Юбка из эпонжа

Женщина сидит с краю. На коленях держит красивую плетеную корзинку, прикрытую куском светлой клетчатой ткани. Видно, едет с дачи, везет что-то, выращенное на грядках. Автобус трясет - сколько лет обещают отремонтировать эту дорогу. "Скорей бы до кольца добраться, а там - на трамвае прямо до дому. Как это люди ездят в этих переполненных автобусах?" - изнемогая от тесноты и духоты, вопрошает она. Трамваи, конечно, тоже еще то удовольствие, но она любит трамваи. "До чего избаловалась! - думает, - хотя, оно и понятно - двенадцатый год за рулем. Автомобиль не роскошь, а средство передвижения, - прав Остап Бендер. И все равно, это "средство" должно быть достойным". Она любит свою "Хонду". Уже мечтает поскорее забраться на ее привычное и удобное сиденье, положить руки на руль. Завтра она заберет ее с СТО и будет опять свободна. Свой уход на пенсию решила отметить поездкой своим ходом на Алтай или на Красноярские столбы.

А теперь вот сидит, обняв свою корзинку. Автобус встряхивает, и она то и дело отодвигается от нависшего над ней мужика. Полы его пиджака болтаются прямо перед глазами, а сзади навалилась толстая тетка и приходится сильно наклонять голову, чтобы не касаться ее тяжелого, горячего живота. "Разлеглась!" Закипает злость и уже вот-вот взорвется. Впереди, слегка опираясь на кабину водителя, стоит стройная моложавая женщина и, почти не отрываясь, смотрит на ее поклажу. И она узнала ее ... . "Боже мой! Сколько же лет прошло".

Когда-то ей так хотелось встретиться с ней, показать, чего она в жизни добилась, может быть, доказать что-то, сама не зная, чего именно. И теперь вот увидела в этом, битком набитом, пыльном автобусе. Отвернулась к окну, боясь, что та узнает ее. На кольце она быстро выскользнула через заднюю дверь. Автобус пошел дальше. Оглянувшись, увидела глаза, провожавшие ее. "Она меня тоже узнала".

Совсем недавно они приехали в этот город. Получили однокомнатную квартиру на первом этаже. С радостью обустраивались. Было необычно и приятно что-то покупать, что-то делать для своего дома. Сама купила почтовый ящик и уже дома сообразила, что он вешается изнутри. Значит, надо пропилить щель в двери. "Чем же? Чем?", - оглядывала она свое хозяйство. Инструментов никаких. Вот! Хлебный нож. Тоже, ведь, пила. Оказалось, совсем не просто, но продырявила. Края, конечно, не очень-то ровные, да под ящиком не видно, а снаружи приколотила специальную накладку. И замечательно. Поскорее бы пришло письмо от мужа. Командировка у него долгая, почти месяц, но она начала работать, и время побежит быстрее.

Приходит домой - и к ящику. Есть! Белеет сквозь дырочки. Не раздеваясь, вытащила. Странное какое-то письмо. Незнакомый почерк. На конверте только адрес. Ни фамилии, ни имени. А обратный есть - из соседнего дома. Тревожно сердце заколотилось. Глаза выхватывают какие-то странные слова, строчки. "Ничего не понимаю. В любви, что ли, кто-то признается?" Заглянула в конец. Подпись - Валентина. От женщины, вроде.

"Вам покажется странным ..." "Да уж, точно". "...Я, как влюбленный юноша. Совсем голову потеряла. Слежу за Вами из окна. ...Вы не бойтесь ...Я нормальная женщина, у меня муж, ребенок. Но, что я могу сделать, если ни о чем больше думать не могу. Пишу, потому что нет сил молчать, а сказать о своих чувствах не решаюсь". Лера отбросила письмо, отошла от стола, села и ухватилась снизу за сиденье стула. Колотила дрожь. "Да, брось ты, - уговаривала она себя, - ненормальная какая-то пишет. Чего испугалась?! Сейчас изорву в клочья и выброшу. И все дела". Но не двигалась с места.

Снова подняла листки, но уже с брезгливостью, как чуму. "Надо же столько накатать!". А глаза опять там. "Целый день я жду вечера, а когда стемнеет, выхожу с коляской и хожу-хожу под Вашими окнами. Ребенок уже спит давно, а я все заглядываю...". "Боже мой! До чего противно! Она следит за мной, заглядывает в окна. Бред какой-то". И опять продолжает читать эти бредовые излияния. Они ей отвратительны, но притягивают, и она все никак не может скомкать и бросить. "Я вижу вашу головку над задергушками ("какие-то "задергушки" придумала", - возмутилась она), когда Вы что-то делаете на кухне. Ваши прекрасные волосы накручены на бигуди, а я с ума схожу, так хочу их целовать, каждую бигудинку".

"Да что за идиотка!" - кричит она, швыряет эту кучу исписанной бумаги и снова хватается за листки, а они, как наэлектризованные, липнут к рукам, она их стряхивает, и опять глаза натыкаются: "Дайте мне хоть маленькую надежду на дружбу с Вами. Я клянусь быть достойной этой дружбы". "Черт возьми! Да что за ненормальная!" А у самой сдавило где-то под ложечкой, перехватило дыхание. И, вдруг, со страхом - "А если она опять под окнами где-то бродит со своей коляской или даже подсматривает?!" Резко вскочила, выключила везде свет и пробралась в ванную, держа двумя пальцами всю эту кипу. А там, на последней странице, опять крик, как постыдный зов, нелепый в своей неестественности. "Умоляю, придите на встречу..." "Ишь ты, свидание назначает. Сейчас, побегу!" ... "Завтра, в 7 часов я Вас жду. Вы меня сразу узнаете. Я буду в белой юбке из эпонжа, с черными и красными клетками, и с коляской". Там, в конце, еще было что-то приписано, но она уже скомкала это хрустящее чудище и с отвращением бросила в ведро.

Чувствовала себя униженной, замаранной. Открыла кран, дождалась горячей воды и долго мылом и щеткой терла руки. Потом умылась и посмотрелась в зеркало. "И чего нашла? Вот уж ни за что бы на такую внимания не обратила".

Она лукавила. Она себе нравилась. "Хотя, говорят же, полюбится сатана... Фу! Сама уже, кажется, сдвинулась, какую чушь несу".

Вспомнила, что не приготовилась к занятиям. "Надо план хоть написать". Но садиться, а, главное, свет зажигать, не хотела. "Завтра только вторая пара. Успею".

Она прошла в комнату и, не раздеваясь, легла. Надо было спать, но ни в одном глазу. Все прислушивалась, не скрипит ли где эта коляска. Под окном был вход в подвал, а ей уже чудились шаги по его покатой крыше и грохот железа. "Ну, не станет же она сюда ночью лезть". С этим и уснула.

Возвращалась с работы, а сама подсчитывала, сколько до 7 часов осталось. Вовсе не собиралась идти ни на какое свидание, но помнила о нем весь день.

Догнала Нонка. "Лера, Лера", а ты ноль внимания". Она только что приехала из Болгарии. Восторги распирали, и она прибежала вылить их на голову благодарной слушательницы.

- О чем задумалась? - заглядывала она ей в лицо.

- Да ни о чем. Просто не слышала.

Не захотелось ей никого посвящать в свои "тайные сердечные дела".

- У меня для тебя есть подарок, Лерочка. - И Нонка полезла в свою новую желтую сумку из толстой свиной кожи, тоже привезенную из Болгарии.

- Вот. - И она вынула глиняный кувшинчик, раскрашенный "побежалостями" из белой, красной и коричневой глазури. Сорвала несколько цветочков, оставшихся еще на газоне - сентябринки или октябринки, как она их назвала, и воткнула в горлышко, а потом протянула Лере.

- Смотри, как красиво.

- Очень нравится. Спасибо, Нонка. Чудесный подарок.

Они сидели на кухне, пили чай. Нонка рассказывала габровские анекдоты. Закатывала глаза - "А какое там море! А какие золотые пясцы! - вворачивала болгарские словечки, вся такая приближенная к болгарской жизни.

Потом вспомнила - "Ой! За Андрюшкой пора бежать. Пойдем, проводишь".

Они вышли. Нонка продолжала удивлять.

- Они на "нет" кивают головой, а если соглашаются, то мотают. Представляешь?

Вспомнила еще байку про "жадных" габровцев, которые отрубают кошке хвост, чтобы скорее в дверь проходила и не выпускала тепло.

Подружки хохотали, ухватившись друг за друга. А мимо них огромными шагами, навалившись всем телом на ручку, толкала впереди себя детскую коляску худенькая женщина. Все на ней как-то болталось - и просторная красная вязаная кофта, и широкая белая юбка из эпонжа, в красную и черную клетку. С грохотом коляска стукнулась о поребрик.

- Это что за чучело? Ребенка вытряхнет. Сумасшедшая, - прошипела Нонка.

- Эй! Дамочка! - заорала она.

Лера схватила за рукав кинувшуюся вдогонку Нонку.

- Оставь!

- Ты что?

- Да так, потом расскажу.

Еще долго Лера с опаской обходила соседний дом. Но Валентину больше не встречала. Потом забылось. Родился сын, переехали на другую улицу, в новую квартиру. Она так никому и не рассказывала эту, какую-то жутко-щемящую, историю.

И вот, спустя много лет, случайно оказалась в этом чужом районе, в пригородном автобусе, и увидела на коленях женщины корзину, закрытую сверху знакомой тканью. Женщина вышла у конечной остановки трамвая, на ходу быстро взглянула в окно автобуса.

Теперь она удалялась своими широкими, стремительными шагами, унося корзинку, прикрытую лоскутком от старой эпонжевой юбки, и уже больше не оглянулась.

17 октября 2005г.

ГРОЗА

Девчонки были голенастые, загорелые, как папуаски. С косичками - у кого подвязанные каральками, у кого просто над ушами болтались.

Жили все лето в Заельцовском бору на казенных дачах. Бегали купаться на Обь,

Катались по шоссе, засыпанному розовой гранитной крошкой, на велосипедах, по вечерам же смотрели кино на открытой веранде или повисали на барьере вокруг танцплощадки в доме отдыха, не решаясь еще проникнуть внутрь.

Ходили в лес за цветами. Сначала за голубыми фиалками и кукушкиными слезками, потом появлялись огоньки, саранки, желтые лилии. Тогда еще в нашем лесу встречались и венерин башмачок, и сиреневые свечки ятрышника, и душистая

любка - сибирская орхидея.

Плели себе венки из ромашек, вплетая туда и мышиный горошек, и разные травинки - у кого на что фантазии хватало, даже букетики земляники.

Одна Лялька выделялась в этой пестрой компании. Ее раньше других выгоняли из воды, категорически запрещали загорать, а без панамы, натянутой на лоб, мы ее вообще никогда не видели. В туалет (а они были, естественно, на улице) ее водила мама - входили и выходили вместе. За уши ее там держали, что ли?

Она была маленькая, с крупным прыщеватым носом. Кудрявые волосы ей заплетали в две тугие косы.

Странности ее не обсуждались, но про себя все ее жалели.

Как-то отправились всей гурьбой в лес, и Лялька вместе со всеми. Гонялись за бабочками, ели спелую землянику. Вдруг, маленькая Галка кричит

- Собирайтесь все, сейчас будет представление.

Сбежались. Ждем.

Из-за кустов появляется ...голая женщина. Она такая малюсенькая, что кажется ненастоящей. Распущенные каштановые с рыжими искорками волосы падают на плечи.

На голове огромный венок из травы. Гладкая белая кожа матово-молочно светится. Грудь - два крепких круглых мячика и этот пышный черный треугольник под животом притягивают испуганно-изумленные глаза.

Это же Лялька! Остолбенели завороженные девчонки. Молча топчутся. И глядеть стыдно и не глядеть не получается.

- Я лесная Нимфа. Вы чего? Можете меня потрогать.

Никто не шевельнулся. "Ассистентка" Галка подошла с вытянутым указательным пальцем и ткнула Ляльку в плечо.

И вдруг, загрохотало. Никто не заметил, как в лесу потемнело и все замерло, как бывает в ожидании дождя. Раскатисто прогромыхало во второй раз, крупные капли забарабанили по земле, и дождь обрушился водопадом. Все кинулись вон из леса. Никто не видел, как одевалась "нимфа", но бежали все вместе, кучкой.

Вот и дорога, а по ней уже катит поток. Молнии мечутся над самой головой. Ноги скользят по раскисшей глине, мокрые платьишки плотно облепили плоские фигурки. Справа - стадион пионерского лагеря, а за ним дачи. И вдруг, страшный треск расколол небо, и огненная стрела ушла в землю прямо в центре стадиона. И снова грохот.

Испуганные, промокшие насквозь, мы мчались, раскидывая грязь. Впереди человек - да это же Лялькин папа, Леонид Миронович! Держит над головой плащ-палатку. Схватил Ляльку, обмотал и, перекрывая шум дождя, заорал -

- Как вы смели увести девочку! Ведь она заболеет. Вы отвечать будете!

А нас уже всех ждали, хватали, обтирали, радовались, что все живы-здоровы и уже дома.

Всем было весело и совсем не страшно.

Дождь внезапно прекратился. И вот уже за черной тучей появился край чистого голубого неба. А гром и молнии покатились куда-то дальше.

16 июля 2002г.

ЛУНА, ЛУНА

Этот день вспоминается как удивительный подарок судьбы. В Алма-Ата (тогда говорили именно так) нас нашел старый друг. Они приехали - не знаю, как назвать мужа сестры жены - так вот с ним, на его "Волге", с тем, чтобы забрать нас на Каскеленку - на удивительную горную речку, над которой притулилась их дача.

Наш лихой водитель мчал по берегу Капчагая - казахского моря. Повсюду - горы, горы, повороты, спуски, подъемы, и только порадовались, что дорога почти пустая, как нагнали огромное стадо коров, которые неспеша двигались в нашу же сторону. Коровы темно-рыжие, тяжелые, все как одна, как с рекламной картинки, никак не реагировали на гудки. Пастух на коне маячил далеко впереди и даже не думал нам помогать. Уж и не знаю, как мы протолкались через этот живой заслон, однако, выбрались и снова рванули вперед.

Солнце уже ушло. Ночь на юге наступает быстро. Но на смену Солнцу уже поднималась Луна - огромная, красная. Вот так, вместе с Луной мы и объявились.

Сразу в объятия и за стол. Ну, над столом сестрицы поколдовали! Под огромным фонарем, вокруг которого кружила и металась ошалевшая от света летучая живность,

разверзлось буйство красок и запахов.

Хозяйка - огромные черные не глаза, а очи, какая-то страшно - по - другому и не скажешь, пугающе красивая, вобрала в себя черты предков - украинское хлебосольство и чалдонскую сдержанность. Мы не были знакомы раньше, но уже в первые минуты почувствовали такое родство душ! Нас было шестеро и мы были друзьями.

А Луна все поднималась. Вот она уже превратилась в огромную янтарную дыню, залившую золотистым светом все вокруг - и горы, и сад, и Каскеленку. А уж та засверкала, заискрилась в своем неугомонном беге, приглашая зачерпнуть ее студеной воды, попробовать на вкус.

Из всей компании только мы с подружкой - две сибирячки - не устояли. Бросились к грохочущему потоку. Она знала место за огромным валуном, где течение не такое сумасшедшее, и мы, сбросив все, что на нас было, ступили в искрящуюся воду. Лодыжки стонут, но холода не чувствуем. Мы плещемся, хохочем от легкой жути, потому что ощущаем себя на грани чего-то немыслимого. Хрустальные брызги вспыхивают вокруг, и этот рев, эта мощь бешено мчащейся воды ... и только переполнение счастьем, ликование ... .

А вокруг горы, горы, яркое, ровно прокрашенное чистой синей краской небо, а на нем Луна - огромная, медовая, и на фоне ее две тоненькие голые фигурки черным силуэтом.

Боже!..

А назавтра надо было уезжать. Побросали монетки в клокочущую пену, чтобы все повторилось. Но больше уже никогда там не были. Вместе мы были только один день, да и не день даже, а ночь и утро. И никогда все вместе уже не соберемся.

А тот сгусток счастья, молодости, духовного братства, нежности и любви друг к другу так и остался с нами, как будто все эти годы были вместе.

19 июля 2002г.

ЗОЛОТАЯ БЫЛА!

Сто раз зарекалась - чуть зуб заболел - бегом к стоматологу. Сколько ни тяни, сколько ни обманывай себя разными знахарскими чудесами - вроде раздавленной дольки чеснока на запястье - все равно конец один - к доктору.

И в этот раз, уже все перепробовав, явилась в поликлинику. Очередь небольшая. Разговоры все об одном.

Из кабинета выплыла полная старуха. За щекой затаила ватный тампон. Нащупала стул, грузно на него обвалилась. Все глаза повернулись на нее.

Очухалась, справилась с тампоном - аккуратно запаковала его в носовой платок и убрала в кармашек на кофте. Теперь повернулась к ожидавшим своей участи.

- Хорошие, молоденькие докторицы, обе такие обходительые. Практикантки, - говорят.

- Ну, эти-то уже особенно стараются, - зарекомендовать себя надо с хорошей стороны, - это подхватил пожилой сухонький мужчина в металлических очках с внешностью рабочего-производственника. - А как же, - продолжал он , - видя интерес к себе, - как себя покажешь, - такое и отношение будет. Может, и сюда, в заводскую поликлинику на работу возьмут. А как же.

За дверью раздалось что-то вроде мычания, но уж очень грозное, затем грохот и из двери вывалился детина с бешеными глазами.

- Понабрали вертихвосток, - укол поставить не умеют! Да и не дамся я им, пусть настоящий доктор идет. - И как-то бочком побежал по коридору.

Стало совсем тихо. Сестра спокойным голосом пригласила следующего. Следующим был "производственник". Он поднялся, снял очки, пригладил волосы, по-военному одернул пиджачок и стремительно вошел в кабинет.

Все прислушивались... Ничего... Ни звука. Только металлическое позвякивание.

Теперь была моя очередь. Похоже, я попаду к той, от которой убежал "верзила". Сердце сжалось. Может, уйти? И болеть, вроде, перестало.

Но снова высунулась сестра и теперь уже за мной.

. Попросили минуточку подождать. Села. В большой светлой комнате стояли два кресла, скорее, два мягких, обтянутых коричневым дерматином, лежака с чуть приподнятой верхней частью. Видимо, новое оборудование. Сразу заметила, что нет подлокотников. А за что держаться в случае чего? Ведь всегда хочется во что-нибудь вцепиться.

Наконец, позвали. На докторское место впорхнуло пышнотелое создание в коротеньком крепко накрахмаленном халатике, под которым угадывалась только она сама.

- Так, правый передний резец. Под короночкой.

Справилась, переношу ли новокаин.

- Все переношу, - и отдалась в руки спасительницы.

Пока длилось обезболивающее обкалывание, я уже тихо умирала.

- Сейчас снимаем короночку. Надрезала. Сняла... - И, не глядя, швырнула в плевательницу, или как она там называется, наполненную отвратительными издержками стоматологических манипуляций.

И начала процесс ... .

Господи! Как это было больно и мучительно долго! Не переставая, ворковала, приговаривая нежным голоском.

- Сейчас-сейчас, еще минуточку. Вы же собираетесь протезироваться? Вот я вас и готовлю. Убираю костные отростки. - Что это такое, - я и понятия не имела. Время от времени все косила глазом на свою короночку, которая маленьким золотым тюльпанчиком продолжала стоять на мерзкой куче.

Все. Сейчас она меня окончательно доконает, чтобы забыла обо всем на свете, и о своем кусочке золота, тем более. И доконала. Когда поняла, что клиент готов, подозвала вторую "докторицу", и вот они уже вдвоем заглядывают, ощупывают мою многострадальную ранку.

Наконец, вложила тампон, велела не выбрасывать некоторое время и назначила день, чтобы проверить, все ли "костные отростки" убраны.

Да какое там!?

Домой шла пешком, хотя можно было проехать две остановки на трамвае.

9 июля 2002г.

МАРЬЯ ИВАНОВНА

Городок наш пока маленький. Начало 60-х. Строится новый завод - "секретный". Хотя, бабки на базаре уже интересуются:

- Приезжая? С ракетного, поди?

А я еще и сама не знаю, с какого. Приехали как молодые специалисты. Уже получили квартиру, в первом же доме. Здорово! Окна смотрят в сквер, будущий, конечно. А пока это много - много прутиков, высаженных вдоль дорожек. На газонах кучками - куртинами, как сказала агрономша - посадили деревца и кусты покрупнее. Если не замерзнут в первую же зиму, то будут у нас здесь и яблони цвести, и сирень нескольких сортов, и сортовые рябины из местного "Агролеса". Все так замечательно,

только муж из командировок не вылезает - то на месяц отправят, то еще надольше.

А тут время пришло идти в женскую консультацию. Хорошо бы попасть к Александре Филипповне. Говорят, очень старый, опытный врач. Давно уже на пенсии, но продолжает работать.

Да еще ходят слухи, что она то ли жила вместе, то ли работала с кем-то из семейства Ульяновых. Да-да, родственников Владимира Ильича. Правда, сколько ни прикидывала, так и не могла сообразить, с кем же именно. Но все рано, - это ей еще прибавляло авторитета.

Поликлиника - старая деревянная двухэтажка. Внутри прохладно, полы чисто вымыты, блестят свежей краской. Тишина. Никого, только где-то побрякивает - должно быть, ведром уборщица. Присела на кушетку.

- Вы ко мне, голубушка?

Это из-за высоченной двери выпорхнула маленькая сухонькая старушка в синем плащике с голубым газовым шарфиком на шее.

- Я к врачу. Александре Филипповне.

- Значит, ко мне. Проходите, пожалуйста, я мигом.

И, действительно, не успела я осмотреться, как она уже сидела в белоснежном халатике и в такой же белоснежной докторской шапочке, почему-то глубоко натянутой на уши.

Теперь на меня внимательно смотрели ласковые блекло-голубые глазки.

Уложила на заправленную белоснежной простыней кушетку и начала расспросы. Обмерила живот кривоногим металлическим циркулем. Приложилась ухом. "Хорошо, - говорит. - Все в норме"

- Хотя, постойте ... - Озадачилась и стала ощупывать мягкими холодными пальчиками.

- Ничего не понимаю... Отчетливо слышу сердце. Одно. А вот головы, похоже, две. Непонятно.

- Господи! - Я как провалилась куда-то. Она же продолжала что-то бормотать про себя. Соскочила я с этой кушетки, оправляясь на ходу, и выскочила на улицу.

- Надо же! Ужас какой-то!

- Да остановитесь Вы, наконец. Может, все не так страшно, - уговаривала она вдогонку.

Но мне было уже не до нее. Всю трясло, плакала, спотыкалась и только повторяла: "Ужас какой-то! Какой-то ужас!"

Решила никому голову не морочить, но не выдержала и позвонила подружке.

- Да ты кого слушаешь!? Ерунда какая. Не верь! Она уже из ума выжила. Завтра же пойдешь к Марии Ивановне.

Завтра же и пошла. С утра в поликлинике людно, даже шумновато. Шуму добавляют ребята из фельдшерско-акушерского училища.

Толпой торопятся за высокой статной женщиной с гордо поднятой кудряво-стриженой русой головой. Шагает напористо по крутой деревянной лестнице крепкими породистыми ногами с высокими икрами и тонкими щиколотками.

- Марья Ивановна! (Так это она!)

- Марья Ивановна, - зовет ее маленькая женщина с восточным лицом. - Погоди!

Та оглянулась и вдруг разулыбалась.

- Ты опять с подарками, Гуля! - Заглянула в большой пакет из почтовой бумаги. -

Синенькие! Какая прелесть! Как я их люблю. Ну, спасибо тебе.

- Тебе спасибо. Всю жизнь Аллаха и тебя благодарить буду.

Но Мария Ивановна уже снова царственно поднималась по лестнице со своей свитой.

Записалась в регистратуре. И минут через пять была в кабинете с табличкой

"Смирнова М.И."

Толпа чинно расселась на стульях. Все повторилось - расспросы, обмеры.

Мария Ивановна вполне удовлетворена моим состоянием. Некоторые рекомендации, пожелания...

И тут, из меня вылетело -

- А голова одна?

- Одна! - уверенно сказала она и как - то странно на меня посмотрела.

Потом, когда пришел срок, роды принимала Мария Ивановна, и ее ребята были тут же. Практиканты! Рассказывали анекдоты, хихикали. Вдруг, Мария Ивановна

предложила:

- Давай посчитаем, мальчик или девочка.

Я называла какие-то числа, она складывала, делила, что-то еще с ними делала.

- Девочку родим!

Но прокололась Марья Ивановна. Родился мальчишка. И такой озорник! - окропил

"святой водой" всех, кто только что принял его в этот мир.

ШИРМАЧИ

Томск. В памяти двухэтажный дом на высоком берегу. Круглые печи в комнатах и большая - русская - на кухне. Огромная пихта с мягкими душистыми лапами, до самого потолка. Елочные игрушки, которые до время хранились в соединенных между собой - одно на другом - решетах. В них папа привозил из Москвы мандарины.

Удивительное чудо память. Она хранит такие подробности, даже звуки и запахи, из очень далеких лет.

Вот я раскачиваюсь на длинном крюке, соединяющем внутренние и внешние двери в парадном, и лечу с высокого крыльца. А теперь мы с папой сидим прямо на куче песка, я с ободранным носом, и поем дурацкую песню, как у попа была собака. А вот братишка. Засунул в нос головку ромашки и орет. Кто-то побежал за доктором. Он живет в соседнем доме, и у него на огороде растут крепкие белые шампиньоны.

Он уже тут как тут. Маленький и толстый.

- Сейчас, сейчас, молодой человек. А молодому человеку два года. И он не дается и продолжает орать. Наконец, мама ухватила его покрепче и шпилькой выковырнула злосчастную ромашку.

В доме появилась девушка, ее взяли то ли в качестве няни, то ли домработницы, в туго повязанной красной косынке на стриженой голове.

- Это меня "санобработали", чтобы ничего не завелось, перед самой отправкой к вам. Волосы у меня черные, кучерявые, чисто у цыганки.

- Ничего, отрастут, - успокоила мама

Бабушка встретила ее очень настороженно. Ей совсем не нравилось,что она из колонии. А Валюха - так она просила ее называть - ходила за бабушкой по пятам и взахлеб рассказывала ей о своих похождениях - как обобрали пьяного на вокзале, как залезла в форточку и утащила соленую нельму со стола, да такую большую, что сначала ее выбросила, а уж потом сама вылезла, или как стянула с веревки белье, да хозяйке же и продала.

- Не нужна мне такая помощница, - заявила бабушка, - ширмачка она, да еще своих дружков на нас наведет. Отправляйте назад.

Пришлось отправить. А "дружков" бабушка продолжала побаиваться - вечерами подолгу глядела в окна, не крадется ли, какой.

Душная июльская ночь. Я смотрела на черный квадрат неба, весь в звездах, в открытом окне. Там на своем посту примостилась бабушка. Мама сидела возле коляски с младшим братиком, и они тихо переговаривались.

Незнакомое чувство жутковатой тревоги заполняло дом.

- Ты знаешь, за нашим домом следят. Еще с вечера двое под лодку залезли.

- Да, мало ли? Может, показалось, просто к реке спускались.

Из наших окон хорошо просматривалась товарная пристань, огороженная зеленым дощатым забором, за которым громоздились горы всякой всячины: тес, уложенный штабелями, свежие сосновые бочки, схваченные железными обручами, и составленные рядами в несколько этажей, нагромождение квадратных плиток жмыха, кучи бутового камня, огромные катушки канатов, бревна, скрученные толстой проволокой. Все это привозилось по реке баржами и грузовыми пароходиками - буксирами, которые дымили и шлепали по воде плицами.

А бабушка продолжала наблюдать, всматриваясь в темень.

- Вот они, за лодками.

На берегу лежали старые перевернутые лодки, лежали так давно, что через щели в них пророс бурьян.

За лодкой, действительно, колыхнулась тень. Вспыхнула спичка, осветив на миг лицо.

- Вот и второй.

Во тьме появилось два красных папиросных огонька. Огоньки направились к пристани. Сторож, охранявший склады, ходил обычно вдоль забора всю ночь.

- Так, встретились со сторожем.

Теперь три красных огонька. Взлетают, расходятся, оставляя за собой еле заметный след.

Один, должно быть сторож, продолжил свой обход, а двое, пригнувшись к земле, бросились в сторону дома, прямо к парадному крыльцу.

- Господи! Неужели и правда к нам идут, - проговорила каким-то чужим голосом мама. - Наверняка знают, что отца дома нет.

- И соседей нет. Они еще с утра на острова уехали. И Рэкса забрали. Хоть бы он напугал.

Рэкс - это здоровенная немецкая овчарка. Но, несмотря на свой устрашающий вид,

был добрейшим и веселым существом.

А там, внизу, уже пробуют запор. Но дверь не поддается.

Бабушка перегнулась через подоконник и утробным голосом закричала -

- Выпускай собаку! - А потом схватила на кухне ухват и давай долбить в пол.

- Федот! Федот! Вставай! Воры дверь ломают!

Снизу послышался ответный стук. Федот - механик с парохода - жил на первом этаже рядом с мастерской, и второй вход к нему был со двора.

Бабушка еще продолжала колотить, а он вылетел через калитку в одном нижнем белье с ломом наперевес и с криком "Убью!"

- Федот! Да ты чего? Это же мы.

Ночь была уже не такой черной. А трое мужчин сидели на крыльце, курили, посмеивались, и пахло от них рекой и рыбой.

1 августа 2002г.

СИТЦЕВЫЙ БАЛ

Ситцевые балы были очень популярны у студентов. Дешево и сердито.

На них устраивали конкурсы на лучшее платье из ситца, к ним готовились, шили тайно, не раскрывая секретов. Только ситцы продавали не нарядные, не яркие, а все больше в горошек, полосочку, со скромненькими цветочками, и чаще всего, на белом поле. Скучноватые, в общем, ситцы. И надо было много изобретательности и хитрости, чтобы платье засияло, стало заметным.

Провожала как-то однокурсницу до вокзала и там зашла в магазин с выцветшей табличкой - "Ткани". А тут! На черном фоне - необычайно крупные красные цветы, оттененные серыми ажурными листьями. Чудо какое!

- Что это?

- Ситец.

Вот это повезло! Ну, держись, ситцевый бал!

Мария Васильевна, моя хозяйка - женщина замечательная, какая-то мягкая, уютная,

Только руками развела. - Ух, отхватила!

У нее стояла новая немецкая швейная машинка, на которой при мне она еще никогда не шила. Сын-хоккеист привез.

И принялись за дело. Пышная юбка, с густой оборкой. На маленьком лифе с широким вырезом, у самого пояса очень кстати пришелся букетик атласных алых маков. Да еще красные туфельки-лодочки на высоченных тонких каблучках. С ума сойти!

Я вертелась перед шифоньером с большим зеркалом. Так мне нравилось мое платье! И, скажу по совести, - я в нем! Вот такое чудо соорудили мы с милой моей Марией Васильевной. Она смеялась и радовалась вместе со мной.

Только вот ситцевых балов нигде не проводили.

Дня через два приходит, смеется.

- Знаешь, где "ситцевый" объявили? - В ЧИМЭСХе!

Это институт механизации и электрификации сельского хозяйства. Туда мы никогда не ходили. Да нас и не приглашали. С медиками, с политехниками как-то общались, а с ближайшими соседями - нет.

Но все равно! Платье-то висит! Пойду. Одна пошла.

На входе пропускали только в ситцах, а в моем усомнились.

- Не может быть! Крепдешин какой-нибудь!

Ну, эти парни из ЧИМЭСХа - чего с них возьмешь! Пропустили, все-таки.

А там уже музыка. У них свой духовой оркестр . Вальсы играют. Только кругом все

чужие. Ни одного знакомого лица. - Ну, - думаю, - притащилась "в чужой пир". Да недолго переживала. Платье выручило. Все-таки, оно было самым красивым! И пошло - танец за танцем, не успевала своих партнеров рассмотреть. Вот только один моряк и запомнился. Красивый парень в морской форме. Не знаю, матрос или в каком чине, но приехал на побывку и прямо "с корабля на бал"! Танцевал превосходно! Движения широкие, легкие. Восторг! Толпа расступилась, и мы оказались в центре огромного круга. Нам хлопали и что-то кричали. Оказалось, мы заработали первый приз.

Стол жюри белыми мотыльками окружили местные "ситцевые" студентки, возмущенные, что "приз уходит на сторону".

- Смотреть все-таки надо. Она же из "педа"!

А приз был - красивый блокнотик с авторучкой. Мы смеялись с моим кавалером, а потом я быстренько улизнула, чтобы не портить никому настроение.

Музыка еще гремела, но я свое уже получила.

3 августа 2002г.

ПОДОКОННИК

Тогда я училась институте, жила в общежитии, а когда особенно заскучаю по дому, бежала к своим друзьям, вернее, давнишним знакомым своих родителей, которые жили напротив. Люди удивительные, простые и сердечные. Если долго не появлялась, посылали за мной детей - мальчишек десяти и четырнадцати лет.

Нина Петровна была женщиной своего времени. Все новое она немедленно внедряла у себя. То вдруг в доме появлялось каслинское литье. Тяжелые чугунные олени и кони крепко встали на шкафах, столах и тумбочках. На стенах повисли ажурные тарелки и полочки, на которых разместились более мелкие вещицы, в том числе целых три фигурки Дон - Кихота.

Стало модным украшать свое жилье вышитыми болгарским крестиком салфеточками, и вот они во множестве уже лежали на всех горизонтальных поверхностях, были приколоты к диванной спинке, к стульям, креслам.

А самое удивительное - я никогда не видела Нину Петровну за рукоделием. И когда она создавала всю эту красоту, - было непонятно.

Однажды появились сверкающие шлифованными гранями огромные хрустальные вазы - ладьи. Было их штук пять и опять же, одинаковых, - потому что других не было.

И всему находилось место.

Это не было "тягой к приобретательству" или "проявлением мещанства". Хотя эти фразы часто появлялись в средствах массовой информации - СМИ - как говорят сейчас, и имели отрицательную, даже саркастическую окраску.

Просто люди, только что пережившие войну, стремились к новой, мирной жизни, и как могли, так и украшали ее.

А потом захватила Нину Петровну книжная лихорадка. За прекрасными изданиями в хороших переплетах она простаивала в очередях, записываясь с пяти утра, и регулярно ходила отмечаться. В течение короткого времени шкаф книжный был заполнен. Здесь стояла русская классика и зарубежные писатели - и Диккенс, и Золя, и Теккерей. Были даже Мольер и Лопе де Вега. А когда стали поступать тома М.Горького, а их было великое множество, пришлось Нине Петровне заказывать еще один шкаф.

Каждое издание сопровождалось литературоведческими статьями, и для студентки

филфака это был кладезь. Сколько появилось возможностей прослыть человеком знающим, думающим, имеющим свое исключительное видение, с чем-то не согласиться, даже поспорить с преподавателем, высказывая собственное мнение и опираясь на авторитет автора статьи, которую тот, естественно, не читал. И не преминула это

проверить на первом же экзамене, откуда была изгнана с треском за отсутствие конспектов, которые, конечно, на лекциях не писала. Не на того ставку сделала. Саранцев

очень высоко ценил собственное мнение и ревностно относился к каждому произнесенному им слову.

Зато на пересдаче совершенно очаровала старушку Кошелеву, которая не отпускала от себя больше часа, наслаждаясь "обширными знаниями, интересными выводами и необыкновенным обаянием студентки" и страшно возмущалась - Как он мог Вам поставить "неуд"?!

Начиналось лето, жара, а вместе с ним сессия. Квартира моих друзей на втором этаже. Ванная комната с большим окном, выходившим во двор, - тенистый, прохладный, засаженный американскими кленами,- была самым подходящим местом для занятий.

Устраивалась поудобнее на широком подоконнике и ... предавалась.

Однажды показалось, что за мной наблюдают. Повертела головой. Нет. Никого. И снова... Дом расположен буквой "Г". Незаметно стала осматривать окна. И на втором этаже, прямо напротив, заметила движение. Там кто-то был. Через минуту осторожно

взглянула и увидела бинокль. Ничего себе! В бинокль рассматривают. Интересно, кто бы это?

Воображение уже рисовало прекрасного незнакомца. Заинтригованная вниманием к своей персоне, я снова и снова появлялась на подоконнике, тихонько поглядывая, здесь ли наблюдатель.

Но вот сессия закончилась. Собираясь домой на каникулы, забежала к своим добрым друзьям. Стол был накрыт. Меня ждали.

Посидели, поболтали о том, о сем. Я рассказала им о бинокле. И Нина Петровна поведала очень грустную историю.

В прошлом году призвали на флот парня из соседнего подъезда - белокурого красавца огромного роста. Прощались с ребятами. Вскочил на подножку трамвая и сорвался. Теперь вот сидит в инвалидной коляске.

Осенью я увидела его в институте. Шел на протезах в сопровождении милой девушки - его школьной подружки.

31 июля 2002г.

КОНЦЕРТ

Господи! И что это за музыка такая - она заполонила залитое лунным светом огромное пространство, забирается в горы, расплывается и тает, стелется вместе с туманом над плоской равниной и течет дальше, к озеру и над ним в этой южной ночи.

А чудится совсем другое - чудится бескрайняя русская степь, белая и завьюженная. И летят по ней куда-то в бесконечность санки черной точкой, и позвякивает нежно колокольчик. А душа так и рвется за ними, так и мчится в непроглядную темь сквозь снег и пургу, и слезы душат, и хочется плакать, навзрыд, по чему-то ушедшему, никогда не виденному, но такому родному, такому русскому.

Видно крепко застряли в нас отголоски канувших времен, отзвуки и обраэы далеких предков, и откликаются, и заставляют звучать тонкие струны где-то в глубинах души и часто биться сердце.

Вот и ушло все. Стихла музыка... , а оцепенение не отпускает.

Ребята кинулись к роялю. Он был установлен прямо на поляне, на асфальтированном пятачке, под открытым небом, - и покатили на веранду.

Это был сюрприз, о котором еще с утра шептались наши друзья - Юра Кузнецов - пианист, концертмейстер, объездивший мир со знаменитым киргизским басом, аккомпанировавший Марии Биешу - лучшей исполнительницей Чио-Чио-Сан, автомобилист и лыжник, преподаватель киргизской консерватории ... и просто замечательный парень, и Женя Котлов - альпинист, вечный "бродяга". Он даже жену себе сыскал где-то в расщелине. Очарованный своей Киргизией, он такую книгу о ней написал, что уже тридцать три года читаю, как пью, и не могу напиться. Название ее - "Весна за девятью хребтами" - лирическая фотокнига о киргизских горах.

А скрипка! Играл...как же так?! Забыла его имя. Красивый, стройный человек, киргиз. Закончил Московскую консерваторию. Но что-то случилось, и он перестал выступать. Познакомились мы с ним как с директором дома отдыха на Иссык-Куле.

Еще долго сидели на веранде, пили тонкое грузинское вино, привезенное Юрой из очередной поездки.

А в душе все еще жила музыка - Концерт Феликса Мендельсона-Бартольди - немецкого композитора, прожившего всего тридцать восемь лет, и никогда не бывавшего в России. Так отчего же она так хватает за сердце?! Я давно уже знала ее и всегда замирала, услышав, но была уверена, что написал ее кто-то из русских, может быть, Калинников...

А назавтра мы отправились на Юрину дачу, в Ала-Арчинское ущелье, недалеко от Фрунзе. И опять всю ночь была музыка. Там у него стояло старое немецкое пианино. И опять пили вино, но уже его собственное, которым он очень гордился. Жарили мясо, нарезанное тонкими пластами, и нанизанное на вертикальные шпажки, а потом с наслаждением ели его, завернутое вместе с кинзой, базиликом и еще кучей всякой другой травы, в рулетики, обмакивая их в сочиненный им самим соус - красный и перечный.

Проснулись поздно. Было тихо, только гулко в саду падали на землю яблоки.

А на стуле, перед низкой тахтой, лежал букетик альпийских ромашек - матово-белых цветов со снежной вершины.

Январь 2003г.

БАНКА С ГРИБАМИ

В пионерском лагере сезон уже закончился. Папа был рядом, в доме отдыха, и у него оставалось еще несколько дней. Он забрал меня к себе. Сосед уехал пораньше, и одно место оставалось свободным.

Я была на седьмом небе - значит, никакого распорядка дня, гуляй и купайся - сколько влезет!. А еще здесь любимые "Гигантские шаги". Это старинное ярмарочное развлечение и называлось оно в бабушкины времена - "Исполинкой". Вкопан большой столб, сверху на котором, на вращающемся диске, закреплены четыре каната с петлями на концах. В петлю надо просунуть ногу или сесть в нее и, если оттянувшись от столба, хорошо разогнаться по кругу, то будешь взлетать до самого верха. Дух захватывает - лучше всяких каруселей! Сейчас эту замечательную простую вертушку не найдешь среди замысловатых, вращающихся сразу в нескольких плоскостях аттракционах.

И еще мне очень хотелось сходить на танцы! Музыка оттуда слышна в лагере и, засыпая, я представляла себе это загадочное место, где в ярком свете кружатся нарядные пары.

За ужином оказалось, что соседка по столу тоже с дочкой - моей ровесницей. Мне это совсем не понравилось, особенно потому, что она стала предлагать нам сходить вместе в лес, вечером вместе сходить в кино. Не нужна мне была их компания.

В кино мы все-таки пошли, и она уселась рядом с папой, а я оказалась между ней и ее девчонкой. Смотреть кино мне не хотелось, а соседка - ее звали Зинаида Павловна, и я все время забывала ее отчество, постоянно наклонялась к папе и что-то там болтала.

Этого я уже не могла стерпеть, и сама стала через нее теребить его то за коленку, то за руку и лезла с дурацкими вопросами. В конце концов, Зинаиде пришлось уступить мне место.

Вечером папа уложил меня спать, а сам вышел на веранду.

Я проснулась, а его нет. Тихонько вышла из комнаты. С веранды раздавались голоса и смех Зинаиды.

- Неужели, папа там?! Сгорая от ревности, пробралась по коридору и заглянула через стеклянную дверь. Зинаида была там, а папы не было. С другой стороны длинного коридора тоже была веранда, и с нее тоже доносились голоса, мужские. Я поняла, что там играют в преферанс. Так значит, он там. Успокоенная, отправилась спать.

А утром мы отправились в лес. Ушли рано - еще трава была в росе. И была с нами только газета, из которой мы свернули кулек под грибы.

Грибы я знала. Белые здесь были редкостью, да нам ни один и не попался. Зато разные сыроежки, волнушки в молодых березах, бычки - этих было полным - полно. Пришлось использовать мою панаму и папину шляпу. С таким уловом мы явились на кухню. Нам дали стеклянную банку и все, что нужно для засолки.

Грибы мыли на речке и там же принялись их засаливать. По дороге еще смородиновых листьев нарвали и все плотно уложили в банку. Нашли круглую, плоскую гальку и "задавили" ею грибы.

Гордые, мы появились в столовой, но обед уже закончился. Мы сидели одни и с наслаждением уплетали все, что нам принесли.

К вечеру стал накрапывать дождь, и мы отправились на танцплощадку послушать музыку и посмотреть на танцующих.

Танцплощадка оказалась не бальным залом, залитым светом, а большой верандой с дощатым полом, и освещение было очень условным - несколько тускловатых лампочек.

Но настроение было вполне праздничным. Аккордионист с блестящим немецким инструментом стоял у края сцены и играл вальсы - "Дунайские волны", "На сопках Манчжурии", "В лесу прифронтовом". Играл "Рио-Риту", "Брызги шампанского" и полюбившиеся уже всем мелодии из фильма "Серенада солнечной долины". Он широко растягивал на груди свой сверкающий инструмент, играл с удовольствием, со вкусом, притоптывая в такт ногой.

Музыка волновала, и очень хотелось танцевать.

Подошла Зинаида и стала отправлять нас с Любашей.

- Идите, девочки, потанцуйте.

Я начала выдумывать что-то про горло, про ногу... Ну, не хотела я с ней идти. Да еще боялась, если мы уйдем, то Зинаида уговорит папу танцевать с ней.

Там намечался еще прощальный концерт силами отдыхающих. Но мы ушли раньше.

Папа отправился на веранду. Я была горда своей бдительностью. Взяла журнал "Огонек" и принялась читать.

Проснулась среди ночи оттого, что в коридоре кто-то плакал. Мне показалось, что это Зинаида. Она говорила страшные слова о том, что кому-то все дано, а ей в жизни не везет

- Так хочется хоть немного счастья. Хоть ненастоящего. Хоть украденного.

Скрипнула дверь. Теперь она плакала за тесовой перегородкой, разделявшей наши комнаты. И мне стало так жалко и ее, и ее дочку.

Был день отъезда. Они не вышли к завтраку. Мы с папой были уже готовы и поехали первым автобусом. Я прижимала к себе банку с грибами - наш подарок дорогой мамочке.

7 августа 2002г.

МОЛОДУХА

Она водила внуков на Обь, к железнодорожному мосту, когда шел по реке лед. Огромные льдины вздымались кострами, их кружило, они раскалывались, крошились, и вся эта огромная сверкающая живая масса неукротимо, неотвратимо двигалась по реке.

Такая силища! И ничто ее не могло ни удержать, ни обратить вспять. Ледоход! Над рекой стоял грохот, треск, шуршание - все сливалось в мощный гул - голос пробудившейся природы, голос весны.

Теперь этого великолепного зрелища нет. А, жаль!

Водила она нас и в парк им. Сталина. Сейчас это Центральный парк. И уже позднее

бабушка - мы звали ее бабой, а чаще ласково - бабонькой, - рассказала, что вела ее туда память. На месте этого парка в начале двадцатого века, теперь уже прошлого, было кладбище, где похоронен ее первый муж - Ларион.

Он не был моим дедом, не пришлось ему даже отцом стать. И она не успела ни привыкнуть, ни полюбить - на войну Японскую ушел.

А оттуда, уже больного привезли, в Новониколаевск, прямо в больницу. Японец не взял, так тифозная вошь поймала.

Она ехала в Новониколаевск поездом. Шел медленно, вез солдат, раненых, покалеченных. Промеж них прятались тетки с бидонами, котомками, корзинами. "Зайчихи" - билетов на полустанке не купишь, да и не на что.

Вагон трясло. Воздух - какой там воздух! - Вонь одна. Мужичонка напротив деликатно прикрывал рукой махорочную самокрутку, кряхтел и прикашливал, а с верхней полки свесились ноги в обмотках, и кто-то нездешним голосом пожаловался - "Мои ножки, как конюшня". Мог и не говорить.

Приехала. Нашла больницу. К мужу не пустили, но передачу приняли. Отправила, что привезла.

Надо было срочно устраиваться работать, найти квартиру. Помогла нянечка из больницы. Взяли на стройку. Строили большой дом на Фабричной - Дом грузчика.

Его и сейчас так называют.

Руки, маленькие, крепкие, с красивыми овальными ногтями (откуда такие у крестьянской девчонки?!) быстро освоили каменную кладку.

Но Ларион не выжил. И она, похоронив мужа, уехала. Всего-то два месяца и была замужем. На стук колес ложилась старинная песня. " ...Когда будешь большая, отдадут тебя замуж, в деревню чужую, да в семью большую. Мужики там все злые ..."

Раньше слова песни пугали - боялась, вдруг, все по песне будет.

Выдали в чужую деревню. Но семья была хорошая. Приняли как дочку. Ларион был младшим. Старший - Наум - был уже на войне. Жена его, Стеша-солдатка - живая, смешливая бабеночка сразу взяла ее под крыло. Как-то по первости, сидели за столом.

- Неси самовар, молодуха. - Это свекор подал голос.

Она подскочила и громко пукнула. - Грех-то какой! Кинулась в сени, сгорая от стыда.

- Ой! Оскоромилась, звиняйте! Не за тем пришла, да обмолвилась! - взяла на себя "грех" Стеша. На что свекор резонно заметил - Как уж вылетит, так не сымаешь.

Свекровь - ладная статная старуха - сыновья в нее - откуда-то с Кубани. Стянутые в узел седые волосы прятала в расшитый бисером чепчик по старинной казачьей моде.

А вот мужичонка ее, заполошный, все свою трубочку терял. Вскочит на телегу - и погнал, стоймя, на широко расставленных крепких ногах ... Подвигал губой... Вроде, трубку оставил... И натянет вожжи. Лошадь уже знала - назад бежать.

А трубочка-то на своем месте - торчит себе из лохматой бородищи. Уж такой заросший! Никогда не стриг. Так, обхватает иногда бараньими ножницами. Он, чтобы напиться, сначала пальцем рот находил. Усмехался - у мужика вся сила в ней, в бороде.

Как-то в дом заглянула деревенская дурочка. Уставилась на незнакомую.

- Хороша ли молодуха? - спросила Стеша.

- "Карошенка-карошенка", шибко нос короткий, неловко чай пить.

Деревенская дурочка, в длинной холщевой рубахе с вылинявшей вышивкой на груди. Ни имени ее, ни откуда она - в деревне никто не знал. Зимой и летом босиком. Сколько ни предлагали обуток - не надевала. "Липнут" - и все тут.

Жила, где пустят. А как сильно надоест хозяевам - выставляют

доску. И она пугалась и бежала прочь, охая и бубня - "гроб, гроб". Потом так же, неизвестно куда, исчезла.

Говорили, кто-то видел, как хорошо одетая городская дама и молодой военный везли ее на станцию. Вот и поезд подходит к станции. Воспоминания схлынули.

Теперь одна. Что-то надо решать, как-то жить дальше. Домой, в свою деревню,

возвращаться не хотела.

В город, только в город. Да и работу там найти, как она поняла, можно. Подумала об оставленных вещах. Нет. Пусть остаются. Пусть все остается в прошлом. И решительно направилась к очереди в кассу брать билет в обратную сторону.

ПРИВЯЗАЛСЯ.

- Алё! Нет, не велитеринарка.

- А чё случилось? Собака покусала, чё ли?

- Дак, тебе зачем к велитеринару-то? Ты к хирургу иди. Зашьет, чё надо и недорого возьмет. А у велитеринаров цены, как собаки, кусаются. Незашитый убежишь. Во.

- А как ты на мой-то телефон попал?

- О! Неправильно набрал! Смотри, куда пальцем-то тычешь. Может, слеповатый? Или уж совсем ни фига не видишь? Прости, Господи! Опять это слово вылетело. А теперь чего? - Оно везде. Радость какая - ни фига себе. Стоит дорого - ни фига себе, попал в неприятность какую - опять ни фига, обойдется, значит. Ну, никуда без него.

- Дак, ты к окулисту сходи. Тут в городе доктор Лантух славится. Он все лечит - и близкорукость, и косоглазия какие, и остеклянизьм. Всё-всё, как есть, всё знает. Сходи, милок, проверься.

- Нет, лично не знакома. Мне к нему без надобности.

- А вот так... Я нитку в иголку без очков продеваю. Не веришь? - Ну, и не надо.

- Говоришь, откуда все знаю? Дак, телевизор смотрю, радио на кухне цельный день трещит, да и пожила уже сколько.

- Сколько прожила-то? А сколько дашь?

- Эк, хватил - 90! Это ведь уж совсем старуха! А мне всего 75, то ли 85 - забыла уж. Но не больше. Не больше. Теперь это средний возраст считается. У французов так и говорят - на сколько чувствуешь.

- Познакомиться захотел? Как меня зовут? - говоришь. Дак, как зовут!? Внучка - баба Мила. Когда дочка своим знакомым представляет, дак Мариной величает. Зять только уважительно - Матрена Васильевна. Вот, Матрена и есть. Как крестили.

А чем Матрена хуже7 Вон одна наша, из Колывани, Пелагея была, а теперь - Полина. А соседка тут - Стелла. А мне что-то подозрительно. - Как есть Степанида. И зачем имя менять? Все равно другой не станешь. (Вздохнула) Что-то мы долго по телефону разговариваем. Скоро ведь минуты отсчитывать будут.. Слыхал, поди?

- Можно и не по телефону? - говоришь.

- Можно, конечно, и не по телефону.

- А тебе-то сколько годков?

- У-у-у! Я старых-то не люблю. Зануды. Да тебе уже и Лантух не поможет.

- Ну, ладно. Звони. Только дырки-то не перепутай. Пока. (положила трубку)

Вот привязался. И чего надо?