрофе мужа пилота. Четыре дня /не в первый раз/ мы провели у нее почти не вылезая из кровати. Казалось бы, чего еще надо? После четвертой ночи я пошел показаться на работу. И с самого утра запил с товарищами по судьбе. Пили целый день, пропились до последней копейки, к вечеру заняли денег и отправились в ресторан. К двенадцати ночи я едва держался на ногах, язык во рту вообще не ворочался. Тем не менее из-за плохого предчувствия отправился к стюардессе: что-то было в ней не так, когда она меня провожала. "Я должен знать правду..." - засело в моей голове. Она жила на первом этаже крупнопанельного пятиэтажного дома. На звонок не вышла. Тогда я стал громко стучать в окна. Потом опять звонить, начиная потихоньку трезветь и свирепеть. Наконец дверь открылась, на пороге в черных трусах стоял среднего роста широченный толстяк. После каких-то маловразумительных слов меня пустили в комнату с разобранной измятой кроватью, со столом посередине, заставленном тарелочками с остатками еды, у окна шипела не выключенная радиола. Сначала я трусил. Сидел на стуле около стола, что-то лепетал, а они - она полулежа на кровати, прижавшись спиной к ковру на стене, он в своих трусах за столом напротив меня - требовали, чтоб я ушел. И был момент, когда я даже приподнялся. Но шипела крутящаяся на одном месте пластинка... Да ведь я точно так с ней развлекался! Мы пили, ели, потом ставили двадцатиминутную долгоиграющую из серии "Вокруг света" и ложились. "Чао! Чао! Бамбино..." Ах, как здорово было! Ну просто хоть умирай. Пластинка кончалась, а нам еще требовалось время. А потом не раз бывало, что сил у меня хватало лишь чуть сдвинуться, освободив её лицо, и мы так и засыпали лоно на лоне, ножницами, а пластинка крутилась до утра... Третий здесь был совершенно лишний!
...Не помню, кто сделал неверное движение, но я снял пластинку с радиолы, пустил в соперника и попал точно в переносицу, именно куда хотел. Кровь хлынула из него как из недорезанного поросенка. Я же в одно мгновенье второй раз в жизни /первый раз такое, и тоже по пьянке, случилось на Севере/ почувствовал себя всемогущим. Расхристанная стюардеса в одних трусах с голыми сиськами было бросилась на меня с перевернутым детским стульчиком, который всегда стоял у кровати. Я схватил, высоко поднял и швырнул назад на кровать изменницу. То же самое сделал с толстяком - он своим разбитым носом ткнулся ей прямо в живот. Потом, произнося громоподобным голосом что-то обличительное, я швырнул на них стол, радиолу, стулья, вешалку с одеждой и подставку для обуви из прихожей Еще что-то из кухни принес и тоже швырнул /прекрасно понимая, что их, накрытых большим раздвижным столом, унижаю, но все это не смертельно/, наконец помочился, зайдя сбоку, в изголовье кровати. Но и этого мне было мало. Уходя, огибая угол дома, я поднял с земли сорванный с места автомобилями бордюрный огромный камень и швырнул точно в переплет окна изменщицы.
И что же последовало дальше?.. Три письма. В первом были одни ругательства: подлец, негодяй, что ты сделал со мной и моей квартиркой?.. Во втором тоже ругательства, угрозы, какие-то пророчества и... горький-горький плач: "Думаешь, легко быть блядью?" спрашивала она меня. Наконец пришло третье. Я разрушил её жизнь полностью, она не знает, что делать дальше и если я не появлюсь в ближайшие дни, на городском кладбище станет одной могилкой больше. "Дорогой, любимый"...- в третьем письме таких слов было больше, чем ругательств в первом.
Её письма не были для меня неожиданными. Что-то подобное я предчувствовал. Собственно, после случившегося взрыва, ужасной встряски, со мной происходило то же самое, что и с ней. Сначала хотелось ненавидеть. Потом работа совести и память сделали свое дело. Вспомнилось всё-всё.
С совершенно подорванной психикой я отправился утешать. Делать этого, конечно, не надо было. Восстановилась она после первой же ночи. Потом решила, что я очень от нее все-таки завишу, начала давить, лишая главной земной радости. Встречи, расходы будто бы навсегда... Но решилось хорошо.
Выдержав после очередного разрыва недели три, поехал навестить. Господи, как она изменилась! Худая, лицо в морщинах, под глазами черные круги. В глазах, впрочем, твердость и торжество. "Заболела?" - "С чего бы? - "А... знаю. Допризывника соблазнила". Я почти угадал. Она дернулась. Но подумав, сказала с достоинством: "Парень отслужил. Скоро распишемся. Так что..."
Уходил я очень-очень невеселый. Вольная жизнь мне осточертела.
На Маришу мне указала одна старая знакомая.
- Зайди в пункт проката на Профсоюзной. Там есть хорошая девочка для тебя. Небольшого, правда, росточка, но, как говорят, маленький да удаленький. Зайди, может быть она тебе подойдет.
Через несколько месяцев после того разговора, когда мне потребовалось новое знакомство, я зашел. Первое, что подумалось: "Нет! На этой я тоже не женюсь. Слишком проста". Тем не менее чего-то я ей наговорил, главное, сказал, приду к концу её трудового дня, а там видно будет. Она вроде возражала, потом как бы согласилась. Все было как всегда. Встретил ее, пошел провожать. Постояли немного на улице. Проверил на крепость: потянул за ручку к себе, она уперлась, засмеялась и заспешила домой. И тогда я сказал, что хорошо, завтра состоится настоящее знакомство.
"Завтра" я конечно же потащил ее в ресторан. Вино, разговоры, музыка, танцы... Я ее окончательно рассмотрел. Карие глаза, белые ровные зубы - на круглом смеющемся лице, пожалуй, плох был только лоб. Миниатюрная, она хорошо танцевала, а с ума меня сводил ее слишком низко опущенный пояс. Когда мы танцевали и время от времени моя нога попадала между ее ног, пояс пружинил и волей-неволей одолевали дурные мысли. Видимо то же самое чувствовала и она. Целоваться мы начали еще в ресторане. Потом пешком шли по пустынному городу и тоже целовались. Погода для желающих влюбиться была самая благоприятная - конец апреля, прохладно, сухо, вот-вот готовы расцвести деревья. Мы жили в одном районе, только она сразу за вокзалом, а я на окраине. К тому времени, когда мы пришли к ее дому, я решил, что Мариша мне нравится и поэтому не стоит спешить, пусть она уйдет как пришла. Но так случилось, что прощаться мы остановились как раз на остановке моего автобуса номер 10. И он, этот самый номер 10, совершенно пустой, вдруг резко затормозил перед нами. С треском распахнулись двери... Что здесь еще оставалось делать? Я развернул Маришу лицом к двери, положил руки на ее талию и, болтающую ножками, аккуратно внес в салон.