Зимний вечер. На западе догорал и не мог догореть печальный закат. Наконец стемнело. Нагрянул незваный гость - северный ветер, закружил метель на пустынной улице. Вороха снега полетели вдоль домов, поползли позёмкой по тротуарам, сумасшедшие пляски затеяли под качающимися фонарями. Засыпало крыши и окна, за рекой метель бушевала в стонущем парке.
По улице шёл человек, подняв ворот длинного пальто и согнувшись навстречу ветру. Тёплый шарф плескался за его спиной, ноги шаркали и скользили, лицо секло снегом. Окна одноэтажных домов, закрытые ставнями, казались нежилыми - нигде не пробивался лучик света. А из этого старого, добротной кирпичной кладки особняка через лёгкие занавески щедро лился свет на тротуар и заснеженную дорогу. К нему и свернул человек.
У стены спинкой к окну стояла кровать. На ней поверх одеяла лежала девушка в опрятном ситцевом платье с книгою в руках. Она читала, шевеля губами. Усталое и милое лицо её не выражало интереса, глаза были равнодушные, синие с поволокой. Она опустила книгу на грудь, завела прядь волнистых волос за ухо и взглянула на подруг. Девчата наряжались в театр и весело щебетали.
- Так то ж не танцы - кто в театрах-то знакомится?
- Ну и что! Думаешь, туда парни не ходят? Ходят, да ещё какие - интеллигентные.
- Ну и о чём, Зинуля, ты будешь с ними говорить?
- А я скажу: здрасьте, мне девятнадцать лет, я - студентка, пою, танцую, играю на гитаре - давайте дружить,
И запела:
- Ах, водевиль, водевиль, водевиль!...
Её подружка Вера, босоногая, в одной шёлковой сорочке, присела в жеманном реверансе перед зеркалом, заговорила в нос и картаво:
- Театр? Ах, как это несовременно, господа. Там актёры со скукой и отвращением смотрят в зал пустыми глазами и прямо на сцене пьют водку...
- Кто это сказал?
- Читала...
Девчата хохочут, снуют по комнатам, заканчивая сборы. По оконным занавескам мечутся их тени.
- Ты, Машулька, не скучай - мы скоро придём. Крепко не спи и не забудь лекарство перед сном.
У девушки на кровати на ресницах выступили слёзы. Она смахнула их украдкою, легла на бок, подперев рукой щёку. Молчала и слушала.
- Бойкая ты, Зинка, - говорила Вера, зажав шпильки в зубах. - А вдруг нарвёшься на какого-нибудь маньяка-убийцу?
- Мой час ещё далёк - отметка не сделана. А умирать пора придёт - всё равно не отвертишься: муха крылышком заденет - хлоп и помер.
Чайник закипел на электроплитке. Маша сняла его и опять легла. Уже давно ей чудился какой-то шорох за окном. Было так грустно и весело смотреть на девчонок, что не вслушивалась, думала - вьюга. Но тут явственно услышала - скрипнул снег под чьими-то ногами. Девушка быстро откинула угол занавески и прильнула к стеклу. Под перекрещивающимся светом из дома и от уличного фонаря прямо под окном увидела Маша седого большелобого старика, без шапки, в длинном пальто. Он стоял, вытянув шею, и глядел на неё. Она вздрогнула от неожиданности.
- Вам что здесь надо? - спросила она через стекло. Старик ещё вытянул шею, стоял и смотрел на неё. Потом погрозил ей указательным пальцем сухой руки без варежки.
Маша отпрянула от окна, задёрнув занавеску. Сердце её отчаянно билось. Заскрипел снег за окном - звук шагов удалялся.
- Ты что? Ты с кем там? - не отрываясь от своих дел, спросили девчонки.
- Испугалась, - ответила Маша. - Старик какой-то под окном ходит без шапки, пальцем погрозил. Девчонки, как вы пойдёте? Вдруг он вас заловит.
- Это не ходить, что старик какой-то пальцем погрозил? - Зинка задиристо вздёрнула брови.
- На несчастье он погрозил, - тихо сказала Маша.
- Брось, Машка. Онанист какой-нибудь в окна заглядывает. Вот мы его с Веркой в сугроб толкнём, - сказала Зина, подходя к окну.
Маша отвернулась, по щекам её текли слёзы. Вера присела к ней на кровать, погладила по колену, потом дёрнула занавеску.
- Видишь, дурёха, никого нет. Фокус-покус - смойся с глаз.
За окном ветер разорвал снежные облака, в бездомном чёрном небе засверкали звёзды.
Дом номер шестьдесят три по улице Набережная был разделён на две половины кирпичною кладкой в дверном проёме. В одной его части жила хозяйка - высокая, костлявая старуха, с суровым замкнутым лицом, с тонкими плотно сжатыми губами и глубоко запавшими, в тёмных обводах, глазами. Весь её вид говорил: ох, сколько же я пережила на своём веку, и совсем в душе моей не осталось ни мягкости, ни душевности, ни теплоты. Соседи считали старуху злющей и твёрдой, как кремень.
Другая половина уже много лет сдавалась жильцам. Сейчас там квартировали три девушки - студентки Троицкого зооветеринарного института.
В тот памятный зимний вечер в гостях у хозяйки был некий старик. Его узкое лицо словно вырезано из старого дерева, сухого растрескавшегося, в тёмных провалах глазниц будто колючки притаились, щёки впалые, глубокие вертикальные морщины бороздили их, редкие седые волосы по краям выпуклого лба едва прикрывали бледные, с синими прожилками виски, на худой, морщинистой шее тоненькая цепочка уходит куда-то под старую фланелевую рубаху.
За окном свистит и гуляет ветер, за окном ничто не мешает ему разбойничать, а в маленькой кухонке тепло и уютно. Старики пьют, обжигаясь, душистый чай и ведут неторопливую беседу.
- Добротно, добротно раньше строили дома, - говорил гость, шумно отхлёбывая с блюдечка. - Сколько уж лет обители вашей?
- И - и - и, не помню уже, - хозяйка провела тонкой, высохшей, почти прозрачной рукой по лбу. - Много. Вы всегда прямо как снег на голову. А позовёшь, думала, и не дождёшься.
- Не только по своей воле, братья послали, - старик достал огромный белый платок и трубно высморкался, потом вытер раскрасневшуюся шею и закончил помолодевшим голосом. - Удостовериться.
Старуха укоризненно посмотрела на него и покачала головой:
- В наши ли годы безголовым на двор выходить?
- А я не просто на двор выходил, я соседушек ваших смотрел.
Они перекинулись понимающими взглядами.
- Видел, батюшка?
- Видел, сестрица.
Хозяйка, сопя, полезла на лавку, из каких-то закутков извлекла старую, рассыпающуюся книжонку, стянутую тонким резиновым колечком. Стянув его, старуха разложила книжонку на столе перед собой. Некоторые из замусолиных страничек приходится даже не перелистывать, а перекладывать. Видно, что пользуются ею с незапамятных времён. На листочках неровными каракулями записаны то ли чьи-то фамилии, то ли стихи, то ли молитвы. Старуха нашла меж страниц фотографию, присмотревшись, протянула гостю:
- Эту?
Девушка совсем молоденькая, лет восемнадцати не больше. Лицо открытое и славное, вздёрнутый носик, маленький рот с пухлыми губами, большие глаза удивлённо смотрят в объектив.
- Кажись, она, круглолицая, - кивнул гость. - Не просто это, сестра, - человека порешить. Ножом убить не просто, а уж духом извести - против естества это. Может Ему одному и под силу или первым ученикам его. Ты как совладаешь?
Старуха молчит, не спешит с ответом, смотрит куда-то в сторону. Потом цедит сквозь зубы:
- Не подъезжай, батюшка, ничего не скажу. Сам увидишь.
- Ну вот, ушли, - сказала хозяйка, прислушиваясь. - Допьём чаёк да приступим - чего волынить.
Они пьют чай молча, сосредоточенно. Проходит полчаса. Старуха убирает со стола, вытирает насухо. Открывает печную заслонку, ворошит в голландке кочергой, неловко ставит её в угол, и она падает с громким стуком.
- Руки-крюки, - ругается старуха, - оторвать не жалко.
Она садится за стол, кладёт перед собой Машину фотографию. Меж пальцами зажата большая "цыганская" игла. Лицо хозяйки напряглось, взгляд вонзился в фотографию, руки медленно рисуют круги над столом. Проходит некоторое время. Движения рук становятся исступлёнными, мелкие судороги дёргают лицо, до неузнаваемости преображают его гримасы. Губы шелестят, шелестят, старуха что-то шепчет - не разобрать. В уголках рта появляются и лопаются белые пузырьки.
В фотографию девушки вонзается игла, пригвоздив её к столу. Голос старухи прорезается:
- Сейчас безумная боль гоняет её по комнатам, не даёт места...
Безумный вид у самой ворожеи: губы трясутся, в распахнутых глазах горят нечеловеческая злоба и каменная решимость. Движения её рук порывистые, энергичные. Судороги беспрерывно дёргают и изменяют её лицо.
- Она готова разбить себе голову...
Меж трясущихся пальцев каким-то чудом появляется суконная нить. Петля захлёстывает иглу и затягивается.
За стеной приглушённо вскрикнули. Старик вздрагивает всем телом, привстаёт, пятясь от стола, не отрывая заворожённого взгляда от иглы, петли и крючковатых дрожащих пальцев хозяйки. Неподдельный страх отражается в его глазах. Он зримо чувствует, как затягивается петля на молодой шее и давит, давит, принося освобождение от пронзительной боли.
- Всё!..
Старуха откинулась на спинку стула и, кажется, лишилась сознания. Глаза её закрыты, в лице ни кровинки, из-под чёрных запёкшихся губ прорывается стон.
В доме воцарилась гнетущая тишина. Где-то по соседству завыла собака.
Подружки возвращались поздно. Морозило. Дорога от театра к дому, на окраину, казалась вечностью. Они спотыкались на обледенелых тротуарах, с трудом пробирались на занесённых перекрёстках. Казалось, конца не будет страшным тёмным улицам с глухими заборами, холодными глазницами окон. Наконец, когда увидели свой дом, светящий окнами, будто корабль, причаливший к берегу, они побежали, взявшись за руки, оставляя за спиной все свои страхи и радуясь ждущему теплу и бесконечным рассказам о виденном.
Трель звонка гулко донеслась через запертую дверь. И не сразу, а может после пятого или десятого нажатия на скользкую кнопку, звук его стал казаться незнакомым, странным, раздающимся будто в пустом доме.
- Маша! Машка! Открой, засоня!
Девчата молотили в дверь до боли в костяшках пальцах, стучали в стекла и оконные переплёты. Отчаявшись, поскреблись к хозяйке. Старуха им не открыла, а через дверь прокаркала, что нечего шляться по ночам и, наверное, она им откажет от места.
- Ой, Зинка, надо милицию вызывать: чует моё сердце, что-то с ней неладное.
Вера плакала от холода и страха и вытирала варежкой слёзы.
Помощник дежурного по городу старшина Возвышаев был неутомимым оптимистом. На его круглощёком, пышущим здоровьем лице всегда сияла солнечная улыбка, по любому поводу и в любой обстановке он мог искренне расхохотаться. Казалось, в жизни старшины были одни только радости и никаких огорчений и неудач. Жёлтый "уазик" ещё не остановился, а Возвышаев уже открыл дверцу, белозубо улыбаясь, восхищённо присвистнул:
- Та-акие девушки и на морозе!
Но, приглядевшись, сменил тон:
- В чём дело? В дом попасть не можете? Это дело поправимое - стоит ли слёзы лить. Зашли б куда, что ж вы, как сиротки, на морозе...
Был он деятелен, не стоял на месте, никого не слушал.
- Дверь изнутри заперта? Какие проблемы - сломаем. Не хотите ломать - окно выставим.
Девчатам показалось, что он сейчас в один миг разберёт дом по кирпичику.
- Хозяйка там... Спросить надо.
- Ага. Понял, - сразу согласился Возвышаев. - Вы пока в машине погрейтесь. Я мигом.
Старшина обошёл вокруг дома, постучал в дверь, сколоченную из некрашеных досок. Никто не отозвался. Он забарабанил кулаком и решительнее. Наконец звякнула щеколда, на пороге появилась старуха с недовольным и настороженным лицом.
- Разрешите, бабуля, - Возвышаев проник в дом, грудью оттеснив старуху.
- Чего надо-то? - заворчала она в спину.
- Ты чего, Аникеевна, шебуршишь? - навстречу милиционеру поднялся высокий худой старик. - Гостя разве так встречают?
Пододвинул Возвышаеву стул:
- Из милиции?
- Ага. Старшина Возвышаев. - помощник дежурного оседлал стул. - Соседки ваши вызвали - в дом попасть не могут. Вы хозяин будете?
Старик поклонился:
- Кличут меня Мефодичем. В гостях я здесь. А хозяйка вот - Баклушина Анна Аникеевна.
- Другого хода на ту половину нет? - спросил Возвышаев, и на отрицательный кивок хозяйки предложил. - Так я через окно, бабуля? Вы не волнуётесь: всё будет, как в лучшей квартирной краже - фирма гарантирует.
- Занятная история, - буркнул старик, но как-то невесело.
Старуха, как встала у печи, так и стояла отрешённо и неприкаянно, голова её тряслась, руки дрожали. После слов Возвышаева вскинула на него выцветшие глаза и оцарапала цепким взглядом:
- Я тебя, милок, где-то видела: уж больно лицо твоё знакомо.
- Ну, а я-то вас сразу признал. Вашего зятька по внучке не раз приезжал урезонивать. И сюда, и по новому адресу... Шебутной мужик.
- Сейчас, девчата, не тряситесь, - сказал, вернувшись к машине, и шофёру, - Коля, дай-ка отвёртку.
Аккуратно расковыряв замазку и отогнув гвозди, старшина выставил оконную раму, потом вторую. Скинул форменную дублёнку и удивительно ловко для своей комплекции нырнул в окно. Его тень некоторое время мелькала на занавесках. Девчата уже на крыльце были, когда загремел запор. Помедлив, он не сразу отступил в сторону, пропуская их в дом. И вздрогнул, хотя и был к нему готов, от истошного крика:
Ма-ашка-а!
На место происшествия члены следственной бригады собрались недружно. Последним на своей машине прибыл следователь прокуратуры Фёдоров. Он вошёл бодро, по-солдатски размахивая руками. Остановился у порога, оглядывая присутствующих, улыбнулся, показывая крепкие зубы под усами, кивнул, приветствуя, и лишь с капитаном угрозыска Саенко обменялся рукопожатием.
- Здорово, брат.
Молоденький участковый Логачёв или "лейтенант Дима", как звало его опекаемое население от старушек у колонок до семиклассниц на дискотеках, на миг оторвался от писанины, взглянул на вошедшего и подумал, как мало тот похож на следователя. Другое дело - Яков Александрович, эксперт-криминалист. В словах и движениях старшего лейтенанта спокойствие и мягкая уверенность, чему участковый не мало завидовал. К слову сказать, Дима и сам мало походил на лейтенанта милиции: остроносый, с бледным безусым лицом, на котором горели, будто испуганные, тёмные глаза, длинный, нескладный, несмотря на изрядные успехи в спорте. Говорил громко, всегда с жаром, и всё время некстати размахивая руками. Но обладал такой добродушной улыбкой, что сразу располагал к себе. И криминалист Зубков ему однажды сказал, разгадав томления молодой души:
- Ряса ещё не делает монахом...
Поболтав с приятелем о занесённых сугробами улицах, в которых едва не увяз, о проказах пятилетней дочки Настеньки, Фёдоров глянул через плечо на Димину работу - протокол допроса свидетелей, двух притихших, заплаканных девиц. Потом обратился к Зубкову:
- Ну что у тебя, суицид?
- Да, но между тем, - старший лейтенант покачал головой. - "Есть много друг, Горацио, такого, что и не снилось нашим мудрецам".
- Чего такого? - предвидя спор, Фёдоров насупился и сунул руки в карманы.
Но Зубков, занятый своим делом, промолчал. Из комнаты, где ещё висел труп, подал голос капитан Саенко.
- Ты, Ларионыч, Якова Александровича слушай: он у нас на хорошем счету, ко всему способный. Так и ловит, где что можно. Только не свернул бы шею как-нибудь: уж больно глубоко в корень зрит.
Зубков и на это промолчал, лишь напряглось его сухое лицо с холодными серыми глазами и большим, как у Щелкунчика, подбородком.
Фёдоров прошёл в спальню, прикрыл плотно дверь, щёлкнул выключателем:
- Так всё это было?
В комнате не намного стало темнее - белая, светлая ночь глядела в окно. Наступила пауза. Ярко вспыхивал огонь сигареты у курившего Саенко
- Нет, нет, лампы все горели - так старшина докладывал, - капитан зажёг свет, прошелся по комнате, остановился перед следователем, и вдруг улыбнулся удивительно ясной, подкупающей улыбкой, вмиг преобразившей худощавое, невыспавшееся лицо:
- Похоже, мне здесь делать нечего. Всё, что нужно я исполнил, а когда хорошо поработаешь, имеешь право и отдохнуть. Не правда ли, товарищ следователь?
- А что сделал, чего раскопал? - спросил Фёдоров и ласково потрепал его по плечу, но тут же отвернулся и добавил. - Ну, ладно, ладно, Бог с тобой, ничего больше не говори, а то и меня с толку собьёшь.
- Ты помнишь, Саня, того, что в прошлом году в самую светлую заутреню в нужнике задавился?
Саенко пробубнил в ответ:
- Раньше в полицейских отчётах об этом просто писали: "Лишение себя живота в припадке меланхолии". А впрочем, как говорит Зубков: вспомним поэта - "... надёжней гроба, дома нет".
- Эй, лейтенант, а ну-ка помоги, - позвал Фёдоров.
Тут Дима Логачёв поймал себя на том, что внимательно прислушивается к разговору старших товарищей, и совсем оставил своё дело. А девушки, чьи показания он, шевеля губами, тщательно записывал на служебном бланке, довольно долгое время сидят молча и смотрят на него. Оставив протокол, он прошёл в спальню. По знаку Фёдорова обхватил неживые ноги девушки, приподнял. Саенко, встав на табурет, освободил голову от петли. Труп понесли на кровать. При этом голова с белым, как воск, лицом заваливалась назад, и Дима поддерживал её широкой ладонью. После этих прикосновений Логачёву стало не по себе, захотелось выйти на морозный воздух.
Закончив с протоколом, участковый спросил у следователя разрешения допросить хозяйку дома.
- Сходи, - буркнул Фёдоров, пожав плечами.
Долго стоял на крыльце, долго старуха ругала его через дверь, пока поняла: кто он и зачем пришёл. Загремела засовами, чертыхаясь. Хозяйка ещё не открыла, ещё не показала свою личину, а Дима уж питал к ней полную неприязнь. Когда увидел морщинистое лицо, седые космы, выбивающиеся из-под платка, подвязанного узелком на лбу, ещё больше утвердился в первоначальном впечатлении. Сухой и высокий старик ему понравился. "Видать, полным ковшом хлебнул горя в своей жизни", - подумал он, взглянув на глубокие морщины лица. Старуха, прильнувшая спиной к печке, заворчала сердито:
- Прикрой плотнее дверь-то: тут швейцаров нет. Всю домину выстудили: там ходят, тут ходят, а я топи... Говори, чего пожаловал?
Щека её так резко дёрнулась нервным тиком, что обнажились редкие жёлтые зубы.
- Здравствуйте, - сказал Логачёв.
- Здоров, соколик, - отозвался старик. - Аль кого ищешь?
- Несчастье тут, у ваших квартиранток. Поговорить нужно, записать: может слышали чего.
Всё время, пока участковый писал протокол свидетельских показаний, в маленькой кухоньке между тремя присутствующими в ней людьми витала какая-то мрачная напряжённость. Логачёву опять стало тяжко на душе и душно в помещении. Слушая трескучий голос старухи, он торопился окончить формальности и уйти.
Когда Дима записывал, его собеседники философствовали:
- Люди всегда недовольны тем, что имеют, а когда не добьются, чего хотят, - старик кивнул на стену, - вот он выход.
И хозяйка ворчала:
- Себя не пожалела... А родителям-то каково?
Было не очень холодно: с юга накатывал тёплый ветерок. Солнце висело низко, окрашивая снег в мрачный, красноватый цвет, а небо было огромным и серым. Дима Логачёв шёл своими саженными шагами через привокзальную площадь и мысленно ворчал: "Что тебя тащит сюда? Сострадание? Сострадание - плохой утешитель".
Узнал он, что приехал отец повесившейся студентки и закатил в горотделе скандал. Его, видите ли, не устраивает официальная версия самоубийства - должно быть, честь фамилии страдает. Ребята разыграли маленький спектакль, в котором майор Филиппов из паспортного стола сыграл роль грозного начальства, и выпроводили шумливого посетителя на вокзал под надзор сотрудников транспортной милиции. А зачем Дима сюда плетётся? Стыдно стало за коллег? Получить свою порцию упрёков и оскорблений?
В дежурке в одиночестве скучал сержант Хорьков. Лицо Димы просветлело:
- Уехал?
Хорьков молча распахнул дверь в зал ожидания и кивнул на одиноко сидевшего мужчину с шапкой на коленях, бледного, с лысиной во всю голову, в сером демисезонном пальто.
- Ну, помогай Бог, - сказал Дима, направляясь к приезжему.
Сумрачный взгляд не задержался на участковом - прошил его насквозь. Дима представился, поздоровался.
- Теперь домой? А куда?
- Увельские мы.
Голос мужчины был хриплый и невыразительный. Накричался, бедолага, подумал Дима, а вслух сказал:
- Это я вашу дочь в морг отвозил, и из петли тоже я вынимал, - Логачёв сел рядом, широко расставив длинные ноги, опустив между ними сцепленные ладони. - Если интересуют какие подробности, я расскажу.
Приезжий встрепенулся от дремотной отрешённости и с любопытством взглянул на лейтенанта.
- Я с этим несчастьем словно сам голову потерял.
- Так всегда бывает, когда уходит из жизни близкий человек, - смущённо сказал Дима. - Как будто частичка нас самих уходит вместе с ним.
- И всё-таки я не верю, - мужчина стукнул себя кулаком по колену. - Что хотите со мной делайте - не верю.
Логачёв ответил не сразу, перед глазами зарябили строки предсмертной записки, оставленной покойной: "Мама, папа, меня не вините (последние три слова зачёркнуты) простите меня. Больше так не могу. Маша".
- Она написала, что хочет умереть.
- Ты тоже так думаешь? А не думаешь, что она хотела жить несмотря ни на что? Не думаешь? - мужчина на миг распалился, потом махнул безнадёжно рукой, утёр слезу и отвернулся.
- Не знаю, - растерялся Дима. - Может быть. В жизни всё может быть, и такое, что невозможно понять и объяснить общепринятыми мерками. Как вы считаете?
- Я никак не считаю. Я знаю свою дочь. Она была нормальным ребёнком, любила жизнь и жила ещё, если б не попала в этот проклятый дом, к этой баптистке. Ты, лейтенант, видел старуху?
Логачёв молча кивнул. Он отлично помнил злобную хозяйку дома. Её морщинистую, как у черепахи, шею и такие же, без ресниц, веки, и подумал, как несправедлива жизнь: старуха будет коптить небо ещё много лет, а молодой, красивой девушки уже не будет на этом свете никогда. Он посмотрел на собеседника не только с сочувствием, но и с пониманием. Ведь он и сам так думает: что-то в этом деле не срастается, нет логической стройности в официальной версии. Как может здоровая, красивая, успешно обучающаяся девушка, лишь не много прихворнувшая, наложить на себя руки, не имея к тому ни повода, ни причин? Или это убийство? Но тогда - кто, за что и как?
Дима встрепенулся, увидев в трясущейся руке приезжего початую бутылку водки с пробкой из газеты, и почувствовал к незнакомцу что-то вроде жалости. К сердцу подступило саднящая боль, какую ощущает человек, вернувшийся с похорон родного человека и уже взявший себя в руки, но вдруг увидел что-то из вещей покойного, и защемило в груди.
Мужчина хлебнул, заткнул пробку, сунул бутылку в карман пальто.
- Ничего не помогает, - сказал он с кривой усмешкой, а потом с горечью продолжил. - На вскрытии установили - "девушка честная". И я никак не могу увязать эти два понятия вместе - "девушка честная" и "самоубийство". Не знаю, как умерла моя дочь, но уверен - без посторонней силы здесь не обошлось.
Он вскинул взгляд на Диму:
- Заклинаю тебя, лейтенант, найди убийцу моей дочери. Всю жизнь тебе не будет покоя, если сейчас уйдёшь и забудешь мой наказ. Так не должно быть, чтобы мой ребёнок лежал в земле, а его убийца злорадствовал. Слышишь, лейтенант?
Дима Логачёв считал, что милиционерам и журналистам в жизни повезло. Тем, конечно, кто любит свою профессию - можно заниматься любимым делом круглые сутки, и даже за обедом и во время сна. Пообещав родителю несчастной студентки сделать всё, что в его силах, он решил тут же посоветоваться с лучшим другом и наставником. Зубков Яков Александрович, суховато-официальный на работе, в домашней обстановке выглядел человеком благодушным, разговорчивым, гостеприимным.
- Я тебе сразу скажу, что тут дело не простое, ибо в наши дни ни одна разумная девушка не покончит с собой из-за того, что ждёт ребёнка, или её бросил кавалер, если только её не приучили всю жизнь полагаться на кого-нибудь, а этого кого-то не оказалось рядом в критическую минуту. Но в данном случае нет ни ребёнка, ни ухажёра, так, по крайней мере, утверждают её подружки. А что есть? Скажу, как специалист. Заметил ли ты, что стояк - труба отопления, на которой крепилась веревка, была нестерпима горячей, а подставок близко не было. Конечно, если ты под поезд решил, то тебе всё равно - холодные ли рельсы или нет. Но, однако ж, зачем себя истязать? Не проще ли табуретку поставить, а потом ножкой - раз! - и виси на здоровье...
- Ну, так что ж ты? - встрепенулся Дима.
- А что я? Я в заключении написал. А спорить бесполезно: Фёдоров, ты же видел, был настроен на суицид, другие версии ему по барабану. Он вообще всегда отмахивается от моих доводов, я уже привык и не высовываюсь. Логика его железная - мол, девушка была не в себе, и в таком состоянии трудно ожидать от неё разумных поступков. И главный козырь - письмо: почерк-то её. Правда писала как-то с выкрутасами.
Участковый опять встрепенулся, как болельщик на трибуне, но Зубков опередил его вопрос:
- У Фёдорова и на это есть объяснение, всё то же - девушка не в себе.
Насладившись Диминым потрясением, Зубков сел поудобней, закурил и продолжил тихим повествовательным тоном:
- Я сразу почувствовал, что здесь что-то кроется: разбросанные повсюду шпильки, записка, зачёркнутая строчка и, наконец, горячая труба - всё это имеет свой смысл. И я хотел, как можно более тщательно воссоздать для себя то состояние, в котором могла быть девушка в последние свои минуты. Мне нравится упражнять свой ум. Но когда алгоритм не слагается, это досадой отравляет душу, лишает элементарного покоя и комфорта. Это всё равно, что трогать языком больной зуб. Вот такие, брат, муки.
- Ты подожди про зуб, - нетерпеливо перебил Дима. - Кого ты подозреваешь?
Зубков обиженно поджал губы, пустил кольцо дыма, заговорил после паузы:
- Чтобы изложить все этапы моих размышлений, потребовалось бы исписать горы бумаги. Я пытался найти что-нибудь общее, что-нибудь связывающее эти несколько подмеченных мною алогизмов. Я ставил себя на её место. Шаг за шагом, десятки предположений, и все лишены смысла и логики. В такой же тупик зашёл, когда пытался развить версию умышленного убийства. Как Робинзон Крузо, даже записал, разделив на две графы, все имеющиеся улики: самоубийство или убийство. Ни один день промучился - ничто не перевесило. И в результате - ноль выводов. Тогда я разорвал всю писанину и успокоился Фёдоровским - самоубийц не разберёшь.
- И на чём же ты остановился? - Дима сидел, расставив локти на столе, упёршись подбородком в сцепленные ладони, а взглядом в Зубкова.
- А ни на чём. Я сам себе поставил вечный "шах" - патовая ситуация.
- Так я тебе вот что скажу, - рубанул ладонью воздух лейтенант. - Старики эти и грохнули квартирантку. Руки выкрутили, заставили предсмертную записку начеркать, а потом в петлю засунули. Влезли к ней через подвал, так же и ушли. Ты видел, дом какой высокий - у него должен быть подвал. Ведь мы даже под половиками лаз не посмотрели - все Фёдорова слушались. А?
- Я почти уверен, что именно всё так и было, - Зубков насмешливо посмотрел на приятеля. - Эх, Дима, Дима, бедная, романтическая душа. Тебе бы романы писать - то-то были бестселлеры!
Но участковый пропустил это мимо ушей, он загорелся:
- Послушай, на что Фёдоров упирает? Её записка? Но там прямой намёк на убийство: "меня не вините". Она имела в виду кого-то, виноватого в её смерти. Они поняли её уловку и заставили зачеркнуть. Выхода у неё не было. Фёдоров прав, когда объясняет сбивчивый тон записки эмоциональным напряжением, но это отнюдь не стресс самоубийцы. Мы, Яков Александрович, стоим перед фактом насильственной смерти.
- Этого, может быть, достаточно, чтобы убедить тебя, но отнюдь не достаточно, чтобы заставить прокурора возбудить дело о насильственном убийстве. Тем более, Фёдоров против меня предубеждён, а тебя вообще слушать не захочет. Поэтому я намерен отложить этот случай у себя в памяти, как шахматный этюд, и на досуге поломать над ним голову. А тебе не советую соваться в полированные двери персональных кабинетов. Так что, не беспокойся, не бесись, не суетись и не вздумай заниматься частным сыском, а допивай своё пиво, и идём смотреть футбол.
- Как ты можешь так спокойно пить пиво, смотреть телевизор, зная то, что ты знаешь?
- Жизнь, брат, всему научит.
- Но я не таков: меня ещё не учила жизнь. Будь уверен, я сидеть не буду. Я сейчас пойду и что-нибудь натворю.
- Сиди, - сурово сказал Зубков. - Что ты удумал?
- Пока не знаю. Наверное, пойду к старухе, скажу: так, мол, и так - я тебя подозреваю, давай колись, как ты жиличку замочила.
- Ну, разумеется, твой приход и решительный натиск собьют старуху с толку - она растеряется и покается. Да она тебя на порог не пустит: скажет, ордер, мильтон, давай. А ордер тебе в прокураторе так и дали. Держи карман. Захотят они, чтобы какой-то лейтенант-выскочка их заслуженного следователя мордой да в дерьмо. Нет, брат, все твои движения заранее обречены на провал. Уж я-то знаю.
- Забыл: я - участковый, вхож во всяк и куда угодно. По крайней мере, отсиживаться на диване и ломать голову не собираюсь.
- Участковый детектив, - покачал он головой. - Троицкий Анискин. Вот уж не думал, что доживу до такого дня. У тебя на Ватсона вакансий нет?
- Нет, - хмуро отозвался Дима.
- Я так и думал, что моя репутация покажется сомнительной. Что ж, желаю удачи.
Расстались они холодно.
После разговора с Зубковым лейтенант Логачёв ещё несколько дней ходил в сомнениях, не зная, как взяться за задуманное, с какой стороны подкатить к старухе, чтобы выстрелило наверняка, чтобы не случилось осечки. Думал, думал и решил побеседовать с подружками погибшей студентки. Искал обоих, но нашёл только Веру, нашёл в институте. Они спустились на лестничную площадку, беседовали, стоя у окна. Вверх, вниз сновали студенты. Девчонки с интересом оглядывали долговязого лейтенанта, подмигивали Вере. Она краснела и сбивчиво рассказывала:
- Мы с того вечера у бабки не живём. Мне комнату в общаге дали, а Зинка со мной нелегально. Спим на одной кровати.
Дима представил, как девушки, обнявшись, спят на узкой кровати. Вспомнил свою, широченную, и спальню вспомнил в родительской трёхкомнатной квартире. Но не сочувствие кольнуло его сердце, а зависть к Зине. Вот бы с кем он махнул, не глядя - скромница Вера ему определённо нравилась.
- Ой, а вы знаете, - вспомнила Вера и, разволновавшись, взяла лейтенанта за широкую кисть. - На другой день, когда мы свои вещи забирали, бабка на нас смотрела, чтобы мы её не прихватили. Тут прибежал мальчишка - правнук бабкин. Посмотрел на нас и говорит: "Баба, это та тётя, которая умерла, фотографию мне дала". Вот скажите, зачем Машке дарить свою фотку какому-то сопляку?
Дима не ответил, уселся на подоконник, вытянув длинные ноги.
- А как вы думаете, зачем старухе убивать своих квартиранток?
- Не знаю, - пожала плечами Вера. - Это, может быть, случай, что Машка дома осталась, а может быть, подстроено всё. Забыла я сказать: когда мы собирались, старик какой-то в окно заглядывал, Машку напугал. Возможно, их там целая секта.
- Возможно, - согласился Дима и снова подумал о том, какая Вера красивая, и как он завидует спящей с ней Зинке.
К старухе Баклушиной он пришёл в конце следующего дня. Солнце красиво садилось за рекой, отражаясь в заледенелых окнах - будто свет зажёгся. Вот и краснокирпичный дом с высоким крыльцом, занесённые снегом ступени сбегают к самому тротуару. Это половина сдаётся квартирантам. К старухиному жилью вход через калитку в заборе, широкий, скупо убранный от снега, двор и таким же высоким крыльцом к дощатой двери. Дима постучал, подождал и толкнул её. Через холодную прихожую и ещё одну дверь наконец попал на кухню. За столом сидел мальчик лет восьми и готовил уроки. Хозяйка стояла у печи, спрятав за спиной руки, и, не мигая, смотрела на вошедшего.
- Ребёнка-то глазами чего сверлишь? - вместо ответа на Димино "здрасьте", проворчала Анна Аникеевна.
- Баб, ты что? - мальчик вскинул голову. - Ты что такая хмурая? Тебе дядя не нравится?
- Пиши, пиши, дядя сейчас уйдёт.
Дима собирался с мыслями, не зная, как начать разговор. Старуха помалкивала, будто знала всё наперёд. Мальчик вновь уткнулся в тетрадь. В трубе гудел огонь, пощёлкивал уголь в печи, теплота разливалась по кухонке.
- Вы, по всему видать, люди деловые, да и я не бездельная. Говори: чего пришёл, - старуха произнесла это довольно миролюбиво.
- Участковый я ваш. Пришёл посмотреть: как житьё-бытьё, не обижает ли кто. Вижу: квартирантки ваши съехали, новых не ищете?
- Тебе постой что ль нужен?
- Да нет. Меня всё сомнения гложут на счёт самоубийства жилички вашей. Не верится, чтоб она сама себя того. Может помог кто? Вы-то что по этому вопросу думаете?
- А ты наган свой достань, попугай меня, старуху, или вон мальца.
- Не опер я с убойного, гражданочка, а участковый - к людям без оружия хожу.
- Хитрый ты, участковый, но хитрость твоя вся снаружи лежит, не глубокая. Ты спрашивал, мы сказали, ты записал - какого рожна ещё-то людей смущать. Выслужиться хочешь?
- Кто не хочет? У тебя, бабка, где в погреб лаз? Здесь?- Дима каблуком постучал в пол. - А задери-ка половик, хозяйка.
Хозяйка, проявив нестарческую прыть, вооружилась кочергой и с ней на перевес подступила к Логачёву:
- Уходи, мильтон, по добру уходи, а то отгвоздакаю.
- Баба! - испуганно вскрикнул мальчишка.
Дима попятился, выставив руку для защиты:
- Ну, ну, гражданочка, зачем такие крайности? Вон правнучонка напугали. Успокойтесь, я уже ухожу, ухожу.
Но уходить он и не собирался. Вышел, спустился с крыльца, оглядел двор. Теперь только заметил собачью будку и добродушную лохматую мордочку в ней. Ветхий сарай в глубине двора, но к нему и тропинки нет - девственный снег. Пошёл вдоль дома по чищенной дорожке. Должен, должен быть подвал за этим высоким, литым из природного камня, фундаментом и вход в него должен быть. А вот и он! И окно рядом со ставней на петлях - должно быть, люк для угля. На двери в подвал замок, сверху спускается провод, ныряет в щель. Проследив его путь, Дима встретился со злобным взглядом Анны Аникеевны Баклушиной. Старуха бесновалась у окна и через стекло грозила кулаком. Участковый погрозил ей пальцем. "Семь бед - один ответ", - подумал лейтенант, взял в ладони леденящий пальцы замок и рванул. Замок не поддался, но шевельнулась петля в косяке. Ещё один мощный рывок, и она выскочила из гнезда, освободив дверь от запора. Дима распахнул дверь, пригнул голову, сделал шаг и услышал хруст снега за спиной. Мальчишка кубарем скатился с крыльца, на ходу застёгивая шубейку, выскочил в калитку. Лейтенант вошёл в подвал, нащупал выключатель, щёлкнул им. Свет загорелся сразу в двух местах.
Подвал был внушительным, во всю длину большого дома. Прямо у входа под люком короб, сколоченный из досок, наполовину заполненный углём. Всякий хлам тут и там. И, наконец, то, что искалось - две лестницы, упёртые в скобы под люками. Одна близко - это, наверное, на хозяйкину половину. Дима пошёл к дальней. По расчётам здесь должна быть та половина дома, которая сдаётся квартирантам. Испытав лестницу на прочность, участковый медленно поднялся по ней, упёрся спиной в люк. Он легко приподнялся, но дальше шёл с трудом. Наконец что-то грохнулось на пол, люк откинулся, а на Диме повис край половика.
Заложив руки за спину, Логачёв прошёлся по комнатам. Вид их не очень изменился. Должно быть, не много было вещей у студенток. Кровати стояли заправленные, на окнах всё те же занавески, пол застелен самоткаными дорожками - половиками. Вот и злополучный стояк. Дима потрогал - горячий, невтерпёж. Ай да Яков Александрович, всё подметил.
Участковый попытался представить картину преступления. Спустились там, поднялись здесь старик со старухой, придушили спящую девушку до полусознания, чтоб не сопротивлялась, заломили руку, заставили написать записку и совсем укокали, а потом мёртвую или полумёртвую сунули в петлю. С трудом в такое верилось, но могло быть. Во что совсем не верилось, так это мотив убийства. Ну, зачем старикам убивать девушку? Сектантское жертвоприношение? Если корысть, то результат-то обратный - квартирантки сбежали, хозяйка потеряла доход. Найдёт ли новых жильцов - не известно. Думай, Дима, думай.
Логачёв остановился перед зеркалом:
- Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи - ты здесь главный свидетель, всё ты видело, а молчишь. Не хорошо. Надо бы тебя привлечь за укрывательство.
Однако, сколько не бодрись, а перспектива вызревает безрадостная. "Ну и что? - скажет Фёдоров. - Я об этом подвале и без тебя знал. И про люк не сложно догадаться. Где улики преступления? А главное - мотив?"
Рассуждая сам с собой, то вслух, то мысленно, Дима блуждал в полумраке комнат. Внезапно почувствовал какое-то странное, необъяснимое волнение. В чём дело? Что это с ним? Прислушался, огляделся. Нигде ничего. Включил свет во всех комнатах: он и в тот вечер так горел. Присел к стене на табурет, чтобы не иметь за спиной свободного пространства. Немного вроде успокоился. Посидел, собираясь с мыслями, но необъяснимая тревога вновь шевельнулась в душе. Словно внутренний сторож приметил что-то и предупреждал - опасность, Дима, будь начеку! Участковый даже поёжился от скользнувшего по спине холодка. "Нервишки, - решил он. - Устал, есть хочется, весь день в напряжении, вот и мерещится".
Сидеть без движения было неудобно, ноги затекли. Дима встал, прошёл к окну. На улице совсем стемнело, зажглись фонари. "Ничего здесь не высидеть, - подумал. - Надо выбираться". Показалось, будто ветерок ворвался в комнату - качнулись занавески. Дима обернулся и вздрогнул от увиденного. Здоровенный бородатый мужик стоял, прислонившись к дверному косяку, второй, как две капли воды, похожий на него вылезал из люка в полу. "Близнецы что ль?" - подумал лейтенант.
- Что ж вы, ребята, не постучавшись? - Дима хотел улыбнуться, но голос подвёл его, засипел, а улыбка вообще не получилась - гримаса какая-то жалкая.
Первый молча ждал, с угрюмым любопытством разглядывая лейтенанта. Второй вылез, попутно сдёрнул с крюка полотенце и, встав рядом, крутил из него верёвку.
"Вот так они и девушку, - подумал участковый. - Но ведь я не девушка. Не повезло вам, ребята".
- А вот и наш герой! - Яков Александрович распахнул дверь квартиры перед смущёнными Димой и Верой. - Линда, встречай гостей.
Из кухни выглянула жена Зубкова:
- Здравствуйте. Яша, поухаживай за дамой, но не слишком назойливо, оставь свои ментовские шуточки.
- А что плохого в дурном вкусе? Когда кругом тугодумы - себя уважаешь, по контрасту. Я лично встречал людей, которые дружат исключительно с теми, кто проще и глупей. Ты тогда и знать и талант. Верно, Дмитрий?
И к Вере:
- Я только на вас и надеялся. Дима-то, наверное, по грудь обложился книгами по херомантии.
- Яша! - крикнула из кухни хозяйка. - При девушке-то выбирай слава.
- Я хотел сказать, большой специалист растёт по всяким там магиям. Намедни мне такое рассказывал... Слушай, Фёдоров на допросы тебя не приглашает подследственную гипнотизировать? Ну, это он зря, промашку делает.
- Яша, ну нашёл ты тему, - Линда вышла с дымящимся пирогом на противне. - Помоги лучше порезать.
Зубков взялся за нож:
- А что, я ничего. Диме вот завидую - в одночасье стал героем, грозой преступного мира. Тут корпишь, корпишь, а годы всё равно звёзды обгоняют.
- Не знаю, преступник, по-моему, это дикое, грубое, страшно грязное, одним словом, во всех отношениях неприятное существо, - сказала Вера. - А Баклушина хоть бабка злющая и вредная, но в быту чистюля, правнучонка своего любит и болезни заговаривает. Она Машку от ангины почти что вылечила.
- Эх, Верочка, образ, который вы создали - это скорее хулиган, бомж, изгой какой-нибудь. А настоящего преступника отличает совсем другой набор качеств: осторожная поступь, затаённый страх в глазах, до предела натянутые нервы, готовые лопнуть в любой момент. Верно я говорю? - Зубков подмигнул участковому.
Дима улыбнулся растерянно. Линда поспешила ему на помощь. Она была белокурой миловидной латышкой, говорила с лёгким и красивым акцентом. Зубков очень любил свою жену и часто напоминал: "Моя жена родом из Латвии", будто стесняясь своих чувств и оправдывая своё нежное к ней отношение. Её главным достоинством был дружелюбный характер. Те, кто хоть раз побывал у Зубковых в гостях, уносили в душе самые благоприятные впечатления и мечтали повторить визит снова и снова. Её улыбка была трогательна и наивна, но за красивой внешностью блондинки скрывался проницательный женский ум.
- Расскажите нам, Дима, как вы управились с этой бандой?
- Ну ж, лейтенант, попугайте дам, - подзадоривал Зубков. - Начни так: ночью в этом доме из углов доносятся всхлипы. Лейтенант Логачёв, бродя в полумраке комнат, прислушивался к подозрительным шорохам. В них таилась угроза...
Зубков явно перегибал. Чувствовал он сам - не о том говорит, не так говорит. Чувствовали это его жена и Дима. Улыбнулась одна Вера.
Между тем, хозяйка накрыла стол белой скатертью. Появились рюмки, фужеры, графинчики, столовые приборы. Усаживались торжественные, серьёзные.
- А хозяйку свою, бабку Баклушину, вы, Верочка, теперь не узнаете. - Зубков, стоя, наклонившись через стол, наполнял рюмки. - Фёдоров её до того спрессовал, что она заикаться начала. Под ногтями у неё теперь чернозём, и роет она ими своё бедро, будто у неё там клад.
- Страшно, - сказала Вера. - Страшно, когда убивают человека. Страшно, когда опускается человек.
Зубков стал серьёзным очень, сел, кончив разливать:
- Я не подросток, но мне тоже страшно. Ведь их там целая организация - какая-то ассоциация колдунов чёрной магии. Мотив, Димон, который ты так тщетно выдумывал, прост до банальности. Выпендриться хотела Анна Аникеевна перед своими коллегами. Чтобы раз - и в ведьмины дамки. Машу придушили её сообщники, а разыграла так, будто силой чёрной души своей загнала девушку в петлю.
- Что же мы всё о мрачном, - Линда подняла рюмку. - Разве для этого собрались?
Зубков снова встал, в руке рюмка, вздохнул полной грудью, припоминая тост, а сказал о другом:
- С Питера к бабке на защиту адвокат прикатил - прощелыга ещё тот. Гляди, чего накапает - преступников выпустят, а Диму на их место.
- Почему? - округлила глаза Вера.
- А модно сейчас: улики добытые незаконным путём, не являются доказательством.