растаявшее золото мертвой любви катится по щеке слезами [нимфа похорон воспоминаний]
Бездонное вонючее и прекрасное чрево города, в который смотрятся герои как в озеро по осени, подобно волшебной линзе, настоящее преображающей в прошлое. В хрупкую птицу из тонкого стекла, летящую высоко-высоко по небу, пикирующую вниз с белых смеющихся облаков коршуном вниз, на грязные старинные площади. Захватывает дух, и рука сама тянется прикрыть рот, в бесшумном крике ужаса стоишь и смотришь: ведь разобьется же, всенепременно на осколки! Вдребезги. Слишком красивое. Слишком хрупкое, туманное, ускользающее. Слишком-слишком не человеческое. Пастельные тона, глазурь, матовая дымчатость или молчаливая бесстрастная прозрачность голландских полотен. Вот, что такое прошлое на экранах пыльных мониторов. На подмостках забытых театров, в ямах оркестров шумят и гремят литавры из далеких годов-десятилетий. Симфония не слышна, но дирижер без устали машет руками. Яростно, страстно, силясь нагнать эту хрупкую птицу, когда-то в особом раздражении и торжестве упавшую камнем вниз. Ноты сыпятся камешками, драгоценностями, как в волшебных сказках, на лету обращающиеся в осколки дешевой керамики. Не собрать, не поймать, не скопить снова, не вдохнуть жизнь в выпорхнувшую когда-то сотнями мелодий в венецианскую публику, друзей и знакомцев, любовную кантату. Не вернуть музыку обратно в нотные тетради. Не сыграть заново, перекрашивая последние года, прожитые впустую. В тишине. В смешном гордом молчании. В одиночестве развлекающего зрителей остротами Пьеро. Пьеро умело меняет ежедневно маски, небрежно повязывая шарф маэстро. Кидаясь в жизнь, сдерживая гнев и слезы.
Разбитое стекло. Омут. Чаша. Куда глядяться бывшие любовники. Все ноты, которые они играли, и которые не успели спеть, все, ведь буквально все - посыпались хлопьями фресок, бутонами цветов, которым не суждено было раскрыться на рассветах. Ворохом засохших некрасивых лепестков на дно глубокой старой вазы. Прошлое, о, прошлое - как жерло потухшего вулкана, глубина которого неизмерима. Подняться на такую высоту и заглянуть туда, глубоко-глубоко вниз вместе, взявшись за руки, любовь моя... Стоять, напевая баховские священные мотеты или фальшиво тянуть гениальную арию, в ожидании, что потухший вулкан оживет. Что он даст знать о себе! Но он молчит. Чудовище, прекрасное и притягательное чудовище, этот вулкан. Манит и пугает своими тайнами. Всегда кажется, что прошлое не разгадано тобой еще до конца. Что ты упустил что-то очень-очень важное. Что фреска осыпалась, и главные ее персонажи и ключевые детали остались в "мертвой зоне" твоего бегающего восторженного взгляда, взгляда влюбленного чудака, дурака, романтического безумца! - Оставшееся "самое важное" на периферии зрения, мутировало вдруг, преобразилось, фреска в памяти собирается подетально, и вот, смотри, читай меня, говорит прошлое-книга, читай, не перелистывая скучные описания, читай, несчастный все то, что ты пропустил, упустил. Декодируй исчезнувшую в пыли времени потускневшую красоту по ее теням. Стоять у жерла вулкана, взявшись за руки, и, конечно, шагнуть в пропасть. Нет смысла жить уже - прошлое украло у тебя душу. Прошлое - Сатана, играющий в классики демон, забрал твою любовь, твое вдохновение, твой талант. Шагнуть туда вместе, ибо не жить вам вместе уже, и вместе, может быть, хотя бы суждено умереть - так написано в Книгах.
Под чарующую музыку они смотрят свою прошлую жизнь в театре, точно перед ними бродячие артисты разыгрывают трагедию, ставят вновь и вновь их пластинку, бередят раны. Колят скальпелем аккуратно в сердце. Раз за разом. Больно, так больно. Но какая живительная сила в этой ностальгической религии, религии потухнувшего солнца, религии, где поклоняешься себе, ей, любимой, и вашей взаимной любви. Вера безо всякой надежды. Вера в то, что та любовь птицей Фениксом сказочно соберется осколками и стеклянной пылью в цельную себя и взлетит, взмоет в воздух старого, все повидавшего на своем веку города. Города, гордо равнодушного. Города-миража. Города, где никто никогда не был по-настоящему, и, вероятно, никогда уже не будет. Города-призрака. Города-театра. Города, точно, по документам датированно когда и кем, написанной когда-то кантаты, но кантаты не сыгранной, кантаты, которую нереально спеть и сыграть. Города музыки, города голубей, города падающих стеклянных птиц, и птиц, взмывающих то и дело в воздух от каждого шороха, от каждой детской считалочки. Города, где дети играют в классики, волшебную игру, всегда поражавшую меня скрытыми какими-то в этих прыжках маленьких ножек девочек смыслами. Города, нарушать спокойствие которого святотатство, город, который нельзя осквернять даже прикосновением слова, не говоря - взгляда, стихотворения, кинематографических картин. Но города, в бесконечной надменности и милосердии, все прощающего. Терра инкогнита, эта Венеция любовников, потерявших, разбивших любовь на других берегах, и приплывших умирать сюда, умирать, потому что жизнь превратилась лишь в дагерротип когда-то слепящего утренними зорями и вечерним багрянцем былого.
Если принять близко к сердцу идею Ницше о "вечном возвращении", необыкновенно притягательным становится самоубийство. Любивший, потерявший любовь и отказавшийся терпеть боль потери, тоску - проживет любовь еще бесчисленное число раз. И не проживет боли. Боли, в каждом своем мгновении бесконечной. Боли пост-любви. Боли состояния абсолютного нуля. Боли безлюбовного существования. Как бы не хотелось, чтобы в момент смерти смеющееся божество нажало кнопку repeat, заставив переплывать океан ангедонии даже без надежды сойти с ума заново. И они стоят у жерла потухшего вулкана и смотрять очищенную временем версию самих себя сто тысяч лет тому назад. Смотрят, и видят, какими он или она были тогда красивыми, и как любили друг друга. Как здорово падали волосы у тебя на плечи. Твой запах, цвет твоих глаз, шуточки для двоих, мир из маленькой жемчужины "только нашей любви, лучшей в мире, и никто никогда не любил никого так, как любим мы" видится лазоревой колыбелью вечности. Солнце сияет нездешним светом, окна венецианских лавочек хранят придуманные великими писателями письма вымышленных возлюбленных - там, в сундуках, сокровища, материализованные артефакты, мумифицированные тела Энея, Эвридики, восковые куклы всамделишних нимф, отпечаток ножки Джульетты. Там, там... Так видится мир из глубин волшебного кристалла, преломляющего лучи в только твои линии красоты. Жемчужину унесла та стеклянная птица, механический соловей, за облака, за тучи, натянутые между Западом и Востоком тугими канатами, колки Боги закручивают в звенящие струны арф, и играют на ней забытые оратории, оперетки и оперы, тихие, сокровенные, прозрачные, такие, как если бы музыка вернулась куда-то в детство свое, во времена античных орфейских мистерией. Верните жемчужину, Боги, верните, оживите вулкан страстей. Но Боги молчат, и канаты облачные растворяются, растекаются, убегают в космические дали.
Т-с-с, замолкните колокола, нет смысла звонить ни по кому. Тише, дети, играйте в классики без ботиночек и сандалий. Тихо, тихо, прижимает к губам указательный палец таинственная незнакомка. Богиня венецианских дворов, завешанных бельем, протухших подвалов, каналов, гниющих домов? Нет, это нимфа последних встреч, нимфа похоронной минуты, когда любовь, раскланявшись на прощание пианисткой, сыгравшей цикл из последних прелюдий Баха, уходит с вечера раньше остальных. Т-с-с, тихо, качает нимфа головой, улыбаясь: бывшие любовники хоронят свои воспоминания. Они хоронят свою любовь, воскрешая в последний раз казалось сгинувшие без следа, сгоревшие раз и навсегда чувства, видят кругом себя и друг друга, слыша потерянные голоса. Они хоронят собственные воспоминания, прошлое, потухшую звезду любви, и вечер должен быть упоен молчанием. Каждая минута дорога. Давно оплаканное тело предано будет земле, сгнившее, в ветхой полурассыпавшейся одежде, скелет, быть может, и пара горстей праха - все это развеят по болезненному венецианскому ветру, письма будут сожжены, сказанное сядет пеплом на голые дерева, инеем на мостовой. И огненными письменами вписано будет в пустые пока страницы Книги Мертвой Любви, этими же пальчиками вечно юной нимфы со скорбной обязанностью сопровождать влюбленных, подкидывая как листья в костер еще живые образы-воспоминания, картины, писанные маслом, художниками чувств обоих несчастных когда-то давным давно.
У каждого своя Венеция, и эта Венеция - осень, вступающая во владения храма золотого, с этой нимфой под руку. Осенью пламя погребальных костров вместе с пеплом сгоревших старых любимых наших - любимых-воспоминаний, любимых-из-прошлого, достает до неба, до скучающих обычно Богов, пламя сгорающих ностальгических мелодий бьется тихо, послушное языку жестов прекрасной нимфы. Она всегда идет позади этих вспоминающих былое пар, печальных и злых, ее невидимое платье опалено, туфельки сверкают в свете всполохов последних любовных костров. Не важно, кто идет, и кто хоронит чувства. Фигляр, клоун, всю гниль и близкую смерть выговаривающий в пошлости и гадости, пощечинами их отпуская возлюбленной. Возлюбленная, озлобленная на возлюбленного, скупа на чувства, нарочит отстранена, строгие черты лица - непроницаема для прошлого, невозмутима? Нимфа дышит в затылок ей, дышит в ее глаза, по-детски жестоко смеется и с умилением наблюдает, как любит она все еще его, как помнит, как бешенно рвутся вверх языки пламени. Тихо, тихо, пожалуйста, тихо - нимфа осуждающе смотрит на окружающих: ведь гибнет любовь, разве не слышите вы треск рухнувшей кровли когда-то любовно выстроенного храма, разве не видите золота, которое от жара последних обреченных страстей потекло. Как золото божественных чувств стекает с рам уже уничтоженных полотен, как стекает оно по щекам бедняжек слезами.
В любви познается вечность, и кто не сохранил ее, у кого умерла она на руках, тот навсегда закрывает врата в вечность. С одной надеждой, что запись с его оперой, с его мессой, с его любовью кто-то когда-нибудь поставит вновь. И чтобы не сфальшивить, не дать ни одной неверной ноты, жизнь после той самой, настоящей, большой любви, не может, не должна, не имеет права длиться дольше, чем какие-нибудь 13 минут пения в соборе в Страстную Пятницу. Но мы с рождения нарушаем правила, все законы музыки, пытаясь выпросить у Богов еще и еще, хотя бы самую малость, проживая холодную одинокую жизнь под звуки чужих оркестров, расталкивая некрасиво висящих кукол былого счастья, примеряя наряды... Наряды. Он вспоминает Пруста, когда смотрит за тем, когда ей предлагают прекрасные ткани в старом подвале старого дома со старинными ткацкими станками: "В жизни женщины все, включая самую острую боль, заканчивается, когда она примеряет новые наряды". Осень, Венеция, та самая нимфа примеряет свои наряды, успокаивая невыносимую боль потери, облегчая любви агонию. И почему-то мне только осенью легче жить этой неправедной постлюбовной жизнью, за грех которой не одна нимфа скажет мне на том свете пару неласковых слов. Осень - время, когда нимфы примеряют наряды, забывая тут же обо всем, о любых потерях, о твоей, в том числе, несчастной любви. Амнезия, желанное снотворное, глоток из Леты, хотя бы на время. Смотри, какая я красивая в этом, а вот чудесное платье, смотри же, смотри, правда, оно мне идет? - так говорит мне осень, так слышатся мне голоса бесчисленных нимф, укоризненно качающих пальчиками, как только я вдруг начинаю тосковать. Посмотри, какая я все же красивая, а ты такой хмурый! Твоя любовь уже не однажды отпета всеми нашими на небе поэтами, забудь, и пойдем с нами жечь костры и приносить священные жертвы Богам, чтобы те пропустили тебя в анфиладу вечности. Пойдем, побежим, вот только чуточку подожди, я поправлю шлейф нового платья.
Нифма последних воспоминаний приходит одна, но всегда кажется, что этой осенью с ней будет она, та, что всегда в "мертвой зоне", не подвластная периферийному зрению, чью теплую улыбку не спутаешь, тем не менее, ни с чем на свете. И очень хочется, чтобы этот фильм оказался последним в моей жизни. Чтобы нимфы осени пришли ко мне в последний раз, наконец, растворив калитку в вечность для меня. Но всякий раз я опять бываю не достоен уйти с той, что невидимее всех невидимых. Потому что не сжег всю прошлогоднюю листву, и, завороженный жерлом потухшего вулкана, не желаю спускаться на луга к танцующим божествам, приносящим забвение, когда они примеряют наряды, хвастаясь друг перед дружкой и дразнясь. Волшебно смеясь смотрятся в зеркала нимфы. Зеркала, опрокидывающие весь маленький мой мирок в сквозную перспективу иного мира. Прошлое, думаешь ты, отпусти же меня, пожалуйста, отпусти. Пусть эта последняя осень наплачется досыта. Чтобы я, наконец, выскользнул из глаз реального мира в вечное. Как растаявшее золото. Как покатившаяся по щеке слеза.