МЕЧЕНЫЙ АНГЕЛ.
Евдокия проснулась сразу, как от толчка, минуя смутное и
нерезкое дремотное состояние. Был сон - и не стало его в единый миг.
Просто старушечье сердце отсчитало положенное число ударов и привычно
екнуло, давая знать, что назначенное время пришло. Евдокия всегда
просыпалась в этот час с тех пор, как однажды таким же предрассветным
утром уснул Миша. Он уснул так тихо и спокойно, что она еще долго
сидела рядом с ним, баюкая. А потом, после, каталась по полу, завывая
и вскрикивая истошно и тягуче, когда ум ее возвращался в
бессмысленном повторении слов колыбельной песни. С того самого дня
она не могла просыпаться позже, может быть, оттого, что рассудок ее
стал тогда каким-то иным, отказываясь иногда повиноваться ее воле, и
двигаясь куда-то сам, своими потаенными дорогами и за своими
непроглядными целями. Она поднималась, возилась нешумно и почти
бессмысленно, делала какие-то мелкие дела, дожидаясь пока на улице
посветлеет и можно будет выглянуть на двор. Часто она садилась у окна
и смотрела, как начинает оживать после ночного затишья окраина.
Евдокия жила сама в низкой саманной завалюшке рядом с конечной
остановкой автобуса. Люди спешили на работу - кто раньше, кто позже -
и Евдокия любила смотреть на них, когда они проходили мимо ее окна.
Люди проходили мимо, не заглядывали к ней, редко кто посматривал в
сторону земляной хатки, но Евдокия не обижалась на это. Пусть их, -
рассуждала она, - живут себе, торопятся куда-то, и то хорошо, и то
уже вроде как не одна я.
Иногда к ней наведывался бывший квартирант - Иван, он жил у
нее с полгода, пока не перебрался в свое шоферское общежитие, но не
забыл после и заезжал время от времени помочь переделать дела,
несподручные уже самой Евдокии. Он приезжал на служебном "уазике" с
каким-то очень длинным словом на боку, приезжал и оставался часа на
два, на три. А потом опять исчезал надолго: работа у него, да и
жениться, кажется , надумал. Невесту Евдокия не видела, но шаг этот
одобряла заочно: не дело мужику холостовать после тридцати. В
последний раз Иван был недели три назад, и потому Евдокия ожидала,
что вскорости он должен был объявиться.
А кроме Ивана у нее никого и не было давно. Так давно, что
иногда Евдокии начинало чудиться, будто она вовсе всегда была
одинокой на весь свет. Хотя нет, где-то там, на окраине памяти
всплывала незатейливая история, по-видимому, относившаяся к ней - к
Евдокии, но история эта с течением времени все сильнее становилась
похожей на предание, на чью-то легенду.
Евдокия помнила, как когда-то была молодой, как у нее был муж,
как они жили в маленьком рабочем поселке невдалеке от Мариуполя. И
как потом грянули какие-то большие переселения и стройки, и они с
мужем подались сюда, в зауральский новый мир, который предстояло
построить, чтобы после в нем могла начаться другая, совсем иная
жизнь. После же была война, и мужа по счастью не взяли. То ли по
здоровью, то ли по броне, как нужного заводу специалиста. Токарь он
был, пятый разряд. Так вместе всю войну на одном заводе и отстояли:
он у станка, а Евдокия пособницей в соседнем цеху. Образования у нее
вишь не хватало, вот и приходилось где-чего перехватывать;
работать-то всем надо было.
Жили в бараке тогда, как все и вместе со всеми. Это уж после
победы, года через четыре, муж присмотрел эту хатынку, да и выкупили
ее у какой-то бабки. Сын у той, слышно, женился где-то на фронте,
остался у жены и старуху к себе забирал. Так что сошлись недорого и
уладили все быстро.
Жизнь катилась все больше в гору: дом свой появился, мужа
прочили в бригадиры, и Евдокия нашла себе занятие - нянчила двойню
главного инженера. Жена у того тоже грамотная и занятая была, вот и
нанимали себе няньку-домработницу. Евдокии нравилось ходить за
карапузами, охранять их и пестовать. как родные стали.
А там уж и свой - Миша - не задержался сильно. Тут и начала
ощущать Евдокия, как приходит ее счастливое время. все одно к одному
складывалось и показывало на то.
И порушилось все почти разом за неделю до того, как Миша
проклюнулся. Правда, Евдокия не знала ничего: не сказали ей, боялись,
оно понятно, говорить такое, когда вот-вот... Мужнин товарищ пришел,
принес фрукты и в записке написал, что перебросили там многих ( и
мужа вместе со всеми ) в соседнюю область. Что-то там случилось такое
авральное, что в ночь всех подняли, и туда. Еле успел, мол, весточку
вот передать; на месяц уехал, не больше. Куда, что, - разве скажут?
заводы, поди, все секретные-оборонные.
Это уж потом - как вышла из роддома да домой приехала -
сказали ей, какая это была командировка. Наладчик это был: спьяну на
работу вышел и наладил станок... болванка прямо мужу в грудь.
Схоронили от завода, наладчика того засудили, а толку...
Убивалась Евдокия, пока молоко не пропало от этих мучений. А
поглядела, как дитя без молока страдает, зажала себя, как в тиски
какие. Ничего, снесла все, только поседела вот, да и то сказать,
странно как-то поседела - одной половиной, будто отметина на волосах
осталась. Меченая будто. С тех пор в косынке приучилась ходить да в
платке пуховом зимой. А молоко так и не появилось, искусственником
Миша вырос. С того и слабый был, наверное, болезненный. С того, да
еще с пенсии за мужа: разве вытянешь на нее вдвоем. Евдокия тогда
сама осунулась, да ей-то что, лишь бы он - кроха эта - здоровехонек
был. Один он у нее оставался, больше и цепляться на этом свете вроде
как не за что, кроме как за Мишу. Сама болела, ух и боялась она
тогда, чтобы не оставить его одного: детства своего сиротского
нахлебалась, хватит, нечего ему такую же долю узнавать. Мысли эти -
они, может, и не давали подойти старухе с косой-то. Они, да вот еще
Господь надоумил хозяйство мелкое завести: кур-гусей десяток. Огород
тоже летом, да и зимой в подмогу был. А как Мишу в школу отправила,
то и сама опять в няньки подалась: все копейка лишняя была.
Да только сколько и поработала-то? Миша - он чахлый был,
простужался и болел часто. Врачиха районная все ангину или еще какое
ОРЗ признавала. Лечила она его, выздоравливал как будто, а через
неделю-другую заново все. Первый класс с горем пополам перевалили:
учился Миша неплохо, только из-за простуд своих в школу редко ходил.
А во втором под октябрьские заболел снова, тихо как-то заболел, без
жара, кашлял только много. Сводила она его опять к врачихе за ангиной
да таблетками-порошками, а через неделю он и затих совсем...
Врачиха та заведующую позвала, одна боялась что ли? А
заведующая прочитала как заключение и сказала Евдокии: "Что ж вы,
мамаша, за сыном не смотрели? Легкие ведь у него сгорели все..."
Ну кинулась она тогда на врачиху, морду ей расцарапать успела,
пока отняли. Шуму скандалу было. Кто милицией грозил, кто психушкой.
Однако ж не стали ничего, а сама Евдокия тоже не подала: разве
отсудишь что? Открестятся, а сына уже нет...
Пришла она домой, а дом-то стылый, два дня не топленный. Легла
и вставать никуда не хотела. Спасибо, бабка соседская заглянула.
Учуяла ее беду. Сердцем, или чутьем каким. Говорили много они о
своем, о бабьем, плакала Евдокия и в голос и так, а та ее утешала. В
общину после отвела, тоже сильно помогло это. Евдокия и не знала, что
на их кулюшке рядом совсем дом молельный. Адвентисты там собирались;
их тогда вокруг гоняли - и милиция и свои.
А Евдокии поначалу вовсе все равно было - адвентисты, или кто
еще. Люди там были. Много, и все тихие, будто горюет каждый о чем. И
легче от своего горя делалось, когда рядом с ними. Об религиях
Евдокия никогда особого понятия не имела и сразу не очень-то и
потянулась к крестам да образам. Это уж потом, после как открылось ей
что. Тихо стало вокруг, спокойно, как если после дождя да с туманом -
ясное солнышко и дорога неспешная. Вдаль куда-то и вверх. Жизнь от
этого не то чтобы посветлела с лица, но стала все ж возможной, чтобы
жить в ней. Так и жила: с общиной-сектой по вечерам, да сама с собой
целый день. И себе домой завела иконки. Небольшие совсем, чтобы
только чувствовать их присутствие, а с ними - и Его.
Молилась она нечасто и не придавала этому особого мнения.
Только когда подходило изнутри, распирало и требовало, - Евдокия
вставала перед образами и говорила Ему. И не по-книжному подчас, а
по-своему, как ближе понимала она тот разговор. И казалось ей, -
слушают ее, слышат и не оставят без утешения. Надо только переболеть
теперь, перетерпеть и заслужить терпением утоление. И тогда оно
наступит всенепременно. Тогда не сможет не наступить.
Зная свое грядущее облегчение, Евдокия забывала о себе и
жалела остальных людей, тоже не имеющих хорошей доли. Окраина растила
их, женила, давала детей - и отнимала, отнимала, отнимала. Отнимала
иные пути, кроме этого - всегдашнего и размеренного; отнимала
надежды, мечты, тех же детей и по крупицам по ломтикам - здоровье и
жизнь. Так они и старились и умирали на этой окраине, и Евдокии было
жаль их всех потому еще, что они сами забывали жалеть друг друга и
делались оттого - Евдокия видела это - только более несчастными. Они
уже не сумели бы прожить где-то еще, кроме этой окраины. Окраина
залезала и в них, проникала в их души, и тогда они и в душах своих на
окраины и жили там, отгораживаясь от самих себя и прячась за заборами
и воротами и собаками на цепях.
Евдокия всем сердцем хотела для них иной доли, но не в ее
силах было что-то поменять. Только молиться за них и только пожалеть.
И это было так созвучно ей, это было настолько ее, что она не могла
не отыскать в своих чувствах Его промысел и волю. Она увидела себя
однажды ангелом, специально для этой цели оставленным на земле:
охранить, заступиться за всех своей жалостью к ним, благословлять их
- каждого - и нести им себя, незаметно и нечувствительно. А вся
предыдущая жизнь оказывалась школой, горькой учебой, необходимой,
чтобы суметь стать этим самым незаметным ангелом-хранителем. И чудная
седина была здесь, словно специальная отметина, знак принадлежности к
особому небесному отряду.
Евдокия никогда никому не говорила об этом, поскольку знала,
что миссия ее тайная и можно все разрушить невзначай одним словом.
Она должна была просто жить со своим ощущением, просто хранить его
постоянно и надежно и дарить незаметно всем встречным людям.
С тех пор у нее и появилась привычка смотреть из окна на
проходящих людей, когда выдаваласаь свободная минута. Глядя на них,
она сообщалась с ними и несла им свое заступничество и охрану. Люди
проходили мимо, не замечали ничего и уходили дальше, осененные ею.
Евдокия была счастлива подчас такой своей необходимостью этому миру и
служила ему верно и исправно, как пес, стерегущий покой спящих
хозяев.
Чаще всего ей удавалось посидеть у окна в самые ранние часы,
пока ее собственное хозяйство досыпало в курятнике, дожидаясь восхода
солнца. Люди в это время уходили на работу и делались нервными и
торопливыми. Они шли сосредоточенно, устремленные в себя и какие-то
свои, одним им понятные мысли, которые надо было додумать непременно
сейчас, иначе может случиться непоправимое опоздание. Иногда они
срывались на бег, теряя нить своих рассуждений, чтобы снова вернуться
к ним, успев в отходящий автобус. А потом и сам автобус проезжал мимо
окон Евдокии, и она прощально глядела ему вслед. Вечером автобус
выплевывал людей обратно, и они шли по домам, чтобы дожить в них до
следующего утра. А утром после рабочих на улице появлялись школьники
- те, кто учились в первую смену. Стайками и поодиночке они семенили
мимо, и никогда не было ясно, торопятся они, или вовсе даже нет. Вот
идут, почти срываясь на бег, но - заметили что-то в луже и застряли
надолго, чтобы потом опять бежать. Детство не знало размеренного
шага; Евдокия любовалась на мальчишечьи перебежки-переклички. После
того, как проходили школьники, Евдокия вставала от окна и начинала
заниматься нехитрым подворьем.
Она не запоминала тех, кто проходил перед ее окнами. Их было
много, и они менялись. Все же некоторые из них обращали на себя ее
внимание, и она начинала узнавать их после, кого по одежде, кого по
походке особенной. А тот парнишечка, мальчонка тринадцатилетний - он
заметился ей потому, что всегда бежал в школу со своим портфелем
наравне со взрослыми, а то и пораньше иных. И был такой серьезный,
будто ощущал свою раннюю важность. Он сразу приглянулся Евдокии,
только она никак не могла понять, зачем же он в такую рань в школу
ходит. И не один раз, а все время, почитай. Евдокия спросила соседку,
та долго не понимала, о ком ее спрашивают, но разобрались-таки.
Этот парнишка ходил в какую-то совсем специальную школу с
математическим или каким еще уклоном - соседка того не знала. Знала
она только то, что ездить ему аж через весь город и зовут Сережей.
Сердешный, как мается-то, наверное, сетовала про себя Евдокия,
видя в очередной раз Сережу, спешащего спозарани со своим неизменным
портфелем. Когда получалось Евдокия встречала его, но так было
нечасто: ведь возвращаются из школы всегда в разное время. Евдокия
привыкла видеть его почти всегда и начинала тосковать и волноваться,
если случалось так, что несколько дней он не проходил, или она
отлучалась в это время от окна, или как-нибудь еще они на находили
друг друга.
Чем-то вдруг он напомнил Евдокии Мишу, чем - непонятно. Да она
вообще не могла бы теперь уже сказать, похожи они, или нет. Мишино
лицо было всегда как-будто рядом, закрой глаза, и вот оно,- но нет,
никак не сравнить с другим, оно тогда вдруг теряется сразу, как в
тумане, и уходит, уходит. Но чем-то они были похожи, Евдокия поверила
в это, а поверив, полюбила этого парнишку.
И однажды подумалось ей, будто все так случается потому, что
верно она разгадала свое назначение на этом свете и искренне
исполняет его. И за это ей дан этот мальчик, почти второй сын. И она
раскроет свои крылья над ним и будет держать их так, оберегая, пока
не выйдет срок идти на ответ и докладывать о своей невидной земной
работе. Этот мальчик был послан ей теперь, чтобы еще раз она
проявилась перед Ним и чтобы Он бесповортно утвердился в ее
преданности.
...Евдокия проснулась сразу, как от толчка, минуя смутное и
нерезкое дремотное состояние. Был сон - и не стало его в единый миг.
Просто старушечье сердце отсчитало положенное число и привычно
екнуло, давая знак, что назначенное время пришло...
Медленно, как из тумана, выплывали всякие мелочи, которые
задавали описание нынешнему начинающемуся дню.
Было лето, и потому уже светало несмотря на то, что рань еще
стояла нехоженная.
Была суббота, и значит, никто не пойдет мимо окон спозаранку,
разве что ошалелый, или вконец замороченный жизнью. Суббота, - а
по субботам все собирались вместе в молельне, и сегодня соберутся, о
можно будет туда сходить на вечер.
Евдокия встала, оделась неспешно. Ветшало платье, пора бы и об
обнове подумать. Сходить в ближайший промтоварный, может там сыщется
что. А это уже и для двора годится еле-еле. Заглянув на себя в
зеркало, Евдокия вспомнила о своей седине и надела косынку. Волосы
упрямо не хотели седеть дальше, и эта отметина была видна даже
издалека.
Одевшись, Евдокия пошла проведать своих дурочек-хохлаток и
хромого петушка. Те сидели мирно за запором, ожидая, пока их выпустят
на волю. Евдокия открыла им дверь и засыпала зерна, отдав заодно
остатки булки, которую она купила вчера. Купила и обманулась: булка
оказалась пресной и безвкусной, не чета даже простому хлебу.
Куры в этом деле были неразумные совершенно и булку клевали и
крошили охотно. Оставив их за этим занятием, Евдокия прошлась
вдоль грядок, углядывая, нет ли где какой неполадки в зеленой
растительной жизни. Совершив свой утренний обход, Евдокия отметила
для себя, что день начинается светло и обещает быть хорошим. После
вчерашнего дождя и бури нынешнее утро извинялось будто за своего
старшего братца: небо исходило пристальной синевой, а солнце еще
только едва показывалось на северо-востоке и краснело стыдливо.
Евдокия вернулась в дом, собираясь позавтракать, спокойная за
хозяйство, за огород и за весь приходящий день.
Она не любила завтракать плотно. С утра выпивала одно-два сырых
яйца и стакан горячего сладкого чая с хлебом - это был ее привычный
завтрак. Когда она баловала себя и покупала масло, наступал почти
праздник, и чай тогда пился с натуральным бутербродом.
Нынче масла не было, и булку пришлось отдать курам, но оставался
завчерашний хлеб. Евдокия прошла к плите, зачерпнула банкой воды из
стоявшей рядом фляги и поставила банку на стол. А потом достала из
ящика и бережно размотала кипятильник на шнуре. Кипятильник выручал
ее летом, когда кончался газ и баллон стоял у калитки в ожидании
машины, которая эти баллоны меняла. Газ кончился два дня назад, по
выходным его не возили - значит, до следующей недели жить на
электричестве. Это уже не в первый раз так выходило. Кипятильник
съедал, конечно, свою копейку, но уж деваться было некуда.
Пока вода нагревалась, Евдокия выпила яйцо и надкусила чуть
кусочек хлеба, политый растительным маслом и слегка подсоленный.
Потом обождала еще немного, глядя в окно, но вода в банке не хотела
шуметь. Евдокия решила для верности рукой проверить, греется вода,
или нет.
Банка была холодная совсем.
Евдокия все вспомнила.
Вчера же случилось это лихое ненастье: и дождь, и ветер хлестал,
как оглашенный. И посреди всего этого светопреставления в доме погас
свет. Она решила, что все из-за грозы: на подстанции часто отключали
свет в грозу. Но дождь и ветер кончились, а света все не было.
Евдокия обошла вокруг дома в палисад, где были провода до столба.
В палисаде случился настоящий разбой. Гнилой тополь (просила вот
все Ивана спилить, обещал, да не успел) развалился от ветра пополам
рухнул на провода и выдрал их с мясом из-под карниза. И они лежали
теперь беспризорные на земле, хорошо еще, что не схестмулись где. В
палисаде нужно было заново теперь устраивать порядок: обломанная
ветка безнадежно нарушила собой гармонию и ухоженность парочки грядок
и небольшого цветника.
Евдокия всплеснула руками, заохала, но ничего не поделаешь уже.
Пошла в дом, надела калоши, варежки шерстяные и вернулась назад.
Страшно было к проводам подходить, да ведь на грядки да цветы еще
страшнее глядеть, пока они в таком разоре.
Евдокия даже перекрестилась перед тем как взять провод в руки.
Изоляция с него послезала от времени: как обглоданный стал.
Ну да ничего, отнесла она их оба за забор, к улице, положила там
так, чтобы недалеко от столба разметывались. А уж тогда и за палисад
принялась. Да вечер настал, не успела все поправить. И сук этот
унести не смогла - больно тяжел и неказист - только веточки поменьше
обломала, чтобы в лицо не тыкались.
Как она теперь все это забыла, - Евдокия не понимала. Сейчас
совсем рано, часов шесть, наверное, не больше, а попозже надо будет к
Грише сходить: он парень добрый и в токе смыслит, поможет наладить
свет. А сейчас, видать, чай не про нас придуман.
Евдокия доела-дожевала свой хлеб, запивая его водой из банки,
и, посидев чуточку, решила пока что пойти опять оживлять порушенный
палисад.
Обогнув угол, и выйдя к палисаду, Евдокия заметила, что
невдалеке от столба у самого забора с улицы к нему прибилось что-то
светлое, но кусты смородиновые не давали разглядеть, что. Евдокия
подошла поближе, глядя подслеповато, и раздвинула ветки.
Там, за штакетником, запутавшись в проводах, и обнимая их почти
нежно, лежал в белой летней рубашке Сережа. Видно с ночи или с самого
позднего вечера, потому что лицо уже было синеватым, и кожа приобрела
безжизненную дряблость...
...Христос смотрел на нее левой половинкой лица и щерился
даже будто бы немного насмешливо, оттого что краска отставала, когда
к ней подбирались первые огоньки.
Евдокия стояла рядом и била что есть мочи богородицу о железный
угол печи; икона не хотела трескаться, богородица молчала в ответ, и
младенец не кричал от боли, а Евдокия все била и била иконой, и
косынка сползла с ее головы, и волосы распустились и растрепались, и
уходила оттуда, теряясь в подступающей белизне, ангельская отметина.