Аннотация: Описание: Мы просто ужасно просчитались. Упустили что-то, что потом нельзя было найти, поймать за хвост, удержать. Я не понимала, как в нашей с ней жизни могла произойти такая страшная, такая ужасная ошибка.
Терпеть не могу вставать по утрам. Я вообще не люблю утро: оно дает нам слишком много надежды. Вот расцветает на востоке нежно-розовым, чисто вымытым, птахи надрываются, ведущий "Доброго утра" бодренько вещает что-то... Прямо-таки чувствую всякий раз, как копошится, кипит за стенами жизнь, напирает со всех сторон.
Не люблю я это ощущение.
Не то чтобы я завидовала или еще чего-нибудь наподобие этого, вы не подумайте. Просто я не люблю, когда мне дают лишние надежды. От них слишком много проблем.
Пара таблеток анальгина с утра - как всегда, когда голова будто трещит по швам. Опять мало спала - теперь такое случается даже чаще, чем перестрелки в Украине. Привычно шарю рукой по тумбочке, шуршу пачкой, щелкает зажигалка - и вот он, мой идеальный завтрак: пара сигарет и чисто вымытый розовый рассвет за прозрачным двойным слоем пластика.
Каждый раз, каждое утро. Как бесконечный, как нескончаемый день сурка. Тот же рассвет, то же небо, та же передача по телеку, та же неуемная, надоедливая жизнь, спешащая навстречу новому дню. Те же люди, те же разговоры, те же ошибки. Разве что пейзаж меняется по временам года, а так - никакой разницы.
Уже скоро два года, как никакой разницы.
Хотите, расскажу вам секрет? Я никогда не любила ни учиться, ни работать. С самого детства я считала, что это - полнейшая ерунда, что учеба - для зубрил, а труд - для сопливых тимуровцев. Я и сейчас так считаю. Но вот уже почти год как я устроилась по специальности. Что просто за пределами моего сознания, потому как я в универе на учебу всегда благополучно забивала.
Весь мой секрет - это она.
Встаю с постели, ежась от стелющегося по полу сквозняка, шлепаю босыми ногами в ванную. В мозгу автоматически отщелкивает - Леля тоже не любила тапки. Помню, как она садилась на стул: обязательно сгорбившись и обняв руками ноги. Босые ступни она поджимала под себя, а на колени натягивала футболку. Красную, голубую, серую, с огромной скалящейся рожей - неизменно растянутую. Они из-за этого все болтались на ней, как на вешалке.
Она вообще не любила ничего сексуального: ни тебе топиков, ни блузок, ни юбочек, ни обтягивающих брюк. Краситься тоже не любила, даже когда это было просто необходимо. Ни тебе тоналки на синеватое опухшее табло с бодуна, ни прибрать волосы после сна - у нее было в норме вещей собрать волосы в пучок, даже не расчесавшись, и пойти в универ. А еще - просто достать из шкафа одну из своих безразмерных футболок, какие-то джинсы, драные кеды, и бросить безразлично: "Давай быстрее". Как-то я поинтересовалась, есть ли у нее вообще нижнее белье под одеждой, и в ответ получила отогнутый средний палец.
Долго считать те моменты, когда мы не понимали друг друга. Проще сосчитать те, когда мы просто молчали и не испытывали необходимости в расшифровывании фраз.
После умывания я подхожу к зеркалу, достаю из косметички тональник, карандаш для бровей, тени, помаду, румяна, кисти, тушь. Я всегда красилась густо - я нетерпима к опухшим после сна векам, бледной коже, синякам под глазами, невыразительным, блеклым чертам лица.
Никто из миллионов, миллиардов женщин, девушек и малолеток, таскающих тайком мамину помаду, не затруднится с ответом на вопрос о том, зачем они красятся. "Чтобы стать красивее", - вот что они наверняка ответят. Не все, конечно, но смысл будет примерно таким же.
А у меня все просто: я не вижу своего лица в зеркале. Какие-то брови, щеки, рот, подбородок, нос... но не лицо. Раньше я не задумывалась и малевалась просто так, тоже чтобы "быть красивее". Помнится, раньше я себя этим и мотивировала. Красилась не глядя: рисовала четкие дуги бровей, подкрашивала глаза, губы, румянила скулы.
Странное это чувство - собирать свое лицо по кускам, по нарисованным косметикой чертам, а потом будто сшивать все воедино. Как мозаику. И принцип почти тот же - ни в коем случае нельзя допустить, чтобы какая-то деталь выпала. Начинаю я всегда с тональника: закладываю основу. Потом обязательно брови: причесываю их, рисую четкий контур - от переносицы к вискам. После глаза, ресницы, губы, скулы. Расчесываюсь, вожусь с непослушными прядями на висках. Позже одеваюсь.
Иначе никак нельзя. Нельзя красить глаза раньше губ, а скулы - позднее, чем я оденусь. Это как приклеивать отрезанный ломоть обратно - никакого толка.
А Леля никогда не парилась, даже в зеркало не смотрелась. Когда я говорила ей об этом, она лишь щурила глаза так, что ресницы смыкались одной четкой густой линией, и клялась, что на ее лице не было, нет и не будет ни миллиграмма "штукатурки".
Вот ее утреннюю я помню особенно хорошо: методично и сосредоточенно поглощающую холодный противный бургер, сидя на стуле и сверкая босыми ступнями из-под футбоки. Форточка, чуть не вылетевшая из шпингалета, впускающая ледяной утренний воздух, шквалы сквозняков по комнате. Неубранная кровать, стопка книг на столе - она всегда была зубрилой - и горячий чай из пакетика. "Майский", по-моему. А может, и "Гринфилд".
Чуть реже бывали и такие ситуации: мы с ней в обнимку дружно блюем в туалете: она - в унитаз, я - в раковину. Или наоборот. А потом мы похмелялись на балконе противным теплым пивом, встречая чисто умытый рассвет и ежась от сырости. Она, чуть не свешиваясь с края, отбирала у меня бутылку и щурила по обыкновению на рассвет красные, как у вампира из фильмов, глаза. Из-под футболки виднелся край плавок-шорт, в вырезе футболки мелькали ключицы, а распущенные волосы она раздраженно стягивала в узел на затылке, чтобы не падали на лицо, когда она курила.
Бывали у нас и такие атмосферные моменты.
Но все же чаще мы с ней находились на разных параллелях реальности. Мы могли часами ругаться, расшвыривая шмотки и надрывая горло, а вечером молча, не сговариваясь, могли пойти разными путями в один и тот же магазин и встретиться у прилавка с одинаковыми покупками. По пятницам могли всю ночь пропрыгать в клубе, а потом зябнуть в шесть утра на остановке в ожидании такси, нервно хохоча и пытаясь прикурить от спички, еле дышащей на ветру.
В основном именно такие моменты и составляли десятки, сотни или сколько там дней в более чем в трех годах, которые мы провели рядом.
А с чего все началось?
Вообще-то, мы вряд ли вообще должны были увидеться в этой жизни. В том городе, в том ВУЗе. В одной общаге, в конце концов. Нашей жизнью ведает лишь случай, будто кто-то тасует карты и вытягивает наугад. Не то чтобы я верила в бога или что-то наподобие, но вся эта шарада явно неспроста задумана, зуб даю.
Я вообще не хотела никуда поступать изначально. Так и сказала маман: "Я хочу быть дворником" . Нет, ну а что? Они зарабатывают немногим меньше, чем учителя, да и напряга с начальством особого никогда не будет. Маман лишь махала рукой - мол, ну и пофиг - а в одиннадцатом классе внезапно оттащила меня за шкирку от моей развеселой компании и ткнула мордой в учебники. Потом ЕГЭ, другой город, универ... Я даже челюсть подобрать не успела - и вот она, общага, родимая. Продуваемая со всех строн комната, дрянной санузел, километровые очереди в душ по утрам. Быстрые закуси чем-нибудь по утрам, обед в столовке, ужин в МакДаке, таблетки от поноса - ровно по шесть.
Вот это жизнь.
Правда, приходилось еще и работать - маман наотрез отказалась "кормить тунеядца". Капля в море? Вы даже не представляете, какая. Если считать то, что мне надо было платить за общагу, что-то жрать, учиться, в конце концов.
Помню, как в первые полгода чуть не загнулась от недоедания - я долго блевала по утрам желчью, а мысли о чем-либо, кроме воды, вызывали тошноту. Моя соседка по комнате, тихая девочка Ира с вечным выражением удивления на лице, все на меня не могла наудивляться. Она удивленно таращила глазищи на мой завтрак - стакан воды из-под крана, на мои вульгарные шмотки, на ритуал ежедневного рисования своего лица. Даже на парней, которых я таскала почти каждый день, она смотрела с меньшим удивлением. Лишь немного краснела и быстро шмыгала в дверь, к такой же тихой девочке Маше-Лизе-Насте-или-как-ее-там.
Может, я бы так и жрала сигареты по утрам, если бы Леле не приспичило разодрать какой-то фее губу под градусом в конце первого семестра. И все бы ничего, если бы эта фея не оказалась ее соседкой. Итог - разборка с деканом факульета, выговор и переезд.
Я хорошо помню тот день. Тогда был конец ноября, собачий холод и голые тоскливые деревья, ожидающие снега. Я лихорадочно размышляла, где бы подзанять денег до посылки маман, чтобы не сосать лапу уже третий день подряд. Зашла в комнату - и чуть не поздоровалась с полом, наступив на чужие разбросанные по полу вещи. Вряд ли моя тихая Ирочка могла удружить подобное, и я сразу же насторожилась. Вгляделась в темноту, прошла осторожно, а потом чуть не наложила себе в штаны - на меня воззрилось подсвечиваемое телефоном белое как привидение табло. Табло моргнуло пару раз, поднялось, потом зажегся маленький загаженный ночник. Какая-то помятая девица в футболке с надписью "Мама родная" сидела на неразобранной кровати моей соседки и прикуривала от зажигалки, глядя на меня равнодушными прищуренными глазами.
- Вообще-то это кровать моей соседки, - попыталась было я качнуть права.
- Вообще-то это теперь моя кровать, - передразнила девица меня простуженным, странно глубоким голосом. Поправила выпавшую из пучка прядь и прикрыла глаза. - все жалобы - декану.
Теперь точно не вспомню, что я делала дальше и что я ей ответила. Помню лишь, что когда она заварила себе красного Доширака, снова щурясь, спросила:
- Будешь?
И я согласилась.
Не то чтобы это была совсем незнакомая мне девица - я знала, что она тоже первокурсница и учится на соседнем факультете. Мы даже пересекались пару раз на студенческих вечеринках; может, даже бухали в одной компании. У нас было в порядке вещей встретиться один раз, посходить с ума на пару, а наутро благополучно забыть. Вот и она даже успела примелькаться и запомниться, хотя я понятия не имею, как.
Я не устану повторять, что мы не должны были встретиться с ней. Мы с ней были абсолютно параллельны друг другу, и нас не сковывали никакие обстоятельства. Хочешь - живи со мной в одной комнате, не хочешь - пошла нахуй. Мы на этой почве не конфликтовали, так что все шло относительно ровно.
Были, конечно, и трения - она терпеть не могла даже малейшего намека на духоту и постоянно открывала разодранную в мусор форточку даже зимой. Дубак был, так скажем, ядреный, и мы постоянно собачились с ней по этому поводу. Мне не хотелось сидеть в морозильнике, а она и слышать не хотела о уютном тепле под одеялом и с книгой или с чем там еще можно сидеть.
Также она постоянно разбрасывала везде эти свои разноцветные футболки, и я, задолбавшись убирать со стола стопку ее тряпья, кинула весь ее хлам прямо ей в хаер. Она, не моргнув глазом, взяла с батареи мои лифчики и плавки и запустила в ответ. На мой взбешенный взгляд она как ни в чем не бывало ответила:
- Мне не вставляет каждое утро пялиться на твое барахло над головой.
В общем, тот еще кадр. И это еще самые нормальные ситуации, бывали хуже.
Вот, например, как мы с ней впервые пошли тусить в клуб вместе. Не в том смысле, как вы подумали, типа от нечего делать друзья прихватили нас, и мы потащились. Скорее наоборот - это мы прихватили друзей за компанию. Как фон. Тот самый первый раз, когда мы пошли не за компанию, а вместе.
Это был конец декабря - канун Нового Года. Весь слякотно-липкий месяц будто умылся, приоделся перед праздником, радостно посверкивая разноцветными огоньками гирлянд. Да и лица людей будто вымыли, нарумянили и наклеили улыбки, как бирки - куда ни взглянешь, везде - одна сплошная улыбка, как из рекламы зубной пасты.
Маман прислала денег, и я прикупила себе синюю юбочку и туфли на двенадцатисантиметровом каблуке - черные, лаковые, блестящие. Я была в восторге, а Леля, впервые перестав щуриться, удивленно приподняла брови, округлив темные от тени ресниц глаза.
- На шест или панель? - хохотнула она, прикусывая тлеющую сигарету зубами и перелистывая страницу своей тетрадки для конспектов, большущей и тяжелой, как справочник.
- В клуб, - огрызнулась я, вертясь перед зеркалом то так, то сяк. Туфли удлиняли ноги просто ошеломительно, а юбка открывала ровно столько, сколько надо. Жаль, жопа плосковата.
- Лель, а у меня есть жопа?
Она снова подняла глаза, мимоходом бросила взгляд и ответила:
- Что-то не видно.
Я вздохнула. За что боролась, на то и напоролась, как говорится. Глупо было обижаться на правду.
Форточка согласно поддакнула в ответ, шлепнув по раме так, что шпингалет, и так висевший на соплях, жалобно проскрипел что-то. Лелины босые узловатые ступни треугольником и тонкими щиколотками, почти задевали мое бедро.
- А пошли со мной, - вырвалось у меня. И сразу все стало очень правильно. Даже ее реакция была очень правильной:
- Не сейчас, я экономику зубрю, - невнятно из-за сигареты в зубах прозвучало мне в ответ. - через час можно.
На том и порешили. Я побежала собирать девчонок, оставив ее наедине с экономикой, и уже через полчаса я наносила боевой раскрас в предвкушении бурной ночи. Леля лишь отложила тетрадь, почесала живот, зевнула, посмотрела на радостную меня и, немного подумав, переодела серую мятую футболку на черную, еще более мятую, и надела страшные, как ядерная война, зеленые трикотажные штаны, похожие на мешок от картошки.
На мой укоризненный взгляд она пожала плечами, потом снова немного подумала и собрала волосы в толстенный волнистый хвостик. Обнажившиеся резковатой линией скулы и немного, самую малость торчащие уши привели меня в некоторое смятение.
- Ну, пошли, - позвала Леля, глядя на меня выжидательно из-под капюшона своего пуховика.
На улице был дубак основательный, и девчонки громко жаловались на погоду и смеялись; Леля же шла рядом со мной молча, лишь изредка поправляя сползающий капюшон. Меня удивили ее варежки - вязаные, пушистые, ярко-зеленые со снежинкой. На мой вопрос, в каком секонд-хенде она это откопала, она пробормотала что-то про бабушку.
Я промолчала. Слишком знакомо это мне было, чтобы трепаться на эту тему дальше.
В клубе уже собралось основательно народу - яблоку негде было упасть. Музыка орала и била по ушам, огромный веселый монстр, слепленный из множества извивающихся тел, дружно проглотил нас.
Оказывается, Леля любила танцевать. Поднимала руки, прыгала выше всех, двигала каждой частью своего тела, но не кричала. И не было на ее лице абсолютной радости - лишь странное выражение напряжения, будто ей больно. Я до сих пор отчетливо помню ее лицо, то ныряющее в темноту, то высвечиваемое красными, зелеными, синими огнями. Прикрытые веки и сжатая линия губ - черточками из всеобщей какафонии.
А потом мы как-то незаметно выдули сначала одну, а потом и вторую бутылку, и марево из разноцветных огней завертелось перед глазами, а танцпол задрожал у меня под ногами. Леля задвигалась еще лихорадочнее, начиная танцевать даже лицом: то брови поднимутся, то глаза - черные от чудовищно широких, как у кошки, зрачков - воззрятся на потолок, на источник ярких цветных пятен, то губы раскроются и вновь сожмутся.
Вы не подумайте, что я намеренно рассматривала ее, пьяную и танцующую под лучами спортскоба. Просто я успела привыкнуть к тому, как танцуют обычно нормальные девчонки - балансируя на каблуках, помахивая задницами и смеясь. Их густо размалеванные лица были всегда одинаковы, и я привыкла считать их как фон для моего веселья.
А тут - другое. Непохожее.
Даже пьянка у нее была не такая, как у всех. Она лишь разрумянилась, а глаза стали совсем чудные - как поверхность гладкого отполированного камня.
Под утро мы потаращились пешком - я, хохочущая и спотыкающаяся на своих туфлях, и Леля, тоже хохочущая, но идущая на удивление прямо. Она что-то казала про мою юбку и схватила меня за зад, отчего я чуть не отшвырнула ее на дорогу, но она со спокойным лицом перехватила мою руку и другой опустила мне юбку пониже.
Я мгновенно заткнулась и покраснела.
В общаге все уже затихли, и мы проползли незамеченными. Завалились на кровати, едва скинув пуховики, но вдруг она, что-то вспомнив, с трудом встала, прошаркала к шкафу и достала что-то. Поставила на стол, повозилась - и темную комнату прорезали неясные блики цвета. Запела какая-то мелодия, будто из шкатулки.
- С Новым Годом, - ответила Леля на мой взгляд, выдавая слабое подобие улыбки.
А на столе тихо мерцала маленькая елочка с искусственными торчащими иголочками.
- Мандарины жрать будем?
- А хрен с ними, завтра съедим.
- Заметано.
- Ладно, спи.
- Ага. Только поссу.
- Только после меня!
- Сосни. Я первая.
Так и появилась у меня моя маленькая планета - место, куда я возвращалась, зная, что меня ждут, хоть даже и такая персона, как Леля, которая как самое теплое проявление чувств выражала сощуренными на меня глазами и вопросом: "Ну как, жрать будешь?". Именно в этот самый период моя планета приобрела очертания: заклеенные матовым скотчем щели на окнах; плотная зеленая штора, которую мы раздирали в разные стороны каждый вечер, чтобы утро не вдарило тебе жирным солнечным зайцем в глаза; хлипкая, ощерившаяся белой осыпающейся краской батарея, на которой мы с Лелей вешали шмотки сушиться; какое-то чахлое подобие фикуса, которое Леля забывала полить, а потом, спохватившись, заливала через край, так что он жил от засухи к потопу. Был также и какой-то непрезентабельного вида ковер, и дышащий на ладан шкаф, который постоянно вырыгивал наше тряпье на пол; одноместные узкие койки друг напротив друга, под окном.
Частенько по утрам, когда уже была пора вставать, а было лениво до дрожи, я, едва продрав глаза, видела светящий довольной рожей рассвет на потолке; сквозняк, как всегда, едва слышно хлопал форточкой, и я поджимала под себя озябшие ступни. Леля почти никогда не спала, когда я просыпалась: полусидя в постели, курила, отводя от лица тяжелые пряди волос; может, уже вставала и топала в туалет, захватив маленькое полотенце, почесывая затылок и позевывая; или же просто лежала с открытыми глазами, так же, как и я.
Десятки, сотни таких дней. Больше трех лет.
Вообще сложно как-либо засунуть наши с ней отношения в строгие рамки. Я не знала, какое у меня было о ней мнение. Она не была красавицей, по крайней мере, в таком смысле, в каком все вкладывают это слово. Какие-то ноги, какие-то руки, шея, голова - все, как у людей. Желтоватая кожа, переходящая в молочно-белый на шее, внутренней стороне рук, сгибе локтя. Маленькая родинка над ключицей - капля краски на холсте.
Меня никогда не перло от ее внешности, поверьте. Да и характер, мягко сказать, сложноват. Просто есть такие факты...которые от тебя не зависят. Вот взяли тебя за шкирку, ткнули мордой в конспекты и сказали учить. Нравится, не нравится, учить придется. Так и со мной - черт знает какая карма столкнула нас лбами в этом сложном перепутье судеб и сказала: "Вот и все, девчонки, вы пропали".
Просто я довольно быстро - через пару ссор, совместных пьянок, разделенных на двоих дошираков, сигарет и резинок для волос, после утренних мгновений наедине с ней, тишиной и жирными солнечными зайцами на потолке - поняла, что Леля - мой человек. Без соплей, признаний и похлопываний по плечу.
Без внушений.
У нас также был телик - маленькая "Комета", иногда начинавшая капризно трещать, ни дать ни взять - старая карга. Он стоял в самом дальнем углу, рядом с дверью на старой-престарой тумбочке, с которой сошел весь лак. Эта опасная близость не внушала доверия - проще говоря, мы с ней боялись, что в один прекрасный день кто-нибудь завалится к нам, шваркнув дверью, и смахнет нашу каргу к херам. Но иного выхода не было, не в проход же ее ставить! Леля любила смотреть детективные и скандальные истории с кражами, насилиями и убийствами с километрами кишок. Будто ей в реальности их недоставало, ей-богу. Ровно в шесть вечера она с торжеством говорила: "Время!", включала телек и залипала часа на два, пока не начиналось какое-то шоу про домохозяек. И все бы ничего, если бы она не имела привычку постоянно заваливаться на мою кровать вместе со всеми своими книжками, тетрадями и листочками с хрен знает чем, которые она листала во время рекламы.
- На твоей лучше видно, - аргументировала она, с индифферентным таблом листая свой очередной конспект.
И утыкалась подбородком в колени, отчего на лоб у нее выскакивала одна упрямая прядь, прямо над глазом. Спорить было бесполезно, и я садилась рядом, укрываясь мохеровым теплым пледом с головой.
Наверняка вам знакома ситуация, когда время вдруг перестает существовать. Или не совсем так - оно как будто меняет свой эквивалент. Когда одна минута - это не шестьдесят секунд, а, скажем, стопятьсот. И один час может вместить просто пропасть тех моментов, когда форточка тихонько лупит раму, в телеке какая-то шмара в купальнике рекламирует автозагар, за стенкой пьяненьким тенорком кто-то затягивает задушевную мелодию, а Леля тихо шелестит страницами, низко наклонив голову и прищурившись. Под футболкой медленно перекатываются лопатки, а тяжелый пучок вот-вот распустится, и змеи волос расползутся по ткани.
Эдакие маленькие вечности.
Как раз в один из таких вечеров она внезапно нарушила привычное молчание:
- Кать, а ты вообще на кого учишься?
Я, не чуя подвоха, ответила:
- На экономиста.
Леля коротко усмехнулась и пробормотала:
- Хороши будущие экономисты. Хоть в музеи вас бальзамируй.
Я никогда не питала предубеждений насчет своих умственных способностей, но все-таки меня задело это пренебрежение. Да блядь, я кровью харкала, чтобы из универа этого меня не выпнули!
- А ты на кого тогда? - в отместку спросила я. И приготовилась к атаке, как она коротко и ясно ответила, перелистнув страницу:
- На врача. Фтизиатра.
Я подавилась своей насмешкой. Помолчала. Только открыла рот, чтобы уточнить, как она меня опередила:
- Отец умер от туберкулеза, когда мне было пятнадцать. Я живу с бабушкой, - она отложила тетрадь и потерла переносицу, низко опустив голову. Шмара в телевизоре в это время густо намазывала этот самый автозагар, больше похожий на понос. Будильник оглушительно громко тикал. Зашелестели от сквозняка, переворачиваясь, страницы, и вся эта какафония будто слилась в один длинный тяжелый вздох.
- Извини.
- Не стоит. Он сгорел быстро, за полгода. Люди по десять лет болеют, тянут кота за яйца. Ему повезло, - она повернулась ко мне, глядя на меня черными, широко раскрытыми глазами, странно улыбнулась. - Не стоит тянуть, если ты обречен - хуже будет. Только время потеряешь.
Остальные полчаса просидели молча, почти как раньше, только вот я знала, что нихрена это не как раньше. Мне было, если по чесноку, стыдно до усрачки. Меня будто по затылку ударило, и я посмотрела на все ее книжки совсем другими глазами. Судя по всему, моя соседка училась на бюджетном, вот она и тянула лямку. Я вспомнила про ее бабушку и даже вздохнула отчего-то.
- А у меня предки развелись, - неожиданно для себя сказала я.
Я не делала из этого какой-то великой тайны. Ну да, мой отец бросил маман еще когда я подтираться сама не научилась, и ей пришлось воспитывать меня, горемыку, своими силами. Я многого и не требовала: после того, как она однажды нашла у меня под подушкой свою помаду и не швырнула мне ее в лицо со словами: "Такая же воровка, как и батя".
В итоге через пару лет она так же швырнула мне в лицо и пачку презервативов, которую она нашла в кармане моей куртки. Но мне уже тогда было пофигу на маман, а уж тем более ее мнение и заскоки меня не волновали от слова "совсем".
Но этого я Леле говорить не стала. Она спросила, не переживала ли я по поводу развода родителей. Я лишь пожала плечами. Что уж тут говорить, коли говорить было нечего. Не рассказывать же ей про истошные вопли маман на отца по вечерам, когда я тихонько игралась в уголке. Играться было особо нечем, так что то, что она кричала про отца, про меня, "мелкую дармоедку", я слышала и запомнила отчетливо.
Так что то, что эта жизнь - не для меня, я поняла рано. Да и то, что надо просто ловить кайф, не парясь и не напрягаясь, я усвоила быстро. Усвоила и применяла на практике.
Но я отвлеклась. Я не особенно красноречива, так что не обессудьте.
Именно в этот самый не очень понятный и жизнерадостный период моей жизни и появился Слава. До сих пор не возьму в толк, что же в нем было такого особенного, но у меня с ним было самое первое, так сказать, чувство. У меня было много парней - и до него, и после него - но с ним все было по-другому. Хотя парень был не то чтобы такой потрясающий, я видала и покрасивее. Он был довольно высокий, но не то чтобы амбал; вроде бы симпатичный, но без смазливости; весь он был какой-то средненький, но меня от него вело так, что будь здоров. С самой нашей первой встречи на общей студенческой попойке перед летней сессией он меня будто приворожил - я залипла просто мгновенно.
Он был не просто каким-то парнем из общей толпы студентов, желающих повеселиться. Этот Слава учился тогда на третьем курсе, имел обеспеченных родителей и светлое будущее, которое могло омрачить лишь одно - если бы его поймали на подполной торговле дурью. Он в этом деле был мастер, все эти пакетики, шприцы и еще много чего так и спорились у него в руках. Вот и в тот июньский шумный вечерок он тихонько протащил целый вес травки.
Мы сидели тогда на улице и, не торопясь, потягивали пивка. А потом кто-то расторопный притащил водки, и процесс пошел гораздо быстрее и приятнее. И тут, представьте, этот самый Слава - приглаженный, чистенький, сияющий - потихоньку начал толкать нам свой товар, и тогда стало вообще весело. Во всей общаге было сине от сладковато-приторного дыма, который нещадно драл мне легкие. Не помню, как мы с ним познакомились, выпили вместе или еще чего прочего, но зато хорошо запомнила его комнату - такую же светленькую, чистенькую и опрятненькую, как и он сам. Где-то в углу стояла и гитара импортная, и шмотки у него были наилучшие, но от него пахло такой же дешевой выпивкой и травкой, как и ото всех. Может быть, я поэтому и не чувствовала себя как-то там неловко с ним рядом. Наоборот, очень даже ловко: от выпитого кружилась голова, и настроение у меня было самое боевое.
- Дай мне прикурить, - попросила я, глядя на косяк, зажатый у него между зубами. До этого я никогда ничего подобного не употребляла, но все бывает в первый раз, решила я.
Он хохотнул, приобнимая меня и притягивая ближе. Я разглядела у него над губой крупную родинку, и тут же испытала желание лизнуть ее и увидеть, как он отреагирует. Я сама прижалась к небу вплотную и отняла у него косяк, дымящийся синим, и сделала глубокий затяг. Легкие будто смазали смолой, а перед глазами поплыло.
- А ты смелая, - сказал он. Я тогда уже вряд ли соображала, что делала. Вроде бы он активно начал меня лапать и говорить что-то невразумительное о том, какая я невъебенная, а я в ответ притянула его и вдохнула дыма прямо ему в рот.
Мне тогда стало вообще хорошо - башка стала как огромный воздушный шарик, наполненный синеватым дымом, а тормоза будто сорвало. Вот и мы со Славой решили закрепить знакомство, и устроили быстрый перепих минут на десять. Я тогда лежала в виде буквы зю и пыталась словить кайф, но постоянно срывалась на бешеный ржач: мне почему-то казалось, что меня не трахают, а будто пытаются запустить муравьев за шиворот.
В общем, не занимайтесь сексом под кайфом: это только в книжках круто, а на деле вам повезет, если вы не описаетесь от смеха.
С этим Славой у меня тогда нарисовалась целая картина. Мы гуляли вместе, ходили во всякие кафешки (разумеется, он угощал - денег у меня не было, как всегда), и занимались релаксом в виде регулярного хорошего секса у него в комнате, пока его соседа не было. Не было его почти всегда, поэтому я к концу первого курса едва ли не переехала к нему. Леля отнеслась к моему новоиспеченному парню индифферентно, а мне и не нужно было ничего другого.
Все бы хорошо, жить бы мне и не тужить, но на деле все оказалось не таким, как я себе представляла. Казалось бы, что мне еще нужно: и симпатичный, и не зануда, и не бедный, и язык у него был подвешен, а в сексе у меня с ним все было ровно, но все же меня настораживало что-то, не давало покоя. Я раньше не трепыхалась - думала, что это неотъемлемая составляющая отношений с парнем. Ну подумаешь, торгует он травкой по-тихому. Но что ни вес, что ни доза, так он становился все более и более фанатичным. Раньше он сам употреблял редко, почти никогда, а потом я уже не помнила и недели, чтобы он не вкурил какой-нибудь дряни. А однажды застала его со счастливым, наитупейшим взглядом и лыбой до ушей. И со шприцом в руке.
Он, когда проморгался, отмазался от моих вопросов:
- Да это я так, просто попробовал.
Потом было:
- Я разок только, и все.
Ну, и в итоге:
- Заткни фонтан, Катюх. Это моя жизнь, не хочешь - не мешайся.
И это мне говорил уже не симпатичный, веселый парень, а какой-то обдолбанный торчок с красными фонарями вместо глаз. Разумеется, я послала его на пару веселых букв, и больше он в моей жизни не появлялся. Я, к своему удивлению, не испытывала ни тоски, ни боли, ни рыданий-завываний, как в романах. Не то чтобы мне было так легко. Просто это было скорее на уровне банальной брезгливости: мне стало просто в один прекрасный день терпеть рядом с собой сумасшедшего торчка. Ни общения, ни отношений, ни тем более секса с этим созданием я не хотела от слова "совсем", и вытаскивать его из этой ямы мне было неинтересно.
Да, это малодушно. Но вы сначала сами окажитесь в подобной ситуации: ощутите на себе прикосновения трясущихся холодных пальцев и услышьте в свой адрес пару ласковых раскуренным гнусавым, как у пьяного старика, голосом. Взгляните в пустые красные глаза человека, который вам безразличен и который по какому-то недоразумению оказался с вами рядом.
Что вам останется делать? Правильно - собирать манатки и валить в горизонт, пока и вас в эту яму не засосало. Поверьте, уж я-то знаю.
Мы с года полтора прожили вместе, прежде чем начались эти долбанные метамарфозы. Башкой клянусь, я не помню этого перехода, не могу ухватить за хвост тот момент, когда все стало другим.
А как это - другим?
Другим - это значит с долгими залипаниями вместе по вечерам, совместными тусами по пятницам и долгими отходняками на балконе, под порывами ледяного ветра. Оно и раньше было, но тогда все стало неуловимо, но другим - не таким безликим. Будто в каждой минуте просверлили дырку и влили туда еще, еще больше секунд, похожих на разноцветные фантики от конфет. Всем - хлам хламом, а коллекционеру будут подороже тысячи тысяч косарей.
Вот и я потеряла, упустила из виду тот момент, когда стала этим самым коллекционером, и теперь стою одна, с целым ворохом этих фантиков-воспоминаний.
Вот, помнится, мы знатно бухнули в начале второго курса, не просыхая почти что неделю до начала семестра, и мы с Лелей просто-напросто приползали к себе в каморку. В таком амебообразном состоянии мы валялись целый день, уставя опухшие глаза в потолок, и периодически жуя какой-то сухпаек. А вечером снова таращились к Славе.
Может, Леля сожрала какую-то дрянь вместе с бухлом, или выпила флэша с водкой, а потом закурила сверху, теперь уже хрен разберет. Как факт выступает то, что на пятый день нашего марафона Лелю загнуло, и загнуло основательно, с острым отравлением, температурой под сорок и бредовыми фантазиями. Вот продрала я глаза, позвала ее, попросив что-то - воду, по-моему - а она мне не ответила. Я посмотрела на ее койку - пустая. С титаническим трудом я доползла до туалета, пощелкала выключатель, вспомнив, что его кто-то раздолбал на прошлой неделе, вгляделась внимательно в темноту, собирая два изображения в одно. И чуть не споткнулась об ее тушу, распластавшуюся на мокром кафельном полу.
На все мои попытки достучаться до нее она лишь невнятно что-то бормотала, пару раз вскрикнула - и окончательно обмякла. От нее валил жар, как из печи, и я поняла, что застываю от ужаса - впервые в своей жизни. Даже перед тем, как в двенадцать лет по дури спрыгнуть с крыши гаража, я боялась меньше. Потому что Леля внезапно открыла глаза - матовые, черные, огромные, абсолютно безумные - и взвыла. Задергала руками перед лицом, задрожала, а потом зашлась в сухих спазмах - отчаянных попытках ее организма избавиться от яда.
Уже не вспомню, кто вызвал скорую. Может, я проорала на весь корпус о помощи, а может, я сама добежала до автомата, что менее вероятно. Помню лишь выражение ее лица перед тем, как ее увезли в неотложку - со страдальчески изогнутыми бровями и раззявленным ртом, блестевшим от слюны - необыкновенно жалкое, будто она обвиняла меня в чем-то.
Помню, как навещала ее в больнице, сжимая в руках пакет с яблоками. Палата, в которой она лежала, была угловой, так что осеннее солнце щедро заливало все помещение, а ее лицо было настолько бледным, что создавалось ощущение, будто ее глаза - сощуренные, опухшие, немного желтоватые - лежат не на ее лице, а на застиранной наволочке. Она односложно отвечала на мои вопросы тихим, хриплым голосом, а потом внезапно рассмеялась, да так, что мне жутко сделалось, а бабулька на соседней койке смерила нас подозревающим взглядом.
- Знала бы ты, Катя, как я хочу курить, твою мать! Уже неделю лежу как овощ, даже по нужде не могу сходить! Из-под меня какие-то шмары убирают, прикинь? Я даже подтереться не могу, гребаный свет!
- Терпи. Ты чуть не сдохла, мать, так что обойдешься и без сигарет.
- Лучше бы сдохла, чем даже нормальнопоссать не быть в состоянии, - прошелестела она, с ненавистью смотря на капельницу, присобаченную к ее запястью.
Я испытывала странное ощущение, глядя на ее высохшее, угасшее лицо и голубую шапочку, под которую безжалостно упрятали ее волосы. Она казалась гораздо старше с вываливающимися от худобы глазами и заострившимися скулами, и я, не в состоянии подавить порыв режущей жалости, села на краешек постели и взяла ее за руку, как раз ту, с капельницей. Погладила ее тонкие, с выступившими фалангами пальцы, осторожно сжала ладонь - мешала трубка - и посмотрела ей в глаза, матовые и глубокие, будто тихая заводь в глубине леса. Я помню, как в детстве наткнулась на такую, когда была у родственников в деревне. Самая ее поверхность была гладкой, как стекло, но стоило лишь приглядеться, как я увидела, как с темного дна всплывают маленькие рыбки, и от их движения там, глубоко, по поверхности шла рябь.
Вот и тогда я, вглядываясь в ее глаза, видела этих самых маленьких рыбок, плескающих хвостами в самой чернильной темноте зрачка, под тенью прикрытых ресниц. Как по ее лицу будто шла рябь, как от ветра - что-то изменилось в выражении ее бровей, губ, щек, глаз-озер.
Это был еще только пролог наших с ней взаимоотношений, а мне было уже страшно. Я чувствовала, что начинаю врастать в нее: каждый день, каждый час, каждую долгую, мучительно долгую минуту. Я боялась, как последняя трусиха боялась чего-то. Но это не было похоже на панический страх, фобию или что там еще есть в списке. Это было как смутное беспокойство, будто нечистая совесть: вроде понимаешь, что никто не узнает, что это ты стырил банку пива, и что ты замел все следы, но напрягаться от этого не перестаешь. Так и у меня: я осталась прежней. Так же прогуливала пары, высыпалась на задних рядах, к сессии неслась как угорелая по библиотекам, а ночами зависала в клубах и флиртовала с парнями. Внешняя сторона моей жизни практически не изменилась. Зато изнутри меня будто точил червяк - жирная такая яблонная плодожорка. Жрала мне мозг и в один момент высадила яйца где-то в области сердца - там постоянно шевелилось что-то иное, незнакомое, чужое.
А Леля не менялась - так же флегматично курила по утрам, лежа в постели и заправляя волнистую прядь волос за ухо; так же жрала свои дошираки, плюнув на запрет врачей; так же шелестела учебниками по вечерам под тихое бормотание телевизора и приглушенный гул однокурсников за стеной.
Только вот пить она перестала. Не думаю, что из-за врачей - она всегда забивала на все предписания. Наверное, и она боялась.
Лишь где-то под Новый Год - второй наш с ней совместный Новый Год - она сама потащила меня в какой-то новый бар на окраине города. Было не так холодно, как в прошлом году: шел нежный снежок, и кругом было тихо, просто и торжественно, будто в ожидании чего-то. В новом баре все было на удивление неплохо, даже уютно, и мы с ней зависли там надолго, почти до утра. Коктейли шли на ура, и я поняла, что опьянела, когда, не заметив как, положила голову ей на плечо и приобняла ее одной рукой. По крайней мере, попыталась - я скорее повисла на ней, отчего она, усмехаясь, сама обхватила меня одной рукой и пододвинулась ближе, чтобы я не упала. Я чуть сознание не потеряла от такого количества чьей-то близости. Хотя нет, не чьей-то.
Мне сносило башню именно из-за ее близости: густого покрывала ее волос, линии подбородка, изгиба белой шеи - средоточия слабого, смешанного с ароматом мыла, шампуня и сигарет запаха. Была бы я трезвой, то, наверно, не позволила бы себе ничего подобного. Но я была почти что в хлам, и секса у меня не было с лета, после той интрижки со Славой, так что к тому времени, как мы доехали до общаги и доползли до нашей комнаты, я уже была, так сказать, в кондиции. Я была готова на все, ну, или мне так казалось.
- Ты чего? - удивилась Леля, когда я неуклюже полезла к ней в кровать. Ее глаза настороженно блестели в полутьме от светящихся гирлянд за окном, а волосы - я и не замечала раньше, насколько они у нее длинные - свешивались с кровати прямо на пол. Она не стала меня отпихивать, и я пристроилась у нее сбоку, впритык к стене, потому что сдвигаться она не захотела. Помолчали немного. А потом Леля попыталась сделать вид, что спит, но я поняла, что это брехня - она никогда не дышала настолько глубоко и ровно во сне, видимо, из-за прокуренных легких. Было слишком тесно - я видела, как она неловко пытается устроиться поудобнее, будто во сне. Румянец тускло лежал на ее щеке, ноздри раздувались, а под тонкой кожей век беспокойно шевелились глазные яблоки. В вырезе футболки виднелся четкий контур ключиц и маленькое пятнышко над левой - капля краски на холсте.
Эта деталь будто дала мне в зубы - наотмашь, с оттягом по моей расшатанной за последние месяцы психике. Я приняла правила ее игры: так же притворно ровно задышала, поползла поближе, будто во сне прижалась к ней грудью, обняла. Вдохнула запах ее тела - блеклый, горьковатый, чистый - и обняла ее крепче, плечом ощущая, как напряглось ее плечо. Она замерла, но продолжила притворяться: повернулась ко мне лицом; я чуть не дрожала от напряжения, как струна, у которой хорошенько закрутили колки. Тогда думала, что взорвусь нахрен, как петарда. Поэтому, не выдержав, я запустила ладонь ей под футболку, коснулась кожи, которая от моего прикосновения покрылась мурашками. Сдвинула ткань повыше, собирая ее складками, как внезапно Леля открыла глаза и посмотрела прямо мне в глаза - они зажглись в полутьме, как сторожевые огни.
И тут-то я поняла, в какой ситуации оказалась: мы с ней лежим с одной кровати, у меня все сводит от напряжения, я шарю у нее под футболкой и, кажется, вот-вот получу от нее по первое число - за дело, кстати. На какое-то мгновение я застыла, но не от страха, а от ожидания. Чего я ждала - хука в челюсть? Скорее всего.
Но того, что она внезапно приблизится ко мне вплотную, так, что я почувствую ее хмельное дыхание на своем лице, а матовая радужка глаз распадется на крохотные темные лучики, я не ожидала. Никак. Попыталась поцеловать, но в результате лишь ткнулась ей раскрытыми губами куда-то в щеку, пока она, задержав дыхание, медленно, мучительно медленно скользила по моей руке ладонью, будто слепая, познающая окружающий мир через прикосновения. Следом она нависла надо мной - взъерошенная, бледная, с трудом контролирующая дыхание, и на одно долгое мгновение я поняла, что мне страшно, пиздец как страшно.
И тут она наклонилась ко мне - и все вылетело из головы.
Леля явно не собиралась отлипать от страха, как я: вот ее прохладные, немного шершавые руки забрались мне под топик, ощупали бока, пробежались по животу. Я приподнялась, помогая ей избавить меня от ненужного элемента одежды, и оказалась в очень удобном положении: лицом к лицу, грудь к груди, живот к животу. Ее бедра верхом на моих, сползшее одеяло... Я не знала, что делать, честно. С парнями все было по-другому, им не так важна инициатива. С ними вообще все было просто и быстро. А с Лелей мне никогда просто не было - ни в жизни, ни в постели.
Поэтому я просто поддалась своим желаниям: гладила ее голые ноги, цепляясь пальцами в бедра. Наткнулась на плавки, застыла в нерешительности - и тут Леля приподнялась, стаскивая их сама и выкидывая куда-то в сторону. Подалась навстречу, соприкасаясь лбами и шумно, тяжело дыша. Провела широкую кривую линию по моей спине, недолго возилась с лифчиком, после так же выкидывая его в сторону. Нагнулась чуть ниже, касаясь губами моего плеча. И не стала сопротивляться, когда я уложила ее на спину, лишь приподнялась, чтобы избавиться от футболки и лифчика, оставаясь передо мной совсем, абсолютно и восхитительно голой.
Я не скажу, что меня так вштырило именно от ее внешности. Позже я разобралась, в чем дело, но тогда я посчитала, что просто-напросто попала под ее чары. В волшебство ее плеч, рук и груди, выбеленной тихим призрачным светом из окна. Мне просто нравилось то, как она реагировала на меня: то глаза закроет, то прикусит руку, чтобы не произнести ни звука, то отвернется, то сожмется, а потом обмякнет у меня в руках. Мне нравилось изучать ее, мне хотелось добраться до каждого уголка ее тела, поэтому я раскладывала ее по частям, терлась, касалась и облизывала все, что хотела, пока она не выругалась сквозь зубы, странно задрожав и сжавшись. Я поняла, что она кончила. От одного только этого - кончила.
Мне стало совсем плохо. Нет, честно, я не ожидала ничего подобного. Поэтому она и застала меня врасплох - рывком оказалась сверху, вызывающе сверкая сосками, напряженным животом и изгибом бедер. Плавно навалилась сверху, сжала мое плечо и сразу, без подготовки ввела в меня пальцы - и я поняла, что могу не то что кончить, а сдохнуть. От ее взгляда, от прокуренного хрипловатого дыхания и близости. Не принципиально, какой именно - сексуальной или нет.
Просто от того, что она позволяет происходить всему, что происходит.
И уже наутро, когда через нашу плотную зеленую штору пробились первые солнечные лучи, а сквозняк затопил комнату, я, плотнее закутавшись в одеяло, тщательнейшим образом рассматривала ее; я пыталась понять, что же в ней такого было. Обычная девчонка: одного со мной роста, бледноватая, с длинными, густыми и волнистыми волосами, с крепким, худощавым телом. Вот лежала она тогда, разметавшись в постели и приоткрыв рот во сне; одна рука у нее свисала с кровати, а из-под одеяла выглядывали ее плечи и одна грудь с маленьким темным соском. Я вглядывалась в ее лицо, в тень от ее ресниц на щеке, и мне стало жалко чего-то. Я укрыла одеялом ее плечи, подоткнула его ей под ноги, а сама, закутавшись в пуховик и напялив сапоги на босу ногу, вышла на балкон, щелкая зажигалкой и лениво затягиваясь. В горле першило, а от сигаретного дыма слегка кружилась голова, но я упорно продолжала выкуривать пачку, одну сигарету за другой, пытаясь всю эту ситуацию поймать и загнать в рамки. Получалось из рук вон плохо, и я просто затушила последнюю об снег, лежащий на перегородке, и зашла обратно. Легла в свою постель - неприятно холодную и сухую - и повернулась к стене, сжимаясь в комочек. Мне было по-настоящему хреново.
Когда я проснулась, Леля уже полусидела в своей кровати - чистая, немного помятая, с влажными после душа волосами - и чистила мандарин. Резковатый приятный аромат щекотал ноздри, и я, давясь сухим спазмом, хриплым голосом попросила воды. Она, бросив на меня мимолетный взгляд, протянула стакан с яблочным соком и снова уткнулась в свой мандарин. Я взглянула на ее руки с ловкими пальцами, измазанными в ярко-оранжевом масле, и меня будто током ударило: на затылке зашевелились волосы, и меня прошиб ледяной пот.
- Доброго утречка. Голова не болит?
- И тебе того же. Нет, слава богу. Только жрать хочу адски, - ответила она, не поднимая глаз. Меня уже начала раздражать эта комедия, и я, неожиданно для самой себя, сказала ей:
- Между нами, ладно?
Леля подняла на меня взгляд своих по обыкновению прищуренных глаз, помолчала немного, а затем просто пожала плечами и положила одну дольку себе в рот. Насмешливо пробормотала:
- Что-то кислый. Аж вяжет.
И правда, ее лицо немного перекосилось: губы сжались, а линия щеки стала резче из-за напряженных лицевых мышц. Потом она отпила немного сока и опять сморщилась:
- Да что такое-то...
И начала трескать оливье из глубокой стеклянной тарелки.
На этом выяснения отношений закончились, и мы больше к этой теме не возвращались. Все встало на круги своя: после праздников началась затяжная сессия, и мы с ней пересекались лишь под ночь, я - после работы, а она - перед очередной бессонной ночью за зубрежкой. Засыпая, я фокусировала на пару секунд свой взгляд на ней: на книжках ее, на неярком свете настольной лампы, на ее нечетком, немного увядшем профиле в полутьме.
И лишь к концу января мы вышли из этого оцепенения. Я снова начала ходить в клубы по пятницам, и даже - как давно я этого не делала! - уезжать вместе с ними домой и заниматься долгим, привычным и пошлым сексом, который никогда не притирался и расслаблял меня по полной. Мне нравилось мое отражение в зеркале: мое лицо, мои сиськи и мои стройные ноги. Я знала, что и парням нравится то, что они видят, и тискать это же им тоже нравится. Так что все встало на свои места - или это мне хотелось так думать.
На деле оно оказалось совсем не таким, как я думала. Леля, немного похудевшая, будто подтаявшая, теперь все чаще смотрела телек со своей кровати, со мной по-лишнему не пересекалась и, казалось, была индифферентна ко всем моим похождениям, о которых знала только Машка Селезнева, составлявшая мне компанию, а значит, об этом знали уже все, или почти все. Да и слепой она не была - явно понимала, откуда и после чего я прихожу, пьяная и довольно улыбающаяся.
А я так и хотела, чтобы она знала. Подсознательно обнадеживала ее, мол, со мной все нормально, я из традиционных. Леля вроде бы правила игры приняла и не рыпалась, так что я становилась все наглее с каждым разом, с каждым ее непроницаемым взглядом, брошенным на меня после моих похождений. Я хотела от нее чего-то, сама не понимая чего, и в один на удивление теплый февральский вечер я, задолбавшись терпеть ее молчаливое презрение, не выдержала.
Она тогда вздремнула за учебником: полусидя, укрыв ноги пледом и выпустив книгу из рук. В последнее время она перестала щеголять босыми ногами: то в одеяло их завернет, то под плед засунет. Становилось ясно, что мы изменяем своим привычкам, делаем что-то, чего раньше не любили. Что мы менялись.
И что я менялась - безвозвратно и навсегда.
Я села на край ее кровати, пригнулась, дотронувшись пальцами до ее щеки. Ее ресницы вздрогнули, поднимаясь, и она глубоко вздохнула, потянулась так, что учебник сполз еще ниже. Посмотрела на меня - все тем же непроницаемым взглядом. Усмехнулась:
- А ты чего так поздно, и не в клубе?
Я не нашлась, что ответить. Решила плюнуть на всю лишнюю лирику и приблизилась к ней вплотную, так, что мы неловко столкнулись носами. Леля меня отталкивать не собиралась, но и инициативы не проявила - так и сидела неподвижно, то ли боясь, то ли ожидая, пока я искала ртом ее губы.
Книжка окончательно упала на пол.
Странно это было - целоваться с девчонкой. Я бы сказала, что это более пресно, чем с парнями, с их грубыми губами и мокрым языком. Немного неловко - совсем чуть-чуть. И тут до меня дошло: это же был наш первый с ней поцелуй. Хоть мы и дружно кончили тогда, под Новый Год, и голыми друг друга видели, но сейчас все было по-другому. Как-то по-настоящему.
И ответила она мне, немного помедлив, прикрыла глаза, глубоко вздохнула. Я тоже поняла, что как-то странно держать их открытыми, и зажмурилась изо всех сил. Она вздрогнула, будто от боли, когда я проскользнула ей языком между зубов, чуть наклонила голову. Она отвечала осторожно, будто я могла отстраниться и уйти, хотя я, даже если бы захотела, не смогла бы.
Ее губы были горьковатыми, и их вкус дурманил.
За шиворот будто запустили горсть мурашек, а ладони вспотели, как у малолетки на первом свидании. Настолько это было хорошо, так по-настоящему хорошо. Не надо было притворяться, игриво улыбаться, стонать и изгибаться. Она делала так мало - всего лишь трогала кончиком языка мои губы - а я уже чуть ли не вылетела в нирвану. Слишком странное, непривычно острое ощущение, будто что-то хотело сожрать меня с потрохами, и я, вздрогнув, отстранилась.
Леля сразу же открыла глаза - и я снова вспомнила про тихую заводь и рыбок, плещущих плавниками в глубине. Вот просто взяло и вспомнилось - именно тогда, когда я посмотрела ей в глаза. Потому что тогда эти самые рыбки - да что там, все обитатели глубин - почти выплыли на поверхность, не доставая самую малость.
Но они сразу уплыли обратно, вильнув на прощание хвостами. А сверху будто ледяной корочкой покрылось, застыло, и я поняла, что она не собиралась так просто прощать меня.
С непроницаемым лицом Леля несильно отстранила меня рукой, чтобы, наклонившись, подобрать шлепнувшуюся книжку. Потом села прямехонько, опустила глаза, делая вид, что читает. Вот только я сразу же ее раскусила: она всегда щурилась, когда читала. Именно из-за этого в уголках глаз у нее уже в таком раннем возрасте залегли гусиные лапки.
Я упустила тот момент, когда научилась читать ее эмоции по одному только взгляду. Когда зазубрила наизусть ее привычки даже лучше, чем свои.
Вот и сейчас она телеграфировала мне: "Отойди от меня нахрен". Закрываясь, создавая между нами непроницаемую стену. И я не смогла не повиноваться ей.
Наверное, я просто привыкла, что она вечно молчит, не подавая виду, что чувствует и чего хочет. Привыкла и не парилась, потому что знала, что она не станет вываливать дерьмо из избы. Теперь-то я понимаю, что лучше бы вывалила, хоть при всех, хоть даже при моей маман и бабушке - все же лучше, чем то, что она учудила.
Так вот, я, кажется, не упоминала раньше, что не одну меня штырило от Лели. Даже несмотря на ее фрикообразный прикид и странные повадки, к ней знатно клеились в клубах какие-то мудаки. Лапали ее глазами, пока она вытворяла что-то невообразимое на танцполе, а потом подсаживались и предлагали выпить вместе, бросая двусмысленные взгляды. Пытались клеить, короче. Но она не реагировала на них никак, и горе-донжуаны вынуждены были отлипнуть и свалить в горизонт. Попадались и смельчаки, пытавшиеся приобнять ее за плечи, или того хуже - схватить за зад прямо во время танца. Ну, такие долго не задерживались, хотя бы потому, что рука у нее тяжелая, как ни парадоксально.
И как-то к ней еще осенью прилип один такой: высокий, широкий такой амбал с огромными ручищами и губами-варениками. Леля на его фоне казалась нимфой, Дюймовочкой рядом с Кротом. Так вот этот хрен-знает-кто тоже прилип, да так, что зубами не отодрешь, мы пробовали.
Я уже не вспомню его имени - то ли Андрей, то ли Аркадий, то ли Антон... Да и посрать. Он имел определенную известность в узких кругах, и в бабле, судя по всему, дефицита не ощущал, потому как почти каждый день он присылал Леле букет, и не один. Помню, как мы задолбались возиться с ними: и вазу найди, и воду меняй, и место чтобы поставить выдели. Так что она в конце концов просто перестала париться и выкидывала все эти веники на следующий же день.
Так вот, этот кадр мне не понравился еще с того момента, как он начал подкатывать к ней. Хоть все не выходило за рамки - он просто просил у нее номер и хотел угостить коктейлем. Когда она отказала, он также предложил угостить - в ресторане. Помню, Леля долго посмотрела на него из-под полуприкрытых век, улыбнулась и пригубила свой коктейль.
Так он, наверное, и залип. От одного ее взгляда, от улыбки, от выражения ее лица в полутьме. Почти так же, как я.
Как факт выступает то, что после нашего бессловесного объяснения февральским вечером она все чаще начала пропадать по вечерам - просто, не объясняясь, куда, зачем и с кем, хотя и так все было понятно. Возвращалась поздно - или рано? Как выразиться точнее, если дверь скрипела тихонько только к часам семи утра, когда надо было вставать и собираться в универ? Если вообще появлялась - могла, не возвращаясь, сразу поехать на пары. Помню свою растерянность, когда прямо к выходу подъехала чистенькая, гладкая, черная Ауди, и из нее вышла такая же чистенькая и гладкая Леля, со скучающим видом захлопывающая дверь. Следом вышел этот ее Крот, буквально подбежал к ней и прилип прямо на улице: ручищами своими сжал ее бережно так - удивительно, как это ему удавалось вообще - потом, согнувшись в три погибели, он прижался к ее бледной, нежной щеке своими губами-варениками. Я почувствовала, как мне глотку рвет от тошноты. Да как он вообще смел?!
Леля посмотрела на него, слегка улыбнулась и погладила его грабли своей рукой, кажущейся на фоне его тонким мазком молочно-белой краски.
А потом увидела меня - и потемнела глазами. Что-то сказала Кроту и направилась прямо к входу, плотнее кутаясь в свой шарф.
Меня она проигнорировала.
Вы должны меня понять. Никакая я не лесбиянка, не была ей и не буду. Я не страдала от недотраха - мне все так же нравилось трахаться с парнями, перед этим выпив побольше и покрепче. Мне не хотелось прожить с ней всю жизнь, завести шведскую семью и вместе состариться.
Но это мне не хотелось. А жизнь никогда не спрашивает у тебя, хочешь ты или нет.
Вот и меня этот выпад судьбы застал врасплох - разворошил, выел изнутри мне сердце жирной яблонной плодожоркой.
Я тогда медленно, но верно доходила до ручки: аппетит пропал начисто, настроение было отвратительное. Да и какое там настроение, когда Леля крутит с этим ебанным Аркашей и даже думать забыла обо мне.
А в слякотный пятничный вечер я передумала идти в клуб - решила просто выспаться, впервые за хрен знает сколько времени. Улеглась в кровать, закуталась с головой и сжалась в комочек, ожидая сна.
Меня разбудил какой-то непонятный шум в комнате. Пока я проморгалась, ушло время, чтобы закричать или тихо бухнуть предполагаемого домушника по башке. Я услышала голоса: как один низкий мужской голос хрипло пробормотал что-то, а другой, Лелин голос, тихо прошептал что-то в ответ и рассмеялся. Послышалась непонятная возня и шорох одежды, а потом на Лелину кровать упали двое - она и ее Крот.
До меня только спустя время дошло, что наша одинокая штора в этот раз была перетянута на мою сторону, и в кромешной темноте на моей стороне меня увидеть ну никак нельзя было. А тогда я застыла, как мертвая - даже дышать боялась. Молча смотрела на то, как Крот раздевает Лелю и бросает ее шмотки в сторону, сопя и дыша в нос. Как ручищами своими огромными елозит по ее белому тонкому телу, как наваливается на нее всей своей огромной, мускулистой тушей, как губами-варениками проходится по ее лицу. Схватил лапами ее груди, лизнул торчащие между пальцами соски, что-то невнятно простонал и вжался в нее одним рывком, заскулив при этом как-то жалко... А Леля просто молча выгибалась в его руках, но ни звука не произнесла. Даже не застонала, когда он в нее втиснулся, лишь задержала дыхание и закрыла глаза. А потом молча обвила его бычью шею руками.
Этот Крот, по-видимому, очень старался доставить ей удовольствие: и вдалбливал ее в кровать так, что изголовье стучало об батарею неприлично громко, и руками где-то возился. Лапал все, до чего только мог дотянуться: гладил ей руки, целовал, а вернее, слюнявил ей рот, мял грудь, раздвигал ей ноги шире, чтобы втиснуться в нее поглубже. А потом Леля просто отвернула от него лицо в мою сторону, и я могу поклясться, что она увидела меня там, в кромешной тьме - оно молча умоляло меня о чем-то, ее лицо. Глаза эти ее... озера. В них тогда будто и воды не осталось - будто вся вода, вся матовая ее глубина исчезла, и обнажилось черное, голое дно.
Она зажмурилась, по ее лицу пробежала судорога, и вся она сразу же как-то обмякла, будто ее подстрелили. Ее безвольная, как плеть, тонкая белая рука соскользнула с его блестящего от пота плеча, а Крот поймал ее и прижал к своим вареникам. Крупно задрожал, вжался в нее особенно сильно, и замер, продолжая потихоньку в ней покачиваться. Взвыл.
А потом прохрипел ей что-то о любви, продолжая гладить ее плечи, руки, напряженные маленькие груди, ласкал ей соски пальцами-сосисками. Уткнулся ей куда-то в густое покрывало волос и вздохнул.
А я ни жива ни мертва лежала на своей кровати под горячим и мокрым одеялом. Дрожала от болезненного, не приносящего удовольствия возбуждения, и старалась не зарыдать. Прикусила себе руку, чтобы не заорать.
Леля же просто лежала с закрытыми глазами, с неестественно спокойным лицом и волосами, разметавшимися по подушке, в которые зарылся этот ее Крот.
Мы просто ужасно просчитались. Упустили что-то, что потом нельзя было найти, поймать за хвост, удержать. Я не понимала, как в нашей с ней жизни могла произойти такая страшная, такая ужасная ошибка.
Я пыталась понять ее тайну - тайну простой девчонки, немного странной, немного неряшливой, абсолютно иной, непохожей на других. Понять, что же такого в ней было, чего не было в других.
Но тогда я мало чего подозревала и мало о чем задумывалась. Мне шел всего двадцать второй год, у меня в мозгах было больше ветра, чем мозгов. Я тогда думала, что самое нужное в жизни - это бухло, веселая компания и хороший секс. Но, даже несмотря на это, я все же, сама того не осознавая, хотела в будущем простой жизни. Чтобы с мужем, с детьми и большим белым домом. И с собакой. Наверное, все осознают рано или поздно, в чем соль этой жизни, в чем ее главный смысл и предназначение.
Вы должны понять меня. Я не хотела сложностей. Я просто хотела быть, как все.
Именно поэтому я оказалась не готова к тому, что вся моя боль, вся моя радость и печаль сосредоточатся на ней. За это и поплатилась.
Все начало рушиться еще тогда - в тот самый момент, когда Леля - похудевшая, бледная, подурневшая - начала таять. Не умирать, не сходить с ума или что-то наподобие. Просто она стала меньше есть - даже дошираки свои перестала употреблять - не пила совсем, стала часто болеть, чего раньше никогда не было. А как-то в марте, еще рано утром, она внезапно вскочила и побежала куда-то сломя голову. Оказалось - в туалет, оказалось - тошнило. Да так, что, когда рвать было нечем, ее все равно скручивало, будто хотело выдоить ее желудок до капли. Я тогда чуть не рехнулась со страха - думала, что кара за дошираки и бухло по пятницам все-таки настигла ее, что у нее язва или что-там еще есть эдакого. Вызвала скорую, а потом долго и упорно вытряхивала из сонных и равнодушных врачей душу. Они лишь вяло огрызались в ответ, трепали что-то про анализы.
А когда выяснилась истинная причина, я еще долго потом не могла поверить. Подолгу курила у входа - знала, что нельзя курить на территории больницы, но срала на это - и пыталась осознать все происходящее. Промограться, очухаться, будто все это мне лишь снится.
И лишь в палате поняла - не снится. Все гораздо более реальное, чем все, что было до этого в моей жизни. А реальность пришла ко мне в лице белой как полотно Лели, смотрящей пустыми глазами куда-то мимо меня. Но от этого не менее саркастичной.
- Да уж, теперь я точно еще долго не смогу ни покурить, ни выпить, ни доширака поесть, - усмехнулась она, вся какая-то жалкая, угасшая, с бледными бескровными губами.
- Какой месяц? - спросил кто-то, и я даже не сразу поняла, что это мой голос - хриплый и гнусавый, как у бомжа.
- Второй, - прошелестела она в ответ. Помолчав, добавила, - еще непонятно, какой пол. Только на третьем будет видно.
Я вспомнила про Крота, про его слова любви и губы-вареники, и мне стало хреново. Настолько, что я подумала - умру, растянусь на полу и сдохну прямо здесь. А потом вспомнила - нельзя. Еще Лелю напугаю, а ей теперь волноваться никак нельзя.
Просто спросила:
- Он знает?
Она ответила:
- Нет. Я его бросила.
- И что же ты делать будешь?
- Что смогу. Буду учиться, сколько смогу. А потом, - она блекло улыбнулась одними губами, закрыла глаза, - уйду в академ. Ему не скажу.
Я лишь промолчала. Нечего мне было говорить.
Тогда у нас наступило затишье. Во всем: в учебе, в прожигании жизни, в отношениях. Даже моя маман перестала на время величать меня шлюхой и тунеядкой. А я, практически впервые за многие годы, еще с детства, перестала как-либо реагировать на алкоголь. Просто расхотелось мне. Пропал мой внутренний зов, требующий каждую пятницу все новой порции расслабона, бухла и секса, будто фонтан пробкой заткнули.
Все чаще я оставалась в нашей комнате: просыпаясь с легкой головой, из-под полуприкрытых век я смотрела на белый, в разводах розового, желтого, оранжевого потолок; форточка, гонимая сквозняком, все так же уютно билась об раму; я отчетливо слышала дыхание Лели, ее тихое посапывание и движение во сне.
С беременностью, после того, как ушел чертов токсикоз, она перестала просыпаться рано, все больше и больше проводя времени в постели по утрам. Она вообще сильно изменилась: резко испортилось зрение, и раньше не ахти какое, и тогда она начала носить очки - в тонкой оправе, с прямоугольными стеклами; повыпадывали волосы, и ей пришлось в срочном порядке отрезать их. Мне было и правда жалко, да и она уже привыкла к своей длиннющей волнистой копне, но делать было нечего. Я хорошо помню тот момент, когда она вышла из комнаты Маши, которая вызвалась постричь ее: с короткими, едва-едва до плеч волосами, бледная, с очками на веснушчатой переносице, она была совсем не похожа на саму себя в самом начале нашего знакомства. Она нервно теребила краешек своей футболки и избегала моего взгляда, поэтому, когда я подошла вплотную, она вздрогнула. Не глядя, положила руку мне на плечо, сжала, а затем внезапно обняла меня - крепко, почти до хруста. Я гладила ее по плечам, по спине, по непривычно коротким, пушистым волосам и молчала. Мне было страшно от перемен, которые происходили с нами. Но ей - я уверена - было в сто раз страшнее.
Затишье царило повсюду; даже весна, с ее капелью и трелями надоедливых птах, не ворвалась в нашу жизнь стремительным потоком. Казалось, все застыло и напряглось в ожидании чего-то.
И я застыла: по вечерам я могла часами проваляться в постели без сна, глядя сквозь потолок, в никуда. Или же чаще я подсаживалась на кровать к Леле и смотрела на то, как она тихо шелестит своими тетрадями, поправляя сползавшие на нос очки. Все чаще мой взгляд опускался ниже: к набухающей груди, к неумолимо увеличивающемуся животу. Под свободной футболкой это было почти незаметно или смотрелось так, будто она пополнела, но я-то знала. Каждый день, каждый час, минуту, секунду, долю секунды, даже во сне я знала, просыпаясь с пустой головой и с вакуумом в груди. ЗНАЛА.
Все чаще она ходила в больницу: беременность протекала тяжело. Наш, обыкновенно заставленный книгами и шмотками стол, теперь становился вместилищем лекарств, рецептов и пособий для беременных. Они валялись почти везде, и я уже во сне видела этих счастливых мамаш с карапузами или идеально круглыми животами под яркой одеждой. Вот как должны выглядеть настоящие мамаши, будто бы говорили они. А в реальности я наблюдала каждый день болезненную, рябую, усталую и с серыми подглазинами Лелю и знала, что нихрена это все не правда. Что вот она - мамаша, по-настоящему заботящаяся о своем ребенке.
Вся весна пролетела незаметно, как ночь без снов, и лето встретило меня потоками солнечного света, духотой и продолжительной сессией. Леля еще больше похудела и осунулась, часто переживала по поводу денег, сессии и бабушки, которая ничего не знала и думала, что внучка учится. Ребенок у нее лежал как-то неправильно, и она уже все больницы обегала. Я стояла вместе с ней в очередях, ругалась с мамашами и бегала в ближайший магазин за яблоком, бананом или еще чем-нибудь, чтобы она не голодала. Когда у Лели начали болеть ноги, и она не могла встать с постели, я также бегала ко всем ее врачам и аптекам. Везде на меня недоуменно посматривали и спрашивали, кем я являюсь, а я даже как-то огрызнулась, что отцом. На меня потом аптекарь еще год смотрел, как на сумасшедшую.
А я просто срала на них всех.
Однажды вечером, когда я, раздавленная недосыпом, зубрежкой и марафонам по больницам, уже почти засыпала за учебником, я внезапно почувствовала, как Леля подошла к моей кровати и замерла, не дойдя пары шагов. Я открыла глаза и посмотрела на нее, безмолвную, высохшую и маленькую в большущей вязаной кофте и коротких шортах. Уже явственно проступающий живот выглядел странно, не по-настоящему, будто она решила подшутить надо всеми, спрятав под одеждой ворох тряпья или какую-нибудь силиконовую хрень. К моему пустовавшему за многие месяцы сердцу внезапно нахлынуло что-то, раздавило, сжало, и я, не контролируя себя, вскочила и подошла к ней. Застыла напротив нее, вглядываясь в ее глаза и все больше и больше злясь на что-то. Задыхалась от накатывающей ярости и искала в ее лице хоть что-то, хоть отголосок того же, что чувствовала я. Наткнулась лишь на какую-то странную, непривычную эмоцию в глубине ее глаз. На что-то, напоминающее мне жалость.
Я не смогла этого стерпеть: схватила ее за плечи и поцеловала, грубо раздвигая языком ее губы. Попыталась прижать ее к себе, но помешал живот - большой, твердый даже под одеждой - и я подтолкнула ее к кровати, усадила, а затем села с ней рядом. Грудь рвало что-то, когтило и мешало дышать, и я чуть не взвыла, когда Леля тихонько коснулась моей щеки и снова посмотрела на меня этим же взглядом. Прошептала что-то и сама наклонилась ко мне, придерживая живот другой рукой.
Я уже не помню, чего я от нее тогда хотела. Мне все казалось, что она врет, что это все шутка, плохой розыгрыш; я хотела разоблачить ее ложь. Поэтому я снимала с нее одежду, будто счищала щелуху, чтобы добраться до ее тела, которое не могло меня обмануть. Не знаю, что же я ожидала увидеть - свернутую одежду, подушку или еще хрен знает что, но когда я увидела ее живот - серебрящийся растяжками, тугой, с жалко вывернутым пупком - мне захотелось убить кого-нибудь. Или оторвать яйца - уже кому-то поконкретнее.
Я щупала ее, гладила и переворачивала, пытаясь добраться до ее сущности. Целовала ее плечи, ключицы, осторожно сжимала в ладонях потяжелевшие, налитые груди, гладила живот. Под моими ладонями шевелилось что-то живое, незнакомое, почти трогательное, и я внезапно поняла Лелю, ее неистовую заботу об этом непонятной крохотной жизни в ее теле. Я крепко зажмурилась, оглушенная этим ощущением.
Леля, полностью обнаженная, терпеливо ждала, пока я прочухаюсь и разберусь в странном мареве чувств, окруживших меня. Я лишь потом поняла, что это было.
Звучит смешно, но теперь я понимаю, что что-то подобное испытывают отцы, прислушиваясь к зарождающейся жизни своих будущих детей. Казалось бы, при чем здесь я? Смешно, но так.
А тогда я просто продолжала изучать ее, открывая то, что я упустила той снежной предновогодней ночью. Из окна дуло, и мне было какое-то время насрать, а потом я вспомнила, что Леля может легко заболеть. Встала, как была - голая, возбужденная, с пьяными глазами - и закрыла форточку наглухо. Леля лишь усмехнулась, полусадясь в постели и придерживая живот. Я накрыла ее ладонь своей.
Все начиналось заново. Начиналось с поцелуя - неловкого, скомканного, немного смущенного. С тихого горячего дыхания и касаний рук, беготни мурашек по спине.
- Прости меня, - шепнула я, уткнувшись лицом ей в щеку. Слова прозвучали невнятно, но она и так все понимала. Возразила:
- Ты не виновата.
У меня не было никакого настроения спорить, и я промолчала, громко дыша ей куда-то в висок и вычерчивая непонятный узор у нее на плече. Было неудобно касаться ее, сидя полубоком, и я одним движением нависла над ней, устраиваясь между ногами. Наклонилась к ней снова, испытывая с каждым разом все более сильную потребность в ее касаниях, взглядах, поцелуях.
- Почему мы раньше не додумались, Кать? Почему только сейчас? - пробормотала Леля невнятно. Я в это время спустилась ниже, под круглый живот. Башка кружилась, как ненормальная, а кровь стучала в глотке под бешеным напором. Ударили бы меня в этот момент - кровь бы хлынула фонтаном.
От духоты, наверное.
- Ведь это так просто, Кать. Так просто, - продолжала спрашивать неизвестно у кого Леля, прерывисто дыша и направляя мои движения. Меня уже вело - от ее запаха, близости, от голоса. Ее кожа была горячей, влажной и гладкой под моими руками, а волосы растрепались пушистым ореолом вокруг ее головы. Солнце просвечивало их почти насквозь, и я внезапно подумала про Святую Богоматерь, изображаемую на иконах. Ее печальное лицо, большие глаза, слепая нежность к младенцу в ее руках.
Я усмехнулась тогда про себя.
Теперь понимаю, что зря.
Я не знала, что тогда со мной случилось. Я не скажу, что увидела небо в алмазах или я чуть не рехнулась от ощущений. В моей жизни было много секса, много испытанных ощущений и удовольствия. Это было просто другое. Не все это поймут.
Вот и тогда я просто ловила чудовищный по силе кайф от ее кайфа: от того, как она реагирует на меня, как дышит прерывисто, как лицо рукой закрывает, будто стыдясь.