Под сенью девушек, расстрелянных в цвету, тяжелый свет луны гнет ночью травы. Как цепью по зерну. Серебряной. По серебру. Ночь светится и дышит счастьем. Налившаяся соками, заласканная до умопомрачения, до дрожи между ног, набухла куполом, небесной, звездной почкой - там, наверху - и разрешилась от бремени. Как перезревший плод. Как располневший и лопнувший от Бога в утробе Храм. Ночь хлынула потоками иссиня-черных вод, неторопливо, во многовековом рапиде. Оставив по себе воспоминание - светящимся орнаментом, белым руном над самой головой: барашковая пена вздымавшихся когда-то волн невозмутимо запечатлена камерой обскурой в Млечный путь. Ночь затопила мир, и все как под водой. А наверху молоденькие девушки смеясь и ежась внутренне от жути пускают венки с зажжеными лучинками и свечками - и уже скоро россыпью созвездий кажется нам волшебная глубокая река. Но тихо, тихо! - девицы гадают, и каждая звезда на небосклоне - то чья-то свечка, запущенная по волнам ночных вод дрожащими руками, я верно говорю. Зарницами сверкают берега: то боги, уставши после танцев, жгут костры, садясь вкруг каждого, и затаенным шепотом пугают невинных молодых богинь сказаниями про смешной народец на дне реки, про человечков. Все врут, конечно, как всегда, смеются девушки и дразнятся, сбегая от молодцев и прячась в кустах ракиты, в пахучих зарослях молочного пути.
Тогда и выходят гулять по миру панночки. Отбившиеся от своих стаек, упавшие с высоких берегов тамошней реки, самоубившиеся, потерявшие пыльцу, поблекшие, но все-таки прекрасные, печальные на вид. Они бродят по дну, как будто что-то предолевая - течение, толщу воды ночной реки, текущей себе вечно на Восток и выливающейся там водопадом с восходом солнца. Панночки ищут приюта, панночки ищут пути домой, панночки ищут тепла и участья, и нет им покоя. Панночки в поисках утраченного ими счастья. Панночки ходят парами, по трое, но чаще по одиночке. Милые звездные девочки, где ваши звездные мальчики? Плачут. Почти уж истаевшие полупрозрачные панночки, позабывшие свои песни и танцы, не плачьте! В помятых одеяниях. Погибшие в цвету. Расстрелянная сама юность - каплями царственной крови на белых цветках человеческой жимолости. Просыпаются в наших полуподвальных помещениях, выползают наощупь, вслепую "на свет". В темноте серебрится очередной силуэт "новорожденной" панночки, стоящей на корточках на груде человеческих тел. Растрепанная, истерзанная, она закричит от ужаса сейчас, я знаю, и замолчит потом уже навсегда. Волшебница, принцесса, богиня, упавшая на наши развалины с небес, тебя не услышат боги, твои брат и сестра, друзья и подружки, они сыграют поминки по тебе, ты разве что будешь им видится в зеркале, пугать призраком по ночам, казаться гадающим вместо суженых. Милая, милая панночка, божественное дитя, ну же, иди же, иди ко мне, я прижму тебя к своей горячей груди, не реви. Им у нас холодно. Как, верно, утопленницам на дне помутневших от времени рек. Последняя их надежда - это подводный народец. Не всегда видящий их, не замечающий, но удивительно теплый смешной нелепый человек.
Их руки сплетаются между собой надо мной, касаются и жмутся, сиротливо ласкаются: панночки греются возле меня как у костра. Им все теплее, но я ужу стучу зубами. А им смешно! А им смешно и радостно от каждого удара сердца. И от тепла в моей груди (где горячо порой как в печке) возносятся они кружась, марионетками в изумлении, обратно, на гребешках поднимающейся из ниоткуда волны, на гребне простой человеческой доброты. Точно взлетевшие феи со дна закрывающихся в предрассветном музыкальном смятении ночных цветов. С развалин храма ночи в реверсивном полете Алис необходимой "до", "ре", "ми", "фа" в нотный стан. К своим. К себе домой. К свету огромных костров.
Так, под сенью девушек, расстрелянных в цвету, я и живу. Под сенью их подрубленной красоты, подрезанной нежности, потушенной доброты. Я наполняю панночек как полумертвых фей своей нерастраченной нежностью, ненужной никому здесь (но это, конечно, так только кажется, правда?) добротой и обжигающей их стынущие тела любовью. Как воздушные шарики. Милые, милые панночки, идите же все ко мне, моего жара хватит пусть не на всех, но на многих из вас. Я - ваш волшебник. Я - Надувающий шарики. Новорожденная ночью панночка, ты позабудешь меня, став богиней, но не грусти, не грусти. В вашу небесную звездную ночь Ивана Купалы, когда будешь танцевать со своими и прыгать через полыхающие во Вселенной сверхновые костры, и гадать на суженого с подружками, я тебе обязательно, вот ей-ей, честное слово, клянусь, из подернутого дымка старенького зеркала покажусь. Стану твоим странным детским не-из-этого-мира воспоминанием, в которое не поверят даже близкие твои брат и сестра, папа и мама. Твоим личным святым, ангелочеловеком-хранителем, придуманным и невидимым никому-никому личным другом, какие только бывают в детстве.
Ночь светится и дышит счастьем. Тяжелый свет луны гнет ночью травы. Как цепью по зерну. Серебряной. По серебру. В зачарованном надзвездном храме закрывают двери, ставни и все по углам образа. Купол ночного храма вновь собирается из осколков, из кусков золотого кирпича. Лепестки сторон света поднимаются к оси небес, снизу вверх, детскими ручками, волнами с белыми гребешками, пальцы Востока и пальцы Запада касаются друг друга - в ладони "домиком". Ночь улыбается и закрывает глаза. Ночь засыпает. Ночь схлынула с мира. Ночь ушла.