Аннотация: иглой шёлк зрачка, амальгама, снайперы, Мистерии, Каренина, после
Жидкая ртуть, озёра меркурия, испарения отравляют ум, воображение, память, совесть. Душу. Расплавленное серебро, в отражении его мерцание революционного заговора выявляет чудный, надреальный, ненормальный абрис. Как будто зеркало не разбили, а прикосновением меча алхимика превратили в жидкую субстанцию, в воду на стене, во взволнованную демонами рябь. Брось бутылку вина, выстрели из револьвера по нему, и оно не разобьется на тысячи завораживающе-ломанных многоугольников, а выплеснется наружу. В лицо отражаемого - картинками отражаемой. Множеством выщербленных, подожженных с краев, разорванных надвое карточек. В темноте задекорированной сцены, где стены впитали в себя голоса режиссеров, чьи крики распарывали воздух искусственно создаваемых ночей в разные съемочные годы, стоит седовласая молодая красавица, медленно поднимая колоду карт [перетасованных порно-фотографий], сжимая ее в ладони, чтобы в следующий эпизод обнаженные полетели стремительно птичьей стаей в глаза смотрящего. Невидимо спаянные воедино образы цепью солнечных корон во время затмений слепят. Слизистая оболочка глаз никогда уже не будет прежней. С них снята парочка саломеевских покрывал, аккуратно, собирая складки [как снимают дорогие чулки до прелюдии], срывая гнилостную ткань [как сдергивают в спешке, выкидывая скомканные и рваные, тут же забывая о них].
/Жизнь это только короткая встреча, волнующая, последняя, предпоследняя - любящих. После - уже ничего не будет. После - больше ничего нет. До - не было. До - первая нота, напрасная, пообещавщая начало большого пути... Чувство. Надо. Убить. Но оно матерой волчицей вырывается из глубокой ямы, младенцем в утробе избегая хирурга скальпеля. Зверем кричит недозарезанным, с пятнами крови на шерстке, влюбленное сердце. Крик невыносимый, рубящий, телеграфирующий сразу во все концы страны. Дискретный, агонизириующий, несколькими килогерцами выраженный - о смертоубийстве любви. Бьется посуда, пьяные делятся радостью с буфетчицей, какие-то молодые люди не чаят души друг в друге, хохоча с расстающимися навсегда рядом. Флирт их, тех, кому чувства демиургом третьей планеты от Солнца позволены, флирт неотправленных им на плаху, чувствам которых дарован хоть какой-то срок - флирт этот непомерно жесток./
Парад сверкающих великолепием аристократок или полураздетых дам полусвета: они вычерчиваются в пространстве кинематографического зазеркалья арабской вязью, прокалывая нейлон или шелк зрачка иглами образов, иглами из арсенала садистских игр. Еще минуту назад амальгама, она разрушается, превращаясь в капли, опасно испаряясь ртутью, стреляющей в разные стороны жизнями. История персонажей кино - россыпь головокружительно длинных коридоров, "сад расходящихся петек", петляющих в глубине отполированной тщательно, до безупречной отражательной способности, бронзовой пластины. Резкие наплывы, болезненные, как в дурмане, движения камеры вслед мотоциклу или лошади, райдеров которых играючи снимают снайперы. Моментальная фокусировка на улыбке любимого или любимой. Эта фокусировка - как медленное - спросонья - вглядывание в глубину настенного зеркала в дорогой раме. Резкое приближение своего - как чужого - лица к нему. Слишком контрастно, четко, словно в отблеске или ярком свечении под белым небом черной хромированной детали. Революции, войны, катастрофы - метко брошенные камни в озеро, вдруг разом разбрызгивающие зеркальными каплями осколки человеческого. Целлулоид оплавили и порезали на части, заставив играть на палящем солнце импрессионистской симфонией. В каждой капле, свернутом комочке ртутного шарика - страшный омут кинокадра. Взгляд через мутный объектив в столетия назад. Предметы бликуют. Картинка смазана. Но мгновениями на тонкое стекло выливают небеса, и те миллиметровой серебряной пленкой высвечивают тайники склепов прошлого, замечательно инкрустированных, как оказывается, человеческими черепами. Вот также сверкают капли дождя, хлынувшего и залившего в грязь мостовые, кладбища, порты и корабли, плащи и зонты, людские очереди. Банальные расставания или короткие встречи в кафе воображение/воспоминания превращают с течением времени в священнодействия эзотерического камерного - лишь ты и я его жрецы - культа, в принадлежащие памяти двоих Элевсинские Мистерии, покадровость ритуалов которых никто более, кроме нас, не помнит, не разумеет в точности, и, самое печальное, не считает божественным. Водяная пелена ливня - стена плача, поднебесные кулисы, пытающиеся, но не способные спасти любовников от надвигающегося конца.
/Анной Карениной сидя в теплом комфортном кресле вагона в поезде, утопая взглядами в омуте отражений глаз [миром полнится запредельное за окном изображение], она не слышит равномерного похоронного колес перестукивания, для нее кратковременно в жизни есть стук одного только сердца, оглушающий интимными отголосками сказанных всего пару часов назад фраз. Стук, неизвестный вчера, завтра не будет услышан. Сделай его выше/ниже, сколько не приникай обнаженной к рельсам, кожей не проводи по проводам электрическим, не сжимай нервы в психопатический белый комок. Молчи! Промокло всё или просто замкнуло, в хрупкой Вселенной измученной, но красивой твоей груди взорваны категорически все архитектурные памятники, мосты, телеграфные станции: из мира "я", сжигая в пепел и смешивая в угли, вырезается патологоанатомическим скальпелем двухбуквенное местоимение "ты". Лежит, трепыхается прямо на шпалах ставшая чужеродной часть другого двухбуквенного, позабытого: "мы". Муж, уважаемая работа, жена, дети, частная практика, респектабельные врачи....Но ведь жизнь это всего лишь короткая встреча любящих. Всё остальное не имеет никакого значения. Как в задачке по математике поезд проходит до встречи с поездом только часть своего пути: треть до станции "мы любим друг друга" на скорости и две трети - похоронного колес перестукивания, "п.о.с.л.е...л.ю.б.в.и"./