Аннотация: Совсем маленький рассказ о взаимоотношениях...
ПАПА
Это случилось зимой... Тяжелым, серым днем, когда в Москве царит Ее Величество Слякоть, вдоль трамвайных путей шли папа и дочка. Мужчина был очень высокий, но сутулый, лет тридцати пяти. Волосы у него были грязные, почти седые, подстрижены довольно коротко, но неопрятно. Лицо мужчины тоже было какое-то серое, даже безликое - ничем не примечательное лицо со следами двухдневной небритости на впалых щеках. Он был худой и согнутый, как старый башмак на помойке. Герой был одет в серую куртку на меху и в черные брюки, сзади обрызганные грязью. Ботинки его, старые, затоптанные; утопали в склизкой жиже из снега и соли, проваливались в эту мерзость, подобно тому, как мы вываливаемся из чистой утробы матери в вонь и смрад тупого мира...
Девочка шла чуть поодаль от папы, хмуро глядя под ноги и рассматривая свои маленькие красные сапожки с двумя зайцами по бокам. В сапожки были заправлены коричневые, сморщенные у колен рейтузы, уходящие под красную курточку с синей отделкой на рукавах и воротнике. Шею девочки окутывал большой и толстый фиолетовый шарф, который обесцвечивал ее и без того бледное, покрытое веснушками лицо. Помимо этих рыжих проказников на лице героини красовались большие и грустные, усталые, наверно, даже слишком усталые для шестилетнего ребенка, хрустальные голубые глаза. Губы у нее были плотно сжаты, брови сдвинуты, это придавало ее милому детскому личику серьезность и даже некоторую взрослость. На лоб девочки была надвинута шапка с красным помпоном, закрывающая ее соломенные волосы.
Они шли молча: он, - ступая большими, исполинскими шагами, она, - семеня, почти бежав за ним своими маленькими девчоночьими шажками. Погода стояла теплая, плюсовая, и влажная, так что на дороге время от времени появлялись лужи, иногда маленькие, иногда не очень. Идти было неприятно: таявший снег скользил, угрожая каждую минуту опрокинуть героев и посадить в это грязное и противное месиво.
Девочка шла аккуратно, стараясь не упасть, но постоянный бег за отцом помешал ей удержать равновесие, - она поскользнулась и упала. Падая, она немного задела своими крохотными ножками ноги отца, он покачнулся, но удержался на ногах. Как только мужчина принял устойчивое положение, он начал громко и зло, со свистом и шипением орать на свою дочурку: Дура ты, Дашка! Ходить что ли не умеешь! Ах ты, скотина, из-за тебя я чуть не упал! Ну-ка подымайся, кому говорят, вставай, зараза такая! Я тебя дома отлуплю, я тебе покажу дома, как ходить надо! Вставай! Тебе говорят! Он вопил сильнее и сильнее, заливаясь колючей бранью, несмотря на недоуменные взгляды прохожих и жалобно смотрящие на него, виноватые и покорные глаза Дашеньки, продолжавшей сидеть в луже. Постепенно его ругань стала затихать и вскоре спряталась у него где-то за пазухой, время от времени шипя и вырываясь наружу. Отец отвернулся от дочки и пошел дальше по равнодушным трамвайным путям, оставляя Дашу одиноко и беспомощно сидеть в луже. Наконец, она поднялась и, прихрамывая, пошла вслед за ним, хороня в себе жуткую боль, вырывающуюся изредка тихим, жалобным стоном. На глазах ее были слезы. Они текли и текли, и никак не хотели остановиться. Вот так, всхлипывая и хромая, Дашенька пошла домой - к маме.
Мама у Даши была еще молодой. Хрупкая и болезненная женщина, она в душе очень любила единственную дочку, но внешне никак не выказывала своих чувств; в общем, она была довольно строга с ней. Дашину маму звали Наташа.
Придя домой, Степан (отец Даши) быстро разделся и сразу же пошел в комнату, лег на диван и включил телевизор. Дистанционное управление - величайшее изобретение человечества, - подумал он в эту минуту. Наташа, удивленная тем, что с ним не было Дашеньки, спросила: А где Даша? Да там плетется эта бестолочь, грохнулась в лужу и меня чуть не уронила. Сейчас придет, - ответил ей муж, совершенно равнодушно и отстранено. Дашенька пришла через полчаса, слезы уже высохли, но стон продолжал вырываться из еегруди.
К вечеру нога у Даши распухла, болеть стала еще сильней. Наташа вызвала врача, и тот сказал, что у Дашеньки закрытый перелом правой ноги и ее нужно отвезти в больницу. Наташа вошла в комнату мужа и сообщила об этом. Степан вяло ответил: Вези, если хочешь, а я футбол посмотрю. Наталья повезла дочь в больницу, а Степа остался следить за перипетиями футбольного матча: он с чувством ругал игроков, радостно орал, когда забивали гол, и не разу не вспомнил о своей дочери.
С тех пор прошло около тридцати лет. Дашенька выросла и превратилась в Дарью Степановну, полную, невысокую, но очень приятную, правда чрезвычайно измотанную женщину. Мало чего осталось в ней от прежней Даши, пожалуй, только глаза - такие же хрустальные и небесно чистые, как и раньше. Она не работала, сидела с детьми, которых очень любила, но воспитывала так же, как когда-то это делала ее мама. К сожалению, Наталья не увидела своих трех внуков: она умерла от рака, когда Дашеньке было тринадцать.
Дарья жила в той же квартире, что и прежде, вместе с мужем и детьми (старшему мальчику было двенадцать лет, младшим - девочкам близняшкам еще не было и года). С Дашей жил и ее отец. О нем нужно рассказать поподробнее.
Когда умерла жена, быт и заботы о дочери поглотили его, он стал еще более озлобленным, недовольным, из молодого среднестатистического мужчины превратился в занудного и ворчащего старика. Он ругал Бога и весь свет за то, что его оставили одного с дочкой, с которой нужно возиться, которую нужно воспитывать, а главное - любить. Так, брюзжа и жалуясь, он дожил до пятидесяти семи лет, как вдруг одним солнечным июльским днем, в понедельник, около часа дня его схватил инсульт. И вот уже восемь лет он не вставал с постели: его парализовало; болезнь отняла у него все, оставив ему в распоряжение лишь левую руку, которой он научился есть и писать. Он лежал в маленькой комнатке, ни с кем почти не разговаривал, свою злобу и ненависть ко всем живущему, прыгающему и бегающему громко не выражал, но по его маленьким, черным, колючим глазам было видно, что злость не угасла, а просто перевоплотилась в иную форму - в мысли. Дарья Степановна добросовестно ухаживала за отцом: мыла его, кормила, поправляла постель, но никогда не делала это с особой лаской и любовью - она просто выполняла свой долг. Даша никогда не называла его папой, папочкой, только - отцом.
Дашин муж тоже не баловал Степана вниманием. Он вообще редко бывал дома: работал на стройке с утра до ночи, чтобы прокормить семью. Иван был простым рабочим человеком с такими же простыми и грубыми чувствами, но жену, как мог, он любил и старался каждую свободную минуту поиграть со старшеньким мальчиком, в котором души не чаял. Можно сказать, у Дарьи Степановны была счастливая семья. Однако было одно НО: иногда Ваня напивался вдребезги и начинал орать и ругаться. К счастью, вспышки гнева никогда не давали силу его рукам, а редкие гулянки не перерастали в убийственные запои.
Жили они небогато: нужды не испытывали, но и роскоши не позволяли. Небольшая шестиметровая кухня была завешана сохнущими детскими вещами, плита была заставлена кастрюлями и сковородками, вокруг которых суетилась Дарья, одновременно вынужденная успокаивать плачущих дочек, настроенных явно антагонистически (когда одна заканчивала кричать, тут же начинала другая, и так до бесконечности). Ежедневная стирка, уборка, глажка, стряпня, забота о детях вымотали и состарили Дашу.
В этом году Степан заметно поплохел, ел мало, с презрением, жаловался врачам на не проходящие боли. А в последний месяц и вовсе не ел, целыми днями стонал и охал; он как будто весь сворачивался на глазах, превращаясь в февральский капустный лист. Было очевидно, что он скоро умрет.
Однажды вечером, когда Дарья в очередной раз безуспешно упрашивала его съесть хоть ложечку бульона, он попросил ее подойти к нему поближе и сесть на скорбную старческую кровать, пропахшую лекарствами. Тихим, скрипящим, словно отваливающееся колесо, голосом он произнес: Дашка я скоро умру... Ты... ты похорони меня с матерью... рядом... на кладбище. Он замолчал и посмотрел на нее своими острыми черными старыми глазами. По Дашиной щеке катилась грустная и одинокая слеза. Но вдруг в ее глазах что-то изменилось: в них блеснул огонек веры и вырвался из ее рта горячими, искренними словами! Отец, ты не умрешь, нет! Ты еще увидишь своих правнуков! Да! Правнуков! Слышишь, ты будешь жить! Нет, не просто жить, ты будешь ходить! Вот Ванька заработает кучу денег, и мы найдем тебе врача, настоящего, хорошего врача! Мы еще с тобой в салочки поиграем... Нет, ну посмотрите, он собрался умирать, ну кто же тебе даст... Мы тебя не отпустим. Слышишь, отец, слышишь... Тут ее голос оборвался и из глаз хлынул водопад тяжелых, больных слез. Дарья, захлебываясь в рыданиях, в бессилии положила свою голову к нему на кровать, затем дотронулась губами до его сухой, морщинистой руки. Потом, как всегда непонятно откуда найдя в себе силы, Дашенька поднялась и тихим, виноватым голосом сказала: Прости меня, отец, прости... За то, что я не была ласкова, тепла к тебе. Но ты ведь знаешь, я... я тебя любила и люблю до сих пор всем сердцем, всей моей маленькой, но всё же душой. Прости меня, пожалуйста если, что не так, если нагрубила я тебе, зло сказала, посмотрела... За холодность меня прости, уж такая я... Что поделать? Спасибо тебе, отец, за всё: за то, что воспитал, что не бросил, не отдал в детский дом, когда мама... мама умерла. Прости меня...Папа, папочка... Она зарыдала еще сильней, слезы душили ее, рвались наружу, и она никак не могла сдержать их. Папа же посмотрел на нее последний раз и молча закрыл глаза.
Ночью он умер. Похоронили его рядом с Наташей, Дарьиной мамой. После его смерти Дашенька больше не плакала и называла Степана только папой, милым папочкой...