Смотрю на руки бабушки своей - сидит, пельмени стряпает - один в один - и ставит их четкими рядками - ну, просто парад на Красной площади - на посыпанную мукой доску. За окном небо тяжелое, нависшее. Снег, наверно, пойдет. Завтра ей будет 85. Родная моя, целую руки твои. Ясный и добрый ум. Нетленная память сохранила в подробностях многое из долгой жизни. Дважды была замужем. Первый раз в 17 лет, другой - в 21, да все недолго.
....В "Алтайсоюзе" появилась новенькая.
- Читать, писать умеешь?
--
Да, могу.
Взяли курьером. Приняли хорошо. Как-то сразу стала своей. Комнату, где обитал технический персонал - уборщицы, кучер, возчики, курьеры - в шутку называли "людской". В обед там ставили самовар, пили чай с ватрушками, пирожками с осердием, с луком и яйцами - со всякой всячиной. На стол ставили мед, варенье - кто что принесет.
Вошел как-то управляющий, Степан Иванович.
--
Пейте, пейте, не смущайтесь. Приятного аппетита. Мне бы Игнатия Кузьмича на минуточку. Но его усадили за стол, и он, не артачась, не отнекиваясь, с хрустом откусывал рафинад крепкими белыми зубами, прихлебывая из синей фаянсовой кружки. Шутил, все смеялись. "Хорошо у вас".
Приглянулась ему Устиния. Серые спокойные глаза под темными, вразлет, бровями. Блестящие темно-русые волосы, заплетенные в косы, уложены короной. Они так густы и тяжелы, что оттягивают назад голову, делая осанку горделивой. Он знал, что она разведена, что у нее есть сын, что пережила страшный пожар, спаливший полгорода и в нем дом, где снимала квартирку.
Устиния Аристарховна - у нее было старинное отчество, да и все имя как-то не вязалось с обликом стройной молодой женщины, с ее легкой походкой, нежными смуглыми руками.
--
Хороша-то как! - думал он, глядя, как она ловко разливает чай из золоченого заварочного чайника тонкого фарфора, явно из очень дорогого сервиза.
--
Устенькин чайничек-то. Она сюда принесла, - заметив, как глядит на нее управляющий, сообщила Дуня.
Этот чайник еще больше утвердил его во мнении - не из простых она.
А она была из большой кержацкой семьи, где все уважали друг друга, несмотря на сдержанность, даже некоторую суровость, называли родителей - маменька, тятенька, братья были - Мишенька, Наумушка, девчонки - Устенька, Антонидушка.
Не бедствовали. В семье было шесть лошадей. Пахали пашню, пока братья не перебрались в город.
Устя с шести лет жила в доме священника. Жена его, матушка Александра
Емельяновна просила родителей отдать девочку на воспитание.
--
На праздники привозить будем, да и в любой день, когда захочет.
И уговорила. Люди бездетные, они души не чаяли в Устеньке. Батюшка баловал, Александра Емельяновна в доброй строгости обучала всему, чем владела сама. Научила ее грамоте и всяким хозяйственным премудростям, домашним секретам.
Я до сих пор пользуюсь бабушкиными рецептами. Она умела красиво сервировать стол, знала назначение всех столовых приборов и все умела делать "по-господски", - как говорили ее подружки.
Осень стояла долгая - теплая и сухая. В "людской" вздыхали - "плохо для урожая". Листья еще держатся на ветках, а это к холодной зиме.
--
Как Бог скажет, - подытожил разговоры кучер Кузьмич, выходя и нахлобучивая шапку , - да вот, посмотрите,- вернулся он с порога, - сейчас хлынет.
И, правда, пошел дождь, да не осенний, нудный, а ливнем.
Устинья оделась, набросила платок на голову. - Я побежала. Выскочила на улицу и пожалела, что не осталась переждать. Приткнулась спиной к чужим воротам, с навесом - дождь не задевал, но уже успела вымокнуть.
--
Тпру! - остановил лошадку Кузьмич. А Степан Иванович окликнул:
--
Давайте скорее в коляску.
Вскочила на подножку, он подал ей большую теплую руку, и она плюхнулась мокрым подолом на кожаное сиденье.
--
Вам куда?
--
Да я знаю, Степан Иванович, мигом довезем.
--
Не замерзли?
--
Да не очень.
--
А дрожите.
Она и сама чувствовала, что подрагивает.
--
Давайте, ко мне поближе. Вот так, - и сам придвинулся к ней вплотную.
Устенька вспыхнула, но противиться не стала. И было ей так уютно, так спокойно. Ехала бы и ехала так, долго-долго.
Степан Иванович нравился ей. Но думать о чем-то, с ним связанном, даже не смела. Хотя, встречаясь случайно, чувствовала на себе его взгляд, долгий и ласковый. Уж и впрямь, не понравилась ли она ему, недаром ведь Дуня с Марусей переглядываются лукаво, когда он с ней заговаривает. Может, со стороны виднее.
И запала в душу махонькая искорка, и прожигала сердце, и билось оно все тревожнее, когда видела его.
А тут эта поездка. Сидела ни жива-ни мертва - вот сейчас и кончится все.
Приехали. Подождали, пока откроют дверь. И, стоя за дверью, вместе с шумом дождя Устя слышала, как цокает подковами по булыжникам мостовой лошадка Кузьмича, затихая, удаляясь.
Шли дни. Устиния выполняла свою работу, иногда по делам ее возил Кузьмич. Однажды, обернувшись к ней, он сказал:
--
А знаешь, девка, ты ведь шибко нашему управляющему по сердцу пришлась. Смотри, не упусти счастье свое. Человек он самостоятельный, сама видишь. Одинокий. Не знаю ничего, была у него семья или нет, но одинокий он.
--
Ну, что ты, Кузьмич, выдумываешь. А у самой кипяток в груди расходится волнами, чувствует, что зарделась вся. И хочется, чтобы правдой было, и колется - разве возможно такое?! И в этот раз ...
--
Устиния Аристарховна, вы домой?
--
Да.
--
Пойдем вместе.
Шли долго. Останавливались.Степан Иванович рассказывал о городе, где жил с рождения. Теперь вот судьба забросила сюда. Говорил о белых ночах, о мостах, которые разводят на ночь.Устя слушала, а у самой в голове: " Господи, неужели правда, неужели Кузьмич не ошибся. Что отвечу, если скажет о чем таком".
Но он не сказал, только у самого дома спросил:
--
Можно, Устенька, я навещу Вас?
Неожиданно для себя она ответила: "Да, приходите в эту субботу, я буду рада".
И он пришел. В руках небольшой, видно, очень легкий, пакетик, перевязанный алой узенькой ленточкой.
--
Это для Вас.
--
Спасибо. Не стоило, Степан Иванович. Она развернула тонкую бумагу и из рук ее выплыло чудо - прекрасный, тонкого рисунка, легкий, как облако, пуховый платок.
--
Это оренбургский?
--
Да, оренбургский.
--
Право же, Степан Иванович, не стоило этого делать.
--
Не обижайте меня, это от всего сердца.
У нее был накрыт стол. Сели. Разговор как-то не клеился. Он взял с комода фотографию.
--
Ваш сын?
--
Да, недавно фотографировался.
--
Очень красивый молодой человек. А глаза - ваши. Чем занимается?
--
Учится в школе. Гимнаст.
Она поднялась, стала возле окна.
"Сыпал снег, стояли двое у окна и о чем-то думали своем. Ей казалось, что она одна, а ему казалось, что вдвоем." Эти строки, не помню, чьи и откуда они, всплывают, когда думаю об этом ее "романтическом вечере".
Он подошел, накинул на плечи ей платок, тихонько обнял. И она чуть не задохнулась от этой, такой забытой уже, нежности, от ощущения возможного долгожданного счастья. Но что-то мешало ей. Душа никак не хотела, не могла его принять.
Он отошел. Смотрел на нее издалека и уже в который раз подумал: Хороша-то как.
Она все так же стояла у окна, смотрела на снег, который тяжелыми хлопьями плотно укрывал землю. Был Покров, 14 октября - день ее рождения. Степан Иванович понимал - надо было уходить, но боялся ступить за порог, боялся, что этим все и закончится.
--
Устенька, - проговорил он чуть охрипшим голосом. Она слегка повернула к нему голову.
--
Ты не волнуйся, я ухожу. Она подошла, протянула ему руку.
--
Простите меня, Степан Иванович. Вы очень хороший человек.
Он взял ее руку, прижал к груди и вышел.
Устинья присела к столу. На белой накрахмаленной скатерти стояли, среди прочей посуды, ее золотая чашка на золотом блюдце и золотой же сливочник - все, что осталось от роскошного сервиза, который Андрей Николаевич принес ей в подарок в этот самый день, 15 лет назад, и тогда же сделал ей предложение.
Тогда ее звали Тиночкой. Она была молодой, красивой, озорной, служила горничной в доме богатого купца. Он не любил этого слова и просил называть его негоциантом. Но это в шутку. Замужем за ним была дородная, пышнотелая дама - Аделина Викентьевна. Тина слыла исполнительной, но не услужливой. Вела себя достойно, просто делала свое дело. Ее любили. Аделина Викентьевна называла ее своей первой помошницей и многое доверяла, даже свои тайны, до которых была большая охотница. Дети хозяйские учились в Томске, наезжали только летом и по праздникам. Тогда в доме становилось весело и шумно
Обычно вместе с ними являлись гости, такие же молодые и веселые девушки и парни. Тину они безоговорочно брали в свою компанию, и она непременно была участницей всех их затей. Она лучше всех плавала - на спор Обь на спине переплывала, лучше всех гребла на лодке, выше всех взлетала на "исполинке". Молодежь собиралась в большой гостиной, слушали музыку, пели - на рояле играла дочь хозяев - Людмила, которую дома, любя, звали Людмилкой и с которой они шептались о разных девчоночьих секретах.
Аделина Викентьевна была из дворян. Единственный брат ее жил где-то на Волге, и дела у него шли не очень ладно. Как-то хозяйка позвала Тину и распорядилась убрать комнату на втором этаже. - Приедет племянник, Андрей Николаевич, на все лето, а может быть, и надольше останется, будет хозяину помогать. Ты уж постарайся, чтобы ему понравилось. Он человек с претензиями и большой сибарит. Тина не знала этого слова, но подумала - должно быть, это очень нехорошо. Отведенная комната выходила на круглую веранду, до которой дотягивались кусты персидской сирени, и от одуряющего запаха некуда было деться.
Андрей Николаевич приехал неожиданно. Тина увидела его первой. Вышла на балкон полить цветы. По дорожке к дому шел молодой человек в светлом костюме и светлой шляпе, с клетчатым саквояжем в руке. Запнулся о корень, отскочил в сторону и взглянул на балкон. Они встретились глазами. Он улыбнулся и приподнял плечи, как бы смутившись за свою неловкость.
Она побежала вниз, предупредить о приезде гостя, но там уже знали и высыпали навстречу. И началась суета. Его обнимали, все что-то говорили, смеялись. Аделина Викентьевна увидела Тину. "Скажи, Тина, чтобы готовили ванну для Андрея Николаевича", - крикнула она и, раскрыв объятья, двинулась к племяннику.
День показался длинным. Обед перешел в ужин. В столовой было все так же шумно. Тина не выходила из своей комнаты, но прислушивалась, пытаясь уловить среди гула незнакомый голос. "И зачем мне это?" - удивлялась она себе. Ходила по комнате, не зная, чем заняться. На окне стопка "Нивы" - журналы выписывал хозяин, а читали все. Полистала. Но не читалось, не стоялось, не ходилось. Уже решила лечь спать. Вдруг, стук в дверь. Не дожидаясь ответа, влетела сияющая Людмила. "Тиночка, братец просто душка. Ну, пойдем же. Он спрашивал, кто это был на балконе. Я сказала - моя подруга. Как он тебя сразу приметил!" - и, смеясь, погрозила пальчиком. Тина про себя подумала: "Я его тоже приметила", а вслух произнесла: "Неловко мне, барышня, туда идти". "Да что с тобой?! Когда это ты меня так называла. Какая я тебе барышня? Одевайся поскорее. Надень свое розовое, а? Ты в нем такая!" - и закружилась по комнате. Платье это было действительно премилым. Из тонкого льна в мелкую клеточку, с узкой талией и широкой юбкой. Белый пикейный воротник, отороченный вологодским кружевом, открывал нежную смуглую шею. Еще продолжая сопротивляться, Тина уже открыла шкаф и сняла с плечиков платье.
Молодежь из столовой перебралась теперь в сад. Ночь была темной, теплой.
Дорога от дома, засаженная по сторонам стройными лиственницами, уводила к реке. Там было любимое место - круча, а под ней широкой полосой песчаный берег. Спускались по деревянной лестнице в три колена, с перилами на балясинах, с двумя смотровыми площадками. Внизу к гранитным столбикам "приколоты" просторные прогулочные лодки, выкрашенные белой пароходной краской.
Впереди двигались неспеша, переговариваясь, иногда слышался смех. Девушки уже догоняли группу, когда из-за леса за рекой вскинулось зарево. Казалось, где-то там полыхает пожар, разливаясь вширь и ввысь, завораживая, вызывая дрожь под ложечкой и нагоняя безотчетный страх.
Всходила Луна - огромная, аспидно-кровавая. Как будто кто-то выталкивал из земли раскаленный шар, и он подавался вверх и вправо. Глаз улавливал это вечное движение по навсегда заданному пути. Вроде бы, дело обычное, каждодневное, а сердце замирает, и холодок пробегает между лопатками, как ожидание, как предвестье чего-то недоброго.
Остановились на самом краю обрыва, ошеломленные. А Луна все поднималась, очищаясь от жутких красок преисподней, становясь огромным светлым оком, озарившим все окрест голубым призрачным светом полнолуния.
Ощущение нереальности всего происходящего не оставляло Тину. Она прижалась к Людмилке, обхватив ее за спину. Остальные шли впереди. Андрей Николаевич оглянулся, подождал их и тоже обнял Людмилу. Так и шли втроем, удивляясь пирамидальной стройности лиственниц, наслаждаясь нежным ароматом маттиол, раскрывших к ночи свои простенькие, в четыре лепестка, лиловые цветочки и наполнивших все пространство сада своим ароматом. Тина боялась коснуться руки Андрея Николаевича, остерегаясь, отодвигала свою. Наконец, пришли и, попрощавшись, разошлись по своим комнатам.
И опять эта Луна, белая и безукоризненно круглая, равнодушная ко всему на свете, смотрит в окно. Не спится. Тина села к зеркалу, расплела косу. Большим роговым гребнем, подаренным еще маменькой, стала расчесывать волосы. "Надо же, - думает, - такие густые, так много и нигде ни завиточка. Совсем прямые". Кудрявыми в семье были только братья. "Господи! Уже никого нет. Одна осталась". Бросилась на постель и горько-горько разрыдалась. Она знала, отчего плачет. Она влюбилась в Андрея Николаевича.
Утром, как всегда, все собрались в столовой к завтраку. Из новых лиц был только Андрей Николаевич. С остальными Тина была уже знакома. В этот раз с Петей и Людой приехали их друзья. Глеб, студент-медик, увлеченный своей наукой и не расстававшийся с учебниками даже на отдыхе. Две девушки - Соня и Ася, обе маленькие, хорошенькие, они учились с Людмилой на женских курсах. Соня любила французские романы, писала стихи и была увлечена Петей. Ася рисовала цветы, вязала крючком изящные салфеточки под стаканы - и то, и другое с радостью дарила. А тайной страстью ее был Иван Ильич, один из приказчиков, хотя другой - Яков Семенович, ей тоже был очень симпатичен. Приказчики, молодые и красивые, Савва Дмитриевич держал только таких - лицо торговли - жили тут же, во флигеле, и составляли компанию молодым хозяевам и их друзьям
Савва Дмитриевич поблагодарил за завтрак, поднялся из-за стола, вытирая салфеткой губы, и, улыбнувшись Андрею Николаевичу, пригласил его с собой. Они поднялись в кабинет.
Для Тины хозяин был человеком загадочным. Она понятия не имела, чем он занимается в своем кабинете за массивной дверью, обитой черной кожей. Обычно был приветлив, встречаясь, успевал первым поздороваться, пожелать доброго утра.
Всегда хвалил, когда Тина, убирая у него, старалась все положить точно на место.
А был Савва Дмитриевич купцом второй гильдии. Но в положении гильдейского купечества происходили крупные перемены. "Закон о государственном промысловом налоге" 1898 года разрешил заниматься предпринимательством всем желающим, в любых отраслях и в любых масштабах, т.е. отпадала необходимость состоять в гильдии. В Сибирь ринулись представители самых разных социальных групп. Привлекала не столько торговля, как возможность начать свое дело, а богатства Сибири сулили огромные прибыли.
Савва Дмитриевич вел оптовую торговлю на крупных ярмарках, закупал там самые разные товары, а потом через свои магазины сбывал в розницу населению или продавал мелким оптовикам, а они развозили его по всей Сибири.
Теперь смыслом жизни его стало войти в круг крупнейших промышленников. Нужны были деньги, и немалые. И он все делал для этого: продолжал расширять торговлю, проникая за Уральский хребет и в Среднюю Азию, - все-таки торговля давала самый быстрый оборот, стал пайщиком одной из пароходных компаний, занялся даже ростовщичеством. Списывался с Николаем Викентьевичем, думал взять его в компаньоны, но тот, кроме старинных украшений, оставшихся от жены, ничего предложить не мог.
Нужны были хорошие, образованные помощники. И он сильно рассчитывал на племянника. Сына, с дальним прицелом, определил на юридический факультет Томского университета. Теперь Петя и Андрей Николаевич подолгу засиживались в кабинете хозяина. Большой дубовый стол на толстых, искусно выточенных ногах, был завален газетами, журналами. Он выписывал ряд российских изданий и почти все, что издавалось в Сибири. Главным направлением всей этой печатной продукции становилась борьба за экономическое и политическое равноправие Сибири и Центральной России. Это его возбуждало, радовало и усиливало желание действовать.
Как-то приехал, быстро поднялся к жене. И с порога сообщил: "Голубушка моя, Аделина Викентьевна, сегодня у нас будет один очень хороший человек", - и пропел: "Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полуденном - далекой Индии чудес". Это была песня Индийского гостя из оперы Римского-Корсакова "Садко", которую поставил городской любительский театр. Аделина Викентьевна оживилась: "Что, правда, из Индии?" "Нет, но все-таки из Азии, Распорядись, милая, стол должен быть отменным", - сказал и крепко, со вкусом потер руки.
"Тиночка! - позвала хозяйка, - скорей сюда, давай подумаем, как принять "заморского гостя". И они кинулись листать повареную книгу, ворошить кучу переписанных от руки и вырезанных из календарей и журналов рецептов.
А гость явился прямо днем. Позвонили у крыльца. Тина открыла и ахнула. Перед ней стоял загорелый белозубый господин, увешанный пакетами, кульками, мешками и коробками. За ним - извозчик с огромной корзиной, схваченной в охапку, из которой готовы были вывалиться сизые гроздья винограда.
"Вот и я. Извините, что без предупреждения и раньше времени, но так получилось". Навстречу уже торопился хозяин. Гость прямо на пол ссыпал с себя громоздкую поклажу, которую тут же со смехом разобрали сбежавшиеся домочадцы. Они обнялись. "О делах потом, Савва Дмитрич..., а пока представь".
Гость оказался из Ташкента, и им с хозяином предстояли важные для обоих переговоры.
Прочитав в глазах хозяйки некоторое замешательство, Хачатур Фомич поклонился ей и торжественно сообщил: "Сегодня на обед приглашаю я, - и добавил лукаво, - если не возражаете". Людмилка засмеялась и захлопала в ладоши.
--
А сейчас за дело, - позвал он,- где тут у вас кухня?
На большой стол выкладывали привезенную экзотику. Чего здесь только не было! Кухарка Матрена только руками взмахивала: "Что же я со всем этим делать буду?!"
Но "заморский гость" уже распоряжался. В корзине, под фруктами, оказался казан и там же складная тренога под него. Якова с Иваном отправил устанавливать казан на улицу. Показал на бумажный мешок - там топливо, наколотый саксаул. Всех задействовал. Мыли фрукты, чистили и нарезали морковку, лук. Велел очень тщательно промыть в нескольких водах рис, и рис какой-то не такой - не белый "Давайте-ка с Вами, молодой человек, - обернулся он к Андрею Николаевичу,- займемся главным. - Смотрите, какой барашек! Здешний, у алтайца взял", - и шлепнул на стол большущий кусок жирной, сытой баранины.
От пучков травы, от пакетиков с сухими пряностями, от аромата персиков - круглых и нежных, как девичьи щеки, и странно-плоских, темно-желтых, с бордовым боком - "инжирных"- кружилась голова.
Тина полоскала виноградные кисти, окуная их в глубокую глиняную миску, удивляясь, как плотно ягоды прижаты одна к другой. " Поэтому и дорогу такую выдержали",- думала она, а сама поглядывала, как Андрей Николаевич справляется с порученным делом. Он сначала примерялся, косил глазом на руки "заморского гостя", а потом быстро и ловко стал нарезать мясо ровными кусочками. - Ну, молодец, - похвалила про себя Тина.
Под казаном разгоралось яркое трескучее пламя. Хачик - его уже звали только так - начал священнодействие. Сначала в казан попало мелконарубленное курдючное сало. Шкварки вынул шумовкой, а в кипящий жир выложил мясо, помешивая и приговаривая "Вах! Вах!". Потом засыпал тонкими полукольцами нашинкованный лук, дал ему обмякнуть и сверху разложил нарезанную лапшой морковку.
Все толпились, толкались. Необычность зрелища восхищала. Смотрели с любопытстом, но отступив на почтительное расстояние.
А действо продолжалось. Теперь дошла очередь до риса. Разложил его ровным слоем и опять - "Вах!" - наслаждаясь ароматом и видом содеянного. И, наконец, залил на два пальца водой, которую перед тем подсаливал, пробуя и причмокивая.
Потребовал большую крышку и прикрыл казан.
Была дана команда готовить стол, и все ринулись выполнять. Его установили прямо против дома. В центре, среди блюд с самой разной снедью, ваз с фруктами, лотков с нарезанной крупными, почти прозрачными, ломтями дыни оставили свободное пространство.
Хачик отобрал из предложеного огромное эмалированное блюдо. Снял крышку с казана и накрыл его блюдом. "Теперь, внимание!- пискнула Людмила. - Фокус!"
Прихватив полотенцем казан вместе с блюдом, "заморский гость" мигом перевернул его, и на блюде оказалась дымящаяся гора риса, с пышной вершиной из проваренно-прожаренной ароматнейшей баранины, а между ними широким поясом сочно светящийся пласт яркой моркови.
Все замерли. "Чудо какое!"- выдохнула Аделина Викентьевна. Блюдо заняло свое почетное место. "Приглашаю на плов!" - провозгласил "шеф-повар". Все чувствовали себя причастными и с радостью двинулись к столу.
Поднимались бокалы с прекрасным вином, произносились тосты в честь гостя, за хозяина, за хозяйку, за прекрасный узбекский плов.
По-ученически подняв руку, встала Соня и, сильно смущаясь, глядя на Хачатура Фомича, сказала: " Я где-то читала, что в Азии едят плов руками". На нее смотрели с интересом, ждали, что будет. Хачатур рассмеялся. "Ну, попробуем!" и, засучив рукава, щепотью, изящно, подхватил рис и отправил в рот. Это было здорово! Молодежь с восторгом последовала за ним. А Тина, глядя на Людмилу, поняла, что гость очаровал ее окончательно.
Вечер был удивительный. "Заморский гость" обворожил всех. Сидели долго, вспоминали веселые истории, даже пели под Яшину гитару.
Утром, после завтрака, Савва Дмитриевич со своим гостем закрылся в кабинете, а час спустя к ним поднялись Петя и Андрей Николаевич.
Люда увела подруг к портнихе. Тина занялась уборкой. Полы мыла Настя - поломойка. Уже все было вымыто, когда она подошла к Тине. " Что у тебя с лицом?" Оно было красным, глаза заплыли."Не могу я, Тиночка, у Андрея Николаевича мыть. У него сирень уже на.балкон залезла. А у меня на нее крапивница". Тина вспомнила, что и в прошлом году она так же страдала в это время. "Ладно, Настя, я сама." Она вошла. В комнате был порядок, на стуле висел светлый пиджак, в котором впервые увидела Андрея Николаевича. Подошла, тихонько положила руку на плечо, но тут же отдернула. Решила быстренько помыть и уйти. Но не успела. Андрей Николаевич вошел, рывком открыв дверь. Обоим стало как-то неловко. Тина стала что-то объяснять, Андрей - извиняться, а потом вдруг расхохотались оба. "Тиночка, я на минутку, меня ждут". Взял что-то из пиджака и выбежал.
Всю неделю Тина почти не видела Андрея Николаевича. Дни проходили обычным порядком. Вечерами девушки с Иваном и Яшей ходили в городской сад. Там играл духовой оркестр. Музыку слышно было даже здесь. Но Тина не танцевала, не научилась как-то, и не ходила.
На выходных решили устроить пикник на реке. Тина забежала к Аделине Викентьевне справиться, не потребуется ли она ей сегодня. "Нет, Тина, ничего срочного. Савва Дмитриевич уехал, а вечером собирается сводить Хачатура Фомича в "Общественное собрание". Насчет ужина я сама распоряжусь. Если потребуется, конечно. Отдыхайте. Кстати, понравился тебе Хачатур Фомич?"
--
Очень понравился. Такой живчик.
--
Живчик, - говоришь? Он очень серьезный человек, Тина. Ну, иди. Вон уже Людмилка каблучками стучит. И правда, открылась дверь: "Тина!- и к матери, - Тина тебе нужна, мамочка?"
--
Нет, она уже идет. Купайтесь, пока погода стоит.
Тина с Людмилой были в открытых сарафанах, сделанных из одной ткани. Это их забавляло, они бежали, толкали друг дружку, смеялись. Но Тина никак не могла отвлечься от мысли, что Андрей (она про себя его уже называла по имени) идет за ними, и не кажется ли она ему глупенькой дурнушкой.
Иван с Яшей сразу развернули бредешок и пошли с ним вдоль берега. "Ждите с уловом", - подмигнул черным глазом Яков. Глеб, завязав узелки на концах носового платка, прикрыл свою, начинающую лысеть, макушку, протер очки, не выпуская толстую книгу из-под мышки, отправился к лодке и укрылся в ее тени. "Привет, друзья! До обеда не беспокоить". Он был худ, высок, рыжеволос и рыжебород. Любил шутить, хотя шутки его доходили не до всех и не сразу. Но он был добрым малым и хорошим другом.
Петя сбросил с себя одежду еще под лестницей и с гиком бросился к реке. С шумом, с брызгами, разбежавшись, нырнул под воду, а потом саженками, выбрасывая попеременно то одну, то другую руку, направился к острову.
Девушки разделись за кустом и, выйдя в купальных костюмах, все в оборочках и бантиках, с визгом натыкаясь друг на друга, топтались, никак не решаясь окунуться. Тина смеялась, подзадоривая. Ей так хотелось в воду! Но Андрей Николаевич остался в парусиновых брюках с закатанными штанинами и бродил по самой кромке, попинывая мокрый песок. И она никак не могла заставить себя скинуть сарафан. "Может, покатаемся?" - предложил он Тине. И, не дожидаясь, сбросил цепь со столбика. Тина подбежала помочь столкнуть лодку в воду. Андрей сел на весла, Тина на корму, с рулевым веслом. "Подождите меня!" - бежала к ним Людмилка. Она влезла в лодку и примостилась на носу. " Давайте, к острову". Андрей греб легко, уверенно. У него оказались сильные, широкие плечи. И Тина впервые залюбовалась им.
Петя был уже на косе и поплыл навстречу. "Давай, к нам", - кричала Людмилка и махала руками. Потом вскочила на ноги и перевернулась за борт. Все кинулись ее спасать. "Утопающая" хохотала, отбивалась. Спасатели нахлебались воды и теперь уже, умирая от смеха, сдирали с себя мокрую одежду. Петя сел на весла, а остальные плыли за лодкой, все еще смеясь и обсуждая свое приключение.
Соня с Асей и оба "рыбака" сидели под большим пляжным зонтом и играли в карты. Они и знать не знали, что произошло на реке.
"А где же ваша рыба?"- кинулась Людмилка на рыбаков. "Будет, Людочка, все будет по первому сорту".
Часов в пять, когда спал жар, девушки принялись устраивать "ужин на траве", вернее, на песке с редкими травинками. Расстелили скатерть и стали выкладывать на нее еду из большой корзины - бутерброды с сыром, семгой, охотничьи сосиски, крутые яйца и зеленый лук, перламутровые ломти буженины, свежие хрустящие сайки. Там же, в корзине, стояли две бутылки красного французского вина.
Иван Ильич, вдруг спохватившись, кинулся наверх по лестнице и уже через минуту, насвистывая, стоял на нижней площадке с янтарной горой на огромном лопухе в вытянутых перед собой руках. Лихо съехал по перилам последней лесенки. Устроительницы бросились к нему. Людмилка подхватила его ношу и торжественно водрузила в центре "стола". Стерлядки, разрезанные вдоль спинки, слегка подсоленые, провисели на сучках под солнцем целый день, и теперь, янтарно-оранжевые, в золотистых каплях, были украшением этого роскошного застолья.
Когда стемнело, разожгли костер. Высохшие коряги с берега составили шалашом над сложенными решеткой щепками и сосновыми ветками, подтолкнув под них промасленную бумагу из-под еды.
Людмила обняла Тину. "Загадай желание", - почему-то сказала она. И Тина загадала. Загадала то, о чем думала весь этот длинный день. Огонь внутри загорелся сразу, и едва Людмилка прошептала: "Есть! Сбудется!" - как пламя вырвалось сквозь щели шалаша и столбом устремилось ввысь, рассыпая золотые искры. "Ну, и фейерверк!" - Это был Андрей Николаевич. Он уже давно стоял позади девушек и смотрел на Тину.
Домой шли, уставшие. Перебрасывались впечатлениями прошедшего дня. В траве трещали кузнечики, где-то в кустах посвистывала ночная птица. Люда рассказывала Ивану с Соней, как свалилась с лодки, и они тихо смеялись. Яков запел вполголоса своим бархатным баритоном: "Когда б имел златые горы и реки, полные вина, все отдал бы за ласки взоры, лишь ты б владела мной одна ....", но песня, не подхваченная, оборвалась. Все-таки, перегрелись. Тина чувствовала озноб, значит, тоже сгорела. Петя с Андреем замыкали шествие и говорили о чем-то своем.
Матрена уже достала с ледника сметану, чтобы пользовать обгоревших. Больше всех пострадала светленькая Ася, до волдырей на плечах. Она чуть не плакала. Доктор Глеб принялся врачевать. Обмазанные, успокоенные, разбрелись по своим комнатам. А из флигеля долго еще доносилась недопетая песня.
Утро было хмурым. За ночь набежали тучи. Вот-вот пойдет дождь. В доме уже был наведен порядок. Тина заглянула к Аделине Викентьевне. Там у нее был Савва Дмитриевич. У окна, опираясь на подоконник, стоял Петя, а Аделина Викентьевна с Людой устроились в плетеном диванчике. Андрей был тут же, сидел верхом на венском стуле, обхватив руками спинку и положив на них подбородок.
Тина извинилась и закрыла дверь. Ее не остановили. А там шел семейный разговор. Савву Дмитриевича интересовало, как им показался Хачатур Фомич. Мнения были положительными, хотя высказывались сдержанно, не понимая, куда клонит глава. Женщины явно были настроены на похвалы. У Людмилки глаз горел - так ей хотелось повосхищаться. "Ну, дай Бог. Думаю, что мы будем часто встречаться с нашим "индийским гостем". Кстати, милые дамы, приглашаю вас завтра на концерт итальянской певицы". "Из Ла-Скала?!" - восхитилась Аделина Викентьвна. "Да, вот такой сюрприз. Хачатур Фомич тоже будет там". Людмилка вспыхнула. Андрей с Петей переглянулись.
Оставшись вдвоем, Аделина Викентьевна обратилась к мужу: "Я поняла, что вы с Хачатуром Фомичом собираетесь открывать общее дело. Тебя не пугает, что он человек восточный, наверняка, умный и хитрый, да и другой веры? И не задумал ли ты, Саввушка, породниться?" "Как знать", - помолчав, ответил он.
Неделя выдалась дождливой. Аделина Викентьевна была полна впечатлений от концерта, напевала мелодии из "Травиаты". Людмила больше говорила о том, какой тонкий человек Хачатур Фомич, как он слушал музыку. Тина подозрительно смотрела на нее, и та призналась: "Знаешь, Тиночка, боюсь, что я очень сильно полюбила Хачатура Фомича. Не знаю, хорошо это или дурно, но ничего не могу поделать. Все время думаю о нем. Что ты мне скажешь на это? Он, конечно, старше меня и умней". Тина очень серьезно, сама не ожидая от себя, тихо сказала: "Разве любовь разбирает? Ни на возраст не смотрит, ни на положение. Пришла, и все тут". Людмила приблизила свое лицо к Тине и, глядя ей в глаза, прошептала: "Ты это об Андрее?"
Хачатур Фомич уехал вечером. Когда зашел попрощаться, Тины не было. Его провожали Савва Дмитриевич с Андреем. Обращаясь к Аделине Викентьевне, поблагодарил за прием, за доброту и поцеловал ей руку. Людмила замерла - как он с ней простится? А он, повернувшись к ней и глядя на нее, явно любуясь тоненькой, стройной девушкой, с пышными светлыми косами, запнувшись, произнес: "Я буду очень ждать вас всех в своей "Индии". Все рассмеялись - он знал, что его здесь звали "индийским гостем".
Андрей целые дни проводил с хозяином. Они уезжали часто, возвращались поздно. Аделина Викентьевна говорила, что Савва Дмитриевич вводит Андрея Николаевича в круг деловых людей. Иногда с ними бывал Петя, но у него не наблюдалось большого интереса к делу. Зато Андрей Николаевич почувствовал тягу к этой новой жизни. У него появились дорогие костюмы. К выходу он тщательно готовился. Было видно, что он вошел во вкус в новой для себя деятельности.
У Глеба здесь был свой интерес. Неподалеку жил старый доктор. Познакомились они еще прошлым летом. И теперь студент-медик считал себя на практике. Исидор Захарович не возражал. Больных он принимал у себя дома. Вход в кабинет был с улицы. На двери привинчена медная дощечка. Справа от крыльца - незнакомое деревце с резными листьями. Заметив удивление Глеба, Исидор Захарович пояснил: " Это, коллега, маньчжурский орех - замечательное дерево. Оно достигает тридцати метров в высоту. Моему, правда, еще расти и расти. А привез его с Японской войны - подарок от одного солдатика. От газовой гангрены выходил. Орехи съедобны, да видно, не дождусь урожая, а древесина идет на изготовление замечательной мебели".
Помогала Исидору Захаровичу племянница. Но она была в отъезде, и Глеб с радостью занял ее место. Шли к доктору люди самые разные, с самыми невероятными жалобами. Пришла тетка. Жмется, концом платка прикрывает то рот, то глаз. "Показывай, с чем пришла. Убери платок-то. Не вижу, ведь". "Да нет, пойдем, Исидор Захарыч, муж у меня там. Пьяненький. Я его ухватом ткнула, а он заревел и за глаз схватился. То ли вытек, то ли не вытек. Ты посмотрел бы".
Исидор Захарович мигом оделся и уже со своим чемоданчиком в руках остановил Глеба : "Оставайтесь, коллега, думаю, ничего интересного". Вернулся через полчаса. "Не вытек! - смеется, а фингал хорош! Свинцовую примочку будет теперь прикладывать своему "пьяненькому".
Прибежал парнишка. Ковыляет на пятке, пальцы кверху задраны, рыболовный крючок загнал в подошву. Пришлось вырезать. "Давайте, Глеб Иванович". Сенька весь съежился, от боли и от страха ногой дрыгает. "Стыдись, Семен, мужик ты или нет", - погрозил ему Исидор Захарович. И Глеб принялся. Весь взмок, пока крючок вытащил. Рану обработал, повязку наложил. "Вот и отлично. На перевязку придешь завтра",- глядя поверх очков на Сеньку, строго сказал доктор.
Вечером сидели на террасе за чаем. Глеб слушал, как спасали раненых в Японскую кампанию. Ни бинтов, ни медикаментов. Всякие народные средства припомнить пришлось. "Ох, и мясорубка, эти войны. А главное, какая жуткая бессмысленность!" - качал головой старик.
Глеб уже собирался уходить, как застучали в калитку. "Помогите, Исидор Захарович. Жена разродиться не может", - кричали из-за забора. Собрались, отправились вместе. Роды были очень трудными. Но все обошлось. Приняли десятифунтового богатыря.
--
Впервые? - спросил Исидор Захарович.
--
Да,- только и сказал Глеб.
--
Ну, значит, с почином.
И разошлись.
Петя сидел в публичной библиотеке. Отец озадачил его длинным списком вопросов: по организации производства, по правовым делам, по бухгалтерскому учету. Сначала без всякого желания, а потом втянулся. Навыки работы с литературой уже были. А главное, все это, он видел, необходимо для создания того большого дела, которое затевал Савва Дмитриевич. Неделя не прошла для него даром. Петя подготовил толковый отчет, и отец был очень доволен.
Тина занималась уборкой в кабинете. На столе аккуратной стопкой лежали газеты, надписанные папки, несколько книг. "Надо же! Никогда такого порядка не было. Теперь хоть стереть пыль можно. Да и пыли нет", - удивлялась она. Потом взобралась на подоконник, потянула за щеколду шпингалета, и тяжелая фрамуга откинулась прямо ей на голову. "Ой! Хорошо, хоть стекло не разбилось", - вслух произнесла она, потирая темечко и поворачиваясь, чтобы соскочить с окна. Перед ней стоял Андрей и улыбался. "Больно? Прыгай ко мне. Ловлю". И она прыгнула. Он поймал ее и так держал, лицом к лицу, какое-то мгновенье."Пусти, Андрей". "Не пущу, Тина". Она уже стояла на ногах перед ним." Никуда не отпущу. И никогда". Сердце ее сошло с ума - колотилось так, что в ушах отдавалось. Она направилась к двери. "Постой, Тина. Мы так редко видимся теперь. Савва Дмитриевич взял меня в помощники. Я ему благодарен - поверил, что могу быть полезен. Читаю много, учусь тому, чего никогда не знал. Стало интересно жить. Я буду хорошо зарабатывать, - а потом добавил, - ты мне очень нравишься, Тина. Знаешь, ведь".
Весь день Тина маялась, зачем Андрей сказал ей, что будет хорошо зарабатывать. Похвастался, что ли? А может, это какой-то намек был? Куда Люда делась?! Ей не терпелось поделиться. Нашла ее в пустой гостиной. Забралась с ногами в глубокое вольтеровское кресло. Сидела с книгой, но не читала. Увидела Тину. "Я так скучаю, Тиночка. Он такой замечательный. Как я боюсь, вдруг, не увидимся больше. Знаешь, кто он? Армянин. А мама русская. Он показал фотографии своих родителей. Такие красивые оба. Мама его играет на рояле и хорошо поет. Они, оказывается, христиане. И церковь очень похожа на нашу, те же праздники. В Ташкент переехали совсем недавно."Тина слушала и понимала, что своими сомнениями поделиться с Людмилой ей не придется.
Собрались к ужину. Позднее других приехали Савва Дмитриевич с Андреем и Петей. Возбужденные, обсуждали какое-то письмо из Тобольска. "Ну, что, друзья мои, - Савва Дмитриевич обнял Андрея и Петю, - а ведь клюнул, старый лис. Запишем себе это в актив. Все. Умываемся и за стол."
--
"Ну, Матрена! Каков пирог! С нельмой, небось?"
--
С нельмой, батюшка Савва Дмитрич, с ней. Какой ты любишь, - расплылась в улыбке Матрена, стоя у двери, сложивши на животе пухлые конопатые руки.
Пирог был отменным. Ели, запивая квасом, по-деревенски.
Матрена любила украшать свои пироги. Тонкие ленточки раскатанного теста надрезала с обеих сторон. Получалась длинная "елочка". Раскладывала ее по краю пирога в виде рамки, а в ней - разные узоры из тех же "елочек". Из печи вынимала такую красотищу! И обязательно подглядывала - понравилось ли. А за столом не скупились - хвалили Матрену за ее умелые руки и прямо-таки художнический талант
Вечер был теплый. Тучи ушли куда-то. Опять устанавливалась хорошая погода -"ведро", как говорили сибиряки.
Ася с Соней уезжали на неднлю домой, в Томск. Там в городе было скучно. Студенты поразъехались, зато девушки посмотрели в театре два спектакля по пьесам Островского. "Гроза" им не понравилась. Какие-то отвратительные, дикие люди. И Катерина не показалась им "лучом света" в этом "темном царстве".
Зато "Без вины виноватые" - в этом спектакле играли артисты первого состава - потрясла их до слез. "Оставить своего ребенка! Почитаю это за самый тяжкий грех," - причитала, шмыгая носом и прикладывая кружевной платочек к глазам, Ася. Соня философски заметила: " Ну, знаешь, разные бывают обстоятельства".
Приказчиков Савва Дмитриевич отправлял с товаром по крупным селам, нацелив их на изучение потребительского спроса населения. Они уже успели отчитаться за свою поездку, представили свои наблюдения и рекомендации хозяину и теперь, отужинав у Матрены на кухне, предложили устроить ночное купание. Был субботний вечер, и все охотно согласились.
Пошли прямиком, через лес. Солнце уже заходило. Низкие лучи его прорывались в просветы между соснами, освещая их сзади и делая стволы совершенно черными на фоне алого заката. Еще мгновение, и оно уйдет. Наступили сумерки - тревожное время между заходом солнца и ночью.
" В прятки! В прятки!"- захлопала в ладоши Людмилка. "С условием - двигаться к реке", - предупредил Петя. "Чур, голю я, без считалок, - крикнул Яков и встал лицом к большой сосне. Прячьтесь!" Он слышал, как хихикали девочки, прячась где-то рядом, топот Ивана - тоже не побежал далеко, чьи-то крадущиеся шаги, удалявшиеся вправо. А хитрая Людка тихонько дышала прямо за спиной. "Иду искать! - громко сообщил Яков и отошел от сосны. "Чик-чика", - радостно зашлепала ладошками по коре Людмилка.
Тина оказалась довольно далеко. Кто-то приближался. "Андрей!" - вздрогнула она. " Тина! Ты где? Я чувствую тебя, ты где-то здесь. Уже слышу, как стучит твое сердечко. Не бойся. Я сам боюсь" - последние слова он сказал тихо, только для себя.
Но она услышала все - и его шаги, и дыхание, его слова и его мысли. И боялась она не его, боялась она себя. "Господи! Удержи!" - Вдруг, не выдержит и кинется к нему. Кто-то позвал: "Андрей! Где ты?" Шаги удалялись. Где-то хрустнула ветка, но это было уже далеко. Она сидела под деревом, поджав под себя ноги, и не могла сдвинуться с места. Там все уже нашлись, шумели, смеялись, звали Тину.
Она побежала прямо к реке. Спустилась, сбросила платье, вошла в воду и поплыла. Вода была теплой, обнимала. Тина перевернулась на спину, раскинула руки - небо темное, все в звездах, такое огромное, бездонное, кажется, только оттолкнись - и полетишь в эту звездную бездну. А снизу - вода, тоже бездонная и загадочная, тоже манящая и пугающая. Она вдруг почувствовала себя такой маленькой и беззащитной, между этими двумя могучими стихиями, и захотелось кануть в это вечное и раствориться в нем, чтобы быть такой же вечной, недосягаемой ни добру, ни злу.
Наверху послышались голоса. "Ну, я же говорил, что она купается, - это был голос Пети, - Тина! Я к тебе". Тина уже выходила, когда Петя окунулся. "Какая вода!" И тоже вышел, стряхивая с себя капли. "Кажется, никто, кроме нас, не решается. У меня есть полотенце. Оботрись". Тина взяла, промокнула волосы, купальник Надела платье. Петя уже оделся, и они стали подниматься. На первой площадке остановились. "Тина, с тобой ничего не случилось?" Он ждал. "Случилось, Петенька, и очень плохое". Оба замерли. "Я не могу жить без Андрея Николаевича". Он взял ее за локоть. "Это же замечательно! Ты ему тоже очень нравишься. Можешь мне верить". Дальше поднимались молча.
Компания уже двинулась обратно. Яша подхватил под руки Людмилу и Соню.
Они тихонько пели. "Пой, ласточка, пой, пой, не умолкай..." Пели на три голоса, получалось очень красиво. Тине слышались в пении нежность и грусть. "Что со мной? - думала Тина, - почему мне так грустно, даже плакать хочется?"
Петю позвала Ася. Она что-то шептала ему, и он кивал, соглашаясь. К Тине подошел Андрей. "Какое лето стоит! Ты давно научилась так плавать?" "Не помню. Кажется, всегда умела". "Я на Волге вырос, и лет с пяти уже плавал. Отец учил".
Помолчали. "В следующий раз не уплывай одна. Пойдем вместе". "Хорошо, можно и вместе", - ответила тихо, опустив голову.
Они уже подходили к беседке, когда оттуда вдруг грянули струны и голос Яши застрадал: "Очи черные, очи страстные, - и сразу за ним подхватили, - очи жгучие и прекрасные...". - Во! - засмеялся Андрей, схватил Тину за руку и они побежали к беседке.
Перед входом, на крепкой низкой скамейке, дымил ведерный медный самовар. Вода уже бурлила. Иван залил огонь, и, пышкнув, из трубы вырвалось плотное облако пара. Сладковатый дым долго еще расстилался, расслаиваясь, рассеиваясь, и полупрозрачными космами стекал к лесу и дальше, к реке. На столике, в центре беседки, Матрена поставила большое круглое блюдо с посыпанным сахарной пудрой хворостом, а на квадратном уложила суши - скрученные трубочками вафли, наполненные взбитыми сливками. Сама стала у косяка и с гордой скромностью наблюдала, как ребята шумно рассаживались, восхищаясь ее умелыми руками. Самовар был уже на столе, и Иван заваривал байховый, из многих сортов составленный, душистый чай.
Людмила стала разливать его по чашкам. Сидели долго, наслаждаясь теплым вечером, вкусным чаем, своей дружбой. "Попоем? - предложил Иван и кивнул Якову, тот уже был готов, перебирал струны. " А я слушал Шаляпина",- похвастался Андрей. "А правду говорят, что он своим голосом стаканы разбивает? Такой мощный?" - спросила Ася и смутилась." "Не знаю, Ася, как стаканы, а сердце разрывается. И не только от красоты и мощи его голоса, но и от силы его души - огромной, глубокой, которые сливаются в единое целое и потрясают. Одна песня, которая особенно нравится, автора вот только не знаю, перекликается со стихотворением Пушкина "Погасло дневное светило". Мне так хочется, хотя бы напеть, эту мелодию". И он напел ее со словами: "...если б навеки так было ... если б навеки так было..."
Или еще песня... "Ноченька" ... Прощай, радость, жизнь моя. Слышал, едешь от меня. Знать, должон с тобой расстаться. Тебя мне больше не видать ... Ноченька темная, да не спиться. .... Нет ни матушки, нет ни батюшки, только есть один мил- сердечный друг, ... да и тот со мной не в любви живет. ... Ночка темная, ночь осенняя.... С кем же ноченьку коротать буду... ". Эти обрывки мелодий и слов были так неожиданны и прекрасны, что все, затаив дыхание, замерли.
"Какая песня роскошная", - прошептала Соня. "От нутра", - в тишине проговорила Тина. "Да-да, именно, от нутра, - Андрей внимательно посмотрел на Тину, - столько тоски".
"Боже мой! Как я хочу послушать Шаляпина, - тихо сказала Людмила. "А пока, - Андрей взял гитару, - давайте, из Некрасова, и запел, почти речитативом: "Что ты жадно глядишь на дорогу в стороне от веселых подруг, знать, забило сердечко тревогу, все лицо твое вспыхнуло вдруг",- к нему присоединились Иван с Яшей, и вот такой мужской хор закончил: "Не догнать тебе бешеной тройки, кони резвы и сыты, и бойки. И ямщик под хмельком, и к другой мчится вихрем корнет молодой." Петя смотрел на поющих с тревогой. Он все время думал о Тине.
Под лампой, подвешенной к потолку, мельтешила мошкара, создавая живую, мелкую сетку, в которой нет-нет и запутается ночная бабочка. "Чужая она в этой метели" - думает, глядя на бабочку, Тина. "Тоже мечется, мечется, пока не вырвется и не улетит". Она вдруг почувствовала себя этой бабочкой.
Ася попросила Соню почитать свои стихи. Соня оглядела всех. "Ну, вот последнее, сырое еще, правда.
Солнце, крадучись, за горизонтом скрылось,
Небосклон прозрачно заалел,
Тишина, как купол, опустилась,
Говорят, что ангел пролетел.
Нежно гладь реки покрылась
Золотистой чешуей,
Ива гибкая умылась
Легкой вкрадчивой волной.
Только слышно еле-еле
С луга ржанье лошадей,
Да неспешный скрип телеги,
Да шуршанье камышей.
Вдруг спросонья в ветках птица
Шумно крыльями взмахнет,
Да далекая зарница
В небе вспыхнет и умрет.
Сонины стихи наградили дружными аплодисментами. "Хорошо, Сонечка, как хорошо!" - бросилась к ней Людмила. Какое же оно "сырое?! Оно прекрасное, оно законченное. Любое слово, добавленное к нему, будет лишним. Я тебе завидую. Мои глаза видят столько красоты вокруг, а словами не могу выразить". "А ты попробуй..., как бы уговаривая, предложила Соня.
Ну, что? Пора. Стали выходить из беседки. Петя что-то говорил Соне, должно быть, о ее стихах. Асю подхватили Яша с Иваном. Последними вышли Тина и Андрей. "Пройдемся немного", - пригласил Андрей. Тина заговорила первой. "Как хорошо сегодня пели. Только песни такие грустные. Наверное, грусть, от которой щемит в груди, тоже прекрасна". "Да ты философ, Тина". "Какой философ, просто говорю, что чувствую". Ночь была душной, ни ветерка. Сильно пахло цветами. "И зачем они так пронзительно пахнут, - думала Тина, - как последний раз" Шли по лиственничной аллее. От реки принесло прохладу. Андрей остановился, взял Тину за плечи, повернул лицом к себе. "Я уже не могу жить без твоих глаз. Всякий раз я вижу тебя, словно впервые - ты такая разная. Скажи мне, Тина, что чувствуешь".
"Я люблю Вас, Андрей Николаевич. Но мы не пара. Сегодня я это окончательно поняла. Поэтому говорю Вам правду, чтобы не возвращаться к этому разговору". Она хотела высвободиться, но он обнял ее, и она прижалась лицом к его плечу. Так они стояли, когда услышали шаги. По аллее шел Глеб. Хотел спрятаться за деревьями, но его уже заметили. "Глеб! Я очень люблю Тину и клянусь, что буду любить ее всю жизнь". Глеб подошел. "Я тебе верю, Андрей. Да будет так".
Весь вечер Глеб провел у доктора. Он пригласил его перекинуться в шахматы. Кухарка Ксения готовила ужин - жарила карасей в сметане. "Хересу! Хересу не забудь! - крикнул в сторону кухни Исидор Захарович. А она уже плыла, пошаркивая подошвами и победно улыбаясь. Двумя руками поставила на стол глубокую чугунную сковороду, полную нажаренной до золотистой корочки рыбы, а из глубокого кармана на фартуке достала четырехгранный штоф и, глядя на гостя, заворковала: "Наливочки, батюшка, испробуйте, смородишной". "Это она для Вас, Глеб Иванович, расстаралась. " А херес где? - строго посмотрел на непослушную кухарку, смеясь глазами, старый доктор". "Да будет тебе херес, что у меня, десять рук, что ли?"
На двери ожил колокольчик. "Кого это в поздний час несет? - заворчала Ксеня и направилась в кабинет по узкому коридору. Долго с кем-то переговаривалась через дверь. "Отработал на сегодня. Отдыхает. Ну что, горит у тебя, что ли? C утра приходи". "Кто там, Ксеня? Что у него?" "Чирьи, - говорит". "Значит, допекло, раз на ночь глядя явился. Открой. Посмотрю". И нашарив под столом башмаки, сунул в них ноги. "Пойдем, Глеб Иванович, наше дело такое".
Ксения уже впустила здоровенного парня. Он сидел на краешке стула, как-то врастопырку, нахохлившись, и неловко поддерживал правую руку. "Здравствуй, Егор. Ну, что случилось?" "Да вот". Снял рубаху и поднял руку, скривившись от боли. "Свету побольше дай, Ксеня". Она прибавила, и оба доктора и кухарка кинулись смотреть. - Ты-то куда? Но она уже заключила: "Сучье вымя". "Фурункулез, Ксеня". Парень вращал глазами, испуганно моргая. "А без ножа никак?" - прошептал он, обращаясь к Ксении. "Не дам парня резать, - заступилась кухарка. "Есть у меня средство, Егорушка. Не выйдет - пусть режут". Исидор Захарович знал ее средство. "Ну иди, вари". И она убежала. Из кухни пришел вкусный запах жареного лука. Потом запахло камфорой. "Что это она делает?" - принюхивался Глеб. "Мазь, хорошую мазь".
Исидор Захарович на марлевую салфетку, сложенную вчетверо, намазал толстым слоем Ксенину мазь и, обработав больное место крепкой марганцовкой, наложил.
"Место - то какое неудобное", - засомневался он. "Не отлепится, не бойсь. Жаль, деревянное масло все вышло. Но нутряное тоже очень хорошо", - подхваливала Ксеня, выкладывая мазь в стеклянную баночку с притертой пробкой." На вот" - протянула Егору. "Склянку-то потом принеси, - напомнила, - не напасешься на вас". "Завтра приходи, посмотрим", - сказал Исидор Захарович Егору и на удивленный взгляд Глеба сообщил: " Жарит лук на деревянном масле или вот на свином нутряном, процеживает, добавляет чуть камфоры и немного пчелиного воска, чтоб схватилось. Вот и все. Ишь ты! Провизор!" И, опустив очки на кончик носа, весело посмотрел на Ксению. Она уже выпроваживала своего пациента. Глеб стал прощаться. "Доиграем завтра", - протянул ему руку Исидор Захарович.
Подошли к дому. Глеб отправился на кухню к Матрене - ужин - то с карасями сорвался. Андрей, не отпуская руку Тины, пожелал ей спокойной ночи, поцеловал в ровный пробор на голове и поднялся наверх. После клятвы, данной в присутствии Глеба, ему стало как-то спокойнее. Он твердо решил, что женится на ней.
Тина думала, что ей сегодня не уснуть, но уснула. И снилось ей что-то очень хорошее, но, едва открыв глаза, сразу же все забыла. Помнила только вчерашнюю прогулку. Ей так хотелось поскорее увидеть Андрея. Под дверью была записка. "Милая, уехал недели на две. Жди меня, Тина". Она даже не огорчилась - ей требовалось время, чтобы решить для себя, - подчиниться разуму или сердцу. Кажется, слабое сердце брало верх.
Людмила и подружки отправились к портнихе - заказывать себе наряды для осеннего бала, которым открывался новый учебный год. Накануне они долго рисовали, что бы хотели для себя сделать. У Тины давно уже созрел фасон прогулочного костюма. Почему "прогулочного" - она и сама не знала. Она увидела его в каком-то журнале. Строгий костюм из бежевой шерсти, отделанный коричневой узкой бейкой. И ей хотелось непременно сделать его самой. Поэтому она уже побывала у Анны Павловны, и та одобрила и ее выбор, и ее решение. Вместе они сделали лекала по ее мерке и раскроили ткань. Тина уже собрала свой костюм "на живульку". В доме была швейная машина "Зингер", на которой она очень аккуратно, точно соблюдая советы Анны Павловны, прошила все швы. Самым сложным было пришить отделочную бейку, но у Тины оказалась очень твердая рука и острый глаз. Она все сделала мастерски.
Андрей приехал, как и говорил, через две недели. Первый день он провел с Саввой Дмитриевичем. За обедом хозяин вслух сказал, что Андрей Николаевич становится опытным переговорщиком, обнаружив дипломатический талант. За столом зашумели, стали поздравлять Андрея, а Людмила по своей привычке захлопала в ладоши и, встретив глаза Тины, подмигнула ей. Тина почувствовала, что зарделась, а Петя с Асей смотрели на нее и улыбались, как будто речь шла о ней. Все это не осталось незамеченным для Аделины Викентьевны.
Андрей постучал в дверь. Тина ответила: "Входите, не заперто". Он несмело остановился у порога. В руке держал круглую коробку, перевязанную тесьмой. "Тина, я взял на себя смелость привезти для тебя одну вещицу. Мне показалось, она тебе очень подходит. Открой, пожалуйста". Тина взяла коробку, поставла на столик, развязала, сняла крышку. В коробке лежала коричневая шляпка, точно такого цвета, как отделка на ее костюме. Тина засмеялась."Ну, не знаю, Андрей Николаевич! Как подсмотрел." И вынула из шкафа свой костюм.
Они прикладывали шляпку к костюму, удивлялись, как подходит. "Ты надень". Тина повернулась к зеркалу и, не примеряясь, как-то сразу надела на место. Шляпка была очаровательна и очень ей шла. "Ну, здравствуй, милая! - запоздало поздоровался Андрей и хотел обнять Тину, но она отстранилась." Нет, Андрей Николаевич, я не могу принять от Вас подарка". "А я и не дарю", - не давяя ей договорить, заявил Андрей. Тина опешила, не зная, как выкрутиться. "Я продаю. Купи." Она, наконец, поняла и рассмеялась: "Куплю!" Затребовал целковый, снизил до полтины, а потом, смеясь, сошлись на полушке.
К концу августа гости засобирались. Ася сделала несколько милых акварелей, на одной из них была Тина среди ромашек. Она сидела в широкополой шляпе, и лица ее почти не было видно. Но Ася схватила самое главное, - ее особый поворот головы и изящную линию шеи. "Я хочу сделать тебе подарок", сказала она Андрею. Вот", - и протянула ему рисунок. "Это Тина?!" "Может быть, если похожа". "Да-да, это Тина, конечно, Тина". Возникший было вопрос - "Почему...?" так и застрял у него в горле, и он благодарно посмотрел на Асю. "Спасибо, Ася". "Не стоит благодарности. Мне просто хотелось сделать для тебя что-то приятное". "Ты попала в точку".
Вечером "томичи" уезжали. За столом собрались все. Было шумно, вспоминали лето, жалели, что оно уже кончилось, но говорили все больше о Томске, об однокурсниках, душой они были уже там.
Аделина Викентьевна сидела с Людмилой, обнимала ее и что-то тихо говорила. "О Хачатуре Фомиче говорят", - догадалась Тина, наблюдая, как Людмила соглашается, кивает и смотрит счастливыми глазами куда-то далеко, никого и ничего здесь не замечая.
"Пора, пора", - заторопил Савва Дмитриевич, вынимая из жилетного кармашка свою "луковицу" - серебряные часы на длинной и толстой цепочке, и поглядывая на них. Вещи уже погрузили. Савва Дмитриевич с Аделиной Викентьевной вышли на улицу проводить.
Ехали тремя экипажами. Тине с Андреем досталась коляска, где были сложены чемоданы. Места оказалось совсем мало, но что-то менять, уже не было времени. Тина с ума сходила - они оказались тесно прижатыми друг к другу. "Ничего, Тина, ведь, ехать недалеко, сейчас приедем", - успокаивал Андрей, а потом вдруг притянул к себе и стал целовать ее голову, лоб, губы. Она не вырывалась, не отталкивала, но не отвечала. "Разум с сердцем не в ладу" - как-то не ко времени лезло ей в голову. "Я люблю тебя, Тина".
Ну, вот и стоп. К коляске подскочили, стали вытаскивать багаж. "Как вы там? - это заглянула Людмилка. "Замечательно!"- засмеялся Андрей, выпрыгивая и протягивая Тине руки. До отхода поезда оставались минуты. Только успели внести вещи, как объявили отправление. Даже не попрощались. И вот уже поплыли вагоны, а в окне радостные физиономии, что-то говорящие глаза и губы. Провожающие еще бегут по перрону, еще кричат, машут руками, но уже никто никого не слышит. Ушел поезд. Обратно ехали вчетвером, в одном экипаже.
После очередной поездки куда-то на север, Андрей Николаевич вернулся простуженым. Лечили его по-домашнему - горячим молоком с содой и маслом, от чего он отбивался, чаем с малиной, с медом, клюквенным морсом. Матрена все пыталась надеть на него шерстяные носки с насыпанной в них сухой горчицей. "Да будет вам! Я уже здоров", - протестовал бедняга. Наконец, она поймала Тину. "Неси, - говорит, - с него Андрею Николаевичу полегчает. Тина взяла обеими руками большой бокал с горячим отваром каких-то трав и плечом толкнула дверь.
Андрей лежал на широкой тахте в нижнем белье. И она увидела то, чего не должна была видеть, чего очень боялась увидеть. Она увидела молодого, красивого, сильного мужчину, которого любила.
Андрей вскочил с подушек. "Тина!" И уже ничто не могло ее удержать....
"Дорогая моя, я так счастлив. Я так долго ждал этой минуты. Я так люблю тебя, даже не думал, что со мной такое может случиться. Я так благодарен тебе. Милая моя, милая.
За дверью слышались шаги, чьи-то голоса, что-то упало на пол. Но она уже ничего не боялась. Она чувствовала себя женщиной, очень счастливой женщиной и ни о чем не хотела ни жалеть, ни думать. Она гладила его дивные волнистые волосы, целовала его прекрасные ясные очи. Как она любила его!
Утром Аделина Викентьевна столкнулась лицом к лицу с племянником. "Андрюша!" и в этом едином слове, в том, как она его произнесла, было все - и вопрос, и тревога, и желание что-то остановить. "Я счастлив, тетя Деля", - он поцеловал ее в щеку и побежал по коридору.
"Да, я, кажется, проглядела",- качая головой в такт своим мыслям, думала Аделина Викентьевна. "Не знаю, не знаю, во что это выльется. Сама я и не возражала бы, но как Савва Дмитриевич. У него на этот счет могут быть другие планы". Ее настораживало, что участилась переписка мужа с Николаем Викентьевичем. Брат человек слабый, податливый. Как бы не случилось беды.
"Бабье лето"! Как хорошо называют эти ясные, теплые, с летающими паутинками, сентябрьские дни. Ночные заморозки погубили почти все цветы на клумбах - остались только самые выносливые. Оранжевые ноготки еще боролись, раскрывая и раскрывая все новые бутоны. Анютины глазки доверчиво поглядывали на изменившийся мир, а, еще не потерявшие своих красок, львиные зевы, наоборот, как бы удивленно оглядывались, плотно сидя на своих стройных стебельках со скрученными, побуревшими листочками.
В лесу вдруг высыпали опята. Облепили пеньки и так, по одному, по два, а то и побольше, торчат из начинающей жухнуть травы.
По сбрызнутой золотом лиственничной аллее идут Андрей и Тина. Тишина, какая бывает только в эту пору. Он опять должен ехать. Савву Дмитриевича не оставляет мысль об открытии своих магазинов на Волге, на родине жены. Для начала там есть пустующий каменный дом, которым Николай Викентьевич никак не умел правильно распорядиться, а дальше - видно будет.
Шли медленно. Тина срывала яркие осенние листья, покрасневшие и полиловившие травинки. Вышли на кручу. Вода в реке спала, и остров поднялся, как огромный слоеный пирог, украшенный своей невообразимо живописной кудрявой шапкой. Кусты калины обозначились прозрачно-малиновыми листьями и гроздьями круглых, густо-красных, наполненных горьковатым соком, светящихся ягод. На побуревших зарослях боярышника расселась стайка птиц. Птицы клюют ягоды, вспархивают, как по команде, и опять ныряют, продолжая пиршество. По всему острову из зеленой, багряной, желтой лиственной массы торчат там и сям, как толстые оленьи рога, корявые ветки, плотно облепленные оранжевыми, всех оттенков, ягодами. Облепиха! Чудо сибирских лесов. Понизу остров зарос малиной, смородиной, колючими плетями ежевики. Столько красок - и все как прощание.
Тина ждала, но Андрей не обмолвился, будет ли говорить о ней с отцом. "Боится отказа", - понимала она, а поперек отцовской воли, она и сама не пойдет. Это она для себя твердо решила.
Андрей поехал с большой охотой. Ему не терпелось встретиться с отцом, рассказать, чем занимается - его это должно было очень порадовать. И еще он хотел сообщить, наконец, что встретил девушку, которую полюбил и просить его благословения. Андрей не надеялся на скорое согласие, но твердо решил убедить его именно в этот раз.
Сколько себя помнил Андрей, в доме жила Августа Львовна. Она была непременным приложением ко всем семейным событиям. Когда-то, еще девочками, они дружили с матерью. Он даже не задумывался о ее роли в семье, хотя всеми хозяйственными делами заправляла именно она. . И теперь она первой встретила его и, радостно воскликнув: "Николай Викентьевич! Андрюша приехал", бросилась к нему.
Андрей заподозревал, что Августа Львовна стала для отца больше, чем экономка. Это видно было по словам и взглядам, которыми они обменивались за столом во время обеда.
Отец был так же строен, вальяжен, не изменил своим привычкам. Носил усы, ухоженные и душистые, и все так же следил за своей прической. Андрей заметил у него на лбу вдавинку от резинки на сетке, которую он неизменно надевал на голову для укладки волос. За каждым его движением проглядывало барство.
Встреча была теплой. Говорили долго и обо всем. Николай Викентьевич доволен успехами сына, о них он знал из писем Саввы Дмитриевича. Говоря о последних городских новостях, он рассказал, что умер богатый фабрикант и в обществе долго бурлили страсти, кто же будет наследником и продолжателем его нешуточного дела. Они были знакомы с ним и его женой еще с юности. И вот теперь Полина Леопольдовна стала проявлять к нему определенный интерес. И добавил, что побаивается этой женщины, а мимоходом заметил что не хочет обидеть старого друга Августу Львовну. "Ну и ну! - думает Андрей, - какие дела".
Они не заметили, как вошла Августа Львовна. "Она имеет дочь". Оба обернулись."У нее дочь, - повторила она, - живет в Италии, потому что имеет очень плохое здоровье, - как-то по-немецки расставила слова Августа Львовна. Андрей напрягся. Тут была какая-то тонкая линия. Определенно, Савве Дмитриевичу было известно все, что он только что узнал, и не мог ли его живой ум уже раскинуть возможные варианты.
Андрею стало душно. Разговор о Тине оттягивался. Он решил, что его надо провести в присутствии Августы Львовны. Вечером, за чаем, он предложил посмотреть рисунок, выполненный однокурсницей Людмилы. Николай Викентьевич взял листок и отвел руку подальше от глаз. Августа Львовна тут же протянула ему очки. "Очень мила, - наконец, оценил он. И рисунок хорош. Кто она?" К ответу Андрей оказался не готов. "Живет у тети Дели, помогает ей". "Прелестная, просто прелестная девушка", - заглядывая через плечо Николая Викентьевича, с излишним восторгом произнесла Августа. "А как зовут девушку?" - все еще рассматривая рисунок, спросил отец. "Тиной", - как-то с задержкой, ответил Андрей. "Не затянуло ли тебя уже этой "тиной" по самую макушку?" - довольный случившимся каламбуром, хохотнул Николай Викентьевич и взглянул на Августу. Но та не оценила и даже не улыбнулась. Потом вышла.
"Да, Андрюша, нам есть о чем с тобой поговорить". Николай Викентьевич поднялся из-за стола, еще раз взглянув на листок, произнес: "Жаль, не видно лица, особенно, глаз". Достал из ореховой шкатулки старинную трубку, туго набил душистым табаком, раскурил и бросил в пепельницу обгоревшую спичку.
"Савва Дмитриевич очень заинтересовался оставшимся без хозяина предприятием. Это большая деревообрабатывающая фабрика", - наконец, начал он разговор. "Удивительный человек! Я преклоняюсь перед его энергией и напором. Он ни перед чем не остановится. Теперь он поставил - прибрать к рукам эту фабрику. А как?! В письме он уже намекнул, что неплохо бы жениться кому-нибудь из нас двоих на вдове или дочке. Но я не могу! Сам понимаешь, не для меня это. А тебе следовало бы подумать". Андрей молчал. "Боже мой! Что же мне делать?! Cавва Дмитриевич отправил меня с умыслом, и отец знает. Теперь начнутся застолья, смотрины". Андрей решил открыться отцу. "Я обещал Тине. Поклялся, что буду любить ее вечно, при свидетелях.поклялся. Это уже дело чести". "А кто тебе не дает? Честь честью, только теперь другие времена, мальчик мой, и ценности другие. Романтизм уступает место чистогану. Может, это хорошо, но я человек старой закалки. Мне трудно что-то менять. А ты молодой".
"Я люблю Тину и хочу на ней жениться". "У вас с ней ... отношения? - запнулся Николай Викентьевич. "Да, отец, я ее люблю. " Я понимаю тебя, сынок, и не имею ничего против". Андрей подошел, обнял отца. "Ты сказал это, и я ловлю тебя на слове". Николай Викентьевич вспомнил о трубке, она не разгоралась.Он покусал мундштук и засунул ее в карман."Волнуется тоже", - понял Андрей.
"Но и ты меня пойми. Савва Дмитриевич сделал тебя своим компаньоном, открыл для тебя возможности новой, современной жизни. И ты уже проявил себя в ней. Ты должен быть благодарным, должен ему помогать. Ты ему нужен, и не так для него, как для самого себя". Голос отца звучал для Андрея монотонно, отдаленно. Николай Викентьевич говорил это, прохаживаясь по большому мягкому ковру, и казалось, наслаждался своим продолжительным монологом.
"Все, - решил Андрей, - надо немедленно уезжать".
Августа измучилась. Сон не шел. Вскакивала, взбивала подушки."Нет-нет, Николай ни за что не решится на этот брак. Он не способен быть хозяином, он барин, ленивый. На мне бы женилась! То-то было бы дело! Может, Андрея женить? Разница, конечно, неприличная. Разговоры пойдут. Но, где деньги, там молва молчит. Быстро захлебнутся. Лиза, впрочем, тоже вариант. Но девчонка больная, живет за границей, да и причем здесь она. И как далеко зашли отношения у Андрея с этой его Тиной. И с какой стати я ее так расхваливала?" Августа не находила концов, которые, наконец, можно связать.
Андрей нервничал. Придя к себе, бросился на кровать, думая о Савве Дмитриевиче как о хищнике, но без неприязни. Он любил Тину, но она была так далеко, а проблемы крутились тут. Конечно, Савва очень заинтересован в здешних деньгах, но ведь и сам он тоже. Его будущее связано с Саввой Дмитриевичем и зависит от того, как пойдут у них дела. Но что значит, "жениться на одной из них"?! Все равно, что ли, на матери или дочери? И почему он решил, что они-то готовы? Ну, ладно, Полина Леопольдовна проявляет интерес к отцу, может даже, влюблена в него. А я-то что? Мне она в матери годится. А может быть, ей сибирская древесина нужна? Или земля наша, или это пресловутое дворянское звание?"
Вопросам и догадкам не было конца, все закручивалось в какой-то непостижимый узел, и только для Тины не было в нем места. Он не заметил, как заснул, но последней мыслью его было: "Еду, завтра же еду!"
Один Николай Викентьевич был покоен, уверенный, что Августа его не отдаст, и ему не надо будет ничего менять, ни о чем беспокоиться... Только вот Андрей...
Но он уже взрослый, пусть решает. Одного только хотел Николай Викентьевич, - чтобы "вся эта шебутьня" (Откуда у него взялось это смешное и странное слово? Он даже улыбнулся) прошла мимо него.
Утром Андрей уехал. Предписание свое он выполнил. С пустующим домом было все решено. Отец получил за него приличную сумму, и нанятая артель начала переделывать его под магазин.
Вот и октябрь. Все краски потухли. Дорожка вдоль лиственниц засыпана опавшими хвоинками. Они мокнут в ржаво-коричневых лужах. Тина возвращается от реки. "Не могло же быть так сразу?" Но какие-то новые ощущения заставляют настораживаться, прислушиваться к себе, и она уже почти уверена, что у нее будет ребенок. С кем поговорить? Кому открыться, то ли своей радостью, то ли бедой.
Как-то проснулась, еле брезжил рассвет. И вдруг, ей так захотелось родить ребенка, такого же чудного, красивого, как его отец. Она уже чувствовала себя матерью. И в мыслях уже кормила, пеленала, ласкала свое солнышко. "Господи! Да что же я в самом деле?! Нельзя же так. Совсем с ума сошла. Может, и нет ничего".
"Тина, зайди-ка ко мне". Это высунулась из своей спальни Аделина Викентьевна. Она была, как никогда не позволяла себе, в халате и с распущенными волосами, хорошо расчесанными, но не убранными в прическу. Тина внезапно почувствовала свое сердце - оно как-то странно колотилось у самого горла. Задержалась немного, потом вошла. "Садись, нам с тобой надо поговорить. Мне кажется, Тина, что у вас с Андреем Николаевичем складываются очень, как бы сказать, очень близкие отношения. Смотри, девушка, он парень ветреный, как бы в подоле не принесла". "Уже понесла". Ей показалось, что она сказала это про себя, и она повторила. "Да слышу я, Тина. Уже догадывалась. Что делать-то будем? Он знает?"
"Сам спросил". " И что?" "Да ничего. Его позвал хозяин, и он сразу ушел. Я ничего делать не буду, - глядя прямо в глаза Аделине Викентьевне, тихо проговорила Тина, - а чтобы не позорить его и Вас, уеду". "Подожди, не пори горячку. Что-то придумаем. Я сама виновата - не доглядела".
"Как она сразу, в лоб, - выходя, удивилась Тина. Я еще и не придумала, что отвечу, если вдруг заговорит об этом. А тут, так и выложила все".