"Наоборот" (A Rebours, 1884) и "Там, внизу" (Là-bas, 1891) Жориса-Карла Гюисманса
Годами я нарезал круги вокруг этих книг и автора. Я не сильно люблю на самом деле декадентов. Тех, которые декаденты по крови своей. Не переношу на дух все это копошение в чем-то выдуманном, обряженном в саломеевские простыни, обляпанной красной краской, долженствующей изображать кровь, спрыснутой духами, долженствующими изображать слезы. Даже смерть у них, у декадентов, искусственная. Причем попробуй выделить кого одного, каждый оказывается прекрасен, чуден и уникален. С только своим инкрустированным оружием, указующим в висок черным вороным револьвером. Это пена, которую приложи к отдельным представителям, и она смывается ключевой водой. Возьми хоть Бодлера, хоть вот того же Гюисманса. Проклятущие ходячие мнения. Кто их запускает в этот мир? Перестрелять критиков, всех до единого. О Гюисмансе "ходячиЯ мнения" говорят, что он автор манифеста европейского декаданса. На этом ходячия мнения, в общем-то, замолкают, потому что сказать более нечего. Ходячия мнения не читают тех, по которым ходют и вытирают свои немытые башмаки. То, что Гюисманс закончил чистым мистическим фанатичным католицизмом, как-то никого не трогает. А, мол, с кем не бывает. С вами, товарищи, не бывает. Что многочисленная декадентская братия конца XIX века со всей своей упадочною эпилепсией приползла смиренною толпою в католическую Церковь под ея стальные христосовы крыла, это главный, а возможно и единственный ключ в их склепы.
Бердяев, человек, прямо скажем, не сильно связываемый пресловутыми "ходячими мнениями" с декадансом, в "Рыцаре нищеты" отмечал, к примеру, что "во Франции старая латинская культура достигла своего последнего утончения и позднего цветения. Эта культура кровно связана с католичеством. Барбе д'Оревильи, Э. Элло, Вилье де Лиль-Адан, Верлен, Гюисманс - последние католики, последние вспышки потухающего католического духа, последние цветы дряхлеющей латинской культуры". Да, "Наоборот" - важная веха на вертлявой тропке мрачного Гюисманса к желанному кресту. Это блестящее искусствоведческое и литературоведческое эссе, помимо прочего. Немалая часть современных декадентов, устало зевая и недочитывая, ставит томик его на видное место на книжной полке помудрить с друзьями и сделать утомленно-понимающе-сочувствующий вид, мол, читал, да "превосходно, настоящий декаданс" - зевает именно потому, что весь этот многобуквенный шифр и символизм жужжит мимо уха, книжки-то, упомянутые надо читать, а как их прочтешь, если они еще старее, чем сам "Наоборот", да еще и большинство писано на латыне? Другая часть чтецов Гюисманса якобы резонно поднимает палец, предупреждая, что настолько утончаться не стоит, мол, герой у Гюисманса загнивающий аристократ, ничего не находящий в миру, и вызывать должен закономерное неприятие. Зачем, мол, вам такой утонченный нигилизм? Будучи прежде всего романом о нравах, история дез Эссента, хиленького герцога, затворившегося в оранжевых комнатах и колдующего над парфюмом, читающего отцов церкви, и равняющего с землей современных ему авторов (и публику за одно) прицельно промахивается, сегодня в особенности, и мимо истинного католицизма, и мимо настоящего декаданса, манифестом которого якобы является (наверное, является, нам-то теперь что с того?).
Из-за "ходячих мнений" начинать читать книжку было почти невыносимо. Дез Эссент раздражал изначально, развития действия никакого, кроме того что он заболевает, собирается поехать в Лондон, но, прошвырнувшись по "аглицким местам" Парижа и решив, что там, в Лондоне, все равно что побывал, возвращается обратно. Медитировать мы на книгах не приучены, нам требуется, чтобы герои аки Шерлоки Холмсы чего-то там нарасследовали или плутали в поисках собственного я в духе толстовских, еще более невыносимых, героев. Дез Эссент не плутает, но он к моменту начала книги уже заблудился. Ему, буквально, настоебало все. Его вкус изощрен настолько, что ни одна современная книга в него уже не лезет, музыканты херово играют Вагнера, люди просирают свои жизни, а те, кто не богач, бестолково мещанствует, не поднимая взоры в небеса. Он требует чистоты. Он требует от мира чистейшей чистоты, такой, что не бывает в природе. Той, что вряд ли была в лучших античных храмах, охраняемых девственницами-жрицами, что вряд ли была до, во время и после христова распятия. И в Средние, любимые дез Эссентом, Века. Его стремления к чистоте - мистического порядка, но он даже почти не осознает того. Сам Гюиманс годами позже только приползет к дверям католического монастыря, потому и его герой оттуда чуть ли не буквально только что выполз - он воспитывался в католической школе. Его любовь к церкви и религии показательно эстетична, и с этой точки зрения она им оправдана. Его декаданс есть глобальное отрицание, такое, что и не снилось русским нигилистам. Под каток попадает большая часть современному ему искусства, современной религии, современной социальной жизни. Он в бешенстве, потому что то ли опоздал родиться, то ли явился на свет слишком рано. Он ищет успокоения, красоты, порядка и высокого священного истинного Духа в латыни, в дистиллированной поэзии Малларме, в картинах Гюстава Моро, в староцерковной музыке и, немножко, в музыкальных романтиках (что странно, пуристы сегодняшнего дня торжественно отметают весь романтизм, и, как Гленн Гульд, ищут стройности и красоты в добаховской эре, дальше, мол, "усё скурвилось").
Поразительно, как герцог путается в мыслях и отчаянно не хочет признавать атакующего его со всех сторон католического Христа. Его описание "Саломеи" Моро почти религиозно. В его представлении эта Саломея отчетливо предстает средневековой монахиней, чуть ли не какой-нибудь Хильдегардой фон Бинген. Впрочем, если почитать эту самую Хильдегарду, иной раз кажется, что ее религиозные стихотворения писаны той же Саломеей - в них слишком много скрытой страсти, религиозной эротической напряженности, еще мгновение, и эта святая монахиня растерзает одежды своего возлюбленного Иисуса и разве что не трахнет Спасителя вавилонской блудницей. Про Хильдегарду Гюисманс не пишет, кажется, ничего, но дез Эссент уж непременно ее читал. Нам ее можно даже слушать, и в музыке она завораживает кристально-чистой невинностью невесты Христовой, что, вспоминая ее сюрреалистические строки - собственно перевод спетых гимнов - делается не по себе. Эту самую Саломею, а никакую другую видел перед собой Оскар Уайльд, который потом, на пару с Бердсли, раз и навсегда (для "ходячих мнений") превратил библейскую распутницу в эстетку с лампочками на голове, кровавую Сапфо, несущую гибель сынам и мужам лунной богиней. Уайльд про богиню вычитал у Гюисманса, именно дез Эссент заворожил нашего любимого британского денди своими рассуждениями о Саломее. И только после "Наоборот", скорее всего, Уайльд пожелал взглянуть на первоисточник. Первоисточником Богини декаданса является, разумеется, не Библия, а Гюстав Моро, где пресловутая дочь Ирода действительно скорее средневековая святая, задумавшаяся о бренности бытия, и только потом танцовщица. Но - все-таки еще и танцовщица! Она не хочет зла, и быть может желает лишь благого, эта неожиданная богиня, она бы может и не хотела танцевать сейчас и просить голову Иоанна, но ноги сами просятся в пляс, и она поет своим танцем Песнь Песней Соломоновых, смущая старческий ум и плоть, в душе оставаясь - и это заметно - монахиней. Это святая, которая дрочит по ночам. Это мастурбирующая девственница, хуже (или лучше) того, это истекающая соками Дева Мария.
Но до такой степени кощунственности дез Эссент не заходит, его проклятым мыслям положен предел католическим воспитанием. Что его и бесит больше всего, и привлекает. Католицизм, эта махина, высящаяся над всей Европой тысячелетиями, громадное огненное колесо, святой молот ведьм, Христос-Молох, она непоколебима. Он прекрасен, этот католицизм, его здание неуязвимо для цинизма и насмешек удалившегося от мира герцога. Герцог оказывается, нечаянно для себя (поначалу он даже оформляет свою спаленку в духе монашеской кельи, точно играясь) схимником, монахом, удалившимся в пустынь. Он толкается в прихожей дантова ада, желая и не желая проникнуть в храм. К нему протягивает руки Бог и Церковь, он целует их и... остается в прихожей. Бердяев в одном из своих эссе еще напишет про то, что восточная и западная Церковь, будучи разными по сути своей, переживут "и нас с тобой", так как в буквальном смысле пережили 2000 лет и не сгинули, хотя давно могли. Они сильнее и могущественнее любого язычества. И это, конечно, не может не завораживать нашего эстета. Он мистик, он приходит к Богу через красоту, он не ищет легких себе путей, и потому путь его усеян такими терновниками, которые обычным праведникам не снились даже в демонических томящих кошмарах. Он приходит к его престолу - к престолу западного Бога, ибо уродился он там, и плоть от плоти дитя Средних веков - в оранжево-синей комнатке, и не осознает того.
Пока он скорее сродни искателю дзен, спившемуся современному хипстеру, парижскому интеллектуалу-экзистенциалисту, удалившемуся от людей и закрывшемуся ото всех в своей каморке. Два шага до Раскольникова. Шаг до героя "Человека, который спит" Жоржа Перека. В экранизации Un homme qui dort 1974 года Бернара Кезанна холодно и одиноко, как холодно и одиноко было и будет в комнате Кириллова в "Бесах" Достоевского, и постницшеанским отчаянным молодым людям, с горя и ярости выходящим на улицу и в 1968 году, и в 2011-м. Куря вкусные сигареты и разглядывая себя, красивых, в витринах окон, обнимаясь с красивыми студентками, люди, которые спят, хипстеры постмистической эры, эстеты и денди, дети Богов, оставшиеся без Бога, они ведут долгие и бессмысленные дискуссии, наверняка, и о нашем Гюисмансе, и о Бодлере, минуя их мистическую отрешенность, совсем позабыв о ней, не беря во внимание. Студенты всех столиц могут, как герой Перека, отказаться от всей этой бессмысленной тошнотворной шелухи-болтовни, растворившись в трещинках оштукатуренных домов в поисках того самого дзен, но не найдут его. Одиночество сушит души. А одиночество денди без Бога хуже всех одиночеств на свете, но, по Гюисмансу, в итоге оказывается ближу к Богу, чем чье бы то ни было еще. Этот самый "Человек, который спит" очень близок к "Наоборот" Гюисманса, и никакой экзистенциальщиной эти аллюзии не убьешь. Пока наш герцог читает надушенные страницы Малларме и разбирает выдержанную как хорошее вино постдревнеримскую латынь, герой XX века уходит в себя, отказавшись и от искусственной красоты. Это, впрочем, тот же самый декаданс и нигилизм XIX века, только приправленный надуманным атеистическим или буддистским одиночеством (для монахов с Афона, как говорят, впрочем, одна демоническая хрень) и экзистенциализмом. Дез Эссент отвергает людей, его тошнит с них, в прямом и переносном смысле слова. Для него есть только свет чистого искусства. Для постмодерниста-эстета нет и его. Человек, который спит, уходит по винтовой лестнице в себя. Чем занимаются и как спасаются современные хипстеры, откровенно говоря, я понятия не имею, хотя и догадываюсь.
Через несколько лет, в книге "Там, внизу" (Là-bas, 1891) гюисмансовское альтер эго приблизится к вере вплотную и его даже опалит ее огонь. Что примечательно, те же "ходячие мнения" рекомендуют книгу как ту, где описывается черная месса сатанистов, которой Гюисманс и правда посвятил несколько страниц, но самых скучных страниц. Страниц, от которых веет чем-то игрушечным, кукольным и ненастоящим. Нарочно или нет, Гюисманс весь демонический мистицизм смывает в канализацию, его как бы и нет. И бесов нет. И дьявола как бы нет. Дьявол для Гюисманса растворился в мещанской пошлости, в людском высокомерии и болтовне. Во всем телесном, в человеческой возне, от которой блевать тянет. Там дьявол, указует его перст. Вон, дьявол, смотрите, в этой ненастоящей мессе, где его точно нет. Декорации мира - картон, декорации социума - фанера. Все это - шапито, но где-то среди клеток со слонами и клоунами, ходит фигура, хромая на левую ногу. Он, он, он! Скучающие декаденты, эстеты, денди, и, после, хипстеры наших дней алкают и не находят мистического откровения даже, казалось бы, там, где дьявол должен был расставить свои сети и - прийти. Сатана не приходит. Волшебства нет. Ну что за ебанное ничто всюду, что за ебанное ничто?! В уидоновском сериале "Баффи" в одной из серии начинающая ведьма-викканка приходит в викки-кружок, и потом жалуется подружке, что там, бля, одни разговоры. Разговоры, разговоры, разговоры, одна болтовня! Когда, сука, мы будем вызывать демонов, духов прошлого, призраков и богов? Точно так Жиль де Рэ в романе Гюисманса плачется в жилетку шарлатанам-алхимикам, чуть ли не слезно умоляя вызвать демона, "хучь какого-нибудь". Дайте ему хоть капельку волшебства, орет святая душа героя, сподвижника Жанны Д"Арк, и, устало взмахнув рукой, сладострастно нежится в крови зарезанных им девочек, силясь, видимо, рассмотреть лики ангелов в их затуманивающихся от асфикции красивых зрачках.
Отраженная сегодня в тысяче зеркал веб 2.0 ебанная болтовня уже даже не засоряет космический эфир, ноосферу прорвало, и шум и ярость царят повсюду, и потому - ничего не растет здесь. Деяния Апостолов превратились в слова, слова, слова. Деяния царей и императоров в скучнейшее на свете чтиво - их дневники. В церквях висят на перекладинах бесы, потому что вывернутые наизнанку перспективы икон, кажется, засосали всю в себя пресловутую христианскую духовность. Отказавшись дешифровать смыслы в радиошуме эфира, не найдя божества и вдохновенья в библейских откровеньях и в заговорах на кофейной гуще гюисмансовские герцоги строем уходят в себя, в глубокие себялюбивые катакомбы. Там, внизу, будут танцевать для них Саломеи. Там, внизу, они будут вызывать дьявола и взывать к Богам. Там, внизу, где полчища крыс-обрывков мыслей, сиюминутного интершума быта глушат любые молитвы и любую самую искреннюю любовь - там, внизу, денди, алкающие Святого Духа и колдовского варева бытия, будут добывать алхимическим огнем свой собственный философский камень, долженствующий взорвать ебанное ничто бытия. Растерзать занавеси алтарей, сдернуть позолоту с икон и расковырять фрески Мантеньи, чтобы, бля, наконец, увидеть лик Бога, лик хоть кого-нибудь, любых на свете волшебниц, демонов, Люцифера и древнегреческих Богов. Алхимики фундаментальной физики рапортуют в радиоэфир о том, что ура, ура частица превысила скорость света! Никак по мановению руки какой-нибудь колдуньи, спрашивают герцоги? Нет ли здесь доли какого-нибудь волшебства? Бог, он точно, наверное, есть, протяни только руку. И мы все сообща тянемся-тянемся-тянемся к нему как тянулись руки незнакомца к Йозефу К. перед собачьей его гибелью. И никак не дотянуться нам до него. И в этом-то самое печальное и самое метафизическое на свете "бля".