Фильм доказывающий существование советского поэтического реализма. Грустное, смешное, детское и взрослеющее на глазах кино о любви, где чувствам нет места, чувства скрываются, чувств избегают, стараются не показывать, прячут ото всех, не смеют себе в них признаться. Сначала из скромности, невинности и смущения, потом от разочарования и обиды, наконец, просто наступает война, где любовь сказочным цветком взмывает в небеса далекой несбыточной мечтой, заставляющей трепетать твое сердце больше даже, чем грохот вражеский орудий. Что поражает прежде всего, это необыкновенная естественность. Естественные диалоги, молчание, тишина в кадре, печальная задумчивость - и все это легко и непринужденно сосуществует с традиционной тогдашней болтовней и [выстраданным] оптимизмом. Точно авторы в темной комнате чиркают спичкой раз, другой, здесь, там, освещая обыкновенные, казалось бы, сценки знакомства, слащавых прелюдий-диалогов, ревности, пьянок, фронтовых будней, и вновь погружают в темноту, в глубину, где тихий ручеек невысказанной любви продолжает биться в каждом из героев. И в этих освещенных моментах фразы, реплики, слова, даже длинные рваные пафосные тексты тушуются, смущаются сами по себе. Повторяются, сбитые с толку, слова, выпадая из кадра вон. И опять наступает какая-то недоговоренность, неуловимая и ускользающая. То, о чем нельзя снять. Межкадровая экзистенция. Антониони 20 лет спустя покажет всем фильмы, целиком состоящие из нее, пока же Райзман ловит эту воздушную, легче воздуха, любовную тишину на пару секунд, и от этого непроизвольно катятся слезы. Машенька не умеет говорить, не умеет флиртовать, не умеет вести задушевные беседы. Ее иногда просто несет в присутствии любимого, она заговаривается, смеется как дурочка, кричит даже, ну какая тут может любовь быть? Тем более, любовь киноромана. Но ее Валентина Караваева сыграла так, что не влюбиться в нее невозможно. Доверчивая, обаятельная, неловкая, выпадающая напрочь из обоймы лиричных кинокрасавиц или советских кинодевушек-работниц. Она герл-некст-дор ромкомовская, при этом безо всякой сексапильности зажигающая сердца по ту сторону экрана: это когда в пространстве кино любят одних, а зрителю кажется удивительным, что вот эту вот прелесть не замечают.
Герой и героиня встречаются впервые в 1939 году, и их отсутствующая пока любовь начинает тлеть на глазах. Скабрезные шуточки его друзей, насмешки ее подружек. Стакан пива, чтобы не ударить в грязь лицом перед его знакомыми. Покупка туфель ей, которые вызывают задавленную смущением радость девушки. Шатающуюся пьяную любовь, которую ни один из героев почему-либо не старается высказать другому, выносит в военное время, на советско-финскую границу. И можно сколько угодно оценивать политическую ситуацию, пафос героизма, прекрасные бои на улицах. Но любовь в этом фильме, видимо по причинам ее старательной невидимости, приобретает просто-таки космическое значение, сжирая все остальное. Уже не важен год и причины, побудившие снять это кино, что его показывали советским бойцам, что предполагаешь все возможные виденные тобой в других подобных фильмах варианты финала. Ты просто смотришь в эту недоговоренность, в эту вырывающуюся из лап сценариста влюбленность, которая хлопая крыльями, странным образом мешает двум героям сказать три равновеликих в своей простоте слова. Она, оборачивается, уходит. Он, повторяет банальщину из начала фильма про "что же мы, так никогда и не встретимся". Она идиотически и прекрасно машет ему рукой, неловко взбегая по лестнице. Райзман, что еще прекраснее, очень редко акцентирует внимание на вот этих концовках сцен, где маститые режиссеры крупным планом показывали бы ее или его лицо, вытаскивая на свет божий сопротивляющиеся этой наглой порнографии чувств эмоции. Это примерно как если бы от тебя уходила девушка, и уж в этот бы момент ты меньше всего бы думал о красоте прощания и не стал бы вглядываться в удаляющийся силуэт. Все быстро, мимо, коряво, больно. Хлоп, и нет ее рядом. Только раз, кажется, автор позволяет себе показать скрытую любовь Машеньки, уже где-то в окопах - и, блин, в этот момент вся война превращается в театральный туман, дунь, кажется, исчезнет - и вот этот коротенький план трогает много сильнее, чем если бы он заполонил задумчивостью тоскующей девушки весь фильм.
Финал. Уже бы эпизод с письмом, попадающим в руки не тому адресату, который зачитывает сбитый смущенный, пафосный, но опять-таки естественный текст-крик души человека, повзрослевшая любовь кого уже не может терпеть спокойствия тления в себе, и самовозгорается со страшной силой - уже бы этот эпизод я бы признал за красивый финал, хотя и бессердечный. Но ведь, правда, он был бы слишком киношный. Искусственный. Недоделанный. Оба погибли бы, да, может быть, наплыв на никому не нужное письмо, титры. В мемориз. Но Райзман из обычных человеческих побуждений преодолевает тяготение этого лирического момента (возможно, и по чисто идеологическим причинам, причинам соответствия времени съемок фильма - за такой финал бойцы на фронте режиссера бы не простили), и ставит, тоже вроде бы, пафосную точку, но эта точка по понятным причинам выпечатывается в многоточие. Волшебно сделано, честное слово. 81 минуту касаться неуловимых мгновений, невысказанных чувств, ловить перышки оброненных слов в интимных беседах героев, а потом столкнуть их лбом, и тут же развести по разные стороны экрана. Кино о любви без любви как таковой. С финалом, который в равной степени можно назвать и счастливым и несчастливым. Традиционную схему бесконечных издевательств друг над другом любящих и случайных встреч в декорациях шума и ярости войны в этом советском образце поэтического реалистического кино ломают об колено. Ни тебе щемящей печали. Ни минорных аккордов. Но и никакой уверенности в завтрашнем счастливом дне. Свели две кривые вместе, по всем параметрам через секунду они, знаешь точно, разойдутся, и, возможно, теперь уже точно навсегда, но именно в этот момент фотограф делает свой последний для зрителя снимок. Снимок, который ты уже сотни раз видел, и даже не только в кино. Но вот почему-то здесь он и ему предшествующий, с объятиями теперь уже точно взаимно любящих, через 5 минут к тому же вынужденных - в роли любящих - расстаться, он трогает за живое. Я сразу вспомнил, в принципе, второстепенную, но жуткую, красивую и необыкновенно сильную сюжетную линию с повстречавшейся герою "Баллады о солдате" молодой девушкой на кратком пути домой. Как и там, это жуткое многоточие разорванной военными обстоятельствами любви стрекочит по сердцу также больно. Но здесь финальной улыбкой героини многоточие уже не кажется смертельным и бесконечным. И точка счастливой любви кажется просто временно отсроченной.