[Люди ошибаются, представляя судьбу суммой случайных совпадений или напротив, шахматной комбинацией обдуманных ходов. Жизнь возможно стихотворение-экспромт, написанное по случаю в альбоме для гостей. Оно может восхищать математическим совершенством строф, мелодией, идеей, точно являющейся следствием ночных размышлений автора. На деле же всякая метафора или же аккуратный, кирпичиком падающий между строк восхитительный образ - результат вдохновения, эмоционального импульса поэта. И, как всякий результат вдохновения, он может быть прекрасным или безобразным, часто бессмысленным, но всегда кажется большим, чем есть на самом деле. Росчерк пера пьяного творца, или же взятые вдруг три-четыре аккорда пианистом, которому все осточертело, и вот салонная публика внимает произведенному эффекту, безмолвствуя. Так тут же исчезающая с лица улыбка молоденькой женщины первого встречного волнует не меньше редкой гравюры. Смех, рождающийся на смене регистров злого и доброго, понятного и алогичного, природы той же затухающей бессмыслицы прекрасного, что и подаренная на время кому-то любовь. Щелкнули пальцем, и взятую со стола антикварную игрушку подбросили в воздух, остановив падение фотоснимком. Все это красиво, и ни к чему, и вдруг исчезнет. Чудовищно несоответствие искусно сделанного и до садизма бездарно разрушаемого. В точке переключения регистров нет места боли. Нет места ужасу. Скорее балансируешь в состоянии аффекта - перманентно-мертвым-одно-мгновение. Уже не над пропастью, но еще и не на дне. Наслаждаясь сменой регистров привыкаешь к нему, постепенно приноравливаясь. По позвоночнику стреляет множество электрических зарядов, спуская бесстыдную радость и скорбное бесчувствие вдоль тела вниз, ввергая тебя в длящуюся секунды кому. Кому узнавания, кому знакомства с новой информацией, несущей в себе нечто страшное, и смешное, и прекрасное. Чувства мертвеют. Душа истончается, бесстрастно воспринимая жуткие события извне. И облегченно хохочет].
В мой личный дворик, куда нет ходу живым, забредают мертвые. Вот и сейчас ввалившись взлохмаченной тушой ко мне и бухнувшись за столик забил свою трубку и закурил мой старый друг. Его зовут Гофман. Гофман сегодня пьян. Гофман продолжает напиваться. Усталым жестом подзывает официантов и просит вина. Еще вина. Еще. Стаканы грязные, урожая 1811 года в погребке заведения нет. Но ему все равно. Он не спал второй день. Он пьян уже настолько, что кажется трезвым. Похлопывая по плечу наливаю. Гофман сегодня пьян. И Гофман вспоминает Юлию. Сна ни в одном глазу. Кабак. Студенты. Театр. Антракт. Маэстро, просим, просим... Вы говорите хорошо, красиво. Вы говорите о любви. Нам нравится вас слушать. Налейте поэту вина. Расскажите о ваших бывших, когда-то любимых девочках. Пусть пока там за кулисами готовится к выходу еще одна. Пусть кто-нибудь заберет ее из театра, кому-то другому перепадет ключ от комнаты. Письмо в конверте пропахло духами. Разорвем его вклочья. Но мы-то сегодня ночью с вами, господин Эрнст Теодор Амадей. Налейте ему еще, он не настолько пьян, чтобы придумывать сказки. Маэстро, пей. Раскуривай трубку. О, эта сладкая печаль, разбит сердечный сосуд, растеклась по телу любовь, нет сил стоять. Вот так будет удобней вспоминать. Развалившись на стуле в рваном сюртуке по одной он вынимает зеркаликами уставших глаз из завесы табачного дыма, упавшего театральным занавесом вокруг нас - пыльных, поломанных, знакомых до боли, кукол.
Стучит за окном, тук-тук, тук-тук, трамвайчик. Маленький, на три-четыре персоны, грохочет по высоковольтным проводам вверх тормашками. Нескладный человечек Гофман. Где моя девочка, друг? Где все мои девочки? Обаятельная улыбка. Одета по моде. Душа компании, все взоры на нее. Ты смотришь снизу, выкручивая шею, через пролеты университетского корпуса. Она смеется с подружками. Как настоящая. Прирожденная муза. Но ты не верь глазам своим, это кукла. Никогда, ты слышишь меня, никогда не влюбляйся в тех, кто курит красиво. Кинематографически держат в руке сигарету, бросают в урну небрежным жестом смятую пачку, сбивают пепел, музыкально подушечкой пальца постукивая: кожей ощущая на себе восхищенные взгляды и объектив кинокамеры. Мэрилин не существует в природе. Демоны съели Мэрилин в шестидесятых. Сожрали на завтрак. Она была настоящей. А это танцовщица ее кордебалета, она развалится на капрон, нейлон и кожу, на колесики, растает в пластилин, рассыпется в прах, и пружины выбьют ея прекрасныя глаза в тот самый момент, когда ты закроешься с ней в будуаре. Произведения искусства. Плеяды Галатей. Образцы, что должны бы храниться в глубоких подвалах респектабельных галлерей. Редчайшие экземпляры музея... Музея мадам Тюссо. Над каждой сказанной ими фразой Пигмалионы работали не покладая рук. Улыбки рисовали, штрихуя графитом тонкие губы. В пальчиках, мочках ушей, ножках и ручках по эрогенному сенсору. Механические девочки-часы, влюбляя в себя и тикая все 24 часа, не требуя дополнительного подзавода. Запрограммированные на элегантность небесные создания небесных механиков. В завешанной ажурными, тонкими, как крылышки бабочек, портьерами танцевальной зале разодетые в шелка, послушные шепоту призраков, они дают нам, человекам, мастер-класс. Отъартикулированный щебет о последних новинках сезона. Отрегулированный в нужную тональность лепет о первой любви. Отемперированный нежный голосок. Они не видят снов, они сами поставленные на яву сновидения. Триумф и чудо олимпийских Богов. Падаем ниц перед надменными изваяниями - завтра будем рыдая рыться в груде черепков. Но как же их отличить? При свете полной луны - наклоняясь ко мне и маниакально оглядываясь Гофман достает из-под сюртука кинжал - душной июльской ночью ударь им в локтевой изгиб, в ту теплую ямочку. Услышав напоследок крик - то яркое прекраснейшее соло колоратурного сопрано - ты можешь раскромсать соловья в ночном пеньюаре на лоскуты, отдельные детали - как правая ножка ея - станцуют тебе канкан. Или открой ей глаза, пока она спит, сдуй с них пыльцу - и она потеряет память! Неужели всего только куклы? Каждая третья? Гофман машет рукой и сердито стучит по столу: "Куклы, куклы! Красиво танцуют. Красиво любят. Красиво декламируют стихи. Красиво говорят о кино. Красиво цитируют классиков. Красиво поворачиваются, словно нехотя и нечаянно, в профиль. Красиво хлопают ресницами. Куклы, куклы! На закате ты будешь слушать ея романтическiя бредни. Воспоминанiя о Колизее...Да-да. Нет-нет. Лукавыя усмешки. Дешевый флирт. Влюбленность к силуэтам. К изящным жестам. К позам. К многозначительной тишине. Меланхолично с собачками гуляют неспешно в скверах. Подолгу ищут в магазинах марку любимых сигарет". Он заговаривается, Гофман. Он ненавидит принцесс, мой пьяный друг. "Они все куклы...куклы!!!"
Феи Венериного Грота. Жительницы града Venusberg. Прирожденные куртизанки. Не задумывались, что значит поднести им в дар любовь? Вручить танцующую на ладонях нифмой душу той, что не любит вас? Она забросит душу вашу куда-нибудь на хранение и отправиться в путешествие. Исчезнет из вашей жизни. С вашим же образом, отражением. С вашей тенью. Вы будете сидеть с другими, пытаться любить других, и вдруг (о, это всегда очень вдруг) вам поплохеет, и вы как-то сникнете весь. В бессмысленной тоске. В колыбели, на качелях печали. А это просто она сейчас достала из чемодана душу, что вы так необдуманно вручили ей со смехом за завтраком, подали к кофе. Достала и развернула, посмеиваясь, закуривает, пускает дым колечками и водит пальчиками по трещинкам, нервам, рисункам испуганной вашей Психеи. Заигрывает. Флиртует с ней. На расстоянии в тысячи миль совращает она в ее скромном лице - тебя. Безвольный, как марионетка, ты будешь послушан ей. Когда она будет вспоминать ваш роман - тебя, как куклу вуду с извращенным садизмом будут прокалывать иглами. Акупунктура неразделенной любви. В твоем зеркале не ты, а другой. Твоя тень рядом с ней. Вот она щелкает пальцем, и когда-то твоя Психея мило танцует куколкой перед ее очами. Выделывает искусные па, прыгает через горящие обручи. О чем же задумался ты в компании друзей, повесил голову? Она делает с тобой, что хочет в эту минуту: ласкает украденное изображение, целует в сердце. Лизнет игриво ножку Психеи: "Сладенькая конфетка!" Леденец. С каким смаком откусывает она голову леденцу. Тошнит? Головокружение? Девчонка, которой понравился ты, сочувственно посматривает на тебя, пока ты надираешься, притворяясь веселым, а тебе, что тебе? Тебе хочется послать ее нахуй. Кружится, кружится голова, а это, дорогой мой, кружат Психею твою в демоническом вальсе, подбрасывая девочку высоко-высоко к потолку комнаты дешевого мотеля, обитой обоими изумрудного цвета, гниющих оттенков. Сегодня отдастся ночью она кому-то там, а твоя тень, стыдливая душа, закрыв руками личико, сморщится в темно-зеленом углу, и, как-будто ничего не желая ни видеть, ни слышать, будет петь любимые твои песенки в голос, качаясь из стороны в сторону и стараясь забыться. Вдрызг пьяный возвращаешься с вечеринки домой, тебя качает на ветру, глупо смеясь, ты падаешь на скамейки, теряешь кошелек, перчатки, деньги. Милая, милая, она хотела пойти тебя провожать. К черту, сказал ты, к черту. Иди, дурочка, мимо. Пошатываешься пьяным, не в себе - как только не попадаешь ты под колеса ревущих благим матом в ночи автомобилей?
Эх, Гофман, Гофман... Зачем же мы любим не тех? Он поднимает указательный палец и смотрит, глупо улыбаясь, на меня. Они уже мертвы, говорит он заговорщическим тоном. Суженные небом не дождались нас и тупо погибли. Он сметает со столиков, как в дешевых романах, бутылки, стаканы, пепельницу. Жди, если хочешь, жди ту, которая суждена тебе от начала начал. Ищи на улицах. Быть может, вон та, что закашлялась, жадно вдохнув дым первой сигареты? ("Прекрасная куртизанка") Соседка из дома напротив, похожая на Мэрилин как две капли воды? Рассекающая по аллее на роликовых коньках? ("Кукла! Кукла!") Или та, что в прошлом, авось еще встретитесь? Лучшие умирают рано. Лучшей давно уже нет. Билось и билось сердечко ее, тебя ждала, но как-то попала под машину. Сгорела от чахотки. Еще ребенком залезла на дерево и насмерть разбилась. Мертвыми осенними листьями падают они на маленький древнегреческий островок загробного мира. Там гуляют Боги, подкидывая охапки с красавицами в воздух, и те неживыми вырезками из журнала, в вальсе закручиваясь, взмывают в подвешенное над Олимпом седьмое небо. А ты, дурак, ее ждешь. Вы, конечно, должны были встретиться. 14 января 2008-го. 24-го августа 2004-го... Или даже вчера. Но дверью хлопнула она на мгновение раньше, чем ты появился на лестнице. Ты ее не заметил. Она - тебя. И пару часов спустя, всхлипывая, что "вот она факинг жизнь и так глупо все получилось", твоя от начала начал примет горячую во всполохах кровавого дыма ванну. Служительницы искусств, жертвы алтаря дель арте, пошедшие на растопку и поддержание божественного огня. Бессердечные музы относятся к ним снисходительно, пользуясь их ранними смертями для потехи. Сонм рано погибающих прелестных девочек - все только ради слез поэтов. Донельзя одаренные небесами представительницы Прекрасного слишком быстро сгорают: невыносимо тяжела для хрупких плечей драгоценная ноша Богов. Экстатически возносясь над собою и прочими смертными они в гибельном последнем прыжке своем портретируют для вечности нечеловеческой природы красоту. "Красота уходит, красоте не успеваешь объяснить, как ее любишь, красоту нельзя удержать, и в этом -- единственная печаль мира", так ведь писал Набоков. И сам Эдгар По в пояс кланяется низко-низко Богам за то, что обреченные Элеоноры кидаются очертя голову в омут излучины быстротечной Леты. Сумрачный Гофман делает очередной глоток, забивая трубку порцией свежего табака: "О, как они бьются в бесчисленных анфиладах комнат дворца-лабиринта в своих кошмарах, силясь - разумеется, безнадежно - вырваться. Догадываясь, впрочем, наперед, что сие невозможно. Просыпаясь рано по утру, как они радуются трелям птиц за окном! Как по-детски смущаясь стоят у изголовья кроватей на заре, встречая новый день! Положительно, я счастлива; возмутительно, как он посмел; решительно, я ничего против не имею - любимые восклицания молоденьких королев. Но как они тщеславны, как любят короткую жизнь свою. Эх...Эх...".
Уныло осмеливаюсь возразить человеку, с которым его мертвая Юлия, разобранная по кускам и рассованная в чемоданы - "Набор для влюбленного. Механическiя принцессы! Теперь умеют флиртовать, ревновать и дуться! Эксклюзивная коллекцiя - особыя экземпляры, нарочно изменяют вам напропалую, а вы и не знаете!" - трясется в трамвайчике. Но, может, возражаю пьяному поэту-мертвецу, вот эта 6-летняя белокурая бестия, восторженно верящая в мифологические чудеса, будущая моя муза? Или шестнадцати лет, вульгарная еще, ей ежедневно снятся сентиментальные сны (как в дамских романах она "просыпается вся в слезах") через 10 лет будет леди vergili? Смотрит Гофман на меня остекляневшим взглядом, в улыбке ехидной фотографируется опухшее его лицо: "Ох уж эти твои маленькие девочки...Карпе дием, друг мой, карпе дием. Лови момент, забирай экземпляры еще в 16, потом черт их всех разберет!".
Сеанс одновременной игры в "расскажи о несчастной любви" мы оба с ним полагаем оконченным. Он выбивает из трубки остатки табака, я ломаю сигарету в пепельнице. Вздыхаем. Прощаемся. Еще увидимся. Когда-нибудь. Во сне. Мы возвращаемся домой, когда уже совсем рассвело. Он с трупом в багажнике. Я налегке.